Прекрасные катастрофы. Забытые фантастические произведения советских авторов 20-х годов [Михаил Афанасьевич Булгаков] (doc) читать онлайн


Составитель, автор послесловия и примечаний Е. В. Панаско
Художественное оформление А. П. Цветова
Ставропольское книжное издательство 1990

Забытые фантастические произведения советских авторов 20х годов

ББК 84Р7-4 П71
4702Q1Q201-37 М159(03)-90
ISBN 5-7644-0111-9
Ставропольское книжное издательство, 1990 Составление, оформление, послесловие, перевод

В. Орловский Бунт атомов

Глава I
Профессор Флиднер в скверном настроении

Профессор Флиднер был сегодня в отвратительном настроении, и это портило для него все окружающее. Деревья на бульварах, подстриженные и выровненные в линейку, казались скучными и ненужными среди каменных стен. Унылая архитектура домов, то нелепо вычурная, то тяжеловесно скучная, раздражала до физической боли. Оглушающий грохот, вырывающийся то и дело из открытых на улицу люков метрополитена, как из отдушин подземного ада, заставлял его вздрагивать, будто новичка, впервые попавшего в Берлин. Уличная толпа, к которой он привык уже за эти годы, снова наседала своим суетливым, мещанским лицом. Сигара казалась особенно безвкусной, и хотелось швырнуть ее в физиономию молодым людям неопределенного вида, наполнявшим Фридрихштрассе.
Положительно профессор был не в духе.
Разумеется, всему были и причины. И даже не одна.
За последнее время Флиднер вообще был раздражителен и недоволен всем окружающим. Совершалось что-то непонятное, не укладывающееся в его голове в тот стройный порядок, который раньше так ясно и отчетливо охватывал жизнь. Происходил какой-то сумбур, в котором немыслимо было (да, по правде говоря, и не хотелось) разбираться. В мир ворвалась крикливая болтовня, замелькали наполовину шутовские фигуры людей, наводнивших собою и улицу, и политику, и всю Германию.
Профессор не был закоренелым консерватором, тем менее монархистом, но рухнувшая на его глазах общественная машина являлась в его глазах воплощением устойчивости и порядка, где каждый чувствовал себя, как камешек, вставленный на свое место в мозаичной картине. А теперь будто капризная рука перепутала цветные кусочки и разбросала их, как попало. Кое-где сохранились отдельные целые и знакомые обрывки, но в общем все безнадежно перемешалось.
Раньше так приятно было ощущать себя в этой стройной машине. И росло чувство гордости в сознании себя сыном великого народа, назначенного судьбой быть вождем человечества,- в этом он был глубоко и твердо убежден.
Но вот уже несколько лет, как камешки перепутаны. Народ задыхается (это ему твердят все), им овладели какие-то политические фантазеры, неизвестные личности, дикие идеи, на политической арене мечутся цирковые клоуны, а Германия... Германия вынуждена просить подачек, ею распоряжаются наглые победители, она низведена до положения какой-нибудь Польши.
Флиднер остановился и в порыве ярости швырнул прочь недокуренную сигару.
Его Германия, великая, могущественная, культурная родина, которую эти наглецы из Парижа покровительственно похлопывают по плечу, запрещают одно, разрешают другое, обещают награду за хорошее поведение.
Черт возьми! - Он гневно взмахнул тростью и чуть не сбил шляпу с круглолицего молодого человека, с недоумением проводившего взглядом высокого седого старика, так бесцеремонно обращавшегося с прохожими.
Но они жестоко ошибаются там, по ту сторону Рейна. Они рано торжествуют.
Все, что есть здорового, истинно немецкого в этой несчастной
стране,- все это ставит себе единственную цель, для которой люди живут и работают: исцелить кровоточащие раны, вдохнуть надежду, уверенность в своих силах в больной организм и разорвать, наконец, цепи, которыми опутана Германия со всех сторон...
И тогда она опять станет первой среди народов мира и поведет их за собою.
Но путь к этому лежит, конечно, только через победу. Надо смыть кровью позор поражения, надо наступить ногой на горло врагу и продиктовать ему свою волю. И это будет, черт возьми, будет, хотя бы им всем пришлось ходить в крови по колени.
Сильный шум прервал нить размышлений Флиднера. По улице, наполняя ее лязгом железа, двигалась батарея тяжелых орудий, запряженных, вместо лошадей, повозками-тракторами.
Машины прерывисто дышали и гремели, за ними горластые пушки, закрытые чехлами, катились с грохотом и шумoм.
Рядом шли люди в военной форме, и ехало несколько верховых. Все они казались пигмеями, маленькими, вертлявыми слугами железных чудовищ.
Флиднер остановился. Знакомое зрелище наполнило его удовлетворением и гордостью. В нем он видел побеги того будущего, для которого он сам работал. Машина на службе человека.
В этом был залог победы.
Мобилизовать все области человеческого знания и таким образом вернуть выбитое из рук оружие, усилив его в сотни, в тысячи раз. Вот в чем было спасение, и именно этому посвятил он свою жизнь. Надо было овладеть новой силой, которая могла бы создать решительный и сокрушающий перевес тогда, когда пробьет назначенный историей час.
Батарея, громыхая по мостовой, сопровождаемая толпою зевак, уже исчезла из виду, а Флиднер все еще стоял, глядя ей в след и не замечая толчков и ворчания прохожих, с разбегу налетавших на него в непрерывном уличном потоке. Наконец, сильный толчок, от которого шляпа его съехала на затылок, привел его в себя. По улице по-прежнему катилась лавина автомобилей, такси, автобусов, звенели трамваи, и двигались в неустанном беге людские волны. Флиднер направился к ресторану, в котором он часто проводил полчасика за бутылкой скверного вина и одурманивался сигарой, если хотелось отвлечься от беспокойных назойливых мыслей.
И, вернувшись к событиям этого дня, Флиднер опять очутился во власти мучительного состояния духа.
Да и было от чего. Прежде всего, сегодня утром, в рабочем кабинете, рядом с лабораторией, он обнаружил исчезновение некоторых документов, касавшихся его работы. Кража была совершена ночью с невероятной, почти непостижимой наглостью.
Для сохранения в тайне своей работы он производил опыты в небольшом уединенном флигеле, в саду, сзади большого жилого корпуса.
Окна, высоко расположенные над землей, были затянуты железной решеткой, и от них, как и от дверей, была устроена сеть проводов тревожной сигнализации, не говоря уже о ночных сторожах из старых унтер-офицеров.
И все-таки провода оказались перерезанными, решетка распилена, вернее, у краев расплавлена водородным пламенем, а стекло в раме вырезано.
В комнате царил беспорядок. Два ящика стола были взломаны, и содержимое их выброшено на пол. Воры, видимо, торопились, так как не успели тронуть остальных. Но что было хуже всего: оказался взломанным и несгораемый шкап, и один из его внутренних ящиков так же опустошен. Остальные носили следы попыток их вскрыть, но остались целы. Очевидно, что-то спугнуло ночных посетителей, и они поспешно бежали, не успев кончить дела. Это было видно и по оставленным ими следам. Оброненный у окна, запачканный грязью и сажей носовой платок, капли крови у шкапа, вероятно, от ссадин на оуке, и обрывок вчерашней газеты.
Никаких следов в саду обнаружить не удалось; но вызванный профессором полицейский комиссар и агент сыска одобрительно качали головами, осмотрели и уложили в портфель найденные предметы, а затем явились с собакой, которая, выпрыгнув из окна, потащила своих провожатых к каменной стенке, где оказался замаскированный кустами пролом, и дальше через двор в одну из людных улиц Берлина.
Словом, все происходило так, как полагается в таких случаях, но, проводив агентов, уверявших его, что дело идет великолепно, Флиднер не почувствовал ничего, кроме раздражения.
Просмотрев бумаги и документы, он обнаружил отсутствие некоторых из них, содержавших сводку, полученную им за последние месяцы прошлого года. Правда, это были черновые наброски, но в них заключались новые данные, которые он держал в секрете и которые послужили для него звеном в дальнейшей работе.
Хуже всего было то, что во всей этой затее видна была направляющая рука знатока дела.
Ему было отлично известно, что в Нанси производились работы в том же направлении. Маленький сухонький старичок с пронзительным взглядом глубоко сидящих глаз, седым хохолком на лбу и остренькой бородкой, портреты которого он с таким любопытством и злобой рассматривал в “Illustration”, руководил всеми исследованиями и протягивал сюда свои жадные, цепкие пальцы. Они не встречались ни разу в жизни, но ненавидели друг друга со всей глубиной чувства, на какое каждый был способен.
Они казались лошадьми, скачущими к одной цели.
От того, кому первому из них удастся решить задачу, овладеть дремлющей вокруг в неизмеримых количествах энергией, взнуздать ее и направить по своей воле, зависел в огромной степени ход глухой борьбы между двумя народами, борьбы, не прекращавшейся в сущности ни на минуту, несмотря на “добрососедские отношения”.
Сегодня в этой скачке, в этой игре его противник взял верх.
Уже этого было достаточно, чтобы на несколько дней отравить состояние духа профессора. Но это было не все. Выйдя из домy по пути к Ашингеру, Флиднер встретил свою дочь оживленно беседующей с человеком, лицо которого показалось ему знакомым.
Его сразу передернуло. Их взгляды, манера говорить, самый характер беседы, в пылу которой они не замечали не только его, но, видимо, и всего окружающего,- были, очевидно, слишком интимными, недопустимыми, наконец, просто неприличными.
Разумеется, теперь молодежь живет по-своему. Эти проклятые годы изменили ее до неузнаваемости. Распущенность, отрицание всяких авторитетов, самоуверенность, насмешливый, дерзкий дух необузданного скептицизма... Знакомые черты вырождения, упадка, разнузданности...
И Дагмара, эта едва двадцатилетняя девчонка, давно вызывала в нем чувство досады и вместе с тем недоумения. Он становился в тупик перед ее резкими репликами, обличавшими и острый, ищущий ум, и какую-то растерянность, разбросанность, и умышленно утрируемое стремление к самостоятельности.
Он терялся, не умел ей возразить или говорил такие избитые, пошлые вещи, за которые самому становилось стыдно. А она только усмехалась или досадливо подергивала плечами.
Ему вспомнилось избитое сравнение с курицей, высидевшей утят. Черт возьми! вот что значит, что девочка росла без матери.
И все-таки он не думал, чтобы дочь рискнула так себя афишировать.
Флиднер вспомнил, наконец, где он видел и этого высокого, несколько сутулого, с острыми чертами и живым взглядом серых глаз человека. Он был его слушатель, русский инженер, приехавший недавно из этой удивительной страны, где шла такая дикая, не сообразная ни с какими законами здравого смысла и логики жизнь.
Будучи аспирантом, или как там у них это называется, одной из столичных высших школ, он приехал сюда для усовершенствования в специальности. Он слушал лекции у Флиднера, еще кое у кого из его коллег и работал в лаборатории профессора Ферстера. Был он молчаливым, сдержанным человеком, но сквозь маску внешней холодности чувствовалась упорная, напряженная работа, работа мозга, впитывающего, как губка, все окружающее.
И вместе с тем в его глазах сверкал подозрительный огонек - не то насмешки, не то угрозы. В вопросах, которые он ставил, всегда сквозила какая-то затаенная мысль, будто он не столько ждал ответа, сколько сам в чем-то испытывал вопрошаемого.
Флиднер особенно осторожно и внимательно отвечал на его вопросы, хотя они вовсе не отличались особенной глубиной или оригинальностью.
Он не любил странного студента, как и всего, что исходило оттуда, из страны, где люди, вещи и идеи, казалось, задались целью стать на голову и доказать всему миру, что они могут стоять в такой удивительной позе так же твердо, как нормальные люди на двух ногах.
Таков был человек, увлеченный интимным разговором, с которым профессор только что встретил Дагмару.
Черт возьми! Этого только недоставало: чтобы под его собственный кров ворвалась дикая азиатчина.
Флиднер вошел в ресторан.
Было, как обычно, шумно и суетливо. Стоял стук ножей и вилок, гомон голосов, в открытые окна доносился грохот улицы, и в волнах сизого дыма чернели котелки, шляпы, сияли лысины, жестикулировали руки, торопливо двигались челюсти, и упитанные лица наклонялись друг к другу, выдавливая непрожеванные слова.
Флиднер прошел через общий зал в один из тихих кабинетов к своему столику, где сидел уже высокого роста худой старик в просторном сером костюме. Его совершенно лысый череп с шишкой на темени открывал покатый лоб, под которым сидели глубоко запавшие, будто выцветшие глаза, усталые и неподвижные; подстриженные седые усы и маленькая собранная к середине бородка не скрывали углов рта, оттянутых книзу в унылой гримасе не то сдерживаемой боли, не то презрительной усмешки.
Он слегка приподнялся навстречу Флиднеру и протянул ему руку с длинными, выхоленными пальцами. Оба молча уселись,
и, пока Флиднер заказывал подошедшему метрдотелю обычные “варме вюрстхен” и бутылку рейнского, старик молча, опустив подбородок на охватившие набалдашник трости кисти рук, разглядывал своего соседа.
- Вы, вероятно, нездоровы? - спросил он Флиднера, когда метрдотель ушел.
Профессор снял шляпу, провел рукою по редким волосам, закурил новую сигару и только тогда собрался ответить:
- Нездоров духом...
- О, это теперь вроде насморка - повальная болезнь,- усмехнулся собеседник,- я думаю, что здорового духом человека можно было бы показывать в паноптикуме и сколотить на этом кругленький капиталец.
- Может быть, вы и правы. Но бывают все же дни, когда чувствуешь себя совсем невменяемым, и хочется обломать свою трость о первую попавшуюся башку...
- Ого!.. это уже скверно, дорогой Флиднер. Пожалейте, если не головы, то хоть вашу трость и расскажите в чем дело, если это не секрет.
Флиднер выпустил облако сизого дыма и задумчиво смотрел на собеседника.
Он часто встречался здесь с этим старым циником и скептиком, осевшим в Берлине, одним из обломков, рассыпавшихся по всему миру после русской революции.
Горяинов был еще несколько лет тому назад одним из видных в России инженеров-предпринимателей. С его именем связывали многие смелые проекты, касающиеся железнодорожного строительства, особенно в Сибири.
В нем видели будущего главу министерства в кабинете российской “оппозиции его величества”. События перепутали карты, и он очутился в эмиграции с порядочным капиталом, вовремя спасенным в общем крушении. Теперь он отошел от всяких дел, вел жизнь независимого человека, немножко вивёра, немножко литератора (он выпустил в прошлом году томик своих воспоминаний, наделавший много шума в эмиграции); держался в стороне от всех партий, групп и группочек, одинаково надо всеми ими подсмеивался и, как говорили злые языки, натравливал их друг на друга ядовитыми статьями, появлявшимися в газетах враждовавших лагерей под разными подписями.
Флиднер не понимал его, считал немного фразером и пустословом и все же любил беседовать с ним, находя какое-то болезненное удовольствие в циническом, как он считал, безразличии собеседника.
Они часто встречались в этом тихом кабинете, рядом с гомонящим залом, и Флиднер рассказывал инженеру о многом, о чем не рискнул бы говорить с соотечественниками. И теперь на вопрос Горяинова он задумался не от колебания, говорить или нет, а просто не оторвавшись еще окончательно от своих мыслей.
- Секрет? нет,- ответил он наконец,- да и какой может быть секрет, раз он стал достоянием сыскной полиции?
- О-о! даже до того дело дошло?
- К сожалению. У меня украдены секретные Документы, касающиеся моей работы. Понимаете ли: расплавлена решетка, вырезано стекло, проломана стена,- словом, грабеж по последнему слову техники.
- Недурно! - в глазах собеседника зажглись веселые огоньки.- Конечно, друзья из-за Рейна?
- Разумеется. Я больше чем уверен, что эта старая лисица из Нанси дергает ниточки. О, с каким удовольствием я бы ему перервал горло!
- Не будьте так кровожадны, дорогой. Ведь если говорить откровенно, то это был только реванш, не правда ли?
- То есть?
- Мне вспоминается, что года полтора назад очень похожий случай был именно в Нанси... Несколько в иной обстановке, но с тем же результатом. Пропажа бумаг и даже порча кое-каких приборов и установок.
- Ну, и?
- Ну, и в “Temps” высказывалась довольно недвусмысленная догадка, что ниточки дергали... гм, гм... из Берлина.
Флиднер усмехнулся.
- Хотя бы и так. Война есть война. И, естественно, радуешься поражениям врага и досадуешь на свои неудачи.
- А я думал, что мы теперь наслаждаемся миром, которым мудрые пастыри народов навсегда осчастливили своих пасомых.
- Бросьте эту сказку. Ей не верят теперь и грудные ребята.
- Отлично. Значит, так сказать, перманентная война. И когда же вы предвидите ее конец?
- Только тогда, когда эти молодчики за Рейном будут поставлены на колени.
- А как же с молодчиками за Ла-Маншем?
- Придет и их очередь. Рано или поздно. История справедлива.
- Утверждение рискованное... Но допустим, что так. Сказка начинается сначала? Фридрих Великий - вы наверху; Наполеон - вас подмяли; Седан - вы наверху; 18-й год - вас подмяли. В недалеком будущем, допустим, вы - наверху, потом молодчики из-за Рейна опять выкарабкиваются. Знаете, вроде цапли, которая стоит на болоте и качается от головы к хвосту: нос вытащит, хвост увязнет; хвост вытащит, нос увязнет, и так дальше до бесконечности.
- Ну, нет, черт возьми; на этот раз будет конец. Мы их раздавим окончательно.
- Не правда ли? Так что Версаль покажется детской игрушкой? Вот это я называю трезвым взглядом на вещи. А не казалось ли вам иногда, дорогой, что все это достаточно уныло и беспросветно, и не стоит тех бед и той крови, в которой захлебывается человечество?
- Это - борьба за то, что для нас самое близкое и дорогое: борьба за родину и ее торжество. Неужели в вас нет совсем этого чувства и стремления?
- У меня? Нет, многоуважаемый. Я излечился радикально. Я со стороны гляжу на эту игру, не аплодируя никому из актеров. Мне все равно.

Глава II Дух ненависти

Флиднер вставал рано. Это была давнишняя привычка к регулярному образу жизни, которая поддерживала в нем неизменное спокойствие, уравновешенность и медлительную размеренность в словах и поступках, которыми он так гордился. Она сохраняла мозг, нервы и мускулы, держала мысль всегда отчетливой и ясной. И доставляло непередаваемое наслаждение такое точно регулируемое, медленное чередование округленных, законченных идей и образов; точно работа тщательно собранной и хорошо смазанной машины надежной и солидной фирмы.
Правда, за последнее время все чаще и чаще случались перебои.
Это было очень грустно; но, разумеется, всякий механизм рано или поздно начинает изнашиваться. С неизбежным надо примириться. Но все же следовало протянуть возможно дольше,- во всяком случае пока не будет выполнена взятая им на себя задача.
А тогда - пусть приходит старость...
Впрочем, на этом сейчас мысль останавливалась мало; именно сегодня она работала необычайно четко и плодотворно. Флиднер закрывал глаза, и ему казалось, что он чувствует физически, как по серым ниточкам нервов, от клеточки к клеточке ползут, цепляясь друг за друга, длинными прочными цепочками образы, выводы, широкие обобщения, складываясь в ясную, отчетливую картину.
Необыкновенное наслаждение!
И что важнее всего,- это не было самообманом, иллюзией возбужденной нервной системы,- нет: перед ним были реальные результаты, которые он мог ощупать руками. За последние тричетыре дня работа двинулась вперед гигантскими шагами, стало ясно, что еще немного, и будет найден ключ к загадке, которая откроет человечеству дверь в новую эпоху истории. Вопрос недель, месяцев - самое большее.
Флиднер ощущал внутреннее трепетание, необычайную обостренность всех впечатлений, будто предчувствие назревающего открытия. Уже вчера, глядя в окуляр микроскопа на толкотню атомов на флуоресцирующем поле экрана, он чувствовал трепещущую здесь силу, готовую брызнуть в мир широким потоком по мановению его руки. Еще немного!
Кроме того, вчера вечером принесли из типографии последнюю корректуру книги, издаваемой им сейчас, как подведение итогов многолетней работы. Груда листков с знакомым, приятно возбуждающим запахом лежала перед ним, и на заглавном листке ровными строчками мелкого шрифта бежали слова, как бы охватывавшие кратко историю его жизни: “доктора Конрада Флиднера, профессора и директора высшей школы в Берлине, тайного советника, доктора философии и точных наук”... И так же длинно и многозначительно было перечисление званий и титулов его старого учителя и профессора, памяти которого он посвящал свой труд. Флиднер перечитывал эти строчки, и ему казалось, что минувшие годы общей сумятицы, годы войны и революции, были только скверным сном, от которого он только что проснулся.
По-прежнему он - тайный советник двора могущественного монарха, по-прежнему идет трезвая, размеренная, полная ясного смысла жизнь, в которойон твердо знает свое место и значение...
Кажется, сейчас откроется дверь, и ему передадут извещение, что “его величество соизволит принять тайного советника Флиднера в 12 1/2 часов дня в среду в Потсдаме”...
В дверь сильно постучали. Профессор, тайный советник и доктор точных наук, не успел еще вернуться к действительности от картин прошлого, как стук повторился еще громче и нетерпеливее. Флиднер только открыл рот, чтобы откликнуться, как дверь распахнулась настежь, и в комнату ворвалась в образе высокого молодого человека в военной форме, размахивавшего свежим газетным листом, как победным знаменем, сама вопиющая современность.
- Здравствуй, отец,- закричал он еще с порога.- Я к тебе с добрыми вестями! Угадай-ка, в чем дело?
Флиднер уже пришел в себя и смотрел на сына со спокойной улыбкой, в которой сквозила добродушная насмешка над юной горячностью, смешанная с любованием и гордостью.
Молодежь ведь всегда экспансивна. Он вспомнил себя в день последних экзаменов в университете и тихо засмеялся.
- Ну, ну, выкладывай свои новости. Что случилось? Москва провалилась сквозь землю? В Париже моровая язва? Картофель подешевел на полпфеннига? В чем дело?
Человек в мундире поднес газету к самому носу отца и торжествующе указал пальцем на заголовок, напечатанный жирными буквами. Флиднер невольно привстал и, мертвенно побледнев, впился глазами в газетные буквы, в которых как будто он не мог уловить смысла.
Но так, конечно, только казалось. Самое важное уже врезалось в мозг и проникло в сознание чувством нестерпимой, необузданной радости.
Молодой человек торжествовал, наблюдая произведенное им впечатление, и оглушающе смеялся.
- Недурно, что ты скажешь, а? Москва, к сожалению, на месте, но старая лисица в Нанси взлетела на воздух вверх тормашками со всеми потрохами!
Потом вдруг стал серьезным и сказал медленно и торжественно:
- Теперь, отец, победа твоя, а вместе с ней и Германии...
Оба молчали. Флиднер жадно впивал короткие строки, принесшие первое известие о случившемся, и начинал его осознавать во всем значении. Да, в Нанси произошла катастрофа; страшный взрыв, уничтоживший всю лабораторию, где производились работы его соперника; погиб и он сам, и оба его ассистента, здание разрушено до основания и охвачено пожаром,- вся работа уничтожена безвозвратно и бесповоротно. На этот раз полная, решительная победа! Теперь никто не стоит у него на дороге, и скоро Германия получит из его рук небывалой еще силы оружие, которое сделает ее госпожой мира...
- Да, Эйтель,- сказал он торжественно,- теперь осталось ждать недолго.
Профессор еще раз перечитал газету, уселся глубоко в старое кресло, так уютно облегающее тело, и открыл ящик с сигарами.
Курение всегда успокаивало его, а сейчас нервы были слишком возбуждены, и по серым ниточкам, вместо плавного медлительного потока, мчались каскады и брызги пены, и низвергались водопады. Это было нехорошо. Следовало ввести реку в берега.
Он взял сигару и подвинул ящик сыну.
- Кури.
Оба сидели некоторое время молча, охваченные приятной истомой, погруженные в свои мысли, и наполняли комнату сизыми волнами дыма. Отуманенный мозг шевелился вяло и цеплялся за случайные внешние впечатления.
Взгляд Флиднера остановился на военном мундире сына, к которому он все еще не мог привыкнутьв течение года. Эйтель служил в кавалерийском полку рейхсвера и сейчас, перед тем как быть допущенным в офицерский корпус,- отбывал стаж рядовым волонтером.
- Ну, как твои дела? - спросил отец, кивая на галуны воротника молодого человека. Эйтель сразу оживился, и из облаков дыма зазвучал его возбужденный голос:
- О, прекрасно, отец. Ты -знаешь, вчера я был первый раз приглашен к завтраку в офицерское казино. Полковник и другие офицеры были очень любезны. Майор Гроссман намекнул, что, может быть, очень скоро я буду допущен в их общество. Подумай, как это было бы хорошо!
Флиднер сидел, по-прежнему улыбаясь, и рассеянно слушал рассказ сына. Мысль перебросилась опять туда, в Нанси, где догорала лаборатория, и лежала обожженная груда костей,- все, что осталось от его соперника.
“Его величество случай”,- вспомнились профессору слова Фридриха Великого.- Случай врывается в точно рассчитанную работу,- и все идет прахом, и судьба всего народа ставится на карту... Странно!
- Полковник отозвался с большим уважением о тебе, отец, он говорил, что Германия тебе многим обязана,- продолжал Эйтель, и голос его зазвучал гордостью.
По серым ниточкам мозга все еще перекатывались не упорядоченные, отрывочные каскады мыслей.
“Случай дает победу, случай несет поражение. В сущности и я, конечно, от него не застрахован. Однако: случай ли?”
Но Эйтель уже заметил, что отец его не слушает, и в голосе его прорвались нотки раздражения.
Флиднер усилием воли оторвался от овладевших им образов и вслушался в слова сына.
- Я знаю, что твоя работа очень важная, что она даст Германии новую силу. И, разумеется, она должна остаться тайной. Но мне интересны не детали, тем более, что они мне, конечно, и недоступны, а общая идея, основной принцип, о которых, я думаю, ты можешь рассказать. А то ведь я знаю об этом меньше, чем любой фендрик в нашем полку.
Это была правда. Флиднер не любил делиться в семье идеями, касающимися его работы. Отчасти вследствие природной скрытности и склонности к одинокому размышлению, отчасти по какому-то смутному чувству, близкому к суеверному предчувствию. Да, впрочем, вопрос никогда и не ставился так прямо.
Семья всегда немного побаивалась его. И вот перед ним сидит этот белокурый юноша и предъявляет какие-то права. Ну, разумеется, ведь он его сын, и старик во многом угадывал в нем самого себя, и это мирило с ним тайного советника Флиднера Спокойная улыбка снова появилась на лице профессора:
- Да, пожалуй, пора тебе кое-что узнать о моей работе.
- Только ты не станешь мучить меня какими-нибудь сложными выводами или трехэтажными формулами,- с гримасой комического ужаса сказал Эйтель: - а будешь говорить простым человеческим языком?
- Не беспокойся, я ведь знаю, что ты всегда воевал с формулами,- улыбнулся отец и задумался на несколько минут.
- Ты представляешь себе,-- заговорил он, наконец, медленно и неторопливо, как всегда,- что главная задача человека на земле - это борьба за энергию, которую он черпает из природы в самых разнообразных видах?
Эйтель кивнул головой.
- Каждое новое взрывчатое вещество, каждая вновь сконструированная машина, каждый открытый пласт каменного угля и нефти,- это новый, более удобный или целесообразный способ и возможность выкачивать из мира энергию, которая движет наши поезда и пароходы, работает на фабриках и заводах, носит по воздуху наши аэропланы, бросает за десятки и сотни километров наши снаряды...
- Да, да, она нам нужна для наших орудий,- прервал Эйтель,- для наших броненосцев...
- Которых у нас нет,- с горечью остановил его отец, качая головой.
- Они будут, или иначе не стоит жить.
- Они будут,- подтвердил как эхо, Флиднер,- и для этого мы работаем. А для них нужна энергия. Но каменный уголь на земле постепенно иссякает, нефть тоже; водопады и сила рек не смогут дать скоро той массы энергии, которую поглощает человек. А, главное, все эти виды энергии связаны с тяжелыми, громоздкими массами вещества и не везде имеются под рукой. Между тем, энергия рассыпана повсюду вокруг нас в неисчислимых количествах.
- Где же? - с недоумением спросил молодой человек, оглядываясь, точно ожидая увидеть что-то в тишине угрюмой комнаты.
- Везде,- ответил широким жестом профессор,- начиная воздухом, которым мы дышим, и кончая пылью под нашими ногами. Знаешь ли ты, что такое атомы?
- Гм, во всяком случае что-то очень маленькое,- улыбнулся Эйтель.
- Вот именно,- засмеялся Флиднер.- Это те мельчайшие кирпичики, из которых складываются все тела вселенной. И самое важное то, что эти частички вещества образованы из электрических зарядов, связанных с огромными количествами энергии. Они похожи в этом отношении на туго свернутые пружины или заряды взрывчатых веществ, которые таят в себе неисчерпаемые запасы силы. В сущности все, что мы видим под нами, над нами, вокруг нас, в нас самих,- это колоссальные склады энергии. Надо только найти ключ, который открыл бы эти сокровища, позволил бы ими распоряжаться по нашему усмотрению.
- Это та самая энергия, которую даёт радий, не правда ли? - прервал Эйтель.
- Совершенно верно. Энергия радия того же происхождения; его атомы как бы взрываются сами собой и выделяют заключенную в них силу. Но, во-первых, это происходит чрезвычайно медленно, так что энергия получается ничтожными дозами, и ускорить процесс мы пока не в состоянии. А главное - запасы радия и родственных ему веществ на земле ничтожно малы.
- Тогда в чем же дело?
- В том, чтобы заставить распасться - взорваться атомы других веществ, имеющихся у нас под руками в любых количествах: кислорода, которым мы дышим, особенно азота, который с ним смешан, меди, железа, цинка,- словом, любого вещества.
- И это возможно?
- Разумеется. Многое уже было сделано в этом направлении до меня. Резерфорду удалось разрушить атомы азота; затем последовала очередь алюминия, хлора и некоторых других легких элементов. Из них удалось выбить их составные части - ядра атомов водорода, так называемые протоны...
- Значит, задача уже решена?
- Далеко нет. Во-первых, таким образом разрушалась лишь ничтожная часть атомов; а во-вторых, они распадались далеко не целиком,- от них отбивались только маленькие осколки, так что и энергия освобождалась в неизмеримо малом количестве. Практически эти попытки ничего не давали. Они являлись только первыми шагами.
- А если бы удалось разрушить их до конца?
- То получился бы результат, на первый взгляд просто невероятный; приблизительно можно подсчитать, что если бы суметь освободить сразу и использовать лишь часть энергии, заключающейся внутри атомов одного грамма радия, именно ту часть, которую он излучает постепенно во время самопроизвольного распада, то ее хватало бы на то, чтобы в течение суток производить работу паровоза, везущего поезд весом в 300-400 тонн.
- Как ты сказал? Один грамм - и суточная работа паровоза? - Эйтель даже привстал от изумления.
- Вот именно. И повторяю: это сравнительно небольшая доля всей энергии, сосредоточенной внутри атомов материи. Ты понимаешь, какие неисчислимые богатства мы попираем ногами, И что было бы, если бы мы сумели извлечь эти колоссальные дремлющие силы не только из радия, но и из любого вещества, из любого камня, валяющегося на улице, из пыли под нашими ногами, из обломков ржавого железа, из лужи грязной воды,откуда хочешь! Мы затопили бы мир потоками энергии, за которую борется и из-за которой страдает человек, мы освободили бы его от необходимости нести проклятие труда, мы наводнили бы землю легкими и могучими машинами, которые сделали бы жизнь светлой и радостной, мы...
- Мы напитали бы этой силой, прежде всего, наши орудия и наши броненосцы, наши аэропланы и наши танки,- прервал отца Эйтель, стоя во весь рост посреди комнаты, с блестящими глазами, угрожающе простирая руки со сжатыми кулаками куда-то в пространство, будто всей вселенной.
- Конечно, это прежде всего,- снова эхом отозвался Флиднер,- иначе быть не может. Это не обойдется без потрясений, страшных катаклизмов, но теперь Германия выйдет из них победительницей, вооруженная силой, которую мы ей дадим, и...
- И через кровь и трупы на аркане потащит человечество в землю обетованную? - раздался в дверях скорбный, вздрагивающий голос.
Собеседники смолкли, и наступила тягостная пауза. Флиднер нахмурился и смотрел исподлобья на стоящую у порога девушку.
Эйтель презрительно фыркнул и начал насвистывать какой-то пошленький мотивчик, затем уселся в кресло, закинув ногу за ногу, и демонстративно рассматривал в упор сестру далеко не дружелюбным взглядом.
- Я, кажется, вам помешала,- сказала девушка, подходя к Флиднеру.- Доброго утра, отец. Я стучала к вам два раза, но вы так увлеклись разговором, что ничего не слышали. Здравствуй, Эйтель.
Профессор холодно подставил щеку дочери для поцелуя и почувствовал, как его охватывает глухое раздражение и недоумение, которое он испытывал за последнее время очень часто в ее присутствии. Эйтель в ответ пробурчал что-то невнятное, так что трудно было понять, приветствие ли это или протест.
- Вы говорили о войне,- это то, о чем я никогда не могу слушать равнодушно,- словно оправдываясь, заговорила девушка, невольно морщась от табачного дыма, щекотавшего горло.
Собеседники по-прежнему молчали, и Эйтель громко отбивал пальцами на доске стола воинственный марш. Флиднеру было не по себе, но он решительно не знал, что сказать.
Дагмара заметила газетный лист в руках отца, и это дало новую пищу ее мыслям.
- Вот и здесь,- сказала она,- только и разговоров, что о войне. Война не прекращается ни на один день. То в Африке, то в Сирии, то в Китае, то где-то в Мексике или Чили,- но всегда где-нибудь на земном шаре люди рвут друг другу горло... И у нас в Европе только и слышишь: угроза войны с востока, угроза войны с юга,- можно подумать, что человечество с ума сошло! Неужели эта война не была последней?
- А ты согласилась бы, чтобы она оказалась последней, и на Германии остались бы позор и тягость поражения? - спросил Флиднер, чувствуя, что он говорит не то, что нужно, и не так, как нужно.
- Согласилась бы! - горячо воскликнула девушка.- В конце концов ведь когда-нибудь надо покончить с этим, да мы и сами во многом виноваты со своими мечтами о всемирном господстве...
- От которых мы не отказываемся и теперь,- сухо возразил профессор, а Эйтель вскочил, весь дрожа от негодования.
- Вот такие куриные души и привели нас к поражению! Мне противно слушать эти слезливые разглагольствования,- выкрикнул он злобно.
- Ты начинаешь браниться, брат, а это самый слабый из аргументов,- насмешливо остановила его Дагмара.
- Ну, разумеется, где же мне было научиться аргументации! Я не изучал логики одновременно с наукой нежной страсти в трогательном единении с каким-нибудь желторотым буршем!
Девушка вспыхнула багровым румянцем, так что покраснели даже кончики ушей.
- Тебе не стыдно говорить подобные пошлости? - вырвалось у нее.
Флиднер примиряюще протянул руку к детям, чтобы остановить ссору, но его никто не слушал.
- Я привык говорить то, что думаю, и мне кажется, что позорно немецкой девушке забыть хоть на минуту падение родины из-за какой-то гуманитарной чепухи...
- Но именно об этом-то мы и думаем. Ведь этот дух ненависти, жажда мести меньше всего могут послужить тому, чтобы залечить ее раны! - возразила Дагмара.
- Ненависти! Да, да, мы именно на ненависти будем строить свою жизнь; мы ни на минуту не забудем о ней, мы будем радоваться каждому поражению, каждому несчастию врага,Эйтель скомкал в руках газету,- пока мы не станем ему ногой на горло, пока мы не услышим мольбы о пощаде...
Дагмара растерянно молчала, подавленная силою этого дикого взрыва. Она перевела взгляд на отца, как бы ища его поддержки.
Но Флиднер хмуро молчал и машинально сосал уже потухшую сигару.
- Мы никогда не поймем друг друга,- упавшим голосом произнесла девушка, вдруг сгорбившись будто под тяжелой ношей.
- Откровенно говоря, я не особенно об этом и хлопочу,насмешливо отрезал Эйтель, снова усаживаясь в кресло и делая вид, что очень занят срезыванием кончика новой сигары.
Дагмара молча направилась к двери и не успела еще притворить ее за собой, как услышала:
- Синий чулок! -Она еще больше вобрала голову в плечи, словно спасаясь от удара, и бросилась к себе. Там, зарывшись в подушки у себя на кровати, разразилась тяжелыми рыданиями, нисколько не облегчавшими душу.
Подобные сцены за последнее время бывали в семье нередко, однако такой безобразной она еще не помнила. Дагмаре казалось, что ее самоё душит дух ненависти и злобы, которым пропитаны были даже стены мрачного дома.
В кабинете наступило неловкое молчание. Флиднер в сущности был согласен с сыном, но ему претила грубость его выходок.
Разговор больше не возобновлялся, и после нескольких незначительных фраз Эйтель поднялся и сказал, что уходит в полк.
Через полчаса вышел и Флиднер и отправился в институт, где у него в десять часов была назначена лекция. Вдоль Фридрихштрассе катился обычный для этого часа поток делового люда.
Среди однообразного уличного шума острыми взвизгами вонзались пронзительные голоса газетчиков, вопивших на разные лады о катастрофе во Франции.
- Взрыв лаборатории в Нанси!
- Гибель французского ученого!
- Пожар с человеческими жертвами!
И эти крики почему-то раздражали Флиднера и гасили в душе остатки радости, испытанной при первом известии о случившемся. Ему хотелось заткнуть эти звонкие глотки и скомкать листы, расхватываемые на лету жадными руками. Казалось, что от людского потока поднимались душные испарения и витали над улицей, как невидимый туман, затрудняющий дыхание.
“Дух ненависти”,- вспомнились ему слова дочери.
Лекция в институте прошла, как обычно, но после нее произошел маленький эпизод, оставивший в душе скверный осадок.
К профессору подошла группа студентов с вопросом, какова, по его мнению, может быть причина случившейся в Нанси катастрофы. Было известно, что там производились опыты над разложением атомов, и было интересно узнать мнение такого авторитета в этом вопросе, как профессор Флиднер. Он попытался отделаться общей фразой:
- По всей вероятности, просто неосторожность, несчастный случай...- и сейчас же вспомнилась давнишняя мысль: случайность ли?
И будто отвечая на это, задал вопрос Дерюгин, глядя своими проницательными глазами в упор на Флиднера:
- А, может быть, профессор, дело не в случае, а в неизбежном следствии самой работы? Стремясь освободить внутриатомную энергию, получили такой ее поток, который не смогли локализовать? Ведь, кажется, Астон говорил как-то, что подобные исследования - это работа с огнем на бочке с порохом?
- Если бы даже было и так,- сухо ответил Флиднер,- то это все же следствие неосторожности. Такой результат предвидеть можно и при систематической, правильно поставленной рaботе, его не трудно ликвидировать.
Дерюгин чуть заметно пожал плечами и отошел прочь.
У Флиднера было много дела как в институте, так и у издателя, и в типографии, и возвращаться к этой мысли было некогда. Но, отодвинутая в глубину сознания, она шевелилась на дне души неясным, беспокойным предчувствием.

Глава III Взбунтовавшаяся материя

На следующий день Флиднер вернулся домой, по обыкновению, перед самым обедом, и его беспокоила мысль о том, как он встретится после вчерашней сцены с дочерью.
Они всегда обедали вместе; Эйтель, когда бывал свободен от службы, присоединялся к ним. Четвертым лицом была жившая у них в доме после смерти жены Флиднера его тетка, заплесневевшая старая дева, взявшая на себя заботы по ведению хозяйства племянника. Эти собрания за обедом сохраняли внешний признак семейного очага, хотя для всех участников являлись тягостной повинностью.
Они проходили обычно в полном молчании, особенно когда не бывало Эйтеля; в его же присутствии обеды кончались неизбежной пикировкой между братом и сестрой. И все же Флиднер требовал неуклонного соблюдения внешнего декорума, боясь сознаться самому себе, что в сущности это была только инсценировка, а не семья, которая давно развалилась.
Сегодня, придя к обычному часу в столовую, он застал в просторной темной комнате только тетку Марту, гремевшую ключами и выговаривавшую что-то прислуге.
С началом боя часов, оба сели за стол, и обед начался в обоюдном молчании. Наконец, Флиднер не выдержал. Когда прислуга внесла новое блюдо, он спросил ее как бы вскользь:
- Разве фрейлен нет дома?
Девушка растерянно взглянула на тетку Марту; старая дева заморгала безбровыми глазами и произнесла испуганным голосом:
- Но, Конрад, мы думали, она тебя предупредила. Она вероятно, уехала куда-нибудь на несколько дней, так как взяла с собой чемодан и оделась по-дорожному.
Рука Флиднера с куском дичи на вилке остановилась на полпути к месту назначения.
- Что вы сказали, тетушка? - переспросил он, опуская вилку на стол,- уехала с чемоданом? Когда?
- Фрейлен оставила письмо для господина профессора,почтительно прибавила горничная, остановив на Флиднере соболезнующий, как ему показалось, взгляд. Он сделал над собой усилие и сказал спокойно, обращаясь к тетке:
- Да, теперь я вспомнил,- она собиралась уехать на несколько дней к подруге, куда-то в Целендорф. Вы говорите, она оставила письмо? - переспросил он девушку.
- Я положила его на столе, в кабинете господина профессора,-наклонила голову горничная. Старая дева отвела взгляд от глаз племянника и ничего не сказала. Обед кончился в молчании.
ФлиДнер, как всегда, отправился к себе в кабинет обычной размеренной походкой. И только когда захлопнулась за ним дверь, он сбросил маску равнодушия и порывисто подошел к столу, где среди педантического порядка белел на зеленом поле беленький квадратик письма. Дрожащими пальцами он вскрыл конверт и вынул коротенькую записку, написанную нервной рукой.
“Я ухожу, отец. Прости, если огорчу тебя этим, но оставаться дольше в нашей семье я не в состоянии. Вчерашняя капля переполнила чашу. Я ухожу от духа ненависти и попытаюсь искать истину на других путях.
Дагмара”.
Флиднер грузно опустился в кресло. В голове у него шумело; не хватало воздуха,- так что он разорвал ворот сорочки, чтобы освободить дыхание, ноги стали омерзительно мягкими и дряблыми. Такого оборота дела он не ожидал.
Его дочь, маленькая Дагмара, которая так недавно еще карабкалась к нему на колени и путалась пальчиками в его седеющей гриве, теперьэтой запиской оставляла ему целый обвинительный акт и уходила в жизнь на свой риск и страх, отказываясь иметь что-либо общее с родным домом. В чем же дело?
Разве он не целая для нее всего, что следовало делать отцу, разве он не кормил, не одевал, не заботился о ней? Разве, преодолев свое отвращение к деятельности женщины вне семьи, он не разрешил ей поступить в высшую школу? Или именно за это он и несет теперь расплату?
Он положительно растерялся; он чувствовал, что в жизнь врывается что-то дикое, совершенно непонятное, эта странная, новая улица с ее многоголосым ревом, фантастическими бреднями, дыханием миллионных толп.
Это чувство растерянности господствовало надо всем остальным. Похоже было на то, будто из тихой заводи он попал внезапно в бурное течение, широким бурлящим потоком с грохотом и воем, среди пены, брызг и тумана несущее его на утлом челноке без весел и руля в неизвестную даль,- то ли в открытое море, то ли под кручу водопада.
Раздался резкий стук в дверь.
И опять, как раньше, не успел еще он откликнуться, как в комнату ворвался Эйтель, на этот раз не радостный и торжествующий, а с лицом, искаженным злобою и негодованием.
- Ты знаешь, отец, это переходит всякие границы,- воскликнул он вместо приветствия,- ты знаешь, я встретил сейчас Дагмару. Она ехала по Унтер-дсн-Линден, в авто, вдвоем с этим рыжим идиотом, которого ты мне как-то показывал... ну, как его, русский, с одной из таких дурацких фамилий, которые нельзя выговорить, не сломав языка.
- Дерюгин? - переспросил Флиднер, почти беззвучно, со рвавшимся голосом.
- Да, да... и он держал ее за талию, как какой-нибудь клерк, отправляющийся со своей возлюбленной на прогулку в Тиргартен. Черт возьми! Всему есть границы! Так себя компрометировать! Это немыслимо! Ее надо прибрать к рукам!
Флиднер молча протянул сыну раскрытую на столе записку.
Эйтель сначала, видимо, не понял, в чем дело. Он вопросительно взглянул на отца.
- Что это значит? - спросил он недоуменно.
- Она ушла,- тем же сдавленным голосом ответил тот.
- С этим... с этой русской свиньей!
Эйтель почти задохнулся от бешенства. Глаза у него стали круглыми, как у хищной птицы, кулаки сжались, голос перехватило.
Флиднер сидел, как пришибленный. Итак, вместо трагедии - нелепый фарс, водевиль скверного тона. Он вспомнил встречу с дочерью и Дерюгиным несколько дней назад на улице. Как он не догадался?
Значит, идеи идеями,- а. финал - бегство с любовником из-под отцовского крова. Недурно, черт возьми!
И в голове его вдруг мелькнула трусливая мысль: в хорошенькое положеньице он будет поставлен среди сослуживцев.
Особенно эта остроносая, с птичьей физиономией фра Шенбейн,- вот кто будет торжествовать! Дочь профессора Флиднера сбежала из дому с русским студентом и гуляет с ним под ручку по Унтер-ден-Линден! Это позор, посмешище!
И, как бы отвечая на его мысли, Эйтель стукнул по столу кулаком:
- Но что будет, если эта история дойдет до полковника и общества офицеров! Как я покажусь им на глаза! Разве мне удастся быть принятым в офицерский корпус?.. Ну, сестра, разодолжила ты нас, нечего сказать! - и Эйтель забегал по комнате, как пойманный зверь, и грозил в окно кулаками.
- Послушай, отец,- остановился он, наконец,- ее надо вернуть, во что бы то ни стало...
Флиднер пожал плечами.
- Ты сам не знаешь, что говоришь. Она - совершеннолетняя и может жить, где хочет.
- Черт бы побрал эту свободу! - и Эйтель, не простившись, выбежал вон, хлопнув дверью, так что задребезжали стекла в окнах.
Флиднер хотел было его остановить: еще наделает глупостей сгоряча.
Но его вдруг охватила внезапная апатия, ноги все еще были будто набиты ватой, тело казалось грузным и расслабленным, двинуть даже рукою стоило неимоверного труда. Да, это была старость... Он остался сидеть в кресле, пытаясь понемногу вернуть самообладание и собрать мысли.
Опять они прыгаликаскадами, так что нельзя было за ними уследить. Как-то невольно вспомнил он такое же беспорядочное, хаотическое движение атомов на флуоресцирующем поле экрана.
И это привело, наконец, за собой новую мысль, четкую, ясную, за которую он поспешил уцепиться, как за якорь спасения.
Конечно, в его личной жизни произошла крупная неприятность, которая может вызвать события, быть может, очень грустные. Но независимо от личных невзгод шла его работа, и он должен идти к намеченной цели, несмотря ни на что. Это было несомненно и очевидно, и было странно, как раньше не пришло ему в голову.
Ведь как раз сегодня он должен был начать новый опыт, пустить в ход только что сконструированный аппарат, от которого он ждал решительных результатов.
Понемногу привычный ряд выводов и соображений овладел окончательно его вниманием. Флиднер поднялся и, захватив с собой записки и схемы работ, направился в лабораторию. В саду было тихо; издали доносился ослабленный расстоянием уличный шум; вечерний сумрак скрадывал очертания.
Среди темных силуэтов деревьев мерцали рядом две звезды, да вставало молчаливой тенью небольшое уединенное строение, из одного окна которого лился свет на расчищенные дорожки и кусты смородины у самой стены. Это работал его помощник в маленькой комнате, в левом углу здания. Флиднеру не хотелось встречаться сейчас с кем бы то ни было. Но на стук открываемого замка ассистент встретил профессора у дверей маленькой лаборатории с молчаливым поклоном. Флиднер протянул ему руку и сказал мягко:
- А вы работаете до сих пор, Гинце? - и не ожидая ответа прибавил.- Вы не беспокойтесь, пожалуйста; я сейчас повожусь немного один. Мне, хочется попробовать новую установку, а завтра мы займемся ею систематически.
Гинце молча наклонил голову и ушел к себе; Флиднер повернул выключатель и закрыл за собою дверь. Вспыхнувший свет озарил давно знакомую картину, сразу охватившую душу тишиной и покоем рабочей атмосферы. По стенам тянулись провода строгими линиями; рубильники торчали между ними, как костяные пальцы; поблескивали стеклянные приборы на столах и полках; отсвечивали желтоватыми бликами металлические части аппаратуры; мраморная распределительная доска с ее цветными лампочками и приборами придавала комнате вид холодный и торжественный.
На большом каменном столе, у задней стены, была собрана установка, с которой должна была начаться работа. Флиднер остановился около нее с чувством внутреннего удовлетворения и трепетного ожидания. Все, что здесь было, являлось отблеском и воплощением его мыслей. Этот же новый аппарат был всецело его детищем. К обычному способу расщепления атомов при помощи бомбардировки их ядрами гелия, вылетающими из радиоактивного вещества, он прибавил действие электрического поля огромного напряжения, чтобы ускорить движение этих микроскопических снарядов. А сегодня предполагал еще попробовать влияние некоторых примесей к разлагаемому азоту, рассеянных в трубке с газом в виде мельчайшей взвешенной пыли.
Здесь каждый рычаг, каждый винтик и виток проволоки, каждый контакт проводников,- все до последней мелочи,- было тщательно продумано, взвешено и рассчитано. Теперь оставалось просмотреть схему всей установки и пустить ее в ход.
Флиднер еще раз внимательно проверил аппаратуру, установил микроскоп над флуоресцирующим экраном и включил ток.
Раздалось глубокое, грузное жужжание умформера[Прибор для преобразования переменного тока в постоянный. ]. Будто в окна из мрака ночи бился крыльями и гудел гигантский шмель, потрясая своими ударами бетонные стены.
Профессор погасил свет и взглянул в микроскоп. Там была обычная картина: будто падающие звезды в тихую августовскую ночь, мерцали по темному полю слева направо, по направлению тока, вспышки мечущихся атомов; огненные линии, следы разрушающихся микрокосмов, бороздили поле зрения, местами перекрещиваясь между собою, сталкивались, гасли, снова вспыхивали, и странной была мертвая тишина, в которой рождались эти таинственные катастрофы.
Тогда поворотом маленького крана Флиднер впустил в трубку аппарата облачко пыли, которая должна была служить возбудителем и усилителем процесса. И сразу же изменилась картина в темном поле прибора. В поток огненных линий ворвались целые вспышки лучей, разбрызгивающихся то там, то здесь во все стороны от одной точки, будто бесшумные взрывы миниатюрных снарядов. Так оно и было на самом деле. Отдельные осколки, отбиваемые этой удивительной бомбардировкой и чертившие свои огненные пути по экрану, заменились теперь взрывами целых атомов, разлетавшихся на десятки и сотни обломков. Рушились микроскопические миры, беззвучно грохотали катастрофы, один за другим брызгали потоки лучей. И по-прежнему стояла тишина, нарушаемая однообразным гудением умформера.
Итак, задача была решена,- по крайней мере, ее главная половина,- ожидание не обмануло Флиднера.
Хлопнула выходная дверь,- вероятно, Гинце кончил работу и ушел к себе. Этот звук напомнил профессору о внешнем мире, и вдруг воспоминания пережитого дня нахлынули на него огромной волной. Он с досадой откинулся в кресло и постарался отогнать докучные мысли, но это не удалось: они точно ждали тишины, чтобы среди нее.овладеть его вниманием. Да, надо было сознаться, машина начинала работать из рук вон плохо.
После нескольких бесплодных попыток сосредоточиться - Флиднер попробовал обмануть этих невидимых, назойливых врагов, отдавшись на время их власти.
Хорошо, продумаем до конца всю историю,- решил он,- и тогда отбросим ее окончательно. Дагмара ушла к Дерюгину.
Прекрасно. Каковы бы ни были ее побуждения, это сделано в такой форме, что она, очевидно, спешила сжечь за собой корабли.
Следовательно, дело бесповоротно и непоправимо. Возврат от любовника под крышу его дома - вещь немыслимая. С этой стороны надо считать вопрос поконченным. Каких можно было ждать теперь последствий? Поскольку дело касалось Дагмары,это уже было неважно и неинтересно. Она - отрезанный ломоть... Да, но все-таки в душе оставалась царапина, которая, пожалуй, не так скоро затянется. Ведь он все-таки любил ее по-своему. Вот что самое скверное.
На него нахлынула вдруг волна нежности, выдавившая из глаз слезы. Ну вот, этого только недоставало,- расплакаться здесь, в холодной, торжественной тишине лаборатории. Ведь он же хотел продумать систематически до конца всю нелепую историю, а не проливать над ней слезы.
Сколько прошло времени в этой сумятице мыслей,- Флиднер не мог отдать себе отчета. Вероятно, не больше четверти часа,- а может быть, и полчаса,- он не мог сказать наверное.
- Нет, так работать нельзя,- сказал он, наконец, почему-то вслух и наклонился снова к микроскопу, перед тем, как остановить аппарат. То, что он увидел, было настолько неожиданно, что он даже вскрикнул. В поле зрения уже не было отдельных огненных линий или пучков лучей,- весь круг был охвачен бушуюшим огненным морем; дыбились и кружились пламенные вихри, уносясь слева направо по направлению тока. Все это было так необычно, что Флиднер инстинктивно схватился за рубильник и выключил электричество. Умформер умолк, и настала мертвая, пустая тишина, от которой сжалось сердце в зловещем предчувствии.
Картина под микроскопом изменилась мало. Так же бушевало огненное море, только не было теперь течения его в одном направлении, и вихри мчались, сталкивались и разбегались во все стороны в полном хаосе. Он отодвинул прочь стерженек с радием в трубке газа,- все оставалось по-прежнему.
Флиднер протянул руку к выключателю и осветил лабораторию. Это его успокоило. Стояли на своих местах аппараты, реторты, склянки, торчали со стен костяными пальцами рубильники, темнели окна ночною темью, и сияла яркая красноватая звезда, вероятно, Арктур. И тишина не казалась уже жуткой; все вокруг было простое, знакомое и понятное.
Чего он, в сущности, испугался?
Глупая игра расходившихся нервов... померещился взрыв в Нанси; показалось, что сейчас дикая сила разнесет вдребезги и лабораторию, и все, что вокруг. Какая глупость. Ну вот, он остановил работу аппарата, и все благополучно.
Правда, процесс, видимо, не остановился; ну, так что же? это доказывает, что он добился своего, что атомы разрушаются целиком, или почти целиком,- это пока сказать трудно, и, следовательно, выделяется скрытая в них энергия; ее он и видел в образе этих буйных огненных вихрей над флуоресцирующим экраном.
Он взглянул на аппарат сбоку. Под объективом микроскопа сияла видная простым глазом яркая точка. Нагнувшись ближе, он с удивлением убедился, что стеклянная трубка проплавилась, и что бледно-синеватая огненная звездочка вздрагивала снаружи у медной оправы.
Неприятный холодок снова побежал по спине.
Он инстинктивно протянул руку к блестевшей точке, но тотчас ее отдернул,- пальцы обожгло, как от прикосновения к раскаленному железу. Он смотрел растерянно на странное явление, не отдавая еще себе отчета в том, что случилось. И вдруг ему показалось, что сверкающая точка растет на его глазах, что это уже не точка, а шарик величиной с горошину. Он протер глаза, взглянул и почувствовал, что волосы на голове у него зашевелились, а лоб покрылся холодной испариной.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, он схватил стакан с водой, стоявший рядом на столе, и выплеснул его содержимое под микроскоп. Раскаленная трубка с треском лопнула и осколки стекла посыпались на пол, облачко пара поднялось с шипением из-под огненного шарика, а сам он, слегка качнувшись, отодвинулся вправо и остановился над мраморным столом, чуть вздрагивая, будто пульсировала в нем еле сдерживаемая сила. И теперь было совершенно очевидно, что он растет с каждой минутой - медленно, но неизменно.
Флиднер вдруг почувствовал, что у него прыгает нижняя челюсть, и зубы стучат друг о друга. Он схватился руками за голову и стоял неподвижно с помертвевшим лицом и дико вытаращенными глазами.
Мысль работала лихорадочно быстро, и каждый прыжок ее сотрясал все тело тяжелым ударом.
Это - катастрофа, катастрофа, какой еще не бывало на земле, как ни дико было об этом думать. Вызванный им распад атомов в крупинке газа оказался настолько энергичным, их осколки с такой быстротой и силой разбрасывались во все стороны, что, наталкиваясь на соседние молекулы, разбивали их в свою очередь, и теперь процесс распространялся неудержимо от частицы к частице, освобождая скрытые в них силы и превращая их в свет, тепло и электрические излучения. Это была искра, из которой должен был вырасти мировой пожар. И уже ничто не было в состоянии остановить начавшееся разрушение. Ничто! Разумеется, ведь мы совершенно не умеем влиять на процессы внутри этих, в сущности почти неизвестных нам микрокосмов.
Ничто! И мир еще ничего не знает, не предчувствует, что здесь, в тиши лаборатории, повеяло первым дуновением бури, которая должна разнести в космическую пыль земной шар. Никто ничего не знает. Спят, ходят, едят, работают, смеются, заняты миллионом своих маленьких делишек, а между тем в мир идут смерть и разрушение. И это сделал он, Конрад Флиднер... Маленький, седенький старичок, тот самый, у которого сбежала дочь...
Он вдруг начинает смеяться все громче и громче; зубы стучат, нижняя челюсть прыгает, как на веревочке,- потом он вдруг бросается к двери и, распахнув ее, бежит без шляпы, с развевающимися волосами, по темным дорожкам сада, наталкиваясь на деревья, падает,, снова подымается и опять бежит к дому, не переставая смеяться.

Глава IУ Первая жертва

В маленькой комнате в четвертом этаже мрачного серого дома на Лейбницштрассе было сумрачно и почти темно, хотя давно уже прогудел автомобиль, развозящий молоко, и схлынула толпа рабочих и мелкого люда, рано начинающего день.
Моросил мелкий дождь; окно комнаты глядело на унылую нештукатуренную стену соседнего здания. Было тихо, только в смежной комнате уныло и надсадно переругивались два голоса, точно тявкали друг на друга две охрипшие, безголосые собачонки.
Дерюгин лежал, вытянув ноги и подложив руки под голову, на клеенчатой кушетке, скрипевшей и стонавшей при каждом его движении.
Он ожесточенно курил папиросу за папиросой, так что рядом на столике выросла уже целая гора окурков, и кучки пепла сыпались с этой пирамидки на вязаную скатерку, имевшую претензию придать уют угрюмой комнатке.
Дерюгин лежал, курил и думал. Эти несколько последних дней выбили его из колеи привычной рабочей, жесткими углами разлинованной жизни. Перед ним встали задачи, требовавшие разрешения, и хуже всего было то, что они казались настолько неясны и запутаны, что, пожалуй, вовсе и не являлись задачами.
Для его прямолинейного ума это было сущей пыткой.
Здесь нельзя было перечислить ясно все за и против и ответить: да или нет, нельзя было измерить, взвесить и рассчитать.
Он наткнулся на уравнение со многими неизвестными.
Когда Дерюгин приехал сюда из Москвы и с головой окунулся в работу - все представлялось ясно и просто. Надо было прочесть книги, которых не оказалось дома, надо было произвести ряд исследований, невыполнимых там по тем или иным причинам, предстояло прослушать ряд лекций, ознакомиться с постановкой некоторых производств,- дела было уйма, но дело было свое, привычное и интересное.
С тех же пор, как он встретил в одной из аудиторий эту удивительную девушку с пепельными волосами и печальными серыми глазами, перед ним встало запутанное уравнение, к которому неизвестно было, как подступиться. На него не налетала молниеносная любовь, испепеляющая и всеохватывающая,- Дерюгин даже не мог сказать с уверенностью, была ли это вообще любовь. Но было удивительным наслаждением будить в тревожно ищущей душе еще нетронутые струны, намечать новые пути, протягивать товарищески руку, чтобы помочь выбраться из сети старых условностей, из затхлой атмосферы, пропитанной унылыми, заплесневевшими традициями, духом эгоистичной и национальной ограниченности.
Однако с некоторого времени серые глаза заслонили собою радость преодоления ветоши идей и стали чем-то самодовлеющим, чем-то таким, от чего оторваться было бы, пожалуй, довольно трудно. И в глубине этих глаз Дерюгин читал кое-что, заставлявшее сердце сжиматься в странной истоме. Была ли это любовь? Отсюда начиналась уже путаница и неизвестность.
На днях Дагмара заявила, что она решила окончательно порвать с домом, где она чувствовала себя чужой и ненужной, где мелочная неустанная борьба за право по-своему думать, по-своему устраивать жизнь - делала жизнь непереносимой. Это было ясно.
Но затем опять следовало уравнение со многими неизвестными. Что же будет дальше? Несомненно, на нем лежала большая доля нравственной ответственности за этот шаг, а значит, и за все его последствия...
И самое главное было даже не это, а вот именно вопрос: как дальше? Прежде всего ей попросту нечем будет жить; жалкие гроши, которые у нее были, растают в несколько недель. Найти работу в переполненном безработными Берлине... Гм! Гм! И помощи оказать он был не в состоянии,- просто потому, что Дагмара ее не приняла бы. Опять эти дурацкие предрассудки!
Ведь они были чужими друг другу. Вчера она из дому не посмела даже приехать прямо к нему, а оставила свой чемодан у какой-то подруги и, только встретив его в институте, рассказала, что бросила дом, и попросила помочь устроиться. Это было так просто, по-товарищески. Они вместе мыкались по городу в поисках сносной и в то же время недорогой комнаты и так ничего и не нашли, так что временно пришлось взять маленький, хотя и довольно уютный номер в меблированных комнатах в Шенеберге.
Комнаты попадались, но добродетельные хозяйки, поджав губы, подозрительно рассматривали молодых людей и, узнав, что комната требовалась для одной фрейлен, пожимали плечами и заявляли, что она уже сдана.
Часы в соседней комнате начали бить.
Дерюгин считал машинально удары: десять. Это как будто послужило сигналом: перебранка за стеной прекратилась; было слышно, как еще по разу тявкнули оба голоса, и затем наступила тишина. Бой часов напомнил Дерюгину, что он пропустил важную и интересную лекцию в институте,- этого с ним еще ни разу не бывало. Он поднялся с кушетки, но не успел еще выйти из комнаты, как в коридоре послышался знакомый голос, называвший его фамилию.
От неожиданности Дерюгин несколько растерялся; поспешно бросившись к двери и распахнув ее, он на пороге столкнулся с Дагмарой.
- Это вы? - невольно вырвалось у Дерюгина.- Какой счастливый ветер занес вас сюда? - и сейчас же оборвался, заметив по лицу посетительницы, что ветер далеко не был счастливым.
Девушка была бледна и еле держалась на ногах. Дерюгин не успел еще задать ей вопроса, который так и замер у него на губах, как она протянула ему газету и сама почти упала на стул, стоявший у двери. Из тьмы коридора выглядывали уже две любопытные физиономии. У одной даже кулак был сложен в трубочку около уха, чтобы не проронить ни слова.
Дерюгин с сердцем хлопнул дверью и схватил измятый печатный лист; взгляд его сразу же упал на подзаголовок, напечатанный крупным шрифтом: “Самоубийство профессора Флиднера”.
Его даже качнуло, как от удара. Лихорадочным движением развернув газету, он наткнулся на коротенькое сообщение о том, что сегодня в три часа ночи у себя в кабинете выстрелом из револьвера покончил с собой директор института, ординарный профессор, тайный советник Конрад Флиднер. Записка, найденная на столе, давала основание предполагать, что причиной самоубийства явился припадок острого душевного расстройства.
Дерюгин стоял, растерянно держа перед девушкой, беспомощно уронившей руки на колени и устремившей неподвижный взгляд куда-то в угол стены, газетный лист.
Он читал по искаженному лицу ее душевную муку и не решался заговорить, боясь причинить ей лишнюю боль.
Дерюгин опустился на стул рядом с ней, взял ее руку и тихонько гладил, чувствуя, как пронизывает его острая жалость.
- Послушайте, фрейлен Дагмара,- наконец заговорил он,- я знаю, о чем вы думаете. Но ведь это не то, совсем не то; нельзя допустить и мысли о какой-либо связи между этим несчастием и... вашим вчерашним шагом.
Девушка слабо всхлипнула и, спрятав лицо в ладонях вздрагивающих рук, зарыдала. Дерюгин, тихо проводя рукою по склоненной перед ним голове, по этим пепельным волосам, от запаха которых слегка кружилась голова, продолжал:
- Фрейлен Дагмара,- будьте же благоразумны, вспомните: ваши отношения с отцом были не настолько дружественны, чтобы это могло его поразить так глубоко.
- На меня это свалилось, как удар грома,- заговорила, наконец девушка, подняв голову,- я растерялась, я не знаю, что думать...
- Я вас понимаю,- ответил Дерюгин,- вас поразило это совпадение по времени, но ведь это же иллюзия, какая-то нелепая случайность. Согласитесь, что ваш уход не мог быть причиной такого несчастия. Ее надо искать в чем-то другом. Если хотите, мы поедем туда и...
- Я боюсь,- прервала Дагмара, сжимая его руку, словно ища в ней спасения и поддержки,- но я знаю: мне надо его увидеть, во что бы то ни стало... И потом эта записка... О чем он писал? О чем он думал в последние минуты?
Девушка тихо плакала и казалась такой беспомощной, что чувство жалости заслонило для Дерюгина все остальное. Он ласково уговаривал ее еще несколько времени, пока она, наконец, несколько успокоилась.
- Благодарю вас,- сказала она, поднимаясь,- может быть, вы и правы. Но я должна узнать. Если можно, поедем туда сейчас же.
Через четверть часа молодые люди звонили у подъезда знакомого дома на Доротеенштрассе. Им открыла горничная с суровым лицом, сразу говорившим о том, что в доме стряслась беда.
- Фрейлен,- сказала она, почтительно наклонив голову и вопросительно взглянув на Дерюгина,- господин профессор...
- Я знаю,- прервала Дагмара,- где фрейлен Марта?
- Фрейлен чувствует себя нездоровой; она у себя в комнате.
- Я пройду к ней. Проводите господина...Дерюгина в кабинет отца,- он там подождет меня.
Горничная подняла брови, но не сказала ни слова и пошла вперед, шурша накрахмаленным платьем. Дагмара на момент остановилась, как будто вдруг решимость ее исчезла, но потом, бросив быстрый взгляд на Дерюгина, пошла во внутренние комнаты. Молодой инженер последовал за прислугой.
Они миновали несколько комнат, на которые Дерюгин не обратил внимания. Подойдя к небольшой одностворчатой двери в глубине просторной комнаты, не то гостиной, не то приемной, девушка, отворила ее и остановилась, пропуская вперед посетителя. Дерюгин вошел и сразу бросился в кресло подле большого письменного стола. Он был рад остаться на несколько минут один, чтобы попытаться осмыслить происшедшее. Невольно он обежал глазами комнату: ведь здесь, быть может, сидя в этом кресле, старый профессор сегодня ночью кончил свои счеты с жизнью.
Дерюгин невольно вздрогнул. Комната была обставлена тяжеловесно, несколько угрюмо, но просто и деловито. Стояли темные шкапы с книгами, два бронзовых бюста по углам: Гельмгольц и Гете; несколько тяжелых резных кресел; на полу лежал большой ковер, скрадывавший шаги. Против стола на нем виднелось большое влажное пятно,- вероятно, след замытых пятен крови. Кроме этого, ничто не напоминало о происшедшей здесь драме. Чинный, угрюмый порядок царил во всем, и каждая вещь, казалось, пригвождена была к своему месту.
Так прошло, вероятно, минут десять, пока взгляд Дерюгина не упал на клочок бумажки, белевшей на темной зелени стола.
Он так нарушал общую симметрию и порядок, что рука невольно потянулась к нему, и глаза машинально побежали по строчкам, неровным, прыгающим почерком пересекавшим квадратик из угла в угол.
“Мировой пожар... Неизбежная, неумолимая смерть, всеобщее разрушение... Астон оказался прав. Это сделал я, седенький маленький старичок, у которого...” - дальше несколько слов были тщательно зачеркнуто, и в конце стояло: “он растет с гой... немыслимо, невероятно... я больше не могу...”.
Послышались шаги, и в оставшуюся открытою дверь быстро вошла Дагмара. Глаза ее были полны слез, дышала она тяжело и порывисто, еле сдерживая рыдания.
- Я видела его...- сказала она дрогнувшим голосом, не решаясь подойти к Дерюгину, будто после случившегося здесь, в стенах дома, где лежал худенький старичок с восковым лицом, к холодному лбу которого она только что прикладывалась,-такая близость была бы предосудительна. Дерюгин однако ничего не заметил. Протягивая девушке записку, он сказал тихо:
- Я боюсь, что случилось что-то ужасное...
Дагмара почти вырвала из его рук клочок, бумажки, угадывая, что это такое, но сейчас же подняла на молодого человека недоуменные глаза.
- Я ничего не понимаю...
- Возможно, что я ошибаюсь, но... можете ли вы сказать, что делал профессор вчера вечером... перед этим?
- Тетка Марта говорила, что до поздней ночи он работал у себя в лаборатории...
- Я так и думал. Ради бога, идем туда скорее!.. Сию минуту!
- Но... в чем дело?
- Я сам еще не знаю, но ради всего святого идем скорее! Ведь это, кажется, тут же, близко?
- Да, в саду,- отвечала девушка, чувствуя, что заражается непонятной ей тревогой.
- Идем, идем,- твердил Дерюгин, и они почти побежали по анфиладе комнат, провожаемые изумленным взглядом прислуги.
По саду Дерюгин уже мчался, не ожидая отстававшей Дагмары, угадывая в темной массе, видневшейся между деревьями, здание лаборатории. У самых дверей он столкнулся с Гинце.
Ассистент не сразу узнал русского инженера в этом запыхавшемся, взбудораженном человеке, вихрем налетевшем на него и чуть не опрокинувшем его с ног.
- Что с вами, молодой человек? - спросил он недоброжелательно.
- Послушайте, Гинце,- заговорил, задыхаясь, странный посетитель,- надо сию минуту осмотреть лабораторию профессора, нельзя терять ни секунды времени.
- Позвольте,- прервал его ассистент,- по какому праву...
- Дело не в праве! Понимаете ли,- там что-то случилось, что-то такое, что может вызвать неслыханную катастрофу! Может быть, сейчас еще не поздно ее предотвратить, но нельзя буквально терять ни одной минуты...- Гинце слушал с возраставшим удивлением эту горячую тираду, не зная, на что решиться, когда к собеседникам подошла Дагмара.
Молодой ассистент поспешил к ней навстречу.
- Доброе утро, фрейлен. Я в отчаянии, что встречаю вас в такой ужасный день. Это невознаградимая потеря для всех нас, и мы...
Дерюгин не дал ему кончить.
- Фрейлен Дагмара, уговорите господина Гинце открыть лабораторию! Мы теряем время на разговоры, а между тем каждая минута может принести непоправимые последствия.
На вопросительный взгляд ассистента Дагмара умоляюще протянула руку.
- Если можно, господин Гинце. Я боюсь, что там действительно что-то произошло.
Гинце пожал плечами.
- В сущности, я не имею на это права. Но если у вас есть основания предполагать несчастье... К сожалению, я оставил дома свой ключ. Придется обратиться к сторожу, чтобы попасть туда. Вот он идет к нам.
От сторожки в глубине сада, слегка прихрамывая, приближался высокий худой старик с пышными седыми усами, с багровым шрамом вдоль правой щеки. На нем был костюм военного покроя, в руках толстая суковатая палка, на которую он опирался.
Он остановился в нескольких шагах от собеседников, приложив пальцы правой руки к козырьку в знак приветствия.
- Здравствуйте, Шпильман,- кивнул ему головой Гинце, - лаборатория заперта?
- Да, сударь, я позволил себе ее закрыть ночью, так как господин профессор забыл это сделать, по всей вероятности, когда уходил к себе. Прикажете открыть сейчас?
- Да, пожалуйста. Шпильман, и войдите с нами,- вы мне поможете переставить шкаф в весовой комнате.
Щелкнул замок, и все четверо вошли в дверь, предупредительно открытую старым солдатом.
Гинце шел впереди. На пороге большой комнаты он вдруг остановился и невольно прикрыл глаза рукой. Дагмара испуганно вскрикнула, а Дерюгин стоял неподвижно, весь бледный, рассматривая представившуюся их глазам картину. На мраморном столе, где была собрана новая установка, сиял нестерпимым блеском пламенный шар, величиной с человеческую голову. Он вздрагивал и как будто пульсировал. На ослепительном фоне его пробегали синеватые жилки, и вся комната была наполнена голубоватым туманом. В том месте, где шар касался мрамора стола, слышалось легкое шипение и потрескивание. В комнате было жарко и душно, как бывает перед сильной грозой, чувствовался странный острый запах...
Посетители стояли, как изваяния, не смея тронуться с места и не отводя взглядов от страшного явления, хотя глазам становилось нестерпимо больно.
Первым нарушил молчание сторож, вошедший в комнату с железным прутом, обмотанным на конце тряпкой, которой он смахивал пыль.
- Господин Гинце,- воскликнул он, с удивлением глядя на неподвижно стоявших посетителей,- ведь там горит что-то!...
И не успел никто из присутствовавших его остановить, как Шпильман бросился к столу и ткнул прутом в огненный шар.
Раздался сильный, сухой треск. Ослепительная искра, наподобие короткой молнии, вырвалась из пламени к концу палки, и старик упал навзничь, раскинув руки и глухо стукнувшись головою о пол. Тело его передернулось судорогой и осталось неподвижным.
Все это произошло настолько быстро, что никто из посетителей не успел пошевелиться. Когда Гинце бросился к старику и нагнулся, пытаясь его поднять, тот уже не дышал...
- Убит,- растерянно сказал ассистент, невольно отступая назад.
Дагмара стояла, опершись на стену, будто пригвожденная к ней, с широко раскрытыми глазами. Дерюгин повторял машинально одну и ту же фразу:
- Я это знал, я это знал...

Глава V Шар на свободе

Прошло по меньшей мере минут пять, пока все трое сколько-нибудь пришли в себя. Мужчины подняли тело старика и перенесли его в ассистентскую; здесь они долго старались привести его в чувство, но все оказалось бесполезным: сторож был мертв.
- Что же это такое? - вырвалось у Дагмары болезненным стоном, когда стала очевидной бесплодность этих попыток, и ее спутники отошли растерянно от трупа.
- Это? - переспросил Дерюгин, и звуки его голоса казались ударами грома в наступившей тишине.- Это - бунт атомов, возмутившихся против разбудившего их человека.
- Вы думаете, что здесь...- неуверенно начал Гинце.
- Я думаю,- жестко прервал его собеседник,- что здесь началось разрушение материи, которое, вероятно, уж ничем остановить нельзя. Вам известно, чем был занят вчера вечером профессор?
- Да. Он хотел испытать новую установку, имевшую целью ускорить и усилить энергию распада атомов азота...
- Ну, вот. И перед вами результаты этого опыта и первая жертва в ряду тех тысяч и миллионов, которые за нею последуют.
- Но почему же это должно грозить такой катастрофой? Если даже и случилось то, что вы предполагаете, то процесс не выйдет за пределы лаборатории и здесь же будет ликвидирован.
- Ликвидирован? Это говорите вы, ассистент профессора Флиднера? Разве мы не бессильны перед этой стихией? Разве мы можем хоть чем-нибудь повлиять на то, что совершается внутри этих проклятых атомов? Разве мы в силах остановить рост этого огненного вихря?
- Рост? - новая мысль заставила Гинце броситься опрометью назад, в главную комнату лаборатории.
- Именно рост,- сказал Дерюгин, следуя за ним,- это то, что толкнуло на смерть профессора, то, о чем он говорит в своей предсмертной записке, и что таит в себе перспективу непоправимой катастрофы.
Действительно, на глаз было заметно, что клубящийся пламенем шар, все еще вздрагивавший над мраморным столом, сантиметра на полтора-два увеличился в поперечнике за полчаса, проведенные ими здесь.
Оба вернулись в ассистентскую, где Дагмара сидела на стуле с бессильно опущенными руками, с устремленным на труп старика взглядом.
Увидев вошедших мужчин, она будто очнулась от забытья и решительно встала.
- Послушайте, Александр,- сказала она, подходя к Дерюгину,- значит, это грозит чем-то серьезным?
- Это грозит мировым пожаром, Дагмара.
- Я не совсем это понимаю. Там происходит разрушение материи?
- Да, распадаются атомы, и освобождающаяся энергия возбуждает процесс в новых слоях воздуха, так что постепенно в круг разрушения втягивается все больше и больше вещества.
- Однако процесс распространяется довольно медленно, - нерешительно сказал Гинце.
- Разве это имеет какое-либо значение? Важно то, что мы ничем не можем его остановить... И потом, можете ли вы ручаться, что он не станет прогрессировать, что, когда количество выделившейся энергии станет достаточным, он не пойдет гигантскими шагами?
- И тогда? - спросила Дагмара.
- И тогда конец. Мировой пожар! Всеобщая гибель! Земля превратится в космическую пыль, в огромный раскаленный шар, изрыгающий пламя среди мировых пространств, во внезапно вспыхнувшую новую звезду!
- Но ведь в таком случае надо немедленно, сию же минуту, что-то делать, бежать, звать на помощь! - вскрикнула Дагмара.
- Помощь...- мрачно сказал Гинце.- Боюсь, что всякая помощь теперь бесполезна, если прав господин Дерюгин.
- Но неужели же мы будем смотреть сложа руки, как растет этот ужасный шар, и ничего не предпримем?
- Фрейлен Флиднер права. Надо бороться. Правда, сейчас у нас в руках нет никакого оружия, но, быть может, завтра, через день, через месяц мы его получим. Мы обязаны действовать, - решительно заявил Дерюгин.
И трое людей начали совещаться о том, что следовало делать.
Впрочем, совещание не было продолжительным. Дагмара вызвалась сообщить о случившемся городским властям через члена городской управы, знакомого с семьей Флиднер. Гинце поручено было известить профессоров института. Дерюгин, не имевший в городе знакомств и связей, должен был остаться на месте, чтобы предупредить возможные случайности и следить за ходом событии.
Однако разыскать советника фон Мейдена было не так просто.
Он был деловой человек и, помимо работы в городском самоуправлении, был занят своими личными делами и предприятиями.
Было около часа дня, когда Дагмара, наконец, застала его в здании ратуши.
Она попросила доложить господину фон Мейдену, что должна видеть его по неотложному, чрезвычайно важному делу. Вероятно, советник был очень удивлен неожиданным визитом, так как при входе девушки в кабинет его высоко поднятые брови не заняли еще своего нормального положения. Он приподнял с кресла свое круглое, колышущееся брюшко и, состроив приличествующую случаю мину, сделал два шага навстречу посетительнице.
- О, фрейлен, я слышал о вашем несчастии,- начал было он приготовленную фразу,- мне, как другу вашего семейства...
Но Дагмара, к крайнему его изумлению, не дала ему договорить.
- Простите, советник,- я вас перебиваю, но... дело в том, что случилось ужасное несчастие.
- Да, да, я имел уже честь сказать вам, что узнал о случившемся и отдаю дань...
- Я не об этом,- вторично прервала его девушка,- и брови советника поднялись.- Я хотела вам сказать, что в лаборатории отца... произошел неудачный опыт, и это грозит невероятным бедствием.
Советник вдруг стал необычайно серьезен и, почти официальным, хотя и любезным тоном предложив посетительнице сесть, сам грузно опустился в кресло и приготовился слушать.
- Несчастие, фрейлен? Пожар, быть может?
- Нет, советник. Видите ли,- девушка замялась, не зная, как изложить странное событие: - отец работал над разложением атомов азота...
- Да? - недоуменно сказал фон Мейден, и еще раз взгромоздившиеся кверху брови показали ясно, что обладатель их не видит связи между этими учеными трудами над какими-то там атомами и им, тайным советником, финансистом и членом городского самоуправления.
- Ну вот, перед своей кончиной ему удалось добиться поразительного результата,- продолжала девушка: - но к несчастью, процесс пошел энергичнее, чем ожидалось, и теперь распространяется все дальше и дальше...
- Простите, фрейлен, я не совсем вас понимаю. Вы говорите о несчастии?
- Больше того, господин советник, о катастрофе. Поймите: это зерно мирового пожара! Если не принять немедленно каких-то мер, случившееся грозит разрушением, гибелью всему земному шару!
Фон Мейден поднялся с кресла и пристально взглянул на девушку.
- Вы сказали: мировой пожар? - переспросил он.
- Именно так. Понимаете ли: огненный шар, который растет с каждой минутой, который убивает мгновенно при прикосновении к нему, который изрыгает пламя и смерть!
Вид у посетительницы был необычайно возбужденный, глаза горели лихорадочным огнем, она поминутно вздрагивала. Было удивительно, как он не заметил этого сразу.
- Может быть, дело не так страшно, как вам кажется, фрейлен? - заговорил советник, испытующе всматриваясь в бледное лицо девушки.
- Боже мой! как вам объяснить,- металась она в отчаянии,- это смерть вошла в мир! Каждая минута дорога! Если вы не хотите ничего сделать, я не знаю... я выйду на улицу и там буду кричать и звать на помощь!
Советник протянул примирительно руку и сказал успокаивающим тоном:
- Не волнуйтесь, фрейлен; я верю вам и вот доказательство: если вы позволите, я оставлю вас на несколько минут, чтобы сделать необходимые распоряжения,- и фон Мейден вышел, плотно притворив за собою дверь.
Вернулся он действительно через пять минут и спокойно уселся за стол.
Несомненно, перед ним была сумасшедшая. Бедная девушка!
Неужели на нее так подействовала смерть отца! Во всяком случае он был обязан принять меры,- было бы опасно выпустить ее на улицу в таком состоянии.
- Итак,- заговорил он медленно, стараясь выиграть время,- вы утверждаете, фрейлен, что земному шару грозит опасность сгореть,- так я вас понял?
- Ну да, если хотите, сгореть, хотя в сущности это не так. Но сейчас это не важно. По правде говоря, я сама не знаю, что надо делать. Быть может, вообще уже слишком поздно! - содрогнувшись, закончила вдруг Дагмара и вся съежилась.
- Слишком поздно? - невольно повторил фон Мейден. - Будем надеяться, что дело не так плохо, как вам кажется. Неужели всех пожарных команд Берлина не хватит, чтобы потушить это пламя? - улыбнулся он.
- Пожарных команд? - с отчаянием воскликнула девушка.- Вы меня не поняли, господин советник, или просто смеетесь надо мной. О чем вы говорите? Поймите же, это смерть всего, смерть самой материи, из которой состоит наша земля, возвращение ее в первобытный хаос, всеобщее уничтожение!
В дверь постучали. Фон Мейден быстро встал. На пороге показался высокий и плотный человек в пенсне, которое он поминутно протирал платком. За ним виднелись два санитара в халатах и грузная фигура полисмена.
- Дорогая фрейлен Флиднер,- вкрадчиво и мягко заговорил советник,- я в отчаянии, что вынужден вам причинить неприятность... Я буду очень просить вас отдохнуть дня два-три у доктора Грубе. Поверьте, это принесет вам огромную пользу...
- Что такое? Отдохнуть? Я ничего не понимаю. Какой доктор Грубе? - девушка переводила изумленный взгляд с вошедшего на фон Мейдена и обратно.
- Я буду рад видеть вас своей гостьей,- изысканно вежливо проговорил врач,- вы будете чувствовать себя, как в прекрасном отеле. Несколько дней полного покоя,- и вы себя не узнаете.
Дагмара вскочила, как будто ее подбросила невидимая сила, и растерянно оглядывалась во все стороны.
Люди в халатах вошли в комнату.
- Вы хотите запереть меня в сумасшедший дом? - вырвалось у нее, наконец.- Вы сами безумны! Вы не понимаете, что делаете! Там растет смерть и разрушение, там решается судьба человечества, а вы...
Санитары по знаку врача подошли ближе. Девушка прислонилась к стене и беспомощным взглядом обвела всех присутствовавших. И вдруг сразу поняла по спокойным, равнодушным лицам, что сопротивление бесполезно. Она обернулась к фон Мейдену и сказала упавшим голосом:
- Хорошо. Делайте, что хотите. Но вы пожалеете об этом... после.
- Вы напрасно принимаете это так близко к сердцу, фрейлен,- мягко сказал советник,- вы пробудете у милейшего доктора несколько дней, совершенно успокоитесь и вернетесь к себе.
Дагмара не ответила ни слова и решительно направилась к двери.
Врач и санитары ее окружили.
Когда дверь за ними захлопнулась, фон Мейден некоторое время молча ходил из угла в угол кабинета, потом нажал кнопку звонка. Вошел курьер.
- Скажите подать машину! - приказал советник и стал нервно перебирать что-то у себя в портфеле.
Все-таки все это было очень неприятно. Они не были друзьями с покойным Флиднером; но фон Мейден всегда относился к нему с глубоким уважением. А теперь эта дикая -смерть и такая глупая история с дочерью. Он решил проехать на место происшествия. Не то, чтобы он поверил бессвязному рассказу девушки, разумеется;- вовсе нет; но... все же что-то следовало сделать из уважения к памяти покойного.
Через пять минут, сидя на покойном сидении мягко покачивавшегося лимузина, фон Мейден окончательно успокоился и погрузился в приятную полудремоту.
Резкий шум привел его в себя: гудели рожки, звенели и грохотали тяжелые машины, чувствовалось необычное движение.
Фон Мейден всмотрелся пристальнее: мимо него,перегоняя щегольской экипаж, неслись автомобили пожарных дружин, на них стояли люди в медных касках с топорами наготове. Впереди виден был столб дыма, стоявший в воздухе почти неподвижно, чуть колеблемый слабым ветром.
- Это там...- как будто шепнул фон Мейдену какой-то внутренний голос; он приказал шоферу прибавить ходу.
Предчувствие его не обмануло. Против дома, где жил Флиднер, стояла толпа народа. Из сада то и дело выбегали к машинам пожарные, за решеткой и между деревьями, где была лаборатория, вились языки пламени и клубился дым, который постепенно относило к улице, заволакивая ее едким густым облаком.
Фон Мейден, не доезжая до него, велел машине остановиться и вошел в сад через отверстие, проломанное в решетке пожарными. Возле горевшего здания метались темные фигуры, работавшие возле насосов и помп. Струи воды с грохотом обрушивались на стены; звенели разбиваемые стекла; огонь шумел и свистел, вырываясь из оконных переплетов; клубы пара моментами закрывали от взглядов всю картину; но среди них вновь прорывалось пламя, окутанное облаком черного дыма.
Фон Мейден прошел на наветренную сторону и заметил здесь человека без шляпы, с угрюмым видом молча наблюдавшего картину разбушевавшейся стихии.
- Давно ли это началось? - спросил советник странного наблюдателя.
- Двадцать минут назад,- ответил тот, не поворачивая головы в сторону спрашивавшего, и добавил тихо, как бы говоря с самим собой: - Слишком поздно! Это - конец всему! Земля гибнет.
Советник пожал плечами, с недоумением взглянув на говорившего.
“Что они все взбесились сегодня?” - подумал он и направился к дому, стараясь не попасть в облака едкого дыма, заволакивавшие все больше сад. Навстречу ему шла, вернее бежала группа людей, среди которых он заметил одного из знакомых профессоров института.
- Господин Миллер,- окликнул его советник,- скажите мне, что такое здесь творится?
Не успел еще тот открыть рот для ответа, как со стороны лаборатории раздались крики пожарных и пробравшихся в сад любопытных.
В то же время фон Мейден увидел своего недавнего собеседника, бежавшего к ним сломя голову.
- Берегитесь! Он вырвался на свободу! Берегитесь, Гинце! - кричал он, размахивая руками.
В то же мгновение советник увидел, как из облаков пара прямо на него, колеблясь и волнуясь, будто пронизываемый молниями, медленно плыл по ветру огненный шар около полуметра в поперечнике. Кучка людей кинулась врассыпную; две-три секунды фон Мейден еще стоял, как пригвожденный к месту странным явлением,- потом тоже бросился в сторону, и пламенный вихрь, подобный большой шаровой молнии, пролетел в двух-трех шагах от него, обдав знойным дыханием и наполовину ослепив нестерпимым блеском. Он двигался на высоте полуметра над песком дорожки с шипением и треском; будто тысячи огненных брызг изливались из него к земле и к предметам, к которым он приближался; голубоватый туман окутывал его прозрачным облаком. Ослепленный и ошеломленный фон Мейден упал, споткнувшись на кочку, и, лежа, полными ужаса глазами продолжал следить за полетом шара. Советник видел, как загорались при соприкосновении с ним деревья, видел, как внезапно налетевший порыв ветра бросил его на группу людей, перебегавших через дорожку, как брызнуло на них дождем огненных лучей, и, не успев даже крикнуть, трое из них упали ничком на землю и остались неподвижны.
Последнее, что успел еще заметить фон Мейден, было как шар достиг решетки. Послышался сильный треск,- словно короткая молния сверкнула между железными прутьями и огненным облаком, и в следующее мгновение оно оказалось уже по ту сторону решетки, в которой зияло круглое отверстие, образованное разодранными, расплавленными обрывками металла. Вдоль улицы неслись дикие крики, топот ног, какой-то звон и треск.

Глава VI Несколько разговоров

Этот вечер и ночь невесело прошли в маленькой комнатке на Лейбницштрассе. Происшествия дня мучили Дерюгина неотступным кошмаром. Порою ему казалось, что он делает невероятные усилия проснуться от тяжелого сна. Осознать, продумать до конца все случившееся было невозможно. Инженер старался представить себе, как сейчас, этой темной, безлунной ночью, по полям и лугам Восточного Бранденбурга катится где-то огненный шар, постепенно увеличиваясь в размерах, сыпля молниями и зажигая все на своем пути. Если человеческая фантазия давала когда-либо жизнь самой нелепой из нелепых сказок, то это было, конечно, сегодня в лаборатории профессора Флиднера!
Старая, добрая земля, миллионы лет не изменявшая своего бега, земля, родившая и приютившая всю живую плесень на своей дряблой, морщинистой скорлупе, земля, которую ожидали еще миллионы лет такого же незыблемого бега,- она вдруг, по какой-то несчастной случайности, глупой оплошности одной пылинки этой плесени, человека, должна была исчезнуть, раствориться в первобытном хаосе, лопнуть подобно мыльному пузырю под рукою школьника.
Мыслимо ли было этому поверить? Возможно ли было вообще говорить об этом серьезно?
Да, но что же однако случилось в таком случае сегодня?
Полтора десятка убитых, несколько пожаров, возникших в городе, пока шар, летя по улицам, увлекаемый ветром, не исчез на восточной его окраине? Это были факты, и они требовали объяснения.
И неизменно мысль упиралась в нелепый образ земного шара, несущего в мировых пространствах на себе смертельную язву, гноящуюся огнем и дымом. И опять это казалось только сном.
В мучительный круг этих странных мыслей врывалось и другое: Дагмара не вернулась до вечера в квартиру на Доротеенштрассе.не нашел он ее и в толпе, привлеченной пожарим, и позже - в ее. комнатке. И сейчас, лежа на своей ветхой кушетке и засыпая окурками и пеплом маленький столик около нее, Дерюгин вздрагивал каждый раз, когда слышался звонок или стук открываемой двери.
Эти часы лихорадочного ожидания открыли ему кое-что новое.
Девушка с пепельными волосами заняла, пожалуй, слишком уж значительное место в путанице образов, мыслей и чувств, осаждавших его,- несомненно, слишком значительное. Настолько, что не совсем было ясно, что же больше его волнует: участь Земли и грозящее ей испытание или судьба недавно чужой ему студентки.
Оно было так же нелепо, как и все остальное, разумеется, но... пожалуй, это и была любовь. Открытие смутило Дерюгина и захватило сладким и мучительным томлением сердце, будто купалось оно в горячей ванне.
В пестрой сумятице тревог прошла бессонная ночь. Утро встало пасмурное и неприветливое. И на душе было так же темно и угрюмо.
Выйдя на улицу, Дерюгин машинально направился к институту, рассеянно пробираясь в людском потоке, уже запрудившем собою тротуары. Так же машинально взял сунутую ему в руки газету, заплатил не глядя и развернул на ходу, натыкаясь на прохожих и не слыша нелестных замечаний по своему адресу.
Вчерашнее событие было изложено обычным газетным языком, крикливым и назойливым, с жирными заголовками, смакованием трагических подробностей, подсчетом жертв, с самыми невероятными комментариями. Но рядом была помещена короткая заметка за подписью одного из профессоров института, с уверенностью приводившего единственно возможное с точки зрения автора объяснение. Дело заключалось по его мнению в том, что покойному профессору Флиднеру удалось получить искусственно большого размера шаровидную молнию. Она-то и была виною пожара, возникшего в лаборатории; а затем, вырвавшись на свободу, причинила все беды, всполошившие вчера восточную часть Берлина. Надо думать, что затем, унесенная ветром в окрестные поля, она и взорвалась где-нибудь около Фюрстенвальда.
Статья, разумеется, являлась грубой передержкой. В институте знали истинную причину происшедшего; знали прекрасно и то, что никаких опытов над искусственной молнией Флиднер не производил. Это было умышленное извращение значения происшедшего, попытка скрыть истину от общества. Зачем? Вот в чем был вопрос.
Дерюгин не заметил, как дошел до института. По внешнему виду здесь все шло обычным порядком: читались лекции, шли работы в лабораториях, семинарах, практикумах, но чувствовалось, что жизнь идет только по инерции. Сдержанное возбуждение царило в аудиториях. Студенты собирались кучками, говорили тревожным шепотом и замолкали при приближении Дерюгина; профессора выглядели смущенными, усталыми и растерянными. Два-три раза, когда разговор поднимался о вчерашнем событии, они резко прекращали его под тем или иным предлогом.
Гинце в лаборатории не было вовсе. Он явился около полудня, угрюмый, молчаливый, почти больной на вид.
Дерюгин решил добиться от него истины о положении дела во что бы то ни стало.
Ассистент сначала тоже отмалчивался, глядя куда-то в сторону и избегая взгляда собеседника.
- Послушайте,- заговорил решительно молодой инженер,- я, наконец, требую ответа. Вы прекрасно понимаете, чем угрожает все случившееся, и какую берут на себя ответственность те, кто смеет это замалчивать.
- А что же, прикажете трезвонить во все колокола, что земле угрожает неминуемая гибель? Кто же решится высказать подобную вещь?
- Да ведь это же дичь какая-то! - вскричал Дерюгин.- До каких же пор молчать? Ведь надо сейчас же, сию минуту что-то делать, бороться, искать выхода!
Гинце молча пожал плечами.
- Я сейчас же отправлюсь к профессору Миллеру и буду требовать, чтобы он поставил в известность власти и общество.
- Он с вами и разговаривать не станет.
- Послушайте, Гинце! Один из нас сошел с ума. Да вы понимаете ли, что случилось? Какое право он имеет молчать?
- А кто рискнет заговорить об этом первым? - угрюмо спросил ассистент.- Ведь это значит рисковать потерей репутации ученого и серьезного работника, если в итоге обнаружится ошибка, и дурацкий шар лопнет, как мыльный пузырь...
- И это может остановить сказать истину? - резко спросил Дерюгин.- Ну, все равно, я обращусь к Грубе, к Грюнвальду...
- Бесполезно. Вчера, поздним вечером, мы обсуждали положение,- и... сейчас никто вас не станет и слушать.
- Ах, вот как? - Дерюгин почти задохнулся от гнева.Тогда я действительно попусту трачу здесь слова.
Он выбежал из аудитории, весь дрожа от негодования и смутной тревоги.
Что делать? Куда броситься? И затем другое, может быть, еще более важное: где Дагмара? Что с ней случилось?
На улице стоял несколько минут совершенно растерянный, не зная что предпринять.
Когда, наконец, он несколько пришел в себя, перед ним выросла фигура высокого человека в военной форме, выходившего из дверей дома Флиднера. Он знал это холеное лицо с упрямо сжатыми губами и бараньими навыкате глазами, хотя и не был знаком с сыном профессора. Но сейчас об этом думать не приходилось. Важно было одно: это был человек, близкий Дагмаре,- он мог о ней что-нибудь знать.
Дерюгин преградил ему дорогу и спросил срывающимся голосом:
- Господин Флиднер! Вы не знаете, где ваша сестра?
Волонтер кавалерии рейхсвера смерил инженера взглядом, в котором было столько злобы и холодного презрения, что Дерюгин невольно отступил назад.
- Об этом я вас должен был бы спросить, господин Дерюгин. И... я полагаю, что нам вообще разговаривать не о чем,- и Эйтель твердой, размашистой походкой, засунув руки в карманы, пошел прямо на инженера, будто перед ним было пустое место.
Тот молча посторонился.
- Что, кажется, не особенно приятное объяснение, земляк? - услышал он сказанные по-русски слова, и кто-то положил ему руку на плечо. Дерюгин обернулся,- перед ним стоял Горяинов. Он улыбался, как обычно, одними углами рта, а глаза смотрели холодно и устало.
Молодой инженер в первую минуту хотел было уклониться от разговора с соотечественником, которого он встречал всего раза два и в котором чувствовал человека иного мира. Но пустота, окружившая его на грани близких событий, о которых страшно было думать, остановила Дерюгина. Может быть, звуки родной речи усилили иллюзию близости.
Александр схватил протянутую ему руку.
- Дело не в этом,- ответил он на вопрос Горяинова, кивая головой в сторону удаляющегося Эйтеля,- не в моих личных переживаниях, которые никому не интересны. Но что делать, какими доводами убедить этих тупоумных и трусливых животных?
И на недоумевающий взгляд собеседника Дерюгин, торопясь и путаясь, рассказал о смерти Флиднера, о событиях вчерашнего дня, о своем разговоре с Гинце.
Когда он кончил, Горяинов несколько минут смотрел на него молча, как бы решая в уме какую-то задачу. Потом вдруг неожиданно рассмеялся, остановившись среди тротуара, сдвинув шляпу на затылок и глядя на собеседника глазами, в глубине которых вспыхивали странные огоньки.
- Послушайте-ка, земляк,- ведь это же великолепно то, что вы рассказали. В первую минуту я грешным делом подумал, не спятили ли вы, извините за откровенность. Но, честное слово, это так хорошо, что было бы жаль, если бы оно существовало только в вашем воображении.
Дерюгин смотрел на старика с изумлением, почти со страхом, ив свою очередь ему начинало казаться, что перед ним кривляется буйно помешанный. А тот продолжал хохотать.
- Подумайте, какая эффектная и своевременная развязка. Человечество запуталось, зарвалось, залезло в тупик, барахтается в крови и болоте, задыхается, как ломовая лошадь под непосильной тяжестью, и воображает, что этим готовит почву какому-то будущему раю, и вдруг - пшик, этакий головокружительный фейерверк, и в результате - немного гари и вони, которых даже некому будет нюхать. Ей-богу, теперь я доволен, что дожил до сегодняшнего дня...
- Вы это говорите серьезно? - остановил собеседника Дерюгин.
- Как нельзя более, голубчик. Уверяю вас. Это самое лучшее, что могло случиться. И напрасно вы это так близко принимаете к сердцу. Борьба, вы сами говорите, бесполезна. Плюньте на все и созерцайте. А что вас не хотели слушать там,- Горяинов кивнул в сторону института,- так иначе и быть не могло. Вы слишком многого ждали от всех этих почтенных Geheimrathoa и превосходительств. Если хотите наделать шуму,- стучитесь в газеты,- там скорее пойдут на риск, да и треску будет больше! А всего лучше - бросьте волноваться и оставайтесь спокойным зрителем последнего спектакля.
Но Дерюгин уже не слышал последних слов старика.
В самом деле, как же он сам не подумал? Печать - вот где есть еще надежда нарушить это проклятое молчание. Он бежал по улице, провожаемый изумленными взглядами, ничего не видя и не слыша.
Однако в первых трех редакциях его ждало разочарование.
Сообщение его было выслушано с холодным изумлением, не оставлявшим никакой надежды. Тогда он отправился в “Rote Fahne”.
Он собрал весь запас своего спокойствия, он говорил медленно, останавливаясь на деталях и стараясь не пропустить ни одной подробности, чувствуя, как живые и острые глаза редактора не отрывались от его лица во все продолжение рассказа.
Когда Дерюгин кончил, редактор молчал минут пятнадцать, неподвижно сидя в кресле и не выпуская изо рта сигару.
- Видите ли, товарищ,- начал он, наконец,- вы, конечно, правы, указывая на ответственность, которая ложится на меня, если подобно тем, к кому вы уже обращались, я промолчу. Но вы должны понять и ту ответственность, которую я беру на себя, предавая ваш рассказ гласности... Через час я дам вам ответ. А пока взгляните на вечерние газеты... По-видимому, они подтверждают ваше предположение.
Свежие листки, только вышедшие из-под станка, рассказывали в телеграммах с восточной границы, что шар не взорвался, как ожидалось в статье Обера, а, увлекаемый ветром, двигался на восток вдоль долины Варты и Нетце, зажигая леса и селения, убивая все встречающееся на пути и неизменно увеличиваясь в размерах.
Его все еще считали шаровидной молнией, но размер его был теперь свыше полутора метров.

Глава VII Тайное становится явным

Утром в четверг в “Rote Fahne” появилась статья, которая произвела поистине впечатление громового удара. Спокойно, без выкриков и истерики сообщалась сущность всего происшедшего, давалось истинное освещение дальнейшему движению атомного шара, сведения о котором были помещены накануне в вечерних газетах и дополнялись сегодня утром.
И затем следовали выводы.
Произошла катастрофа, не имеющая ничего аналогичного в истории Земли. Человечеству угрожает гибель. Надо в это вдуматься спокойно и до конца. Борьба с надвигающимся бедствием должна стать делом рабочего класса и народных масс. Рассчитывать на разрозненные, друг другу враждебные силы отдельных правительств - бессмысленно и преступно. Каждый день промедления - лишний шанс против окончательного успеха в предстоящей борьбе. Лозунг дня - сосредоточение всей власти в руках ученой ассоциации, куда должны быть привлечены лучшие научные и технические силы всех стран,- под контролем народных масс. Единственная возможность спасения - в объединенном человеческом разуме, организующем коллективную волю.
Или это, или - распыление сил, бестолочь, анархия. В рамках современного строя другого выбора нет. И притом все должно произойти немедленно, молниеносно, как бы дико и трудно оно ни казалось. Надо спасать человечество.
Это было до того неожиданно, самое содержание статьи казалось таким нелепым, что только к полудню власти спохватились и отдали распоряжение о конфискации газеты. Но было уже поздно.
“Rote Fahne” имела в этот день небывалый еще, невероятный тираж, наводнив собою Берлин,- точно все почтенные буржуа и худосочные клерки, официанты в ресторанах, манекены-чиновники и нафабренные лейтенанты - стали вдруг коммунистами.
Новость передавалась из уст в уста, комментировалась на бесконечное количество способов, витала над улицами, рынками, в магазинах, банках, торговых конторах, ресторанах, трамваях, казармах,- всюду, где по заведенному порядку или случайно собирались люди. Незнакомые останавливали друг друга на улице и расспрашивали о подробностях. А Начавшаяся с полудня охота полицейских за номерами газеты заставила только исчезнуть ее из открытой продажи и стать предметом неожиданной спекуляции. Цена номера к концу дня достигла двадцати марок. Какой-то чудак на Фридрихштрассе устроил аукцион на три имевшихся у него экземпляра и успел-таки продать один из них за сто марок - остальные два были захвачены подоспевшими блюстителями порядка.
Мнения по поводу статьи были самые разнообразные. Большинство, однако, отнеслось к ней с недоверием и считало, что это просто трюк, мистификация, имеющая целью вызвать беспорядки.
А на рабочих окраинах было, действительно, неспокойно: начиналось брожение, собирались летучие митинги, разгоняемые полицией, появились группы, настроенные далеко не миролюбиво.
Дерюгин в этот день метался, как в кошмаре. Утром он забежал в меблированные комнаты,- Дагмара все еще не приходила. Он бросился в дом Флиднера. Горничная, отворившая было на его отчаянный звонок, захлопнула дверь самым решительным образом перед его носом.
Фон Мейден, вернувший уже после пожара свое олимпийское величие и торжественность и предупрежденный Эйтелем, также отказался вступать в какие бы то ни было разговоры с молодым инженером и добавил, что он в качестве иностранца, вмешиваясь в происходящие события, рискует очень крупными неприятностями.
Выйдя от советника, Дерюгин некоторое время метался без всякой [(ели по городу, не зная, что с собой делать.
Тревога за судьбу Дагмары, страх, неизвестность, и, наконец, любовь - он окончательно признался себе в этом - заслонили все остальное. Он проклинал себя за то, что отпустил ее из лаборатории одну, несколько раз на улице бросался в погоню, завидя женскую фигуру, напоминавшую Дагмару, и, убедившись в ошибке, опять бежал, сам не зная куда, в безысходной тоске.
Так продолжалось часа четыре.
Наконец уставшие нервы потребовали отдыха.
Было ясно, что такая бестолковая беготня по улицам огромного города не могла привести ни к какому результату. Надо было действовать обдуманно. Но к кому обратиться за помощью в этом чуждом человеческом муравейнике?
И вдруг он вспомнил, что обещал вчера редактору “Rote Fahne” быть у него не позже полудня. А вместо этого он мыкался по улицам, как влюбленный гимназист, вздыхая и охая. Это было из рук вон плохо.
Через четверть часа инженер был у подъезда редакции, и вовремя: редактор садился в автомобиль, и вид у него был встревоженный. Он жестом пригласил Дерюгина сесть рядом с собой, и они помчались к Моабиту.
- Вы явились кстати,- сказал редактор Эйке, оглядываясь с еле сдерживаемым волнением,- еще несколько минут, и вы застали бы там других хозяев...
И добавил в ответ на вопросительный взгляд спутника:
- Обыск и арест. Любезные гости сейчас переворачивают у меня все вверх дном. Ну, пусть развлекаются. Наше место теперь там,- он протянул руку к дымному облаку над трубами заводов впереди. Потом, будто вспомнив что-то, обернулся снова к Дерюгину.
- А знаете, кто был у меня полчаса тому назад? Один из ваших соотечественников...
- Горяинов? - невольно вырвалось у Дерюгина. Эйке кивнул головой и усмехнулся.
- Довольно забавный экземпляр человеческой породы...
- Просто сумасшедший, по-моему,- ответил инженер, вспоминая вчерашний разговор.
- Как вам сказать? Вернее, доведенный до логического конца живой парадокс современного общества. Он, по-видимому, в восторге от всего случившегося; улыбается гримасой костяка и потирает руки в предвкушении невиданного спектакля...
- Фигляр, паяц... Зачем он был у вас? - спросил Дерюгин, представляя себе с содроганием взгляд запавших под голым черепом глаз вчерашнего собеседника.
- Не знаю толком,- пожал плечами Эйке,- профессиональное любопытство журналиста, быть может... Между прочим, в обмен на то, что он узнал или хотел узнать у меня, он и мне привез новости. Рассказывал о судьбе этой злополучной девушки.
- Кого? - вскинулся вдруг Дерюгин, с силой сжимая руку собеседника и потрясенный внезапной дрожью.
Редактор в изумлении взглянул на инженера и вдруг опустил глаза, пряча мимолетную улыбку в углах жесткого рта.
- Дочери покойного Флиднера,- ответил он спокойно, наблюдая исподлобья, как густая краска медленно заливала лицо Дерюгина.
- Что же с ней? - с трудом выдавил из себя тот.
- Ее упрятали в лечебницу для душевнобольных за сообщение о грозящем мировом пожаре.
Дерюгин чуть не задохнулся от неожиданно свалившегося груза. Он побледнел так, что Эйке взял его за руку и сказал, указывая на улицу, по которой все с большим трудом пробиралась машина.
- Теперь не время думать о личных делах. Взгляните сюда: здесь разгорается пламя, в которое мы бросили искру...
В самом деле, вокруг творилось что-то необычайное. Улица запружена была народом. Группы синих блуз выливались из ворот заводов, хлопали двери маленьких домиков, и живой поток метался взад и вперед, будто волны, налетевшие вдруг на преграду и закружившиеся в пенистом водовороте, прежде чем хлынуть разом через препятствие. Дерюгин несколько минут молча смотрел на взбудораженное человеческое море.
- Вы правы,- ответил он, наконец,- наше место здесь... Но все же мне хотелось бы знать...
Эйке в нескольких словах рассказал своему спутнику то, что ему было известно о судьбе Дагмары.
- Откуда обо всем случившемся узнал этот беззубый Мефистофель? - спросил инженер, выслушав молча рассказ редактора.
- Со слов молодого Флиднера, с которым он видался сегодня утром.
- А этот хлыщ ничего не предполагает предпринять, чтобы освободить сестру?
- Горяинов говорил, что, по его впечатлению, он сам был бы рад запрятать ее еще покрепче.
Лицо Дерюгина потемнело, и руки невольно сжались в кулаки.
- Посмотрим,- процедил он сквозь зубы, хотел было еще что-то спросить, но в это время машина окончательно стала, окруженная плотной стеною голов и рук, и гул голосов повторил имя Эйке, узнанного ближе стоявшими.
Редактор стал на сидение автомобиля и поднял руку. Прокатившись до последних рядов, постепенно улегся шум людского моря, и над притихшею толпою звенели и бились острые, четкие слова, в унисон которым стучали удары тысячи сердец.
Дерюгин слушал и чувствовал, как захватывает и его эта волна, как все его существо подымается ей навстречу и дышит тем же вздымающимся ритмом.
Образ девушки с пепельными волосами отодвинулся в глубину, растворился, слился с необъятным морем людским, в котором он и Эйке были будто пловцами, взмываемыми то там, то здесь на пенистые гребни, чтобы затем снова погрузиться в колышащиеся недра.
Инженера охватило странное состояние полусна, полубодрствования; картины сменялись одна другою, и порою ему казалось, что он когда-то не то в далеком прошлом, не то в смутном тумане сновидения видел все это, метался и колыхался в живом потоке. Он смутно помнил рядом с собой Эйке, вокруг которого всегда гуще и лихорадочнее завивался водоворот, и глубже трепетала тысячеголовая сила.
То там, то здесь бросалась в глаза необычная деятельность людей в блузах и куртках, весело тащивших куда-то бревна, бочки, телеги, ящики...
Кто-то стоял на высокой груде сваленных предметов и оттуда взмахами рук управлял этой оживленной вознёю, и было похоже на озабоченную суетню муравьев, торопливо заделывающих брешь в муравейнике, проделанную небрежной рукою.
Но ворвалось слово в беспорядочную суматоху, осмыслило ее, и сонная греза исчезла в грозно-веселой яви:
- Баррикады!
И опять метались они из улицы в улицу, увлекаемые бушующим потоком, среди гомона толпы и оглушающего рева фабричных гудков, будто кричали от нестерпимой вековой боли дымные, мрачные корпуса, переглядываясь мутными зрачками окон и тяжело дыша железными легкими.
Дерюгин не помнил и не сознавал, сколько времени прошло в этой веселой и страшной сумятице. Новый крик дошел до его сознания и захватил грудь внезапным глубоким вздохом в ответ мгновенно затихшей толпе:
- Солдаты!
Вдоль улицы, звеня подковами о плиты мостовой, молча двигалась вереница всадников с каменными лицами и неподвижным взглядом, устремленным перед собою.
Раздались резкие, металлом звенящие слова команды, и белесыми молниями разрезали воздух клинки; лязгнула сталь, и топот подков перешел в тяжелую частую дробь. Угрюмые лица надвинулись вдруг вплотную в вихре стонов, криков и проклятии.
Дерюгин очутился лицом к лицу с храпящими, опушенными пеною мордами, грызущими железо. Над ними - стена мундиров, ряд одинаковых, высеченных из камня лиц и жала клинков, блестящих на солнце.
Он не успел еще отдать себе отчета во всем происходящем, как увидел себя, Эйке и еще несколько десятков человек оттесненными от толпы, окруженными синими мундирами и прижатыми к стене. Где-то неподалеку хлопнул короткий гулкий выстрел. И в этот миг среди серых лиц, надвигающихся за стеною храпевших лошадиных морд, Дерюгин увидел знакомые черты с выпуклыми глазами и надменно сжатым ртом. На короткое мгновение взгляды их встретились, и лицо волонтера кавалерии зажглось злорадным торжеством. Узкой полоской блеснула сталь, описав свистящий круг, и Дерюгин упал ничком под ноги лошадей.
Очнулся он поздно ночью и долго не мог осознать свое положение. Он лежал на узенькой койке в темной, маленькой и сырой комнатке. Голова была забинтована и болела невыносимо; все тело ныло, и каждое движение отзывалось острою болью.
С трудом повернув голову, он увидел высоко над полом узенькое окно, забранное железной решеткой.
Он вскочил, преодолевая страдания, и потащился к двери. Она была заперта. Дерюгин стал стучать в нее кулаками. Через несколько минут загремел замок, и на пороге в узкой щели появился человек
- Если арестованный будет буйствовать, то он рискует большими неприятностями.
Дерюгин молча повернулся, с трудом добрел до койки и повалился на нее, потрясенный внезапным открытием.
В тюрьме! Сейчас, когда каждая минута дорога, когда ужасный шар несется по воле ветра, как ангел смерти, растет с каждым мгновением, втягивая все новые массы воздуха в свое раскаленное жерло!
Сейчас, когда Дагмара одна, запертая среди сумасшедших!
Что они делают, безумцы!
О чем они думают!

Глава VIII Под Варшавой

Майор Козловский был сильно не в духе. Уже несколько дней, как в воздухе пахло грозою. Положим, это бывало не раз и раньше. Правительство Речи Посполитой любило побряцать оружием, огрызаясь на соседей то на восток, то на запад, то на север, а услужливая печать находила тысячи поводов, чтобы напомнить “нашей славной армии” ее былые подвиги, и неуклюже намекала, что, быть может, в недалеком будущем “великие тени Прошлого” укажут путь молодым орлам. Но проходило несколько дней, великие тени мирно укладывались на покой до новой надобности, и жизнь продолжала идти обычным порядком. И все же майор каждый раз ощущал темную тревогу и неопределенную злобу к этой “теплой компании”, не отдавая себе ясного отчета, кого он разумеет под таким определением: соседей ли, со всех сторон скаливших зубы на Речь Посполиту, или политиков из Бельведера, которые, чего доброго, и в самом деле накличут когда-нибудь войну.
Войны он боялся панически, хотя, разумеется, никогда не обнаружил бы этой слабости в товарищеском кругу и вообще на людях. Зеленой молодежи, вроде хорунжего Крживинского, было, может быть, простительно мечтать о вступлении с барабанным боем в Москву или Берлин,- но он слишком много жил и видел, чтобы увлекаться подобным вздором. Он провел на фронте всю великую войну в качестве офицера русской армии, потом участвовал в кампании 20 года против тех же “москалей” под Киевом, под Гродно, под Варшавой, был дважды ранен и сейчас еще прихрамывал па левую ногу и охал в сырую погоду. Нет, с него хватит этих подвигов. Он знает им цену и предпочитает домашний уют маленькой квартирки на Праге, неуверенные гаммы десятилетней Стаей в сумерках гостиной и вечерний преферанс по маленькой у кого-нибудь из приятелей или в офицерском казино. Слушая воинственные разглагольствования молодежи под бряцанье шпор и сабель, неизменные мечтания о победах над московским быддом или швабскими свиньями, заносчивые речи под пьяную руку при всяком удобном случае,- майор Козловский ежился, как от визгливой фальшивой ноты. В сущности, ему здесь было не место. Но ведь таких людей, получивших отвращение и страх перед войной, было много. Он мог указать их безошибочно и среди своих товарищей. Однако, надо же было как-нибудь существовать!
А на что мог годиться он, как и многие из них, избравшие это ремесло кондотьера в дни глупой молодости? И как полтора десятка лет назад Козловский испелнял его под знаменами двуглавого орла, так теперь остался тем же ремесленником орла одноглавого. Вот и все. Каждому надо зарабатывать свой хлеб, как он умеет. И он вкладывает в свое дело всю добросовестность, на какую только способен. Но желать войны - нет, слуга покорный.
Но вот опять уже дня два-три, как газеты вопят о каких-то кознях со стороны Германии, ксендзы в костелах бьют себя в грудь и кричат о провиденциальной миссии избранного богом народа, по городу носятся дикие слухи, в кафе и на улицах кучки возбужденных людей громогласно решают судьбы Европы, офицеры ходят с необыкновенно важным, победоносным и таинственным видом, тщательно закручивая усы и бросая презрительные взгляды на все это шумящее море штатского люда, смягчая свой взгляд только для хорошенького женского личика...
Все это как две капли воды похоже на то, что бывало и раньше, но есть кое-что и похуже. Совершаются таинственные передвижения войск на запад, и не сегодня-завтра ожидает отправки к границе и их полк. Это уже совсем скверно. Но мало того. Вот и сейчас, ранним пасмурным июньским утром он едет во главе своей батареи по полученному накануне секретному предписанию, чтобы занять позицию около Млоцин на случай появления со стороны Модлина таинственного огненного шара, из-за которого и поднялась вся эта сумятица. Вот уже двое суток, как он пересек границы Польши, сжег и уничтожил несколько сел, задел Тори, где взорвал два форта и пороховые склады, и сейчас катится вдоль Вислы по направлению к Варшаве, сея на пути пожары, смерть и разрушение.
Это было нечто совершенно непостижимое. Газеты утверждали, что все случившееся - дело рук германских инженеров, бросивших на Польшу какой-то адский механизм, создав инсценировку случайности, неудачного научного опыта и так далее. Вся история была шита белыми нитками. Следом за этой подготовкой (недаром пострадал Тори) должны были появиться колонны ненавистных швабов.
Майор вначале не очень верил сбивчивым россказням и считал их обычными газетными утками. Но теперь он не знал, что думать обо всей этой странной истории. Он сам видел вчера вечером только что приехавшего из Торпа своего приятеля, где тот служил также в артиллерийском полку; у него рука была на перевязи, ушибленная при взрыве форта, а язык заплетался, отказываясь дать истинную картину виденного.
- Иисус, Мария, святой Иосиф! - восклицал злополучный капитан Гзовский, растерянно потирая голову здоровой рукою,это наказание, ниспосланное богом за наши грехи...
Так думал, конечно, не он один. Всюду, в городах и в селах, в мрачных готических храмах Варшавы и Кракова и в скромных деревянных сельских костелах, и под открытым небом, на межах между полосами желтеющих нив, несся кверху кадильный дым, молитвенные песнопения, и тысячи людей воздевали руки к небу, моля его отвратить надвигавшееся неведомое бедствие. Это было понятно в конце концов: оно не приносило никому вреда, а может быть, и в самом деле могло умилостивить высшую силу,- на этот счет майор не был сам убежден твердо. Но вот такая задача - оберегать своими пушками столицу от неведомой опасности - была ему совсем не по душе и заставляла ворчать и цедить сквозь зубы далеко не изысканные выражения, поеживаясь в седле и прикрывая рукою глаза от все усиливающегося ветра, гнавшего вдоль дороги тучи песку и пыли.
Вот и место, впереди старого форта крепости, указанное для батареи. Майор свернул направо от дороги, и орудия, грохотавшие металлическим телом по шоссе, бесшумно покатились теперь по мягкому бархату недавно скошенного луга. Пахло мятой, полынью, влажной землей и лошадиным потом; сюда пыль не заносило, и далеко впереди на запад открывались желтеющие поля и зеленые полосы лугов, справа упирающиеся в разбросанные там и сям домики и стену редкого леса, скрывающего недалекую Вислу.
Батарея остановилась, снялась с передков; запряжки отвели несколько назад, к небольшой дубовой рощице. Четыре пушки уставились круглыми зевами в серое туманное небо, и темные фигуры людей вокруг них застыли в молчаливом ожидании.
Справа и слева видно было еще несколько батарей, образующих широкую оборонительную линию. Хорунжий Крживинский, высокий молодой человек с пушистыми светлыми усами и живым взглядом карих глаз, шел, потягиваясь, вдоль фронта батареи, разминая затекшие ноги, и ворчал себе что-то под нос.
Он тоже был не в духе; но его недовольство было другого рода.
В своей сегодняшней задаче и предстоящем деле он нимало не сомневался. Раз там - наверху - нашли нужным встретить эту удивительную штуку пушечными выстрелами,- значит, так и следует. Ксендзы молятся в храмах, а они будут защищать столицу своей грудью, как представители славной польской армии,- следовательно, все в порядке.
Но что все это случилось именно сегодня,- было совсем нехорошо. Нехорошо потому, что в этот день в Варшаве должны были состояться выборы “королевы трудолюбия, добродетели и красоты”, в которых хорунжий принимал самое горячее участие.
Он сбился с ног за последнюю неделю, бегая, как угорелый, по ресторанам и цукерням, с кучкой таких же энтузиастов, агитируя в пользу красавицы Ванды, кельнерши из кафе “Версаль”, которую противная партия, сторонники черненькой Стефании, кассирши из театра “Новости”, называли его возлюбленной. Еще вчера такая история чуть не кончилась побоищем, так как хорунжий вытащил уже саблю, собираясь искромсать ею нахала штатского, усомнившегося по отношению к Ванде во второй из добродетелей, необходимых для избрания в почетное звание, открывавшее “королеве” в течение года бесплатное пользование целым ворохом благ земных, начиная от ложи в театрах и кончая духами, чулками, подвязками и прочими интимностями дамского туалета в лучших магазинах Варшавы. Драку предотвратили, растащивши противников. Еще и сейчас хорунжий сжимал кулаки и ворчал, как цепной пес, вспоминая вчерашнее. Крживинский остановился, глядя на восток, где первые лучи солнца указывали место милой, шумной Варшавы. К нему подошел майор Козловский. Хорунжий козырнул, а командир взял его под руку и пошел медленно к правому флангу батареи.
- Послушайте,- спросил он у субалтерна, покусывая седые усы,- что за история случилась у Малиновских третьего дня? Вы, кажется, были там?
- Да, я полагаю, что ему придется уйти из полка,- ответил хорунжий, вдруг вспыхивая негодованием при воспоминании об эпизоде на вечеринке у одного из сослуживцев.
- Но что же произошло? Мне Малиновский казался всегда очень порядочным человеком...
- Не знаю... Может быть, господин майор... Но вы знаете, у них за столом, в присутствии нас всех был подан самовар...
- Ну, и что же?
- Как, что же? Понимаете ли - русский самовар!
- Ах, да... русский. Что же было дальше?
- Ну, разумеется, мы все ушли, и я не думаю, чтобы пану Казимиру удалось выпутаться из этой истории. Ему, как женатому на русской, надо бы быть особенно осторожным в этом отношении.
Майор Козловский промычал в ответ что-то нечленораздельное и отошел прочь, хмуря косматые брови.
“Ненависть, звериная злоба - на них строится жизнь”,- подумал он, и вдруг .ему показалось, что фантастический враг, которого они ждали сегодня и готовы были встретить огнем и железом - таинственный шар,- был материализовавшимся, оформившимся духом вражды и смертельной ненависти, в котором человечество задыхалось все эти страшные годы. Майор содрогнулся. В это время до него донеслись звуки церковного пения. Из-за домиков деревни к волнующимся пажитям тянулась по пыльной дороге вереница людей. Звонил колокольчик, мутно дрожали желтыми пятнами огоньки больших восковых свечей; нестройные голоса выводили однообразную мелодию; за ксендзом в белом одеянии, овеваемом кадильным дымом, под колышущимися хоругвями тянулась серая толпа и воссылала к молчаливому небу молитвы о спасении от надвигающегося бедствия.
Козловский снял фуражку и машинально перекрестился. Он хотел что-то сказать вновь подошедшему хорунжему, когда с фланга батареи, протяжно перекликаясь, словно падая со ступеньки на ступеньку, покатилась разноголосая команда:
- Командира батареи к телефону...
- Командира - к телефону...
Майор, придерживая рукою саблю, побежал к телефонному посту. В трубку глухо забубнил знакомый бас командира группы, с которым он еще третьего дня мирно играл в преферанс.
Голос вздрагивал нервными нотами и срывался, так что нельзя было понять, командует ли он или смертельно испуган и сам ищет совета и поддержки.
- Противник показался, движется вдоль западного берега Вислы... Быть готовыми к открытию огня по видимой цели... гранатой...- Потом другим тоном: - Пан Болеслав, гвоздите этого дьявола в хвост и в гриву, выручайте, голубчик... Нельзя пустить его дальше Млоцин...
Козловский взобрался на наблюдательную вышку и стал осматривать далекий горизонт. Уже через четверть часа можно было различить в бинокль столб дыма, подымающийся за синею стеною леса. Он увеличивался с каждою минутой, словно вырастая из земли. Еще немного, и на далекую опушку из-за деревьев брызнуло ослепительным потоком света в ореоле дымной завесы, клубившейся черными вихрями. Было похоже, будто солнце сорвалось с голубого свода и катилось по земле пламенным шаром. Нельзя было различить подробностей, но веяло стихийной, неодолимой силой от этого невиданного зрелища.
Козловский почувствовал, как скверный холодок заполз в сердце и сжимал его медленной хваткой. Срывающимся голосом он передал команду на батарею:
- К бою!.. Гранатою! - и потом отрывисто, словно ища спасения: - Огонь!
Ухнули резкие удары один за другим, и черные зевы плюнули огнем в серое небо.
Стальные чудовища дернулись назад и снова уставились кверху круглыми глотками.
- Огонь! - уже вне себя кричал Козловский, не отрывая глаз от бинокля и глядя, как пламенеющий шар сквозь завесу черных взметов дыма, окутанный ими слева и справа, плавно катился вперед, вырастая на глазах и вздымая кверху вихри пыли, дыма и огня, то закрываясь облаками от разрывов снарядов, то прорываясь сквозь них, как яростное солнце из-за клубящихся грозовых туч. И снова грохали пушки, снова копошились вокруг них в дыму и пыли оглушенные люди, и теперь гремело уже далеко вокруг все поле, справа и слева, где линия орудий от леса за дорогой перекидывалась далеко на юг по направлению к Повонзкам.
И майор, стоя во весь рост у крайнего орудия, кричал не своим голосом, стараясь превозмочь дикий рев и стон, потрясавшие землю:
- Огонь! Первое!
Ему вторили такие же неистовые крики, а где-то рядом хорунжий вопил, приставив рупором руки к губам:
- Огонь! Второе! Огонь! Третье!
И уж нельзя было различать отдельных ударов в сплошном грохоте канонады, как нельзя было разобрать вокруг приближавшегося огненного шара отдельных вспышек снарядов,- он весь был окутан темным облаком и сквозь него неизменно прорывался вперед неуязвимый и неотвратимый, как стихия.
Козловский растерянно оглянулся. Сзади батареи, шагах в двухстах, в немом ужасе остановилась толпа людей под золотою парчою хоругвей. Ксендз жестом отчаяния протягивал вперед распятие; вокруг толпа на коленях стонала и плакала; длинные желтые свечи давно погасли и ненужными палками торчали в дрожащих руках; колокольчик умолк, и тонкая струйка дыма вилась возле белой фигуры священника, слабой и беспомощной.
Козловский взглянул вперед. Пламенный шар был уже впереди батареи метрах в двухстах. Временами, в короткие промежутки между выстрелами, оттуда несся треск и шум, словно от большого пожара, были видны тысячи молний, брызжущих к земле от пламенного вихря.
Шар двигался.
- Орудия шрапнелью! На картечь! Беглый огонь! - В грохоте, шуме и звоне потонули окончательно отдельные звуки.
В дыму и пыли, поднятой выстрелами, люди метались, как в адской кузнице. Орудия вздрагивали при каждом ударе, точно живые, и от них веяло жаром раскаленной печи. Впереди не было видно ничего из-за густого облака, окутавшего батареи. Пушки уже без прицела брызгали огнем и дождем картечи в серую пропасть.
И вдруг, словно по команде, захлопнулись горластые зевы: пушки молча осели, зарывшись хоботами во взрыхленную землю, а люди испуганными кучками сбились в стороне, с ужасом глядя на невиданную картину: по металлическим частям орудий и аммуниции колебались и прыгали синеватые огоньки, и прикаждом прикосновении к металлу из него вырывались с треском короткие искры-молнии, сотрясая тело людей резкими ударами, от которых они падали на землю, вскакивали и бежали прочь, спотыкаясь и сбивая друг друга с ног.
В следующую минуту ветром снесло прочь завесу пыли, окутывавшую батарею, и на фронте пушек показался огненный шар, пульсировавший и вздрагивавший, как огромная студенистая медуза, налитая огнем и дымом.
Майор окаменел, прислонившись спиною к дереву и обводя дикими глазами фантастическую картину. Он видел, как подхваченный порывом ветра пламенный шар вдруг прыгнул, словно сорвавшись с привязи, на толпу обуянных ужасом людей. Правее, по направлению к хатам деревни, в паническом беге неслись врассыпную люди, только что воссылавшие молитвы к безучастному небу. Впереди дикими прыжками, подобрав белую сутану, мчался священник; блестели в пыли на дороге брошенные хоругви, затоптанные ногами бегущей толпы.
Шар катился вслед за нею, подгоняемый ветром, и видно было, как падали, будто сраженные молнией, люди, которых он настигал своими огненными стрелами.
Левее кучка солдат бежала к лошадям. Майор хотел приказать им вернуться к орудиям, но голоса его никто не слушал. Он видел, как хорунжий первый вскочил на своего коня и, не оглядываясь назад, весь съежившись, стал бешено пришпоривать, направляя дикий бег по шоссе к Варшаве. Рядом бежали пешие и скакали, обгоняя друг друга, всадники.
Огненный шар катился к дубовой рощице, где стояли запряжки. Майор в ужасе закрыл глаза. Еще минута, и грохот взрыва потряс землю, и море пламени охватило лесок: шар налетел на зарядные ящики и взорвал их.
Теперь за дымом пожара не было видно пламенного вихря, несшегося между рекою и дорогой к беззащитной Варшаве.

Глава IX В доме на Доротеенштрассе

Эйтель Флиднер ходил один по опустевшему дому из комнаты в комнату и не мог найти себе места. Смерть отца сильно поразила Эйтеля, но всё, что последовало за нею, было настолько необычно, что заслонило собою дела семейные. Порою ему казалось, что он грезит и не может стряхнуть с себя тяжелый кошмар.
Развертывая утром газетные листы, он читал тревожные телеграммы, крикливые, истеричные корреспонденции, официальные и полуофициальные, осторожные и лживые сообщения и чувствовал, что не в силах справиться со всей этой путаницей.
Первые дни, пока сведения приходили из Германии, все происходящее, хотя и казалось загадочным, но не носило угрожающего характера. Писали о большой шаровой молнии, причинившей пожары в нескольких селах и городках в долине Нейсе,- и только. Это были сообщения, которые можно было поставить наряду с другими, пестревшими обычно на газетных столбцах: где-то пронесся ураган, где-то произошло наводнение или землетрясение, разразилась эпидемия. Все это имело начало и конец, и затем, каковы бы ни были разрушения,- проходило, раны затягивались, и постепенно все забывалось.
Но здесь было другое.
Это был какой-то снежный ком, который катился по взбудораженной Европе, и перед ним бессильными оказывались люди со всеми орудиями и машинами, со всеми ухищрениями современной техники.
Пожар Варшавы был первым ударом такого рода, который заставил почувствовать, что в мир ворвалось что-то новое. Первоначальные сообщения были смутны и сбивчивы, но затем газетная шумиха выбросила сразу столько подробностей, что в них можно было захлебнуться.
В общем картина рисовалась в таком виде. После взрыва фортов в Торне весть об этом облетела Варшаву с невероятной быстротой и взбудоражила город, который к вечеру уже шумел, как разворошенный пчелиный улей.
В костелах ксендзы служили молебны, прося заступничества невидимых сил, по городу метались толпы народа, возбуждаемые разноречивыми слухами, рождавшимися неведомо где и как. Вся ночь прошла в смутной тревоге ожидания.
Перед рассветом лязг и грохот катившихся орудий разбудил беспокойный сон обывателей. Батареи, одна за другой, в угрюмом молчании катились по каменной мостовой на запад, к старой цитадели. С утра словно тяжелая туча нависла над столицей, и в кочующих по улицам толпах поползли новые слухи, сплетаясь со страшным словом “война!”
А затем сюда перебросилась родившаяся в редакциях газет нелепая легенда - виноваты немцы. Это они напустили на Польшу страшное бедствие, их инженеры бросили в ход дьявольское изобретение, и следом за ним надо ждать наступления полков проклятых швабов.
Этого было достаточно. Лихорадочное возбуждение толпы нашло выход. Людская волна хлынула к германскому посольству, разгромила и подожгла его.
Случилось это около 11 часов утра.
А в то же время у города показался увлекаемый ветром огненный шар. Он был встречен огнем батарей, выставленных на запад от столицы, но вся эта цепь пушек и гаубиц остановила его столько же, сколько могли бы это сделать оловянные солдатики.
Шар прорвал гремевшую линию около Млоцин, разогнал крестный ход, взорвал несколько орудий и зарядных ящиков, через полчаса миновал цитадель и очутился в лабиринте переулков старого города и еврейских кварталов.
Спустя четверть часа узкие кривые переходы пылали, окутанные дымом. Громовые раскаты, шум огня, треск пылающих стен, крики и вопли обезумевших людей наполнили собою тихие еще недавно улицы. Пламенный шар вылетел из их пустынной сети на площадь у съезда к Висле, задел статую Сигизмунда, рухнувшую грудой мусора, и двинулся вдоль Краковского Предместья и Нового Света. Крестные ходы, толпы людей, наводнивших с утра бульвары, праздные зеваки на тротуарах,- всё это неслось теперь, сломя голову, в невыразимом ужасе среди свиста пламени и шума пожара.
В течение получаса грозный смерч пересек весь город по направлению к Мокотову и исчез на востоке, а за ним в дыму и огне несчастный город корчился в судорогах и клубился черными тучами.
Вот что случилось в Варшаве. И это, пожалуй, было не самое страшное. Следом за катастрофой газетные столбцы сообщали, что возбужденные толпы позволили себе ряд эксцессов, что к столице стянуты войска, и, по всей вероятности, порядок будет быстро восстановлен.
Эйтель вспомнил баррикады в Моабите третьего дня и ненавистное лицо Дерюгина в тот момент, когда он опустил свою саблю на эту рыжую, словно огнем полыхающую голову.
Проклятый азиат! В нем олицетворялся для Флиднера мятежный хаос, страшное лицо апокалиптического зверя, подымающего свою многомиллионную голову над старым, таким благоустроенным, покойным и удобным миром.
Он скомкал газету и швырнул ее на пол.
Да, на мир надвигалось что-то такое, перед чем стал в тупик не только он, волонтер кавалерии,- сведущий лишь в достоинствах лошадей и эскадронном учении. По крайней мере, когда он пытался разобраться во всей истории по двум-трем статьям в последних книжках научных обозрений и журналов, пришедших уже после смерти отца на его имя,- то и здесь не нашел путеводной нити. Правда, в этом не было ничего удивительного.
Статьи были написаны языком, который сам по себе являлся китайской грамотой.
Эрги, джоули, диссоциация, ионизация, ионы, протоны, нуклеарные заряды, кванты,- вся эта дикая тарабарщина делала совершенно непонятными самые обыкновенные фразы. И она, разумеется, была переплетена хитроумными формулами, разбивавшими там и здесь ровные строчки убористого шрифта замысловатыми кривыми и диаграммами, схемами и таинственными обозначениями,- словом, всем ассортиментом специальных статей, представлявшим непроходимую преграду для непосвященных. Эйтель с нетерпением перелистывал их и вчитывался в короткие послесловия, подводившие итоги изложенному, и хоть сколько-нибудь похожие на обыкновенный человеческий язык. Но и в этих всё же туманных сводках Флиднер не нашел ничего утешительного. Две основных мысли то робко, то более открыто сквозили всюду: во-первых, начавшийся процесс, несомненно, захватывал в свою сферу всё большую массу вещества, иначе говоря, проклятый, шар, хотя и медленно, рос с каждою минутой, будто снежный ком, катящийся по мягкому насту, и, во-вторых, что было хуже всего, наука в данный момент была бессильна бороться с этой неожиданной опасностью.
Правда, в газетах и популярных журналах за теми же подписями появлялись другие статьи, где авторы старались успокоить общественное мнение, но даже для неиск) шейного мозга Эйтеля был ясен их казенный оптимизм, которому не верили ни на грош те, кто писал эти заметки. Некоторые из авторов были знакомы Флиднеру, как сотрудники и товарищи покойного отца, бывавшие у них в доме. Один из них, длинный и сухой, как жердь, старик с желтым, болезненным лицом и свалявшейся неопрятной бородою, слегка презрительно называвший Эйтеля “наш юный воин”, писал в “Berliner Tageblatt”, что “на определенной стадии процесса должно наступить равновесие, когда количество выделившейся энергии будет равно ее естественному рассеянию в пространство, после чего шар перестанет расти, а тем временем несомненно будет найден способ ликвидировать охваченную разрушением материю”.
Между тем в “Zeitschrift fur Physikalische Chemie” тот же Мельцер кончал свою статью туманной фразой:
“Конечно, влияние массы вещества в таком значительном объеме, какой имеется налицо в данном случае, еще не исследовано, и хотя по аналогии можно было бы предполагать возможность установления равновесия, трудно сказать, когда именно оно наступит и в какой мере сможет послужить гарантией в развитии новых, еще более разрушительных процессов”.
Наконец, самым страшным было даже не сознание растущей опасности,- она казалась еще далекой,- а то, что виновником всех несчастий был его отец, что здесь было замешано их имя, которое трепали с пеною у рта газеты, словно собака треплет грязную тряпку, подхваченную ею в мусорной яме.

Глава Х Статья в “Фигаро”

По внешнему виду ничто, по-видимому, не изменилось на улицах города. Так же катились людские волны, так же гудел, грохотал и звенел тысячами металлических голосов механизм, опутавший жизнь человека. Поверхностный наблюдатель не заметил бы ничего особенного в привычной сутолоке, автоматически управляемой торжественными фигурами в кожаных касках на перекрестках.
Но внимательное ухо открывало в этом гудении новые ноты - тревожные, гневные и растерянные. С окраины, где третьего дня происходило что-то грозное,- ползли зловещие слухи. На стенах улиц появились беленькие квадратики, возвещавшие установление в городе военного положения. А газеты приносили все новые сведения о бедствиях и пожарах, выжигавших на востоке долину Буга и Днепра. Эти известия вливались в напряженную, полную тревожных ожиданий атмосферу улиц и зажигали глаза удвоенным страхом. Дагмара чувствовала себя бесконечно затерянной и одинокой в этом трепетном, насыщенном как будто грозовым электричеством хаосе. Она не отдавала себе отчета в том, что видела на улицах, так как была слишком подавлена своим личным горем. Но инстинктивно она отзывалась на трепетание толпы, и это усиливало ее тревогу до физической боли.
Выйдя из дому, она некоторое время шла бесцельно по Доротеенштрассе, почти не замечая прохожих и не зная, что с собой делать.
- Арестован, в тюрьме,- вот все, что стучалось в мозг назойливыми ударами.
Этот высокий, кряжистый человек с серыми глазами заслонил сейчас для нее все совершающееся вокруг. Он казался ей одним из тех немногих, которые твердо стоят на ногах и уверенно смотрят вперед. А несколько дней, проведенных вместе,- дней, когда так мало еще было сказано слов в быстрой смене странных и грозных событий,- связали их неразрывными нитями. Дагмаре стало ясно, что вся ее тревога, тоска и одиночество происходят от того, что нет подле этого крепкого, ясного и спокойного человека. Она не знала еще, какими словами встретила бы его, если бы вдруг он стал сейчас перед нею, но это были бы значительные слова, полные ласки и доверия. И вот его не было рядом. Между ними выросла тюремная решетка. Дагмара перебирала в уме всех, к кому можно было бы обратиться за помощью, за советом, но как-то вдруг оказалось, будто она - одна в шумной, но мертвой пустыне. Еще утром, прежде чем позвонить у дверей мрачного дома, в котором прошла ее юность, она зашла в институт. Но знакомые профессора, к которым она обращалась, ассистенты отца, замкнулись в холодной, вежливой настороженности, а когда девушка заговаривала о Дерюгине,- на лицах появлялось выражение удивления и негодования, и разговор прекращался. В группах студентов она подметила кислые усмешечки и шепоток, замолкавший при ее приближении. Очевидно, история ее ухода из дому была уже известна и, конечно, была связана с именем инженера.
Дома, у брата, она встретила ту же слепую злобу, которая, казалось, захлестывала теперь весь мир.
Она остановилась в. недоумении. Ну, что же? Опять к фон Мейдену? Он, как официальное лицо, должен был знать больше других. Дагмара колебалась несколько минут, вспоминая сцену в его кабинете на прошлой неделе, но затем решительно направилась к ратуше.
Советник принял ее необычайно учтиво, бросился усаживать в кресло, рассыпался в тысячах извинений по поводу “досадного недоразумения”.
- Согласитесь, фрейлен, это было слишком необычайно - то, что вы рассказали мне тогда. Мне и сейчас иногда кажется, что я сплю, когда читаю газеты...- он кивнул головою на ворох печатных листов на столе.
- Вот господин Горяинов находит все это в порядке вещей,- добавил он, указывая на собеседника, расхаживавшего большими шагами по кабинету. Дагмара невольно взглянула на него, и ей показалось, что она видела где-то высокий голый череп, выцветшие глаза и остренькую бородку.
Старик слегка поклонился ей и продолжал свою прогулку, изредка взглядывая на нее исподлобья.
- Но, послушайте, все же это безумие - печатать подобные статьи,- обратился фон Мейден к Горяинову, продолжая начатый разговор и нервно черкая карандашом по строчкам свежего номера “Figaro”.
- Они там с ума сошли в Париже! Они готовят революцию!
Собеседник пожал плечами и усмехнулся углами рта, тогда как серые глаза смотрели устало и равнодушно.
- А если все же это правда?
- Безразлично,- ответил советник, ломая карандаш сильным нажимом,- бывает правда, которая опаснее всякой лжи.
Нельзя в политике применять мещанские мерки ходячей морали.
- Да, да, разумеется,- улыбался, гримасничая, старик,жалко, что господа политики избегают говорить об этом вслух.
- Нет, вы только послушайте этого сумасшедшего,- продолжал фон Мейден, обращаясь к новой собеседнице и медленно переводя вслух фразы из подчеркнутой карандашом статьи.
“Уже давно человечество знакомо с явлением новых звезд, вспыхивающих внезапно с необычайной силой то там, то здесь в мировых пространствах. Такова была легендарная звезда Нового Завета, предвещавшая якобы рождение Христа, подобного же рода была на нашей памяти так называемая “Новая” в созвездии Орла, загоревшаяся в июне 1918 года, и много других.
Эти звезды, вспыхнув на несколько месяцев, затем постепенно гаснут, возвращаясь к своей первоначальной небольшой яркости.
Не так давно причину явления видели в столкновении двух светил, кончающемся грандиозным пожаром. Но при колоссальной разбросанности небесных тел во вселенной такая причина очень маловероятна. И за последнее время стали высказываться предположения, что новые звезды - след необычайной силы вспышек внутриатомной энергии, охватывающих по неизвестной нам пока причине то одно, то другое из светил.
И вот перед нами - начало такой катастрофы. На Земле разыгрался процесс, который должен кончиться колоссальным пожаром, и тогда в небе загорится новая звезда, которую астрономы где-нибудь в системе Сириуса будут наблюдать через несколько лет в свои телескопы и занесут в звездные каталоги”.
Фон Мейден остановился, снял пенсне и обвел недоумевающими глазами посетителей. Волнуясь, он кусал кончик давно потухшей сигары, не замечая, что она не курится.
Дагмара молчала, Горяинов продолжал ходить по комнате, и с лица его не сходила насмешливая гримаса.
Фон Мейден снова нагнулся над газетой:
- А вот не угодно ли - конец. “Итак, вывод наш таков: процесс, начавшийся две недели назад в Берлине, уже не может быть остановлен никакими силами. Он будет идти с увеличивающейся скоростью, захватывая все новые массы вещества, освобождая все растущие количества энергии, пока бушующее пламя не охватит весь земной шар. Еще задолго до этого, разумеется, на земле погибнет все живое и вместе с ним человечество со всей своей техникой, своим кичливым разумом, со всеми страданиями и иллюзиями. Это неизбежно и является только вопросом времени. Борьба бесполезна и смешна. Человечество выполнило свою миссию, дошло до кульминационной точки развития и должно сойти со сцены. Пора подводить итоги. Земля доживает последние дни”.
Советник уронил пенсне, стукнул кулаком по столу, и лицо его покрылось красными пятнами.
- Я вас спрашиваю,- почти кричал он, комкая газету,разве это не бред умалишенного? Разве нормальный человек может говорить таким образом? Ведь это значит - будить зверя, звать на улицы бунт, революцию - разнуздывать дикие силы!
Теперь уже фон Мейден бегал по кабинету от окна к двери, дергаясь всем телом и сжимая руками виски, а Горяинов сидел у стола и ленивым движением стряхивал пепел папиросы.
- Мне кажется, господин советник, вы красного флага на улицах боитесь больше, чем стихийной катастрофы, которая грозит Земле? - саркастически спросил он, покачиваясь в кресле и охватив обеими руками колено.
- О, да,- сердито ответил фон Мейден,- фантазии господ кабинетных ученых мы слышали не однажды по поводу каждой новой их теории, однако мир здравствует до нынешнего дня. Но революция - это то, что носится в воздухе! Это то, что лезет изо всех щелей, это то, что было вашим вчера и может каждую минуту стать нашим сегодня! Мир весь содрогается, как гигантский котел под непомерным давлением, он бурлит и клокочет, а эти идиоты подбрасывают угля в топку ради сенсации, ради лишнего десятка тысяч тиража!
- А если дело вовсе не в этом?
- Так в чем же, скажите на милость?
- Если на этот раз здесь не иллюзия, а в самом деле Земля доживает последние дни? Попробуйте на минуту предположить подобную вещь...
Фон Мейден досадливо махнул рукой.
- Удивляюсь я вам, русским. Вам, прошедшим через горнило революции, меньше всего к лицу подобная беззаботность! А вы говорите так, точно сами являетесь автором этой статьи...
Горяинов пожал плечами и загадочно улыбнулся. Дагмара воспользовалась наступившей паузой и встала.
- Господин советник, я к вам зашла по делу. Может быть, вам случайно известно...- она на минуту замялась.- Видите ли, я хотела бы знать, что случилось с русским инженером, работавшим в лаборатории отца... Вы как должностное лицо, вероятно, в курсе дела... Его фамилия Дерюгин, Александр Дерюгин...
Фон Мейден круто повернулся, и лицо его, только что полное тревоги и негодования, вдруг замкнулось в холодном недоумении.
- Я удивляюсь, фрейлен, вашему вопросу. Судьба господина Дерюгина меня нимало не интересует, она зависит от решения военного суда,-вот все, что я могу сказать. Грустно, что приходится слышать имя этого человека из уст дочери профессора Флиднера. И должен вас предупредить, фрейлен, что за последнее время имелось и без того много оснований для весьма странных предположений по отношению к вам... Только из уважения к памяти вашего покойного отца на это закрывали глаза...
Лицо девушки залилось пурпуром.
- Я не просила об этой милости,- произнесла она холодно, направляясь к выходу.
Фон Мейден не тронулся с места и только угрюмым, взглядом медленно проводил ее до двери.
Горяинов слегка поклонился, но не сказал ни слова.
На улице Дагмара в нерешительности остановилась, не зная, что предпринять дальше... Чья-то рука легла на ее плечо. Она обернулась. Перед нею стоял высокий старик с лицом утомленного Мефистофеля, бывший только что в кабинете у фон Мейдена.
- Милая барышня,- заговорил он задушевным голосом,- я имел честь быть... почти другом покойного профессора Флиднера и мне хотелось бы в мере сил моих оказаться полезным его дочери... Наступают тяжелые дни, и вы в этой сумятице должны чувствовать себя страшно одинокой.
Дагмара порывисто схватила протянутую ей руку.
- О, если бы вы знали,- вырвалось у нее почти стоном,- я точно в лесу заблудилась в бурную ночь...
- Да, да, милая барышня, идет гроза, и жутко быть человеку одному. Но разве ваш брат...
- О нем я не хочу говорить,- остановила Горяинова девушка,- у него я встретила поддержки не больше, чем сейчас там, наверху.
Она кивнула в сторону ратуши. Горяинов покачал головою.
- Я так и думал. Это очень грустно, потому что, боюсь, хороших известий о господине Дерюгине я дать вам не смогу...
- Вы знаете, что с ним?
- За четверть часа до вашего прихода советник фон Мейдеы произнес передо мной целую филиппику по адресу злополучного соотечественника... Он сейчас - во Фридрихсгайнской тюрьме...
- Это я знаю уже от брата... Но как все случилось и что его ожидает?
- Арестован во время усмирения рабочих волнений в Моабите вместе с редактором “Rote Fahne”, чуть ли не с оружием в руках, такова по крайней мере официальная версия.
Дагмара побледнела.
- Это грозит большими неприятностями?
- Боюсь, что да. Иностранный подданный и вдобавок русский, следовательно, a priori человек опасный... Задержан вооруженным на месте преступления... И затем военное положение.
- Значит, что же? - побелевшими губами почти шепотом спросила Дагмара.
- Я не хочу вас пугать, но положение серьезное. И что хуже всего - очень трудно что-либо предпринять. Человек - единица, песчинка, бессилен перед сложной машиной, им самим созданной.
Видя искаженное болью лицо девушки, Горяинов вдруг остановился и сказал нерешительно:
- Пожалуй, одно я вам могу посоветовать. Попробуйте обратиться в советское посольство. Если они примут участие в судьбе соотечественника, то во всяком случае дело может затянуться, и будет выиграно время...
- А дальше?
- А дальше многое может случиться. Слышите?
И оба обернулись в сторону Нейкельна, откуда заглушенные расстоянием долетели звуки выстрелов, и, цокая подковами по асфальту, проскакал вдоль по улице по тому же направлению отряд конной полиции. Люди на тротуарах вытягивали шеи, прислушиваясь к далекой перестрелке.
- Нужно только получить отсрочку,- повторил Горяинов,- а освобождение придет оттуда,- он махнул рукою в сторону выстрелов: - дело идет к развязке. У меня на это есть нюх... и опыт на собственной шкуре.
Он засмеялся коротко и невесело.
- Вы говорите так, как будто сами бы этого хотели,- невольно вырвалось у Дагмары: - между тем такой исход должен только ужасать и отталкивать вас...
- Отталкивать? Нет, милая барышня...- он покачал головою,- для меня это безразлично. Мне все равно: монархия, республика, социализм, коммунизм, красные, белые, синие... я давно научился расценивать явления с точки зрения значения их для узкого кружка близких и интересующих меня людей. В данном случае это может помочь вам и моему компатриоту, к которому я чувствую искреннюю симпатию. Вот и все. А к тому же, теперь не все ли равно? Идет гроза, которая сметет не только плесень, копошащуюся на земле, но обратит в прах и самую землю... Какое значение имеет рядом с этим все остальное: революции, войны, радости, страдания, героизм и преступление, любовь и ненависть, слава, наука,- если завтра все это исчезнет в пожаре, навсегда, навеки и без малейшего следа?
Девушка остановилась, потрясенная этим мрачным пророчеством.
Горяинов сказал, устало улыбаясь:
- Простите, я напугал вас. Иногда .необыкновенно весело быть Кассандрою, но сейчас мне это было больно. Пока до свиданья, милая барышня. Если вы дадите мне свой адрес, я завтра забегу сообщить новости.
Он пожал руку Дагмары, и она еще несколько минут видела его высокую сутуловатую фигуру в толпе.
Со стороны Нейкельна все чаще хлопали выстрелы то в одиночку, то целыми залпами.

Глава XI Европа в огне

Фон Мейден оказался прав. Статья в “Фигаро” послужила сигналом. Уже на следующий день телеграф принес известия о волнении на парижской бирже, этом чувствительнейшем барометре общественной погоды. Полетели вниз бумаги многих предприятий, территориально связанных с районами, угрожаемыми атомным вихрем.
Толпы рантье, дрожащих за свои франки больше, чем за судьбу мира, уже осаждали банки. Ходили слухи о полном крахе двух крупных металлургических фирм.
Все это раздувалось сообщениями очевидцев о движении пламенного шара. Прокатившись долиною Буга, он выжигал все более широкую полосу лесов и пашен, задел несколько деревень, уничтожил Фастов и около Очакова вылетел в море. Вот как описывалось это событие со слов местных жителей.
В воскресенье поздно вечером на севере показалось яркое зарево, окутанное облаками густого дыма. При все усиливающемся ветре вскоре из-за гряды прибрежных холмов выплыло пламенное облако, пронизанное изнутри ярким голубоватым светом, который, несмотря на застилавшую его пыль и дым, был настолько ослепителен, что вокруг стало светло почти как днем.
Облако двигалось довольно быстро на некоторой высоте над землею, распространяя на большое расстояние вокруг непереносимый жар, от которого воспламенялась трава, деревья и все, что могло гореть. Из дымного вихря несся непрерывный треск, шипение и отдельные резкие удары грома. Все живое, разумеется, бежало прочь в паническом страхе. Но кучка любопытных издали осталась наблюдать грозное явление.
Приблизительно в половине двенадцатого ночи клокочущее огнем облако приблизилось к берегу и, не останавливаясь, понеслось к морю. В тот же момент произошло нечто вроде сильного взрыва. Вода под шаром забурлила; огромный столб пара поднялся к ночному небу и окутал пламенный вихрь туманной пеленой. Видно было, как шар подпрыгнул кверху, подброшенный силою газов, и понесся в открытое море уже на большей высоте, на глаз до десяти метров, причем вода под ним не переставала кипеть и клокотать.
Теперь вся картина представляла большое облако пара, подымающегося из взбаламученного моря, и пронизанное изнутри целыми снопами света, напоминающего солнце, прорывающее своими лучами грозовые тучи. Через полчаса грохочущий вихрь исчез в море, но еще долго на юге виден был отблеск далекого зарева.
Другую встречу уже в открытом море описывал капитан итальянского парохода “Умберто”, шедшего в Константинополь из Одессы. В понедельник утром невдалеке от Змеиного острова рулевой доложил, что что-то неладное творится с компасом.
Действительно, стрелка в нактоузе заметно раскачивалась в обе стороны, как бывает во время сильных магнитных бурь. Капитан, удивленный этим явлением, внимательно осмотрел буссоль,- все было в порядке.
Между тем стрелка волновалась все больше и около одиннадцати часов утра совершенно взбесилась и стала метаться на триста шестьдесят градусов по всем румбам.
Небо было покрыто тучами, закрывающими солнце. Не имея возможности держать направление без компаса и без солнца, пароход потерял курс.
В это время на северо-западе было замечено большое облако, низко нависшее над морем. Капитан принял его сначала за смерч, хотя в таких широтах еще не приходилось с ним встречаться.
Когда пароход приблизился метров на четыреста, оказалось возможным рассмотреть подробнее странный феномен. Он представлял большое облако пара, подымавшееся из бурно кипевшего под ним моря и двигавшееся по ветру к юго-востоку. Размеры облака казались около ста метров в поперечнике, а в высоту оно терялось постепенно клочьями тумана, уносимого ветром приблизительно на такой же высоте. Сквозь густую тучу пара, метрах в десяти над поверхностью воды виден был ослепительно сверкающий шар, брызжущий в бурлящее море снопами искр, сопровождаемыми неустанным шипением и треском будто сотен ружейных выстрелов.
Когда расстояние до облака уменьшилось еще на несколько десятков метров, экипаж почувствовал тяжелый зной, которым полыхало от него, как из жерла гигантской печи. В то же время на концах мачт, на железных перилах, на всех выдающихся металлических частях судна засияли кисточки голубоватых огней, знакомое морякам по южным широтам явление - огни св. Эльма, указывающее на насыщенность атмосферы электричеством. В то же время на правом борту, обращенном к огненному облаку, раздались крики изумления, почти страха.
- Мертвая рыба!
Действительно, у самого парохода качались на волнах целые стаи всевозможной рыбы, неподвижно плывшей по поверхности воды, мутно поблескивая беловатыми, серыми, синими, желтыми брюхами, будто пестрая чешуя огромного чудовища.
Вместе с тем оказалось, что температура воды вокруг судна достигла почти 80 градусов; судно очутилось в полосе тумана.
Капитану не оставалось ничего другого, как под всеми парами уходить наугад в открытое море прочь от опасного соседства.
И только часа через четыре, когда столб пара скрылся за горизонтом, успокоилась магнитная стрелка, и судно могло взять правильный курс.
Еще через два дня телеграммы из Болгарии известили мир, что атомный вихрь вновь появился на континенте у Варны, причем город и порт были почти начисто уничтожены огнем.
Новая катастрофа всколыхнула всю Европу. Угроза стала настолько очевидной, что закрывать на нее глаза было уже немыслимо. Возбуждение общества и народных масс росло с каждым днем, особенно в крупных промышленных центрах.
Из Парижа, Вены, Варшавы, Праги, Лондона, Манчестера, Бирмингама - летели тревожные телеграммы о народных волнениях, о стычках на улицах с полицией и войсками, кое-где о форменных побоищах, в которых силы правительств, видимо, с трудом удерживали господство.
Власти растерялись, стали в тупик перед грозной задачей борьбы с двумя врагами.
И если по отношению ко второму из них можно было еще рассчитывать на старое испытанное средство - штыки и пули, то перед первым была полная и до ужаса очевидная беспомощность.
Оставалось только ждать, куда направит свой капризный бег неуязвимый противник, и при его приближении бежать, спасая все, что можно спасти.
Это полное бессилие перед стихийною угрозою лишало власти твердости и уверенности во всем остальном. Колебание, слабость, сознание конечной бесплодности каждого шага были слишком очевидны. Железная рука поднималась то там, то здесь, чтобы долбить по привычке тяжелыми ударами, и падала бессильно на размахе в злобной судороге. А человеческое море бурлило, и волны его вздымались все выше и выше...
Дагмара следила за бегом событий по газетам и наблюдала отражение их на улицах Берлина из окна своей каморки на Фриденштрассе, куда она перебралась из Шенеберга, чтобы быть ближе к месту, где за железными переплетами узких дыр в каменном мешке находился Александр.
Помог ей устроиться на новом месте Горяинов; он каждый день заходил к ней и сидел подолгу, рассказывая обо всем, что слышал помимо газет в редакциях, кипевших новостями и процеживавших из них то, что можно было, на влажные еще листы, расходившиеся по взбудораженному городу.
Она узнавала от старого эмигранта о стычках, происходивших на окраинах между народом и полицией, волнениях в частях рейхсвера, о том, что в город прибыли отряды Стального Шлема, и что, с другой стороны, ходят слухи об организации значительных дружин красных фронтовиков и рабочих союзов.
Рассказывая об этом, Горяинов сидел, сгорбившись, у маленького стола, и нельзя было в его словах прочесть ни радости, ни изумления, ни страха или недовольства. Казалось, будто он читает повесть о давно отшумевших днях, на которые смотрит со стороны, равнодушно развертывая свиток событий.
Так, через два дня он рассказывал Дагмаре, что Эйке и еще двое из арестованных в четверг были убиты во время инсценированной попытки к побегу, но что правительство не решается открыто на смертные казни, опасаясь, чтобы это не послужило той лишней каплей, которая могла бы вызвать общее возмущение.
Дело Дерюгина, как и ожидал Горяинов, было отложено в виду переговоров, начавшихся с советским представительством, после того, как там стало известно об участи русского инженера.
Но все же каждый день можно было ожидать самых неожиданных сюрпризов, так как власти метались из стороны в сторону, от одной крайности к другой, чувствуя, как почва ускользает из-под ног.
В этом томительном ожидании и неустанном нервном напряжении Дагмара горела, как в горячечном бреду. Серая громада тюрьмы, видимая из окна ее комнаты, давила ее и во сне и наяву тяжелым кошмаром. Она не могла отвести глаз от этой каменной груды, чувствуя, как нарастает в ней глухая, мстительная злоба, какой не знала она за всю жизнь.
Было странно чувство какого-то разрыва с окружающим. Все прошлое - детство и юность в суровом доме на Доротеенштрассе, методически размеренное, по расписанию томительное существование, замкнутое в гнетущие рамки запретного и дозволенного,- все это будто исчезло в бездонном провале и вспоминалось, как сон; а действительность сосредоточилась на узком тупике каменного муравейника, между угрюмым серым зданием и маленькой комнатой в третьем этаже, где рядом через каждые пять минут грохотали поезда воздушной дороги, потрясая лязгом и гулом дымный воздух,- да в грудах газет, приносивших со всех концов встревоженной Европы новые и новые странные вести.
И только присутствие Горяинова рассеивало несколько это давящее ощущение одиночества, тревоги и растерянности. Сообщив необходимые новости, которые могли иметь значение в участи Дерюгина, он неизменно сводил затем разговор к рассказам о движении атомного вихря и явлениях, ему сопутствующих, зло высмеивая растерянность финансовых кругов и правительств, мечущихся между бессильным страхом перед стихийным бедствием и злобным ужасом в ожидании нарастающей грозы снизу; иронизировал по поводу паники, охватившей человеческое стадо, переплетая все это с воспоминаниями из своего бурного прошлого. Спокойная насмешка и холодный сарказм его импровизаций охватывали Дагмару волнующим чувством любопытства и почти страха к этому странному человеку, и она невольно следила за своеобразной логикой его выводов, не умея им противиться, но в то же время чувствуя инстинктивно в них какую-то коренную ошибку.
- Послушайте, Горяинов, вы как будто рады всему, что случилось,- сказала она как-то, уловив торжествующие нотки в его рассказах.
- А вы только сейчас догадались, милая барышня? Конечно же, рад. Разве вам не приходилось слышать разговоров на тему, что мы должны быть счастливы в качестве современников великих событий в социальном мире? Почему же не гордиться вдвое, вдесятеро, сделавшись свидетелями потрясений, которые должны завершить всю историю человечества вообще и с ним вместе земного шара? Разве не великолепно, что это выпало на долю именно нам, а не нашим потомкам какого-нибудь пятьдесят пятого столетия?
На третий день своих посещений, уже после пожара Варны, Горяинов принес известие, что по инициативе Сорбонны в Париже собрался всемирный конгресс физико-химиков, который должен заняться изысканием мер борьбы с надвигающейся опасностью.
- Парламент патентованных умников,- смеялся он, описывая открытие конгресса старейшим членом его, профессором физики Оксфордского университета.
- Но ведь это прекрасно! - воскликнула девушка,- это то, что давно надо было сделать!
- Ну, разумеется,- отвечал старик,- чтобы наговориться вволю и приложить штамп такой почтенной фирмы к протоколу человеческой немощи.
- Но почему, почему? Разве они не смогут указать путь спасения?
- Милая барышня, да чьими же руками выполнят они то, что будет нужно, если бы даже им удалось найти такое магическое средство? Кто послушает этих милых седовласых ребят, этих наивных умников, воображающих себя солью Земли, когда всяческие короли, министры, канцлеры и прочая и прочая думают лишь о том, чтобы не дать разгореться пожару революции и усидеть на своих насиженных местах? Кто объединит их в таком всечеловеческом усилии, которое потребуется для борьбы с этим огненным волдырем на теле Земли?
Дагмара молчала.
- А вот не угодно ли послушать, что делают те, которые могут что-нибудь сделать! Американский миллиардер Перкинс ассигновал пятьдесят миллионов долларов на опыты и организацию работ по устройству снаряда для полета с пассажирами в междупланетные пространства. Недурно, не правда ли?
Он рассуждает резонно. Здесь дело окончено. Сто процентов за то, что через месяц, два, полгода,- безразлично,- Земля станет обиталищем не совсем удобным. Отлично. Почему бы не попытаться устроить маленькую колонию земнородных где-нибудь на Марсе или Венере? Все-таки полпроцентика вероятности против ста безнадежных. И будут делать и, может быть, кое-что сделают.
И, несомненно, найдутся охотники подражать. Там, на Земле, пускай разделываются, как знают, а мы себе приготовили тепленькое местечко на Венере... Великолепно! Другие, поскромнее,- те пока просто бегут в Америку, в Австралию,- ну, это публика мелкого размаха. А Перкинс, по крайней мере, решает вопрос радикально.
За всеми этими разговорами Горяинов не забывал следить за судьбой соотечественника и делился с Дагмарой всем, что удавалось узнать.
Но это ее не удовлетворяло: хотелось что-то предпринять, работать для освобождения Дерюгина, искать с ним встречи, а вместо этого приходилось оставаться в тупом бездействии и смотреть издали на угрюмый фасад с решетчатыми окнами, слушая рассказы странного собеседника и ощущая неудержимое нарастание смутной тревоги и тоскливой злобы.
Наконец, на четвертый день как будто дрогнула стена, разделявшая ее и Александра.
Горяинов одновременно с сообщением об ожидающейся назавтра забастовке большинства заводов и городских предприятий рассказал, что ему удалось получить свидание с инженером по протекции фон Мейдена. Виделись они всего десять минут и, конечно, в обычной тюремной обстановке.
- Милейший земляк сначала встретил меня недоуменно и даже не особенно приветливо. Но, узнав, что я часто вижусь с вами и по мере сил стараюсь быть вам полезным,- сменил гнев на милость. Он просил передать вам, что он здоров, бодр и только изнемогает от бездействия и неизвестности о вашей участи и о том, какие чудеса творит виновник всей суматохи - атомный шар. О своей судьбе не беспокоится, но, между прочим, сказал, что завтра около полудня небольшую партию заключенных повезут куда-то на допрос и что у них поговаривают, будто хотят повторить историю Эйке и его товарищей.
Дагмара схватила гостя за руку в таком порыве отчаяния, что тот осекся на полуслове, сообразив, что сболтнул лишнее.
Мысленно выругав себя идиотом за неуместную откровенность, он попытался смягчить произведенное последними словами впечатление, но Дагмара ничего не хотела слушать. Она вся дрожала и ломала пальцы в немом отчаянии.
- Послушайте, Горяинов,- вдруг заговорила она порывисто,- я буду завтра там, около него...
- Ну, вот, этого только недоставало,- с досадой ответил старый эмигрант,- ведь это же совершенно бесполезно. Да и, наконец, нет ничего определенного,- быть может, только разговоры, навеянные общей тревогой и тюремной атмосферой,ничего больше.
- Все равно - я пойду; иначе я чувствую, что сойду с ума.
Ее голос был так решителен, что Горяинов пожал плечами и сказал ворчливо:
- Ну, что ж, пойдемте...
Затем по обыкновению перешел к болтовне на злобу дня, стараясь отвлечь девушку от тягостных мыслей.
Рассказал о первом заседании конгресса физиков в Париже, на котором, по-видимому, подтверждались его ожидания. Первые доклады, сделанные там, звучали довольно уныло. Ввести в берега разбушевавшуюся стихию в настоящий момент не было средств, а между тем процесс распространялся все дальше, и разрушения становились день ото дня значительнее. В заключение были произнесены горячие речи, призывавшие в неопределенных выражениях к упорной, лихорадочной работе, к борьбе во что бы то ни стало - и только. Никаких конкретных способов, годных для немедленного использования, предложено не было. Правда, в Кембридже начались работы по синтезу, склеиванию, так сказать, распавшихся атомов, но это были лишь первоначальные опыты, которые требовали многих лет систематических исследований, чтобы воплотиться в практически осуществимые мероприятия. А между тем росла паника на бирже, лопались одно за другим предприятия, неудержимо разливался поток народных волнений, и над всем этим носился огненный призрак растущего вихря. Старая Европа трещала по всем швам.
Дагмара рассеянно слушала на этот раз собеседника и упорно, сосредоточенно думала о своем.

Глава XII Освобождение

В воскресенье с утра остановились большинство заводов и центральная электростанция в Моабите. Мертвыми пальцами воткнулись в серое небо потухшие трубы; пустыми линиями протянулись по черному зеркалу асфальта трамвайные рельсы. По улицам пробирались редкие автобусы, нагруженные людьми так, что из-под живых гроздьев не видно было тяжело дышавшей машины. Испуганно проносились автомобили, и гудки их напоминали тревожный рев загнанного зверя. По улицам ходили усиленные патрули и разъезжали отряды конной полиции и рейхсвера. В центре города маршировали отряды добровольцев в полувоенной форме со значками различных союзов во главе со “Стальным шлемом”. А на окраинах, обычно пустынных в это время, кипели человеческие волны, и мрачные балкончики расцвечивались красными флагами.
Дагмара с утра заняла наблюдательный пункт на улице, неподалеку от главных ворот тюрьмы, нетерпеливо расхаживая по тротуару. Горяинов был подле, медленно двигаясь своей усталой, падающей походкой и мрачно посасывая папиросу. Он молчал и, видимо, был очень недоволен всей затеей.
Около одиннадцати часов ворота распахнулись, и три закрытых автомобиля один за другим медленно выползли на улицу и двинулись к Вестену. Горяинов позвал такси, сел в него с Дагмарой, и они последовали на некотором расстоянии за таинственными машинами.
Впрочем, это было не трудно, так как вожатые их, видимо, не торопились. Горяинову показалось, что сидевший рядом с шофером на переднем автомобиле штатский перекидывался иногда несколькими словами с какими-то подозрительными личностями на тротуаре.
“А ведь пахнет чем-то скверным”,- подумал он, но ничего не сказал своей спутнице.
По дороге все чаще встречались отряды добровольцев с черно-бело-желтыми значками, преграждая путь автомобилям. Машины постепенно замедляли ход, как бы не будучи в состоянии пробираться через толпу. Наконец, в одной из узеньких улиц, неподалеку от полицейпрезидиума, они окончательно остановились. Начались ленивые переговоры шоферов с людьми, подошедшимивплотную к машинам. С тротуаров к добровольцам присоединилось несколько десятков человек в штатском.
Толпа окружила автомобили, раздались свист и крики. Полиции нигде не было видно. Чей-то злобный голос вырвался из общего гама:
- Давай сюда проклятых шпионов!
Высокий человек в студенческой фуражке протискался к первому из автомобилей и дернул за ручку дверцы; она свободно подалась, и в четырехугольнике ее проема показалось бледное лицо арестанта.
Студент взмахнул дубинкой, и человек упал на мостовую лицом вниз. Толпа на минуту замерла и подалась назад, но затем крики и свист возобновились. Студент подвинулся ближе к открытой дверце и заглянул в нее. Сильный удар кулака угодил ему в переносье, и он тяжело упал на только что сваленного им арестанта. Жилистая, загорелая рука подхватила на лету выроненную им дубинку, и человек огромного роста выскочил на мостовую, размахивая захваченным оружием, так что вокруг его головы образовался свистящий мелькающий круг.
Толпа невольно шарахнулась.
Следом за высоким парнем показался Дерюгин с железным прутом в руке, выломанным, очевидно, из-под сиденья. Прежде чем вокруг успели очнуться, двое арестантов подбежали ко второму автомобилю и открыли дверцы. Еще трое заключенных присоединились к своим товарищам. От третьей машины их оттерла надвинувшаяся и сгрудившаяся толпа, ревевшая теперь звериными голосами.
Пятеро людей в арестантском платье с неудержимой яростью отчаяния бросились на ближайшую кучку врагов, отделявшую их от тротуара. Двое из нее упали под ударами оружия, остальные очистили проход. Хлопнуло несколько выстрелов, но в общей сумятице трудно было целиться; послышался звон разбитого стекла, новые крики и чей-то стон.
Дагмара с Горяиновым не могли видеть всех подробностей этой молниеносной борьбы, но спустя несколько секунд пять серых фигур большими прыжками проскочили улицу поперек, добежали до стены и остановились спиной к ней и лицом к наседавшим противникам.
Дагмара, увидев Александра в этом положении, бледного, с яростно закушенной губой и окровавленным лицом, вскрикнула и бросилась вон из такси. Горяинов еле успел схватить ее за руки, а в следующую секунду толпа снова оттеснила их от места схватки. Слышен был только рев голосов и отдельные глухие выстрелы. Девушка все еще рвалась вперед и кричала пересохшими губами:
- Постойте! Постойте!
В это мгновение в конце улицы показался большой шестиместный автомобиль, мчавшийся полным ходом с отчаянными воплями сирены. Эти тревожные гудки и стремительность движения заставляли невольно бросаться в сторону всех, кто был на его пути. Толпа раздалась в смятении, открыв широкий проход.
Двое или трое из нападавших, не успевших или не захотевших посторониться, были на всем ходу подмяты машиной и брошены под колеса. Еще минута - и автомобиль резко затормозил, остановившись в нескольких шагах от прижавшихся к стене четырех людей,- пятый уже лежал на тротуаре в луже крови. На подножку вскочил сидевший рядом с шофером и крикнул, будто скомандовал:
- Сюда, товарищи!..
Секунда - и все четверо очутились внутри, машина рванулась и тем же бешеным ходом понеслась дальше по улице, опрокидывая встречных и оглашая воздух воем сирены.
Все это произошло в течение двух-трех минут, и когда нападавшие пришли в себя, то вдали, по черному зеркалу асфальта, клубилось сизое облако дыма, а со стороны Нейкельна, откуда примчался автомобиль, по улице двигалась другая толпа под красными флагами, и гремели выстрелы.
Такси, в котором приехали Горяинов с Дагмарой, скрылось при первых звуках стрельбы. Приходилось выбираться пешком.
Девушка тихо плакала и вся дрожала, как в ознобе.
Ворчливый спутник почти насильно тащил ее в сторону от разгоравшейся свалки, в боковые улички, что-то недовольно бормоча сквозь зубы. Когда они выбрались, наконец, на относительно спокойное место, он сказал с обычной усмешкой:
- Ну, поздравляю, милая барышня. Выскочили целыми, можно сказать, из пасти львиной, да еще вдобавок были зрителями героической борьбы и чудесного спасения моего соотечественника. А теперь - домой и ждите новостей.
Весь остаток дня Дагмара провела у себя в каморке на Фриденштрассе. В столице разыгрывался последний акт кровавой драмы.
По всему городу гремели залпы и одиночные выстрелы, бормотали жестко и торопливо пулеметы, бухали пушки где-то около рейхстага; в нескольких местах черными призраками встало зарево пожаров. К вечеру шумная толпа запрудила улицу, и через полчаса запылала серая громада тюрьмы, словно выплевывая языки пламени и клубы дыма из решетчатых окон.
На следующий день к утру стало как будто тише. Только внизу, под окнами, лежало несколько неподвижных тел, раскинув руки и глядя в небо остекленевшими глазами.
К вечеру явился, наконец, Горяинов с видом еще большей, чем обыкновенно, усталости и молча опустился на стул. Костюм его был в беспорядке. Помятое лицо носило следы бессонной ночи.
Дагмаре он показался якорем спасения.
- Ну, что? Рассказывайте. Что делается?
Старик пожал плечами.
- Скучно... Старая история, которая всегда воображает себя новой. Все это я уже видел и знаю. Плесень земли пенится и меняет формы...
Девушка нетерпеливо передернула плечами.
- Да бросьте вы философствовать,- вырвалось у нее,- скажите, что творится в городе? Видели ли вы Дерюгина?
- Простите, мне с этого надо было начать, конечно,- улыбнулся гость,- встретился с ним сегодня утром в редакции “Rote Fahne”. Кипит в горниле событий, строчит какие-то воззвания... Я ему передал ваш адрес. Он просил вас поберечь себя, обещал забежать, как только найдет свободную минуту.
Раздался стук в дверь, и, прежде чем кто-нибудь успел ответить, она широко распахнулась, и в комнату ворвался Дерюгин. Он был всклокочен, в костюме с чужого плеча, с грязной повязкой на голове, бледный, утомленный, но весь сияющий торжеством.
- Победа, друзья, победа! - закричал он еще с порога охрипшим, надорванным голосом.
Дагмару точно подбросило мощным ударом. Она вскочила, еще не веря своим глазам, и потом инстинктивным движением, не помня сама, что делает, забыв о присутствии постороннего человека, бросилась к вошедшему и обняла его, смеясь и плача.
Дерюгин, вдыхая знакомый аромат волос, невольно закрыл глаза.
Сплетаясь с радостью победы, это первое прикосновение было как крепкое, терпкое вино.
Горяинов сидел в углу и улыбался.
Настали новые дни, странные, радостные и вместе тревожные.
В городе и по всей стране на развалинах старого шла лихорадочная, горячая работа. Да и победа, как всегда бывает в таких случаях, только в первый момент казалось полной.
Старая жизнь упорно сопротивлялась. А между тем медлить было нельзя. Впереди была задача, от решения которой зависела участь всего человечества. То, что было сделано, являлось лишь прелюдией.
И Дерюгин с энтузиазмом отдался этой работе, которая тянулась всеми нитями к тому жуткому дню, когда пламенный шар, сея первые жертвы, вырвался на улицы Берлина.
Прежде всего он с жадностью набросился на газеты и всю литературу последних дней, какую мог получить, чтобы наверстать потерянное в тюрьме время и воссоздать полную картину того, что происходит. Он следил за опустошающим бегом огненного .шара за эти две недели, вчитывался в противоречившие друг другу гипотезы о его природе и возможном ходе процесса в ближайшем будущем и с каждой прочитанной статьей становился все угрюмее и задумчивее. Особенно подействовал на него мрачный тон докладов в заседании парижского конгресса физиков. Потом он принялся за сообщения из России, о которых до сих пор писали мало и вскользь. Теперь картина выяснялась.
Первые сведения о странных явлениях в Германии и Польше, о большой шаровидной молнии, наделавшей бед в восточном Бранденбурге и Познани, были встречены русской печатью очень осторожно. Телеграммы были, конечно, тоже полны необычными фактами, но передавались они больше как слухи, и всей истории не придавали серьезного значения. Однако взрыв в Торне и пожар Варшавы заставили газеты сразу изменить тон и заговорить серьезно об угрожающей с запада опасности. А не успела еще высохнуть краска первых тревожных телеграмм и статей по поводу польских событий, как уже горели леса по Березине, гибли в дыму пожаров сёла и деревни Волыни по пути нежданного гостя, и широкою лентою пролегали в долине Днепра и Буга обугленные, выжженные луга и нивы.
Эти события поставили вопрос в иную плоскость. По почину белорусских газет была открыта подписка для организации фонда помощи населению районов, пострадавших от разрушений, причиненных атомным вихрем. Вместе с тем заговорили о необходимости немедленного изучения на месте происходящих явлений и командирования к месту действия соответствующих специалистов.
Московская “Пращл” писала по этому поводу:
“Мы не можем euu ясно представить сущности событий, происходящих на нашей западной границе, и истинного размера бедствий, которыми они угрожают. Однако пример Варшавы показывает, что дело очень серьезно; тревога и паника, охватившие Европу, подтверждают это предположение. Возможно, что мы стоим перед явлением, всего значения которого в данную минуту еще не в состоянии взвесить. Пренебрежение к происходящему может стоить слишком дорого. Поэтому мы говорим открыто: приближается опасность. Слово за наукой: она должна оценить размеры этой опасности и указать, как с ней бороться. Времени терять нельзя”.
И все же общественное мнение раскачивалось медленно.
Необычность положения, недостаточное знакомство с механизмом происходящего процесса в том виде, как он рисовался уже по сведениям заграничной печати,- все это не позволяло почувствовать истинный масштаб событий.
Но вот 10-го в один и тот же день пришло известие о пожаре Фастова, уничтоженного огненным шаром, и вместе с тем во многих газетах появилась в выдержках знаменитая статья, помещенная в “Фигаро”, и стало известно о произведенном ею впечатлении на Западе.
Теперь сомневаться было нельзя,- то, что случилось, должно было рассматривать как небывалую катастрофу, как угрозу, значения которой нельзя было преувеличить. Как ни туманен казался самый характер явления,- его практический смысл был очевиден.
Этот день послужил переломом. Всколыхнулись широкие общественные круги, заговорили народные массы, вся жизнь была захвачена необычайным возбуждением.
На заводах по всем промышленным центрам огромной страны шумели многолюдные собрания под знаком настроения, выраженного одним из выступавших на “Красном выборжце” ораторов в конце его страстной речи двумя словами:
- Даешь науку!
Мы не знаем, что надо делать, чтобы отвратить надвигающуюся грозу,- говорилось на этих собраниях,- но это должны сказать нам наши ученые. Нам ясно одно: нельзя сидеть, сложа руки; укажите нам дело, и мы его выполним под вашим руководством.
Зашевелились и общественные организации. И прежде всех выступил Авиахим. На экстренном заседании его президиума уже 11-го числа было постановлено начать энергичную кампанию в печати по ознакомлению населения с создавшимся положением дел в возможно популярной форме, а вместе с тем обратиться, с одной стороны, к правительству, а с другой, к научным учреждениям с требованием немедленно, не теряя ни одного дня, взяться за дело научной организации борьбы с грозной опасностью.
Правительство не заставило себя ждать. 12-го числа во все уголки Союза по радио и телеграфу было сообщено, что организована особая комиссия, составленная из представителей центральной власти, делегатов от общественных организаций и научных работников-специалистов. Чрезвычайные полномочия позволяли ей под контролем правительства руководить непосредственно всем делом предстоящих работ на территории Союза.
В числе членов комиссии Дерюгин прочел фамилии двух известных профессоров, у которых он работал в Москве и лично хорошо знал. Вся эта картина постепенно охватывающего страну деятельного возбуждения, начало планомерно организованной работы, вся лихорадочная атмосфера горячего дела глубоко потрясли молодого инженера. Он почувствовал, что не усидит здесь, что он должен во что бы то ни стало окунуться в него с головой.
Он сидел еще за ворохом газет и журналов, когда пришел Горяинов.
- Что, батенька, услаждаетесь дымом отечества? - спросил он, пожимая руку хозяина.
- Да,- улыбнулся тот,- хорошо теперь у нас там...
- Гм,- промычал гость,- решетом воду носят. Резолюциями и воззваниями собираются заливать мировой пожар.
Дерюгин пожал плечами.
- Человек работает с толком, когда крепкие руки в союзе с ясной головой. Общество достигает цели, когда трудовые массы - в союзе с коллективным разумом, осуществляемым в науке.
- Туманно и невразумительно. А по-моему - все это российская болтовня. Вообще же - пустое предприятие и бесполезное потрясание воздуха. Эту занозу из тела Земли уже не вырвать. Вы видите, генералы от науки говорят красивые слова, пишут умные статьи, делают ученые доклады, а дело ни на шаг не двинулось вперед. Между тем огненный ком растет и набухает с каждым днем, и остановить его рост не в силах человеческая мысль... Чему, впрочем, остается только радоваться,- закончил старик с обычной усмешкой.
Дерюгин пожал плечами.
- Вы рано радуетесь, многоуважаемый. Разве вы не читали сегодняшних газет?
- Это вы насчет ползающих магнитов, при помощи которых собираются взять в плен бунтующую стихию? Но ведь это же просто покушение с негодными средствами...
Речь шла о сообщении из Парижа относительно предложенного одним из членов конгресса физиков плана задержать движение атомного вихря при помощи колоссальных подвижных электромагнитов, которые создаваемым ими магнитным полем должны были влиять на электрические излучения шара и вместе с тем на направление и скорость его собственного движения.
- Да, об этом,- ответил Дерюгин, чувствуя, как растет в душе глухое раздражение к странному собеседнику,- почему же вы считаете это дело невыполнимым?
- Да вы прекрасно и сами знаете. Пока вы успеете соорудить такие махины,- потому что ведь они должны быть поистине чем-то грандиозным,- ваш миленький шар распухнет в такой пузырь и будет полыхать зноем на такое расстояние, что все ваши магнитики окажутся никому не нужными игрушками...
Дерюгин молчал, не находя возражений.
- Но допустим даже, что удалось бы взять его в плен и остановить его веселое путешествие,- продолжал Горяинов,- а дальше что?
- Во всяком случае это дало бы отсрочку, возможность использовать время, чтобы найти способ ликвидировать несчастье...
- Так. А разве вы не помните,- смеялся старик,- что работы в Кембридже рассчитывают дать ощутительные результаты не раньше, чем этак годика через три-четыре. Вы не подсчитали, во что обратится за такой срок шар, если он будет расти даже с той скоростью, как и до сих пор, что, как вы знаете, очень маловероятно?
Дерюгин, ходивший по комнате из угла в угол, вдруг круто остановился перед собеседником и сказал, глядя в упор в бесцветные усталые глаза:
- Ну, я вам вот что скажу, милейший: если бы даже то, что вы говорите, оказалось правдой, и борьба была бы бесполезна в смысле окончательного результата... если бы даже эта общая гибель была неизбежна, то все же человеческое достоинство требует борьбы до последней минуты! Мы должны сопротивляться, должны оставаться на посту до конца. Пусть нас с него снимут, но сами мы не уйдем!
- Ну, это другое дело,- усмехнулся Горяинов,- только я думаю, что человеческое стадо взбесится задолго до этой последней минуты, несмотря на все ваши старания, и мне очень хотелось бы взглянуть на этот мировой бедлам.

Глава XIII Выход найден

Дни по внешности были обычными; вовремя вставало солнце в привычном месте из-за моря крыш и леса труб знакомого города, вовремя разукрасились цветами клумбы скверов и наливались зеленью бульвары; по-прежнему приходили и отходили тысячи поездов к двумстам городским вокзалам, грохотали и звенели трамваи, неслись автобусы, автомобили, велосипеды; по-прежнему катились нескончаемые людские волны.
В установленные часы открывались и закрывались учреждения, рестораны, театры, кинематографы,- весь сложный механизм большого города, пережевывавший четыре миллиона тесно набитых в каменных коробках людей.
Но такова была только видимость. Дни были, точно годы, и каждый час нес что-нибудь необычное в необузданном беге времени.
Страшно стало утром развертывать газету. Не потому, чтобы удручали развертывавшиеся события, а потому, что дикая стремительность жизни, сорвавшейся с твердых устоев, давила именно этой чрезмерной скоростью. Только накануне отшумели события в Берлине, опрокинувшие старую жизнь; третьего дня была охвачена восстанием Вена; вчера телеграф принес известие, что в Варшаве, глухо бурлившей после недавнего пожара, кипит на улицах бой, и правительство бежало в Краков; в Париже биржевая паника охватила уже весь финансовый мир, и одно за другим лопались крупнейшие предприятия, а предместия ощерились баррикадами.
Балканский полуостров, который пересекал сейчас по долине Дуная атомный шар, весь охвачен был паникой и заревом пожаров.
Дагмара воспринимала все это, как тяжелый болезненный кошмар, от которого мучительно хотелось проснуться. Два дня после встречи с Дерюгиным она не замечала окружающего.
Поглощенная новыми переживаниями, захваченная безраздельно личной, интимной жизнью, вся трепещущая в таинственном и полном неожиданностей мире, она словно стеной отгородилась от всего постороннего. Но назойливое, оглушительно грохочущее настоящее оказалось сильнее ее. Уже на третий день Дерюгин с утра исчез из квартирки на Лейбницштрассе, где они устроились вместе, и явился только к вечеру озабоченный, возбужденный и усталый.
Он был по-прежнему ласков, и знакомыми волнующими нотками звучал его голос, но он был уже не тот. Неотвязные мысли, видимо, волновали его; то и дело рассеянно и невпопад отвечал он на вопросы и всю ночь напролет затем работал над какими-то вычислениями и выкладками.
А Дагмара, уткнувшись в подушки, тихо плакала, не в силах сдержать душевную боль. Это повторилось и на следующий день; вечером же, вернувшись домой, Дерюгин сказал как бы между прочим:
- А. знаешь, мне придется съездить в Москву. Я не могу оставаться в стороне от огромной работы, которая идет там сейчас.
Дагмара почувствовала, как кровь хлынула к неистово заколотившемуся сердцу.
- Надолго?
- Видишь ли, я и сам еще не знаю. Все зависит от того, как пойдут дела, и что я найду там. Возможно, что застряну основательно.
- Ты едешь один?
- Сейчас во всяком случае один - слишком неопределенно положение. И потом мне удалось получить место на пассажирском аэроплане, отправляющемся завтра ранним утром...
- Как? уже завтра?
- Да, ведь ты понимаешь, время такое, что нельзя терять ни одного часа. А я волею обстоятельств оказался, так сказать, у истока событий. Во всяком случае я тебе буду писать... Там видно будет. Возможно, что скоро и тебе можно будет присоединиться. Но пока...
- Да, да, конечно... Дело прежде всего. Я помогу тебе укладываться...
Больше между ними ничего не было сказано, но глухая боль и недоумение остались в душе неуемными.
С отъездом Дерюгина одиночество сомкнулось вокруг девушки, казалось, еще угрюмее, чем в те дни, когда между ними была тюремная решетка.
Горяинов также исчез: он уехал накануне в Париж, чтобы взглянуть поближе на “парламент генералов от науки”.
Правда, теперь появился Гинце, который просиживал у нее целыми часами, но его присутствие не облегчало Дагмару. Он сам был удручен всем происходящим, ворчал и жаловался, что в мире творится какая-то нелепость, что сейчас не время заниматься революциями; или сидел молча, как будто собираясь заговорить о чем-то более важном, но не решался.
На улице как-то Дагмара встретила брата. Он шел в штатском (рейхсвер был распущен, и набиралась новая армия) и имел такой унылый, растерянный вид, что девушке стало жалко его.
Она его окликнула и тут же раскаялась. Эйтель на секунду остановился, но при виде сестры лицо его застыло в маске угрюмой злобы, и он, заложив руки за спину, прошел мимо, не сказав ни слова.
Так замыкался все теснее круг одиночества...
Дерюгин в пятницу к вечеру опустился в Москве на Ходынском поле.
Москва показалась ему тихой и пустой после грохочущего, суматошливого, словно готового взорваться, разлететься на куски от избытка внутренней энергии Берлина.
Но уже скоро, окунувшись в знакомые кривые улицы, влившись в толпу, сновавшую по бульварам, он поймал бурливый ритм дыхания любимого города и почувствовал себя снова москвичом с головы до ног. Для этого нужно было немного: встреча с двумя-тремя приятелями и несколько часов времени, чтобы возобновить порванные связи.
Москва жила обычной жизнью, похожей на пестрый, яркий узор. Азия и Европа, заскорузлый быт и задорная новая культура, колокольный звон и море красных плакатов и флагов над шумными толпами; грузные, молчаливо ушедшие в землю стены Кремля и грохочущие сталью и железом заводы,- тесно переплетенные прошлое и будущее сливались в многоцветное сегодня, бодрое и уверенное в себе. Правда, сейчас было что-то новое в этом кипении. Тревога переживаемых дней наложила свой отпечаток на жизнь. О ней говорили афиши со стен, возвещавшие о бесчисленных лекциях, докладах и митингах на злобу дня, заголовки газет, расхватываемых на лету, как в дни особенно важных событий,- но и только. Возбуждение первых дней уже миновало, непосредственной опасности не было, и, несмотря на неулегшуюся тревогу, росло сознание, что “все образуется”. Этому сильно содействовала чрезвычайная комиссия, приложившая много усилий, чтобы наряду с широким ознакомлением населения с сущностью явления внедрить в массах уверенность в конечной победе. Таким образом, здесь работали в значительно более спокойной обстановке, чем на взбудораженном Западе.
Дерюгин привез с собою довольно подробные схемы и основные расчеты по поводу выдвинутого в Сорбонне проекта постройки подвижных электромагнитов. Ему сообщил эти данные в Берлине один из профессоров института, который участвовал в Парижском конгрессе и вернулся на несколько дней в Германию по вызову только что сорганизовавшегося правительства.
В виду важности доставленных сведений Дерюгин должен был на следующий же день сделать доклад в специальном заседании чрезвычайной комиссии.
Предстоял “большой день”, так как приглашен был целый ряд представителей от ученых и общественных организаций, не входящих непосредственно в состав комиссии, и, помимо сообщения Дерюгина, ходили слухи о каком-то необычайном предложении, которое собирался сделать профессор одного из окраинных университетов, работавший над взрывчатыми веществами, но до сих пор мало известный даже в академическом мире. Он выпустил несколько лет назад обстоятельную монографию о свойствах аммонала и, как говорят, работал над новым взрывчатым веществом необычайной силы. О нем ходило два-три анекдота, рисующих его как очень скромного и застенчивого человека и обладателя феноменальной памяти. Рассказывали, что он очень боялся своей жены, тщедушной и нервической дамы, прятавшей от него какую-нибудь необходимую принадлежность туалета, когда она находила, что муж слишком увлекается “несносной химией” и отбивается от рук.
Злые языки утверждали, что все же был случай, когда профессор ушел из-под ареста в таком виде, который доставил немалое развлечение праздному люду и уличным мальчишкам богоспасаемого города Н.
Вот все, что было известно об Андрее Петровиче Воздвиженском и что сообщил Дерюгину член комиссии, его давнишний университетский профессор, через которого инженер и получил предложение участвовать в предстоящем заседании.
Когда Дерюгин за четверть часа до начала явился в университет, где должно было состояться собрание,- небольшой зал был уже полон. Сдержанный, тревожный гул стоял в толпе, разбившейся на кучки в ожидании звонка председателя.
Видно было, что если город после первых волнений сравнительно угомонился и поверил, что “все образуется”, то те, на кого возлагали надежды, далеко не были спокойны. Лица были бледны и угрюмы. Некоторые в задумчивости сидели молча; другие нервно ходили по залу и бормотали что-то про себя. То в одной, то в другой группе загорался вдруг оживленный спор и мгновенно падал под мрачной репликой кого-нибудь из собеседников. Среди пиджаков, толстовок и косовороток штатского люда виднелось несколько человек во френчах: это были представители военного ведомства,- и их замкнутый суровый вид подчеркивал тревожное настроение собрания.
Точно в назначенный час раздался звонок, и все поспешили к своим местам.
Председатель, длинный, костистый человек с высоким покатым лбом и упрямо сжатыми челюстями, коротким заявлением открыл собрание и предоставил слово Дерюгину.
Инженер начал с подробного описания начальной стадии процесса, свидетелем которого он был, вплоть до того момента, когда огненный шар вырвался из объятой пламенем лаборатории.
В общих чертах все это было известно, но подробный рассказ очевидца невольно привлек внимание. Описание смерти сторожа, первой жертвы в ряду последующих тысяч, вызвал содрогание, как предзнаменование грозного будущего. Затем Дерюгин перешел к изложению плана постройки электромагнитов. В принципе дело было сравнительно просто. Разлагавшаяся материя выделяла при своем распаде целый ряд электрических излучений, частью в виде положительно заряженных материальных же частиц, частью в виде потока отрицательных электронов и, наконец, волнообразных колебаний различного характера. Все они создавали вокруг шара на значительном расстоянии магнитное поле. Это подтверждалось наступлением необыкновенно сильных магнитных бурь, когда при приближении шара стрелка компаса начинала метаться во все стороны, как случилось на пароходе “Умберто”; магниты нередко перемагничивались, то есть меняли свои полюса, нарушалась работа радио, телеграфа и телефона и тому подобное.
Отсюда вытекало и обратное положение. Достаточно мощное постороннее магнитное поле, не влияя на силу и скорость излучений шара, могло менять их направление в ту или иную сторону. Это открывало возможность оказывать воздействие и на движение источника энергии и до известной степени им управлять.
Но практическое осуществление идеи наталкивалось на ряд крупных затруднений. С одной стороны, магниты следовало сконструировать невиданной еще мощности, чтобы проявлять их действие на известном расстоянии, а с другой стороны, они должны были быть подвижными, способными следовать за атомным вихрем по любой местности. Таким образом, дело сводилось к постройке огромной движущейся установки, по мысли автора - тракторной, заключающей группу двигателей в несколько десятков тысяч лошадиных сил, динамо и питаемые последней электромагниты. Механизм получался колоссальный, чрезвычайно сложный, однако ряд цифровых данных позволял думать, что проект не являлся неисполнимым. Во всяком случае, постройка таких машин требовала огромного труда и полного напряжения всей техники и промышленности страны.
Во Франции, по-видимому, уже приступили к работам. Осуществить эту идею у нас было, конечно, очень трудно, но другого выхода не предвиделось. Надо было бросить все остальное, но в течение одного, максимум полутора месяцев построить десяток таких установок.
Когда Дерюгин кончил и обвел глазами собрание, он увидел будто других людей. Сумрачные лица прояснились, глаза зажглись живым огнем. Язык цифр, ясный и убедительный, давал опору и возможность перейти к делу. Конечно, задача предстояла почти неодолимой трудности, и она не давала еще окончательной победы; но все же, наконец, ставилась осязательная, требующая работы цель.
По предложению председателя, Дерюгину поставили ряд вопросов по деталям проекта, но было ясно, что его необходимо принять, как единственно пока возможный исход.
После непродолжительных прений было постановлено просить правительство приступить немедленно к осуществлению намеченного вчерне плана.
Слово было за Воздвиженским.
К столу президиума вышел маленький, тщедушный старичок со взъерошенными волосами, реденькой бородкой и пронзительными, слегка раскосыми глазами.
Он оглянул притихшее собрание рассеянным взглядом, сделал широкий взмах рукой, точно захватывая что-то в сухонький кулачок, и заговорил высоким тенором:
- Я очень рад, что ясные данные докладчика позволили собранию стать на твердую почву цифр и формул. Если б не было этого доклада, я, вероятно, не решился бы выступить со своим предложением, так как принятый только что план является необходимой предпосылкой к тому, о чем я хочу говорить. Не забудем, что постройкой электромагнитов задача еще не решается. Атомный вихрь может быть на некоторое время взят в плен, но он все же будет неуклонно расти с прогрессирующей скоростью, и, значит, впереди все-таки катастрофа. Где искать выход? Первая мысль - попытка остановить процесс, заняться синтезом, связыванием материи из обломков разваливающихся атомов. Но надо честно и откровенно сознаться - это вещь безнадежная. На той стадии процесса, до которой он дошел уже сейчас,- перевести практически в дело миниатюрные работы в Кембридже - невыполнимо. Для этого нужны годы работы. Мы их не имеем. Но если злокачественную опухоль нельзя лечить, ее удаляют прочь. Я именно это и предлагаю: надо выстрелить атомным шаром в небо...
Возгласы недоумения прервали докладчика; зал гудел, как раздраженный улей; сзади кто-то крикнул:
- Бросьте шутки!
Председатель зазвонил и сказал что-то Воздвиженскому, чего не слышно было за общим шумом. Старичок у стола весь взъерошился, задвигался и замахал руками.
- Я вовсе не собираюсь шутить,- закричал он,- вам не угодно аналогий? Давайте говорить прямо. Пока атомный шар на Земле,- с ним ничего сделать нельзя. Следовательно, его надо выбросить туда! - старичок указал рукой на потолок.- Конечно, выстрелить им, как снарядом, немыслимо: он не сможет пронизать атмосферу,- благодаря своей малой плотности. Значит, надо заставить воздух двигаться вместе с ним. Надо создать газовую волну, которая вылетела бы за пределы атмосферы, как солнечные протуберанцы, и вынесла бы вместе с собою атомный шар,вот моя мысль.
- Но позвольте,- закричал кто-то с места,- даже стальные снаряды орудий теряют девять десятых своей скорости благодаря сопротивлению воздуха!
- Да, разумеется,- вцепился Воздвиженский в нового оппонента,- потому что они летят в нижних, плотных слоях его. А с тех пор как немцы догадались под Парижем задирать дуло пушек круче кверху,- их бомбы летели большую часть пути на высоте 30 километров, где плотность воздуха уже ничтожна. И они стали бросать свои снаряды на сотню километров. Мы же будем стрелять вертикально кверху. А во-вторых, речь идет не о бомбе, повторяю, а о сплошной газовой волне и о заряде не в сто-двести килограммов, а в сотни тысяч тонн взрывчатых веществ! Вот тут у меня тоже формулы и выкладки. Цифра получается солидная, но не фантастическая...- Воздвиженский замахал пачкой мелко исписанных листков.
Неистовый шум снова покрыл его слова.
Он постоял несколько минут среди несмолкающего гомона, потом засеменил к своему месту.
Среди общего смятения слово снова взял Дерюгин. Он уже с самого начала, слушая странного старика, почувствовал, как его охватывает бурная радость. Для него стало совершенно ясно: найдено единственно возможное решение задачи.
- Товарищи,- заговорил он медленно, ясным, торжественным голосом,- имейте терпение выслушать меня и вдумайтесь в то, что здесь говорилось. Андрей Петрович нашел единственный возможный выход. Вы считаете его идею неосуществимой? Давайте рассуждать. Разве вы не знаете о таких волнах, выбрасываемых за пределы газовой оболочки небесного тела? Профессор упомянул о протуберанцах. Я напомню вам то, что имело место на Земле. Вы знаете, конечно, о катастрофе 1883 г. на острове Кракатау. Во время огромной силы извержения вулкана из кратера его поднялся столб пара и газов на необычайную высоту. Вам должно быть известно, что эта газовая струя достигла верхних слоев атмосферы. Мельчайшая пыль, унесенная ею, была выброшена туда и, оставаясь на такой высоте в течение целого года, окрашивала в пурпуровый цвет небо во время солнечных закатов по всей земле. Вот вам пример нашего земного происхождения.
А теперь несколько грубых цифр. Задача состоит в том, чтобы всю массу воздуха, расположенную над пушкой, поднять кверху, выбросить за пределы атмосферы, то есть произвести некоторую работу. Вес его, приходящийся на каждый квадратный сантиметр поверхности земли, как вам известно, несколько больше одного килограмма. При диаметре пушки в двести метров сечение ее канала получится около тридцати тысяч квадратных метров; возьмем с запасом тридцать пять тысяч.
На такую площадь приходится груз воздуха около 350 миллионов килограммов.
Если считать, что всю эту массу надо поднять на триста километров - высота земной атмосферы (это, конечно, преувеличено, так как верхние слои воздуха ближе к этому пределу), то необходимо произвести работу в 350 миллионов, помноженных на триста тысяч метров, то есть около ста триллионов килограмометров.
Между тем один килограмм нитроглицерина при полном сгорании может дать до 730 тысяч килограмометров энергии, а миллион тонн его, как легко вычислить, до 730 триллионов килограмометров, то есть в семь раз больше, чем нужно. Ну, конечно, не вся эта энергия будет использована на работу,много пропадет зря на нагревание воздуха, сотрясение земли и прочее, но если пятнадцать процентов пойдет в дело,- цель будет достигнута. Идея, как видите, в принципе не невозможная. И если вдумаетесь внимательно, то увидите, что и единственная. Или - или. Другого выбора нет!
- Ну, прекрасно,- сказал среди наступившей тишины все тот же протестующий голос,- допустим, что все это так. Но каким же образом вы засадите шар в вашу фантастическую пушку?
- Насколько я понял Андрея Петровича, он имел в виду направить его на приготовленный заряд именно при помощи электромагнитов и взорвать в момент прохождения над ним атомного шара,- ответил Дерюгин.
Старичок стоял на своем месте, одобрительно кивая головою, и вдруг порывисто бросился к столу, схватил руку Дерюгина и стал трясти ее, не находя слов. На глазах у него показались слезы. После этого еще двое профессоров высказались за проект Воздвиженского. Посыпались, конечно, и возражения, на которые отвечали то Андрей Петрович, то Дерюгин, и которые не дали ничего существенного, так как касались второстепенных деталей.
Подошел к столу представитель военного ведомства.
- Насколько я понял из доклада и прений,- заговорил он сухим тоном,- для выполнения проекта потребуется весь наличный запас взрывчатых веществ Республики. Подумали ли авторы его о том, что мы не имеем права таким образом обезоруживать армию? Я, по крайней мере, не могу согласиться на эту меру...
Ему ответил председатель:
- Я полагаю, товарищ, что ваше заявление основано на недоразумении. Мы здесь не можем отстаивать интересы ведомств. Понимаете ли, речь идет об участи земного шара. Там, в Европе, такая постановка вопроса была бы понятна, но мы должны иметь мужество прямо взглянуть в глаза тому, что нас ожидает. Надо сначала подумать о судьбе человечества, a o наших делах вспомним, когда опасность минует.
На этом прения были закончены.
Собрание поручило комиссии, в которую вошли Воздвиженский, Дерюгин и еще до десятка учас-ников, в течение двух дней разработать подробный проект и основные расчеты с тем, чтобы немедленно можно было начать работы, о чем было составлено обращение к правительству.
Дерюгин вернулся к себе опьяненный пережитым возбуждением и сел за письмо Дагмаре.

Глава XIV За и против

Проект был настолько исчерпывающе разработан Воздвиженским, что оставалось обсудить только отдельные подробности и наметить общий план работ.
В конечном итоге он рисовался в таком виде. Предстояло в трех-четырех пунктах территории Республики, в зависимости от общего запаса взрывчатых веществ, соорудить колоссальные пушки, представляющие толстостенные бетонные колодцы до двухсот метров диаметром и такой же глубины. На дне таких искусственных вулканов должно было быть сосредоточено свыше миллиона тонн пороха и различных взрывчатых веществ, в том числе и андреита, изобретенного Воздвиженским. Так как изготовление его было сравнительно несложно, а опыты показали колоссальную силу этого нового препарата, представляющего производное нитроглицерина, то намечалось немедленно же начать производство его в возможно большем масштабе.
Каждый из зарядов на дне бетонных пушек делился на три расположенных друг над другом части, которые предполагалось взорвать последовательно через полсекунды, чтобы дать нарастающую по силе скорость движению газовой струи. Впрочем, к этой мысли Дерюгин отнесся отрицательно, считая, что никакие меры не смогут предохранить нижние два заряда от моментальной детонации при взрыве верхнего, принимая во внимание невероятную силу удара, так что все равно вся масса пороха должна мгновенно превратиться в газы.
Работы были рассчитаны на тридцать два дня при полном напряжении всех технических сил и материалов.
Принимая во внимание постройку электромагнитов, которая являлась необходимой частью общей задачи, и учитывая короткий срок,- предстояло дело, не имеющее себе равного по грандиозности замысла и напряжения энергии.
На несколько недель грохочущие железом заводы должны были день и ночь работать непрерывно с утроенной, удесятеренной силой.
Весь этот план не встретил возражений, и при обсуждении его в комиссии, не считая некоторых подробностей, его одобрили полностью. Правда, некоторое замешательство вызвали слова одного из представителей медицинского ведомства.
- Мы развивали до сих пор наши предположения, как будто всем этим событиям предстоит разыграться на шахматной доске.
Но ведь ваши бетонные пушки будут сооружаться в населенных местностях, среди живых людей. Катастрофа на Кракатау стоила жизни сотням тысяч, и район разрушения охватывал площадь в сто - сто пятьдесят километров в окружности, на которой не осталось ничего живого. Такую же гекатомбу собираемся и мы принести сейчас при осуществлении этого плана. Представляете ли вы себе, чем угрожает такой выстрел? Не будет ли он сам страшнее того, что он должен уничтожить? Колоссальная катастрофа, невообразимой силы ураган, полное разрушение громадной площади, гибель в несколько секунд десятков, быть может сотен тысяч людей,- не слишком ли дорогая это цена?
И опять Воздвиженский, весь взъерошенный, похожий на большую рассерженную птицу, махал руками и кричал надорванным голосом:
- Вы несете вздор, товарищ! - на предупреждающий звонок председателя говоривший только отмахнулся, как от докучливой мухи.- Вы, значит, не хотите понять, какая угроза надвинулась на мир. Вы говорите о сотнях тысяч жертв, которые повлечет за собой выстрел! Но если мы его не сделаем, в огне космического пожара погибнет все человечество, понимаете ли: все - без всякого следа, со всей его техникой, культурой, со всеми радостями и страданиями, со всей мощью мысли, которую мы считали бессмертной,- все без остатка. И не только человечество, но и вообще и даже мертвая материя, колыбель этой жизни. Поймите же, наконец: полное всеобщее уничтожение, первозданный хаос, космическая пыль, ничто! Вот что впереди! Это не шутка, не сенсация дешевой газетки, а неотвратимое, неизбежное и недалекое будущее! А во-вторых,- продолжал Андрей Петрович уже спокойнее,- дело обстоит, конечно, иначе, чем при извержении на Кракатау. Там главной причиной огромного количества жертв была гигантская волна, хлынувшая на прибрежные местности из океана и смывшая целые населенные области. Собственно же разрушения от самого взрыва и урагана составляли меньшую долю в общем итоге. И в-третьих, мы имеем возможность подготовиться и эвакуировать заранее население из угрожаемых районов.
- Ну, а непосредственные исполнители вашего фантастического плана? Те, кто будет участвовать в этой дикой охоте, загоняя шар к заряду,- что будет с ними?
Воздвиженский пожал плечами.
- Они, конечно, люди обреченные. Но неужели вы думаете, что не найдется нескольких десятков человек, готовых пожертвовать собой в таком деле? Разве даже здесь, среди нас, отыщется хоть один, который отказался бы от такой чести? Я вас спрашиваю: разве никто здесь не откликнется на призыв стать в их ряды?
Несколько секунд длилось мертвое напряженное молчание.
Казалось, дыхание остановилось в зале. Стук маятника больших стенных часов в углу падал тяжелыми глухими ударами в жуткой тишине. Дерюгину казалось, что она никогда не прервется, а вместе с тем каждое мгновение давило растущим непереносимым гнетом. Будто посторонняя, вне его лежащая сила вдруг подбросила его, и, разрывая молчание, он протянул руку клятвенным жестом:
- Я готов!
Все вскочили с мест и, охваченные общим подъемом, сгрудились к столу президиума. Воздвиженский стоял у стола с простертыми руками и мертвенно бледным лицом, на котором только раскосые глаза горели нечеловеческим огнем.
Прошло с четверть часа, пока улеглись страсти, и наступило относительное спокойствие.
План Воздвиженского был принят окончательно.
Вместе с тем председатель собрания объявил, что получен уже список заводов, переходящих в непосредственное подчинение чрезвычайной комиссии, и сделаны соответствующие распоряжения всем заинтересованным ведомствам. Работы могли начаться немедленно.
Непосредственное наблюдение за ними было поручено Воздвиженскому. Вместе с тем предстояло сделать все возможное, чтобы осуществить его мысль по крайней мере в европейском масштабе. В согласии Германии сомневаться не приходилось.
Надо было настаивать, чтобы к начатой работе примкнули все народы континента. Для этого следовало, прежде всего, склонить на свою сторону Парижский съезд физиков, который третьего дня объявил, что не прекратит своей работы до тех пор, пока Земля не будет освобождена от угрозы. В состав делегации, отправляемой с этой целью в Сорбонну, был включен Дерюгин, и уже на следующий день утром он покинул Москву, кипевшую лихорадочной деятельностью.

Глава XV Что произошло в Сорбонне

Остановку на два часа в Берлине Дерюгин использовал для того, чтобы повидаться с Дагмарой.
За эти дни невольной разлуки он мало думал о ней, охваченный работой и подавляющим сознанием огромностиначатого дела. Но когда он увидел очертания громадного города, когда встали по обе стороны грохочущих улиц знакомые силуэты многоглазых каменных чудовищ, пережевывавших в своих утробах миллионные толпы, то поглощая их в определенные часы, то выплевывая снова, как непереваренную жвачку,- инженера охватило сознание абсолютного одиночества, затерянности в этом клокочущем живом месиве, и вместе с ним вспыхнуло с новой силой знакомое чувство, заглушенное сутолокой и сменой впечатлений последних дней. Он почти бегом поднялся по крутой лестнице до четвертого этажа, и две-три минуты до того, пока открылась знакомая, обитая черной клеенкой дверь,- показались ему бесконечными. Когда, наконец, в темном ее четырехугольнике появилось бледное, похудевшее лицо девушки, вдруг вспыхнувшее радостным румянцем,- он ощутил что-то вроде угрызений совести. На минуту он забыл о начатой борьбе, об огненном шаре, где-то там, на юге, выметающем плодородные долины Болгарии, обо всей взбаламученной Европе,- он видел только девушку с пепельными волосами, радостно ему улыбавшуюся. Дерюгин бросился к ней с раскрытыми объятиями, но она, прежде чем протянуть руки, предостерегающе подняла палец к губам и оглянулась назад. В дверях из комнаты, служившей им столовой, стоял Гинце и смотрел на них с кривой усмешкой, прятавшейся в неровно подстриженных усах.
- Вот вы и снова в наших палестинах,- протянул он в виде приветствия и добавил саркастически: - Ну, что же? Привезли магическое средство из благословенного отечества?
Дерюгин с холодным недоумением взглянул на ассистента и, не отвечая ему, обратился к Дагмаре:
- Я сюда проездом всего на два часа; еду дальше в Париж для доклада на съезде физиков. Мне хотелось бы поговорить с вами с глазу на глаз. Простите...- отнесся он в конце к Гинце.
Тот стоял неподвижно, выжидательно глядя на Дагмару.
- Я прошу извинения,- сказала девушка, слегка покраснев,-нам надо обо многом переговорить с господином Дерюгиным...
- Ну, разумеется,- ответил ассистент тем же насмешливым тоном,- позвольте пожелать вам успеха...
Он хотел еще что-то сказать, но под холодным и многозначительным взглядом инженера замолчал, съежился и, ворча что-то сквозь зубы, проскользнул в дверь.
- Что этому господину здесь надо было? - с недоумением спросил Дерюгин, проводив его глазами.
- Не знаю,- ответила Дагмара, снова заливаясь румянцем, но сразу же перебила себя с досадой,- то есть, пожалуй, и знаю, но не хочется сейчас говорить об этом. Он несколько раз заходил в твое отсутствие. Плакался по поводу революции, сыпал мрачными предсказаниями, восхвалял покойного отца, а сегодня кончил чем-то вроде признания...
- Мне почему-то так и показалось,- усмехнулся Дерюгин,- ну, бог с ним совсем. Ведь мы с тобой еще и не поздоровались как следует,- кончил он, обнимая девушку, которая слегка отстранилась, глядя ему пристально в глаза.
- И ты снова едешь? - спросила она печально. Инженер задумался на минуту. Он знал, что на этот раз оторваться от охватившего его чувства будет не так легко; да к тому же фигура Гинце маячила теперь темным пятном здесь, рядом.
- Знаешь, что,- заговорил он, вдруг решившись,- я, пожалуй, поеду по железной дороге с пятичасовым парижским экспрессом. Это составит разницу часов в двенадцать, но к завтрашнему заседанию съезда я поспею. И, если хочешь, поедем вместе. Там и для тебя будет много интересного. Согласна?
Девушка вместо ответа порывисто прижалась к нему и стала гладить его непокорные волосы.
Париж встретил молодых людей неистовым шумом, стремительной суматохой переполненных улиц и бульваров, стонавших с- утра до поздней ночи стотысячными толпами.
Этот многоголосый гул людского моря, сливаясь со стуком, звоном и скрежетом машинного города, подавлял, оглушал, вызывал головокружение, охватывал страхом. Хотелось закрыть глаза и уши, спрятаться, врасти в стену чтобы не быть смятым, раздавленным, уничтоженным стремительным потоком...
Уже на пути в гостиницу Дерюгин, всматриваясь в мелькавшие тысячи лиц, увидел на всех отпечаток общего чувства - растерянности, страха и напряженного ожидания. Он заметил характерное движение: люди ежеминутно, не останавливаясь в бурлящем живом потоке, оглядывались назад, точно ожидая увидеть внезапно что-то или кого-то у себя за спиною.
Неугомонные уличные гамены одни, казалось, не поддавались общему настроению, свистали, катались колесом, горланили какие-то куплеты, сыпали обычными прибаутками. Но это не возбуждало улыбок; люди сумрачно глядели на скаливших зубы детей улицы и пугливо жались в тесное стадо.
В двух местах на перекрестках над пестрою толпою, точно зловещие черные птицы, трепались широкими одеяниями и, как крылья, воздевали к небу руки, сумрачные фигуры монахов. Глаза их горели огнем яростного фанатизма, они выкрикивали что-то, колотя себя в грудь, и толпа глухо стонала и охала им в ответ.
Когда же около полудня, несколько устроившись и оглядевшись, Дерюгин с Дагмарой пробрались к Сорбонне, то их глазам представилось новое зрелище.
Вся площадь перед зданием и прилегающие улицы были запружены народом; но это не была пестрая толпа бульваров.
Виднелись почти исключительно синие блузы и плоские кепи рабочих; женщин было мало. Вся масса образовала подобие лагеря; на площади были разбиты импровизированные палатки; там и здесь на жаровнях готовили пищу, закусывали, сидели и ходили группами. Над всей площадью стоял сдержанный многоголосый говор. И здесь на лицах было написано напряженное ожидание, смешанное со страхом; но вместо растерянности, глядевшей из глаз уличной толпы, тут легла печать угрюмой сосредоточенности и сдерживаемого гнева.
Ближе к зданию расхаживали вооруженные револьверами пикеты с красными повязками на рукавах. Поодаль стояли хмурые полисмены и делали вид, что ничего не замечают.
В большой аудитории, где остановились инженер и его спутница, прежде чем пробраться в залу, они заметили издали высокую, сгорбленную фигуру и голый череп Горяинова. Он также их увидел и, протолкавшись через сновавшую толпу, протянул руку.
- А, и вы здесь, друзья. Прелюбопытное зрелище, доложу я вам.
- Что? - спросил Дерюгин.
- Да все: и то, что творится здесь, в зале, и в особенности на улицах. Вы видали уже?
- Пока мельком. Но вот что скажите мне: что такое делается вокруг, на улицах Сен-Жак, Дезэколь и других? Это мне совершенно непонятно. Лагерь инсургентов, сборище праздных зевак, делегации от рабочих районов,- что это значит?
Старик засмеялся.
- Ни то, ни другое, ни третье... Это добровольная охрана, почетный караул, так сказать, выставленный предместьями...
- Не понимаю.
- Очень просто. Надо отдать справедливость этому негласному парламенту,- он завоевал сразу большую популярность в низах. Почувствовав под ногами почву, господа ученые заговорили довольно бесцеремонным языком с правительством. Лавочники окрысились, пригрозили закрыть съезд, кое-кого арестовали.
Тогда предместья двинулись сюда от Сен-Марсо, от Вожирара, оцепили своими отрядами весь район и взяли собрание под свою охрану. Вот уже три дня, как они несут этот караул, сменяют свои батальоны, наполняют галереи зала, а власти не решаются их тронуть. Я вам говорю: прелюбопытная история!
- Ну, а как идут дела на съезде?
- Да, по правде говоря, никак. Строят эти ползучие махины с магнитами, ждут, как чуда, магического средства спасения. Остальное - болтовня.
Дерюгин улыбнулся.
- Средство - у нас в портфеле. И это не чудо, а просто дело человеческого разума.
Горяинов остановился и внимательно посмотрел на Дерюгина.
- Вы не шутите, многоуважаемый?
- Нисколько. Мы с тем сюда и прибыли из Москвы, чтобы предложить эту затею съезду.
- Отечественного происхождения?
Дерюгин кивнул головой.
- А в чем она заключается, если не секрет?
- Сегодня вы услышите о ней на заседании...
- Послушайте, земляк, неужели вы серьезно верите в возможность борьбы с этой разбушевавшейся стихией?
- Если бы я не верил, я не был бы здесь...
- А вы знаете, что было вчера у Валоны... 1де этот волдырь прыгнул в Адриатику? Он расплавил в бесформенную груду железнодорожный мост, даже не коснувшись его, а пройдя в десяти - пятнадцати метрах расстояния; а собственный его размер, по-видимому, близок уже к двадцати пяти - тридцати метрам. Вы представляете себе, что это за страшная силища?
- И все-таки мы будем бороться.
- Дыромолы!
- Что такое? - не понял Дерюгин.
- А это секта была такая у нас на севере - дыромолы. Верили, что бог слушает их в каждую дырку, которую они проделывают. Ну, и сверлили дырки и молились в них,- в пустоту молились; так и вы в пустоту верите и работаете.
- Хорошо смеется тот, кто смеется последний...
В это время толпа в аудитории зашевелилась и двинулась в зал.
Оставив Дагмару с Горяиновым, Дерюгин присоединился к своим товарищам; им отведено было особое место вблизи стола президиума, над которым возвышались бюсты Лапласа, Бюффона и Ньютона.
Усевшись на своем стуле, Дерюгин осмотрел собрание. Невольно им овладело странное чувство раздвоения и смутного недовольства. С одной стороны, он ощущал легкое волнение, почти трепет при виде представителей европейской науки и мысли; здесь были те сотни избранников, в головах которых концентрировалась вся мощь человеческого духа и знания, все дерзание его непобедимого разума.
Инженер узнавал среди серых в туманном свете пасмурного дня лиц знакомые черты людей с огромными именами, которых мысль привыкла окружать необычным ореолом, которые, казалось, должны были жить в каком-то особенном, недоступном простым смертным, мире. А с другой стороны, здесь, в этой толпе демократических пиджаков, все было таким заурядным, повседневным; и толпа казалась осколком все тех же скопищ, шумевших за стенами на площадях и бульварах Парижа в конвульсиях нарастающей тревоги.
Потом взгляд Дерюгина остановился на галереях, окружавших зал с трех сторон и заполненных тысячами голов. Со своего места инженер не мог различить лица и их выражение; он видел только море синих блуз с редкими черными или светлыми пятнами на их однообразном фоне, глухо рокотавшее ровным, неуемным шумом. Закрыв глаза, можно было вообразить себя где-нибудь в дюнах Бретани, и тогда казалось, будто за недалекими холмами дышит и колышется вековечным прибоем океан.
Это и была почетная охрана предместий, о которой говорил Горяинов, но Дерюгину вспомнились парижские толпы, наводнявшие когда-то галереи Конвента.
- Только ли это охрана или нечто большее?
И ему казалось, что люди на хорах - это глаза и щупальца огромной стихийной массы миллионов Парижа и за ним всей страны, с нетерпением и верою приковавших свои взоры к маленькому залу, где собралось несколько сотен человек в скромных демократических пиджаках.
Начало заседания отвлекло Дерюгина от его мыслей. День начался докладом о ходе работ по сооружению электромагнитов.
Дело, начатое с большим энтузиазмом и значительно двинувшееся вперед в первые дни, сейчас начинало тормозиться. Правительство, недовольное положением вещей, не решалось на открытое выступление против съезда, но мешало теперь работе затяжками, противоречивыми распоряжениями, ведомственной и бюрократической волокитой.
Докладчик еще не успел кончить, как растущий слитный гул голосов с галерей, точно надвигающаяся буря, захлестнул потопом звуков его последние слова. Некоторое время ничего не было слышно; и когда Дерюгин взглянул в зал, ему показалось, будто ветер пошел по колышащемуся волнами полю; головы наклонялись, оборачивались назад, кверху к рокотавшим хорам, тревожно прислушиваясь к нараставшему шуму, и никли над пюпитрами будто под тяжелым грузом.
Когда волнение утихло, была предложена довольно резкая резолюция, требующая допущения членов съезда по его указанию в состав правления организации, руководящей сооружением электромагнитов. Затем слово было дано представителю русской делегации.
Молодой еще сравнительно человек с энергичными жестами и оживленной мимикой выразительного лица, больше похожий на привычного оратора, чем на скромного университетского профессора, начал говорить в замедленном темпе, словно затрудняясь в выборе слов.
Однако, по мере развития речи, голос его креп, звучал все тверже и увереннее, и напряженное молчание, охватившее зал, без слов говорило о лихорадочном внимании, с которым встречал он этот фантастический и вместе с тем такой простой, по-видимому, план.
Докладчик подробно остановился на всех возражениях, которые могли быть приведены, на всех возможных трудностях, повторив прения, бывшие в Москве, и кончил так:
- Как видите, наш план не свободен от недостатков, его выполнение встретит целый ряд серьезнейших препятствий, масштаб работ, им намеченный, колоссален,- но его достоинство в том, что сейчас, в данную минуту, он - единственно возможный.
Он дает надежду на успех. Никто не мешает искать лучшего. Но ждать мы не смеем. Всю энергию, всю мощь человеческого разума и техники надо бросить на это дело во имя спасения Земли.
Несколько минут после того, как он кончил, длилось тягостное, выжидающее молчание. Все было рассчитано, вел было предусмотрено, возражать было нечего, и вместе с тем необычность проекта была такова, что обезоруживала самых смелых; ни у кого не хватало решимости высказаться по поводу этого фантастического предложения.
Тишина становилась угрожающей, невыносимой, словно тяжестью своей погребала смелый взлет человеческой мысли. Слышен был ясно шелест бумаги за столом стенографисток.
И вдруг сверху с хоров раздался гулкий, порывистый возглас:
- Ne soyez pas poltrons! Vive Ie canon!
Будто лавина, увлеченная падением камня, оборвался вниз поток звуков, целая буря криков, рукоплесканий, неистовый топот и стук. И зал, подхваченный этим порывом, встал как один человек и неистово аплодировал тому самому плану, в защиту которого несколько минут назад ни у кого не нашлось слова.
Когда, наконец, наступила относительная тишина, председатель съезда, маститый, всеми уважаемый профессор, прерывающимся голосом предложил в виду важности и необычности сделанного заявления, устроить перерыв до завтра для обмена мнениями и ознакомления с подробностями проекта.
- Черт возьми,- только и мог сказать Горяинов, когда они втроем выходили из подъезда на площадь, кишевшую народом,славную кашу вы заварили: они теперь будут бредить вашей пушкой.
- А вы все не верите? - спросил Дерюгин.
- Нет,- упрямо ответил старик,- ваш шар от удара при взрыве разлетится на тысячи кусков, из которых каждый будет продолжать ту же работу,- вот и все. Не будьте трусами! Да здравствует пушка!
- Это единственное возражение, которого я боюсь,- задумчиво ответил инженер,- хотя до сих пор о нем не говорили. Ручаться, что этого не случится,- трудно.
- Ну, и что же?
- Надо идти на риск. В этом все же есть шанс; а сидеть сложа руки - верная гибель.
- Вздор,- повторил Горяинов,- химеры. Шар изжарит вас со всеми вашими машинами, прежде чем вы подойдете к нему на необходимое расстояние...
- Вам, по-видимому, этого очень хотелось бы,- холодно возразил Дерюгин.
- Не люблю трагедий без пятого акта,- усмехнулся старик,- да и по совести сказать, когда-либо человечеству придется же кончить свою земную карьеру,- так не все ли равно - тысячелетием раньше или позже? Я предпочитаю первое - вот и все.
На бульваре С.-Жермен они остановились, задержанные огромной толпой, выливавшейся из улицы Варенн. Как одержимые, двигались тысячи людей с плачем и воплями, били себя в грудь и выкрикивали слова покаянных псалмов. А впереди в дыму кадильниц под золотом хоругвей маячили черные рясы и белые сутаны, и уныло звенел колокольчик.

Глава XVI Париж бредит

- Это безумие! Это черт знает что такое! Если они немедленно не закроют церкви и не заткнут глотки крикунам,- через три дня здесь не останется ни одного нормального человека,говорил Дерюгин, пробираясь с Дагмарой и Горяиновым мимо церкви Св. Клотильды. Они вышли втроем около 10 часов утра, чтобы посмотреть, что делается на улицах и к полудню добраться до Сорбонны на прерванное вчера заседание съезда.
На углу улицы Гренелль была невероятная людская толчея.
Всех троих прижало сначала к домам на площади, а потом волною взмыло к церковной паперти.
Двери храма были открыты настежь. В них видно было сплошное море голов, колыхались тихо серо-синие клубы дыма из кадил, доносились аккорды органа и заунывное, словно заупокойное, пение.
В тот момент, когда новая волна подхватила невольных свидетелей этой сцены и прижала их к решетчатой ограде,- на ступенях церкви у выхода показались кресты и хоругви, сверкая золотыми переливами под июльским солнцем. Несметная толпа притихла так, что слышно было дыхание тысяч грудей и унылый звон колокольчика перед высоким балдахином, колышащимся в такт движению несших его людей. Ослепительные пятна света на золоте крестов и икон приковали все взгляды. Стоящие сзади вытягивались на цыпочки, взлезали на решетку, матери подымали детей на руках.
Процессия остановилась на паперти. Высокий, худой старик с безбородым изможденным лицом кастрата и неестественно блестящими глазами, в белой, как снег, сутане, стоя над толпою на возвышении, широким взмахом осенил склоненное море голов, ответившее протяжным глубоким вздохом и шелестом сложенных крестом рук.
В наступившей немой тишине раздался резкий голос, истерически выкрикивающий все более высокими нотами несвязные фразы.
До того места, где стояли оба инженера с девушкой, доносились только обрывки этой речи, но по дыханию и движениям толпы можно было угадать остальное.
- Возлюбленные братья и сестры!.. исполнилась мера гнева божия, и настал час возмездия... Покаемся в грехах наших, ибо велика бездна их, и вопиет к небу их скверна. Огнем всепожирающим очистится земля, и пламень его - свеча ко господу!.. В гордыне разума отринул человек бога своего,- и вот лежит прахом у подножия ног его! Страшен гнев бога живого! Покаемся, братья и сестры, и будем плакать кровавыми слезами, ибо близок день суда!
Голос говорившего затрепетал на высокой ноте и захлебнулся в слезах. Конвульсия ужаса прошла по толпе и прорвалась морем звуков. Истерические вопли, громкие рыдания, крики потрясли огромную, обуянную безумием толпу. Невдалеке от ограды несколько женщин билось в судорогах. Какой-то высокий, худой человек, с безумно вытаращенными глазами, поднял обе руки к небу и кричал надтреснутым голосом:
- Меа culpa, mea maxima culpa! [Моя вина! Моя величайшая вина! - возглас покаяния у католиков. ]
Другие били себя в грудь и, задыхаясь от слез, выкрикивали что-то нечленораздельное.
А человек над толпою, словно огромная, насмерть раненная птица, снова взмахнул белыми рукавами-крыльями и высоким фальцетом затянул слова покаянного гимна:
- Dies irae, dies ilia!..
Многоголосым воплем ответило человеческое море и подхватило жуткую мелодию нестройным рыдающим хором.
Звонили колокола; сияло золото хоругвей, синий дым курился в ясном воздухе; толпа пела.
Александр оглянулся на Дагмару и невольно схватил ее за руку; девушка с трудом переводила дыхание; ее била лихорадочная дрожь. Горяинов криво усмехался, но тоже был бледен.
Дерюгин чувствовал, как у него самого со дна души подымается какая-то мутная волна. Он тронул за руку спутника.
- Надо отсюда выбираться,- сказал он, указывая глазами на девушку. Тот кивнул головою, и они принялись работать локтями, пробираясь сквозь беснующуюся толпу. Но долго еще слышно было нестройное пение, вопли взбудораженного человеческого моря и звон колоколов, которые, казалось, тоже захлебывались рыданиями.
- Я вам говорю,- повторял Дерюгин, вздохнув свободнее на бульваре Распайль,- если не заткнуть рты этим фанатикам, весь город сойдет с ума.
- А разве не любопытно? - спрашивал Горяинов, утирая пот и отдуваясь.- Я ведь предсказывал, что человеческое стадо взбесится раньше, чем вы успеете построить ваши машины.
- А ну вас к черту,- огрызнулся Дерюгин, которому вдруг противно стало слушать странные реплики своего собеседника.
Тот пожал плечами и замолчал.
Некоторое время они шли молча, пробираясь по улицам, где было меньше сутолоки.
Вблизи медицинской школы они взяли такси, но это мало помогло делу: было почти немыслимо двигаться среди сменяющих друг друга сплошных толп.
В одном месте пришлось окончательно остановиться. Вдоль улицы подымалось странное шествие, совершенно запрудив ее и остановив на ней движение.
Впереди шла целая ватага, людей, взявшихся под руки и нетвердыми шагами одолевающих пространство. Вид у них был нелепый и жалкий. Сверх элегантных костюмов, словно снятых с модной картинки, яркими пятнами пестрели букеты и гирлянды живых цветов; на головах были полуувядшие венки, осыпавшие свои лепестки при каждом шаге. Среди черных смокингов и фраков цветными мазками вплетались светлые костюмы нарядных, декольтированных женщин. Одна из них, прикрытая только легкой газовой вуалью, сквозь которую белело матово-бледное тело, во главе шествия исполняла какой-то вакхический танец, изгибаясь всем корпусом и вскидывая кверху изнеможенные руки. В такт ее движениям вся толпа раскачивалась, как одержимая, и временами начинала дикую пляску. Над странным скопищем стоял нестройный гул голосов, визгливый хохот, обрывки песен и пьяных возгласов.
Когда начало шествия поравнялось с Дагмарой и ее спутниками,- к первым рядам подошли двое полицейских, и сержант стал что-то говорить долговязому молодому человеку, игравшему, видимо, роль главаря.
На лице последнего изобразилось вдруг необычайное изумление. Фамильярным жестом он взял за пуговицу мундира блюстителя порядка, и до невольных слушателей донеслись возбужденные звуки его голоса:
- О, уважаемый страж и хранитель мира, разве вы свалились только что с луны или еще не вырвались из объятии Морфея? Разве вам не известно, что вся эта милая вертушка летит вверх тормашками,- он щелкнул пальцами и засмеялся,- а с ней вместе и мы с вами, милейший, и все, что вокруг нас: наша прекрасная Франция, наш милый Париж со всем его весельем и смехом, со всеми его хорошенькими женщинами,- и он прижал к себе плясунью в газовой вуали, на лице которой из-под пьяного возбуждения выглянула гримаса тоски и страха.
- О чем же хлопотать, о чем думать в оставшиеся дни? - продолжал с пафосом молодой человек.- Надо жить, надо захлебываться жизнью, пока она еще здесь, в нашем теле! А? что вы на это скажете? О, милый страж, вы говорите о нарушении тишины и порядка, но понимаете ли вы, что скоро наступит такая тишина, которой не услышит ни одно живое ухо? Бросьте же ваш ригоризм, приятель, и отправляйтесь к вашей Лоло, Мими, Фифи,- или как там еще? или присоединяйтесь к нам, и будемте жить, пока не поздно! - и он подхватил смущенного сержанта под руку и потащил его с собою.
- Что это такое? - спросил Дерюгин мрачного человека в кожаном переднике, недоброжелательным взглядом провожавшего странную процессию.
- Это напоследок веселятся те, которым осталось недолго веселиться,- со злобой ответил спрошенный и прибавил цветистое, выразительное ругательство.
- Говорят, вчера,- вмешалась в разговор стоявшая рядом женщина с испуганным лицом и заплаканными глазами,- они сотнями нагишом бегали по Итальянскому бульвару.
- Мы точно перенеслись в средние века,- сказал Дерюгин,- религиозный психоз, мания плясок, не хватает еще процессий флагеллянтов и аутодафе. Никогда бы не думал, что современное человечество может быть охвачено такими эпидемиями.
- А почему бы и нет? - возразил Горяинов.- Стадо всегда остается стадом и будет одинаково реагировать на внешние воздействия.
По мере приближения к району, захваченному народом вокруг Сорбонны, картина приобретала другой характер. И здесь метались человеческие толпы, возбужденные нарастающей эмоцией, но в людях неустанного физического труда, для которых жизнь была непрерывной борьбой и напряжением мускулов,- это чувство принимало форму накипающего гнева и жажды деятельности.
Здесь слушали бесчисленных ораторов, пламенными словами призывающих к борьбе, к работе, к горячему, живому делу.
И так же, как у церкви Клотильды, люди отвечали многоголосым глухим шумом, точно рокот струн огромного инструмента, откликавшегося на созвучные ноты; и также нарастала волна острого возбуждения, грозящего в любой момент окончиться взрывом стихийной силы, сметающим все на пути.
Но грань еще не была перейдена, еще не раскачалась колоссальная машина, а пока лишь гудела и вибрировала от не нашедшего выхода напора.
Трое спутников оставили такси, ставшее совершенно бесполезным в тесноте переполненных улиц, и медленно пробирались к недалекой уже цели.
Из обрывков разговоров вокруг они узнали последние новости.
Около часу назад была, наконец, сделана попытка противопоставить открытую силу надвигающимся событиям. Вдоль улиц Дез-Эколь и Суфло были двинуты отряды полиции и войск, которые должны были очистить весь район вокруг Сорбонны, закрыть съезд и арестовать наиболее неприятных правительству лиц.
Солдаты встретили угрожающую молчаливую толпу, сомкнувшуюся тесными рядами. Эта гневная возбужденная тишина, ожидающая лишь толчка, чтобы разразиться бурей, судорожно сжатые кулаки, угрюмые решительные лица и, главное,- море, неоглядное море голов, были достаточно красноречивы. Ни одна рука не поднялась к оружию, и под то же грозное молчание отряды всадников и колонны пехоты, продефилировав по ближайшим улицам, скрылись в их сети, растаяв по пути. Поднятый для удара кулак разжался и упал, как мягкая тряпка. Пикеты вокруг здания вооружились брошенными солдатскими винтовками.
Когда Дерюгин со своими товарищами добрался сюда,- площадь еще более, чем вчера, имела вид вооруженного лагеря; кое-где виднелись уже пулеметы, и вдоль улицы Сен-Жак глядела снятая с передка пушка.
И только крикливые мальчишки носились там и здесь, точно живые волчки и распевали во все горло только что родившуюся песенку:
Nous ferons un canon Pour tirer Ie ciell 0, la, la! [Мы сделаем пушку, чтобы выстрелить в небо! ]
И от времени до времени к задорным детским дискантам присоединялись импровизированные хоры тысяч мужских голосов, и тогда к высокому небу точно подымалась суровая угроза:
Pour lirer Ie ciel!
Когда всем троим удалось, наконец, попасть в зал заседаний, то здесь оказалось уже сплошное месиво человеческих тел.
С трудом протолкавшись ближе к первым рядам, они очутились в одном из боковых проходов стиснутыми в движущейся живой массе. Внизу стояло тревожное напряженное молчание, хоры гудели сдержанным гулом.
Первая часть заседания, видимо, уже кончилась, и предложение русской делегации, поддержанное представителями Германии, было принято. Стоял на очереди вопрос, как осуществить его практически. Один из членов президиума только что сообщил об утренней попытке правительства овладеть ходом событий и разогнать съезд.
Теперь он говорил о том, что получен ответ военного министерства, одобренный президентом республики, рассматривавший проект постройки пушек как фантастическую идею, бесполезную по существу и невыполнимую технически; в конце приводилось откровенное обоснование: правительство не могло согласиться обезоружить армию, предоставив в распоряжение кучки фантазеров весь запас взрывчатых веществ республики: это значило остаться с голыми руками в такой тревожный момент, отдать страну всем ужасам гражданской войны, не говоря уже о неизбежной внешней опасности.
“Весь этот проект,- говорилось в конце сообщения,- только предлог, чтобы вырвать из рук власти возможность сдерживать растущую анархию”.
Точно глухая стена стала перед доводами разума, перед простой идеей общечеловеческой солидарности, и в нее бесполезно было стучаться.
Еще несколько раз высказались ораторы, указывая на необходимость, не теряя времени, организовать работу, на неизбежный, неумолимый рост опасности, на то, что каждый потерянный день отнимает шанс от надежды на успех,- стена оставалась незыблемой.
Присутствовавший на заседании представитель военного министерства заявил, что решение правительства окончательно, что все взвешено и предусмотрено, и во всяком случае этот план принят быть не может.
Последние слова его были покрыты неистовым ревом и шумом на галереях. Он пытался еще что-то сказать, но это оказалось невозможным. Бледный, с перекошенным лицом, он спустился в зал, сопровождаемый свистом и криками:
- Долой лавочников!
Тишина наступила не скоро. Но когда на трибуне вдруг появился человек в блузе с копной буйных волос на квадратной голове,- шум улегся мгновенно.
- До сих пор говорили вы, а мы слушали,- обратился он к залу,- теперь слово за нами. Вы видите сами, что впереди тупик. Дальше по этому пути ходу нет. Здесь страх, дух мелочной ненависти, откровенное признание, что их сила - лишь сила пушек, направленных против народа. Значит, другого выбора нет. Теперь мы должны взять дело на себя. У вас - головы, у нас - руки - миллионы рук, и вместе мы сделаем то огромное, чего требует момент, а они пусть очищают дорогу. Их песенка спета!
Несколько минут зал дрожал от криков, рукоплесканий, целого потока бурных приветствий.
Мрачному генералу, еще раз поднявшемуся на трибуну, не дали говорить.
И когда наступила полная тишина, стало очевидно, что возврата назад нет, что предстоит не кабинетная работа и обсуждение резолюций, а борьба.
И на предложение обратиться на этот раз с апелляцией к народу,- ни одного голоса не оказалось против. Поистине, другого выбора не было.
Заседание было окончено.
Дерюгин и Горяинов со своей спутницей стали пробираться к выходу. Все трое молчали, возбужденные только что виденным.
На воздухе, свернув в одну из менее шумных улиц и несколько отдышавшись, Горяинов сказал молодому инженеру:
- Это точно зараза какая-то, катализатор, вызывающий всюду одну и ту же реакцию!
- Иначе и быть не может,- ответил тот,- в котле было слишком много пара.
- А клапаны отказались действовать?
- Вот именно: клапаны, предусмотрительно поставленные прежними механиками, чтобы выпускать пар понемногу.
Они подходили уже к углу улицы Варени, когда вдруг из нее вылился бурный человеческий поток. Люди мчались, как одержимые, сплошной массой, с дико вытаращенными глазами, с выражением напряженного ужаса в глазах. Казалось, их преследовало, настигало по пятам что-то внушающее непреодолимый страх. Ничто не могло остановить бьющуюся в пароксизме паники толпу. Дерюгин видел, как в нескольких шагах от него упала ничком женщина, и ни одна рука не протянулась к ней для помощи. Одну секунду он видел еще ее лицо, искаженное болью и ужасом, но уже через мгновение человеческий поток захлестнул ее своими волнами, тысячи ног прошли, не замечая, через распростертое на мостовой, в муках корчащееся тело, и Дерюгин не расслышал даже ее стона в общем хаосе воплей и криков обезумевшей толпы.
С растущей тревогой все трое, держась друг друга, прижались к стене дома, следя за происходившим и стараясь отгадать его причину. Наконец, Дерюгину удалось схватить за руку какого-то долговязого парня без шляпы с растрепанными волосами и дико блуждающим взглядом, отброшенного толпой к краю улицы.
- Послушайте, что случилось? - на ухо крикнул ему инженер.
Человек остановил на нем растерянный взгляд, потом оглянулся назад и вдруг, словно пораженный страшным зрелищем рванулся вперед с воплем:
- Бегите, спасайтесь!
- Да от чего спасаться, черт вас возьми? Что там такое? - повторил Дерюгин, встряхнув за плечи ошалевшего человека.
- Шар, шар летит! - дико закричал тот, еще раз оглянувшись, и вырвавшись из державших его рук, пропал в толпе.
Дерюгин побледнел; Дагмара стояла, прислонившись к стене, и, как загипнотизированная, смотрела назад, туда, откуда вывалился бурный поток.
- Не может быть,- пробормотал инженер,- это вздор. Он сейчас где-нибудь в Италии, никак не здесь...
И, тем не менее, какая-то неодолимая сила заставила и его обратить взгляд туда, куда прикованы были глаза Дагмары, куда в смертельном ужасе оглядывалась мчавшаяся мимо них толпа.
В первое мгновение он ничего не заметил, но затем между двух стен домов, на высоте нескольких метров над морем голов, вырисовались в голубоватом тумане знакомые очертания пламенного шара, три недели назад обдавшего его знойным дыханием у лаборатории профессора Флиднера.
Он казался точно таким же, как в этот злополучный день: те же голубоватые жилки пересекали его сиящую поверхность, те же брызги искр сыпались вниз, к окружающим предметам, только размер был, по-видимому, больше, однако далеко не в такой степени, как надо было ожидать, судя по описаниям газет. Эта мысль смутила инженера, но он не успел продумать ее до конца.
Он чувствовал, как захлестывала и его волна непреодолимого страха, исходившего от обуянной паникой человеческой массы.
Над хаосом звуков, стоявших над нею, Дерюгину слышен был знакомый треск брызжущих к земле молний.
Не в силах сопротивляться общему порыву, все трое слились с людским потоком, стараясь только держаться рядом. Они не помнили, долго ли несла их эта волна, они видели только тысячи искаженных ужасом лиц и над всем пышущий пламенем в голубоватом тумане ужасный шар. Когда, наконец, их выбросило в одну из тихих улочек Латинского квартала, они долго не могли отдать себе отчета в том, чему свидетелями им пришлось быть в этот жуткий день. И вокруг было то же.
Люди оглядывались в изумлении, растерянные, недоумевая, куда забросила их волна пережитого ужаса, искали глазами причину всего происшедшего, преследовавший их пламенный шар, и не могли найти его и следа; нигде не заметно было признаков пожара или разрушений, о которых все знали по газетным сообщениям: шумел и грохотал обычной жизнью многомиллионный город.
К вечеру стало известно, что нигде в других местах не было замечено ничего похожего на атомный вихрь, и на пути, по которому пронеслись испуганные люди, не было никаких следов его движения.
Стало очевидно, что возбужденная за эти дни толпа стала жертвой массовой галлюцинации, увлекшей ее в дикое бегство.
- Как же так? - недоумевала вечером Дагмара, вспоминая события дня.- Я готова чем угодно покляться, что я видела его и слышала треск его молний.
- Такова сила внушения,- ответил Дерюгин,- мне кое-что сразу показалось странным тогда, но и я не смог устоять против этой удивительной иллюзии.

Глава XVII Еще раз революция

На следующий день Дерюгин и Дагмара остались у себя в номере. Девушка была совсем больна после вчерашних потрясений, ночью бредила воспоминаниями минувшего дня и металась в лихорадке. Встревоженный инженер провел у ее постели бессонную ночь, только к утру забывшись тяжелой дремотой. Вызванный врач не нашел ничего опасного в данный момент, но предписал на несколько дней полный покой, предупредив, что новое потрясение может уже быть рискованным.
Прощаясь с Дерюгиным у выхода, он покачал головою и сказал:
- Бедный Париж! Он весь бьется сейчас в такой лихорадке; нет уже, кажется, дома, где не нуждались бы в помощи врача. Я сам сегодня у десятого пациента и от вас бегу дальше.
- Вы говорите о необходимости покоя, отдыха нервам,сказал Дерюгин,- но разве это возможно во взбудораженном муравейнике, где зараза, кажется, носится в воздухе, проникает сквозь стены?
Врач пожал плечами.
- Если можете, уезжайте. Здесь, действительно, трудно ожидать тишины. Говорят, уже с ночи где-то на Монмартре идет стрельба. Бедный Париж! - повторил он, беря в руки трость и открывая дверь.
Дерюгин вернулся в номер и сел у постели больной. Дагмара взяла его за руку и долго не выпускала из своей. Ее охватил безумный страх одиночества; оно давило ее кошмарами и туманило больной мозг воспоминаниями о виденных сценах.
- Вот теперь фон Мейден был бы прав, отправивши меня под опеку доктора Грубе,- слабо улыбалась она,- ты знаешь, мне кажется, я за эти три недели постарела на много лет.
Дерюгин, нагнувшись к ней, тихо гладил ее по голове и вдруг в знакомых пепельных волосах, от которых шел такой одуряющий запах, заметил совершенно седую прядь, блестевшую серебряными нитями. Сердце у него сжалось от боли и жалости.
“История шагает по раненым душам”,- подумал он.
“И по трупам”,- будто добавил кто-то посторонний внутри его, вспоминая вчерашние сцены паники, во время которой, по слухам, ходившим в городе, погибло до тысячи человек.
Около полудня, когда Дагмара забылась сном, и Дерюгин с тревогой прислушивался к ее неровному дыханию, явился Горяинов. Даже сквозь обычную для него сдержанность и усмешку было видно, что он чем-то взволнован.
Дерюгин сделал ему предостерегающий жест, и старик спросил вполголоса:
- Что случилось?
- Последствие вчерашнего,- ответил инженер,- пока ничего серьезного, но надо избегать новых волнений. Расскажите, что нового в городе? По словам доктора, идут бои?
Оба вышли в коридор, оставив дверь полуоткрытой.
- Дело гораздо хуже,- ответил Горяинов, затягиваясь папиросой. - С утра, действительно, стреляли на Монмартре и у дома Инвалидов, а подле Одеона была горячая свалка. Но сейчас весь город мечется в припадке. На улицах творится что-то невообразимое. Можно подумать, что исполнились предсказания монахов, и настал день страшного суда.
- В чем же дело? То же, что вчера?
- Нет, на этот раз уважительная причина, если угодно. Часа три назад было получено известие, -и газеты поспешили его выболтать, о грандиозной катастрофе в Риме...
- В Риме? Атомный вихрь?
Горяинов кивнул головой.
- Дело скверное. В сущности, город почти уничтожен; судя по описаниям, уцелела только южная часть на Авентине. А к северу от излучины Тибра - Палатин, Квиринал, Ватикан - все это охвачено огнем. Собор Св. Петра - в развалинах; начиная от Латерана и до замка Св. Ангела, все горит. Паника неописуемая. Масса жертв,- их еще немыслимо подсчитать. Словом, Рим больше не существует...
Дерюгин представил себе картину гибели вечного города и содрогнулся. Неужели, в самом деле, уже поздно? Можно ли будет обуздать разбушевавшуюся стихию?
И все-таки... Новая мысль мелькнула у него в голове.
- А уверены ли вы, что все это действительно было? - спросил он Горяинова.
- То есть как? - не понял тот.
- Не являются ли самые сообщения такою же галлюцинацией, как вчерашнее появление шара?
- Ну, уж это вы, кажется, чересчур...
- Почему? Видели же в семидесятом году тысячи парижан расклеенными на стенах столицы бюллетени об одержанной победе, оказавшиеся такою же иллюзией, самообманом больного духа толпы.
- Боюсь, что не стоит убаюкивать себя такими надеждами,- усмехнулся посетитель,- я сам держал в руках газеты. Да вот они,- посмотрите сами,- он вытащил из кармана пачку измятых листов,- подробности настолько согласованы и отчетливы, что надо было бы предположить слишком сложный механизм такого наваждения.
- Но почему же началась паника здесь? Рим ведь еще не Париж?
- Ну, почва была подготовлена: это мы с вами видели вчера воочию. Достаточно было небольшого толчка, чтобы все эти миллионы, трепетавшие на грани безумия, окончательно сошли с ума... К тому же в сообщениях из Рима говорится, что шар оттуда пролетел на север и движется между Апеннинами и морем к французской границе.
Оба собеседника замолчали, подавленные, угрюмые. Даже Горяинов больше не смеялся.
Они вернулись в номер и некоторое время сидели у стола, занятые своими мыслями. Дерюгин перечитал телеграммы, и ему снова начало казаться, что все происходящее - дикий бред больного мозга. Погиб собор, творение бессмертного, как казалось, духа Микеланджело; в руинах лежали дворцы и лоджии Ватикана; дымились развалины Пантеона и Латерана,- все накопленные тысячелетиями сокровища человеческого духа, воплощенная, казалось, на долгие века в камне и полотнах его утонченная мысль и могучая воля, вековая культура,- все стало прахом от прикосновения слепой стихии. И то же ожидало, быть может на днях, и этот огромный Вавилон, мечущийся сейчас в судорогах предсмертного страха.
Дерюгину представилось на минуту, что он со стороны, из далеких пропастей вселенной, смотрит на земной шар, и, казалось, видит, как разворачивается на нем, точно кровоточащая язва, огненная лента, и из-под нее вместе с дымом пожаров подымаются удушливые испарения охваченного бредом больного человеческого духа.
Неужели же это конец? Века страданий, упорной кровавой борьбы, мучительные порывы к светлому будущему, страшные катаклизмы, победы и поражения, медленное высвобождение духа из оков инертной материи, слезы и кровь, целые моря их на протяжении тысячелетий,- и сейчас, в преддверии новой надежды - возвращение в первобытный хаос, бунт материи, которая, казалось, уже была окончательно порабощена!
Голос Горяинова вывел инженера из задумчивости. Старик распахнул окно и подозвал к нему Дерюгина.
- Слушайте!
Даже здесь, на сравнительно тихой улице, чувствовалось биение огромного организма.
Смутный гул стоял над морем крыш; звонили колокола, яростно ревели гудки далеких фабрик, со всех сторон доносилась беспорядочная стрельба; а с запада глухими ударами бухали пушки.
- Бедный Париж! - невольно повторил Дерюгин недавние слова доктора.
Горяинов стоял молча, с жадностью прислушиваясь к буре звуков, и жесткая улыбка снова стянула углы его рта, но он не сказал ни слова.
В комнате послышалось движение,- это проснулась Дагмара.
Дерюгин ушел к ней за ширму, а старый инженер остался у окна.
Несколько минут спустя Александр подошел к двери и нажал кнопку звонка, служившего для вызова прислуги. Прошло с четверть часа,- никто не являлся.
- Бесполезно,- сказал ему Горяинов,- сейчас вы никого не дозоветесь. Все разбежались; электрическая станция стоит, трамвай тоже; кое-как работает, по-видимому, только метро. Жизнь умирает... А ведь я, собственно, пришел за вами,- вспомнил он вдруг,- предложить побродить по улицам, взглянуть на то, что там творится.
Дерюгин покачал головою.
- Я не могу оставить сейчас Дагмару. Да и потом, откровенно говоря, боюсь опять потерять себя, поддаться общему психозу; мне нужно сохранить твердыми мысль и волю.
- Как хотите,- ответил старик,- а я пойду. Вечером забегу к вам рассказать новости. Привет фрейлен Флиднер.
Но к вечеру он не явился. Дерюгин остался вдвоем с Дагмарой, взяв на себя роль и сиделки, и отсутствующей прислуги.
В мелочной лавочке на углу удалось раздобыть кое-какой провизии. Воды не было. Ее приходилось покупать литрами за сумасшедшую цену у предприимчивых шоферов, развозивших ее бочками на своих машинах прямо из Сены, мутную, тепловатую.
Вечером на столах появились свечи, желтоватым трепетным огоньком еле освещавшие комнату, оставляя в полумраке темные углы, где, казалось,копошились сумрачные тени.
На улице было сравнительно тихо, но и здесь от времени до времени пробегали кучки людей, пробирались сторонкою какие-то подозрительные личности, иногда с шумом пролетал автомобиль, или скорым шагом проходил солдатский патруль. И по-прежнему надо всем стоял неустанный яростный гул и рев обезумевшего города. Дерюгин боялся открыть окно, чтобы этот тревожный шум не дошел до слуха Дагмары, но это не помогло; звуки отдаленной стрельбы все время бились в стекла дребезжащим звоном, а к вечеру разгорелась перестрелка где-то поблизости.
Почти под самыми окнами треснул раскатистый залп, и звеня посыпались на пол стекла из рамы, разбитые пулями.
Девушка забилась на кровати почти в истерике, и Дерюгин, ожидая каждый момент чего-то неведомого, просидел около нее два часа, держа ее за руку и не отрывая глаз от двери. Больше однако это не повторилось, и только через разбитое окно теперь беспрепятственно доносился шум конвульсирующего Парижа.
- Что это? что это? - шептала Дагмара при каждом ударе орудий, и инженер успокаивал ее, как мог, уверяя, что все скоро кончится. О катастрофе в Риме он рассказать не решился.
Вторая ночь прошла почти без сна. Улицы были окутаны мраком,- освещение погасло. Мигающими вспышками бороздили небо бледные пальцы прожектора Эйфелевой башни, и еще откуда-то справа да прямо перед окном за далекими крышами стояло зарево пожара.
Только к вечеру явился, наконец, Горяинов с повязкой на голове и забинтованной рукой, с лихорадочно блестящими глазами, утомленный, бледный, но с неизменной кривой усмешкой на губах.
- Что с вами? вы ранены? что-нибудь серьезное? - засыпали его вопросами Дерюгин и Дагмара, несколько оправившаяся и освеженная дневным сном.
- Приключение на улице Сен-Доминик, или наказанное любопытство,- почти весело ответил гость, протягивая им здоровую руку.- Был, можно сказать, на краю гибели, но зато сейчас - с целым ворохом новостей. Ну и дела творятся, друзья мои! Спектакль, какой не часто приходится видеть. Если считать в Париже четыре миллиона человек, то вчера по крайней мере три миллиона девятьсот тысяч были буйно помешанными. Прежде всего, понимаете ли, паническое бегство, безумная мания уйти, куда глаза глядят, лишь бы вон из стен города, в близкой гибели которого убеждены были все эти ошалелые скопища. Объявился и пророк этого близкого конца, одна из зловещих птиц в черных и белых сутанах. Вчера около Нотр-Дам он собрал тьму народа своими сумасшедшими речами и объявил, что ему было видение, в котором открыта вышняя воля: городу осталось жить три дня. Можете себе представить, что произошло. Вся эта наэлектризованная толпа, сотни тысяч людей, двинулись вон из города всеми возможными путями. Вокзалы обратились в осажденные крепости; там происходили настоящие бои с пулеметами, пушками, чуть не со всеми измышлениями нынешней военной техники. Лионский вокзал загорелся,- его развалины до сих пор дымятся.
- Не это ли зарево мы видели всю ночь? - перебил Дерюгин, указывая в окно.
- По всей вероятности, хотя пожары вспыхнули и в других местах. Все дороги из города были запружены сплошной массой беглецов. Я видел эту толпу у Лувра; вы знаете, мне стоило больших усилий, чтобы не присоединиться к ней. На Орсейской набережной пришлось наблюдать любопытную сцену. На балконе особняка стоял над шумевшей толпою Биду, знаете - один из владельцев угольного синдиката, этакое жирное животное с одутловатым лицом и бычачьей шеей. Он помешался окончательно на мысли о неизбежной гибели земного шара. Он метался за перилами террасы, как зверь в клетке, рвал в клочья пачки ценных бумаг и кредиток и вместе с золотом пригоршнями швырял их на улицу. Это было поразительное зрелище... Блестящий дождь золотых кружочков и целые рои цветных бумажных лоскутьев падали вниз, будто тысячи ярких бабочек, и осыпали беснующуюся толпу. А сам он стоял над нею такой огромной тушей и кричал, пересиливая иногда неистовый шум внизу: “Кончается наша земля!” - И толпа отвечала ему воплями и рыданием. Рассказывают и о других случаях. Редактор "Journal des Debats" застрелился, оставив записку, что не в силах ждать общей катастрофы. Директор Восточного банка Гейземан бросился в Сену с Аркольского моста, прочитав известие о пожаре Рима. Генерал, которого мы с вами видели на съезде, помощник военного министра, расстреливал прохожих на улице из револьвера, уверяя, что кругом кишат немецкие и московские шпионы.
- Но что же помимо этого делается в городе? - остановил Дерюгин рассказ гостя,- утром началось восстание, революция,- я не знаю что, и весь день и ночью шла стрельба... В чьих руках Париж?
Горяинов развел руками.
- Революция? Не знаю. Вчера ружья и пушки стреляли просто потому, что они были заряжены. Ничего нельзя разобрать. Правда, войска сражались с народом, но больше, кажется, друг с другом. Во всяком случае, уже к вечеру не стало силы, которая бы ими управляла, и они просто разбрелись по городу, частью смешавшись с уличной толпой, а частью присоединившись к шайкам грабителей, начавших ночью свои подвиги.
- А сегодня?
- А сегодня, когда улегся давешний приступ безумия, и люди несколько очухались, оказалось, что вчерашняя власть больше не существует, что вся она рассыпалась, растаяла, а жалкая кучка, оставшаяся еще в Елисейском дворце, не имеет силы, ни исполнителей и просто никому не нужна.
- Значит, победа? - встрепенулся Дерюгин.
- Называйте, как хотите,- пожал плечами Горяинов,- победа улицы, пожалуй. Ничего определенного не известно; говорят, в Сорбонне, рядом с ученым конгрессом, сформировалось временное правительство, взявшее его под свою высокую руку,- и они пытаются что-то сорганизовать. Но я думаю, они сами в плену у толпы, наводнившей все залы и галереи.
- Так и должно быть в первые моменты. Помните миф об Антее, набиравшемся сил от прикосновения к груди материземли.
Горяинов презрительно фыркнул.
- Утешаетесь сказками? А на самом деле начинается пятый акт, дорогой мой... Я вам говорил еще в Берлине; человечество запуталось, зарвалось, а главное - устало, смертельно устало,неужели вы и теперь этого не видите? Подумайте: неоглядный ряд столетий неустанной, мучительной и, тем не менее, бесполезной борьбы. Вечное взыскание, мечта о земном рае и взамен - растущая сумма страданий, дух неутолимой ненависти и кровь, кровь без конца... Неужели вы сами не чувствуете, как вас давит тысячелетний груз, эта страшная ноша, под которой стонет земля, не ощущаете в себе голоса бесчисленных изнемогающих поколений? Я лично временами чисто физически воспринимаю эту смертную усталость духа земнородных. Случается, я вижу себя во сне то Галилеем, то Джордано Бруно, то Серветом, горю на кострах священной инквизиции, умираю на полях кровавых битв, захлебываюсь в нантских нуайядах, вижу над головою блеск ножа гильотины или дула десятка ружей, глядящих на меня черными дырами... нет, я думаю, довольно этого всего. Лучше сразу конец в стихийном пожаре, чем еще века и века этого беспросветного, мучительного Сизифова труда.
Дерюгин некоторое время молчал, испытующе глядя на собеседника.
- Вы знаете, мне жаль вас,- сказал он, наконец, тихо,должно быть ужасно дойти до такого мировоззрения. Но ведь это только самообман, иллюзия плененного духа. Изжило себя не человечество, не оно подошло к грани своего восходящего развития и катится под гору, а та кучка людей, которая считала себя солью земли, и плотью от плоти которой вы являетесь. Это их усталость, их бесполезность и самоощущение заката говорит в вас голосами минувших поколений, а вы обобщаете эти упадочные настроения до общечеловеческих. Человечество никогда еще не было так.активно и полно бодрости, как сейчас.
- Пустая отговорка, дорогой земляк,- засмеялся Горяинов,- ответ по шаблону - классовые противоречия, буржуазная идеология и как там еще? Лихорадочное состояние безнадежно больного принимаете за действенную энергию выздоравливающего. А впрочем, все равно: так или иначе, дело идет к развязке, и скоро вся ваша мудрая диалектика вместе “- ее ма.-ериалом, навозо.; времен, человечеством, превратится в пыль, а еще раньше полтора миллиарда буйно помешанных перервут друг другу глотки от страха.
- А я вам говорю, что человечество будет бороться и в конце концов взнуздает силу, не вовремя развязанную.
- Ну, ну, дай бог нашему теляти волка поймати, простите на грубом cлoBe.
Оба замолчали. Дагмара, сидевшая уже в кресле у открытого окна, примирительно протянула им руку.
- Бросьте вы эти споры,- ведь от них судьбы мира не изменятся. Расскажите лучше, где это вас так изукрасили,- обратилась она к Горяинову.
- О, эта история не длинная и мало интересная,- ответил тот,- иллюстрация на тему: личность и толпа. Вчера вечером около дома Инвалидов я попал в одно из этих диких скопищ, расхаживавших по городу с пением псалмов и гимнов, и имел неосторожность улыбнуться, глядя на постные физиономии лавочников, оплакивавших свои грехи. Какой-то красноносый верзила завопил, что я оскорбляю чувства верующих, что из-за таких, как я, людей постигла божия кара, что кровь нечестивца послужит искупительной жертвой. Толпа заревела и надвинулась ко мне, забыв о своем покаянном настроении. Кто-то крикнул: “Бей эту гадину!”. Я понял, что убеждать здесь бесполезно, и надо рассчитывать только на легкость ног. Но уйти было трудно. На меня наседали сотни разъяренных, ошалелых людей. Я отскочил на тротуар и вбежал в какой-то, кажется, ювелирный, магазин; человек тридцать бросилось за мной, остальные теснились на улице и яростно галдели что-то осипшими голосами. Я хотел выбежать через черный ход, но хозяин преградил мне дорогу, вообразив, вероятно, что ловят вора. Красноносый парень треснул меня по голове. Я успел отпарировать удар, но тут навалились остальные; кто-то пырнул меня ножом в плечо, кто-то схватил за ноги,- я упал. Началась общая свалка, в которой нападающие, кажется, больше тузили друг друга, чем меня. Тем не менее, конечно, я не остался бы в живых, если бы на улице, почти у самых дверей магазина, не раздалась ожесточенная стрельба. Я так и не знаю, что это было. Вероятно, просто одна из бессмысленных стычек, которые в этот день происходили по всему городу, когда люди стреляли друг в друга, не зная сами, почему они это делают. Так или иначе, вся ватага выбежала вон, а испуганный хозяин поспешил запереть двери. Узнав, что я чуть не сделался жертвой псалмопевцев, он рассыпался в извинениях, обложил меня пластырями и примочками и вывел потихоньку через заднюю дверь и сквозной проход на другую улицу: он оказался ярым антиклерикалом и сыпал громы и молнии на головы монахов, взбудораживших народ. Мы с ним расстались друзьями. После, уже в аптеке, мне сделали настоящую перевязку. Вот и вся моя история.

- Для чего вы это делаете? - спросила Дагмара.- Ради чего рискуете собой?
- Милая барышня,- улыбнулся Горяинов,- да ведь это именно то удовольствие, которое я предвкушаю давно: посмотреть, как будет вести себя обнаженный, так сказать, естественный, человек лицом к лицу с вечностью.
На другой день утром вышли первые газеты, вернее, специальные бюллетени о создании временного правительства. В них сообщалось, что новая власть стала в городе твердой ногой и понемногу расширяет свою сферу влияния на соседние департаменты.
Первым актом ее было воззвание к народу, указывавшее, что основной своей задачей, помимо защиты нового уклада жизни, она ставит широкую организацию борьбы со стихийным бедствием. К руководству этой работой привлекается конгресс физиков на правах правительственного органа с широкими полномочиями. Ближайшей целью ставится продолжение постройки электромагнитов и сооружение бетонных пушек по предложению русской делегации.
Одновременно было опубликовано обращение съезда, призывавшего всю нацию к единодушной напряженной творческой работе.
Дерюгин вздохнул полной грудью, прочтя это сообщение.
- Слава богу: голова есть, и руки развязаны,- теперь остается только работать.

Глава XVIII Конец Эйтеля

Дни после берлинского переворота были тяжелым временем для Эйтеля Флиднер. То, что творилось вокруг в городе, в Германии, во всем мире, представлялось ему лишенным смысла хаосом, какой-то пестрой и страшной путаницей, где все казалось враждебным и грозило неожиданным сюрпризом. Жизнь шла своим чередом и, видимо, жизнь кипучая, бурная, но он ее не понимал, не чувствовал; она катилась мимо него, как немые фигуры на экране кинематографа; он сам висел в воздухе, в зияющей пустоте, не зная, за что уцепиться, к чему привязать свое собственное существование. Рейхсвер был распущен; набиралась новая армия, ядром которой послужили рабочие дружины Нейкельна и Моабита, но в этом сброде ему не было места.
Несколько дней в тихих комнатах угрюмого дома на Доротеенштрассе еще сходилась кучка его товарищей. Они украшали свои собрания черно-бело-красным флагом и крылатым орлом, говорили с таинственным видом о беспорядках в городе, о восстаниях в Баварии, в Вестфалии, в Ганновере, мнили себя заговорщиками, но очень скоро все рассыпались неведомо куда, и в мрачных комнатах наступила снова гнетущая тишина.
На своей половине, растерянная и выбитая из колеи не менее Эйтеля, тихо и покорно умирала тетка Марта.
Флиднер метался в пустом доме; он чувствовал, как растет в нем с каждым часом и ищет выхода беспредметная, неутомимая ненависть. Он избегал выходить на улицы: он всегда презирал т.олпу, а вместе с тем побаивался ее, и то, что теперь толпа завладела жизнью, выводило его из себя. Красные флаги, сменившие трехцветное знамя, доводили его до бешенства.
И надо всем, как сорвавшийся с цепи дикий зверь, метался по Европе проклятый шар, источник всех несчастий, а за ним вставали в кровавом дыму зарева пожаров, и ползла жуткая неразбериха, имя которой - революция. И уже невольно со дна души подымалась смутная догадка. Post hoc - ergo propter hoc[После того - значит, вследствие этого. ].
Разве нельзя предположить, что отец его - жертва заговора, что чьим-то дьявольским умыслом нарочно развязана бунтующая стихия в расчете на то, что ее разрушительное движение разбудит в человеке дремлющего зверя и бросит его в объятия разнузданных инстинктов, в бездну анархии, которую можно использовать для своих целей?
Правда, игра казалась слишком рискованной, но кто знает,быть может, пожар в любой момент возможно ликвидировать по желанию тех, кто его вызвал, и только не настал еще нужный срок? А может быть, дело зашло дальше, чем предполагали его виновники, и они сами теперь мечутся в поисках спасения?
Случайно попавшееся на глаза Эйтелю имя Дерюгина в газетной заметке, в связи с участием его в только что отшумевших событиях и возвращением теперь в Россию, оформило накипавшую в экс-кавалеристе слепую злобу и направило ее по определенному руслу. Было совершенно очевидно, что если предположения его справедливы, то этот московский выходец был в числе главных виновников всего происходящего. Да и, кроме того, его имя будило с новой силой воспоминания о семейной катастрофе, о бегстве сестры, опозорившей их, о смерти отца. Правда, теперь эти события уже не должны были иметь такого значения, как раньше: жизнь соскочила с рельсов, и настала всеобщая переоценка ценностей. Но бывшего волонтера кавалерии старое еще цепко держало в руках: семейная честь, честь мундира, уже не существующего,- все это были еще не иссякшие источники переживаний сегодняшнего дня.
Как-то встретил он полковника Шарнгорста, который уже не был больше полковником, а торговал газетами где-то на углу Лейпциг штрассе, и, когда тот в разговоре коснулся намеком грустной домашней истории бывшего волонтера, Эйтель чуть не задохнулся от стыда и гнева. Да, у него были серьезные счеты с проклятым азиатом. Однажды вечером по старой памяти зашел после работы в институте в опустевшую мрачную квартиру Флиднеров Гинце. Вид у него был сумрачный. Он рассказал последние известия о движении шара, попавшего в полосу переменных ветров на Балканах, о волнениях и беспорядках на улицах Белграда и Софии, этих неизменных спутниках бунтующей стихии, и хотел, по-видимому, еще что-то прибавить, но ге решу я.
- Чем же все это кончится? - спросил Эйтель.
Гость пожал плечами.
- Кто может быть пророком в таком вопросе? Каждый верит своему. Пессимисты готовятся к гибели мира и каются в грехах или, наоборот, стремятся наделать их как можно больше; оптимисты, вроде этого инженера из Москвы,- он запнулся на секунду,- толкуют о победе и кстати не прочь половить рыбу в мутной воде взбаламученного человеческого моря...
Флиднер насупился.
- Черт бы взял этого мерзавца,- невольно вырвалось у него,- вы знаете, если б я встретил его сейчас на улице, я готов был бы задушить его голыми руками.
Гинце пристальней взглянул на говорившего: по лицу Эйтеля прошла судорога, в глазах зажглись дикие отблески.
- Таких людей надо уничтожать, как бешеных собак,- продолжал он, вспоминая разговор с полковником. В голове ассистента промелькнула мысль, заставившая его злорадно улыбнуться.
- Я его, между прочим, недавно видел,- сказал он как бы вскользь.
- Разве он не в России? - спросил Флиднер.- Я читал третьего дня, кажется, что он уехал в Москву.
- Успел вернуться. И вчера уже отправился с каким-то важным заданием в Париж.
- Ага! И там хотят все перевернуть вверх дном?
- Возможно. Хотя теперь, пожалуй, ему будет не до того. Он совершает нечто вроде свадебного путешествия...- Гинце ехидно улыбнулся.
Эйтель насторожился.
- Что вы хотите этим сказать?
- То, что он уехал не один.
- С кем же?
- С фрейлейн Дагмарой.
Лицо экс-кавалериста побагровело, и в глазах опять загорелись недобрые огоньки.
- Он долго пробудет в Париже? - спросил он срывающимся голосом.
- Вероятно. Там предстоит большая работа. Да и, насколько мне известно, они, уезжая, ликвидировали свой pied a terre в Берлине.
- Вот как... Разве они жили вместе?
- А вы об этом не знали? Уже с неделю, с момента романтического и необычайного освобождения Дерюгина из рук полиции.
- Я однажды уже имел возможность до конца свести счеты с этим господином,- злобно сказал Флиднер,- очень жалею, что тогда упустил случай. Постараюсь теперь этой ошибки не повторить.
Гинце промолчал и скоро простился с хозяином.
Выйдя на улицу, он с давно неиспытанным наслаждением закурил сигару.
- Дозрел,- сказал он вслух, потирая руки,- ну, господин Дерюгин, пожалуй, вас ждет не особенно приятная встреча. Я не удивлюсь, если парень завтра же возьмет билет на парижский экспресс.
Гинце не ошибся в своих расчетах. Эйтель уже не был человеком со свободной волей. Он, как заведенный автомат, двигался к намеченной цели, не замечая окружающего.
Через два дня после разговора с ассистентом он сидел уже в вагоне поезда, уносившего его на запад, и слушал бесконечные разговоры, вертевшиеся вокруг одной и той же темы. В Париж он попал в разгар паники после пожара Рима. Больной мозг его окончательно захлестнула волна безумия, в котором бился огромный город. Он видел потрясающие уличные сцены, слышал беспорядочную стрельбу, то гневный, то тревожный шум мечущихся по площадям и бульварам несметных скопищ и заражался все больше энергией смятенного духа толпы.
Он видел падение старой власти, рухнувшей в шуме событий, как карточный домик, и победу ненавистного красного флага.
Точно упорными сильными ударами, раскачивалась его воля в одном направлении. Свертывалась тугая пружина, ожидая лишь толчка, чтобы вдруг выбросить накопленную больную силу.
Однако, помимо упорной идеи, овладевшей его мозгом, он оставался, по-видимому, нормальным человеком в мелочах повседневной жизни.
Он снял номер в меблированных комнетах на улице Вожирар у церкви св. Сульпиция, полагая, что здесь, вблизи Сорбонны, ему легче будет рассчитывать на встречу с Дерюгиным. Но он не надеялся на слепой случай, а начал упорные поиски, которые оказались нелегкими в городе, еще не очнувшемся от шумных событий.
В адресном столе, пострадавшем во время уличных боев, все было свалено в кучу, и оказалось немыслимо добиться толку.
Только по газетам Эйтелю удалось напасть на след своего противника. В сообщениях, касающихся работ съезда, попалась заметка о том, что русская делегация перед тем, как вернуться в Москву, знакомится подробно с постройкой подвижных электромагнитов на большом металлургическом заводе на Монмартре.
Дерюгин в этот день с утра уговорил Дагмару сопровождать его в посещении завода, где производилась сборка подвижных магнитов.
Девушка уже почти оправилась, и он рассчитывал, что поездка на Монмартр развлечет ее.
Правда, город все еще содрогался предчувствием возможного бедствия, и по улицам сновали тревожные толпы; однако первый буйный пароксизм миновал. Кроме того, везде чувствовалась твердая направляющая рука, сознательная воля, превозмогающая панику. Большинство церквей было закрыто; усиленные патрули рабочих дружин, а частью и остатки полков республиканской армии, несли караульную службу в наиболее опасных местах, служивших обычно центрами возникновения буйных скопищ.
В это время рабочие кварталы одни жили своей независимой жизнью. Среди общего смятения и ужаса они были островами в бурном океане, кузницей Гефеста, где в огне и зное плавильных печей, у горнов, станков и машин неустанно, упорно день и ночь пламенной струею лился металл, стучали молоты, лязгали цепи, бегали с грохотом, словно живые, металлические чудища. А вокруг, как гномы в подземном царстве огня и железа, копошились маленькие фигурки людей.
Казалось, что эти жалкие муравьи - пленные рабы железных чудовищ, и странно было думать, что они здесь хозяева, что их упрямою волею, их неутомимым разумом родились из мертвой материи и сейчас бегут, долбят, свистят и грохочут многорукие стальные гиганты, послушные слабому движению руки маленьких пигмеев.
И здесь были живые человеческие нервы, живые души, охваченные общим возбуждением, но в этом царстве машин под железными и бетонными сводами, содрогающимися от неустанного движения, от бьющей в них силы, этот трепет сердец, наполненных горячей кровью, нашел другое русло. Все напряжение духа ушло в кипучую, лихорадочную деятельность, в ней находило свое разряжение и выход. Там, за стенами каменных корпусов, изрыгающих клубы дыма в туманное небо, могли метаться в тисках страха людские толпы, могли взывать о помощи к неведомым силам или предаваться отчаянию,- здесь, стиснув зубы и сжав кулаки, стояли у станков, ковали оружие и верили в победу.
Дух породил к жизни механических гигантов, содрогающихся от переполняющей их силы; машины стимулировали дух.
Когда Дагмара попала в этот грохочущий ад, в первый момент она была оглушена и подавлена почти до потери сознания.
Казалось, невозможно было уловить цель хаотической сутолоки, и невольный страх заставлял вздрагивать при каждом ударе стальных молотов.
И только когда ухо несколько привыкло к немолчному шуму и улеглось первое подавляющее впечатление, она смогла вслушаться и уловить смысл в словах спутника, развертывавшего перед ней последовательность рождения к жизни сложных машин из бесформенной груды мертвого металла.
В первом отделении огромные дюралюминиевые[Дюралюминий - сплав алюминия с магнием. ] рамы, составленные из решетчатых ферм, ставились на подвижной ход тракторного типа. Это был тот фундамент, на котором должна была покоиться вся постройка. Широкие ленты с медными упорами огибали мощные колеса, связанные с валами, идущими к двигателю. Вся конструкция напоминала мост, поставленный на катки и ожидающий утверждения на устоях.
В следующем отделении, представляющем целый городок под легкими арками железобетонных пролетов, на готовые платформы ставили колоссальных размеров агрегаты, занимавшие под легкими металлическими кожухами всю заднюю половину механизма.
- Это - сердце всей машины,- говорил Дерюгин, указывая на сложную систему цилиндров, труб, маховиков, рычагов, манометров и еще каких-то приспособлений непонятного назначения,- бензиновые двигатели общей мощностью до восьмидесяти тысяч лошадиных сил. Для них выбраны наиболее сильные и вместе с тем легкие конструкции аэропланного типа. Они приводят во вращение с одной стороны главную ось движущего механизма трактора, а с другой - большие генераторы тока, динамомашины, установленные над серединою платформы.
- Восемьдесят тысяч лошадиных сил? - переспросила Дагмара,- но ведь это что-то колоссальное!
- Да, одна такая установка могла бы питать своей энергией небольшой промышленный центр, а два десятка их, изготовляемых сейчас во Франции и России, не уступили бы по мощности всем станциям Ниагары. А вот здесь,- продолжал инженер, переходя в следующий корпус, куда передвигалась платформа с собранным на ней агрегатом,[ Агрегат - соединение двигателя и динамомашины. ]- здесь к генераторам присоединяют наиболее ответственную часть всего механизма - электромагниты, питаемые током от динамо. Вокруг толстых железных сердечников идет сложный переплет проводов, охлаждаемых снаружи заключенными в кожух холодильниками.
- А это для чего же?
- Потому что по обмотке идет ток колоссальной силы, измеряемой тысячами ампер, дающий страшное нагревание проводов. Без энергичного охлаждения все они быстро перегорели бы, несмотря на их толщину. В результате получаются магниты колоссальной силы действия. Если сегодня будет производиться их испытание, ты сможешь увидеть поразительные вещи. Мне рассказывал главный инженер, что на расстоянии двадцати метров от полюсных наконечников при полном действии механизма эти магниты извлекали гвозди из трехдюймовых досок.
И, во всяком случае, на полтораста метров в окружности приходят в движение железные предметы в десять-пятнадцать килограммов весом. Это нечто вроде таинственного ледяного сфинкса у Жюль Верна, только созданного руками человека.
- А эти зубчатые дуги по бокам обмоток?
- Они служат, чтобы придавать различный наклон оси магнитов, а вместе с тем менять направление выходящих из них магнитных сил, и таким образом иметь возможность приспосабливаться к различной высоте над землей атомного вихря.
Молодые люди вместе с группой товарищей Дерюгина и сопровождающими их инженерами завода перешли в новое отделение, просторное здание в два света, в котором стояла еще одна почти собранная машина.
- Это, пожалуй, самая интересная часть механизма,- продолжал Дерюгин, подымаясь с девушкой по небольшому трапу на верхнюю площадку, расположенную над машинным отделением,- здесь сосредоточен, так сказать, мозг этого гиганта, вся система управления; отсюда начинаются нервы, заведующие различными частями всего организма. Направо - доска со всевозможными приборами, указывающими состояние его частей в данный момент: давление газов в цилиндрах, силу и напряжение тока, угол возвышения оси .магнита, скорость движения и так далее. Налево телефоны и говорные трубы в машинное отделение, к радиотелеграфному аппарату, на станцию оптической сигнализации, к механику, заведующему движением трактора. А здесь впереди система рычагов, кнопок и выключателей, служащая для непосредственного управления работой динамо и электромагнита, сосредоточенная в руках командира. Цветные кнопки направо служат для включения различных секций обмотки; подвижной рычаг со скользящим контактом регулирует наклон магнита к горизонту; такой же рычаг налево имеет назначением перемену направления тока на обратное. А вот эти два рычага впереди - главный нерв: они автоматически заставляют включаться тяжелые рубильники, закрытые под кожухом и замыкающие ток электромагнита.- Дерюгин повернул несколько раз костяную рукоятку в одну и в другую сторону.
- Положение левое - ток дан,- говорил он, указывая на надпись над блестящим медным контактом; - положение правое - динамо разъединена с магнитом. Посмотри: легкое напряжение мускулов пускает в ход огромную силу и так же ее останавливает.
Дагмара с любопытством взяла в руки рычаг и также передвинула его справа налево.
- Одновременно впереди зажигаются цветные лампочки, указывающие на включение тока,- обратил внимание девушки инженер, указывая на красные и синие стекла между двумя рубильниками.
- Сейчас, конечно, они не действуют, как и весь механизм, так как здесь еще идет его сборка. А в последнем отделении мы увидим вполне готовую машину, и, вероятно, можно будет наблюдать ее в работе: сегодня предстоит испытание ее технической комиссией.
Однако, прежде чем попасть в это последнее отделение, посетители смогли проследить и еще ряд операций по заканчиванию установки. На площадке впереди командирской рубки поставлена была станция оптической сигнализации для переговоров между отдельными машинами в случае прекращения работы радио. Здесь стояли гелиограф и прожектор, точно два громадных подвижных глаза сказочного чудовища.
Был и еще ряд деталей, на которых уже почти не останавливалось утомленное внимание Дагмары. И когда они вышли на большой внутренний двор, где стояла готовая к испытанию, собранная машина, девушка почувствовала невольное облегчение и вздохнула полной грудью. Здесь не было давящих сводов, под которыми с грохотом и лязгом сновали по рельсам где-то над головою тяжелые тележки со стальными щупальцами-крюками, не было визга и скрежета станков и цепей, не ощущалась так живо своя затерянность в этом царстве железа и стали.
Правда, чудесный механизм, как бы сосредоточивший в себе всю силу воплощенной в материю человеческой мысли и вместе с тем напоминавший гигантских размеров ископаемую черепаху, мутно поблескивавшую металлическим панцирем, производил тоже подавляющее впечатление.
Но в нем угадывалось сразу какое-то единство, можно было охватить глазом целое и представить себе человека, оседлавшего это чудовище. К тому же, над головою был высокий купол неба, которым скрадывалась величина приземистого, неуклюжего контура.
Дагмара невольно залюбовалась этим творением человеческого духа.
В тот момент, когда молодые люди подошли к машине, были пущены в ход двигатели. Задрожали массивные цилиндры, содрогнулось огромное тело, и тяжелым грузным дыханием его наполнился воздух; вместе с гудением маховиков этот гул был таким потрясающим, что в нем тонули человеческие голоса. Надо было кричать, чтобы быть услышанным соседом.
Посетители поднялись снова в командирскую кабинку и стали наблюдать показания приборов, региструющих работу механизма.
- Что-то неладно внизу, у холодильников,- сказал Дерюгин и добавил, касаясь главных рычагов: - Немного погодя пустят в ход и это, и ты увидишь любопытнейшие вещи. Сейчас остается только передвинуть рукоятку влево, чтобы превратить эту массу железа в магнит...
Оба взглянули вниз: там метрах в шести под их ногами группа людей обходила со всех сторон медное чудовище, следя за ритмом его дыхания и работою всех частей.
- Останься здесь на минуту,- вспомнил вдруг что-то Дерюгин: - мне надо сказать несколько слов главному инженеру.
Он стал быстро спускаться по трапу, вздрагивавшему от тяжелого дыхания машины.
Главный инженер, высокий и худой, как жердь, с растрепанной бородкой, в небрежном костюме, стоял около нижних цилиндров, тыкал пальцем в щель, откуда вырывалась тонкая струя пара, и говорил что-то недовольным голосом; один из техников, видимо, попробовал возразить, но инженер сердито прикрикнул на него и вздрагивающим шагом пошел к другой стороне механизма; его спутники молча последовали за ним.
Дерюгин отошел в сторону, отмечая что-то в записной книжке, когда вдруг на фоне темного прохода из внутреннего здания показалась фигура человека, растерянно остановившегося посреди двора и, видимо, ошеломленного грохотом и лязгом, несшимся со всех сторон.
Лицо странного гостя показалось Дерюгину знакомым, но он не мог сразу вспомнить, где он видел эти беспокойные глаза, выпуклый лоб и жестко сжатые губы.
Что-то странное и порывистое было в позе незнакомца, и Дерюгин хотел уже спросить, как и зачем он сюда попал, когда внезапно взгляды их встретились. В один короткий миг память подсказала забытый образ, и в то же мгновенье глаза посетителя загорелись такой бешеной ненавистью, что молодой инженер невольно отступил назад. Рука Эйтеля опустилась в карман, и вслед за тем Дерюгин увидел против себя темное дуло револьвера.
Еще не понимая, в чем дело, он крикнул и бросился в сторону грузовой машины. Треснул короткий выстрел, за ним другой.
Дерюгин почувствовал, как обожгло огнем левую руку у плеча.
Он обернулся. Флиднер был от него в пяти-шести шагах и снова целился почти в упор. Из командирской кабинки над головою выглянуло испуганное лицо Дагмары. Люди у механизма, обернувшиеся на выстрелы, стояли, сбившись в кучу, не зная, что предпринять.
Это было полнейшей нелепостью, диким бредом, казалось сном, а между тем на Дерюгина из черной дыры револьвера смотрела неизбежная смерть.
В одно короткое мгновенье в голове его пронеслась внезапная мысль. Он сделал скачок в сторону магнита и крикнул наверх в кабинку:
- Дагмара, дайте ток!
Еще раз хлопнул выстрел. Дерюгин упал, Девушка машинально схватилась за рукоятку.
В следующую секунду произошло нечто поразительное: револьвер, вырванный из рук Эйтеля чудовищной силой, пролетел по воздуху десяток шагов, отделявших его от магнита, и ударился с размаху о наконечник полюса. Сила толчка была такова, что револьвер, как это часто случается с автоматическим оружием, разрядился еще несколько раз, а затем остался неподвижным на магните, будто придерживаемый невидимой рукой.
Эйтель опрокинулся навзничь, в нескольких шагах от своего противника, пронзенный собственными пулями. От машины и из обоих смежных корпусов к ним бежали уже люди, чей-то голос требовал врача и носилки. Сверху по трапу полумертвая от ужаса спускалась Дагмара, еле держась руками за перила. Кругом что-то кричали, но за шумом моторов ничего нельзя было разобрать. Главный инженер махнул рукой механику в машинное отделение,- двигатели стали. С наконечника магнита упал вниз револьвер, только что бывший в руке Флиднера, разбитые часы, железный лом, связка ключей, еще какая-то мелочь, приставшая к нему в тот момент, когда в обмотку был дан ток.
Несколько человек хлопотали уже около Дерюгина; Дагмара первая расстегнула окровавленный костюм на груди инженера и приникла ухом, выслушивая биение сердца. Другие занялись Эйтелем. Через пять минут появился заводской врач с санитарами и носилками.
Обоих раненых понесли в амбулаторию. Флиднер стонал и водил вокруг совершенно безумными глазами; Дерюгин лежал молча, следя взглядом за Дагмарой, метавшейся между ним и братом.
Осмотр врача выяснил, что раны инженера - одна в левое плечо, другая в ногу - неопасны, во всяком случае не затронуты кости. Положение Эйтеля было гораздо хуже; у него было прострелено правое легкое, он стонал, харкал кровью и тяжело хрипел. На вопрос Дагмары доктор скептически покачал головой.
- Здесь дело плохо, мадемуазель, если хотите знать правду. Если бы еще организм был сам по себе здоров... Но помимо всего прочего, по-моему, нервная система совершенно расшатана...
Главный инженер после перевязки подошел к Дерюгину и пожал здоровую руку.
- Ну, поздравляю,- сказал он,- счастливая мысль пришла вам в голову. Если бы вы не догадались вырвать магнитом револьвер из рук этого сумасшедшего,- мы бы сейчас не имели удовольствия с вами разговаривать.
- Все хорошо, что хорошо кончается,- улыбнулся Дерюгин,- скверно то, что я на некоторое время выбыл из строя... А как там?
Он указал глазами на Эйтеля, стонавшего на перевязочном cтоле.
- Кажется, плохо. Пробито легкое, а главное - здесь не в порядке,- инженер стукнул себя пальцем по лбу и нахмурился,- впрочем, сейчас улицы полны такими же одержимыми. Paranoia, mania persecutoria и черт знает еще какие скверности по словам врача. Мировой бедлам какой-то.
Вечером Эйтель потерял сознание. Он метался, стонал, бредил событиями, пережитыми за последнее время, звал отца и неустанно с упрямою злобою повторял имя Дерюгина.
- Кто вырвал у меня револьвер? Какая у вас тут чертовщина творится? - вскрикивал он иногда, вспоминая, очевидно, неожиданный финал минувшего дня.
К утру он умер.

Глава XIX Встреча с шаром

Прошла неделя после пожара Рима. Атомный вихрь, двигаясь вдоль побережья, достиг южных склонов Альп и повернул к северной Ломбардии, превращая в пустыню цветущий край.
У Париже тревога понeмногу улеглась. Правда, отдельные вспышки то здесь, то там еще охватывали уличную толпу, но после буйных дней наступила реакция; люди погрузились в апатию, холодное равнодушие ко всему происходящему.
Трудно было узнать кипящий жизнью, шумный, бешеный город,- так унылы и пустынны стали его улицы. Отчасти и в самом деле он опустел: за несколько дней паники по крайней мере треть его населения рассеялась по окрестностям и ближайшим городам, и теперь очень медленно и нехотя возвращалась по домам.
И по-прежнему только на заводах неустанно круглые сутки шла работа, а за переплетами огромных окон днем и ночью двигались, как головы и спины сказочных чудовищ, машины.
Таким же оживлением и бодростью кипел Латинский квартал, ставший средоточием жизни Парижа. Здесь, в Сорбонне, продолжал работать съезд физиков, разбившийся на секции и превратившийся в штаб, управлявший работами на территории Франции.
А рядом, в Люксембургском дворце, на месте старого сената, народное правительство строило камень за камнем новую жизнь и облекало живою плотью планы, рождавшиеся в Сорбонне.
Крупнейшие металлургические заводы были привлечены к постройке магнитов. У Безансона и Седана сооружались бетонные пушки; опустошались арсеналы, и сотнями и тысячами тонн взрывчатые вещества, заготовленные людьми для истребления себе подобных, поглощались каменными утробами.
Дерюгин лежал в клинике медицинского факультета на бульваре С.-Мишель и мог видеть из окна оживленные группы людей, отряды рабочей гвардии, манифестации, точно соединившие живым потоком эти два центра, вокруг которых кристаллизовалась рождающаяся жизнь.
Сам он чувствовал себя прекрасно и только ждал с нетерпением дня, когда, наконец, сможет броситься в бурное человеческое море, погрузиться с головой в работу, кипевшую вокруг.
Раны его быстро затягивались. К концу недели он ходил уже довольно бодро, слегка опираясь на палку, и только рука работала с затруднением.
Зато с Дагмарой творилось неладное. Она не заболела, как случилось несколько дней перед тем, не слегла, но, видимо, ужасный день на Монмартре придавил ее непосильным бременем.
Навещая Дерюгина в клинике, она в его присутствии старалась держаться бодро, но он видел, что это стоило ей больших усилий.
Она сгорбилась, осунулась, на лицо легла неуловимая тень. Когда она заставляла себя улыбаться, Дерюгину, глядя на эту улыбку, хотелось плакать. Он знал, что смерть брата, в которой она оказалась невольной виновницей, надломила и без того смятенный дух.
Как-то раз он попробовал было заговорить об этом, чтобы придти ей на помощь, но сейчас же замолчал и больше не решился повторить свою попытку: у Дагмары вдруг задрожали губы, лицо передернулось судорогой, а в глазах появилось выражение, какое бывает у затравленного зверя.
Она сжала его руку и прошептала чуть слышно:
- Не надо об этом...
Через неделю, ковда инженер встал на ноги, он решил не выжидать окончательного выздоровления, а немедленно оставить Париж. Его тянуло к себе, в Россию, на горячую, буйную работу; здесь он чувствовал себя чужим. Вместе с тем и Дагмару пребывание в городе, связанном с такими ужасными воспоминаниями, тяготило непереносимо. И когда Дерюгин заговорил об отъезде, она в первый раз в эти дни встрепенулась, стала несколько живее, точно близкая разлука с ненавистным местом уже приносила ей облегчение.
Была и еще причина, заставлявшая инженера торопиться с отъездом. Атомный шар прорвался, наконец, через Альпы по долине Дюрансы, растопив по пути массы льда и снега глетчеров Мон-де-Лана, которые хлынули вниз буйными потоками, наделавшими местами много бед. Дальше он покатился на север мимо Лиона по долине Рона. Теперь волна разрушения и с нею неодолимого страха двигалась по самой Франции, с каждым часом приближаясь к Парижу.
Оставаться дольше - значило рисковать снова попасть в полосу паники. Лучше было переждать тревогу где-нибудь в пути, чем в каменном мешке, где стиснуты были миллионы людей.
Тем более, что волнения уже начинались, и в вечер отъезда с северного вокзала происходили знакомые им по недавним дням сцены безоглядного бегства. Точно какой-то смутный инстинкт заставлял эти миллионы людей раствориться в пространстве, разрядить накопление сгущенной энергии. Дерюгину со своей спутницей с большим трудом удалось отвоевать себе место в вагоне поезда, отходящего на Кельн.
Горяинов остался в Париже.
- Благословенное отечество для меня сейчас обиталище не из удобных,- сказал он, прощаясь с Дерюгиным,- я здесь, я - один из многих... К тому же если “зверю из бездны” вздумается заглянуть в эти места, любопытно будет на него взглянуть, пока это еще возможно.
Поезд отошел поздно вечером. В это время было известно, что атомный шар около полудня пролетел между Дижоном и Везулем, направляясь довольно медленно на север.
Поползли мимо окон вокзальные огни, станционные постройки, трубы далеких заводов, а за торопливыми гудками паровозов в глубоких вздохах над темнеющими силуэтами каменных громад постепенно угасал гул уходящего в сумерки города.
В вагоне, разумеется, никто не спал. Сознание, что где-то неподалеку в нескольких десятках километров за темными виноградниками и полосою леса на горизонте совершается то неведомое и страшное, что уже около месяца потрясает земной шар,- не давало покоя. Кругом говорили только об одном, .вспоминали всю историю возникновения злополучного шара, передавали бесконечные рассказы по газетам, по словам очевидцев, наконец, просто по изображению собственной фантазии.
Какая-то дамочка, поминутно нюхавшая из флакона, распространявшего острый, пронзительный запах, рассказывала, изображая на лице живой ужас и смятение, что ее кузен видел “зверя из бездны” около Белграда, и что, по его словам, это целое море огня, заливающее землю настоящими волнами, перекатывающимися через многоэтажные дома.
Толстый коммерсант из Гавра уверял, что Рим сожжен вовсе не атомным вихрем, а коммунистами, но об этом боятся говорить.
Недаром же разрушен Ватикан, и святой отец сам еле успел оттуда выбраться, несмотря на обет не покидать до конца дней свою роскошную темницу.
Дамочка усомнилась в этом предположении, очевидно, отстаивая авторитет своего кузена,описывавшего в таких ярких красках движение атомного шара.
- Но вот что я слышала наверное,- продолжала она, положив нога на ногу и блеснув облегающим их розовым шелком,- это, что статуя мадонны из Санта-Кроче спасена из пожара чудесным, непостижимым образом. Еще накануне в церкви, где она стояла, совершались месса и молебствие, на котором была масса народа. Когда начался пожар, церковь была заперта. Ее так и не успели открыть, и она сгорела дотла. А наутро статуя совершенно целая и сохранная оказалась в часовне какого-то монастыря на Монте-Пинчио.
- А вы слышали, что третьего дня из глаз богоматери в Лурде катились кровавые слезы? - спросила дама в пенсне и со значком Армии Спасения.
Посыпались рассказы о таинственных явлениях, зловещими предзнаменованиями угрожавших миру новыми бедами. В углу у окна сидел мрачный человек с изможденным лицом и запавшими глазами, в которых метался дикий огонек: он бормотал что-то невнятное, в чем Дерюгину почудились звуки родной речи. Он прислушался. Незнакомец нараспев, голосом, каким читают в церквах Евангелие, говорил, ни к кому не обращаясь:
- И изыде другий конь - рыж: и сидящему на нем дано бысть взяти мир от земли, и да убиют друг друга...
Дерюгин вспомнил строки из давно забытого Апокалипсиса и подивился картинному изображению, точно нарочно подобранному к современным событиям.
Пассажиры не обращали внимания на странные звуки чуждого языка и продолжали сыпать фантастическими рассказами.
Из соседнего отделения доносились отрывки разговора другого характера. Делились впечатлениями два инженера, ехавшие в Рурскую область.
- Да, бедняга погиб совершенно зря, по собственному недомыслию,- рассказывал один,- нашел время говорить по телефону, когда этот пузырь катился метрах в трехстах расстояния. Ну, ясное дело,- шарахнула молния, и его пристукнуло на месте...
- В Тарасконе, говорят, перегорели почти все провода в уцелевшей части города,- добавил собеседник.
- Знаете ли, в конце концов, как ни фантастична эта русская идея о бетонных пушках, но я начинаю думать, что лучше попробовать хоть это, чем сидеть, сложа руки... Иначе дело кончится черт знает чем.
- Мне рассказывал приятель, приехавший вчера из Болоньи. Они там ухитрились довольно долго наблюдать спектр излучений этой штуки. По его мнению, дело пока не так скверно. Помимо обычных линий кислорода и азота до сих пор удалось обнаружить еще только, главным образом, наличие значительных количеств гелия, получающегося при выделении из распадающихся атомов альфа-частиц. Сами же они, видимо, еще довольно устойчивы. Линии водорода тоже видны, но пока не очень резко, и происхождение их такое же первичное, как и гелиевых ядер; но если дальше начнут разваливаться в большом количестве эти последние,- ну, тогда я нас не поздравляю.
- Да, лучше было бы этого духа не выпускать из бутылки,- мрачно сказал первый и запыхтел сигарой.
Разговор прервался.
Рядом высокий молодой человек, с военной выправкой и лихо закрученными усами, придвинулся плотнее к дамочке, сверкавшей розовыми икрами, и говорил с пафосом:
- Это была незабываемая картина, мадам. Представьте себе несколько сот пушек, изрыгающих снаряды в этого огненного дьявола... Грохот, треск! Целое море огня! Мы сделали все, что могли! Мы не отступили ни на шаг среди этого ада и не посрамили польской армии! Клянусь честью,- не будь я хорунжий Крживинский! Но что прикажете делать? Он прорвал нашу железную цепь, а наши снаряды рвались, не долетая до него, от невыносимого жара...
- И хорошо делали,- донесся насмешливый голос инженера из соседнего отделения.
- То есть почему это? - вспыхнул бывший хорунжий, хватаясь правой рукой за то место на боку, где когда-то висела сабля.
- Да потому, что если б они могли разорваться внутри шара, то силою взрыва разбили бы его на несколько кусков, если можно так выразиться, из которых каждый продолжал бы свое веселое путешествие самостоятельно, и мы имели бы теперь не одного дьявола, как вы изволите говорить, а по меньшей мере сотню дьяволят, которые своевременно выросли бы до таких же почтенных размеров, как и их папаша. О результатах предоставляю судить вам.
- Вздор,- хорохорился хорунжий,- об этом думали люди не глупее вас. Генерал Невенгловский...
- Очевидно, такой же идиот, как и все остальное ваше начальство, отдавшее это умное распоряжение,- отозвался тот же иронический голос.
- Милостивый государь! - вскочил, как на пружине, офицер бывшей польской армии,- потрудитесь взять ваши слова обратно! Или вам придется в них горько раскаяться!
Дамочка ахнула.
За перегородкой засмеялись.
- Тоже из пушек стрелять будете?
Крживинский бросился к неожиданному противнику, потрясая кулаками. Поднялся шум, соседи схватили рвавшегося вперед хорунжего; дама упала в обморок; человек в углу бормотал непонятные слова.
Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, если бы поезд вдруг не остановился и в вагон не вошел главный кондуктор.
- Господа,- заявил он,- только что получено известие, что поднявшийся сильный ветер, изменив направление, гонит атомиый шар от Мезьера на запад. Поезду приказано все же идти вперед. Налетит-ли шар на станцию или пересечет путь поезда,- сказать сейчас трудно. Но мы предупреждаем пассажиров, чтобы предоставить им выбор: оставаться в вагонах или выйти на вокзал и переждать тревогу здесь.
На минуту наступило тревожное молчание. Потом все заговорили вдруг, растерянно, возбужденно, не зная, на что решиться.
- Через десять минут поезд тронется,- предупредил кондуктор, переходя в следующий вагон.
Дамочка, уже успевшая очнуться от своего обморока, металась между пассажирами, спрашивая с тоской то одного, то другого:
- Что же делать? Что делать?
Бывший хорунжий мрачно топорщил пышные усы и ерошил волосы, не в силах выдавить какой-нибудь мысли, подходящей к обстоятельствам.
Мрачный субъект у окна первый принял определенное решение: с видом молчаливой покорности неизбежной судьбе он плотнее уселся в угол и подложил под голову дорожную подушку.
Инженеры в соседнем купе совещались вполголоса. Дерюгин подошел к ним. Старший, тот, который рассказывал о смерти своего знакомого, сидел на скамье, разложив на коленях небольшую карту и водил по ней пальцем; младший, маленький и кругленький человечек, следил за товарищем и сквозь зубы чертыхался.
- Как быть, господа? - обратился к ним Дерюгин,- надо бы дать какие-нибудь указания пассажирам: они мечутся, как загнанное стадо...
Сидевший пожал плечами.
- Я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь мне самому дал указания. Как угадать, где этому огненному черту заблагорассудится пересечь наш путь? Повернул в районе Мезьера по ветру... Указаньице, нечего сказать! Вы пробовали определить направление ветра? Приблизительно юго-восток и сила шесть-семь баллов,- вон как засвистывает. Расстояние от Мезьера около ста километров. Значит, можно ждать появление этого гостя на нашем меридиане часа через два. Но где? Ошибка в определении ветра на 10 градусов уже меняет возможный пункт встречи километров на пятнадцать... А если ветер не останется постоянным?
- Так, по-вашему?..
- По-моему, вероятность встречи там пли здесь, примерно до Мопса, почти одинакова. Так что наиболее правильный выбор - гадать на пальцах,- француз зло усмехнулся.
Его товарищ покачал головой.
- A по-моему, это не так. Если принять во внимание рельеф местности и стремление шара держаться, по-видимому, более низких мест,- то вернее ожидать его визита именно сюда. А во-вторых, оставаясь в поезде, мы имеем больше шансов в случае встречи удрать от него на всех парах.
Вокруг собралась уже кучка пассажиров, прислушивавшихся к разговору; последнее замечание маленького инженера показалось особенно убедительным.
Коммерсант из Гавра заявил громогласно, что остается и советует другим сделать то же. К нему присоединился Крживинский и вместе с ним дамочка в розовых чулках, окончательно отдавшаяся покровительству бравого хорунжего.
Дерюгин вернулся на свое место и рассказал спутнице о том, что слышал.
- Я тоже согласен с тем, что благоразумнее остаться в вагоне,- закончил он,- как ты думаешь?
Дагмара покачала головою.
- Мне все равно,- как ты находишь лучше. Ты предпочитаешь остаться? - останемся. Я даже рада не трогаться с места.
Большинство пассажиров последовало их примеру. Исчезла дама со значком Армии Спасения и еще пять-шесть человек. Но из других вагонов набралось довольно много народа, запрудившего маленькую станцию шумной, тревожной толпою.
Через несколько минут поезд двинулся, нырнув в темную даль полей и перелесков и будя ночное эхо за ближними холмами.
Настроение в вагоне резко изменилось. Разговоры стихли; изредка перебрасывались отрывочными фразами. Все сгрудились в угрюмом молчании у окон, обращенных к востоку. Тревожное ожидание росло с каждой минутой. Каждая вспышка света на темном горизонте отзывалась волною трепета, пробегавшей по вагону.
На следующей станции узнали, что телеграф на восток не работает, и о положений шара в данный момент ничего неизвестно. Кое-кто из пассажиров остался здесь; поезд снова погрузился в ночную мглу и, рассыпая потоки искр, помчался к северу навстречу неизвестности.
Около часу ночи единодушный крик раздался из сотен грудей.
Из-за темной гряды холмов на востоке точно выплыла луна, окруженная клубами дыма, пронизанного голубым светом. Еще не видно было подробностей, не доносилось звуков, заглушаемых грохотом колес, но было ясно, что пламенный шар летит наперерез полотну дороги.
Раздирающие вопли, понеслись по вагонам.
Высокий инженер злобно кричал своему товарищу:
- Черт бы вас взял совсем с вашим рельефом и с вашими дурацкими рассуждениями! Не угодно ли теперь выскочить из этой идиотской коробки!
Хорунжий бегал по вагону с перекошенным от страха лицом и шептал побелевшими губами:
- Иезус Мария! Юзефе свенты!
А спутница его каталась в истерике, по-видимому, на этот раз совершенно неподдельной. Дерюгин стоял рядом с Дагмарой и держал ее за руку, лихорадочно всматриваясь в картину, открывавшуюся из окна.
Поезд ускорил ход,- вероятно, машинист решил рискнуть и попытался проскочить впереди огненного вихря.
Людей, запертых в тесных клетках вагонов, обуял вдруг звериный ужас. Казалось, что поезд несется прямо в раскрытое жерло ада.
Раздались дикие вопли, звон разбиваемых стекол; из вагонов несколько темных фигур, очертя голову, бросились вниз на полном ходу. Другие схватились за автоматические тормоза.
Заскрежетали колеса, тревожные свистки паровоза вонзились в ночную темень. Еще прежде чем поезд окончательно остановился, сотни людей посыпались с обеих сторон вагонов на полотно, падали, вскакивали и мчались на запад, подгоняемые неодолимым страхом.
Дерюгин со своей спутницей последовал общему примеру; они бежали, взявшись за руки, не разбирая дороги, по кочкам и ухабам взрыхленного поля. Впереди них уродливыми силуэтами корчились их длинные синеватые тени, отбрасываемые трепетным светом за спиною. В этом неверном освещении шагов через двести оба налетели разом на какую-то канаву, свалились в нее и, не смея шевельнуться, остались лежать там, чуть не по пояс в воде, сбегавшей вниз, очевидно, к недалекой реке. Рядом с ними справа и слева копошились и вздыхали еще какие-то тени.
С востока несся ясно слышный теперь в ночной тишине все растущий смешанный шум. Шипение и треск, как от большого пожара, резкие сухие удары, похожие на короткие громовые раскаты, свист и гудение наполняли воздух. Голубоватое зарево охватило полнеба.
Когда Дерюгин высунул голову из ямы и взглянул вперед, он весь съежился, будто хотел врасти в землю. Шагах в трехстах, за темной массою вагонов, в дыму и тумане, содрогаясь синими молниями, клубясь и волнуясь, несся на запад грохочущий вихрь.
Размеры его трудно было определить: окружавшие его тучи дыма и пыли, пронизанные изнутри ослепительным светом, скрадывали очертания, сливаясь в пламенное облако. Всюду вокруг, на ветвях кустов, на выдающихся частях вагонов, на железнодорожном мосту несколько впереди, перебегали голубые огни, дополняя фантастическую картину ночного пожара.
- Что это? - спросил из темноты чей-то дрожащий голос.
- Огни святого Эльма,- ответил Дерюгин невидимому со беседнику,- воздух вокруг насыщен электричеством...
Он не договорил. Ахнул оглушительный взрыв, и темные тени приникли ко дну канавы. Это - огненное облако приблизилось к паровозу, и мгновенно обратившаяся в пар вода разнесла котел.
Над их головами просвистало несколько обломков.
Когда Дерюгин немного погодя высунул снова голову из-за края канавы,- вихрь был уже шагах в ста, направляясь к реке.
От него несло жаром как из раскаленной печи; глазам было больно смотреть на ослепительное сияние.
Еще минута,- и целые тучи пара из вскипевшей под шаром воды окутали его плотной атмосферой.
Горячие волны выбросились на берег; в реке все гудело, бурлило и грохотало. По дну канавы хлынула оттуда струя кипятка, обжигая обезумевших от ужаса людей. Ослепленные, полузадохшиеся, карабкались они наверх по откосу рва, цепляясь друг за друга.
Дерюгин, наблюдавший страшную картину, примостившись у верхнего края ямы, успел неимоверным усилием вытащить к себе Дагмару; девушка была почти без памяти. В то время, как инженер среди общего хаоса приводил ее в чувство, новый потрясающий удар грома возвестил о том, что шар налетел на железный мост.
Когда через несколько минут удаляющийся шум указал, что опасность миновала, и вместе с тем Дагмара пришла в себя,Дерюгин обернулся. Вместо моста виднелась на огненном фоне исковерканная разодранная масса обломков металла; сзади вагоны, ближайшие к паровозу, объяты были языками пламени, перебиравшегося все дальше; вокруг все застилало дымом, несло гарью и еще каким-то едким запахом.
Горизонт был охвачен багровым заревом пожаров.
У Дерюгина невольно рука сжалась в кулак, и он погрозил на запад, куда уходил за дымной завесой пламенный шар.
- Погоди, мы еще поймаем тебя, рыжий дьявол!
Инженер, поддерживая Дагмару, с трудом передвигавшую обожженные ноги, направился к горевшему поезду, рассчитывая, что здесь скорее всего можно дождаться помощи, которую должны были выслать с ближайшей станции.
Почва, где только что пронесся атомный вихрь, была еще настолько горяча, что по ней больно было ступать, и от зноя захватывало дыхание; вся она была покрыта пеплом и обугленными остатками. Кое-где валялись человеческие тела. Это были те, кто не успел спастись от огненных стрел страшного врага.
Невдалеке от паровоза, у небольшого бугорка, лежала бесформенная груда сбившихся в кучу людей. С разинутым ртом и вытаращенными глазами глядело из нее в небо мертвое лицо хорунжего, а рядом нелепо торчала вверх оголенная выше колена нога в розовом чулке.
Дерюгин с содроганием отвернулся и ускорил шаги, уводя девушку от страшного места.

Глава XX Первая попытка

Прошло две недели. Дело близилось к развязке. Было очевидно, что или должна представиться возможность дать бой врагу, опустошавшему Старый Свет, или, если этого не случится в ближайшем будущем, всякая борьба станет вообще бесполезной, и надвинется неизбежная, окончательная катастрофа. Атомный шар все быстрее увеличивался в размерах, и впервые в то время, как он пересекал южную часть Великобритании, в его спектре были замечены резко выступавшие яркие линии водорода. Это было грозным предостережением. Процесс вступал в новую фазу, сопровождающуюся бурным выделением энергии. Теперь шар уже не катился, покорный воле ветра, а сам служил центром образования циклонов и ураганов, причинявших то тут, то там значительные разрушения, помимо пожаров, все более широкой полосою за ним следовавших. Особенно сильно сказалось это влияние после того, как атомный вихрь вылетел в Соммерсете в Атлантический океан. Колоссальные количества пара, которые он подымал на своем пути из воды, послужили причиной невиданных доселе в Европе ливней, принявших местами тропический характер и вызвавших настоящие наводнения, от которых сильно пострадали западные департаменты Франции, Корнуэльс, Голландия, Бельгия и соседние с ними области Германии.
Дожди сопровождались сильными грозами, во время которых получили необычайное развитие шаровидные молнии, вообще говоря, довольно редкие в этих местах. Большой их размер (они доходили до полуметра в поперечнике) и значительная сила удара породили тревожные разговоры о том, что от атомного облака оторвались новые осколки, ставшие самостоятельными очагами распространения бедствия. Несколько дней слухи эти упорно циркулировали даже в научных кругах и посеяли там немалое смущение и тревогу. Было совершенно очевидно, что если предположение это справедливо, то дело надо считать безнадежным.
В народных же массах разговоры о новых центрах атомного распада, разбросанных якобы по всему континенту, породили дикие страхи, усилившие общую панику, ворвавшуюся в жизнь.
Опровержения, исходившие из ученых кругов после того, как выяснилось истинное положение дела, мало помогали: им знали цену по старому опыту, а главное - настроение было таково, что любой слух принимал чудовищные размеры и доводил людей до исступления.
Помимо климатических изменений, появились и другие признаки, указывавшие на наступление нового периода в ходе процесса. Все западное побережье Европы, примерно до второго меридиана, было охвачено сильнейшими магнитными бурями.
В последнее время вообще наблюдалось это явление повсюду в связи с энергичным развитием солнечных пятен, но сейчас дело доходило временами до того, что почти невозможно было пользоваться компасом,- настолько беспокойно вела себя стрелка.
Все это были угрожающие признаки, но последний давал и надежду, указывая на то, что магнитные силы смогут послужить цепью, при помощи которой удастся сковать разъяренную стихию, если только, конечно, машины, над сооружением которых работали день и ночь сотни заводов, окажутся достаточно мощными.
А шар все двигался. Во всех газетах ежедневно на заглавном листе помещалась схематическая карта, на которой жирной черной линией отмечался путь “рыжего дьявола”, завихрявшийся теперь путаными петлями по водным просторам Атлантики.
В больших городах та же огненная дорога изображалась красной извилистой чертою на плакатах, а вечерами на световых экранах, и перед этими красноречивыми картинами с утра до глубокой ночи стояли сменяющие друг друга в мрачной тишине людские скопища. И странно было наблюдать среди уличного гомона и треска молчаливые толпы, следившие полными тревоги глазами за развертыванием зловещей черты, разрезывавшей мертвую карту. Точно чья-то незримая рука писала на стене таинственные, но полные страшного значения знаки.
Правда, в общем паника несколько улеглась, и жизнь - худо ли, хорошо ли - шла своим путем. Счастливое свойство человека - забывать или во всяком случае отодвигать сознание даже неминуемой опасности в какой-то глухой уголок души, если нет непосредственной угрозы; ведь даже осужденные на смерть утоляют жажду и голод и кутаются от стужи. Таким приговоренным чувствовало себя теперь все человечество; и люди занимались своими повседневными большими и малыми делами, измеряя на досуге глазом на карте расстояние от головы змеи, извивающейся по цветным пятнам, изображающим моря и континенты до той или иной точки, обозначавшей средоточие мира для земнородных, скученных в каменной коробке, носившей то же название. И облегченно вздыхали, если голова змеи поворачивала прочь от точки А и ползла к точке Б.
А теперь вот уже три недели наступило почти полное затишье; жирная линия на плакатах вила свои петли по синей кляксе, изображавшей Атлантический океан, потом повернула на юг, некоторое время как бы колебалась, не зная, куда направиться, и, наконец, перебросилась на желтое пятно Сахары и там на несколько дней пропала вовсе.
Правда, телеграф по-прежнему приносил известия об отдельных эпизодах то с каким-нибудь пароходом, то в городишке или селении со странным названием, которое не сразу можно- было найти на карте; но все это очень далеко - у арабов или негров, у людей, затерянных в безбрежных лесах и пустынях, символизируемых желтой загогулиной с надписью “Африка”.
Правда, проносились грозы и ураганы, и с неба низвергались порою целые водопады, причиняя много несчастий, но это было знакомое, земное, с чем так или иначе можно было бороться; оно приходило и уходило. И жизнь шла своей колеёй.
За движением шара с того момента, как он оставил берег Франции, следили отряды быстроходных миноносцев и эскадрильи аэропланов, сопровождая его, как неотвязная стая гончих, преследующая крупного косматого зверя. С этой неотступной свитой пересек он южный берег Англии, плутая две недели в водах океана и снова вынырнул на континент на Золотом Берегу.
В Сахаре на некоторое время след его был утерян, так как аэропланы не были подготовлены к длительному полету над пустыней. Но вскоре возле оазиса Куфры стая их настигла “рыжего дьявола”, и во всех столицах Европы снова на плакатах и экранах стала развертываться красная лента его движения.
Дерюгин наблюдал этот новый акт мировой драмы в Варшаве, где он застрял на несколько дней по пути в Россию из-за болезни Дагмары, окончательно свалившейся здесь после встряски во время встречи с шаром. Она была в таком состоянии, что продолжать дальше путешествие было немыслимо. Инженер снял две небольших комнатки на тихой улице нижней части города, недалеко от съезда к Висле, и окружил больную всеми попечениями и заботами, какие были возможны в данных условиях.
Город еще не пришел в себя после недавних потрясений, и жизнь не совсем наладилась.
Дерюгин делал все, что мог, а между тем по телеграфу связался со своими московскими друзьями. Оттуда ему советовали не торопиться домой, так как, по-видимому, “дело найдется и там”. И оно, действительно, нашлось. Новая власть, вообще еще не очень твердая, объявила важнейшей своей задачей участие в общем деле борьбы со стихийным бедствием.
Но исполнителей найти было не так легко. Многие из тех, что до сих пор держали в руках механизм жизни, и самые нужные из них - инженеры-специалисты - отошли в сторону.
Одни погибли во время переворота, иные бежали куда глаза глядят, как только началась революция; третьи попросту попрятались, ожидая, что будет дальше.
Были и такие, которые сознательно сторонились от всего, презрительно поглядывая на “хлопов”, завладевших Бельведером.
И правительство, одной рукой борясь еще со старой жизнью, упорно цеплявшейся за разбитые осколки, другую руку протягивало за братской поддержкой на восток. Шли уже переговоры о формальном союзе, а пока необходимо было помочь людьми в организации дела на месте. На пятый день пребывания в Варшаве Дерюгин получил из Москвы предложение принять участие в этой помощи и остаться в Польше в качестве одного из техниковспециалистов. Он согласился, и сразу же работа увлекла его целиком. Некоторое время в нем шла глухая борьба; казалось немыслимым бросить сейчас Дагмару в таком состоянии, а между тем в этой лихорадочной атмосфере деятельности оставаться созерцателем он был не в состоянии. В конце концов он поручил больную попечениям врача и сиделки, а сам ушел с головой в горячее дело.
Вечером, и то не каждый день, он возвращался домой, утомленный до изнеможения, и встречал каждый раз тревожный и подавленный взгляд, в котором пряталась молчаливая укоризна.
На минуту в нем подымалось что-то вроде укоров совести, но они стихали перед более сильным голосом, говорившим о том, что дело, которому он себя посвятил, служит не праздной гимнастикой тщеславного разума, а работой для блага человечества. Это было ясно, и логика вещей была достаточно убедительна. И всетаки каждый раз, когда он видел обращенный к нему печальный взгляд,- в душе шевелилось смутное, неприятное чувство.
Между тем Дагмара почти совсем оправилась; она уже выходила на улицу в сопровождении сиделки. Но в глазах ее не зажигалось любопытства при виде незнакомого города, новых людей, невиданного еще уклада жизни. В ней будто надломилось что-то, порвалась нить, привязывающая к окружающему. Хаос событий последнего месяца, дух страха и ненависти, гнавший по улицам бушующие толпы, зараза больного мозга человечества - давили невыносимым грузом. Нечаянное убийство брата - эта дикая, нелепая случайность окончательно сломила силу сопротивления. Она по ночам во сне десятки раз переживала все ту же сцену, часто в самой невероятной фантастической обстановке, просыпалась с мгновенным облегчением в сознании того, что это только сонная греза, и так же молниеносно память приводила недавнее прошлое, и все тело пронизывала острая мысль: “Нет, все-таки это было...”
Она уже не плакала. Она металась в слепом ужасе под давящим бременем и жадно искала поддержки. А вместо этого кругом - чужой город, чужие люди - и полное одиночество.
Правда, Дерюгин был рядом, где-то здесь в этом трескучем муравейнике; но он был таким же далеким, как и все снующее мимо окон и балкона людское месиво.
Рассеянный и усталый, но вместе с тем неизменно возбужденный, он и с собою приносил запах и дух толпы, ее страхи и надежды, ее меняющиеся порывы. Он говорил только о своем деле и о связанных с ним событиях, о работе на заводах, о бетоне, о меди, о железе, о мертвой материи, заслонившей от него мятущуюся живую душу.
Он был неизменно ласков и приветлив, но вместе с тем бесконечно далек в этом пароксизме деятельности. И город кипел вокруг, такой же чуждый и почти враждебный.
Наступали решительные дни. Красная линия на экранах с бюллетенями повернула уже с неделю на север, пересекла синюю полосу Средиземного моря и запетляла опять на Балканах.
Снова понеслись телеграммы, снова зашумели встревоженные людские муравейники.
Дерюгин следил с лихорадочным вниманием за всеми сообщениями с юга. Там должна была произойти первая схватка между слепой стихией и человеком, первая попытка остановить движение огненного вихря. Правда, этот бой не мог быть решающим: здесь вся работа свелась только к постройке электромагнитов, да и то в очень ограниченном количестве, какие могли позволить скромные средства разрозненных правительств. Что касается сооружения бетонных пушек, работа над которыми приходила уже к концу в России, Германии, Франции и Польше, то здесь до сих пор дело не пошло дальше переговоров и обмена нотами, из которых видно было, что никто не хочет положить начала собственному разоружению, ожидая соседа, тогда как последний с таким же недоверием поглядывал из-за рубежа, не решаясь выпустить из крепко зажатой руки камень. Арсеналы оставались закрытыми, а дипломаты, вежливо улыбаясь, продолжали договариваться. В результате, когда атомный шар появился снова на континенте у Дедеагача, соединенные силы балканских государств смогли выставить шесть готовых (да и то, кажется, не вполне) машин - и больше ничего.
Встреча произошла на Великой Валахии близ Урзичени, в 60 километрах от Бухареста.
Около десяти часов утра атомный шар, только что пересекший реку, под довольно сильным ветром наткнулся на фронт тракторов, развернутый в длину, примерно, на километр. Командир колонны применил такой прием: весь отряд двинулся впереди противника с тою же скоростью, постепенно загибая крылья назад, пока таким образом не сомкнулось вокруг шара кольцо машин. Однако расстояние было еще велико - метров четыреста-пятьсот, и когда пущены были в ход динамо, шар только чуть дрогнул, но не остановил своего полета к северу. По сигналу командира круг стал суживаться до пределов возможности. Между тем ветер усилился, тракторы достигли предела своей скорости. Дистанция была сокращена до трехсот метров; подойти ближе было невозможно: шар дышал таким зноем, что и на этом расстоянии люди чувствовали себя, как в преддверии ада: они задыхались, глаза слепило от нестерпимого света, тело сотрясалось ударами при прикосновении к металлическим частям и обливалось потом. Динамо работали полной мощностью. Несколько минут казалось, что дело сделано; несмотря на довольно сильный ветер, шар после нескольких порывов вправо и влево остановился, вздрагивая и волнуясь. Полузадохшиеся люди ответили торжествующими криками. Но радость была непродолжительна. В этот момент что-то случилось с гелиографом на командирской машине: радио давно не работало. Отряд остался без руководства. Благодаря ли тому, что отсутствие связи нарушило согласованную работу механизмов, ослабила ли передовая машина по какой-нибудь причине свое действие, или, наконец, под напором внезапно налетевшего порыва ветра случилось дальнейшее,- так и осталось невыясненным. Шар вдруг сделал скачок к северу, перелетев в несколько секунд расстояние, отделявшее его от головного трактора.
Остальные устремились в погоню; еще секунда, и оглушающий удар грома покрыл шум машин.
Несколько минут ничего нельзя было разобрать за огнем и дымом. А затем пламенный вихрь, вырвавшись из сковывавшего его кольца, помчался дальше к Рымнику, на месте же осталась груда раскаленного, исковерканного металла, в которой после нашли лишь обугленные лохмотья и кости - все, что осталось от экипажа машины.
Первая попытка окончилась неудачей. Стихия победила, и снова след “рыжего дьявола” клубился по Европе дымом и отблеском пожаров. Обо всем этом Дерюгин узнал в Варшаве в тот день, когда он должен был отправиться к новому месту работ по внезапному назначению. Накануне заболел инженер, заведовавший работами по постройке и подготовке к выстрелу из бетонной пушки у местечка Красносельцы, к северу от Пултуска. Между тем, обстановка складывалась так, что именно здесь могли разыграться решающие события. Колонна тракторов из Варшавы в количестве семи машин была направлена по железной дороге на Люблин и Львов навстречу врагу. С востока, из Брянска, и из Германии спешили на помощь еще две партии, общей численностью в тридцать однотипных механизмов. Таким образом, у Львова должно было сосредоточиться до двух десятков электромагнитов. Их задачей было встретить атомный шар на его пути где-нибудь в Галиции, если он туда направится, а между тем у Красноселец спешно кончали работы по подготовке к выстрелу из гигантского орудия. Ему предстояло сыграть роль искусственного вулкана, при помощи которого Земля должна была стряхнуть вонзившуюся в ее дряхлое тело занозу.
Сюда-то и был назначен Дерюгин на замену выбывшего из строя инженера. Уезжал он с тяжелым сердцем; не потому, чтобы его ужасала мысль почти неминуемой смерти, в случае если придется пустить в действие пушку, а потому, что он теперь не уверен был в успехе. Бухарестская неудача была грозным предостережением.
Возможно, конечно, что причиной в данном случае послужила неподготовленность механизмов, малочисленность отряда, недостатки организации, но кто знает? Быть может, это обозначало, что вообще дело проиграно.
Было от чего прийти в уныние.
А кроме того, Дагмара в день отъезда заявила решительно, что она не останется в Варшаве одна,- ее охватил панический страх одиночества, а еще больше - боязнь очутиться вновь в самой гуще обезумевшего человеческого моря большого города, уже начинавшего волноваться по мере приближения страшного врага.
Пришлось уступить и взять девушку с собою хотя бы до Пултуска, где был центр организации работ как строительных, так и по перевозке и сосредоточению к месту заряда всей огромной массы взрывчатых веществ.
Уже тут, в маленьком тихом городке Мазовии, дошли до молодых людей известия о том, что делалось в это время в стране янки в преддверии грозных событий. И там, как в государствах Европы, не затронутых революцией, сооружали колоссальные тракторы, придав затее истинно американский размах. Во-первых, по конструкции эти машины отличались от европейских, превосходя последние и по размерам, и по своей мощности, и по целому ряду остроумнейших приспособлений, позволяющих автоматически регулировать направление и напряжение магнитных сил каждого механизма в зависимости от работы соседей, что значительно смягчало затруднительность действий вразброд в случае нарушения связи. Во-вторых, установок было почти три десятка.
Но пушек не строили и здесь. Как раз за последнее время отношения с Японией стали особенно острыми; в таких обстоятельствах правительство Штатов отказалось принять меры, которые фактически вели к обезоружению армии.
Зато были приведены, наконец, в исполнение три попытки искать выхода вне пределов Земли, осуществлявшие вместе с тем давнишнюю мечту человека раздвинуть поле своей деятельности туда, где носились до сих пор лишь обломки мертвых миров. Это были те, кому впервые подал пример Перкинс своим фантастическим планом колонизации Венеры в виду того, что Земля стала обиталищем не слишком надежным. В основе всех этих работ лежала в сущности одна и та же идея - реактивного снаряда, ведшая свое начало от Кибальчича, развитая подробнее Циолковским и нашумевшая недавно в связи с проектами Обера и Годдарда.
Однако они отличались в деталях, и судьба их оказалась различной, хотя и одинаково печальной. Первый снаряд в виде большой ракеты, пущенной около Балтиморы без пассажиров, взлетел на высоту, которую определяли до двух тысяч километров, а затем упал по ту сторону материка милях в ста от берега в волны Тихого океана и потонул на такой глубине, что поднять его не представлялось возможным.
Второй, построенный именно на средства Перкинса, представлял маленький вагон для двух смельчаков, взявших на себя роль пионеров в деле завоевания соседней планеты. Они были снабжены провизией на три месяца, запасом кислорода на неделю, и, помимо всевозможного багажа, необходимого для жизни на новом месте, и научных приборов, аппарат имел небольшую, но мощную радиостанцию.
Но все оказалось бесполезным.
Второй опыт постигла такая же неудача. Выстрел был произведен в пустынной местности в Сев. Каролине недалеко от Вильмингтона, и через полчаса снаряд с невообразимым шумом и свистом свалился на головы испуганных жителей маленького городка Аубурн в Орегоне, почти в 4000 километрах от пункта отправления. При падении он превратился в оплавленную от жара бесформенную груду, в которой погибли и пассажиры и все их приборы, по которым можно было бы судить о некоторых результатах полета.
Третьей попыткой была цилиндрическая бомба Винкельмайера, которая была выброшена при помощи электромагнитного орудия, построенного по идее Фошон-Вильпле. В ней также помещались два пассажира с многообразным багажом для первоначального устройства и научных опытов и радиостанция. Этот снаряд постигла иная судьба, которая осталась навсегда загадкой для научного мира.
Брошенный с огромной скоростью, увеличенной затем действием собственных зарядов, он с шумом пронизал земную атмосферу и исчез навсегда. Больше о нем ничего не узнали, если не считать сбивчивых сигналов, доходивших в течение двух-трех часов до приемных радиостанций Земли. Это были отрывочные знаки, иногда как-будто складывавшиеся в слова, в которых нельзя было уловить объединяющий их смысл:
“Впереди... тридцать... лунное притяжение... ждем... или смерть...” и так дальше в том же роде.
Затем прекратились и эти сигналы.
Больше о судьбе экспедиции не узнали ничего. Погибла ли она от голода или недостатка воздуха среди мертвящей стужи мировых пространств, столкнулась ли с каким-нибудь космическим телом и превратилась в мертвую груду металла, присоединившись к рою метеоритов, или, быть может, достигла цели и опустилась в таинственных красноватых пустынях Марса, и что там случилось с отважными путешественниками,- никто никогда не узнает... Впрочем, можно ли быть пророком? Быть может, через много лет более счастливые конквистадоры космоса найдут следы своих предшественников на этом удивительном пути и откроют их судьбу нашим потомкам.

Глава XXI Вокруг пушки

Маленький тихий городок, когда-то названный Туск за свой унылый и тусклый вид и ставший Пултуском после того, как половина его выгорела во время большого пожара, был оживлен необычайно. По Варшавской (когда-то Петербургской) улице день и ночь тянулись с вокзала вереницы грузовиков, направляясь на север с цементом, щебнем, железом и порохом; от импровизированной пристани на Нареве ползли с тем же грузом баржи под хриплые гудки и тяжелое сопение буксирующих их пароходов. На станции происходило столпотворение вавилонское,она выросла за этот месяц по крайней мере в двадцать раз, и по сложной путанице стальных нитей без конца суетились маневровые паровозы. Круглые сутки двигались поезда, приходили и уходили все новые транспорты грузов, толпились рабочие, направляемые сюда со всех концов Польши,- и надо всем стоял немолчный грохот и гомон человеческой речи.
Дерюгин устроился с Дагмарой в гостинице на берегу канала, разрезывавшего город на две части. Здесь неподалеку на Свенто-Янской было управление работами, где сосредотачивались все нити этой шумной деятельности.
Но, конечно, инженер не собирался оставаться в городе: его место было на севере, где закончилась только что постройка каменной пушки, и оставалось еще двое-трое суток работы, чтобы напитать ее чрево остающимися сотнями тонн пороха и покрыть их асбестовой забивкой, предохраняющей от преждевременного взрыва под действием жара, выделяемого атомами.
Кроме того, не выполнены были очень важные приготовления по организации связи. Последняя имела целью точно уловить момент прохождения огненного шара над центром заряда и поставить об этом в известность главную наблюдательную станцию, откуда должен был быть произведен взрыв.
Надо было все это проследить на месте, проверить работу наблюдательной сети, линии связи, готовность запалов (их было десять),- словом, не пропустить ни одной самой ничтожной мелочи, которая могла бы в критический момент нарушить действие всей сложной организации.
В первую свою поездку в Красносельцы инженер взял с собой Дагмару. Она не проявляла, правда, особого любопытства осмотреть сооружение, которому предстояло сыграть такую роль в судьбе земного шара, но охотно согласилась сопровождать Дерюгина, боясь остаться одной.
Легкий “фиат” помчал их на север.
Пронеслись мимо бывшая православная церковь на горе, среди живописного, перебрасывающегося по дорожкам террасами сада, остался позади военный городок, занятый сейчас рабочими артелями, промелькнули за невысокой серою стеною купы деревьев и кресты кладбища, и пошли развертываться по обе стороны шоссе однообразные картины лугов и пашен, перемежающихся кое-где зелеными рощами; порою на горизонте вставала синею полосою стена леса; проносились одна за другою небольшие деревушки с их чистенькими белыми хатками, длинными журавлями колодцев и неизменным шпицем серого костела. То и дело на перекрестках дороги широко распахивали руки деревянные кресты с иконами и надписями или вставали часовни со статуей, задрапированной каменными складками. Тихая речка в лозняке струилась под глухо вздрогнувшим мостом,- и снова, куда ни достанет глаз, луга и пашни до края горизонта.
А по широкому шоссе среди этого мирного ландшафта катились в обе стороны нескончаемые волны человеческого моря.
На север тянулись непрерывные вереницы тяжело пыхтевших грузовиков, верхом заваленных поклажей под зелеными брезентами, а навстречу тащились без конца и края на тощих клячонках телеги, брички, еврейские балагулы с крытым латаным верхом, старомодные рыдваны, трещавшие всем своим дряхлым телом на выбоинах дороги, и надо всем этим стоял стон охрипших, озлобленных человеческих голосов.
К полудню показался Маков, маленький грязный городишко с низенькими кирпичными домиками, пыльными улицами и большой немощенной площадью, служившей местом базара.
Здесь остановились на несколько минут подлить воды в радиатор.
Дагмару поразил пустынный вид местечка. Редко где попадался прохожий, чаще всего еврей в длинном лапсердаке, пугливо жавшийся к сторонке; большинство окон было заколочено досками; двери наглухо закрыты. Даже собак почти не было видно; три-четыре голодных пса подняли было лай, провожая машину, но сейчас же скрылись, как только она остановилась. Город производил впечатление вымершего, опустошенного свирепой эпидемией.
- Эвакуация,- ответил инженер на вопрос девушки,- все население вокруг Красноселец предупреждено о возможности катастрофы, связанной с выстрелом, и уже две недели как из этого района удалены все учреждения, и исчезло три четверти жителей, перебравшихся в безопасную зону. И деревни, которые мы встречали на пути,- тоже пусты, то есть почти пусты, как и здесь. Теперь, когда выяснилось, что по всей вероятности, именно здесь будет произведен выстрел, придется прибегнуть к принудительному выселению всех оставшихся. Они уже знают об этом,- поэтому так пугливо от нас сторонятся. Завтра с утра здесь раздастся вопль и скрежет зубовный...
- Так что эти телеги, фуры, которые тянутся по дороге нам навстречу...
- Одна из последних волн переселения народов.
- Где же начинается безопасная зона?
- Трудно сказать определенно. Считают, что, например, Пултуск уже вне угрозы; его расстояние, примерно, и принято за радиус опасного района.
- И все, что будет внутри этого пространства, осуждено на гибель?
- Ну, нет, этого нельзя утверждать категорически. Но, конечно, шансов уцелеть для оставшихся немного.
Дагмара замолчала.
Ей впервые с необыкновенной ясностью представилась мысль о том, что ведь и Дерюгин принадлежит к числу этих осужденных, и что, быть может, сегодня последние часы, когда она его видит.
Острое чувство ужаса и какой-то нелепой беспомощности охватило ее; она схватила руку инженера и молча сжала ее судорожным движением.
Дерюгин понял и ответил тихим пожатием, таким же бессловесным.
Да и о чем было говорить перед лицом неизбежности?
Через час въехали в местечко Красносельцы; здесь, в противоположность Макову, было полно жизни и деятельности. Но это было, конечно, не население городка, давно оставленного жителями, а армия рабочих, занявшая опустевшие домики и копошившаяся вокруг немолчным муравейником.
Еще недавно тут, на лугах за околицей и на месте работ, был огромный временный лагерь, расположенный в бараках и палатках, так как местечко не могло вместить всей армии рабочих различных специальностей, собранной сюда. Число их в разгаре работ доходило до шестидесяти тысяч. Сейчас с окончанием собственно строительной задачи, главная масса людей схлынула; осталась едва ли десятая часть, занятая прокладкой проводов,перегрузкой асбеста и пороха и обслуживавшая специальную ветку железной дороги и пристань на реке, по которой пароходы продолжали тянуть караваны барж.
Остатки лагеря и пустующих теперь мастерских раскиданы были теперь на большой площади вокруг городка, производя впечатление странного разгрома.
Когда машина остановилась перед двухэтажным кирпичным домом, где раньше помещалось гминное управление, из дверей вышел высокий плотный человек в военной форме без погон, в боевом снаряжении. Он приложил руку к козырьку и отрапортовал официальным тоном на вполне сносном русском языке:
- Начальник охраны работ майор...- он заикнулся и проглотил сорвавшееся слово, от которого еще не мог отвыкнуть,командир Козловский. Нахожусь в вашем распоряжении.
Дерюгин протянул руку и взглянул на говорившего. Обыкновенное лицо сорокалетнего, несколько отяжелевшего мужчины, на котором написана служебная исполнительность да, пожалуй, еще легкая усталость.
- Вы состоите в революционной армии? - спросил инженер, угадывая в нем недавнего офицера.
- Конечно,- ответил бесстрастно командир и добавил: - Какие будут распоряжения?
- Погодите,- улыбнулся Дерюгин,- я сам еще не знаю. Прежде всего, какова ваша задача?
- Охрана работ от возможных случайностей, помощь в организации,- вообще все, что будет приказано.
- И, вероятно, на вас же ляжет дело выселения оставшихся жителей?..
- Если на то последует распоряжение...
- А какова численность вашего отряда?
- Два эскадрона, батальон пехоты и рота самокатчиков, не считая телеграфных и искровой команды, находящихся в распоряжении администрации работ...
- И сейчас ваши люди...
- Несут службу охраны и патрулируют район работ.
Дерюгин задал еще несколько вопросов. Бывший майор отвечал немногосложными официальными фразами, прикладывая каждый раз руку к козырьку.
Автомобиль тронулся дальше на север по шоссе, запруженному грузовиками и подводами. Справа, рядом с дорогой, тянулись поезда временной колеи, тяжело пыхтя и хрипло посвистывая.
Пушка была расположена в двенадцати километрах от Красноселец на вершине отлогого куполообразного холма. Уже издали можно было угадать ее местоположение по окружающему ее лесу легких деревянных построек, по трубам различных мастерских, грудам мусора в низине и оживленной суете сотен людей.
Машина остановилась у большой бетономешалки; дальше посетители пошли пешком, шагая через покрытые цементной пылью кучи железного лома, щебня, пустых бочонков, досок и просто взрытой земли, и скоро достигли вершины холма, откуда можно было окинуть взглядом всю площадь, на которой производились работы. Под их ногами было подобие кратера вулкана с совершенно вертикальными гладкими стенками; в поперечнике этот колодец имел шагов триста. Вниз бетонная стена, обшитая деревом, уходила метров на сто. Только здесь, стоя у края обрыва, можно было убедиться, что холм, в котором находилась пушка, был не естественный, а насыпан землей, вынутой из глубины; в низине стояли не увезенные еще по окончании работ три колоссальных землечерпательных машины, изгибаясь горбатыми железными фермами и массивными металлическими челюстямилопатами. По наружному склону холма, в нескольких шагах от толстой бетонной стены, всю ее обегала кругом рельсовая колея, по которой сновали, шумно пыхтя, тяжелые подъемные краны.
Они подымали и опускали свои решетчатые железные руки, гремя цепями, над двигавшимися непрерывной вереницей, грузовиками и вагонетками, схватывали клещами оттуда грузные тюки, неуклюже поворачивались и бежали один за другим по стальному кругу, опуская по пути свои щупальца в яму и складывая серые и черные кипы правильными рядами на дне. Они напоминали огромных сказочных насекомых, заботливо бегающих вокруг своего муравейника. А под их ногами маленькие фигурки людей так же суетливо копошились около тюков, доставленных сверху, тщательно и плотно уравнивая их и прокладывая в промежутках черные жилы кабеля.
Странное чувство жути, почти страха, и вместе с тем гордости охватило Дерюгина при виде всей этой суеты, осуществляющей въяве отвлеченную идею, которую они с Воздвиженским так горячо защищали в Москве.
Миллион тонн пороха под ногами! Колоссальная, невероятная сила! Энергия, которая на протяжении нескольких лет войны бросала в воздух свинец и железо, теперь находилась вся на дне этого колодца и ждала только движения руки, чтобы взметнуться к небу раскаленным ураганом в короткое мгновение. Это была концентрация сгущенной, материализовавшейся человеческой воли. Инженеру казалось временами, что земля вздрагивает у него под ногами, с трудом сдерживая страшное накопление погребенной здесь силы.
Дерюгин передал свои мысли Дагмаре. Девушка, рассеянно глядевшая на все окружающее, на этот раз внимательнее посмотрела вниз на темные груды в глубине шахты, вдруг вздрогнула и прижалась к плечу спутника.
- А это что за черные тюки среди общей серой массы? - спросила она, указывая на дно колодца, напоминавшее местами шахматную доску.
- Андреит - взрывчатый состав, изобретенный Воздвиженским; его прокладывают в известной пропорции между другими зарядами в качестве сильного детонатора и передатчика взрывной волны.
- Он обладает большой силой?
- Да, он превосходит энергией взрыва раза в два нитроглицерин, но совершенно безопасен в обращении.
- И что же: этот колодец будет набит до краев порохом?
- Что ты. Для этого не хватило бы, пожалуй, запасов всей Европы. Нет, сейчас идет загрузка последних слоев. Затем будет уложен пласт асбеста небольшой толщины в качестве пыжа, так сказать, а также - для предохранения от преждевременного взрыва. Пустая же часть пушки на сто с лишним метров высоты оставлена для того, чтобы дать направление газовой струе, не позволить ей сразу же разбросаться во все стороны.
- А почему стенки ее обшиты внутри деревом?
- Не только внутри, но и снаружи, со стороны земли. Это остатки каркаса, той формы, в которой отливался бетон. Чтобы не терять времени, порох загружают, не ожидая затвердевания цементной массы,- поэтому каркас пришлось не разбирать. Да он и не мешает, конечно: ведь снаряда в этой пушке не будет.
Дерюгин сам спустился в лифте на дно будущего вулкана проверить правильность укладки кабеля, по которому предстояло дать ток в запалы. Все оказалось в порядке. Здесь в сущности больше делать было нечего. Налаженная работа подходила к концу. Оставалось самое главное: сеть наблюдательных постов и система связи.
Автомобиль запыхтел снова и понес своих пассажиров по шоссе к шпицу недалекого костела. Здесь был установлен ближайший обсервационный пункт.
Посетители поднялись по винтовой каменной лестнице на вершину звонницы (колокольни) и встретили там молодого человека лет двадцати пяти, бледного и сумрачного, оказавшегося старшим наблюдателем (их было по два на каждом пункте).
Он говорил по-французски, и вся беседа шла на этом языке.
Начальник поста показал инженеру свою установку и объяснил ее несложное устройство. Под снятыми колоколами костела была утверждена небольшая цементная площадка, на которой помещался медный круг с делениями на градусы. В середине его двигалась теодолитная труба с вертикальным лимбом, направленная на центр бетонной пушки; линия визирования была отмечена на местности несколькими вехами. С правой стороны, под рукой наблюдателя находился контактный ключ, вроде телеграфного, при помощи которого замыканием токе! давался сигнал, и телефонная трубка.
Это было все. Назначение всего устройства заключалось в следующем: на центральной станции сходились уложенные глубоко под землею и тщательно изолированные провода от десятка таких наблюдателей, расположенных кольцом вокруг заряда на расстоянии одного-полутора километров. В момент появления огненного облака в поле зрения трубы каждый из них давал на главный пост первый сигнал, призывавший к вниманию.
Затем, когда центр атомного шара проходил через визирную линию, наведенную на вертикальную ось пушки, следовал второй сигнал, и рука не снималась с ключа, пока этот центр не сдвигался с вертикального волоска в середине поля зрения теодолита.
Имея сигнал одновременно, по крайней мере, от трех наблюдателей, человек, находящийся на центральном пункте, мог быть уверен, что в данный момент атомный шар находится как раз над центром заряда и, давая со своей стороны ток в его запалы, должен был произвести выстрел.
Это и была будущая роль Дерюгина.
Еще до этого обо всех передвижениях огненного вихря вблизи орудия наблюдатели давали знать на центральную станцию по телефону.
В данный момент не везде еще закончилась проводка кабеля, требовавшая чрезвычайно тщательной работы. Отсюда было видно, как тысячи людей копошились на длинной линии, уходящей за соседнюю гряду высот, равномерно взмахивая лопатами. Во всяком случае, уже сейчас шесть из десяти пунктов были совсем оборудованы.
Что касается двух десятков наблюдателей, то они вместе с экипажем тракторов были теми осужденными, которые должны были своей жизнью заплатить за победу.
Дерюгин пристально взглянул на бледное лицо стоявшего перед ним поляка. Что толкнуло его сюда? Самоотверженная идея служения человечеству? личное несчастие, замкнувшее круг жизни? чувство долга или просто самолюбие, не позволившее отказаться от смертельного жребия? Кто знает?
Человек как будто угадал значение взгляда посетителя,- по лицу его пробежала короткая судорога, а затем оно застыло в каменной, почти враждебной, неподвижности.
- Какое тебе дело? - ответил холодный взгляд его на немой вопрос инженера.
Дерюгин удержал готовые вырваться слова и, простившись, стал спускаться обратно по истертым каменным ступенькам.
Таким же образом объехали и все остальные посты. И везде видели одно и то же: десяток стеклянных глаз, уставленных неподвижно на верхушку куполообразного холма, и людей, готовых к смерти. И везде слова замирали в груди перед замкнутыми лицами, и разговор ограничивался официальными вопросами и ответами по-русски или по-французски.
Один только раз на мгновение сломан был лед, и выглянула трепещущая смертным ужасом душа человеческая. Это был юноша с матово-бледным лицом. После обычного разговора он спросил Дерюгина, стараясь сохранить спокойный тон:
- Какие новости? Когда можно ждать... этого?
- Трудно сказать,- ответил Дерюгин,- суток через пять, я думаю...
Дрогнули мускулы лица, и смертельной тоскою зазвучал голос:
- Только через пять? Неужели не раньше?
С недоумением Дерюгин проследил лихорадочный взгляд человека, ожидавшего с таким нетерпением страшного конца. Тот смотрел на работу землекопов, только что начавших прокладку кабеля к центральной станции. Дерюгин понял: бедняга надеялся, что до развязки не успеют оборудовать отсюда связь, и он избегнет участи, уготованной двадцати.
“Ну, этот ненадежен,- мелькнула быстрая мысль,- придется заменить “.
Но он ничего не сказал.
Теперь предстояло еще осмотреть центральную станцию, с которой Дерюгин должен был послать искру в запалы орудия.
Таких пунктов было оборудовано два на тот случай, если один из них будет разрушен движением огненного шара, и расположены были они - один на окраине Красноселец, на покатом безлесном холме, а другой - на таком же расстоянии к северу, у самой германской границы.
Их отнесли на двенадцать-пятнадцать километров от пушки, так как не было нужды в такой непосредственности их близости, как для наблюдателей, а вместе с тем самая их отдаленность давала возможность более спокойной работы. Но это обстоятельство очень мало меняло положение находящихся здесь людей: они находились в районе, где землетрясение от взрыва и ураган должны были смести и уничтожить все живое; едва ли был шанс на тысячу уцелеть в этой волне общего разрушения.
Станция у местечка представляла совершенно открытую площадку на обратном скате холма, несколько закрывавшего ее от удара взрывной волны с севера. На легком деревянном столе, поставленном слегка покато внутрь, расположены были веером два десятка цветных лампочек с проводами от горизонтальной распределительной доски.
На стойках, скрепленных с сидениями, висели телефонные трубки.
В середине стола, в центре дуги, образованной лампами, лежала карта, изображавшая в крупном масштабе район на двадцать километров вокруг заряда. Наблюдательные посты на ней были отмечены яркими красными кружками и перенумерованы. Соответствующие цифры стояли и у каждой пары лампочек.
На станции ждал посетителей молодой инженер, уже несколько дней живший здесь же, у подножия холма, в небольшой походной палатке. Он довольно свободно говорил по-русски и встретил гостей с видом радушного хозяина. Крепко пожав руки обоим, он сказал, тщательно выговаривая слова, как это бывает с иностранцами:
-Добро пожаловать!
Потом назвал свою фамилию: инженер Козловский. Дерюгин вспомнил встречу в Красносельцах с бывшим майором польской армии,- ему почудилось что-то общее в голосе и в чертах лица обоих людей.
- Вы не сродни командиру Козловскому, начальнику охраны работ? - спросил он молодого человека.
Тот улыбнулся широкой улыбкой беззаботного человека.
- Ну, как же: родной племянник. Дядюшка мне уже говорил о вас по телефону, так что я успел озаботиться легким завтраком. Не угодно ли? - И он все тем же широким, немного дурашливым взмахом, указал на свою палатку.
Дерюгин с любопытством посмотрел на этого странного, беззаботного человека.
Тот спокойно выдержал испытующий взгляд, и на открытом загорелом лице не шевельнулся ни один мускул.
- Спасибо,- ответил Дерюгин,- мы сначала смотрим вашу установку.
- Милости просим,- последовал ответ с тем же радушным жестом,- она теперь столько же ваша, и даже больше,- ведь вы - начальство.
- Осторожнее, сударыня,- любезно предупредил он Дагмару, прислонившуюся к легким деревянным перилам,- здесь недавно крашено и, вероятно, еще не совсем высохло.
Дерюгин еле сдержал улыбку, слушая этого чудака. А тот уже рассказывал о назначении приборов на столе, с видом фокусника, демонстрирующего особенно удачный и любопытный трюк.
- Начинается с телефонов... Звонят по очереди... Указывают створы, через которые движется шар... Следим по карте... Напряженное внимание... Загораются зеленые огни,- сигнал первый: противник появился в поле зрения наблюдателей... Ждем...
Вспыхивает красная лампочка,- шар попал на визирную линию трубы... Рука на кнопке контакта... Загорелся второй огонек, но первый погас... Еще один... Смотрим, не отрывая глаз... Третья вспышка: все перед глазами. Нажимаем ключ,- трах и готово!
Инженер махнул рукою, растопырив пальцы, словно бросая что-то в воздух.
Дерюгин с беспокойством взглянул на Дагмару, близкую к обмороку при описании драмы, которая должна была разыграться здесь через несколько дней. Козловский и сам заметил впечатление, произведенное его словами, будто вспомнил что-то, смутился и заторопил гостей зайти закусить “чем бог послал”.
Все трое направились к палатке.
За столом инженер, стараясь загладить свою невольную оплошность, говорил не умолкая, рассказал два-три анекдота, вспомнил недавнюю революцию. Но все это не помогло. Девушка, охваченная тоскою и ужасом, рассеянно слушала болтовню Козловского и думала о своем.
В Красносельцах, куда Дерюгин заехал после осмотра обеих станций, ждала телефонограмма из управления, вызывавшая его срочно в Пултуск.
Прощаясь с начальником охраны, Дерюгин сказал ему:
- Познакомился с вашим племянником. Вот, кажется, неунывающий человек...
- Молодчина,- ответил бывший майор,- один из немногих, умеющих глядеть в глаза смерти с веселым лицом.
Впервые разговор коснулся этой темы открыто.
- Как он попал на это место? - спросил Дерюгин,- добровольно?
- И да, и нет. Вызвали специалистов. Никто из многих, оказавшихся налицо, не почел вправе отказаться. Вопрос решили жребием. Вот и все. А если бы его заменить другим лицом?
- Он почел бы это для себя величайшим оскорблением.
- Но ведь там верная смерть.
Козловский пожал плечами.
- это - долг. К тому же Владислав принадлежит к числу счастливых людей, которых надежда не покидает ни в каких обстоятельствах. Если есть один шанс из тысячи,- он убежден, что этот шанс будет его.
Автомобиль тронулся в обратный путь. Через полтора часа были в Пултуске.
Оказывается, в полдень пришло известие из Люблина, что атомный шар, встреченный тракторами около Равы Русской, окружен ими и теперь движется, увлекаемый магнитами, на Щебжешин.

Глава XXII Охота

Итак, жребий был брошен и выпал на долю заряда № 5, как именовалась официально пушка у Красноселец, среди полудесятка других, сооружавшихся в Европе. Только теперь, увидев собственными глазами все, что символизировало это короткое обозначение, и узнав о движении атомного шара в Польшу,- Дерюгин впервые осознал ясно все значение совершающегося и свою собственную роль в нем.
Эти ползущие нескончаемым потоком по дорогам грузы, сотни машин, громыхающих среди копошащихся вокруг людей; толпы оставшихся без крова беженцев; наконец, два десятка осужденных, ожидающих в тоске смертного часа,- это была та страшная игра ва-банк, для которой наступали последние моменты. И ставкой в ней была судьба Земли и всего на ней живущего.
Нелепая сказка, фантастический бред, ставший явью сегодняшнего дня. А выигрыш или поражение в этой игре зависели от движения руки Дерюгина, маленькой единицы из полутора миллиардов, судьба которых была привязана к комочку нервов и мускулов, составляющих его тело.
Одно неверное движение,- и вся напряженная работа за жизнь борющегося человечества пойдет насмарку, все будет уничтожено, и вырвавшаяся из плена стихия сделает свое дело.
На одно короткое мгновение Дерюгина охватил ужас. Ему хотелось бросить все, закрыть глаза, последовать примеру старика Флиднера. Но страшным напряжением воли он постарался взять себя в руки. Теперь не время было впадать в истерику; он должен превратиться в машину, такую же точную и бесстрастную, как механизмы, которыми он будет управлять. Эмоции - роскошь, которую могут позволить себе люди, не обремененные ответственностью.
“А смерть?” - будто шепнул кто-то на ухо давно жданный вопрос.
Что-то смутное шевельнулось в ответ в глубине души; трепетало и корчилось в предсмертной муке маленькое, жадное к жизни, неугомонное “я”. Но и эта борьба была непродолжительной. Спокойно, словно выбирая из кучи хлама нужные предметы, Дерюгин развернул перед собою ряд картин: знакомые, многомиллионные города, бурлящие шумной, веселой сумятицей, просторы полей и лугов, где из века в век сотни миллионов таких же комочков протоплазмы добывают из земли право на существование в неустанном труде; длинные корпуса заводов, где дышат, грохочут, поют свою неутомимую песнь миллионы машин, ткущих стальными пальцами пеструю ткань новой жизни; вековые леса и знойные пустыни, прорезанные стремительными лентами путей; неоглядные просторы океанов, изборожденные фосфоресцирующими следами стальных чудовищ, управляемых маленькими пигмеями; самый воздух, пронизанный полетом ширококрылых механических гигантов,- словом, полтора миллиарда земнородных, сплетающих ежедневно, ежечасно все новую сказку, именуемую жизнью.
Дерюгин прислушался: маленькое чудовище, копошившееся на дне души, еще топорщилось.
“А Дагмара?” - напомнило оно, ехидно хихикая.
Дерюгин усмехнулся.
Дагмара - одна из многих тысяч, попавших под колесо.
Локомотив не может остановиться из-за маленького размолотого им камешка. Тысячи Дагмар ждут решения своей участи...
Что еще?
Голос молчал. Борьба была кончена. Человек умер,- осталась машина, действовавшая с размеренностью и спокойствием часового механизма.
Первое, что нужно было сделать,- отдать распоряжения о последних необходимых работах.
Загрузка пороха и окончание работ у самого заряда требовали еще суток,- такой срок, во всяком случае, был в распоряжении.
Прокладка кабеля к наблюдательным пунктам была рассчитана на четыре дня; Дерюгин отдал распоряжение сократить срок до семидесяти часов, уменьшив на четверть глубину укладки. Вспомнил бледного юношу на наблюдательном пункте № 7,- посоветовался с работавшим здесь с самого начала инженером - немцем Клейстом и приказал заменить молодого человека младшим наблюдателем того же поста.
Потом позвонил Козловскому.
- Пора приступать к выполнению последней задачи, командир. В ближайшие дни будет сделан выстрел. Надо выселить за пределы угрожаемого района оставшихся еще жителей.
- Срок?
- Трое суток.
- Средства перевозки?
- Все грузовики, баржи и вагонеты, которые будут освобождаться по мере окончания работ. Кроме того, если нужно, мобилизуйте местный транспорт в ближайших районах безопасной зоны.
- Есть. А как с рабочими?
- О них позаботится администрация.
- Прекрасно. Еще вопрос: куда стягиваться войсковым частям по выполнении задачи?
- К Пултуску.
- Ясно. Других приказаний не будет?
- Нет. Можете действовать. Помните, что от вашей энергии зависит жизнь тысяч людей.
- Это неважно, инженер.
- Как так? А что же важно?
- Приказание. Раз приказано - будет исполнено.
Дерюгин улыбнулся.
- Ну, отлично, до свидания,- ответил он, вешая трубку, и подумал: “Вот настоящая машина, действующая без отказа”.
Спросил о нем Клейста.
- Прекрасный служака. Любит поворчать про себя, но если существует .власть, то для него все в порядке. Был офицером царской армии, потом воевал под знаменем одноглавого орла, сейчас так же добросовестно служит красному флагу.
- Значит, все будет сделано как следует?
- Можете не сомневаться.
На этом распоряжения были закончены. Оставалось терпеливо ждать развязки. Но такая перспектива не представлялась заманчивой. Дерюгину тяжело было оставаться рядом с Дагмарой, которая, видимо, мучилась непереносимо. Помочь ей он был не в силах,- он был уже как бы по ту сторону черты и лишь по недоразумению оставался среди живых. А смотреть на нее равнодушно он все же не мог: то и дело подымало голову спрятавшееся в темный уголок маленькое чудовище и начинало нашептывать смутные мысли.
Пришел на выручку худенький, востроносый человек в форме военного летчика, начальник авиационного отряда, прикомандированного к работам.
- Не слетать ли нам навстречу тракторам к Люблину, инженер? - предложил он Дерюгину, мрачно ходившему из угла в угол по кабинету в управлении.
Дерюгин чуть не расцеловал летчика за его идею. Как ему самому это раньше не пришло в голову?
- Прекрасно,- ответил он,- мы увидим сверху всю картину этой охоты, как на ладони, и успеем вернуться восвояси задолго до нужного момента.
К Дагмаре он не решился даже зайти, а оставил записку, в которой сообщал, что отлучается на двое суток по неотложному делу.
Самолет, легкий “Ньюпор”, был выведен в поле за большим деревянным мостом через Нарев, где стояли ангары. Механиком был краснорожий, обветренный парень со здоровыми кулаками и бычачьим затылком, в руках которого, очевидно было, руль не дрогнет ни на волос. Рядом с Дерюгиным устроился на легком сидении худенький авиатор. Аппарат разбежался по зеленому полю, незаметно отделился от земли; гудение мотора слилось с шумом пропеллера, и под ногами стали развертываться пестрые картины игрушечных ландшафтов.
Черно-зеленые шахматные доски лугов и пашен; темные пятна лесов и рощ; блестящие под солнцем синеватые ленты речек, группы строений, напоминающих детские картонные фермы и домики. Вогнутая чаша земли уходила все дальше.
Спустя полчаса вошли в гряду облаков и некоторое время летели среди пронизывающего белесого тумана; затем снизились, вынырнув из этой промозглой ваты, и увидели впереди Люблин.
Здесь остановились сделать запас бензина и узнать новости.
Горючее раздобыли с трудом, так как в городе была суматоха, несмотря на предупреждения властей, что населению опасность не грозит. Новости получили на правительственном телеграфе.
Атомный шар миновал Томашев и двигался к Красноставу, экскортируемый машинами, удерживающими его против крепнущего юго-западного ветра. О катастрофах и крупных разрушениях не было слышно, так как выбор пути теперь зависел в значительной степени от воли человека.
Час спустя поднялись снова, и когда внизу поползли из-за горизонта ставшие историческими со времен войны села и местечки, вокруг которых несколько лет назад кипели титанические битвы,- за холмами встало широкое дымное облако, похожее на зарево огромного пожара.
Аэроплан снизился, чтобы рассмотреть поближе сцену фантастической охоты. Черная туча росла на глазах, и внутри ее вспыхнули синие молнии. Скоро Дерюгин увидел знакомые очертания огненного вихря, окутанного волнами дыма и пыли. Но что сталось с ним за месяц!
Это был уже не шар, ограниченный более или менее определенными контурами, а целое море пламени, бушующее и клокочущее, как лава в кратере вулкана перед взрывом; оно охватывало площадь не менее чем в полдесятины, насколько можно было судить сквозь густую завесу дымной тучи, которая подымалась кверху высоким столбом, разметываемым на вершине ветром в виде огромного черного султана. Сзади широкая полоса зияла обугленной пустыней, на которой местами бушевало пламя еще не догоревших рощ и строений. Вокруг по несожженным еще кустам и деревьям, по всем предметам близ пламенного вихря перебегали и вздрагивали голубые огни, как брызги холодного света.
Благодаря этой феерической иллюминации Дерюгин заметил и кольцо машин, похожих сверху на неуклюжих черепах, окруживших лохматого рыжего зверя. Каждая из них была охвачена сиянием этих блуждающих огней, а на верхних площадках сверкали вспышки оптической сигнализации. Тракторы шли на расстоянии метров четырехсот от краев огненного облака и в полутораста-двухстах метраж-друг от друга, задрав кверху стержни своих магнитов, как тупые рыла сказочных животных, и уставив их на центр атомного шара. Спереди и с наветренной стороны ряды машин были сдвоены, сзади они шли в одну линию, обегая выжженную полосу.
На некоторое время механик выключил моторы, и теперь снизу ясно доносился смешанный шум и грохот пламенного вихря и преследующих его грузных чудовищ.
Летчик схватил руку Дерюгина и лихорадочно сжал ее; Дерюгин оглянулся и увидел торжествующее, расплывшееся в улыбку лицо.
- Посадили на цепь проклятого зверя! Наконец-то! Теперь не уйдет...
Дерюгин покачал головою. Этот вид огненного моря посеял смутную тревогу в душе. Не поздно ли? Быть может, и страшная сила, дремлющая на дне бетонного колодца, окажется ничтожной перед таким бушующим вихрем?
К тому же он видел то, что ускользнуло от глаз авиатора.
Машины, видимо, с трудом справлялись со своей задачей. Расстояние между ними и шаром не оставалось постоянным; он метался в этом круге из стороны в сторону, будто пружинили туго натянутые невидимые нити, еле сдерживая его на привязи. А ведь ветер был наиболее благоприятный, градусов в 30 под углом к направлению пути. Правда, благодаря восходящему току теплого воздуха над шаром вокруг него образовался широкий вихрь, неизменно его сопровождавший,- это видно было по движению пыли и дыма, ими увлекаемого, но все же вся масса газов подавалась в сторону широкого воздушного течения.
И, кроме того, рыжий зверь, мечущийся в грохотавшем кольце, огрызался.
Невдалеке от затерянного в поле хуторка он рванулся, окутанный парами из речушки, линию которой он пересек вместе с преследующими его грузными черепахами, и резким скачком приблизился к одной из боковых машин; началось перестроение, соседние тракторы поползли на поддержку товарища,- усилился грохот их механизмов. Шар метнулся еще раза два в ту и другую сторону, но затем покорно потащился на невидимых цепях.
Однако раненая машина осталась на месте, и около нее закопошились муравьи - люди; в бинокль можно было разглядеть, как движутся носилки к следовавшим в стороне санитарным автомобилям. Одним из преследователей стало меньше.
Так продолжалось часа три. Охота довольно быстро продвигалась к северо-западу, выбирая открытые места вдали от лесов и населенных пунктов и обходя подальше крупные реки и болота, непроходимые для тяжелых тракторов.
Дерюгин хотел уже приказать механику держать курс восвояси, когда летчик снова вцепился в его руку. Лицо его было искажено страхом; он показывал на север и кричал, превозмогая гул моторов.
- Ветер, ветер, матерь божия!
Да, гнало от дальнего леса тучи пecку, пыли и сухой травы и крутило их столбами завивающихся вихрей справа и слева.
Дерюгин лихорадочно прижал к глазам бинокль.
Почти одновременно от налетевшего вихря бросило в сторону аэроплан, и огненный шар дрогнул под ударом, дернулся два раза, как рыжий конь на привязи, и вдруг сделал огромный скачок к южному краю сжимавшего его кольца.
Забегали беспокойно огоньки на площадках тракторов, сигнализируя новое перестроение. Подхваченный ветром атомный шар в несколько секунд пролетел расстояние, отделявшее его от магнитов, окутал пламенным покровом ближайший из них и прорвал первую линию машин.
Дерюгин в ужасе невольно закрыл глаза; рядом авиатор дрожал всем телом.
Аэроплан, только что выровнявшись, рванулся вперед и жопал вдруг в горячий столб воздуха, подымавшийся над огненным облаком.
Пассажиров охватило зноем; аппарат соскользнул на левый бок, и картина внизу, скрытая наклонившимся крылом, исчезла из глаз.
- Кажется, падаем,- закричал механик сквозь шум моторов, судорожно вцепившись в рычаги управления.
“Неужели свалимся в это раскаленное пекло! Какой нелепый конец!” - мелькнуло в голове Дерюгина. Он держался обеими руками за поручни и смотрел вниз.
Земля словно подымалась стремительно им навстречу. Под ногами клокотало огненное озеро; от нестерпимого жара захватывало дыхание, и кровь била в виски гулкими ударами.
Механик сделал какое-то движение; самолет снова швырнуло в сторону. Зноя больше не чувствовалось, но воздух с силой свистал снизу вверх, и страшное чувство падения стиснуло сердце колючей судорогой.
Огненное облако грохотало и гудело теперь где-то справа за дымной завесой.
Еще секунда,- и шум в ушах ослабел; механику удалось еще раз справиться с аппаратом, однако слишком поздно: самолет с размаху сел на обожженное поле, подпрыгнул несколько раз, как подстреленная птица, и тяжело рухнул на бок.
Дерюгина ударило в грудь, но он не потерял сознания и, едва коснувшись земли, стал выкарабкиваться из-под обломков; рядом слышались брань и проклятия, произносимые хриплым, озлобленным голосом. Это был механик, тоже уцелевший, хотя весь в ссадинах и синяках, с лицом, залитым кровью. Став на ноги, он вытянулся во весь рост и, погрозив кулаком к югу, куда уходил пламенный вихрь, преследуемый шумно дышавшими машинами, выпустил целый залп отборных ругательств.
Болезненный стон заставил обоих обернуться назад. В нескольких шагах от аппарата лежал ничком летчик: он выпал из самолета во время одного из его прыжков и сильно разбился.
Несколько придя в себя, Дерюгин с механиком устроили импровизированные носилки из обломков разбитого аэроплана, положили на них раненого, и тронулись к строениям, видневшимся в километре к северу.
Это был Луков, скверный, грязный городишко, оставленный сейчас жителями, бежавшими при приближении страшного врага.
По дороге носилки скоро поравнялись с трактором, оставшимся на месте после столкновения с шаром; это была еще не остывшая, раскаленная докрасна, исковерканная груда железа и меди. Дерюгин невольно подумал о людях, бывших там живыми еще несколько минут назад, и стиснул зубы. Показалось, что ветер доносит запах жареного человеческого мяса. Но делать здесь было нечего: помощь была уже бесполезна, а на носилках стонал и метался раненый.
Через полчаса они достигли города со стороны вокзала.
Толкнулись в несколько домов,- все было или пусто, или наглухо закрыто.
Наконец, нашли живую душу, указавшую им гостиницу против станции. Правда, она больше походила на грязный, подозрительного свойства притон, но, по крайней мере, здесь были люди, которые помогли устроить пострадавшего, и нашелся даже мрачный субъект, назвавший себя фельдшером и сделавший первую перевязку. Дело оказалось хуже, чем думал Дерюгин: были сломаны правая нога и два ребра; можно было опасаться сотрясения мозга. Два часа ушло на то, чтобы разыскать врача и устроить раненого в железнодорожной больнице.
Только после этого можно было подумать о возвращении назад, к месту работ.
К вечеру удалось найти исправный автомобиль, хозяин которого согласился за сумасшедшую плату доставить потерпевших крушение в Пултуск. К утру с высокого поворота на шоссе открылся уютный живописный городок с его садиками, шпицами костелов и высокой зубчатой башней на площади, памятником давно минувших дней старого Туска, времен нашествия шведов и кровавых войн казачества.
По дороге навстречу тащились нескончаемые обозы жителей, уходивших с насиженных мест под конвоем вооруженных всадников. Блеяли и мычали стада, плакали женщины и дети, хрипло лаяли собаки, и под резкое щелкание бичей над напуганной толпою висели брань и озлобленное понукание возниц.

Глава XXIII Выстрел

Первое, что сделал Дерюгин, как только машина остановилась перед зданием управления,- было броситься на приемную радиостанцию, обслуживавшую работы. Исход схватки тракторов с атомным шаром у Лукова, невольными свидетелями которой стали пассажиры самолета,- не давал ему покоя. Неужели он вырвался из магнитного круга и теперь опять на свободе мчится по воле ветра, пожирая пространство огненной пастью? И напрасны были все приготовления, вся лихорадочная работа, все напряжение воли и духа вокруг ожидающей разряда затаенной силы?
Но тревога его оказалась напрасной. Уже в полночь радио из Люблино разнесло радостное известие. Вскоре после прорыва фронта тракторов ветер упал; атомный шар был подхвачен вихрем, им самим созданным, и стал описывать большой круг около холма, где и был настигнут преследовавшими его магнитами.
Последние получили подкрепление в виде еще пяти механизмов, только что законченных на заводах и переброшенных к БрестЛитовску из разных пунктов по железным дорогам. За вычетом выбывших из строя были налицо двадцать две вполне исправных машины. Охота возобновилась, и весь отряд медленно, но неизменно двигался к северо-западу и сейчас находился на уровне Коцка.
Дерюгин облегченно вздохнул и направился к себе в номер отдохнуть после встряски.
Дагмару он застал без сна, в состоянии полной прострации.
Она полулежала в кресле, бессильно уронив руки на колени, и даже не поднялась ему навстречу. Только в глазах, лихорадочно воспаленных, билась искра жизни. Она знала уже об эпизоде у Лукова и молча выслушала рассказ Дерюгина о подробностях драмы, чуть не стоившей ему жизни, и о возобновленной погоне за шаром.
- Хорошо, что так кончилось,- сказала она, машинально сжимая руку Дерюгина, и добавила тихо: - Несчастный отец! - сколько горя дал он миру...
Оба замолчали.
Он поторопился прервать тягостное свидание и вызвал Клейста, чтобы узнать, как подвинулись работы в его отсутствие.
- Все в порядке,- ответил инженер, явившийся на зов из управления.- Зарядка кончена, асбест уложен; запалы на месте; не приращены пока провода, как вы распорядились. Сейчас вся работа сосредоточена на прокладке кабеля к наблюдательным пунктам; задержались на номере 4-м - напали на скверный грунт; но все же к сроку будет выполнено и здесь.
- А как с выселением жителей?
- Козловский со своими отрядами действует молодцом,настоящая машина. Плачут, жалуются, пытаются спрятаться, но он выуживает их отовсюду. Особенно трудно было в Макове, но сейчас там не осталось никого, кроме патрулей. Сегодня с утра он орудует в северном районе, около Прасныша. Немцы у себя, по ту сторону границы, видимо, уже кончили с этим делом.
- Хорошо. Я сейчас проеду по работам проверить все в последний раз. Не хотите ли со мной?
- С удовольствием. Засиделся за эти дни в канцелярии.
- Начнем с центральной станции у Красноселец и поста № 7.
- Да, кстати, о посте № 7. Забыл сообщить вам об одной неприятности. Вчера вечером застрелился этот юноша, Петрусевич, которого вы сменили.
- Это еще что такое?
- Да трудно сказать. Нервы у них у всех, конечно, взвинчены до крайности. В другое время, возможно, прошло бы и без особых последствий. А сейчас... Публично высказанное недоверие... Больное самолюбие.
Дерюгин пожал плечами.
- Сейчас нам не до сентиментов.
Оба еще помолчали.
- И еще одно,- снова заговорил Клейст,- это мелочь, быть может, но... я должен принести извинение за одного из сотрудников.
- В чем дело?
- Вчера произошел неприятный разговор. Мы в управлении толковали о событиях дня в присутствии фрейлейн Флиднер. Ну, и начальник технического отдела,- быть может помните, высокий белокурый детина с раскосыми глазами,- не зная, кто она такая, отозвался очень резко о покойном профессоре, как о виновнике всей этой истории. Я не успел замять разговор, и фрейлейн все слышала...
Дерюгин нахмурился. Он вспомнил фразу Дагмары об отце полчаса тому назад.
- Это произвело на нее впечатление?
- Мне кажется, да. Она не сказала ни слова и сейчас же ушла, но у нее был такой вид, как будто на нее свалилась непосильная ноша.
- Да, для одного человека это, пожалуй, слишком много,сказал Дерюгин, отвечая вслух на собственные мысли.
Больше к этой теме они не возвращались.
В течение дня они осмотрели все работы от Красноселец до германской границы. Довольно долго побыли у заряда, где производилась, что называется, подчистка: увозили ненужные уже машины, разбирали и уничтожали все деревянные постройки, чтобы не дать лишней пищи пожару, который мог бы мешать наблюдению с постов. Огромный кратер, заполненный в глубине серой плотной массой асбеста, разевал к небу широко раскрытую пасть; по десяти радиусам бежали от него линии вех к недалеким вышкам, и все еще тысячи лопат подымались и опускались равномерно вдоль рвов, уходивших в лощину за холмами. На наблюдательных постах были все те же люди с каменно-неподвижными лицами; и только на номере седьмом, вместо двух, был один человек, не скрывавший своего враждебного отношения к “москалю”.
Дерюгин пожал плечами; дело шло хорошо,- остальное было неважно.
В северном районе встретили Козловского с отрядом всадников, надсаживавшегося перед толпой крестьян, о чем-то униженно его просивших.
- В чем дело, командир? - спросил Дерюгин, вылезая из автомобиля и подходя ближе.
Серые свитки почтительно расступились и закланялись пуще, а потом надвинулись снова молчаливой, угрюмой стеною.
Бывший майор вытер обильно струившийся со лба пот и сказал хриплым, надорванным голосом:
- Все одно и то же, инженер,- просят на сутки отсрочки.
- Для чего им это нужно?
- Да вздор все. Говорят, что не успели привести в порядок свой скарб. А на самом деле, просто надеются улизнуть и спрятаться по каким-нибудь им одним известным норам.
- Что же вы будете делать?
- Буду действовать как приказано...
Козловский сказал что-то своим людям. Те спешились и стали таскать из ближайших изб рухлядь в грузовые автомобили, стоявшие на дороге. Мужики некоторое время стояли молча, наблюдая происходящее. Раздались вопли и плач женщин, выбегавших из халуп за своим добром. Тогда, точно по команде, крестьяне надели шапки, которые держали в руках, опустили покорно головы и отправились помогать вытаскивать вещи из изб.
Спустя час по дороге вытянулась вереница груженных верхом автомобилей, несколько подвод, мычащее и блеющее стадо и толпа людей, экскортируемая десятком всадников.
- Как эти несчастные цепляются за свои хаты,- задумчиво сказал Клейст.
- Еще бы,- ответил отдуваясь Козловский,- оторвать их от клочка земли, с которым они срослись, от сложенных их руками халуп, от закут и овинов,- значит оторвать от жизни.
Автомобиль двинулся дальше на запад; эскадрон во главе с Козловским исчез в облаке пыли на востоке.
Дерюгин умышленно не торопился с объездом. Когда он вернулся в Пултуск, получена была телеграмма, что шар, увлекаемый магнитами, перекинулся через Нарев у Зегржа и должен быть в районе заряда часов через восемнадцать-двадцать.
- Интересно, как они справились с переправой,- полюбопытствовал Клейст.
- Я знаю, как это предполагалось,- ответил Дерюгин,- они должны были разделиться на два отряда. Пока один из них, развивая максимум мощности при слабом ветре (это было необходимым условием, которого следовало дождаться), удерживал шар на ближайшем берегу,- второй по мосту переходил реку; затем машины напрягали свои усилия в направлении, перпендикулярном к реке, и когда шар перебрасывался через нее, его встречал уже готовый фронт тракторов, между тем как первый отряд переправлялся в свою очередь. Тогда вся. колонна должна была соединиться, и движение возобновлялось в прежнем порядке.
- Но почему они так близко подошли к Варшаве?
- Во-первых, вероятно, их все время отжимал боковой ветер; а главное, если бы они подались дальше к востоку, то пришлось бы совершить две таких переправы - через Вислу и через Нарев, вместо одной; а эта операция, как видите, нелегкая и очень рискованная.
- Итак, теперь близко конец?
- Да, слава богу, если не случится чего-нибудь неожиданного.
Дерюгин, в самом деле, был рад недалекой развязке,- слишком тягостно было это тревожное ожидание.
Оставалась еще одна тяжелая задача: проститься с Дагмарой.
Дерюгин застал девушку в том же состоянии молчаливого отчаяния. Всмотревшись пристальнее в страдальческое, обескровленное лицо, он внутренне содрогнулся: перед ним была старуха с безжизненными, больными глазами, прядями седых волос и вялыми апатичными движениями.
“Да, тем, у кого слабые нервы,- не место сейчас на земле.- подумал Дерюгин, глядя на девушку, еще так недавно заставлявшую сильно и радостно биться его сердце, в котором сейчас осталось только тихое сострадание.- Идет безжалостный, неумолимый отбор...”
- Дагмара,- сказал он вслух, протягивая ей руки,- я пришел проститься.
Девушка съежилась в своем углу как под ударом и смотрела молча жалобным, молящим взглядом.
Дерюгин угрюмо отвернулся.
- Этого никак избежать нельзя? - услышал он неуверенный, вздрагивающий голос.
- Нет, милый друг,- ответил он как можно мягче.- Отдельные люди - песчинки в урагане времен. Надо уметь подчиняться неизбежному...
Оба помолчали.
- Это случится скоро? - еще раз спросила она.
- Вероятно, завтра после полудня.
- И мне нельзя быть с тобою?
- Нет, голубчик. Это слишком ответственный момент.Малейшее отвлечение может грозить неисчислимыми последствиями...
Снова наступило молчание.
- Ну, что ж, простимся...- послышался шепот в гнетущей тишине.
Дерюгин обернулся. Девушка бросилась к нему в последнем порыве угасающей воли.
Александр гладил седые, небрежно развившиеся кудри и думал о тысячах слабых душ, не устоявших под ураганом бурной эпохи...
Выйдя из комнаты, он вздохнул облегченно, когда за ним захлопнулась тяжелая, скрипевшая на петлях дверь. Самое трудное было сделано, впереди оставалась ясная, близкая цель.
Прощаясь с Клейстом, Дерюгин просил инженера взять Дагмару под свое покровительство.
Через два часа он был в палатке молодого Козловского и отдыхал под немолчный говор инженера, стосковавшегося за двое суток без собеседника. На этот раз Дерюгину показалось, что шумным многословием веселый малый старался подавить подымавшуюся игру нервов.
День кончился без тревог. Ночь оба спали по очереди, сменяя друг друга у телефона.
Утро занялось спокойное и ясное. Тишина и безлюдие вокруг стояли удручающие. Странно было видеть неподалеку опустевшее унылое местечко; там не шевелилось ничего живого среди осиротелых угрюмых домиков; изредка где-то на окраине выла забытая собака, да посвистывала в роще иволга. Охватывало удивительное чувство пустоты и заброшенности, будто мир вымер весь, и красное солнце, лениво выползавшее из-за высокого берега, освещало косыми лучами последних насельников земли.
Около девяти утра на юге показалась гряда облаков, постепенно закрывавшая горизонт, и спокойная гладь реки подернулась легкой рябью.
Одновременно затрещал телефон.
Далекий глуховатый голос Клейста говорил, что атомный шар в кольце машин появился в виду Пултуска километрах в десяти к западу. По-видимому, там все шло благополучно.
- Откуда вы говорите? - спросил Дерюгин.
- С наблюдательной вышки на башне,- ответил невидимый собеседник: - здесь и фрейлейн Флиднер, наверху. Быть может, попросить ее к телефону?
- Не надо,- почти резко ответил Дерюгин,- прощайте. Звоните еще, если будет что-нибудь важное.
- Прощайте, коллега,- вздрогнул голос в трубке.
Дерюгин повесил трубку. Мира для него больше не существовало; он весь сосредоточился на этом клочке земли, на скате зеленого холма, на гладком столе с развернутой картой и веером цветных пятен вокруг.
Оставалось еще два часа.
С востока потянуло сухим, теплым ветром. Облака закрыли почти все небо; только на севере оставались еще голубые просветы, словно окна в глубокую, бездонную ширь.
Козловский сидел молча, нагнувшись над планом, и по спине его изредка пробегала легкая дрожь.
Ветер, постепенно усиливаясь, перешел на два румба к югу.
- Это циклон вокруг шара,- сказал Дерюгин, наблюдая движение флюгера и все энергичнее вертевшийся анемометр.
Козловский ничего не ответил.
“Неужели трусит?” - скользнула быстрая мысль.
Дерюгин окликнул товарища.
Широкая спина медленно выпрямилась, но голова повернулась к собеседнику не сразу. В глазах прятался еще беспокойный огонек, но лицо уже было спокойно и открыто.
- Простите, Дерюгин,- сказал он просто,- минутная слабость,- и протянул руку свободным, почти веселым движением.
Оба инженера обменялись крепким рукопожатием и заняли каждый свое место для последней операции: Дерюгин сел перед столом с сигнальными лампочками, держа руку на контактном ключе, а Козловский устроился у телефона.
Почти в то же время ветер перешел к югу, и слева от зрителей за гребнем холма показалась большая клубящаяся туча, излучающая изнутри голубое сияние. Из-за возвышенности не видно было сопровождающих ее машин, и лишь доходил издали смешанный гул и треск, относимый в сторону ветром. Земля глухо гудела под ногами, и деревья в роще под невидимым напором гнулись, качали вершинами и тревожно шумели.
Снова завыла собака в пустом местечке, и в голосе ее была теперь не только тоска, но и звериный, безотчетный ужас.
Смерч прошел к северу, и гул постепенно затих. Тучи надвинулись вплотную, будто прилегли к земле, и вспыхнула ослепительная молния. Последние раскаты грома потонули в шуме хлынувшего дождя.
Козловский нажал одну из кнопок под рукою, и над головами и со стороны ветра раскинулся легкий тент на металлическом каркасе, закрывший площадку от непогоды.
Прошло еще минут двадцать.
Оба инженера замерли в напряженном ожидании.
Зазвенел телефон.
Козловский отрывочными фразами передавал то, что гудели в трубки аппаратов далекие голоса.
- Доносят шестой и седьмой: шар появился на юго-западе. Расстояние около двух километров... Движется прямо на них...
Молчание...
- Пятый и восьмой сообщают то же... Видят шар и машины... Расстояние полкилометра.
Еще пауза... - Третий, четвертый и девятый видят огненное облако между шестым и седьмым постами,- ближе к седьмому... По всей вероятности, он выведен из строя, шар прошел очень близко...
На доске вспыхнули первые зеленые лампочки: одна, две, три, четыре.
Козловский говорит еще что-то, но это теперь уже неважно.
Шар попал в зону наблюдения стеклянных глаз...
И только красные огни должны указать момент...
Напряжение доходит до последних пределов; нервы точно страшно натянутая, вибрирующая струна. Кажется, еще немного, и не выдержит сердце.
Секунда, другая...
Горят зеленым светом девять лампочек, кроме одной, номера седьмого,- там уже принесена жертва, молчание смерти. Жуткая мысль откуда-то врывается в сознание,- слова Горяинова, сказанные когда-то в Париже, давно - месяц ли назад, тысячу ли нет... “Ваш шар разлетится на тысячу кусков, из которых каждый будет продолжать ту же работу”...
Неужели это возможно? И напрасны будут все жертвы?
И он никогда даже не узнает об этом... Через несколько секунд...
Вспыхнула красная лампочка. Дерюгин окостеневшими пальцами впился в контактный ключ...
Козловский бормотал что-то рядом...
Еще одним усилием инженер отбросил все постороннее, собрал всего себя в туго свернутую пружину... Загорелся второй красный глаз... Пальцы вздрогнули легкой судорогой... Метнулся в глаза еще один огонь. Захватило дыхание на короткое мгновение, и первая лампочка погасла. Неужели момент упущен?
Сердце колотится бурными ударами... Судьба земного шара в коротком движении слабых мускулов! Ну, что же?
Вспыхнул еще один красный огонь на боковой линии,- это хорошо,- правильная засечка... Итак, три сигнала... Четвертый!
Дерюгин нажал контакт.
Впереди что-то ахнуло страшным гулом, и тяжело вздохнуло далекое поле. Взметнулся кверху гигантский ураган чернопламенной тучей, будто лопнула утроба земли и выплюнула в небо свое содержимое. Несколько коротких секунд длился дикий хаос звуков,- с севера неслось что-то невообразимое. Два человека успели взглянуть друг на друга, и в следующее мгновение обрушилось на них самое небо в вихре, огне и оглушающем грохоте.

Глава XXIV Рассказ Клейста

Еще на смутной грани между сознанием и бредом, несколько раз приходя в себя и вновь впадая в забытье, Дерюгин оставался во власти все той же картины хаоса разрушения, которая поразила его мозг в последнее мгновение. Моменты просветления тонули в общем мраке и сливались в одном и том же воспоминании. Смутно мелькали на этом фоне какие-то лица, порою странно знакомые, звучали слова, лишенные смысла, но все усилия связать разбросанные отрывки не приводили ни к чему: мысль, с болью ворочавшаяся по извилинам мозга, погружалась неизменно в полудремотную мглу. Это было невыразимо мучительно, потому что рядом с бессильными попытками росло неодолимое желание, лихорадочная жажда что-то вспомнить, собрать, решить какую-то задачу.
Первой фразой, дошедшей полностью до его сознания, были слова, сказанные по-немецки незнакомым голосом:
- Думаю, что теперь он останется жив.
- “Неужели это обо мне?” - сформировалась в ответ смутная мысль.
Дерюгин с усилием, преодолевая острую боль, открыл глаза.
Над ним склонились два как бы просвечивающих сквозь туман бледных лица; одно из них он, несомненно, где-то уже видел.
Дерюгин не успел еще связать это мимолетное впечатление, как запекшиеся губы, с трудом разжавшись, выдавили сами слабый шепот:
- Клейст, это вы?
Знакомое лицо с окладистой русой бородкой наклонилось ближе, и другой голос произнес мягко:
- Да, коллега. Только лежите спокойно и не разговаривайте.
А первый добавил:
- Выпейте-ка вот этого...
Дерюгин послушно разжал губы, и жгучая влага обожгла рот и разлилась живым теплом по телу. Легкое облако окутало мозг сонной дремой...
Когда Дерюгин после этого проснулся, вокруг уже не было прежнего тумана; предметы приняли обычные отчетливые очертания; легкий свет сквозь полуспущенные шторы ложился на лицо теплой лаской.
Голова казалась еще странно большой, будто чужой, но в ней медленно ползли уже и складывались воспоминания, образы, мысли...
Первое, что остановило на себе внимание Дерюгина, была согнувшаяся над книгой фигура Клейста, отчеркивавшего на полях что-то карандашом.
Теперь Дерюгин начал вспоминать еще неотчетливо, смутно, как сквозь завесу густого дождя, но постепенно расплывчатые черты связывались в целую картину. Он лежал некоторое время молча, с наслаждением ощущая, как в него вливается жизнь, и удивляясь равнодушию, с которым сознание воспринимало все, что недавно было важнее жизни и смерти. Он повернулся, подставляя голову свету. На это движение Клейст оторвался от книги и подошел к постели.
- Ну, как дела, коллега? - заговорил он, садясь рядом.
- Спасибо,- ответил Дерюгин, протягивая руку,- слабость большая... но жить хочется, как никогда раньше. Голова понемногу приходит в порядок, хотя толком не могу еще сообразить, что случилось...
- Сейчас лучше и не соображайте,- вы еще очень слабы...
- Нет, Клейст, пустяки. Я совсем спокоен,- это-то и удивительно. Я могу сейчас выслушать что угодно. Скажите, как шар?
- Исчез,- ответил немец торжествующе.
- Исчез? - повторил Дерюгин, чувствуя, как со дна души подымается волна опьяняющей радости,- значит, все-таки победа?
- Да, очевидно, потому что этот проклятый пузырь, наделавший столько бед, как в воду канул, если можно так выразиться, и астрономы в своих обсерваториях уже две недели напрасно ищут его следов по небу.
- Две недели? Значит, и я столько времени лежал здесь без памяти?
Клейст на минуту замялся, заметив свою оплошность, но, видя спокойный вид больного, кивнул головой.
- Да, повозились-таки мы с вами. Первое время казалось, что дело совсем безнадежно.
- Послушайте, Клейст, но каким же образом в самом деле я остался жив? Ведь это против всяких правил.
Немец улыбнулся и развел руками.
- Один шанс из тысячи... Ваш товарищ тоже уцелел, хотя помяло его больше вашего. Очевидно, сыграло роль то обстоятельство, что вы были закрыты гребнем холма, и главную волну удара перенесло через ваши головы.
- А остальные?
- Кто это?
- Те, на постах и на тракторах?
- От них ничего не осталось, коллега. Вы не узнаете сейчас местности вокруг заряда. Строения, целые деревни, деревья, рощи,- все это снесено начисто. На месте пушки - большое озеро, из которого вытекает теперь Оржиц. Нарев сильно обмелел, северные притоки его изменили русло. Вообще все исковеркано до неузнаваемости.
Оба помолчали.
- А где фрейлейн Флиднер? - спросил снова Дерюгин.
Клейст нахмурился и отошел к окну.
- Ее нет сейчас здесь... Да и вообще вы слишком много разговариваете. Для первого раза вопросов достаточно.
Дерюгин и сам это чувствовал. Утомление сковывало мозг неодолимой дремотой; мысли все ленивее ворочались в мозгу; не хотелось ни думать, ни чувствовать,- только бы лежать так недвижно, отдаваясь сладкой истоме. Скоро он опять погрузился в забытье.
И только когда Дерюгин окончательно пришел в себя, Клейст рассказал ему о судьбе Дагмары. Бедной девушки не было больше в живых. Во время взрыва она находилась на наблюдательной вышке, на башне, и стояла у самого парапета. Сила удара при выстреле оказалась значительнее, чем предполагали, и Пултуск попал в зону сильного действия взрывной волны. Сотрясение почвы, соединенное со свирепым ураганом, обрушилось на город и причинило много разрушений. Башня дала значительную трещину вдоль северного фаса, а выступающий карниз ее местами обвалился. У ее подножия в груде мусора нашли утром изуродованное тело Дагмары.
Первоначальное убеждение было, что ее сбросило силой удара вместе с обрушившейся частью парапета.
Но два техника-геодезиста, бывшие в момент взрыва также на площадке, уверяли, что фрейлейн Флиднер стояла как раз посредине фаса, приходившегося над большими часами, показывавшими время обитателям города, и оставшегося целым, а что тело было найдено несколько в стороне, объяснялось очень просто тем, что оно соскользнуло с покатой крыши пристроек, прилепившихся у подножия башни.
Кроме того, Клейст рассказал Дерюгину эпизод, о котором он боялся упоминать раньше, пока больной несколько не окреп.
В день взрыва утром в Пултуск явился неизвестный человек, пожелавший видеть фрейлейн Флиднер. В номере у них произошел непродолжительный, но очень горячий разговор, после которого посетитель вышел сильно взволнованным и весь день бродил по улицам города с таким видом, что обращал на себя всеобщее внимание.
- А как вела себя после этого фрейлейн? - спросил Дерюгин, в голове которого сложилась смутная догадка.
- Мне кажется, она тоже была встревожена,- ответил Клейст,- и как будто чего-то боялась. По крайней мере, она пришла в управление, вызвала меня и попросила разрешения побыть там и затем вместе со мной подняться на башню.
- Ну, и что же дальше?
- После взрыва незнакомец появился снова в управлении.
Узнав о смерти фрейлейн, он был, видимо, страшно потрясен, казался положительно невменяемым. На похоронах на него жалко было смотреть,- такой убитый и растерянный у него был вид.
Сейчас же по окончании обряда он уехал, но перед этим зашел ко мне и оставил письмо, которое просил передать вам, когда вы придете в себя (в то время уже было известно, что вы живы).
- Где же оно?
Клейст протянул Дерюгину маленький конвертик, адресованный по-немецки крупным разгонистым почерком.
Вскрыв его, Дерюгин вынул клочок бумаги, на котором прочел несколько коротких фраз:
“Вы правы, Дерюгин: люди - песчинки в урагане времен, но беда в том, что они не хотят этому верить, а живут и истекают горячей кровью, когда, споткнувшись, попадают под колеса. Одна из таких жертв на вашей совести, и я бы дорого дал за то, чтобы вы когда-нибудь это почувствовали. Люди - песчинки, Дерюгин, но песчинки с живою душой, о которой вы позабыли. Гинце”.
Дерюгин несколько раз перечел этот странный обвинительный акт, потом решительным движением разорвал его в клочки и выбросил их в открытое окно.
- Что-нибудь неприятное? - спросил Клейст.
- Да,- задумчиво ответил инженер,- трагедия слабых душ, не умеющих сохранить равновесие с коллективом.
- О, это задача не из легких,- возразил немец.
Дерюгин пожал плечами.
- Когда-нибудь она перестанет быть задачей, а сделается инстинктом, всосанным с молоком матери.
- Да будет так,- улыбнулся Клейст.
Еще несколько дней воспоминания о грустном конце Дагмары смущали радостное возбуждение выздоравливающего организма.
Мысли невольно возвращались скова и снова к роковому дню.
О чем думала она в это ужасное утро? Зачем явился сюда отвергнутый вздыхатель, превратившийся теперь в сурового обличителя, и о чем они говорили? Хотел ли он облегчить бремя, легшее на слабые плечи, или только увеличил его и разбередил не затянувшиеся раны? Чего он ждал, бродя по улицам маленького городка тихой Мазовии? Впрочем, это ясно, разумеется: ведь площадка на скате холма должна стать могилой Дерюгина.
И лишь случай смешал все расчеты. Если только это был случай...
Неужели она сама пошла навстречу смерти? На эти вопросы ответить было некому.
Между тем жизнь брала свое, и воспоминания, заволакиваясь дымкой тихой печали, вытеснялись живыми делами и заботами насущного дня.
А они кипели вокруг широким потоком. Прошел месяц, и еще не были ликвидированы разрушения и бедствия, причиненные выстрелом. Район их значительно превзошел предполагаемые раньше размеры. Пултуск и даже Ломжа попали в полосу значительного землетрясения и урагана и сильно пострадали; от Млавы, Прасныша, Макова не осталось камня на камне. Даже в Варшаве сотрясение было настолько сильно, что некоторые дома дали трещины, и не осталось почти целых стекол. Несмотря на эвакуацию населения, число жертв в зоне, захваченной катастрофой, превышало тридцать тысяч человек. Очень значительны были разрушения и в прилегающей области восточной Пруссии.
Сила удара была такова, что она отмечена была сейсмографами всех станций обоих полушарий, как не уступающая сильнейшим землетрясениям, известным в истории. Воздушная волна, ослабевая постепенно, обошла вокруг земного шара, как это было и во время знаменитого извержения на Кракатау.
Освобождение дорого стоило человечеству, но все же оно торжествовало победу, и оба инженера, как герои дня, очутились в центре этого радостного возбуждения. Еще в Пултуске, лежа в больнице, Дерюгин был завален потоком приветствий изо всех углов земного шара и .особенно, конечно, от московских и ленинградских друзей. Конгресс физиков в Париже прислал пространную телеграмму, в которой выражал свою радость по поводу спасения инженера и просил его принять звание профессора honoris causa Сорбонны.
Когда Дерюгина перевезли в Варшаву и он лежал в Уяздовском госпитале, окруженный всеобщим вниманием и уходом,- не было конца посещениям бесчисленных делегаций, уполномоченных от учреждений и просто отдельных лиц, особенно восторженных варшавянок, превративших палату, в которой помещался Дерюгин, в какую-то выставку сувениров и живой сад, засыпанный букетами. Вместе с тем объявлен был конкурс на лучший проект памятника героям долга, положившим жизнь под Красносельцами за счастие человечества. Этот прекрасный, полный тихой печали и торжественного величия монумент можно видеть сейчас в Варшаве, на Саксонской площади, на месте православного собора, когда-то срытого после объявления независимости Польши.
Все это торжество было тем более значительным, что развертывалось на фоне зари занимавшегося нового дня. События, которым толчок был дан катившимся по континенту атомным шаром, развивались неуклонно, по неизбежным законам, против которых бессильно было еще вспыхивавшее то там, то здесь сопротивление.
Народы Европы праздновали зарю своей свободы среди обломков дряхлого, умирающего мира. Конгресс физиков, видоизмененный и расширенный включением специалистов из других областей мысли, был превращен в постоянное учреждение, занятое разработкой научного плана организации жизни Союза свободных народов. Все это настолько захватывало колоссальным размахом событий, что все личное тонуло в нем, как в неоглядном океане.
И почти незамеченным прошло для Дерюгина полученное им уже в Варшаве сообщение о конце Горяинова. Старый скептик был найден мертвым в номере гостиницы в Лондоне, куда забросила его скитальческая судьба. Он сидел у стола над развернутым номером “Times” а, сообщавшим о событиях у Красноселец, о победе человеческого духа над взбунтовавшейся материей, и через всю страницу выведенные красным карандашом бежали неровные, будто падающие, буквы: “vanitas vanitatum et omnia vanitas!”[ Суета сует и всяческая суета! ]
Он умер от паралича сердца.

Эпилог

Судьба атомного шара довольно долго оставалась неизвестной. В момент выстрела все ближайшие к месту события обсерватории и отдельные наблюдатели лихорадочно всматривались в ту точку горизонта, где предстояло увидеть полет странного снаряда. Но все надежды были обмануты. В огромном вихре огня и дыма, поднявшемся к небу в момент взрыва, нельзя было различить и следа огненного шара. Да и скорость движения газовой волны была слишком велика, чтобы уловить его траекторию. Впрочем, в обсерватории в Варшаве, по-видиму, удалось заметить его след уже в верхних слоях атмосферы в виде огненной линии, слегка склоняющейся в сторону вращения Земли, но это было все. Дальше всякий след атомного шара терялся на недосягаемой высоте.
Некоторое время это странное исчезновение служило причиной серьезного беспокойства в научных кругах, не знавших, чем его объяснить. И только спустя почти месяц после катастрофы - в обсерватории Mount Wilson в Калифорнии была обнаружена новая звезда, совершающая самостоятельное движение по небесному своду между созвездиями, лежащими близко к плоскости эклиптики.
Она сияла голубоватыми лучами, похожими на свет Ориона, и перемещалась с востока на запад с угловой скоростью, указывавшей на очень близкое расстояние ее от нашей планеты.
Внимательное вычисление элементов ее орбиты указало, что имеют дело с неизвестным спутником Земли, обращающимся вокруг нее на расстоянии около трех тысяч километров.
Тщательное изучение спектра нового светила и всех особенностей его движения сделало очевидным, что найден, наконец, выброшенный за пределы Земли атомный шар, превратившийся во вторую маленькую Луну, излучающую в междупланетных пространствах никому теперь не страшную энергию, еще так недавно угрожавшую гибелью земному шару. Не получая пищи извне, будущий вихрь должен был постепенно угаснуть, истощив накопленную в нем силу, и умереть естественной смертью.
Представлялось странным неожиданно большое удаление шара от Земли, которое нельзя было объяснить инерцией удара, но, очевидно, здесь выступили на сцену магнитные силы Солнца, а может быть и другиееще неизвестные нам влияния, приблизившие шар к центральному светилу. Гроза миновала. Атомы материи, взбунтовавшиеся против человека, были побеждены его торжествующим разумом, страшная заноза вырвана, и к сонму космических тел прибавилась новая звезда, совершающая свой незыблемый путь в мировых пустынях по железным законам вечного разума и озаряющая своим светом зарю новой эпохи Земли.


В.Валюсинский
Большая земля

1. Бессонная ночь

Хойс в десятый раз переворачивается с боку на бок, но сон бежит от него. Обыкновенно профессор спит крепко. Стоит ему натянуть на голову свой старый вязаный колпак и нырнуть под одеяло, как тотчас же прекращаются все жизненные впечатления.
Не будит его даже собственный зловещий храп. Сегодня, однако, профессор слишком взволнован.
Окончательно убедившись, что заснуть не удастся, он усаживается на кровати и курит.
Мистер Хойс - профессор истории и права. Не странно ли, что он так сильно обеспокоен лекцией своего коллеги, химика?
Какое мистеру Хойсу вообще дело до химии? Ковыряются там с разными бутылочками и вонючими составами... Конечно, порох, лекарства, краски имеют кое-какое значение... Но чтобы совсем, в корне изменить жизнь, да еще таким удивительным способом,- этому профессор не хотел, не мог поверить.
Мальчишка Дэвис просто помешался! Правда, мы видели маленькую кошку. Ну, что ж... Просто игра природы. Бывают и люди-карлики. Притом никто не видел этой кошки раньше, да, никто не видел ее большой... Хе-хе! Шарлатанство, стилизованное под Уэллса, Фезандье, Свифта и многих прочих...
С недовольным видом Хойс рассматривает свои худые, жилистые ноги. Сейчас все его раздражает. Почему нет коврика у кровати? Вечная привычка женщин перекладывать вещи с места на место! Ну, вот, так и есть,- он под кроватью... Да... А всетаки, если допустить, что Дэвис отчасти прав... Предположить на минуту, как забавную фантазию. Черт возьми, какая удивительная получается ерунда!
Мистер Хойс закуривает вторую сигарету, надевает туфли и, заложив руки за спину, принимается расхаживать из угла в угол.
На столе маленький ночник не мигая смотрит зеленым глазком. Уродливая громадная тень профессора мечется по стенам, как летучая мышь, попавшая в клетку.
Часы на камине бьют три.
- Человек ростом в три сантиметра! Ха-ха-ха! Простой паук станет опаснее тигра... А расстояния! Впрочем, он говорил о новых возможностях и могуществе техники. Может быть... Но вот другая сторона дела - социально-экономическая... Что будет? Как решатся вопросы питания? Как распределится поверхность земли, что станет с государственными границами, строительством? Все это ужасно. И какой рост оказался бы для нас самым выгодным? Вот я бы, например, решился уменьшиться даже до пяти-шести сантиметров. Да, предположим, что решился бы... Замечательно интересно при таких размерах покушать земляники. Эти ягоды должны стать величиной не меньше арбуза или даже хорошей тыквы... А золото! Гм... золотоПрофессор останавливается и трет переносицу.
- Золото... Да, его на каждого пришлась бы целая гора, и... оно, пожалуй, стало бы не дороже железаМистер Хойс вспоминает о кругленькой сумме, лежащей на его счету в Эквитебль-банке, и снова хмурит брови. “Черт бы взял всех этих изобретателей! Вечно чего-то ищут. Ну, да на мой век хватит. Кроме того, все это - чушь и никогда ничего подобного не случится. Принять разве хлорал-гидрата?.. Проклятая бессонница!”
- Кто там?
- Это я, папа. Можно?
- Погоди, халат надену. Ну, ну, иди. Что случилось?
В комнату вошла маленькая белокурая- девушка. На ней шелковый японский халатик-кимоно. В руках - книга.
- Ничего не случилось. Услышала твои взволнованные шаги и зашла. Завтра экзамен по геологии, а я все еще не уверена в себе.
Девушка подошла к столу.
- Хлорал! Разве у тебя бессонница?
- Да, не спится. Разные сумбурные мысли лезут в голову. Я был вчера на докладе Дэвиса... Знаешь, странно, что в таком городе, как Лондон, да еще с кафедры Естественно-исторического общества разрешают публично выступать с заведомым абсурдом.
Дочь мистера Хойса мягко рассмеялась.
- Почему абсурд? Дэвис - настоящий ученый, работает серьезно, уверен в себе. В таких случаях всегда косо смотрят. А я знаю: он своего добьется. Я сама буду ему помогать. После нашей свадьбы мы уедем в укромное местечко, и там... Ты только, пожалуйста, не возражай! В физиологической химии - ведь ты ничего не понимаешь. Это гораздо сложнее и труднее Фридриха Барбароссы и разных хартий.
Хойс и не думал возражать. Он с улыбкой смотрел на дочь.
В этот момент она была особенно похожа на свою покойную мать, когда та была в ее возрасте, а он - тогда здоровяк студент - думал лишь о спорте и считал самым важным вопросом: кто победит на шестивесельных гичках. Оксфорд или Кембридж? Ах, нынче молодые люди совсем не те, что раньше! Вот Эллен... Вместо партии гольфа или тенниса она предпочитает целый день сидеть за книгами и занимается гораздо больше, чем требуется по курсу...
Эллен продолжала:
- Что же тебе кажется столь удивительным в работе Дэвиса? Для современной науки нет невозможного... Притом, ты же видел его кошку?
- Да, он показал одну. Но ведь это - не доказательство! Хотя она и имеет телосложение взрослой, но, если это не котенок, то просто кошачий лилипут. Ничего удивительного!
- Да нет же! Я сама видела ее всего месяц назад, и она была самой обыкновенной взрослой кошкой. Этот его минимагормон - вещество ужасно сложного состава. . Дэвис целыми сутками не выходит из лаборатории. Понимаешь, надо поймать момент, когда он образуется. Если хоть на сотую секунды передержать ток - гормон разрушается, если поспешить - не успевает построиться. Бедный Дэвис почти до сумасшествия сотни, тысячи раз Делает пробы и большею частью неудачно.
Только один раз ему удалось поймать момент. Он мне показывал.
В ампулочке всего несколько капель, но он говорит, что этим количеством гормона... Ну, ты все равно не поверишь.
- Хорошо, но что же будет дальше, если все это правда?
- Дальше? Не... знаю. Пока он проделывает опыты только над кошками, но возможно...
Профессор встал и, театрально запахнув полы халата, выступил на середину комнаты;
- Эллен! Ты знаешь, что я тебе желаю добра. Мой долг тебя предостеречь. Слушай: оставь мысль о Дэвисе. Какой он тебе муж? Выпьет по ошибке этой минима-отравы, и будет у тебя спутник жизни - карлик... Ха-ха, на руках, что ли, будешь его носить? И вообще я ничего хорошего от этого брака не предвижу. Связать свою жизнь с маньяком-ученым! Сама говоришь, что он не выходит неделями из мастерских и лабораторий. И затем, на кого он похож? Молод, а голова наполовину седая...
Эллен тоже поднялась. Лицо ее стало серьезным и холодным.
- Не будем больше об этом говорить, папа. Ты меня знаешь. Я люблю Дэвиса и...
- Ну, ну - не сердись. Я для тебя же. Делай, как знаешь.
Профессор отошел к камину и остановился, старчески сгорбившись. Эллен стало жаль его. Она подошла и поцеловала отца в щеку.
- Спокойной ночи. Ты, наверно, утомился. Ложись спать.
Хлорал подействовал скоро.
Засыпая, профессор еще раз подумал:
“Черт возьми! Человек ростом в три сантиметра!..”

2. Тысячная секунды

Дэвис не спит. Это уже третья бессонная ночь. Голова горит, мысли обострены. Тело стало легким и как будто чужим.
Не отрываясь, смотрит он на маленький гальванометр. Стрелка качается ровными размахами. Каждый раз, когда она доходит до середины своего пути, в глазах Дэвиса вспыхивает и тотчас угасает огонек.
Ученый ловит момент. Бесчисленное количество раз проделывает он этот трудный синтез, и все неудачно. Дэвису кажется, что уже сотни лет пронеслись над хрустальным столиком, и вместе со временем остановился на блестящей маленькой колбе и застыл его взор. А может быть, наоборот: время сошло с ума и мчится как бешеное?
Дэвис не знает...
Изредка он отходит от стола и выпивает небольшую мензурку мутной жидкости. Это простой коктейль на виски. Если бы не алкоголь - сумасшествие или неодолимый сон навалились бы и скрутили этого крепкого человека. Но он пьет. Пьет маленькими дозами, но непрерывно. Ему не хочется спать. Он уже предчувствует наступление того похожего на экстаз момента, когда психическая деятельность достигает высшей своей остроты. О, тогда он, наконец-то, добьется своего!
- Одна тысячная секунды... Это - неизмеримо малое мгновение. Поймать, ощутить его, этот атом времени... Ах, как грубы для этого наши чувства!
Напрасно Дэвис сотни раз нажимает эбонитовый рубильник, стараясь поймать одно из известных ему положений стрелки.
Розовый раствор в колбе остается прозрачным. Воспаленный взор Дэвиса ищет и не находит в нем желанного бурого осадка. Он почти неуловим, этот загадочный минима-гормон...
Проходит час. Тихо. Слышно лишь мерное капанье воды в умывальнике. Это - единственный показатель скорости времени.
Дэвис встает, потягивается и нажимает кнопку звонка. На его зов тотчас является старый слуга. Он спит под самым звонком и всегда хорошо знает, зачем зовет его странный хозяин.
- Принесите еще содовой и виски... Приготовьте как всегда.
Жадно выпив сразу две мензурки смеси, Дэвис откидывает назад свои густые, начинающие седеть волосы и снова садится к аппарату.
“Если сегодня,- мелькает мысль,- мне удастся поймать момент,- то в моем распоряжении будет целых три грамма чистейшего минима-гормона. Только бы не уснуть!... Ах, каУ болит голова! Внимание, внимание...”
Пристальный взор впивается в белый кружок аппарата. Но мысли разбегаются, обгоняют время, свиваются диковинными узорами. Дэвис пустым взглядом смотрит куда-то сквозь стены, забыв, где он и что делает. Их много, этих мыслей, юрких как змеи, ядовитых и скользких! Они живут самостоятельной жизнью, они подчиняют его своей незримой власти.
- Маленький мир! Нет, не маленький, а большой, чудовищно огромный, бесконечно великий... А человек? Он. всегда был ничтожен, его величина относительна, он - червь земли. Так пусть же он станет еще меньше, уйдет в поры и скважины, завладеет несметным богатством. Ему не нужны семьдесят килограммов.
Его давит, обременяет масса костей, мяса. Его связывают вес и объем...
- Что мы сейчас делаем? Чем отличаемся от жителей каменного века? Мы не знаем, работаем ли мы для того, чтобы пообедать, или обедаем, чтобы набраться сил для работы.
- Труд для добычи хлеба! Это - проклятие, это рабское наследие звериного существования. Труд для освобождения от труда, для окончательной победы над природой, для новой эры свободного развития человечества...
Дэвис на минуту приходит в себя и проводит рукой по волосам. Ему холодно.
- Так с ума можно сойти. Надо. взять себя в руки, собрать мысли, не давать им разбегаться!
Дэвис снова оборачивается к аппарату и воспаленными глазами впивается в диск циферблата.
Снова золотая стрелка прыгает перед его глазами. Ему кажется, что это не она, а он сам вертится, качается и никак не может найти удобного положения.
- Довольно! К дьяволу все! Ничего сегодня не выйдет. Надо отдохнуть и развлечься или... или я потеряю рассудок!
Дэвис боится не за себя, а за работу. Он хорошо понимает, чем могут окончиться эти первые приступы переутомления.
Вспоминает об Эллен. Да, Эллен. Эта милая девушка, кажется, одна верит в его силы и понимает смысл его стремлений. Завтра к ней!..
Сняв халат, Дэвис подходит к большому зеркалу и, вооружившись двумя большими гантелями, проделывает обычные упражнения. Он силен и крепок. Ранняя седина посеребрила ему виски. Но она не старит его.
Теперь ему нестерпимо хочется спать, но он старается утомить еще и тело. После упражнений он примет холодную ванну.
Спустя полчаса, прежде чем отправиться спать, Дэвис навещает своих маленьких помощников. Они почти все, действительно, маленькие. Белая кошечка Дэзи ростом не больше недельного котенка. Ей три года.
Посадив Дэзи на ладонь, ученый долго и внимательно рассматривает миниатюрное животное. Его глаза встречаются с холодным зеленым взглядом странного существа. Кошечка нежится со сна, потягиваясь и выпуская острые коготки.
- Вчера она весила сто восемь граммов,- вслух говорит Дэвис, подходя к весам,- Посмотрим, что сегодня?
- Сто три!.. Пять граммов за одни сутки... Это слишком быстро, слишком... Если так будет продолжаться...
Дэзи почти ничего не ест. Такое полное равнодушие к пище наступило тотчас за прививкой минима-гормона. Дэвис этому не удивлялся. Он полагал, что уменьшение массы тела происходит именно за счет самопереваривания, обратного роста. Но когда же, наконец, прекратится действие минима-гормона? Или этот “рост внутрь” будет продолжаться бесконечно, пока Дэзи совсем не исчезнет?
- Надо еще уменьшить дозу. В следующий раз...
Мысли снова путаются. Резким движением бросив Дэзи в корзинку, Дэвис быстро выходит прочь. Он боится нового приступа безудержной фантазии. Это с ним в последнее время случается слишком часто. Он боится этого.
- Надо занять голову чем-нибудь посторонним. Да, завтра к Эллен, Мы поедем к морю. Какие она любит цветы? Кажется, в прошлый раз у нее стоял букет белых гладиолусов. Да, да - белые гладиолусы...

3. Человек с букетом

- Эллен! Алло!
Девушка остановилась у подъезда и взглянула на подъехавший маленький автомобиль. За рулем мужчина в сером костюме.
Лица его почти не видно, оно закрыто огромным белым букетом.
- Дэвис! Откуда? И почему так рано?
Ученый выскочил на тротуар.
- Можешь поехать со мной на целый день?
- За город?
- Конечно. Я думаю проехать сначала на ферму Огиби, потом к морю. У меня с собой фрукты, пирожное...
Эллен бросила лукавый взгляд на небо. Воздух был чист и ясен. Осенний день обещал теплый сухой вечер. С минуту она колебалась.
- У меня экзамен по геологии... Правда, я могу пойти завтра, но мне не хотелось бы обманывать тетушку Гуд. Я сейчас собиралась к ней.
Дэвис как-то странно выпятил нижнюю губу. Потом, ни слова не говоря, открыл дверцу авто и махнул в воздухе букетом, изображая нечто вроде пригласительного жеста. Эллен оставалось только войти и сесть. Ей самой очень хотелось провести день где-нибудь за городом. Смущало лишь то, что придется столько времени оставаться вместе с Дэвисом. Ее пугали его своеобразный нрав и, с точки зрения рядовой публики, полусумасшедшее поведение ученого.
Он не считался ни с кем и ни с чем. Каждую минуту от него можно было ожидать чего-либо вроде скандала. В ученой среде его звали большевиком, но как-то на вопрос, к какому классу общества он себя Относит, Дэвис серьезно ответил: “Я себя отношу к классу позвоночных”. Весьма далекий от политической жизни страны, он все же при всяком удобном случае вмешивался в то, что происходило непосредственно перед его глазами. Тогда вся его научная эрудиция, вся страстность, весь запас силы и знаний обрушивались как водопад. Каждое публичное выступление Дэвиса производило сильное впечатление. Слушатели жадно прислушивались к его пламенным, хотя и не всегда последовательным речам, ловили каждое слово.
Пустив машину самым тихим ходом, Дэвис некоторое время молчал, погруженный в размышления. Эллен не мешала ему думать. Перебирая в руках тяжелые, влажные гроздья цветов, она наслаждалась солнцем и воздухом.
Вдруг Дэвис несколько раз подряд нетерпеливо подернул плечом. Он все еще не мог отделаться от своих постоянных назойливых мыслей. Будущее минима-гормона... Как странно, как удивительно!
Сейчас, на улице, при трезвом свете солнечного дня фантазия Дэвиса не выходила за пределы чисто научных построений. Он расценивал все возможности, открываемые минима-гормоном, лишь с точки зрения механики, техники, экономики. И картины, нарисованные его воображением, были так ярки и заманчивы, что Дэвис не мог удержаться от порывистых движений. Не забывая внимательно управлять машиной, он пытался ввести и Эллен в чудесный минима-мир.
- Представь себе,-- заговорил он,- что человечество вполне овладеет тайной моего гормона и научится в совершенстве управлять им! Несомненно, он будет использован в самом широком масштабе. Посмотри, что говорят вычисления: если человек уменьшится в росте приблизительно до двадцати сантиметров, то вес его будет равен всего одному килограмму. И - сразу блестящий результат! Каждая тонна угля для такого человека превратится в гору в 70 тысяч кило весом...
- Постой,- задумчиво перебила Эллен,- для меня не совсем ясно... Ну, станет человек маленьким, но ведь одновременно и сила его уменьшится, он будет совсем слабым и беспомощным. Сумеет ли он воспользоваться новыми богатствами? Не получится ли, в конечном счете, то же самое, что было,- только в других масштабах?
Дэвис слушал с улыбкой.
- Действительно, на первый взгляд может казаться, что люди превратятся в каких-то беспомощных, слабеньких карликов. Но это вовсе не так. Для нашего, большого мира они, действительно, оказались бы слабыми. Но в своих масштабах, в своей обстановке - наоборот! - они должны стать непомерными силачами. Вспомни - муравей несет тяжесть, в десятки раз превосходящую его вес. Минима-человек понесет на спине автомобиль! А техника! На Большой Земле, в которую превратится весь земной шар после массового применения гормона, откроются невиданные производственные возможности.
Глаза Дэвиса заблистали. Он снял шляпу и провел рукой по волосам. Эллен заметила, что хотя он и внимательно правил, уверенно ведя машину, но делал это почти бессознательно, автоматически.
- Представь, Эллен, какие сказочные формы примет жизнь! Дома в сотни этажей, летательные аппараты чудовищной грузоподъемности, поезда, развивающие скорость в сотни километров!..
- Ну, а животные?
- Животные? Им тоже будут приданы наиболее выгодные размеры. Что же касается растений, то их относительное “великанство” во всех случаях окажется полезным. Вопросы питания разрешатся самым безболезненным путем. Наступит в полном смысле слова машинный век. Сочетание таких качеств, как легкость и прочность, позволит механике осуществить то, о чем сейчас никто не мечтает. Мосты с пролетами в десять километров, авиамоторы с расчетом ста сил на килограмм, поезда тысячевагонного состава... А строительное искусство! Ничтожный вес материала позволит создавать диковинные, сейчас немыслимые формы, и фантазии художников-архитекторов откроется необозримый простор.
Дэвис на минуту умолк.
- Конечно, трудностей встретится очень много. Перевести всю культуру, индустрию на рельсы Большой Земли - очень сложная задача, но... для этого стоит затратить и время и труд. Постепенно, шаг за шагом человечество переселится в свой новый мир. И как легко будет чувствовать себя там минима-человек! Ничтожный вес даст целый ряд неизведанных ощущений. Разовьются и новые виды спорта. Прыжок в длину на сорок метров не представит затруднений. Падение с пятого этажа - ха-ха! - пара синяков...
Дэвис снова надел шляпу и умолк. Эллен тоже мысленно перенеслась на Большую Землю. Фантазия? А Дэзи... Разве эта маленькая, игрушечная кошка - не первый пионер Большой Земли?
Не доезжая площади у окраинного театра, Дэвис резко тряхнул головой, как бы отгоняя преследующие его видения, и перевел ход машины на вторую скорость. Лицо ученого приняло насмешливое выражение.
- Все-таки,- заметил он,- я сделал большую глупость, что выступил с докладом перед этой толпой ослов.
- Там был и папа...
- Да, я видел мистера Хойса. Но не в этом дело. Я все-таки думал, что члены общества не только узкие ученые, ремесленники науки, но и мыслящие люди. Встретил же я такую нетерпимость, недоверие и враждебность, что... мне почудились в зале струйки дыма средневековых костров. Так себя чувствовали многие до меня. Я уверен, что половина присутствовавших жалела, что сейчас не шестнадцатый век. Они, Эллен, сожгли бы меня, если бы имели достаточно власти. Ученые! По заданным вопросам видно: одни считают меня шарлатаном, другие - опасным негодяем, который может как-то нарушить их покой и благополучие. Но ведь там находились лучшие имена биологии и химии! Лакействующая наука!.. Ну, черт с ними. Пока они меня больше не увидят и не услышат. А потом... Я думаю скоро закончить первый этап работы и поехать куда-нибудь отдохнуть. Если позволят обстоятельства, я охотно поеду в Японию. Я жил там мальчиком, и ты не можешь себе представить...
Дэвис не договорил. В этот момент они свернули в боковую улицу и выехали на небольшую площадь, сплошь набитую народом. Авто стояли тесными вереницами, и даже проехать не представлялось возможности. Кое-где виднелись фигуры конных полисменов в темных плащах. Они высились отчетливыми мрачными пятнами и сохраняли многозначительную неподвижность.
В центре площади стоял большой грузовик с легкой башней наверху, очевидно для ремонта электропроводов. Такая вышка представляет прекрасную трибуну для оратора. Действительно, на площадке красовался какой-то хорошо одетый господин. Он уверенно жестикулировал и сочным голосом произносил речь, обращаясь к молчаливой толпе. Слушателями были конторские служащие, рабочие газовых заводов, а в большинстве - портовые рабочие. Здесь была лишь небольшая часть тех многотысячных масс людей, покрытыхугольной пылью и обсыпанных мукой, пропахших ванилью и керосином, смолой русских досок и тресковым рассолом рыболовных траулеров, масс, которые в будние дни наводняют бесчисленные пристани, пакгаузы и доки невеселой Темзы.
Продвинувшись со своей машиной насколько можно вперед, ближе к центру площади, Дэвис остановил мотор и, чтобы лучше слышать, встал в автомобиле во весь рост. Легкий ветер играл его непокорными волосами.
У Эллен сжалось сердце. Она знала Дэвиса. Теперь вместо прогулки придется неизвестно сколько времени стоять на месте.
И это - в лучшем случае, если Дэвис не выкинет какой-либо сумасбродной штуки.
Взглянув украдкой своему спутнику в лицо, Эллен увидела, как вспыхивали глаза Дэвиса, а щеки бледнели и ноздри начинали раздуваться. Эллен пробовала уговорить его уехать через боковую улицу. Ведь он занят научной работой, и какое ему, в конце концов, дело до всех этих забастовок, митингов и речей...
- Ты слышишь, что он говорит? - произнес Дэвис одними губами, не отрывая взгляда от вышки-трибуны.- Кто это говорит? - спросил он одного из стоявших рядом.
- Это Джеме Коллен, секретарь союза портовых рабочих.
- Вот как! Благодарю вас.
Отсюда хорошо было слышно каждое слово оратора. Временами тот поворачивался во все стороны. Тогда на солнце ярко вспыхивали стекла его золотых очков.
- Мы, портовые . рабочие,- доносился его густой баритон,- в эти трудные для нашей страны дни должны призвать на помощь всю осмотрительность, всю выдержку, все благоразумие, чтобы удержаться от ложных шагов. Мы не вправе революционными мерами воздействовать на правительство, потому что оно - правительство нашей рабочей партии и, следовательно, рабочего класса в целом. Оно охраняет именно наши интересы. Консерваторы давно ушли от власти. Если во внешней и внутренней политике сейчас не наблюдается перемен, то это зависит от таких мощных причин, как мировой экономический кризис, соперничество держав и т. д. Существование таких стран, как, например, Америка или Франция, рост их могущества и новые программы морских вооружений - все это заставляет , и нас принимать меры. Да... Вообще все меры правительства имеют в виду благо нашей страны и ее населения. Поэтому каждый, кто в это трудное время предъявляет повышенные требования,- враг своей родины. Я еще раз повторяю: наш отказ от выгрузки угольщиков с континента не приведет ни к чему. В данную минуту находятся в пути, а завтра утром прибудут на территорию порта десять тысяч штрейкбрехеров - солдат морской пехоты, а в Темзу введена эскадра береговых мониторов. Из Плимута идут транспорты. Элеваторы и краны в руках правительственных войск... Углекопы? Нет, наша забастовка им не поможет. Мы только увеличим количество раздетых, голодных женщин - ваших жен, сестер, матерей и детей...
Площадь заволновалась. Никто не двигался с места, но видно было, как шевелится вся эта многорукая, тысячеголовая масса.
Одновременно поднялся низкий, сдержанный гул голосов, местами раздались громкие выкрики.
Рабочий - негр громадного роста, стоявший рядом с авто Эллен и Дэвиса - сложил руки рупором и блеснул желтыми белками.
- А кто повезет уголь внутрь? Кто его повезет?
К нему присоединились еще голоса. Некоторое время на площади стоял порядочный шум. Эллен заметила, что темных фигур полисменов стало гораздо больше. Но эти величественные люди, похожие издали на шахматных ферзей среди пешек, сохраняли прежнюю неподвижность.
Оратор на своей вышке терпеливо ждал, когда ему снова дадут говорить. Вероятно, он чувствовал себя, как смотритель маяка на острове во время небольшой бури. Он даже позволил себе, бросив взгляд на часы, сдержанно зевнуть.
- Итак, я продолжаю. Что касается железнодорожников, то...
Оратор сделал паузу и вдруг совсем неожиданно согнулся и прыснул тонким хриплым смехом. Этот смех был так неожидан, так не вязался с обстановкой, временем и местом действия, что все затихли, затаив дыхание, и напряженно ждали, что же будет дальше.
- Хе-хе-хе! - доносился с вышки лающий голос. Было похоже, что Джемc Коллен, секретарь союза портовых рабочих, вдруг помешался.
Дэвис растерянно взглянул на Эллен.
- Я никогда не подумал бы, что он может смеяться так визгливо,- пробормотал он, и Эллен увидела в глазах своего спутника те яркие, беспокойные огоньки, которых она боялась больше всего.
К сожалению, так никто и не узнал, каким способом собирался выйти из своего неловкого и странного положения веселый оратор. Он уже перестал смеяться и снова протянул руку вперед, собираясь продолжать речь, когда внезапно внимание всех привлек на себя Дэвис.
Резко выхватив из рук Эллен букет, он с проворством обезьяны взобрался на крышу авто, сделал прыжок на крышу соседнего, и, так как машины стояли довольно тесно, то он безостановочно продолжал свое путешествие прямо к вышке-трибуне.
Стало совсем тихо. Джеме Коллен остался с открытым ртом.
Он молча и с удивлением смотрел на странную фигуру, с букетом в руках бежавшую к нему по крышам авто. Неужели этот человек хочет ему преподнести букет, как певице! Как же поступить? Что здесь,- театр, что ли? Не злостная ли это насмешка? Ах, как это глупо и неуместно...
Однако к тому моменту, когда Дэвис добрался до вышки и начал на нее подниматься, Джемc Коллен пришел к окончательному решению. Конечно, ему не следует принимать букета, но и делать оскорбленное лицо тоже не годится. Нет, он просто и с достоинством, но решительно уклонится от участия в этой комедии и будет продолжать прерванную речь.
Разумеется, он чувствовал себя весьма неловко, но наружно оставался спокоен и, при появлении Дэвиса на площадке, плавно обернулся к нему, небрежным жестом поправляя пенсне.
Вся площадь вздрогнула, когда неизвестный человек, “человек с букетом”, шагнув к секретарю союза, высоко поднял обеими руками свой огромный букет, словно собирался расколоть им полено, и с размаху опустил его Коллену на голову. Сочные цветы и стебли громко хряснули.
Сжав тонкие губы, Эллен пристально следила за каждым движением Дэвиса и толпы. Ее поразил совершенно неожиданный результат его странного поступка. Вслед за ударом, после секундной паузы, тысячи рук поднялись вверх с пляшущими кепками и котелками.
Раздался громкий раскат возгласов одобрения. На площади поднялся рокот, похожий на ворчание барабана в паровой прачечной.
Этот шум и бурное одобрение поступка Дэвиса были симптомами чего-то нового и опасного. Пока Джемc Коллен в полной растерянности и Дэвис в сдержанном возбуждении стояли рядом на площадке, как два римских консула в сенате, шахматная доска площади пришла в сильнейшее движение. Ферзи-полисмены зашевелились, стараясь пробиться ближе к вышке. Кто-то кричал.
Кого-то хватали... Но минуту спустя снова стало тихо. Все, не исключая и полиции, хотели знать, что будет делать дальше этот безумец - человек с букетом. Конные блюстители порядка действовали, как бы способствуя Дэвису. Что же, пусть он скажет что-нибудь, пусть добавит еще одно преступление,- взять его они всегда успеют, надо только зорко следить. Тише, господа! К порядку, к порядку!
Эллен давно знала Дэвиса и изучила его бешеный, не считающийся ни с чем нрав. Но теперь она съежилась, глубоко погрузилась в кожаное сидение и ждала, что произойдет. Что он скажет? Что он может сказать?
Перед ее глазами проплыли, печально кивая, как бы прощаясь на сегодня, старая ферма Огиби, пирожное и кефир за мраморным столиком под старым-престарым дубом, который датчанин-эконом называл почему-то Дядюшкой Томом. Прямое шоссе. Море...
Вспомнилась ей полная фигура отца и его наставительный тон.
“Маньяк-ученый!” Глядя на вышку, Эллен вслух два раза повторила эти слова и внезапно почувствовала ту полную уверенность в себе, которой ей почему-то не хватало последнее время.
Она хорошо знала, что Дэвис сейчас сделает именно то, что нужно. И наполняющий ее страх вдруг окрасился оттенком гордости.
Она перевела глаза на растерянную фигуру Джемса Коллена.
Тот с пятнами на лице и в сбитой на затылок шляпе, широко раскрывая рот, глотал воздух и держался одной рукой за грудь, как бы собираясь петь.
Он и Дэвис, оба представляли необычайно комичное зрелище, однако никто не смеялся. Над площадью висела мертвая тишина.
Внезапно Дэвис резким движением протянул руку вниз, по направлению к выходу с площади, и молча, повелительно взглянул на своего невольного партнера. Он не сказал ни слова, а как каменное изваяние стоял с протянутой рукой и ждал, пока голова Джемса Коллена не скрылась в выемке платформы. Тогда Дэвис, не торопясь, обернулся к толпе.
- Я проучил этого проходимца,- раздался его спокойный голос,- но так как он ваш представитель, вами избранный и облеченный вашим доверием, то тем самым я нанес оскорбление и всем здесь присутствующим.
Он помолчал.
- Не скажет ли мне кто-нибудь, что я поступил дурно?
В ответ не раздалось ни одного голоса.
- Этот человек, секретарь союза портовых рабочих, просто продажная душа. Он несомненно куплен и говорит то, что ему приказали. Он против забастовки. Ну, а вы? Вы, конечно, за забастовку? Вы надеетесь таким способом кого-то сломить, чего-то добиться. Вы воображаете, что если страна останется без угля, то пострадает кто-то больше, чем вы сами, и придет к вам на коленях со шляпой в руке? Так знайте: они потеряют миллионы, но сохранят еще миллиарды, а вы потеряете все! Я не политик. Я смотрю глазами ученого. Я просто исследую явления. Я подвожу реальный итог, как инженер делает расчет машины. Сейчас я вижу ваши ошибки. И я говорю вам: такими мерами вы ничего не добьетесь! Ваш секретарь указал здесь на штрейкбрехеров и скейбов. Да! Они задавят, задушат вас, выбросят вон, на улицу. На их стороне сила. Что? Пассивная борьба?.. Да где это вы слыхали? Вы собираетесь уйти домой, сесть на стул и, глядя в последнюю миску супа, ждать, когда вас позовут, придут к вам с извинениями? Ха-ха-ха!
Дэвис засмеялся хрипловатым, сдержанным смехом. Лицо его оставалось серьезным, а глаза глядели почти скорбно.
Площадь молчала.
- Зачем же прибегать к полумерам? Лучше в один прекрасный день все вместе, по уговору, примите стрихнин и умрите... Это подействует еще сильнее! Зато, умирая, вы утешитесь и насладитесь злорадной мыслью: “А кто же на них, каналий, теперь будет работать!”
Дэвис выпрямился во весь рост и далеко отшвырнул свой растрепанный букет. Лицо его стало темным, почти землистым.
- Знайте,- прокатился до самых краев площади его звенящий голос,- когда делается старым и негодным ведро, из него течет вода... А когда то же самое случается с государственной системой,- должна брызнуть кровь!!
Эллен смутно видела, как взметнулись и завертелись мрачные конные фигуры, пробивая дорогу к вышке. Ее оглушили крик, и вой тысяч голосов. Промелькнул великан негр, отчаянно работая локтями. Какие-то приличные штатские господа кого-то хватали, сверкая маленькими никелированными наручниками. Заревели на разные голоса авто...
Стоявший в центре площади грузовик, на котором находился Дэвис, вдруг плавно двинулся с места и с тонким соловьиным посвистыванием сирены двинулся по направлению к боковой улице. Одно только мгновение Эллен могла различить на площадке несколько фигур, заслонивших Дэвиса. Где-то сбоку раздался короткий, жесткий удар,- лопнула автомобильная шина.
Ближайшая толпа, приняв этот звук за выстрел, с неодолимой силой устремилась прочь. Произошла давка. Эллен поняла, что пора подумать о собственной безопасности. Она хорошо управляла мотором и, пересев на шоферское место, пустила машину вслед общему течению. Впрочем, ей ничего иного и не оставалось делать. Она была окружена со всех сторон. Сзади тоже напирали и неистово ревели сигнальными рожками.
Площадь разгружалась медленно. Сначала появилось что-то вроде морских течений, мальштремов. Можно было, стоя с краю, наблюдать прилив и отлив. Потом сразу стало заметно свободнее.
Авто медленно, словно неохотно ползли в разные стороны. Местами стояли группы людей, сжаром о чем-то говоривших. Вся площадь стала походить на липкую бумагу, покрытую темными пятнами погибших мух.
Эллен насколько могла быстро следовала за грузовиком, увозившим Дэвиса, стараясь не потерять из вида серого переплета стропил вышки. Ей долго не удавалось разглядеть, что там делается. Наконец, на повороте в боковую улицу она неожиданно оказалась совсем рядом с грузовиком. Но, несмотря на все усилия, увидеть Дэвиса ей не удалось.
Как все это вышло неожиданно и глупо! Недаром у нее было какое-то смутное предчувствие. Если бы она не поехала, то и Дэвис не попал бы на митинг и ничего не было бы. А теперь...
Ну, конечно, она сама во всем виновата!
- Послушайте, скажите: вы.не знаете, где человек с букетом? Вы не видите его?
Плотный господин, сидевший в соседнем авто, галантно снял мягкую шапочку и улыбнулся одним ртом.
- К сожалению, сударыня, я не интересовался этим вопросом,- он взглянул на часы.- Из-за этого безобразия я опоздал на вокзал. Теперь я потеряю еще полчаса!
Он смотрел на Эллен, как бы ожидая ответа или сочувствия.
И Эллен ответила. Сегодняшний день выбил ее из колеи, а пример Дэвиса действовал заразительно. Ей почему-то страшно захотелось тоже сделать что-нибудь дерзко-неожиданное.
Она наклонилась вперед и, глядя прямо в жирные, маслянистые глазки плотного господина, с неожиданным для самой себя удовольствием громко крикнула:
- Вы, сэр, свинья! Свинья!..

4. Несостоявшаяся охота

Доктор Иван Петрович Туманов в одном белье подошел к окну и отдернул темную штору. Яркое утреннее солнце золотыми лучами брызнуло в комнату.
Знакомый двор с покосившимся ледником показался странно белым, как бы присыпанным снегом.
Туманов зажмурил глаза. Как хорошо! Он свободен три дня.
В больнице его замещает стажерка Афанасьева. На озеро, на озеро! Он пошел к умывальнику и, фыркая и отдуваясь, думал о том, что операция удаления почки прошла хорошо, у больного температура нормальная. В родильном отделении после ремонта стало светло и чисто. Вместо пьяницы Глотова, растратившего месткомовские деньги, прислали дельного и знающего лекпома Моржевцева. Чуть не до крови растираясь мохнатым полотенцем, доктор старался вспомнить еще что-нибудь хорошее и радостное.
Такое уж у него сегодня было настроение. Конечно, если бы сейчас шел дождь и не светило так ярко солнце, весь мир казался бы иным. Но не стоило об этом думать.
- Аню-ю-та!
В комнату вошла с тряпкой в руке простоволосая рябая девка.
- Приготовь, голубушка, пожалуйста, сапоги, разбойничий костюм, тот, в котором я всегда хожу в лес, и кликни Васютку: пусть сбегает накопает червей. Да не забудь положить в кошель соли, хлеба, котелок, еще чего-нибудь - как всегда...
Анюта, почесывая ногу о ногу, продолжала стоять у косяка дверей. Лицо ее было плоским, как донышко шляпной картонки, и глаза еле виднелись из-под безбровых выпуклостей над веками.
- Ну, что тебе?"
- Саша Творог приходил, сказывал: на Андозерской дороге Петьку Агафонова порезали...
- Кто?
- А не знаю. Деревенские. Пьяны дак...
- Где же он, в больнице? За мной не приходили?
- Как же, фершал парня посылал, да ты спал, я сбудить не посмела.
- Вот тебе на! Сколько раз я говорил: будить меня во всякое время дня и ночи. Когда за мной приходили?
- А не знаю. Я спала. Пастух как протрубел, парень и прибег.
- Ну ладно, ступай.
Иван Петрович быстро надел пиджак и в сандалиях, без шляпы отправился в больницу. Теперь день уже не казался ему таким светлым и радостным. Петька Агафонов! Как много в этом имени волнующего и значительного для доктора. Простой мужичок, которого все почему-то зовут Петькой или просто “парнем”, мещанин маленького городка, полунищий, первый научил доктора любить лес и природу. Этот лесной бродяга, похожий на индейца длинными волосами, в своем фантастическом, служившем все сезоны полушубке, со старой берданкой в руках, был его гидом в лесных путешествиях. Он приучил доктора не бояться темных “суземок”, различать неведомые голоса ночи, разводить костер в самую сырую погоду, высматривать рябчика, притаившегося в темной гуще мохнатой ели... Да мало ли чему он его научил!
Поднимаясь в гору к больнице, Иван Петрович вспоминал, как нынешней весной они с Агафоновым нашли новый глухариный ток. Нашел, собственно, Петька, но доктор, как мог, ему помогал.
Помогал! Скорее, старался помогать - и все-таки чувствовал, что мешает, не знает, что делать, как ступить. Как пронырлив, дик и смел в лесу этот парень!
На осевшем мартовском -снегу в глухой тайболе наткнулись они на странные следы, будто кто-то возил вокруг деревьев салазки. Это самцы-глухари на будущем токовище еще с зимы бродили по снегу, распустив крылья, и чертили ими на поверхности глубокие борозды. Тут же оказался под деревьями глухариный помет.
Как радостно было видеть эти верные признаки токовища!
Петька всю обратную дорогу делал на деревьях зарубки, “затески”, чтобы потом, когда стает снег, не сбиться с пути. Весело звучали в ясном воздухе удары лесного топорика.
Потом в Предрассветных сумерках весенней ночи тянулось напряженное, волнующее ожидание. Петька ждал, когда запоет первая, известная ему птичка. На туманных мшаринах было тихо. Как ясные лужайки в райском саду, они светились сквозь густой переплет ветвей темного ельника. Петька блестел в темноте глазами и поднимался с хвойного ложа. Пора! Как воры, крались они на токовище. Оставленный позади костер еще долго светился сквозь темные стволы, и все почему-то казалось, что там кто-то остался и что-то забыто. Доктор часто, уходя в темноту леса, оглядывался на манящее светлое пятно. Ему становилось беспричинно грустно.
А утром после тока! Они возвращались к маленькой лесной избушке, усталые и счастливые. После нервного напряжения ночи давало себя знать утомление, хотелось спать. Да когда же спать, если рябчики свистят в густых ельниках, тут же за избушкой!
Солнце и морозец в воздухе - запах яблок и вина. Ровной, прямой струйкой поднимался дым от костра. Громадные старые глухари висели на деревянных гвоздях у дверей. Их головы почти касались земли. Как все это хорошо!
Увлеченный воспоминаниями, доктор не заметил, как очутился у дверей больницы, маленькая перевязочная. Афанасьева - помощница доктора - стоя спиной к двери мыла руки.
- Здравствуйте, коллега. Что случилось? Вы посылали за мной? Я слышал - ранен Агафонов?
- Да. Глубокий порез правой части живота с повреждением ребра и диафрагмы.
- Где положили? В хирургической?
- Нет, в пятой палате. Пройдете к нему?
Иван Петрович, не отвечая, быстро вышел в коридор. Афанасьева догнала его, вытирая на ходу руки.
Перед самой дверью пятой палаты Иван Петрович остановился, решительно толкнул дверь и вошел в комнату. На единственной койке, вытянувшись во весь рост, лежал на спине Петька. Его лицо потемнело, глаза были полузакрыты. При виде доктора щели век чуть приоткрылись, одна бровь приподнялась вверх.
Доктор тихо подошел, сел на край кровати и взял грязную с черными ногтями руку. Пульс едва прощупывался.
- Петр, ты не говори, только кивни головой. Как себя чувствуешь? Болит?
Раненый кивнул одними веками.
- Дышать больно?
- Да,- чуть слышно прошептал раненый.
Иван Петрович приподнял одеяло. Густая повязка промокла от крови, в животе раненого что-то урчало и переливалось.
- Кишечник как будто цел, и кровью не кашлял. Вероятно, легкие тоже не задеты,- задумчиво сказала Афанасьева.- Удар, видимо, нанесен был косо, снизу вверх. Разрез идет от пупка, постепенно углубляясь до самого ребра. Может быть первичная склейка...
- Так, так... Ты, Петр, слышишь? Лежи спокойно, не шевелись и на бок не переворачивайся. Самое главное - покой и неподвижность. Я еще зайду сегодня.
Подождав немного, Иван Петрович закурил папиросу и вышел во двор. Он не знал, куда идти и что делать. Оставить без себя Агафонова доктор боялся. “Умрет, пожалуй,- лезла непрошеная мысль,- с кем же я буду ходить осенью на охоту?”
Побродив по двору, он опять пошел навестить Петьку.
- Вот заменяет меня Афанасьева, а боюсь я на нее оставить парня. Вдруг что-нибудь...
Агафонов лежал по-прежнему вытянувшись, но глаза были раскрыты шире, и смотрел он осмысленно.
- Ну, как дела?
- А что дела... Тошнит.
- Говорить не трудно?
- Нет.
- Кто же это тебя так разделал - Андозеры?
- Не, другие. Ты не знаешь. Из-за девки все вышло.
- Как всегда. Не стоят ваши девки того, чтобы из-за них резаться...
- А ваши стоят?
Доктор улыбнулся.
- Я вообще говорю. Все они не стоят этого. А как же тех-то - захватили?
- Не знаю. Я, как свалился, ничего не помню.
Вошел Моржевцев.
- Вы, Иван Семеныч, знаете, при каких обстоятельствах он пострадал?
- А шут их разберет! Мужик привез его ночью. Подобрал, говорит, где-то на дороге в трех верстах от Андозера. Болтал что-то, будто шли той же дорогой андозерские ребята со свадьбы, были там еще какие-то Ваня Студень и Володя Огурец... В общем, ничего определенно не известно.
- Так. А ты, Петр, помнишь, кто тебя порезал?
- Как не помню! Он сам едва живой ушел.
- Кто же?
- Зачем мне говорить!.. У нас свое дело. Их человек шесть, дери их за ногу, навалилось...
Петька тяжело перевел дух. Его лицо приняло жестокое выражение и еще больше потемнело.
- Вот, поправлюсь ежели, покажу тому... не уйдет. Да, ладно...
Раненый посмотрел в потолок. Его лицо прояснилось.
- Помню, мы в Немецком море потопили пароход, “Изабелла” назывался. Апельсины в Англию вез. Как взорвали его, так - ой-ой-ой! - сколько апельсинов по морю заплясало! Командир разрешил ловить, провизии мало было. Рыбу тоже сами ловили. У немцев сетки такие были на каждой лодке.
- Бредит,- серьезно заметил Моржевцев.
Доктор ничего не отвечал. Но он знал, что Петька не бредит.
Он часто слыхал рассказы Агафонова о его службе на немецкой субмарине.
Многие из русских военнопленных попадали в такой переплет.
У немцев не хватало людей. Предлагали русским службу на английском или французском фронте. Петька согласился и попал матросом на подводную лодку. Топил пароходы у берегов Англии.
Их лодка, как щука, шныряла в морях и несла гибель. У Петьки на руке сохранилась синяя татуировка “U 17”: номер немецкой субмарины.
Пребывание в немецком плену и на службе наложило отпечаток на характер парня. Он был гораздо умнее и хитрее, чем казалось на первый взгляд. Но он не изменил себе и остался прежним лесным бродягой.
- Да, апельсины, апельсины... А напиться можно?
- Можно. Дайте ему, Иван Семеныч.
Попрощавшись с раненым, доктор задумчиво побрел домой.
Дойдя до калитки, он присел рядом со сторожем на лавочку.
Женщины уже ушли. Лениво закурив и угостив папиросой сторожа, Иван Петрович стал смотреть вдоль улицы. Больница стояла на горе, и так как городок расположен был на самом взморье, то отсюда виден был широкий простор, далекий горизонт Белого моря. В зеленоватой дали виднелся одинокий парусок поморской “шняки”.
- А завтра дождь будет, Иван Петрович,- сказал сторож, посмотрев на темные тучки, показавшиеся на северном горизонте. Эти рваные, низкие облака, появляющиеся внезапно среди самой хорошей погоды, служат на Белом море верными признаками скорого ненастья. Они называются по-местному “портянки”.
- Да, похоже на то,- рассеянно ответил доктор. Он чувствовал себя недовольным. Посидев еще минуту, встал и решительно пошел домой.
- Надо заняться английским языком. Три дня не брал книги в руки...

5. Планы Блэкборна

Старый лорд обвел присутствующих пытливым, холодным взором. Он был единственным представителем вымирающей аристократии среди этого блестящего собрания денежной знати.
Кроме того, он хорошо знал, что его дед Чарльз Блэкборн счел бы ниже своего достоинства сидеть и беседовать с дедами здесь присутствующих. А относительно одного из них, Джекоба Моора, слыхал, что дедушка его со стороны матери был садовником в одном из имений Виллиама Блэкборна, отца старого лорда.
Что ж делать... Времена настолько переменились, что ему не только приходится вести дела с этими промышленниками, но и ждать от них помощи и содействия.
Потому-то на всем протяжении своей речи старый лорд пристально смотрел на противоположную стену, где висел потемневший портрет его деда. Чарльз Блэкборн был изображен в шотландском охотничьем костюме с парой борзых у пояса. Из-за его плеча выглядывала голова лошади. Борзые походили на стерлядей, а у лошади были удивленные, человеческие глаза. Лорд с детства знал этот портрет и потому не замечал наивности рисунка. Всегда в трудные моменты жизни он обращал взоры к портрету. Ему казалось, что в созерцании своего благородного предка он черпал силу и мудрость, которыми тот отличался при жизни.
- Если мой план приемлем, прошу высказаться по существу.
Со своей стороны должен заметить, что считаю положение настолько острым и напряженным, что, по крайней мере, предварительные меры должны быть приняты сейчас же.
Джекоб Моор, владелец чуть ли не пятой части всех колониальных алмазных акций, засопел и вынул изо рта сигару.
- Я думаю, что дело не только в деньгах. В этом случае надо действовать очень осторожно. Можно все испортить. Да... Я хорошо знаю, что люди такого сорта не легко покупаются на деньги.
Деньги - это потом. А пока надо постараться привлечь его идейно. Это гораздо труднее...
- Чем привлечь? - насмешливо спросил высокий, тонкий джентльмен, помощник директора Объединенного стального картеля.
- Например,- не слушая его, продолжал Моор,- мы можем предложить ему финансирование его опытов. Ну, вероятно, он нуждается и в человеческом материале. Это мы тоже могли бы ему. предоставить. Но главное - заинтересовать его общественным значением его открытия, особенно в настоящий момент.
Джекоб Моор снова вставил в рот сигару и умолк, недовольно поглядывая вокруг. Он был грузен и неподвижен, но глаза непрестанно бегали кругом и, казалось, все ощупывали.
Вошел лакей и объявил о прибытии еще одного члена собрания. Через минуту в кабинет вошел крепкий невысокого роста человек лет сорока. Его ждали с нетерпением. Это был секретарь одного из союзов горнорабочих северных угольных районов.
Старый лорд поднялся навстречу ему и, бросив взгляд на портрет уважаемого предка, подал руку.
- Мы начали без вас, мистер Томсон. Но так как вы уже в курсе дела, то...
- Да, да - я знаю. Но есть свежие новости, которые, я думаю, вас заинтересуют. Теперь нам гораздо легче будет начать дело.
- Рассказывайте, что вы узнали.
- Дэвис арестован.
Минуту длилось молчание. Томсон весело посматривал, наслаждаясь произведенным эффектом. Отхлебнув вина, он продолжал.
- Сейчас Дэвис находится в одной из камер Скотланд-Ярда. Я имею самые точные сведения. Он нанес оскорбление секретарю портовых рабочих и выступил с погромной речью.
Члены собрания многозначительно переглянулись.
- Кроме того,- продолжал Томсон,- он отказался дать объяснения и назвать свое имя чинам полиции. Таким образом, кроме меня и еще двух-трех вполне надежных лиц никто не знает, кто он такой. Надо торопиться. Его невеста, эта сумасшедшая Эллен, дочь профессора Хойса, может помешать нам. Она присутствовала при всей этой истории. Необходимо сейчас же принять меры. Если Дэвис будет в наших руках, то я почти ручаюсь за успех. Остальное предоставьте мне.
Лорд Блэкборн встал и прошелся по кабинету. Он был слегка взволнован тем, что без всяких усилий с их стороны они так близко подвинулись к цели.
- Мне придется съездить самому,- обратился он к присутствующим.- Через час я вернусь и, надеюсь, мы будем иметь честь говорить с самим безумцем.
Сделав общий поклон, лорд вышел.
Оставшиеся ожидали с глубоким нетерпением его возвращения. Одиннадцать человек самых богатых людей Англии обступили Томсона. Каждый с жадностью прислушивался к тому, что говорил этот уверенный в себе и решительный джентльмен. Ведь он был своего рода связующим звеном между ними и непонятным, страшным племенем людей, которые водятся в глубине шахт и недрах заводов и называются рабочими.
- Как вы думаете,- спросил один из крупных нефтяников,- какой процент безработных согласится на “уменьшение”?
Томсок весело взглянул на него.
- Какой процент? Сто процентов. От этого не откажется никто из тех, кому нечего есть, кому нечего больше терять. Мы можем предложить им великолепные условия! Притом это в дальнейшем будет очень недорого стоить. Ведь потребление припасов уменьшится в сотни раз. Кроме того, многие из уменьшенных окажутся полезными на некоторых специальных производствах. В ювелирном деле, при изготовлении тонких приборов. Затем и военное ведомство... - Последствия неисчислимы, если не считать самого главного - устранения армии безработных, представляющей постоянную угрозу порядку. Было бы вполне рационально, в случае удачи переговоров с Дэвисом, организовать “Трест рабочей деминимации”. Главной же задачей является привлечение на нашу сторону самого ученого. Его последнее выступление ничего не значит. В этом человеке говорит не сила убеждения, а просто чувство противоречия и строптивость характера. Может быть, еще и некоторый непорядок в голове.
- А вы, мистер Томсон, не взяли бы на себя обязанность привлечь на нашу сторону его невесту, мисс Эллен? Она может оказаться весьма полезной.
- Конечно, не откажусь. Ситуация самая подходящая: Дэвис в опасности, и она, несомненно, пылает желанием спасти его.
Дальше Томсон набросал яркую картину деятельности “Треста рабочей деминимации”.
- Каждый безработный, независимо от возраста, пола и производства, направляется в главную контору треста. Там он дает расписку в том, что подвергается операции добровольно и никаких претензий к тресту предъявлять не вправе. Деминимация должна производиться не над отдельными лицами, а над целыми семействами, чтобы не разлучались родственники. Дальше. Так как возвращение к прежнему росту, по всей вероятности, невозможно, как говорил Дэвис в своем последнем докладе, то необходимо позаботиться о всей жизненной обстановке уменьшенных, включая жилища, транспорт, различные производства. Для уменьшенных откроется необозримое поле деятельности. Думаю, что можно будет подвергать уменьшению также и преступников,- эта мера сделает их безопасными для государства. Вообще, необходимо выработать точный устав, согласовать все мероприятия с правительством и позаботиться, чтобы не помешал парламент.
- Я думаю, вы представляете себе, насколько изменятся все обстоятельства, когда наши армии безработных будут поселены на пространстве одной квадратной мили!..
- А до каких размеров удобнее всего было бы уменьшать, по вашему мнению?
- Это вопрос сложный. Относительно углекопов я думаю, что опасно оставлять их ростом свыше пяти-шести сантиметров. Но это - техника дела. Мы же решаем пока лишь в принципе. Был ли кто-нибудь из присутствующих на последнем докладе Дэвиса?
Члены собрания переглянулись.
- Ну вот. Вы знаете из газет, а я лично присутствовал на заседании общества и видел собственными глазами кошку - понимаете, трехлетнюю кошку с пропорциями тела взрослого животного. Она свободно умещалась у Дэвиса на ладони.
Слушая неугомонного мистера Томсона, все нетерпеливо посматривали на старинные резные часы. Никто не сомневался, что лорд Блэкборн привезет с собой Дэвиса. Лорд имел достаточно влияния, чтобы получить из рук полиции неизвестного сумасброда-крикуна. Уличных ораторов в последнее время развелось так много, что они не представляли для полиции большой ценности. Были дела поважнее. Конечно, выступление Дэвиса носило несколько исключительный характер, но и личный визит лорда Блэкборна тоже чего-нибудь да стоил.
Прошел час. Опускались сумерки, и слуга, закрыв окна, зажег электричество.
Джекоб Моор во второй раз пошевелился, вынул изо рта сигару и снова собирался что-то сказать, как вдруг под окном послышался шум подъезжающего автомобиля. Некоторое время Моор оставался с раскрытым ртом, обводя присутствующих глазами, но, вероятно решив, что говорить не стоит, сунул сигару в рот и успокоился.
Он не пошевелился и только, прищурив глаз, с любопытством смотрел, когда в кабинет лорда вошла странная процессия.
Впереди шел, как бы показывая дорогу, сам лорд Блэкборн.
За ним медленно подвигался неизвестный с повязкой на глазах и в маленьких наручниках. Его заботливо поддерживали два джентльмена в котелках. Шествие замыкал старый дворецкий.
- Как видите, я сдержал слово,- произнес лорд, стягивая тугие перчатки,- хотя должен признаться, что это было нелегко.
Пленника усадили в кресло, и только тогда с его глаз была снята повязка. Члены почтенного собрания опасливо расположились с противоположной стороны стола. Джентльмены же, сняв котелки, стали за креслом пленника.
Дэвис сидел и спокойно, с любопытством оглядывал роскошную обстановку кабинета и живописную группу незнакомых людей, следивших за каждым его движением. Он не знал, куда попал, но отчасти успокоился, увидев, что непосредственной опасности нет.
- Где я и что вам от меня угодно? - произнес он усталым голосом, ни на кого не глядя. Его взгляд остановился с легкой улыбкой на портрете предка. Лорд заметил эту улыбку и понял ее по-своему. Он вскипел, но сдержал себя и спокойно ответил:
- Вы, мистер Дэвис, находитесь в доме, принадлежащем мне - лорду Артуру Блэкборну. Я и все эти господа,- он сделал плавный и широкий жест,- заинтересованы в вашей судьбе... Узнав, что с вами случилась неприятность, мы решили придти на помощь. И вот... вы теперь здесь. Кроме того...
Дэвис резко и нетерпеливо тряхнул головой.
- Что же значат эти наручники?
- Видите ли, мистер Дэвис, здесь присутствуют лица, жизнь и безопасность которых... гм, в моем доме... Притом ваше поведение перед арестом было несколько... гм... странно.
Бросив взгляд на портрет, лорд сквозь зубы набрал воздух и твердо произнес:
- Если вы дадите слово джентльмена вести себя спокойно, я прикажу снять с вас наручники.
- Хорошо, обещаю.
По знаку лорда один из сыщиков подошел к Дэвису.
- Готово.
- Так. Теперь, может быть, вы найдете возможным отправить домой и этих господ? - Дэвис кивком головы указал на приличных джентльменов.
Одиннадцать самых богатых людей Англии не хотели показаться трусами, и Моор, в третий раз вынув изо рта сигарету, обвел всю компанию тусклым взором.
- Я полагаю,- заметил он,- что мы можем выполнить и эту просьбу нашего гостя.
С сожалением взглянув на догоревшую до конца сигару, он швырнул окурок в камин и закурил новую. Сыщики удалились.
Дэвис свободно откинулся на спинку кресла, придвинул ящик с сигаретами и глубоко вздохнул. - Теперь я к вашим услугам.
Мистер Томсон встал и прошелся по кабинету. Всегда находчивый и болтливый, сейчас он не находил слов и чувствовал себя неловко.
- Прежде всего, мистер Дэвис, вы должны знать, с кем имеете дело. Кроме нашего хозяина, лорда Артура Блэкборна,Томсон с вежливым полупоклоном стал указывать рукой,- здесь присутствуют господа: Джекоб Моор, Овен Уольмерс, Дорсит Кан, Гарри Эстман, Джон Деферринг, Джон Джаксон, Джеме Мур, Виллиам Кобб, Перси Билловс, Исаак Люсмор и Питт Мелтон. Я думаю, эти имена вам достаточно известны...
- Но вы мне не назвали еще себя.
- Дик Томсон...
- Из Ньюкэстля?
- Да, Дик Томсон из Ньюкэстля.
- Чудесно!
Минуту длилось неловкое молчание.
- Итак, что же вам от меня угодно?
Джон Деферринг, имя которого известно каждому, хоть раз видавшему бидоны нефти, олеонафта, керосина или машинного масла, первым нарушил молчание.
- Пусть вас не удивляет эта обстановка, и вообще... Я хочу сказать вам, мистер Дэвис, что вы не должны себя чувствовать пленником. Надеюсь понятно без объяснений, что иного способа вырвать вас оттуда, где вы находились, не было. Нам известно, что вы работаете в одиночестве, ваши коллеги скептически относятся к вашим трудам. За недостатком средств вы не можете широко развернуть свои опыты... Так почти всегда бывало с гениями всех времен...
Джон Деферринг вздохнул и взглянул на часы.
- Да... Мы люди дела и смотрим практически. Вы, вероятно, не хуже нас знаете, какое глубокое значение для общества, для всей экономики, для международного положения страны имеет осуществление того, что намечено в ваших предварительных опытах. Мы не сомневаемся, что и вы тоже заинтересованы в скорейшем достижении успеха ваших опытов и применении их на практике. В этом случае научный интерес как нельзя лучше совпадает с практической выгодой. В настоящий момент страна находится, как вам известно, в тяжелом положении. Толпы безработных требуют крова, пищи, всего необходимого. Внешняя торговля пала, из рук уходят рынки... Наши богатства эксплуатируются другими. Русская нефть... Русская нефть!
Мистер Деферринг не мог спокойно говорить о русской нефти.
Он некоторое время сидел неподвижно и тяжело дышал, вытирая платком лицо.
- Вот! Видите, какое положение? Вообще, надо признать, что Великобритания стала слишком тесной для разросшегося населения, и нам никогда не выйти из постоянного состояния безработицы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Да, особенно при наличии живого примера одной страны на континенте, эти последствия могут стать чрезвычайно опасными. Вы меня понимаете? Мы предполагаем организовать “Трест рабочей деминимации”. Уменьшение первым делом должно коснуться, конечно, тех, кому нечем жить, для кого кусок хлеба слишком мал, иначе говоря - всех недовольных и стремящихся какими-то иными мерами исправить положение вещей. Это будет истинным благодеянием для человечества. Да... Присутствующие здесь будут первыми акционерами и основателями треста, вас же мы предполагаем назначить директором. Вот, в общих чертах, наши намерения и цели. Может быть, вам покажется несколько странной та поспешность, с которой мы приступаем к делу, но обстоятельства складываются столь остро, что никакие действия не могут быть названы слишком радикальными. Мы ставим вопрос прямо. Может быть, вы найдете возможным дать столь же прямой ответ?
Дэвис задумался всего лишь на минуту.
- Хорошо,- сказал он твердо,- но я поставлю некоторые условия. Потрудитесь их выслушать. Я требую, чтобы моя невеста - мисс Эллен Хойс - была извещена о моем местопребывании и чтобы ей предоставлено было право видеться со мной. Вы позаботитесь о полной тайне моего исчезновения. Я напишу письмо своему слуге. Оно должно быть послано из Парижа, с парижским штампом. Ваши доверенные доставят сюда или в другое место, по вашему усмотрению, все, находящееся в моей лаборатории: Маркет Стрит, 668-24. Относительно перевозки животных и аппаратои я дам инструкции. В мое распоряжение должна быть предоставлена просторная изолированная комната и несколько слуг, а также необходимые средства. Что касается охраны, то вы сами, вероятно, достаточно в этом заинтересованы.
Дэвис умолк. Его лицо было холодно и бесстрастно. Когда лорд Блэкборн вперил в него свой пронзительный взгляд, Дэвис не опустил глаз. Лицо лорда смягчилось улыбкой.
- Прекрасно. Ваши условия как нельзя лучше совпадают с нашими пожеланиями. Все будет исполнено. Завтра в “Таймc” появится заметка о вашем отъезде на континент. Вы уехали отдохнуть. Вы переутомились...
Одиннадцать самых богатых людей Англии встали с кресел и, окружив Дэвиса, наперебой жали ему руку.
Дик Томсон посматривал вокруг с таким видом, будто именно ему все были обязаны удачным и быстрым исходом дела.
Все были довольны. Только уважаемый предок лорда Блэкборна сурово глядел с потемневшего полотна.

6. Manor Street, 15, Chelsea

Пустив машину самым тихим ходом, Эллен медленно подвигалась вдоль Саутуорк-Парка. Чтобы попасть в Финсбери, где она жила, надо было проехать через Сити. Хотя эту часть города Эллен знала хорошо, однако провести машину по многолюдным улицам Сити для нее оказалось делом трудным. Особенно затрудняли ее перекрестки больших улиц. Приходилось внимательно следить за темпом подвижек и путями поворотов. Как настоящий шофер,- она при задержках выставляла наружу руку, сигнализируя едущим сзади.
Она устала. Ее пришибли сегодняшние события. Грохочущий город казался чужим и враждебным.
Достигнув Tooley Street, Эллен прибавила скорость. Она торопилась сама не зная, куда и зачем. Что она могла сделать?
Дэвис конечно арестован. Разве она в состоянии ему чем-нибудь помочь?.. К кому обратиться? Мистер Хойс... Он только обрадуется всей этой истории. Тетушка Гуд... Эллен перебирала в уме всех, к кому она могла бы обратиться за помощью и советом, и пришла неожиданно для себя к выводу, что у нее нет никого, решительно никого близкого, кто мог бы понять и пожалеть ее...
Эта мысль настолько поразила Эллен, что у самого въезда на Лондон-Бридж она остановила мотор и испуганно огляделась по сторонам.
- Так, значит, одна? Одна в целом мире... А Дэвис! Дэвис...
Резким толчком рванулся маленький мотор и, миновав мост, понесся по City Road.
Дэвис и Эллен, Эллен и Дэвис... Их только двое. Весь город, все государство, вся Европа, весь мир, это - враги. Злые враги...
Мотор бешено мчался, резко осаживая на перекрестках, и внезапно заторможенные колеса жалобно стонали на сухом асфальте. Эллен понимала, что она едет с недозволенной скоростью.
Ну, что ж! Пусть!
Враги, враги... Все ли враги? А тот негр, который так громко кричал на площади,- разве он тоже враг? Кому враг? Дэвису?
Нет, нет - это все не то... Этот главный враг где-то в другом месте. Его не видно, но присутствие его чувствуется в каждом звуке, на каждом метре пути по City Road, в шуме работы на Айльоф-Догс, в зале ученого общества, где Дэвис читал свой доклад, в самом запахе города. Уличный шум - это не жизненный пульс громадного города, а тот визг, с которым принимают удар ножа свиньи на бойнях Чикаго. Эллен была там однажды.
Да, это очень похоже... А Дэвис работает для того, чтобы стало легче жить.
Он недоволен чем-то. Недовольны и те, кого Эллен видела сегодня на площади. Их так много... А кто же доволен? Кому здесь хорошо?
Серьезно и по-новому Эллен кидала взгляды на роскошные фасады домов Сити. Они холодны, строги. От них теперь зависит судьба Дэвида. Наверно, про кровь этих холодных домов крикнул он тогда на площади. И как было принято это слово! Так думают многие...
А отец! Откуда у него деньги? Никогда она не задумывалась над этим. Кажется, у него есть какие-то акции. Стальные акции каких-то заводов в Шеффильде. Да, да... Но отца никто не считает богатым. Он трудится, он работает.
Эллен старалась вспомнить, сколько отец получает по кафедре и сколько они проживают в год. Ее последняя поездка в Америку... Она припоминала множество вещей, совсем ей не нужных, которые она так часто покупает. Когда ей требуются деньги, стоит лишь подойти к отцу и попросить. Мистер. Хойс только спрашивает: “Сколько”? Это такпросто! Да, они живут не на жалованье. Акции... За что же он получает деньги? Кто на него работает? Кто на нее работает?
Вот, наконец, Табернакль-Стрит, Леонард-Стрит. Она дома.
Сдав авто на прпечение шофера, Эллен быстро поднялась к себе. Отца дома не было, ее встретили “люди”.
- Как только мистер Хойс возвратится,- сказала она, - дайте мне знать.
Она быстро ушла в свою комнату. Не раздеваясь села на кушетку и замерла. Экзамен? Он казался ей каким-то далеким и ненужным. Взяв все-таки брошенную на столе книгу, она попробовала заставить себя сосредоточиться. Может быть, так скорее пройдет время.
“...нефрит представляет собой плотный, лучистый камень, смешанный отчасти с зернами диопсида и имеющий спутанноволокнистое строение. Весьма вязок, на ощупь несколько жи.рен...” Дэвис сейчас, наверно, где-нибудь взаперти. Он ждет, что ему помогут... Кто поможет? Я помогу, да, да... “Цвет его масляно- или луково-зеленый, склоняющийся иногда к белому и серому...” Но что же я могу сделать! Поехать в Скотланд-Ярд... Там меня не примут, а если и примут... Ах, что же делать!..
“Излом занозистый, по составу представляет двойной силикат извести и магнезии... Иногда содержит незначительное количество закиси железа...” Закиси железа...
Книга с шумом полетела на пол. Эллен, вскочив, начала быстро, быстро, ломая пальцы, ходить взад и вперед по комнате.
- Закиси железа! Закиси железа...- громко повторила она несколько раз бессознательно, как будто угрожая кому-то этими словами.
Прошел час. Мистера Хойса все не было. Уже вечерело.
- Надо подождать,-думала Эллен,-нельзя торопиться.
Возможно, Дэвиса попросту выпустят. Ну да, не нужно никому ничего говорить, он, собственно, ничего ужасного не сделал, может быть. Неужели надо съездить к Дэвису на квартиру?
Эллен делает шаг к телефону. Остановилась. Нет, она поедет сама. Сама...
Шофер с поклоном открыл дверцу авто.
- Пэдингтон, Маркет Стрит, 668-24.
Эллен откинулась на спинку сидения и закрыла глаза. Она так устала сегодня. Зачем она едет? Телефон... Но ей так хочется войти в мастерскую Дэвиса, подышать ее воздухом.
Авто быстро мчался по прямым центральным улицам. Вот они уже на аристрократической Оксфорд-Стрит. Сейчас направо...
А если Дэвис уже дома! Нет, нет, надо приготовиться к худшему.
Швейцар, знавший Эллен, распахнул дверь. Отказавшись на ходу от услуг лифтера, она почти бегом поднялась на четвертую площадку и в волнении нажала пуговку звонка.
- Нет, мисс. Мистер Дэвис уехал утром и не возвращался.
Старый слуга помог Эллен раздеться.
- Я пройду в его рабочую комнату. Мне нужно дождаться мистера Дэвиса.
- Слушаю, мисс.
Эллен переступила порог так хорошо ей знакомой комнаты с тяжелым чувством. Как пусто здесь без хозяина! Яркая люстра осветила странную обстановку и убранство маленького научного уголка. На первый взгляд все здесь казалось разбросанным в беспорядке. Дэвис запрещал производить уборку в своей лаборатории. Стол был завален пробиркодержателями со множеством стеклянных трубочек. Они светились разноцветными бликами.
Посередине стоял какой-то странный аппарат. Блестело стекло, черный эбонит. Пук проводов из аккумулятора полз по ножкам стола... Угловой столик ломился под тяжестью книг и исписанных тетрадей. На полу валялись обрывки бумаги.
Эллен осторожно пробралась и села в кресло. Это его кресло.
Эта комната - маленький храм, в котором единственный жрец - Дэвис. Отсюда, из этой мастерской, вырвется в мир его могучая мысль, и все пойдет по-новому. Всем, кто был там на площади, станет легче жить. Дэвис этого хочет.
Эллен пришла в голову простая мысль: “Тогда всем хватит угля и хлеба, и...”
Она задумалась и долго сидела неподвижно, подперев рукой подбородок.
Эллен вздрогнула. Старый слуга мягко вошел в комнату с подносом в руках. Он направлялся к винтовой лестнице в углу мастерской.
- Вы куда, Джон?
- Пора кормить животных, мисс. Им полагается пища два раза в день.
- Можно посмотреть?
Старик с минуту колебался. Дэвис строго запретил ему пускать к животным посторонних. Но ведь мисс...
- Да, да... Прошу, мисс,- он пропустил Эллен вперед и, вздохнув, поднялся следом за ней.
В маленькой комнате стояли три клетки. У стены виднелась корзина. Шумел вентилятор. Воздух был чист и свеж.
- Какая прелесть! - воскликнула Эллен, вынув из корзинки маленькую кошечку.- Дайте, Джон, рыбку. Я сама хочу покормить.
- Нет, мисс, эта не кушает. Мистер Дэвис запретил ее кормить. Пищу принимают вот эти две, большие.
- Но как же...
- Ей не требуется. Может жить без еды Зато вот...
Старик молча пошевелил в воздухе пальцами, изображая маленькие размеры животного.
Эллен никогда не держала Дэзи в руках. Ее охватило странное чувство. Не сон ли все это? Ведь это - не кошка, а игрушечный, может быть даже заводной котенок из японского магазина.
Неужели она живая!
Большие кошки ласково терлись о ноги старика. Он их вынянчил и называл по именам. Они привыкли к своему сторожу и знали его лучше, чем своего настоящего хозяина. Того они хоть и не боялись, но держали себя с ним сдержанно и серьезно. Он их не кормил. И не ласкал.
Эллен взглянула на часики. Одиннадцать часов. Пора домой.
Вероятно, отец уже поужинал.
Она больше не надеялась, что Дэвис сегодня вернется. Конечно, он арестован, и его не скоро выпустят. Теперь такое тревожное время!
- Если мистер Дэвис возвратится, передайте ему, что я была здесь. Пусть он мне тотчас позвонит.
С тяжелым чувством отправилась Эллен домой по залитым светом улицам. Надо ждать. Ее энергичная, деятельная натура не мирилась с этим.
Мистер Хойс ужинал один у себя в кабинете. Он был в хорошем расположении и ласково взглянул на дочь, когда она вошла.
.- Ему бросился в глаза ее усталый, раздраженный вид.
- Ну, как твой экзамен?
Эллен молча опустилась на полукруглую софу. Ее губы начинали дрожать. Она боялась заплакать.
- Тебя, вероятно, нельзя поздравить с удачей?
В голосе отца слышалось участие. Да - ее, конечно, нельзя поздравить с удачей... Если б он знал!
- Нет, папа, я сегодня не держала экзамена.
Эллен старалась взять себя в руки, но нервы так напряжены, что она несколько минут сидела молча и почти до крови кусала губы. Сказать или нет? Зачем? Он все равно не поймет.
Она встала и подошла к отцу. Вот он сидит - старый и ласковый. У него акции стальных заводов Шеффильда... Так это он - один из тех врагов, о ком сегодня говорил Дэвис?
- Скажи, папа,- неожиданно спросила она,- мы богаты?
Мистер Хойс не удивился странному вопросу дочери. Он к этому привык. Отрубив кончик сигары затейливой гильотинкой, он раскурил ее, не торопясь, в то время как Эллен стояла перед ним, заложив руки за спину. “Как она похожа на свою мать! - опять подумал он. - Та же манера стоять, та же поза...”
- Как тебе сказать... У людей это не называется богатством. Если мы живем без страха умереть с голоду и не должны себе во многом отказывать, если у тебя есть достаточно на твое приданое...
Эллен нетерпеливо подернула плечами.
- Сколько мы имеем денег?
- Мой профессорский оклад тебе известен. Кроме того, я имею доход от издания моих научных трудов. Скоро выходит вторым изданием “Институт цеховой промышленности среднегерманских городов в пятнадцатом веке”. Эта книга даст мне около десяти тысяч. Ну, и еще кое-что есть в банке... Твоя часть тоже там. Ты уже совершеннолетняя и, конечно, можешь распоряжаться этими средствами по своему усмотрению. В завещании твоей матери сказано вполне определенно...
- А что нам дают акции?
- Они приносили хороший, верный доход и были достаточно устойчивы. За прошлый год несколько упали, а теперь... Теперь я не знаю, что будет дальше. Если забастовки не прекратятся, акции могут совсем обесцениться. Производство уже сократилось наполовину. Металлисты собираются примкнуть к забастовавшим углекопам. Текстильщики, химики... Сейчас уже угольщики с континента разгружаются солдатами под охраной морской пехоты. Ожидают выступления железнодорожников...
Эллен спокойно и пристально посмотрела отцу в глаза. Его взгляд стал злым, в голосе слышалось раздражение.
Профессор резко стряхнул с сигары пепел, несмотря на то, что обычно старался его сберечь.
- Сегодня “Тайме” пишет, что в европейских портах рабочие тоже отказываются погружать для нас уголь. Гам тоже приходится прибегать к вооруженной, организованной силе. Нигде нет порядка... Я думаю, теперь самое время начать кое с кем разговаривать при помощи бомбовозов, а наши палаты умеют только размахивать руками. Запрос такого-то депутата, ответ такого-то министра... Надоело! Пусть лучше спросят мнение заводов Виккерса...
- Спокойной ночи, папа,- сказала Эллен и, не поцеловав отца, повернулась к двери.
Мистер Хойс хотел окликнуть и вернуть ее. Он еще не все сказал, что мучило его последнее время. Ему нужен был молчаливый и соглашающийся со всем слушатель. В нем слишком много накипело!
Но он знал, что Эллен не вернется. Да, у нее такой же характер, как был у его покойной жены. Совсем такой же...
Хойс принялся бродить из угла в угол.
Дня через два Эллен вызвали к телефону.
- Алло! Да, это я, Эллен Хойс...
Она узнала голос старого Джона.
- Извините, мисс, что я осмелился вас беспокоить, но вы просили позвонить, когда мистер Дэвис вернется...
- Он дома?
- Нет. Но я получил от него письмо из Парижа. Он сообщает, что пробудет там неопределенное время, дает указания относительно животных. Кажется, он собирается их перевезти к себе...
- А адрес?
- К сожалению, адреса он не сообщает. Всю корреспонденцию приказывает оставлять пока здесь, на квартире.
- Больше он не пишет ничего?
- Нет, мисс, ничего.
- Спасибо,- беспомощно произнесла Эллен и дрожащей рукой повесила трубку. “Что это значит? О ней ни слова... И как он попал в Париж? - раздумывала Эллен.- Сейчас шесть часов. В это время бывает почта, вечерняя воздушная почта. Джон, вероятно, только что получил это письмо”.
Она позвонила.
- Почту еще не приносили?
- Нет, но сейчас должна быть.
Нетерпение возрастало. Эллен почему-то была уверена, что ей должно быть письмо от Дэвиса.
Когда, спустя полчаса, за дверьми раздались шаги горничной, Эллен выбежала навстречу ей. Быстро схватив с темного китайского подноса синий конверт, она распечатала его и подошла к окну.
“Если вы интересуетесь судьбой известного вам лица, приходите завтра ровно в четыре часа дня в Гайд-Парк. Я буду там, где большая аллея Кенсингтонского сада упирается в Серпантин. Я вас знаю и подойду к вам”.
Подпись Эллен не могла разобрать. Но, ни минуты не задумываясь, она решила поехать. Конечно, этот человек имеет сведения о Дэвисе. Завтра в четыре!
Квартира Дэвиса в Пэдингтоне находилась недалеко от Гайд Парка, и Эллен решила сначала зайти посидеть несколько минут в ее любимой комнате - лаборатории Дэвиса. Она чувствовала, что свидание в Гайд-Парке принесет ей какие-то важные и, наверно, нехорошие известия. Она хотела сначала приготовиться. Где же сделать это лучше, как не в комнатке на Маркет-Стрит?
Старый Джон встретил ее, как всегда, почтительно и приветливо.
- Никаких известий нет, мисс. Писем? Тоже нет.
Эллен опять присутствовала при кормлении животных и нашла, что Дэзи за три дня стала еще меньше.
Время приближалось к четырем. Эллен решила дойти до места свидания пешком. По мере приближения к саду ее все более охватывали робость и беспокойство. На Bayswater Road, несмотря на то, что уже было четыре часа, она замедлила шаг и пошла совсем тихо. Ей хотелось отдалить страшный момент. Жив ли Дэвис? Но ведь письмо... Или он уехал и совсем не вернется?
От нее уехал... От нее! Нет, это невозможно. Тогда почему же он не напишет прямо ей? Причем тут какой-то посторонний человек!
В Гайд-Парке кишела толпа. То здесь, то там возникали летучие митинги. Избегая давки, Эллен пробралась боковыми аллеями к Кенсингтонскому саду. Она старалась не вслушиваться в речи ораторов, но невольно улавливала обрывки некоторых фраз. “Уголь... уголь... уголь... Транспорты с материка... Союз железнодорожников... Предательство лидеров... Москва... Морская пехота... Льюис-Ганы”...
“Что-то плохо, что-то не так,- мелькнуло в сознании Эллен при виде возбужденной толпы.- Где-то - страшный враг. И эти шумящие массы, очевидно, распознали его”.
Эллен решительно и быстро пошла по главной аллее. Здесь народу было меньше, но все же почти сплошная толпа преграждала ей путь. Вот оно - назначенное место... Теперь Эллен не только не страшилась встречи с незнакомцем, а, напротив, боялась не найти его. Она опоздала. Может быть, он ушел уже...
- Мисс Эллен Хойс!
Она обернулась. Перед ней стоял невысокий человек с зеленой швейцарской шляпой в руке.
Незнакомец низко поклонился.
- К сожалению, я сейчас лишен возможности представиться вам и назвать свое имя. Это вы скоро узнаете в другом месте. Извините меня также за столь театральную таинственность. Обстоятельства этого требуют,- незнакомец оглянулся.- Однако, здесь неудобно разговаривать. Пройдем немного в сторону.
Он подал Эллен руку. Она не сопротивлялась.
- Ваш друг находится в Лондоне. Он в полной безопасности.
Неприятный случай - вы, конечно, знаете, о чем я говорю - ликвидирован, и...
- Он уже вернулся из Парижа?
- Да, вернулся. Но в силу некоторых обстоятельств он лишен возможности писать вам письма и пользоваться телефоном. Поэтому он поручил мне снестись с вами.
Эллен внимательно взглянула в лицо говорившему.
- Да, должен вас предупредить, что и наша встреча здесь, и все то, что вы от меня услышите, требует абсолютной тайны. От этого зависит судьба вашего друга и ваша участь. Можете вы обещать мне полное молчание?
Эллен наклонила голову в знак согласия.
- Итак, мне остается сообщить вам только адрес. Нигде его не записывайте, сохраните в уме... Кстати, письмо вы сожгли?
- Да.
- Прекрасно. Ваш друг находится в Чильси, Манор Стрит, 15. Это не так далеко отсюда.
- Чильси, Манор. Стрит, 15,- вполголоса повторила Эллен,- но этого мало. Номер квартиры, или...
- Достаточно. В главном подъезде спросите мистера Томсона. Швейцар предупрежден. Он укажет вам, что надо.
Незнакомец остановился и освободил руку Эллен.
- Больше вы мне ничего не скажете? - спросила она тихо.
- К сожалению, нет. Должен вас еще предупредить, что вам не следует ничего бояться.- Он помолчал и с минуту подумал.- Вам может придти в голову действовать официально... Так лучше этого не делайте. Все равно ничего не выйдет. Вы только повредите этим и себе, и вашему другу, и нам.
Еще раз низко поклонившись, незнакомец скрылся в толпе.
- Манор Стрит, 15,- повторяла про себя Эллен, садясь на скамейку. Она не могла сразу идти.
- Манор Стрит, Чильси... Как он туда попал?
Со скамейки видно было, как по Bayswater Road по направлению к Гайд-Парку пронеслось несколько авто, наполненных полисменами.
Гайд-Парк шумел тысячами голосов.

7. Хайн-озеро

Петька поправился скоро. Его железный, звериный организм выдержал страшную рану, и уже через неделю Иван Петрович снял швы. Приходил следователь. Петька ничего не сказал.
Смотрел враждебно и строго.
- В каком месте было совершено на вас нападение?
- На андозерской дороге.
- Много их было?
- Не знаю. Не считал.
- Вы знаете человека, нанесшего вам удар?
- Не...
- Ну, а лицо его вы заметили?
- Не, много их было...
- Да ведь ударил один!
- Понятно, один. Сбоку подскочил... Пришлось отступиться. Было, правда, арестовано по подозрению несколько ребят, но за недостатком улик их скоро выпустили.
Прошло недели три. Выписавшись из больницы, Петька сразу отправился в лес. Не взял с собой ни удочек, ни ружья, только провизию. Прожив в закоптелой лесной избушке на каком-то Дыреватом ручье около недели, вернулся в город совсем здоровым. Выпарившись еще хорошенько в бане, первым делом навестил Ивана Петровича.
- Вот, доктор, и я. Совсем оклеял. Бегом только бежать не могу. Колет...
Петька сел на край табуретки у самых дверей. Он всегда в городе, на людях, очень стеснялся и терял свою необыкновенную ловкость и свободу движений, которыми проникнуты были каждый его шаг, каждое движение в лесу.
Доктор в это время обедал. После настойчивых его просьб Петька сел за стол. И по комнате он шел какой-то звериной крадущейся походкой! Так ходят многие охотники-крестьяне от долгой привычки бродить по почве, заваленной всяким хламом, и по глубоким, выбитым лесным тропам. У Петьки походка выражена была еще ярче потому, что на каждой ноге его недоставало по большому пальцу. Где-то, когда-то отморозил, конечно, тоже в лесу, в погоне за лосем.
- Пойдем, доктор, на Хайн-озеро. Там теперь крупный окунь на коргах должен брать,- глухо сказал Петька, наклоняясь над тарелкой,- а я заряд достал. Большой. Фунта на три.
- Какой заряд?
- Один подпорожский мужик штуки четыре ухоронил в землю. Англичане в девятнадцатом годе в порогах каменья рвали. Ну, а потом, как все побросали, оно и осталось. Целая землянка разных рвотных снарядов была оставлена. Пироксилин, тротил... Все побросали.
- Куда же все девалось?
- Известно куда! Красные еще не пришли, а мужики все растащили да позакапывали. Рыбу рвать в озерах. Очень хорошо.
- И рвали?
- Рвали. И сейчас еще многие рвут. Вредно только это. Озеро портят, весь молодняк пропадает. А мы все-таки попробуем.- Петька лукаво поднял глаза и беззвучно рассмеялся.
Иван Петрович тоже усмехнулся.
- Конечно, свинство это, но... такое большое озеро и притом у тебя только один снаряд. В общем, любопытно. Когда же пойдем? Ты не на работе?
- Не. До зимы без работы. Завод на ремонте. А зимой пойду работать. В пилоставной. Пилье точить. А ты как с больницей?
Петька всегда говорил доктору “ты”.
Такой у них уговор был заключен еще года два назад, когда они первый раз вместе заночевали в лесной избушке.
- В больнице мы посменно с Афанасьевой Она за меня может несколько дней поработать. Вернусь - отработаю.- Доктор выглянул в окно.- Кажется, дождя не предвидится?
- Не, до пятницы погода простоит.
Насчет погоды Петька никогда не ошибался.
- Так приходи, что ли, завтра пораньше. И снаряд не забудь.
Петька надвинул на глаза шапку и ушел. Он никогда не здоровался и не-прощался. Даже не оглядывался.
На другой день, едва солнце поднялось над лесом, Иван Петрович и Петька уже шагали глухой, заросшей тропой к Хайн-озеру.
Озеро расположено было километрах в десяти от городка на лесной возвышенности. Тропинка то поднималась в гору, то опускалась на болота. Не раз приходилось, вооружившись палками, пробираться по набросанным и полузатонувшим во мху жердочкам. Десять километров! Доктору всегда казалось, что не меньше двадцати. Длинны эти мужиковские, немеренные километры по топким мхам и густым шалгам...
Оба путешественника были в полном походном снаряжении.
Петька - с неизменной своей берданкой. У доктора - новенькая бескурковка, купленная в госторге. Хотя она имела льежское клеймо и стоила больше ста рублей, боем ее доктор похвалиться не мог. “Так себе, игрушка”,- определил Петька.
Переход до Хайн-озера занял около трех часов. Когда внизу сквозь просветы блеснула вода, доктор снял шляпу и остановился.
Но тут же не выдержал и, забыв усталость, бегом, обгоняя Петьку, устремился вниз. Один поворот тропинки, другой и - вот оно, это озеро, даже в этой стране озер не имеющее равных себе по красоте! Только крайний север, покрытый еще свежими следами древних ледников, своеобразный и жестокий во всем, может дать такой образец суровой и задумчивой красоты.
Доктор бывал здесь не раз. И всегда это место производило на него новое, почти потрясающее впечатление. Он видал скалы на Мурмане. Они мрачной стеной, “стамиком”, упирались в холодный океан. Он проехал через необъятные тундры Печоры.
Но все это угнетало своим размахом и беспредельностью. Здесь же была воплощенная легенда из старой-престарой сказки.
- А лодки-то и яету! - Петька с недовольным видом окинул взглядом пустой берег.- Придется пешком пазгать к Алексею Иванычу. Давай сначала покурим.
Они сели и свернули цигарки. Доктор всегда в лес брал махорку. Петька же мог курить решительно все. За неимением лучшего, иногда курил мох. Даже когда был табак, он прибавлял к нему мятые прошлогодние осиновые листья. “Так лучше. Скуснее...”
- Кабы вот не идти домой отсюдова,- задумчиво сказал он, глядя на широко раскинувшийся перед ними залив. На другом берегу могучим амфитеатром к самой воде подошел седой лес, уходящий в гору.
- Да... Живет же Алексей Иваныч. А ты бы, доктор, стал здесь жить?
- Не знаю. Здесь сейчас хорошо. Но зимой... Долгая глухая зима, озеро - мертвое, избушку снегом занесет. Зимой не стал бы. А ты отчего не живешь в лесу, если хочется?
- Я не потому. И так в лесу всю зиму прожил. Только на одном месте скучно. А теперь зиму в городе работать буду. На заводе.
- Разве лес не прокормит?
- Не... Куницы мало. Да и так... Собаку тоже лямицкие мужики угонили, сволочь народ! Другой такой не достать собаки. А что белка! Не моя это охота. Ну ее...
До мыска надо было идти километра четыре берегом. Озеро было изборождено бесчисленными заливами-полуостровами с такими узкими перешейками, что непосвященный мог, пройдя километр-другой, оказаться почти на прежнем месте. Петька хорошо знал дорогу. Иногда он сворачивал прочь от
берега и лез куда-то в гору. Доктор покорно следовал за ним. Он знал, что сейчас сквозь чащу снова блеснет вода. Это они пересекали гористый перешеек. Кое-где заметны были следы тропинки, но она терялась в клочах и колдобинах.
Алексей Иваныч, древний старик, сторож немногочисленных лодок, жил на острове Медведе. Остров, действительно, походил на медведя благодаря продолговатой темной шапке леса, выходящей прямо из воды. От берега остров отделялся нешироким проливом. Извилистым коридором, как лесной фиорд, он прорезывал лесные массивы. Пролив казался узким, но вся картина была написана такой широкой кистью, что человек, стоящий на острове, был еле виден. Так, червячок какой-то...
- Ивано-о-о-ов! - кржкнул Петька, складывая руки рупором.
Но Алексея Иваныча не так легко было разбудить. И спал он почти всегда, когда был дома. Доктор и Петька долго кричали вместе. Курная избушка на острове стояла молча, пригорюнившись. У берега виднелось несколько лодок.
- Стрелить надо.
Петька зарядил свой самопал и несколько раз оглушительно выстрелил. Наконец ветхая дверь избушки со скрипом отворилась (звуки здесь были слышны удивительно далеко), и темная фигура вышла на пригорок. Это был Иванов.
- Ло-о-о-одку дава-а-ай! - наперебой заорали охотники.
Звук долго летит через пролив, поэтому разговор ведется с длинными паузами. Крикнет человек изо всей силы, потом стоит и прислушивается. Ждет, когда смолкнет стоголосое эхо и перестанут отзываться на его крик недобрым хохотом дальние лесные берега.
- Что-о за лю-юди-и?
- Свои-и! Доктор Тума-а-нов!
Темная фигура медленно спустилась к берегу и влезла в одну из лодок. Вслед за тем под мерными всплесками засверкали брызги воды. Это Иванов черпалкой откачивал воду. Все лодки немилосердно протекали и за ночь почти до бортов наполнялись водой. Наконец он тронулся с места.
Широкая, сутулая спина старика не сгибалась. Он греб всем корпусом. Наконец, сильно разогнанная лодка, подскочив носом на прибрежных камнях, остановилась.
- Садитесь, пожалуйте. А я гляжу, гляжу - не могу признать!
Алексей Иваныч говорил густым басом, и голос его напоминал охрипший громкоговоритель.
Лодка легко скользнула обратно к Медведю. Иванов жил одиноко и рад был случаю поговорить с кем-нибудь.
- Х-хы! А я напугался. Кто такой, думаю, палит из ружья на берегу?.. Один я живу на острову, лодки у меня все прибраны, одначе - долго ли до. греха! Народ нонче озорной стал... Вот, на той неделе городские мещане лодку топором прирубили. Оставил ее на берегу, а цепью охватил за лесину. Такая сосна! Думаю, не станут дерева валить. А они, видно, подлецы, не могли шкворня достать, у лодки весь нос-то и вырубили... С-сукины дети...
- А сейчас у тебя на острове никого нет?
- Никого. Вчерась городские ребята тоже были. Удили. Сегодня поутру в город смотались. Тоже леший носит всякую шантрапу, прости господи!... Лодку им давай, спать в избу пихаются, а не доглядишь - сейчас у фатерки все углы на растопку прирубят. Сухая потому что...
- Шабаш! - командует Иванов Петьке.
Весла вынуты, и лодка подходит к “пристани” - полузатонувшей кокоре.
Старик первым делом спросил табаку и с наслаждением, кашляя и отплевываясь, закурил. Многие нищие жили лучше Алексея Иваныча. Все его обязанности состояли в охране нескольких дрянных лодок, за что он получал баснословно ничтожную- плату.
Когда-то Алексей Иваныч был не то певчим, не то псаломщиком, живал по разным городам и видывал всякие виды. Родни у него не было, и жил он почти безвыходно на пустынном озере.
Он себя считал чем-то вроде схимника. В городе показывался редко. Иногда выходил за хлебом, когда долго никого не было на озере. Только в самые большие праздники он приодевался и по-своему “гулял”: пел в церкви на клиросе. Пел .он по-старинному, густым деревянным басом.
Алексей Иваныч любил приврать и прихвастнуть. Особенно часто он рассказывал о своем близком знакомстве, чуть ли не приятельских .отношениях с высокими и знатными лицами, кажется вплоть до Александра II. Основой всех его фантазий, как уверял какой-то уездный сплетник, был один единственный случай, когда лет пятьдесят назад Алексей Иваныч, тогда певчий губернского соборного хора, удостоился милостивого внимания проезжего знатного лица. (Дело происходило в губернском доме на панихиде по какой-то приживалке). “Лицо” обратило внимание на зверский бас Алексея Иваныча и будто бы сказало: “Тебе, Иванов, в Казанском соборе в Питере петь - и то не стыдно. Возьми целковый, выпей”. Иванов выпил, но потом, полвека рассказывая об этом случае и каждый раз добавляя новые подробности, дошел до того, что сам стал верить всяким чудесным небылицам, будто бы с ним приключившимися после этого. Но врал он искренно и вдохновенно. Многие знали это и для забавы часто нарочно заводили разговор на чувствительную для Алексея Иваныча тему.
Чай пили за .столом, врытым в землю перед избушкой. Иван Петрович смотрел на гладкие дали озера, покрытые мохнатыми шапками лесистых островов. Где-то жалобно стонали гагары.
- Что, Алексей Иваныч, мало народу теперь сюда ходит?
- Народу? Какой нонче народ... Вот раньше, еще до войны, когда ссыльные в городе жили, вот тогда, ой-ой-ой! Наедет их человек двадцать обоего пола, и провизия с собой всякая, и “его же и монаси приемлют” достаточно. Кого тут не было! И евреи, и кавказской нации, и армяне... Другие так до того разговорятся, раскричатся, да заспорят, да такие почнут слова разные говорить, что и не поймешь сразу-то... Только потому и помню, что часто бывали, и то у меня сначала на дощечке было записано. Приедут, песни поют, огонь такой разведут,- ну, думаю, спалят меня со всем островом. Не любил я тоже: песни пели противубожественные... “Перестаньте,- говорю,- на лоне природы хулить господа, зане по делом вашим воздается вам. И господин исправник тоже недавно был и про поведение ваше спрашивал. Что я скажу?” А был один еврей, все меня “пролетарием из попов” звал.
“Ты,- говорит,- пролетарий из попов, не уркай много. А то я,- говорит,- сам исправником стану и тебя за твою строптивость - знаешь куда? С лишением прав состояния и ссылкой в места отдаленные”. А мне что! - говорю.- Не испугаете, я и так на поселении, а чего дальше здешних мест! - Смеются... Или вот еще...
- Подолгу жили здесь на озере?
- Им из города дольше трех дней отлучаться было нельзя.
Но известное дело: дадут стражнику на бутылку и живут, сколько пожелают. Рука дающего не оскудеет... А вот тоже был случай: видите тот мысок? Так с того мыска - там берег приглубый, сразу сажен пять будет - девица одна молодая в воду кинулась.
- Утопла? - спросил серьезно Петька.
- Конечное дело утопла, раз такая глыбь, и притом с нароку.
- Из-за чего же она утопилась? - Доктор взглянул на мысок, короткой стрелкой выдававшийся в озеро шагах в ста от избушки. К самой воде подступили могучие лиственницы. Они стояли неподвижно, как бы задумавшись.
- А тут такое дело вышло... Ссыльная была барышня, на три года сослана была, и всего-то ей осталось полгода сроку... Да... А в Питере у нее друг был,- жених, что ли,- и сирота была покойница круглая. Пела как замечательно! Бывало, у огня сядут кучей и поют. Хорошо пели. Выйду я тоже из избушки, сяду на пенек и слушаю. Господи, прости меня грешного, не к лицу бы мне это, да и песни часто содержания противубожественного, светские песни, волыюмыслениые, а не могу! Не могу, да и только... Возьму, да этак в октаву и подпеваю тихим голосом, чтобы они не слыхали. Иначе - беда, засмеют! Так вот эта барышня... Голосок у нее поразительный, чистоты необыкновенной, и сколь народу ни поет,- голоса все сильные были,- а ее слыхать... Как колокольчик звенит, переливается. Маленькая, вся черненькая, до всех ласковая.
Алексей Иваныч умолк. Доктор и Петька не прерывали его.
- Пришли они однажды - человек пятнадцать было - гулять и рыбу удить. Дня три жили. И она была. Веселая такая! “Мне,- говорит,- Алексей Иваныч, весной срок выходит. Поеду,- говорит,- опять учиться буду”. А меня сатана за язык и дернул, прости господи, будто чуял что-то. “Поезжай,-говорю,- милая барышня, поезжай... Ученье - ученьем, а наперво дружка своего отыщи”. (Знал я, что женишок у ее был). Посмотрела она на меня, ничего не сказала, отошла прочь. А у самой, вижу, слезы на глазах. “Извините,- говорю,- если чем обидел”. Она ничего, не сердится. “Это,- говорит,- я так. Не пишет давно он мне, вот и думается”. Да-а... А вечером, темниться уж стало, слышу кричат на берегу, вот там, откуда вас привез. Поехал. Там трое. Один какой-то новый, ни разу не бывал, а другие знакомы. Тоже из ихних, ссыльные. “Барышня Смольникова,- говорят,- не у тебя ли на острову?” “У меня”,говорю. “Ну, так перевези”. Везу я их и думаю себе: а вдруг этот незнакомый и есть дружок моей барышни! Не писал, да сам и приехал... И так мне за нее радостно стало, что не могу сказать. Не мое это, конечно, дело, а все-таки... Привез. Все разбрелись, кто куда. Кто на лодке поехал, кто так,- дело молодое. А барышня Смольникова одна у костра сидит и в огне палкой мешает. И поет потихоньку, про себя... Ну, думаю, сейчас увидит, кинется навстречу. Те трое подошли. Она встала - и, ничего, разговаривает. Не слыхал я, о чем разговор у них был. Только потом вижу: эти-то, что приехали, па руки ее подхватили. Без чувств упала барышня. “Принеси,- кричат,- Иванов, скорее воды!” Облили ей голову. Пришла она в себя. “Уйдите,-говорит,-все, оставьте меня одну”. Те попробовали ее уговаривать. Ничего не слушает, а сама вся белая такая стала, ручки дрожат. (Маленькие у нее, ребячьи ручки были). Ладно... Отошли те, приезжие, к избушке, спорят о чем-то. А я не вытерпел. Зашел сбоку, будто поленце хотел на кокорке расколоть, да и говорю ей: “Не знаю,- говорю,- что у тебя приключилось, вижу только, что недоброе. А господь бог лучше нас знает. Не возропщи,- говорю,- дитя, на господа, ибо сказано: “Придите ко мне все трудящие и обремененные, и аз успокою вы...” Обернулась она ко мне, ох, нехорошо посмотрела... “Ты,- говорит,- старик, бредишь... Нету твоего бога, нету...” Повернулась и в лес пошла. Экой грех, прости господи! Не догадался я тогда, думаю - пошла, так и лучше. Одной-то легче терпеть, не на глазах. Подошел к приезжим. “Что,- спрашиваю,- с барышней нашей приключилось?” А один, который знакомый был, и говорит: “Это, вот, новый наш товарищ приехал, и он ей известие привез, что друга барышниного убили. Из тюрьмы хотел бежать...” Вот, думаю, отчего не писал долго! А тут вдруг слышим: р-р-раз! Так в воду что-то и ухнуло, вон там, как раз на. мыску. А темно уже стало, не видать. Кинулись мы туда, да где уж! Берег приглубый...
Алексей Иванович умолк. В десятый раз подогрелся закопченный чайник. Отдуваясь от комаров, с новой силой принялись за чаепитие.
Наконец Петька поднялся от стола.
- Ну ты, пролетарий из попов,- сказал он Алексею Ивановичу,- лодку дашь? Только - чтобы не текла.
- Вишь ты, какой прыткий! Чтобы не текла! Легко сказать... Возьми вон ту тройку. Не больно текет. Конечно, отливать маленько придется.
- Знаю, как “маленько”,- проворчал Петька, спускаясь к берегу,- полверсты проедешь - пол-лодки воды. Где у тебя черпалка?
- Пролетарий из попов! - недовольно повторил Алексей Иванович.- Дразнится тоже, сопляк... - Карбаска-то не бери! - внезапно крикнул он Петьке.- Тройку бери, тройку! У карбаса весел нету.
Доктор взглянул на “тройку”. Она вся погрузилась в воду. На поверхности видны были только концы кокорок носа и кормы.
Алексей Иванович заметил его взгляд.
- Это ништо, что в воде. Отлить только надо, она нарочно у меня замочена. Текла шибко...
Вытащив затопленную лодку на берег и кое-как удалив из нее воду, Иван Петрович и Петька взяли свои пожитки и отправились.
- Снаряд с собой?
Петька улыбнулся и кивком головы указал на свой берестяной кошель.
- Вот в букли уедем, там и устроим все. На глубищуки крупные стоят. На самое дно спустим.

8. Забойщик из Ныокэстля

- Эллен!
- Дэвис!
Они крепко схватились за руки.
Мистер Томсон стоял в стороне и делал вид, что старается не замечать их смущения. Глядя в окно, он старательно чистил маленькой щеточкой полированные ногти.
- Как ты узнала обо мне?
Эллен оглянулась в сторону мистера Томсона.
- Вот этот джентльмен сообщил мне адрес. Но что ты здесь делаешь?
Она опустилась в кресло. Дэвис остался стоять, скрестив на груди сильные руки.
- Я? Это не секрет. По крайней мере - от тебя. Не так ли, мистер Томсон? Я здесь нахожусь в добровольном заключении. Для всех - я уехал в Париж отдыхать. Вы опубликовали об этом? - обратился Дэвис снова к Томсону. Тот слегка наклонил голову.- Прекрасно. Здесь, в этом доме тайно от всех я буду продолжать работу. Сюда скоро перевезут мою лабораторию. Я должен изготовить большое количество минима-гормона. Что? Употребление? О, это трудная и высокая задача... Ты знаешь, у нас миллионы безработных и еще больше работающих, но живущих впроголодь. Я и группа лиц, заинтересованных в благосостоянии страны, нашли нужным сейчас, именно в настоящий напряженный момент воспользоваться теми возможностями, какие дает в наши руки минима-гормон...
- Ты хочешь сказать...
- Да, я хочу сказать,- неестественно резко перебил Дэвис,- хочу сказать, что мы намерены в ближайшее время начать производить “уменьшение”, деминимацию всех, желающих избавиться от нужды и лишений. К нам придут все, кому не хватает хлеба... Таким образом сразу и окончательно будет исключена возможность всяких волнений и беспорядков, поражающих благосостояние нашего государства.
Дэвис говорил холодным голосом, смотрел на Эллен чужим взглядом, и вся его речь скорее напоминала лекцию, чем обыкновенный разговор. Умолкнув, он остался стоять в прежней позе. На его лице не шевелился ни один мускул.
Нервно теребя и покусывая палец перчатки, Эллен пристально и с недоумением всматривалась в лицо Дэвиса, стараясь прочесть на нем ответ на мучившие ее вопросы. Что с ним случилось? Еще вчера она перебирала в уме каждое слово, сказанное им тогда на площади... Она пришла за эти дни к выводам и решениям... Но Дэвис...
Раздался звонок домашнего телефона. Томсон взял трубку и, по привычке говорить в шумных местах, закрыл ладонью другое ухо. Бросив на Томсона быстрый взгляд, Дэвис не меняя позы сделал Эллен знак глазами.
- Прими меры... только не полиция... через десять дней...
Напрягая слух, Эллен старалась смотреть в сторону. Когда Томсон оторвал от уха трубку, она встала с кресла и громко сказала:
- Мне нужно идти. Я сегодня что-то ничего не понимаю. Да и времени нет. Когда я могу зайти сюда в следующий раз?
Она взглянула на Томсона. Тот подошел галантной походкой, потирая руки.
- Почему мисс так торопится? Прошло всего несколько минут.
- Я нe могу больше здесь оставаться. Зашла только на минутку,- она вынула часики. - Уже восемь часов.
- Я понимаю, что мое присутствие не располагает вас к разговорам, но, к великому сожалению, я действую не по своей воле. Таковы преподанные мне инструкции.- Томсон обернулся к Дэвису. - И вы, надеюсь, тоже подтвердите мисс Эллен необходимость соблюдения строжайшей тайны. Мы и без того достаточно рискуем, согласившись на ваше требование о свиданиях с мисс. Не так ли?
- Да, Эллен, я прошу тебя никому и ничего не говорить, даже мистеру Хойсу.
Очутившись на улице, Эллен прошла несколько шагов и остановилась на тротуаре. Куда она пойдет? Что сделает? Дэвис просит устроить побег. Значит, там он не по своей воле, это какая-то ловушка... Он не смеет с ней говорить. Он притворяется...
Но к кому она может обратиться? “Только не полиция” - припомнила Эллен шепот Дэвиса. Кто же? Знакомых и товарищей у Дэвиса нет. Научное общество, если узнает, не станет ему помогать.
Затем - для всего нужны деньги. Много денег...
Эллен медленно пошла по направлению к набережной. Ее русая головка отчаянно работала, стараясь справиться с непосильной задачей.
“Дэвиса арестовали на грузовике. Дэвис говорил бунтарские речи. Дэвис находится в каком-то странном заключении. Дэвиса хотят использовать, вместе с его открытием, для уменьшения всех безработных и недовольных. Их хотят сделать такими же маленькими, как кошечка Дэзи... Дэвис просит помочь... Дэвис говорит: “Только не полиция”... Дэвис...”
Эллен начинала понимать. Его могут спасти только те, что с таким вниманием слушали Дэвиса на площади. Тот большой негр, который так громко кричал, те люди, что собираются в парках, на площадях, в скверах - везде, где только могут собираться, пока полиция дубинками не разгонит их.
На днях Эллен, видела длинную процессию углекопов. Они пришли пешком из Уэллса... Может быть, они смогут выручить Дэвиса и спасти для человечества его открытие? Они, наверно, не хотят стать маленькими. А Дэвис... он мог бы и отказаться, не приготовлять своего гормона. Ах, как все это непонятно!
Эллен вынула из сумочки маленькое портмоне и пересчитала деньги. Оказалось около двух фунтов. Этого мало. Слишком мало.
Нужны деньги, деньги, деньги... Неизвестно, что будет дальше.
Приехав домой, Эллен тотчас принялась за подробный осмотр своего имущества. (Мистер Хойс в это время был в клубе).
В старинной шкатулке старой голландской работы хранились семейные реликвии и драгоценности покойной матери. Эллен зажгла люстру и высыпала все на стол. Этих драгоценностей она никогда не носила. Блестящие украшения не нравились ей, да и фасон у них был старинный.
Небольшое ожерелье из некрупного, но очень ровного жемчуга. Бриллиантовые серьги. Несколько перстней. Брошь. Камея тончайшей работы. Взглянув последний раз на эти дорогие ей вещи, Эллен со вздохом положила их -в сумочку. Этого мало, но может быть...
На другой день Эллен вышла из дома серьезная и спокойная.
Она знала, что должна делать. Что ж, если постигнет неудача - не ее вина, она сделает все, что может.
Старый, благообразный ювелир долго рассматривал в лупу камни и жемчуг. “Да, это настоящие вещи”,- сказал он наконец.
Эллен сама знала это хорошо. Только скорее...
Всю ночь Эллен обдумывала план действий. С чего начинать?
Рабочие союзы... Обратиться к их вождям? Но ведь Джеме Коллен тоже -вождь, он - секретарь союза портовых рабочих.
Нет, нет, не то. Пойти к самим этим массам, которые... Но они бесправны, бессильны сейчас. Открыто действовать нельзя, огласка опасна. Надо найти несколько смелых и отчаянных, готовых на все людей. Людей, которые не задумаются пожертвовать собой для разрушения ужасного замысла. Но где их искать?
Эллен боялась ошибки, боялась измены и предательства. Она сама, без помощи и совета, должна найти, выбрать того, кому без страха сможет довериться и доверить судьбу Дэвиса и его открытия.
Гайд-Парк шумел. Он стал последнее время излюбленным местом митингов и сборищ, чему не всегда могла воспрепятствовать даже всемогущая полиция. Здесь надеялась Эллен найти нужного человека. Она долго ходила и прислушивалась. Вместе с толпой переходила с места на место, ускользая от преследований полиции. Центры и очаги митингов, разогнанные в одном месте, тотчас вспыхивали в другом. Садовые скамейки служили трибунами.
Эллен резко остановилась. Вот он, этот волнующий звук тяжелого голоса. Вот они - простые, ясные слова!
Плохо одетый человек, стоя на скамейке, говорил, плотно окруженный толпой таких же, как он сам. Его внимательно и молча слушали. Ему не дали закончить речь. Приближались темные плащи. Человек махнул рукой и, сойдя со скамейки, слился с толпой. Эллен успела заметить, как угрожающе вспыхнули при этом его усталые глаза.
Она рванулась вперед. Найти его! Найти, во что бы то ни стало. На нем черная шляпа и коричневое пальто...
Этот человек был очень удивлен, когда его схватила за рукав изящная молодая мисс.
- Что вам угодно, мисс?
- Извините, скажите мне: кто вы? - пролепетала Эллен краснея и смущаясь.- Мне это очень нужно знатьЧеловек пожал плечами.
- Думаю, что мое имя немного вам скажет. Меня зовут просто Чарли. А по профессии я углекоп. Из Ньюкэстля. Вам достаточно этого? Извините, мисс. До свидания,- он приподнял шляпу.
Эллен не обиделась на такой сухой прием. Она крепко вцепилась в рукав незнакомого человека, углекопа из Ньюкэстля.
- Погодите, мне надо с вами поговорить.
- Вам со мной поговорить? О чем может говорить богатая молодая леди с бастующим забойщиком из Ньюкэстля? Но, если вы хотите...
Они отправились к той самой скамейке, где сидела Эллен после разговора с Томсоном.
Чарли слушал Эллен внимательно. По временам он кивал головой, вставал со скамейки, прохаживался два-три шага взад и вперед, снова садился. Эллен говорила, волнуясь. Она торопилась, сбивалась, смущалась этим и иногда на полуслове умолкала краснея. Чарли приходил ей на помощь. “Вы, мисс, остановились на...”,- подсказывал он.
Окончив, она замерла и съежилась на скамейке, стала совсем маленькой.
Чарли встал. Он был огромного роста, много выше Дэвиса. Он стоял и некоторое время тяжело дышал.
- Мисс... мисс... я не знаю даже, как вас зовут...
- Эллен Хойс. Зовите меня просто - Эллен.
- Мисс Эллен, я сейчас ничего не могу вам сказать. Это слишком сложное и ответственное дело. Оно требует тайны, и действовать надо осмотрительно. Я должен посоветоваться с товарищами. Мы все обдумаем и решим. Вы не должны в нас сомневаться.
Чарли взял Эллен за руку.
- Я хочу еще сказать...
В этот момент со стороны Гайд-Парка послышалось несколько сухих, коротких выстрелов. Чарли вздрогнул и поспешно выпустил руку Эллен. Его губы сжались.
- Я должен идти. Завтра - на этом же месте. Около полудня.
Он быстро ушел.
Снова, как и в тот раз, после ухода Томсона, Эллен осталась одна сидеть на скамейке. Но как всепеременилось с тех пор!
Отец, тетушка Гуд, экзамен, вся ее привычная жизнь... Каким далеким это стало сейчас! Чарли... Почему у него такие усталые глаза? Может быть, он голоден, а она даже не предложила ему денег. Нет, он наверно не взял бы. Он сказал: из Ньюкэстля, забойщик.- Что это такое забойщик?..
Мистер Хойс на две недели уехал в Эдинбург читать лекции.
Эллен это очень устраивало. Ее постоянные разъезды по городу, прекращение занятий, озабоченный, почти лихорадочный вид,все это казалось весьма подозрительным. И, хотя до сих пор мистер Хойс воздерживался от расспросов, все же Эллен часто встречала на себе его вопросительный и беспокойный взгляд.
Вечером Эллен отправилась к адвокату, знакомому отца. Там она узнала, что капитал покойной матери положен в банк на ее, Эллен, имя. Да, да - достаточно ее подписи. Разве она не знала этого? Сколько ей лет? Двадцать два? Ну, конечно, конечно... Все в порядке. Адрес банка она знает? Прекрасно. Все, все в порядке...
Эллен едва дождалась утра. Надо успеть до полудня. Чарли будет ждать, нельзя опоздать.
Через окошко в стеклянной стене она получила большую .кучу хрустящих фунтовых банкнот. Она просила выдать мелкими купюрами. Так удобнее, не надо менять. Здесь тысяча фунтов.
Это - все ее личное состояние.
Эллен чувствовала, что она подчиняется не только личному желанию, но и долгу. Она и Дэвис, Дэвис и она... Нет, это все стало не только их делом, это уже вышло из рамок частной жизни двух людей. Маленький всплеск вырос в громадный вал, грозящий многое сокрушить на своем пути.
В назначенный час Эллен была на месте. Чарли уже ожидал ее. С ним явилось шестеро товарищей. Один из них - старик - производил впечатление больного. Несмотря на теплую погоду, он кутался в ватное одеяло. Его глаза слезились, очевидно от многолетнего действия мелкой угольной пыли. “Какие у них бледные лица!” - думала Эллен, пожимая протянутые грубые руки. Эти люди окружили ее маленьким плотным кольцом и серьезно смотрели то на нее, то на Чарли. Эллен теперь не смущалась. Она знала, что нужно делать.
- Чарли,- сказала она,- здесь неудобно говорить. Кроме того, мы все голодны. Я предлагаю поехать куда-нибудь в небольшой ресторан. Там в отдельной комнате, за столом, будет гораздо свободнее.
Все шесть человек разом взглянули на нее недоверчиво. Чарли улыбнулся. “От этой мисс,- сказал он мягко,- мы можем принять завтрак. Только куда мы поедем?”
Старый рабочий вызвался устроить дело. Он знает одно место, как раз подходящее к этому случаю. “Там всегда бывают наши, когда в кармане заведется шиллинг-другой. Полчаса езды под землей. Что? Нет, там вполне приличное место. Едем”.
Войдя в маленький отдельный кабинет скромного ресторана, Эллен, не садясь, остановилась у стола и бросила на него толстую обернутую бумагой пачку, которую до сих пор держала в руках.
Она взглянула на Чарли.
- Вот здесь деньги. Это мои собственные. Тысяча фунтов.
Возьмите их.
Чарли взял пачку. Сели за стол. Когда были поданы кушания, один из товарищей Чарли плотно прикрыл дверь, и все принялись утолять голод. Ели молча и быстро.
- Ну вот,- Чарли говорил пониженным голосом,- теперь мы подумаем сообща и обсудим положение. Сколько здесь денег? Вы сказали тысяча? Хорошо,- он отделил часть бумажек и протянул Эллен.- Возьмите, вам они могут тоже пригодиться, а когда и где еще увидимся - неизвестно. Относительно остальных мы вам при первой возможности представим отчет. Теперь - к делу.- Простите, мисс Эллен,- снова заговорил он,- за нескромный вопрос, но мы не можем иначе. Мы хотели бы слышать ваш откровенный ответ. Вы... ведь до сих пор, до случая с мистером Дэвисом, никогда не интересовались политической жизнью страны? Вас не занимала борьба классов?..- Эллен молчала.- Не потому ли только вы обратились к нам, к рабочим, что ваш друг в опасности, что вы хотите спасти его от неприятностей?.. Может быть, и сам мистер Дэвис не с нами? Ведь если он хочет уйти из своего плена, это еще не значит, что он решил идти против них. Как вы думаете?
Глаза Эллен блеснули.
- Я могу вам сказать,- проговорила она быстро,- что сейчас, если бы даже Дэвис остался по своей воле там, я пошла .бы с вами. За эти дни я начала многое понимать. Но и Дэвис... он ведь давно уже ваш... Вы не можете не доверять нам...
- Мы, мисс Эллен, научены горьким опытом. Много раз доверяли и много раз были обмануты. Вы сами рассказывали вчера про Джемса Коплена. Томсон, который, по вашим словам, находится при Дэвисе, тоже был одним из наших вождей. Мы успели навести справки и многое узнать. Однако, в этом случае мы,- Чарли окинул взором молчащих друзей,- можем смело назвать вас своим товарищем. Я сегодня виделся с грузчиком из порта. Он мне передавал о том, что произошло в памятный для вас день на площади. Я не знаю, кто такой мистер Дэвис. Но он хорошо говорил. Он с нами. Мы взвесили все обстоятельства. Ваш друг не может, если даже захочет, отказаться от приготовления своего средства. Они захватили его лабораторию и записки. Они приставят к нему кучу ученых наблюдателей. Он не в силах их обмануть. Он должен унести оттуда все нужное, не оставить никаких следов и сохранить свою жизнь. Его жизнь и его открытие нужны нам. Им должны владеть мы сами, а не ждать, когда его используют против нас...
Чарли встал и прошелся по комнате.
- Если они предложат этот минима-гормон,- многие, очень многие слабые и уставшие в борьбе пойдут к ним. У нас голодают женщины и дети. Если б не помощь других народов, особенно - товарищей из Советского Союза, мы уже умирали бы с голоду или были бы принуждены капитулировать, сдать свои позиции. Но это означало бы провал всего дела...
- Дэвис тогда на площади сказал,- перебила Эллен, глядя пустым взором куда-то в угол,- Дэвис сказал: “Если делается негодной государственная система - дол-жна брызнуть кровь”.
Он так и сказал: “должна брызнуть кровь”. Я не знаю, прав ли он, но мне кажется, что забастовки сами по себе... Он назвал это еще .пассивным сопротивлением...” Но я ничего, ничего не понимаю в этом...
Эллен сжала виски ладонями рук. Чарли улыбнулся. Один из рабочих, рослый ирландец, потянулся, расправляя могучие плечи, и глухо сказал:
- Одной кровью ничего не сделать. Нужна организация. Нужна массовая воля к этому. Потому нужны забастовки. Но - будем ближе к делу. Мы сюда собрались обсудить конкретно: что, где и когда будем делать. По справкам оказалось, что мистер Дэвис находится в доме, принадлежащем крупнейшему промышленнику, лорду Артуру Блэкборну. Там же шныряет и почтенный Томсон. Мы его знаем и сведем с ним счеты. Одних этих данных достаточно, чтобы все было ясно. Надо действовать. И действовать быстро и решительно. За Дэвисом следят. Надо устранить всех, кто станет на нашем пути. Мы имеем план. Мисс Эллен! - ирландец понизил голос.- Вы сейчас сказали, что пойдете до конца с нами. А если мы потребуем многого? Теперь, сейчас же. Вы... все взвесили?! Вы тверды в cвoeм решении?
Взоры присутствующих обратились к Эллен.
Чарли тоже перестал расхаживать и, круто повернувшись, застыл у дверей.
“Должна брызнуть кровь! - мелькало в сознании Эллен.Как скоро сбываются эти слова...”
- Да, конечно.
- Хорошо. Теперь слушайте. Вот наш план!..
Эллен слушала как во сне. Где она и что с ней происходит!
Что сказали бы мистер Хойс и тетушка Гуд, если бы знали, с кем она и что замышляет!
- Чарли! Я готова на все,- сказала Эллен, решительно поднимаясь от стола.- Я сделаю все, что вы найдете нужным.
Она чувствовала прилив сил и энергии. Ее охватило ощущение полной отрешенности от всего привычного, с чем она прожила всю жизнь. Она может погибнуть? Пусть погибнет, если так надо.
Она уже не принадлежит себе, она во власти многих миллионов людей, таких, как Чарли, и молодой ирландец, и этот старик. Всех этих людей, что собираются на площадях, скверах... А сколько “таких” еще во всех странах! Они все хотят жить...
- Я, Чарли, готова на все,- повторила она еще раз.
- Хорошо. Завтра снова встретимся здесь.
Прощаясь, новые друзья пожимали маленькую руку Эллен.
Старый рабочий ласково, по-отечески взглянул на нее своими больными глазами.
- У меня есть такая же девочка. Похожа на вас. Такие же волосы. Работает на прядильной фабрике. Она очень больна...
- Что с ней?
- Туберкулез. Но ей приходится работать. Иначе вся семья умерла бы с голоду. Мы не работаем теперь, а пособия не хватает.
Эллен возвращалась домой сосредоточенная и серьезная. Сидя в вагоне метрополитена, она оглядывала окружающее так, как бы видела все это в первый раз. Человеческий муравейник! Хозяева и рабы...
“Дети Земли! Вам тесно на этой планете!” - так сказал однажды Дэвис. Нет, не тесно... Впрочем, теперь некогда думать.
Надо действовать, быстро и отчетливо.
- Так надо, так надо,- повторяла Эллен, сжав тонкие губы,- только - ничего не бояться. А разве умереть так страшно?
Ведь у дочери старого рабочего такие же руки, как у меня... Она работает на фабрике. Она больна... Она должна работать до последнего вздоха. “Иначе придется умереть с голоду...”
Вагон останавливался поминутно. Хотя Эллен никуда не спешила, это ее почему-то раздражало. Она не могла сидеть, и на узловой станции вышла, чтобы пешком пройти по Moorg Street на City Road.

9. “Много места...”

- Стой, не греби!
Иван Петрович поспешно схватил ружье и с остервенением, торопясь, вытащил из патронташа застрявшие патроны. Петька “затабанил” веслами и неподвижно застыл, втянув голову в плечи.
Доктор едва успел зарядить ружье, как пара кряковых, низко, почти над самой водой поравнялась с лодкой.
Взметнулся дым. Серый, плотный... Сумасшедшим хохотом отозвались мохнатые лесные горы. Прогремел тысячами голосов далекий берег. И долго еще глухим стоном жаловались неясные, туманные дали...
- Промазал! - Петька был доволен. Улыбаясь исподлобья, он снова взялся за весла.- Не едят таких уток.
- Почему не едят?
- Скоро больно летают. Не попасть, хы-хы...
- Ну, погоди, зубоскал. Скоро узнаешь, каких едят. Из лодки направо стрелять неловко.
- Так, так...
- Ладно. Садись на корму, я буду грести. Тебе после раны нельзя.
- Ничего, скорее зарастет.
Доктор настоял на своем и сел на весла.
Охотники въехали в глубокий залив с узким проходом в озеро.
Это была заманчивая “букля”, в которой встречались пудовые щуки. Лес мрачной стеной подходил к самому берегу, образуя нечто вроде амфитеатра, метров триста в поперечнике. Вода, затененная теснинами берегов, казалась почти черной и была гладка, как зеркало. Выехали на середину.
- Здесь, что ли? - спросил доктор, вынимая весла из воды.
- Тут.- Петька взялся за кошель.- Вот как сделаем: ты замахнись веслами, а когда скажу “готово” - греби изо всей силы. Залить волной может, снаряд сильный. Мы весной раз рвали; ка-а-к садануло! Чуть из лодки не выпали.
- Ладно. Только, смотри, осторожнее.
Петька достал из кошеля небольшой предмет, похожий на банку с печеньем. Из тряпочки появились кусок бикфордова шнура, буровая шашка, трубочка гремучей ртути. Доктор взял в руки фугас. Этикетка на английском языке гласила: “Тринитротолуол N 12”.
- Ты знаешь,- сказал Иван Петрович,- что у тебя за дьявол!
- Знаю. В лодке взорвать - не найдут нас с тобой... хы... Приготовься...- Петька держал в руках приготовленный снаряд.
К обнаженному кончику шнура была-уже приставлена головкой спичка.
- Готово!
Лодка понеслась стрелой. Петька приложил к спичке горящую цигарку. Головка вспыхнула, и конец шнура задымился тонкой, сильно бьющей изнутри струйкой.
- Бросай! Бросай, черт тебя возьми!
Глухо шлепнул за кормой тяжелый предмет. Только пузыри продолжали указывать место падения снаряда. Лодка умчалась уже шагов на сто, когда Петька велел доктору остановиться.
- А не погаснет шнур в воде?
- Не. Не погаснет. Все рав...
Казалось, какой-то титан тяжким ударом молота расколол горы. Залив задрожал. Сначала поползли мелкие вибрирующие волны. Вслед за ними на поверхности показался колоссальный, рваный бахромчатый гриб, сбитый из грязи, песку, камней... Он был величиной с небольшой домик. “Какая страшная сила! - успел подумать доктор.- Взрыв на глубине полусотни метров...”
Гриб опустился, от него пошли громадные кольцевые волны.
Лодка бешено закачалась, но Петька поставил ее навстречу носом, и рыболовы отделались только испугом.
Вернулись на место взрыва. Никакой рыбы не было видно.
Вода была мутная. Огромные облака желтой мути взметнулись со дна и теперь медленно опускались. Доктор напрасно всматривался в глубину, стараясь рассмотреть хоть одну рыбину. Ничего не было видно. Петька с улыбкой следил за разочарованным выражением его лица.
Наконец, спустя несколько минут, далеко в глубине появились белые, раскиданные как попало, полоски и пятна. Рыба поднималась вверх брюхом. Еще через минуту вся поверхность букли представляла собой нечто вроде кипящей ухи. В ближайшей зоне взрыва поднялась мертвая рыба, а окружающее пространство покрыто было рябью и всплесками, хвостами, брызгами, пеной...
Это вышла оглушенная рыба.
Доктор и Петька схватили сачки. Грести не хотелось никому.
Каждый сам хотел доставать рыбу. Они торопились, мешали друг другу, гребли сачками, наполненными до отказа,- некогда было их опоражнивать.
Достали мало. Пуда два. Оглушенная рыба скоро оправилась и снова уходила в глубину.
- Эх, кабы на двух лодках! Вот тогда...
- Что “тогда”? А ты почему весла бросил? Кабы греб - всю бы взяли.
- Вот хорошо! Ты будешь таскать, а я - грести! Жох какой...
Усталые рыболовы сели наконец спокойно и закурили.
- Что же мы будем делать со всей этой рыбой? - спросил доктор, любовно оглядывая наваленных в лодку и шевелящихся еще громадных щук, окуней, сигов.
- Что делать? Закоптим. Вот выедем к мельнице, я там коптилку устрою. Выкоптим в вересковом дыму. Славно! Долго не испортится. Поехали на мельницу. Вся вода букли была покрыта мертвой мелкой рыбешкой. Погибло целое поколение будущей добычи.
Доктору стало совестно.
- Зря мы все-таки...
- Чего там! Хватает здесь рыбы. Гляди какая ширь!
Действительно, когда доктор окинул взглядом необъятную ширь озера и представил себе его бесчисленные заливы, букли, протоки,- ему уже перестало казаться, что они с Петькой совершили преступление. “Здесь страна озер,- думал он,- сорок озер на двадцатикилометровом радиусе вокруг города. А дальше...
Нет им числа, этим слезам древних ледников. Одни живы и ясны, как Хайн-озеро, другие с берегов затягиваются мхом. Есть и такие, что совсем заросли, только посередине долго еще остается маленькая отдушина, вроде колодца. И до самого последнего дня в них живет рыба! В этих лесных колодцах ловят окуней.
Они мелки и черны, как уголь. Их зовут “тараканами”. Через несколько десятков лет закроются и эти отдушины когда-то живых и населенных озер. Отмершие корешки мха наполнят все водное пространство, и маленькие, черные “тараканы” оставят в толще торфа свои хрупкие скелеты. На новую почву вступит лес...” Здесь часто встречаются такие заросшие озера. Доктору много раз приходилось выходить на подобные места. Ровная поверхность покрыта прямым и редким лесом, кругом только сосны. На таких заросших мшаринах любят токовать глухари.
Они устраиваются на берегах погибшего озера, на самом склоне.
Если выйти в весенние сумерки на такое место, кажется, что вошел в заброшенный, старый собор. Сплошная колоннада стволов образует непроницаемую для взора стену. Наверху ветви крон сливаются в низкий сплошной потолок. Перед рассветом здесь бывает тихо. Совсем тихо....
Иван Петрович оглянулся вокруг и с новым чувством остановил взгляд на ясной поверхности озера. Он даже перестал грести.
“Пройдет время... и это озеро умрет. Его погубит безжалостный мох... На месте этого простора заляжет тяжелое, однообразное моховое болото. И, кто знает, не будет ли здесь, где мы едем, дымить с пыхтеньем и лязганьем ряд торфорезных машин?”
Охотники до самых сумерек разъезжали по озеру. Доктор удачным дублетом сшиб пару чирков и тем отомстил Петьке за зубоскальство. Тот тоже не зевал. Он ухитрился убить из ружья крупную щуку, выплывшую к самому берегу. Щука утонула.
Пришлось с большим трудом доставать ее при помощи якорька.
Вода в Хайн-озере прозрачна до неправдоподобности. На глубине восемнадцати - двадцати метров виден каждый камень, каждый сучок! Но и глубины там так велики, что редко где видно дно. Рыболовы ездят потому больше вдоль берега. У непривычных даже кружится голова,- кажется, будто лодка висит в воздухе. Но зато и удить здесь интересно. Видно, как рыба подходит к червяку, как берет. Рыболов ложится грудью на край лодки, с затененной стороны, и держит лесу без удилища, прямо в руках. Поплавок тоже не нужен. Ловец волнуется, подводит червяка к самому носу большой и капризной рыбы, крепко по временам ругается.
Из-за этой воды и не могут забыть Хайн-озера те, кто хоть раз там побывал.
Усталые и измученные приехали охотники к мельничным “исадам”,- так здесь называются места причала лодок, лужайки на берегу. В полукилометре от озера, на ручье, мельница, около исад его бурный исток. Озеро горное, и ручей, на своем пути до моря порожистый и упрямый, все бежит вниз. На мельнице летом никого нет. Работа начинается там в начале зимы, когда замерзает озеро.
Доктор решил ночевать на исадах. Да и не все ли равно где!
Красными отблесками озарились стены темного леса. Костер весело запылал. С тонким свистом устремились вверх искры.
Все вокруг потемнело, не хотелось отрывать взора от блестящего пламени.
Петька ходил где-то невдале.ке и в темноте потюкивал топориком. Он готовил “фересу” - можжевельник для коптилки.
На обязанности доктора лежала чистка рыбы. Это большое дело.
Надо было каждую рыбешку выпотрошить, насадить на особые палочки с сучком для упора. Иван Петрович целый час провел, сидя на камешке у воды. Когда кончил, почувствовал, как болела спина и онемели руки.
Вскоре импровизированный коптильный завод заработал вовсю. Сырой можжевельник шипел на огне, как жаркое, и густой молочно-белый дым скрывал подвешенную на сырых осиновых “кавах” рыбу.
Варилась уха. Петька сидел у самого огня, прямо на земле, охватив колени руками. Его смуглое лицо, озаренное отблесками красного пламени, казалось, отражало в себе всю сущность окружающей суровой природы, этих невеселых, старых, на многие сотни километров раскинувшихся лесов. Старые древние леса...
Пробредет в них одинокий охотник в погоне за куницей или сохатым лосем, оставляя зимой на девственном снегу бесконечный след своих “калженых”, подбитых мехом лыж. Приедет самоед на летнее становище. Тайком проберется на далекие, полумифические Казанские озера бродяга - искатель жемчуга...
Редко, редко с партией изъеденных мошкой и комарами “роботчих” пройдет заросшей просекой упрямый землемер или таксатор, неся за собой спесивую астролябию на желтых ногах. Те немногие, что живут в этих лесах, называют все остальное “мир”.
Самоед говорит: “Я в миру давно не бывал”, “Надо в мир за хлебом пойти”, “Что в мире слышно?”
Эти леса - огромный скит. И живут там почти схимники. Это остатки старины.
Самоеды не сами придумали слово “мир”. Живали там беглые раскольники, спасавшиеся от преследований Никона. До сих пор находят развалины вымерших, брошенных скитов на берегах дальних, безымянных озер. Провалившиеся срубы курных церквушек поросли густыми малинниками, и только груды обгорелых камней указывают места былых очагов. Беглые люди - “казалеты” - тоже спасались в этих лесах. Они будто бы позакапывали где-то в далях много кладов и поумирали. Но лес крепко держит такие тайны. Искатели ничего не могут найти, кроме тяжелых староверских крестов да почерневших блях с переплетов божественных книг.
Когда доктор и Петька уже наелись ухи и приготовлялись пить чай, послышались всплески весел. К берегу пристала лодка.
- Мир рабам божиим, вечернюю трапезу совершающим! - послышался бас Алексея Иваныча. Вслед за тем его темная фигура вынырнула на освещенное костром пространство.
- Ты как сюда попал?
- Как? Очень просто. Лодку у меня на той еще неделе утонили. Поехал искать, да отемнел, заплутался в островах. Не шутка... Да... Вижу - кто-то огня вздул. “Наверно,- думаю,доктор Туманов Иван Петрович со своим доезжачим залогуют, на ночлег ошабашили...” А это у вас што? - Иванов уставился на странное сооружение коптильни.
- Рыбу коптим. Щуки да окуни.
- Ры-ы-бу? А где столько взяли?
- Доктор нырял, да руками имал,- тихо засмеялся Петька.
- Так... Доктор нырял, а ты, видно, из пушки палил. Что? Слыхал я, как грохнуло у вас. Гром, думаю сначала. Ох, грехи, грехи...
Алексей Иваныч решил заночевать у огня и принял приглашение доктора занять место на еловых лапках. Он устроил сеебе сиденье и примостился так близко от костра, что ветхая одежда его почти начинала дымиться.
- Хорошо, господа, здесь,- заметил старик, прихлебывая горячий чай.- Привык я в лесу жить и не могу оставаться в местах, населенных. Суета!..
- А ты, Алексей Иваныч, давно живешь на озере? - спросил доктор.
- Нет, не больно давно. Лет тридцать живу. Да-а... Раньше я по разным местам живал, и пути мне открывались широкие. Но по гордости своей отказался от соблазна. Спастись хотел. В монастырь думал уйти навсегда, подвигом сломить гордыню, иже паче смирения одолела. В Соловецком послушником года два прожил. Не мог. Сбежал в Архангельск. Давно это было. Потом в Питере был, в Москве... С отцом Иоанном Кронштадтским не поладили, ушел я от него на Волгу к братцам (были такие, бог с ними совсем). Потом на Кавказ к молоканам попал. Всего было... В Питере меня во дворцовый хор главным басом приглашали. Не пошел...
- Почему же?
- И все-то врет,- спокойно заметил Петька, вставая от костра. Он взял топор и ушел в темноту, из которой вскоре раздались звонкие потюкивания.
- Ну и что же?
Алексей Иваныч обиделся. Несколько раз он оглядывался в сторону Петьки и сердито прихлебывал чай.
- Шпана такая! Недорезанный... Я тебе не пролетарий из попов, уважать должен, коли ко мне на озеро пожаловать соизволил.
Алексей Иваныч умолк и некоторое время подозрительно всматривался доктору в глаза.
- Скоро полночь,- сказал Петька вернувшись.- Давай спать ложиться. Ты, папаша, врать-то, поди, тоже устал?
Доктор сделал Петьке знак глазами, чтобы тот замолчал. Ему было жаль старика.
Иванов ничего не ответил Петьке и, тяжело вздыхая, стал укладываться. Охотники тоже дремали, но им надо было поддержать огонь коптилки и подбрасывать новые порции фересы.
Ночь тянулась томительно долго.
Чуть свет все были уже на ногах. Алексей Иваныч тотчас заторопился домой на остров. Он беспокоился за свое нищенское достояние. “Обкрадут, неровен час!”
Охотники решили остаться еще в этом конце озера, тем более, что освободились от рыбы, которую навалили в лодку Алексею Иванычу. Уезжать отсюда не хотелось, да и лень было. Оба плохо выспались. Холод пронизывал тело изнутри, и согреться можно было только движением. Костер не спасал.
- Пойдем на ручей кумжу ловить,- предложил Петька, щурясь на бледное восходящее солнце.
- Что за “кумжа” еще?
- А есть тут такая рыба в ручье. Не очень большая, да скорая больно. Плавает - глазом не усмотришь. В пятнышках вся.
- Да это форель, наверно! Разве она здесь есть?
- Как же! Я каждое лето ловлю. Не знаю только, как осенью.
Доктор не колеблясь решил идти. Он никогда еще не ловил форели и давно мечтал об этом.
Охотники, сложив в кошельки свои пожитки, отправились на ловлю. Тропинка поднималась от берега круто в гору. Взобравшись наверх, доктор остановился и оглянулся в сторону озера.
Солнце вставало. Необъятная ширь покрытой островами водной глади открывалась пораженному взору. Отсюда видно было, как безбрежной, волнующейся поверхностью уходили в бесконечную даль седые леса. Синим туманом задернуты были унылые северные равнины. На горизонте голубела цепь холмов...
- Смотри,- сказал доктор, обводя рукой горизонт,- смотри, сколько места. Как скудно еще человек населил эту землю! Какая безбрежная ширь!
Петька смотрел серьезно и молча. Его брови сошлись.
- Да, много места,- произнес он наконец глухо и, повернувшись спиной к солнцу, звериной своей походкой зашагал дальше - туда, где тропа уходила в тень старого елового леса.

Перчатка

Дэвис принимал свою лабораторию. В его новое обиталище на Манор-стрит доставили в тщательно закупоренных ящиках все, что находилось в любимой комнате на Маркет.
Томсона не было. Люди, приставленные к Дэвису и помогавшие ему при разборке привезенного, были молчаливы. Они говорили только: “Да, сэр. Нет, сэр”. Очевидно, им было запрещено вступать в разговоры со странным пленником.
Прежде всего Дэвис снял брезенты, покрывавшие клетку с животными. Дэзи! Он не видел ее несколько дней. Она стала много, много меньше. Минима-гормон еще действовал. До каких же пор? Теперь Дэзи имела около пятнадцати сантиметров в длину, сохраняя пропорции тела взрослого животного. Это выглядело настолько необычайно, что один из служителей, помогавший Дэвису вскрывать клетку, выронил из рук молоток и застыл с широко раскрытыми глазами. Дэвис недовольно взглянул на него.
- Что с вами?
- Нет... ничего, сэр. Я только...
- Пожалуйста, продолжайте вашу работу. Вот тот ящик. Крайний.
Из комнаты выносились лишние вещи. Их место занимали различные приборы. В углу поставили клетку, отделив Дэзи от двух больших кошек. Вдоль стен выстроились термостаты. Большой шкаф наполнился книгами и рукописями Дэвиса. Место у окна на большом столе было расчищено для странного аппарата.
С особыми предосторожностями, с помощью слуг, Дэвис вынул его из ящика. Когда разборка кончилась, явился монтер и включил ток в привезенные реостаты и маленький трансформатор.
...Дэвис был снова один за своим столом. Предметы были расположены почти в том же порядке, как всегда, и когда он сел перед аппаратом, ему показалось, что ничего не произошло. Как будто он у себя дома, на Маркет-Стрит. Ему просто приснился скверный сон... Сейчас он позвонит, и Джон принесет ему простой коктейль на виски.
Дэвис позвонил. Явился один из его новых слуг. Эти люди теперь относились к нему с почтением и страхом. Покосившись на корзину, в которой спала маленькая Дэзи, служитель остановился посреди комнаты.
- Изволили звать, сэр?
- Да. Принесите бутылку виски, сырое яйцо, лимон и сахар. Захватите еще бутылку содовой. Поставьте на столик и не являйтесь, пока не позову.
Спустя несколько минут, приготовив смесь, Дэвис с жадностью выпил небольшой стаканчик. Теперь он мог работать. Никогда еще он не был в таком настроении! Тысячная секунды?
Хоть миллионная! Она не уйдет от него. Его мозг пылает, его мысли, как сверла из вольфрамовой стали, сверлят, нащупывают, ввинчиваются... “Вы, черт возьми, получите минима-гормон! На подносе, с поклоном... Общество! Паиургово стадо, запертое в Авгиевы конюшни! Открыть ворота для здоровой силы, дать свет и воздух... Душно! Ха-ха-ха...”
Дэвис взял себя в руки и внимательно осмотрел больших кошек. Они были здоровы. Выбрав наудачу одну из них, он привязал ее к станку и при помощи небольшой кашоли выпустил в пробирку немного крови. Это - сырец его фабрики.
Усадив кошку обратно в клетку, Дэвис долго мешал кровь стеклянной палочкой и сливал лишенную фибрина желтоватую плазму в круглый стеклянный сосуд. Железы? Ему не нужны железы. Все продукты желез находятся в крови. Довольно ничтожных количеств. Дэвис хорошо теперь знает это. Ведь Дэзи...
На столе появились пузырьки и банки с различными реактивами. Дэвис внимательно взвешивал, отмеривал, фильтровал.
Через полчаса в маленькой колбе тускло поблескивал невинный на вид бледно-розовый раствор.
Выпив еще стакан коктейля, Дэвис сел за аппарат. Ток был включен. Золотая стрелка колебалась. Тяжелый хронометр совместился с незримым течением времени. Огни в глазах Дэвиса погасли. Он забыл, где он находится. Пропало понятие времени и пространства. Темные расширенные зрачки остановились на светлом кружке гальванометра.
Прошло часа три. Внезапно от пластинок иридиевых электродов взметнулись бурые облака желанного осадка. Дэвис выключил ток, вскрикнул, попытался встать. Но нервы не выдержали возраставшего напряжения. Скользнув рукой по столу, ученый в глубоком обмороке снова упал в кресло.
Без стука открылась дверь, и в комнату вошел человек. Это был Томсон. Он только что приехал с заседания межсоюзной конференции. Углекопы совместно с железнодорожниками обсуждали вопросы завтрашнего дня. Забастовка! Только ли забастовка?.. Железные дороги отказались перевозить уголь, прибывающий с континента. Остановились металлургические заводы в трех графствах. Ходили слухи, пока, правда, не подтвержденные официально, о крупных столкновениях морской пехоты с рабочими в портах нижней Темзы.
Подойдя к Дэвису, Томсон бесцеремонно потряс его за плечо.
- Мистер Дэвис, проснитесь! Мистер Дэвис!
Голова ученого безжизненно моталась из стороны в сторону.
Томсон пристально всмотрелся ему в лицо и поспешно вышел.
Вернулся он в сопровождении нескольких человек. Здесь был и врач, на всякий случай непрерывно дежуривший в соседней комнате. Несколькими простыми приемами Дэвиса привели в чувство. Он не сразу сообразил, что произошло. Лишь бросив взгляд на аппарат и увидев колбу с коричневой жидкостью, он окончательно пришел в себя.
- Убирайтесь отсюда! - заявил он.- Не мешайте мне работать! Вы нарушили мой сон, когда я только что подошел к решению важной задачи. Что? Да, это почти транс. Оставьте меня!
Присутствовавшие в смущении удалились. Томсон не мог скрыть своей злобы. Вероятно, на его лице слишком открыто отразилось это чувство, потому что Дэвис внезапно вспыхнул и сделал шаг вперед.
- Вы еще здесь?
- Я сейчас удалюсь. Но должен вам передать просьбу, да - покорнейшую просьбу, чтобы вы поторапливались, мистер Дэвис. Обстоятельства требуют...
- Вон отсюда!
Пожав плечами, Томсон вышел.
Дэвис долго не мог успокоиться и быстрыми шагами расхаживал из угла в угол по своей необычайной тюремной камере.
Остановившись у столика, дрожащими руками налил чистого виски. Выпил.
Он не был пьян, но нервное напряжение не покидало его.
Почему он так резко обошелся с этими людьми? Они, право, не заслуживали такого приема. Разве знали они... Ну, все равно.
Пусть принимают его за сумасшедшего. Так лучше.
Дэвис вынул из аппарата колбу с коричневой жидкостью.
Профильтровав и выбросив бурый осадок, он слил оставшуюся прозрачную слизистую массу в пробирку и подошел к окну.
- Вот минима-гормон! Десять граммов...
Всю ночь Дэвис не спал. Для проверки он сделал прививку минима-гормона морской свинке, специально доставленной одним из слуг. Это был самый важный и решительный опыт. Если гормон, приготовленный из крови кошки, будет действовать на такое далекое зоологически животное, как морская свинка, то можно быть вполне уверенным, что он универсален. Он пригоден и для... “Ах, какие глупцы,- думал Дэвис,- я сам еще ничего не знаю, иду ощупью, а они... Трест рабочей деминимации! Ха-ха!”
Отделив часть гормона в маленькую трубочку, Дэвис выбросил остатки вон. Покончив с этим делом, он принялся за разработку своих записок. Все, что могло дать какие-либо указания на способы получения минима-гормона, он сложил в большую стеклянную банку. Туда попало большинство его тетрадей. Они не были больше нужны ему. Он все помнил. Каждую формулу, каждый шаг работы.
Здесь не было камина, чтобы сжечь все это, и Дэвис вылил в банку весь свой запас серной и азотной кислоты. Бумага расползлась, превратилась в слизь. Дэвис пустой бутылкой толок и месил это тесто.
Опять пришел Томсон. Несмотря на ранний час, этот несносный человек не хотел оставить Дэвиса в покое. За ним вошли еще двое: лорд Блэкборн и Джон Деферринг. Дэвис их узнал тотчас.
Свидание носило чисто официальный характер. Они пришли справиться о ходе работы. Есть надежда? Это очень хорошо.
Надо торопиться. Положение обостряется с каждым днем. Не нужен ли ему человек для производства опытов? Да? Прекрасно, прекрасно. Завтра он будет прислан. Да, да - средних лет мужчина. А как он думает насчет помощника? Что? Ему не надо?
Очень, очень жаль. Профессор Флери, как ассистент, мог бы оказаться весьма полезным. Хорошо, они еще подумают... Через несколько дней назначено собрание, большое собрание в этом доме. Будут обсуждаться важные вопросы. Очень важные. Тогда же надо будет заслушать доклад Дэвиса о проделанной работе.
Он надеется к этому времени закончить? Великолепно! А человека они пришлют завтра. Это будет первый клиент Треста рабочей деминимации! Пусть мистер Дэвис подготовит его к операции.
Очень, очень хорошо!
Осмотрев аппараты, посетители направились к клеткам с животными. Дэвис не произнес ни слова. Томсон во время этого посещения выступал чем-то вроде импресарио. Он много говорил, показывал, вообще держал себя довольно развязно. Он, видимо, хотел отомстить Дэвису.
Мистер Деферринг рассеянно посматривал вокруг и, казалось, мало был заинтересован работой Дэвиса, по крайней мере наружно оставался безучастным. Лишь когда посетители стали уходить, он взял лорда за борт сюртука и, пристально глядя в глаза, хрипло сказал:
- Это все прекрасно. Допустим... Но я вас спрашиваю, милорд - кому должна принадлежать русская нефть? Я, Джон Деферринг, остаюсь в стороне. С одной стороны -. “СтандартОйль”, с другой - русская нефть... А я? Они наводняют Индию русской нефтью! Положение “Рояль Шелл Детч”! О! “Рояль Шелл Детч”. ...Мы все-таки не поклонимся Нью-Йорку. Да! Но я вас спрашиваю, милорд: что даст для нас ваша Рабочая деминимация? Какое она имеет отношение к советской нефти и к “Стандарт-Ойль”?
Лорд Блэкборн настойчиво-вежливо старался освободить борт сюртука от цепкой руки.
- Вы недальновидны, мистер Деферринг. Ваша нефть вернется к вам, будьте уверены.
Гости ушли.
Дэвис тяжело опустился на диван. Ему стало скучно. Чем все это кончится? Где Эллен? Он сказал ей: “Прими еры”. Конечно, она не сидит спокойно. Но какие меры она сможет принять? Его стерегут как зеницу ока. Уйти трудно, очень трудно. Три дня Дэвис ничего не делал. Он сидел за аппаратом и притворялся, что работает. Но мысли его были далеко отсюда.
“Томсон... Блэкборн, Деферринг, надоевший со своей нефтью...
Это все пустяки, временное затруднение, камень на пути. Не в них дело.
А дальше? Широкий путь. Маленькая Земля! Небольшая планетка солнечной системы. Она станет огромной, необъятной!
Дэвис провел рукой по волосам. У него кружилась голова.
Большая Земля! Она даст приют бесчисленному культурному человечеству. Задачи материальной культуры упростятся до крайности. Тогда наступит эра высшего развития личности.
Ночью Дэвис запаял стеклом трубочку с минима-гормоном.
Прикрепив ее липким пластырем и бинтами у себя на груди, он почувствовал себя готовым к борьбе.
Первая часть задачи была решена. Он - обладатель минима-гормона!
Утром снова пришла Эллен. Томсон, как всегда, присутствовал при свидании и не отходил ни на шаг. Дэвис с трудом сдерживал свое бешенство, но и на этот раз недурно разыграл роль. Он заметил, как Эллен сделала ему знак глазами, и понял - что-то готовится.
Как и в прошлый раз, Эллен провела здесь всего несколько минут. Она мало говорила. Готовится к экзаменам. Это так трудно! Масса предметов, притом она много пропустила. Театр?
Нет, она бывает редко в театре. Мистер Хойс? Он уехал в Эдинбург.
Эллен ничего не расспрашивала о работе Дэвиса. Это ее как бы не интересовало.
Человек, предназначенный Дэвису для опытов, наконец, прибыл. Томсон привел его лично и, с обычной назойливостью, не отходил ни на шаг.
- Нот вам новый пациент. У него сильнейший порок сердца, но я думаю, что ваше искусство не окажется бессильным и в этом случае. Как вас зовут, милейший?
- Том,- тихо проговорил пациент. Это был мужчина лет сорока, плохо одетый, с темной щетиной на давно небритом лице.- Меня зовут Том Диксон.
- Вы работали на металлургических заводах сэра Исаака Люсмора? Прекрасно. Лечились безрезультатно... Так, так... Ну, теперь профессор поставит вас на ноги. Он открыл радикальное средство. Вы снова получите возможность работать.
- Помолчите минуту,- Дэвис холодно посмотрел в сторону Томсона,- вы несколько поспешили. Моя прививка еще не готова. Придется подождать несколько дней. А пока я ничем не могу быть вам полезен,- он с сожалением посмотрел на больного.
- Хорошо, хорошо,- Томсон засуетился,- он пока поживет здесь, в этом доме. Когда понадобится, вы его вызовете.
Дни тянулись долго. Дэвис назначил десять дней, но он не надеялся, что в первый же день работы добьется успеха. С трепетом по нескольку раз в день он взвешивал морскую свинку.
Несомненно, она подверглась действию минима-гормона. Почти перестала принимать пищу, вес пошел на убыль. Четыреста граммов, триста девяносто пять, триста девяносто... Минимагормон так же, как некоторые яды, действовал на всякое животное. Дэвис- чувствовал себя победителем. Беспокоил его лишь один непроверенный пункт: как долго будет продолжаться это уменьшение? Дэзи как будто остановилась на размере в двенадцать сантиметров длины. Но, кто знает... Дэвис хорошо понимал, что нужны еще многие и многие проверочные опыты.
Наступил, наконец, десятый день. Роковой день. Дэвис встал очень рано и, как всегда, уселся за свой аппарат, налив в колбу простой воды. “Проработав” так до полудня, он услышал в соседних помещениях шум, звуки многочисленных шагов, голоса.
Передвигали мебель, кто-то приходил, уходил. Под окном стучали подъезжающие автомобили.
“Неужели на сегодня назначено собрание, о котором говорил Блэкборн? Ведь сегодня и Эллен...” - с беспокойством думал Дэвис, поднимаясь от аппарата.
Случилось неожиданное совпадение. В тот самый день, когда Эллен собиралась со своими друзьями нанести последний роковой визит на Манор-Стрит, там же Томсон устроил чрезвычайное заседание своих патронов. Одиннадцать самых богатых людей Англии и множество приглашенных съехались на своих автомобилях к тому же дому. У подъезда поминутно останавливались машины, высаживали седоков и плавно откатывались в сторону.
Соблюдалась, очевидно, некоторая конспирация. Последним прибыл сверкающий “паккард” лорда Блэкборна.
Томсон несколько раз влетал в комнату Дэвиса. Он, казалось, совершенно забыл о своец обиде и болтал без умолку.
- Мы вас долго не займем. Будут обсуждаться вопросы общего характера и чрезвычайной важности. Ваш доклад должен уложиться в какие-нибудь полчаса. Да, да... Конечно, и Дэзи. Ее почти никто не видел. А наши обстоятельства до крайности обостряются. Экономический кризис...
- Чьи это “ваши” обстоятельства?
Томсон, очевидно, увлекся и забыл, что представляет интересы рабочих-горняков, что он - видное лицо в союзе углекопов Ньюкэстльского района.
Он слегка смутился.
- Я говорю - наши, то есть английской промышленности вообще. Представьте себе такое положение: свой пятилетний план русские выполнили в четыре года. А известно ли вам, что теперь же опубликован план строительства на вторую пятилетку? Известно ли вам, что по выполнении и этого плана - нашей промышленности будет окончательно закрыт доступ на русский рынок? Известно ли вам...
- Почему закроется доступ?
- Да потому, что вплоть до сложнейших машин и химикалий - они решительно все будут производить сами. Понятно? Известно ли, говорю, вам, что вторую пятилетку они берутся выполнить уже не в четыре, а в три года? И - черт меня возьми, если так не случится! Да что! - уже сейчас они завоевывают наши рынки своими товарами. Притом - что очень странно - эти импортные товары пользуются у нас большим спросом. Нефть, уголь и черные металлы проникают с Востока на наш рынок. Только подумайте! - их тресты стоят вне наших синдикатов и концернов. В результате - мы не можем конкурировать. Войны нет, но они душат нас экономически.
- Очевидно, мистер Томсон, социалистический метод в промышленности приводит к результатам и достижениям, недоступным для капиталистического производства,- иронически процедил Дэвис.
Томсон, казалось, не слушал. Он нетерпеливо ерзал на стуле, занятый своими соображениями. Поймав наконец какую-то мысль, он снова вскочил.
- Нефть! Ведь это - один из узлов мировой экономики... Сверлят они, роют, как кроты, а потом - пожалуйте: фонтан! Апшерон, Чусовая, Сахалин, Сибирь, Север... На каждом шагу открываются новые фонтаны нефти. Русские взялись за северную нефть, и мы ничего не можем поделать. Когда-то стоило дать инженерам по хорошему кусочку, и они по обследовании показывали, что район беден, нефти мало, разработка нерентабельна, Так поступала фирма Нобель и многие другие... Сейчас не то. Там не успевают собирать потоки нефти, она стекает в реки, в океан, там промышленная лихорадка! На мировом рынке цена на нефть упала на тридцать процентов. Даже уважаемый мистер Деферринг не знает, что делать. Он не может даже заявить претензии. Можете себе это представить!
Дэвис ясно себе все это представлял.
-- Этого мало. Там же открыты неисчерпаемые залежи лучшего угля. Заметьте, у самого океана и на берегах рек... Каков транспорт! А? Комиссия инженеров из Бельгии нашла, что новооткрытый уголь не уступает кардифскому. Как вам это нравится? И единственными владельцами всех этих богатств являются какие-то Севуголь и Нефтесиндикат...
- Гм... Я думаю, владельцем точнее назвать весь русский народ...
- Ну, это для нас безразлично. Слушайте дальше. В Архангельской губернии, где-то почти у Северного полюса, открыты большие месторождения урановой смолки, содержащей радий. А вам вероятно известно, что залежи в Иохимстале уже почти исчерпаны? Нефть, уголь, радий - они завладеют мировым рынком... А лес!.. Ведь это же грабеж!
Дэвис согласился, что это грабеж.
Томсона вызвали, и он умчался что-то устраивать. По коридору поминутно раздавались шаги. Каждый раз Дэвис вздрагивал и напряженно всматривался, не колыхнется ли темная портьера.
Он ждал Эллен.
Он ждал и вместе с тем боялся ее прихода. С чем придет она и чем все кончится? Что Эллен не сидит спокойно и что-то предпринимает, в этом Дэвис ни на минуту не сомневался. Он хорошо знал эту девушку. Серые глаза, такие большие и ласковые, когда нужно бывали решительными и гневными. Тогда Эллен прямо шла к поставленной цели.
Было уже около четырех часов, когда шум и голоса в соседних помещениях стихли. Казалось, все ушли и оставили Дэвиса в покое. Он попробовал подойти к двери. Она оказалась запертой.
“Наверно, заседание уже началось,- подумал Дэвис, снова отходя к столу.- Скоро позовут”.
Взяв на руки Дэзи, он сел на диванчик недалеко от входа и закурил сигарету.
Спустя полчаса в коридоре послышались шаги. Щелкнул замок, и в дверях появился Томсон. Он, видимо, был взволнован инервно потирал руки. Опять посыпались факты, сообщения, новости.
Дэвис выразительно взглянул на коробку папирос, с которой Томсон сдирал полированным ногтем наклейку.
- Импортные “Сафо” курите? Гм... Кто-то недавно удивлялся нашему спросу на русские товары.
- Это - случайно. Так, знаете... Табак хорош, да и дешево. У меня совсем голова идет кругом. Ну и дела. Уф-ф!.. Минутку посижу, выкурю папиросу, и пойдем. Все в сборе. Сейчас слушали доклад представителя стального треста. Вы знаете,- Томсон с усталым видом расстегнул сюртук и опустился на диван,- вы знаете, что в состав стального объединения входят все страны, за исключением Советского Союза. Ну, вот... Сегодня получено сообщение о пуске там громадного машиностроительного завода. Они ухлопали на это дело колоссальные средства. Текстильные машины, двигатели, моторы, станки,- все будет производиться на месте. Вы понимаете, что это .значит? А Восточный блок? Это вопрос почти сегодняшнего дня. Советский Союз, Индия, Афганистан, Турция, Персия - они все гнут свою линию. Кроме того, Китай... Как вам нравятся эти перспективы?
Дэвис подтвердил, что это ему вовсе не нравится.
Томсон встал.
- Да,- сказал он нервно,- такое положение не может и не должно продолжаться. Надо вопрос решать сейчас же, пока не поздно. Мы рискуем потерять все. И прежде всего - колонии... В Индии - форменная революция. Третью, после Саймона, комиссию выгнали. Вице-король живет на броненосце... В Австралии какой-то кооперативный союз овцеводов осмеливается диктовать свои цены на шерсть. Вообще, наши доминионы...
Томсон наклонился к самому уху Дэвиса.
- Сегодня мы решаем вопросы войны и мира. На заседании присутствуют: министр иностранных дел, министр воздушного флота, военный и морской министры. Конечно, это только, так сказать, приватное совещание, но оно имеет весьма большое значение. Другого выхода нет...
Вероятно почувствовав, что зашел слишком далеко в своей откровенности, Томсон резко оборвал речь и направился к выходу. Дэвис следовал за ним.
В самых дверях Томсон столкнулся с Эллен.
- Добрый день, мисс! К сожалению, вам придется немного обождать. Мистер Дэвис сейчас занят, но через полчаса...
- Ах, как жалко!..- Эллен с небрежным и слегка недовольным видом протянула Томсону маленькую, затянутую в лайку руку.- Я ведь только на минуту. Разве такое важное дело?
- Да, очень важное дело. Но вы, надеюсь, никуда не торопитесь?
Эллен опустилась на диван. Она была бледна как полотно и, видимо, делала героические усилия, чтобы скрыть свое волнение.
- Только минуту, и я сейчас пойду. Мне некогда ждать. Пару слов...
Томсон отошел к окну.
- Хорошо. Только скорее. Нас ждут.
Дэвис не знал, в чем дело, но чувствовал, что наступил решительный момент. Он вопросительно взглянул на Эллен.
В его глазах появились знакомые ей задорные огоньки. Он подошел к дивану и остановился напротив.
- Я пришла к тебе посоветоваться, как лучше переделать эти серьги,- Эллен вынула из сумочки футляр.- Это еще из маминых вещей. Не правда ли, хороши?
Дэвис наклонился и увидел в раскрытой сумочке рукоять маленького кольта. Он понял. Рассматривая серьги, он заслонил своим телом Эллен так, чтобы Томсон ничего не мог видеть, и быстрым движением схватил автомат. Сунув его за борт жилета, он выпрямился и повернулся к окну.
- Чистая вода... Это настоящий рубин?
- Да. Мама называла их карбункулами, но это, кажется, все равно.
Эллен умолкла, глядя расширенными глазами мимо, в угол комнаты. Дэвис обернулся.
Томсон стоял в странной позе, навалившись грудью и животом на край стола. Казалось, он был совершенно спокоен, но короткие, судорожные подергивания плеч показывали напряжение всех мышц. Вскоре лицо его стало страшным. Вены на лбу вздулись синими жгутиками, глаза выкатились из орбит. В наступившей тишине слышалось только свистящее, хриплое дыхание и по временам скрип зубов.
Дэвис сделал движение. Эллен вскочила и схватила его за руку.
- Стой... Не подходи к нему!.. Бесполезно...
В этот момент Томсон съехал с края стола и тяжело повалился на пол. Здесь его начали бить судороги. Все тело извивалось в конвульсиях. Мышцы то напрягались до последней степени, то расслаблялись. Умирающий, видимо, старался сказать что-то, пытался кричать. Но едва он раскрывал рот, как снова ему сводило челюсти.
Дэвис и Эллен, взявшись за руки и тяжело дыша, стояли посреди комнаты. Эллен тихо произнесла, сквозь сжатые зубы:
- Змея... Змеиный яд...
- Где змея?
Эллен протянула Дэвису правую руку.
- Здесь, в перчатке. Трубочка с ядом. Осторожно...
Дэвис понял. Не обращая внимания на умирающего, он схватил со стола ланцет и, осторожно распоров по шву, снял страшную перчатку с маленькой, почти детской руки. На стороне ладони виднелась подшитая изнутри маленькая трубочка. Наружу торчал тонко оттянутый кончик. Дэвис бросил трубочку на пол и раздавил ногой, а перчатку сунул в карман.
Томсон вытянулся. Его лицо стало почти черным с багровым оттенком, словно оно было наполнено венозной кровью. Он лежал на животе, наклонив голову набок, будто уронил что-то и заглядывал под шкаф.
Эллен потеряла последние остатки сил и опустилась на стул.
Сейчас, именно сейчас ей предстояло проявить максимум деятельности, а нервы... Она не находила сил подняться с места.
Надо было взять себя в руки!
Дэвис подошел к Томсону.. Пошевелил тело носком сапога.
Под ногой оно подалось и колыхнулось безжизненно и вяло, как матрац, набитый шерстью. Дэвис поднял голову и быстро оглянулся.
- Эллен, какой у вас план? Что надо делать?
Девушка не отвечала. Ее губы дрожали, лицо покрылось пятнами. Она делала страшные усилия, чтобы не впасть в истерику. Эта борьба продолжалась недолго. Ей удалось справиться с собой. Она встала.
- Переодевайся в его костюм... Скорее!
Дэвис не медлил. Быстро разделся. Стащить костюм с трупа оказалось труднее. Пока он с этим возился, Эллен отошла к двери.
Прислушалась. В ее руке темнел маленький кольт. Она действовала сама, как автомат. Что-то внутри остановилось, оборвалось... Томсон! Она не знала, что это будет так жестоко. Разве нельзя было обойтись без этого? Но как? Чарли сказал, что так нужно...
Очутившись в сюртучной паре Томсона, Дэвис прикрыл труп своим серым костюмом и подошел к двери. Эллен оглянулась.
- У тебя борода. Можешь ее как-нибудь сбрить?
Подбежав к столу, Дэвис большими ножницами срезал свою темную бородку и острым скальпелем, без мыла, принялся сбривать остатки волос. Взглянув в зеркало, он едва узнал себя.
- Хорошо. Теперь идем...
Эллен дышала порывисто и глубоко. Дэвис видел, как колыхалась ее грудь, и краска возбуждения заливала щеки. Он сам не испытывал страха. Сознание опасности только поднимало настроение, щекотало нервы.
- Погоди,- Дэвис оглянул комнату.- Аппарат! Надо его уничтожить...
Ударом венского стула Дэвис разбил вдребезги свои хрупкие приборы. Сунув Дэзи в карман, он подошел к Эллен.
- Я готов.
- Пойдем вместе, на улице нас ждут... В случае столкновения придут на помощь. Там Чарли... Идем.
Дэвис решительно толкнул дверь. Коридор был освещен.
Никого кругом не было.
- Как жаль, мистер Томсон,- громко и возбужденно говорила Эллен,-как жаль, что Дэвис занят! Я сегодня собиралась побеседовать с ним об одной вещи. У меня есть одна старинная драгоценность, еще моей покойной матери. Фасон совсем такой, как-носят сейчас. Моды ведь тоже возвращаются...
Эллен оборвала речь. На половине коридора по винтовой лестнице из второго этажа быстро спускался какой-то джентльмен.
- Мистер Томсон! - закричал он еще издали.- Что же вы?..
Дэвис и Эллен задержались, как бы разговаривая. Джентльмен остановился внизу, поправляя монокль, и что-то искал по карманам. Это был лорд Блэкборн. Дэвис тотчас узнал его.
- Мы вас ждем! - произнес лорд, подходя ближе и нетерпеливо разводя руками.- Нам некогда терять время на...
Он умолк, увидя перед собой незнакомое лицо. Отсутствие бороды и чужой костюм сильно изменили Дэвиса.
- Извините, вы не видели мистера Томсона? Он где-то здесь, внизу.
- Нет, сэр, я не знаю мистера Томсона. Я только что прибыл на совещание.
Дэвис пропустил мимо лорда Блэкборна, сжимая в кармане рукоять кольта. Выхватив записную книжку, лорд быстро прошел в комнату Дэвиса. Как только дверь за ним закрылась, Дэвис в два прыжка вернулся назад и повернул ключ. Лорд Блэкборн оказался запертым вместе с трупом своего верного слуги. Замок щелкнул. Тотчас раздался испуганный возглас и вслед затем звонок домашнего телефона. Старый лорд, очевидно, не растерялся и действовал решительно. Нельзя было поэтому терять ни секунды и Дэвису с Эллен.
Не говоря ни слова, взявшись за руки, они быстро пошли по коридору к выходу в вестибюль. Эллен снова ослабела, и Дэвису приходилось ее почти нести.
- Там Чарли... там Чарли,- повторяла она.
Подходя уже к самым дверям, они услыхали несколько сильных сигнальных звонков. В тот же момент дверь из вестибюля открылась им навстречу, и показалось трое людей в котелках. За ними виднелись еще несколько человек, бежавших из второго коридора.
- Руки вверх! - довольно приветливо, со спокойной улыбкой произнес первый из подбежавших, остановившись в дверях. Он был уверен, что сумеет взять этих молодчиков без труда.
Вместо ответа Дэвис стиснул зубы и выстрелил в упор.
Большой, маузер глухо стукнул о пол, и человек опрокинулся навзничь. Остальные с поспешностью отпрянули. Все произошло в один момент.
- Закрывай дверь, скорее!
Дэвис захлопнул дверь, и едва он успел повернуть ключ, к счастью находившийся по эту сторону, как дверь затряслась под сильными ударами. Слышно было, как с той стороны навалилось с разбегу несколько человек. Раздался крик...
Дэвис лег на пол, увлекая за собой и Эллен.
- Наверное, будут стрелять сквозь дверь. Пули пройдут...
Дверь трещала все сильнее, но не поддавалась. Раздалось два-три выстрела. Пули, пронизывая дверь на высоте груди, выбивали мелкие дубовые щепки. Дэвис поднял валявшийся маузер. Эллен поняла, что он хочет делать, и тоже направила свой револьвер к двери. Ее нервы были натянуты, но она владела собой.
После первых же выстрелов глухой стон, донесшийся из вестибюля, дал знать, что пули достигли цели.
- Чарли! Чарли... Он должен слышать, он придет на помощь. Ведь нас сейчас обойдут сзади, по лестнице!
Дэвис быстро обернулся назад, к коридору.
- Стреляй!
Они выстрелили одновременно. Высокая фигура во фраке, бежавшая по коридору, взмахнула руками и присела на пол.
- Леди и джентльмены! - почему-то крикнул раненый, протягивая вперед руки.-Леди и джентльмены! Не стреляйте! Мое имя вам известно... меня зовут Пит! Пит!.. Мелтон... Мелтон! Впрочем, Он недолго пытался таким странным образом познакомиться с неизвестными бандитами. Встав на карачки, он, насколько мог поспешно, пополз к лестнице и пропал из виду.
Дэвис понимал всю серьезность положения. Очевидно, “хозяева”, увидев свою ошибку, решили пожертвовать и им самим и его минима-гормоном. Каждую минуту можно было ожидать обхода. Пули пронизывали дверь все ниже и ниже.
- Где же твой Чарли? Есть там кто или нет? Или мы одни?..
- Не знаю. Они должны быть здесь... Двенадцать...
Оглушительный грохот свистящего взрыва потряс дверь. Одновременно в вестибюле раздался дружный короткий крик нескольких голосов, и все смолкло...
Дверь опять затряслась под ударами кулака.
- Эллен! Где вы? Это я - Чарли... Откройте!
Дэвис схватил Эллен за руки. Он не доверял. Что, если...
- Пусти, это наши. Скорее!
Повернув ключ, Эллен потянула ручку к себе и чуть не упала в объятия Чарли. В одной руке он держал большой кольт, в другой - ручную гранату обычного английского типа “крокодил”.
Окинув взглядом живописную фигуру ученого, Чарли обернулся назад. Вестибюль опустел, но ворвавшиеся
успели занять все входы и выходы. Тут же был и Диксон, Том Диксон, на котором Дэвис должен был испробовать действие своего гормона. Он караулил выход из второго коридора. Как он сюда попал?
- Мы кажется поспели вовремя. Скорее... На автомобиль, вас ждут.
Пробегая по вестибюлю, беглецы видели своих спасителей.
Группами виднелись они на страже в прилегающем коридоре, у дверей, на лестнице. Посреди помещения на полу видна была изъязвленная поверхность - место, где взорвалась граната.
Дверца большого шестидесятисильного автомобиля быстро отворилась навстречу. Шофер дал сразу полный ход. Эллен открыла глаза. Не успели они отъехать и двадцати метров, как новый взрыв потряс здание. Из передних окон вылетели стекла и зазвенели на асфальте улицы. Полиции не было видно, но среди прохожих началось смятение. Эллен оглянулась. Другой большой мотор подошел в этот момент к подъезду. Она знала - на нем должны были спастись ее друзья. Успеют ли они?
Замелькали дома. Автомобиль мчался на набережную Темзы.
Дэвис и Эллен молчали. Достигнув ботанического сада, шофер уменьшил скорость, чтобы не обратить на себя внимания неразрешенной быстротой езды.
Так добрались они до Гринича. Около парка их ожидал второй автомобиль. Углекопы из Ньюкэстля знали, как надо действовать, чтобы замести все следы. Пересев на новую машину, беглецы поехали дальше.
- Куда мы мчимся? - спросил наконец Дэвис.
- Я Плэмстед. Там сядем на поезд, идущий в Чатам. Потом на континент. Пока - во Францию. В одиннадцать часов полетим на “нашем” самолете. Один летчик согласился доставить нас на французский берег. Все устроено, нас ждут.
Самолет увозил беглецов ночью. Когда поднялись над морем, Дэвис оглянулся назад.
Темный массив земли светился тысячами, мириадами огней.
Небо казалось горящим над тем местом, где на горизонте раскинулся город-гигант. В мутном и дымном воздухе он освещал облака заревом действующего вулкана.
Дэвис наклонился к уху Эллен.
- Смотри,- прокричал он, стараясь заглушить шум мотора,- смотри, как там тесно и душно! Как густо сгрудились люди...
Вместо ответа Эллен закусила губы и отвернулась. Дэвис почувствовал, что ей не по себе.
- А что с ними? Ах, Чарли, Чарли...

11. К морю!

Старая, полуразрушенная мельница стояла на берегу заросшего озеришка. Сама мельница и прилепившаяся к ней сбоку избушка построены были лет шестьдесят назад. Обе они покривились, поросли мохом и были выпачканы вековечной грязью - странной смесью сажи и мучной пыли. Кругом весь овраг зарос буйной растительностью. Такие лопухи встречаются только еще на Камчатке и Сахалине. Лиловые цветы - кисти ядовитой акониты выше роста, малинники, целые семейства зонтичных, черемиса ,- все это лезло из земли, словно стараясь в течение короткого лета как можно выше вытянуться к солнцу, пошире и покряжистее распустить листья и стебли.
Ручей шумел и гремел. Пущенный мимо неподвижного, замшелого колеса, он серебряным каскадом ниспадал с трехметровой высоты из отверстия в желобе и терялся в застывшей бочаге. До моря по прямой линии было не больше десяти километров, но ручей ухитрялся так напетлять и напутать, что если идти берегом, то выходило никак не меньше двадцати, да еще с большим гаком. Гигантский лес, никем никогда не тронутый, жил и умирал над неугомонным ручьем. Тяжкими трупами своих стволов заваливал его вдоль и поперек, образуя бесчисленные мосты и своды. Человеку приходилось здесь не идти, а проползать, как букашке, пробиваться часами на протяжении километра, чтобы снова очутиться почти в том же месте, попав в одну из петель...
- А где же возьмем червей?
Доктор остановился, вопросительно взглянув на Петьку.
- Ведь наши оставлены у Иванова в избушке.
- Найдем. Вон, за мельницей в той куче всегда черви живут. Кто с озера уходит - выкидывают остатки. Ну, и развелись.
- Ладно. Я буду копать, а ты смекай насчет удилища. Только нет здесь в лесу подходящего. Елка...
- Не. Надо рябинку молодую, жидкую. Я сичас.
Взяв топор, Петька мгновенно скрылся в чудовищном травяном лесу.
Вставало солнце. Стрекозы, звеня крыльями, метались в прозрачном воздухе и осторожно присаживались отдохнуть на ветхой стене мельницы. Доктор зашел в избушку. Здесь пахло копотью и какими-то грибами. На крошечном грязном окне ползали сотни всяких лесных мух. Они стремились к свету, но не могливылететь сквозь стекло, а спасаться в открытую настежь дверь - не догадывались. Целый слой их трупов покрыл издерганный ножом подоконник.
Доктор решил спасти этих пленников. Отогнув гвозди ножом, вынул раму. Фу, черт! Мухи, как пьяные, тучей устремились вверх, но не все могли лететь - от истощения. Большая часть их падала вниз, на голову и грудь Ивана Петровича.
Отряхнувшись и вставив обратно раму, доктор пошел к указанной Петькой куче. Баночка была найдена тут же. Старая банка из-под американских мясных консервов, еще со времени интервенции девятнадцатого года. “Корнэд Бииф, Аргентина” - прочел Иван Петрович полустершуюся надпись.
- Раз... два... три...- считал доктор, откладывая в аргентинскую банку жирных червей,- вот до сотни наберу, и довольно.
Эк их много тут! Петька правду сказал... Да... сорок... сорок один...
Сидя на корточках, доктор отдувался от комаров. На озере их почти не было. Самый маленький ветерок относил их прочь, ночью же было холодно. Теперь пригрело, и в тихом овраге комары благоденствовали. Их было так много, как бывает только на севере.
- Вот стервецы! Надо было взять накомарники. Совсем зажрут!
Явился Петька с удочками. Это были совсем тонкие прутья не больше трех метров длиной, в коре.
- Идем, что ли, скорее, комары съели,- доктор с остервенением хлестнул себя по лицу ольховой веткой.- На ходу легче будет. Где у тебя лески?
- Все здесь. А червей накопал?
Петька без стеснения наложил себе червей прямо в карман и посоветовал доктору сделать то же. Куда возиться с банкой!
Неудобно. А в карман руку сунул, и готово!
Минуту поколебавшись, доктор, последовал совету и тоже высыпал червей в карман тужурки. А чтобы не умерли, добавил туда же сырой земли. Все оказалось в порядке.
- Ну, вот...- Петька улыбнулся.- Пойдем теперь.
Обогнув бочагу, вышли на ручей. Здесь сразу начинались пороги, и Петька тотчас принялся за ловлю. Иван Петрович решил обождать и сначала понаблюдать.
Пляшущие прозрачные струи подхватывали червяка и мчали его по течению. Леску поминутно цепляло за разный подводный и надводный хлам. Петька закидывал беспрерывно, меняя места, иногда, где можно, даже нахлестывая, как при спиннинге. Однако долго ничего не попадалось.
- Где же твоя “кумжа”? Комаров, действительно, много, а рыбы не видать. Где .она только живет тут, в этих колдобинaх?
Сомнительно что-то...
- Погоди...
Петька забросил в то место, где порожок вливался в омут.
Хотя вода и была прозрачна, как воздух, все же, благодаря преломлению, дна не было видно.
- Есть! Вот, елки-палки, попала!
Доктор видел, как туго натянулась и судорожно задергалась в стороны леса. Вопреки всяким правилам Петька силой потянул двбычу на берег. Из воды показалась узкая рыбина около фута длиной. В воздухе она извивалась, как змея. На солнце сверкали ее зеленоватая чешуя и яркие красно-золотые пятнышки. Сорвавшись с крючка, “кумжа” упала на берег у самой воды. Не жалея себя, Петька и доктор грудью бросились на землю, схватили диковинную рыбу...
Но сделать это было не так легко. Рыба, почуявши воду, в два прыжка, подскакивая почти на метр-от земли, скатилась в ручей.
Петька огорчился. По местному поверью, если рыба уйдет из рук снова в воду, клева больше в этот день не бывает. Она будто бы рассказывает о злокозненных проделках человека, и подводное население объявляет бойкот червям и всему прочему.
Доктор остался при особом мнении на этот счет и с лихорадочной поспешностью принялся разматывать свою удочку.
Иван Петрович был, как всегда, терпелив и настойчив. Перескакивая с камня на камень, обходя берегом, он искал все новых и новых “хороших мест”. Наконец леса за что-то зацепилась.
Рука чувствовала, что на конце ее - не сук, не мертвый груз.
Леса вибрировала.
- Тяни! - крикнул Петъка,- тяни ее, анафему, скорее!
Доктор “потянул”. Петька перехватил руками лесу, и они общими усилиями вытащили на берег загадочную “кумжу”. Эта была гораздо крупнее первой.
- Форель! Настоящая форель. Но она больше ручьевой...
- Эта прямо с моря заходит. В устье ловят вершами. Попадается еще крупнее. Фунта на три и боле.
- Пойдем к морю! Кумжу будем ловить, да и рябов, гляди, найдем. Я давно собираюсь пройти весь ручей. Ты подумай: от истока до моря! Во всяком случае, до дороги сегодня успеем дойти. Аида!
Петька всегда был согласен идти куда угодно, лишь бы это был лес. Отправились дальше. Путь с каждым шагом делался, все труднее. Ружья и сумки поминутно цеплялись за сучья. Но путники не унывали и, спускаясь вниз по течению, продолжали ловлю. Спустя час в сумке доктора трепыхалось не .меньше десятка форелей, да почти столько же было у Петьки.
Вскоре вышли они на поляну. Можно было свободно вздохнуть.
- Что это?
Доктор остановился перед большой кучей крупных, корявых раковин. Они все были раскрыты, иные - разломаны. Полусгнившие моллюски издавали удушливый трупный запах. Миллионы мух покрывали эту братскую могилу.
- Жемчуг искали,- ответил Петька равнодушно.- Насбирали ракушек в ручью, ну, а потом и раскокали.
- Раскокали! Ах вы, разбойники! Да знаешь ты, сколько времени растет жемчужина? Ты на Казанке тоже так искал?
- А как жe...
- Как? Дырочку сверлить надо, потом замазкой залепить, да песочку ,подсыпать. Раскокали!..
- Вот еще! Хватает здесь раковин.
- Где хватает? Мы два часа идем по ручью, а видал ты хоть одну?
- Видал, не видал. Да ее не скоро и увидишь. Под каменьем она ухоранывается.
- Сам ты “каменье”... Идем, что ли.
Иван Петрович шел вперед и теперь старательно высматривал в воде, не попадется ли где темная раковина. Петька оказался зорче доктора. Засунув руку под камень, он вытащил жемчужницу. Доктор взял её в руки. Она была плотно закрыта, мягкие роговые края створок цепко впились друг в друга. Полюбовавшись .раковиной, доктор снова бросил ее в воду. Петька посмотрел иронически.
- Может, в ей жемчужина сидит с горошину, а ты и не посмотрел.
- Что же я, варвар ты этакой, ломать ее буду?
- Дак что! А бросил, так, думаешь, важное дело сделал? Другой найдет, все равно... Вот, говорят, лет двадцать назад здесь жемчугу было! Пелявин старик - а может и врут - нашел одно зерно с орех. Воробей купец тогда жемчуг скупал. Дал ему, будто, сто рублей. Черное зерно было.
- А ты на Казанке находил крупный?
- Не, не больно крупный. Вроде как пшено. Мелкий. Была одна покрупнее, с дробину нолевую, да плохая. Кривая такая, с рогулькой.
Доктор больше не расспрашивал. Ему казалось, что Петька врал. Слишком темно и по-разбойничьи блестели его глаза, а губы кривились плохо скрытой усмешкой.
Чистая поляна оказалась злым издевательством. За нею сейчас же начинались такие непролазные трущобы, что даже привычный ко всякой “чертоломине” Петька поминутно ругался и вспоминал каких-то лесных боженят.
Солнце начинало склоняться к западу, когда решили сделать привал. Иван Петрович устал. Даже когда из-под самых ног с шумом и треском вылетел выводок рябчиков, он не нашел в себе силы снять ружье. Но неутомимый Петька смотал удочку и углубился в лес. Донеслось несколько выстрелов. Когда Петька догнал доктора, уже усевшегося на привал, у него за поясом, заткнутые головками, болтались три молодых рябчика.
- Зря стрелял. У Иванова рыба оставлена, в сумках кумжа, рябы... Коптить, что ли, опять станем?
- Ничего. Так сожрем. Напромышляли нехудо, а от добычи нельзя отказываться. Потом даваться не будет.
Доктор хорошо знал, как крепко Петька держится всяких лесных предрассудков, и не возражал.
Уха из свежей форели! Не хватало только лаврового листа да лимона, но доктор даже не вспомнил об этом. На второе - приготовленные лесным способом, в глине под огнем, рябчики. На третье-морошка: Петька, пока ходил за рябчиками, успел набрать ее в свернутый тут же берестяный кузовок.
- Откуда, когда ты успел?
- А там на мшарине ее - сила! Все желто.
После роскошного обеда доктор прилег под деревом. Взвился синий дымок махорки.
- А что,- спросил доктор после долгого молчания,- золота здесь ..не находили? Я читал, что Сидоров, который когда-то первый открыл нефть на Ухте, отыскал где-то здесь и золото. Кажется, в Архангельском уезде.
- Не слыхал про Сидорова. А мужик один с Верховья, люди брешут, будто копал. Только давно это было. Его самого и живого уже нет. Помер. Ничем не занимался, не работал, и хозяйства у него настоящего не было. А ходил в лес с ружьишком, и то так, зря. По осени с лесорубами в Питер умотается, а зимой вертается с деньгами. Зиму дома живет, а весной опять в лес. В лесу его и убили. Кто? Разве узнаешь! Надо полагать свои - деревенские. Из зависти. Много народу за ним в лес ходило, все хотели подстерегчи, как он золото копать станет. Да жох старик был, такая сволочь. Пойдет и - как в воду! Сразу потеряется. Слово знал...
- Какое слово?
- Такое. Какие слова бывают! - Петька, враждебно посматривая на доктора, с минуту молчал.- А я знаю, где он копал. На потайной Рименые, либо на Казанке. Тоже потайная есть. Там в клину три потайных реки. Из земли текеть и - опять в землю... Меняет тоже места. Назавтра придешь - нет уж реки в том месте, в землю ушла. Снова искать надо. А как если Жихорь отведет - ввек не найти! Жихорю надо камень под лесину положить.
Доктор не выдержал.
- Что за чушь ты мелешь! Кажется, парень бывалый, в Германии жил; всего видал, книжки читаешь, а веришь во всякую ерунду. Потайная Казанка, какой-то Жихорь... Черт знает что!
- Вовсе не ерунда. А Жихорь есть. Его еще на Андозере зовут - Бататуй. Вот, на дальние покосы идти, на Мярсалку, там в одном месте высокий угор есть, и под каждым деревом больша-а-ая куча камней накладена. Каждый год, как на покос идут, Бататую под дерево камень ложат. У всякой семьи свое дерево.
Старики кладут, молодым нельзя. Так давно уж ведется, никто и не помнит, откуда пошло.
- А для чего это делают? “
- Понятно для чего. Камня Бататую не положишь - работа не пойдет. А в лесу там все камни повыбраны, так издалека с собой носят. Верст за десять и боле...
Отдохнув, охотники двинулись дальше.
“Ну как к этим людям подходить с антирелигиозной пропагандой!” - думал доктор, продираясь сквозь чащу.
...Надо вырубить все эти леса, провести дороги, настроить заводов и шКол. Только тогда новое поколение забудет всех этих Жихорей и Бататуев.
Оглушительный выстрел над самым ухом заставил доктора вздрогнуть. Чуть не сбив его с ног, Петька бросился куда-то вперед, вскочил по колени в ручей и схватил что-то в воде.
В его руках появился небольшой коричневый зверек с плоской, как у налима, мордочкой.
- Выдра?
- Не, норка. Ужели не видал? Я сзади шел, думал, стрелять станешь, а ты прешь как телепень.
Иван Петрович уж не спрашивал, что такое “телепень”. Ему было неприятно, что он прозевал зверька.
- Я, признаться, не смотрел вперед. А что она, плыла?
- Плыла. По головушке и стрелил. Если на раз не убьешь - уныряет. Все равно, что гагара.
Тут же на месте Петька острым ножом подрезал зверьку кожу кругом рта и, как чулок, выворотил мокрую шкуру.
- Пока так. А ввечеру у огня высушим и на распялку поставим.
Весь этот день был богат лесными приключениями. В этой глуши без разных случаев не пройдешь и километра. Совсем невдалеке от дороги, которую пересекал ручей, охотники, достаточно уже усталые и давно бросившие рыбную ловлю, наткнулись на небольшого медведя. Зверь стоял по брюхо в воде и что-то ковырял под камнями. Шум ручья и встречный ветерок помешали ему почуять приближение людей. Петька, конечно, первый заметил зверя. Он шел впереди и, остановившись, приложил палец к губам.
- Смотри! - прошептал он, снимая ружье.
Страх не страх, а что-то другое толкнуло доктора. Он не хотел сейчас почему-то стрелять по медведю. Он тоже снял свое ружье и переменил патроны. Но когда Петька “спустил” уже в дуло берданки какой-то чудовищный “жеребей” и приготовился стрелять, Иван Петрович громко крикнул и захлопал в ладоши.
Медведь чуть не свалился с ног от перепуга, двумя громадными прыжками вылетел из ручья, протрещал в густом ельнике и скрылся из виду.
Прошла минута молчания.
Петька со злостью хватил ружьем о землю и на него сверху швырнул свою рваную шапку. Его темные волосы узкими космами, как у индейца, рассыпались по плечам.
- Ну, мат-т-ть т-твою за ногу! Пойду я еще с тобой на охоту... Интилигенция! i
Он гневно сплюнул на сторону, потом сел на землю и принялся мрачно свертывать цигарку.
Доктор смутился.
- Ты, Петр, не сердись. Пойми, какой толк нам стрелять медведя? Шкура летняя никуда не годится, мяса нам не надо. Зачем зверя зря убидать? Ну, выстрелишь... Хорошо как попадешь куда следует. А если только ранишь?.. Уйдет, помирать сколько времени будет, мучиться... Собаки у нас нет, не найти его. А, может, и в драку кинулся бы.
- Вот это пожалуй правда: побоялся ты, что кинется он. Вот! В лес тебе не надо ходить. Лежи на печи, да ешь калачи. А медведь этот пойдет по деревням скотину драть. В прошлом годе в одном Нижмозере тринадцать скотин задрали звери, да в Тамице десять, да в Кянде... Одного убили, да их там, зверей, может, штук десять ходило! А ты говоришь, куды с ним...
Доктор почувствовал себя сбитым с толку. Он хотел попасть в тон лесному настроению, сохранить жизнь дикому зверю, но опять вышло что-то не то.
На каждом шагу доктор наталкивался как бы на стену. Надо больше молчать и присматриваться, а не учить. Их, жителей леса и нечему здесь в лесу учить.
Петька быстро шагал вперед. Доктор едва поспевал за ним.
Вот и дорога. Песчаной лентой, обросшая березняком и ольшаником, вилась она в стенах матерого леса. Странно было видеть здесь телеграфные столбы с блестящими изоляторами.
Каменный век и электричество!
Путники вышли к мосту. Ручей здесь был глубок и темными струями пересекал дорогу, журча на замшелых сваях старого моста. У дороги торчал крест с кривой надписью: “На сем месте убито тело раба божия Еремея”. Путники решили сделать маленький привал.
На мосту под перилами сидели два мужика.
- Вон Коля Чабар да Степа Натура сидят,- сказал Петька усмехаясь,- позалогуем малость, отдохнем с ними, а ночевать пойдем в смолокурку. Близко тут, почти у дороги.
- Здорово, земляки! - Петька сбросил кошель и тоже уселся на бревно.- В город? .
- Эге, в город,- маленький, сутулый мужичонко с вихрастой бородкой окинул быстрым взглядом Петьку.- А ты, парень, все шляешься, не зарезали тебя погнастоящему? Ну, устосают тебя еще андозерские ребята, устосают... А ты, товарищ доктор, напрасно и лечишь его. Бе-е-едовый парень, всех девок...
- Мели больше! - оборвал его Петька, нахмурившись.Дам тебе по горбу... Закуривай, что ли, чем болтать.- Он протянул мужикам кисет.
Доктор некоторое время внимательно присматривался к лицам мужиков и старался по их внешнему виду определить, который из них Коля Чабар и который - Степа Натура. Прозвища всегда даются метко и соответствуют наружности. Коля Чабар... Чабар, ну конечно, это маленький мужичок со всклокоченной бородкой, сутулый,-Чабар... А этот рыжий с бегающими глазами- несомненно Степа Натура!
Чтобы проверить правильность своих наблюдений, доктор обратился к предполагаемому Чабару:
- А ты, Чабар, по какому делу в город?
- Я-то? - сутулый мужичок, подняв брови, взглянул на доктора.- А у нас, вишь, артель - зимой селедку ловим. Ну невода, конешно, плетем морские. Под лед невод ставится. В артели дворов двадцать собравши, так неводов этих у нас -сила. Всю зиму плели, весной дубили да смолили. И работы и денег ухлопали, стра-асть! А тут вот такое дело нехорошее получилось...
- Ворона? - быстро спросил Петька.
- Эге. Он самый. А что, видно, слыхал уже? Как раз Ворона. Не то чтобы кулак, а вроде того. Сам раньше сетей много имел и на селедке здорово наживал. А только как артель почала ловить,- под гору пошел. Шибко его зло разбирало. Все сидел, молчал, будто ничего. Карахтер имел сурьезный. А вот на той неделе сетки наши чуть было по ветру не пустил! Вот какое делоХорошо еще - вовремя доглядели,, а то бы на зиму вся артель по миру пошла. Весь бы промысел к чертовой бабушке! Затем и в город топаю. Прядена надо доставать для ремонту сеток.
Заявление в Севторг от артели дадено...
- А что же сделал этот Ворона?
- Известно что! У них одна мода - огонь. В амбарушке складены были у нас невода, а чтобы не сопрели, оконца приоткрывавши. Втулки, то есть, выняты были. А сетки просмоленные, что порох, хуже карасина! Ворона и подослал к амбарушке этой со спичками паренька, вроде как глупого. И немой и глуxой: и случае чего с него и взятки гладки. А только прогадал Ворона-то! Немой сунул огонь в оконце, во втулку, и - бежать. Ночью дело было. В аккурат сусед мой с озера домой шел. Увидел - горит! Ну, конешное дело, людей поднял. Кто с чем набег - потушили. И не водой, а дымом. Право слово! Дымом! Оконца, втулки то есть, позатыкивали, а невода в амбарушке втугую напиханы: смола дымит - стра-асть! Воздух-то сперли с дымом, тужно ему стало, огонь и погас, задохся вовсе. Потом - глядь! - спички под стеной. Снесли в сельсовет, разглядели: не русский коробок, норвежский. Не иначе как с судна, с моря. А на судне в то время со всей деревни только один мужик и работал. Вороны сын. Его, значит, коробок. Потом и сам признался. Вот какое дело. За пряденом, значит, и топаю в город. В Севторг, то есть...
- Ну ладно,- поднялся внезапно Натура,- сидят, сидят, да и ходят. А делов у нас в городе - в-во! Недосуг растабаривать.
Мужики встали, надели сумки из тюленьей кожи и взяли в руки свои батожки.
- А ты, парень, в деревню лучше не ходи,-кинул на прощание Степа Натура Петьке,- навернут тебе покровскис ребята, ой навернут!
- Тебе бы не навернули... Эх ты, рыжий!
Натура обернулся.
- Я не рыжий.
- А какой?
- Он каштановый,- серьезно заметил Чабар.
- Нет, я - симпатичный! - Мужик шутовски снял свою драную шапку и раскланялся.- К нам, Петр Петрович, пожалуйте в гости глодать кости... Да не подавиться вашей милости! Прощайте, пожалуйста, ваше благо-ро-дие!
Петька с усмешкой посмотрел вслед мужикам. К удивлению доктора он нисколько не обиделся и выглядел даже довольным.
Помолчав, он спросил доктора:
- А как ты узнал, который Чабар? Раньше видал, что ли?
- Нет, не видал. Первый раз вижу. По прозвищу. В Кареле со мной тоже был случай. Приехал в деревню по одному делу. И нужен мне был мужичок, по прозвищу Тельпель. Спрашиваю,- никто не знает. А праздник, народу на улице много. Вижу потом, на бревнышке старик сидит. Ну вот, Тельпель, да и только! Борода у него так, волосы этак, лицо какое-то, черт его знает, расквашенное... “Вы,- спрашиваю,- будете Тельпель?” “Да, я”,- говорит. Так сам и нашел Тельпеля. Чабар, что ж,- сразу видно, что он Чабар. А Степу этого почему Натурой прозвали?
- Пьяный он как-то, давно уже это было, стекла все у себя дома выколотил. А потом, как вставлять стал, его будто и спросили: “С чего ты, Степа, все стекла-то прибил, не жалко разве своего добра?” “А у меня такая натура”,- говорит. Так с того Натурой и прозвали. Настоящая фамиль ему Шапкин. Да здесь у каждого прозвище есть. Андрей Озеро, Ваня Студень, Архип Моменталвно, Сашка Покурим, Петька Перевези... А одного на заводе зовут Такинадой. Семен Такинада. Били как-то его, а он все повторял: “Так и надо, так и надо...”
- Тебя, я слыхал, тоже как-то прозвали.
Петька, с минуту помолчал.
- “Бабушкой” меня прозывают, а черт знает с чего! Это Гришка Дайнаполовинку меня так окрестил, ну и пошло. Я ему морду побью за это, не уйдет!
Доктор с хохотом встал.
- Ну и сторонка! Веди, что ли. Бабушка, в смолокурку. А мы с тобой, однако, проканителились на ручье целый день. Идем.
Смолокурки достигли уже в потемках. Она стояла у самой дороги, но была так .замаскирована, что незнающий никогда не нашел бы тропинки к этому жилью. Впрочем, какое это жилье!
Старик смолокур жил здесь только зимой; летом же избушка пустовала; заброшенная смолокуренная печь печально глядела черными дырами своих колосников из-под дрянного навеса. Рядом - ручей из какого-то далекого озера. Вода в нем была почти черная, как крепкий чай,- где-то она проходила сквозь железные руды.
Охотники настолько устали, что не нашли в себе силы варить ужин и, поев взятой с собой копченой рыбы и напившись чаю, улеглись спать.
Проснулись поздно. Яркое солнце пробивалось сквозь щели избушки и золотыми струйками освещало плавающие в воздухе бесчисленные пылинки. Ивану Петровичу не хотелось в город.
Три дня жили охотники в смолокурке, совершая экскурсии в разные стороны. Пекли рябчиков, много спали, собирали морошку.
Наконец решили двигаться дальше, продолжать свой маршрут к морю. Оттуда можно попасть в город берегом. А рыба? Пусть кушает Алексей Иванович. Не возвращаться же на Хайн-озеро!
Опять в полном походном снаряжении охотники пересекли дорогу и углубились в лес. Здесь местность пошла совсем иная.
Ручей тек в ровных берегах, смешанный лес сменился сосной.
Внизу - сплошная поросль мелкого кустарника: полярная березка, болиголов, канабарники... По определению доктора, вся эта местность образовалась путем морской регрессии. Море отступило, оставив ровную сырую поверхность.
Пробовали удить, но черви умерли, а на хлеб кумжа не брала.
Бросив удочки, пошли берегом. Шли долго. Доктор думал, что позади осталось не меньше двадцати километров, когда наконец в гущине показались какие-то просветы. Хвойный лес уступил место деревьям лиственных пород. Черная ольха, ивы разных видов, черемуха... Моховая подстилка сменилась высокой, в рост человека, морской травой с метелками колосьев на концах. Ветерок донес свежий соленый запах. Почва делалась все более “хлипкой”, под ногами скворчала вода. Вот блеснули далекие горизонты...
Белое море!
Белым оно бывает только зимой, да и то лишь узкой каймой у берега, потому что не замерзает дальше нескольких километров, а за льдами вода черная. Во время бури оно желтое или грязно-коричневое. Летом же в хорошую погоду бывает всех цветов радуги, от бледно-голубого через аквамариновый к нежно-розовому. Оно не имеет ярких тонов. Но зато как задумчивы его блеклые краски!
Доктор почти бегом устремился вперед и вышел, наконец, на чистое место. До линии берега оставалось километра два. Гладкий, как степь, скошенный луг расстилался в обе стороны, насколько хватает глаз. Тысячи длинных стогов се.на покрывали равнину. Из-за них очень удобно подкрадываться к гусям, когда они опускаются на сухопутное пастбище. Местами блестели небольшие, озеришки и лужи - царство уток и куликов. У самого леса нагромождены были целые горы бурелома и морского тростника. Встречалось много бревен и досок с заводскими клеймами. Это все нанесло море во" время осенних штормов.”. Местность была так низка, что вода, поднимаясь, заливала весь луг и даже-заходила в лес.
Доктор спешил вдоль ручья. Ему хотелось скорее достигнуть моря.
Видели стадо гусей. Не снижаясь, оно полетело куда-то на далекие- морские острова. Петька проводил птиц жадным взглядом. Морская глина “няша” делалась все вязче. Хлюпая сапогами, Иван Петрович упорно брел вперед, туда, где на самом обрезе берега виднелась, маячила ветхая избушка, вернее - шалаш конского пастуха. Там, по мнению Петьки, никого не было. Лошадей выгоняют на морское пастбище позже, осенью.
Mope
На горизонте, верстах в десяти виднелся небольшой островок.
Правее него - длинная линия иностранных пароходов, пришедших за русским лесом. Река слишком мелка для них, они принуждены были останавливаться на морском баре. Бревна и доски вывозились на “лодьях”, и маленькие заводские буксиры казались пигмеями рядом с гигантскими корпусами океанских бродяг.
В избушке, действительно, никого не оказалось, но в самом устье ручья колыхалась привязанная к колу небольшая лодка.
Доктора взял мальчишеский задор.
- Поедем на взморье ловить камбал! На донную должны брать теперь. А может и треска попадет...
Петька почесал за ухом.
- На донную... А наживка? Хотя - ревяка на хлеб поймаем, а потом его для наживки разрежем. На белое камбала должна ноне попадать. Что ж, отчего не поехать?
В отношении разных охотничьих предприятий, как бы безрассудны они ни были, доктор и Петька всегда быстро приходили к согласию. Петька-с видом знатока осмотрел лодчонку. Она, против ожидания; не текла, но весла оставляли желать лучшего.
Одно из них было надломлено, другое вырублено из полусгнившего плавника. Но соблазн выехать на море был так велик, что охотники словно сговорились.не замечать изъянов. Да они далеко и не поедут - за каких-нибудь полкилометра.
Начинавшийся отлив быстро погнал лодку прочь от берега. Не приходилось даже грести. Доктор сидел на корме .и правил обломком доски, заменявшим руль. Он наслаждался простором, полной грудью вдыхая свежий морской воздух. Комаров не было, и слух отдыхал от беспрерывного, надоедливого жужжания.
Порядочно отъехав от берега, решили начать ловлю. Петька разматывал и приготовлял лески, доктор курил, полулежа в лодке.
Море покачивало мягко и ласково. Не хотелось ни шевелиться, ни думать.
- Ну, товарищ ревяк, попробуй нашего хлебца,-приговаривал Петька, закидывая донную.
Бычки, по местному “ревяки”, брали хорошо. А на кусок бычка Петька скоро достал и порядочную камбалу. Это уже была добыча.
Охотничья страсть подавляла все остальные чувства. Доктор тоже взялся за удочки и намотал на палец лесу. Он подергивал, “тыркосил” и не обращал больше внимания на то, как ласково обвевал легкий ветерок и какими нежными тонами начинал светиться далекий морской горизонт.
Солнце клонилось к западу.

12. Туман

Сердце остановилось. Этот неустанный мотор сначала стал делать перебои, потом затрепетал мелкими, судорожными сокращениями, и летчик почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он выпустил из рук рычаги управления. Пытался расстегнуть на груди кожаную куртку, но не мог этого сделать. Огни пароходов, ночными светляками бороздившие море внизу, внезапно погасли...
Откуда-то, не то изнутри, не то сверху донесся и властно вырос гулкий колокольный звон.
Летчик привстал, широко раскрыл рот, пошатнулся и грузно опустился на привычное кожаное сидение. Твердый шлем глухо ударился о борт фюзеляжа. Сердце устало... Оно не могло больше работать.
Стальной мотор продолжал реветь неудержимо мощно.
Двести лошадиных сил рвались к выходу. Но они не могли этого сделать иначе, как вращая с безумной скоростью блестящий пропеллер. И они послушно работали. Им не было-дела до своего властелина, у которого остановился собственный маленький моторчик, ничтожный и слабый комок нервов и мышц - человеческое сердце.
Дэвис отстранил от себя Эллен и внимательно осмотрелся.
Самолет шел с сильным креном. Темный горизонт стал как будто наваливаться, и огни пароходов,увеличиваясь, поплыли в сторону.
Молнией блеснула тревожная мисль. Открыв дверцу в отделение пилота, Дэвис с силой потряс его за плечо. Тяжелая голова в черном шлеме безжизненно перевалилась на другой бок. Дэвис понял...
Обморок или смерть? Некогда думать. Они летят без управления. Бортмеханика не взяли, выбывшего из строя пилота заменить некем.
Надо что-то делать, сейчас же! Сильный размах самолета сбил их обоих - Дэвиса и Эллен - с ног.
Выглянув наружу, Дэвис сообразил, что произошло. Самолет сам спланировал на воду: в таком положении оказались рычаги управления в мертвых руках летчика. Теперь аппарат неудержимо мчался вперед, разбрасывая брызги и глухо рокоча челноками по верхушкам небольших волн.
Дэвис думал только об одном: как остановить мотор? Какое счастье, что это гидросамолет!
Столкнув на пол безжизненное тело летчика, Дэвис по очереди нажимал и повертывал все, что можно было нажать и повернуть.
Наконец!.. Гул мотора стал заметно ниже. Еще, ещеНеясно замелькали впереди лопасти винта, стало непривычно тихо. Только шум моря, да всплески волн у челноков нарушали тишину полумрака. Самолет заметно покачивало.
- Что это? Он умер?
Эллен наклонилась к неподвижно лежавшему летчику. Осветив его лицо при помощи сильного электрического фонаря, найденного в кабине, Дэвис нащупал у неподвижного человека артерию на виске. Расстегнул куртку, приложился ухом к груди.
Сжав губы, Эллен с трепетом следила за выражением лица Дэвиса. Она не чувствовала ни растерянности, ни страха.
- Мертв! Вероятно, паралич сердца. Я хотел бы так умереть.
- Отчего это?
- Усталое сердце... Так может случиться со всяким в любой момент.
- Однако, нам самим не улететь отсюда. Нас, конечно, подберут, но...
- В Англию?
Мрачно нахмурив брови, Дэвис осматривал горизонт. Во многих местах видны были огни пароходов. Это место Ла-Маншапроезжая дорога сотен судов. Если их подберут англичане... Эта мысль приводила Дэвиса в бешенство. Минима-гормон! Но что толку, если его открытие умрет вместе с ним?
- Попробуем подняться,- решительно сказал Дэвис.
Он видал, как стартируют самолеты. Вместе с Эллен они пытались завести мотор. Ничего не выходило. Истощив все силы и изобретательность, путешественники в изнеможении прекратили бесплодные попытки.
Эллен тщательно обшарила все уголки самолета, но нигде ничего съестного не оказалось. Только на поясе у летчика нашлась фляга-термос с горячим чаем, сдобренным ромом. Подкрепившись этим напитком, перешли в пассажирскую кабину.
Дэзи проснулась и пищала в сумочке. Эллен выпустила ее на пол, и кошечка принялась бродить, обнюхивая незнакомые предметы.
Дэвис погасил фонарь. Он экономил энергию. В темноте глаза Дэзи поблескивали фосфорическим светом, как огни поезда, идущего вдалеке.
- Бедняжка, она наверно голодна. Мы ее давно не кормили.
- Нет, Эллен, уменьшенные почти не едят. А вот как мы с тобой...
Дэвис умолк, глубоко задумавшись. Ветер стихал, и небо начинало покрываться темными ровными облаками. Горизонт заволакивался туманом. Беглецы, не зная что предпринять, сидели в кабине управления и с тоской всматривались во мглу.
Спустя час ветер совсем стих, и самолет покачивался на масляно-гладкой мертвой зыби.
Поднялся густой туман, с каждой минутой молочный воздух делался все непроницаемее и гуще. Это не предвещало ничего хорошего.
Из туманной дали стали доноситься многочисленные гудки пароходов, рев сирен. Скользили бледные лучи прожекторов.
Вскоре ничего не стало видно. Сплошная стена окружала самолет.
- Сирена!
С правильными промежутками, все приближаясь, раздавался жалобный стон морской сирены. Где-то близко подходил пароход.
Все ближе, ближе... Но что они могли сделать? Дэвис зажег фонарь и пробовал размахивать им по воздуху, надеясь, что их заметят с судна. Эллен колотила стволом своего револьвера по гофрированному борту самолета, потом несколько раз выстрелила. Напрасно! Звук терялся где-то тут же, как накрытый ватным одеялом. Донесся шум винтов. Дэвису показалось, что он начинает различать бледные пятна огней. На них, прямо на них!
Он схватил фетровую панаму Эллен и, сунув в нее маленькую Дэзи, надел своей спутнице на голову.
- Сейчас нас разрежет. Ты, кажется, плаваешь? Раздевайся!
Сними ботинки и пальто...
Теперь уже отчетливо доносился шум винтов большого парохода. Дэвис не смел надеяться, что столкновения не произойдет. Как часто, несмотря на широкий простор, гибнут от столкновения суда, блуждая в тумане! Их массы как бы взаимно притягиваются и сходятся в роковой точке.
Темный массив с мелочно-белыми пятнами огней выдвинулся из мрака. Туман искажал контуры. Мрачные борта, казалось, вздымались вверх на десятки метров. Дэвис схватил Эллен за Руку. Пароход двигался прямо на них. Он приближался неудержимо, раздумывать было некогда. Дэвис решился. Крепко стиснув руку девушки, он вывел ее на крыло.
- Когда прыгнем, держись одной рукой за мое плечо. Погоди...
Дэвис бросился в кабину и вернулся с фонарем в руках.
Разорвав рукав своей рубашки, он тут же кое-как привязал фонарь себе на голову и зажег его. Прохладная вода легко вздохнула, приняв беглецов. Поддерживая Эллен плечом, Дэвис сильно плыл в сторону от самолета. После нескольких взмахов серая фигура аппарата растворилась в тумане. Но впереди со внезапной ясностью, вынырнув из серого мрака, вознесся темный борт. Тускнели ровные ряды иллюминаторов.
Беглецы закричали. Дэвис сдвинул на лоб свой фонарь и с силой отчаяния повернул к пароходу. Судно было длинное, и туман заставлял его идти самым тихим ходом. Потому Дэвис рассчитывал достигнуть борта. Пароходные винты шумели, завывала сирена, и трудно было надеяться, что слабый крик погибающих будет услышан. Фонарь Дэвиса выскользнул и исчез под водой.
Наконец - темный борт. С мерными всплесками скользил он мимо них, безнадежно гладкий. Не за что было ухватиться.
Сейчас корма, за нею винты... Беглецы принялись кричать громче...
“Вот и смерть,- подумал Дэвис.- Как просто: погрузиться в воду. Глупый конец!” .
В этот момент его рука, беспомощно скользившая по борту, внезапно- наткнулась на какое-то препятствие. С быстротой молнии Дэвис вцепился в него и свободной рукой обхватил Эллен за шею.
Спустя минуту оба они, крепко ухватившись за деревянную перекладину веревочной лестницы. Плыли вместе с судном. Их тела. тащились в воде, как тряпки, но беглецы не в силах были тотчас же начать подъем. Они должны были отдохнуть.
- Ты крепко держишься? - спросил Дэвис.
Но Эллен не слышала его из-за шума винтов. Переведя дух, Дэвис решил подняться выше. С напряжением всех мышц он подтянул свое тело и сел на нижнюю перекладину. Для двоих на лестнице не было места, но Дэвис боялся оставить Эллен одну.
- Держись за ногу! - крикнул он и с отчаянным усилием полез вверх.
Тяжесть на ноге внезапно ослабла. Дэвис взглянул вниз.
Светлая фигура Эллен виднелась ниже, на лестнице. Дальше, наверх! Перетащив через фальшборт и поручни почти безжизненное тело своей спутницы, Дэвис почувствовал, что силы оставляют его. Он грузно опустился на палубу.
- Кто здесь? - раздался окрик по-норвежски.
Дэвиса осенила внезапная мысль.
- Тише,- сказал он по-немецки,- тише. Идите сюда.
Из темного пространства палубы в освещенный круг на корме вынырнула из мрака высокая фигура в брезентовом плаще - “рокане”. Снова оглушительно взвыла сирена. Некоторое время мужчины молча, с любопытством рассматривали друг друга.
- Что это за судно?
- Норвежец. Лесовоз Бергенского порта, “Фагеральс”. Кто вы такие?
- Минуту! - Дэвис остановил руку человека. Тот выронил на влажную от тумана палубу морской свисток.- Назовите вашу должность на судне.
- Матрос, но...
Дэвис прислушался, не идет ли кто. Встал ближе к тени и схватил собеседника за руку.
- Слушайте, мы - беглецы из Англии. Нас ищет правительство... Мы участвовали в рабочем движении... Если капитан узнает...
Не обращая внимания на рев сирены, Дэвис, задыхаясь, кричал в ухо матроса. Он поставил все на карту.
Матрос молчал. Дэвис с силой потряс его за плечо.
- Отвечайте, что вы сделаете? Пойдете к вахтенному начальнику? Донесете?. Так делайте это скорее... Моя спутница... Я не знаю даже, жива ли она...
- С вами женщина? - матрос вздрогнул.- И вы оба беглецы из Англии?..
Минуту он оставался неподвижен, как бы серьезно что-то решая и взвешивая. Потом, бросив взгляд на белевшую в тени маленькую фигурку Эллен, покачал головой и поднял с палубы свисток.
- Как же быть,- пробормотал он,- как же с вами быть? - Он еще минуту подумал, причем Дэвис не спускал с него испытующего взора.- Хорошо, я вернусь. Спрячьтесь пока здесь.
Матрос указал на густую тень от лебедки и скрылся.
Эллен с трудом могла сообразить, что произошло. Ей казалось, что они еще в воде. Лишь через несколько минут сознание вполне вернулось к ней.
Жалкие, мокрые, истерзанные сидели они у- корабельной лебедки и ждали решения своей судьбы. Эллен, вспомнив о Дэзи, поспешно стащила с головы промокшую шляпу. Фетр напитался водой только снаружи. Изнутри было сухо, Дэзи оказалась живой.
Послышались шаги. На мостике, огибающем кормовой трюм, Дэвис различил три темные фигуры.
- Спрячь Дэзи, и...
Сирена не дала Дэвису договорить. Беглецы невольно встали и прислонились к мачте. Пришедшие говорили мало. Один из них, у которого в руках виднелся какой-то темный сверток, подошел ближе и, окинув беглецов быстрым взглядом, пригласил следовать за собой. Дэвис и Эллен покорно. пошли. Что-то им внушало доверие к этим людям.
Открыв люк, ведший в темную бездну кормового трюма, вожатый первым начал спуск. За ним последовали остальные.
Спуск был крайне тяжел. Отвесная лестница лепилась на борту, нога едва находила упор. Появился откуда-то фонарь. Свет его рассеивался и терялся в бездонной пропасти пустого трюма.
Наконец, ноги Дэвиса уперлись в какую-то площадку. Он помог опуститься Эллен. Беглецы увидели себя на железном трапе над пропастью. Открылась узкая дверца у железной стены. Маленькое пространство, сплошь почти набитое бухтами свернутого троса, цепями, блоками... Среди всех этих нагромождений оставался узкий проход, изъязвленный пещерами.
- Переодевайтесь! - матрос протянул Дэвису сверток.Здесь - теплое белье и морские рабочие комбинации. Пока, я думаю... Янсен, консервы у тебя? Открой банки.
Оставив Эллея одну, все вышли наружу. Сев прямо на стальную решетку, представлявшую пол, Дэвис торопливо стаскивал с себя прилипшую одежду, в то время как новые друзья морскими ножами откупоривали банки консервов и бутылку рома. Вода тоже не была забыта.
- Я готова.
Светлой щелью приоткрылась дверь канатной камеры.
Матросы в своих покоробленных роканах и тяжелых норвежских сапогах молча стояли, прислонившись к бухтам каната, пока беглецы занимались консервами и вином. В синем матросском костюме Эллен стала похожа на мальчика. Она решительно подошла и пожала норвежцам руки. Ей вспомнилось лицо Чарли.
Один из матросов был сильно похож на него.
- Вы были на лодке? - спросил матрос.
- Нет, на самолете, но наш пилот скоропостижно умер. Пришлось снизиться на воду.
- Понятно,- отозвался один из матросов.- Но что же мы будем с вами делать дальше? Наше судно идет без остановок прямо в Россию, в Советский Союз. Мы идем в Белое море за лесом.
Дэвис взглянул на него вопросительно.
- Но ведь у вас пустые трю.мы?
- Да, в Советский Союз мы теперь ходим с балластом. По пути берем воду. Англия с ними не торгует, но русский лес все-таки на наших судах идет в Темзу. Обход, коммерческий обход... Если .мы вас довезем до России, что же будет потом? На берег вам едва ли удастся сойти...
--- Почему?
Матросы принялись спорить между собой. Дэвис и ,Эллен с тревогой прислушивались к малопонятной норвежской речи. Наконец один из матросов удовлетворенно крякнул и полез в карман за трубкой (Дэвис тотчас попросил табаку).
- Мы вас довезем до Белого моря. Сидите смирно и спокойно, не выходите отсюда, а там мы поможем добраться до суши. Что с вами будет на берегу, это уж вне наших сил... Устраивает ли это вас? В Советский Союз! Устраивает ли это?
Дэвис и Эллен переглянулись.
- Мне это приходило в голову еще когда обсуждался план нашего побега. Если только можно...
Дэвис блеснул глазами.
- Решено. Это -лучший исход. Случайность нам благоприятствует. Спасибо, друзья! Но вы вероятно очень рискуете. Если наше присутствие здесь обнаружится...
- Не обнаружится, будьте спокойны. Предателей среди нас нет, а другой никто в эту дыру заглянуть не может. Вы можете лечь спать пока на брезентах, а завтра утром Янсен навестит вас. Спокойной ночи.
Рано утром явился пожилой матрос с охапкой разных вещей.
- Вот, товарищи послали. Это вам, фрекен, Оле Ольсен просил передать его новую пижаму, он еще не надевал ее. Скоро в море станет холодно. А это туфли. Они великоваты, но мягки. Русской работы, из нерпы. Вы, фрекен, переоденьтесь, а мы пока выйдем наружу.
Матрос говорил, немилосердно мешая немецкие, английские и норвежские слова, но путешественники хорошо понимали друг друга. Выйдя в темное пространство трюма, Дэвис и матрос закурили.
- Как дела? Шкипер...
- Никто ничего не знает. Чтобы не было подозрений, я буду к вам ходить один. Мы будем,- прибавил Янсен на прощание,- во все время пути носить вам пищу и все необходимое. Сидите спокойно. Не бойтесь. Оле Ольсен!.. О, этот парень не выдаст. Он обещал доставить вас на русский берег, и ему надо верить...
Потянулись скучные, длинные дни. Собственно, это нельзя было назвать днями, потому что пленники не видали дневного света. Не имея часов, они могли определять время только когда появлялся их добрый сторож - Янсен. Он аккуратно приходил утром и вечером, приносил пищу, керосин и молча выкуривал трубочку. Иногда, словно нехотя, сообщал местонахождение судна.
- Миновали Берген... Олесунт... Гиттерен... Альстен. Огибаем Лофотенский архипелаг... Вышли в Ледовитый океан...
Несмотря на лето, было довольно холодно. Заботливые хозяева доставили своим пленникам теплые бушлаты. Пароход качало, и Эллен страдала морской болезнью. Целыми часами Дэвис с тоской всматривался в ее бледно-зеленое лицо и гладил холодные руки. Он ничем не мог ей помочь. Так шли дни за днями.
В одно бурное утро матрос сообщил, что уже обогнули Нордкап. Он по обыкновению присел на мат и закурил, с состраданием глядя на измученную качкой Эллен.
- В этом месте, фрекен, всегда качает. Мертвая зыбь. В океане волны длинные, но размах большой. Вот, войдем в горло Белого моря...
Янсен вынул изо рта трубку и уставился в темный угол.
- Что это? Слышите?
Ну, конечно, они тоже слышали, как пищала и возилась в устроенной для нее в стальном тросе каморке маленькая Дэзи.
- Крысы, что ли? - матрос перевел вопросительный взор на Эллен.- Но странный писк... Как кошка.
Дэвис ожидал, что присутствие Дэзи рано или поздно обнаружится, и был готов к этому.
- Это? Да, с нами едет маленькая кошка, котенок еще. Вот, посмотрите.
С этими словами Дэвис направился в темный угол.
- Как же вам удалось сохранить ее?
- В шляпе.
- Да, да - фрекен была в шляпе, но...
Когда на громадную заскорузлую ладонь матроса Дэвис посадил крошечное животное, этот человек пришел в изумление и несколько минут не мог вымолвить ни слова. Опустившись на корточки с протянутой вперед рукой и пристально устремленным взором, он походил на заклинателя. Эллен забыла о своих страданиях и напряженно следила за этой сценой. Тусклый фонарь отбрасывал причудливые тени и рельефно освещал фигуру матроса и львиную голову Дэвиса, балансировавшего в узком проходе.
С каждым размахом судна он наклонялся то в одну, то в другую сторону, как бы обращаясь со страстной речью к большой невидимой толпе.
- Маленькая... Она очень маленькая, совсем маленькая! Разве это котенок?
- Это... это особая порода кошек. Они происходят от дикой маленькой кошки, живущей где-то на Малакке. Но это редкий экземпляр.
На матроса эти слова произвели мало впечатления. Он продолжал сидеть в прежнейпозе, не спуская зачарованного взора с маленького животного. Потом выпрямился и протянул Дэзи Эллен.
-Я еще зайду вечером,-пробормотал он, бессознательно насасывая давно погасшую трубку.- Да, да - я зайду вечером...
Он, казалось, совсем был. сбит с толку и довольно бессмысленно повторял: “Зайду, зайду вечером”. Но за этими словами скрывался легко читаемый смысл: “Черт возьми! Что же это такое... Это же сверхъестественно...”
Дэвис дотронулся до плеча матроса.
-- Слушайте, Янсен, вы пока... воздержитесь, не говорите лишнего своим товарищам. Такое любопытство, вы сами понимаете...
- Хорошо. Я зайду вечером...
Когда шаги норвежца, стихли за дверью, Дэвис тяжело опустился у изголовья жесткого ложа Эллен, Шторм все усиливался.
Размахи судна становились шире, и тяжкие удары волн о борт сотрясали пустой трюм.
Дэвис с тревогой всматривался в бледное лицо Эллен и, как спасения; ждал желанного Белого моря. Там качка не так сильна.
Скоро уже...
Он лег на связки каната и, заложив руки з” голову, устремил взор в темный потолок своей тюрьмы. Так он часами лежал и думал,
Под шум моря и рокот волн ему в мозг снова, как бывало раньше, вползли сумасшедшие мысли. Он заглядывал в будущее...
Эллен видела в его расширенных глазах зеленые огоньки.
Почти такие же, как у маленькой кошечки Дэзи. Она понимала его и ни о чем не расспрашивала своего странного друга.

13. Кий-остров

В 1638 году беглый монах Анзерского скита Никон, путешествуя по Белому морю в рыбацкой “шняке”, попал в сильный шторм. Ветром и волнами суденышко прибило к маленькому гранитному острову. Островок был необитаем, на нем рос сосновый лес, водились гаги, да забежавшие зимой с берега по льду зайцы.
Ступив на гранитную скалу и помолившись, монах обратился к спутникам с вопросом:
- Кий (чей) остров?
Так как остров до того никак не назывался, то и решено было дать ему название Кий-остров.
Беглый монах уехал в Кожеозерскую обитель, сделался там игуменом, потом попал в Москву. Дальше монах быстро пошел в гору. Полюбился он царю Алексею Михайловичу, прибрал его к рукам и сам вскоре сделался патриархом. Но не позабыл он далекого- островка.
Да и опору лишнюю не мешало иметь на крайнем севере, особенно поблизости от сильного Соловецкого монастыря, враждебно настроенного против нововведений энергичного патриарха-администратора.
Закопошились на Кий-острове согнанные с окрестных редких деревень мужики-рабочие. Мяли синеватую морскую глину, рубили сосны, тесали дикий гранит... Вскоре на восточном берегу островка вырос маленький монастырь. Издалека белели-наклонные, невероятной толщины стены храма, выложенные из крупного кирпича, вперемешку с глыбами гранита. Потом специальный отряд стрельцов с несколькими чугунными пушками, тоже посланными в дар монастырю, привез нарочно заказанный в Иерусалиме громадный крест палисандрового дерева. Крест был богато разукрашен и осыпан камнями. Его поставили в стеклянном футляре недалеко от алтаря.
В Крестном монастыре поселились монахи, получили в пользование на материке покосы и землицу и, пользуясь даровой работой послушников-мирян, зажили припеваючи. Постоянные щедрые приношения скоро сделали монастырь богатым. Тихая, заплесневелая жизнь редко чем нарушалась. Только во время Крымской войны подходили два английских корабля, но, не причинив вреда, удалились громить Соловки.
Шли года. Частенько в монастыре сиживали в ссылке разные опальные лица, среди них даже князья церкви, которыми недовольна была власть. Впоследствии на острове начала появляться публика совсем иного сорта. На гранитных скалах и в монастырской стене-ограде раздались новые голоса и речи, появились невиданные люди. Кий-остров сделался излюбленным местом морских прогулок и экскурсий политических ссыльных, живших по прибрежным деревням и в уездном городишке.
Звонким смехом, спорами и шумом наполняла неунывающая молодежь тихие покои монастырской гостиницы. По ночам далеко с моря суровые поморы видывали красное пламя громадных костров, разведенных в расселинах прибрежных скал.
Монахи не очень смущались таким соседством. За бутылку водки они были готовы на всякие услуги. Вообще, вся братия представляла собой отчаянных пьяниц. Рассказывают, что один монах, когда в монастыре выходила вся водка, вплавь, без лодки, отправлялся за пятнадцать верст на берег. Он приноравливался ко времени отлива, когда далеко от берега можно пройти пешком.
Покупал вино у какой-то бабы-шинкарки и, привязав бутылки за спину, пускался в обратный путь. Братия встречала его на берегу в полном составе, на том самом месте, где когда-то море выбросило патриарха Никона.
Видели монахи в начале германской войны, как пограничники потопили немецкие пароходы, стоявшие на баре. Долго еще виднелись из воды мачты да бомы лебедок.
После революции монастырь пришел в упадок. Монахи частью разбежались, частью занялись варкой сногсшибательной “ханжи” и пьянствовали, а чтобы не умереть с голоду, ловили селедку.
Благолепие было окончательно нарушено. Во время английской интервенции, в 1919 году, поспешно очищая север под натиском Красной армии, дорогие союзники не забыли захватить с собой все мало-мальски ценное, что могли найти в монастыре. Английские крейсера под прикрытием островка плевались восемнадцатидюймовыми снарядами по городку, занятому красными повстанцами. Над монастырем свистели снаряды. Тут уж было не до литургий!
А потом пришла советская власть. Монастырские постройки были подправлены, церковь открыта для экскурсий, как образец древней архитектуры и живописи, возобновлен скотный двор.
А в гостинице и нескольких домиках открыт был прекрасный дом отдыха. Отдыхающие наслаждались чудесным морским климатом, купаньем на пляже, не уступающим в жаркие летние дни ..черноморскому, сосновым скипидарным воздухом. Им приходилось жаловаться лишь на чудовищный аппетит, который разбирал каждого, на другой же день по приезде на остров. Такой уж там воздух! Стали поговаривать даже, что в будущем здесь возможно устройство прекрасного северного курорта для легочных больных.
Таким образом за триста лет своего существования Крестный-Ставро-Кий-Островский монастырь превратился в “Кий-островский дом отдыха У здравотдела”.
- Это и был тот самый островок, который Иван Петрович видел на горизонте левее линии иностранных судов. Доктора давно тянуло там побывать. Его интересовала геология островка.
Бычки клевали хорошо. Кроме них и камбал, Петька вытащил какую-то противную, скользкую рыбу, похожую на жабу. Он называл ее “пиногором”. Снятый с крючка, “пиногор” спокойно смотрел жабьими глазами и, казалось, грустно вздыхал. Его бросили обратно в воду.
Солнцесадилось. Рыболовы, увлеченные ловлей, не заметили, как посвежело. Поднялся резкий ветер, и лодку стало подозрительно сильно покачивать. Иван Петрович оглянулся в сторону берега и не поверил своим глазам. Пастушья избушка еле виднелась. Их отнесло километра на три, если не больше. Он вопросительно взглянул на Петьку.
- Вода запала, отлив. Вот нас и отпихнуло от берега. Грести придется. Только вот ветер.
Ветер был, в самом деле, встречный. Отстранив Петьку, доктор поплевал на руки и уселся на весла. Он греб изо всей силы. Но в открытом море трудно заметить направление и скорость собственного движения. Петька бросал в воду бумажки, но волнение и ветер не давали возможности сделать правильное заключение.
Только спустя полчаса охотники убедились, что лодка стоит на месте. Для Петьки это известие не явилось новостью. Он флегматично улегся на дно лодки и закурил. Прилива ждать было долго, и доктор не хотел сдаваться. С удвоенной силой он налег на весла... Но тут случилось то, чего больше всего следует опасаться на море: сломалось весло. Швырнув обломок в воду, доктор улегся рядом с Петькой и крепко выругался. Тот снял шапку, развихрил по ветру свои индейские волосы и захохотал.
- Чему, зверюга, обрадовался?
- Хы-хы! В море унесет, а воды у нас нету... Скоро темно станет, ночи темные теперь, холодно! А может и морянка придет,- тогда каюк!
- Говори толком, какая “морянка”?
- Ну, буря, что ли, или шторм по-вашему. Здесь морянкой зовут.- Петька вдруг стал серьезен.- Придется нам к заграничным пароходам податься. По ветру и с одним веслом можно. Мимо ведь понесет.
И парень, взяв весло, сел на корму и принялся подгребать, направляя лодку носом прочь от берега. Доктор сидел и зяб. Ночь быстро приближалась. Горизонт потемнел. Только на западе светились полоски низких облаков. На пароходах зажглись огни.
Но. они нисколько не приближались. Внезапно Петька перестал грести и прислушался. Вскоре и сам доктор стал различать далекий рокот, напоминавший рев водопада.
- Самолеты, что ли?- нахмурился Петька.
Минуту спустя, из-за низкого облака показался большой авиаотряд. Восемнадцать рычащих птиц правильным, гусиным строем прошли над островком, сделали круг и удалились куда-то на север. Доктор успел заметить, что все машины однотипны: это были многомоторные военные гидропланы. Несколько минут прошло в молчании. Петька бросил весло.
- Это не наши. Круги на крыльях. И откуда они летят? - Петька подозрительно смотрел вслед самолетам.- Неспроста это, Иван Петрович, неспроста...
- Ты что же думаешь?
- Англичанка .опять гадит. Мы неделю почти в городе не бывали, ничего не знаем. Может, война...
Доктор ничего не мог возразить. Появление военных самолетов в этих местах было, действительно, делом необыкновенным.
Однако положение охотников-рыболовов заставляло их подумать лишь о том, как бы самим выбраться из беды.
Петька снова взялся за свое весло.
Прошел час.
Совсем стемнело, и править приходилось по пароходным ,огням. Но сколько времени займет преодоление этих десяти километров при такой черепашьей скорости!
Ветер все время усиливался, лодка несколько раз черпала бортом. И все же, хотя и постепенно, огни приближались.
Возрастала надежда. Однако весь день был чреват непрерывной цепью неудач и неожиданностей. Иван Петрович первый заметил, что-с пароходами происходит что-то неладное. Вместо того чтобы оставаться ровной, неподвижной линией огней, этот иллюминованный фронт стал разрываться на части, шевелиться... Некоторые мерцающие острова совсем исчезли из вида, другие погасли. Какие-то огоньки плыли в разные стороны. Петька долго наблюдал это явление, пожимая плечами.
- Пароходы уходят. Все до одного. Держи курс левее: на остров.
Доктор ни о чем не расспрашивал. Да и что мог знать Петька?
Все же одновременный уход всего торгового иностранного флота и появление эскадрильи военных самолетов - все это показалось доктору весьма подозрительным. Петька, пожалуй, прав. Война?
Возможно...
Надежда выбраться на остров была невелика, и так как волнение не на шутку усиливалось, положение горе-путешественников стало совсем серьезным. Пароходные огни тем временем скрылись с горизонта. При всем своем кажущемся равнодушии Петька был недоволен.
- Бычков ловить! Тоже, черт дернул... Поедем да поедем!
К счастью, на острове виднелся огонек. На него-то доктор и решил держать курс. Оба сильно озябли и были голодны.
У них сохранились остатки копченой рыбы, но они не смели к ней притронуться, опасаясь мучений жажды. У них не было ни капли воды.
Мрак сгущался. Облачное небо не бросало ни единого отблеска на поверхность моря. А свежий ветер был до такой степени “свеж”, что волны кипели. Скоро он достиг силы шторма.
Лодку все скорее несло прочь от берега.
Открылась течь. Доктор отливал воду шапкой, а Петька сапогом, в его шапке для этого было слишком много дыр. Спустя некоторое время это приходилось делать почти непрерывно: каждая волна захлестывала лодку своей пенистой верхушкой.
Так, непрерывно работая и сменяясь у весла, они двигались вместе с волнами около двух часов. Доктор боялся признаться себе, что огонек на Кий-острове нисколько к ним не приблизился.
Огонек этот упорно и как бы поддразнивая все отходил куда-то вбок и даже становился как будто бледнее.
Иван Петрович окинул взглядом окружающий мрак и ощутил знакомое ему чувство пустоты в груди. Это всегда случалось с ним в минуты серьезной опасности.
Огонек на острове погас... Теперь их окружал гремящий волнами, беспросветный мрак. Петька перестал грести и бросил весло на дно лодки.
- Плыви, мой челн, по воле волн,- с холодным смехом сказал он.- Придется нам с тобой, Иван Петрович, всю ноченьку воду откачивать сапогами и шапками. Авось до утра не зальет. Ночь не больно долгая. Протерпим.
- А утром, думаешь, лучше будет? Теперь шторм дня на три развеяло.
Петька молчал. Его молчание было скверным признаком.
Доктор излил на него свое раздражение.
- А ты что же, теперь “носом” не можешь определить направление? В лес шли “не нать компаса, я так”, а теперь как бы он пригодился! Надейся на тебя...
Петька относился к несчастью стоически и, видимо, старался скрыть свою усталость. Оба они молча делали свое дело. Шляпа доктора и Петькин сапог стали их орудиями спасения.
Ночь казалась бесконечной. Доктор уже начинал сомневаться, кончится ли она вообще когда-нибудь, как понемногу стало светать.
День не принес ничего утешительного. На всем пространстве, какое мог только охватить глаз, беспорядочно танцевали желтые волны. Ветер срывал их верхушки, и мелкая водяная пыль летела низким туманом.
Лодка как бешеная опускалась и поднималась, вычерпывать воду становилось все труднее. Иван Петрович почувствовал упадок сил и полную апатию. Оглянулся... Открытое море. Нигде не видать земли. Взглянул на Петьку. Лицо его было темно, парень отворачивался от доктора.
“Экая глупость,-думал Иван Петрович, закоченелыми руками выливая за борт полную шляпу воды.- Экая мерзость! Ну, Петька - дикарь, а я-то почему ни о чем не подумал, садясь в эту скорлупу? Дурацкое мальчишество!”
- Лодка!
Доктор выпрямился. Сначала он ничего не мог разобрать, потом различил в указанном Петькой направлении белое пятнышко. В правильные промежутки времени оно то показывалось, то исчезало в волнах. Белая лодка виднелась со стороны открытого моря и, судя по направлению ветра, шла к берегу.
Не говоря ни слова, Петька взялся за весло и принялся сильно грести, направляя лодку навстречу белому пятнышку. Расстояние сокращалось медленно. Спустя час уже выяснилось, что лодка идет им навстречу. Довольно ясно обрисовались две темные фигуры, сидевшие рядом. Доктор привязал к веслу носовой платок и принялся размахивать им по воздуху. Петька устроил такой же флаг из своего ружья.
На белой лодке тоже замаячил какой-то сигнал.
- Заметили! - Петька снова схватил весло.
Лодки сблизились. Белая оказалась довольно большим морским ботом, какие называются спасательными шлюпками и висят на рострах морских пароходов. В ней сидели два матроса в бушлатах. Иван Петрович различил и надпись: “Фагеральс, Берген”.
Матросы перестали грести. Некоторое время прошло во взаимном разглядывании. Доктор предполагал, что норвежцы должны понимать по-немецки или по-английски, но, как это ни странно, никак не мог придумать, с чего начать разговор. Спросить, кто они? Бессмысленно... Куда едут? Тоже... Просить помощи? Но как они могут помочь, когда обе лодки швыряет волнами, и даже близко подъехать опасно.
Иностранцы тоже молчали и продолжали внимательно рассматривать странные фигуры доктора и Петьки и их убогую лодочку.
Наконец Иван Петрович решился и крикнул по-немецки:
- На каком языке говорите?
- На английском, французском и немецком!
Петька не совсем еще забыл немецкий язык со времени своего плена. Он улыбнулся. Махнул рукой.
- Возьмите нас в лодку. Мы погибаем. Сломались весла...
Матросы переглянулись. Потом взялись за весла и подъехали ближе. Это было трудно: Каждая большая волна разлучала лодки, кроме того Петька и доктор должны были все время откачивать воду. Поэтому разговор шел отрывисто и с большими паузами.
Старший из норвежских моряков привстал в лодке и оглянулся.
- Как мы возьмем вас? Не подъехать!..
- Веревка есть?
- Есть!
Матрос приподнял со дна бота небольшой моток тонкого троса. Доктор понял план Петьки.
- Привяжите что-нибудь и бросьте конец!
Матросы зашевелились. Младший, казавшийся почти мальчиком, привязал к концу троса большой складной нож. Петька горящими глазами следил за этими приготовлениями.
- Бросайте через нас!
С большим трудом удалось поставить лодки в удобное положение. Первая попытка перебросить веревку оказалась неудачной; Матросы снова вытащили снасть. Опять бросили. На этот раз нож перелетел через головы охотников и исчез в воде.
Веревка легла поперек лодчонки. Петька тотчас схватил ее. Так образовалась первая связь со спасителями.
Доктора удивляло, что всеми действиями командовал Петька, моряки же как будто не знали, что делать, и казались совсем неопытными.
- Привяжите конец. Покрепче! - ужасно коверкая слова, снова командовал Петька.
Когда веревка была крепко привязана, парень с усмешкой взглянул на Ивана Петровича.
- А теперь,- сказал он,- надо купаться. Давай я привяжу тебя первого.
Действительно, не было никакого иного способа перебраться в белую лодку. Крепко обвязавшись веревкой вокруг пояса, доктор стиснул зубы и решительно спрыгнул за борт.
- Тащите, тащите! - кричал Петька, снова хватаясь за весло. Облегченная лодка еще сильнее запрыгала на волнах.
Матросы дружно тащили плывущего доктора. Самый опасный момент наступил, когда Иван Петрович достиг лодки и ухватился руками за борт. Лодка сильно накренилась и зачерпнула волну.
Норвежцы не знали, что делать, и продолжали тащить за веревку, отчего бот все больше погружался в воду.
- С носу залезай! С носу! - Петька с тревогой впился глазами в беспомощную фигуру доктора.- Руками перебирай по борту. А залезай с носу!
С величайшими усилиями доктору удалось перетащиться на нос бота. Здесь, наконец, он был вытащен из воды.
Вторично нож с веревкой перелетел к Петьке. Но тот решил сначала спасти сумки и ружья. Привязав все к тросу, он выбросил вещи за борт. Третьим же рейсом переправился сам, не забыв захватить с собой и весло.
После холодной ванны охотники едва не лишились чувств.
Однако положение самого бота было довольно опасно, и норвежцы не могли уделять много времени спасенным ими людям.
Накрыв их куском брезента, они снова взялись за весла.
Первым очнулся Петька. Он растолкал Ивана Петровича. Оба сели на дне бота.
- Есть вода? - бцл первый вопрос доктора.
Мальчик, не оставляя весла, кивком головы указал на кормовой ящик. Там Петька нашел большой глиняный бидон воды.
Доктор не позволил ему много пить и сам сделал лишь два глотка.
Серьезно поглядывая на них, норвежцы о чем-то говорили. Иван Петрович уловил несколько английских слов и, так как недурно владел этим языком, то сейчас же обратился с вопросом:
- По всему видать, что вы не моряки. Как вы попали на бот и куда едете?
Услыхав английскую речь, иностранцы оживились. Мальчик быстро ответил:
- Мы беглецы из Англии. Англичане... Хотим попасть в Советскую Россию. Но сейчас, кажется, начинается война. Вы ничего не знаете?
- Ничего. Мы несколько дней охотились в лесу, а теперь уж скоро сутки как нас носит по морю. Видели отряд самолетов, но ничего не знаем...
Петька решительно переполз к носу лодки и сел рядом с мальчиком, взявшись за его весло. Доктор сделал то же самое, подсев к старшему матросу. Бот. пошел быстрее. Широко улыбаясь, Петька смотрел на своих спасителей.
- Поедем на остров. Держите по ветру, правильно будет, ветер дует с берега.
Прошло немало времени. На горизонте как будто показалась земля. Кий-остров! Но как он далеко... Доктор и Петька, хотя и были сильно измучены но имели еще некоторый запас сил.
Англичане же совсем валились с ног от усталости. Особенно мальчик. Старший матрос несколько раз порывался заставить его отдохнуть. Но тот, бледный как смерть, задыхающийся, не разжимал рук и старался не отставать в своих усилиях от товарищей.
Петька сначала посматривал исподлобья, потом, ни слова не говоря, довольно грубо оттолкнул его в сторону и остался один у весла. Мальчик покорился этому насилию. Он лег на дно лодки, свернулся калачиком и, укрывшись брезентом, сейчас же уснул.
Старший матрос улыбнулся, глядя на эту сцену. Он, видимо, был доволен таким оборотом дела.
- Спасибо,- сказал он Петьке,- я никак не мог заставить мисс Эллен бросить весло. Да в нашем положении и нельзя было этого сделать...
Петька раскрыл рот. Иван Петрович тоже перестал грести.
- Мисс? Разве это мисс?
-- Да. Этот мальчик - девушка. Мы вынуждены были бежать из Англии и попали на норвежский пароход. Наши друзья матросы высадили нас в эту лодку. Я думаю, что нам пора познакомиться. Меня зовут Джон Дэвис, а мою спутницу - Эллен Хойс.
- Доктор Иоган Туманов и охотник Пьер Агафонов. Впрочем, моего товарища чаще всего зовут “Петька”.
Дэвис повторил вслух странные фамилии, чтобы не забыть.
Налетевшая большая волна заставила прекратить разговор.
Пришлось всем взяться крепче за весла, чтобы держать лодку носом наперерез волнам. Для большого бота четыре человека представляли недостаточный балласт. Хотя бот и не черпал бортами, но отчаянно раскачивался на гребнях волн.
- Мы идем очень медленно,- сказал наконец Дэвис, несколько раз оглянувшись на туманные очертания Кий-острова.Если долго продлится буря, то, при такой скорости, у острова будем не раньше ночи.
Эллен все время спала. Ее разбудили лишь для того, чтобы заставить поесть. Гребцы по очереди переползали к кормовому ящику и подкрепляли силы консервами и ромом.
По расчетам Петьки уженаступил четвертый час дня, и остров заметно приблизился, когда на горизонте со стороны открытого моря выросли многочисленные столбы черного дыма.
“Неужели возвращаются торговые суда? -подумал доктор. - Странно”.
В этот самый момент донесся, как и вчера, шум моторов, и с той же стороны показался отряд гидропланов. Эскадрилья, низко пролетев над морем, скрылась в стороне берега. Дэвис проводил ее мрачным взглядом. Обернулся и встретился с недоумевающим взором Ивана Петровича.
- Я думаю,- сказал он,- это наши самолеты. А на горизонте - наша эскадра.
Доктор почему-то не сразу сообразил, о какой эскадре идет речь, и пожал плечами.
- Никакой эскадру у нас в Белом море не бывало.
- Я хочу сказать - английская. Другой не может быть.. Перед отъездом, из Англии мне пришлось вращаться в известном кругу влиятельных лиц, близких к политике. В этих сферах “решали” войну. Рабочее движение внутри страны, безработица, забастовки, экономический кризис, тысячи причин - все это толкало наше правительство к войне. Только в войне они видели шанс на разрешение кризиса.
Иван Петрович слушал рассеянно.
- Дэвис, Дэвис! - повторил он про себя,- где-то я слышал или читал о биологе-химике, носящем это имя.
- Скажите,-наконец обратился он к Дэвису,-вы не тот ли самый Дэвис, о котором столько писали года три назад в медицинских журналах, а потом и в газетах? Я помню, работы по евгенике. Да, да... “Проект Дэвиса о станции искусственного подбора для людей”...
- Да, я тот самый Дэвис.
Ученый усмехнулся и некоторое время греб молча. Потом обернулся и выразительно посмотрел Ивану Петровичу в глаза.
- Меня блистательно провалили с моим.проектом. Видите ли, общественное мнение культурной Англии не могло примириться с мыслью, что выработка высшей расы, человека, будет производиться таким же путем, как мы создаем породы голубей или свиней в Йоркшире. Ха! Человек, по их мнению, вовсе не животное... Я бросил эту работу и занялся другим. Добился успехов, но., как видите, я не у себя дома, а с вами на Белом море.
Мисс Эллен участвовала в моей работе и в дальнейших неприятностях. Нам пришлось после тяжелых событий бежать. Дважды нас спасли представители пролетариата. Это знаменательно...
Иван Петрович с интересом и вниманием следил за своим собеседником.
“Так это он! - думал доктор.- Тот самый Дэвис, который осмелился выступить в буржуазной Англии со своим смелым проектом. Писали, что он сумасшедший...”
Дымки на горизонте, между тем, все увеличивались и приближались. Стали видны трубы и Мачты. По характерному расположению их доктор сразу убедился, что Дэвис прав. Это были, действительно, военные суда.
- А ведь они скоро будут здесь. Нам не уйти,- заметил Петька.
Перспектива попасть в плен к англичанам никому не улыбалась. Поэтому -гребцы удвоили свои усилия, хорошо понимая в то же время, что это бесполезно, если флот будет идти в том же направлении и с прежней скоростью.
Военные суда приближались с каждой минутой. Уже можно было различить, что в состав эскадры входят восемь линейных кораблей, несколько транспортов, миноносцы, громадная авиаматка, угольщики...
Доктор, как во сне, смотрел на эту грозную силу. Еще неделю назад не было никаких слухов о войне. Писали, правда, что может быть, но уже много лет так пишут. Все успели привыкнуть к постоянной военной угрозе. А сегодня уже в Белом море вражеская эскадра! Что же делается вообще на свете?
Очевидно, глубоко сидевшие суда не смели подходить близко ,к берегам мелкого моря. флот замедлил движение. Со шлюпки хорошо видно было маневрирование судов. Два миноносца отделились и пошли куда-то на запад. Кильватерный строй судов разорвался. Они построились развернутой линией.
“Обратят ли на нас внимание?” - думали гребцы, налегая на весла. Спустя короткое время они убедились, что эти опасения были вполне основательными. От одного из больших кораблей отделился серый моторный катер и, зарывшись носом в волны, понесся к белому боту.
Весла были брошены. Разбудили Эллен и приготовились к неприятной встрече. Девушка все время спала и ничего не знала.
Теперь она молча следила за катером, переводя глаза с эскадры на Дэвиса. Наконец она поняла. Крепко взяв за руку своего друга, она отвернулась.
- И здесь они!..
Все молчали. Катер приблизился.
- Нас хотят взять. Придется назваться отставшими моряками,- сказал Дэвис,- ездили будто рыбу ловить, а суда наши ушли. Вы же...
- Мы скажем то, что есть: охотники. У нас и ружья есть.
Круто завернув, катер остановился. Морской офицер быстрым взором окинул бот, странную смесь костюмов и лиц и крикнул:
- По-английски говорите?
Доктор и Петька решили остаться, русскими и ничем не выдавать своего знания других языков. Они предоставили “норвежскому матросу” Дэвису объясняться, как он найдет нужным.
- Да, говорим.
- Кто вы и куда едете?..
- Мы отстали от своего парохода. Попали в шторм, по дороге спасли вот этих двоих русских.
- Куда направляетесь?
- К берегу.
- Примите конец.
Черезминуту серый катер тащил на буксире белую лодку по направлению к военным судам. Иван Петрович и Петька переглянулись. Последний через силу улыбнулся.
- Ну-и дела... Наловили ревяков, нечего сказать!
Линия военных судов быстро приближалась. Съежившись на лавочке бота, Иван Петрович безразлично смотрел вперед. Больница, городок, привычная работа, мирная жизнь... Все это показалось таким, как почти исчезнувший из памяти сон. А может быть именно сейчас он грезит?
За бортом ближайшего крейсера волнение было не так велико, и катер подошел почти вплотную. Доктор заметил название корабля: “Королева Елизавета”. По веревочному трапу поднялись наверх. На палубе пленников встретил офицер с дюжиной рослых краснощеких матросов. Лодка со всем в ней находившемся была поднята целиком при помощи небольшой лебедки.
Тут же на палубе приступили к обыску. Эллен и Дэвиса не спасла от грубого, обращения одежда норвежских моряков. С доктором же и Петькой поступали, как с неодушевленными предметами. Ружья охотников были сейчас же забраны одним из офицеров, потом вытряхнули из кошелей жалкие пожитки. Посыпались на чистую палубу осклизлые “ревяки”, полуразвалившаяся копченая рыба, чайник, кружки, запасные патроны... Пинком ноги один из матросов сбросил все это за борт,- но однако размокшая шкурка норки была тщательно исследована и куда-то унесена. Англичане знают толк в мехах! Проворные руки ощупали карманы пленников. Мелкие вещи были у них также отобраны, но Иван Петрович был удивлен упрямством, с которым Дэвис не хотел отдавать запачканную и сморщенную дамскую лайковую перчатку. Матросы вырвали ее и тоже швырнули за борт.
- Почему я не могу иметь этой перчатки? - зло вскричал Дэвис.
Ему никто не ответил.
После обыска пленников заперли в одной из кают, где-то на третьей палубе. Когда щелкнул ключ, и все четверо - столь непохожие друг на друга - остались одни, Дэвис сел на койку и расхохотался.
- Вот и приехали в Советскую Россию! Начинается действие третье... Ха-ха!
Эллен с любопытством присматривалась к странной фигуре Петьки. Ее поражала внешность лесного бродяги. Иван Петрович возмущенно ударил несколько раз кулаком в переборку.
- Это безобразие! Какой им толк держать нас взаперти?.. На шпионов мы не похожи. Да и какой на море шпионаж, когда наши могут послать на разведку хоть дюжину самолетов!
Доктор замолчал и внимательно уставился в угол, где расположилась Эллен. Ему показалось, что он сходит с ума. Эллен осторожно вынимала из своей морской фуражки маленькое животное, вроде крупной мыши. Иван Петрович подошел ближе, перевел глаза на Петьку. Тот смотрел на зверька не мигая, как сова.
Наконец взор доктора остановился на Дэвисе.
- Скажите, мистер Дэвис, это животное - кошка?
Дэвис уже привык к тому изумлению, с которым посторонние люди первый раз встречают Дэзи, поэтому равнодушно ответил:
- Да, кошка.
Но он понимал, что от врача нельзя отделаться такой невинной ложью, как от простака Янсена, и решительно добавил:
- Это - мой опыт. Мое последнее достижение. Эта кошечка явилась отчасти причиной нашего бегства из Англии. Потом, при случае, если будем живы, я объясню вам мой метод... Эллен, нам придется скрывать Дэзи до последнего момента. Никто на корабле не должен ее видеть. Наша история вероятно известна. Иначе...
- Я буду держать ее в шапке. Она спокойна и не пищит.
- Скажите только одно: это задержанный рост или уменьшение?
- Уменьшение. Я начал над ней опыты, когда ей было три года.
Петька взял Дэзи на руки и долго рассматривал, что-то про себя бормоча. Доктор был так сбит с толку последними событиями, что не нашел больше слов и лег на койку.
- Черт знает что такое! Черт знает...- повторял он одними губами, пока не заснул.
Целые сутки провели пленники в своей тюрьме. Кормили их, правда, прилично. Изголодавшиеся доктор и Петька вовсю пользовались насильным гостеприимством, поедали мясные консервы, галеты и пили крепчайший, как деготь, чай. Иван Петрович не удержался от улыбки, увидев на банках с мясом знакомую надпись: “Корнэд бииф. Аргентина”. Опять приехали! Не иначе, как тем же и окончится!
На третий день утром явился офицер с. конвоем. Доктора и Петьку первыми вызвали на допрос. Разговор шел через переводчика. Англичане при этом, не стесняясь; говорили между собой по-английски, и доктор услышал немало скверных вещей.
Ничего не добившись, русских отправили обратно в каюту.
Следующими пошли Дэвис и Эллен.
Доктор серьезно взглянул на Петьку.
- Знаешь, Петр, мы, кажется, не скоро выпутаемся из этой истории. Если вообще удастся унести ноги...
- А почему так? Ведь мы...
- Там на допросе я слышал их разговоры. Шкипер “Фагеральса” ответил по радио капитану, что вся команда в полном составе на борту. Осталась в море лишь лодка...
- А мы-то при чем?
- Мы? Кто же поверит, что мы ни причем? Нас нашли с никому неизвестными, подозрительными норвежскими моряками в одной лодке, в самый момент начала войны... Я думаю, английское командование нескоро нас выпустит, если даже не...
- Расстреляют?
- Очень возможно.
В глубоком молчании ожидали они прихода Эллен и Дэвиса.
Когда тех наконец привели, доктор боялся взглянуть в глаза своим сотоварищам по несчастью. Дэвис усмехнулся.
- Все погибло,- сказал он почти равнодушно.- Шкипер “Фагеральса” и капитан крейсера говорили по радио. Кроме того, oни выяснили, что мы не знаем норвежского языка. Здесь нашелся норвежец. Нам остается лишь ждать, как пожелает поступить с нами капитан. На военных судах, да еще в такое время, поступают решительно и скоро. Война!..
Дверь каюты открылась. Раздалось знакомое “ко-ма-а-ан!”, и пленников быстро вывели на палубу. Ожидая самого страшного, Дэвис крепко взял Эллен за руку. Петька засопел носом. Иван Петрович, к своему удивлению, не ощутил ни малейшего страха или признака волнения. Он окинул взглядом горизонт, где против устья реки тонкой черточкой маячила труба лесопильного завода.
“Что-то делается в городе? - мелькнула мысль.- Что делается вообще на свете?”
Дэвис решил в последний момент открыть, что мальчик-матрос - женщина. Может быть, это спасет Эллен...
Тем временем всех пленников подвели к висячему трапу и приказали им спускаться в катер.
- Хотят расстрелять в море,- тихо сказал Петька.
Действительно, в катер вместе с ними село, кроме двух офицеров, человек десять солдат морской пехоты. Арестованные были лишены даже возможности перекинуться последним словом: их разлучили и рассадили между солдатами.
Катер направился к берегу. В море было тихо, шторм прошел.
Иван Петрович заметил еще несколько таких же катеров. Одни шли навстречу им, другие сновали между большими судами. Два транспортных судна видны были на баре, почти рядом с островом.
Все это доктор успел заметить, одним взглядом охватив горизонт.
В молчании ожидали приговоренные, когда им прикажут встать на носу катера. Но их везли все дальше и дальше, по направлению к Кий-острову. Неужели сначала хотят их вывезти на берег?
Обогнув островок, катер вошел в глубокий залив, образованный двумя длинными скалистыми рифами. Там оказалось большое скопление лодок и катеров и покачивались три гидроплана.
На берегу виднелись палатки и поднимался дым многочисленных костров.
Смутная надежда забрезжила в сердцах. Может быть, это только лишь арест? Однако им не дали долго думать над этим.
Вывели на берег. Офицер скомандовал, и моряки, положив по-английски ружья на плечи затворами вниз, что русским было странно видеть, повели пленников куда-то в глубь острова.
Доктор шел позади Петьки и, глядя ему в спину, невольно подумал:
“Вот и исполнилось мое желание побывать на Кий-острове. Нечего сказать, прогулочка!..”

14. Минима-гормон

От берега в глубь острова вели узкие деревянные мостки, проложенные прямо по дикому граниту. На скалистой почве рос высокий сосновый лес. Корни змеями проникали в трещины, охватывали каждый выступ. Поэтому морские штормы не могли свалить этих деревьев. Кое-где в ложбинах укрепились кустарники и залегал тонкий слой перегноя, но в общем островок представлял собой массивную гранитную глыбу.
Невеселое шествие прошло мимо старинного монастырского кладбища.
Доктор не мог внимательно приглядеться к местности. Наступая ему на ноги, сзади шел английский моряк. Постоянное “кома-а-ан!” заставляло, не оглядываясь по сторонам, идти дальше.
В полукилометре от берега залива сквозь прозрачную чащу голых сосновых стволов мелькнули темные очертания высокой деревянной стены с каменными башнями по углам. Это был монастырский двор... Старые, никоновские постройки со стенами невероятной толщины выглядели сурово. Странными и неуместными казались здесь английские френчи, чуждым - лающий звук военной команды.
Пленники осмотрелись, пока ходил куда-то посланный офицером сержант. В ограде на глаза им попались бывшая монастырская гостиница - “Кий-островский дом отдыха Уздравотдела”, покои настоятеля, трапезная, погреба... На валу перед главным храмом чернели жерлами чугунные пушки - дар Никона.
Они не спасли острова от англичан...
Снова “коман”, и пленников повели в старый храм. Миновав темный притвор, они очутились под мрачными сводами паперти.
Загремел замок, открылись с лязгом ажурные, кованные старинной вязью ворота.
В храме стоял полумрак, было холодно. Звуки надтреснутым эхом отражались от сводчатых глубин потолка. Звон замка повторился снова. Кружевные ворота замкнулись.
Четыре человека, которых так странно столкнула судьба, настолько были уверены в близости конца, что теперь, убедившись в своей безопасности, по крайней мере на сегодня, они ощутили растерянность и слабость. Как по уговору, сели на пол. Долго длилось молчание.
. - А ведь мы здесь не одни! - сказал наконец Петька, прислушавшись.
Он встал и прошел к боковым дверям, ведущим в алтарь. Там оказалось еще пять человек. Те с минуты на минуту ждали, что за ними придут. Так как от этого не ожидали ничего хорошего, то и не показывались из алтаря. Увидев товарищей по несчастью, заключенные набросились с вопросами. Но вновь пришедшие знали так же мало, как и они сами.
- Как вы сюда попали? - спросил Иван Петрович.
- Я - заведующий домом отдыха,- ответил один,- это вот наш завхоз, а те - таможенные. Понимаете, я едва успел отправить своих отдыхающих. Капитан пароходика хотел за нами вернуться, но... Все вышло внезапно, никто не ожидал...
От нечего делать Дэвис с доктором принялись бродить по храму, осматривая живопись и каменный алтарь. Он представлял собою массивный куб гранита, накрытый куском истлевшей парчи. Окна были забиты досками и расположены высоко, как крепостные бойницы. Подложив под себя кое-какие обрывки парчи, все улеглись на каменный пол.
Вечером молчаливые тюремщики принесли ужин. Прошла ночь.
Снаружи все было тихо. Изредка лишь раздавался далекий вой сирен, шумели моторы самолетов. Удивление, недоумение, страх, тревога,- все это сменилось скукой...
Прошел еще день. Доктор и Дэвис вели бесконечные научные споры, сидя на полу в алтаре. Петька с материнской заботливостью ухаживал за Эллен, устраивал ей на ночь “постель” из разного хлама, делился лучшими кусочками пищи.
Сквозь железный орнамент ворот за поворотом паперти ничего не было видно. Зато слышно было все, что делается на монастырском дворе. Оттуда по временам доносились скрип единственного на острове колодца, звуки команды при разводе караула, удары топора.
- Я не понимаю,- сказал Дэвис,- зачем им понадобилось занимать остров. Для чего он им? База? Но ведь стоит целая эскадра...
- Может быть из-за этого колодца. Пресная вода...
Петька разрешил вопрос по-своему.
- Не то. На транспортах привезли десант, а на материк высадиться не могут, вот остров и заняли. Значит, им кто-то мешает высадиться на берег! Однако, не слышно, чтобы там был бой. И эскадра молчит. Странно...
- Газов не услышишь отсюда. Такая теперь война...
Эллен обратила как-то внимание Дэвиса на Дэзи. Последние дни та начала принимать пищу и перестала уменьшаться. Спрятавшись за клиросом, чтобы их не видели остальные пленники, Иван Петрович с Дэвисом исследовали и накормили кошечку. Она стала даже как будто немного больше...
Чтобы не возбуждать любопытства тюремщиков, Дэзи спрятали в каменной нише в стене, заткнув отверстие кусками парчи.
- Можно думать, что действие прививки прекратилось,сказал Дэвис доктору.- Интересно, что будет дальше. Станет ли Дэзи снова расти, или останется такой на всю жизнь? - В голосе Дэвиса слышалась тревога.- Вы понимаете всю чрезвычайную важность этого опыта! Мы должны сохранить Дэзи во что бы то Ни стало.
Снова проскрипели ворота, и переводчик, коверкая русский язык, по бумажке прочел пять фамилий. Завхоз дома отдыха и его товарищи, бледные как полотно, выступили вперед. Их тотчас окружила стража. Загремели на каменных плитах приклады. Ворота закрылись. Все стихло.
Со сжавшимся сердцем оставшиеся ожидали звука залпа. Но все было тихо.
Наступила ночь. Стало холодно. Заключенные пытались согреться, тесной кучей забиваясь под обрывки жесткой парчи, но это не спасало. Граниты пола и стен леденили древним дыханием.
Спали тревожно. Петька во сне ворочался и бредил, мешая немецкие и русские слова. Грозился, сулил разные неприятности какому-то Саньке Пришейхвост, ругался витиевато...
Утром заключенных разбудил сильный шум моторов. Летели, видимо, крупные воздушные силы. Гул то стихал, то усиливался.
Петька пытался при помощи доктора влезть в тоннель окна и посмотреть наружу сквозь щели ставней. Но в этот момент стены монастыря дрогнули от тяжкого удара. За ним раздался второй, третий... Десять выстрелов с правильными промежутками.
- Эскадра жарит,- тихо сказал Петька.
Вслед затем шум мотора стал стихать. В щель ничего не было видно, кроме клочка неба и вершин деревьев. Петька едва только слез, как снова орудийные выстрелы сотрясли воздух. Теперь флот стрелял не переставая, сначала очередями, потом открыл общий ураганный огонь. Над островом со скрежетом и жужжанием пролетали метеоры-снаряды.
Огонь опять внезапно прекратился. Без страха, но с плохо сдерживаемым возбуждением Эллен прислушивалась к происходящему.
- Что же это делается?
Петька понял вопрос и кое-как по-немецки ответил:
- Война делается. Наших с берега выживают, десант хотят высадить. Посмотрим, теперь - не девятнадцатый год!
- А что? - спросил Дэвис.- На побережье есть сильные форты?
Петька рассмеялся.
- Ничего там нет, кроме леса и людей. В крымскую войну англичане тоже подходили, так против них построили тогда редут земляной, до сих пор заметно. Вот те и укрепления. Да и укреплять нечего. Городишко, заводы да лес кругом...
- Так они нас голыми руками возьмут!
- Пробовали. Все время с моря палить не будут, берег занимать надо пехотой. Пусть попробуют. Они войска привезли на шести транспортах, ну, может еще подвезут. А на берегу лес и болото, да Красной армии не на шесть, а на шестьсот ихних транспортов...
Доктор перевел неясные места речи Петьки, который вставлял поминутно русские слова. Дэвис внимательно посмотрел на охотника.
- Но техника...
- Было время, тоже сюда с техникой приезжали. А потом всю эту технику побросать пришлось, и наутек... Думаете, у нас с дубинами на войну ходят? На всякую технику найдется ответная техника.
- Откуда вы так недурно знаете немецкий язык? - внезапно спросила Эллен.
Петька посмотрел на нее исподлобья.
- В немецком плену был. Не забыл еще...
Грохнули новые орудийные залпы. Вместе с тем где-то далеко, как ливень по железной крыше, начали рокотать пулеметы. Сразу стреляло, по звуку, не меньше нескольких сот. Быстро приблизился и вырос мощный шум моторов.
- Воздушный бой! - крикнул Петька.- Наши дерутся.
Раздались два глухих взрыва, иного характера, чем орудийные выстрелы. На них ответила частая стрельба из пушек мелкого калибра. Петька, как наиболее опытный в военном деле и видавший виды, по этим звукам читал как по нотам. Устремив глаза в потолок, он прислушивался и отрывисто говорил:
- Наши бросили бомбы на эскадру... Еще! Еще!! Еще!!! Теперь неприятель из зенитных бьет по нашим...
Еще более сильный удар заколебал стены. Казалось, весь остров дрогнул и загудел. Из окон со звоном посыпались стекла.
- Вот это... либо броненосец взорвался, либо наш гидроплан плавучую торпеду выпустил. Бывают такие торпедоносцы... Звук вроде как с кашлем...
Весь вечер шел бой. Казалось, старый храм рухнет, не выдержав сотрясений земли и воздуха. Говорить было нельзя, Петька охрип и прекратил свои объяснения. “Наши могут,- думал он,- выпустить на эскадру газы, залить ими море. Если ветер с берега,- нас не заденет. Ну, а если с моря,- тогда крышка”.
Этими опасениями Петька не поделился даже с Иваном Петровичем. Решил, что пугать раньше времени не стоит.
Бой стих поздно ночью. С моря не доносилось больше ни звука.
Стало темно, как в могиле, и тихо. Пленники сидели без пищи.
Никто не являлся.
Дэзи пищала в своем укрытии, но ее в темноте боялись выпускать на свободу. Положение становилось серьезным.
Наутро Петька принялся шарить по всему собору. Рыская по разным закоулкам, он нашел где-то за древним патриаршим креслом кусочек восковой свечки, завалившийся туда вероятно еще в незапамятные времена. Еще раньше он припрятал коробок спичек, оставленный одним из таможенных. Пленники берегли это богатство на крайний случай.
День прошел в неизвестности. Снова наступил вечер. Снаружи не было ни звука ни голоса. Петька пробовал кричать в окно и ворота, никто не отозвался.
Голодные и дрожащие от холода, пленники готовились к новой мучительной ночи. Петька долго молчал, сидя в углу, и поблескивал оттуда своими волчьими глазами. Потом вдруг ударил себя по ляжкам, вскочил и ринулся к доктору.
- Вот что, доктор, я надумал: все равно пропадать. Англичане видно бежали, либо что... Сдохнем тут с голоду. Так хоть и сыты не будем, а давай греться. В тепле-то может и проживем еще день, другой. А там видно будет!
- Что он говорит? - спросил Дэвис.
- Греться предлагает.
- Мы сейчас,- продолжал Петька,- все дерево, какое тут есть, разломаем на дрова. Спички есть, разведем костер. Пол здесь каменный...
Иван Петрович вскочил. В самом деле!
Трое мужчин общими усилиями принялись за разрушение всего деревянного, что могли найти. Разламывая старинное, резное патриаршее кресло, доктор с усмешкой думал: “Вот моя научная экскурсия на Кий-остров!”
- А ну-ка, мистер Дэвис, сильнее! Петька, тащи за правую ножку!
Кресло было крепкое и с трудом поддавалось усилиям. Мужчины втроем подняли его на воздух и с силой били по каменному алтарю. Раздался хряск, и древний трон развалился. Принялись за иконостас... Каждый отломанный кусок разламывался на части. Несмотря на голод и слабость, Эллен не могла сдержать улыбки при виде этой “работы”.
Наконец была заготовлена большая куча дров.
Петька сложил по всем правилам посреди пола костер. Скоро сухое дерево весело запылало. Озябшие пленники собрались вокруг огня. Выпустили и Дэзи. Эллен взяла ее на колени.
Следующую ночь провели сравнительно сносно. Мучил лишь дым. Он клубами поднимался к потолку,, потом опускался вниз и тянулся к воротам. Снаружи его должно быть хорошо видно.
Однако никто не приходил. Голод и жажда усиливались...
Снова настал день. Заключенные сбились со счета и не знали даже, которые сутки они сидят в мрачном храме. Мужчины еще крепились, но Эллен вовсе ослабела. Она лежала на куске парчи, не открывая глаз. Страшная бледность покрывала ее лицо, нос заострился. Дэвис с помощью доктора внимательно осмотрел ее.
Она едва отвечала на вопросы и временами впадала в забытье.
Положение стало критическим. Только маленькая Дэзи, казалось, чувствовала себя недурно и играла кисточками парчовой ткани, закрывавшей Эллен. Она как будто еще стала меньше...
До позднего вечера сидели у костра и молчали. Избегали встречаться глазами. Петька глотал какие-то ругательства.
Дэвис в тоске встал и принялся бродить в полумраке. Подошел к ажурным воротам. Что это? Дэзи... Кошечка темным клубком бросилась прочь. Дэвис едва поймал ее у самого переплета ворот.
Подняв животное, он глубоко задумался. Некоторое время стоял в неподвижности, потирая высокий лоб. Потом машинально сунул Дэзи в карман и повернулся к костру. Дэзи! Дэзи...
Маленькая Дэзи...
- Слушайте! - крикнул он, быстро подходя к костру,- есть выход, мы можем спастись! (Чтобы понимал Петька, он говорил по-немецки).
- Какой выход?
Иван Петрович поднял удивленный взор.
- Минима-гормон!
- Гормон... Откуда же?
Дэвис подошел ближе к огню и принялся поспешно расстегивать куртку. Петька и доктор смотрели на него как на помешанного. Тем временем Дэвис обнажил грудь. Показались грязные, затасканные бинты, присохший пластырь. Развернув все это, Дэвис вынул маленькую стеклянную трубочку.
- Вот минима-гормон!
Наступило молчание. Слышалось лишь потрескивание костра.
С древних стен и ободранного иконостаса сурово смотрели потемневшие лики святых и пророков.
Лихорадочно блестя глазами, Дэвис, как дароносицу, поднял вверх блестящую трубку и на несколько секунд застыл в такой позе.
Необычайная обстановка древнего полуразрушенного храма, костер на каменном полу, война, Дэзи, минима-гормон, странная фигура Дэвиса и волчий взгляд сидящего на корточках Петьки - не во сне ли все это?.. Иван Петрович сунул палец в огонь-нет, больно, он не спит! Перевел глаза на недвижно лежащую Эллен...
Последняя вспышка поглотила остаток сил Дэвиса. Он грузно опустился на пол. Глядя в огонь, говорил тихо, как бы сам удивляясь своим словам.
- Мы сейчас сделаем себе прививку минима-гормона... И тотчас перестанем чувствовать голод и жажду. Уменьшенные не едят. Топливо у нас есть... .Через несколько дней мы станем меньше, много меньше и... пройдем в переплет ворот... Там есть порядочные отверстия.
Доктор молчал.
Петька не выразил удивления: он знал историю кошечки Дэзи.
Он только спросил:
- А очень маленькими станем?
- Не знаю. На человеке не пробовал. А вот Дэзи, пока питается, перестает уменьшаться. Но может жить и без пищи. Уменьшенные питаются за счет собственного тела.
Петька подошел к Дэвису.
- Покажите трубочку! - Осторожно взяв ампулу, он посмотрел на свет и усмехнулся.- Можно бы и одному кому-нибудь привить: он бы вышел и других как-нибудь выпустил. Не прожить только...
Этот лесной бродяга рассуждал о предстоящей операции с таким видом, как будто привык каждый день по нескольку раз менять свой рост. Раз есть такое средство, что можно спастись, так о чем же еще разговаривать! Он безусловно верил в силу минима-гормона, он видел Дэзи. Очень просто!
Тон Петьки подействовал на Ивана Петровича. В его уме промелькнули ножевая рана Петьки, “Жихорь” и “Бататуй”, Алексей Иваныч... Он понял, что это дитя лесов и болот так просто и спокойно обнаруживает таящуюся в нем и его племени громадную силу. Его спокойствие уже не стало доктору казаться результатом умственной неподвижности и невежества.
- Что ж, ждать нечего, приступим. Но как быть без скальпеля?
- Вам нож, что ли, нужен?
Петька задумчиво оглянулся. Дэвис и доктор растерянно смотрели на него. Действительно, им нечем было сделать прививку...
Петька молча отправился к разбитому окну и принес большой осколок стекла.
- Годится? Можно так разбить, что острый край будет.
Дэвис схватил стекло. Один угол был чрезвычайно остр и вполне годился для производства операции.
В тишине, сосредоточенно принялись за прививки. Мучения жажды и голода были так велики, что никого не пугала предстоящая перспектива стать маленьким. Хотя бы таким, как кошечка Дэзи.
- Асептики здесь, конечно, никакой не придумаешь,- ворчал доктор, обжигая стекло на огне. Ну, как-нибудь...
Первую прививку сделали Эллен, давно уже впавшей в бессознательное состояние. Когда операции подверглись все пленники, Дэвис трубочку с остатками минима-гормона швырнул в угол.
Уселись вокруг огня и принялись ждать, что будет дальше.
Дэвис сидел в изголовьи Эллен, наблюдая за пульсом. Стало как-то легко... Захотелось спать.
Первым проснулся, как всегда, Петька. Он сразу вскочил на ноги и принялся тормошить товарищей.
- Эй вы! Есть хотите? Жрать-то, говорю, хочешь? - Он насильно поднял доктора и заставил его сесть.
Иван Петрович очнулся. Сначала он дико взглянул на Петьку, потом поднялся на колени и все вспомнил.
- Есть? Нет, не хочу... Пить - тоже... Я... я себя очень легко чувствую... Но курить хочется!
Проснувшись, Дэвис тотчас кинулся к Эллен. Она ровно и спокойно дышала. На лице появился румянец. Ее решили не будить.
Ушли тихонько в алтарь. Все трое мужчин сильно хотели курить. Пока были голодны и страдали от жажды, никому не приходил на мысли табак. Но теперь всем отчаянно хотелось курить!
Петька разорвал карманы своего ископаемого пиджака и вывернул содержимое на каменный аналой. Кучка подозрительной грязи и мусора содержала, как он выразился, “некоторый процент” махорки. Приступили к очистке. Нашелся клочок бумажки.
С величайшим наслаждением, по очереди затягиваясь, мужчины закурили козью ножку. Поплыл сизый дымок.
- Замечательный русский табак! - заметил Дэвис, отведав махорки.
- Это тебе не кепстен! - Петька довольно улыбнулся.- Погоди, мистер, может, еще и мох покурим!
Подошла Эллен:
- Вы что тут делаете? А я, представьте, совершенно не чувствую ни жажды ни голода... Отчего бы? Может быть, это перед смертью? Я слыхала, так бывает...
Выпустив облако синего махорочного дыма, Дэвис с улыбкой посмотрел на нее. Как ни страшно было то, что они сделали, все же он не мог скрыть радости, видя Эллен живой и здоровой.
Он подошел к девушке и взял ее за руку.
- Ты не испугаешься? - спросил он, заглядывая ей в глаза.- Ведь нам ничего иного не оставалось делать!
Эллен знала, что Дэвис имел при себе ампулу минима-гормона, и поняла, что случилось.
- И ты тоже? - слегка покраснев, спросила она.
- Да, мы все.

15. Минима-люди

Уже на третий день после прививки начали замечаться первые признаки уменьшения. Петька подтягивал ремень и пробовал улыбаться. Но, в общем, все это было так необычно, что все предпочитали быть задумчивыми и серьезными.
Чтобы точно следить за уменьшением роста, Дэвис сделал на царских вратах стеклом зарубки, по росту каждого. Ежедневно пленники измеряли свой рост. Оказалось, что в первые же три дня каждый уменьшился на пять-шесть сантиметров. Оборвав кайму от куска парчи, сделали “эталон”, длиной около метра. Он служил масштабом.
Снаружи все было по-прежнему тихо. Окрестности казались вымершими. Дрова кончались. Петька проявлял чудеса изобретательности. Он даже выковырял из стен вмазанные иконы, надломил какую-то балку...
Дни проходили в бездействии и нетерпеливом ожидании, когда же явится наконец возможность выйти на свободу. Петька тщательно осматривал и измерял мерко-эталоном все отверстия в воротах, ложился зачем-то на пол, просовывал в отверстия голову. Наконец, объявил, что при росте в метр они смогут пробраться в одну дыру. Его внимание привлекло отверстие в виде ромба, образованное двумя завитками орнамента. “Вот наш выход”,- указал он.
Голод и жажда больше не мучили. Все страдали только от скуки и сырости. Долгие вечера просиживали у маленького огня.
Раз как-то доктор спросил:
- Я не совсем понимаю, как происходит самый процесс уменьшения. Картина, по-моему, должна быть такова. Клетки тела распадаются. Продукты распада усваиваются другими клетками, как это бывает с жиром и вообще при исхудании. Отбросы и продукты горения выводятся с дыханием в виде углекислоты и воды. Все это так, но меня удивляет, почему не прекратились естественные отправления почек и кишечника? Уменьшается и скелет, следовательно известь, фосфор, также сера, азот и все прочее, что не может удалиться с дыханием, должно покидать организм как-то иначе. Но я не понимаю, какими путями все это попадает в пищеварительный тракт...
- Мне самому,- отозвался Дэвис,- неясен этот процесс. Может быть, минеральные части костяка переходят в растворимые соединения, белки пептонизируются, затем это все всасывается обратно кишечником и почками. Участвуют тут несомненно и кровь, и лимфатическая система. Странно только, что никто из нас не чувствует никаких болезненных явлений. Я, например, никогда не был так бодр и легок! Если бы все получившие прививку минима-гормона находились в пустыне, они вряд ли могли бы заметить результаты прививки. Разве только песок стал бы казаться крупным, да тело получило бы легкость и подвижность, как у детей. Но пленники сидели в старом монастыре. Каждый уголок служил масштабом.
Спустя несколько дней после прививки, они начали испытывать поистине удивительные ощущения. Собор рос... Стены становились все выше, внутреннее помещение - все обширнее. Им казалось, что увеличивается окружающий мир.
“Большая Земля!” - сокрушенно думал Дэвис. Не в таких условиях и не в таком месте он представлял себе испытание его открытия.
- Большая Земля! - сказал он как-то вслух.- Теперь для нас земной шар стал в полтора раза больше. Вы себе представляете, доктор Туманофф, что будет, если человечество при помощи минима-гормона увеличит Землю в десять, в сто раз! А мы,- зло смеясь добавил Дэвис,- мы, первые пионеры, первые минима-люди Большой Земли, собираемся спасаться при помощи моего гормона от голодной смерти и... тюрьмы! Ха-ха!
На рассвете опять донесся далекий гром орудий.
Иван Петрович подумал: “Нет, долго еще Земле придется быть маленькой!”
Дэвис измерил себя эталоном и объявил, что его рост равен трем четвертям метра. Было смешно и печально. Одежда на пленниках висела мешками, они едва могли шевелиться. Об этом раньше как-то никто не подумал. Мужчины благодаря отросшим бородам и усам имели страшный и вместе с тем комичный вид.
В конце концов одежду пришлось сбрасывать и переделывать.
Петька ухитрился при помощи острых кусков стекла отрезать брюки и концы рукавов. Получалось нечто совсем безобразное.
Сапоги свалились с ног уже давно... Эллен то смеялась, глядя на своих товарищей, то плакала.
Собор рос... Он уже казался гигантским храмом, вроде Исаакия или храма Петра в Риме. Стены раздвинулись, потолок вознесся на головокружительную высоту. Гранитный алтарь, на котором еще так недавно ломали дрова для костра, представлялся чудовищным монолитом.
Однако маленький рост минима-людей искупался необыкновенной легкостью и свободой их движений.
Последние дни почти никто не отходил от ворот. Петька много раз пытался протиснуться сквозь давно намеченное отверстие, но все еще застревал в плечах. Еще немного, и...
Однако прошло еще три дня, и наконец, в сотый раз атакуя ворота, Петька, усердно подталкиваемый сзади Дэвисом и Иваном Петровичем, продрался сквозь железный переплет. Один из минима-людей был на свободе!
- Сидите тихо, а я схожу на разведку. Скоро вернусь, - сказал он.
Его ждали у ворот.
- А скажи, Дэвис,- спросила Эллен,- долго ли мы еще будем уменьшаться? Может быть, без конца?..
В ее голосе слышалась тревога. Дэвис рассеянно посмотрел вокруг.
- Не знаю,- сказал он тихо,- не знаю... Дэзи перестала уменьшаться, достигнув, по-видимому, предельного для данной порции размера, но я всем нам привил очень небольшую дозу, и может быть... Думаю, что если мы будем принимать пищу, то остановим действие минима-гормона.
Эллен вздохнула.
Вскоре раздались легкие шаги, и на паперти показался Петька. Не пролезая обратно в церковь, он вытащил из своей необъятной пазухи коробку папирос и бутылку воды. Хотя пленники особенной жажды не чувствовали, но вода ими была встречена с радостью. Папиросы Дэвис и Иван Петрович чуть не вырвали у него из рук.
- Ну и папиросы! Целые сигары...- Петька ухмылялся,- а остров какой большой! До кладбища, стало, версты две. Ходил к заливу. На острове никого нет. Вое брошено - палатки, продукты. На берегу видать пожары. Горят Покровское село, город... Ружейную стрельбу как будто доносит, но плохо слышно.
- А эскадра?
- Никакой эскадры.. Над берегом пролетели три самолета, далеко, не знаю чьи. А папиросы и воду я взял в доме отдыха. Там тоже никого нет, все разбросано.
Петька был в полном восторге.
- Ну, погляжу я на тебя, Иван Петрович,- говорил он смеясь,- на кого ты похож! Прямо бандит! Шляпа-то, шляпа! Бросил бы хоть ее, что ли. Смотреть страшно. Хы-хы!
- Молчи, рожа. Сам на кого похож! Обрежь лучше штаны снизу; болтаются как флаги.
Даже мрачный Дэвис не мог не смеяться, помогая Эллен в ее туалете.
Последнюю ночь провели у костра, с тем чтобы выйти рано утром.
При первых лучах солнца все уже были на ногах.
Протискавшись сквозь переплет ворот, вышли на волю. Открывшееся зрелище заставило остановиться.
Их взорам представилась колоссальная площадь монастырского двора. За ней простирался лес, состоявший из исполинских веллингтонии и мамонтовых деревьев.
- Как странно,- задумчиво заметил Иван Петрович,- наши глаза сейчас меньше, чем на метр от земли. Но если при нормальном росте сесть на корточки, предметы почему-то вовсе не кажутся большими.
- Это правда,- ответил подумав Дэвис,- но мы бессознательно учитываем собственные размеры, длину шага, рост тела... Мы всегда определяем расстояние и величину предметов, сравнивая со своими собственными размерами. Это психомоторный феномен. Расстояние зрительных осей тоже имеет значение. Я прекрасно вижу, что до калитки в ограде шагов около пятисот, но когда нас сюда вели, было... двести.
Случилось само собой, что путеводителем сразу сделался Петька. Его лесной и бродяжнический опыт, острый слух, кошачье зрение, сноровка - были в данных условиях особенно ценными качествами. С блеском в глазах, смешной в своих лохмотьях, он пробирался впереди, прислушиваясь к каждому шороху.
- Мы сейчас пройдем в дом отдыха, может быть, там найдем что-нибудь полезное. У завхоза были дети, он говорил как-то...
- Причем тут дети?
- Может, найдем детскую одежду. Пригодится. Все-таки лучше, чем ходить в такой страсти! - Петька со злостью швырнул в траву свою необъятную шапку. Доктор и Дэвис сделали то же самое.
С трудом взобравшись по громадным деревянным ступеням на крыльцо, все они проникли в дом. Там все оказалось разбросанным, носило следы погрома и бегства. Мужчины втроем выдвинули ящик комода.
Петька сейчас же влез в него и принялся выкидывать оставшиеся вещи.
- Гожие вещи, гожие... Это Эллен пригодится, платьице девочки. Вот чулки, лифчик... Хы-хы! А для нас ничего нет подходящего.
Сдерживая улыбку, Эллен рассматривала эти детские вещи.
Очевидно, в комоде хранились лучшие, праздничные платья.
Платье бархатное, с бантом назади, вероятно для девочки лет четырех. Пальтишко оказалось немного великовато, но все же вполне пригодно. Нашлись и ботинки. Эллен вышла в соседнюю комнату переодеться. Который уже раз ей Приходилось переодеваться после отлета из Лондона? Может быть, скоро и этот костюм станет велик...
Эллен вышла неузнаваемой. Нормальный человек вполне мог принять ее в этом детском наряде за четырехлетнюю девочку. Но минима-люди не замечали ее маленького роста.
- Это кстати,- заметил Петька.- Если все мы оденемся как дети, легче будет при встречах. Только вот бороды...
Бороды действительно стали совсем устрашающего вида, надо было побриться. Петька обшарил весь дом, но ни бритвы, ни ножниц не оказалось. Оставалась надежда на домики таможенных около залива.
Минима-люди вприпрыжку побежали по деревянным мосткам.
Эти маленькие оборванцы, как звери обросшие волосами, и девочка в лиловом пальто, с непропорционально маленькой головкой, полной грудью дышали морским воздухом.
- Шоссе, шоссе из дерева,- смеялась Эллен,- не хватает только авто...
Так они вышли на мысок к домикам таможенных сторожей.
Двери были раскрыты настежь. Здесь тоже не было никого.
Проникли в дом. Мужчинам здесь повезло: среди валявшихся по всем комнатам различных вещей нашлось много разного детского платья и обуви. Усердно принялись за туалет. Спустя несколько минут на крыльцо домика вышло трое бородатых мальчишек.
Петька нес узелок с разными хозяйственными вещами. Тут были и спички, и ножик, и веревочки. Дэзи устроили в маленькой наволочке, так ее удобнее было носить. Главной же драгоценностью оказались ножницы. С трудом владея ими, кое-как подстриглись. Стало легче. Теперь все были сносно одеты и не похожи на дьяволят. Первая часть задачи была решена. Петька торжествовал.
Рядом с домиками таможенных находились брошенные английские склады. Валялось несколько винтовок. Петька с сокрушением смотрел на них. Эти ружья были теперь бесполезны - целые пушки... Минима-люди бродили среди громадных ящиков, разложенных рядами на гранитной площадке. Здесь было все то, что англичане возят с собой по всему свету, куда только ни заносят их военные авантюры, поиски рынков, жажда наживы, запах сырья или естественных богатств. Дэвис и доктор рассматривали отчетливые черные надписи. Консервированное молоко, мясо из Аргентины и Чикаго, галеты, маргарин, финики, суп, лимонный сок, копченая грудинка, варенье из апельсинных корок, сигареты...
Дэвис задумался.
- Мы должны питаться,- сказал он наконец,- если хотим прекратить действие гормона. Мне кажется, я начинаю чувствовать если не аппетит, то во всяком случае некоторое влечение к пище. Это - хороший признак. Мы, вероятно, сможем остановиться на теперешнем нашем росте. Вы хотите есть?
Доктор и Эллен признались, что с удовольствием покушали бы чего-нибудь мясного или молочного. Да, пожалуй, они чувствуют аппетит...
Петька куда-то исчез. Не дождавшись его, Дэвис и доктор с большим трудом откупорили несколько ящиков и добрались до банок. Однако нож был у Петьки.
- Вы что тут делаете?
Маленький охотник появился из-за скалы совсем не с той стороны, откуда его ждали.
- Собираемся обедать.
- Обедать? Недурно. А я нашел лодку. Там она, за мыском. Болыца-а-ая!
Принялись за консервы. Из опасения привлечь внимание дымом огня не разводили. Закусили холодным мясом, молоком и финиками. Еще раз обшарив дом, Петька наполнил несколько платков и салфеток разными банками и пакетами. Не забыли взять также табаку и спичек.
- Мы, мистер Петька,- сказал наконец Дэвис,- должны постараться попасть на материк. Надо проникнуть к русским.
- На материк? - Петька почесал в затылке.- Это, пожалуй, можно. Только там фронт, наверно. Трудно придется, пойдем левом...
- Все равно. Мы маленькие, как-нибудь проскользнем. А здесь оставаться нельзя.
Петька потянул носом воздух, посмотрел на небо. Потом спустился к воде и отметил что-то на камне. Посидев на корточках у воды несколько минут, довольно крякнул:
- Отлив. А ветер с моря. Парус сделаем. Скоро вода повернет на прилив. Не надо и грести, вечером тронемся.
Он бегом пустился к дому. Через минуту трое мужчин мастерили из большой простыни подобие паруса. Торопились, потому что лодка стояла на мели и каждую минуту прилив мог поднять ее.
К вечеру все уже было готово. В лодку перетащили несколько одеял, провизию, из весла Петька устроил руль.
С наступлением темноты перебрались в лодку. Ветер с моря усиливался, и Петька радовался этому как ребенок. Вскоре вода окружила лодку со всех сторон, по бортам заплескали волны.
- Сейчас снимет!
Через минуту лодка отделилась от берега. Поставили импровизированный парус. Простыню надуло тугим пузырем, и лодка быстро пошла к выходу из залива.
Настала ночь. Низкие тучи закрывали небо, иногда лишь в просвете виднелся тонкий серп месяца. На берегу багровыми полосками вырисовывались зарева догорающих пожаров. Стало холодно.
Дэвис заботливо уложил Эллен на носу лодки и укрыл ее несколькими одеялами.
- Тебе не холодно?
- Нет, не холодно. Я теперь чувствую себя так легко, как бывало только в раннем детстве. И, знаешь... пока еще не жалею, что стала такой... Смотри, здесь, на море, нет масштаба, и незаметно, какие мы маленькие. Только лодка... Это целый корабль!
Дэзи спала вместе с Эллен. Мужчины сидели на корме и курили. Медовый дымок виргинского табака плыл в воздухе.
- Хорош табак,- сказал Петька, не спуская глаз с темнь очертаний далекого берега,- хорош... А все против нашей ярославской не выстоит. Сладость в нем одна, вкусу настоящего нет. Я, Иван Петрович, буду курс держать на морские покосы, к пастуховой избе. Там никого не встретим, пустое место. А в Покровском, знать, неладно. Вишь, как отсвечивает.
Действительно, по мере того как темнело, все яснее виднелось отдаленное зарево. Очевидно, деревня уже догорала, пламени не было видно, только столбом светились над берегом облака. Другой такой же столб, более широкий и яркий, поднимался в стороне городка. Это зрелище напоминало Эллен багровый свет неба над Лондоном, когда она покидала его на самолете...
Петька правил по луне и по ветру. Сзади, где-то за горизонтом, изредка вспыхивали зеленые зарницы и доносился отдаленный глухой рокот. Кто и с кем вел бой в открытом море?
Минима-люди не знали этого.
Часа через три-четыре впереди послышался шум прибоя.
Берег! На полном ходу, подгоняемая ветром и приливом, лодка врезалась в глинистую отмель.
- Приехали! - Петька сунул в воду весло.- Ничего, выйдем. Воды до колена.
Эллен перенесли на руках. Иван Петрович напрасно всматривался во мрак. Тучи нависли сплошной пеленой. Вокруг было темно. Серп луны скрылся. Приходилось положиться на звериное чутье и навыки Петьки.
Минима-люди в полном мраке распределяли свой багаж. Говорили шепотом. Тьма и отсутствие знакомых предметов, которые могли бы служить масштабом, заставляли на время забывать о том, что они “минима-люди”. Только непомерная величина банок с консервами и спичечных коробков напоминала иногда о действии минима-гормона.
Петька постоял, понюхал, как всегда, воздух. Потом решительно двинулся куда-то в темноту.
- Не отставайте,- сказал он.- Пусть Эллен идет за мной, а ты, доктор, с мистером позади. Не потеряйтесь.
Сквозь зыбкие морские луга маленькие люди шли почти по колено в воде. Петька торопился к лесу. Там они разведут костер!
Хлюпая по вязкой почве, Иван Петрович не то что удивлялся, а как бы присматривался к своей странной судьбе... Они с Петькой поехали на взморье ловить ревяков, а сейчас он, доктор Туманов, идет обратно в лес в детской курточке... С ним какие-то пигмеи, сам он мальчик-с-пальчик. Вокруг то же кряканье уток где-то на лугах, те же приморские “пожни”, тот же шум моря...
Несмотря на полный мрак, Петька шел прямо и уверенно. Он ни разу не сбился с пути. Вскоре начали попадаться кустарники.
Они становились все чаще и гуще, потом путь преградили деревья.
Идти становилось все труднее. Петька бросил на землю свой узелок.
- Отдыхайте пока. Я сейчас.
Он принялся бродить вокруг и чего-то искал. Трещал ветками, царапал ножом по деревьям, вспоминал о топоре, поругивался...
Спустя несколько минут лес озарился красноватым светом. В руках Петьки горел яркий, дымящий факел.
- Что это у него? - спросила Эллен.
- Береста,- ответил доктор,- здесь на опушке много берез. Березовая кора хорошо горит.
Двинулись дальше. Петька зажигал один кусок бересты от другого и таким образом освещал путь. Добравшись до елового леса, он каким-то чудом ухитрился раздобыть “смолянку” - куски еловой коры, заплясавшие живицей. Теперь факелы горели ярко и неугасимо. Петька дал по зажженному куску Дэвису и доктору.
Странная, величественная картина представилась глазам минима-людей. Освещенный колеблющимся пламенем факелов, лес исполинскими стволами вздымал кроны к темному небу. Черничный кустарник доходил до пояса, мешал идти. Удавами извивались корни. Поваленные бурей деревья и кочки, похожие на холмы, преграждали путь. Дебри и заросли Хайнозерского ручья показались теперь доктору невинной забавой.
Петька упорно шел вперед. Он искал известное ему возвышенное плато, в километре от опушки можно было развести огонь, посушиться, отдохнуть.
Вскоре начался довольно крутой подъем. Долго шли в гору.
Наконец маленький проводник остановился, передал доктору факел и принялся собирать сухой валежник. Эллен в изнеможении опустилась на мягкий мох.
Запылал костер. Стало тепло. Появились банки с молоком и финики.
- Я думаю так,- говорил Петька, выплевывая косточки.Дойдем завтра до дороги. Там вы останетесь в укрытии, а я один схожу на разведку в деревню, в Покровское. Надо узнать, кто там, и что делается. Если в деревню нельзя, в город тоже пока не пойдем. Опасно. Проберемся тропой к мельнице, оттуда - к Алексею Иванычу. А там видно будет.
Дэвис взглянул на спящую Эллен.
- А далеко эта мельница?
- От дороги было километров пять. Теперь выйдет... около пятнадцати, надо думать. Там есть избушка, можно и пожить, если придется. Пойдем не торопясь.
- А как же Алексей Иваныч? - спросил доктор.- Испугается он...
Петька засмеялся.
- Как-нибудь устроимся...

16. Газы

Весь день, до самого рассвета, минима-люди брели по непролазным лесным трущобам. Эллен скоро устала и часто в изнеможении опускалась на землю. Этим пользовались и остальные. Петька торопил, он не чувствовал усталости. Минима-люди поднимались и шли дальше и дальше. Впереди маячила спина Петьки. Он покачивался на кривоватых ногах, осторожно переходя болотистые топи, срывал какие-то травки, слюнил палец и, подняв руку вверх, определял направление ветра.
Стали попадаться ягоды - морошка, черника. Маленькие люди набросились на сочные “фрукты”. Морошка на их взгляд была величиной почти с абрикос, спелая, сладкая и встречалась в таком изобилии, что скоро все почувствовали тяжесть в желудке. Даже Петька, не задерживаясь, проходил мимо громадных кочек, осыпанных янтарными головками ягод. В одном месте с шумом поднялся глухарь. Он вылетел почти из-под самых ног Эллен.
Девушка вскрикнула и едва не лишилась чувств, когда исполинская птица ударила по воздуху могучими крыльями. Петька расхохотался.
- Ничего, не съест. Звери тоже не тронут. Мы хоть и маленькие, да запаху человечьего зверье боится,
Только к вечеру достигли дороги. Лес стал особенно глухим и дремучим. Местность пошла немного в гору, потом вдруг мелькнули просветы, блеснули изоляторы телеграфного столба...
Петька сделал знак остановиться. Опасно выходить на дорогу.
Устроили привал. На этот раз минима-люди ели с настоящим аппетитом. Дэвис радовался, он считал это хорошим признаком.
Уменьшающее действие прививки прекратилось.
С наступлением темноты Петька собрался в путь.
- Отсюда до деревни считается пять верст. Теперь, конечно, побольше, но не беда. К утру успею вернуться. Выведаю все, что можно.
- Как же ты не спавши?
- Не, чего там... Вы сидите тихо и на дорогу не выходите. Огня тоже не разводите, придется потррпеть. А, может, я и не вернусь - дело военное - так ты, Иван Петрович, доведешь их до Хайн-озёра. Пойдете не ручьем, где мы шли, а тропой. Здесь недалеко сворот. С озера сделаете разведку в город. А я, думаю, к свету вернусь. Ждите до завтрашнего вечера, на всякий случай.
Подвязав за плечи узелок с кое-каким дорожным снаряжением, Петька вырезал палку. Не прощаясь и не оглядываясь, он отправился в сторону дороги и скоро исчез в густой чаще.
Весь путь до села Покровского он шел быстро, почти бегом, и с большими предосторожностями, самым краем дороги. В случае опасности мог одним прыжком скрыться в лесу. Но ему не повстречалось ни одной живой души.
Деревни достиг он уже в потемках. Не доходя первых домов, свернул в поля и пошел в обход. В другом конце деревни виден был угасающий пожар. В нескольких местах еще выбивались красные языки пламени и мрачными отблесками озаряли понурые очертания уцелевших изб и построек. Светлой, словно вырезанной из картона, казалась небольшая церквушка за речкой.
Деревня молчала. Пользуясь своим маленьким ростом, Петька легко и быстро пробрался мимо амбаров и гумен на задворки.
Посидел, послушал. Потом, скрываясь в тени, пополз дальше.
Началась главная улица... Отблески пожара освещали ее мерцающими пятнами. Улица была совершенно пуста. Петька хотел было уже перестать скрываться и смело продолжать свои исследования, как вдруг откуда-то выскочила большая собака и с лаем набросилась на него. Петька спокойно вытащил перочинный нож и пошел прямо на пса. Тот, как лошадь, прыгал вокруг карлика, щерил зубы.
- Экий дурак пес! - крикнул Петька.- Коего черта брешешь. Не видишь, что ли, человека, дуралей!
Голос Петьки был тонок, как у ребенка, рост тоже невелик, но “карлик” этот имел запах взрослого человека. Этого пес не мог понять. Умолкнув, он озадаченно подошел к Петьке и принялся осторожно обнюхивать. Охотник, не показывая страха, выдержал это испытание и тем победил. Тогда пес, виновато помахивая хвостом и повизгивая, вздумал было попробовать даже поиграть. Но один раз свалившись с ног от удара лапой, Петька больше не захотел участвовать в такой односторонней игре. Он строго прикрикнул на собаку и, как ни в чем не бывало, пошел дальше. Пес следовал за ним.
- Ах, елки-палки! - Петька кувыркнулся носом во что-то мягкое. Поднялся, пощупал. Корова! Мертвая корова... Гм... Целый слон!
В этот момент пламя пожара вспыхнуло сильнее, и глазам маленького человека открылось тяжелое зрелище. Вдоль всей улицы в разных позах, группами и в одиночку, лежали трупы людей и животных. Со времени прививки он первый раз увидал людей нормального роста. Теперь ему казалось, что вокругполе битвы великанов. Эти титаны были обыкновенными деревенскими мужиками, бабами, детьми... Не видно было ни одного военного. Смерть застала несчастных во время бегства. У всех за плечами были котомки, кошели. Тут же валялись запряженные в телеги лошади, скот. Все было неподвижно, мертво...
Петька достаточно воевал, видал кровь и трупы, но и его это зрелище смутило. Будь еще это все где-нибудь далеко, ну хоть в Восточной Пруссии, например, он отнесся бы к этому спокойнее. Но здесь была давно знакомая ему деревня. Он знал почти каждого домохозяина, каждую девку... Парень призадумался. Но через минуту, вздохнув, отправился дальше.
- Экая притча! - бормотал он про себя.- Как их, бедняг, устосали... Никто, видно, не ушел. Не успели. Газами, сволочи, отравили...
Около сельсовета набрел на отдельную группу мертвецов, состоявшую из женщин и ребятишек. Тут же валялось несколько коров и овец. Петька снова остановился.
- Дитятко! Дитятко! - донесся внезапно из темноты хриплый старушечий голос.- Не ходи туды, дитятко...
Маленький человек вздрогнул. Оглянулся. Никого не было видно.
- Кто там? - громко крикнул он в пространство. И снова донесся кашляющий, надорванный вопль. Пройдя несколько шагов, Петька наткнулся на маленькую хатку, каким-то чудом уцелевшую среди пожара. Окна были выбиты. Оттуда, изо мрака, доносился глухой стон.
- Тетка, а тетка! - крикнул Петька, подходя к окну.Поди-ка сюда, к окошку.
В черном отверстии окна смутно обрисовалась какая-то фигура. Безумная хозяйка избенки не заметила маленького человечка и, притаившись, слушала.
- Что здесь делаешь?
Старуха отпрянула от окна и затихла. Потом стало слышно, как она ходит по избе и что-то делает, стучит какими-то ящиками. Через минуту снова показалась в окне.
- Прими, христа ради...
Петька услышал стук падения и, наклонившись, нащупал под окном кусок черствого хлеба.
- Прими, Христа ради, божий человек, помолись Нилу угод”ику и Алексею божьему человеку, помолись о душах усопших...
Старуха зарыдала. Потом ее плач перешел в смех. Петька слышал, как она, отойдя от окна, принялась ходить, смеясь все громче.
- Хо-хо! Божьи человеки, проклятые человеки! Чего ищете, чего надо вам? Хи-хи-хи...
Петька постоял еще минуту, послушал. Старуха постепенно стихала, только едва слышно из пустого черного окна доносился ее веселый, как бы себе на уме, смешок: “Хи-хи-хи-хи...” Маленький человек пошел прочь.
“Вот это - война,- подумал он,- настоящая”.
Стараясь быть спокойным, тихо побрел дальше вдоль улицы.
Пес отстал. Снова стало темно. Пожар угасал. Вырвавшееся было пламя не находило себе больше пищи. Дорогу приходилось искать почти ощупью.
Выйдя на край деревни, маленький человек присел и достал табак. Закурил. Здесь была тишина.
- Ишь ты! - недовольно ворчал Петька.- Газами отравили да подожгли сверху, с воздуху... Дешево и сердито! А где и какой фронт, шут его знает, не разберешь. Эскадра ушла... Прогнали, что ли? И остров бросили, как в девятнадцатом годе. А наши где?
С места, где сидел Петька, хорошо было видно море. Внезапно он прервал свои рассуждения и недвижно вонзился взглядом в сторону темного горизонта. Там, рассекая тьму туманным клином, вертикально двигался далекий луч прожектора. Как зеленый столб северного сияния, он несколько раз лениво прошелся по облакам, потом опустился куда-то вниз и исчез.
- Вот! Суда там, значит, стоят... Самолетов остерегаются. Наших, надо думать. А все-таки ничего в толк взять нельзя. Надо попасть к Алексею Иванычу. Там ближе к городу. Узнаем что-нибудь...
Поднявшись, Петька побрел обратно. Он сильно устал и только сейчас стал замечать, как заплетаются измученные ноги.
Скоро должно было светать.
Обходя лежавшие на дороге трупы, почти звериным чутьем угадывая препятствия и нащупывая правильный путь, Петька в полной темноте осенней ночи быстро пошел прочь из мертвого села. Отойдя километр, он снова остановился на пригорке закурить и оглянулся. Отсюда деревня была видна как на ладони.
Багровыми пятнами светились ее обгорелые развалины.
- Будь они прокляты! - выругался в пространство Петька, в сердцах сплевывая на дорогу. Он погрозил своим маленьким кулаком в сторону моря?- Будь они прокляты... Затаскай их Жихорь!..
Мельница! Путники остановились. Громкий шум падающей воды наполнял долину гремящим смехом. Тропинка круто сбегала вниз. Отсюда поверх вершин леса виднелись светлые глади озера. Иван Петрович вздохнул полной грудью. Вот, снова оно - Хайн-озеро!
- На мельницу опасно идти, может, там люди,- заметил Петька,- погодите, узнаю.
Через минуту он вернулся. На мельнице никого не было. Можно идти.
Мельница, все та же старая, знакомая мельница, стояла пригорюнившись, как всегда. Серебряная вода все так же летела неудержимым каскадом. Доктор со странным чувством в груди вошел в закоптелую избушку. Давно ли он спасал мух на окне!
Теперь эта хатка выросла в громадный безобразный дом. Пошел на мельницу. Наткнулся на разрытую кучу, где он искал червей.
Комары, громадные комары набросились на минима-людей.
Тучи всякого “гнуса” заставили искать спасения на берегах озера, на ветру. Пошли дальше. Вот коптилка! Петька пошарил взглядом по берегу. Лодка, та самая лодка, на которой они охотились, была здесь. Очевидно, никто с тех пор не заглядывал на этот пустынный берег.
Переезд через озеро стоил больших трудов. Маленькие люди едва справлялись с веслами, сев к каждому по двое. Эллен тоже помогала как могла. Двигались с черепашьей скоростью, отдыхая через каждые пять минут. Четыре километра, отделявшие от острова Медведя, удалось одолеть только к вечеру.
В наступающих сумерках показался огонек у избушки. Алексей Иваныч, наверно, готовил ужин.
- Прямо не поедем,-сказал Петька.-Обогнем остров проливом.
Они пристали к острову в глубине букли, вдававшейся со стороны пролива. Лодка с тихим шелестом просунулась сквозь тростники и уперлась в берег. Высадившись, усталые беглецы бросились на траву и долго не могли вымолвить ни слова. Петька поднялся первым.
- Я сейчас вернусь.
Дэвис и доктор тем временем выгрузили из лодки свои пожитки. Эллен взяла узелок с кошкой. Показался Петька.
- Идем. Алексей Иваныч один. Уху варит.
Иван Петрович в нерешительности остановился. Его взяло раздумье. Они покажутся “Большому человеку”... Что из этого выйдет? Он медленно двинулся вперед. Его догнал Дэвис.
- Вы, доктор, знаете этого человека? Кто он такой?
- Полунищий отшельник. Живет на озере очень давно. Старик. Во всяком случае, опасаться его не приходится. Кроме того, мы с ним знакомы. Но наш рост...
- А я боюсь,- заметила Эллен, прислушивавшаяся к их разговору,- я боюсь увидеть настоящего человека. Он в два раза, если не больше, выше нас!
Тем временем минима-люди вышли на прогалину и очутились в двадцати шагах от “замка” губернатора острова, Алексея Иваныча. Старик сидел у костра и мешал деревянной ложкой в котелке, подвешенном на крючке. Видна была только эта ложка да сутулая спина в грязном полушубке.
Алексей Иваныч, по привычке всех робинзонов, за недостатком общества любил говорить сам с собой.
Группа маленьких людей остановилась на опушке.
- Вот какой еще нашелся хлюст! - доносилось от избушки.- Гривенник! Да я за гривенник лучше сам в город потопаю... Хы! Ничего, до заговенья подожде-е-ет! А мне что? Один черт, прости господи, что ему, что другому... Хы-хы!
- С кем это он говорит? - шепотом спросил Дэвис.
- Ох!! Царица небесная...
Петька равнодушно взглянул на него.
- Сам с собой. Он всегда так.
Петька, а за ним остальные двинулись вперед. Алексей Иваныч так был увлечен разговором со своим воображаемым собеседником, что не слыхал, как они подошли. Под ногой Дэвиса хрустнул сучок.
Старик быстро поднялся, выронил ложку и, неловко обернувшись, зацепил таган. Уха пролилась в огонь.
- Ох!!! ( - ...Царица небесная...)
Алексей Иваныч застыл в неподвижности с широко раскрытыми тусклыми глазами. Его нижняя губа отвисла, из углов рта на спутанную бороду потекли слюни. Стало тихо. Слышалось лишь шипенье пролитой на уголья ухи, да где-то за островами жалобно кричали гагары. Никто не шевелился.
Старик начал быстро и тяжело дышать. Потом ноги его слегка задрожали. Вдруг с хриплым стоном, взмахнув руками, он повернулся и, прихрамывая, пустился бежать.
- Алексей Иваныч! - опомнившись крикнул доктор,- Иванов! Не бойся, это мы... Иванов!
Алексей Иваныч, не оглядываясь, прибавил шагу и скрылся в кустах. Петька с доктором переглянулись и, как- бы сговорившись, бегом бросились вслед за ним.
Дэвис и Эллен остались одни. Девушка сейчас же подняла котелок с остатками ухи и снова подвесила его над огнем. Потом они сели рядом на лежавшее у избушки полено.
- Какой он большой! - сказала Эллен.- Он испугался нас.
- Да, Эллен. Минима-гормон... Я не думал, что все так выйдет. Где мы и с кем? Что творится вокруг? Меня угнетает мысль, что я не сумел там, на Манор-Стрит, иначе выпутаться из всей этой истории. Чарли и твои друзья - что с ними?.. Я думал сначала остаться и молчать. Но... я боялся за свои записки. Они могли разобраться в них, сам я считал себя полезнее на свободе. Ты слышала про “Трест рабочей деминимации? “
Эллен доверчиво посмотрела ему в глаза.
- Я ни о чем не жалею и ни в чем не раскаиваюсь. Мне хотелось бы только, чтобы все хорошо кончилось. Как в американских фильмах. Что за беда, если мы останемся такими маленькими! Я чувствую себя хорошо, и, кажется, мы остановились на этом росте. Несчастные только эти - доктор и мистер Петька. Они могут быть недовольны своими размерами. У них, наверно, есть близкие. Это не всегда удобно...
Эллен умолкла. Потом подняла глаза на озеро.
- Как здесь хорошо! И как далеко от Лондона... Знаешь, я согласилась бы прожить здесь всю жизнь вместе с тобой. Дико здесь.
Для минима-людей открывавшееся зрелище представляло грандиозную панораму. Лиственницы, росшие на мыске, колоннами вздымались к небу. Колоссальной декорацией раскинулись кусты. Берег убегал вниз крутым скатом, и яркими красками начавшей желтеть листвы пестрели лесистые стены больших островов. Дэвис молча, задумчиво смотрел в туманные дали широко раскинувшейся водной глади. Темнело.
Спустя полчаса раздались шаги. На поляну к избушке вышло странное шествие. Алексей Иваныч, мокрый с ног до головы, плелся в сопровождении доктора и Петьки, которые держали его за руки. Казалось, дедушка ведет маленьких детей. Алексей Иваныч шел как истукан, едва передвигая ноги, и совершенно бессмысленно смотрел перед собой. Его губы слегка шевелились, слышалось неясное бормотание.
- Что с ним? - Эллен поднялась навстречу.
- Да вот, убегая от нас, бросился в озеро. Едва уговорили вернуться. Совсем с ума сошел.
Открыли дверь избушки. Оттуда пахнуло дымным теплом и спертым запахом овчины. Старик теперь безропотно повиновался. Как сноп повалился он на койку и принялся глухо стонать.
Доктор пробовал с ним говорить, но Алексей Иваныч не узнал его. Смотрел в потолок, мычал.
Минима-люди собрались у подживленного Петькой костра.
Молчали, чувствовали себя неловко. Дэвис вопросительно смотрел на доктора.
- Не знаю... Душевное потрясение и холодная ванна в такие годы... Ему около девяноста лет. Все возможно.
В молчании принялись за ужин. Эллен приготовила из молока с шоколадом нечто вроде какао, попробовали ухи. Петька нашел на чердаке избушки гору копченой рыбы, спрятанной там стариком. Рыба не испортилась и была весьма кстати, потому что провизия, взятая с собой на острове, приходила к концу. Миннма-.люди боялись действия гормона. Им надо было питаться.
В жилище старика было всего две койки, но маленьким людям хватило места. Они легли все, поперек. Притворили дверь. Алексей Иваныч, по-видимому, заснул, но дышал хрипло и отрывисто. Доктор пощупал ему пульс и, насколько.это было возможно, выслушал старика. Сильная горячка разжигала дряхлое тело, сердце жестко отбивало неправильные удары.
- Плохо. Как бы не умер,- шепнул доктор. Вскоре все затихли. Но Дэвис никак не мог заснуть. Бледный лунный свет, пробиваясь сквозь закоптелое стеклышко, рисовал на бревенчатой стене и дверях легкий узор, а само окно походило на кусок голубого льда. Где-то поблизости долго и настойчиво крякала утка. Пахло дымом и рыбой...
- Ты спишь? - тихо окликнул он Эллен.
- Нет, не спится. Все лежу и думаю.
- Я тоже не могу спать. Пойдем на воздух. Здесь безопасно и луна светит. Хорошо сейчас, тихо...
Осторожно поднявшись, они вышли из хатки. Оранжевый серп поднялся над темным лесом, и его недвижное отражение глядело из зеркальной воды. Лес стоял черной стеной над голубым и прозрачным озером.
Дэвис и Эллен в восхищении остановились и долго молча любовались невиданным зрелищем. Потом, взявшись за руки, как сказочные гномы пошли по тропинке вдоль берега острова. Вокруг вздымались колонны сосен, кустарник стоял сплошной стеной, вперед неясной лентой убегала дорожная тропа.
- Вот, Эллен,- мягко и . тихо начал Дэвис,- перед нами уголок мира. Это - антипод гремящего Лондона. Здесь и люди другие, такие, наверно, как наш охотник. Надо сделать так, чтобы в городе, страшном неумолимом городе, жилось так же легко, дышалось свободно. Кругом война и смерть, нам тоже предстоит что-то испытать, а может быть и погибнуть... Но, пока мы живы, будем продолжать начатое...
Голос Дэвиса прервался. Он минуту помолчал, справляясь с собой, потом встал и поднял голову. Луна залила зеленым светом его высокий лоб и двумя бледными точками отразилась в глазах.
- Мы должны жить и умереть за будущее счастливое человечество на Большой Земле, за его грядущее счастливое могущество! Мы пойдем к тем, кто борется с угнетением. Мы больше не принадлежим себе...
Спокойно и смело подошла к нему Эллен и положила на плечи свои маленькие руки. Дэвис порывисто и крепко схватил их. Его блестящие зрачки приблизились к широко раскрытым, таким знакомым глазам.
- Дэвис! - едва слышно прошептала девушка, опуская веки.
Луна поднималась все выше, бледным светом заливая дремучие, задумчивые леса. Было тихо. Только неугомонные гагары отзывались иногда в далях жалобным, стонущим воплем.

17. Красные добровольцы-партизаны

Иван Петрович открыл глаза. Над ним склонился Петька.
- Вставай, доктор, пора идти. Уже день.
Дэвис и Эллен еще спали на другом конце койки. Доктор поднялся.
- А как старик?
В избушке стоял полумрак. Недвижный Алексей Иваныч темной горой виднелся на своей койке.
- Старик? Помер. Я как встал, кряду пощупал его. Остыл уже.
- В чем дело? - спросил, проснувшись, Дэвис.
- Наш хозяин умер.
Доктор перебрался к старику и взял его громадную руку.
Пульса не было. Рука была холодная и жесткая. Мутные глаза неподвижно смотрели в потолок.
Разбудили Эллен. Вышли из мрачной избушки. Яркое солнце ослепило глаза...
- Что же теперь будем делать? Оставаться здесь неудобно, вытащить тело и похоронить мы не можем. Придется идти дальше...
- Скверно. Но разве можно было предполагать?..
Напряженно и неловко умолкли. Прошла минута, другая.
Петька решительно встал.
- Идем к городу. Старик умер, ничего не поделаешь. Довольно пожил. Девяносто лет! Пора и честь знать.
Не заходя больше в избушку, маленькие люди собрали пожитки и отправились. Эллен вынесла в своем узелке Дэзи, мужчины - запасы провизии, пополненные копченой рыбой.
Петька пошел не той тропинкой, которой они с доктором шли вперед к морю. Он хотел выбраться на проселочную дорогу, соединявшую городок с ближней деревней Андозером. Этот путь был много легче и удобнее.
Опять потянулись длинные, тяжелые километры. После доrfrax дождей и штормов погода наладилась, стало тепло.
Под вечер путники достигли дороги, остановились, устроили военный совет. Направо - город, налево - деревня. Куда идти?
Можно было предполагать, что городок, так же как и Покровское, сожжен и пуст. Красные же силы скорее можно было встретить дальше от побережья. Поэтому Петька склонялся к тому, чтобы отправиться на Андозеро. Но доктор и Дэвис думали иначе.
- После боя эскадра ушла. В городе вероятна наши. Не может быть, чтобы там никого не было,- доказывал Иван Петрович.
Петька не любил спорить. Он пожал плечами.
- Делайте как хотите. Я свое сказал.
С опаской вышли на дорогу. До городка было километров пять.
Все измучились, хотели встретить хоть одного человека, расспросить его, узнать, что творится вокруг, где можно отдохнуть.
Пошли направо, перелесками. Огороженная по бокам изгородью, дорога вилась полями. Здесь в случае внезапной встречи скрыться было не так легко.
Лес отступил в стороны, по сторонам потянулись сплошные плетни.
Быстро, почти бегом вышли на чистое место. Молча спешили к спасительной стене леса, видневшейся по ту сторону поля.
Скоро дорога должна была вступить снова в лес. Вот он, уже совсем близко...
В этот самый момент с двух сторон дороги из кустов выбежало несколько зеленых фигур. В руках винтовки, английская форма. У одного легкий пулемет люис-ган.
Секунду обе группы оставались в неподвижности. У доктора мелькнула мысль, что на таком расстоянии их могут принять за детей и не пустятся в погоню.
- Назад... скорее,- шепнул он.
Четыре маленькие фигурки повернулись и что было силы бросились бежать. Солдаты с криками кинулись вслед за ними.
Маленькие люди бежали легко и быстро, но не могли уйти от великанов. Багроволицый, толстый сержант забежал вперед и растопырил руки с пухлыми пальцами.
- Стойте!.. Держи их!
Однако никто не смел прикоснуться к минима-людям. Необычайный вид беглецов заставил солдат на время забыть о дисциплине. Черт побери, ведь это вовсе не дети!
Минима-люди обнаруживали удивительную юркость. Они извивались у солдат под ногами, бросались врассыпную, катались по дороге... Между двумя изгородями происходила сумасшедшая пляска. Метались и прыгали рослые солдаты, мелкими шажками с криком носился толстый сержант, а среди них изворачивались, метались и подскакивали четыре странных существа, вроде наряженных обезьян.
- Кто куда! -- по-немецки крикнул Петька.- Разбегайтесь!
Сам он, проскочив между ног у ближайшего солдата, опрометью бросился к изгороди. Маленький и юркий, он моментально пролез в просвет между кольями и помчался по засеянному картошкой полю. Лес был близко. Петька слышал, как сзади затрещала изгородь и кто-то, перескочив тоже в поле, погнался за ним. Но лес спас его от преследователя. В тот же момент донеслись с дороги два торопливых револьверных выстрела, и все смолкло.
С большими предосторожностями Петька сделал крюк и подошел снова к дороге густым лесом. Отсюда хорошо было видно место столкновения. Но никого не было на нем. Петька прождал с полчаса, потом поднялся и, сложив руки раковиной, мастерски крикнул кукушкой. Осенью кукушки не кукуют. Если Иван Петрович где-нибудь здесь, он должен понять.
С другой стороны дороги послышался свист молодого косача.
Это отозвался доктор. Перекликаясь таким образом, они наконец сошлись. Доктор был один.
- А где Эллен и мистер?
- Не знаю. Дэвиса видел в руках солдат, а Эллен исчезла. Я сам убежал вдоль кустов. Увернулся.
- Та-а-ак... Вот к чему привел твой совет. Ин-ти-ли-генция! Я что говорил?
Петька сердито опустился на кочку. Иван Петрович молчал.
- Так ты говоришь, Эллен убежала? Надо поискать. Подождем немного и пойдем опушкой вокруг поля. Далеко не уйдет.
Спустя полчаса доктор и Петька крались вдоль лесной опушки, окаймлявшей поле. “Эллен, ах, черт возьми, Эллен, где вы?” - сдержанно покрикивал Петька, ястребиными глазами исследуя чащу. Но вот лес стал уже переходить в болото, больше негде было искать. Может быть, она тоже...
- Мистер Пьетька, Пьетька! Я здесь!
Эллен выбежала из-за куста. Увидев Петьку и доктора, она в нерешительности остановилась.
- А Дэвис? Где он?
. Эллен поняла молчание своих друзей и, побледнев, опустилась на мох. Дэвис!.. Дэвис в плену...
Петька находил опасным оставаться близко от дороги. Эллен, машинально передвигая ноги, дала увести себя в глубину леса.
Там в укромном месте сделали привал. Но так как во время бегства все побросали свои узелки, пищи не было. А впереди вырастала угроза если не голода, то, по крайней мере, дальнейшего уменьшения, если минима-гормон еще действует.
- Где Дэзи?
- Она была у Дэвиса. Он взял у меня уЗелок. А в кого они стреляли?
- В меня.- Иван Петрович показал на плече разорванную курточку и ссадину на коже.
- Доктор Туманофф, мистер Пьетька! Отпустите меня на дорогу. Я хочу попасть в плен. Там Дэвис! Там Дэвис...
Эллен заплакала.
- Глупости! Идем в деревню. Там никого нет, по крайней мере, врагов. Иначе не стояла бы под городом застава. Дэвис сумеет выпутаться из беды.
Маленькая женщина молча подчинилась. Сделав большой обход, снова вышли на дорогу. Казалось, конца не будет этому путешествию. Море, леса, болота, тропинки, озера... Еще час назад они были вместе, а сейчас... Этот быстрый темп событий почти одинаково повлиял на всех.
“Дэвис в плену,- думала Эллен, безразлично глядя в спину идущего впереди Петьки.- Его не выпустят. Останется ли он жив?”
- Экая притча! - шептал в то же время Петька.- Влопались мы с Иваном Петровичем в историю. Теперь, если и попадем к своим, повоевать будет нельзя. Куда я гож такой? Разве для разведки... А повоюю, черт с ними, и маленький. Все равно!
“Идем на Андозеро,- проносилось в голове доктора,- а там что? Может быть, то же, что в Покровском. Трупы да уголья. И где наши войска? Ничего не слышно: ни самолетов, ни артиллерии. Плохо...”
Так, каждый по-своему бросая в пространство вопросы, мннима-люди быстро шли по дороге. Стемнело. Черный лес стеной стоял по сторонам, небо закрылось тучами. Приближалась деревня.
Петька решил подойти к селению не дорогой, а лесом. Свернули в сторону. Тропинка шла берегом озера. В лесу стоял полный мрак.
Внезапно раздался треск сучьев, топот ног... Кто-то громко крикнул по-русски:
- Стой, инглишь! Стой! Забегай, ребята, сзаду. Сзаду!
В один момент три маленькие человека были окружены со всех сторон. Нападавшие как бы выросли из земли. Помня способ, каким удалось спастись на дороге, Эллен сделала попытку юркнуть в кусты. Но дело происходило на берегу озера, путь к отступлению был отрезан. Кроме того, ее остановил резкий, но спокойный голос Петьки, крикнувшего: “Стой, это свои!”
Три карлика остановились и молча всматривались во тьму.
- Вы чего ночью по лесу шляетесь? А? Откуда идете? - окликнул их один из нападавших.
- А вы сами кто такие?
Голос Петьки, хотя и более тонкий, чем раньше, все же не .походил на голос ребенка. Чиркнула спичка. Дрожащий огонек вспыхнул и тотчас погас. Великан отступил.
- Да они маленькие... Вовсе маленькие. Я уж и не знаю...
- Кто вы? - повторил Петька.
Толпа сдвинулась теснее. Многие наклонились и присели на корточки. Кто-то зажег сухую ветку. Вспыхнуло яркое пламя и озарило необычайную картину... Со вздохом изумления большие люди попятились назад. Только державший факел остался стоять на месте. Колеблющееся красное пламя отражалось в его раскрытых глазах. Ветка прогорела, огонь, мотнувшись, погас. После света стало еще темнее. Минима-люди успели заметить, что их окружила толпа крестьян, вооруженных винтовками. На поясах виднелись сумки и противогазы. Иван Петрович в волнении молчал, держа за руку Эллен. Петька снова сказал в темноту:
- Товарищи, не бойтесь... Мы свои. Мы только, этак, немножко маловаты стали, но это ничего. Бывает. Дайте огня!
Мужики стояли тихо, слышалось тяжелое дыхание. Дети!
Дети с бородатыми и усатыми лицами, с маленькими головами...
Кто-то снова зажег сухую ветвь, подбросили хворосту, и через минуту запылал костер. Минима-люди, окруженные толпой великанов, подошли к костру и уселись под дерево, Петька сейчас же вступил в переговоры.
- Кто у вас здесь старшой?
Вперед выступил бородач. Маленьким людям он показался настоящим сказочным великаном. Петька некоторое время внимательно разглядывал его, потом снял свой детский картузик.
- Гляди, не узнаешь меня? А?
Великан осторожно подошел еще ближе. Наклонился, выпустил из рук винтовку.
- Агафонов... Петруха!-он оглянулся.-Ребята, это Петька Агафонов с городу! Он самый... “Бабушка...”
Произошло общее движение. Все грудились вокруг костра и сначала несмело, потом с возрастающим удивлением рассматривали минима-людей. Слышались сдержанные возгласы. Все хотели слышать, что будет говорить маленький Петька. Тот бесцеремонно снял шапчонку с Ивана Петровича.
- Смотрите - кто?
- Да это... доктор! Иван Петрович... Наш городской доктор! Ребята, што же это!
Как могли, маленькие люди рассказали свою историю. Удивление сменилось бурным возбуждением. Их закидали вопросами, затормошили. Каждый хотел пощупать их, поговорить... Появилась провизия.
Спустя несколько минут минима-люди слились с толпой великанов в одно тесно сплоченное, дружественное целое. Бородач рассказывал, в свою очередь, что делается вокруг. Доктор потихоньку переводил его речь Эллен.
- Красные партизаны мы. Со всех деревень мужики, которые живы остались, в партизаны пошли. Бабы тоже, девки... Оружие нам дадено, маски. Командир полка товарищ Попов выдал всем. Полк за деревней в лесу, здесь недалеко. Англичане только в городе сидят, газами отдуваются. А которые отойдут, тех и зашкерываем без остатка. Другие сами в плен подаются. И натравили они народу! Кто не успел, тут на месте и остался. Деревни пожгли, чтобы солдатам нашим негде стоять было, а войска все в лесу, самое лучшее дело. Идем, куда хотим, нас сам леший не найдет. И не поймешь, что деется! Суда ихние на море стояли, ушли. Отжали наши их сверху. Большо-о-ой бой был. От Архангельска тоже отжали. А в других местах - не знаем. Мы больше все в лесу да в походе. Из деревень вышибаем. Сейчас только в городе и держатся еще. Скоро наступать будем. А суда-то ихние как в море ушли,- летчики наши сказывали,- у них промеж себя бой был. Восстание, что ли... Суда ушли, а войска на берегу ни с чем остались. На Двине страшно дрались, газ такой на нас выпускали - вся шкура с человека слазит. Ну, там тоже пехота морская побунтовалась малость, в плен пошла. Отправили их на Вологду. А на воздухе что бою было! Ох-хо-хо!
- Где же ваш товарищ Попов?
- А за Андозером. Лагерь в леску. Туда и пойдем с вами. А завтра на город наступление будет. Вышибить надо. Вредят. Самолет у них есть, летает с бомбами. Надоел нам вовсе. Здесь еще ничего, а вот в других местах бои были... Налетели, думали разом взять нас, только...
- Что “только”?
- А тоже хим-авиахим налетел... Ну и, конечно, дело не так просто вышло. Хо-хо! Подушили жителей немало, вот как в Покровском. Я сам с Покровского. У меня там жена, брат да племянник удушены. Сам в поле был, в чем стоял - в лес сиганул. Кто жив остался - в добровольцы-партизаны. Вот и воюем. Позавчера целый отряд зашкерали... Город весь сожжен да разбит. С моря та-а-аакими снарядами лупили! Народ кто куды разбежался.
Тут же на месте были сделаны носилки. Посадив на них маленьких людей, отряд партизан двинулся к деревне.
- А ну в ногу, раз, два!
Партизаны, большинство старые солдаты, еще с германской войны, шли дружным строем, не по команде, а скорее по привычке. Еще у огня доктор заметил в числе их несколько крепких деревенских девиц. Они тоже были с винтовками, у одной у пояса блестели ручные гранаты.
Носилки мерно покачивались. Иван Петрович толкнул Петьку в бок.
- Как же ты все-таки напоролся на партизан? Не слыхал засады!
- А черт их знает! Тихо сидели. Дока на доку нашелЗнаешь, кто тут есть в отряде?
- Кто?
- А те самые, что меня ножом пырнули. Дайнаполовинку тоже есть, Такинада, Покурим... Все тут.
- Ты обещал с ними разделаться.
Петька посопел носом.
- А ну их! Не время теперь. Завтра вместе с отрядом отправимся город брать. Я уговорился с одним, с тем самым, что меня порезал. Он понесет меня в кошеле за спиной. Егор Дайкалач зовут.
Доктор не слышал, что дальше говорил Петька. Его убаюкало мерное покачивание носилок. Эллен спала. Мысли Ивана Петровича стали мешаться.
“Петька... Дикий? Нет, не дикий. И добровольцы-партизаны тоже не дикие. Дайкалач вместе с Петькой пойдут город брать. А недавно резались! Девки с винтовками, бабы... Петька сказал “бывает”. А разве бывает, чтобы люди становились в три фута ростом? Не знаю. Нет,. не то! В городе все разрушено, и моя больница и Афанасьева убита наверно... и Дэвис... А Алексей Иваныч умер. Со страху...”
Мысли доктора оборвались. Под мерное качание носилок и топот ног партизан он незаметно уснул.

18. Смерч

Очнувшись, Дэвис сразу сел, словно его толкнула посторонняя сила.
Некоторое время он с недоумением осматривал незнакомую обстановку, стараясь сообразить, вспомнить, что произошло. Потом порывисто вскочил и подошел к окну. Приставил стул, влез на подоконник.
Часовой в зеленом френче, стоявший под окном, заметив его, сделал кому-то знак рукой. Дэвис отошел от окна. Спустя минуту, в комнату вошло трое. Один, по-видимому, врач и два офицера.
Прислонившись спиной к кровати, Дэвис пристально смотрел на вошедших. Его точная мысль работала лихорадочно. Он старался нащупать почву и оценить положение.
Пришедшие, как истые англичане, которым неприлично чему-либо удивляться, со строгими и непроницаемыми лицами остановились посреди комнаты.
- Как вы себя чувствуете?
- Я здоров.
- Кто вы такой?
Минуту Дэвис молчал. Он даже закрыл глаза от напряжения.
Каскадом, как блестящие молнии, понеслись мысли, решения.
Одна идея сверкнула особенно ярко, и сейчас же Дэвис ее поймал в этом водовороте, успел охватить разумом всю, целиком. Да, именно так. Чем неожиданней, чем глупее, тем лучше. Он снова открыл глаза.
- Я - марсианин...
Короткая пауза. Старший офицер - он имел нашивки майора,- повернулся к дверям.
- Мы должны донести об этом господину полковнику Лори. Вам сейчас принесут обед.
Оставшись один, Дэвис забрался на кровать и повернулся лицом к стене. Ему надо было обдумать каждый шаг, каждое слово... Надо быть готовым к любой неожиданности.
Принесли обед. Солдат и сержант, выпучив глаза, на носках, с осторожностью ступая, поставили кушания на стол и выскочили, как ошпаренные. Дэвис немного поел и снова устроился на кровати. По стене полз тощий клоп. Чтобы его остановить, Дэвис подул ему навстречу. Но вряд ли он замечал, что делает. Его мозг работал так, как бывало ночами на Маркет-Стрит перед аппаратом, когда он создавал минима-гормон.
Прошло полчаса. Дэвис лежал неподвижно. Клоп ползал по стене и не хотел уходить. Наконец, не удержавшись на гладких обоях, он упал за кровать. Это почему-то испугало Дэвиса.
Течение мыслей -оборвалось. Он сел на кровать. Он был ко всему готов.
Офицеры вернулись. Дэвиса понесли на руках. Глядя через плечо рослого солдатаон с интересом осматривал опустошенные улицы городка. Трупы были убраны, но сморщенная и пожелтевшая листва деревьев показывала ужасное действие газов.
Местами кварталы уцелели от пожара, но большая часть представляла дымящиеся развалины. Вокруг громадных воронок возвышались кучи нагроможденных бревен, кирпичей, земли: это были результаты работы артиллерии с моря. Одиноко торчад.а сбитая колокольня, зияя кирпичными ранами.
Поворот. Рядом батарея зенитных орудий. Невдалеке выстроился отряд пехоты. Доносились лающие слова команды. Отряд двинулся навстречу, и Дэвис поймал на себе удивленные взгляды солдат. Но рядом сбоку шел офицер и покрикивал: “Левт... райт... левт... райт!” Прошли мимо. Штаб.
Дэвиса поставили на стул. Полковник Лори поднял глаза.
Штабные сидели по своим местам, скрипели перья, щелкала походная машинка.
- Ваше имя?
- Ли-ло-ла.
Офицер, с круглой как арбуз головой, быстро записывал показания.
- Национальность?
- Марсианин.
Полковник откинулся на спинку стула. Внимательно посмотрел Дэвису в глаза. Снова опустился.
- На каких языках говорите?
- Кроме своего, на английском, немецком и французском.
Англичанин в замешательстве пожевал губами.
- Каким способом и зачем... э... прибыли на Землю?
Перья затихли, машинка перестала стучать. Маленький Дэвис твердо взглянул на своего противника.
- Наш экспедиционный корпус прибыл на Землю для участия в войне.
- На чьей стороне?
- На стороне Союза Республик.
Молчание длилось несколько минут. Полковник Лори внимательно чистил ногти. Машинка несмело щелкнула несколько раз и притихла. С улицы снова донеслось мерное “левт... райт!”
- Через несколько дней прибудут наши транспорты, и мы начнем,- Дэвис усмехнулся.- Это не секрет... Я нахожу возможным вас даже предупредить, поставить условия...
- Условия?.. Гм... Какие же это условия?
- Немедленно прекратить действия на всех фронтах, сдать оружие, самолеты и суда, удалиться...
- А вы... являетесь правомочным лицом?
- Я - командующий северным отрядом. Наше расположение здесь, в этой области. По некоторым соображениям мы еще активных действий не начинали, но... Я принужден был со своими спутниками опуститься в лес во время пробного полета. Мы блуждали долго пешком, обтрепались, вышли в какую-то деревню. Пришлось воспользоваться вот этим,- Дэвис указал на свой детский костюм,- наш рост...
Полковник подозрительно сощурился.
- Э-э... Откуда вы знаете английский язык?
Дэвис ожидал этого вопроса.
- Мы изучили его уже здесь. Для таких вещей нам достаточно нескольких дней. Два-три сеанса гипноза!..
Подозрительные огоньки в глазах англичанина погасли. Необычайный, сверхъестественный вид Дэвиса лучше всяких слов доказывал его неземное происхождение. При нем еще нашли миленькую кошечку. Остальные марсиане вырвались из рук солдат. Приходилось верить маленькому человечку.
В соседней комнате загудел мотор полевого радиотелеграфа.
Полковник вышел. Дэвис уселся на стуле и принялся ждать.
Машинка застучала опять, перья побежали по гладкой бумаге.
Штабные старались показать вид полного равнодушия. В разгар войны и, по-видимому, восстания собственных войск, отрезанные от главных сил в чужой, враждебной стране, винтики-штабного механизма продолжали свою работу.
Вошел полковник. Спокойный, серьезный.
- Я снесся с главным командованием. Запрос будет послан в Лондон, хотя там сейчас... м-м-да...
Раздались шаги. В комнату быстро вошел молодой лейтенант.
Не замечая Дэвиса, он направился к полковнику.
- Господин полковник, мы сейчас вернулись с разведки.
Обнаружен лагерь большевиков. Полк и партизаны стоят в лесу за деревней. Если послать самолет с бомбами, можно...
Полковник остановил его. Наклонившись к уху лейтенанта, он что-то объяснял шепотом, выразительно посматривая на Дэвиса.
Лейтенант обернулся. На одну секунду в его глазах промелькнуло изумление. Он с размаху сел на стул. Потер лоб, что-то припоминая. Потом нервно расхохотался.
- Хэ-хэ! Марсианин! Вы, полковник, позабыли историю со взрывом бомбы и нападением на Манор-Стрит. Об этом много писали в газетах, перед самой войной... Помните лорда Блэкборна? Хэ! Его пленник куда-то исчез... “Минима-гормон”... Кажется, его имя - Дэвис. Помните “Исчезновение Дэвиса” в “Тайме”, передовая? Это, наверное, сам Дэвис! Хэ-хэ! Марсианин! Ловко...
Полковник позвонил. Явились солдаты. Дэвиса взяли под стражу. Вывели в соседнюю комнату. Отсюда слышно было, как полковник спокойно сказал:
- Хорошо, прекрасно. Вы, Фердинг, возьмете на складе полный груз газовых бомб и полетите вместе с капитаном Фанном. Желаю успеха.
Лейтенант взял под козырек и, круто повернувшись, хотел выйти, но в этот момент...
Широкими цепями, прямо лесом и одним им известными тропинками красные добровольцы-партизаны вели части товарища Попова. На вьюках лошадей покачивались разобранные горные орудия, тряслись легкие “макленки”... По точно рассчитанной диспозиции городок должен быть охвачен сразу со всех сторон.
Соединенный отряд комсомольцев отрезал путь отступления берегом, часть полка обходила с моря, а другая часть, вместе с партизанами, начинала лобовую атаку. С ними не было пока ни одного самолета. Обещали прислать через три дня с двинского фронта, но никто не мог усидеть на месте.
На подступах к городу, в тылу расположились летучкиКрасного Креста. Эллен была там.
Иван Петрович, сидя в кузовке за спиной здорового красноармейца, отправился с Поповым в обход к морю. Доктор оказался полезным как проводник, он хорошо знал окрестные леса.
- Где же ваш приятель Петька? - спросил на одной из остановок командир,- он хотел тоже идти с нами.
- Он и пошел,- ответил не без горечи Иван Петрович,- но без нас. Они еще ночью исчезли со своим товарищем Егором Дайкалач. Какую-нибудь штуку хочет выкинуть, отправился на разведку. Не знаю только, что он может сделать.
Попов молчал, что-то отмечая на карте.
Двинулись дальше. Взошло солнце, стало тепло. В этом знакомом доктору лесу казались странными вереницы красноармейцев, лошади, вьюки. Обычно здесь ходили только охотники за рябчиками.
Развернувшись на два крыла, заняли позицию. Партизаны должны были начать, чтобы отвлечь силы на себя. Тогда ударят и главные силы полка.
Город был как на ладони. Иван Петрович с трудом узнал его.
Черные пустыри, дым пожара, куцая колокольня... А где же больница на горе? Ее не было...
Товарищ Попов посмотрел на часы.
- Сейчас начнут партизаны,- процедил он сквозь зубы.
Иван Петрович протянул руку за биноклем, висевшим на груди у его носильщика-красноармейца, но в этот момент...
Еще не рассвело, когда Дайкалач с Петькой за спиной приблизились к городу. Они шли прямо лесом.
- Я маленький, не заметят. Проберусь в город, высмотрю все, а к утру здесь дождемся партизан. Главное - узнать, где у них батареи и склад снарядов. Укажем нашим артиллеристам. Донеси меня до полей, а дальше я сам.
Дайкалач побрел дальше. Вот и поля. Близился рассвет.
Сквозь туман виднелись очертания городских построек. Пахло дымом. Мертвечиной...
- Жди меня здесь, скоро вернусь,- сказал Петька, вылезая из берестяного кошеля,- ежели не вернусь, дуй навстречу нашим.
Не прощаясь и не оглядываясь, он быстро пошел и скрылся в густых зарослях конопли. Дайкалач лег на землю и стал слушать.
Петька осторожно крался вдоль края города. Нигде не было видно постов. “Где-то у них блокгауз со снарядами и газовыми баллонами?” Должен быть где-нибудь с краю...
Проскользнув незаметно через крайнюю улицу, Петька шел теперь полуразрушенным кварталом. Он радовался, что стал таким маленьким. Это очень удобно для разведчика.
Светало. Петька искал глазами характерную землянку, в каких обыкновенно хранятся взрывчатые вещества. Ничего не было заметно. Неужели они устроили склад в жилом доме?
Странно...
Послышались шаги. Что такое? Офицер, отряд солдат с винтовками... Маленький разведчик спрятался в полуразрушенный дом. Кого-то провели мимо. Петька высунулся из окна и посмотрел вслед. Кого-то они ведут?
Раздался короткий, рассыпчатый залп. Петька подождал, когда пройдут обратно. Вылезши из своего убежища, он пробрался к тому месту, где стреляли.
Около десяти человек в разных позах лежали на земле. Среди них две женщины. Одна еще шевелила пальцами босых ног...
- Расстреляли... Гм... Партизанов, наверно. Скоро это у них делается. Вчера только, слыхал, взяли в пленРазведчик задумчиво пошел дальше. Его маленькое лицо было совершенно спокойно. Опять шаги, голоса... Снова надо было прятаться.
Юркнув в полуразвалившуюся кладку дров, он сидел, затаив дыхание.
Пятеро солдат пришли мыться. Рядом тек ручеек. Петька слышал, как солдаты фыркали, отдувались, громко говорили. Слов он не понимал. “Скоро ли уйдут?” - с досадой думал он, нетерпеливо поглядывая в щель между дров. Но солдаты не уходили. Явилось еще трое с котлом. Тут же развели огонь и принялись что-то варить.
Прошел час. Чертыхаясь в душе, Петька решил как-нибудь незаметно ускользнуть. Попробовал протиснуться в дыру на противоположную сторону костра дров. Черт возьми! Дрова осыпались с громким шумом. Петька вскочил и пустился бежать.
Он слышал тяжелый топот ног за собой. Бросился в несжатое ржаное поле, бежал зигзагами... Его стали окружать. Он слышал крики уже сбоку и впереди. Назад! Трое солдат упали на землю, стараясь схватить маленького человека. Петька увернулся и припустил в сторону. Потеряли, кажется, из виду. На отлете стоял какой-то дом с часовыми у дверей. Петька колебался. Лучше, пожалуй, остаться во ржи... Но сзади его ищут. Снова вперед.
Раздались выстрелы. Просвистела жалобно пуля, другая. Заколыхалась рожь под чьим-то тяжелым бегом - тут, близко... Вперед! Часовой пересек ему дорогу, загораживая путь винтовкой и что-то крича. Из улицы на выстрелы выбежали, поспешно пристегивая сумки, солдаты, замелькали желтые гетры офицера...
Молниеносный взгляд... Дыра в подполье! Он пожалуй пройдет. Скорее!
Едва Петька успел протащить ноги в дыру, как к стене сбежалась толпа. Раздались громкие возгласы, спор, команда...
Сейчас войдут в дом! Петька осмотрелся. Пол в доме был вынут, и вей помещение обращено в обширный склад. В полумраке видны были ящики, нагроможденные до самого потолка. Петька стал читать надписи, но ничего в них не понял. Что это? Приподняв крышку одного вскрытого ящика, маленький разведчик залился беззвучным смехом.
- Хы-хы! Фугасы, снаряды, газовые баллоны, гранаты...
Снаружи настойчиво доносились повторяемые взволнованными голосами два слова: “Штаб... Ключ”, Петька знал несколько английских слов и сразу сообразил:
- У них нет ключа... успею...
Юркий, как кошка, маленький человек заметался по складу.
Ему нужны были ручная граната и фугас. Вот ящик, он открыт...
- Хы-хы, вспомните Покровское!.. Умели рыбу рвать фугасами, сумеем и...
Наклонившись над ящиком с фугасами, Петька сунул туда ручную гранату и ждал. Скоро придут с ключом. Ну что ж, он поживет еще одну минуту. Ему ясно представилась голая нога расстрелянной партизанки. Она так странно шевелила пальцами...
Лицо Петьки сделалось страшным. Он не мог больше ждать.
- А-а-а! Жихорь вас всех возьми!!..
Он судорожно выдернул кольцо рычага и разжал руку. Раздался щелчок ударника. Взвился дымок... Шнур горел пять секунд...
...колоссальный столб черного дыма вырос на восточном конце города. Иван Петрович выронил бинокль. Товарищ Попов стремительно вскочил. Удар, толчок воздуха, оглушительный грохот...
- Приготовить маски. В цепь. Вперед!
- Вперед! - передалась дальше команда.
Серые двинулись...
...со звоном вылетели стекла. Дом качнулся. Громовой удар, казалось, расколол пополам небо. Лейтенанта бросило к двери. Он ударился головой о косяк и .свалился на пол. Полковник еле устоял на ногах.
Штабные вскочили, смешались в нестройную толпу. Машинка умолкла. “Левт... райт”, за окном стихло. Через минуту в комнате никого не было.
Опомнившись, Дэвис выглянул в окно. В воздухе - пыль и дым, черный, густой. Зеленые фигуры метались во все стороны, гремели орудия. Схватив валявшуюся на полу маску, Дэвис вышел на крыльцо. На улице быстро разбегались цепи зеленых, занимая задворки, развалины домов. Где-то поблизости рвались шрапнели, злобно заливались пулеметы... Вдали видна была огромная туча дыма. Она клубилась и щурилась на опустошенной взрывом площади. Становилось трудно дышать, все застилал какой-то туман... Не газ ли это? Дэвис схватил маску. Велика, надо стянуть плотно резину. Клапан в рот...Ах, душно! Тяжело дышать.
Вот, волна уже здесь. Накатилась, застлала все кругом и пошла дальше. Петух, одиноко бродивший по двору, забеспокоился, побежал, смешно вытягивая шею, потом завертелся на месте.
Где-то жалобно кричала кошка...
Что это? Иприт? Почему горит кожа? Маска не спасает, душно, горько во рту... Воздуху! Снять маску!
Дэвис вцепился пальцами в резиновый край и оттянул его от шеи... Зловещий аромат ударил в нос, в легкие. Дэвис снова стиснул резину. В голове поднялся шум. Где это звенят колокола?
Вскочив на ноги, он бесцельно устремился вдоль улицы, навстречу газовой волне.
Вокруг гремел бой. Орудия, пулеметы, частая, как треск сучьев в костре, ружейная стрельба. Крепко стиснув зубами клапан, Дэвис шел навстречу газовой волне и грому боя.
Кто с кем бьется? Полковник Лори и русские? Вот полуразбитый квартал, за ним - поле и лес. Поле дымится, курится от ударов пуль и шрапнели. Над ним белыми букетами цветут дымки разрывов. Ха-ха! Белые гладиолусы! Минима-гормон... А это что?
Дэвис увидел необозримые цепи каких-то темных фигур в самом огне, в самом дыму картофельного поля. Это русские? По одному, по два, короткими перебежками они неудержимо приближались, катились замаскированной лавиной. Они стреляли сюда, навстречу Дэвису, навстречу густым россыпям засевших в прикрытиях врагов. Снаряды рвались везде вокруг. Дэвис не обращал на них внимания. Он лег на сырую траву и не замечал уже, как быстро мимо него, отстреливаясь, перебегали назад зеленые френчи, как близилась, росла цепь темных фигур с поля.
Дэвис задыхался. Маска была велика ему. Газ просачивался, трудно было дышать... Ах, да не все ли равно! Раз, только раз вздохнуть полной грудью!
Приближались какие-то люди, тоже в масках, большие. Дэвис хотел крикнуть: “сюда!” Но звук потерялся в маске. Клапан вывалился изо рта, Дэвис не мог сразу поймать его снова. Душно, прочь маску!
Противогаз упал на землю. Дэвис, как рыба, жадно ловил воздух и пытался что-то крикнуть набегающим победителям. Но раздирающая, шершавая струя сжала горло, стиснула грудь...
С последними проблесками сознания Дэвис схватился за резину и упал на землю. “Поздно”,- мелькнула мысль. Он хотел крикнуть: “Эллен!” Но сознание провалилось в какую-то сверкающую бездну, и последними остатками сил, выдыхая из отравленных легких смертно-ароматный газ, он слабо прохрипел: “Дэзи... Дэзи...”
Высокие фигуры пестрой толпой серых и черных пятен окружили лежащего карлика. Все они были в масках, и потому молча, как водолазы, наклонились и шевелили круглыми резиновыми головами...
Один из уродов подхватил маленькое тельце на руки и быстро понес его в сторону, к картофельному полю. Остальные, проводив их блестящими взглядами стеклянных глаз, повернулись и стали догонять ушедших вперед товарищей.
Поднялся ветер. Великан с карликом на руках приблизился к лесу. Маленькая голова карлика безжизненно моталась из стороны в сторону. Остановившиеся глаза строго смотрели в синюю лесную даль. Там, в той стороне - Хайн-озеро...
Навстречу попадались новые группы людей в масках. Они с удивлением провожали странную пару. Но им было некогда задерживаться, они торопились в город. Там местами еще кипел бой, кашляли бомбометы, люди кончали трудную работу.
Пройдя перелесок, великан вышел на дорогу. Здесь, на горе, был уже чистый воздух, здесь кончалась полоса газа. На лужайке в боевой готовности стоял резервный отряд. Великан стащил маску и некоторое время тяжело дышал.
- Товарищ Третьяков здесь?
- Нет. С Поповым в обход пошел. Это у тебя кто?
Отряд окружил пришедшего со всех сторон. Лица были серьезны.
- Это четвертый “малый”, Ивана Петровича товарищ. К малым его надо доставить. Где малые?
- В палатку неси, в лазарет. Тут всего с версту по дороге. Летучка там стоит, и малая с ними...
Провожаемый угрюмым молчанием, партизан снова взял на руки маленький труп и побрел по дороге. Его подкованные “бахилы” глухо стучали на камнях.
Мостик, ручей, затем - зеленая палатка. Внутри не хватало места, поэтому вокруг, на брезентах и прямо на земле, лежали раненые. Слышались с.тоны. Обгоняя партизана, по дороге мерным шагом взад и вперед двигались санитары с носилками.
У палатки шла суетливая, быстрая работа. Одни возились с ранеными, другие носили из ручья воду. На дороге стояли запряженные подводы. Вереница лошадей тянулась далеко, скрываясь за поворотом. В воздухе висели говор, крик...
Все заняты были спешной работой и не обращали внимания на старого партизана с его ношей.
Осторожно ступая громадными “бахилами” между ранеными, он пробирался ближе к палатке.
- С живыми не справятся, а я тут с мертвым,- бормотал он.- Сестра, сестрица! Примите у меня вот этого, малого...
Пожилая сестра поднялась от носилок.
- Что? Какого “малого”? - спросила она. Но, бросив взгляд назад, поняла в чем дело.- Клади здесь, под дерево. Что с ним?
- Не живой. В газы попал, а в маске не вытерпел, видно. Велика ему.
Сестра наклонилась над карликом.
- Да, помер.
В этот момент принесли раненного в живот. Послышались стоны. Сестра кинулась навстречу. Из палатки показался хирург, жадно затянулся папиросой и скрылся снова.
- Дорогу!
Партизан отскочил в сторону и пропустил несколько носилок с перевязанными уже ранеными. Он чувствовал себя лишним здесь. Надо в город, там бой еще...
- Шесть подвод подавай! Живо!
Загремели колеса.
Надо было уходить... Великан бросил последний взгляд под дерево, где лежал маленький человечек, и выругавшись пошел прочь. В тот же момент фартук палатки откинулся и показалась маленькая фигурка. Серые глаза вопросительно уставились под дерево. Партизан обернулся. Крякнул...
- Это он... он, малая барышняРешительно повернувшись и больше не оглядываясь, великан пошел к дороге. Его лицо было спокойно и сурово. Он смотрел вперед и дальше по вершинам сосен таким же лесным взглядом, как, бывало, Петька глядел ночью в догорающие угли костра.

19. Большая Земля

Прошел год. Вопреки предположениям Дэвиса, маленькие люди не только перестали уменьшаться, но, спустя месяц после прививки, начали снова расти. К следующему лету они достигли своего прежнего нормального роста.
Вихрь военных и политических событий не прекратился, с ликвидацией внезапного нападения. Европа кипела, как в огне.
Словно пузыри сменялись министерства, фашизм истерически, жестокими мерами пытался остановить нарастающую волну революции. В Англии власть взяли в свои руки коммунисты и, к ужасу “цивилизованного мира”, сейчас же отозвали отовсюду свои войска. Франция бесновалась. Она пыталась снова оккупировать Германию, но везде встречала отпор.
В Польше на полтора месяца появился король. Он издал три или четыре торжественных манифеста и вскоре куда-то исчез.
Прибалтика кланялась на запад и на восток. Македонская “чета”, обвешанная патронами, спускалась с гор. В Болгарии за месяц вырубили почти все рощи на виселицы, но... спустя короткое время на них повисли те, кто их строил. С какими-то таинственными намерениями приходили из Америки транспорты с войсками и снаряжением. Они пока не вступали в драку, присматривались. Лига Наций созывала толпы юристов для истолкования неясных параграфов своего злополучного устава.
Всеобщая социальная революция носилась в воздухе, насыщала землю. Лилась кровь... Между прочим, и мистер Деферринг, так страстно желавший иметь побольше нефти, добился своего в полной мере. Его утопили в большой цистерне с русской нефтью... Оставшиеся в живых бывшие минима-люди как могли приняли участие в этой колоссальной борьбе. Целый год они переезжали с места на место, работали, часто месяцами не встречались. Несколько раз Эллен ездила в Москву.
Осенью следующего года она встретила в Архангельске Ивана Петровича. Эллен возвращалась в Англию. Ей удалось списаться с отцом. Но главное - Чарли... Он стоял во главе Лондонского района. Он звал ее приехать, там много работы!
Большой пароход отходил в Мурманск поздно вечером. Иван Петрович провожал Эллен. Оба они были уже нормального роста, прошедшее казалось им смутным сном.
Второй свисток. Толпа на пристани пришла в движение.
Эллен схватила доктора за руку.
- Слушайте,- сказала она быстро, словно боясь, что не успеет высказаться.- Я еду домой, к Чарли... Но вы не думайте, что я... Я помню Дэвиса! - Она отвернулась в сторону, крепко сжимая зубами палец перчатки.
Иван Петрович молчал. Эллен резко обернулась к нему.
- Прощайте!
Она крепко, по-мужски сжала его руку, подхватила Чемодан и быстро поднялась на пароход. Иван Петрович смотрел вперед и не замечал ни грома лебедок, ни шума толпы. Эллен стояла в густом строю отъезжающих, опершись о борт. На ней были английское пальто и скромная фетровая панама... Эллен похудела. Ясные серые глаза смотрели слетка удивленно, как всегда. Но в них появилось теперь новое, твердое выражение - отблеск пережитых недавно событий.
Третий свисток. Убрали трап. Из-под кормы забила пена и метнулась вздыбленная винтом вода. Высокий борт парохода медленно отделялся от пристани...
Через неделю Иван Петрович был в своем городке.
В тот же день вечером он пошел на кладбище. Оно расположено в стороне от города, на возвышенности, в густом сосновом лесу. В шумном бору пахло смолой. Кладбищенский сторож, сутулый старик, знакомый доктора, недалеко от входа рыл могилу.
- Здравствуй, Курсинька!
- At Доктор! Давно приехал!?
- Сегодня. Кому роешь?
- Мужик один, Ваня Нехочу помер. Ему и рою. Он еще...
Иван Петрович, не слушая, прошел дальше. Могилы, сколько могил! Тропинка направо. Вот. она, маленькая могила. Кто-то на ней поставил березовую доску. Наверно Курсинька вырубил ее по своему почину вместо креста! На доске выжжена надпись: “Иван Дэвис и Дэзи”. Кошечку нашли отравленной газами в корзинке под столом, в английском штабе. По желанию Эллен ее похоронили вместе с Дэвисом.
Доктор сел у могилы. Здесь было тихо и глухо.
- Вот, прошел год... Кругом борьба. “Дэвис и Дэзи!” Они унесли с собой в могилу тайну минима-гормона. Ну что ж... Даже здесь: леса, болота, море, горы.... А дальше! Разве Земля маленькая? Человек должен только суметь ужиться на ней... Петька когда-то сказал: “Много места!” Да, много места... Большая Земля... А Дэвис?..
Смеркалось. Спустя час Иван Петрович поднялся и пошел к выходу. Он был взволнован и медленно шел, сжимая в руках шляпу. Он нашел самого себя, свое место в природе. Он понял и Петьку, и Колю Чабара и Дэвиса. Понял ту тяжелую борьбу, которой кипел мир.
У поворота на главную аллею его внимание привлекла громадная вырубленная доска прямо топором из сосны, почти новая.
Доктор остановился и поднял глаза на кривую надпись.
“Здесь погребено тело гамицкого крестьянина Алексея Ивановича Иванова”.
- Наверно, нашли и перетащили городские “ребята”?
Иван Петрович долго стоял у этой могилы. Легкий, ласковый ветер принес из далеких лесов запах смолы, моха, лиственниц...
- Большая Земля! - почему-то громко сказал доктор.Большая Земля! - повторил он еще раз, надевая шляпу. Затем выпрямился и, бодро подняв голову, быстро и уверенно пошел к выходу.


Ю. С м о л и ч
Владения доктора Гальванеску


Автомобиль заметно, хотя и плавно прибавил скорость. Пыль и гомон тесного и грязного южного города внезапно .исчезли, мягко истаяв за темной стеной роскошных фруктовых .садов и буйных виноградников.
Шоссе некоторое время петляло в этом зеленом оазисе, потом выбежало на песчаный пригорок и легло посредине между двумя водными гладями - буро-зеленоватой полосой Дуная с правой стороны и величественным спокойно-синим плесом Кагула - с левой. Тут шоссе внезапно окончилось, и упругая резина колес жестко зашуршала по хорошо укатанной дороге из крупного, как зерно, песка.
Сахно оглянулась. Из-за зеленой чащи, сквозь марево городской пыли высунулась одинокая дымовая труба, блеснул рядом золотой купол да ветерок швырнул еще какие-то невнятные отголоски далекого города. Рени исчез. Еще дальше остался позади Галац.
Сознание этого заметно утешило Сахно. Она легко вздохнула, радуясь, что наконец окончена докучливая беготня по нудным учреждениям беспорядочного города, а грязноватую железную дорогу заменило уютное и быстрое авто. Она сняла плащ. расположилась удобнее на мягких подушках и со вкусом закурила сигарету.
Справа и слева веяло свежестью и ароматом воды. Автомобиль ритмично покачивался. День выдался солнечный. В перспективе - новые места, новые люди, интересная работа. Сахно могла бы похвалиться в этот час, что она полностью удовлетворена и собой, и своей судьбою, и вообще - всем.
Пересыпь становилась шире и заканчивалась. Шатким мостком проскочили протоку, пересекли наискось неглубокий лиман - где с косы на косу, где просто по твердому, на два сантиметра под водой, дну - и, взметнув позади себя водяную пыль, снова выехали на песок. Дунай поворачивал направо и заслонялся высокими, стрелообразными камышами. Кагул закруглял берега, и по ту сторону уже вырастали из воды серые холмистые склоны. Дорога внезапно повернула, изломившись почти под прямым углом, и побежала за холмами, огибая залив. Промелькнул маленький рыбацкий поселок - серый, как земля, без деревьев и тени, голый под палящим солнцем, как пожарище. Песок помельчал. Из-под колес уже дымилась белая пустынная пыль.
Дорога пошла вверх. Озеро исчезло на миг за глинищем, затем появилось снова уже где-то дальше - за известняком и холмами. И вдруг, перескочив через лог, дорога выбежала в степь.
Далеко-далеко, до горизонта, зазеленел, забелел весенний ковыль, лицо опалило горячим вольным ветром: начались Буджацкие степи.
Пятнадцать километров пути проехали быстро, незаметно.
Шофер обернулся. Своим запыленным видом, ресницами, густо припудренными сухим известняковым инеем, он больше походил на мельника, и Сахно непроизвольно усмехнулась. Однако, наверное, и у нее физиономия не была красивей, потому что шофер тоже ответил усмешкой.
- До Ялпуха уже недалеко! - крикнул он.- Мы переправимся паромом через протоку, а то объезжать далеко.
- Хорошо,- согласилась Сахно.
- Так где же остановимся на завтрак? На перевозе или подождем до Измаила? Измаил еще не скоро - после полудня.
- Не знаю. Где лучше,- доверилась ему Сахно,
- Тогда на перевозе,- сразу решил тот,- там есть неплохая корчма. Или у старого Ионеску. Он мастер жарить рыбу с яичницей. Да и мускат у него есть хороший... для того, кто хорошо заплатит.
- Согласна. Попробуем! - так же весело ответила Сахно на шоферское подмигивание. Довольно улыбнувшись, тот снова отвернулся к рулю.
Некоторое время Сахно разглядывала запыленные кожаные плечи и загорелый затылок шофера, удивляясь его хорошему французскому выговору. В этом Сахно повезло: она не знала ни одного румынского слова и шофер был одновременно за переводчика.
Солнце тем временем поднялось довольно высоко, и даже быстрый бег автомобиля не спасал от его палящих лучей. Сделалось жарко. Да и дорога ухудшилась. Тут, в степи, не было укатанной колеи - ездили не часто, и путь едва был намечен прибитым, вытолоченным ковылем. Твердые стебли пырея то и дело попадали в колеса между спицами, что несколько замедляло раскатистый бег. Постоянный, неумолчный шорох этих сломанных стеблей превращался в монотонный свист и убаюкивал.
- Да скоро ли этот чертов перевоз? - крикнула она, не выдержав, шоферу.- Право, меня одолеет морская болезнь!
Шофер не ответил. Молча он увеличил скорость и затем протянул руку вперед.
Сахно взглянула туда.
Небо будто осело на степь, низко над землей переломившись едва заметной полосою. Над полосой одиноко бродили редкие тучки, а ниже, под нею, голубизна отливала седой чешуей... Это рябила водная поверхность. До Ялпуха действительно было недалеко.
Впрочем, переваливая с пригорка на пригорок, пришлось ехать еще с добрых полчаса. Только в четверть двенадцатого автомобиль с жестким шорохом заскрипел на прибрежном песке.
В этом месте, возле перевоза, озеро имело оригинальную и причудливую форму. С обеих сторон разливалось оно двумя огромными необозримыми просторами - слева Ялпухом, справа Катлабухом,- а тут, в протоке, противоположный берег выбегал навстречу на несколько километров длинной узкой косой. Казалось, природа, играючи, соорудила великанский мол.
Паром как раз был на этом берегу. Собственно, это был и не паром, а большой баркас с широкой палубой, настеленной вровень с бортами. С берега на него были перекинуты широкие сходни. Шофер вырулил на них, и автомобиль, раза два сильно подпрыгнув (так, что Сахно оба раза чуть не бултыхнулась в воду), пыхтя и скрежеща вскарабкался на палубу и там остановился.
Людей, впрочем, ни на баркасе, ни поблизости на берегу не было. Не видно было их и на том берегу, возле куреней, что размещались у самой воды. Шофер нажал на рожок, однако звук его был слишком слаб, чтобы разбудить хозяев перевоза, должно быть, крепко уснувших. Сахно надоело слушать бесплодную мелодию автомобильных сигналов, она вынула револьвер и несколько раз выпалила. Выстрелы гулко загремели над водой, озеро подхватило резкие звуки и далеко покатило их неумолкаемым эхом.
Выстрелы сразу же возымели действие. Из куреней вышли люди, сели в лодку и поплыли через протоку.
Однако протока была значительно шире, чем это показалось сперва. Понадобилось некоторое время, чтобы можно было хорошо разглядеть гребцов. В лодке сидело трое: старый седой рыбак и двое юношей, крепких, как дубы, с загорелыми лицами и черными взлохмаченными волосами. Они ловко и красиво загребали веслами, а старик держал руль.
- Старый Ионеску с сыновьями,- пояснил шофер.- Крепкий мужик! В позапрошлом году он отпраздновал сотую весну в своей жизни. Пережил трех жен. Эти дети - от предпоследней.
А последнюю он, чтоб не соврать, взял, когда ему шел девятый десяток.
Сахно поглядела на старикана не без зависти, и хотя сама была спортсменкой не из последних, прикинула, что на кулачки она с ним не вызвалась бы.
Лодка тем временем причалила. Старый Ионеску учтиво поздоровался с Сахно, потом дружески пожал руку шоферу, да так, что тот, скривившись, перегнулся через поручни машины.
- Когда уж ты, старикан, дуба дашь? - поинтересовался он вместо приветствия, дуя на онемевшие пальцы.
Старик весело улыбнулся и что-то ответил.
- Ой, не могу! - схватился за бока шофер и взорвался искренним заразительным смехом.- Ну, разрази тебя гром! Да вы слышали такое? - повернулся он к заинтересованной Сахно.- Старик надумал жениться в четвертый раз: скучно, говорит, без бабы! Ха-ха-ха-ха! А церковь не позволяет. Так он, говорит, послал попа к черту, привез молодую в курень и живет себе без венчания. Ну и дедуля, мать его так! Поглядим, что там за молодая у него...
Хлопцы тем временем приладили весла - огромные, метров по шесть - по одному с каждой стороны, старый Ионеску отпихнулся и баркас медленно двинулся через протоку. Возле одного весла стояли двое хлопцев, с другим старичок управлялся один.
Итак, для завтрака было две перспективы: либо снова сесть в авто и, повернув вбок по-над берегом, остановиться в небольшом селении, где была рыбацкая корчма, либо перекусить тут, под открытым небом, подле гостеприимного куреня старого Ионеску.
Шофер настаивал на втором варианте, соблазняя Сахно исключительным качеством хозяйского муската.
- Его старший сын владеет под Измаилом виноградниками и, по здешнему обычаю, никогда не забывает про своего старого отца. Каждую осень привозит он старику полную лодку бурдюков с наилучшим вином. Старик прячет его в подземелье под озером.
Такого муската вы не пробовали никогда. Старик выдерживает его по пять-шесть лет.
Сахно было все равно, и она присоединилась к предложению шофера.
Юноши принесли большое рядно, постелили его на песке у воды и разложили на нем все, какие были, лакомства - брынзу, малай (лепешки из кукурузной муки), элевенджи (такие же лепешки, только как пирог с брынзой), плачинту (пирожки на масле с яблоками), патлажаны (помидоры) и пареный сладкий кипер (перец). Вскоре появилась и знаменитая, особенно рекомендованная шофером рыба с яичницей.
После этого старый Ионеску собственноручно принес из погребов большой кувшин розового, прозрачного и ароматного муската. Поклонившись, он поставил его посреди импровизированного стола и, еще раз поклонившись, извинился, что прислуживает с сыновьями сам, так как жены его нет - как раз уехала в Измаил на базар.
Неугомонный Чипариу - так звали шофера (перед тем, как сесть завтракать, он учтиво отрекомендовался, как того требовали местные обычаи) - состроил на это довольно недвусмысленную мину и, пользуясь незнакомым хозяевам французским языком, вслух высказал предположение, что бедная маритати (молодайка), наверное, сидит в курене или в подвале, где прячет ее от чужого глаза ревнивый Отелло-Ионеску.
Завтрак проходил довольно живо и весело. После двух кружек муската старый Ионеску утратил свою величавость, разговорился и радушно угощал гостей. Путая румынские, старославянские, украинские и болгарские слова, а больше на жестах, он даже рассказал Сахно кое-что из здешних обычаев- и из своей жизни, похвалил уловы этого года, обругал соседних зажиточных хозяев, что скупо платят за перевоз, да измаилских бояринашей (мелких чиновников), что требуют большие деньги за право держать перевоз. Напоследок старик скромно поинтересовался, откуда держит путь и куда направляется почтенная иноземка.
- Я еду сейчас из Бухареста и направляюсь в имение местного помещика доктора Гальванеску,- охотно ответила Сахно.
- О! - сник Ионеску, и Сахно показалось, что старику неприятно было это услышать. Однако он сразу же повел дальше свой учтивый разговор:
- Пани-госпожа родственница помещику Гальванеску?
- О нет. Я впервые в вашей стране. Я послана по служебным делам.
Старику, совершенно очевидно, понравился такой ответ. Он снова вернулся к дружелюбному тону:
- Вы идете на постоянную работу, на службу в имение Гальванеску?
- Нет, я буду там всего несколько дней и возвращусь назад.
- Это хорошо,- торжественно сказал дед. И вдруг широко перекрестился, подняв глаза к небу.- Да помилует бог каждого, кто надолго поселится в этом проклятом месте.
Сахно это удивило.
- Вы пугаете меня. Почему это место проклятое?
Однако старый Ионеску уклонился от ответа. Он только вздохнул и еще раз перекрестился. Сахно была вынуждена обратиться за пояснениями к Чипариу. Но тот не мог рассказать многого.
- Я не из этих мест. Я кровный валах из-под Плоешти и здесь бываю не часто. Впрочем, признаюсь, и я слышал какие-то подозрительные слухи про имение доктора Гальванеску. По крайней мере, не раз доводилось слышать, что эту местность зовут проклятой.
- О, да,- снова заговорил Ионеску,- это действительно проклятое место. Никто из наших людей, хоть бы умирая с голоду, не пойдет к пану Гальванеску на работу.
- Но что же там страшного? Неужели сам доктор Гальванеску плохо обращается с людьми?
- Я не знаю ничего,- поник дед,- и не дай бог мне что-то знать. Мне только одно известно, что пан Гальванеску самый богатый помещик во всей округе. Он имеет огромные земли и работает на них машинами. А машин у него столько, что ему, наверное, совсем не нужны рабочие руки. Сколько живу я тут, а никогда еще не видел работника из экономии Гальванеску.
- Странно. Здесь что-то не так,- возразила Сахно.- Собираясь сюда в поездку, я хорошо познакомилась с хозяйством доктора Гальванеску по материалам сельскохозяйственной академии. Там, напротив, указано на большое количество рабочих рук, занятых на виноградниках, плантациях и заводах Гальванеску.
- Я никогда не видел ни одного работника из имения Гальванеску,- упрямо повторил дед и, нахмурившись, замолчал.
Сахно, естественно, не придала особого значения суеверным и безосновательным опасениям Ионеску, целиком объяснив их себе справедливой нелюбовью бедного рыбака к состоятельному и, очевидно, прижимистому помещику. Этот разговор только увеличил ее интерес к цели путешествия и заострил любопытство к таинственной фигуре ученого.
Беззаботный Чипариу еще меньше принял всерьез дедову речь и больше внимания уделял замечательному мускату. Он сказал только, что в Рени - он вспоминает - кое-что и сам слышал про Гальванеску. В порту то и дело грузят его товары. Он транспортирует их через Белград, станцию Троянов вал, железной дорогой, а потом по Дунаю в море. Да и с моря заграничные пароходы привозят ему много различных товаров в ящиках и мешках.
- Он хорошо платит портовым носильщикам. Они всегда получают у него на водку. Я слышал что-то и про него самого. Говорят, он очень образованный и дошлый человек. Закончил, вроде бы, несколько специальных школ по заграницам: медицине, говорят, он учился во Франции, социально-экономическим наукам - в Америке, электротехнике - в Германии, сельскому хозяйству еще где-то у черта на куличках. Кажется, он почетный член национальной сельскохозяйственной академии в Бухаресте.
-- Конечно,- подтвердила Сахно.- Он стал известен благодаря своей системе хозяйствования. Его реферат по организации сельского хозяйства заинтересовал научный мир.
- А позвольте спросить,- откликнулся Чипариу,- какое у вас дело к нему? Или, может, это секрет? Тогда не сердитесь на меня за любопытство.
- Нет. Почему же? Я охотно удовлетворю ваше любопытство. Я специально приехала из Берлина ознакомиться с виноградарством в хозяйстве доктора Гальванеску.
- Разве вы немка? - искренне удивился Чипариу.- Вы так хорошо разговариваете по-французски, что я, право, был уверен в вашем французском происхождении.
- Я такая же немка, как и француженка,- усмехнулась Сахно, однако вдруг спохватилась и встала на ноги.- Будем двигаться, Чипариу. Мы зря переводим время нашего гостеприимного хозяина, да и самим нам следует поторопиться.
Действительно, солнце стояло уже прямо над головой, свидетельствуя, что день переходит на вторую половину.
Чипариу задумчиво побрел к машине, украдкой оглядев Сахно.
Пока он возился с мотором, Сахно расплатилась с хозяином за завтрак. Расплатившись, она успела, пока автомобиль был готов, поговорить еще раз с Ионеску. Старый рыбак охотно отвечал на все вопросы Сахно, которая интересовалась его житьем-бытьем и былыми новостями, однако упорно молчал и хмурился, едва разговор касался Гальванеску.
- Пускай пани-госпожа и не расспрашивает меня,- наконец сказал он.- Старый Ионеску ничего не знает, а если о чем-то догадывается, то ему еще хочется немного пожить, не докучая богу своею смертью.
Такой разговор встревожил Сахно. Она жаждала пояснений.
Однако старик снова замолк и категорически отказался говорить дальше.
- Старый Ионеску сказал все, что мог сказать, и больше не скажет ни слова. Он сказал все, что обязан был сказать каждый христианин другому. Пускай пани-госпожа делает, что ей надо, только оглядывается на слова дурного Ионеску.
- Вы наговорили мне столько непонятного и таинственного, что просто-таки испугали меня,- настаивала Сахно.- Я жажду объяснений. Иначе я могу думать, что вы просто подшутили надо мной.
Ионеску, немного помолчав, ответил:
- Ионеску уже стар и скоро будет держать ответ перед богом. Ему не пристало обманывать людей. Однако ничего больше он сказать не может. Одно могу добавить еще: сыновьям своим я запретил и на четверть гона приближаться к землям Гальванеску.
В это время заиграл рожок. Чипариу извещал, что мотор готов. Сахно не оставалось ничего другого, как, обозвав про себя доброжелательного рыбака старым дурнем, поспешить к автомобилю. Прощаясь, она протянула Ионеску руку и сказала:
- Когда через несколько дней буду возвращаться, я снова остановлюсь здесь. И тогда за доброй кружкой твоего чудесного муската расскажу тебе про все, что увижу у Гальванеску, успокою твою старость,- засмеялась она.
Ионеску крепко встряхнул протянутую руку и с чувством ответил:
- Я буду рад и помолюсь богу, чтобы было именно так.
Однако... если и будет так, то старый Ионеску не будет слушать твоих слов и запретит слушать их своим сыновьям.
Сахно еще раз украдкой выругалась и пожала плечами. “Он сдурел тут, сто лет проживши подле перевоза”.
- Передавай привет своей молодушке,- крикнул Чипариу.Когда будем возвращаться, мы надеемся, что ты нам ее покажешь.
Автомобиль двинулся, и до Сахно донеслись еще последние слова Ионеску:
- Но здесь, на своей земле, старый Ионеску всегда поможет тебе, если в том будет надобность...
Ландшафт вдруг совершенно изменился. Холмы и пригорки кончились, и во все стороны протянулись поля. Широкие полосы пшеницы зажиточных крестьян чередовались с узенькими и длинными полосками бедняцкой кукурузы. Дорога пересекала поля наискось и раз за разом заскакивала в небольшие, сколь живописные, столь и убогие селенья, ютившиеся то у ручьев и оврагов, то у глиняных берегов. Среди всеобщего серо-зеленого цвета земли и полей радовали глаз ярко-красные, синие краски, в которые окрашены были передние стены каждой хаты.
Было время после полудня, и навстречу то и дело попадались огромные арбы с пахучим, первой косовицы сеном. За ними утомленной походкой шли крестьяне в своей обычной одежде - черных бараньих шапках, длинных, ниже колен, белых рубашках, под которыми трудно и заметить было такие же белые штаны.
Непривычные к машинам волы пугались грохота и шарахались вбок. Машину не раз приходилось останавливать и пережидать, пока не менее перепуганные крестьяне с криком и руганью по адресу и волов, и непрошеных гостей успокаивали всполошенных животных.
Но вот села стали встречаться реже. По обе стороны дороги залегли пастбища. По ним тихо бродили отары овец и стада коз.
Пастушата с визгом и свистом выбегали наперерез машине, закидывая ее кизяками и комьями сухой земли. Сахно пришлось снова надеть свой плащ.
В небольшом хуторе, где Чипариу остановился напиться, Сахно узнала, что это уже последний крестьянский выселок, а далее, за Трояновым валом, начинаются земли Гальванеску. До дворца оставалось километров пятнадцать.
Бедные крестьяне, которые гостеприимно встречали путешественников и охотно с ними заговаривали, сразу, впрочем, становились неразговорчивы и неприветливы, едва услышав о цели путешествия. Они избегали и произносить имя Гальванеску и сразу торопились отделаться от незваного общества, спеша по своим делам.
Сахно при этом невольно вспомнила о старом Ионеску и почувствовала большую досаду, особенно когда еще случилось вскоре удивительное и неприятное приключение.
Они как раз объезжали насыпь, когда из-за поворота вдруг послышались крики и отчаянный плач. Чипариу сразу же остановил автомобиль. Крики доносились из гущи лозняка, которым оброс южный склон насыпи. Не мешкая, Сахно и Чипариу выпрыгнули из машины и побежали напрямик через пастбище к кустам. Крики не стихали - несколько голосов гремели сердито и злобно, а в ответ разрезали воздух отчаянные вопли, то слегка утихая, то снова дико разражаясь - как после ударов. Кого-то били.
Перепрыгивая через канавы, спотыкаясь о кочки и раздирая одежду о цепкие ветви дикого шиповника, Сахно и Чипариу вскарабкались на склон. Стоны не стихали. Теперь уже можно было понять, что плачет ребенок под лютыми ударами плетки.
Через мгновение они и увидели экзекуцию.
На земле корчился подросток-подпасок под жестокой рукой экзекутора - пожилого крестьянина, который с каждым ударом приговаривал что-то яростно и угрожающе. Другой придерживал перенька. Еще двое стояли поодаль и хмуро следили за экзекуцией, иногда добавляя и от себя назидательное слово. Они не заметили Сахно и Чипариу и были немало удивлены, когда экзекутор, схваченный поперек крепкими руками Чипариу, мелькнул в воздухе, дрыгнув ногами. Сахно в это время недвусмысленно помахала револьвером перед глазами второго. Однако никто и не думал оказывать какое-то сопротивление. Напротив, все, как видно, здорово перепугались и, боязливо озираясь, пятились к ближайшим кустам.
- Что вы делаете, разбойники? Почему издеваетесь над мальчишкой, паршивые трусы? - кричал на всех, какие знал, языках разгневанный Чипариу.- Или вы позарились на его драную одежду? Вон отсюда!
Когда первое замешательство прошло и ошарашенный экзекутор поднялся на ноги, оправляясь после объятий Чипариу, он взялся объяснять на мешаном украинско-молдавском наречии, что ничего плохого они не делали, напрасно побеспокоили себя уважаемые путешественники, ибо тут, дескать, очевидное недоразумение: парень - сын Данейкин, и это сам Данейко учил его по-отцовски.
- Хорошая наука! - возмутилась Сахно.- Вы же чуть не до смерти забили парня. За какую ж такую провинность можно так пороть ребенка?
- О, пани, мальчик очень неосторожен и потом будет только благодарить отца за науку.
- Что же он сделал?
- Он...- старый селянин приглушил голос и боязливо огляделся вокруг,- он заскочил на панские поля...
- На поля к пану Гальванеску,- пояснил другой еще тише и боязливей.
При этих словах и все остальные испуганно глянули туда, где за широкими нивами и густыми дубравами должен был находиться господский дворец, и поспешно сняли шапки... Данейко же, отец битого, еще раз пнул ногою несчастного паренька.
- Ну ты, тихо! - остановил его Чипариу.- Что ж из того, что он заскочил в панские поля? Иль вы панские доезжачие?
Селяне испуганно попятились.
- Господи, защити и помилуй! - забормотали они.- Мы не посмеем и ногой ступить на господскую землю...
- Ого! - свистнул Чипариу.- Видно, господин Гальванеску и вправду сердитый. Старый Ионеску не врал. Так это он, сукин сын, приказал отстегать парнишку?
Непочтительное выражение по адресу пана снова смутило селян. Они со страхом глянули на панскую землю, словно боялись, что из пшеницы на межу вот-вот выскочит сам Гальванеску.
- Так это пан приказал избить паренька? - спросила и Сахно.
Тогда, видя, что путешественники, очевидно, не здешние и вправду ничего не понимают, селяне враз заговорили, объясняя причины экзекуции.
Выяснилось, что мальчик ничего еще не натворил. И били его только “для науки”.
- Кто хочет остаться цел, пусть и не смеет ступить на землю пана Гальванеску. Это проклятая земля! Пусть отсохнут ноги у того, кто переступит межу. Ибо лучше быть калекой, чем ходить по земле пана...
Это было и все, что смогла узнать Сахно. Никаких пояснений ей не дали. Панический страх перед самим именем Гальванеску, перед его землею - какой-то мистический страх, и больше ничего. Невозможно было допытаться до причин этого страха.
Земля Гальванеску - проклятая земля. Кто ступит на нее, тот не вернется домой - это все, что можно было услышать из уст перепуганных хлеборобов...
Успокоившись, дав мужикам закурить, а пареньку серебряную монету, Сахно и Чипариу сели в машину и двинулись через насыпь. Селяне испуганно и безнадежно глядели им вслед...
Земли Гальванеску начинались сразу за валом и не были ни загорожены, ни обмежеваны. Ни стражи, ни забора не было.
Никто не присматривал и за шлагбаумом. Страх перед этой землей, был, очевидно, наилучшим караульным: никто не переступал межи. Въехав на помещичьи земли, Сахно сразу же отметила их разительное отличие от убогих крестьянских земель.
Это был роскошный и выхоленный край. Сразу же обращали на себя внимание культурная обработка земли и результаты разумного хозяйствования.
Пшеница колыхалась густая и высокая, с тяжелым обильным колосом. Ее поля чередовались с настоящими лесами густой и высокой, как бамбук, кукурузы. На склонах взгорьев зеленели густые виноградники? Еще дальше - снова плантации, снова нивы, виноградники. В радужно-зеленых зарослях там итут поблескивали на солнце небольшие искусственные озерца с высокими зданиями водокачек. От них во все стороны растекалась вода в причудливом лабиринте каналов для искусственного орошения. За нивами и полями поднимались зеленые рощицы, фруктовые сады, силуэты построек, высокие главы водокачек, и вновь повсюду, как кружево, паутина ручьев и каналов, которые превращали эту сожженную солнцем землю в плодородный грунт, в богатую житницу... Каждый участок земли, казалось, кричал, свидетельствуя о необыкновенной заботе и стараниях.
- Какой прелестный край! - воскликнула Сахно, проникаясь уважением к хозяину этой земли и чувствуя, как загорается ее душа землероба и агронома.- Сколько умения и любви к работе! Сколько труда! Сколько мастерства! Однако сколько же и людей нужно, чтобы так вести хозяйство.
Поля и виноградники внезапно кончились. За небольшой плантацией карликовых кофейных деревьев шоссе пересеклось с другим - гудронным, а за ним, по ту сторону высоченной белой каменной стены, возвышались деревья старинного парка. Огромные зарешеченные ворота обозначали место въезда. Ворота эти так неожиданно вынырнули из-за поворота, что Чипариу едва успел затормозить. Еще миг - и они врезались бы в острые прутья решетки.
Почти одновременно с проклятьем Чипариу зазвенел тоненький звоночек. Чипариу дал бы отрубить себе голову, что этот звон слышится из-под колес автомобиля, из упругого гудрона шоссе.
Однако на догадки не осталось времени. Только лишь путешественники собрались окликнуть караульного, который, очевидно, должен был быть по ту сторону, как сверху, с арки ворот, что-то заскрипело слегка и затем зазвучал хриплый, словно простуженный, голос:
- Кто и по какому делу? - спрашивал он.
Сахно и Чипариу сразу посмотрели вверх. Однако там не было никого. Только в уголке поблескивал серым небольшой раструб громкоговорителя.
- Кто и по какому делу? - переспросил громкоговоритель еще раз.
- Тьфу! Чтоб тебя! Вот чертово дело! - не сдержался Чипариу.- Ишь ты!
- Вы невежливы,- холодно подал реплику рупор,- Потрудитесь ответить на мой вопрос...
Чипариу совсем смутился и замолк. Сахно тоже была слегка обескуражена. Она поторопилась удовлетворить любопытство рупора:
- Мое имя Сахно. Агроном. Имею письмо к господину Гальванеску.
И, забыв, что разговаривает только с металлическим прибором, Сахно поспешила достать письмо из кармана. Однако это уже было лишним: ворота внезапно широко раскрылись. В тот же момент громкоговоритель учтиво пригласил:
- Прошу. Остановитесь перед главным подъездом.
Совсем сбитые с толку Сахно и Чипариу двинулись по аллее.
Ворота сразу закрылись, как только авто въехало.
Автомобиль нырнул в глубь парка, мягко колыхаясь на гудронированном шоссе. Чипариу, опомнившись после первого замешательства, высказывал свой восторг. Прежде всего - по адресу чрезвычайно удобного шоссе, а потом и по поводу всего парка.
- Ой-ля! Этот садочек напоминает мне старые сказки про эдем,- причмокнул он.- Я был бы согласен поверить в бога, если бы после смерти меня поместили в такую роскошь.
Парк и вправду был роскошен. Сахно глазом знатока заметила наиредчайшие субтропические растения. Кедры, магнолии, пальмы и олеандры раскиданы были группами тут и там среди зарослей карликовых акаций, туй и кактусов. На пригорках росли стройные ели и кипарисы. Между ними вились аллеи лип, каштанов и диких померанцев. Планировка сада поражала своей прихотливостью.
Извиваясь среди целого лабиринта озер, заливов и проток, шоссе перепрыгнуло через несколько подвесных ажурных мостиков и совсем неожиданно выбежало к другой каменной стене.
За аркой раскрытых ворот, в конце прямой, как луч, аллеи, белел и горел окнами против солнца высокий, со стройными башнями дворец. Автомобиль подкатил к главному подъезду и остановился.
Какое-то время вокруг было тихо и спокойно. Потом двери открылись. На пороге появилась высокая дородная фигура - вся в белом - и направилась по лестнице.
Не зная, кто это - слуга, а может, и сам хозяин этого чудного имения,- Сахно не пошла ему навстречу. Выскочив из автомобиля, она остановилась у ступенек. Однако достаточно было поближе взглянуть на человека, чтобы догадаться, что это не кто иной, как сам хозяин. Это было видно по его тонкому, холеному лицу, холодному взгляду, неторопливым, уверенным движениям, далее по пробору на его длинной седой шевелюре... И повинуясь какой-то странной силе, которую будто излучала необыкновенная особа, Сахно склонилась в глубоком, учтивом поклоне.
- Здравствуйте,- ответил по-французски хозяин и сразу же прибавил: - Прошу простить меня, что не приветствую вас на вашем родном языке. Боюсь, что мой плохой выговор будет вам неприятен. Поэтому позволяю себе обращаться к вам на языке французов, надеясь, что он известен вам настолько, чтобы вы могли меня понять.
Это было сказано с большим достоинством и самоуважением.
В холодном, бесстрастном тембре голоса, привыкшего командовать, Сахно сразу узнала особу, что разговаривала давеча через громкоговоритель и, откликаясь на утонченную вежливость хозяина, как могла, ответила ему в тон:
- Считаю за счастье приветствовать вас в вашем доме и, если будет на то ваше позволение, постараюсь изъясняться на вашем родном языке, который я немного знаю. Однако заранее прошу вашего благосклонного извинения за те ошибки, которые могу допустить...
Однако хозяин сделал отрицательный жест.
- Нет. Не беспокойтесь об этом. Наш язык слишком беден и неуклюж, чтобы вести на нем разговор. К тому же я его плохо знаю. Прошу в дом.
Сахно, надобно сказать, слегка утомилась после изысканной тирады, только что ею произнесенной, и не посмела выразить своего удивления от такого признания, да и некогда было. Хозяин заговорил сам. Заметив движение Сахно к чемодану, он сделал отрицательный жест.
- Не волнуйтесь. Ваши вещи будут на месте.
Потом, обернувшись к Чипариу, произнес:
- По шоссе направо подъедете к гаражу. Возле гаража в кладовой найдете все необходимое вам с дороги. С вашей госпожой, если это понадобится, вы можете говорить по телефону 23. Вы свободны.
Чипариу без возражений покорился этому приказу и потянулся было к рулю. В этот момент странный господин сделал к нему несколько быстрых шагов и, прежде чем Чипариу смог что-то сообразить, пощупал ему мышцы рук и груди. Удивленный Чипариу раскрыл рот и заморгал, не зная, что и делать. Однако оригинал-хозяин уже оставил его и только слегка усмехнулся.
- У вас отличные мускулы,- бросил он.
- Я член клуба “Романешты спортинг”,- обескураженно промямлил Чипариу. Потом, совершенно растерявшись, невнятно добавил: - Но давно не тренировался и сейчас мускулы ослабли.
- Это ничего. Лишь бы были мускулы,- заметил хозяин совсем уже равнодушно и повторил: - Вы свободны. Езжайте.
“Кажется, этот чудак ко всему прочему еще и спортсмен”,подумала Сахно, искоса разглядывая могучую фигуру старика с совсем седою шевелюрой и черными усами и бровями.
- Прошу в дом,- вспугнул ее мысли хозяин.
Они двинулись вверх по мраморным ступеням.
Идя впереди хозяина по длинной лестнице, потом бесконечной анфиладой комнат с широко раскрытыми дверями, Сахно чувствовала себя как-то неудобно. Все время ощущала она на спине внимательный взгляд и поворачивала из одной комнаты в другую автоматически, скорее угадывая, куда идти, чем слушая предупреждения.
Наконец они вошли в большую комнату со стеклянной наружной стеной. Это было нечто вроде “зимнего сада”, только без растений. Комната была меблирована, как кабинет. Доктор Гальванеску сел к большому письменному столу и предложил гостье кресло.
- Вы изволили сказать, что имеете ко мне дело и письмо. Я слушаю вас.
На этот раз речь его была суха, деловита и даже не пахла той изысканностью, с какой он встретил Сахно возле подъезда.
Сахно вынула письмо и передала его хозяину.
- Если позволите, я коротко расскажу, в чем дело,- вежливо предложила она.
Однако хозяин довольно небрежно отклонил это предложение.
- Не надо. Я узнаю из письма.
Он разорвал конверт и забегал глазами по немногочисленным строкам письма. Чем более он углублялся в чтение, тем более становился пасмурным. Наконец он небрежно бросил письмо на этажерку и недовольно отвернулся к окну... Заговорив снова после короткой паузы, он даже не пытался скрыть своего раздражения.
- Меня удивляет такая настырность вашей уважаемой академии,- поморщился он.- Не знаю, кто дал ей право докучать мне своим любопытством. Я по крайней мере всегда был против всякого вмешательства в мои личные,- он выделил это слово,личные дела. Что из того, что они избрали меня почетным членом? Я могу согласиться на это, сделать им такую честь,уже совсем чванливо усмехнулся он,- однако это еще не дает им права надоедать мне и мешать моей работе... Вы, разумеется, здесь ни при чем,- перебил он себя, отвернувшись от окна и увидев оскорбленную физиономию Сахно.- Вас обременили невежливым поручением, и прошу извинить, что высказываю свое неудовольствие именно вам.
Хозяин немного помолчал, и Сахно пришлось промямлить какую-то почтительную несусветицу. Потом заговорил снова.
- Традиции гостеприимства, свято уважаемые народом, к которому я имею несчастье принадлежать, не позволяют мне отказать вам, поскольку вы уже переступили порог моего дома. Однако не скрою, что делаю это с большой неохотой, и - позвольте мне эту откровенность - когда бы я знал содержание этого письма, не открыл бы вам ворот своего имения. Впрочем...- он снова заговорил приветливей,- ничего не поделаешь. Вы здесь - и вы моя гостья. Я должен выполнять обязанности гостеприимного хозяина, независимо от этого письма.
Сахно воспользовалась моментом, когда слишком вежливый хозяин замолк на минуту, изначала было отвечать с необходимым в таких случаях достоинствoм.
- Я совсем не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством и нарушать обычаи вашего народа. Если вы не считаете нужным...
Однако хозяин не обратил внимания на эти слова и заговорил далее, словно и не слышав речи Сахно.
- Много я вам не покажу, заранее предупреждаю. Академики,- он снова пренебрежительно кивнул в сторону письма,просят меня обстоятельно и всесторонне ознакомить вас с системой моего хозяйствования, дающей такие для них неслыханные результаты как по итогам производства, так и в экономии рабочей силы. Ни о какой обстоятельности и всесторонности не может быть и речи. Я согласен на то, чтобы показать - только показать, а совсем не “ознакомить” - некоторые участки моей работы, дам вам возможность поверхностно оглядеть мои владения и продемонстрирую несколько схем и картотек. Однако...- он поднял вверх длинный сухой палец с большой, только что залеченной раной, и впервые строго глянул Сахно прямо в глаза,- однако никаких пояснений я делать не буду. Это во-первых. Вы можете сами делать, какие хотите, выводы. Во-вторых, вы дадите обязательство не выходить самостоятельно, без меня, за пределы малого парка, ибо если попробуете это сделать, моментально погибнете: стены парка опутаны электропроводами высокого напряжения. В-третьих, вы даете мне слово, что нигде, ни в одном органе прессы ни одной из стран земного шара не напишете о том, что увидите и услышите тут, до тех пор, пока я сам - понимаете - сам не дам вам на то согласия. На заседании вашей кафедры, когда будете составлять отчет о вашей поездке, сделаете доклад по тезисам и материалам, которые я сам дам вам за день до вашего отъезда.
Хозяин кончил и взял перо. Сахно, обескураженная такой речью, возмущенная и разгневанная этими, довольно-таки наглыми условиями, долго не могла преодолеть волнения и связать два слова для ответа. Она просто утратила дар речи и, словно зачарованная, следила за профессорским пером, которое проворно подпрыгивало на грубой пергаментной бумаге. Когда же, придя наконец в себя, Сахно вскочила на ноги, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся, наглому господину, доктор Гальванеску спокойно, все время поглядывая в сад, который густо буйствовал за стеною-окном, протянул ей исписанный лист.
Сахно глянула на него и прочитала написанное крупными, разбросанными как горох буквами:
“Я, нижеподписавшаяся, агроном и аспирант кафедры сельского хозяйства Сахно Юлия, настоящим опровергаю все свои статьи и выступления, в которых говорила о xозяйстве доктора Виктория Гальваиеску, румынского подданного и помещика южного Буджака. Все мои выступления были только измышлениями и клеветой на уважаемого доктора В. с целью его компрометации, так как я издавна нахожусь с ним в непримиримой вражде из-за личных трений”.
- Это на всякий случай,- невозмутимо пояснил профессор, не отрывая взгляда от зеленых верхушек за окном.- На случай, если б вы не сдержали слова и прдорились. Дату я проставлю сам, если будет на то нужда.
Кровь ударила Сахно в виски. Она перегнулась через стол, впившись в профессора затуманенными гневом глазами и тщетно ища его холодный, равнодушный взгляд. Не найдя его за космами густых черных бровей, она зло скрипнула зубами... взяла перо и одним махом расписалась на скрипучей грубой бумаге... Когда после этого она снова обессиленно села в кресло, доктор Гальванеску посмотрел на нее и уже совсем по-приятельски сказал:
- По правде говоря, я не прочь показать вам кое-что и сделаю это охотно. Вот уже одиннадцать лет я веду здесь хозяйство, волнуя и тревожа умы ваших академиков и других бездельников, и ни разу не доводилось мне показывать мои изобретения и достижения посторонним людям. А между тем кое-что требует, так сказать, проверки на свежем человеке. Нужен, если так можно выразиться, свежий глаз. Может, я где-то ошибаюсь и сам не могу этого заметить. Вам это будет виднее, и я охотно выслушаю ваши мысли.
Спрятав бумажку в ящик и замкнув его, доктор Гальванеску открыл небольшую шкатулку, которая стояла перед ним на столе и которую, заметила Сахно, он все время держал при себе.
В шкатулке было нечто вроде пишущей машинки - клавиатура со множеством мелких клавиш. Доктор нажал несколько клавиш - они мягко зазвенели в ответ,- и снова закрыл шкатулку. Затем прицепил ее к ремню, имевшемуся у него на плече под пиджаком, как это делают журналисты с фотоаппаратом, и встал.
- Через пятнадцать минут я жду вас на западной веранде. Там мы выпьем вечерний кофе. Тем временем вы успеете привести себя в порядок после дороги. Ваша комната по коридору с левой стороны, шестая дверь. Там ваши вещи и все необходимое. Западная веранда в другом конце того же самого коридора, как раз напротив оранжереи с кокосовой пальмой.
Сказав это, доктор Гальванеску открыл боковую дверь и исчез за нею.
Растерянная и взволнованная, Сахно некоторое время не двигалась с места. Она никак не могла собраться с мыслями и освоиться в неожиданных и курьезных - чтобы не сказать больше - обстоятельствах. Она бы простояла так, с глупым видом моргая глазами, все пятнадцать минут, когда бы не новая неожиданность.
- Поторопитесь. Ваш кофе остынет,- вдруг послышалось откуда-то сверху.
Сахно аж вздрогнула от неожиданности. Потом посмотрела вверх. Там никого не было. Говорила жирандоль. То есть громкоговоритель, хорошо упрятанный среди ее стеклянных украшений.
Покраснев, устыдившись, что снова попала впросак, Сахно поспешила в коридор. До шестой двери было далековато, и Сахно с каким-то жутким чувством шла вдоль анфилады пустых комнат, раздражаясь тем. Wo начинает, кажется, побаиваться: не подслушивает ли, не подглядывает ли где из-за угла странный хозяин...
Пятнадцать минут - это совсем не много времени для того, чтобы кое-как сориентироваться. Тем не менее, приводя себя в порядок и переодеваясь, Сахно успела несколько оглядеться.
Отведенная для нее комната была обставлена с комфортом, которого вряд ли можно было ожидать в этом сельском захолустье. Уютная и удобная мебель, рационально и со. вкусом подобранные украшения на стенах и потолке, люстра, много разных ламп, расположенных так, чтобы, если их включать отдельно, каждая из них освещала какой-то один уголок, оставляя всю комнату в полутьме. По углам немало разнообразных приспособлений для одевания и раздевания, для чтения и письма, тьма-тьмущая больших и помельче кнопок и выключателей, назначения большинства которых Сахно так и не смогла понять, а нажать не отважилась. Естественно, тут же телефон, радиоприемник и отдельно - громкоговоритель, замаскированный в ночном потолочном светильнике. В комнате было четыре высоких окна, все выходили на широкую парковую поляну. Поляну пересекала белая стена, за ней виднелся участок поля.
Все это Сахно увидела мимоходом, так как уже на тринадцатой минуте ее пребывания в комнате из верхнего громкоговорителя послышался голос доктора, который сообщал, что кофе на столе, и он кладет в стакан два кусочка сахара.
Эти говорильники, понацепленные на каждом шагу, уже здорово надоели Сахно, и в ответ на приглашение она вполголоса выругалась. Однако, подумавши, решила этого больше не делать, кто его знает, может, здесь и под кроватью находится мембрана, транслирующая странному хозяину каждое слово, промолвленное наедине.
Идя назад к террасе, Сахно заглянула в окна, выходящие во двор. Все эти покои, как обнаружилось, размещались в одном из больших и, очевидно, многих корпусов здания. Комнаты в этом корпусе были только с одной стороны, так как вдоль всего корпуса протянулся длинный коридор-галерея с окнами в палисадник.
Ни в саду, ни в покоях и вообще во всем доме - нигде не было видно ни человека, ни хоть какого-то живого существа.
Казалось, во всей роскошной усадьбе живет лишь один-одинешенек ее оригинал-хозяин. Такая мысль появилась у Сахно в тот момент, когда она, идя вдоль окна, поглядывала на палисадник.
Там как раз происходила вечерняя поливка цветов. Однако, сколько ни присматривалась Сахно, нигде не было заметно садовника. Цветы обходились без него. Фонтаны, густо и систематично размещенные среди клумб, сами вдруг взрывались дождем крупных капель, направляя струи то на одну, то на другую клумбу, с легким скрипом поворачиваясь туда и сюда. Забава и эстетическое украшение - фонтаны - были механизированы и рационально использовались для орошения.
Доктор Гальванеску ожидал Сахно, задумчиво размешивая ложечкой кофе. Сказать по правде, Сахно этому слегка удивилась, справедливо допуская, что и размешивание сахара следовало бы механизировать.
- Вы почти пунктуальны. Это хорошо,- милостиво приветствовал ее хозяин, глянув на часы.- Садитесь и пейте кофе. Это кофе с моих плантаций. Мне стоило немало труда культивировать тут это растение. Однако теперь оно уже хорошо привилось. Я не спросил, какой вы пьете кофе, потому что в своем доме я угощаю гостей только своим кофе, приготовленным по моему же рецепту.
Сахно поблагодарила и попробовала кофе. Тем временем профессор нажал несколько клавиш на своей оригинальной машинке, снова неразлучно стоявшей подле него. Сахно не выдержала и поинтересовалась, что он делает. Хозяин охотно пояснил:
- Это, видите ли, небольшой (я не говорю “карманный”, потому что он еще не усовершенствован до таких размеров) радиотелеграф. Сидя тут, я передаю свои распоряжения в разные концы имения.
- Неужели вы повсюду управляетесь сами?
- Приходится, к сожалению, самому. У меня нет надежного и способного человека, которого я мог бы назначить своим помощником.
- Это очень трудно и требует, наверное, много времени?
- Не говорите. Эта штучка,- профессор показал на аппарат,- мне очень помогает. Это чудесный подручный. Молчаливый и быстрый. А главное - выполняет то, что я сам хочу... В моем деле,- добавил он чуть погодя,- я не терплю никакой иной инициативы, кроме своей собственной.
Кофе, как выяснилось, был только общим наименованием ужина и его первым словом. Его сменила легкая закуска из остро приправленных, пряных овощей, которая мало понравилась Сахно после густого и крепкого кофе. После закуски пришлось выпить несколько микроскопичных чарочек разных настоек. Все это стояло тут же, под рукою, в небольшом шкафу. Затем доктор известил,- что сейчас будет горячее блюдо, и нажал клавишу.
Сразу же, как будто он только и ждал этого, из глубины террасы появился лакей. Это был первый человек, которого увидела тут Сахно, и, надо сказать, она даже вздохнула легче, обрадовавшись тому, что тут все-таки есть живые люди.
Однако, разглядевши хорошенько этого индивида, она вынуждена была констатировать, что чудак-хозяин и людей для услуг подбирает себе таких же комичных, как и сам. По крайней мере по внешности лакей был мало похож на обычных людей этой профессии.
Во-первых, выправка. Тут была превзойдена всякая военная муштра. Слуга двигался плавно и совсем беззвучно. С максимальной точностью движений и жестов. Ни одного лишнего жеста, ни одного нерассчитанного поворота. Подбородок и лицо были у него так чисто выбриты, что можно было думать, будто волосы там никогда и не росли. Лицо имел какое-то странное, вроде как больное, без обычных оттенков краски, обусловленных приливом крови: и лоб, и щеки, и нос, и уши были одинаковыми, темно-красными. Волосы - Жесткие и курчавые. Глаза заслоняли темные очки.
“Негр или папуас”,- подумала про себя Сахно, поглядывая на несуразно длинные полы фрака, белую манишку, а особенно - густо-черные окуляры, которые резко контрастировали с физиономией слуги. Расспросить хозяина она не отваживалась.
Однако хозяин сам, перехватив, наверное, заинтересованный взгляд Сахно, заговорил о лакее.
- Как вам нравится выправка? - усмехнулся он вслед слуге, который поставил кушанье и ушел так же тихо, как и пришел.
- Н-да, выправка...- кивнула Сахно.- Очень хорошо.
- Ха-ха! А внешность?
- Он негр?
- Нет. Из очень редкого, почти уже вымершего племени нильских хамитов. По имени - Хаквилавилис. О, я много потрудился над его воспитанием. Теперь так трудно найти хорошего слугу.
- Н-да,- невнятно пробормотала Сахно.
- Эти профсоюзы, вечерние университеты, газеты и все такое прочее,- скривился профессор,- ужасно портят нижние классы людей. Первый попавшийся дикарь куда лучше нашего квалифицированного культурного лакея... Или, может, при вас такого нельзя говорить? - ласково поинтересовался профессор.- Может, вы социалистка?
Сахно еще раз невнятно что-то буркнула.
- А главное,- продолжал доктор Гальванеску. по своей привычке не ожидая ответа,- он нем, слеп и глух (потерял все после оспы, от которой я его спас). Особенно похвальные качества для прислуги.
Уже начинало темнеть. Из сада доносились дурманящие запахи южных цветов и приятная свежесть фонтанов. Между прочим, на этих самых фонтанах Сахно смогла убедиться и в рациональности радиоаппарата Гальванеску, и в сноровистости его невидимых слуг. Во время ужина профессор время от времени откладывал вилку, чтобы пощелкать на своем аппарате. После одной из таких “гамм” полив цветника вдруг прекратился, и фонтаны, выполнив свою функцию, плавно и дружно перешли к выполнению чисто декоративной роли. Их струи были теперь направлены вверх и причудливыми гирляндами красновато отсвечивали в лучах заходящего солнца.
Ведя сейчас с доктором Гальванеску пустячный разговор о Берлине, немецкой академии и румынском хозяйстве, Сахно все время поглядывала в сад, любуясь пейзажем и наслаждаясь запахами цветов. Именно в это время в конце цветника на аллее появилась какая-то человеческая фигура, очевидно, направляясь сюда. Это дало Сахно повод еще раз с удовлетворением констатировать, что опасения ее о полной безлюдности этой местности оказались преждевременны. Доктор Гальванеску тоже увидел эту фигуру, однако проявил совершенно очевидное недовольство - он забеспокоился и сурово нахмурился. Однако сразу же отвернулся и, забыв про нее, взялся что-то искать в своем блокноте. Найдя, застучал на своей машинке. При первых же ударах клавиш фигура сразу остановилась, постояла какой-то миг, потом быстро повернулась и почти бегом направилась назад, исчезнув за поворотом аллеи.
Сахно не могла не обратить на это внимания хозяина, высказав опасение, не вор ли это. Однако доктор Гальванеску ответил, что воров здесь не бывает - им не перелезть через электрическую стену. Подумав немного, добавил:
- Это был один из моих управителей. Он шел ко мне на вечерний отчет.
- Однако почему же он так быстро повернул назад? Забыл, может, что? - наивно поинтересовалась Сахно.- Или, может, увидев, что вы не один, не захотел вас беспокоить?
- Почти что так. Только это я велел ему вернуться.
- Вы? - удивилась Сахно.- Но ведь вы ему ничего не крикнули.
- Я протелеграфировал ему.
- Неужели он?..
- Да. Мои управители всегда имеют при себе небольшие приемники. Это очень удобно в работе.
Закурив, доктор Гальванеску известил, что осмотр его хозяйства Сахно может начать завтра с шести утра, когда Гальванеску будет делать утренний обход. А поскольку солнце уже зашло и стрелка часов подошла к девяти, то хозяин, покалякав еще немного и выпив грогу, предложил идти на отдых. До десяти он еще будет читать книжку и слушать сообщения из столичных и зарубежных газет, а после десяти засыпает: таков его распорядок, которому, хотят они или не хотят, должны подчиняться и гости.
- Ваша комната готова. Доброй ночи.
Сахно откланялась, и по тому же коридору отправилась к себе.
В комнате ее ожидал лакей. Он застелил постель и готовил вечернюю ванну. Оставив свое дело, лакей тут же взялся помогать Сахно раздеваться, хотя она того и не хотела, так как не собиралась еще спать да и не привыкла, чтобы ей кто-то помогал в туалете, особенно мужчина. Она попробовала это сказать лакею, однако тот не обратил внимания на ее слова. Вспомнив о его глухоте, Сахно не нашла способа с ним разговориться и вынуждена была позволить раздеть себя и надеть на плечи купальный халат.
Лакей выполнял все с исключительной ловкостью. Его автоматичные, заученные движения напоминали Сахно движения заводной куклы; отталкивала уродливая, противная внешность.
Его красное лицо было словно обожжено и вспухло. От всего тела веяло каким-то мертвым холодом, и прикосновения его были отвратительны. Даже сквозь перчатки, которых лакей не снимал ни на минуту, чувствовался холод словно закостенелых пальцев.
Наконец лакей откланялся и ушел. Спать еще никак не хотелось и, раскрыв одно из окон, Сахно расположилась около него. Был уже вечер, и над зарослями парка всходила большая полная луна. В ее зеленовато-сиреневых лучах над озерцами, окружавшими парк, клубился седой туман. Под летучими облачками тумана поблескивали в лунном свете большие плесы верхних прудов, почти что омывавших стены дворца.
Сахно залюбовалась таинственной красотой южной лунной ночи, ее трепещущим светом и жутковатыми тенями. Из окна была видна добрая половина дворца, который загибался здесь буквой Г. В этой части в парк выходили только одни двери. Во всех окнах был уже темно - дворец спал. Спал, должно быть, и хозяин. Подумав про это, Сахно принялась и сама укладываться - до утра было уже недалеко, а с дороги требовалось отдохнуть. Она погасила свет и собралась было прыгнуть в кровать. Но замешкалась. Электричество погасло, лунные лучи заполнили комнату, облив все чарующим мертвым сиянием. Трудно было отказаться от удовольствия полюбоваться еще красою ночи, и Сахно решила выкурить возле окна сигаретку.
В это время во многих окнах дворца вспыхнуло электричество.
Выходные двери грохнули, и во двор кто-то вышел. Приглядевшись, нетрудно было узнать господина хозяина. Он посмотрел на окно комнаты Сахно, не заметив, естественно, ее фигуры, съежившейся в складках портьер. Потом сел на велосипед и быстро поехал.
“Что-то помешало профессору выдержать свой регламент. Не случилось ли чего?” - подумала Сахно.
В это время выходные двери еще раз хлопнули, и перегнувшись, Сахно увидела какую-то фигуру, вышедшую в сад. Сахно не обратила бы на нее внимания, но удивило ее, что фигура эта была почти что голой, в одних купальных трусах. Это не был лакей, поскольку даже в сумерках голое тело отсвечивало, оно было слишком бледным для смуглого и краснокожего потомка древних хамитов.
Пока Сахно присматривалась и раздумывала, фигура отошла от стены, двинулась в парк, прямиком через поляну. Проходя мимо окна, фигура попала в полосу ясного лунного света, и... непроизвольно Сахно испуганно съежилась... Мимо нее скользило что-то безобразное и непонятное... Человек был даже слишком бел и едва не прозрачен в зеленоватых волнах лунного света.
Бесплотный, словно сотканный из густого тумана торс, бесцветная, одутловатая, водянистая рожа со зловещими пятнами черных очков...
- Что за черт? Что это за чудище? - похолодела Сахно.- Что за привидение из коллекции старого идиота?
Привидение тихо миновало поляну и пошло тропинкой в глубь парка.
Когда оно обернулось к Сахно боком, та не могла не отметить, как похожа его поступь, все его движения, на походку и движения Хаквилавилиса.
- Однако это не он! Если тот красный урод - потомок каких-то хамитов, то это уже какой-то альбинос, что ли?..
Луна зашла за тучи. Вся таинственность ночи исчезла. В глубину парка удалялась обычная человеческая фигура, только голая.
- Это обычный лунный мираж? - пробовала успокоить себя Сахно, припоминая все известное ей про южные миражи.- Или у меня галлюцинации от переутомления?
Однако голос разума мало успокаивал взбудораженные нервы и не был способен развеять угнетенность. Напрасно стараясь отогнать жуткий образ и вызвать сон, Сахно укуталась в прохладные простыни удобной постели.
Точно в шесть Сахно разбудил громкоговоритель. С докучливой помощью все того же Хаквилавилиса она быстро собралась и поспешила на террасу, где доктор Гальванеску уже ждал ее за ранним завтраком.
Гальванеску завтракал молча и время от времени подгонял Сахно: они уже и так слегка припозднились. Выглядел хозяин хмурым и утомленным. Сахно поинтересовалась его здоровьем и причинами ночного путешествия. Не скрывая своего недовольства по поводу того, что Сахно видела его ночной отъезд, доктор Гальванеску ответил, что действительно дурно спал эту ночь.
Он вынужден был неожиданно выехать в рабочие казармы: заболел один работник и думали, что это холера. Однако выяснилось, что это обычная дизентерия, которая свирепствует тут каждое лето. Позавтракав, хозяин и Сахно сразу двинулись в путь. Возле подъезда их ожидала циклонетка. Гальванеску сел за руль.
Они миновали палисадники, проехали через большой парк и выехали на поля. Добрых два часа возил хозяин свою гостью по узеньким, однако хорошо утрамбованным дорожкам, которые в разные стороны разбегались через широкие поля. Тут Сахно имела случай высказать восхищение идеально организованной системой искусственного орошения.
- О! Это мои альфа и омега! - не без самодовольства ответил хозяин.- Хорошее орошение - основа всякого хозяйствования. Природа мало заботится о нас и никогда свою влагу не распределяет целесообразно. Ее или маловато, или слишком много. Исправлять природу, управлять ею - это и есть задача человека. Идея искусственного орошения для нашего края особенно важна, так как солнца здесь сколько хотите, однако солнце у нас засушливое. Исправив с помощью искусственного орошения недостатки климата, мне удается собирать за год по два урожая: в июне и в октябре. Истощение почвы я компенсирую обычным внесением удобрений, только более усовершенствованным способом. Я, разумеется, не удобряю мои земли простым навозом и давно уже отказался от суперфосфата. Удобрения вносятся у меня одновременно с орошением. Жидкость, которую вы видите в водосборах, полевых водокачках и этих канавах, не простая вода. Это насыщенный химический раствор. Формула раствора - мой секрет. Химия - мать хлебов. Это химия дает мне два урожая за год и увеличивает сбор, против обычного на примитивных крестьянских полях, на каждом урожае в пятьдесят раз.
- Пятьдесят раз! - Вскрикнула Сахно, до крайности удивленная. Она ожидала услышать большую цифру, однако никак не такую.
- Да. В пятьдесят раз. То есть там, где дикарь-крестьянин имеет пуд хлеба, я имею ровно пятьдесят. А вычтите из крестьянского пуда проценты на истощение грунта - ведь они, идиоты, не имеют даже многополья,- и вы увидите, что против моих пятидесяти пудов крестьянин, в среднем за десять лет, не будет иметь больше тридцати фунтов. Моя же система орошения и химизации не только не истощает землю, а наоборот, из года в год удобрений требуется меньше, ибо в земле остаются последки, и она, как и всякий живой организм, приучается сама вырабатывать вещества, которые вначале приходится давать ей как лекарство. Это мне дает экономию в соответствующей прогрессии на следующий год после применения удобрения.
Сахно слушала, как зачарованная. Она ожидала увидеть здесь немало интересного, однако это превзошло все ее ожидания.
- Дорогой профессор! - пылко воскликнула она, проникаясь огромным уважением к этому оригиналу. - Вам, конечно же, известно, что на культурных полях самых передовых в отношении сельского хозяйства стран урожайность не достигает и пятой части вашей. Вы извините меня, однако я удивляюсь, почему вы ие публикуете своих достижений, не сделаете их достоянием человечества и науки?
- А что даст мне за это наука и человечество? - холодно ответил доктор Гальванеску, надменно прищуриваясь в ответ на восторг Сахно.
- Как то есть что? - слегка смешалась Сахно.- Вы сделаете человечество счастливым. Вы научите его легко выращивать хлеб. Вы дадите ему возможность рационально тратить свой труд. Вы избавите его от излишней работы...
- Для того, чтобы оно имело больше времени для лени и беспутства?
- Разве можно так говорить? Неужели вы не верите в человечество, в прогресс, в культуру?
Доктор Гальванеску неохотно засмеялся.
- Допустим, верю. Так как не могу не верить. Если не в человечество, то в отдельных людей, в их прогресс, культуру. Не могу не верить, так как то, что я сам демонстрирую вам, это и есть прогресс, культура. Однако... это сделал я. Что даст мне за это человечество?
- Благодарность трудящихся... Славу, если вы ищете ее... Или, наконец, богатство. Столпы капитализма охотно отдадут вам в эксплуатацию полмира, лишь бы вы только открыли другой половине свою тайну.
Гальванеску снова засмеялся сухо и хрипло.
- А может, я хочу целый мир? Может, половины мне недостаточно!
Смех и ирония охлаждали восторги Сахно. Она уже не знала, чему отдать предпочтение - уважению и восхищению перед гением или отвращению перед его низостью. Доктор Гальванеску тем временем успокоился и сменил гнев на милость.
- Эта формула стоит мне пятидесяти годов жизни. Никто никогда не вернет мне этих лет. А они для меня дороже, чем ваши полмира. Пусть другой ум откроет формулу бессмертия, а я отдам ему свое открытие даром...
Он помолчал, направляя циклонетку по узеньким бетонным дорожкам, что вились между оросительными канавками. Внезапно он засмеялся весело и приветливо, демонстрируя удивительное умение внезапно изменять настроение.
- Все это глупости! Не в этом дело. Я обязан еще все хорошенько проверить. Кто знает, может, я и откроюсь... И не возьму дорого за свое изобретение,- снова засмеялся он.
Его собеседнице сразу стало легче, и Сахно с прежним уважением взглянула на хозяина. Доктор Гальванеску в этот момент вдруг остановил мотор.
- Я хочу дать вам попробовать жидкости для орошения.
С этими словами он легко соскочил на землю и взял черпак, лежавший возле водосбора.
- Разве я земля? - засмеялась Сахно.
- Нет,- серьезно ответил Гальванеску.- Однако вы такая же частица мироздания, как и земля. Не брезгуйте ее пищей. Могу вас проинформировать, что сейчас я исследую влияние этой оросительной жидкости непосредственно на живой организм. И имею основания бояться, что вся моя предыдущая работа окажется напрасной. Возможно, что и само орошение не будет нужным, как не будет нужен растительный хлеб.
- Вы говорите о суррогатах? Химический хлеб? Я знакомилась с многочисленными опытами в этой области и, кажется, они все до сих пор неудачны.
- Да. Это не моя идея. Уже около ста лет ищут люди формулу вещества, которое заменило бы обычную пищу. Попробуйте,- протянул он черпак Сахно,- это как раз раствор для орошения грунта под сахарную свеклу. Каждое растение, естественно, требует несколько иной формулы раствора. И этот как раз, по моей мысли, наиболее близок к тому, который может стать питанием для живого организма. Свиньи, скажем, у которых пищеварительный аппарат и формула крови наиболее близки к человеческим, едят это за милую душу и откорм идет быстрее, чем на кукурузе, отрубях или патоке.
Сахно осторожно отхлебнула бурой, с неприятным запахом юшки. На вкус она была сладкой и чуть Хмельной.
- Тут есть хлор? - спросила она, распробовав.
Гальванеску рассмеялся.
- Вы хотите выведать у меня формулу? Даже когда я скажу, что хлор есть и перечислю еще два десятка других составных частей, вам это все равно ничего не даст. Ибо основное, естественно,- пропорция и способ приготовления.
Сахно и сама рассмеялась, уверяя, что она вовсе не хочет выведывать тайну.
- Ну, как вам нравится? - поинтересовался хозяин.
- Не очень,- откровенно призналась Сахно.- Я с большей охотой съела бы бифштекс с картошкой и ломтик хлеба.
- Я тоже,- засмеялся доктор Гальванеску.- Однако я еще и не заявляю патента на такую пищу. Поживем - увидим.
Они снова сели в циклонетку и двинулись дальше. Теперь пшеничные и свекольные плантации остались позади, и дорожка бежала среди густых виноградников. Гальванеску молчал, оглядываясь по сторонам, и время от времени прибегал к своему неразлучному аппарату, выстукивая короткие аккорды.
- Вы это серьезно, господин доктор? - после паузы спросила Сахно, когда мотор остановился перед воротами.
- Что серьезно?
- Про питание... этой жидкостью?
Гальванеску помолчал и задумчиво ответил:
- Не знаю. Это, естественно, только проблема. Проблема изучения, анализа и синтеза - да, да - анализа и синтеза витамина. Я, между прочим, работаю и над этим. Не знаю, удастся ли мне закончить мою работу до смерти... Ах, эта проклятая обязанность умирать разрушает все планы! Изобретателю никогда не хватает жизни! - возмущенно крикнул он.- Во всяком случае, развязка уже недалеко. - Потом, немного помолчав, он добавил тоном лектора:
- Понимаете, дело в том, что организм земли и организм растения значительно проще организма животного. Животное же, особенно человек, ужасно избаловано. Создать для него искусственную пищу необычайно трудно: учесть надо все - кровообращение и нервную систему, вибрации мыслительного аппарата и половые волнения, социальное наследие веков и нажитые хворобы, и еще всякой всячины... С другой стороны, весь этот метод, может быть, ошибочен. Возможно, это неправильно - искать и приспосабливать пищу для организма, может, надо наоборот - организм животного приспособить к любой пище? То есть упростить человеческий организм, доведя его простоту до простоты если не земли, то, по крайней мере, организма растения...
Сахно с интересом слушала хозяина, однако тот вдруг оборвал себя.
- Я утомляю вас...
- Нет, нет! Что вы! - возразила Сахно.
- ...и чересчур полагаюсь на вашу недогадливость... Вы уж меня простите, однако у каждого изобретателя есть границы, далее которых он не может говорить о своих работах.
- У вас, должно быть, трудится много рабочих? - спросила Сахно.- Чтобы выполнить всю работу здесь, нужно немало рабочих рук.
- Не очень,- возразил доктор Гальванеску.- Вы забываете, что у меня решительно все механизировано и электрифицировано.
- И все ж таки здесь трудится не одна сотня людей? Даже при максимальной механизации?
Доктор Гальванеску хитро прищурился.
- Я смотрю, вы не прочь дознаться, какова же она, эта самая цифра?
- Да. Это очень интересно. Интересно знать, как экономит рабочую силу ваша система. В вашем хозяйстве все построено на механизации, однако, с другой стороны, такое количество различных усовершенствований тоже требует рабочих рук.
Гальванеску засмеялся.
- На этот вопрос я не дам вам ответа. Это мой секрет. Спрошу вас только: много ли людей встретили вы в моем имении и на полях?
- Никого... пока что,- откровенно призналась Сахно.- Я даже подумала, не праздник ли какой сегодня. Должна признаться, что это не только восхищает и интригует меня, но и... немного, знаете, как-то становится жутковато. Такое безлюдье...
Гальванеску засмеялся снова.
- Недаром так боятся этой земли окрестные жители. Ваше имя произносят с каким-то полумистическим страхом. О вас говорят...
- Когда люди чего-то не знают, они плетут всякую ерунду,- резко перебил Гальванеску.- Этим они вознаграждают себя за собственную ограниченность и недогадливость... А впрочем... у них есть кое-какие основания. Я не терплю любопытных и раззяв. Я никого не пускаю к себе и наказываю неосмотрительных...
- Возможно, вы правы,- поддакнула Сахно, чтобы не раздражать напрасно Гальванеску.- Однако вернемся к нашему разговору о рабочей силе. Людей на поле не видно совсем, хотя пора сейчас и рабочая. Совершенно очевидно...
Однако Гальванеску резко и сердито ее остановил.
- Для вас тут нет ничего “совершенно очевидного”. Вы можете строить себе какие хотите гипотезы, однако, повторяю, не ждите от меня ответа на этот вопрос. Я уже сказал вам, что основного принципа моей системы хозяйствования - моего “секрета”, которого так не терпится выведать вашей академии,- я вам не скажу. Кто знает, может, вопрос о рабочей силе и есть основной секрет моей системы? Так что прошу вас не возвращаться к этому вопросу.
- Я прошу меня извинить...
Однако Гальванеску, конечно, не слушал и, по присущей ему манере, сразу сменил свой суровый и острый тон на иронично-веселый.
- Кто знает, может, вы агент какого-нибудь профсоюза или там какого-либо из интернационалов и ищете примеры необходимой вам “неслыханной эксплуатации”, чтобы потом звонить во всех ваших глупых газетах, компрометируя мое имя и обращая на меня внимание всяких бездельников и бездарей.. А впрочем,- он еще раз резко сменил тон,- коли уж вы так хотите, я покажу вам сейчас моих работников. А то вы и в самом деле додумаетесь до всякой ерунды.
Он замолчал и долго выстукивал на своем аппарате.
- Тут недалеко проводятся мелиоративные работы... Мне не нужно вот это озеро, и я решил перенести его в парк: там не хватает воды в прудах. Сейчас роем канал. Прошу.
Они снова сели в циклонетку и повернули назад. Через виноградники и плантации машина возвратилась к парку, обогнула угол стены и выехала с другой стороны озера. Не доезжая до берега, доктор Гальванеску выключил мотор.
- Мы посмотрим отсюда. Озеро очень малярийное и ближе подъезжать небезопасно.
- Однако же там работают люди?
- Они мажутся специальнымым защитнымэликсиром. Комар его боится. Глядите.
Сахно уже сама смотрела в ту сторону. От озера к парку устремлялся уже наполовину готовый узенький канал. Там работали сразу две землечерпалки. Возле них копошились с десяток работников. Работа двигалась необычайными темпами и люди, казалось, не ходили, а бегали. И в то же время сразу бросались в глаза необычайный порядок и организованность всей работы.
Каждый работник, очевидно, педантично выполнял какую-то определенную и ограниченную часть общего дела, сосредоточиваясь только на ней, и больше не заботился ни о чем. Издали каждый казался винтиком в общем механизме труда. Можно было заметить точные, хорошо рассчитанные и выверенные движения. На эти движения со временем становилось даже трудно глядеть - до того они были размеренными и автоматичными.
- Какая бесподобная муштра! И как досконально организована работа! - взволнованно воскликнула Сахно.- Я начинаю думать, что это не люди, а какие-то автоматы.
Гальванеску в это время открыл свой аппарат и выбил коротенький аккорд. Словно от взмаха волшебной палочки вся работа моментально остановилась. Люди застыли на месте, машины перестали стучать... Однако, прежде чем ошеломленная Сахно успела удивленно вскрикнуть, Гальванеску клацнул другой клавишей, и работа вновь возобновилась в том же темпе.
- Это гениально! - захлебнулась Сахно.- Это выше человеческого понимания! Дорогой профессор, неужели вы не скажете, как вы достигаете такого быстрого выполнения ваших приказов?
Вместо ответа доктор Гальванеску рассудительно промолвил:
- Радио принадлежит великое будущее.
Сахно вынула бинокль и еще раз поглядела на группу работающих. В приближении несколько терялся эффект ритмичности работы, зато еще больше поражала точность и целесообразность движения каждого работника в отдельности. Расстояние все же было немалое и разглядеть как следует отдельные детали и фигуры не удавалось. Впрочем, удивляла чрезмерная бледность лиц у работников - столь удивительная тут, под палящими лучами южного солнца и степными ветрами.
“Должно быть, хозяин не очень-то заботится об охране труда своих людей,- подумала Сахно.- Вряд ли они слышали не только про восьмичасовой, но и про десятичасовой рабочий день...”
Далее размышлять ей не пришлось.
Доктор Гальванеску, который отошел было от нее и возился со своим аппаратом, в этот момент снова повернулся. Увидев бинокль, он бесцеремонно выхватил его у оторопевшей Сахно.
- Вы забыли о моем предупреждении и нарушаете условие, которое вчера подписали, сударыня! - возмущенно затопал он ногами.- Я немедленно прекращаю дальнейший осмотр.
- Однако, сударь...- растерялась Сахно, не поняв еще, как надлежит реагировать на не совсем вежливое поведение хозяина.- Мне удивительно... Вы оскорбляете...
- Вы не имеете тут права оскорбляться! Вы нарушаете свое слово!
- Сударь!
- Сударыня!
- Я чрезвычайно удивлена...
- Я тоже. Прошу в машину. Мы немедленно возвращаемся.
Возмущенно сопя и бормоча, разгневанный хозяин побежал к циклонетке. Сахно не оставалось ничего другого, как догнать его.
- Прошу. Садитесь. А эту штучку,- Гальванеску сердито потряс биноклем,- я вынужден реквизировать.
Размахнувшись, он швырнул его в канаву.
- Я не хотела вас обидеть,- начала было Сахно, стараясь ликвидировать неприятный инцидент, однако доктор Гальванеску ее не слушал. Он включил мотор и быстро погнал циклонетку назад, домой.
Ночь наступила незаметно, быстро и по-южному внезапно.
Сахно с доктором Гальванеску находились в библиотеке. Помирившись во время обеда - при этом Сахно вынуждена была поклясться в своей скромности еще одним честным словом, они теперь осматривали книгохранилище Гальванеску. Это была богатая и интересная библиотека. Всякое печатное слово по всем отраслям науки, техники и социологии, где бы оно ни вышло в свет, находило свое место на полках этого книжного собрания.
Похвастав книжками, Гальванеску привел Сахно в диаграммную, где продемонстрировал свои схемы, сводки и выкладки, ошеломляя неимоверно большими числами и до нахальства смелыми расчетами. Тут же, кстати, он прочитал некоторые тезисы из своего неопубликованного труда, проиллюстрировав кинозарисовками результаты нескольких интересных исследований. Однако показать лаборатории категорически отказался, предупредив, что они совершенно изолированы в так называемом “левом корпусе”, и на всякий случай там стоит настороже верный караульный - электропровод. Взамен он предложил с завтрашнего утра начать осмотр рыбного питомника, ботанического и зоологического садов. Там он обещал показать интересные результаты прививок растений и опытов над животными.
Разошлись снова в десять, и Гальванеску, который весьма утомился за день и предшествующую бессонную ночь, заявил, что сразу, даже изменяя своим привычкам, ляжет спать.
Сахно же не спалось. Впечатления дня переволновали и утомили ее. Она много слышала об этом поместье на окраине европейского материка, однако до сих пор довольно скептически относилась к таинственной славе не менее таинственного доктора Гальванеску. Теперь же эта удивительная фигура все больше и больше вызывала ее уважение и восхищение, но еще более интриговала своей загадочностью.
Нервное возбуждение комкало мысли и отгоняло сон. Промаявшись с полчаса в своей комнате и вымеряв ее вдоль и поперек, Сахно решила выйти в сад прогуляться,
Был уже двенадцатый час. Тихо перейдя террасу, Сахно зашла в цветники. Обогнув правый корпус, она вышла на поляну, оказавшись перед своими окнами. В окнах левого корпуса, где помещались таинственные лаборатории и покои самого хозяина, света не было.
- В самом деле спит. Не обманул, - усмехнулась Сахно и пошла в глубину парка.
Весь пожелтевший в лунном сиянии, парк благоухал ароматами южной ночи, маня в свои таинственные недра. Сахно пересекла поляну и нырнула в чащу туй и карликовых сосен.
Узенькими, хорошо утоптанными и аккуратно выметенными дорожками она бродила в лабиринтах зелени, не теряя, впрочем, из виду своего светящегося окна, чтобы не заблудиться впотьмах.
Тут и там в зеленых зарослях попадались беседки, охотничьи домики или простые портики, живописно разбросанные на берегах озерец либо в чащах старых деревьев. Сахно прыгнула в байдарку, что мягко покачивалась у причала, и поплыла тихим, уснувшим плесом.
Все озерца и пруды сообщались между собой протоками, декоративно скрытыми за подвесными мостиками или кустарником. Они манили своей загадочностью. Плывя дальше и дальше, Сахно и не заметила, как очутилась довольно далеко. Силуэт дворца спрятался за стеной высоких деревьев. Свет из окна скрылся еще раньше. Встревожившись, Сахно повернула и собралась было плыть назад, когда увидела за берегом озерца какие-то узорчатые железные сооружения.
Подъехав ближе и разглядев их, она узнала конструкцию землечерпалки. Это было последнее, уже перед стеной, озерцо и дальше, за стеной, должен был находиться тот самый канал, работу возле которого она наблюдала днем. По эту сторону стены канал был уже закончен и облицован. На дне плескалось немного воды - вровень с поверхностью озерца. Через двадцать или тридцать метров канал исчезал в туннеле под стеной. Сахно наклонилась над водой и глянула в туннель. Он был не длиннее пяти-шести метров. За этими пятью-шестью метрами снова мягко отсвечивала под луною вода, немного дальше чернела запруда, еще дальше - виднелся корпус землечерпалки.
Непреодолимое любопытство толкнуло Сахно. Отмахнувшись от мысли, что она поступает нечестно, вторично уже нарушая свое слово, Сахно ударила веслом и двинулась в протоку туннеля.
Подплывая к устью, вспомнила она про электростражу, однако тут же успокоила себя - навряд ли, чтоб и устье туннеля было переплетено проводами. К тому же металлический нос байдарки, в случае чего, послужил бы наилучшим токоотводом...
Вот и устье. Сахно подняла весло и хотела напоследок изо всей силы оттолкнуться, чтобы разгона хватило на все пять метров туннеля. Однако в тот же миг она испуганно отшатнулась...
Сверху, с кромки туннельной трубы, что-то соскочило и плюхнулось в воду. Что-то большое, неуклюжее и тяжелое. Лодку закачало и она затанцевала на мертвых волнах, вот-вот готовая опрокинуться. Раньше, чем успела Сахно прийти в себя с перепугу и сообразить, что произошло, из воды вынырнула голова, а за нею и плечи человека. Воды тут было немного, и человек стоял в воде по грудь. Он поднял руки, опередив Сахно, которая хотела обороняться веслом, и с силой отпихнул лодку назад.
Потом человек прыгнул, настиг лодку и еще раз оттолкнул ее...
Байдарка быстро скользнула назад, к озеру. А человек сразу отвернулся и моментально исчез в тени стены...
Сахно сидела, окаменев. От неожиданности и испуга она не могла ни пошевелиться, ни крикнуть. Весло упало в воду и плыло рядом с лодкой. Перед глазами стояла гадкая, отвратительная рожа... Как ни быстро произошли все эти события, Сахно успела разглядеть удивительного сторожа. Лунный свет бил ему прямо в лицо, и в этом свете ясно видно было мерзкую рожу. Выпуклое, одутловатое, как после страшной болезни, лицо и совершенно голый череп, беззубый рот. Однако что было самым страшным и гадким - это мертвенная зеленоватость и прозрачность кожи.
Казалось, лунный свет просвечивал сквозь нее, отчетливо вырисовывая впадины и выпуклости черепа. Уши и ноздри и вовсе будто светились. Это было что-то полупрозрачное, крахмальное, словно медуза,- нечто гадкое, ненормальное и отвратительное...
“Какая-то удивительная и страшная болезнь!” - наконец сумела собраться с мыслями Сахно и невольно вспомнила про вчерашнее привидение на аллее. Теперь было очевидно, что лунный мираж тут ни при чем. Ясно, что и вчера видела она того же человека или очень похожего на него - больного той же болезнью.
Придя в себя, Сахно налегла на весло, спеша подальше от ужасного призрака. Однако проклятые озерца тянулись без конца. Только через четверть часа чащоба парка окончилась и из-за деревьев завиднелся силуэт дворца с освещенным квадратом окна.
Сахно причалила и выскочила на берег. Страх прочно овладел ею и, ступив на твердую землю, Сахно не выдержала и бегом двинулась к дому.
Уже добежав до поляны, она приостановилась отдохнуть.
Стыдя себя за детскую боязливость, пошла дальше медленно и спокойно. Под высоким двухэтажным строением, похожим на китайскую башню, она села, чтобы успокоить биение сердца и закурить.
Никотиновый ли дурман или просто здравый смысл, а может, и то и другое вместе так подействовали на Сахно, но только она очень быстро успокоилась. Действительно, что ж тут такого удивительного, что этот странный караульный так необычно пресек ее затею проплыть туннелем? Ведь у доктора Гальванеску все - необыкновенное. К этому следует привыкнуть. Люди у доктора вымуштрованы на удивление, сама Сахно Виновата, что хотела украдкой нарушить свое слово. Что до внешнего облика, то есть физиономии караульного, то... кто его знает, может, и лунный свет действительно в чем-то виноват: южная природа очень щедра на всякие миражи. Наконец, нет ничего невозможного и в том, что этот человек - на самом деле какой-то урод.
Может, в этих местах свирепствует какая-то ужасная и неразгаданная эпидемия. Эта выпуклость... Сахно сравнила лицо урода с физиономией Хаквилавилиса. У темнокожего Хаквилавилиса оно совсем другое. Это, должно быть, какой-то туземец белой расы...
“Проказа! Лепра!” - содрогнулась Сахно от своей догадки.
В самом деле, как она недогадлива. Это отсутствие людей во дворце, непонятный страх всего окрестного населения, упрямое нежелание Гальванеску подпускать людей к своему жилью - разве это не наталкивает на такое допущение? И как это неосмотрительно, что она решилась нарушить профессорский запрет. Это же ужас! Она ведь Могла заразиться.
Взволнованная этой мыслью, Сахно в то же время как-то сразу успокоилась. Сказать по правде, с первой минуты, как ступила она на земли Гальванеску, какое-то жутковатое чувство не давало ей покоя. Сочетание обстоятельств, впечатляющие факты - вместе с комичной, странной и таинственной личностью самого профессора облекали все события таинственными и жуткими покровами. Безусловно, нечто необычное тут все-таки есть: это использование работы прокаженных (Сахно выстроила себе целую гипотезу о колонии-лепрозории...). Вряд ли такой человек, как уважаемый доктор Гальванеску что-то делал бы исключительно в благотворительных целях. Здесь, должно быть, взяты в расчет вынужденная изолированность от жизни больных проказой и их обездоленность. Это дает широчайшие возможности для эксплуатации и получения значительного дохода... А впрочем, трудно сказать, большое ли это преступление. Ведь вовлекая прокаженных в работу, в общественную жизнь, профессор дает им большую радость, дает им возможность чувствовать себя людьми. Может, и лечит их, экспериментирует над способами лечения этой ужасной болезни?..
Наступало утро. Луна уже пряталась по ту сторону парковой стены, немощными косыми лучами освещая аллею и дворец.
Ночные птицы умолкли, с озерец тянуло влагой, на востоке слегка посветлело и побледнели звезды.
Необыкновенная предутренняя тишина, богатая и диковинная природа, благоуханные ароматы южной растительности - все это убаюкивало, располагало к отдыху. Однако сон бежал из глаз.
Напротив, свежесть и пахучесть ночи взбадривала нервы и будоражила тело мощным - только южным жителям знакомым - ощущением какого-то радостного, неведомого желания и вместе с этим - грустной неудовлетворенности. Сахно целиком отдалась этим чувствам и мечтала - о чем? - она и сама того не знала.
В такие ночи в растревоженной фантазии мечты роятся и переплетаются, однако трудно выразить их бедным человеческим языком.
Величие природы, с которой так редко доводится сталкиваться городскому человеку, будило остатки неурбанизированного лиризма. Сахно вспомнила, что она степнячка - дитя широких просторов далекого края - и невольно окунулась в воспоминания. Неожиданно для себя самой она даже запела тихонько какую-то родную песню. Ее родичи не знали другого выражения своих чувств; радуясь или грустя, они всегда поют.
Она еще долго просидела бы так, напевая родные песни, если бы не пришлось ей совершенно неожиданно удивиться и, скажем прямо,- второй раз за эту ночь перепугаться... Однако удивилась и испугалась Сахно по причине достаточно основательной: из-за ее спины послышалась родная ей речь,- кто-то подтягивал песне.
Придя в себя после первого замешательства, Сахно глянула вверх, откуда слышалась песня. В темном четырехугольнике окна на втором этаже строения она разглядела нечеткий силуэт.
- Кто вы? - не очень-то смело прошептала Сахно.
- А вы? - отозвался голос.
Некоторое время Сахно не знала, что ответить, и взялась за сигарету.
- Меня слегка испугало ваше пение. Я никак не думала, что здесь, кто-то есть,- наконец заговорила она.- Извините, если обеспокоила вас.
- Ничего. Мне тоже не спится. Это... может, моя последняя ночь, а такой ночью не каждый заснет. К тому же меня удивила родная песня. Я не думал ее услышать здесь, в этом проклятом и безмолвном месте.
- И меня это удивило,- согласилась Сахно.
- Вы украинка? - спросил еще незнакомец, очевидно, человек разговорчивый.
- Да. Вы тоже?
- И я тоже.
Оба некоторое время помолчали. Незнакомец мурлыкал себе под нос только что спетую песню.
- Вы сказали,- снова заговорила Сахно,- что это, может, ваша последняя ночь. Извините меня, если вопрос бестактный, однако почему это должна быть ваша последняя ночь? Нсужто собираетесь... того... не жить больше? - Незнакомец прервал пение.- Вы пошутили?
- Нет. Я, собственно, и сам не знаю. Уважаемый доктор уверяет меня, что я не только буду жить, но и значительно лучше... Впрочем, знаете, если ложишься под нож, нельзя быть уверенным в завтрашнем дне.
- Разве доктор Гальванеску врач?
- Ну да. И еще какой!
- Он должен делать вам операцию?
- Как бы вам сказать? Действительно, небольшую операцию. Полное забвение прошлого, пожизненный кусок хлеба, до смерти гарантированная работа, да еще и пять тысяч лир единовременно - это неплохая плата. О, я уверен, что за год-два вся наша эмигрантская братия пройдет через операционный стол этого эскулапа. Все равно больше некуда деться.
- Извините,- остановила его Сахно.- Я не совсем понимаю вас. Я не пойму, в каком смысле вы употребляете слово операция аллегорически?
- Что? - злобно переспросил незнакомец.- Что вы такое сказали?
- Я не пойму, о какой операции вы говорите?
- Как это “про какую”? А вы кто? Разве вы не из нашего стада?
- То есть, вы спрашиваете...
- Небось, крепко держите в кармане билет, который получили в эмигрантском бюро от агентов этого опереточного профессора вместе с двумя тысячами лир задатка?
- Я вас категорически не понимаю,- развела руками Сахно.- О каком билете вы говорите?
Незнакомец замолк и затем обеспокоенно спросил:
- Вы разве не имеете желтой карточки?
- Нет.
...Какое-то время наверху было тихо. Силуэт, который уже четко вырисовывался в предутренних сумерках, неподвижно застыл. Только после долгой паузы незнакомец заговорил снова.
- Тогда... тогда извините, я связан словом и... не могу с вами разговаривать.- Потом совсем тихо он добавил: - Кто его знает, не караулит ли тут, за кустами, кто-нибудь из его агентов.
- Тут никого нет,- зашептала Сахно,- нас никто не может услышать.
Она вся вспыхнула любопытством. Ведь это же, по-видимому, тайна доктора Гальванеску вот-вот может открыться ей. Все непонятное и таинственное, все страхи, которые она только что подавила в себе, нахлынули с еще большей силой. Однако незнакомец остановил ее.
- Подождите. Кто же вы такая? И что тут делаете?
- Я вчера приехала. Из Германии. Меня командировала академия наук ознакомиться с хозяйством доктора Гальванеску.
- Ознакомиться с хозяйством доктора Гальванеску? Xa-xa - хрипло захохотал незнакомец.- Ищите другого дурака. Здесь вы ничего не узнаете. Он слишком хитер, зловреден и могуществен.
- Расскажите же мне. Я вас пршу. В чем дело? Вы меня ужасно заинтриговали. Да я и сама насмотрелась тут многого непонятного и таинственного... Если можно, я поднимусь к вам наверх. Никто не увидит и не услышит...
Незнакомец молчал. Он, похоже, соглашался. Но вдруг спохватился.
- Постойте. Вы, говорите, приехали из Германии?
- Да.
- Однако вы украинка?
- Конечно.
- Эмигрантка?
- Я, видите... училась в Германии и осталась при кафедре для научной работы. После этого я должна вернуться домой...
- Значит, вы... советская гражданка?..- Незнакомец отшатнулся от окна и с проклятьем хлопнул рамой. Сахно еще слышала, как он возился со шпингалетом, проклиная себя и советскую власть.
Огорошенная и растерянная стояла Сахно под окном, не зная, что ей делать. Она бы простояла так долго, но окно открылось еще раз и оттуда на миг высунулась голова разъяренного незнакомца.
- Если ты, проклятая коммунистическая сука, не пойдешь сейчас отсюда вон, я немедленно позвоню профессору Гальванеску!
Такая угроза не обещала Сахно ничего хорошего. Не в ее интересах было, чтобы доктор Гальванеску узнал о ее чрезмерном любопытстве. Поэтому, не заставив себя просить второй раз, она быстренько отправилась подальше от этого места.
Выйдя на просеку, Сахно остановилась. Однако напрасно старалась она понять то, что сейчас услышала. Невозможно было разобраться в этой путанице из намеков, фактов и совпадений.
От души бранясь - не зная, кого ругая и за что,- направилась Сахно к дому, к своему окну, что едва-едва светилось в первых ясных лучах зари.
Дворец спал. Свободный от замков, молчаливый и дико безлюдный.
Сахно быстро миновала террасу, крыльцо и анфиладу пустых, жутковатых комнат. В своей комнате она тихо разделась и легла в постель. Сразу же ужасно захотелось спать. Долгий день, множество впечатлений, а еще больше волнений брали свое: веки слипались, в голове шумело, мысли путались, нервы расслабились.
Однако ее вдруг разбудил какой-то звук. Сахно мгновенно проснулась и села на постели. Звук повторился. Теперь она поняла - это был тоненький звон электрического зуммера. Сахно удивленно осматривалась. Тогда зазвенело в третий раз. Телефон.
Сахно совсем забыла о нем.
Удивляясь, кто бы это мог тут звонить ей ночью, Сахно взяла трубку. Оттуда послышался знакомый горловой голос Чипариу.
Сахно с облегчением вздохнула. Чипариу! И как она могла забыть о Чипариу. Где он и что делает? Хорошо ли ему?
Чипариу долго извинялся, что разбудил, наверное, Сахно, что звонит так рано, однако он несколько раз звонил еще с вечера и волнуется, что Сахно ему не отвечает. Когда, наконец, Сахно его успокоила, что она не спит, Чипариу перешел к делу.
- Скоро ли поедем отсюда? - интересовался он.
- А что такое?
- Вы как хотите, а мне тут худо.
- Худо? С чего бы это? О вас не заботятся? Я завтра же скажу хозяину...
- Да нет. Обо мне даже слишком пекутся. Я живу прямо в роскоши. Но в том-то и беда, что я не знаю, кто обо мне заботится. Я не вижу никого. Понимаете - никого, кроме этого идиота лакея с отвратительной целлулоидной рожей. Я не вижу людей. Ей же ей, пусть не буду я шофером Чипариу, мне тут жутко! Вы как хотите, а я долго так не выдержу.
Потом Чипариу забросал Сахно вопросами, как там она, что делает, что видела, что слышала и не ощущает ли того же, что и он, Чипариу? Сахно, как могла, успокоила его и пообещала, что завтра непременно с ним увидится. Что до отъезда, то это тоже будет скоро - завтра или послезавтра.
- Вы думаете, я не пробовал уже к вам проскочить? - плакался Чипариу. - Да где уж! Эта проклятая электрическая стена! Я поймал кота и кинул его на гребень - сгорел в один миг.
Разговор с Чипариу несколько успокоил Сахно. Приятно было услышать, что близко есть обычный, простецкий, без всяких тайн человек. Это подбадривало и отгоняло неприятное чувство страха.
Однако разговор этот спугнул сон, и до первых лучей солнца Сахно так и не смогла заснуть.
Когда на второе утро Сахно с большим опозданием вышла к завтраку, хозяина уже не было. Стол стоял сервированным на одну персону.
“Уже позавтракал и, должно быть, поехал по хозяйству”,- подумала Сахно и взялась за завтрак. Она не очень и жалела о том, что прозевала хозяина и, очевидно, все утро проведет в одиночестве. Сахно ничего не имела против того, чтобы наедине разобраться во вчерашних событиях.
Впрочем, ее одиночество не было полным. Сразу же явился Хаквилавилис и взялся прислуживать. Этот индивид уже начал надоедать Сахно. Его красное лицо в черных очках, педантичная аккуратность и автоматическая точность при всех его изъянах - глухоте, слепоте и немоте,- эти пластичные движения, как будто он исполняет некую пантомиму на сцене театра, а не выполняет обычную работу,- все это было необычно, непонятно и раздражало.
Вначале Сахно хотела было отослать его либо расспросить о хозяине, однако, вспомнив, что разговаривать с ним - бесполезное занятие, постаралась закончить завтрак как можно быстрее, чтобы избавиться от этого неприятного присутствия.
Наконец завтрак закончен, лакей ушел, и Сахно смогла в одиночестве закурить сигарету.
События минувшей ночи совсем смутили ее, и сейчас в ней боролись два желания: одно - немедленно оставить все к чертям и скорее уехать отсюда, из этого окутанного тайнами и дурацкими страхами места, и другое - напротив, остаться дольше, докопаться до всех тайн, пока все не станет ясным и понятным. Сахно старалась успокоить себя, объясняя, что все эти глупости - просто стечение случайных событий, которые из-за своей нечаянности приобрели некоторую фантастичность. Однако успокоение плохо давалось Сахио. Слишком сильными были впечатления минувшей ночи, когда она сопоставляла их с событиями предшествовавшего дня.
В это время досуг Сахно внезапно был нарушен. На террасу вышел доктор Гальванеску. Он появился из внутренних покоев.
Поздоровавшись, остановился на пороге, о чем-то озабоченно размышляя. Одет он был не так, как всегда, а во фланелевый дорожный костюм и фетровую шляпу. В руках у него был плащ и чемоданчик. Через плечо висел неразлучный радиоаппарат.
- Я должен оставить вас на некоторое время,- сказал он.- К великому сожалению, наш осмотр придется приостановить на один день. Мне срочно требуется выехать в Галац. Возвращусь к вечеру или ночью. Во всяком случае, завтра мы вовремя возобновим осмотр.
- Пустяки. Не волнуйтесь,- поспешила Сахно.- Жаль только, что вы устанете в дороге. Что касается меня, то я с удовольствием отдохну один день. Знаете, так много впечатлений...
Говоря это, Сахно украдкой внимательно разглядывала хозяина, стараясь понять, известны ли ему события сегодняшней ночи. Однако доктор Гальванеску ничем не выдал себя и из его поведения трудно было о чем-то догадаться.
- Вы можете работать сегодня в библиотеке и как следует ознакомиться с диаграммами. Однако, будьте добры, помните про наш уговор и не подходите близко к стене, чтобы не наделать себе неприятностей.
Упоминание о стене вызвало воспоминания и обо всех других тайнах местной жизни, обеспокоив Сахно. Она готова была попросить профессора взять ее с собой в Галац. Однако превозмогла себя и только поблагодарила, с достоинством подтвердив, что она умеет держать свое слово.
- Вот и чудесно! В конце концов, если вы не сдержите слово, это повредит только вам, а не мне. Счастливо оставаться. Хаквилавилис всегда будет тут к вашим услугам.
К террасе подкатил большой автомобиль. Сахно внимательно поглядела на шофера, стараясь хорошо его разглядеть. Однако из-под кепи, очков и респиратора невозможно было разглядеть его лицо. Доктор Гальванеску тоже надел очки и респиратор, накинул плащ и сел в автомобиль. Шофер моментально включил мотор, и автомобиль, перемахнув через виадук, исчез в зарослях парка.
Сахно засвистела веселенькую шансоньетку.
Отъезд хозяина пришелся очень кстати. Этот старый оригинал и поражал, и удивлял ее, и вызывал восхищение, но больше всего пугал.
В первую минуту, как только осталась Сахно одинокой хозяйкой своея собственной персоны, ея захотелось пойти оглядеть те места, где ночью было у нее столько приключений. Впрочем, поразмыслив, она мужественно отбросила столь опрометчивое желание. Кто поручится, что уважаемый хозяин не поставил вокруг шпиков из своей верной стражи? Так что, от нечего делать, приходилось-таки идти в библиотеку и диаграммную.
Добрых три-четыре часа промаялась там Сахно среди книжек и выкладок, пока лакей не позвал ее обедать. После обеда Сахно снова направилась в кабинет, когда вспомнила про Чипариу. Ей сильно захотелось повидать бедного шофера. Впрочем, выполнить такое желание не было возможности: гаражи за стеной, и Сахно не хотела ни нарушать своего слова, ни рисковать собственной персоной. Оставалось прибегнуть к телефону. Однако ни из библиотеки, ни из кабинета на вызов не было ответа. Тогда Сахно пошла в свою комнату и попробовала позвонить оттуда. И здесь был тот же результат: трубка отвечала тихим звоном - abs.[ Absent - здесь: отсутствует (англ.}. ]..
Полагая, что Чипариу куда-либо вышел, Сахно подождала полчаса и снова позвонила. Трубка снова дала abs... Сахно звонила через час, через полтора, через два - с тем же результатом. Это начинало не на шутку волновать ее. Невольно роились в голове у нее всяческие нелепицы.
Возможно, эти опасения пересилили бы страх перед запретами и Сахно стала бы искать дорогу к гаражам, но тут в ее комнату явились черные очки ненавистного лакея. Хаквилавилис принес Сахно письмо.
Удивленная Сахно недоверчиво разорвала конверт. Это была радиограмма от доктора Гальванеску. Словно хорошо зная, что сейчас волнует его гостью, заботливый хозяин писал ей:
“Коллега, я совсем забыл вам сказать, а это, возможно, будет вас беспокоить. Ваш шофер неожиданно заболел, и я вынужден был с утра отправить его в Рени”.
Предупредительность навязчивого хозяина привела Сахно еще в большее раздражение. Да и письмо это показалось ей слишком подозрительным - когда это и какой такой болезнью успел захворать Чипариу, ведь утром он был еще совершенно здоров?
И почему его так спешно отвезли, без согласия на то самой Сахно? Что это за болезнь такая? Тут Сахно вспомнила свою гипотезу о проказе, и ее проняло холодом. А что, если Чипариу действительно внезапно заболел этим ужасным недугом, подхватив здесь заразу? Эта мысль так обеспокоила Сахно, что она немедленно побежала в библиотеку и отыскала в энциклопедии сведения о проказе. Энциклопедия сообщала, что проказа имеет довольно долгий инкубационный период. Однако это не успокоило Сахно. Она ведь сама так подумала, что это проказа. А может, это и не проказа, а какая-то другая болезнь, еще страшнее, еще заразнее? А может, и не в болезни дело? Может, здесь какая-то проделка этого проклятого профессора? А что, если это Чипариу поехал с Гальванеску за шофера? Может, он перепугался и изменил Сахно?.. Хотя при чем здесь измена! Разве угрожает какая-то опасность? Нет.
Во всяком случае, что бы там ни было, а Сахно связывала неожиданное исчезновение Чипариу со всеми тайнами и загадками этого ненавистного имения. Встревоженная и взволнованная, не находила она себе места и, не в силах больше работать, бродила по пустым покоям. Желала она сейчас одного - чтобы доктор Гальванеску возвратился скорее и толком бы рассказал о Чипариу.
Переходя из комнаты в комнату нескончаемой анфиладой пустых, однако роскошно и оригинально меблированных покоев - тут были и гостиная, и зад, и спальня, и курительная, и бильярдная, и спортивная комната,- Сахно незаметно обошла весь правый корпус и, наконец, очутилась перед широким стеклянным переходом. Прямо тянулась длинная галерея к центральным апартаментам - покоям хозяина, направо поворачивал узкий коридор в правый корпус. Там находились лаборатории. Пересилив желание перейти коридор и толкнуть двери, Сахно двинулась широкой галереей. Отсюда, из окон, открывался чудесный пейзаж на главную аллею малого парка, на озерца и цветники.
Сахно залюбовалась и незаметно подошла к арке, за которой, скрытые легкой дымкой стеклянной китайской занавески, начинались покои Гальванеску...
Но только лишь протянула она руку, чтобы чуточку раздвинуть стеклянные нити, как они сами раздвинулись и из-за них совершенно бесшумно появилась фигура Хаквилавилиса. Он встал на пороге, вперив в Сахно свои черные, непрозрачные окуляры.
Сахно отшатнулась. Скрывая замешательство, смущенная и раздосадованная, она быстро пошла прочь. Хаквилавилис исчез так же тихо, как и появился, едва звякнув стеклянными нитями.
Покружив некоторое время по залу, наглядевшись каких-то старинных портретов неведомых мужчин с аксельбантами и дам в кринолинах, Сахно, может, сама того не заметив, снова очутилась в галерее. Нечто более сильное, чем ее воля, толкнуло ее налево, дальше в коридор. Перейдя на цыпочках эти тридцать шагов, она стала перед дверью и тихо нажала на защелку. Дверь легко и широко раскрылась. По ту сторону было совсем темно.
Однако в тот самый момент, когда Сахно отважилась переступить порог и напропалую нырнуть во тьму,- внезапно вспыхнул яркий свет.
Ослепленная, вздрогнув от неожиданности, Сахно отступила назад и зажмурилась. Это было только начало, потому что в другую минуту, раскрыв глаза, Сахно и совсем перепугалась...
Перед нею молча торчала угрюмая фигура Хаквилавилиса...
“Центральный корпус где-то еще имеет сообщение с лабораториями”,- поздно догадалась Сахно, пятясь назад к галерее.
Вторая неудача окончательно смутила ее. Она решила оставить какие бы то ни было попытки нарушить данное ею слово.
С этой мыслью она вышла прочь из дворца и направилась в сад.
Вечерело. В цветниках как раз заканчивалась автоматическая поливка цветов. Было свежо и пахуче. Между грядками резеды и левкоя Сахно перешла цветники вдоль дворца и с восточной стороны вышла к фруктовому саду. Фруктовый сад охватывал дворец с севера. Здесь Сахно еще не была. Она долго искала калитку, а не найдя, отступила на шаг и прыгнула через живую изгородь. Однако ограда была значительно шире, чем показалось.
С разбегу Сахно плюхнулась прямо в самую гущу колючего кустарника. Десятки колючек впились в ее тело. Сахно едва сдержала крик боли. С большим трудом, разорвав одежду и в кровь поцарапав тело, продралась Сахно на ту сторону, кляня себя за ребяческие выходки. Теперь вставал вопрос, как вернуться назад, чтобы не продираться снова сквозь колючий кустарник. Сахно прогулялась вдоль живой изгороди, ища эту проклятую калитку. Однако она обошла полсада, а калитки не было. Напротив, еще несколько раз пришлось прыгать через канавы и колючую проволоку. Наконец Сахно увидела, что она заблудилась, забредя далеко от дома. Оставалось только поворачивать, к дому и вдоль стен, огибая все корпуса, идти назад, и если потребуется, то снова продираться сквозь кустарник.
Обходя правый корпус, Сахно вдруг увидела свет в нескольких окнах второго этажа. Свет пробивался сквозь густые решетчатые жалюзи. В одном из окон жалюзи было поднято, рама широко распахнута, и оттуда падали яркие лучи фиолетово-белого света.
Сахно прикинула: это как раз, должно быть, окна лаборатории.
Вот стеклянная стенка галереи. Так и есть.
Довольно. Сахно не могла совладать с собой. Непреодолимо - пусть тайком, пусть по-воровски - захотелось глянуть туда. Одним глазом, секунду...
Прямо напротив окна росло большое развесистое дерево.
Спрятавшись среди его ветвей, можно легко и к тому же безнаказанно заглянуть в комнату.
Задумано - сделано.
Сахно подпрыгнула и уцепилась за ветку. Еще усилие - и она повисла на руках как раз напротив проема широкого венецианского окна.
Вначале яркий свет слегка ослепил Сахно. Она услышала только какой-то неумолчный металлический звук. Будто тоненькая струйка воды падала с высоты в железное ведро. Но вот глаза привыкли, и она уже могла разглядеть в белой-белой комнате контуры мебели, каких-то металлических приборов и человеческую фигуру. Человек в белом врачебном халате низко склонился над высоким белым столом. Он стоял спиной к окну и нельзя было увидеть, что он делает. Только назойливо звенела вода, стуча о ведро.
Сахно глянула в направлении звука. Со стола, из тоненькой трубки, сбегала темная жидкость и лилась в большую миску на полу. Яркий свет электрических прожекторов играл горячими рубиновыми искрами в этой тоненькой струйке.
Кровь! На столе лежал человек, и это из него так долго и обильно текла кровь!..
В это время человек в белом балахоне выпрямился и повернулся к окну. Он отступил на два шага, сел в кресло и снял марлевый респиратор.
Это был доктор Гальванеску.
“Обманул! Не поехал! Для чего же он обманывал?” - мелькнула тревожная мысль.
Теперь, когда Гальванеску отошел в сторону, стало хорошо видно человека, который лежал на операционном столе. Сахно двинулась ближе, чтобы лучше разглядеть его. Однако ветка предупреждающе затрещала и остановила ее порыв. Сахно испуГанно затаила дыхание и глянула на Гальванеску. К счастью, звук в комнату не долетел. Тогда, не обращая внимания на потрескивание, она подвинулась еще.
Теперь можно было разглядеть операционный стол. Все тело больного было укрыто большой простыней. Под нею простерлись длинные ноги, по сторонам стола свешивались вялые руки. Только голова немного высовывалась из-под белого покрывала. Рядом лежала небрежно смятая наркозная маска, и желтоватая бледность лица контрастировала с ней своей окаменелостью. Мертвый облик, впрочем, не утратил еще своей прежней гармоничности, можно было узнать черты лица и выражение, присущее этому человеку при жизни.
Сахно узнала его. Это был ее соотечественник, загадочный ночной собеседник...
В это время доктор Гальванеску встал и подошел к столу. Он откинул простыню, взял длинный и острый скальпель и резко вонзил его в тело. Через скальпель, очевидно, полый внутри, брызнула струя, крови...
“Преступление!” - аж похолодела Сахно... “А может, какая-то неведомая операция?” - вынырнуло возражение.
“Нет! Преступление! Какое-то ужасное злодейство!”
Забыв, что она на самом конце боковой ветви, Сахно всем телом кинулась к окну. Для чего - не подумала, на помощь. При этом она еще и крикнула, наверное, что-то, потому что Гальванеску сразу обернулся и мигом схватил со стола револьвер...
Однако пули просвистели уже над головой Сахно. Как раз перед этим ветка сломалась - и Сахно кубарем свалилась вниз.
Сколько прошло времени - секунда, минута или же целый час - сказать трудно: упав с пяти-шестиметровой высоты, Сахно потеряла сознание. К счастью, упала плашмя, к тому же еще и на мягкий грунт в высокую некошеную траву - и ничего себе не повредила.
Первое, что увидела она, когда пришла в себя,- это тот же четырехугольник окна, только уже темный. Зато длинные ослепительные лучи тянулись сюда, в сад, и, быстро перебегая, шарили под деревьями в кустах. Гальванеску, погасив свет в комнате, искал прожектором. Его фигура в белой хламиде иногда становилась заметна, когда он поворачивал луч прожектора в другую сторону. Он перегнулся через косяк - в одной руке с прожектором, в другой держа наготове огромный пистолет.
Сахно притаилась. Зарывшись с головой в высокую траву, она укрылась под буйными зарослями смородины. Яркие лучи прожекторе едва проникали сквозь густые ветви кустарника, и Гальванеску, естественно, не мог ее заметить, хотя бы светил так до самого утра. Однако он, безусловно, поднял на ноги всю свою невидимую челядь, и через минуту-две они придут сюда. Оставаться в кустах было небезопасно. Впрочем, и встать на ноги Сахно не отваживалась: она была близко от окна и пуля Гальванеску настигла бы ее на втором же шагу...
Однако нельзя было и мешкать. Сахно мигом огляделась и полезла вдоль ряда смородиновых кустов. Тихо, время от времени останавливаясь, пережидая и припадая к земле, проползла она метров пятнадцать. Тут ей дорогу пересекала колючая живая изгородь. Дальше пути не было... Сахно беспомощно поглядела назад - немигающее око прожектора, казалось, бежало за ней следом. Длинные, негаснущие полосы яркого холодного света перебегали по верхушкам кустов. Несколько раз луч скользнул над ее головой, и тогда казалось, что холодный порыв ветра пошевеливал волосы. Сахно попробовала раздвинуть цепкие ветви изгороди, однако они впивались в руки острыми колючками и не поддавались с места ни на сантиметр. Выхода не было.
Тогда, отчаявшись, Сахно выждала момент, когда луч прожектора отбежал немного в сторону, и разом вскочила на ноги.
Напрягшись, она сделала головокружительный прыжок, попала в самую гушу острых колючек, закусила до крови губы, чтобы не крикнуть, снова напряглась и, разрывая вместе с одеждой собственное тело, прыгнула второй раз. Оборванная, окровавленная, едва живая от боли, она упала наземь по ту сторону живой изгороди как раз в ту минуту, когда прыткий луч, возвратившись, перебежал через поломанный, потоптанный шиповник...
На этот раз Гальванеску, очевидно, что-то заметил. Несколько громких выстрелов один за другим разорвали притаившуюся ночную тишину. Пули резали ветки совсем близко и вспахивали землю в двух шагах. Сахно не стала дожидаться, пока они пронижут ее тело. Она вскочила на ноги - вся облитая синим сиянием прожектора - и под густым дождем пуль побежала за угол здания. Там пока что она была в безопасности.
Обогнув левый корпус, она миновала поляну и выбежала в цветники, потом выскочила на террасу и с нее побежала было коридором, который отделял лаборатории от всего дворца. Тут ее осенила мысль, что она безоружна. Возвращаться в свою комнату было уже поздно. Сахно остановилась на миг, озираясь и прикидывая, что можно использовать в качестве оружия. В это время броневые двери широко раскрылись и из-за них появилась бесстрастная фигура ненавистного лакея. Он встал на пороге с очевидным намерением помешать Сахно.
Тогда, не раздумывая долго, Сахно схватила тяжелый стул и кинулась на врага.
Первый удар она не рассчитала. Спинка стула скользнула по голове и плечам караульного. Черные очки тяжело звякнули об пол и рассыпались черными искрами. За ними мягко, как подстреленная птица, слетел и лег на землю черный, курчавый парик... Перед Сахно стояло существо еще более омерзительное, чем казалось ей раньше. Синевато блестел совершенно голый череп, из-под безбрового лба зловеще глядели две красные ямы вместо глаз. Толстая, прозрачно-красная рожа, без черных очков и волос, будто смеялась своим широким беззубым ртом и была отвратительнее всего, что доводилось когда-либо видеть Сахно. Не помня себя, только страшно вскрикнув от ужаса и отвращения, Сахно размахнулась еще раз и попала стулом прямо в урода...
Хаквилавилис упал, как ворох тряпья,- отяжелев, со странным треском и шелестом.
Не мешкая, Сахно выбежала назад, к главному коридору.
Бежать к себе, взять оружие и обороняться - такой была ее первая мысль. Однако сразу же Сахно оставила ее. Кто знает, может, там ожидают ее невидимые и загадочные враги. Оставаться в здании было небезопасно. Скорее наружу.
Палисадник весь сиял в ярком свете. Большие дуговые фонари-прожекторы светили с верхних окон. Угловые башни здания с легким скрипом вращались и щупали длинными лучами заросли в саду. С полчаса вокруг было светло, как днем.
Прямо через палисадник, где нельзя было и спрятаться, Сахно побежала к высоким деревьям. Туда не доставал свет прожекторов. Она бежала изо всех сил, однако, казалось, целая вечность прошла, пока она пробежала эти сто метров. Обернувшись уже из-под гущи деревьев, она заметила темный силуэт, что стоял на террасе, наклонившись к столу. Это был доктор Гальванеску.
Однако он не торопился с погоней и неподвижно стоял на месте.
Сахно глянула еще раз, удивленная его спокойствием, и только теперь разглядела, что он наклонился над своим аппаратом и что-то поспешно выстукивает на нем...
Передохнувши в тени, Сахно снова побежала. Куда? К забору, к стене. К гаражам, где должен стоять ее автомобиль. Любой ценой надо было перелезть через стену, сесть в машину и прорваться через главные ворота. Как это сделать, как преодолеть две стены, опутанные электрическим проводом,- этого Сахно не знала. Однако другого выхода не было, и Сахно отчаянно бежала.
До первой стены было уже недалеко - перебежать еще дветри аллеи. Однако бежать напрямик чем дальше, тем было тяжелее: деревья росли гуще, и впотьмах Сахно уже не раз наталкивалась на стволы. Тогда она повернула и побежала аллеей. Вдруг она услышала какой-то звук. Будто топот множества ног навстречу. Она приостановилась. Действительно, стучало множество ног: вот здесь, в двадцати шагах, за поворотом аллеи.
Сахно метнулась. Однако было уже поздно. Она неуспела отбежать от аллеи. Из-за угла прямо на нее выбежала гурьба людей. Может, двадцать, может, тридцать человек... Гурьба двинулась прямо на нее и, не расступившись, промчалась мимо. Пока Сахно опомнилась, люди были уже за двадцать шагов позади. Вот и силуэты их пропали за деревьями. Только еще некоторое время глухо и мягко стучали тяжелые резиновые сапоги... И только замер этот топот, как снова из-за поворота вынырнула еще одна гурьба. На этот раз Сахно осмотрительно отступила и притаилась возле толстого ствола. Вторая группа - тоже двадцать-тридцать человек - плотным строем по четыре в ряд пробежала так же быстро, как и первая. Это были рабочие в коротких серых хламидах и больших резиновых сапогах. Они все бежали как один, прижав согнутые руки к груди, словно спортсмены на марафонской дистанции, ровно и размеренно выбивая такт своими тяжелыми сапогами. В рассеянном полумраке в просветах аллеи могла разглядеть Сахно и их головы. Это были голые матовые черепа и одутловатые, прозрачные лица медуз...
Наконец и стена. Высокая, ровная, и не угадаешь, где она опутана электрическим проводом.
Сахно бросилась туда-сюда. Наместницы, ни жерди, ни веревки. Остановилась, прислушалась. Темный парк ответил чуткой, настороженной, полной шелестами тишиной. Кое-где на вершинах серебрились отблески прожекторов. Со стороны дворца ничего не было слышно. Эта таинственная тишина пугала больше, чем гомон и шум погони. Однако Сахно знала, что погоня есть, что погоня должна быть,- недаром же столько необычного люду побежало к дворцу, очевидно, на зов своего владетельного хозяина. Может, погоня эта уже где-то близко - вот тут, за этими деревьями? Подбирается украдкой, чтобы внезапно броситься на беглеца и схватить его мягкими, прозрачными и холодными руками?
Сахно метнулась...
Какое-то время она бежала вдоль стены, пока с разгону не ударилась о толстенный дуб, росший у самой ограды. Крутой ствол вздымался вверх, где высоко над острой кромкой стены раскинулись развесистые ветви. Какой-то миг Сахно еще соображала, потом обхватила ствол руками и ногами и полезла вверх.
Вначале по стволу, потом на боковые ветви, все выше и выше, пока гребень стены не забелел внизу под ногами тонкой ровной полоской. Тогда - на более тонкие ветви, на длинную ветвь, что протянулась по ту сторону стены. На середине Сахно остановилась, осторожно опустилась, повисла на руках и вытянулась струною, как гимнаст на турнике перед ответственным номером.
Она высматривала, куда удобнее прыгнуть. Под ногами, на расстоянии нескольких метров, белело шоссе. Ближе - между шоссе и стеной - чернел ров, на дне которого поблескивала жижа.
Сахно выбрала второе... Слегка раскачавшись, затаив дыхание, она отпустила ветку и плюхнулась прямо в водоросли...
Туча брызг и стая лягушек прыснули во все стороны. Ноги увязли в липкой грязи. Густой вонючей жидкости было по шею.
Выбравшись из канавы, Сахно изо всей силы припустила по шоссе. Дорога эта кольцом опоясывала малый парк - рядом со стеной. Слева от главных ворот должны быть гаражи. Это Сахно хорошо знала по генеральному плану усадьбы, который висел на стене в кабинете доктора Гальванеску. Бежать пришлось недолго.
Не далее чем в ста метрах от главной дороги вбок отходила меньшая. Деревья расступились, и в глаза ударил яркий свет.
Шесть или семь больших строений из стекла и железа стояли полукругом в конце широкого виадука. Через раскрытые двери в ярком свете поблескивали металлические детали десятка различных машин. Сахно подбежала к первой и вскочила в кабину.
Минуты хватило на то, чтобы убедиться, что автомобиль полностью исправен и готов к поездке.
Выведя машину на виадук, Сахно на миг остановилась. Ее никто не преследовал. Вокруг было тихо и мертво. Ни одного человека. Очевидно, на вызов доктора Гальванеску побежали и все гаражные работники.
Сахно включила мотор. Эта тишина и безлюдье пугали ее.
Автомобиль загромыхал и вынес Сахно через виадук.
В этот самый момент позади, в одном из гаражей, вдруг раздался отчаянный человеческий крик. Потом лязгнуло стекло и железо... Сахно перевела регулятор на наибольшую скорость.
Перепрыгивая через канавы, качаясь на поворотах, угрожая вот-вот опрокинуться, автомобиль вмиг выскочил на главную дорогу и понесся прямо в глубь ночной тьмы. На повороте еще увидела Сахно, как кто-то бежал от гаражей, махая руками, крича и, кажется, стреляя из револьвера. Потом фигура вдруг остановилась, быстро повернулась и побежала назад к гаражам.
“За машиной!” - догадалась Сахно и дала полный газ.
Огромнейший парк, красотой которого по приезде так любовалась Сахно, промелькнул мимо за две-три минуты.
В сумасшедшей гонке Сахно едва успела вовремя остановиться перед главными воротами. Еще миг - и всей своею силою машина врезалась бы в железо броневых ворот.
Сахно выпрыгнула из машины и побежала к караульной. Там было пусто. Напрасно искала она двигатели или выключатели.
Нигде не было ничегошеньки, что подсказало бы, как открыть ворота.
Ворота, очевидно, открывались автоматически из дворца. Два медных провода выходили из нижних шарниров и исчезали в пластических изоляционных трубках, сразу же исчезающих под землей.
Сахно схватила лопатку, валявшуюся под ногами, и с яростью ударила по проводам. Сильный сухой треск со сполохом синих искр молнией разорвал тишину и темень ночи. Лопатка выпала из рук Сахно, она испуганно отшатнулась... Значит, это была все-таки правда: мощный электроток стоял на страже у выхода из проклятого дворца! Значит, пути ей не было?
В тишине отчетливо послышалось далекое напряженное гудение многих моторов. Оно росло и приближалось с сумасшедшей скоростью.
Сахно снова схватила лопатку.
Она взяла ее за самый кончик деревянного держака и что есть силы ударила в ворота. Железо звонко загудело, и с тихим скрипом шарниров половинка начала отходить... Ворота стерег электроток, однако ни одного замка в них не было. До них нельзя было дотронуться, однако...
Сахно толкнула другую половинку. Железные половинки разошлись, и контакт был нарушен. Каждая из половинок ворот была теперь не страшна...
Сахно кинулась к машине... Фар она не включала. Темный автомобиль вихрем мчался вперед. Дорога едва отсвечивала седой пылью на темном фоне неба и туч. Ни услышать, ни увидеть погони она не могла. Погоня тоже не включала огней. Мимо мелькали темные поля, силуэты лесков, редкие огоньки селений.
Машина летела, как метеор, в вихре пыли.
Долго - Сахно не могла бы определить времени - продолжалась эта страшная, отчаянная гонка. Было уже, наверное, около полуночи, так как из-за горизонта вынырнула вдруг поздняя полная луна. В ее красноватом зареве вспыхнула степь и отчетливо обозначилась дорога. Ехать стало легче. По крайней мере, меньше было шансов на то, чтобы опрокинуться на повороте или разбиться о придорожный камень. Однако и для погони появилась выгода. Она видела теперь беглеца, и сзади послышались частые выстрелы. На одном из поворотов и Сахно увидела погоню. Не более, чем в ста метрах позади нагоняла ее длинная гоночная машина. Еще дальше метров за сто мчался целый отряд из пяти или из шести автомобилей и стольких же мотоциклов.
В этом месте дорога круто, почти под прямым углом, поворачивала налево. Сахно увидела, как мотоциклы отделились от общей группы, свернули с дороги на целину и двинулись ей наперерез. В тот же момент часто зазвучали выстрелы. Затарахтел пулемет. Пули, до сих пор пролетавшие мимо, теперь, когда автомобиль повернулся к погоне боком, могли попасть в удобную цель. Следовало поберечься. Сахно и сама свернула на целину, только направо и сразу же пожалела. Степь заросла ковылем, и хотя он был невысок, однако путался в колесах, замедляя ход.
Возвращаться было уже поздно. Обманутые мотоциклисты тем временем снова выехали на утрамбованный грунт и были уже совсем близко от Сахно, почти вровень с передним гоночным автомобилем.
Теперь, повернув, Сахно очутилась прямо перед озером. Ровное плато степи вдруг обрывалось. За обрывом оловянной тарелкой залегли тяжелые волны Ялпуха. До горизонта, вдогонку луне, озеро рассекал шрам из желто-холодной лунной чешуи.
Сахно еще раз оглянулась. Погоня свернула с Дороги и гнала целиной. Длинный спортивный автомобиль был уже не далее двадцати метров. Еще километр, и он будет рядом...
В агонии смертника Сахно еще раз повернула руль - ближе к обрыву. Тут не было ковыля, и колеса свободней бежали по лысому известняку. Она глянула назад, чтобы посмотреть, сколько метров выиграла этим маневром, однако... не увидела ничего.
Луна внезапно погрузилась в тучи, исчезла лунная дорожка на Ялпухе, и все вокруг поглотила черная тьма...
В тот же момент автомобиль подпрыгнул, вскрикнув, как прибитый щенок. Потом пробежал еще немного, снова подскочил и вдруг зашелестел колесами в воздухе. Он будто встал на дыбы, железный корпус поднялся вверх, повис над землею и вдруг камнем полетел в бездну...
Сахно не поняла, что произошло,- она почувствовала. Бросила руль, оттолкнулась от педалей и бросилась назад, через борт.
Автомобиль сорвался с кручи...
Стремглав падая куда-то в черную пропасть, рядом с корпусом машины, Сахно увидела еще крутые контуры обрыва и быстрый силуэт гоночного автомобиля, который с визгом и шипеньем понесся дальше высоким берегом.
Твердые волны ударили скорченное тело и вмиг сошлись над головой.
Сила падения была так велика, что, нырнув, Сахно не могла остановиться. Она камнем прорезала многометровую глубину озера и чуть не по колени погрузилась в илистое дно. Однако сразу же оттолкнулась и отчаянно заработала руками и ногами, выплывая на поверхность.
Воздуха едва хватило, и, вынырнув, едва не теряя сознание, Сахно долго тяжело дышала.
Луна светила снова. Сзади на десятки километров простиралось озеро, впереди и с обеих сторон тесно сгрудились прибрежные крутые скалы. На вершине холма метались темные тени автомобилей и мотоциклов.
Однако замешательство среди преследователей продолжалось недолго. Через минуту часть машин отделилась и двинулась вбок, по-над берегом, туда, где исчез передний гоночный автомобиль.
Остальные двинулись к обрыву.
Сахно быстро поплыла. Нельзя было спрятаться среди волн на этой бескрайней водяной поверхности, однако чувство самосохранения гнало ее все дальше от берега. Остановилась Сахно только тогда, когда с берега донеслись выстрелы. Она глянула туда.
Над обрывом столпилось несколько человек. В свете луны, уже поднявшейся высоко над горизонтом, виднелись их фигуры. Они были почти голыми, эти люди,- в одних трусах, и Сахно видела, как омерзительно просвечивали их тела. Отдельно стоял Гальванеску. Его было хорошо видно,- его белая одежда четко вырисовывалась на фоне темной кручи.
Выстрелы утихли.
- Сдавайтесь! - кричал в рупор Гальванеску.- Сдавайтесь, или я утоплю вас, пронзив сотней пуль!
Вместо ответа Сахно глубоко нырнула. Проплыв под водою, пока было чем дышать, она снова вынырнула. Пули сыпались, как дождь, шипя в волнах и тревожа застывшую поверхность тихого озера.
Сахно еще раз нырнула.
С берега, в промежутках между залпами, доносился из рупора голос Гальванеску.
- Сдавайтесь! - осатанело ревел он.- Тысяча проклятий на вашу голову! Вы уже никогда не увидите света!
Каким бы хорошим пловцом ни была Сахно, однако раз от раза нырять и выныривать, кидаясь в разные стороны, чТобы избежать пуль, было все труднее. Она почувствовала, как цепенеет ее тело, как деревенеют мышцы, как начинает затуманиваться голова. Сердце то колотилось отчаянно, то совсем замирало в болезненных судорогах. Она плыла на широкую воду, стараясь, однако, незаметно приблизиться к скалам, к берегу.
Там, на твердой земле, она защищалась бы, как смогла, и дешево не отдала бы свою жизнь. Однако до скал было еще далеко, а пули сыпались густо, и с каждым разом ближе.
В рядах погони, однако, было заметно какое-то замешательство. Гальванеску все реже выкрикивал в рупор свои угрозы. Три автомобиля, что поехали вдоль озера за спортивной машиной, возвратились, таща ее на тросе. Очевидно, с гоночным авто случилась какая-то авария. Сахно в это время отплыла уже на полкилометра и не могла разглядеть, что же творится на берегу, однако была уверена, что там не все в порядке. По крайней мере, выстрелы почти прекратились. Возможно, на таком расстоянии трудно было прицеливаться в столь мелкую мишень, как голова, которая то ныряла, то выныривала из волн, и погоня решила не тратить зря патронов. Пользуясь этим. Сахно круто повернула и поплыла к ближнему берегу - как раз туда, откуда только что вернулись автомобили.
Она двигалась осторожно, сберегая последние силы и стараясь скрыться с глаз погони. Каждый раз, как луна выходила из-за туч, Сахно неглубоко ныряла и отплывала под водой в сторону.
До ближних скал, что небольшой косой выбегали в озеро, оставалось теперь не больше полукилометра.
Выстрелы с обрыва совсем прекратились, и в груди у Сахно затеплилась надежда. С большим трудом вытащила она из промокшего кармана нож и распорола ботинки. То же самое сделала с верхней одеждой. Бумажник с документами и ценными заметками сунула вместе с ножом за пазуху рубашки. Теперь, в одном белье, она сразу почувствовала себя уверенней и могла уже не бояться за эти полкилометра до берега.
Тем временем и погоня не теряла времени. Сахно видела, как с обрыва, по скалам и камням, сползали люди к воде, как они что-то мастерили - и. тут внизу, подле воды, и там наверху, на круче. Потом она сообразила, к чему они готовятся. По едва не вертикальному склону обрыва медленно пополз к воде большой автомобиль. Его спускали на веревках. Проворные слуги Гальванеску хотели доставить автомобиль к воде, чтобы пустить его по узкому пляжу между водой и крутым берегам. Они хотели захватить Сахно, отрезав ей путь на берег. Сообразив это, Сахно собрала все силы и поплыла как можно скорее. Любой ценой надо было добраться до берега раньше, чем автомобиль двинется наперерез.
Впрочем, Сахно скоро увидела тщетность своих усилий. Прошло не больше пяти минут - за это время Сахно не одолела и четверти расстояния,- а уже донеслось до нее тарахтенье мотора. Автомобиль двинулся по пляжу. Он ехал не быстро, преодолевая песок и гравий, однако и с такой скоростью Сахно не могла состязаться. Езде через пять минут автомобиль уже был в ста метрах от скал, куда направлялась Сахно.
Она была в западне. И только теперь отчаяние стиснуло ее нервы, едва не парализовав мышцы.
Сахно остановилась. Плыть дальше было незачем. Это означало отдаться в руки погони. Она перевернулась лицом вверх и легла отдохнуть.
Теперь оставалось только одно - плыть прямо в открытые воды. Плыть медленно я Легко, сберегая силы, следя за каждым ударом сердца. Плыть напрямик к другому берегу, попробовать одолеть эти двадцать километров водной пустыни... Может, под утро встретится какая-нибудь рыбацкая шаланда, может, посреди озера есть какой-нибудь островок или хотя бы мель. Может, попадутся хотя бы поплавки рыбацкого перемета или какая-нибудь гнилая доска...
Сахно в последний раз поглядела на берег. Автомобиль уже был возле самой косы. В ландо Сахно разглядела фигуру Гальванеску. Он стоял во весь рост, весь белый в лунном сиянии, и что-то делал. Кажется, выстукивал на своем неразлучном аппарате.
В ту минуту, как Сахно собралась плыть, вдруг снова прозвучал выстрел. Один, второй... Гальванеску сел. Автомобиль остановился. Потом снова двинулся. И снова прогремел выстрел...
Почти слившись с ним в один звук, раздался вдруг короткий, но гулкий взрыв. Это лопнула шина... Автомобиль остановился теперь уже окончательно. Опрометью повыскакивали из него люди.
Однако Сахно поразило не это. Ее поразило, что она не слышит, как пули падают в воду, что Гальванеску, вместо того, чтобы организовать замену шины, спрятался за кабину, что наконец,- она могла бы поклясться в этом,- перед каждым выстрелом видка вспышка не там, в кабине автомобиля, а... вроде бы... здесь, в тени обрывов и скал.
В это время выстрелы зазвучали часто. Теперь стреляли из автомобиля и рядом с ним. Однако... пули не хлюпали в воду. Они вызывали короткое эхо, врезаясь в твердый известняк склонов.
Там кто-то был. Кто-то залег в скалах. Кто-то хотел прийти на помощь Сахно.
Сахно перестала прятаться. Сильными взмахами резала она воду, что было сил стремясь туда, к скалам, к неожиданному союзнику и защитнику. Погоня заметила ее, и часть пуль посыпалась и сюда, навстречу Сахно. Однако Сахно не стала с этим считаться. Она ныряла, кидалась вправо и влево, однако все время плыла к берегу, к скалам. Силы оставляли ее, однако воля подчинила себе обессиленные мышцы.
Добравшись до пляжа, Сахно припала к земле, переводя дух и оглядываясь, куда же бежать дальше. Пули, хотя и сыпались густо, были уже не страшны для нее. Однако никто бы не мог поручиться, что погоня не настигнет ее.
Следовало остерегаться и не терять времени. Оставив камень, который служил ей убежищем, Сахно стремглав пустилась через пляж к обрыву. Очередной выстрел, вернее, его отблеск, стал для нее путеводителем. Услышала она и голос своего нежданного защитника.
- Сюда, быстрее! - приглушенно звал он.- Быстрее! А то патроны кончаются.
Сахно прыгнула и, упав, чуть не сбила с ног таинственного спасителя.
Это был Чипариу.
- Чипариу? Вы? - остолбенела Сахно.- Откуда же вы появились? Ведь...
- Потом..- перебил тот и ткнул ей в руки здоровенный кольт.- Тут одна обойма. Последняя. В моем тоже только, одна. Вы хорошо стреляете?
- Рекордсмен стрелкового клуба.
- Отлично! Я стреляю хуже. Однако, попадать, собственно, и не требуется. Главное, чтоб они знали, что мы вооружены... Впрочем,- прервал он себя,- эти сукины дети тоже, наверное, рекордсмены!
Оставаться в этом укрытии становилось небезопасно. Пули отбивали целые пласты окаменелого известняка, и какой-нибудь из них мог и придавить.
- Бежим! - скомандовал Чипариу.-Все время по-над берегом. Может, наперегонки мы окажемся проворней. Как хорошо, что я пробил одну шину в их автомобиле!
Они выскочили на пляж и метнулись в тень скальных обломков. Однако в этот момент из-за камней прямо на них выбежал здоровенный детина из команды Гальванеску. Не обращая внимания на пули, которыми встретил его Чипариу, он бежал дальше, раскрыв объятия, будто хотел схватить сразу обоих, как цыплят.
Чипариу остановился и ждал. Когда верзила подбежал на два шага, он выстрелил ему прямо в грудь и отскочил назад. Тот даже не пошатнулся, только шире взмахнул руками. Чипариу выстрелил еще и еще раз - тот будто глотал своим брюхом раскаленное олово пуль. Он нагонял Чипариу и уже почти доставал его своими длинными руками. Тогда Чипариу снова остановился и, нажав на спуск, выпустил в широкую, прозрачную грудь все патроны до единого... Однако руки мужика уже хватали Чипариу за плечи, угрожая вот-вот раздавить его. Чипариу изо всей силы барабанил в широкую грудь рукояткой пустого револьвера, выскальзывал и туда и сюда из-под железных объятий могучих рук, однако верзила обхватывал его все крепче, притягивая к себе, словно ребенка.
Сахно бросилась на помощь. Оставив ненужный револьвер, она изо всех сил толкнула великана обеими руками в бок. Это возымело действие. Верзила потерял равновесие и рухнул наземь, потянув за собой и помятого Чипариу. Но Чипариу ловко выскользнул из-под неуклюжего соперника и вскочил на ноги.
- Бежим скорее! Это какие-то оборотни! Эти существа неуязвимы для пуль!
Они проворно метнулись в тень у обрыва и кинулись бежать.
Пули преследователей какое-то время крошили известняк только что оставленного убежища, потом запрыгали по воде и завизжали вдоль берега. Погоня на некоторое время потеряла беглецов из виду.
Наверху, на круче - они слышали - метались мотоциклы, где-то осатанело ревел в рупор Гальванеску, посылая на их головы все проклятья и беды земли, однако это не могло их сейчас остановить. Они бежали дальше, спотыкаясь и падая, калечась о камни, поддерживая друг друга и тяжело переводя дух.
Добрых два километра пробежали они таким образом. Наконец Сахно, обессиленная, не выдержала и кинулась на землю.
-Я больше не могу...- простонала она.- Бегите дальше сами. Может, мне удастся спрятаться здесь, среди обломков.
Чипариу тоже прилег. Надо было передохнуть хоть несколько минут.
Стрельба утихла. Над озером царила полнейшая тишина.
Только встревоженные птицы, паря в высоте, оглашали окрестности тревожным криком.
Чипариу отправился на разведку. Здесь круча была пониже и среди обломков и трещин в гору поднималось подобие тропинки.
Поднявшись на вершину, можно было увидеть плато степи и прибрежную дорогу.
Через пять минут Чипариу вернулся с обнадеживающими новостями. Над обрывом не было никого. Очевидно, никого не осталось и на пляже. Автомобили двинулись дальше дорогой, в направлении Измаила. Если и осталась здесь какая-то засада, то она была не страшна, так как потеряла след. Впрочем, Чипариу настаивал на том, что надо поберечься, и советовал не мешкать.
Выходить в степь на дорогу было небезопасно, а потому лучше всего - и дальше идти под кручей, даже плыть возле берега, если кончится пляж.
Вообще Чипариу предлагал такой план: добраться до перевоза, на перевозе сесть в лодку, а еще лучше - на коней и гнать до города. Что делать в городе, можно решить в дороге.
Так они и сделали. До перевоза Ионеску было километров пять, может быть, около десяти. До утра их можно было легко одолеть. Двинулись тихим ходом, оглядываясь, каждую минуту готовые обороняться. Теперь уже можно было потихоньку и поговорить.
- Я ничегошеньки не понимаю,- искренне призналась Сахно.- Расскажите, ради бога, как вы тут очутились? Откуда вы взялись, живой и здоровый, и когда вы из города?
- Как - “из города”? Из какого города? - так же искренне удивился и Чипариу.
- Ну - из города. Я не знаю, откуда именно, однако оттуда, где вы были.
- Когда? И зачем я там был?
- Да больной.
- Больной? Что за чертовщина! Не пойму, о чем вы говорите!
- Так вас же отвозил Гальванеску в больницу, когда вы внезапно захворали... не знаю только, что это за болезнь к вам прицепилась?
Чипариу развел руками.
- Никакая болезнь ко мне не цеплялась. Я здоров, как за пять дней перед этим. Никто меня никуда не возил, Гальванеску я и в глаза не видел с того времени, как он встретил вас у своего крыльца... Вообще не понимаю ваших слов да и... многих ваших поступков. Почему вы запретили мне звонить вам по телефону? Какого черта, простите за выражение, так убегали от меня? Разумеется, об этом мы будем говорить потом, когда выберемся из этих проклятых мест, однако, извините меня, не ожидал, что вы способны бросить нанятого вами человека на произвол судьбы, а сами - бежать без оглядки. Что-то там такое случилось - ну да, вы, разумеется, были взволнованы, однако...
- Постойте, постойте!- взмолилась Сахно.- Что вы мелете? Что я вам запрещала, когда и где от вас бегала?
- Запретили мне звонить вам по телефону...
- Что за чепуха!
- Бросили меня в гараже, а сами втихаря выкатили авто и дали тягу...
- Да что вы? В каком гараже?
- Почему, наконец, вы не хотели обождать меня, гнали, как ошаленная, на этом старом рыдване, когда сразу же за вами ехал я - в прекрасной спортивной машине?
- Это были вы?
- Где?
- В спортивной машине?.
- А разве вы не знали?
Действительно, произошло какое-то курьезное недоразумение.
Сахно и Чипариу замолчали, удивленно глядя друг на друга.
Потом вместе взорвались веселым смехом.
- Тихо! Мы не дома,- опасливо спохватился Чипариу, зажимая себе рот и делая знаки Сахно.- Тут что-то здорово запутано. Этот проклятый дедок мастер задуривать голову. Видно, он напустил туману не только мне, но и вам. Разберемся.
Коротко он рассказал свою историю.
На второй же день после того, как он звонил Сахно, принес ему лакей - слепой, глухой и немой негр - записку от Сахно, где и была просьба не докучать ей телефонными разговорами.
Этот лакей - такая черная блестящая образина, еще и в черных очках,- до вечера не давал Чипариу и чихнуть наедине. Все время торчал рядом или где-то поблизости, следя за каждым движением, за каждым шагом. На третий день, после того, как Чипариу швырнул кота на стену, он даже стал запирать его в мезонине над гаражом, служившем Чипариу жильем. Чипариу готов был пристукнуть проклятого цербера и бежать куда глаза глядят из этого окаянного имения. Когда однажды под вечер слышит стрельбу, потом какую-то суету, видит зарево прожекторов и тому подобное. А потом бежит кто-то. Присмотрелся - Сахно. Как увидел он, что Сахно выкатила авто и, не обращая внимания на его, Чипариу, крики, стремглав махнула вон, то так возмутился, что пустил вслед Сахно несколько пуль. Но потом сообразил, что случилось, наверное, что-то исключительное, и, выбрав наилучшую машину, пустился вдогонку. Он едва успел повернуть, когда Сахно сорвалась с кручи, и сразу покатил дальше, спасаясь от пуль преследователей. Однако потом бросил машину и, скатившись кубарем с кручи, поспешил Сахно на помощь. Из этого рассказа Сахно поняла все провокационное поведение Гальванеску и те его поступки, которые ранее не могла понять.
Однако все это почти ничего не давало для разгадки тайны усадьбы и ее странного хозяина. Сахно, как могла, обстоятельно рассказала Чипариу о своих приключениях и обо всех тайнах, к которым она прикоснулась.
Не раздумывая долго, Сахно и Чипариу решили как можно быстрее добраться до города и рассказать про все слышанное и виденное полицейскому комиссару. Что здесь - какое-то преступление, что научная работа Гальванеску - только прикрытие для какой-то преступной деятельности, было очевидно. Гражданский долг обязывал помочь властям открыть и искоренить эти тайные злодеяния.
Путь подходил к концу. Одновременно с первыми лучами солнца увидели они длинную косу и перевоз. Приветливо маячили над протокой островерхие курени Ионеску. Подойдя поближе, они увидели и самого Ионеску. Старик занимался своим утренним туалетом. Стоя по колени в воде, он старательно растирал могучее тело мелким острым песком.
- Чертов старик прихорашивается для своей молодицы! - захохотал Чипариу.- Разрази меня гром, если на этот раз я не увижу его маритати.
Первым делом уладили вопрос с платьем для Сахно. Один из ребят Ионеску помчался на коне за пять километров к старшему брату, где находилась сейчас жена Ионеску, и привез оттуда всю необходимую одежду. Пока он ездил, Сахно с Чипариу успели немного отдохнуть и перекусить у Ионеску.
Старый рыбак нисколько не удивился, встретив своих недавних знакомых в таком неожиданном виде. Он молча и спокойно выслушал рассказ о побеге, сумасшедшей погоне и счастливом спасении. Когда же Сахно начала рассказывать ему обо всех событиях и приключениях в таинственном имении, Ионеску сразу остановил ее и быстро встал.
- Ты рассказала мне уже все,- твердо сказал он.- Ты рассказала, как убегала от людей, желавших причинить тебе зло, как отважно преодолела все препятствия, как удалось тебе обмануть их и тем спастись. Я это слышал, и мне этого достаточно. Мой долг - помочь тебе всем, чем смогу. Если память тебе еще не изменяет, ты вспомнишь, что помощь свою я обещал заранее. Однако не обременяй мою совесть рассказом о вещах, которых я не хочу знать. Молчи, отважная чужеземка. Молчи и не тревожь мою душу. Уже много лет, как поселился тут помещик Гальванеску, и уже не раз помогал я таким, как ты, отважным и несчастным. Не испытывай моего терпения, не желай мне, чтобы оно кончилось и чтобы душа моя на старости лет приняла на себя великий грех мщения...
- Разве тебе уже приходилось помогать беглецам от Гальванеску? - поражение спросила Сахно, не совсем понимая странные речи Ионеску.
- Не расспрашивай меня! - резко прикрикнул дед.- А то... терпение мое кончится, и я многое тебе расскажу... Беги отсюда и оставь мькль тягаться с Гальванеску. Тебе не одолеть его. Говорю: не раз являлись такие, как ты, и... пропадали.
- Ты видел их?
- Так же хорошо, как и ты.
- Я?
- Ты.
Сахно и Чипариу удивленно переглянулись.
- Где и когда?
- В имении помещика Гальванеску...
- В име... нии... Галь... ванеску? То есть ты хочешь сказать...
- Я ничего не х о ч у сказать. Это ты заставляешь меня. Но я не скажу больше ничего. Не скажу, потому что всякий раз, как за такими, как ты, опрометчивыми, закрываются ворота Гальванеску, мое сердце рвется из груди и я едва сдерживаю себя, чтобы и самому не кинуться туда и не пустить красного петуха по окаянной, людьми и богом проклятой земле...
Сахно схватила деда за руку.
- Дед! Ты знаешь, что делается там, на этой окаянной земле. Ты знаешь все. Ты должен это сказать. Ты все ссылаешься на свое христианское смирение. Это заблуждение! Да и если ты такой убежденный христианин, то и христианство твое завещает бороться со злом. Ты обязан сказать.
- Пусти! - Ионеску отнял свою руку.- Я знаю ровно столько, сколько и ты. И так же, как и ты, я больше догадываюсь, чем знаю. Я ничего не могу тебе сказать.
- Неправда!
- Правда.
- Забудь свое смирение. Вспомни, что ты человек. Вспомни все те беды, какие узнал ты здесь. Не бойся!
Руки у Ионеску задрожали. Он согнулся и понурился.
- Я боюсь,- тихо сказал он.- Я боюсь, потому что я слабее того, против кого ты призываешь восстать. Я прожил только сто лет и не хочу укорачивать свой век раньше срока.
- Это заблуждение! Разве ты слабее? Разве ты один? Разве окрестные села не трепещут перед именем Гальванеску? Разве не затаили они в своих сердцах столько же гнева, как и ты?
Однако Ионеску молчал. Он склонился бессильно, совсем упрятав свои мысли за столетними зарослями бровей и седой бороды. Только губы шевелились, словно что-то неслышно шепча.
Успокоившись, он негромко сказал:
- Может, ты и права. Ионеску стар, неразумен и труслив. Может, когда-нибудь он и поймет твою речь. Может, слова эти когда-нибудь поймут и все другие, такие же, как старый Ионеску. Когда-нибудь они отважатся. Когда общая беда объединит их и придаст отваги... Делай, как знаешь. Я не удерживаю тебя. Решайся. Всем, чем могу, я помогу тебе.
Отчаявшись растормошить старика, Сахно и Чипариу собрались в путь. Утро было уже в разгаре и следовало поспешать. До Рени было далековато.
Решили ехать в Рени, а не в Измаил, так как, возможно, сам Гальванеску поехал в Измаил и, кто знает, принимает там какие-то меры. Парень Ионеску привел от старшего брата двух коней и старик отдал их Сахно и Чипариу, категорически отказавшись взять за них денежный залог.
- Как вернетесь, отдадите. Не сможете вернуться, передадите через людей. Старого Ионеску знает вся округа и никто не отважится нечестно воспользоваться его добром,- сказал он.- Если же, не дай бог, в дороге случится с вами какая-нибудь невзгода и мне не придется увидеть своих коней, пусть это будет моим взносом на ваше дело, которому я горячо сочувствую.
Искренне попрощавшись с добрым стариком, Сахно и Чипариу двинулись. Душистая степь раскрыла им свои широкие просторы и приняла в теплые животворные объятия.
Отъехав уже довольно далеко, они оглянулись - еще видно было дрожащую голубизну широких озер. На берегу маячили три едва заметных пятнышка. Это провожал их старый Ионеску с сыновьями.
Кони Ионеску, как выяснилось, были не слишком резвыми.
Только к полудню проехали всадники синий плес Кагула и остановились перед бурной кипенью Дуная. Жара обессилила и коней, и ездоков. Они вздохнули с облегчением, когда степной суховей отступил перед слабым, но свежим ветерком с речной волны. Оставшиеся несколько километров они проехали во весь карьер и достигли околиц Рени, когда изнуренный жарой город собирался утихнуть на послеобеденный отдых.
Узнав у квартального адрес полицейской управы, они, не отдыхая, двинулись прямиком туда. Однако управа, как и все учреждения, была уже закрыта до вечера, пока не спадет жара.
Приходилось либо ждать вечернего часа, либо сделать свое заявление в один из квартальных отделов полиции. Посоветовавшись, Сахно и Чипариу решили ждать: дело было слишком серьезным и нельзя было полагаться на маловероятную расторопность квартального надзирателя. Эта отсрочка была очень досадна, так как каждая минута-промедления могла сказаться на дальнейшем развитии событий. Однако ничего не поделаешь, приходилось терять время и ждать вечерней прохлады.
Однако Чипариу весьма кстати пришла в голову иная идея:
- Мы ведь можем сделать заявление в сигуранцу. Я полагаю, эта организация от природы не зависит и работает день и ночь.
- Правильно! - согласилась и Сахно.- Кроме того - кто его знает? - возможно, нам как раз и нужно в сигуранцу, а не в полицию.
Так и порешили.
Узнавать адрес этого секретного учреждения не было нужды, так как любой и каждый гражданин Румынской державы, а значит и Чипариу, очень хорошо знал, под кем он ходит. В Рени сигуранца помещалась в добротном особняке в укромной и безлюдной части нового города.
Нужно было перейти весь город от края до края, чтобы добраться до этого учреждения. Сахно с Чипариу брели пустыми и горячими улицами обессиленно дремлющего города.
- По правде говоря,- размышлял в дороге Чипариу,- я не скажу, чтобы меня очень уж тянуло удостоить своим посещением это дорогое для каждого румына учреждение.- Он подчеркнул слово “дорогое”, намекая на его двусмысленность.- Во всяком случае, я очень рад тому, что мы идем туда как раз в то время, когда на улице никого нет, кроме заспанных полицейских. По крайней мере мои товарищи и впредь будут пожимать мне руку, а что до полицейских, то, я полагаю, они даже проникнутся ко мне уважением, глядя, как смело я открываю дверь ихнего храма.
Сахно остановила разговорчивого шофера.
- Все это хорошо. Я сама никогда не могла бы подумать, что направлюсь в ваше “дорогое” учреждение претендентом на его помощь. Однако сейчас, пока еще есть время, нам надо посоветоваться и хорошо обдумать, что же, собственно, мы будем там говорить, на что жаловаться и чего просить.
- Если так, то времени у нас уже нет: высокоуважаемое учреждение как раз за углом, не более чем в двух минутах ходу.
Сахно остановилась.
- Тогда подождите. Давайте где-нибудь примостимся, чтобы договориться.
- Есть!
Чипариу огляделся. Прямо через улицу поблескивала на солнце огромная вывеска крохотной харчевни. Жара загнала туда нескольких бесприютных холостяков-бояринашей, которые щедро заливали свою горькую и одинокую долю и летнюю жажду терпким бессарабским вином.
Огромные пустые кувшины перед ними свидетельствовали, что до всего окружающего этим господам уже нет никакого дела: они целиком находились под властью лирики и самокритики. Они не должны были чем-то помешать разговору.
Сев в углу со своими кружками, Сахно и Чипариу сразу взялись за дело. И тут же поняли, что их положение довольно неприятно. У них не было никаких доказательств, никаких аргументов, да и, наконец, они не знали, на что собственно идут жаловаться. Получалось, будто виновата во всем Сахно: она ведь и вызвала гнев у хозяина тем, что сама нарушила слово в их обоюдном уговоре. Темные дела во владениях Гальванеску? Однако кто подтвердит, что Сахно и Чипариу - совсем чужие и никому неизвестные люди - не обманывают? Кто не скажет, что все это - порождение их фантазии, может, больной, может, пьяной, а может, и злобной? А подозрения в преступной деятельности доктора Гальванеску - известного научного деятеля?
Чем они могут обосновать свои подозрения? О каком, наконец, преступлении они говорят? Где хоть какие-нибудь доказательства, очевидные факты?
Да их сразу же обвинят в клевете и, чего доброго, самих арестуют, усмотрев в их заявлении только попытку шантажа.
Такие неожиданные выводы встревожили и смутили.
- Что же нам делать? - безнадежно вздохнул Чипариу.Может, вправду послать все к черту да смазать пятки салом, пока не застукал нас уважаемый профессор?
- Я сама начинаю так думать,- малодушно поддакнула Сахно.- Нам не поверят, да и конец. А как доказать?
Доказывать и вправду было нечем. Доктор Гальванеску - слишком известный и уважаемый помещик. Приключения же Сахно и Чипариу были так невероятны, что вряд ли могли вызвать доверие, даже если бы речь шла о ком-то менее популярном, чем Гальванеску. Таким образом, уныние их было небезосновательным.
Впрочем, Сахно быстро овладела собой и отогнала упадочные настроения.
- Пустое! Мы все-таки пойдем туда и расскажем все, что знаем. Пусть проверят наши сведения. Оставить это так нельзя. Даже если и забудем о преступлении, можно ли оставить все это дело? А эксперименты, которые я там видела? Я не успокоюсь, пока не узнаю всего, пока не открою этой проклятой тайны Гальванеску.
- Если вы так горите желанием узнать побольше о научных экспериментах Гальванеску, мне кажется, вам не следует поднимать тарарам.
- Это правда. Я очень жалею, что так получилось. Я должна уяснить его научные достижения, вырвать их у этого скупердяя и передать человечеству.
- Однако, если не ошибаюсь, вы дали ему подписку? Присягнули молчать?
- Да...- понурилась Сахно.- И очень глупую подписку. Этим письмом он всегда сможет опровергнуть все мои сведения.
- Вот видите. Суньтесь теперь в сигуранцу. Пусть даже нам поверят и привлекут Гальванеску к ответственности. Он сразу же покажет ваше письмо. Будьте уверены, что тогда из сигуранцы мы выйдем с черного хода и нескоро увидим солнечный свет.
- Но ведь он меня шантажировал! Моя подпись добыта нечестным путем.
Сахно вскочила.
- Нет. Вы как хотите, а я иду. Будь что будет! Я этого так не оставлю. Мы можем с вами тут же распрощаться.
- Коли так, я тоже иду,- с достоинством ответил Чипариу.- Вы плохо знаете румынского шофера. Чипариу никогда не был трусом и никогда не предавал товарищей. Пойдемте!
- Я совсем не хотела обидеть вас, дорогой друг,- бросилась к нему Сахно.- Простите. Я не это хотела сказать...
Но тут им помешали. Двери открылись, и в харчевню вошли трое новых посетителей. Один был в обычной одежде мелкого чиновника, двое других были жандармы.
Они прямо подошли к Сахно и Чипариу.
Все присутствующие повставали со своих мест, с любопытством глядя на пришедших. Хозяин харчевни поспешил опередить жандармов и быстренько ткнул Сахно в руки счет.
- Прошу господ следовать за мной,- тихо, однако тоном, не допускающим возражений, сказал бояринаш, поклонившись.
- Куда и зачем? - поинтересовалась Сахно.
- Я не уполномочен говорить это госпоже,- снова поклонился вежливый чиновник и моргнул жандармам. Жандармы браво стукнули шпорами и стали по сторонам.
- Вы арестовываете нас? - выпрямилась Сахно.- Однако я должна предупредить, что я...
- Я не уполномочен разговаривать с вами,- отчеканил агент.- Я должен только доставить вас туда, где вы сможете разговаривать, сколько вам заблагорассудится.
Сахно пожала плечами. Говорить с этим шпиком вправду не было смысла.
- Идем, Чипариу?
- Идемте,- вздохнул Чипариу.- Недаром я никак не мог уяснить себе, как это я по своей же воле пойду в сигуранцу.
- Прошу обождать одну минуту,- обратилась Сахно к агенту.- Вы разрешите мне расплатиться с хозяином?
- Пожалуйста,- учтиво склонился бояринаш.
Сахно повернулась к хозяину, который нетерпеливо топтался вокруг нее, боясь, как бы не пропали деньги.
- Получите.
Она вынула пачку банкнот и отсчитала необходимую сумму.
- Я готова. Идемте.
Агент впереди, Сахно и Чипариу посередине и позади двое жандармов вышли из харчевни. Любопытные посетители молча проводили их до порога. Потом, когда кортеж отошел на несколько шагов, они, несмотря на полуденную жару, подняли страшный гвалт, очевидно, споря о том, кто эти неведомые арестованные.
Сигуранца была за углом. Жандармы прошли мимо главного входа и повели арестованных через задние двери. Чипариу хотел было сострить по этому поводу, однако агент, сразу забыв о вежливости, резко прикрикнул на него и приказал молчать.
Арестованных провели узким коридором к дверям, на которых был написан номер 17.
- Entrez, - поклонился напоследок агент, заговорив на этот раз почему-то по-французски. Он открыл двери, втолкнул туда арестованных и сразу же щелкнул английским замком.
Сахно и Чипариу ожидали, что окажутся в камере. Однако это была не камера. Они очутились в большом кабинете. Два широких окна выходили на улицу, где они только что шли. Далеко в конце, за поворотом, маячил краешек огромной вывески знакомой харчевни.
Из-за стола, из глубины большого кресла, поднялся упитанный черноусый офицер.
- Прошу садиться,- гостеприимно показал он на кресло перед столом.
Сахно села. Собирался сесть и Чипариу. Однако офицер сразу остановил его и грубо кинул:
- Ты можешь и постоять.
Сахно обдало жаром. Она вскочила на ноги.
- В таком случае вы позволите стоять и мне, господин офицер?
- Почему это? - удивился тот.
- Мне кажется, мы с этим гражданином пришли сюда на равных основаниях. Я не понимаю вашего отношения к каждому из нас.
Дебелый офицер залился веселым и солидным смехом:
- Ха-ха-ха! Ох, эти мне иностранцы! Ха-ха-ха! Пожалуйста, пожалуйста. Чтобы не портить с вами дружеских отношений, я согласен нарушить наш этикет... Можешь садиться! - рявкнул он Чипариу, с жонглерской ловкостью меняя свой сладко-учтивый тон на солдафонскую грубость.
- У нас, иностранцев, к тому же принято обращаться ко всем незнакомым на “вы”,- заметила Сахно, снова садясь в кресло.
- Ха-ха-ха! Ну и иностранцы! Ха-ха-ха! Садитесь, что же вы стоите? - уже не так грубо бросил он Чипариу.
Чипариу сел.
- Чему мы обязаны нашим визитом к вам? - сразу спросила Сахно, опережая офицера.
- О, пустяки! Пожалуйста, не волнуйтесь. Очевидно, недоразумение. Болезненная бдительность моих людей. Они, видите ли, сразу заметили чужого здесь человека, очень удивлены вашим внешним видом и так далее. Вы не откажете мне рассказать, кто вы, откуда и зачем пожаловали в наше захолустье? - приветливо заговорил офицер.- Только и всего. Мы, южане, видите ли, очень любопытны. Ха-ха-ха! Смерть как хочется знать, кто, зачем и почему приезжает к нам.
- Я из Германии, сотрудник берлинского университета. Приехала сюда в научную командировку. А это мой шофер. Кажется, он из Галаца. По крайней мере, там я наняла его для путешествия.
- Так, так. Очень хорошо. Очень хорошо! Вот и чудесно! Теперь мы знакомы. Может, вы не откажете сказать также, в какую именно командировку вы приехали сюда? То есть какова цель вашего путешествия?
- С охотой. Однако тогда позвольте дольше на этом остановиться. Я попросила бы несколько минут, чтобы подробно поговорить с вами.
- Пожалуйста, пожалуйста!...
- Дело в том, что ваши люди не только очень бдительны и сноровисты, но еще и на редкость проницательны...
- Да Неужели? Ха-ха-ха!
- Действительно. Ибо мы направлялись никуда более, как именно сюда, к вам.
- Да что вы говорите?Интересно!
- Направлялись сюда, чтобы просить вашей помощи. Чтобы довести до вашего ведома некоторые довольно таинственные и подозрительные факты.
- Я страшно заинтригован! Я исполнен внимания. Слушаю вас.
Сахно показалось, что в глазах бравого офицера блеснул насмешливый огонек. Однако она не стала с этим считаться и продолжала далее.
- Так слушайте же. Это как раз имеет связь с целью моего путешествия, которую вам интересно знать.
Затем Сахно коротко, однако по возможности полно и откровенно рассказала все о своем приезде, пребывании в имении Гальванеску, приключениях, подозрениях и, наконец, побеге. Она не скрывала ничего.
Жандарм слушал ее внимательно, ни разу не остановив, не переспросив. Он перестал смеяться. Был серьезен и сосредоточен.
Когда Сахно закончила, он вежливо наклонился и любезно сказал:
- Мне очень неприятно, я очень сожалею, что вам довелось испытать в нашей стране столько неприятностей. Однако... боюсь, что в своем... как бы это сказать - запале, возбужденные вполне понятным любопытством, вы пришли к ошибочным выводам. Мне кажется, ваши подозрения исходят... как бы это сказать - из болезненно обостренной наблюдательности. Я хочу заверить вас, что мы - мы, румынская интеллигенция,- очень уважаем высокочтимого доктора Гальванеску. Мы не знаем, каковы его эксперименты. Однако мы и не осмеливаемся докучать ему. Мы терпеливо ожидаем, пока уважаемый доктор закончит свои исследования и подарит их нашему обществу и отчизне. Вы переволновались и поддались заблуждению. Гальванеску вне всяких подозрений, вне всяких злодеяний! За это я ручаюсь вам словом офицера...
Сахно разочарованно вздохнула.
- Я знала, что вы не поверите мне. У меня нет доказательств. Однако доверьтесь моей искренности. Я настаиваю на своих подозрениях. К этому побуждает меня только чувство моего гражданского долга. Вы можете проверить меня. Я предлагаю сама себя заложницей в доказательство правдивости моего рассказа. Пошлите к доктору. Гальванеску своих агентов.
- Сударыня, это невозможно. Доктор Гальванеску имеет охранную грамоту от нашего правительства и монарха. Его личность и его владения неприкосновенны для простых смертных. Даже если бы возникла неоходимость обыскать высокоуважаемого доктора,- а я категорически отвергаю такую возможность,- то и тогда я вынужден был бы просить телеграфом разрешение в наивысших органах власти.
- Просите. Я отвечаю за это.
- Шутите, сударыня!
- Значит, вы мне не верите?
- Я сказал уже: думаю, что вы ошибаетесь.
- Я обращусь к высшим органам власти,- поднялась на ноги Сахно.- Значит, вы не верите мне и отказываетесь помочь?
Жандарм тоже встал и начал внимательно разглядывать свои ногти.
- Да, не верю и отказываю.
Сахно сделала движение к выходу. Чипариу тоже встал.
- Одну минуточку,- остановил ее офицер.- Этот гражданин,- он кивнул на Чипариу,- тоже был в имении доктора Гальванеску и видел то, что видели вы?
- Да,- сам ответил за себя Чипариу.
Жандарм помолчал, продолжая изучать свои ногти. Потом уставился в окно и задумчиво сказал:
- Дело вот в чем... Вы, конечно заметили, что я не записывал вашего заявления и всего вашего рассказа. Я даже, если хотите, постарался уже все это забыть... Доктор Гальванеску имеет от государства охранную грамоту не только на собственность, но и на секреты его работы. Ни один человек не имеет права знать больше того, что он сам ему расскажет... Вы, конечно, понимаете, что наш долг - содействовать этому? Словом, этого гражданина я должен задержать. Что касается вас, то... временно я вас тоже задержу, пока не получу распоряжений от моего правительства.
- Вы не имеете права! - взорвалась Сахно.- Я не ваша подданная.
- Потому я и говорю - временно. Ваш консул будет немедленно осведомлен.
- Я категорически протестую против этого. Ни меня, ни моего шофера вы не имеете права задерживать. Он тут ни при чем - за все дело ответственна я. Себя же я не позволю арестовать, пока не подам заявления немецкому консулу, давшему мне визу, и не получу от него ответа.
Жандарм повернулся к Сахно.
- Этого вы тоже не можете сделать: немецкий консул не должен знать ничего из секретов Гальванеску.
Отчеканив это, он перегнулся через стол, чтобы нажать кнопку звонка.
Однако передумал и снова повернулся к Сахно:
- Вы позволите мне ознакомиться с вашими документами?
- Пожалуйста.
Сахно вынула из кармана паспорт и протянула его жандарму.
Жандарм взял паспорт, и сразу лицо его изменилось - он побледнел, затем покраснел.
- Значит, вы? Значит, вы?..
Жандарм не закончил. Его рука нащупала кнопку. За дверями зазвенел короткий звонок.
Двери раскрылись.
- Большевичка! - крикнул жандарм.- Держите ее! Это большевичка!
Сахно вскочила. Двое здоровенных солдафонов в тот же миг скрутили ей сзади руки.Чипариу оттолкнул одного из них. Однако в комнату вбежали еще несколько жандармов и накинулись на него. В коридоре слышались быстрые шаги множества ног.
- Большевики! Коммунисты! - ревел офицер.- Арестовать их!
Сахно рванулась, удар в темя ослепил ее и оглушил.
Последнее, что видела она, теряя сознание,- это как Чипариу высадил стулом окно и выпрыгнул на улицу.
Заверещали свистки, послышались крики и выстрелы.
Белая мгла обступила Сахно, когда она шевельнула тяжелыми, окаменевшими веками. Белая мгла ослепила ее, и она снова закрыла глаза. Так пролежала она довольно долго, силясь заставить работать мысли и память. Однако ни мысли, ни память не хотели оживать. Только слух понемногу приспосабливался к тишине вокруг и начинал уже улавливать слабые, едва слышные звуки. Сахно напряглась и еще раз моргнула глазами. Белая мгла стояла недвижимо и тихо. Белая тьма и белый холод. Будто слепящая арктическая природа окружала ее.
“Однако же тьма не бывает белой...” - несмело затрепетала первая догадка. И тогда, наконец, Сахно пришла в себя.
Она была в комнате. В белой-белой комнате. Потолок, стены, ровное освещение и, казалось, сам воздух были одинаковы - проэрачно-белые или матово-белые. Пол тоже, она была уверена, мог быть только белым. Если повернуться - можно поглядеть.
Она двинулась. Болезненный стон невольно вырвался у нее из уст.
Тело задубело. Будто налитые оловом, отяжелели руки, ноги. Не было сил поднять их или шевельнуть ими.
Однако на ее тихий стон послышался ответ. Это был тоже не то стон, не то смех, не то кряхтенье. Сахно пригляделась.
Посмотрела на потолок, на стены вокруг - насколько могла увидеть, не двигаясь. Она не увидела ничего. И снова застонала, обессиленная.
Ответ послышался снова. Это был смех. Тихий, осторожный, однако радостный смех.
Кто-то был подле нее. Кто-то рад ее выздоровлению. Выздоровлению, ибо она не сомневалась уже, что выздоравливает после какой-то тяжелой болезни, начало которой не хочет подсказать ей предательская память.
Сахно собрала все силы, тяжело повернулась всем телом и еще раз оглянулась вокруг. Теперь она увидела человека. Не нужно было далеко искать - человек был подле нее, совсем близко от изголовья. Однако он тоже был белый, как комната, как освещение, и Сахно не сразу разглядела его. Человек наклонился к ее голове, тихо и радостно смеясь.
- Где я? - наконец обрела дар речи Сахно. - Что со мной?
- О, не волнуйтесь,- послышался ласковый шепот.- Вы в хорошем месте, и вам здесь неплохо.
Голос был как будто знакомый. Где-то слышала уже Сахно эти мягкие нотки, этот характерный тембр.
- Где же? - вновь спросила она, только для того, чтобы услышать еще раз голос и узнать его.
- У меня,- послышалось уже более внятно и четко.
Сахно встрепенулась. Вот-вот должна была ожить память.
Вот-вот...
Однако почему, еще не угадав, уже дрожит она, протестуя, и неизвестно отчего просыпается необъяснимый страх. Человек склонился ближе к ее лицу. Сахно не пришлось напрягать волю и принуждать память. Она вспомнила. Сразу и все...
- Но почему же? Как же это так?
Над нею склонился доктор Гальванеску...
- Вы удивлены? - послышался наконец из белой мглы неприкрыто насмешливый вопрос.- Вы удивлены и... недовольны этим?... Вы молчите?
Сахно молчала. Она не могла, она не хотела ничего говорить.
Воспоминания вихрем промелькнули в ее сознании. Все до последней минуты - оглушающего удара по голове - восстановила потрясенная память. Однако она не могла сообразить одного: почему она не в тюрьме, не за решеткой, а тут, на операционном столе доктора Гальванеску? “
- Почему я здесь? - наконец спросила она, стараясь придать голосу наибольшую твердость, на которую была сейчас способна.
- Об этом я вас своевременно проинформирую, будьте спокойны. - Гальванеску коротко засмеялся.- Однако должен сказать, что вы довольно-таки невежливы. Я не услышал от вас ни одного слова благодарности. А между тем я Действительно спас вас - от тюрьмы, а то и от чего-то худшего.
- То есть?
- Надо сказать, что наших жандармов мы подбираем из здоровых и сильных парней. Это прекрасно, конечно. Однако они плохо воспитаны и не умеют экономно использовать свои природные способности. Этот сиволапый солдафон трахнул вас так, что если б не случился тут я, то после еще одного удара пришлось бы везти вас прямо в морг. И так, чтобы избежать разрушения мозга, мне пришлось держать вас четверо суток под наркозом. Вам известен такой способ лечения и профилактики мозговых заболеваний?
- Четыре дня?!
- Ну да- Сядьте. Это улучшит кровообращение. Вот так.
Дайте я вас поддержу. Чудесно. Ваши щеки сразу порозовели...
Сахно Села. Комната пошла кругом, в голове тяжело стучало, к горлу подступала тошнота. Она упала бы, но стремительный Гальваиеску тотчас ее поддержал.
- Ничего, ничего. Это сейчас пройдет. Понюхайте вот это, а это выпейте. Вот так. Теперь хорошо? Правда же, хорошо?
Вместо ответа Сахно спросила:
- Где Чипариу?
- Шофер? О, это ловкий и способный парень, он выйдет в люди... То есть, я бы не сказал, что “в люди” - ха-ха, однако толк будет. Именно - толк.
- Он тут?
- Не спешите. Всему свое время. Я хочу предложить вам вот эту чашечку бульона. Вы немного подкрепитесь, кровь ваша заиграет сильнее, сможем поговорить еще немного. Однако - совсем немного.
Сахно послушно взяла чашку с бульоном и проглотила две ложечки.
В это время доктор Гальванеску оголил ей левую руку и метко воткнул в мышцы иголку маленького шприца.
Сахно сразу же почувствовала, как от горячей питательной жидкости и от этого укола уверенней и сильнее забилось сердце, как в членах ее прибыло гибкости и силы.
- Ну вот и хорошо. Теперь вы можете сесть. Вот так - совсем, а ноги протяните. Хорошо! Через пять минут получите сигарету.
- Где Чипариу? И почему я на свободе? Или, может,Сахно иронично усмехнулась,- вы взяли меня на поруки?
- Ха-ха! Чуть-чуть не так. Не “на поруки”, а из рук в руки... Именно - из рук в руки. Вас... мне подарили.
- Что?
- Подарили! Навсегда и бесплатно! Как компенсацию за те убытки, которые вы мне нанесли. И знаете, я даже не просил. Это неожиданный презент. Полковник Чарота - замечательный человек! Он забыл абсолютно все, что вы ему рассказали про... про мои... эксперименты. Он, понимаете, не имеет права этого знать. Такова воля моего правительства. Он, кажется, говорил вам про охранную грамоту? Так вот. Ну и две-три тысячи леиблагодарности. Это окончательно нарушило его память и... и... уважение к иностранным паспортам. Кстати, я чрезвычайно удивлен. Да если бы я знал, что вы подданная нашего державного соседа...
- То не ждали бы, пока меня отдадут вам как компенсацию, а давно уже расправились бы со мной?
- Нет. Просто не допустил бы вас в мои владения. Вы осмелились заглянуть туда, куда я вам не позволял. И,- голос Гальванеску утратил мягкость и зазвучал жестко и остро,- куда никому не позволено заглядывать. Даже полковнику Чароте. Даже тому правительству, которое выдало мне охранную грамоту. Никому!
Он замолк и взволнованно забегал по комнате. Сахно следила за ним и ждала, что он скажет. Однако Гальванеску не продолжал беседы. Видно, поступки Сахно его возмутили до крайности.
- Что же вы думаете со мною делать? Как отомстить мне? Каким пыткам хотите меня подвергнуть? - презрительно, с отвращением бросила Сахно.
- Отомстить? Что вы! Что мне даст месть? Какой местью я компенсирую мои убытки? То есть то, что вы знаете больше, чем я бы хотел. Нет! Никакой мести. Я просто заставлю вас забыть все.
- Вы убьете меня?
- Нет. Мне невыгодно вас убивать. Вы передо мной виноваты. За вами долг!
- Я перед вами виновата? Какой долг?
- Вы должны мне лакея. Хаквилавилиса. Вы испортили его!
- Мне очень жаль, если я поранила несчастного человека. Мне очень жаль - поверьте. Скажите ему...
- Ха! Я вижу - вы не из догадливых. Если это искренне, то хорошо. Однако не в этом дело. Мой лакей испорчен. Я не могу без него. Испортили его вы. Вы и должны его заменить.
- Я?
- Вы! Для чего-то другого вы не годитесь. Ни для работы в поле, ни для работы заводской. Ваши мускулы,- Гальванеску пренебрежительно ущипнул Сахно за руку,- ваши жилы, вся ваша телесная структура - слабовата. Обыкновенный экземпляр городского интеллигента... да еще и женщины. Впрочем, с несложными функциями горничной вы справитесь.
- Однако надо спросить меня, дам ли я на это свое согласие! - вспыхнула Сахно.
- Этого как раз и не требуется. Я знаю, что вы не дадите своего согласия, и поэтому не спрашиваю вас.
- Негодяй! Вы взяли меня в плен и хотите сделать из меня свою рабыню. Однако я уже один раз убежала от вас...
- В другой раз не убежите.
- Но вы не сделаете из меня своей холуйки. Никакими пытками вы меня не заставите ничего делать по вашему приказу.
Доктор Гальванеску остановился и хитро прищурился. На физиономии его играла веселая и насмешливая улыбка.
- Сударыня моя дорогая! Вас никто не будет и спрашивать. Запомните хорошенько: кто побывал в лаборатории известного вам доктора Гальванеску, тот уже не распоряжался своей персоной. Понятно? Тут господствует одна воля - воля доктора Гальванеску. И все вокруг подчиняются ей. Хотят или не хотят. Понятно?
- Я поняла одно: вы злодей и насильник. И вы хотите совершить насилие и надо мной.
- Здесь вы правы. По большей части я насильник. Ничего не поделаешь - во имя науки. Для науки можно идти и на преступление.
Сахно вскипела. Дерзость и нахальство этого господина были непомерны.
- Что вы болтаете там! - крикнула она.- Какое вы имеете право замазывать глаза наукой! Вы просто бандит и преступник!
Гальванеску скорбно прикрыл глаза.
- Это не так. Это безосновательная ругань. Весьма сожалею, что не могу объяснить вашу ошибку. Однако это не так... Да вспомните сами - разве не вы так восхищались моим хозяйством? Разве не вас приводила в восторг каждая мелочь, каждое усовершенствование? А?
Сахно не ответила. Это действительно было так.
- Вы молчите? Вот то-то и оно... Однако вернемся к нашему разговору. Вы должны заменить испорченного Хаквилавилиса. Я мог бы не принуждать вас, однако такая уж у меня привычка: я не играю в прятки. Каждому пациенту я говорю заранее, к какой работе собираюсь его приставить. Имейте в виду, что предшествовавшая профессия играет не последнюю роль. Вы слышали что-нибудь об органических навыках, о привычных, даже профессиональных рефлексах, о мышечной памяти и тому подобном? Это интересная наука. Не я ее отец. Однако без нее мне было бы труднее. Все мои эксперименты строятся на этих основах. Правда, у вас почти нет мышечной памяти, вы больше развивали интеллект. Хаквилавилис по сравнению с вами имел большое преимущество: до того, как попасть ко мне, он свыше двадцати лет был официантом. С вами будет хуже. Вы ничего, кроме интуиции да присущих всем людям рефлексов, не имеете... Да что ж делать! Обойдемся и этим. Функции горничной не так сложны, ваши мышцы скоро приспособятся.
У Сахно кончилось терпение. Непонятная болтовня Гальванеску раздражала и злила ее. Вместе с тем, за этими непонятными словами, за этим жестким тембром голоса она чувствовала что-то страшное, что-то дикое и противоестественное.
- Хватит! - крикнула она.- Молчите! Я не хочу и не могу вас слушать. Вы старый шут! Кончайте скорее, делайте, что хотите. Издевайтесь надо мной, терзайте меня, однако бросьте вашу дурацкую болтовню, ваше шутовство. Я не понимаю и не хочу вас понимать.
Доктор Гальванеску внимательно поглядел на Сахно. В глазах у него светилось удивление и подозрительность.
- Вы правда не понимаете?
- Я не понимаю ничего. Оставьте меня в покое и... либо развяжите мне руки, ноги, либо... делайте, что хотите.
- Нет. Вы и в самом деле ничего не понимаете! Неужели? Я был лучшего мнения о вашей догадливости.
- Идите вы ко всем чертям с вашим мнением!
Гальванеску встал и задумчиво стал ходить по комнате. Потом он снова остановился.
- Все равно,- сказал он,- даже если правда, что вы ничего не поняли, я не могу подарить вам свободу.- Он снова стал жестоким и наглым.- Вы видели все, и не заткнешь вашей дурацкой глотки. Вы - враг, к тому же проклятый, восточный, красный враг! К вам не может быть жалости. К вам не может быть сочувствия.
- И не надо!
- Вы мой пленник, вы мой должник. Я взыщу с вас за то, в чем вы передо мной виноваты.
- Взыскивайте!
- Я сделаю из вас своего слугу, свою горничную, и вы будете старательно выполнять функцию холуя.
- Нет!
- Ха! Будете! Верьте мне! И я очень жалею, что вы не сможете ощутить всю постыдность, паскудность вашего положения.
- Мерзавец!
- Ибо вы будете бревном без чувств, без воли и без мыслей. Ибо ваша разумная жизнь закончится в ту минуту, когда вы встанете с этого операционного стола.
- О негодяй! Ты хочешь сделать из меня какого-то урода?
- Ибо для вас уже не будет существовать мира, природы, культуры и цивилизации. Вы будете изолированы от них на всю жизнь. Вы будете живым трупом, мертвой плотью. Фантомом!
- О, будь ты проклят! Ты привьешь мне проказу? Ты сделаешь из меня...
- Ха! Вы видели все и своим куцым умом не можете понять смысла. Какая тупость. Какое невежество!
Сахно рванулась со своего ложа. Однако путы крепко держали ее руки и ноги. Они врезались в кожу и, болезненно вскрикнув, Сахно вновь распростерлась плашмя. Возмущение и ярость туманили ей мозг. Однако она ничего не могла сделать. Она была в руках этого безумного фантаста, злонамеренного и жестокого врага. Слезы бессилья брызнули у нее из глаз. Она отвернулась, чтобы Гальванеску не заметил этих слез. Однако тот уже их заметил и злорадно засмеялся.
- Вы так опечаленно глядите в окно, будто надеетесь на неожиданную помощь оттуда. Напрасно: никто не придет вам на помощь. В мои владения не может попасть никто! Никто не Может и выйти из них. Вы были первой, кто отважился. Однако,- Гальванеску с притворной жалостью развел руками,- злая судьба возвратила вас Назад.
- Шут! - с отвращением прошептала Сахно.
Гальванеску весело захохотал.
- Ко всем моим талантам еще один. Я от него не отказываюсь.
Сахно снова отвернулась к окну. За широкой амбразурой кудрявились верхушки парковых зарослей. Правее яснел просвет поляны, выходящей к окну давешней комнаты Сахно. За поляной белела проклятая стена. Еще дальше зеленели и желтели широкие полосы нив. Меж ними вилась быстрая дорога... Единственный путь к воле.
Гальванеску с издевательской усмешкой следил за Сахно.
- А вы, я вижу, любите свободу,- заговорил он снова, будто угадывая ее мысли.- Это неплохо. Сожалею, что ничем не могу вам помочь. А чтоб вы знали... действительно, сказать по правде - теперь все равно, так чтоб вы знали - еще немного, и были б вы свободны. Ей-же-ей! Вас вызволяли. Да, да,- дружески подмигнул он Сахно, заметив ее заинтересованный взгляд.- Ваши верные друзья. Ваш преданный шофер...
- Чипариу?
- Ну да, Чипариу. И этот древний рыбак...
- Ионеску?
- Возможно. Мы с ним не познакомились. Чипариу и Ионеску. Лихие ребята. Быстрые и ловкие. Из них будет толк...
- Где они? Что с ними? Они вызволяли меня?
- Пытались. Но куда же с голыми руками! Они подкопались под стену, ночью, естественно, счастливо миновали все препятствия и собирались влезть в замок через это окно. Вы понимаете? - с искренним удивлением возмутился Гальванеску.- Какая дерзость! Приставили лестницу и прямехонько сюда. А вы на столе! Еще несколько минут - и они могли бы забрать вас с собой. Счастье, что недотепы не догадались перерезать сигнальный провод. Я вовремя был предупрежден и успел принять меры.
- Где они? - с тоскою спросила Сахно.
- Где? Вы очень любопытны. А впрочем, какие теперь могут быть от вас секреты? Все -равно вы уже никогда и никому о них не расскажете.
- Вы убили их?
- Нет. О нет. Это неэкономно. Для чего? Чипариу такой крепкий парень - бицепсы, телосложение - Аполлон! А дед - ого-го, этот кому хочешь даст сто очков вперед.
- Что с ними?
- Что? Извольте. Пожалуйста. Я могу позволить вам свидание.
Гальванеску живо поднялся и подошел к стене. Он нашарил какую-то замаскированную кнопку и нажал ее. Стена содрогнулась и раскололась надвое. Потом с легким гудением электромеханизма широко раздвинулась.
Радость стиснула грудь Сахно. Неужели это правда? Неужели сейчас она увидит Чипариу и деда Ионеску? Дорогие друзья!
Бедные! Они преданно кинулись ее спасать и попали в плен к этому безумцу. Старый Ионеску! Упрямый и боязливый дед!
Как же ты отважился?
Стена раздвинулась. За нею была другая белая комната, только больше и без окон. Освещение падало от нескольких огромных светильников. Яркие электрические лучи, встретившись с лучами солнца, сразу пожелтели. Мертвыми тенями легли они на два силуэта в глубине.
Сахно приподнялась. Она не могла еще разглядеть силуэты.
Однако обе фигуры тихо двигались сюда.
Это были они - Чипариу и Ионеску! Сахно узнала контуры их фигур...
Они продвигались неторопливо, однако на удивление четко и равномерно, как солдаты на муштре. Они четко отбивали шаг и вслед за ногой взмахивали руками. Только головы были склоненными и безжизненно качались с каждым движением. Они переступили порог комнаты и, так же не торопясь, обошли вокруг операционного стола, вокруг Сахно... С громким криком закрыла Сахно руками лицо и опрокинулась на свое ложе.
Безобразные призраки продефилировали перед ней. Только контуры тела напоминали черты Чипариу и Ионеску. Однако это были мертвые, расплывчатые черты опухших трупов. Они были прозрачны и безжизненны, с блестящими черепами и в черных непроницаемых очках.

- Я обещал вам сигару? Пожалуйста. Это наилучший сорт: из самого старого табака моих плантаций. Курите.
Эти слова донеслись будто с другой планеты. Поначалу Сахно не поняла даже, что ей говорят. Однако Гальванеску обратился к ней вторично и сунул в руки портсигар.
- Курите.
Механически Сахно взяла сигару и вставила ее в рот. Механически затянулась, когда Гальванеску подал ей огонь. Крепкий и ароматный дым отрезвил ее и вернул ощущения. Только теперь достиг ее разума смысл увиденного. И от этого она вновь едва не потеряла сознание. Однако последним усилием воли заставила себя быть спокойной.
- Такая же судьба ожидает и меня? - едва сумела она шевельнуть губами.
- Да,- отрубил Гальванеску.- Точно такая же.
- Они живы? - еще прошептала Сахно.
- Для меня - да, для себя - нет.
- Что же это такое? - скорее подумала, нежели спросила Сахно, чувствуя, как все вокруг - и Гальванеску, и комната, и пол под нею - срываются с места и кругами плывут куда-то в пространство.- Что же это такое?
- Это и есть мой секрет. Секрет, на котором держится все мое хозяйство, вся моя система! Вам интересно его узнать?
Сахно не ответила. Сознание ее колыхалось, как лодка в бурлящем море, на буйных волнах между явью и обмороком. Все быстрее, все неостановимой летела она в пропасть, в пустоту.
Впрочем, Гальванеску и не ждал ответа. Его, очевидно, подмывало разговориться.
- Я могу вам его открыть,- торжественно начал он.- Теперь уже все равно: вы никому не сможете о нем рассказать. Что до меня, то, я должен признаться, меня и самого тянет с кем-то поговорить о своей работе. Можете себе представить: мне никому еще не приходилось подробно рассказывать о своем изобретении! Это так тяжело! Никому не сказать и полслова! Ни похвалиться, ни услышать дружеского компетентного совета, ни просто проверить на свежем уме свои размышления и взгляды. Вы понимаете, как Это тяжело?
Сахно мало что понимала. Слова Гальванеску почти не доходили до ее сознания. Пустым, обезумевшим взглядом Сахно озиралась вокруг. Ее бессмысленный взор искал товарищей, ставших ужасными призраками.
Гальванеску понял этот взгляд.
- Вы ищете своих друзей? - спросил он.- Не волнуйтесь. Они уже там,- он махнул рукой на раздвигающуюся стену, крторая снова стояла на своем месте.- Я отослал их. Их облик слишком волнует вас.
Сахно тихо и безнадежно застонала.
- Я удивляюсь вашей недогадливости,- продолжал Гальванеску,- удобно устроившись в кресле и закурив новую сигару.- Вы все искали какую-то болезнь, какую-то странную эпидемию, проказу и тому подобное. Вы не могли выстроить иной гипотезы, кроме дурацкого предположения, что я прививаю людям какую-то заразу,- боже, какая глупость! - для того, чтобы потом эксплуатировать их труд. Вот это действительно было бы преступлением! - горячо возмутился Гальванеску.- Я понимаю, скажем, если бы я собирал сюда каких-то там больных, выброшенных за борт жизни, дал бы им работу и эксплуатировал их. Однако... фу! Это же просто коммерция! Это пристало бы какому-нибудь спекулянту-фермеру. Это бесперспективное мироедство! А наука живет только перспективами. Рождается из перспектив и жаждет их. Если вы отдали себя науке, то, сделав шаг, обязаны отступить в сторону и посмотреть, сколько еще шагов вы сможете пройти дальше. Если ваша конечная цель окажется тут, перед самым вашим носом, то лучше бросьте науку: вы, в лучшем случае, изобретете новую усовершенствованную иголку для примуса. Науке необходимы горизонты и перспективы! Да, да, коллега и госпожа! Ваша работа должна широким спектром идей устремляться в далекие грядущие века.
Гальванеску встал и лихорадочно забегал по комнате. Он был в полном самозабвении. Всегда спокойный, обстоятельный и внешне скептичный, он суетился теперь, как молодой поэт. Халат его развевался, волосы, разметались, глаза светились, он лихо размахивал руками.
- Эксплуатация больных! - выкрикивал он.- Какая нелепица! Какая жалкая фермерская идея! Какое нищенство! Эксплуатация всего мира - вот что достойно внимания! Да. Всего мира! Перестройка современной системы эксплуатации на основе новых научных достижений. Да! Однако всего мира! Никак не меньше!
Он внезапно сел. Замолк, пригладил волосы и как будто слегка успокоился.
- Вот о чем мечтает доктор Гальванеску, организуя здесь, в диких приморских степях, свою маленькую факторию,- закончил он почти печально. Однако сразу же снова загорелся.- Впрочем, у вас есть резон. Вы правильно расшифровали коэффициент моей формулы. Да, да, правильно! Должен констатировать это. Признаюсь, это так: коэффициент моей формулы хозяйствования - человеческий труд, рабочие руки... Ха! Вы будете смеяться надо мной? Вот, скажете, дурная голова, нашел новинку, которую умные люди открыли за сотни лет перед ним. Однако не спешите. Не спешите! Это так, ничего нового здесь - так сказать, в социальной части моей формулы,- я не открыл. Даже нисколько! Я беру очевидный и, добавлю, - верный, надежный и точный, веками и всеми социальными укладами перепроверенный тезис. Однако я - фетишизирую его! Ибо тезис стоит того.. Ибо наука живет фетишами. Я переоцениваю этот тезис с точки зрения точной, обратите внимание - точной, а не абстрактной науки. Ведь до сих пор над значением и измерением этого коэффициента думала одна только социология. Именно так! Вы скажете - а техника, а механика? А разве не стремится индустрия к наибольшей механизации производства? Разве не стремится всякая система производства уменьшить стоимость людского труда, уменьшить роль человека в рабочем процессе, чтобы тем удешевить производство? Разве не работает сейчас один человек там, где при дедах наших тратили свой труд десятки, сотни и тысячи работников? Разве, наконец, не додумались люди до того, что начали конструировать механического работника? Человека из металла и резины? Механическую куклу, которая выполняет те или иные производственные функции? Сколько материала, заметьте это себе - материала, нужного потребителю, извели на этих железных болванов, которые то и дело ломаются, страшно неудобны, неповоротливы, нерасторопны и для которых нужна целая армия надсмотрщиков и механиков,- то есть опять-таки рабочие руки... Все это химера, все это невинные, но дорогие шутки, все это верхоглядство и ограниченность! Механизация! Механизация! А подумали ли вы, коллега и госпожа, еще и над тем, что эта ваша машинизация и механизация также не имеют никаких - да, да, будем говорить откровенно - никаких перспектив? Цивилизация движется вперед гигантским шагом, далеко позади себя оставляя родильные возможности старушкиземли. Земля истощается и тратится попусту. Она уже не способна сама родить столько хлеба, сколько требуется плодящемуся ненасытному человечеству. Подземные ископаемые - эта основа машинизации - катастрофически оскудевают: их грабительски расходуют. За год мировое хозяйство потребляет металлов, угля, нефти и тому подобного в тысячу раз больше, нежели за это время старушка-земля успевает переварить и породить в своих недрах новых формаций. А через сто лет, двести, пускай тысячу лет, за которые потребление вырастет еще в миллионы раз, чрево эемли окажется пустым! Она будет бесплодна, как распутная женщина. Мы будем жить на пустом, вылущенном орехе. И ни механизация, ни машинизация тут не помогут. Надо искать новые способы для удешевления потребительских изделий, нужно найти иной, новый материал для этого, материал, которого было бы на свете до черта, который - и это главное - истратившись, воспроизводился бы быстрее, чем всякие ископаемые, растения и тому подобное сырье. Материал дешевейший и наиболее пригодный для разных производственных процессов... Такой материал есть!
Гальванеску захлебнулся. Ему не хватало воздуха. Он дико вращал воспаленными глазами.
- Человек! Понимаете вы - человек! Вот универсальный материал. Вы не думали над тем, чтобы механизировать самого человека? Самого собственника этих рабочих рук? Живого человека! А? Механизировать так, чтобы довести до наибольшего совершенства его рабочую функцию, его способность выполнять производственное задание. И чтобы одновременно с этим он ни в чем или почти ни в чем не нуждался для своего потребления. А? Что вы скажете на это?
- Ничего. Говорите. Я молчу.
- Так вот. Человеческий организм сам по себе - это совершеннейшая машина. Однако, он, этот организм, имеет некоторые ненужные для производственного процесса функции. Да, да! Человек имеет склонность мыслить и чувствовать. Жалкие свойства! Они не нужны для работы. Они мешают работе. Их надо ликвидировать! Еще человек хочет есть и есть не в меру много. Ни одна машина не потребляет столько горючего и смазки. Пищеварительный аппарат необходимо реконструировать и усовершенствовать! А сколько бед возникает из-за этих глупых и лишних свойств! Мятежи, беспорядки, революции! Этого не должно быть! Это тянет цивилизацию назад! Это тоже следует ликвидировать. Немедленно! Пока все эти пролетарии и трудящиеся всех стран не объединили своих сил против нас!
После паузы Гальванеску заговорил спокойнее.
- Вам приходилось когда-нибудь интересоваться вопросами переливания крови и гальванизации омертвевших мышц? Нет? Очень жаль! Я выцеживаю из человека кровь и лимфу. Его опорожненные сосуды насыщаю искусственной кровью, которую изготовляю сам. Против известных нашей науке жидкостей, обладающих способностью сохранять жизнедеятельность клеток, моя искусственная кровь имеет то преимущество, что является отличным проводником электрического тока. Итак, постоянная циркуляция электропроводящего потока создает ту динамичную гармонию, которую прежде в организме создавала кровь, и сохраняет двигательные свойства отдельных органов. Так называемые “мышцы” сохраняют упругость и функционируют. Однако не так хаотично и произвольно, как это бывает у нас с вами из-за глупых рефлексов, разных мыслей, настроений, “сознательной” жизни... Нет, более совершенно, более точно. Интересная деталь - прошлая профессия накладывает на человека свой отпечаток: привычные профессиональные рефлексы въедаются в наш организм. Если вы были дровосеком, то и теперь ваши мышцы лучше всего будут рубить. Если вы стояли на пароходе у руля, то и теперь вы наилучшим образом будете выполнять те же функции. Однако несравненно лучше и рациональнее, ибо вам ничего не мешает из вашего “внутреннего мира”. Ибо вы автомат! Вы скептически улыбаетесь? Вы не можете понять, как же такой работник работает без разума, как эта пустоголовая кукла понимает, что именно требуется ей делать? А радио? Вот мой аппарат. Мой “карманный” радиотелеграф. Очень простенькая штучка, идея украдена у Морзе. Вы видите? Каждая клавиша - условный знак, литера, тут целый алфавит - и все. Правда, просто? Однако, я могу передать все, что захочу. Вы неоднократно имели возможность убедиться. Правда, изобретение еще не усовершенствовано. Мой человек имеет еще немало недостатков.
Пока что я в силах управлять только самыми примитивными функциями мышц бывшего человека. Однако изобретение все более усовершенствуется. Мои люди как будто полупрозрачны и, надо сказать правду, довольно неприятно выглядят. Поэтому для посторонних мне приходится их подгримировывать. Я натягиваю на них парик, глаза закрьваю темными стеклами, а под кожу впрыскиваю обычный кармин. Я, правда, плохо разбираюсь в красках и никак не подберу такой, чтобы получился обычный цвет тела. С кармином выходят какие-то темнокожие. Приходится мне выдавать их то за индейцев, то за негров. Однако, это уже мелочи. Когда-нибудь на досуге я подберу хорошую краску и тогда - хоть пускай моих людей среди людей настоящих... Ну вот. Кажется, все. Вы удовлетворены?
Сахно молчала. Гальванеску тоже замолк и забегал по комнате. Он искал сигары. Однако папиросница была пуста. Увлекшись, он выкурил все сигары. Подойдя к радиоаппарату, он выстучал какой-то приказ.
Через минуту двери открылись и в комнату вошел один из его людей. Он нес новую папиросницу. Сахно теперь имела возможность хорошо разглядеть электризованного человека. Теперь, когда стала известна его суть, он уже не выглядел таким отвратительным. Однако, присмотревшись ближе, Сахно и на этот раз с ужасом отшатнулась.
- Этого человека я знаю! - прошептала она.
- Что знаете? А, да, да! Вы встречались с ним в парке, в лунном сиянии. Ха! Это был неплохой tete-a-tete[Здесь: свидание с глазу на глаз, наедине (франц.) ], тем более, что он, как выясняется, ваш компатриот.
- Да.
- О, я не знаю, что вынужден был бы делать, если бы не было этих ваших эмигрантов. Вы не можете себе представить, как мне трудно, пока я не имею еще патента на мое изобретение, находить материал для работы. Правда, правительство отдает мне осужденных на казнь. Однако только обычных преступников. А их не так много. Политических преступников, как я ни просил, мне не дают. Знаете, могут возникнуть всякие недоразумения. Их тела всегда забирают родные или товарищи по политической борьбе. Им, видите, необходимо хоронить их с помпой. Какая глупость! Пропадает зря такая уйма прекрасного материала! Только ваши эмигранты и спасают меня. Делать им все равно нечего, ни к чему они не способны, работу себе найти не могут. Две-три тысячи лей аванса - и они готовы на что хотите. Они пропивают этот аванс в первую же ночь и на другой день выезжают ко мне “на работу” и за остатком денег... Ну, мы с вами разговорились. А дел у меня еще много. Надо кончать...
Он замолк и стал возиться возле столика с разными приспособлениями. Сахно следила за его движениями, и в душе ее боролись дикий, тошнотворный страх за свою судьбу и обыкновенное любопытство живого человека.
- Профессор,- сказала она наконец, стараясь собраться с мыслями.- Профессор, мне кажется, вы забыли про одну очень важную вещь...
- Забыл? А именно? - с интересом оглянулся Гальванеску.- Говорите. Говорите, говорите! Я охотно слушаю вас!
- Вы забыли об одном постулате: жизнь для человека, а не человек для жизни...
- Как, как? Я не совсем понимаю вашу мысль.
- Я говорю о том, что культура и цивилизация - это не призрак и не фетиш. Какое же имеете вы право отнимать у человека жизнь во имя вашей идеи без его согласия на это? Вы забываете, что свои достижения хотите дать людям же, а не бросить их в безвоздушное пространство. Ненормально, ложно и ненужно развитие техники, если оно не идет на пользу человеку. Человек прежде всего! Жизнь - прежде всего! Культура для человечества. А не человечество для какого-то фетиша.
Сумасшедший профессор весело захохотал.
- Неужели вы полагаете, что я столь наивен? Какая блаженная недогадливость. Что же вы думаете - я превращу всех людей в машины и автоматы, а сам буду разгуливать между ними полновластным королем? Да я умру со скуки. Коллега! Есть же нормы распределения человеческого труда, есть же нормы социальных взаимоотношений в мировом производственном процессе. Для того чтобы обеспечить все необходимое, совсем не требуется всему человечеству изнурять себя на работе. Достаточно, если трудиться будет какая-то часть человечества. Она обеспечит все необходимое для остальных. Вы же слышали, наверное, о пролетариате и буржуазии? По моему проекту механизируется только этот, так называемый пролетариат, то есть рабочая, двигательная сила культуры. Мы с вами, то есть - извините - я и не собираюсь механизироваться. Я и мне подобные будем жить полной жизнью, со всеми чувствами и разнообразными природными рефлексами, а вы обеспечите нам для этого все средства. И никаких волнений, никаких революций! Разве машина способна на революцию?
Гальванеску долго смеялся. Замечания Сахно совсем его развеселили. Он весело и проворно бегал по комнате, собирая свои приспособления, и даже мурлыкал себе под нос какие-то песенки. Сахно понуро молчала. Наконец она заговорила снова.
- Да,- откликнулась она еще,- вы - жестокий, злой и умный враг. Вы - верный пес своих хозяев. Однако в ослеплении своим изобретением вы очень наивны. Вы думаете, многомиллионный пролетариат будет ждать, пока вы выхолостите его, пока вы не наделаете из него дурацкие автоматические куклы? Вы думаете - провокациями, ложью и поддержкой вашей жандармерии вы долго будете жить? Вы думаете - у тех глупых и затравленных селян с окрестных земель, что дрожат перед вашей особой, не кончится когда-нибудь терпение? Вы думаете - они не придут к вам и не пустят красного петуха? Старый, запуганный Ионеску уже отважился и пришел! Они придут все! Пустят дымом ваши химеры, завладеют вашим имением, а вас... просто повесят вас на шпиле вашего дворца.
- Хватит! - оскалившись, зло крикнул Гальванеску.- Хватит! Вы слишком разговорились!
- Дурак и верхогляд! Куцый гений! Ты исправно готовишься к своим похоронам! Твоя “наука” издохнет на гильотине.
- Хватит!
- Ты превратишь сейчас меня в глупую куклу - ты теперь сильнее. Ты превратишь, может, сотни и тысячи, однако миллионы раздавят тебя!
Сахно замолкла и откинулась навзничь. Она обессилела.
Жизнь уже покидала ее. Только глаза еще горели последним желанием жизни и с непримиримой ненавистью жгли врага. Глаза Гальванеску отвечали тем же...
Торопливыми шагами отошел Гальванеску в противоположный угол комнаты. Он открыл стеклянный шкаф и звякнул ворохом блестящих хирургических инструментов. Он взял с полки несколько - ланцетов, пинцетов и щипчиков. Отдельно положил он длинный и тонкий, полый в средине стилет. Потом развернул анестезионную маску и достал банку с хлороформом.
Сахно не видела, скорее - чувствовала это все. Дурманящее бессилие овладело всем ее естеством. Теряя сознание, она только шевелила кончиками пальцев, и рука ее бессознательно мяла сигарные окурки в тяжелой стеклянной пепельнице на столике рядом.
Гальванеску окончил свои приготовления. Он подошел снова к Сахно и затянул ремни на ее ногах, крепко прижав ее к столу. Потом взялся за руки...
В ту минуту, как Гальванеску склонился над левой рукой Сахно и набросил крепкую затяжку, ее правая рука судорожно метнулась, взлетела и вмиг упала налево. Тяжелой, литого стекла пепельницей Сахно попала Гальванеску в темяНужно было торопиться. Удар был несильный, контуженный мог быстро очнуться.
Сняв ремень с левой руки и разрезав затяжки на ногах, Сахно осторожно встала на ноги. Дурнота сковывала ее движения. От чрезмерной слабости темнело в глазах и подгибались колени.
Едва не теряя сознание на каждом шагу, добралась она к хирургичсскому столику. Там взяла шприц и ампулу того лекарства, животворную силу которого уже почувствовала на себе. Впрыснув наркотик, Сахно присела передохнуть. Потом повернулась к Гальванеску.
Голова его была разбита. Из большой рассеченной раны текла кровь. Желтоватая бледность лица свидетельствовала о глубоком обмороке.
Не мешкая, связала Сахно ему руки и ноги, как могла крепко.
Из кармана вынула револьвер и положила в сторону. Рану на голове промыла и забинтовала. Потом, совершенно изнеможденная, навзничь простерлась на операционном столе. Глаза ее в ту же минуту сомкнулись, тяжелый сон сморил обессиленное и измученное тело...
Проснулась Сахно, когда ясный день ослепительным солнечным светом наполнил до краев просторную комнату. Она проспала больше полусуток. Разбудили ее резкие, громыхающие звуки. Это Гальванеску, очевидно, давно уже очнувшийся, как сумасшедший катался по полу, не в силах освободиться от пут. Он хрипел, неистово вращая глазами.
Сахно слезла со своей импровизированной постели. Долгий сон значительно укрепил ее, однако она была еще очень слаба.
Пришлось снова прибегнуть к наркотику, и, разогрев, съесть бульон, оставшийся со вчерашнего. Только после этого подошла она к Гальванеску.
Сахно ослабила путы и, несмотря на то, что раненый артачился, сменила ему повязку. Потом посадила его, прислонив к стене, а сама села напротив в кресло. В руке держала револьвер.
Гальванеску молчал. Он избегал смотреть на Сахно и сидел с зажмуренными глазами. Только изредка моргал он своими опухшими за ночь веками, и тогда из-под густых бровей сверкал злой, полный ненависти взгляд. Сахно тоже молчала. Ей надо было многое обдумать.
Наконец молчание нарушил Гальванеску.
- Вам посчастливилось,- прошептал он,- однако еще не до конца. Вам нужно выйти из моего имения, а это, как вы уже хорошо знаете, не так просто. Особенно теперь - после первого вашего побега... Предлагаю вам компромисс: я открываю вам свободный выход из имения и обязуюсь не преследовать вас, а вы... вы за это дарите мне жизнь. Жизнь и спокойствие! Этиавантюры мне надоели! Будь проклят день, когда я впустил вас в свой дом! Ваше вмешательство в мою жизнь и работу...
Он говорил бы еще, однако вынужден был остановиться:
Сахно хохотала.
- Господин доктор! - беззаботно заливалась она.- К чему такие унылые разговоры? “Вы подарите мне жизнь!” Фу, профессор, какой же вы, право! Ну разве я похожа на убийцу? Поверьте, я очень сожалею, что приключилось это досадное недоразумение и я вынуждена была раскроить вам голову. Однако вы сами виноваты. Вы слишком уж торопились лишить меня жизни. Уверяю вас, оборонялась я только для того, чтобы не умереть преждевременно и чтобы сделать вам одно, как мне кажется, очень интересное для вас предложение.
Сахно помолчала и веселыми глазами оглядела хмурую и несколько удивленную физиономию Гальванеску. Потом заговорила снова, уже спокойным и серьезным тоном:
- Помнится, вы жаловались мне, что у вас нет помощника? Что для ваших работ вы нуждаетесь в помощнике, с которым вы достигли бы значительно больше, чем имеете сейчас. Припоминаете? Так вот. Я хочу предложить вам себя. Принимаете? Я буду вам помощником в наших научных экспериментах. Вы будете моим учителем, а я обещаю быть старательным и усердным учеником... И забудем этот досадный инцидент... Идет?
Сахно замолчала, и вопросительно глянула на Гальванеску.
Выражение ее лица было таким же серьезным и деловым, как и слова. Гальванеску молчал. Предложение было слишком неожиданным. Он недоверчиво и внимательно глядел на Сахно,- по-видимому, стараясь уяснить не столько само предложение, сколько мотивы, которые могли побудить к нему. Сахно снова заговорила:
- Вы колеблетесь? Я вижу, вы не можете понять логичности этого предложения после всех предшествовавших событий? Право, это не так тяжело. Я совершенно искренне заявляю вам, что хочу стать вашим учеником. Я прошу вас - слышите, прошу - принять меня... По правде говоря,- Сахно поглядела на свой револьвер,- я могла бы настаивать более решительно, однако именно потому, что это полностью искреннее желание, я не хочу настаивать, а прошу. Согласны?..
- Я не понимаю вас,- наконец прошептал Гальванеску.
- Ну вот,- разочарованно всплеснула руками Сахно,- я так и знала, что вы это скажете. Еще бы! Как же можно понять такое предложение, как поверить в миролюбие моих намерений после того, как вы хотели меня убить,- будем говорить так - убить? Однако, стыдитесь, доктор! Вы человек науки, и обывательский образ мышления вам не к лицу. Неужели вы не способны поверить, что я - молодой научный работник - увлеченная вашей научной идеей, способна забыть обиды, которые вы мне нанесли и собирались нанести? Я могу ненавидеть вас за это и далее, однако это не мешает мне уважать ваш научный гений и жаждать учебы у вас. Разве не так?
Гальванеску молчал. Он, вероятно, раздумывал. Сахно говорила достаточно искренне, да и мысли ее, по сути, были правильны, а доводы убедительны.
- Только будьте искренни и объективны, доктор,- снова заговорила Сахно.- Если, размышляя сейчас над моим предложением, вы обдумываете только, как воспользоваться им, чтобы потом, в удобную минуту, расправиться со мной, тогда лучше оставим эти разговоры и... распрощаемся. Представьте себе, будто ничего между нами не случилось. Не думайте также, что если, скажем, вы не согласитесь, то я безусловно убью вас. Ну?
Гальванеску молчал. По его нахмуренному и сосредоточенному виду Сахно понимала, что это не просто игра в нерешительность, чтобы получить больше шансов. Гальванеску колебался. Это было очевидно. Возможность использовать эти условия только для того, чтобы освободиться, а потом отомстить, по-видимому, не имела для него первостепенного значения. Его останавливали какие-то иные соображения.
Сахно начинала нервничать. Любой ценой она должна добиться согласия Гальванеску!
Чтобы подчеркнуть свое преимущество, полную подчиненность ей Гальванеску и этим побудить его принять предложение, она сочла нужным сразу ограничить свои условия.
- Естественно, вы сами понимаете, что при всей искренности моих желаний недавний инцидент не позволяет мне целиком положиться на ваше слово. Чтобы обезопасить себя, я должна несколько ограничить вашу свободу на первое время. Однако, разумеется, только на первое время. Скажем, ваш “карманный радиотелеграф” я на некоторое время реквизирую. Ваши мастерские в это время работать не будут. Затем я изолирую вас в одной из комнат вашего дворца, где вы. позволите мне посещать ваши лекции с револьвером в руках... Однако все это лишь на первое время. Пока вы не убедитесь в искренности моих намерений, а я - в искренности вашего согласия... Ну, господин доктор? Идет?
После долгой паузы Гальванеску, наконец, заговорил:
- Я не могу уяснить одного: мотивов такого упорного желания. Извините, но я не верю, что причиной этому только ваше восхищение моими научными достижениями и желание их постигнуть. У вас есть еще какие-то намерения и, не зная их, я не знаю, что лучше для меня - сразу умереть от вашей пули или вначале продать вам мою тайну, а потом...
- Хотите полной откровенности? - перебила его Сахно.
- Да!
-Ладно. Вы, господин доктор, изуродовали моих друзей - людей, которые рисковали своей жизнью ради моего спасения. Вы превратили Чипариу и Ионеску в механических чудовищ. Мой долг сделать все, чтобы отблагодарить этих... людей. Словом, я должна добиться от вас, чтобы вы возвратили им нормальную жизнь. Это выкуп за вашу собственную жизнь. Я уверена, что это возможно и вы знаете способ оживления ваших... уродов. Если же вы не знаете способа, мы обязаны изобрести его.
Гальванеску бледно усмехнулся.
- И это все! Значит, сама идея изобретения вас не интересует?
Сахно смутилась, однако через мгновение овладела собой.
- Научив меня, как оживить товарищей, вы откроете мне и все изобретение в целом. Так или иначе, я постигну его. Вот и все... Ну? Идет?
- И вы уберетесь вон из моего имения? Вы оставите меня в покое?
- Да.
- Гм. Если бы я был какой-нибудь авантюрист, не было б ничего легче, как принять ваши условия, а потом одурачить вас. Однако...
- Однако?
- ...Однако я не уверен, что смогу возвратить к жизни ваших приятелей.
- Вы не делали опытов оживления?
- Делал. Результаты не всякий раз были позитивными. Это зависит не столько от меня, сколько от препарированных субъектов и... просто от счастливого случая...
- А именно?
- Мозг, сердце и весь организм сохраняются в инфузионной среде безупречно и способны целиком возродиться к жизни после переливания крови в сосуды. Однако кровь...
- Кровь?
- Кровь не всегда удается сберечь. Она быстро портится. Я ее выбрасываю.
- Значит? - Сахно почувствовала, как ноги и руки ее холодеют от испуга.- Значит?
- Это еще ничего не значит. Остается точная формула крови. Требуется найти индивида точно с таким же составом крови - обратите внимание, я подчеркиваю - точно с таким же составом, ибо в данном случае, когда из организма выцежена абсолютна вся кровь, соответствия группы, как это делается при переливании крови, совсем не достаточно. Отбор только по группе вовсе не совершенен. Когда в организме есть хотя бы немного родной крови, переливание ее достаточно вести по методу соответствия группового состава. Незначительные-отклонения от полной тождественности быстро исчезают. Одногруппные дозы, может, и не полностью тождественной крови легко ассимилируются в организме и дают динамичный монолит. Совсем иное дело, когда в организме не остается ни капли родной крови. Оживление организма возможно тогда только при условии полного индивидуального, а не группового тождества крови. Только с таким условием клеткам возвращаются их двигательные и животворящие функции, организм возрождается... Однако... вы должны хорошо знать, как трудно найти подобную индивидуальную тождественность крови, ведь даже сама по себе кровь каждого организма не есть что-то постоянное - под влиянием тех или иных причин она может поминутно меняться... Впрочем...
- Впрочем?
- Впрочем...- Гальванеску усмехнулся еще бледнее,- обыскав пол земного шара или хотя бы треть его, можно найти и абсолютное подобие. В таком случае заимствуйте литр “на расплод”, и если родная кровь оживит клетки, для дальнейшего вполне достаточно донорской крови соответствующей группы.
Сахно порывисто подбежала к Гальванеску.
- Ваши опыты были удачными, доктор?
- Среди моих опытов были и удавшиеся...
- Значит, вы согласны? Доктор, мы найдем нужную нам кровь! Мы обыщем весь земной шар!..
В тот же вечер пожилой телеграфист плохонького галацкого радиотелеграфа, впервые за много лет работы заинтригованный содержанием своих радиограмм, торопливо выстукивал короткое письмо, адресованное в шестьдесят пять самых крупных городов земного шара.
В шестьдесят пять разных городов мира летели радиоволны, однако повсюду они должны были найти одного адресата - институт переливания крови.
В коротком письме были две химические формулы и отчаянный призыв прийти на помощь: известить, есть ли при институте доноры с точно таким индивидуальным составом крови...
Уже наутро стали поступать ответы. Десяток за десятком регистрировались они в картотеке конторы радиотелеграфа и немедленно же, телеграфом, передавались в имение известного не только в окрестностях Галаца, но и во всей Румынии помещика и научного деятеля доктора Гальванеску.
Там с нервной торопливостью разбирали эти строчки трепещущие руки девушки. И каждый раз, после каждого нового ответа, обе руки бессильно опускались: ответы были отрицательными или предлагали формулы с маленькой неточностью. В таком случае взволнованные глаза девушки загорались и с надеждой искали подтверждающий взгляд своего патрона.
Однако патрон отрицательно качал головой, и глаза эти снова меркли до следующей телеграммы.
На протяжении всего дня приходили телеграммы-ответы. 59 городов дали свои ответы на призыв из Буджацких степей. Только шесть адресатов молчали еще, и можно было только гадать о причинах их молчания: то ли радиопризыв не попал на их антенны, то ли в институтах тщательно проверяли паспорта своих доноров и еще не закончили работы.
Впрочем, это не уменьшило надежды в сердце Сахно - с галацкой антенны полетели призывы еще в полсотни городов на все четыре материка.
Этот день для Сахно зря не пропал. С раннего утра и до поздней ночи она не вставала из-за рабочего стола и не выходила из лаборатории.
Гальванеску со связанными руками покоился в глубоком кресле и, даром что сидел в такой неудобной позе, деловито выполнял роль ментора... под дулом своего собственного браунинга.
Сахно - с мелом в руках возле черной доски, с ланцетом у операционного стола, с карандашом над томами расчетов и формул, в резиновых перчатках над пробирками - была самым старательным из всех учеников, известных когда-либо Гальваиеску.
На третий день население, а особенно полиция города Галаца были встревожены. Известный в городе и знаменитый на всю округу врач-хирург доктор Патрари неожиданно и таинственно исчез. Десятки пациентов из аристократических кругов, которые обслуживал врач Патрари, напрасно прождали в его приемной своего лейб-медика до позднего вечера. Полицейские агенты, вызванные перепуганной родней, ничем помочь не смогли и вынуждены были спешно протелефонировать в Бухарест, в наилучшее сыскное бюро.
Известно было только одно. В восемь часов утра к особняку врача Патрари подъехал большой частный автомобиль. Управляла им женщина - очевидно, молодая, и искусная спортсменка. Однако за большими защитными очками и под длинным дорожным плащом трудно было рассмотреть и запомнить ее лицо и фигуру.
Она позвонила и попросила немедленной аудиенции у хирурга.
Старый лакей доложил медику, который в это самое время заканчивал утренний туалет. Врач Патрари вышел к женщине и имел с нею короткий разговор. Она умоляла врача немедля сесть в автомобиль и ехать к больному, которому угрожает смерть. Врач Патрари категорически отказался, ссылаясь на ранний час. Однако женщина вынула из сумки целую пачку ассигнаций и положила их на стол. После этого врач сразу согласился и уже через пять минут сидел в авто. Автомобиль двинулся и вмиг исчез за поворотом. Больше старый лакей не мог рассказать ничего. Он только плакал и убивался по своему старому господину.
Его сразу же арестовали, хотя абсолютная его невиновность была вполне очевидна. После этого он заплакал еще горше, божась, что если бы он знал, то не пустил бы своего господина, а женщину-автомобилистку задушил бы собственными руками.
Однако, естественно, ничего знать он не мог. Откуда, скажем, мог бы он знать, что когда автомобиль выехал в степь и пораженный врач Патрари высказал свое удивление, а потом начал и проте.стовать, то женщина показала ему револьвер общеупотребительной системы браунинг и учтиво предложила не противиться.
Врача Патрари нашли только через месяц, причем его трудно было узнать, так как целый месяц он не брился и у него выросла изрядная борода. Побриться же он не мог потому, что целый месяц сидел в изолированной комнате. Таинственная женщина замкнула его там против воли и, щедро обеспечив едой и питьем на целых два года, забыла - очевидно, в спешке - оставить и бритву. Нашел врача Патрари агент частного розыска, выписанный из Бухареста. Это был сметливый и догадливый молодой человек.
Приехав в Галац, он прежде всего явился в сигуранцу и расспросил обо всех необычных случаях, которые происходили в окрестностях за последние дни. Полковник Чарота - тот самый, который имел приятную беседу с Сахно и Чипариу,- конфиденциально поведал агенту и про события с этими людьми.
Дошлый сыщик сразу же поставил диагноз и заявил, что он ручается найти врача Патрари в имении доктора Гальванеску. Он предлагал немедленно ехать туда. Однако это было совершенно невозможно, поскольку, как известно, охранная грамота правительства запрещала кому бы то ни было самовольно являться в заповедник Гальванеску. Вот и прошел как раз месяц, пока в столице удалось получить соответствующее разрешение. За это время врач Патрари не только зарос густой бородой, но еще и сильно пополнел: отсутствие моциона и уйма еды сделали свое дело. Он весьма одичал, обленился, и трудно было вытянуть из него хотя бы два разумных слова. Его коллеги психиатры, впрочем, высказали предположение, что причиной тому была не только лень, но и испуг, который испытал несчастный хирург. От этого испуга его удалось вылечить только через месяц после того, как из покинутого пустынного имения Гальванеску его перевезли в Галац. Тогда врач Патрари смог поведать свою историю.
Однако пересказать ее тут нельзя, ибо его исповедь была сразу же запрещена политической цензурой. Городская газетка, правда, напечатала несколько отрывков из этой исповеди, однако ее тут же конфисковали, редактора оштрафовали, а наборщиков посадили на десять лет каждого.
Так и до сегодняшнего дня ни один человек в Румынии не знает подробностей этой таинственной истории: причины исчезновения доктора Патрари.
Только жена Патрари смогла разузнать о той неприятности, которую против воли учинил ее любимый муж богатейшему помещику и известнейшему ученому. Возмущенная жена взяла развод с незадачливым врачом Патрари.
Если же вернуться назад и точно восстановить события, которые произошли в ближайшие дни после исчезновения врача Патрари, то можно еще рассказать такое.
Чудесным утром золотого южного лета из Рени, мимо Килии и Вилкова, в широкие воды Черного моря вышел пассажирский пароход. Он шел обычным рейсом до турецких границ: там передавал он пассажиров, которые направлялись в Турцию или дальше - в порт Батуми, на советскую территорию. Последние, как известно, случались очень редко. Большинство пассажиров ехали не дальше Турции или еще ближе - до болгарских портов.
Как обычно, на палубе и в каютах царила смертельная скука: путешествовали в большинстве купцы, мелкие береговые спекулянты, агенты контрабандистов и связанной с ними морской полиции. Лишь изредка некоторое оживление вносили беспечный гомон непритязательных иностранных туристов и местных отпускников или угрюмые проклятия неприкаянных и безбилетных скитальцев-эмигрантов.
На этот раз выпал удачный день. На палубе собралась веселая компания случайных спутников. Тут было несколько туристов, двое-трое контрабандистов, оперный певец, который заканчивал свое береговое гастрольное турне, и его импресарио, потрепанный уже человек, впрочем, чистокровный граф из северной страны.
Компания развлекалась, как умела - пела, играла в шахматы, рассказывала новые анекдоты и свежие новости про последнюю сенсацию - таинственное исчезновение известного хирурга Патрари из собственной квартиры среди бела дня. История варьировалась в головокружительных подробностях и приукрашивалась самыми утонченными романтическими измышлениями. Наибольшим же развлечением для компании и центром ее внимания было ухаживание за единственной на пароходе женщинои - одинокой и прекрасной дамой. Дама эта благосклонно принимала любезности и столь же охотно отвечала на них, не отдавая, впрочем, никому из кавалеров ни малейшего предпочтения. Она тоже была заинтригована сенсационными событиями дня и от себя рассказала несколько ужасающих подробностей из приключений несчастного хирурга Патрари. Компания весело хохотала и выражала восхищение буйной фантазией прекрасной дамы. До конца путешествия все общество было так очаровано своей спутницей, что когда ей пришло время пересаживаться на турецкий пароход, все были искренне огорчены и на собственных плечах. сообща перенесли ее багаж, оттолкнув неповоротливых носильщиков. Во время этой процедуры кавалеры даже не перессорились между собою, так как всем нашлась работа: у прекрасной дамы оказалось несметное количество вещей.
Особенно намучились галантные кавалеры с двумя огромными сундуками, по меньшей мере по 100 килограммов каждый. Что касается их размеров, то меньший был никак не меньше роста шофера Чипариу, а больший - как раз такой, как богатырь Ионеску. К тому же там находились какие-то, очевидно, хрупкие вещи, так как ни трясти, ни переворачивать их вверх дном прекрасная дама не позволила.
Таможенные агенты подступились было к этим огромным ящикам, однако с почтением оставили их нетронутыми, увидев в руках прекрасной дамы охранную грамоту от самого правительства. В ящиках, должно быть, находились какие-то точные технические приборы.
После этого удрученны"кавалеры покинули пароход и, когда тот двинулся, долго еще махали шляпами и пледами своей прекрасной спутнице. Прекрасная дама отвечала им платком, а потом пошла к себе в каюту отдохнуть, где ожидал ее верный лакей.
Фигура этого лакея поневоле пугала всех путешествующих своей исключительной безобразностью. Он был совершенно немой, в огромных черных очках, какой-то опухший, и к тому же комично и жутковато двигался, как заводная кукла. Веселое общество всякий раз трусливо шарахалось, как только этот урод появлялся возле своей госпожи. Напрасно прекрасная дама подробно рассказывала о его оригинальном и экзотическом происхождении из дебрей дикой Африки и о том, что болезнь, обезобразившая его внешность, совсем не заразна.
Однако внимательный читатель, прочитавший эту правдивую повесть от начала до конца, должен узнать в этом вымуштрованном уроде почтенного доктора Гальванеску, а в его госпоже - Юлию Сахно.




М. Булгаков
Роковые яйца

ГЛАВА I
Куррикулюм витэ профессора Персикова

16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV государственного университета и директор зооинститута в Москве, Персиков, вошел в свой кабинет, помещающийся в зооинституте, что на улице Герцена. Профессор зажег верхний матовый шар и огляделся.
Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как первопричиною катастрофы следует считать именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова.
Ему было ровно 58 лет. Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа выпячена вперед. От этого персиковское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова. А вне своей области, то есть зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии, профессор Персиков почти ничего не говорил.
Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора сбежала от него с тенором оперы Зимина в 1913 году, оставив ему записку такого содержания:
“Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них”.
Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из пяти комнат, одну из которых занимала сухонькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за профессором, как нянька.
В 1919 году у профессора отняли из пяти комнат три. Тогда он заявил Марье Степановне:
- Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за границу.
Нет сомнения, что если бы профессор осуществил этот план, ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел за исключением профессоров Ульяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме. Читал профессор на четырех языках, кроме русского, а по-французки и немецки говорил, как по-русски. Намерения своего относительно заграницы Персиков не выполнил, и 20-й год вышел еще хуже 19-го. Произошли события, и притом одно за другим. Большую Никитскую переименовали в улицу Герцена. Затем часы, врезанные в стену дома на углу Герцена и Моховой, остановились на 11 с четвертью и, наконец, в террариях зоологического института, не вынося всех пертурбаций знаменитого года, издохли первоночально восемь великолепных экземпляров квакшей, затем 15 обыкновенных жаб и, наконец, исключительнейший экземпляр жабы Суринамской.
Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых гадов, который по справедливости назван классом гадов бесхвостых, переселился в лучший мир бессменный сторож института старик Влас, не входящий в класс голых гадов.
Причина смерти его, впрочем, была та же, что и у бедных гадов, и ее Персиков определил сразу:
- Бескормица!
Ученый был совершенно прав: Власа нужно было кормить мукой, а жаб мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые. Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму. Таким образом, и последние экземпляры пришлось выкинуть в выгребные ямы на дворе института.
Действие смертей и в особенности Суринамской жабы на Персикова не поддается описанию. В смертях он целиком почему-то обвинил тогдашнего наркома просвещения.
Стоя в шапке и калошах в коридоре выстывающего института, Персиков говорил своему ассистенту Иванову, изящнейшему джентльмену с острой белокурой бородкой:
- Ведь за это же его, Петр Степанович, убить мало! Что же они делают? Ведь они ж погубят институт! А? Бесподобный самец, исключительный экземпляр Пипаамерикана, длиной в 13 сантиметров...
Дальше пошло хуже. По смерти Власа окна в институте промерзли насквозь, так что цветистый лед сидел на внутренней поверхности стекол. Издохли кролики, лисицы, волки, рыбы и все до единого ужи. Персиков стал молчать целыми днями, потом заболел воспалением легких, но не умер. Когда оправился, приходил два раза в неделю в институт и в круглом зале, где было всегда, почему-то не изменяясь, пять градусов мороза, независимо от того, сколько на улице, читал в калошах, в шапке с наушниками и в кашне, выдыхая белый пар, восьми слушателям цикл лекций на тему “Пресмыкающиеся жаркого пояса”. Все остальное время Персиков лежал у себя на Пречистенке на диване, в комнате, до потолка набитой книгами, под пледом, кашлял и смотрел в пасть огненной печурки, которую золочеными стульями топила Марья Степановна, вспоминал Суринамскую жабу.
Но все на свете кончается. Кончился 20-й и 21-й год, а в 22-м началось какое-то обратное движение. Во-первых: на месте покойного Власа появился Панкрат, еще молодой, но подающий большие надежды зоологический сторож, институт стали топить понемногу. А летом Персиков при помощи Панкрата на Клязьме поймал 14 штук вульгарных жаб. В террариях вновь закипела жизнь... В 23-м году Персиков уже читал восемь раз в неделю - три в институте и пять в университете, в 24-м году 13 раз в неделю и кроме того на рабфаках, а в 25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал 76 человек студентов и всех на голых гадах:
- Как, вы не знаете, чем отличаются голые гады от пресмыкающихся? - спрашивал Персиков. - Это просто смешно, молодой человек. Тазовых почек нет у голых гадов. Они отсутствуют. Тэк-то-с. Стыдитесь. Вы, вероятно, марксист?
- Марксист,- угасая, отвечал зарезанный.
- Так вот, пожалуйста, осенью,- вежливо говорил Персиков и бодро кричал Панкрату: - Давай следующего!
Подобно тому, как амфибии оживают после долгой засухи при первом обильном дожде, ожил профессор Персиков в 1926 году, когда соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах 300 рабочих коттеджей, каждый на восемь квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919-1925.
Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в двух комнатах.
Теперь профессор все пять получил обратно, расширился, расположил две с половиной тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в кабинете.
Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла на зеркальные, прислали пять новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по две тысячи ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкалы в музей.
Персиков ожил, и весь мир неожиданно узнал об этом, лишь только в декабре 1926 года вышла в свет брошюра:
“Еще к вопросу о размножении бляшконосных или хитонов”, 126 стр. “Известия IV университета”.
А в 1927, осенью, капитальный труд в 350 страниц, переведенный нa шесть языков, в том числе японский:
“Эмбриология пип, чесночниц и лягушек”. Цена 3 руб. Госиздат.
А летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное...

Глава II
Цветной завиток

Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами на столе...
Многие из 30 тысяч механических экипажей, бегавших в 28-м году по Москве, проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и через каждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных огней забрасывал в зеркальные стекла кабинета и далеко и высоко был виден рядом с темной и грузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп.
Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора Персикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент, когда Персиков менял увеличение с пяти на десять тысяч, дверь приоткрылась, показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал:
- Владимир Ипатьич, я установил брыжжейку, не хотите ли взглянуть?
Персиков живо сполз с табурета, бросив кремальеру на полдороге и, медленно вертя в руках папироску, прошел в кабинет ассистента. Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп.
- Очень хорошо,- сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.
Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжжейке лягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые кровяные шарики. Персиков забыл о своих амебах и в течение полутора часа по очереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа. При этом оба ученые перебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами.
Наконец Персиков отвалился от микроскопа, заявив:
- Сворачивается кровь, ничего не поделаешь.
Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: “Сволочи вы, вот что...”
Разминая затекшие ноги. Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет, зевнул, потер пальцами вечно воспаленные веки и, присев на табурет, заглянул в микроскоп, пальцы он наложил на кремальеру и уже собирался двинуть винт, но не двинул. Правым глазом видел Персиков мутноватый белый диск и в нем смутных бледных амеб, а посредине диска сидел цветной завиток, похожий на женский локон. Этот завиток и сам Персиков, и сотни его учеников видели очень много раз, и никто не интересовался им, да и незачем было. Цветной пучочек света лишь мешал наблюдению и показывал, что препарат не в фокусе. Поэтому его безжалостно стирали одним поворотом винта, освещая поле ровным белым светом. Длинные пальцы зоолога уже вплотную легли на нарезку винта и вдруг дрогнули и слезли. Причиной этого был правый глаз Персикова, он вдруг насторожился, изумился, налился даже тревогой. Не бездарная посредственность на горе республике сидела у микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков!
Вся жизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменном молчаниивые шее существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящим вне фокуса препаратом.
Кругом все молчало. Панкрат заснул уже в своей комнате в вестибюле, и один только раз в отдалении музыкально и нежно прозвенели стекла в шкалах - это Иванов, уходя, запер свой кабинет. За ним простонала входная дверь. Потом уже послышался голос профессора. У кого он спросил - неизвестно.
- Что такое? Ничего не понимаю...
Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе. Профессор побледнел и занес руки над микроскопом, так, словно мать над дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудь посторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидал.
Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцо института, когда профессор покинул микроскоп и подошел на онемевших ногах к окну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный Персиков растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися глазами:
- Но как же это так? Ведь это же чудовищно!.. Это чудовищно, господа,- повторил он, обращаясь к жабам в террарии, но жабы спали и ничего ему не ответили.
Он помолчал, потом подошел к выключателю, поднял шторы, потушил все огни и заглянул в микроскоп. Лицо его стало напряженным, он сдвинул кустоватые желтые брови.
- Угу, угу,- пробурчал он,- пропал. Понимаю. По-о-нимаю,- протянул он, сумасшедше и вдохновенно глядя на погасший шар над головой,- это просто.
И он вновь опустил шипящие шторы и вновь зажег шар.
Заглянул в микроскоп, радостно и как бы хищно осклабился.
- Я его поймаю,- торжественно и важно сказал он, поднимая палец кверху,- поймаю. Может быть, и от солнца.
Опять шторы взвились. Солнце теперь было налицо. Вот оно залило стены института и косяком легло на торцах Герцена.
Профессор смотрел в окно, соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонько пританцовывая, и наконец животом лег на подоконник.
Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрыл микроскоп. На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и края колокола припечатал к столу, а на сургучных пятнах оттиснул свой большой палец. Газ потушил, вышел и дверь кабинета запер на английский замок.
Полусвет был в коридорах института. Профессор добрался до комнаты Панкрата и долго и безуспешно стучал в нее. Наконец за дверью послышалось урчанье как бы цепного пса, харканье и мычанье, и Панкрат в полосатых подштанниках, с завязками на щиколотках предстал в светлом пятне. Глаза его дико уставились на ученого, он еще легонько подвывал со сна.
- Панкрат,- сказал профессор, глядя на него поверх очков,- извини, что я тебя разбудил. Вот что, друг, в мой кабинет завтра утром не ходить. Я там работу оставил, которую сдвигать нельзя. Понял?
- УУ"У” по-по-понял,- ответил Панкрат, ничего не поняв.
Он пошатывался и рычал.
- Нет, слушай, ты проснись, Панкрат,- молвил зоолог и легонько потыкал Панкрата в ребра, отчего у того на лице получился испуг и некоторая тень осмысленности в глазах.Кабинет я запер,- продол-жал Персиков,- так убирать его не нужно до моего прихода. Понял?
- Слушаю-с,- прохрипел Панкрат.
- Ну вот и прекрасно, ложись спать.
Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился на постель, а профессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкую шляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои калоши и несколько секунд глядел на них, словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую хотел надеть правую, но та не полезла.
- Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал,сказал ученый,- иначе я его так бы и не заметил. Но что это сулит?.. Ведь это сулит черт знает что такое!..
Профессор усмехнулся, прищурился на калоши и левую снял, а правую надел.- Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий...- Профессор с презрением ткнул левую калошу, которая раздражала его, не желая налезать на правую, и пошел к выходу в одной калоше. Тут же он потерял носовой платок и вышел, хлопнув тяжелою дверью. На крыльце он долго искал в карманах спичек, хлопая себя по бокам, нашел и тронулся по улице с незажженной папиросой во рту.
Ни одного человека ученый не встретил до самого храма. Там профессор, задрав голову, приковался к золотому шлему. Солнце сладостно лизало его с одной стороны.
- Как же раньше я не видал его, какая случайность?.. Тьфу, дурак,- профессор наклонился и задумался, глядя на разно обутые ноги,- гм... как же быть? К Панкрату вернуться? Нет, его не разбудишь. Бросить ее, подлую, жалко. Придется в руках нести.- Он снял калошу и бревгливо понес ее.
На стареньком автомобиле с Пречистенки выехали трое. Двое пьяненьких и на коленях у них ярко раскрашенная женщина в шелковых шароварах по моде 28-го года.
- Эх, папаша! - крикнула она низким сиповатым голосом.Что ж ты другую-то калошку пропил!
- Видно, в Альказаре набрался старичок,- завыл левый пьяненький, правый высунулся из автомобиля и прокричал:
- Отец, что, ночная на Волхонке открыта? Мы туда!
Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо рта папиросу и тотчас забыл об их существовании. На Пречистенском бульваре рождалась солнечная прорезь, а шлем Христа начал пылать. Вышло солнце.

Глава III Персиков поймал

Дело было вот в чем. Когда профессор приблизил свой гениальный глаз к окуляру, он впервые в жизни обратил внимание на то, что в разноцветном завитке особенно ярко и жирно выделялся один луч. Луч этот был ярко-красного цвета и из завитка выпадал, как маленькое острие, ну, скажем, с иголку, что ли.
Просто уж такое несчастье, что на несколько секунд луч этот приковал наметанный глаз виртуоза.
В нем, в луче, профессор разглядел то, что было в тысячу раз значительнее и важнее самого луча! непрочного дитяти, случайно родившегося при движении зеркала и объектива микроскопа.
Благодаря тому, что ассистент отозвал профессора, амебы пролежали полтора часа под действием этого луча и получилось вот что: в то время, как в диске вне луча зернистые амебы валялись вяло и беспомощно, в том месте, где пролегал красный заостренный меч, происходили странные явления. В красной полосочке кипела жизнь. Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех сил в красную полосу и в ней (словно волшебным образом) оживали. Какая-то сила вдохнула в них дух Жизни. Они лезли стаей и боролись друг с другом за место в луче.
В нем шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение.
Ломая и опрокидывая все законы, известные Персикову как свои пять пальцев, они почковались на его глазах с молниеносной быстротой. Они разваливались на части в луче, и каждая из частей в течение двух секунд становилась новым и свежим организмом. Эти организмы в несколько мгновений достигали роста и ;фслости лишь затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать новое поколение. В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно, и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья, и глотали.
Среди рожденных лежали трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны. Во-первых, они объемом приблизительно в два раза превышали обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались какою-то особенной злобой и резвостью. Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее нормальных, и работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами.
Во второй вечер профессор, осунувшийся и побледневший, без пищи, взвинчивая себя лишь толстыми самокрутками, изучал новое поколение амеб, а в третий день он перешел к первоисточнику, то есть к красному лучу.
Газ тихонько шипел в горелке, опять по улице шаркало движение, и профессор, отравленный сотой папиросою, полузакрыв глаза, откинулся на спинку винтового кресла.
- Да, теперь все ясно. Их оживил луч. Это новый, не исследованный никем, никем не обнаруженный луч. Первое, что придется выяснить, это - получается ли он только от электричества или также и от солнца,- бормотал Персиков самому себе.
И в течение еще одной ночи это выяснилось. В три микроскопа Персиков поймал три луча, от солнца ничего не поймал и выразился так:
- Надо полагать, что в спектре солнца его нет... гм... ну, одним словом, надо полагать, что добыть его можно только от электрического света.- Он любовно поглядел на матовый шар вверху, вдохновенно подумал и пригласил к себе в кабинет Иванова. Он все ему рассказал и показал амеб.
Приват-доцент Иванов был поражен, совершенно раздавлен: как же такая простая вещь, как эта тоненькая стрела, не была замечена раньше, черт возьми! Да кем угодно, и хотя бы им, Ивановым, и действительно это чудовищно! Вы только посмотрите...
- Вы посмотрите, Владимир Ипатьич! - говорил Иванов, в ужасе прилипая глазом к окуляру,- что делается?!. Они растут на моих глазах... Гляньте, гляньте...
- Я их наблюдаю уже третий день,- вдохновенно ответил Персиков.
Затем произошел между двумя учеными разговор, смысл которого сводился к следующему: приват-доцент Иванов берется соорудить при помощи линз и зеркал камеру, в которой можно будет получить этот луч в увеличенном виде и вне микроскопа.
Иванов надеется, даже совершенно уверен, что это чрезвычайно просто. Луч он получит, Владимир Ипатьич может в этом не сомневаться. Тут произошла маленькая заминка.
- Я, Петр Степанович, когда опубликую работу, напишу, что камеры сооружены вами,- вставил Персиков, чувствуя, что заминочку надо разрешить.
- О, это не важно... Впрочем, конечно...
И заминочка тотчас разрешилась. С этого времени луч поглотил и Иванова. В то время, как Персиков, худея и истощаясь, просиживал дни и половину ночей за микроскопом, Иванов возился в сверкающем от ламп физическом кабинете, комбинируя линзы и зеркала. Помогал ему механик.
Из Германии после запроса через комиссариат просвещения Персикову прислали три посылки, содержащие в себе зеркала, двояковыпуклые, двояковогнутые и даже какие-то выпукло-вогнутые шлифованные. стекла. Кончилось все это тем, что Иванов соорудил камеру и в нее действительно уловил красный луч.
И надо отдать справедливость, уловил мастерски: луч вышел жирный, сантиметра четыре в поперечнике, острый и сильный.
1-го июня камеру установили в кабинете Персикова, и он жадно начал опыты с икрой лягушек, освещенной лучом. Опыты эти дали потрясающие результаты. В течение двух суток из икринок вылупились тысячи головастиков. Но этого мало, в течение одних суток головастики выросли необычайно в лягушек, и до того злых и прожорливых, что половина их тут же была перелопана другой половиной. Зато оставшиеся в живых начали вне всяких сроков метать икру и в два дня уже без всякого луча вывели новое поколение, и при этом совершенно бесчисленное.
В кабинете ученого началось черт знает что: головастики расползались из кабинета по всему институту, в террариях и просто на полу, во всех закоулках, завывали зычные хоры, как на болоте.
Панкрат, и так боявшийся Персикова как огня, теперь испытывал по отношению к нему одно чувство: мертвенный ужас. Через неделю и сам ученый почувствовал, что он шалеет. Институт наполнился запахом эфира и цианистого калия, которым чуть-чуть не отравился Панкрат, не вовремя снявший маску.
Расросшееся болотное поколение наконец удалось перебить ядами, кабинеты проветрить.
Иванову Персиков сказал так:
- Вы знаете, Петр Степанович, действие луча на дейтероплазму и вообще на яйцеклетку изумительно.
Иванов, холодный и сдержанный джентльмен, перебил профессора необычным тоном:
- Владимир Ипатьич, что же вы толкуете о мелких деталях, об дейтероплазме. Будем говорить прямо: вы открыли что-то неслыханное.- Видимо, с большой потугой, но все же Иванов выдавил из себя слова: - Профессор Персиков, вы открыли луч жизни!
Слабая краска показалась на бледных, небритых скулах Персикова.
- Ну-ну-ну,- пробормотал он.
- Вы,- продолжал Иванов,- вы приобретете такое имя... У меня кружится голова. Вы понимаете,- продолжал он страстно,- Владимир Ипатьич, герои Уэллса по сравнению с вами просто вздор... А я-то думал, что это сказки... Вы помните его “Пищу богов?”
- А, это роман,- ответил Персиков.
- Ну да, господи,известный же!..
- Я забыл его,- ответил Персиков,- помню, читал, но забыл.
- Как же вы не помните, да вы гляньте,- Иванов за ножку поднял со стеклянного стола невероятных размеров мертвую лягушку с распухшим брюхом. На морде ее даже после смерти было злобное выражение.- Ведь это же чудовищно!

Глава IV Попадья Дроздова

Бог знает почему, Иванов ли тут был виноват, или потому, что сенсационные известия передаются сами собой по воздуху, но только в гигантской кипящей Москве вдруг заговорили о луче и о профессоре Персикове. Правда, как-то вскользь и очень туманно. Известие о чудодейственном открытии прыгало, как подстреленная птица в светящейся столице, то исчезая, то вновь взвиваясь до половины июля, когда на 20-й странице газеты “Известия” под заголовком “Новости науки и техники” не появилась короткая заметка, трактующая о луче. Сказано было глухо, что известный профессор IV университета изобрел луч, невероятно повышающий жизнедеятельность низших организмов, и что луч этот нуждается в проверке. Фамилия, конечно, была переврана и напечатано: “Певсиков”.
Иванов принес газету и показал Персикову заметку.
- “Певсиков”,- проворчал Персиков, возясь с камерой в кабинете,- откуда эти свистуны все знают?
Увы, перевранная фамилия не спасла профессора от событий, и они начались на другой же День, сразу нарушив всю жизнь Персикова.
Панкрат, предварительно постучавшись, явился в кабинет и вручил Персикову великолепнейшую атласную визитную карточку.
- Он тамотко,- робко прибавил Панкрат.
На карточке было напечатано изящным шрифтом: Альфред Аркадьевич Вронский. Сотрудник московских журналов - “Красный огонек”, “Красный перец”, “Красный журнал”, “Красный прожектор” и газеты “Красная вечерняя газета”.
- Гони его к чертовой матери,- монотонно сказал Персиков и смахнул карточку под стол.
Панкрат повернулся, вышел и через пять минут вернулся со страдальческим лицом и со вторым экземпляром той же карточки.
- Ты что же, смеешься? - проскрипел Персиков и стал страшен.
- Из гепею, они говорять,- бледнея, ответил Панкрат.
Персиков ухватился одной рукой за карточку, чуть не перервал ее пополам, а другой швырнул пинцет на стол. На карточке было приписано кудрявым почерком: “Очень прошу и извиняюсь, принять меня, многоуважаемый профессор, на три минуты по общественному делу печати и сотрудник сатирического журнала “Красный ворон”, издания ГПУ”.
- Позови-ка его сюда,- сказал Персиков и задохнулся.
Из-за спины Панкрата тотчас вынырнул молодой человек с гладко выбритым маслянистым лицом. Поражали вечно поднятые, словно у китайца, брови и под ними ни секунды не глядящие в глаза собеседнику агатовые глазки. Одет был молодой человек совершенно безукоризненно и модно. В узкий и длинный до колен пиджак, широчайшие штаны колоколом и неестественной ширины лакированные ботинки с носами, похожими на копыта. В руках молодой человек держал трость, шляпу с острым верхом и блокнот.
- Что - Что вам надо? - спросил Персиков таким голосом, что Панкрат мгновенно ушел за дверь,- ведь вам же сказали, что я занят?
Вместо ответа молодой человек поклонился профессору два раза на левый бок и на правый, а затем его глазки колесом прошлись по всему кабинету, и тотчас молодой человек поставил в блокноте знак.
- Я Занят,- сказал профессор, с отвращением глядя в глазки гостя, но никакого эффекта не добился, так как глазки были неуловимы.
- Прошу тысячу раз извинения, глубокоуважаемый профессор,- заговорил молодой человек тонким голосом,- что я врываюсь к вам и отнимаю ваше драгоценное время, но известие о вашем мировом открытии, прогремевшее по всему миру, заставляет наш журнал просить у вас каких-либо объяснений.
- Какие такие объяснения по всему миру? - завыл Персиков визгливо и пожелтев.- Я не обязан вам давать объяснения и ничего такого... Я занят... страшно занят.
- Над чем же вы работаете? - сладко спросил молодой человек и поставил второй знак в блокноте.
- Да я... вы что? Хотите напечатать что-то?
- Да,- ответил молодой человек и вдруг застрочил в блокноте.
- Во-первых, я не намерен ничего опубликовывать, пока я не кончу работы... тем более в этих ваших газетах... Во-вторых, откуда вы все это знаете?..- И Персиков вдруг почувствовал, что теряется.
- Верно ли известие, что вы изобрели луч новой жизни?
- Какой такой новой жизни? - остервенился профессор. - Что вы мелете чепуху! Луч, над которым я работаю, еще далеко не исследован и вообще ничего еще не известно! Возможно, что он повышает жизнедеятельность протоплазмы...
- Во сколько раз? - торопливо спросил молодой человек.
Персиков окончательно потерялся... “Ну тип. Ведь это черт знает что такое!”
- Что за обывательские вопросы?.. Предположим, я скажу, ну, в тысячу раз!..
В глазках молодого человека мелькнула хищная радость.
- Получаются гигантские организмы?
- Да ничего подобного! Ну, правда, организмы, полученные мною, больше обыкновенных... Ну, имеют некоторые новые свойства... Но ведь тут же главное не величина, а невероятная скорость размножения,- сказал на свое горе Персиков и тут же ужаснулся. Молодой человек исписал целую страницу, перелистнул ее и застрочил дальше.
- Вы же не пишите! - уже сдаваясь и чувствуя, что он в руках молодого человека, в отчаянии просипел Персиков.- Что вы такое пишете?
- Правда ли, что в течение двух суток из икры можно получить два миллиона головастиков?
- Из какого количества икры? - вновь взбеленяясь, закричал Персиков.- Вы видели когда-нибудь икринку... ну, скажем, квакши?
- Из полфунта? - не смущаясь, спросил молодой человек.
Персиков побагровел.
- Кто же так меряет? Тьфу! Что вы такое говорите? Ну, конечно, если взять полфунта лягушачьей икры... тогда пожалуй... черт, ну около этого количества, а может быть, и гораздо больше!
Бриллианты загорелись в глазах молодого человека, и он в один взмах исчеркал еще одну страницу.
- Правда ли, что это вызовет мировой переворот в животноводстве?
- Что это за газетный вопрос,- завыл Персиков,- и вообще я не даю вам разрешения писать чепуху. Я вижу по вашему лицу, что вы пишете какую-то мерзость!
- Вашу фотографическую карточку, профессор, убедительнейше прошу,- молвил молодой человек и захлопнул блокнот.
- Что? Мою карточку? Это в ваши журнальчики? Вместе с этой чертовщиной, которую вы там пишете. Нет, нет, нет... И я занят... попрошу вас!..
- Хотя бы старую. И мы вам ее вернем моментально.
- Панкрат! - закричал профессор в бешенстве.
- Честь имею кланяться,- сказал молодой человек и пропал.
Вместо Панкрата послышалось за дверью странное мерное скрипенье машины, кованое постукиванье в пол, и в кабинете появился необычайной толщины человек, одетый в блузу и штаны, сшитые из одеяльного драпа. Левая его, механическая, нога щелкала и громыхала, а в руках он держал портфель. Его бритое круглое лицо, налитое желтоватым студнем, являло приветливую улыбку. Он по-военному поклонился профессору и выпрямился, отчего его нога пружинно щелкнула. Персиков онемел.
- Господин профессор,- начал незнакомец приятным сиповатым голосом,- простите простого смертного, нарушившего ваше уединение.
- Вы репортер? - спросил Персиков,- Панкрат!!
- Никак нет, господин профессор,- ответил толстяк,- позвольте представиться - капитан дальнего плавания и сотрудник газеты “Вестник промышленности” при Совете Народных Комиссаров.
- Панкрат!! - истерически закричал Персиков, и тотчас в углу выкинул красный сигнал и мягко прозвенел телефон.- Панкрат! - повторил профессор.- Я слушаю.
- Ферцайен зи битте, херр профессор,- захрипел телефон по-немецки,- дас их штёре. Их бин митарбейтер дес Берлине? [Извините меня, господин профессор, за беспокойство. Я сотрудник “Берлинтагеблат”... ]
- Панкрат! - закричал в трубку профессор.- Бин моментан зер бешефтигт унд кан зи десхальб етцт нихт емпфанген!..[ В данный момент я очень занят и нлкак не могу принять вас!... ]
А на парадном ходе института в это время начались звонки.
- Кошмарное убийство на Бронной улице!! - завывали неестественные сиплые голоса, вертясь в гуще огней между колесами и вспышками фонарей на нагретой июньской мостовой.Кошмарное появление болезни кур у вдовы попадьи Дроздовой с ее портретом!.. Кошмарное открытие луча жизни профессора Персикова!!
Персиков мотнулся так, что чуть не попал под автомобиль на Моховой и яростно ухватился за газету.
- Три копейки, гражданин! - закричал мальчишка и, вжимаясь в толпу на тротуаре, вновь завыл: “Красная вечерняя газета”, открытие икс-луча!!
Ошеломленный Персиков развернул газету и прижался к фонарному столбу. На второй странице в левом углу в смазанной рамке глянул на него лысый, с безумными и незрячими глазами, с повисшею нижнею челюстью человек, плод художественного творчества Альфреда Вронского, “В. И. Персиков, открывший загадочный красный луч”, гласила подпись под рисунком. Ниже, под заголовком “Мировая загадка”, начиналась статья словами:
“Садитесь,- приветливо сказал нам маститый ученый Персиков...”
Под статьей красовалась подпись “Альфред Бронский (Алонзо)”.
Зеленоватый свет взлетел над крышей университета, на небе выскочили огненные слова: “Говорящая газета”,- и тотчас толпа запрудила Моховую.
“Садитесь!!! - завыл вдруг в рупоре на крыше неприятнейший тонкий голос, совершенно похожий на голос увеличенного в тысячу раз Альфреда Бронского, - приветливо сказал нам маститый ученый Персиков! Я давно хотел познакомить московский пролетариат с результатами моего открытия...” Тихое механическое скрипение послышалось за спиною Персикова, и кто-то потянул его за рукав. Обернувшись, он увидел желтое круглое лицо владельца механической ноги. Глаза у того были увлажнены слезами и губы вздрагивали.
- Меня, господин профессор, вы не пожелали познакомить с результатами вашего изумительного открытия,- сказал он печально и глубоко вздохнул.- Пропали мои полтора червячка.- Он тоскливо глядел на крышу университета, где в черной пасти бесновался невидимый Альфред. Персикову почему-то стало жаль толстяка.
- Я,- пробормотал он, с ненавистью ловя слова с неба,никакого “садитесь” ему не говорил! Это просто наглец необыкновенного свойства! Вы меня простите, пожалуйста, но, право же, когда работаешь и врываются... Я не про вас, конечно, говорю...
- Может быть, вы мне, господин профессор, хотя описание вашей камеры дадите? - заискивающе и скорбно говорил механический человек.- Ведь вам теперь все равно...
- Из полуфунта икры в течение трех дней вылупляется такое количество головастиков, что их нет никакой возможности сосчитать,- ревел невидимка в рупоре.
- Ту-ту,- глухо кричали автомобили на Моховой.
- Го-го-го... Ишь ты, го-го-го,- шуршала толпа, задирая головы.
- Каков мерзавец? А? - дрожа от негодования зашипел Персиков механическому человеку.- Как вам это нравится? Да я жаловаться на него буду!
- Возмутительно! - согласился толстяк.
Ослепительнейший фиолетовый луч ударил в глаза профессора, и все кругом вспыхнуло - фонарный столб, кусок торцовой мостовой, желтая стена, любопытные лица.
- Это вас, господин профессор,- восхищенно шепнул толстяк и повис на рукаве профессора, как гиря. В воздухе что-то застрекотало.
- А ну их всех к черту! - тоскливо вскричал Персиков, выдираясь с гирей из толпы.- Эй, таксомотор. На Пречистенку!
Облупленная старенькая машина, конструкции 24-го года, заклокотала у тротуара, и профессор полез в ландо, стараясь отцепиться от толстяка.
- Вы мне мешаете,- шипел он и закрылся кулаками от фиолетового света.
- Читали?! Чего оруть?.. Профессора Персикова с детишками зарезали на Малой Бронной!..- кричали кругом в толпе.
- Никаких у меня детишек нету, сукины дети,- заорал Персиков и вдруг попал в фокус черного аппарата, застрелившего его в профиль с открытым ртом и яростными глазами.
- Крх... ту... крх... ту,- закричал таксомотор и врезался в гущу.
Толстяк уже сидел в ландо и грел бок профессору.

Глава V Куриная история

В уездном заштатном городке, бывшем Троицке, а ныне Стекловске Костромской губернии, Стекловского уезда, на крылечко домика на бывшей Соборной, а ныне Персональной улице, вышла повязанная платочком женщина в сером платье с ситцевыми букетами и зарыдала. Женщина эта, вдова бывшего соборного протоиерея бывшего собора Дроздова рыдала так громко, что вскорости из домика через улицу в окошко высунулась бабья голова в пуховом платке и воскликнула:
- Что ты, Степановна, али еще?
- Семнадцатая! - разливаясь в рыданиях, ответила бывшая Дроздова.
- Ахти-х-ти-х,- заскулила и закачала головой баба в платке,- ведь это что ж такое? Прогневался господь, истинное слово! Да неужто ж сдохла?
- Да ты глянь, глянь, Матрена,- бормотала попадья, всхлипывая громко и тяжко,- ты глянь, что с ей!
Хлопнула серенькая покосившаяся калитка, бабьи босые ноги прошлепали по пыльным горбам улицы, и мокрая от слез попадья повела Матрену на свой птичий двор.
Надо сказать, что вдова отца протоиерея Савватия Дроздова, скончавшегося в 26-м году от антирелигиозных огорчений, не опустила рук, а основала замечательнейшее куроводство. Лишь только вдовьины дела пошли в гору, вдову обложили таким налогом, что куроводство чуть-чуть не прекратилось, кабы не добрые люди. Они надоумили вдову подать местным властям заявление о том, что она, вдова, основывает трудовую куроводную артель.
В состав артели вошла сама Дроздова, верная прислуга ее Матрешка и вдовьина глухая племянница. Налог со вдовы сняли, и куроводство ее процветало настолько, что к 28-му году у вдовы на пыльном дворике, окаймленном куриными домишками, ходило до 250 кур, в числе которых были даже кохинхинки. Вдовьины яйца каждое воскресенье появлялись на Стекловском рынке, вдовьими яйцами торговали в Тамбове, а бывало, что они показывались и в стеклянных витринах магазина бывшего “Сыр и масло Чичкина в Москве”.
И вот семнадцатая по счету с утра брамапутра, любимая хохлатка, ходила по двору и ее рвало. “Эр... рр... урл... урл... го-го-го”,- выделывала хохлатка и закатывала грустные глаза на солнце так, как будто видела его в последний раз. Перед носом курицы на корточках плясала член артели Матрешка с чашкой воды.
- Хохлаточка, миленькая... цып-цып-цып... испей водицы,умоляла Матрешка и гонялась за клювом хохлатки с чашкой, но хохлатка пить не желала. Она широко раскрывала клюв, задирала голову кверху. Затем ее начало рвать кровью.
- Господисуе! - вскричала гостья, хлопнув себя по бедрам,- это что же такое делается? Одна резаная кровь. Никогда не видала, с места не сойти, чтобы курица, как человек, маялась животом.
Это и были последние напутственные слова бедной хохлатке.
Она вдруг кувырнулась на бок, беспомощно потыкала клювом в пыль и завела глаза. Потом повернулась на спину, обе ноги задрала кверху и осталась неподвижной.
Басом заплакала Матрешка, расплескав чашку, и сама попадья - председатель артели, а гостья наклонилась к ее уху и зашептала:
- Степановна, землю буду есть, что кур твоих испортили. Где ж это видано! Ведь таких и курьих болезней нет! Это твоих кур кто-то заколдовал.
- Враги жизни моей! - воскликнула попадья к небу.- Что же они, со свету меня сжить хочут?
Словам ее ответил громкий петушиный крик, и затем из курятника выдрался как-то боком, точно беспокойный пьяница из пивного заведения, обдерганный поджарый петух. Он зверски выкатил на них глаз, потоптался на месте, крылья распростер, как орел, но никуда не улетел, а начал бег по двору, по кругу, как лошадь на корде. На третьем круге он остановился и его стошнило, потом он стал харкать и хрипеть, наплевал вокруг себя кровавых пятен, перевернулся, и лапы его уставились к солнцу, как мачты. Женский вой огласил двор. И в куриных домиках ему ответило беспокойное клохтанье, хлопанье и возня.
- Ну, не порча? - победоносно спросила гостья.- Зови отца Сергия, пущай служит.
В шесть часов вечера, когда солнце сидело низко огненною рожею между рожами молодых подсолнухов, на дворе куроводства отец Сергий, настоятель соборного храма, закончив молебен, вылезал из епитрахили. Любопытные головы людей торчали над древненьким забором и в щелях его. Скорбная попадья, приложившаяся к кресту, густо смочила канареечный рваный рубль слезами и вручила его отцу Сергию, на что тот, вздыхая, заметил что-то насчет того, что вот, мол, господь прогневался на нас. Вид при этом у отца Сергия был такой, что он прекрасно знает, почему именно прогневался господь, но только не скажет.
Засим толпа с улицы разошлась, а так как куры ложатся рано, то никто и не знал, что у соседа попадьи Дроздовой в куря.нике издохло сразу трое кур и петух. Их рвало так же, как и дроздовских кур, но тoлько смерти произошли в запертом курятнике и тихо. Петух свалился с нашеста вниз головой и в такой позиции кончился. Что касается кур вдовы, то они прикончились тотчас после молебна, и к вечеру в курятнике было мертво и тихо, лежала грудами закоченевшая птица.
Наутро город встал, как громом пораженный, потому что история приняла размеры странные и чудовищные. На Персональной улице к полудню осталось в живых только три курицы, в крайнем домике, где снимал квартиру уездный фининспектор, но и те издохли к часу дня. А к вечеру городок Стекловск гудел и кипел, как улей, и по нем катилось грозное слово “мор”.
Фамилия Дроздовой попала в местную газету “Красный Боец” в статье под заголовком “Неужели куриная чума?”, а оттуда пронеслось в Москву.
Жизнь профессора Персикова приняла окраску странную, беспокойную и волнующую. Одним словом, работать в такой обстановке было просто невозможно. На другой день после того, как он развязался с Альфредом Вронским, ему пришлось выключить у себя в кабинете в институте телефон, снявши трубку, а вечером, проезжая в трамвае по Охотному ряду, профессор увидел самого себя на крыше огромного дома с черною надписью “Рабочая газета”. Он, профессор, дробясь и зеленея, и мигая, лез в ландо такси, а за ним, цепляясь за рукав, лез механический шар в одеяле. Профессор на крыше, на белом экране, закрывался кулаками от фиолетового луча. Засим выскочила огненная надпись: “Профессор Персиков, едучи в авто, дает объяснения нашему знаменитому репортеру капитану Степанову”. И точно: мимо храма Христа, по Волхонке, проскочил зыбкий автомобиль и в нем барахтался профессор, и физиономия у него была, как у затравленного волка.
- Это какие-то черти, а не люди,- сквозь зубы пробормотал зоолог и проехал.
Того же числа вечером, вернувшись к себе на Пречистенку, зоолог получил от экономки, Марьи Степановны, 17 записок с номерами телефонов, кои звонили к нему во время его отсутствия, и словесное заявление Марьи Степановны, что она замучилась.
Профессор хотел разодрать записки, но остановился, потому что против одного из номеров увидал приписку: “Народный комиссар здравоохранения”.
- Что такое? - искренно недоумевал ученый чудак. - Что с ними такое сделалось?
В 10 1/4 того же вечера раздался звонок, и Профессор вынужден был беседовать с неким ослепительным по убранству гражданином. Принял его профессор благодаря визитной карточке, на которой было изображено (без имени и фамилии):
“Полномочный шеф торговых отделов иностранных представительств при Республике Советов”.
- Черт бы его взял,- прорычал Персиков, бросил на зеленое сукно лупу и какие-то диаграммы и сказал Марье Степановне:
- Позовите его сюда, в кабинет, этого самого уполномоченного.
- Чем могу служить? - спросил Персиков таким тоном, что шефа несколько передернуло. Персиков пересадил очки с переносицы на лоб, затем обратно и разглядел визитера. Тот весь светился лаком и драгоценными камнями, и в правом глазу у него сидел монокль. “Какая гнусная рожа”,- почему-то подумал Персиков.
Начал гость издалека, именно попросил разрешения закурить сигару, вследствие чего Персиков с большою неохотой пригласил его сесть. Далее гость произнес длинные извинения по поводу того, что он пришел поздно: “Но... господина профессора невозможно днем никак пойма... хи-хи... пардон... застать” (гость, смеясь, всхлипывал, как гиена).
- Да, я занят! - так коротко ответил Персиков, что судорога вторично прошла по гостю.
Тем не менее он позволил себе беспокоить знаменитого ученого... время - деньги, как говорится... сигара не мешает профессору?
- Мур-мур-мур,- ответил Персиков. Он позволил...
- Профессор ведь открыл луч жизни?
- Помилуйте, какой-такой жизни?! Это выдумки газетчиков! - оживился Персиков. - Ах, нет, хи-хи-хэ... он прекрасно понимает ту скромность, которая составляет истинное украшение всех настоящих ученых... о чем же говорить... Сегодня есть телеграммы... В мировых городах, как-то Варшаве и Риге, уже все известно насчет луча.
Имя профессора Персикова повторяет весь мир... Весь мир следит за работой проф. Персикова, затаив дыхание... Но всем прекрасно известно, как тяжко положение ученых в Советской России. Антр ну суа ди... здесь никого нет посторонних?.. Увы, здесь не умеют ценить ученые труды, так вот он хотел бы переговорить с профессором... Одно иностранное государство предлагает профессору Персикову совершенно бескорыстно помощь в его лабораторных работах. Зачем здесь метать бисер, как говорится в священном писании. Государству известно, как тяжко профессору пришлось в 19-м и 20-м годах во время этой хи-хи... революции.
Ну, конечно, строгая тайна... профессор ознакомит государство с результатами работы, а оно за это финансирует профессора. Ведь он построил камеру, вот интересно было бы ознакомиться с чертежами этой камеры...
И тут гость вынул из внутреннего кармана пиджака белоснежную пачку бумажек...
Какой-нибудь пустяк, 5000 рублей, например, задатку, профессор может получить сию же минуту... и расписки не надо... профессор даже обидит полномочного торгового шефа, если заговорит о расписке.
- Вон!!! - вдруг гаркнул Персиков так страшно, что пианино в гостиной издало звук на тонких клавишах.
Гость исчез так, что дрожащий от ярости Персиков через минуту и сам уже сомневался, был ли он или это галлюцинация.
- Его калоши?! - выл через минуту Персиков в передней.
- Они забыли,- отвечала дрожащая Марья Степановна.
- Выкинуть их вон!
- Куда же я их выкину. Они придут за ними.
- Сдать их в домовой комитет. Под расписку. Чтоб не было духу этих калош! В комитет! Пусть примут шпионские калоши!..
Марья Степановна, крестясь, забрала великолепные кожаные калоши и унесла их на черный ход. Там постояла за дверью, а потом калоши спрятала в кладовке.
- Сдали? - бушевал Персиков.
- Сдала.
- Расписку мне.
- Да, Владимир Ипатьевич. Да неграмотный же председатель!..
- Сию. Секунду. Чтоб. Была. Расписка. Пусть за него какой-нибудь грамотный сукин сын распишется!
Марья Степановна только покрутила головой, ушла и вернулась через четверть часа с запиской:
“Получено в фонд от проф. Персикова I (одна) па кало. Колесов”.
- А это что?
- Жетон-с.
Персиков жетон истоптал ногами, а расписку спрятал под пресс. Затем какая-то мысль омрачила его крутой лоб. Он бросился к телефону, вытрезвонил Панкрата в институте и спросил у пего: “Все ли благополучно?” Панкрат нарычал что-то такое в трубку, из чего можно было понять, что, по его мнению, все благополучно. Но Персиков успокоился только на одну минуту.
Хмурясь, он уцепился за телефон и наговорил в трубку такое:
- Дайте мне эту, как ее, Лубянку. Мерси... Кому тут из вас надо сказать... у меня тут какие-то подозрительные субъекты в калошах ходят, да... Профессор IV университета Персиков...
Трубка вдруг резко оборвала разговор. Персиков отошел, ворча сквозь зубы какие-то бранные слова.
- Чай будете пить, Владимир Ипатьич? - робко осведомилась Марья Степановна, заглянув в кабинет.
- Не буду я пить никакого чаю... мур-мур-мур, и черт их всех возьми... как взбесились, все равно.
Ровно через десять минут профессор принимал у себя в кабинете новых гостей. Один из них, приятный, круглый и очень вежливый, был в скромном защитном военном френче и рейтузах.
На носу у него сидело, как хрустальная бабочка, пенсне. Вообще он напоминал ангела в лакированных сапогах. Второй, низенький, страшно мрачный, был в штатском, но штатское на нем сидело так, словно оно его стесняло. Третий гость повел себя особенно, он не вошел в кабинет профессора, а остался в полутемной передней. При этом освещенный и пронизанный струями табачного дыма кабинет был ему насквозь виден. На лице этого третьего, который был тоже в штатском, красовалось дымчатое пенсне.
Двое в кабинете совершенно замучили Персикова, рассматривая визитную карточку, расспрашивая о пяти тысячах и заставляя описывать наружность гостя.
- Да черт его знает,- бубнил Персиков,- ну противная физиономия. Дегенерат.
- А глаз у него не стеклянный? - спросил маленький хрипло.
- А черт его знает. Нет, впрочем, не стеклянный, бегают глаза.
- Рубинштейн? - вопросительно и тихо отнесся ангел к штатскому маленькому. Но тот хмуро и отрицательно покачал головой.
- Рубинштейн не даст без расписки, ни в коем случае, - забурчал он,- это не рубинштейнова работа. Тут кто-то покрупнее.
История о калошах вызвала взрыв живейшего интереса со стороны гостей. Ангел молвил в телефон домовой конторы только несколько слов: “Государственное политическое управление сию минуту вызывает секретаря домкома Колесова в квартиру профессора Персикова с калошами” - и Колосов тотчас, бледный, появился в кабинете, держа калоши в руках.
- Васенька! - негромко окликнул ангел того, который сидел в передней. Тот вяло поднялся и, словно развинченный, плелся в кабинет. Дымчатые стекла совершенно поглотили его глаза.
- Ну? - спросил он лаконически и сонно.
- Калоши.
Дымные глаза скользнули по калошам, и при этом Персикову почудилось, что из-под стёкол вбок, на одно мгновенье, сверкнули совсем не сонные, а наоборот изумительно колючие глаза. Но они моментально угасли.
- Ну, Васенька?
Тот, кого называли Васенькой, ответил вялым голосом:
- Ну, что тут ну. Пеленжсковского калоши.
Немедленно фонд лишился подарка профессора Персикова.
Калоши исчезли в газетной бумаге. Крайне обрадовавшийся ангел во френче встал и начал жать руку профессору, и даже произнес маленький спич, содержание которого сводилось к следующему: это делает честь профессору... Профессор может быть спокоен... больше его никто не потревожит, ни в институте, ни дома... меры будут приняты, камеры его в совершеннейшей безопасности...
- А нельзя ли, чтобы вы репортеров расстреляли? - спросил Персиков, глядя поверх очков.
Этот вопрос развеселил чрезвычайно гостей. Не только хмурый маленький, но и даже дымчатый улыбнулся в передней.
Ангел, искрясь и сияя, объяснил, что это невозможно.
- А что это за каналья у меня была?
Тут все перестали улыбаться, и ангел ответил уклончиво, что это так, какой-нибудь мелкий аферист, не стоит обращать внимания... тем не менее он убедительно просит гражданина профессора держать в полной тайне происшествия сегодняшнего вечера, и гости ушли.
Персиков вернулся в кабинет, к диаграммам, но заниматься ему все-таки не пришлось. Телефон выбросил огненный кружочек, и женский голос предложил профессору, если он желает жениться на вдове интересной и пылкой, квартиру в семь комнат.
Персиков завыл в трубку:
- Я вам советую лечиться у профессора Россолимо...- и получил второй звонок.
Тут Персиков немного обмяк, потому что лицо, достаточно известное, звонило из Кремля, долго и сочувственно расспрашивало Персикова о его работе и изъявило желание навестить лабораторию. Отойдя от телефона. Персиков вытер лоб и трубку снял. Тогда в верхней квартире загремели страшные трубы и полетели вопли Валькирий,- радиоприемник у директора суконного треста принял вагнеровский концерт в Большом театре.
Персиков под вой и грохот, сыплющийся с потолка, заявил Марье Степановне, что он будет судиться с директором, что он сломает ему этот приемник, что он уедет из Москвы к чертовой матери, потому что, очевидно, задались целью его выжить вон. Он разбил лупу и лег спать в кабинете на диване и заснул под нежные переборы клавишей знаменитого пианиста, прилетевшие из Большого театра.
Сюрпризы продолжались и на следующий день. Приехав на трамвае к институту. Персиков застал на крыльце неизвестного ему гражданина в модном зеленом котелке. Тот внимательно оглядел Персикова, но не отнесся к нему ни с какими вопросами, и поэтому Персиков его стерпел. Но в передней института кроме растерянного Панкрата навстречу Персикову поднялся второй котелок и вежливо его приветствовал:
- Здравствуйте, гражданин профессор.
- Что вам надо? - страшно спросил Персиков, сдирая при помощи Панкрата с себя пальто. Но котелок быстро утихомирил Персикова, нежнейшим голосом нашептав, что профессор напрасно беспокоится. Он, котелок, именно затем здесь и находится, чтобы Избавить профессора от всяких назойливых посетителей... что профессор может быть спокоен не только за двери кабинета. Но Даже и за окна. Засим неизвестный отвернул на мгновение борт и показал профессору какой-то значок.
- Гм... однако, у вас здорово поставлено дело,-промычал Персиков и прибавил наивно: - А что вы здесь будете есть?
На это котелок усмехнулся и объяснил, что его будут менять.
Три дня после этого прошли великолепно. Навещали профессора два раза из Кремля, да один раз были студенты, которых Персиков экзаменовал. Студенты порезались все до единого, и по их лицам было видно, что теперь уже Персиков возбуждает в них просто суеверный ужас.
- Поступайте в кондуктора! Вы не можете заниматься зоологией,- неслось из кабинета.
- Строг? - спрашивает котелок у Панкрата.
- У, не Приведи бог,- отвечал Панкрат,- ежели какой-нибудь и выдержит, выходит, голубчик, из кабинета и шатается. Семь потов с него сойдет. И сейчас в пивную.
За всеми этими делишками профессор не заметил трех суток, но на четвертые его вновь вернули к действительной жизни, и причиной этого был тонкий и визгливый голос с улицы.
- Владимир Ипатьич! - прокриЧaл голос в открытое окно кабинета с улицы Герцена. Голосу повезло: Персиков слишком переутомился за последние дни. В этот момент он как раз отдыхал, вяло и расслабленно смотрел глазами в красных кольцах и курил в кресле. Он больше не мог. И поэтому даже с некоторым любопытством он выглянул в окно и увидал на тротуаре Альфреда Бронского. Профессор сразу узнал титулованного обладателя карточки по остроконечной шляпе и блокноту. Бронский нежно и почтительно поклонился окну.
- Ах, это вы? -спросил профессор. У него не хватило сил рассердиться и даже любопытно показалось, что будет дальше?
Прикрытый окном, он чувствовал себя в безопасности от Альфреда.
Бессменный котелок на улице немедленно повернул ухо к Бронскому. Умильнейшая улыбка расцвела у того на лице.
- Пару минуточек, дорогой профессор,- заговорил Бронский, напрягая голос с тротуара,- я только один вопросик, и чисто зоологический. Позволите предложить?
- Предложите,- лаконически и иронически ответил Персиков и подумал: “Все-таки в этом мерзавце есть что-то американское”.
- Что вы скажете за кур, дорогой профессор? - крикнул Бронский, сложив руки щитком.
Персиков изумился. Сел на подоконник, потом слез, нажал кнопку и закричал, тыча пальцем в окно:
- Панкрат, впусти этого с тротуара.
Когда Бронский появился в кабинете. Персиков настолько простер свою ласковость, что рявкнул ему:
- Садитесь!
И Бронский, восхищенно улыбаясь, сел на винтящийся табурет.
- Объясните мне, пожалуйста,-заговорил Персиков,-вы пишете там, в этих ваших газетах?
- Точно так,- почтительно ответил Альфред.
- И вот мне непонятно, как вы можете писать, если вы не умеете даже говорить по-русски. Что это за “пара минуточек” и “за кур”? Вы, вероятно, хотели спросить “насчет кур”?
Бронский жидко и почтительно рассмеялся:
- Валентин Петрович исправляет.
- Кто это такой Валентин Петрович?
- Заведующий литературной частью.
- Ну, ладно. Я, впрочем, не филолог. В сторону вашего Петровича. Что именно вам желательно знать насчет кур?
- Вообще все, что вы скажете, профессор.
Тут Бронский вооружился карандашом. Победные искры взметнулись в глазах Персикова.
- Вы напрасно обратились ко мне, я не специалист по пернатым. Вам лучше всего было бы обратиться к Емельяну Ивановичу Португалову, в 1-м университете. Я лично знаю весьма мало...
Вронский восхищенно уявдбнулся, давая понять, что он понял шутку дорогого профессора. “(Шутка - мало!” - черкнул он в блокноте.
- Впрочем, если вам интересно, извольте. Куры или гребенчатые... род птиц из отряда куриных. Из семейства фазановых...- заговорил Персиков громким голосом и глядя не на Бронского, а куда-то вдаль, где перед ним подразумевались тысяча человек...- из семейства фазановых... фазианидэ. Представляют собою птиц с мясисто-кожным гребнем и двумя лопастями под нижней челюстью... гм... хотя, впрочем, бывает и одна в середине подбородка... Ну, что ж еще. Крылья короткие и округленные... Хвост средней длины, несколько ступенчатый и даже, я бы сказал, крышеобразный, средние перья серпообразно изогнуты... Панкрат... Принеси из модельного кабинета модель N 705, разрезной петух... впрочем, вам это не нужно?.. Панкрат, не приноси модели... Повторяю вам, я не специалист, идите к Португалову. Ну-с, мне лично известно шесть видов дикоживущих кур... гм... Португалов знает больше... в Индии и на Малайском архипелаге. Например, Банкивский петух, или Казинту, он водится в предгорьях Гималаев, по всей Индии, в Ассаме, в Бирме... Вилохвостый петух, или Галлус Вариус, на Ломбоке, Сумбаве и Флорес. А на острове Яве имеется замечательный петух Галлюс Энеус, на юго-востоке Индии могу вам рекомендовать очень красивого Зоннератова петуха... Я вам покажу рисунок. Что же касается Цейлона, то на нем мы встречаем петуха Стенли, больше он нигде не водится.
Вронский сидел, вытаращив глаза, и строчил.
- Еще что-нибудь вам сообщить?
- Я бы хотел что-нибудь узнать насчет куриных болезней,тихонечко шепнул Альфред.
- Гм, не специалист я... вы Португалова спросите... А впрочем... Ну, ленточные глисты, сосальщики, чесоточный клещ, железница, птичий клещ, куриная вошь, или пухоед, блохи, куриная холера, крупозно-ди.фтерийное воспаление слизистых оболочек... Пневмономикоз, туберкулез, куриные парши... мало ли, что может быть... (искры прыгали в глазах Персикова)... отравление, например, бешеницей, опухоли, английская болезнь, желтуха, ревматизм, грибок Ахорион Шенляйни... очень интересная болезнь. При заболевании им на гребне образуются маленькие пятна, похожие на плесень...
Бронский вытер пот со лба цветным носовым платком.
- А какая же, по вашему мнению, профессор, причина теперешней катастрофы?
- Какой катастрофы?
- Как, разве вы не читали, профессор? - удивился Бронский и вытащил из портфеля измятый лист газеты“Известия”.
- Я не читаю газет,- ответил Персиков и насупился.
- Но почему же, профессор? - нежно спросил Альфред,
- Потому что они чепуху какую-то пишут,- не задумываясь, ответил Персиков.
- Но как же, профессор? - мягКo шепнул Бронский и развернул лист.
- Что такое? - спросил Персиков и даже поднялся с места.
Теперь искры запрыгали в глазах у Бронского. Он подчеркнул острым, лакированным пальцем невероятнейшей величины заголовок через всю страницу газеты: “Куриный мор в республике”.
- Как? - спросил Персиков, сдвигая на лоб очки.

Глава VI Москва в июне 1928 года

Она светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали. На Театральной площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев; над бывшим Мюр и Мерилизом, над десятым надстроенным на него этажом, прыгала электрическая разноцветная женщина, выбрасывая по буквам разноцветные слова: “рабочий кредит”. В сквере против Большого театра, где бил ночью разноцветный фонтан, толклась и гудела толпа. А над Большим театром гигантский рупор завывал:
- Антикуриные прививки в Лефортовском ветеринарном институте дали блестящие результаты. Количество... куриных смертей за сегодняшнее число уменьшилось вдвое...
Затем рупор менял тембр, что-то рычало в нем, над театром вспыхивала и угасала зеленая струя, и рупор жаловался басом:
- Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриною чумой в составе наркомздрава, наркомзема, заведующего животноводством товарища Птахи-Поросюка, профессоров Персикова и Португалова... и товарища Рабиновича!.. Новые попытки интервенции!..- хохотал и плакал, как шакал, рупор,- в связи с куриною чумой!
Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали белыми и фиолетовыми полосами, брызгали лучами, выли сиренами, клубились пылью. Толпы народа теснились у стен у больших листов объявлений, освещенных резкими красными рефлекторами: “Под угрозою тягчайшей ответственности воспрещается населению употреблять в пищу куриное мясо и яйца. Частные торговцы при попытках продажи их на рынках подвергаются уголовной ответственности с конфискацией всего имущества. Все граждане, владеющие яйцами, должны в срочном порядке сдать их в районные отделения милиции”.
На крыше “Рабочей газеты” на экране грудой до самого неба лежали куры, и зеленоватые пожарные, дробясь и искрясь, из шлангов поливали их керосином. Затем красные волны ходили по .экрану, неживой дым распухал и мотался клочьями, полз струёй, выскакивала огненная надпись: “Сожжение куриных трупов на Ходынке”.
Слепыми дырами глядели среди бешено пылающих витрин магазинов, торгующих до трех часов ночи, с двумя перерывами на обед и ужин, заколоченные окна под вывесками: “Яичная торговля. За качество гарантия”. Очень часто, тревожно завывая, обгоняя тяжелые автобусы, мимо милиционеров проносились шипящие машины с надписью: “Мосздравотдел. Скорая помощь”.
- Обожрался еще кто-то гнилыми яйцами,- шуршали в толпе.
В Петровских линиях зелеными и оранжевыми фонарями сиял знаменитый на весь мир ресторан “Ампир” и в нем на столиках, у переносных телефонов, лежали картонные вывески, залитые пятнами ликеров: “По распоряжению - омлета нет. Получены свежие устрицы”.
В Эрмитаже, где бусинками жалобно горели китайские фонарики в неживой, задушенной зелени, на убивающей глаза своим пронзительным светом эстраде куплетисты, Шраме и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым: Ах, мама, что я буду делать Без яиц??. и грохотали ногами в чечетке.
Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского “Бориса Годунова”, когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу писателя Эрендорга “Курий дох” в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана. Рядом, в Аквариуме, переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов, шло обозрение писателя Ленивцева “Курицыны дети”. А по Тверской, с фонариками по бокам морд, шли вереницею цирковые ослики, несли на себе сияющие плакаты.
В театре Корш возобновляется “Шантеклэр” Ростана.
Мальчишки-газетчики рычали и выли между колес моторов:
- Кошмарная находка в подземельи! Польша готовится к кошмарной войне!! Кошмарные опыты профессора Персикова.
В цирке бывшего Никитина, на приятно пахнущей навозом коричневой жирной арене мертвенно-бледный клоун Бом говорил распухшему в клетчатой водянке Биму:
- Я знаю, отчего ты такой печальный!
- Отциво? - пискливо спрашивал Бим.
- Ты зарыл яйца в землю, а милиция 15-го участка их нашла.
- Га-га-га-га,- смеялся цирк так, что в жилах стыла радостно и тоскливо кровь и под стареньким куполом веяли трапеции и паутина.
- А-ап! - пронзительно кричали клоуны и кормленая белая лошадь выносила на себе чудной красоты женщину, на стройных ногах, в малиновом трико.
Не глядя ни на кого, никого не замечая, не отвечая на подталкивания и тихие и нежные зазывания проституток, пробирался по Моховой, вдохновенный и одинокий, увенчанный неожиданною славою Персиков к огненным часам у манежа.
Здесь, не глядя кругом, поглощенный своими мыслями, он столкнулся со странным, старомодным человеком, пребольно ткнувшись пальцами прямо в деревянную кобуру револьвера, висящего у человека на поясе.
- Ах, черт! - пискнул Персиков.- Извините.
- Извиняюсь,- ответил встречный неприятным голосом, и кое-как они расцепились в людской каше. И профессор, направляясь на Пречистенку, тотчас забыл о столкновении.

Глава VII Рокк

Неизвестно, точно ли хороши были лефортовские ветеринарные прививки, умелы ли заградительные самарские отряды, удачны ли крутые меры, принятые по отношению к скупщикам яиц в Калуге и Воронеже, успешно ли работала чрезвычайная московская комиссия, но хорошо известно, что через две недели после последнего свидания Персикова с Альфредом в смысле кур в Союзе республик было совершенно чисто. Кое-где в двориках уездных городков валялись куриные сиротливые перья, вызывая слезы на глазах, да в больницах поправлялись последние из жадных, доканчивая кровавый понос со рвотой. Людских смертей, к счастью, на всю республику было не более тысячи. Больших беспорядков тоже не последовало. Объявился было, правда, в Волоколамске пророк, возвестивший, что падеж кур вызван не кем иным, как комиссарами, но особенного успеха не имел. На Волоколамском базаре побили нескольких милиционеров, отнимавших кур у баб, да выбили стекла в местном почтово-телеграфном отделении. По счастью, расторопные волоколамские власти приняли меры, в результате которых, во-первых, пророк прекратил свою деятельность, а во-вторых, стекла на телеграфе вставили.
Дойдя на Севере до Архангельска и Сюмкина Выселка, мор остановился сам собой по той причине, что идти ему дальше было некуда,- в Белом море куры, как известно, не водятся. Остановился он и во Владивостоке, ибо далее был океан. На далеком Юге - пропал и затих где-то в выжженных пространствах Ордубата, Джульфы и Карабулака, а на Западе удивительным образом задержался как раз на польской и румынской границах.
Климат, что ли, там был иной или сыграли роль заградительные кордонные меры, принятые соседними правительствами, но факт тот, что мор дальше не пошел. Заграничная пресса шумно, жадно обсуждала неслыханный в истории падеж, а правительство советских республик, не поднимая никакого шума, работало не покладая рук. Чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой переименовалась в чрезвычайную комиссию по поднятию и возрождению куроводства в республике, пополнившись новой чрезвычайной тройкой в составе шестнадцати товарищей. Был основан “Доброкур”, почетными товарищами председателя в который вошли Персиков и Портуталов. В газетах под их портретами появились заголовки: “Массовая закупка яиц за границей” и “Господин Юз хочет сорвать яичную кампанию”. Прогремел на всю Москву ядовитый фельетонжурналиста Колечкина, заканчивающийся словами: “Не зарьтесь, господин Юз, на наши яйца,- у вас есть свои!”.
Профессор Персиков совершенно измучился и заработался в последние три недели. Куриные события выбили его из колеи и навалили на него двойную тяжесть. Целыми вечерами ему приходилось работать в заседании куриных комиссий и время от времени выносить длинные беседы то с Альфредом Вронским, то с механическим толстяком. Пришлось вместе с профессором Португаловым и приват-доцентом Ивановым и Борнгартом анатомировать и микроскопировать кур в поисках бациллы чумы и даже в течение трех вечеров на скорую руку написать брошюру:
“Об изменениях печени у кур при чуме”.
Работал Персиков без особого жара в куриной области, да оно и понятно: вся его голова была полна другим - основным и важным - тем, от чего оторвала его куриная катастрофа, то есть красным лучом. Расстраивая свое и без того надломленное здоровье, урывая часы у сна и еды, порою не возвращаясь на Пречистенку, а засыпая на клеенчатом диване в кабинете института, Персиков ночи напролет возился у камеры и микроскопа.
К концу июля гонка несколько стихла. Дела переименованной комиссии вошли в нормальное русло, и Персиков вернулся к нарушенной работе. Микроскопы были заряжены новыми препаратами, в камере под лучом зрела со сказочной быстротою рыбья и лягушачья икра. Из Кенигсберга на аэроплане привезли специально заказанные стекла, и в последних числах июля, под наблюдением Иванова, механики соорудили две новых больших камеры, в которых луч достигал у основания ширины папиросной коробки, а в раструбе - целого метра. Персиков радостно потер руки и начал готовиться к каким-то таинственным и сложным опытам. Прежде всего, он по телефону сговорился с народным комиссаром просвещения, и трубка наквакала ему самое любезное и всяческое содействие, а затем Персиков по телефону же вызвал товарища Птаху-Поросюка, заведующего отделом животноводства при верховной комиссии. Встретил Персиков со стороны Птахи самое теплое внимание. Дело шло о большом заказе за границей для профессора Персикова. Птаха сказал в телефон, что он тотчас телеграфирует в Берлин и Нью-Йорк. После этого из Кремля осведомились, как у Персикова идут дела, и важный и ласковый голос спросил, не нужен ли Персикову автомобиль.
- Нет, благодарю вас. Я предпочитаю ездить в трамвае,ответил Персиков.
- Но почему же? - спросил таинственный голос и снисходительно усмехнулся.
С Персиковым все вообще разговаривали или с почтением и ужасом, или же ласково усмехаяй как маленькому, хоть и крупному ребенку.
- Он быстрее ходит,- ответил Персиков, после чего звучный басок в телефон ответил:
- Ну, как хотите.
Прошла еще неделя, причем Персиков, все более отдаляясь от затихающих куриных вопросов, всецело погрузился в изучение луча. Голова его от бессонных ночей и переутомления стала светла, как бы прозрачна и легка. Красные кольца не сходили теперь с его глаз, и почти всякую ночь Персиков ночевал в институте. Один раз он покинул зоологическое прибежище, чтобы в громадном зале Цекубу на Пречистенке сделать доклад о своем луче и о действии его на яйцеклетку. Это был гигантский триумф зоолога-чудака. В колонном зале от всплеска рук что-то сыпалось и рушилось с потолков, и шипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и белые платья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на стеклянном столе, тяжко дыша и серея на блюде, влажная лягушка величиною с кошку. На эстраду бросали записки. В числе их было семь любовных, и их Персиков разорвал. Его силой вытаскивал на эстраду председатель Цекубу, чтобы кланяться. Персиков кланялся раздраженно, руки у него были потные, мокрые и черный галстук сидел не под подбородком, а за левым ухом. Перед ним в дыхании и тумане были сотни желтых лиц и мужских белых грудей, и вдруг желтая кобура пистолета мелькнула и пропала где-то за белой колонной. Персиков ее смутно заметил и забыл. Но уезжая после доклада, спускаясь по малиновому ковру лестницы, он вдруг почувствовал себя нехорошо. На миг заслонило черным яркую люстру в вестибюле, и Персикову стало смутно, тошновато... Ему почудилась гарь, показалось, что кровь течет у него липко и жарко по шее... И дрожащею рукой схватился профессор за перила.
- Вам нехорошо, Владимир Ипатьич? - набросились со всех сторон встревоженные голоса.
- Нет, нет,- ответил Персиков, оправляясь,- просто я переутомился... да... Позвольте мне стакан воды.
Был очень солнечный августовский день. Он мешал профессору, поэтому шторы были опущены. Один гибкий на ножке рефлектор бросал пучок острого света на стеклянный стол, заваленный инструментами и стеклами. Отвалив спинку винтящегося кресла. Персиков в изнеможении курил и сквозь полосы дыма смотрел мертвыми от усталости, но довольными глазами в приоткрытую дверь камеры, где, чуть-чуть подогревая и без того душный и нечистый воздух в кабинете, тихо лежал красный сноп луча.
В дверь постучали.
- Ну? - спросил Персиков.
Дверь мягко скрипнула и вошел Панкрат. Он сложил руки по швам и, бледнея от страха перед божеством, сказал так:
- Там до вас, господ”“ профессор, Рокк пришел.
Подобие улыбки показалось на щеках ученого. Он сузил глазки и молвил:
- Это интересно. Только я занят.
- Они говорять, что с казенной бумагой с Кремля.
- Рок с бумагой? Редкое сочетание,- вымолвил Персиков и добавил: - Ну-ка, дай-ка его сюда!
- Слушаю-с,- ответил Панкрат и, как уж, исчез за дверью.
Через минуту она скрипнула опять и появился на пороге человек. Персиков скрипнул на винте и уставился в пришедшего поверх очков через плечо. Персиков был слишком далек от жизни - он ею не интересовался, но тут даже Персикову бросилась в глаза основная и главная черта вошедшего человека. Он был странно старомоден. В 1919 году этот человек был бы совершенно уместен на улицах столицы, он был бы терпим в 1924 году, в начале его, но в 1928 году он был странен. В то время, как наиболее даже отставшая часть пролетариата - пекаря - ходили в пиджаках, когда в Москве редкостью был френч - старомодный костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года, на вошедшем была кожаная двубортная куртка, зеленые штаны, на ногах обмотки и штиблеты, а на боку огромный старой конструкции пистолет маузер в желтой битой кобуре. Лицо вошедшего произвело на Персикова то же впечатление, что и на всех,- крайне неприятное впечатление. Маленькие глазки смотрели на весь мир изумленно и в то же время уверенно, что-то развязное было в коротких ногах с плоскими ступнями. Лицо иссиня-бритое. Персиков сразу нахмурился. Он безжалостно похрипел винтом и, глядя на вошедшего уже не поверх очков, а сквозь них, молвил:
- Вы с бумагой? Где же она?
Вошедший, видимо, был ошеломлен тем, что он увидал. Вообще он был мало способен смущаться, но тут смутился. Судя по глазкам, его поразил прежде всего шкап в 12 полок, уходивший в потолок и битком набитый книгами. Затем, конечно, камеры, в которых, как в аду, мерцал малиновый, разбухший в стеклах луч. И сам Персиков в полутьме у острой иглы луча, выпадавшего из рефлектора, был достаточно странен и величественен в винтовом кресле. Пришелец вперил в него взгляд, в котором явственно прыгали искры почтения сквозь самоуверенность, никакой бумаги не подал, а сказал:
- Я Александр Семенович Рокк!
- Ну-с? Так что?
- Я назначен заведующим показательным совхозом “Красный луч”,- пояснил пришлый.
- Ну-с?
- И вот к вам, товарищ, с секретным отношением.
- Интересно было бы узнать. Покороче, если. можно.
Пришелец расстегнул борт куртки и высунул приказ, напечатанный на великолепной плотной бумаге. Его он протянул Персикову. А затем без приглашений сел на винтящийся табурет.
- Не толкните стол,- с ненавистью сказал Персиков.
Пришелец испуганно оглянулся на стол, на дальнем краю которого в сыром темном отверстии мерцали безжизненно, как изумруды, чьи-то глаза. Холодом веяло от них.
Лишь только Персиков прочитал бумагу, он поднялся с табурета и бросился к телефону. Через несколько секунд он уже говорил торопливо и в крайней степени раздражения:
- Простите... Я не могу понять... Как же так? Я... без моего согласия, совета... Да ведь он черт знает что наделает!!
Тут незнакомец повернулся крайне обиженно на табурете.
- Извиняюсь,- начал он,- я завед...
Но Персиков махнул на него крючочком и продолжал:
- Извините, я не могу понять... Я, наконец, категорически протестую. Я не даю своей санкции на опыты с яйцами... Пока я сам не попробую их...
Что-то квакало и постукивало в трубке, и даже издали было понятно, что голос в трубке, снисходительный, говорит с малым ребенком. Кончилось тем, что багровый Персиков с громом повесил трубку и мимо нее в стену сказал:
- Я умываю руки.
Он вернулся к столу, взял с него бумагу, прочитал ее раз сверху вниз поверх очков, затем снизу вверх сквозь очки, и вдруг взвыл:
- Панкрат!
Панкрат появился в дверях, как будто поднялся по трапу в опере. Персиков глянул на него и рявкнул:
- Выйди вон, Панкрат!
И Панкрат, не выразив на своем лице ни малейшего изумления, исчез.
Затем Персиков повернулся к пришельцу и заговорил:
- Извольте-с... Повинуюсь. Не мое дело. Да мне и неинтересно.
Пришельца профессор не столько обидел, сколько изумил.
- Извиняюсь,- начал он,- вы же, товарищ?..
- Что вы все товарищ да товарищ...- хмуро пробубнил Персиков и смолк.
“Однако”,- написалось на лице у Рокка.
- Изви...
- Так вот-с, пожалуйста,- перебил Персиков.- Вот дуговой шар. От него вы получаете путем передвижения окуляра,- Персиков щелкнул крышкой камеры, похожей на фотографический аппарат,- пучок, который вы можете собрать путем передвижения объективов, вот № 1 ... и зеркало № 2,- Персиков погасил луч, опять зажег его на полу асбестовой камеры,- на полу в луче можете разложить все, что вам нравится, и делать опыты. Чрезвычайно просто, не правда ли?
Персиков хотел выразить иронию и презрение, но пришелец их не заметил, внимательно блестящими глазками всматриваясь в камеру.
- Только предупреждаю,-- продолжал Персиков,- руки не следует совать в луч, потому что, по моим наблюдениям, он вызывает разрастание эпителия... а злокачественны они или нет, я, к сожалению, еще не мог установить.
Тут пришелец проворно спрятал свои руки за спину, уронив кожаный картуз, и поглядел на руки профессора. Они были насквозь прожжены йодом, а правая у кисти забинтована.
- А как же вы, профессор?
- Можете купить резиновые перчатки у Швабе на Кузнецком,- раздраженно ответил профессор.- Я не обязан об этом заботиться.
Тут Персиков посмотрел на пришельца словно в лупу:
- Откуда вы взялись? Вообще... почему вы?..
Рокк, наконец, обиделся сильно.
- Извин...
- Ведь, нужно же знать, в чем дело!.. Почему вы уцепились за этот луч?..
- Потому, что это величайшей важности дело...
- Ага. Величайшей? Тогда... Панкрат!
И когда Панкрат появился:
- Погоди, я подумаю.
И Панкрат покорно исчез.
- Я,- говорил Персиков,- не могу понять вот чего: почему нужна такая спешность и секрет?
- Вы, профессор, меня уже сбили с панталыку,- ответил Рокк,-- вы же знаете, что куры все издохли до единой.
- Ну так что из этого? - завопил Персиков.- Что же вы хотите их воскресить моментально, что ли? И почему при помощи еще неизученного луча?
- Товарищ профессор,- ответил Рокк,- вы меня, честное слово, сбиваете. Я вам говорю, что нам необходимо возобновить у себя куроводство, потому что за границей пишут про нас всякие гадости. Да.
- И пусть себе пишут...
- Ну, знаете,- загадочно ответил Рокк и покрутил головой.
- Кому, желал бы я знать, пришла в голову мысль растить кур из яиц...
- Мне,- ответил Рокк...
- Угу... Тэк-с... А почему, позвольте узнать? Откуда вы узнали о свойствах луча?
- Я, профессор, был на вашем докладе.
- Я с яйцами еще ничего не делал! Только собираюсь!
- Ей-богу, выйдет! - убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк,- ваш луч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят.
- Знаете что,- молвил Персиков,- вы не зоолог? нет? жаль... из вас вышел бы очень смелый экспериментатор... Да... только вы рискуете... получить неудачу... и только у меня отнимаете время...
- Мы вам вернем камеры. Что значит?
- Когда?
- Да, вот, я выведу первую партию.
- Как вы это уверенно говорите! Хорошо-с. Панкрат!
- У меня есть с собой люди,- сказал Рокк,- и охрана.
К вечеру кабинет Персикова осиротел... Опустели столы.
Люди Рокка увезли три больших камеры, оставив профессору только первую, его маленькую, с которой он начинал опыты.
Надвигались июльские сумерки, серость овладела институтом, потекла по коридорам. В кабинете слышались монотонные шаги - это Персиков, не зажигая огня, мерил большую комнату от окна к дверям... Странное дело: в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими институт, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и стрекотали зловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах ужа, который ушел из своей камеры, и когда он его поймал, вид у ужа был такой, словно тот собрался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета Персикова.
Панкрат появился на пороге. И увидал странную картину. Ученый стоял одиноко посреди кабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер.
- Вот, Панкрат,- сказал Персиков и указал на опустевший стол.
Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в сумерках заплаканы. Это было так необыкновенно, так страшно.
- Так точно,- плаксиво ответил Панкрат и подумал: “Лучше б ты уж наорал на меня!”
- Вот,-повторил Персиков и губы у него дрогнули точно так же, как у ребенка, у которого отняли ни с того ни с сего любимую игрушку.
- Ты знаешь, дорогой Панкрат,- продолжал Персиков, отворачиваясь к окну,- жена-то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она поступила, а теперь умерла оказывается... Вот история, Панкрат милый... Мне письмо прислали...
Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали профессора, вот она... ночь. Москва... где-то какие-то белые шары за окнами загорались... Панкрат, растерявшись, тосковал, держал от страху руки по швам...
- Иди, Панкрат,- тяжело вымолвил профессор и махнул рукой,- ложись спать, миленький, голубчик, Панкрат.
И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на цыпочках, прибежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую бутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного стакана. Закусил хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
Поздним вечером, уже ближе к полуночи, Панкрат, сидя босиком на скамье в скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку, почесывая грудь под ситцевой рубахой:
- Лучше б убил, ей бо...
- Неужто плакал? - с любопытством спрашивал котелок.
- Ей... бо...- уверял Панкрат.
- Великий ученый,- согласился котелок,- известно, лягушка жены не заменит.
- Никак,- согласился Панкрат.
Потом он подумал и добавил:
- Я свою бабу подумываю выписать сюды... чего ей в самом деле в деревне сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем...
- Что говорить, пакость ужаснейшая,- согласился котелок.
Из кабинета ученого не слышно было ни звука. Да и света в нем не было. Не было полоски под дверью.

Глава VIII История в совхозе

Положительно нет прекраснее времени, нежели зрелый август в Смоленской хотя бы губернии. Лето 1928 года было, как известно, отличнейшее, с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным урожаем... Яблоки в бывшем имении Шереметевых зрели... леса зеленели, желтизной квадратов лежали поля... Человек-то лучше становится на лоне природы.
И не так уже неприятен показался бы Александр Семенович, как в городе. И куртки противной на нем не было. Лицо его медно загорело, ситцевая расстегнутая рубашка показывала грудь, поросшую густейшим черным волосом, на ногах были парусиновые штаны. И глаза его успокоились и подобрели.
Александр Семенович оживленно сбежал с крыльца с колоннадой, на коей была прибита вывеска под звездой: “Совхоз Красный луч”, и прямо к автомобилю-полугрузовичку, привезшему три черных камеры под охраной.
Весь день Александр Семенович хлопотал со своими помощниками, устанавливая камеры в бывшем зимнем саду - оранжерее , Шереметевых... К вечеру все было готово. Под стеклянным потолком загорелся белый матовый шар, на кирпичах устанавливали камеры, и механик, приехавший с камерами, пощелкав и повертев блестящие винты, зажег на асбестовом полу в черных ящиках красный таинственный луч.
Александр Семенович хлопотал, сам влезал на лестницу, проверяя провода.
На следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и выплюнул три ящика великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками и белыми по черному фону надписями:
“Vorsicht: Eier!!” Осторожно: яйца!
- Что же так мало прислали? - удивился Александр Семенович, однако тотчас захлопотался и стал распаковывать яйца.
Распаковывание происходило все в той же оранжерее и принимали в нем участие: сам Александр Семенович, его необыкновенной толщины жена Маня, кривой бывший садовник бывших Шереметевых, а ныне служащий в совхозе на универсальной должности сторожа, охранитель, обреченный на житье в совхозе, и уборщица Дуня. Это не Москва, и все здесь носило более простой, семейный и дружественный характер. Александр Семенович распоряжался, любовно посматривая на ящики, выглядевшие таким солидным компактным подарком, под нежным закатным светом верхних стекол оранжереи. Охранитель, винтовка которого мирно дремала у дверей, клещами взламывал скрепы и металлические обшивки. Стоял треск... Сыпалась пыль. Александр Семенович, шлепая сандалиями, суетился возле ящиков.
- Вы потише, пожалуйста,- говорил он охранителю.- Осторожнее. Что же вы, не видите - яйца?..
- Ничего,- хрипел уездный воин, буравя,- сейчас...
Тр-р-р... и сыпалась пыль.
Яйца оказались упакованными превосходно: под деревянное крышкой был слой парафиновой бумаги, затем промокательной затем следовал плотный слой стружек, затем опилки и в них замелькали белые головки яиц.
- Заграничной упаковочки,- любовно говорил Александр Семенович, роясь в опилках,-это вам не то, что у нас. Маня, осторожнее, ты их побьешь...
- Ты, Александр Семенович, сдурел,- отвечала жена,- какое золото подумаешь. Что я, никогда яиц не видала? Ой!.. какие большие!
- Заграница,- говорил Александр Семенович, выкладывая яйца на деревянный стол,- разве это наши мужицкие яйца... Все, вероятно, брамапутры, черт их возьми! немецкие...
- Известное дело,- подтверждал охранитель, любуясь яйцами.
- Только не понимаю, чего они грязные,- говорил задумчиво Александр Семенович... Маня, ты присматривай. Пускай дальше выгружают, а я иду на телефон.
И Александр Семенович отправился на телефон в контору совхоза через двор.
Вечером в кабинете зоологического института затрещал телефон. Профессор Персиков взъерошил волосы и подошел к аппарату.
- Ну? - спросил он.
- С вами сейчас будет говорить провинция,- тихо с шипением отозвалась трубка женским голосом.
- Ну. Слушаю,- брезгливо спросил Персиков в черный рот телефона... В том что-то щелкало, а затем дальний мужской голос сказал в ухр встревоженно:
- Мыть ли яйца, профессор?
- Что такое? Что? Что вы спрашиваете? - раздражился Персиков,- откуда говорят?
- Из Никольского, Смоленской губернии,- ответила трубка.
- Ничего не понимаю. Никакого Никольского не знаю. Кто это?
- Рокк,- сурово сказала трубка.
-Какой Рокк? Ах, да... это вы... так что вы спрашиваете? Мыть ли их?.. прислали из-за границы мне партию курьих яиц...
- Ну?
- А они в грязюке в какой-то...
- Что-то вы путаете... Как они могут быть в “грязюке”, как вы выражаетесь? Ну, конечно, может быть немного... помет присох... или что-нибудь еще...
- Так не мыть?
- Конечно, не нужно... Вы что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
- Заряжаю. Да,- ответила трубка.
- Гм,- хмыкнул Персиков.
- Пока,-- цокнула трубка и стихла.
- “Пока”,- с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову,- как вам нравится этот тип, Петр Степанович?
Иванов рассмеялся.
- Это он? Воображаю, что он там напечет из этих яиц.
- Д...Д...Д...- заговорил Персиков злобно,- вы вообразите, Петр Степанович... ну, прекрасно... очень возможно, что на дейтероплазму куриного яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму голых. Очень возможно, что куры у него вылупятся. Но ведь ни вы, ни я не можем сказать, какие это куры будут... может быть, они ни к черту негодные куры. Может быть, они подохнут через два дня. Может быть, их есть нельзя! А разве я поручусь, что они будут стоять на ногах. Может быть, у них кости ломкие.- Персиков вошел в азарт и махал ладонью и загибал пальцы.
- Совершенно верно,- согласился Иванов.
- Вы можете поручиться, Петр Степанович, что они дадут локоление? Может быть, этот тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки, а потомства от них жди потом до второго пришествия.
- Нельзя поручиться,- согласился Иванов.
- И какая развязность,- расстраивал сам себя Персиков,бойкость какая-то! И, ведь, заметьте, что этого прохвоста мне же поручено инструктировать.- Персиков указал на бумагу, доставленную Рокком (она валялась на экспериментальном столе).- А как я его буду, этого невежду, инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу?
- А отказаться нельзя было? - спросил Иванов.
Персиков побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову. Тот прочел ее и иронически усмехнулся.
- М-да...- сказал он многозначительно.
- И, ведь заметьте... Я своего заказа жду два месяца и о нем ни слуху, ни духу. А этому моментально и яйца прислали, и вообще всяческое содействие...
- Ни черта у него не выйдет, Владимир Ипатьич. И просто кончится тем, что вернут вам камеры.
- Да если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
- Да вот это скверно. У меня все готово.
- Вы скафандры получили?
- Да, сегодня.
Персиков несколько успокоился и оживился.
- Угу... я думаю, мы так сделаем. Двери операционой можно будет наглухо закрыть, а окно мы откроем...
- Конечно,- согласился Иванов.
- Три шлема?
- Три. Да.
- Ну вот-с... Вы, стало быть, я и кого-нибудь из студентов можно назвать. Дадим ему третий шлем.
- Гринмута можно.
- Это который у вас сейчас над саламандрами работает?... гм... он ничего... хотя, позвольте, весной он не мог сказать, как устроен плавательный пузырь у голозубых,- злопамятно добавил Персиков.
- Нет, он ничего... Он хороший студент,- заступился Иванов.
- Придется уж не поспать одну ночь,- продолжал Персиков,- только вот что, Петр Степанович, вы проверьте газ, а то черт их знает, эти доброхимы ихние. Пришлют какой-нибудь гадости.
- Нет, нет,- и Иванов замахал руками,- вчера я уже пробовал. Нужно отдать им справедливость, Владимир Ипатьич, превосходный газ.
- Вы на ком пробовали?
- На обыкновенных жабах. Пустишь струйку - мгновенно умирает. Да, Владимир Ипатьич, мы еще так сделаем. Вы напишите отношение в Гепеу, чтобы вам прислали электрический револьвер.
- Да я не умею с ним обращаться...
- Я на себя беру,- ответил Иванов,- мы на Клязьме из него стреляли, шутки ради... там один гепеур рядом со мной жил... Замечательная штука. И просто чрезвычайно... Бьет бесшумно, шагов на сто и наповал. Мы в ворон стреляли... По-моему, даже и газа не нужно.
- Гм...- это остроумная идея... Очень,- Персиков пошел в угол, взял трубку и квакнул:
- Дайте-ка мне эту, как ее... Лубянку...
Дни стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями видно было ясно, как переливался прозрачный, жирный зной. А ночи чудные, обманчивые, зеленые. Луна светила и такую красоту навела на бывшее именье Шереметевых, что ее невозможно выразить. Дворец-совхоз, словно сахарный, светился, в парке тени дрожали, а пруды стали двухцветные пополам - косяком лунный столб, а половина бездонная тьма. В пятнах луны можно было свободно читать “Известия”, за исключением шахматного отдела, набранного мелкой нонпарелью. Но в такие ночи никто “Известия”, понятное дело, не читал. Дуня, уборщица, оказалась в роще за совхозом и там же оказался, вследствие совпадения, рыжеусый шофер потрепанного совхозного полугрузовичка. Что они там делали - неизвестно. Приютились они в непрочной тени вяза, прямо на разостланном кожаном пальто шофера. В кухне горела лампочка, там ужинали два огородника, а мадам Рокк в белом капоте сидела на колонной веранде и мечтала.
В 10 часов вечера, когда замолкли звуки в деревне Концовке, расположенной за совхозом, идиллический пейзаж огласился прелестными нежными звуками флейты. Выразить немыслимо, до чего они были уместны над рощами и бывшими колоннами Шереметевского дворца. Хрупкая Лиза из “Пиковой Дамы” смешала в дуэте свой голос с голосом страстной Полины и унеслась в лунную высь, как видение старого и все-таки бесконечно милого, до слез очаровывающего режима.
Угасают... Угасают... свистала, переливая и вздыхая, флейта.
Замерли рощи, и Дуня, гибельная, как лесная русалка, слушала, приложив щеку к жесткой, рыжей и мужественной щеке шофера.
- А хорошо дудит, сукин сын,- сказал шофер, обнимая Дуню за талию мужественной рукой.
Играл на флейте сам заведующий совхозом Александр Семенович Рокк, и играл, нужно отдать ему справедливость, превосходно. Дело в том, что некогда флейта была специальностью Александра Семеновича. Вплоть до 1917 года он служил в известном концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерне оглашающем стройными звуками фойе уютного кинематографа “Волшебные грезы” в городе Екатеринославе. Но великий 1917 год, переломивший карьеру многих людей, и Александра Семеновича повел по новым путям. Он покинул “Волшебные грезы” и пыльный звездный сатин в фойе и бросился в открытое море войны и революции, сменив флейту на губительный маузер. Его долго швыряло по волнам, неоднократно выплескивая то в Крыму, то в Москве, то в Туркестане, то даже во Владивостоке. Нужна была именно революция, чтобы вполне выявить Александра Семеновича. Выяснилось, что этот человек положительно велик, и конечно, не в фойе “Грез” ему сидеть. Не вдаваясь в долгие подробности, скажем, что последний" 1927-й и начало 28-го года застали Александра Семеновича в Туркестане, где он, во-первых, редактировал огромную газету, а засим, как местный член высшей хозяйственной комиссии, прославился своими изумительными работами по орошению туркестанского края. В 1928 году Рокк прибыл в Москву и получил вполне заслуженный отдых. Высшая комиссия той организации, билет которой с честью носил в кармане провинциально-старомодный-человек, оценила его и на-значила ему должность спокойную и почетную. Увы! Увы! На горе республике кипучий мозг Александра Семеновича не потух, в Москве Рокк столкнулся с изобретением Персикова и в номерах на Тверской “Красный Париж” родилась у Александра Семеновича идея при помощи луча Персикова возродить в течение месяца кур в республике. Рокка выслушали в комиссии животноводства, согласились с ним, и Рокк пришел с плотной бумагой к чудаку-зоологу.
Концерт над стеклянными водами и рощами и парком шел уже к концу, как вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно, в Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительнейший вой. Вой, разрастаясь, полетел по полям, и вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось даже на мгновение, будто померкла таинственная колдовская ночь.
Александр Семенович оставил флейту и вышел на веранду.
- Маня. Ты слышишь? Вот проклятые собаки... Чего они, как ты думаешь, разбесились?
- Откуда я знаю? - ответила Маня, глядя на луну.
- Знаешь, Манечка, пойдем посмотрим на яички,- предложил Александр Семенович.
- Ей-богу, Александр Семенович, ты совсем помешался со своими яйцами и курами. Отдохни ты хоть немножко!
- Нет, Манечка, пойдем.
В оранжерее, горел яркий шар. Пришла и Дуня с горящим лицом и блистающими глазами. Александр Семенович нежно открыл контрольные стекла и все стали поглядывать внутрь камер. На белом асбестовом полу лежали правильными рядами испещренные пятнами ярко-красные яйца, в камерах было беззвучно... а шар вверху в 15000 свечей тихо шипел...
- Эх, выведу я цыпляток! - с энтузиазмом говорил Александр Семенович, заглядывая то с боку в контрольные прорезы, то сверху, через широкие вентиляционные отверствия.- Вот увидите... Что? Не выведу?
- А вы знаете, Александр Семенович,- сказала Дуня, улыбаясь,- мужики в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех машиной выводить. Убить вас хотели.
Александр Семенович вздрогнул и повернулся к жене. Лицо его пожелтело.
- Ну что вы скажете? Вот народ! Ну что вы сделаете с таким народом? А? Манечка, надо будет им собрание сделать... Завтра вызову из уезда работников. Я им сам скажу речь. Надо будет вообще тут поработать... А то это медвежий какой-то угол...
- Темнота,- молвил охранитель, расположившийся на своей шинели у двери оранжереи.
Следующий день ознаменовался страннейшими и необъяснимыми происшествиями. Утром, при первом же блеске солнца, рощи, которые приветствовали обычно светило неумолчным и мощным стрекотанием птиц, встретили его полным безмолвием.
Это было замечено решительно всеми. Словно пред грозой. Но никакой грозы и в помине не было. Разговоры в совхозе приняли странный и двусмысленный для Александра Семеновича оттенок и в особенности потому, что со слов дяди по прозвищу Козий Зоб, известного смутьяна и мудреца из Концовки, стало известно, что, якобы, все птицы собрались в косяки и на рассвете убрались куда-то из Шереметева вон, на север, что было просто глупо.
Александр Семенович очень расстроился и целый день потратил на то, чтобы созвониться с городом Грачевкой. Оттуда обещали Александру Семеновичу прислать дня через два ораторов на две темы - международное положение и вопрос о “Доброкуре”.
Вечер тоже был не без сюрпризов. Если утром умолкли рощи, показав вполне ясно, как подозрительно неприятна тишина среди деревьев, если в полдень убрались куда-то воробьи с совхозовского двора, то к вечеру умолк пруд в Шереметевке. Это было поистине изумительно, ибо всем в окрестностях на сорок верст было превосходно известно знаменитое стрекотание шереметевских лягушек. А теперь они словно вымерли. С пруда не доносилось ни одного голоса, и беззвучно стояла осока. Нужно признаться, что Александр Семенович окончательно расстроился.
Об этих происшествиях начали толковать, и толковать самым неприятным образом, то есть за спиной Александра Семеновича.
- Действительно это странно,- сказал за обедом Александр Семенович жене,- я не могу понять, зачем этим птицам понадобилось улетать?
- Откуда я знаю? - ответила Маня.- Может быть, от твоего луча?
- Ну ты. Маня, обыкновеннейшая дура,- ответил Александр Семенович, бросив ложку,- ты - как мужики. При чем здесь луч?
- А я не знаю. Оставь меня в покое.
Вечером произошел третий сюрприз - опять взвыли собаки в Концовке, и ведь как! Над лунными полями стоял непрерывный стон, злобные тоскливые стенания.
Вознаградил себя несколько Александр Семенович еще сюрпризом, но уже приятным, а именно в оранжерее. В камерах начал слышаться беспрерывный стук в красных яйцах. Токи... токи... токи... токи... стучало то в одном, то в другом, то в третьем яйце.
Стук в яйцах был триумфальным стуком для Александра Семеновича. Тотчас были забыты странные происшествия в роще и на пруде. Сошлись все в оранжерее: и Маня, и Дуня, и сторож, и охранитель, оставивший винтовку у двери.
- Ну, что? Что вы скажете? - победоносно спрашивал Александр Семенович. Все с любопытством наклоняли уши к дверцам первой камеры.-Это они клювами стучат, цыплятки,-продолжал, сияя, Александр Семенович.- Не выведу цыпляток, скажете? Нет, дорогие мои,- И от избытка чувств он похлопал охранителя по плечу.- Выведу таких, что вы ахнете. Теперь мне в оба смотреть,- строго добавил он.- Чуть только начнут вылупливаться, сейчас же мне дать знать.
- Хорошо,- хором ответили сторож, Дуня и охранитель.
Таки... таки... таки... закипало то в одном, то в другом яйце первой камеры. Действительно, картина на глазах нарождающейся новой жизни в тонкой отсвечивающей кожуре была настолько интересна, что все общество еще долго просидело на опрокинутых пустых ящиках, глядя, как в загадочном мерцающем свете созревали малиновые яйца. Разошлись спать довольно поздно, когда над совхозом и окрестностями разлилась зеленоватая ночь. Была она загадочна и даже, можно сказать, страшна, вероятно потому, что нарушал ее полное молчание то и дело начинающийся беспричинный тоскливейший и ноющий вой собак в Концовке. Чего бесились проклятые псы - совершенно неизвестно.
Наутро Александра Семеновича ожидала неприятность. Охранитель был крайне сконфужен, руки прикладывал к сердцу, клялся и божился, что не спал, но ничего не заметил.
- Непонятное дело,- уверял охранитель,- я тут непричинен, товарищ Рокк.
- Спасибо вам, и от души благодарен,- распекал его Александр Семенович,- что вы, товарищ, думаете? Вас зачем приставили? Смотреть. Так вы мне и скажите, куда они делись? Ведь вылупились они? Значит, удрали. Значит, вы дверь оставили открытой да и ушли себе сами. Чтоб были мне цыплята!
- Некуда мне ходить. Что я, своего дела не знаю,- обиделся наконец воин,- что вы меня попрекаете даром, товарищ Рокк!
- Куды же они подевались?
- Да я почем знаю,- взбесился наконец воин,- что я их, укараулю? Я зачем приставлен. Смотреть, чтобы камеры никто не упер, я и исполняю свою должность. Вот вам камеры. А ловить ваших цыплят я не обязан по закону. Кто его знает, какие у вас цыплята вылупятся, может, их на велосипеде не догонишь!
Александр Семенович несколько осекся, побурчал еще что-то и впал в состояние изумления. Дело-то на самом деле. было странное. В первой камере, которую зарядили раньше всех, два яйца, помещающиеся у самого основания луча, оказались взломанными. И одно из них даже откатилось в сторону. Скорлупа валялась на асбестовом полу, в луче.
- Черт их знает,- бормотал Александр Семенович,- окна заперты, не через крышу же они улетели!
Он задрал голову и посмотрел туда, где в стеклянном переплете крыши было несколько широких дыр.
- Что вы, Александр Семенович,- крайне удивилась Дуня,- станут вам цыплята летать. Они тут где-нибудь... Цып... цып... цып...- начала она кричать и заглядывать в углы оранжереи, где стояли пыльные цветочные вазоны, какие-то доски и хлам. Но никакие цыплята нигде не отзывались.
Весь состав служащих часа два бегал по двору совхоза, разыскивая проворных цыплят, и нигде ничего не нашел. День прошел крайне возбужденно. Караул камер был увеличен еще сторожем, и тому был дан строжайший приказ каждые четверть часа заглядывать в окна камер и, чуть что, звать Александра Семеновича. Охранитель сидел насупившись у дверей, держа винтовку между колен. Александр Семенович совершенно захлопотался и только во втором часу дня пообедал.. После обеда он поспал часок в прохладной тени на бывшей оттоманке Шереметева, напился совхозного сухарного кваса, сходил в оранжерею и убедился, что теперь там все. в полном порядке. Старик сторож лежал животом на рогоже и мигая, смотрел в контрольное стекло первой камеры. Охранитель бодрствовал не уходя от дверей..
Но были и новости: яйца В третьей камере, заряженные позже всех, начали как-то причмокивать и цокать, как будто внутри их кто-то всхлипывал.
- Ух, зреют,- сказал Александр Семенович,- вот это зреют, теперь вижу. Видал? - отнесся он к сторожу.
- Да, дело замечательное,- ответил тот, качая головой и совершенно двусмысленным тоном.
Александр Семенович посидел немного у камер, но при нем никто не вылупился, он поднялся с корточек, размялся и заявил, что из усадьбы никуда, не уходит, а только пройдет на пруд выкупаться, и чтобы его, в случае чего, немедленно вызвали. Он сбегал во дворец в спальню, где стояли две узких пружинных кровати со скомканным бельем и на полу была навалена груда зеленых яблоков и горы проса, приготовленного для будущих выводков, вооружился мохнатым полотенцем, а подумав, захватил с собой и флейту, с тем чтобы на досуге поиграть над водною гладью. Он бодро выбежал из двора, пересек двор совхоза и по ивовой аллейке направился к пруду. Бодро шел Рокк, помахивая полотенцем и держа флейту под мышкой. Небо изливало зной сквозь ивы, и тело ныло и просилось в воду. На правой руке у Рокка началась заросль лопухов, в которую он, проходя, плюнул. И тотчас в глубине разлапистой путаницы послышалось шуршание, как будто кто-то поволок бревно. Почувствовав мимолетное неприятное сосание в сердце, Александр Семенович повернул грлову к заросли и посмотрел с удивлением.
Пруд уже два дня не отзывался никакими звуками. Шуршание смолкло, поверх лопухов мелькнула привлекательная гладь пруда и серая крыша купаленки. Несколько стрекоз мотнулись перед Александром Семеновичем. Он уже хотел повернуть к деревянным мосткам, как вдруг шорох в зелени повторился и к нему присоединилось короткое сипение, как будто высочилось масло и пар из паровоза. Александр Семенович насторожился и стал внимательно всматриваться в глухую стену сорной заросли.
- Александр Семенович,- прозвучал в этот момент голос жены Рокка, и белая ее кофточка мелькнула, скрылась, но опять мелькнула в малиннике,- Подожди, я тоже пойду купаться.
Жена спешила к пруду, но Александр Семенович ничего ей не ответил, весы приковавшнсь к лопухам. Сероватое и оливковое бревно начало, подниматься из их чащи, вырастая на глазах.
Какие-то мокрые желтоватые пятна, как показалось Александру Семеновичу, усеивали бревно. Оно начало вытягиваться, изгибаясь и шевелясь, вытянулось так высоко, что перегнало низенькую корявую иву... Затем верх бревна надломился, немного склонился, и над Александром Семеновичем оказалось что-то напоминающее по высоте электрический московский столб. Но только это что-то быле раза в три толще столба и гораздо красивее его благодаря чешуйчатой татуировке. Ничего еще не понимая, но уже холодея, Александр Семеновия глянул на верх ужасного столба, и сердце в нем на несколько секунд прекратило бой. Ему показалось, что мороз ударил внезапно в августовский день, а перед глазами стало так сумеречно, точно он глядел на солнце сквозь летние штаны.
На верхнем конце бревна оказалась голова. Она была сплющена, заострена и украшена желтым круглым пятном по оливковому фону. Лишенные век, открытые ледяные и узкие глаза сидели в крыше головы, и в глазах этих мерцала совершенно невиданная злоба. Голова сделала такое движение, словно клюкнула воздух, весь столб вобрался в лопухи, и только одни глаза остались и, не мигая, смотрели на Александра Семеновича. Тот, покрытый липким потом, произнес четыре слова, совершенно невероятных. и вызванных сводящим с ума страхом. Настолько уж хороши были эти глаза между листьями.
- Что это за шутки...
Затем ему вспомнилось, что факиры... да... да... Индия... плетеная корзинка и картинка... Заклинают.
Голова вновь взвилась, и стало выходить и туловище. Александр Семенович поднес флейту к губам, хрипло пискнул и заиграл, ежесекундно задыхаясь, вальс из “Евгения Онегина”.
Глаза в зелени тотчас же загорелись непримиримой ненавистью к этой опере.
- Что ты, одурел, что играешь на жаре? - послышался веселый голос Мани, и где-то краем глаза справа уловил Александр Семенович белое пятно.
Затем истошный визг пронизал весь совхоз, разросся и взлетел, а вальс запрыгал как с перебитой ногой. Голова из зелени рванулась вперед, глаза ее покинули - Александра Семеновича, отпустив его душу на покаяние. Змея приблизительно в пятнадцать аршин и толщиной в человека, как пружина, выскочила из лопухов. Туча пыли брызнула с дороги, и вальс кончился. Змея махнула мимо заведующего совхозом прямо туда, где была белая кофточка на дороге. Рокк видел совершенно отчетливо: Маня стала желто-белой и ее длинные волосы как проволочные поднялись на пол-аршина над головой. Змея на глазах Рокка, раскрыв на мгновение пасть, из которой вынырнуло что-то похожее на вилку, ухватила зубами Маню, оседавшую в пыль, за плечо, так что вздернула ее на аршин над землей. Тогда Маня повторила режущий предсмертный крик. Змея извернулась пятисаженным винтом, хвост ее взмел смерч, и стала Маню давить.
Та больше не издала ни одного звука, и только Рокк слышал, как лопались ее кости. Высоко над землей взметнулась голова Мани, нежно прижавшись к змеиной щеке.
Изо рта у Мани плеснуло кровью, выскочила сломанная рука и из-под ногтей брызнули фонтанчики крови. Затем змея, вывихнув челюсти, раскрыла пасть и разом надела свою голову на голову Мани и стала налезать на нее, как перчатка на палец. От змеи во все стороны било такое жаркое дыхание, что оно коснулось лица Рокка, а хвост чуть не смел его с дороги в едкой пыли. Вот тут-то Рокк и поседел. Сначала левая и потом правая половина его черной, как сапог, головы покрылась серебром. В смертной тошноте он оторвался наконец от дороги и, ничего и никого не видя, оглашая окрестности диким ревом, бросился бежать...

Глава IX Живая каша

Агент государственного политического управления на станции Дугино Щукин был очень храбрым человеком. Он задумчиво сказал своему товарищу, рыжему Полайтису:
- Ну, что ж, поедем. А? Давай мотоцикл,- потом помолчал и добавил, обращаясь к человеку, сидящему на лавке: - Флейту-то положите.
Но седой трясущийся человек на лавке, в помещении дугинского ГПУ, флейты не положил, а заплакал и замычал. Тогда Щукин и Полайтас поняли, что флейту нужно вынуть. Пальцы присохли к ней. Щукин, отличавшийся огромной, почти цирковой силой, стал палец за пальцем отгибать и отогнул все. Тогда флейту положили на стол.
Это было ранним солнечным утром следующего за смертью Мани дня.
- Бы поедете с нами,- сказал Щукин; обращаясь к Александру Семеновичу,- покажете нам, где и что.- Но Рокк в ужасе отстранился от него руками и закрылся, как от страшного видения.
- Нужно показать,-добавил суроцо Полаитис.
- Нет, оставь его. Видишь, человек не в себе.
- Отправьте меня в Москву,- плача попросил Александр Семенович.
- Вы разве совсем не вернетесь в совхоз?
Но Рокк вместо ответа опять заслонился руками, и ужас потек из его глаз.
- Ну, ладно,- решил Щукин,- вы действительно не в силах... Я вижу. Сейчас курьерский пойдет, с ним и поезжайте.
Затем у Щукина с Полайтисом, пока сторож станционный отпаивал Александра Семеновича водой и тот лязгал зубами по синей выщербленной кружке, произошло совещание. Полаитис полагал, что вообще ничего этого не было, просто-напросто Рокк душевнобольной и у него была страшная галлюцинация. Щукин же склонялся к мысли, что из города Грачевки, где в настоящий момент гастролировал цирк, убежал удав-констриктор. Услыхав их сомневающийся шепот, Рокк привстал. Он несколькопришел В себя и сказал, простирая руки, как библейский пророк:
- Слушайте меня. Слушайте. Что же вы не верите? Она была. Где же моя жена?
Щукин стал молчалив и серьезен и немедленно дал в Грачевку какую-то телеграмму. Третий агент по распоряжению Щукина стал неотступно находиться при Александре Семеновиче и должен был сопровождать его в Москву. Щукин же с Полайтисом стали готовиться к экспедиции. У них был всего один электрический револьвер, но и это уже была хорошенькая защита.
Пятидесятизарядная модель 27-го года, гордость французской техники для близкого боя, била всего на сто шагов, но давала поле два метра в диаметре и в этом поле все живое убивала наповал. Промахнуться было очень трудно. Щукин надел блестящую электрическую игрушку, а Полаитис обыкновенный 25-зарядный поясной пулеметик, взял обоймы, и на одном мотоцикле, по утренней росе и холодку, они по шоссе покатились к совхозу.
Мотоцикл простучал 20 верст, отделявших станцию от совхоза, в четверть часа (Рокк шел всю ночь, то и дело прячась в припадках, смертного страха в придорожную траву), и когда солнце начало значительно припекать, на пригорке, под которым вилась речка Топь, глянул сахарный с колоннами дворец в зелени.
Мертвая тишина стояла вокруг. У самого подъезда к совхозу агенты обогнали крестьянина на подводе. Тот плелся не спеша, нагруженный какими-то мешками, и вскоре остался позади. Мотоциклетка пробежала по мосту, и Полаитис затрубил в рожок, чтобы вызвать кого-нибудь. Но никто и нигде не отозвался, за исключением отдаленных остервенившихся собак в Концовке.
Мотоцикл, замедляя ход, подошел к воротам с позеленевшими львами. Запыленные агенты в желтых гетрах соскочили, прицепили цепью с замком к переплету решетки машину и вошли во двор. Тишина их поразила.
- Эй, кто тут есть! - окликнул Щукин громко.
Но никто не отозвался на его бас. Агенты обошли двор кругом, все более удивляясь. Полаитис нахмурился. Щукин стал посматривать серьезно, все более хмуря светлые брови. Заглянули через закрытое окно в кухню и увидали, что там никого нет, но весь пол усеян белыми осколками посуды.
- Ты знаешь, что-то действительно у них случилось. Я теперь вижу. Катастрофа,- молвил Полаитис.
- Эй, кто там есть! Эй! - кричал Щукин, но ему отвечало только эхо под сводами кухни.
- Черт их знает! - ворчал Щукин.- Ведь не могла же она слопать их всех сразу. Или разбежались. Идем в дом.
Дверь во дворце с колонной верандой была открыта настежь, и в нем было совершенно пусто. Агенты прошли даже в мезонин, стучали и открывали все двери, но ничего решительно не добились и через вымершее крыльцо вновь вышли во двор.
- Обойдем кругов. Коранжереям,- распорядился Щукин,все обшарим, а там можно будет протелефонировать.
По кирпичной дорожке агенты пошли, минуя клумбы, на задний двор, пересекли его и увидали блещущие стекла оранжереи. .
- Погоди-ка,- заметил шепотом Щукин и отстегнул с пояса револьвер. Полайтис насторожился и снял пулеметик. Странный и очень зычный звук тянулся в оранжерее и где-то за нею.
Похоже было, что где-то шипит паровоз. Зау-зау... зау-зау... с-с-с-с-с...-шипела оранжерея.
- А ну-ка, осторожно,- шепнул Щукин, и, стараясь не стучать каблуками, агенты придвинулись к самым стеклам и заглянули в оранжерею. .
Тотчас Полайтис откинулся назад, и лицо его стало бледно.
Щукин открыл рот и застыл с револьвером в руке.
Вся оранжерея жила, как червивая каша. Свиваясь и развиваясь в клубки, шипя и разворачиваясь, шаря и качая головами, по полу оранжереи ползли огромные змеи. Битая скорлупа валялась на полу и хрустела под их телами. Вверху бледно горел огромной силы электрический шар, и от этого вся внутренность оранжереи освещалась странным кинематографическим светом.
На Пoлy торчали три темных, словно фотографических, огромных ящика, -два из них, сдвинутые и покосившиеся, потухли, а в третьем горело небольшое густо-малиновое световое пятно. Змеи всех размеров ползли по проводам, поднимались по переплетам рам, вылезали через отверстия в крыше. На самом электрическом .шаре висела совершенно черная, пятнистая змея, в несколько аршин, и голова ее качалась у шара, как маятник. Какие-то погремушки звякали в шипении, из оранжереи тянуло странным гнилостным, словно прудовым запахом. И еще смутно разглядели агенты кучи белых яиц, валяющиеся в пыльных углах, и странную гигантскую голенастую птицу, лежащую неподвижно у камер, и труп человека в сером у двери, рядом с винтовкой.
- Назад,- крикнул Щукин и стал пятиться, левой рукою отдавливая Полайтмса и поднимая правою револьвер. Он успел выстрелить раз девять, прошипев и выбросив около оранжереи зеленоватую молнию. Звук страшно усилился, и в -ответ на стрельбу Щукина вся оранжерея пришла в бешеное движение, и плоские головы замелькали во всех дырах. Гром тотчас же начал скакать по всему совхозу и играть отблесками на стенках.
Чах-чах-чах-тах, стрелял Полайтис, отступая задом. Странный, четырехпалый, шорох послышался за спиной, и Полайтис вдруг страшно крикнул, падая навзничь. Существо на вывернутых лапах, коричнево-зеленого цвета, с громадной острой мордой, с гребенчатым хвостом, похожее на страшных размеров ящерицу, выкатилось из-за угла сарая и, яростно перекусив ногу Полайтису, сбило его на землю.
- Помоги,- крикнул Полайтис, и тотчас левая рука его попала в пасть и хрустнула, правой рукой он, тщетно пытаясь поднять ее, повез револьвером по земле. Щукин обернулся и заметался. Раз он успел выстрелить, но сильно взял в сторону, потому что боялся убить товарища. Второй раз он выстрелил по направлению оранжереи, потому что оттуда среди небольших змеиных морд высунулась одна огромная, оливковая, и туловище выскочило прямо по направлению к нему. Этим выстрелом он гигантскую змею убил и опять, прыгая и вертясь возле Полайтиса, полумертвого уже в пасти крокодила, выбирал место, куда бы выстрелить, чтобы убить страшного гада, не тронув агента.
Наконец это ему удалось. Из электроревольвера хлопнуло два раза, осветив вокруг все зеленоватым светом, и крокодил, прыгнув, вытянулся, окоченев, и выпустил Полайтиса. Кровь у того текла из рукава, текла изо рта, и он, привадая на правую здоровую руку, тянул переломленную левую ногу. Глаза его угасали.
- Щукин... беги,- промычал он, всхлипывая.
Щукин выстрелил несколько раз по направлению оранжереи, и в ней вылетело несколько стекол. Но огромная пружина, оливковая и гибкая, сзади, выскочив из подвального окна, перескользнула двор, заняв его весь пятисаженным телом, и во мгновение обвила ноги Щукина. Его швырнуло вниз на землю, и блестящий револьвер отпрыгнул в сторону. Щукин крикнул мощно,-потом задохся, потом кольца скрыли его совершенно, кроме головы. Кольцо прошло раз по голове, сдирая с нее скальп, я голова эта треснула. Больше в совхозе не послышалось ни одного выстрела. Все погасил шипящий, покрывающий звук.
И в ответ ему очень далеко по ветру донесся из Концовки вой, но теперь уже нельзя было разобрать, чей это вой - собачий или человечий.

Глава Х Катастрофа

В ночной редакции газеты “Известия” ярко горели шары, и толстый выпускающий редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами “По Союзу республик”. Одна гранка попалась ему на глаза, он всмотрелся в нее через пенсне и захохотал, созвал вокруг себя корректоров из корректорской и метранпажа и всем показал эту гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было напечатано:
“Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с лошадь и лягается, как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья”.
Наборщики страшно хохотали.
- В мое время,- заговорил выпускающий, хихикая жирно,- когда я работал у Вани Сытина в “Русском слове”, допивались до слонов. Это верно. А теперь, .стало быть, до страусов.
Наборщики хохотали.
- А ведь верно, страус,- заговорил метранпаж.- Что же ставить, Иван Вонифатьевич?
- Да что ты, сдурел,- ответил выпускающий,- я удивляюсь, как секретарь пропустил,- просто пьяная телеграмма.
- Попраздновали, это верно,- согласились наборщики, и метранпаж убрал со стола сообщение о страусе.
Поэтому “Известия” и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно, массу интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий “Известия” у себя в кабинете, свернул лист, зевнув, молвил: “Ничего интересного” - и стал надевать белый халат. Через некоторое время в кабинете у него загорелись горелки и заквакали лягушки. В кабинете же профессора Персикова была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
- Понял... слушаюсь-с,- говорил он.
Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
- Поедешь прямо в отдел животноводства к этому заведующему Птахе и скажешь ему прямо, что он - свинья. Скажи, что я так, профессор Персиков, так и сказал. Пакет ему отдай.
“Хорошенькое дело”,- подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом.
Персиков бушевал.
- Это черт знает что такое,- скулил он, разгуливая по кабинету и потирая руки в перчатках,- это неслыханное издевательство надо мной и над зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я два месяца не могу добиться необходимого. Словно до Америки далеко! Вечная кутерьма, вечное безобразие.- Он стал считать по пальцам: - Ловля... ну, десять дней самое большее, ну, хорошо - пятнадцать... ну, хорошо - двадцать и перелет два дня, из Лондона в Берлин день... Из Берлина к нам шесть часов... какое-то неописуемое безобразие...
Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
В кабинете у него было все готово для каких-то таинственных и опаснейших опытов, лежала полосами нарезанная бумага для заклейки дверей, лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих, как ртуть, с этикеткою “Доброхим. Не прикасаться” и рисунком черепа со скрещенными костями.
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб профессор успокоился и приступил к мелким работам. Так он и сделал.
В институте он работал до одиннадцати часов вечера, и поэтому ни о чем не знал, что творится за кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались неизвестны, потому что доцент Иванов был -в Художественном театре на “Федоре Иоанновиче” и, стало быть, сообщить новость профессору было некому.
Персиков около полуночи приехал на Пречистенку и лег спать, почитавеще на ночь в кровати какую-то английскую статью в журнале “Зоологический вестник”, полученном из Лондона. Он спал, да Спала и вся вертящаяся до поздней ночи Москва, и не спал лишь громадный серый корпус на Тверской во дворе, где страшно гудели, потрясая все здание, ротационные машины “Известий”. В кабинете выпускающего происходила невероятная кутерьма и путаница. Он, совершенно бешеный, с красными глазами, метался, не зная, что делать, и посылая всех к чертовой матери. Метранпаж ходил за ним и, дыша винным духом, говорил:
- Ну что же, Иван Вонифатьевич, не беда, пускай завтра утром выпускают экстренное приложение. Не из машины же номер выдирать.
Наборщики не разошлись домой, а ходили стаями, сбивались кучами и читали телеграммы, которые шли теперь всю ночь напролет, через каждые четверть часа, становясь все чудовищнее и страннее. Острая шляпа Альфреда Бронского мелькала в ослепительно розовом свете, заливавшем типографию, и механический толстяк скрипел и ковылял, показываясь то здесь, то там.
В подъезде хлопали двери и всю ночь появлялись репортеры. По всем двенадцати телефонам типографии звонили непрерывно, и станция почти механически подавала в ответ на загадочные трубки “занято”, “занято”, и на станции перед бессонными барышнями пели и пели сигнальные рожкиНаборщики облепили механического толстяка, и капитан дальнего плавания говорил им:
- Аэропланы с газом придется посылать.
- Не иначе,- отвечали наборщики,- ведь это что ж такое.- Затем страшная матерная ругань перекатывалась в воздухе и чей-то визгливый голос кричал:
- Этого Персикова расстрелять надо.
- При чем тут Персиков,- отвечали из гущи,- этого сукина сына в совхозе - вот кого расстрелять.
- Охрану надо было поставить,- выкрикивал кто-то.
- Да, может, это вовсе и не яйца.
Все здание тряслось и гудело от ротационных колес, и создавалось такое впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
Занявшийся день не остановил его. Напротив, только усилил, хоть и электричество погасло. Мотоциклетки одна за другой вкатывались в асфальтовый двор вперемешку с автомобилями.
Вся Москва встала, и белые листы газеты одели ее, как птицы.
Листы сыпались и шуршали у всех в руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня не хватило номеров, несмотря на то, что “Известия” выходили в этом месяце с тиражом в полтора миллиона экземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе и прибыл в институт. Там его ожидала новость.
В вестибюле стояли аккуратно обшитые металлическими полосами деревянные ящики, в количестве трех штук, испещренные заграничными наклейками на немецком языке, и над ними царствовала одна русская меловая- надпись: “осторожно - яйца”.
Бурная радость овладела профессором.
- Наконец-то,- вскричал он.- Панкрат, взламывай ящики немедленно и осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
Панкрат немедленно исполнил приказание, и через четверть часа в кабинете профессора, усеянном опилками и обрывками бумаги, забушевал его голос:
- Да они что же, издеваются надо мной, что ли,- выл профессор, потрясая кулаками, и вертя в руках яйца,-это какая-то скотина, а не Птаха. Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
- Яйца-с,- отвечал Панкрат горестно.
- Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал! На какого дьявола они мне нужны. Пусть посылают их этому негодяю в его совхоз!
Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
- Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! - загремел в коридоре института голос Иванова. .
Персиков оторвался; от телефона, и Панкрат стрельнул в сторону, давая дорогу приват-доценту. Тот вбежал в кабинет, вопреки своему джентльменскому, обычаи?, не снимая серой шляпы, сидящей на затылке, и с. газетным листом в руках.
- Вы знаете, Владимир Ипатьич, что случилось,- выкрикивал он и взмахнул перед лицом Персикова листом с надписью: “экстренное приложение”, посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
- Нет, вы слушайте, что они сделали,- в ответ закричал, не слушая. Персиков,- они меня вздумали удивить куриными яйцами. Этот Птаха форменный, идиот, посмотрите!
Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе уставился на вскрытые ящики, потом на диет, затем глаза почти выпрыгнули с лица. . .
- Так вот что,- задыхаясь, забормотал он,- теперь я понимаю... Нет, Владимир Ипатьич, вы только гляньте.- Он мгновенно развернул лист и дрожащими пальцами указал ПерсиХову на цветное изображение. На нем, как страшный пожарный шланг, извивалась оливковая в желтых пятнах змея в странной смазанной зелени. Она била снята сверху, с легонькой летательной машины, осторожно скользнувшей над змеей.-Кто это по-вашему, Владимир Ипатьич? .
Персиков сдвинул, очки на лоб, потом передвинул их на глаза, всмотрелся в рисуно и сказал в крайнем удивлении:
- Что за черт. Это... да это анаконда, водяной удав...
Иванов сбросил шляпу, опустился на стул и сказал, выстукивая каждое слово кулаком по столу:
- Владимир Ипатьич, эта анаконда из Смоленской губернии. Что-то чудовищное. Вы понимаете, этот негодяй вывел змей вместо кур, и, вы поймите, они дали .такую же самую феноменальную кладку, как лягушки!
- Что такое? - ответил Персиков и лицо его сделалось бурым... - Вы шутите, Петр Степанович... Откуда?
Иванов онемел на мгновение, потом получил дар слова и, тыча пальцем в открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
- Вот откуда.
- Что-о?! - завыл Персиков, начиная соображать.
Иванов совершенно уверенно взмахнул двумя сжатыми кулаками и закричал:
- Будьте покойны. Они ваш заказ на змеиные и страусовые яйца переслали в совхоз, а куриные вам по ошибке.
- Боже мой... боже мой,-повторил Персиков и, зеленея лицом, стал садиться на винтящийся табурет.
Панкрат совершенно одурел у двери, побледнел и онемел.
Иванов вскочил, схватил лист и, подчеркивая острым ногтем строчку, закричал в уши профессору:
- Ну, теперь они будут иметь веселую историю!.. Что теперь будет, я решительно не представляю. Владимир Ипатьич, вы гляньте, - и он завопил вслух, вычитывая первое попавшееся место со скомканного листа:-Змеи идут стаями в направлении Можайска-откладывая неимоверные количества яиц. Яйца были замечены в Духовском уезде... Появились крокодилы и страусы. Части особого назначения... и отряды государственного управления прекратили панику в Вязьме после того, как зажгли Пригородный лес, остановивший движение гадов...
: Персиков, разноцветный, иссиня-бледный, с сумасшедшими глазами, поднялся с табурета и задыхаясь начал кричать:
- Анаконда... анаконда... водяной удав! Боже мой! - В таком состоянии его еще никогда не видали ни Иванов, ни Панкрат.
Профессор сорвал одним взмахом галстук, оборвал пуговицы на сорочке, побагровел страшным параличным цветом и, шатаясь, с совершенно тупыми стеклянными глазами ринулся куда-то вон.
Вопль разлетелся под каменными сводами института.
- Анаконда... анаконда...- загремело эхо.
- Лови профессора! - взвизгнул Иванов Панкрату, заплясавшему от ужаса на месте.- Воды ему... у него удар.

Глава XI Бой и смерть

Пылала бешеная электрическая ночь в Москве. Горели все огни, и в квартирах не было места, где бы не сияли лампы со сброшенными абажурами. Ни в одной квартире Москвы, насчитывающей четыре миллиона населения, не спал ни один человек, кроме неосмысленных детей. В квартирах ели и пили как попало, в квартирах что-то выкрикивали, и поминутно искаженные лица выглядывали в окна во всех этажах, устремляя эзоры в небо, во всех направлениях изрезанное прожекторами. На небе то и дело вспыхивали белые огни, отбрасывали тающие бледные конусы на Москву и исчезали и гасли. Небо беспрерывно гудело очень низким аэропланным гулом. В особенности страшно было на Тверской-Ямской. На Александровский вокзал через каждые десять.минут приходили поезда, сбитые как попало из товарных и разноклассных вагонов и даже цистерн, облепленных обезумевшими людьми, и по Тверской-Ямской бежали густой кашей, ехали в автобусах, ехали на крышах трамваев, давили друг друга и попадали под колеса. На вокзале то и дело вспыхивала трескучая тревожная стрельба поверх толпы - это воинские части останавливали панику сумасшедших, бегущих по стрелкам железных дорог из Смоленской губернии на Москву. На вокзале то и дело с бешеным легким всхлипыванием вылетали стекла в окнах и выли все паровозы. Все улицы были усеяны плакатами, брошенными и растоптанными, и эти же плакаты под жгучими малиновыми рефлекторами глядели со стен. Они всем уже были известны и никто их не читал. В них Москва объявлялась на военном положении. В них грозили за панику и сообщали, что в Смоленскую губернию часть за частью уже едут отряды Красной армии, вооруженные газами. Но плакаты не могли остановить воющей ночи. В квартирах роняли и били посуду и цветочные вазоны, бегали, задевая за углы, разматывали и сматывали какие-то узлы и чемоданы в тщетной надежде пробраться на Каланчевскую площадь, на Ярославский или Николаевский вокзал. Увы, все вокзалы, ведущие на север и восток, были оцеплены густейшим слоем пехоты, и громадные грузовики, колыша и бренча цепями, доверху нагруженные ящиками, поверх которых сидели армейцы в остроконечных шлемах, ощетинившиеся во все стороны штыками, увозили запасы золотых момент из подвалов Народного комиссариата финансов и громадные ящики с надписью: “Осторожно. Третьяковская галерея”. Машины рявкали и бегали по всей Москве.
Очень далеко на небе дрожал отсвет пожара и слышались, колыша густую черноту августа, беспрерывные удары пушек.
Под утро по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня, вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины, выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочущая копытами по торцам, змея конной армии. Малиновые башлыки мотались концами на серых спинах, и кончики пик кололи небо. Толпа, мечущаяся и воющая, как будто ожила сразу, увидав ломящиеся вперед, рассекающие расплеснутое варево безумия шеренги. В толпе на тротуарах начали призывно, с надеждою выть.
- Да зравствует конная армия! - кричали исступленные женские голоса.
- Да зравствует! - отзывались мужчины.
- Задавят!! Давят!..- выли где-то.
- Помогите! - кричали с тротуара.
Коробки папирос, серебряные деньги, часы полетели в шеренги с тротуаров, какие-то женщины выскакивали на мостовую и, рискуя костями, плелись с боков конного строя, цепляясь за стремена и целуя их. В беспрерывном стрекоте копыт изредка взмывали голоса взводных:
- Короче повод.
Где-то пели весело и разухабисто, и с коней смотрели в зыбком рекламном свете лица в заломленных малиновых шапках.
То и дело прерывая шеренги конных ,с открытыми лицами, шли на конях же странные фигуры в странных чадрах, с отводными за спину трубками и с баллонами на ремнях за спиной. За ними ползли громадные цистерны-автомобили с длиннейшими рукавами и шлангами, точно на пожарных повозках, и тяжелые, раздавливающие торцы, наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на гусеничных лапах. Прерывались шеренги конных и шли автомобили, зашитые наглухо в серую броню, с теми же трубками, торчащими наружу, и белыми нарисованными черепами на боках с надписью “Газ. Доброхим”.
- Выручайте, братцы,- завывали с тротуаров,- бейте гадов... Спасайте Москву!
- Мать... мать...- перекатывалось по рядам. Папиросы пачками прыгали в освещенном ночном воздухе, и белые зубы скалились н” ошалевших людей с коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:
...Ни туз, ни дама, ни валет, Побьем мы гадов без сомненья, Четыре с боку ваших нет...
Гудящие раскаты “ура” выплывали над всей этой кашей, потому что пронесся слух, что впереди шеренг на лошади, в таком же малиновом башлыке, как и все всадники, едет ставший легендарным десять лет назад, постаревший и поседевший командир конной громады. Толпа завывала, и в небо улетал, немного успокаивая мятущиеся сердца, гул “ура ... ура...”
Институт был скупо освещен. События в него долетали только отдельными, смутными и глухими отзвуками. Раз под огненными часами близ манежа грохнул веером залп - это расстреляли на месте мародеров, пытавшихся ограбить квартиру на Волхонке.
Машинного движения на улице здесь было мало, оно все сбивалось к вокзалам. В кабинете профессора, где тускло горела одна лампа, отбрасывая пучок на стол. Персиков сидел, положив голову на руки, и молчал. Слоистый дым веял вокруг него. Луч в ящике погас. В террариях лягушки молчали, потому что уже спали. Профессор не работал и не читал. В стороне, под левым его локтем, лежал вечерний выпуск телеграмм на узкой полосе, сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия обстреливает можайский лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех сырых оврагах. Сообщалось, что эскадрилья аэропланов под Вязьмою действовала весьма удачно, залив газом почти весь уезд, но что жертвы человеческие в этих пространствах неисчислимы из-за того, что население, вместо того чтобы покидать уезды в порядке правильной эвакуации, благодаря панике металось разрозненными группами на свой риск и страх, кидаясь куда глаза глядят. Сообщалось, что отдельная кавказская кавалерийская дивизия в можайском направлении блистательно выиграла бой со страусовыми Стаями, перерубив их всех и уничтоживгромадные кладки страусовых яиц. При этом дивизия понесла незначительные потери; Сообщалось от правительства, что в случае, если гадов не удастся удержать в 200-верстной зоне от столицы, она будет эвакуирована в полном порядке.
Служащие и рабочие должны соблюдать полное спокойствие.
Правительство примет самые жесткие меры к тому, чтобы не допустить смоленской истории, в результате которой, благодаря смятению, вызванному неожиданным нападением гремучих змей, появившихся в количестве нескольких тысяч, город загорелся во всех местах, где бросили горящие печи и начали безнадежный повальный исход. Сообщалось, что продовольствием Москва обеспечена по меньшей мере на полгода и что совет при главнокомандующем предпринимает срочные меры к бронировке квартир для того, чтобы вести бои с гадами на самих улицах столицы, в случае если красным армиям и аэропланам и эскадрильям не удастся удержать нашествие пресмыкающихся.
Ничего этого профессор не читал, смотрел остекленевшими глазами перед собой и курил. Кроме него только два человека были в институте - Панкрат и то и дело заливающаяся слезами экономка Марья Степановна, бессонная уже третью ночь, которую она проводила в кабинете профессора, ни за что не желающего покинуть свой единственный оставшийся потухший ящик.
Теперь Марья Степановна приютилась на клеенчатом диване, в тени, в углу, и молчала в скорбной думе, глядя, как чайник с чаем, предназначенным для профессора, закипал на треножнике газовой горелки. Институт молчал, и все произошло внезапно.
С тротуара вдруг послышались ненавистные звонкие крики, так что Марья Степановна вскочила и взвизгнула. На улице замелькали огни фонарей и отозвался голос Панкрата в вестибюле. Профессор плохо воспринял этот шум. Он поднял на мгновение голову, пробормотал: “Ишь как беснуются... что ж я теперь поделаю”. И вновь впал в оцепенение. Но оно было нарушено. Страшно загремели кованые двери института, выходящие на Герцена, и все стены затряслись. Затем лопнул сплошной зеркальный слой в соседнем кабинете. Зазвенело и высыпалось стекло в кабинете профессора, и серый булыжник прыгнул в окно, развалив стеклянный стол. Лягушки шарахнулись в террариях и подняли вопль. Заметалась, завизжала Марья Степановна, бросилась к профессору, хватая его за руки и крича:
“Убегайте, Владимир Ипатьич, убегайте”. Тот поднялся с винтящегося стула, выпрямился и, сложив палец крючком, ответил, причем его глаза на миг приобрели прежний остренький блеск, напоминающий прежнего вдохновенного Персикова.
- Никуда я не пойду,- проговорил он,- это просто глупость,- они мечутся, как сумасшедшие... Ну а если вся Москва сошла с ума, то куда же я уйду. И, пожалуйста, перестаньте кричать. При чем здесь я. Панкрат! - позвал он и нажал кнопку.
Вероятно, он хотел, чтоб Панкрат прекратил всю суету, которой он вообще никогда не любил. Но Панкрат ничего уже не мог поделать. Грохот кончился тем, что двери института растворились и издалека донеслись хлопушечки выстрелов, а потом весь каменный институт загрохотал бегом, выкриками, боем стекол. Марья Степановна вцепилась в рукав Персикова и начала его тащить куда-то, он отбился от нее, вытянулся во весь рост и, как был в белом халате, вышел в коридор.
- Ну? - спросил он. Двери распахнулись, и первое, что появилось в дверях, это спина военного с малиновым шевроном и звездой на левом рукаве. Он отступал из двери, в которую напирала яростная толпа,-спиной и стрелял из револьвера. Потом он бросился бежать мимо Персикова, крикнув ему:
- Профессор, спасайтесь, я больше ничего не могу сделать.
Его словам ответил визг Марьи Степановны. Военный проскочил мимо Персикова, стоящего как белое изваяние, и исчез во тьме извилистых коридоров в противоположном конце. Люди вылетели из дверей, завывая:
- Бей его! Убивай...
- Мирового злодея!
- Ты распустил гадов!
Искаженные лица, разорванные платья запрыгали в коридорах, и кто-то выстрелил. Замелькали палки. Персиков немного отступил назад, прикрыл дверь, ведущую в кабинет, где в ужасе на полу на коленях стояла Марья Степановна, распростер руки, как распятый... Он не хотел пустить толпу и закричал в раздражении:
- Это форменное сумасшествие... вы совершенно дикие звери. Что вам нужно? - Завыл: - Вон отсюда! - и закончил фразу резким, всем знакомым выкриком: - Панкрат, гони их вон!
Но Панкрат никого уже не мог выгнать. Панкрат с разбитой головой, истоптанный и рваный в клочья, лежал неподвижно в вестибюле, и новые и новые толпы рвались мимо него, не обращая внимания на стрельбу милиции с улицы.
Низкий человек на обезьяньих кривых ногах, в разорванном пиджаке, в разорванной манишке, сбившейся на сторону, опередил других, дорвался до Персикова и страшным ударом палки раскроил ему голову. Персиков качнулся, стал падать на бок и последним его словом было:
- Панкрат... Панкрат...
Ни в чем не повинную Марью Степановну убили и растерзали в кабинете, камеру, где потух луч, разнесли в клочья, в клочья разнесли террарии, перебив и стоптав обезумевших лягушек, раздробили стеклянные столы, раздробили рефлекторы, а через час институт пылал, возле него валялись трупы, оцепленные шеренгою вооруженных электрическими револьверами, и пожарные автомобили, насасывая воду из кранов, лили струи во все окна, из которых, гудя, длинно выбивалось пламя.

Глава XII Морозный бог на машине

В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из старожилов никогда еще не отмеченный мороз. Он пришел и продержался двое суток, достигнув 18 градуов. Остервеневшая Москва заперла все окна, все двери. Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу и те безграничные пространства, которыми она владела и на которые упала страшная беда 28-го года. Конная армия под Можайском, потерявшая три четверти своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада, юго-запада и юга по направлению к Москве.
Их задушил мороз. Двух суток по 18 градусов не выдержали омерзительные стаи, и в 20-х числах августа, когда мороз исчез, оставив лишь сырость и мокроту, оставив влагу в воздухе, оставив побитую нежданным холодом зелень на деревьях, биться больше было не с кем. Беда кончилась. Леса, поля, необозримые болота были еще завалены разноцветными яйцами, покрытыми порою странным, нездешним невиданным рисунком, который безвестно пропавший Рокк принимал за грязюку, но эти яйца были совершенно безвредны. Они были мертвы, зародыши в них прикончены.
Необозримые пространства земли еще долго гнили от бесчисленных трупов крокодилов и змей, вызванных к жизни таинственным, родившимся на улице Герцена в гениальных глазах лучом, но они уже не были опасны, непрочные создания гнилостных, жарких, тропических болот погибли в два дня, оставив на пространстве трех губерний страшное зловоние, разложение и гной.
Были долгие эпидемии, были долго повальные болезни от трупов гадов и людей, и долго еще ходила армия, но уже снабженная не газами, а саперными принадлежностями, керосинными цистернами и шлангами, очищая землю. Очистила, и все кончилось к весне 29-го года.
А весною 29-го года опять затанцевала, загорелась и завертелась огнями Москва, и опять по-прежнему шаркало движение механических экипажей, и над шапкою храма Христа висел, как на ниточке, лунный серп, и на месте сгоревшего в августе 28-го года двухэтажного института выстроили новый зоологический дворец, и им заведовал приват-доцент Иванов, но Персикова уже не было. Никогда не возникал перед глазами людей скорченный убедительный крючок из пальца, и никто больше не слышал скрипучего квакающего голоса.
О луче и катастрофе 28-го года еще долго говорил и писал весь мир, но потом имя профессора Владимира Ипатьевича Персикова оделось туманом и погасло, как погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч.
Луч же этот вновь получить не удалось, хоть иногда изящный джентльмен и ныне ординарный профессор Петр Степанович Иванoв и пытался.
Первую камеру уничтожила разъяренная толпа в ночь убийства Персикова. Три камеры сгорели в Никольском совхозе “Красный луч” при первом бое эскадрильи с гадами, а восстановить их не удалось. Как ни просто было сочетание стекол с зеркальными пучками света, его не скомбинировали второй раз, несмотря на старания Иванова.
Очевидно, для этого нужно было что-то особенное кроме знания, чем обладал в мире только один человек - покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков.



М. Булгаков
Адам и Ева
Пьеса в 4-х актах

Участь смельчаков, считавших, что газа бояться нечего, всегда была одинакова - смерть!
“Боевые газы”

...и не буду больше поражать всего живущего, как я сделал. Впредь во все дни Земли сеяние и жатва не прекратятся...
Из неизвестной книги, найденной Маркизовым

Действующие:

Ева Войкевич,23 лет.
Адам Красовский, инженер, 28 лет.
Ефросимов Александр Ипполитов и ч , академик, 41 года.
Д а р а г а н , авиатор, 37 лет.
Пончик-Непобеда, литератор, 35 лет.
Захар Севастьянович Маркизов, изгнанный из профсоюза, 32 лет.
Аня, домработница, лет 23.
Клавдия Петровна, врач-психиатр, лет 35.
Мария Вируэс, женщина-авиатор, лет 28.
Де-Тимонеда, авиатор.
Зевальда, авиатор.
Павлов, авиатор.

1 акт

Май в Ленинграде. Комната в первом этаже, и окно открыто во двор.
Наиболее примечательной частью обстановки является висящая над столом лампа под густым абажуром. Под нею хорошо пасьянс раскладывать, но всякая мысль о пасьянсах исключается, лишь только у лампы появляется лицо Ефроснмова. Также заметен громкоговоритель, из которого течет звучно и мягко “Фауст” из Мариинского театра. Во дворе изредка слышна гармоника.
Рядом с комнатой передняя с телефоном.
Адам (целуя Еву). А чудная опера этот “Фауст”. А ты меня любишь?
Ева. Люблю.
Адам. Сегодня “Фауст”, а завтра вечером мы едем на Зеленый Мыс! Я счастлив! Когда стоял в очереди за билетами, весь покрылся горячим потом и понял, что жизнь прекрасна!..
Аня (.входит внезапно). Ах...
Адам. Аня! Вы хоть бы это... как это... постучались!
Аня. Адам Николаевич! Я думала, что вы в кухне!
А д а м. В кухне? В кухне? Зачем же я буду в кухне сидеть, когда “Фауст” идет?
Аня расставляет на столе посуду.
А д а м. На полтора месяца на Зеленый Мыс! (Жонглирует и разбивает стакан).
Ева. Так!..
Аня. Так. Стакан чужой. Дараганов стакан.
Адам. Куплю стакан. Куплю Дарагану пять стаканов.
Аня. Где вы купите? Нету стаканов.
Адам. Без паники! Будут стаканы к концу пятилетки! Да... вы правы, Анна Тимофеевна. Именно в кухне я должен быть сейчас, ибо я хотел вычистить желтые туфли. (Скрывается.)
А и я. Ах, завидно на вас смотреть, Ева Артемьевна. И красивый”, и инженер, и коммунист.
Ева. Знаете, Анюточка, я, пожалуй, действительно счастлива. Хотя... впрочем.., черт его знает!.. Да, почему вы не выходите замуж, ecли вам уж так хочется?
Аня. Все мерзавцы попадаются, Ева Артемьевна. Всем хорошие достались, а мне попадает какая-нибудь игрушечка, ну как в лотерее! И пьет сукин сын!
Ева. Пьет?
Аня. Сидит в подштанниках, в синем пенсне, читает графа Монте-Кристо и пьет с Кубиком.
Ева. Он несколько хулиганистый парень, но очень оригинальный.
Аня. Уж на что оригинальный! Бандит с гармоникой. Нет, не распишусь. Он на прошлой неделе побил бюрократа из 10-го номера, а его из профсоюза выкинули. И Баранову обманул, алименты ей заставили платить. Это же не жизнь!
Ева. Нет, я проверяю себя, и действительно я, кажется, счастлива.
Аня. Зато Дараган несчастлив.
Ева. Уже знает?
А н я. Я сказала.
Ева. Ну, это свинство, Аня!
Аня. Да что вы! Не узнает ли он, что ли? Он сегодня спрашивает: “А что, Ева придет вечером к Адаму?” А я говорю: “Придет и останется”.- “Как?” - “А так,- говорю,- что они сегодня расписались!” - “Как!” Ага, ага, покраснели!.. Всю квартиру завлекли!
Ева. Что вы выдумываете! Кого я завлекала?
А н я. Да уж будет вам сегодня! Вот и Пончик явится. Тоже влюблен.
Ева. На Зеленый Мыс! Не медля ни секунды, завтра вечером, в мягком вагоне, и никаких Пончиков!
Аня выметает осколки и выходит.
Адам (влетает). А. комната тебе нравится моя?
Ева. Скорее нравится. Да, нравится...
Адам целует ее.
Ева. Сейчас Аня опять вкатится... Погоди!
Адам. Никто, никто не придет. (Целует.)
Внезапно за окном голоса. Голос Маркизова: “Буржуй”, голос Ефросимова: “Это хулиганство!” Голос Маркизова: “Что? Кто это такой - хулиган? А?” - и на подоконник со двора вскакивает Ефросимов.
Возбужден. Дергается. Ефросимов худ, брит, в глазах туман, а в тумане свечки. Одет в великолепнейший костюм, так что сразу видно, что он недавно был в заграничной командировке, а безукоризненное белье Ефросимова показывает, что он холост и сам никогда не- одевается, а какая-то старуха, уверенная, что Ефросимов полубог, а не человек, утюжит, гладит, напоминает, утром подает... Через плечо на ремне у Ефросимова маленький аппарат, не очень похожий на фотографический.
Окружающих Ефросимов удивляет странными интонациями и жестикуляцией.
Е фр о сим о в. Простите, пожалуйста!..
Адам. Что такое?!
Ефросимов.За мной гонятся пьяные хулиганы! (Соскакивает в комнату.)
На подоконнике появляется Маркизов. Он, как описала Аня, в кальсонах, и в синем пенсне, и, несмотря на душный вечер, в пальто с меховым воротником.
Маркизов. Кто это хулиган? (В окно.) Граждане! Вы слышали, что я хулиган? (Ефросимову.) Вот я тебя сейчас стукну по уху, ты увидишь тогда, кто здесь хулиган!
Адам. Маркизов! Сию минуту убирайтесь из моей комнаты!
Маркизов. Он шляпу надел? А!
Ефросимов. Ради бога! Он разобьет аппарат!
Ева. Вон из комнаты! (Адаму.) Позвони сейчас же в милицию.
Аня (вбежав). Опять, Захар?!
Маркизов. Я извиняюсь, Анна Тимофеевна! Меня оскорбили, а не Захар! (Еве.) Милицию собираетесь по вечерам беспокоить? Члены профсоюза?
Аня. Уйди, Захар!
Маркизов. Уйду-с. (В окно.) Васенька, дружок! И ты, Кубик! Верные секунданты мои! Станьте, друзья, у парадного хода. Тут выйдет из квартиры паразит в сиреневом пиджаке.
Алкоголик-фотограф. Я с ним буду иметь дуэль. (Ефросимову.) Но я вам, заграничный граф, не советую выходить! Ставь себе койку в этой квартире, прописывайся у нас в жакте. Пока.
(Скрывается.)
Аня выбегает.
Ефросимов. Я об одном сожалею, что при этой сцене не присутствовало советское правительство. Чтобы я показал ему, с каким материалом оно собирается построить бесклассовое общество!..
В окно влетает кирпич.
Адам. Маркизов! Ты сядешь за хулиганство!
Ева. Ах, какая дрянь!
Ефросимов. Я - алкоголик? Я - алкоголик? Я в рот не беру ничего спиртного, уверяю вас! Правда, я курю, я очень много курю!..
Ева. Успокойтесь, успокойтесь.. Просто он безобразник.
Ефросимов (дергаясь). Her, я спокоен! Меня смущает только одно, что я потревожил вас. Сколько же это времени мне в самом деле сидеть в осаде?
Адам. Ничего, ничего. Эти секунданты скоро рассосутся. В крайнем случае я приму меры.
Ефросимов. Нет ли у вас... это... как называется... воды?
Ева. Пожалуйста, пожалуйста.
Ефросимов (напившись). Позвольте мне представиться. Моя фамилия... гм... Александр Ипполитович... А фамилию я забыл!..
Адам. Забыли свою фамилию?
Ефросимов. Ах, господи! Это ужасно!.. Как же, черт, фамилия? Известная фамилия. На эр... на эр... Позвольте: цианбром... фенил-ди-хлор-арсин... Ефросимов! Да. Вот какая фамилия. Ефросимов.
Адам. Так, так, так... Позвольте. Вы!..
Ефросимов. Да, да, именно. (Пьет воду.) Я, коротко говоря, профессор химии и академик Ефросимов. Вы ничего не имеете против?
Ева. Мы очень рады.
Ефросимов. А вы? К кому я попал через окно?
Адам. Адам Красовский.
Ефросимов. Вы - коммунист?
Адам. Да.
Ефросимов. Очень хорошо. (Еве.) А вы?
Е в а. Я - Ева Войкевич.
Ефросимов. Коммунистка?
Ева. Нет. Я - беспартийная.
Ефросимов. Очень, очень хорошо. Позвольте! Как вы назвали себя?
Ева. Ева Войкевич.
Ефросимов. Не может быть!
Ева. Почему?
Ефросимов. А вы?.. Э...
Ева. Это мой муж. Мы сегодня поженились. Ну, да, да, да, Адам и Ева!..
Ефросимов. Ага! Я сразу подметил. А вы говорите, что я сумасшедший!
Ева. Этого никто не говорил!
Ефросимов. Я вижу, что вы это думаете. Но нет, нет!
Не беспокойтесь: я нормален. Вид у меня действительно, я сознаю...
Когда я шел по городу, эти... ну, вот опять забыл... ну, маленькие... ходят в школу?..
Ева. Дети?
Ефросимов. Мальчики! Именно они. Свистели, а эти... ну, кусают. Рыжие.
Адам. Собаки?
Ефросимов. Да. Бросились на меня, а на углах эти... Милиционеры!
Ефросимов. Косились на меня. Возможно, что я шел зигзагами. В ваш же дом я попал потому, что хотел видеть профессора Буслова, но его нет дома. Он ушел на “Фауста”. Разрешите мне только немножко отдохнуть. Я измучился.
Ё в а. Пожалуйста, пожалуйста. Ждите у нас Буслова.
Адам. Вот мы сейчас закусим...
Ефросимов. Благодарю вас! Вы меня просто очаровали!
Адам. Это фотографический аппарат у вас?
Ефросимов. Нет. Ах! Ну, да. Конечно, фотографический. И знаете, раз уж судьба привела меня к вам, позвольте мне вас снять!
Е в а. Я, право...
А д а м. Я не знаю...
Ефросимов. Садитесь, садитесь... Да, но, виноват... (Адаму.) У вашей жены хороший характер?
Адам. По-моему, чудный.
Ефросимов. Прекрасно! Снять, снять! Пусть живет.
Адам (тихо). Ну его в болото. Я не желаю сниматься...
Ефросимов. Скажите, Ева, вы любите?
Ева. ...Жизнь? Я люблю жизнь. Очень.
Ефросимов. Молодец! Молодец! Великолепно. Садитесь.
Адам (тихо). К черту, к черту, не хочу я сниматься, он сумасшедший!
Ева (тихо). Он просто оригинал как всякий химик. Брось! (Громко.) Ну, Адам! Я, наконец, прошу тебя!
Адам хмуро усаживается рядом с Евой. В дверь стучат, но Ефросимов занят аппаратом, а Адам и Ева своими позами. В дверях появляется Пончик-Непобеда, а на окно осторожно взбирается Маркизов.
Ефросимов. Внимание! (Из аппарата бьет ослепительный луч.)
Пончик. Ах! (Ослепленный, скрывается.)
Маркизов. Ах, чтоб тебе! (.Скрывается за окном. Луч гаснет.)
Ева. Вот так магний!
Пончик (постучав вторично). Адам, можно?
Адам. Можно, можно. Входи, Павел!
Пончик входит. Это малый с блестящими глазками, в роговых очках, штаназс до колен и клетчатых чулках.
Пончик. Здорово, старик! Ах, и Ева здесь? Снимались? Вдвоем? Хе-хе-хе. Вот как-с! Я сейчас. Только приведу себя в порядок. (Скрывается.)
Е в а. Вы дадите нам карточку?
Ефросимов. О, натурально, натурально. Только не теперь, а немножко погодя.
Ад а м. Какой странный аппарат. Это заграничный? В первый раз вижу такой...
Послышался дальний тоскливый вой собаки.
Ефросимов (тревожно). Чего это собака воет? Гм... Вы чем занимаетесь, Ева...
Ева. Артемьевна. Я учусь на курсах иностранных языков.
Ефросимов. А вы, Адам?
Адам. Николаевич! Я - инженер.
Ефросимов. Скажите мне какую-нибудь простенькую формулу, ну, к примеру, формулу хлороформа.
Адам. Хлороформа? Хлороформа. Ева, ты не помнишь формулу хлороформа?
Е в а. Я никогда и не знала ее!
Адам. Видите ли, я специалист по мостам.
Ефросимов. А,тогда это вздор... Вздор эти мосты сейчас. Бросьте их! Ну, кому в голову придет сейчас думать о каких-то мостах! Право, смешно... Ну, вы затратите два года на постройку моста, а я берусь взорвать вам его в три минуты. Ну, какой же смысл тратить материал и время. Фу, как душно! И почему-то воют псы! Вы знаете, я два месяца просидел в лаборатории и сегодня в первый раз вышел на воздух. Вот почему я так странен и стал забывать простые слова! (Смеется.) Но представляю себе лицо в Европе. Адам Николаевич, вы думаете о том, что будет война?
Адам. Конечно, думаю. Она очень возможна, потому что капиталистический мир напоен ненавистью к социализму.
Ефросимов. Капиталистический мир напоен ненавистью к социалистическому миру, а социалистический напоен ненавистью к капиталистическому, дорогой строитель мостов, а формула хлороформа СНСЬз! Война будет потому, что сегодня душно! Она будет потому, что в трамвае мне каждый день говорят: “Ишь, шляпу надел!” Она будет потому, что при прочтении газет - (вынимает из кармана две газеты) - волосы шевелятся на голове и кажется, что видишь кошмар. (Указывает в газету.). Что напечатано? “Капитализм необходимо уничтожить”. Да? А там - (указывает куда-то вдаль) - а там что? А там напечатано - “Коммунизм надо уничтожить”. Кошмар! Негра убили на электрическом стуле. Совсем в другом месте, черт знает где, в Бомбейской провинции кто-то перерезал телеграфную проволоку, в Югославии казнили, стреляли в Испании, стреляли в Берлине. Завтра будут стрелять в Пенсильвании. Это сон! И девушки с ружьями, девушки! - ходят у меня на улице под окнами и поют: “Винтовочка, бей, бей, бей... буржуев не жалей!” Всякий день! Под котлом пламя, по воде ходят Пузырьки, какой же, какой слепец будет думать, что она не закипит?
Адам. Виноват, профессор, я извиняюсь! Негр - это одно, а винтовочка, бей - это правильно. Вы, профессор Ефросимов, не можете быть против этой песни!
Ефросимов. Нет, я вообще против пения на улицах.
Адам. Ге... ге... ге. Однако! Будет страшный взрыв, но это последний очищающий взрыв, потому что на стороне СССР - великая идея.
Ефросимов. Очень возможно, что это великая идея, но дело в том, что в мире есть люди с другой идеей, и идея их заключается в том, чтобы вас с вашей идеей уничтожать.
Адам. Ну, это мы посмотрим!
Ефросимов. Очень боюсь, что многим как раз посмотреть ничего не удастся! Все дело в старичках!..
Ева. Каких старичках?..
Ефросимов (таинственно). Чистенькие старички, в цилиндрах ходят... По сути дела старичкам безразлична какая бы то ни было идея, за исключением одной - чтобы экономка вовремя подавала кофе. Они не привередливы!.. Один из них сидел, знаете ли, в лаборатории и занимался, не толкаемый ничем, кроме мальчишеской любознательности, чепухой: намешал в колбе разной дряни - вот вроде этого хлороформа, Адам Николаевич, серной кислоты и прочего,- и стал подогревать, чтобы посмотреть - что из этого выйдет. Вышло из этого то, что не уСпел он допить свой кофе, как тысячи людей легли рядышком на полях, затем посинели, как сливы, и затем их всех на грузовиках свезли в яму. А интереснее всего то, что они были молодые люди, Адам, и решительно не повинные ни в каких идеях. Я боюсь идей! Всякая из них хороша сама по себе, но лишь до того момента, пока старичок профессор не вооружит ее технически. Вы - идею, а ученый в дополнении к ней - мышьяк!..
Ева (печально под лампой). Мне страшно. Тебя отравят, мой Адам!
Адам. Не бойся, Ева, не бойся! Я надену противогаз, и мы встретим их!
Ефросимов. С таким же успехом вы можете надвинуть шляпу на лицо! О, милый инженер! Есть только одно ужасное слово, и это слово “сверх”. Могу себе представить идиота в комнате, человека, героя даже! Но сверхидиот? Как он выглядит? Как пьет чай? Какие поступки совершает? Сверхгерой? Не понимаю! Бледнеет фантазия! Весь вопрос в том, чем будет пахнуть. Как ни бился старичок, всегда чем-нибудь пахло, то горчицей, то миндалем, то гнилой капустой, и, наконец, запахло нежной геранью. Это был зловещий запах, друзья, но это не “сверх”! “Сверх” же будет, когда в лаборатории ничем не запахнет, не загремит и быстро подействует. Тогда старик поставит на пробирке черный крестик, чтобы не спутать, и скажет: “Я сделал, что умел. Остальное - ваше дело. Идеи, столкнитесь!” (Шепотом.) Так вот, Адам Николаевич, уже не пахнет ничем, не взрывается и быстро действует.
Е в а. Я не желаю умирать! Что же делать?
Ефросимо в. В землю! Вниз! В преисподнюю, о прародительница Ева! Вместо того, чтобы строить мост, ройте подземный город и бегите вниз!
Е в а. Я не желаю ничего этого! Адам, едем скорее на Зеленый Мыс!
Ефросимов. О дитя мое! Я расстроил вас? Ну, успокойтесь, успокойтесь. Забудьте обо всем, что я сказал: войны не будет. Вот почему: найдется, наконец, тот, кто скажет: если уж нельзя прекратить поток идей, обуревающих, между прочим, и Адама Николаевича, то нужно обуздать старичков. Но за ними с противогазом не угонишься! Требуется что-то радикальное. Смотрите - (накладывает одну кисть руки на другую) - это клетка человеческого тела... Теперь - (сдвигает пальцы) - что произошло? Та же прежняя клетка, но щели между частицами ее исчезли, а через эти щели, Адам Николаевич, и проникал старичок! Непонятно? Все спокойно! Поезжайте в Зеленый Мыс! Благословляю вас, Адам и Ева!
В дверях бесшумно появляется Дараган.Онв черном, во всю грудь у него вышита серебряная летная птица.
Если кто-нибудь найдет этот способ сдвинуть пальцы, то, Адам Николаевич, химическая война не состоится, а следовательно, не состоится и никакая война. Но только весь вопрос в том, кому отдать такое изобретение...
Дараган (внезапно). Это самый легкий вопрос, профессор. Такое изобретение нужно немедленно сдать Реввоенсовету республики...
А д а м. А, Дараган! Вот познакомьтесь: Андрей Дараган.
Дараган.Я знаю профессора. Очень приятно.
Адам. Ну, Дараган. Сознаюсь - мы расписались сегодня с Евой.
Дараган. И это уже знаю. Ну, что ж, поздравляю, Ева. Переехали к нам? Соседи будем. Я слушал вас, профессор. Вы прочли нашим командирам лекцию “Улавливание боевых мышьяков”. Какой блеск!
Ефросимов. Ах, да, да!.. Как же... Да что ж “улавливание” - разве их уловишь?
Дараган. Приятно, что в республике трудящихся имеются такие громадные научные силы, как вы.
Ефросимов. Благодарю вас. А вы чем изволите заниматься?
Дараган. Ну, я что ж? Я служу республике в должности командира истребительной эскадрильи.
Ефросимов. Ах, так, так...
Дараган. Профессор, вот вы говорили, что возможно такое изобретение, которое исключит химическую войну?
Ефросимов. Да.
Дараган. Поразительно! Вы даже спрашивали, куда его сдать?
Ефросимов (морщась). Ах, да. Это мучительнейший вопрос. Я полагаю, что, чтобы спасти человечество от беды, нужно сдать такое изобретение всем странам сразу.
Дараган (темнея). Как? (Пауза.) Всем странам? Профессор, что вы говорите! Отдать капиталистическим странам изобретение исключительной военной важности?
Ефросимов. Ну, а как же быть, по-вашему?
Дараган.Я поражен. По-моему... Извините, профессор, но я бы не советовал вам нигде даже произносить это... Право...
Адам за спиной Ефросимова делает знак Дарагану, обозначающий: “Ефросимов не в своем уме”.
Д а р а г а н (покосившись на аппарат Ефросимова). Впрочем, конечно, это вопрос очень сложный... А это простое изобретение?
Ефросимов. Я полагаю, что оно будет просто... сравнительно...
Пончик (входя с шумом). Привет, товарищи, привет! Вот и я! Ева! (Целует руку).
Ева. Знакомьтесь...
Пончик. Литератор - Павел Пончик-Непобеда.
Ефросимов. Ефросимов.
Все садятся за стол.
Пончик. Поздравьте, друзья! В Ленинграде большая литературная новость...
Ева. Какая?
Пончик. Мой роман принят к печатанью... Двадцать два печатных листика. Так-то-с... Адам. Читай!
Ева. Вот сейчас закусим...
По н ч и к. Можно читать и во время еды.
А д а м. У нас тоже литературная новость: мы, брат, сегодня расписались...
Пончик. Где?
Адам. Ну, где... В ЗАГСе...
Пончик. Так... (Пауза.) Поздравляю!
Дараган.Авы где, профессор, живете?
Ефросимов. Я живу... Ну, словом, номер 16-й... Коричневый дом... Виноват... (Вынимает записную книжку.) Ага. Вот. Улица Жуковского... Нет... С этим надо бороться.
Д а р а г а н. Только что переехали?
Ефросимов. Да нет, третий год живу. Забыл, понимаете ли, название улицы.
Е в а. Со всяким может случиться!
Д а р а г а н. Угу...
Пончик дико смотрит на Ефросимова.
Адам. Ну, роман! Роман!
Пончик (вынимая рукопись). Впрочем, вам, может быть, скучно слушать?
Ева. Нет, нет! Хотим!
Д а р а г а н. Дуйте, дуйте!
Пончик (вооружается рукописью, и под лампой сразу становится уютно. Читает). “...Красные Зеленя... Роман. Глава первая. ...Там, где некогда тощую землю бороздили землистые лица крестьян князя Барятинского, ныне показались свежие щечки колхозниц. “Эх, Ваня! Ваня!...” - зазвенело на меже...”
Ефросимов. Тысячу извинений... Я только один вопрос: ведь это было напечатано во вчерашней “Вечерке”?
Пончик. Я извиняюсь, в какой “Вечерке”? Я читаю рукопись!
Ефросимов. Простите. (Вынимает газету, показывает Пончику.)
Пончик, (поглядев в газету). Какая сволочь! А!
Адам. Кто?
Пончик. Марьин-Рощин! Вот кто! Нет, вы послушайте) (Читает в газете.) “...Там, где когда-то хилые поля обрабатывали голодные мужики графа Шереметьева...” Ах, мерзавец! (Читает.)” ...теперь работают кохозницы в красных повязках. “Егорка”,- закричали на полосе...” Сукин сын!
Ева. Списал?
Пончик. Как он мог списать? Нет! Мы в одной бригаде ездили в колхоз, и он таскался за мной по колхозу, как тень, и мы видели одни и те же картины.
Дараган. А имение-то чье? Шереметьева или Барятинского?
Пончик. Дондукова-Корсакова именье.
Ефросимов. Что ж! Теперь публике останется решить одно: у кого из двух эти картины вышли лучше...
Пончик. Так... Так... У кого лучше вышли картины... У лакировщика и примазавшегося графомана или же у Павла Пончика-Непобеды?
Ефросимов. (простодушно). У графомана вышло лучше.
Пончик. Мерси, Адам, мерси. (Ефросимову.) Аполлон Акимович лично мне в Москве сказал: “Молодец! Крепкий роман!”
Ефросимов. А кто это - Аполлон Акимович?
Пончик. Здрасте! Спасибо, Адам... Может быть, гражданин не знает, кто такой Савелий Савельевич? Может быть, он “Войны и мира” не читал? В Главлите никогда не был, но критикует!
Ева. Павел Апостолович!
Дараган. Товарищи! По рюмке водки!
В передней звонок телефона. Дараган выбегает в переднюю и задергивает комнату занавесом.
Дараган. Да... Я у телефона. (Пауза. Бледнеет.) Вышла уже машина? (Пауза). Сейчас! (Вешает трубку, зовет тихонько.) Пончик-Непобеда! Пончик!
Пончик (выходит в переднюю). Что это за гусь такой?
Д а р а г а н. Это знаменитый химик Ефросимов.
Пончик. Так черт его возьми! Может, он в химии и смыслит...
Д а р а г а н. Погодите, Пончик-Непобеда, слушайте: я сейчас уеду срочно на аэродром. Вы же сделайте следующее: никуда не звоня по телефону и сказав Адаму, чтобы профессор ни в коем случае не вышел отсюда, отправитесь и сообщите - первое, что профессор Ефросимов, по моему подозрению, сделал военное величайшей важности открытие. Что это изобретение в виде аппарата надето на нем. Что он здесь. Это раз. Второе - по моему подозрению, он психически расстроен и может натворить величайшей ерунды в смысле заграницы... Третье - пусть сейчас же явятся и проверят все это. Все. Но, Пончик-Непобеда, если профессор с аппаратом уйдет отсюда, отвечать будете вы по делу о государственной измене.
Пончик. Товарищ Дараган, помилуйте... (Резкий стук в дверь квартиры.)
Дараган (открыв дверь, говорит). Не помилую. Еду. (И исчезает без фуражки.)
Пончик. Товарищ Дараган, вы фуражку забыли.
Дараган (за дверью). Черт с ней!
Пончик. Вот навязалась история на мою голову. (Тихонько.) Адам! Адам!
Адам (выходя в переднюю). Что такое?
Пончик. Слушай, Адам. Прими меры, чтобы этот чертов химик никуда от тебя со своим аппаратом не ушел, пока я не вернусь.
Адам. Это что обозначает?
Пончик. Мы сейчас с Дараганом догадались, что на нем государственное военное изобретение. Аппарат!
Адам. Это фотографический аппарат!
Пончик. Какой там черт фотографический!
Адам. А-а!
П о н ч и к. Я вернусь не один. И помни: отвечать будешь ты! (Бросается в дверь.)
А д а м (в дверь). Где Дараган?
Пончик (за дверью). Не знаю.
Адам. Что за собачий вечер! (Потрясенный, возвращается в комнату.)
В в а. А где Пончик и Дараган?
Адам. Они пошли в магазин.
Ева. Вот чудаки! Ведь все же есть...
Адам. Они сейчас придут. (Пауза.)
Eфросимов (неожиданно). Боже мой! Жак! Жак! Ах, я дурак! Ведь я же забыл снять Жака... В первую очередь. Господи! Ведь это прямо помрачение ума. Но не может же быть, чтобы все свалилось так внезапно и сию минуту. Успокойте меня, Ева! Что, “Фауст” идет еще? Ах, ах... ах... (Подходит к окну и начинает смотреть в него.)
Адам (тихо Еве). Ты считаешь его нормальным?
Е в а. Я считаю его совершенно нормальным.
Ефросимов. “Фауст” идет еще?
Ева. Сейчас. (Открывает громкоговоритель, и оттуда слышны последние такты сцены в храме, а затем начинается марш.) Идет.
Ефросимов. И зачем физиологу Буслову Фауст?
Ева. Голубчик Александр Ипполитович, что случилось? Перестаньте так волноваться, выпейте вина!
Ефросимов. Постойте, постойте!.. Слышите, опять...
Адам (тревожно). Что? Ну, собака завыла. Ее дразнит гармоника...
Ефросимов. Ах, нет, нет... Они целый день воют сегодня. И если б вы знали, как это меня тревожит! И я уже раздираем между двумя желаниями: ждать Буслова или бросить его и бежать к Жаку...
Адам. Кто такой Жак?
Ефросимов. Ах, если бы не Жак, я был бы совершенно одинок на этом свете, потому что нельзя же считать мою тетку, которая гладит сорочки... Жак освещает мою жизнь... (Пауза.) Жак - это моя собака. Вижу, идут четверо, несут щенка и смеются. Оказывается - вешать! И я им заплатил 12 рублей, чтобы они не вешали его. Теперь он взрослый и я никогда не расстаюсь с ним. В неядовитые дни он сидит у меня в лаборатории, и он смотрит, как я работаю. За что вешать собаку?..
Ева. Александр Ипполитович, вам непременно нужно жениться!
Ефросимов. Ах, я ни за что не женюсь, пока не узнаю, почему развылись собаки!.. Так что же, наконец, научите!
Ждать ли Буслова или бежать к Жаку? А?
Ева. Миленький Александр Ипполитович! Нельзя же так! Ну, что случится с вашим Жаком? Ведь это же просто - неврастения! Ну, конечно, дождаться Буслова, поговорить с ним и спокойно отправиться домой и лечь спать!
Звонок. Адам идет открывать, и входят Туллер 1-й, Т у л л е р 2-й и Клавдия Петровна. Последним входит озабоченный Пончик.
Т у л л е р 1-й. Привет, Адам! Узнали о твоем бракосочетании и решили нагрянуть к тебе - поздравить! Здорово...
Адам (растерян, он видит Туллера впервые в жизни).
Здорово... Входите!.. (Входят в комнату.)
Т у л л е р 1-й. Знакомь же с женой!
Адам. Вот это Ева... Э...
Т у л л е р 1-й. Туллер, Адамов друг. Наверное, он не раз рассказывал обо мне?
Ева. Нет, ничего не говорил!..
Туллер 1-й. Разбойник! Прошу, знакомьтесь: это мой двоюродный брат - тоже Туллер!
Т у л л е р 2-й. Туллер!
Т у л л е р 1-й. Мы, Ева Артемьевна, вот и Клавдию прихватили с собой. Знакомьтесь! Ну, это просто ученая женщина.
Врач. Психиатр. Вот как. Тоже ничего не говорил? Хорош друг! Ах, Адам! (Еве.) Вы не сердитесь на незваных гостей?
Ева. Нет, нет, зачем же! У Адама всегда очень симпатичные приятели. Аня! Аня!
Т у л л е р 1-й. Нет, нет, никаких хлопот! Мой двоюродный брат Туллер - хозяйственник...
Туллер 2-й. Туллер прав... (Разворачивает сверток.) Ева. Это совершенно напрасно. У нас все есть!
Входит А н я, ей передают коробки, она уходит.
Пончик, садитесь! А где же Дараган? Садитесь, товарищи!
Клавдия. Боже, какая жара!
Ева. Адам! Познакомь же...
Туллер1-й.С кем? С Александром Ипполитовичем? Что вы! Мы прекрасно знакомы!
Туллер 2-й. Туллер, Александр Ипполитович тебя явно не узнает!
Т у л л е р 1-й. Быть этого не может!
Ефросимов. Простите... Я, право, так рассеян... Я, действительно, не узнаю...
Т у л л е р 1-й. Но как же...
Клавдия. Оставьте, Туллер, в такую жару родного брата не узнаешь! У меня в августе положительно плавятся мозги. Ах, этот август!
Ефросимов. Простите, но сейчас же ведь не август?
Клавдия. Как не август? А какой же у нас месяц по-вашему?
Туллер 1-й. Вот тебе раз! Клавдия от духоты помешалась! Александр Ипполитович, скажите ей, бога ради: какой теперь месяц?
Ефросимов. Во всяком случае, не август, а этот... как его... как его... (Пауза.)
Туллер1-й {.тихо и значительно). Май у нас, в СССР, Александр Ипполитович, май!.. (Весело.) Итак, в прошлом году, в этом же мае... Сестрорецк... Вы жили на даче у вдовы Марьи Павловны Офицерской, а я рядом у Козловых. Вы с Жаком ходили купаться, и я вашего Жака даже снял один раз!
Ефросимов. Вот оказия... Совершенно верно: Марья Павловна... у меня, по-видимому, отшибло память!
Туллер 2-й. Эх, ты, фотограф) Видно, ты не очень примечательная личность. Ты лучше обрати внимание, какой у профессора замечательный аппарат!
Туллер 1-й. Туллер! Это не фотографический аппарат.
Туллер 2-й. Ну, что ты мне рассказываешь!.. Это Заграничный фотографический аппарат!
Туллер1-й. Туллер!..
Туллер 2-й. Фотографический!
Туллер1-й.Ая говорю - не фотографический!
Туллер 2-й. Фо-то-графический!
Ефросимов. Видите ли, гражданин Туллер, это...
Туллер 1-й. Нет, нет, профессор, его надо проучить. Пари на 15 рублей желаешь?
Туллер 2-й. Идет!
Т у л л е р 1-й. Ну-с, профессор, какой это аппарат? Фотографический?
Ефросимов. Видите ли... это не фотографический аппарат...
Ева. Как?!
Входит Аня и начинает вынимать из буфета посуду. В громкоговорителе мощные хоры с оркестрами поют: “Родины славу не посрамим!..”
Туллер1-й. Гоп! Вынимай 15 рублей! Это - урок!
Туллер 2-й. Но, позвольте, как же, ведь это “Гном”?
Т у л л е р 1-й. Сам ты гном!
Вдруг послышался визг собаки, затем короткий вопль женщины.
Аня (роняет посуду). 0х! Тошно... (Падает и умирает.)
За окнами послышались короткие, быстро гаснуйие крики. Гармоника умолкла.
Туллер1-й. Ах1 (Падает и умирает.)
Туллер 2-й. Богданов! Бери аппарат!.. (Падает и умирает.)
Клавдия. Я погибла! (Падает, умирает.)
Пончик. Что это такое?! Что это такое?! (Пятится, бросается бежать и исчезает из квартиры, хлопнув дверью.)
Музыка в громкоговорителе разваливается. Слышен тяжкий гул голосов, но он сейчас же прекращается. Настает полное молчание всюду.
Ефросимов. О предчувствие мое! Жак!.. (Отчаянно.) Жак!
Адам (бросается к Клавдии, вглядывается в лицо, потом медленно идет к Ефросимову. Становится страшен). Так вот что за аппарат? Вы убили их? (Исступленно.) На помощь! Хватайте человека с аппаратом!
Ева. Адам! Что это!
Ефросимов. Безумный! Что вы! Поймите, наконец!
Ева, оторвите от меня дикую кошку!
Ева (глянув в окно). Ой, что же это?! Адам, глянь в окно! Дети лежат!..
Адам (оставив Ефросимова, подбегает к окну). Объясните, что это?..
Ефросимов. Это? (В глазах у Ефросимова полные туманы.) Это? Идея1! Негр на электрическом стуле! Это - моя беда! Это - винтовочка, бей! Это - такая война! Это солнечный газ!..
Адам. Что? Не слышу? Что? Газ?! (Схватывает Еву за руку.) За мною! Скорее, в подвал! За мной! (Тащит Еву к выходу.)
Ева. Адам, спаси меня!
Ефросимов. Остановитесь! Не бегите! Вам ничто уже не угрожает! Да поймите же, наконец, что этот аппарат спасает от газа! Я сделал открытие! Я! Я! Ефросимов! Вы спасены! Сдержите вашу жену, а то она сойдет с ума!
А д а м. А они умерли?
Ефросимов. Они умерли!
Ева. Адам! Адам! (Указывая на Ефросимова.) Он гений! Он пророк!
Ефросимов. Повтори! Гений? Гений? Кто-нибудь, кто видел живых среди мертвых, повторите ее слова!
Ё в а (в припадке страха). Боюсь мертвых! Спасите! В подвал! (Убегает.)
Адам. Куда ты?! Остановись! Остановись! (Убегает за ней.)
Ефросимов (один). Умерли... И дети? Дети? Они выросли бы, и у них появились бы идеи... Какие? Повесить щенка?.. А ты, мой друг? Какая у тебя была идея, кроме одной - никому не сделать зла, лежать у ног, смотреть в глаза и сытно есть!.. За что же вешать собаку?..
Свет начинает убывать медленно, и в Ленинграде настает тьма.

Занавес

II акт

Большой универсальный магазин в Ленинграде. Внутренняя лестница.
Гигантские стекла внизу выбиты, и в магазине стоит травмай, вошедший в магазин. Мертвая вагоновожатая. На лесенке у полки мертвый продавец с сорочкой в руках. Мертвая женщина, склонившаяся на прилавок, мертвый у входа (умер стоя). Но более мертвых нет. Вероятно, публика из магазина бросилась бежать и люди умирали на улице. Весь пол усеян раздавленными покупками.
В гигантских окнах универмага ад и рай. Рай освещен ранним солнцем вверху, а внизу ад - большим густым заревом. Между ними висит дым, и в нем призрачная квадрига над развалинами и пожарищами. Стоит настоящая мертвая тишина.
Ева (входит с улицы, пройдя через разбитое окно. Платье на Еве разорвано. Ева явно психически ущерблена. Говорит, обернувшись к улице.) Но предупреждаю, я не останусь одна более четверти часа. Слышите! Я не меньше Жака могу рассчитывать на сожаление и внимание! Я - молодая женщина, и, наконец, я трусливая, я слабая женщина! Миленькие, голубчики, ну, хорошо, я все сделаю, но только не уходите далеко, так, чтобы я ощущала ваше присутствие! Хорошо? А? Ушли!.. (Садится на лестнице.) Прежде всего закурить... Спички... (Обращается к мертвому продавцу.) Спички! (Шарит у него в карманах, вынимает спички, закуривает.) Наверно, ссорился с покупательницей? Дети, возможно, есть у тебя? Ну, ладно. (Поднимается по лесенке вверх и начинает выбирать на полке рубашки.)
Вверху слышен звук падения, посыпались по лестнице стекла, затем сверху по лестнице сбегает Д а р а г а н. Он до шеи запакован в промасленный костюм. Костюм этот разорван и окровавлен. На груди светит лампа. Лицо Дарагана покрыто язвами, волосы седые. Дараган бежит вниз, шаря в воздухе руками и неверно. Он - слеп.
Дараган. Ко мне! Ко мне! Эй, товарищи! Кто здесь есть? Ко мне! (Сбегает, падает у подножия лестницы.)
Ева (опомнившись кричит пронзительно). Живой! (Закрывает лицо руками.) Живой! (Кричит в улицу.) Мужчины! Вернитесь! Адам! Появился первый живой! Летчик! (Дарагану.) Вам помогут сейчас! Вы ранены?
Дараган. Женщина? А? Женщина? Говорите громче, я оглох.
Е в а. Я - женщина, да, женщина!
Дараган. Нет, нет, не прикасайтесь ко мне! Во мне смерть!
Ева. Мне не опасен газ!
Дараган. Назад, а то застрелю! Где нахожусь?
Ева. Вы в универмаге!
Дараган. Ленинград? Да?
Ева. Да, да, да!
Дараган. Какого-нибудь военного ко мне! Скорее! Эй, женщина, военного!
Ева. Здесь никого нет!
Дараган. Берите бумагу и карандаш!
Ева. Нет у меня, нет...
Дараган. А, черт! Неужели нет никого, кроме неграмотной уборщицы?..
Ева. Вы не видите? Не видите?
Д а р а г а н. О, глупая женщина! Я слеп. Я падал слепой. Не вижу мира...
Ева (узнав). Дараган! Дараган!
Д а р а г а н. О, как я страдаю!.. (Ложится.) У меня язвы внутри...
Ева. Вы - Дараган! Дараган!
Д а р а г а н. А? БЫть, может... Сказано - не подходить ко мне!.. Слушайте, женщина: я отравлен, безумен и умираю. Ах... (Стонет.) Берите бумагу и карандаш!.. Грамотна?
Ева. Дайте же мне снять костюм с вас! Вы окровавлены!
Д а р а г а и (яростно). Русский язык понятен? Назад! Я опасен!
Ева. Что же это такое?.. Адам... Адам!.. Вы не узнаете меня по голосу?
Д а р а г а н. А? Громче, громче, глохну... Пишите: доношу. Мы сорвали воздушные фартуки, и наши бомбовозы прошли. Но в эскадрилье погибли все, кроме меня, вместе с аппаратами. Кроме того: город зажжен и фашистское осиное гнездо объято пламенем. Пламенем! Кроме того: не существует более трефовый опасный туз! Его сбил Дараган! Но сам Дараган, будучи отравлен смесью, стал слеп и упал в Ленинграде. Упав, службу Советов нести более не может. Он - холост. Я - холост. Пенсию отдает государству, ибо он, Дараган, одинок. А орден просит положить ему в гроб. Кроме того: просит... просит... дать знать... разыскать... ах, забыл... Еве дать знать, что Дараган - чемпион мира! Число, час, и в штаб. (Кричит.) Эй, эй, товарищи! (Вскакивает, заламывает руки, идет.) Кто-нибудь! Во имя милосердия! Застрелите меня! Во имя милосердия! Не могу переносить мучений! Дай мне револьвер! Пить! Пить!
Е в а. Не дам револьвер! Пейте!
Дараган (пробует пить из фляги и не может глотать). Револьвер! (Шарит.) В гондоле!
Е в а. Не дам! Не дам! Терпите! Сейчас придут мужчины!
Дараган. Внутри горю! Пылаю!
В громкоговорителе вдруг взрыв труб.
Ева. Опять, опять сигнал! (Кричит.) Откуда? Откуда?
Громкоговоритель стихает.
Д а р а г а н. Не подпускать ко мне докторов! Перестреляю гадов! Почему никто не сжалится над слепым? Зовите кого-нибудь! Или я, быть может, в плену?
Ева. Опомнитесь! Опомнитесь! Я - Ева! Ева! Вы знаете меня! О, Дараган, я не могу видеть твоих страданий! Я - Ева!
Дараган. Не помню ничего! Не знаю никого! На помощь!
Послышался шум автомобиля.
Ева. Они! Они! Счастье! Адам! Адам! Сюда! Сюда! Здесь живой человек!
Вбегают Адам Ефросимов.
Ефросимов. Боже!
Адам. Александр Ипполитович! Это - Дараган! Откуда он? Откуда?!
Е в а. Он упал здесь с аппаратом с неба!
Дараган. Назад все! Назад! Смерть! На мне роса!
Ефросимов. Каким газом вы отравлены? Каким газом?
Ева. Громче, громче! Он оглох...
Ефросимов. Оглох?! (Передвигает кнопку в аппарате.)
Дараган. Товарищ! Доношу: я видел дымные столбы, их было без числа!
Е в а. Он обезумел, милый Адам! Он не узнает никого! Милый Адам! Скорей, а то он умрет!
Ефросимов направляет луч из аппарата на Дарагана. Тот некоторое время лежит неподвижно и стонет, потом оживает, и язвы на его лице затягиваются. Потом садится.
Ева (плачет, хватает Ефросимова за руки). Милый, любимый, великий, чудный человек, сиреневый, глазки расцеловать, глазки расцеловать! (Гладит голову Ефросимова, целует.) Какой умный!..
Ефросимов. Aral Aral Дайте мне еще отравленного! Еще! (Шарит лучом, наводит его на мертвого продавца.) Нет! Этот погиб! Нет! Не будет Жака!
Адам. Профессор! Профессор! Что же это вы? А? Спокойно!
Ефросимов. Да, да, спасибо. Вы правы... (Садится.)
Дараган. Я прозрел. Не понимаю, как это сделано... Кто вы такие? (Пауза). Ева?!
Ева. Да, это я! Я!
Д а р а г а н. Не становитесь близко, я сам сниму костюм. (Снимает.) Адам?
Адам. Да, я.
Д а р а г а н. Да не стойте же возле меня! Отравитесь! Как вы сюда попали? Ах, да, позвольте... Понимаю: я упал сюда, а вы случайно были в магазине... Как звенит у меня в голове! Так вы сюда пришли... и...
Адам. Нет, Дараган, это не так.
Ефросимов. Не говорите ему сразу правды, а то вы не справитесь с ним потом.
Ад а м. Да, это верно.
Дараган. Нет впрочем, не все ясно... (Пьет.)
А д а м. Откуда ты?
Дараган. Когда я возвращался из... ну, словом, когда я закончил марш-маневр, я встретил истребителя-фашиста, чемпиона мира, Аса-Герра: он вышел из облака, и я увидел в кругах его знак - трефовый туз!
В громкоговорителе начинается военный марш.
Почему музыка?
Ева (заплакав). Опять! Опять! Это - смерть клочьями летает в мире и то кричит на неизвестных языках, то звучит, как музыка!
Адам. Ева, замолчи сейчас же! (Трясет ее за плечи.) Молчать! Малодушная Ева! Если ты сойдешь с ума, кто вылечит тебя?
Ева. Да, да! (Утихает.)
Д а р а г а н. Он дымом вычертил мне слово “коммун”, затем выстучал мне “Спускайся”, а кончил тем, что начертил дымный трефовый туз. Я понял сигнал - коммунист, падай, я - Ас-Герр,- и в груди я почувствовал холодный ветер. Одному из нас не летать! Я знаю его мотор, а пулемет его выпускает 40 пуль в секунду. Он сделал перекрещенные штопора, и поворот Иммельмана, и бочку, все, от чего у каждого летчика при встрече с Асом-Герром сердце сжимается в комок. У меня не сжалось, а, наоборот, как будто распухло и отяжелело! Он прошел у меня раз в мертвом пространстве, и в голове у меня вдруг все вскипело, и я понял, что он обстрелял меня и отравил. Я не помню, как я вывернулся, и мы разошлись. Тут уже, смеясь и зная, что мне уже не летать более, я с дальней дистанции обстрелял его и вдруг увидел, как сверкнул и задымил Герр, скользнул и пошел вниз. Потом он летел, как пук горящей соломы, и сейчас лежит на дне Невы или в Финском заливе. У меня загорелось все внутри, и - слепой - я упал сюда... Он - Ефросимов?
Музыка в радио прекращается.
Адам. Да.
Д а р а г а н. Позвольте, позвольте... Он изобрел, да, он изобрел аппарат... Идет война, вы вероятно, знаете уже, впрочем?
(Оглядывается, видит травмой.) Что это значит?.. (Встает, подходит к вагоновожатой, смотрит.) Что? Мертва? Сошел с рельс?
Бомба? Да? Ведите меня в штаб.
Адам. Вот что, Дараган, в Ленинграде нет ни одного человека.
Дараган. Какого ни одного человека, ах, голова еще неясна... Я в курсе дел... Когда я вылетел? А? Да, вчера вечером, когда тот читал про мужиков какого-то князя... Слушайте, воюет весь мир!..
Ева. Дараган, в Ленинграде нет никого, кроме нас! Только слушайте спокойно, чтобы не сойти с ума.
Дараган (вяло). Куда же все девались?
Ева. Вчера вечером, лишь только вы исчезли, пришел газ и задушил всех.
Ефросимов. Остались Ева, и ее Адам, и я!..
Дараган. Ева, Адам!.. Между прочим, вы и вчера уже показались мне странным! Душевнобольным!
Ефросимов. Нет, нет, я нервно расстроен, но уже не боюсь сойти с ума, я присмотрелся, а вы бойтесь! Не думайте лучше ни о чем. Ложитесь, закутайтесь!
Дараган (криво усмехнувшись). В Ленинграде два миллиона жителей... Куда к черту! Я-то больше вашего знаю о налете... Его спросите! Он вам объяснит... какой газ нужен для того, чтобы задавить Ленинград.
Ева. Знаем, знаем. (Показывает крест из пальцев.) Черный... (Плачет.)
Дараган оглядывается беспокойно, что-то обдумывает, идет к окнам.
Походка его больная. Долго смотрит, потом схватывается за голову.
Адам (беспокойно). Дараган, Дараган, перестань...
Дараган (кричит негромко). Самолет мне! Эй, товарищи! Эй, самолет командиру! (Шарит в карманах, вынимает маленькую бонбоньерку, показывает Ефросимову.) Видал? Видал? Ах, они полагали, что советские как в поле суслики! Ах, мол, в лаптях мы? Лыком шиты? Два миллиона? Заводы? Дети? Видал? Видал крестик? Сказано - без приказа Реввоенсовета не бросать! Я отдаю приказ - развинчивай, кидай!
Адам. Куда? Куда? Куда?
Дараган. Я прямо, прямо, раз в два счета, куда нужно. Я адрес знаю - куда посылку отвезти!
Ева. Адам, Адам, держи его!..
Дараган (прячет бонбоньерку, слабеет, садится. Говорит строго). Почему город горит?
Адам. Трамваи еще час ходили, давили друг друга и автомобили с мертвыми шоферами. Бензин горел!
Дараган. Как вы уцелели?
Адам. Профессор просветил нас лучом, после которого организм не всасывает никакого газа.
Дараган (приподнимаясь). Государственный изменник!
Ева. Что вы, что вы, Дараган!
Дараган. Дай-ка револьвер!
А д а м. Не дам!
Дараган. Что? (Пошарив, снимает с внешнего костюма бомбу с рукоятью.) К ответу! К ответу профессора Ефросимова! Я в тот вечер догадался, что он изобрел! И вот: сколько бы людей ни осталось в Ленинграде, вы - трое будете свидетелями того, как профессор Ефросимов отвечал Дарагану. Кажись, он злодей!
Ефросимов (шевельнувшись). Что такое?
Д а р а г а н. Не обижайтесь! Сейчас узнаем. Но если что неладное узнаю, вы выходите из магазина! Почему ваш аппарат не был сдан вовремя государству?
Ефросимов (вяло). Не понимаю вопроса. Что значит - вовремя?
Дараган. Отвечать!
Е в а. Адам! Адам! Да что ж ты смотришь? Профессор, что же вы молчите?
А д а м. Я запрещаю! Приказываю положить бомбу.
Д а р а г а н. Кто вы таков, чтоб запрещать мне?
А д а м. Я - первый человек, уцелевший в Ленинграде, партиец Адам Красовский, принял на себя власть в Ленинграде, и дело это я уже разобрал. Запрещаю нападать на Ефросимова! А вы, профессор, скажите ему, чтобы его успокоить.
Ефросимов.Он меня... как это... испугал...
E в а. Вы испугали его.
Ефросимов. Открытие я сделал 1 мая и узнал, что я вывел из строя все отравляющие вещества; их можно было сдавать в сарай. Животная клетка не только не поглощала после просвечивания никакого отравляющего вещества, но более того - если даже организм был отравлен, живое существо еще можно было спасти, если только оно не умерло. Тогда я понял, что не будет газовой войны. Я просветил себя. Но только 15-го утром мастер принес мне коробку, куда я вмонтировал раствор перманганата в стеклах и поляризованный луч. Я вышел на улицу и к вечеру был у Адама. А через час после моего прихода был отравлен Ленинград.
Дарааган. Но вы хотели этот луч отдать за границу?
Ефросимов. Я могу хотеть все, что я хочу.
Д а р а г а н (ложась). Послушай, Адам, что говорит специалист. Я ослабел. Меня пронизывает дрожь... А между тем я должен встать и лететь... Но оперение мое! Оперение мое! Цело ли оно? Кости мои разломаны! Но внутри я уже больше не горю.
Но как же, как же так? Мы же встретили их эскадрилью под Кронштадтом и разнесли ее...
Адам (наклоняясь к Дарагану). Дараган, это были не те. Те прошли в стратосфере выше.
Дараган. Ну, ладно... Я полечу... я полечу.
Ефросимов. Вы никуда не полетите, истребитель! Да и незачем вам лететь!.. Все кончено.
Дараган. Чем кончено?! Я хочу знать, чем это кончено! И знаю, чем это кончится. Молчите!
Ефросимов. Не только лететь, но вам нельзя даже сидеть. Вы будете лежать, истребитель, долго, если не хотите погибнуть.
Дараган. Возле меня никогда не было женщины, а я хотел бы лежать в чистой постели и чтобы чай с лимоном стоял на стуле. Я болен! А отлежавшись, я поднимусь на шесть тысяч, под самый потолок, и на закате... (Адаму.) Москва?
Адам. Москва молчит!
Е в а. И мы слышим только обрывки музыки и несвязные слова на разных языках! Воюют во всех странах. Между собой.
Адам. На рассвете мы сделали 50 километров н машине и видели только трупы и осколки стеклянной бомбы, а Ефросимов говорит, что в ней бациллы чумы...
Дараган. Здорово! Но больше слушать не хочу. Ничего не говорите мне больше. (Пауза. Указывая на Адама.) Пусть он распоряжается, и я подчиняюсь ему.
Адам. Ева, помоги мне поднять его. (Поднимают Дарагана.)
Ева подхватывает узел.
Дараган. Куда?
А д а м. В леса. За бензином.
Дараган. И за самолетом!
Адам. Ну, ладно, едем. Может быть, проберемся на аэродром. Потом вернемся сюда, чтобы взять мелочь. И вон! А то мы вовсе не вывернемся!.. (Уходят.)
Долгая пауза. Слышно, как застучала машина и ушла. Через некоторое время в магазин вбегает П о н ч и к-Н е п о б е д а. Пиджак на нем разорван. Он в грязи.
Пончик (в безумии). Самое главное - сохранить ум, и не думать, и не ломать голову над тем, почему я остался жив один. Господи! Господи! (Крестится.) Прости меня за то, что я сотрудничал в “Безбожнике”. Прости, дорогой господи! Перед людьми я мог бы отпереться, так как подписывался псевдонимом, но тебе не совру - это был именно я! Я сотрудничал в “Безбожнике” по легкомыслию. Скажу тебе одному, господи, что я верующий человек до мозга костей и ненавижу коммунизм. И даю тебе обещание перед лицом мертвых, если ты. научишь меня, как уйти из города и сохранить жизнь,- я... (Вынимает рукопись.) Матерь божия, но на колхозы ты не в претензии?.. Ну, что особенного? Ну, мужики были порознь, ну, а теперь будут вместе. Какая разница, господи? Не пропадут они, окаянные! Воззри, о господи, на погибающего раба твоего Пончика-Непобеду, спаси его! Я православный, господи, и дед мой служил в консистории. (Поднимается с колен.) Что ж это со мной? Я, кажется, свихнулся со страху, признаюсь в этом. (Вскрикивает.) Не сводите меня с ума! Чего я ищу? Хоть бы один человек, который научил бы...
Слышен слабый дальний крик Маркизова: “Помогите!”
- Не может быть! Это мерещится мне! Нет живых в Ленинграде!
Маркизов (вползает в магазин. За спиной у него котомка, одна нога обнажена, и видно, что ступня покрыта язвами). Вот дотащился. Здесь и помру. Мне больно! Я обливаюсь слезами, а помочь мне некому, гниет нога! Всех убили сразу, а меня с мучением. А за что? Ну, и буду кричать, как несчастный узник, пока не изойду криком. (Кричит слабо.) Помогите!
Пончик. Человек! Живой! Дошла моя молитва! (Бросается к Маркизову, обнимает его.) Да вы Маркизов?!
Маркизов. Я, я - Маркизов. Вот видите, гражданин, погибаю. (Обнимает Пончика и плачет.)
Пончик. Нет, стало быть, я не сумасшедший. Я узнал вас! А вы меня?
Маркизов. Вы кто же будете?
Пончик. Да как же вы не узнаете меня, боже ты мой! Узнайте, умоляю! Мне станет легче...
Маркизов. Я почему-то плохо вижу, гражданин.
Пончик. Я - Пончик-Непобеда - известнейший литератор. Припомните, о боже, ведь я же с вами жил в одном доме! Я вас хорошо помню, вас из профсоюза выкинули за хулиган... Ну, словом, вы - Маркизов!
Маркизов. За что меня выгнали из профсоюза? За что? За то, что я побил бюрократа? Но а как же гадину не бить? Кто его накажет, кроме меня? За то, что пью? Но как же пекарю не пить? Все пили: и дед, и прадед. За то, что книжки читал, может быть? А кто пекаря научит, если он сам не будет читать? Ну, ничего. Потерпите. Сам изгонюсь. Вот уж застилает вас, гражданин, туманом, и скоро я отойду...
Пончик. Теперь уж о другом прошу: сохранить жизнь гражданину Маркизову. Не за себя молюсь, за другого.
Маркизов. Гляньте в окно, гражданин, и вы увидите, что ни малейшего бога нет. Тут дело верное.
Пончик. Ну, кто же, как не грозный бог, покарал грешную землю!
Маркизов (слабо). Нет, это газ пустили и задавили СССР за коммунизм... Не вижу больше ничего... О, как это жестоко - появиться и исчезнуть опять!
Пончик. Встаньте, встаньте, дорогой!
Ефросимов появляется с узлом и сумкой. При виде Пончика и Маркизова остолбеневает. Пончик, увидя Ефросимова, от радости плачет.
Ефросимов. Откуда вы, люди? Как вы оказались в Ленинграде?
Пончик. Профессор... Ефросимов?..
Ефросимов (Пончику). Позвольте, вы были вечером у Адама... Это вы писали про колхозников?
П о н ч и к. Ну да. Я! Я! Я - Пончик-Непобеда.
Ефросимов (наклонясь к Маркизову). А этот? Что с ним? Это он, напавший на меня!.. Значит, вы были в момент катастрофы в Ленинграде, как же вы уцелели?!
Маркизов (глухо). Я побежал по улице, а потом в подвале сидел, питался судаком, а теперь помираю.
Ефросимов. А... стукнула дверь! Вспоминаю...
(Пончику.) Отвечайте - когда я снимал Еву и Адама, вы показались в комнате?
Пончик. Да, вы меня ослепили!
Ефросимо в. Так, ясно. (Маркизову.) Но вы, вы - непонятно... Как на вас мог упасть луч? Вас же не было в комнате?
Маркизов (слабо). Луч? А? Я на окно влез.
Ефросимов. А-а-а... Вот, вот, какая судьба... (Зажигает луч в аппарате, освещает Маркизова. Тот шевелится, открывает глаза, садится.) Вы видите меня?
Маркизов. Теперь вижу.
Ефросимо в. А нога?
Маркизов. Легче. О, дышать могу.
Ефросимов. Ага. Вы видите теперь... Вы назвали меня буржуем. Но я отнюдь не буржуа, о нет! И это не фотографический аппарат. Я не фотограф, и я не алкоголик!!
В громкоговорителе слышна музыка.
Маркизов. Вы, гражданин,- ученый. Какой же вы алкоголик! Позвольте, я вам руку поцелую... И вам скажу стихи... Как будто градом ударил газ... Над Ленинградом, но ученый меня спас... Руку давайте!
Ефросимов. Подите вы к черту!! Я ничего не пью. Я только курю...
Маркизов. Ай, злой вы какой... Папиросу? Курите на здоровье, пожалуйста...
Ефросимов (истерически). Какое право вы имеете называть меня алкоголиком? Как вы осмелились тыкать мне кулаками в лицо?! Я всю жизнь просидел в лаборатории и даже не был женат, а вы, наверное, уже три раза... Вы сами алкоголик! Утверждаю это при всех и вызываю вас на суд. Я на вас в суд подам!!
Пончик. Профессор, что вы?!
Маркизов. Гражданин, милейший человек, успокойся! Какое там три раза! Меня по судам затаскали, ну, заездили буквально. Ах, великий человек! Дышу я... Хлебните.
Ефросимов. Я не пью.
Маркизов. Как можно не пить. Вы помрете от нервов.
Музыка в громкоговорителе прекращается.
Я ж понимаю... Я сам в травмай вскочил. А кондукторша мертва. А я ей гривенник сую... (Вливает в рот Ефросимову водку.)
Ефросимов. Вы дышите свободно?
Маркизов. Свободно. (Дышит.) Совсем свободно. А верите ли, я хотел зарезаться...
Ефросимо в. У вас гангрена.
Маркизов. Как ей не быть! Еще бы! Вижу - гангрена. Ну, до свадьбы заживет.
Ефросимов. Гангрена - поймите! Кто отрежет вам ногу теперь? Ведь это мне придется делать. Но я же не врач.
Маркизов. Вам доверяю... Режьте!
Ефросимов. Глупец! Нужно было обеими ногами на подоконник становиться! Луч не попал на ступню...
Маркизов. Именно то же самое я говорю... Но серость! серость! Я одной ногой... Ну, пес с ней, с ногой! (Декламирует.) Великий человек, тебя прославит век!..
Ефросимов. Попрошу без выкриков... Держите себя в руках, а то вы свихнетесь. Берите пример с меня...
Пончик (внезапно в исступлении). Я требую, чтобы вы светили на меня! Почему же меня забыли?
Ефросимов. Да вы с ума сошли! Вы просвечены уже, бесноватый! Владейте собой... Да не хватайте аппарат!
М а р к и з о в. Да не хватай аппарат, черт! Сломаешь!
П о н ч и к. Да объясните мне хоть, что это за чудо?!
Ефросимо в. Ах, никакого чуда нет. Перманганат и луч поляризованный...
Маркизов. Понятно, перманганат... А ты не хватай за аппарат! Не трогай, чего не понимаешь. Ах, дышу, дышу...
Е ф р о с и м о в. Да не смотрите так на меня! У вас обоих истеричные глаза. И тошно, и страшно! Бумаги и карандаш, а то я забуду, что нужно взять еще здесь в магазине. Что это у вас
кармане?
Пончик. Рукопись моего романа.
Ефросимо в. Ах, не надо... К чертям вашего Аполлона Акимовича.
Маркизов. Нет бумаги. Давай! (Берет у Пончика рукопись.)
Ефросимо в. Пишите... Эти... ах, господи... ими рубят лес!..
Пончик. Топоры?
Ефросимо в. Топоры.
Маркизов. Топоры!.. Лекарства... Берите все, все, что попадется под руку, все, что нужно для жизни!..
Послышался шум грузовика.
Ефросимо в. Вот они! Подъехали! (Выбегает в окно. Кричит.) Ева! Адам! Я нашел еще двух живых!
В ответ слышен глухой крик Адама.
Да, двух живых! Вот они! (Выбегает.)
Пончик (цепляясь за него). Мы - вот они! (Выбегает за Ефросимовым.)
Маркизов. Мы - вот они! (Хочет бежать, но не может.) И на меня, и на меня посмотрите, я тоже живой. Я - живой!.. Ах, нет, отбегал ты свое. Маркизов, и более не побежишь...
(Кричит.) Меня ж не бросьте, не бросьте меня. Ну, подожду!..
Бесшумно обрушивается целый квартал в окне, и показывается вторая колонна да и еще какие-то кони в странном освещении.
Граждане, поглядите в окно!!
Занавес

III акт

Внутренность большого шатра на опушке векового леса. Шатер наполнен разнообразными предметами: тут и обрубки дерева, на которых сидят, стол, радиоприемник, посуда, гармоника, пулемет и почему-то дворцовое богатое кресло. Шатер сделан из чего попало: брезент, парча, шелковые ткани, клеенка. Бок шатра откинут, и видна падающая за лесом радуга.
Полдень. Маркизов, с костылем, в синем пенсне, сидит в дворцовом кресле с обожженной и разорванной книгой в руках.
Маркизов (читает). “...Нехорошо быть человеку одному. Сотворим ему помощника, соответственного ему...” Теория верная, да где ж его взять? Дальше дырка. (Читает.) “... И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились...” Прожгли книжку на самом интересном месте... (Читает.) “...Змей был хитрее всех зверей полевых...” И точка. А дальше страницы выдраны.
Входит Пончик - Непобеда. Он, как и Маркизов, оброс бородой, оборван,мокрый после дождя. Сбрасывает с плеча охотничье ружье, швыряет в угол убитую птицу.
Про тебя сказано: “Змей был хитрее всех полевых...”
Пончик. Какой змей? Ну тебя к черту! Обед готов?
Маркизов. Через полчасика, ваше сиятельство.
Пончик. Ну-ка, давай по одной рюмочке и закусим...
Маркизов. Да Адам, понимаешь ли, все запасы спирта проверяет...
Пончик. Эге-ге-ге; Это уж он зря нос сует не в свое дело! Тут каждый сам себе Адам по своему отделу. А тебе удивляюсь - не давай садиться себе на шею. Ты заведующий продовольствием? ТЫ! Стало быть, можешь полновластно распоряжаться. Я привык выпивать перед обедом по рюмке и работаю не меньше, если не больше, других... Адамов!
Маркизов. Верно, правильно, гражданин Змей! (Снимает пенсне. Выпивают, закусывают.)
Пончик (неожиданно). Постой... (Подбегает к радиоприемнику, зажигает лампы, крутит кнопки.)
Маркизов. Да нету, нету - я целое утро слушал. Пусто, брат Змей!
Пончик. Ты брось эту моду - меня змеем называть.
(Выпивают.)
Маркизoв. Я без чтения - должен заметить - скучаю... И как же это я “Графа Монте-Кристо” посеял, ах, ты, господи! Вот подобрал в подвале... Только всего и осталось от книжки. Да... При этом про наших пишут: про Адама и Еву.
Пончик (заглянув). Чушь какая-нибудь мистическая!
Маркизов. Скучно в пустом мире!
Пончик. Я с радостью замечаю, что ты резко изменился после гибели. И все-таки, что бы ни говорили, я приписываю ато своему влиянию. Литература - это великое дело!
Маркизов. Я из-за ноги изменился. Стал хромой, драться не могу и из-за этого много читаю, что попадет под руку. Но вот, кроме этой разорванной книги, ничего не попалось...
Пончик. Так давай еще раз прочитаем мой роман!
Маркизов. Читали уже два раза...
П о н ч и к. И еще раз прослушай. Уши у тебя не отвалятся!
(Достает рукопись, читает.) “...Глава первая. Там, где некогда тощую землю бороздили землистые, истощенные...” Я, видишь ли, поправляю постепенно. Вставил слово “истощенные”. Звучит?
Маркизов. Почему же не звучит?.. Звучит!
Пончик. Да-с... “Истощенные лица крестьян князя Волконского”. После долгого размышления я заменил князя Барятинского князем Волконским... Замечай!
Маркизов. Я заметил.
Пончик. Учись!.. “Волконского, ныне показались свежие щечки колхозниц... “Эх, Ваня! Ваня!...” - зазвенело на меже...”
Маркизов. Стоп! Станция! Вот ты, я понимаю, человек большой. Пишешь ты здорово, у тебя гений. Объясни ты мне, отчего литература всегда такая скучная?
Пончик. Дурак ты, вот что я тебе скажу!
Маркизов. За печатное я не скажу. Печатное всегда тянет почитать, а когда литература... Эх, Ваня, Ваня,- и более ничего. Межа да колхоз!
Пончик. Господи! Какая чушь в голове у этого человека, сколько его ни учи! Значит, по-твоему, литература только писаная - да? И почему всегда “межа да колхоз”? Много ты читал?
Маркизов. Я массу читал.
Пончик. Когда хулиганил в Ленинграде? То-то тебя из союза выперли за чрезмерное чтение...
Маркизов. Что ты меня все время стараешься ткнуть? Правильно про тебя сказано в книге: “полевой змей!” А про меня было так напечатано: (Вспоминает.) “Умерло, граф, мое прошлое”.
Пончик. Ох, до чего верно сказал покойный Аполлон Акимович на диспуте: не мечите вы, товарищи, бисера перед свиньями! Историческая фраза! (Швыряет рукопись. Выпивает.
Пауза.)
Маркизов. Она не любит его.
Пончик. Кто кого?
Маркизов (таинственно). Ева Адама не любит.
П о н ч и к. А тебе какое дело?
Маркизов. И я предвижу, что она полюбит меня.
Пончик. Что такое?
Маркизов (шепчет). Она не любит Адама. Я проходил ночью мимо их шатра и слышал, как она плакала.
Пончик (шепотом). Шатаешься по ночам?
Маркизов. И Дарагана не любит, и тебя не любит, а великий Ефросимов... Ну, так он великий, при чем он тут? Стало быть, мое счастье придет...
Пончик. Однако... Вот что... Слушай: тогда на пожаре в банк завернул в Ленинграде - там у меня был текущий счет - и вынул из своего сейфа. (Вынимает пачку.) Это - доллары. Тысячу долларов тебе даю, чтобы ты отвалился от этого дела.
Маркизов. На кой шут мне доллары?
Пончик. Не верь ни Адаму, ни Дарагану, когда они станут говорить, что валюта теперь ничего не будет стоить на земном шаре. Советский рубль - я тебе скажу по секрету - ни черта не будет стоить... Не беспокойся, там - (указывает вдаль) - народ остался. А если хоть два человека останутся, то доллары будут стоить до скончания живота. Видишь, какой старец напечатан на бумажке? Это вечный старец! С долларами, когда Дараган установит сообщение с остальным миром, ты на такой женщине женишься, что все рты расстегнут... Это тебе не Аняпокойница... А возле Евы тебе нет места, хромой черт! На свете существуют только две силы: доллары и литература!
Маркизов. Оттесняют меня отовсюду, калеку! Гением меня забиваешь! (Прячет доллары, играет на гармонике вальс. Потом бросает гармонику.) Читай дальше роман!
Пончик. То-то. (Читает.) “...свежие щечки колхозниц. Эх! Ваня! Ваня!..”
Ева (внезапно появившись), ...зазвенело на меже! Заколдованное место! Но неужели, друзья, вы можете читать в такой час? Как же у вас не замирает сердце? Слышно, как взревел аэропланный мотор вдали на поляне. Слышите?
Мотор умолкает. Ева подходит к радио, зажигает лампы, вертит кнопки, слушает.
Ничего! Ничего!
Маркизов. Ничего нет, я с утра дежурю! (Достает букет.) Вот я тебе цветов набрал, Ева.
Ева. Довольно, Маркизыч, у меня весь шатер полон букетами. Я не успеваю их ни поливать, ни выбрасывать.
Пончик. Сущая правда! И этот букет, во-первых, на конский хвост похож, а во-вторых, нечего травой загромождать шатер... (Берет букет из рук Маркизова и выбрасывает. Говорит тихо.) Это жульничество... Деньги взял? Аморальный субъект...
Ева. Что там такое?
Маркизов. Ничего, ничего, я молчу. Я человек купленный.
Ева. Ну вас к черту, ей-богу, обоих. Вы с вашими фокусами в последнее время мне так наскучили! Обед готов?
Маркизов. Сейчас суп посмотрю.
Пончик. Кок! Посмотри суп, все голодны!..
Ева. Если ты хочешь помочь человеку, который желает учиться, то не сбивай его. Повар - не кок, а кук.
Пончик. Разные бывают произношения.
Е в а. Не ври.
Маркизов. Повар - кук? Запишу. (Записывает.) На каком языке?
Ева. По-английски.
Маркизов. Так. Сейчас. (Уходит.)
Пончик. Ева, мне нужно с тобой поговорить.
Ева. Мне не хотелось бы...
Пончик. Нет, ты выслушай!
Ева. Ну.
Пончик. Кто говорит с тобою в глуши лесов? Кто? До катастрофы я был не последним человеком в советской литературе. А теперь, если Москва погибла так же, как и северная столица, я единственный! Кто знает, может быть, судьба меня избрала для того, чтобы сохранить в памяти и записать для грядущих поколений историю гибели! Ты слушаешь?
Е в а. Я слушаю с интересом. Я думала, что ты будешь объясняться в любви, а это - с интересом!
Пончик (тихо). Я знаю твою тайну.
Ева. Какую такую тайну?..
Пончик. Ты несчастлива с Адамом.
Е в а. С какой стороны это тебя касается? А кроме того, откуда ты это знаешь?
П о н ч и к. Я очень часто не сплю. И знаешь - почему?
Я думаю. О ком - догадайся сама. Ну вот. Я слышал однажды ночью тихий женский плач. Кто может плакать здесь, в проклятом лесу? Здесь нет никакой женщины, кроме тебя!..
Е в а. К сожалению, к сожалению!
П о н ч и к. О чем может плакать эта единственная, нежная женщина, о, моя Ева?!
Ева. Хочу видеть живой город! Где люди?
Пончик. Она страдает. Она не любит Адама! (Делает попытку обнять Еву.)
Ева (вяло). Пошел вон.
По н ч и к. Не понимаю тебя!..
Ева. Пошел вон.
П о н ч и к. И что они там с этим аэропланом застряли? (Выходит).
Ева (берет наушники, слушает). Нет, нет!..
Маркизов (входя). Сейчас будет готов. А где Пончик? .
Е в а. Я его выгнала.
Маркизов. Скажи, пожалуйста... У меня дельце есть. Серьезнейшая новость.
Е в а. Я знаю все здешние новости.
Маркизов. Нет, не знаешь. Секрет. (Тихо.) Я тебе скажу, что я человек богатый.
Е в а. Я понимаю, если б от жары вы с ума сходили, но ведь дождь был. А! От тебя водкой пахнет!
Маркизов. Какой там водкой? Валерианку я пил, потому, что у меня боли возобновились. Слушай. Деньги будут стоить. Ты (не верь ни Адаму, ни Дарагану. Пока два человека останутся на земле. И то торговать будут. Тут уж не поспоришь... Теория! Между тем я вычитал в одном произведении, неизвестном совершенно, что только два человека и были на земле - Адам и Ева. И очень любили друг друга. Дальше что было - неясно, потому что книжка разодрана. Понимаешь?
Ева. Ничего не понимаю.
Маркизов. Погоди. Но эта теория здесь не подходит. Потому что Адама своего ты не любишь. И тебе нужен другой Адам. Посторонний. Не ори на меня. Ты думаешь, я с гадостью? Нет. Я человек таинственный и крайне богатый. К ногам твоим кладу тысячу долларов. Спрячь.
Ева. Захар, где ты взял доллары?
Маркизов. Накопил за прежнюю мою жизнь.
Ева. Захар, где ты взял доллары? Ты спер доллары в Ленинграде. Берегись, чтобы Адам не узнал! Имей в виду, что ты мародер! Захар, ах, Захар!
Маркизов. Вот убейте, я не пер их.
Ева. А-а! Ну, тогда Пончик дал. Пончик?
Маркизов. Пончик-Непобеда.
Е в а. За что? (Пауза.) Ну!..
Маркизов. Чтобы я от тебя отвалился.
Е в а. А ты мне их принес. Трогательные комбинаторы. Ну, выслушай же: ты понимаешь, что вы женщину замучили? Я сплю, и каждую ночь я. вижу один любимый сон: черный конь и непременно с черной гривой уносит меня из этих лесов! О, несчастная судьба! Почему спаслась только одна женщина? Почему, бедная Аня не подвернулась под луч? А? Ты бы женился на ней и был счастлив!..
Маркизов всхлипывает неожиданно.
Ева. Чего ты? Чего? Маркизыч, перестань!
Маркизов. Аньку задушили!
Ева. Ну, забудь, забудь, Захар! Не смей напоминать мне, а то я тоже расплачусь, ну, что же это будет? Довольно! (Пауза.) Конь уносит меня, и я не одна...
Маркизов. Ас кем же?
Ева. Нет, нет, я пошутила... Забудь. Во всяком случае, Маркизов, ты неплохой человек, и давай заключим договор - ты не будешь более меня преследовать? Неужели ты хочешь, чтобы я умерла в лесах?
М а р к и з о в. О, нет, Ева, что ты, что ты!..
Е в а. Да, кстати: Захар, зачем ты надеваешь ужаснейшее синее пенсне?
Маркизов. У меня зрение слабое, и я, кроме того, не хуже других ученых.
Ева. Все вранье насчет зрения. Пойми, что ты делаешься похож не на ученого, а на какого-то жулика. Даю добрый совет - выброси его.
Маркизов. Добрый.
Ева. Добрый.
Маркизов. На. (Подает пенсне.)
Ева (выбрасывает пенсне. Опять послышался мотор). Руки даже холодеют... Захар! На тебе цветок в память великого дня! Хочу людей! Итак, будем дружить?
Маркизов. Дружи! Дружи!
Ева. Труби, труби, Захар. Пора!
Маркизов (берет трубу). Идут! Идут!
Входят Д а р а г а н и А д а м. Адам отпустил бороду, резко изменился, кажется старше всех. Закопчен, сосредоточен. Дараган выбрит, сед, лицо навеки обезображено. За ними входит Пончик и вносит миску с супом.
Ева. Ну, не томи! Говори! Готово?
Дараган. Да.
Ева (обняв его). Ох, страшно, Дараган! Александр Ипполитович! Где ты? Иди обедать!
А д а м. Я полагаю, что по случаю высокого события всем можно вылить по рюмке водки, кроме Дарагана. Захар, как у нас запас спиртного?
Маркизов. Куда ж ему деваться? Минимум.
Ефросимов (за шатром). Захар Севастьянович! Что ты хочешь сказать - мало или много?
Маркизов. Это... много!
Ефросимов. Так тогда - максимум! (Выходит, вытирая руки полотенцем. Ефросимов в белой грязной рубашке.
Брюки разорваны. Выбрит.)
Ева. Садитесь. (Все садятся, пьют, едят.)
Пончик. Право, недурен суп. На второе что?
Маркизов. Птица.
Ефросимов. Что меня терзает? Позвольте... Да. Водка? Да: минимум и максимум! Вообще ту лучше, проще - много водки или мало водки. Проще надо. Но, во всяком случае, условимся навсегда: минимум - малая величина, а максимум - самая большая величина!
Маркизов. Путаю я их, чертей! Учи меня, дружок профессор. Дай я тебе еще супу налью! (Пауза.) Два брата: минимум - маленький, худенький, беспартийный, под судом находится, а максимум - толстяк с рыжей бородой - дивизией командует.
Адам. Поздравляю, товарищи: с Захаром неладно!
Ефросимов. Нет, нет! Это хороший способ запомнить что-нибудь.
Адам. Внимание! Полдень, полдень. Объявляю заседание колонии открытым. Пончик-Непобеда, записывай... Вопрос об отлете Дарагана для того, чтобы узнать, что происходит в мире. Какие еще вопросы?
Ева. Руки, руки!..
Дараган. Товарищи, честное мое слово, я совершенно здоров.
Ева. Дараган, протяни руки!
Дараган. Товарищи! Вы же не врачи в конце концов! Ну, хорошо. (Протягивает руки, все смотрят.)
Ева. Нет, не дрожат... Александр, посмотри внимательно - не дрожат?
Ефросимов. Они не дрожат... Он может лететь!
Пончик. Ура! Ура!
Ева. Дараган летит! Дараган летит!
Адам. Итак, он летит. Как поступишь ты, Дараган, в случае, если война еще продолжается?..
Дараган. Если война еще продолжается, то я вступлю в бой с неприятельскими силами в первой же точке, где я их встречу.
Адам. Резонно! И возражений быть не может!
Дараган. А ты что ж, профессор, молчишь? А? Тебе не ясно, что СССР не может не победить? Ты знаешь по обрывкам радио, что война стала гражданской во всем мире, и все же тебе не ясно, на чьей стороне правда? Эх, профессор, ты вот молчишь, и на лице у тебя ничего не дрогнет, а я вот на расстоянии чувствую, что сидит чужой человек! Это как по-ученому - инстинкт? Ну, ладно... (Преображается. Надевает промасленный костюм, бинокль, маузер, пробует лампу на груди, тушит ее.) Профессор, ты пацифист! Эх, кабы я был образован так, как ты, чтоб понять, как с твоим острым умом, при огромном таланте, не чувствовать, где тебе быть надо... Впрочем, это лишнее сейчас. Вот и хочу в честь пацифизма сделать мирную демонстрацию. Покажу же тихо и скромно, что республика вооружена достаточно, столько, сколько требуется... Города же советские, между прочим, тоже трогать нельзя. Ну давай, профессор, аппарат.
Ефросимов. Пожалуйста. (Снимает, подает Дарагану изобретение.)
Д а р а г а н. И черные крестики из лаборатории.
Ефросимов. Ты не возьмешь бомб с газом, истребитель!
Дараган. Как же так - не возьму?
Ефросимов. Я уничтожил их. (Пауза.)
Адам. Этого не может быть!..
Дараган. Странно шутишь, профессор!..
Ефросимов. Да нет, нет... Я разложил газ... Смотри: пустые бонбоньерки... Я не шучу. (Бросает на стол блестящие шарики.)
Д а р а г а н. Что-о?! (Вынимает маузер.)
П о н ч и к. Эй! Эй! Что? Что?..
Е в а. Не смей !! Адам!
Дараган поднимает револьвер. Маркизов бьет костылем по револьверу и вцепляется в Дарагана.
Дараган (стреляет, и лампы в приемнике гаснут). Адам, ударь костылем хромого беса по голове. Захар! Убью!
Маркизов (пыхтя). Долго ли меня убить!
Пончик. Дараган! Ты в меня попадешь!
Ева (заслоняя Ефросимова). Убивай сразу двух! (Вынимает браунинг, кричит.) Поберегись, стрелять буду! (Пауза.)
Дараган. Что, что, что?..
Адам. Тебе дали револьвер, чтобы защищаться в случае, если ты встретишь опасного зверя, а ты становишься на сторону преступника!..
Ева. Убийство в колонии! На помощь! На помощь!
Дараган (Маркизову). Пусти, черт! Пусти! (Вырвавшись из объятий Маркизова.) Нет, нет, это не убийство! Адам, пиши ему приговор к расстрелу. Между нами враг!
Ефросимов. При столковении в безумии люди задушили друг друга, а этот человек, пылающий местью, хочет еще на одну единицу уменьшить население земли. Может быть, ктонибудь объяснит ему, что это нелепо?..
Дараган. Не прячь его, Ева! Он все равно не уйдет от наказания - минутою позже или раньше!
Ефросимов. Я не прячусь, но я хочу, чтобы меня судили прежде, чем убьют!
Дараган. Адам! Ты первый человек. Организуй суд над ним!
Адам. Да, да, я сейчас только осмыслил то, что он сделал... Он... Непобеда, Захар, за стол - судить изменника!
Пончик. Товарищи, погодите, мне что-то нехорошо!..
Маркизов в волнении выпивает рюмку водки.
Адам. Товарищи! Слушайте все! Гниющий мир, мир отвратительного угнетения напал на страну рабочих... Почему это случилось? Почему, ответьте мне! Ева, отойди от него, моя жена... Ах, жена, жена!
Е в а. Я не отойду от Ефросимова, пока Дараган не спрячет револьвер.
Адам. Спрячь, Дараган, маузер пока, спрячь, друг мой!
Дараган прячет маузер.
Адам. Почему? Потому, что они знали, что страна трудящихся несет освобождение всему человечеству. Мы же начали воздвигать светлые здания, мы шли вверх! Вот... вот близко... вершина... И они увидели, что из этих зданий глянула их смерть. Тогда в один миг буквально был стерт с лица земли Ленинград! Да и, быть может, не он один!.. Два миллиона гниющих тел! И вот, когда Дараган, человек, отдавший все, что у него есть, на служение единственной правде, которая существует на свете,нашей правде! - летит, чтобы биться с опасной гадиной, изменник, анархист, неграмотный политический мечтатель предательски уничтожает оружие защиты, которому нет цены! Да этому нет меры! Нет меры! Нет! Это высшая мера!
Дараган. Нет, нет, Адам! Он. не анархист и не мечтатель! Он - враг-фашист. Ты думаешь, .это лицо? Нет, посмотри внимательно: это картон. Я вижу отчетливо под маской фашистские знаки!
Ефросимов. Гнев темнит вам зрений. Я в равной мере равнодушен и к коммунизму и к фашизму. Кроме того, я спас вам жизнь при помощи того самого аппарата, который надет на вас.
Дараган. Ваш аппарат принадлежит СССР! И безразлично, кто спас меня! Я - -живой и, стало быть, защищаю Союз!
Адам. Я - Адам, начинаю голосование. Кто за высшую меру наказания вредителю? (Поднимает руку.) Пончик, Маркизов, поднимайте руки!
Пончик. Товарищи! У меня сердечный припадок!
Ева. Адам! Прошу слова!
Адам. Лучше бы ты ничего не говорила! Ах, Ева! Я буду учить тебя!
Ева. Ты фантом.
Адам. Что такое? Что ты говоришь?
Ева. Привидение. Да и вы все также. Я вот сижу и вдруг начинаю понимать, что лес, и пение птиц, и радуга - это реально, а вы с вашими исступленными криками - нереально.
Адам. Что это за бред? Что несешь?
Ева. Нет, не бред. Это вы мне все снитесь! Чудеса какие-то и мистика. Ведь вы же никто, ни один человек, не должны были быть в живых. Но вот явился великий колдун, вызвал вас с того света, и вот теперь вы с воем бросаетесь его убить... (Пауза.)
Пончик. Это ужасно, товарищи! (Ефросимову.) Зачем вы уничтожили бонбоньерки?
Ев а. Во всяком случае, я заявляю тебе, мой муж - первый человек Адам, и собранию, что Дараган - истребитель, решил под предлогом этих бомб убить Ефросимова с целью уничтожить соперника. Да. (Молчание.)
А д а м. Да ты сошла с ума.
Ева. Нет, нет. Скажи-ка, истребитель, при всех, объяснялся ли ты мне в любви третьего дня?
Пончик встает потрясенный, а Маркизов выпивает рюмку водки.
Дараган.Я протестую! Это не имеет отношения к ефросимовскому делу!
Ева. Нет. Имеет. Ты что ж, боишься повторить при всех то, что говорил мне? Значит, говорил что-то нехорошее?
Дараган.Я ничего не боюсь!
Ева. Итак: не говорил ли ты мне у реки так: любишь ли ты Адама, Ева?
Молчание.
Адам (глухо). Что ты ему ответила?
Е в а. Я ответила ему, что это мое дело. А далее кто шептал мне, что предлагает мне свое сердце навеки?
Адам. Что ты ему ответила?
Е в а. Я не люблю тебя. А кто, хватая меня за кисть руки и выворачивая ее, спрашивал меня, не люблю ли я Ефросимова?
Кто прошептал: “Ох, этот Ефросимов!” Вот почему он стрелял в него! Искренно, искренно говорю при всех вас - (указывая на Ефросимова) - прелестный он. Он - тихий. Всем я почему-то пришиваю пуговицы, а у него сваливаются штаны. И вообще меня замучили! Перестреляйте все друг друга. Самое лучшее,- а вечером сегодня застрелюсь я. Ты, Адам, утром вчера спрашивал, не нравится ли мне Дараган, а ночью я хотела спать, а ты истязал меня вопросами, что я чувствую к Ефросимову... Сегодня ж днем этот черт Пончик-Непобеда...
Адам. Что сделал Пончик-Непобеда сегодня?
Е в а. Он читал мне свой трижды проклятый роман, это - “зазвенело на меже”. Я не понимаю: “Землистые лица бороздили землю”. Мордой они, что ли, пахали? Я страдаю от этого романа! Замучили в лесу!
Пауза большая.
Ефросимов. Сейчас на океане солнце, и возможно, что кое-где брюхом кверху плавают дредноуты. Но нигде не идет война. Это чувствуется по пению птиц. И более отравлять никого не нужно.
Маркизов. Петух со сломанной ногой - петух необыкновенного ума - не проявлял беспокойства и не смотрел в небо. Теория в том, что война кончилась.
Дараган. Кто поверил этой женщине, что я по личному поводу хотел убить Ефросимова?
Пауза.
Ефросимов. Никто.
Пауза.
Дараган. Аппарат, спасающий от газа, пять зажигательных бомб, пулемет - ну, и на том спасибо. Профессор! Когда восстановится жизнь в Союзе, ты получишь награду за это изобретение. (Указывает на аппарат.) О, какая голова! После этого ты пойдешь под суд за уничтожение бомб, и суд тебя расстреляет. Мы свидимся с тобой. Нас рассудят. (Смотрит на часы.) Час.
А д а м. У кого есть текущие дела? Скорее. Коротко. Ему пора.
Маркизов. У Меня есть заявление. (Вынимает бумагу, читает.) Прошу о переименовании моего имени Захар в Генрих.
Молчание.
Адам. Основание?
Маркизов. Не желаю жить в новом мире с неприличным названием - Захар.
А д а-м (в недоумении). Нет возражений? Переименовать.
Маркизов. Напиши здесь резолюцию.
Адам пишет. Маркизов прячет бумагу.
Дараган. Товарищи, до свидания. Через три часа я буду в Москве.
Ева. Мне страшно!
Дараган. Адам! (Пауза.) Если я буду жив, я ее более преследовать не стану. Я ее любил, она сказала правду. Но более не буду. А раз я обещал, я сделаю. Забудешь?
Адам. Ты обещал - ты сделаешь. Забуду. (Обнимает Дарагана.)
Дараган (смотрит на приемник). По радио, стало быть, известий не получите.
Пончик. Вот она, стрельба!..
Дараган. Ждите меня или известий от меня каждые сутки, самое позднее через 20 дней, первого августа. Но все дни на аэродроме зажигайте костер с высоким дымом, а 1-го ну, скажем, еще 2, 3 августа ночью - громадные костры. Но если 3 августа меня не будет, никто пусть более ни меня, ни известий от меня не ждет! Слушай пулеметную очередь, слушай трубу, смотри поворот Иммельмана!
Выбегает. За ним Адам и Пончик-Непобеда.
Ефросимов. Ева! Ева!
Ева. Саша!
Ефросимов. Уйду от них сегодня же!..
Ева. Повтори. Ты уйдешь? Ничего не боишься здесь забыть? Нет, ты не уйдешь. Или уходи к черту! (Выходит. Выходит и Ефросимов.)
Маркизов (один). Вот оно что. (Пауза.) Снабдил черт валютой (Пауза.). Генрих Маркизов. Звучит.
Загудел мотор на земле. Послышался трубный сигнал.
Полетел! Полетел! (Смотрит.) А, пошел! (Застучал пулемет вверху.) Так его, давай Москву, давай... (Схватывает гармонику.) Что делаешь? На хвосте танцует, на хвост не вались, ссыпешься, чемпион! Поворот Иммельмана! Нет, ровно пошел! (Зашипела и ударила одна ракета с аэродрома, потом другая.) Пошел, пошел, пошел. (Играет на гармонике марш.) Эх, Ваня, Ваня! - зазвенело на меже!..
Занавес

IV акт

Ночь на 10 августа перед рассветом. Вековые дубы. Бок шатра. Костер у шатра. Костры вдали на поляне.
По веревочной лестнице с дуба спускается, ковыляя, М а р к и з о в. В руке у него фонарь.
Маркизов. Охо-хо... (Берет тетрадочку и пишет у костра.) Тщетно дозорный Генрих вперял свои очи в тьму небес! Там ничего, кроме тьмы, он и не видел, да еще сычей на деревьях. Таким образом, надлежит признать, что храбрец погиб в мировых пространствах, а они были навеки заброшены в лесу! (Складывает тетрадь.) Не могу более переносить лесной скуки и тоски. Всем надлежит уйти отсюда на простор погубленного мира. (Заглядывает в шатер.) Эй, друг! Вставай, вставай!
Пончик (из шатра). Кто там? Что еще?
Маркизов. Это я. Генрих. Проснись!
Пончик (из шатра). Какой там, к бесу, Генрих? Я только что забылся, а тут эти Генрихи! (Выходит из шатра в одеяле, в котором проверчены дыры для рук.) Рано еще. Зачем нарушил мой покой?
Маркизов. Твоя очередь идти поддерживать огни.
П он ч и к. Я не хочу. (Пауза.) Да! Не хочу. Десятую ночь колония не спит, страдает, жжет смолистые ветви. Искры фонтанами с четырех углов!..
Маркизов. Верно! А днем жирный дым...
Пончик. Все это - демагогия и диктатура. Какое сегодня число? Какое?
Маркизов. Собственно говоря-воскресенье 9 августа.
Пончик. Врешь, врешь, сознательно врешь! Посмотри в небо! .
Маркизов. Ну, что ж. Белеет небо.
Пончик. Уж час, как идет десятое число. Довольно! Дараган сказал четко - если я не вернусь через три недели, Я значит, 3 августа, стало быть, я вовсе не вернусь. Сегодня же десятое августа! Уж целую лишнюю неделю мы по вине Адама терпим мучения! Одна рубка чего стоит. Я больше не желаю!
Маркизов. Он заставит тебя. Он - главный человек.
Пончик. Нет! Хватит! Дудки! Не заставит. Утром, сегодня же потребую собрания и добьюсь решения о выходе колонии на простор. Посмотри, это что?
Маркизов. Ну что? Ну, паутина...
Пончик. Лес зарастает иаутиной. Осень! Еще три недели, и начнет сеять дождь, потянет туманом, наступит холод.
Как будем выбираться из чащи? А дальше? Куда? Нечего сказать, забрались в зеленый город на дачу! Адамкин бор! Чертова глушь!
Маркизов. Что ты говоришь, Павел! Ведь чума гналась за нами по пятам.
Пончик. Нужно было бежать на Запад, в Европу! Туда, где города и цивилизация, туда, где огни!
Маркизов. Какие ж тут огни! Все говорят, что там тоже горы трупов, моровая -язва и бедствия...
Пончик (оглянувшись). Ничего, решительно ничего не известно! (Пауза.) Это коммунистическое упрямство... Тупейшая уверенность в том, что СССР победит. Для меня нет никаких сомнений в том, что Дараган и погиб-то из-за того, что в одиночку встретил неприятельские силы - европейские силы! - и, конечно, ввязался в бой! Фанатик! Вообще они - фанатики!
Маркизов. Это что - фанатики? Объясни, запишу.
Пончик. Отстань ты! Хе! Коммунизм коммунизмом, а честолюбие! Охо-хо! Он Аса-Герра ссадил! Так теперь он чемпион мира. Где-то валяется наш чемпион. (Пауза.) Ах, как у меня болят нервы!
Маркизов. Выпьем коньячку)
Пончик. Ладно! Брр... Прохладно... Утро... утро. Безрадостный, суровый рассвет... (Пьют у костра коньяк.)
Маркизов. Ну, как нервы?
Пончик. Нервы мои вот как. Все начисто ясно. Вот к чему привел коммунизм! Мы раздражили весь мир, то есть не мы, конечно,- интеллигенция, а они. Вот она, наша пропаганда, вот оно, уничтожение всех ценностей, которыми держалась цивилизация... Терпела Европа... Терпела-терпела да потом вдруг как ахнула!.. Погибайте, скифы! И был Дараган - и нет Дарагана! И не предвидится... И Захар Маркизов, бывший член союза, сидит теперь .в лесу на суку, как дикая птица, как сыч, и смотрит в небеса.
Маркизов. Я Генрих, а не Захар! Это постановлено с печатью, и я просил не называть меня Захаром.
Пончик. Чего ты бесишься? А, все равно... Ну, да ладно.
Глупая фантазия: Генрих, Генрих... Ну, ладно. Дошли до того, что при первом слове вгрызаются друг другу прямо в глотку!
Маркизов. Я равный всем человек, такой же, как и все! Нет теперь буржуев...
Пончик. Перестань сатанеть! Пей коньяк, Генрих IV! Слушай: был СССР и перестал быть. Мертвое пространство загорожено и написано: “Чума. Вход воспрещается”. Вот к чему привело столкновение С культурой. Ты думаешь, я хоть одну минуту верю тому, что что-нибудь случилось с Европой? Там, брат Генрих, электричество горит и по асфальту летают автомобили. А мы здесь, как собаки, у костра грызем кости и выйти боимся, потому что за реченькой - чума... Будь он проклят, коммунизм!
М а р к и з о в. А кто это писал: “Ваня! Ваня! - зазвенело на меже”?.. Я думал, ты за коммунизм.
Пончик. Молчи, ты не разберешься в этих вопросах.
Маркизов. Верно, верно... Полевой змей! И, как змей, приютился ты у Адама за пазухой.
По н ч и к. Змей! Ты, серый дурак, не касайся изнасилованной души поэта!
Маркизов. Теперь все у меня в голове спуталось! Так за кого ж теперь - за коммунизм или против?
Пончик. Погиб он, слава-тебе, господи, твой коммунизм! И, даже погибнув, оставил нам фантазера в жандармском мундире...
Маркизов. Про кого? Ты хоть объясняй... Кто это?
Пончик. Адам...
Пауза. Издали послышались револьверные выстрелы. Пончик и Маркизов вскакивают.
Маркизов. Во! Ara! (Прислушиваются.)
П о н ч и к. AT... He волнуйся, это упражнение в стрельбе.
Спиритический сеанс: прародитель в пустое небо стреляет, покойников сзывает. (Кричит.) Зови! Зови! Нет Дарагана! Это рассвет десятого! Довольно! (Молчание.)
М а р к и з о в. Змей, а змей? Я от тоски роман написал.
Пончик. Читай.
Маркизов (достает тетрадку, читает). “Глава первая. Когда народ на земле погиб и остались только Адам и Ева, и Генрих остался и полюбил Еву. Очень крепко. И вот каждый день он ходил к петуху со сломанной ногой разговаривать о Еве, потому что не с кем было разговаривать...”
Пончик. Дальше.
Маркизов. Все. Первая глава вся вышла.
Пончик. Ну, а дальше что?
Маркизов. А дальше идет вторая глава.
П р н ч и к. Читай!
Маркизов (читает). “Глава вторая. “Ева! Ева!” - зазвенело на меже...”
Пончик. Что такое? Вычеркни это сейчас же!
Маркизов. Ты говоришь - учись!
Пончик. Учись, но не воруй! И при том какой это такой Генрих полюбил. Стой, стой!
В лесу светлеет. Адам издали: “Кто у костра?”
Маркизов. Это мы.
Адам (выходя). Что ж, товарищ Непобеда, ты не идешь сменять профессора? Пора.
П о н ч и к. Я не пойду.
Адам. Скверный пример ты подаешь. Непобеда.
П о н ч и к. Я не крепостной твой, первый человек Адам!
Адам. Я - главный человек в колонии и потребую повиновения.
Пончик. Генрих! Ты здесь? Прислушайся. Когда главный человек начинает безумствовать, я имею право поднять вопрос о том, чтобы его не слушать! Ты утомляешь колонию зря!
А д а м. В моем лице партия требует...
П о н ч и к. Я не знаю, где ваша партия! Может, ее и на свете уже нет!
Адам (берется за револьвер). А-а! Если ты еще раз осмелишься повторить это...
Пончик (спрятавшись за дерево). Генрих! Ты слышишь, как мне угрожают? У самого револьвер найдется! Не желаю больше терпеть насилие!
Адам. Пончик! Ты сознательный человек, советский литератор! Не искушай меня, я устал! Иди поддерживать огонь!
Пончик (выходя из-за дерева). Я - советский литератор? Смотри! (Берет рукопись, рвет ее.) Вот вам землистые лица, вот пухлые щечки, вот князь Волконский-Барятинский! Смотрите все на Пончика-Непобеду, который был талантом, а написал подхалимский роман! (Маркизову.) Дарю тебе “зазвенело”! Пиши! Подчиняюсь грубой силе! (Уходит.)
Адам. Генрих, Генрих...
Маркизов. Ты б пошел заснул, а то ты вторую ночь ходишь!
Адам. Ты, может быть, поднимешься еще раз на дерево? А?
Маркизов. Я поднимусь. Я пойду на гору.
Адам. Как ты думаешь, Генрих, он прилетит?.
Маркизов. Теоретически... может прилететь. (У ходит. Уходит и Адам.)
В лесу светлеет. Через некоторое время показывается Е ф р о с и м о в. Совершенно оборван и в копоти. Проходит в шатер. Сквозь полосатый бок просвечивает лампа, которую он зажег. Пауза. Крадучись, выходит Ева. Она закутана в платок. В руках у нее котомка и плетенка.
Ева. Саша...
Отстегивается окно шатра, и в нем Ефросимов.
Ефросимов (протягивая руки). Ева! Не спишь?
Ева. Саша! Потуши огонь. Совсем светло.
Ефросимов (потушив лампу). А ты не боишься, что Адам рассердится на тебя за то, что-мы так часто бываем вдвоем?
Ева. Нет, я не боюсь, что Адам рассердится на меня за то, что мы часто бываем вдвоем. Ты умывался сейчас или нет?
Ефросимов. Нет. В шатре нет воды.
Ева. Ну, дай же я хоть вытру тебе лицо... (Нежно вытирает его лицо.) Сашенька, Сашенька! До чего же ты обносился и почернел в лесах!.. (Пауза.) О чем думал ночью? Говори!
Ефросимов. Смотрел на искры и отчетливо видел Жака. Думал же я о том, что я самый несчастливый из всех уцелевших. Никто ничего не потерял, разве что Маркизов ногу, а я нищий. Душа моя, Ева, смята, потому что я видел все это. Но хуже всего это потеря Жака.
Ева. Милый Саша! Возможно ли это, естественно ли - так привязаться к собаке? Ведь это же обидно!
Тихо появляется Адам. Увидев разговаривающих, вздрагивает, затем садится на пень и слушает их. Разговаривающим он не виден.
Ну, издохла собака, ну, что ж поделаешь! А тут в сумрачном проклятом лесу женщина, и какая женщина,- возможно, что и единственная-то во всем мире, вместо того, чтобы спать, приходит к его окну и смотрит в глаза, а он не находит ничего лучше, как вспомнить дохлого пса! О, горе мне, горе с этим человеком!
Ефросимов (внезапно обнимает Еву). Ева! Ева!
Е в а. О, наконец-то, наконец-то он что-то сообразил!
Адам прикрывает глаза щитком ладони и покачивает головой.
Е в а. Разве я хуже Жака? Человек влезает в окно и сразу ослепляет меня свечками, которые у него в глазах! И вот я уже знаю и обожаю формулу хлороформа, я, наконец, хочу стирать ему белье. Я ненавижу войну... Оказывается, мы совершенно одинаковы, у нас одна душа, разрезанная пополам, и я, подумайтйе, с оружием отстаивала его жизнь! О, нет, это величайшая несправедливость предпочесть мне бессловесного Жака!
Ефросимов. О, Ева, я давно уже люблю тебя!
Ева. Так зачем же ты молчал? Зачем?
Ефросимов. Я сам ничего не понимал. Или, быть может, я не умею жить. Адам?.. Да, Адам!.. Он тяготит меня?.. Или мне жаль его?..
Е в а. Ты гений, но ты тупой гений! Я не люблю Адама. Зачем я вышла за него замуж? Зарежьте, я не понимаю. Впрочем, тогда он мне нравился... И вдруг катастрофа, и я вижу, что мой муж с каменными челюстями, воинственный и организующий. Я слышу - война, газ, чума, человечество, построим здесь города... Мы найдем человеческий материал! А я не хочу никакого человеческого материала, я хочу просто людей, а больше всего одного человека. А затем домик в Швейцарии и - будь прокляты идеи, войны, классы, стачки... Я люблю тебя и обожаю химию...
Ефросимов. Ты моя жена! Сейчас я все скажу Адаму... А потом что?
Е в а. Провизия в котомке, а в плетенке раненый петух. Я позаботилась, чтобы тебе было с кем нянчиться, чтоб ты не мучил себя своим Жаком!.. Через час мы будем у машин, и ты увезешь меня...
Ефросимов. Теперь свет пролился на мою довольно глупую голову, и я понимаю, что мне без тебя жить нельзя. Я обожаю тебя.
Е в а. Я женщина Ева, но он не Адам мой. Адам будешь ты! Мы будем жить в гораx. (Целует его.)
Ефросимов. Иду искать Адама!..
Адам (выходя). Меня не надо искать, я здесь.
Ева. Подслушивать нельзя, Адам. Это мое твердое убеждение. У нас нет государственных тайн. Здесь происходит объяснение между мужчиной и женщиной. И никто не смеет слушать! Притом у тебя в руке револьвер и ты пугаешь. Уходи!
Ефросимов. Нет, нет, Ева... У нас то и дело вынимают револьверы и даже раз в меня стреляли. Так что это уже перестало действовать.
Ева. Уходи!
А д а м. Я не подслушивал, а слушал, и как раз то, что вы мне сами хотели сообщить. Револьвер всегда со мной, а сейчас я стрелял в память погибшего летчика, который никогда больше не прилетит. Он не прилетит, и ваши мученья закончены. Ты говоришь, что у меня каменные челюсти? Э, какая чепуха. У всех людей одинаковые челюсти, но вы полагаете, что люди только вы, потому что он возится с петухом. Но, видите ли, у нас мысли несколько пошире, чем о петухе! Впрочем, это не важно для вас. Это важно для убитого Дарагана. И он, знайте, герой! Ева, ты помнишь тот вечер, когда погибла и Аня, и Туллер, и другие? Вот до сих пор я носил в кармане билеты в Зеленый Мыс, вагон седьмой... Тут важен не петух, а то, что, какие бы у меня ни были челюсти, меня бросает одинокого в мире жена... Что с этим можно поделать? Ничего. Получай билеты в Зеленый Мыс и уходи! Ты свободна.
Ева (всхлипнув). Адам, мне очень жаль тебя, но я не люблю тебя. Прощай!..
Адам. Профессор! Ты взял мою жену, а имя я тебе свое дарю. Ты - Адам. Одна просьба, уходите сейчас же, мне неприятно будет, если сейчас придут Пончик и Маркизов. Но у машин подождите час. Я думаю, что они вас догонят. Уходите!
Е ф р о с и м о в. Прощай!.. (Уходит с Евой.)
Адам (берет трубу, трубит. Входят Маркизов и Пончик). Товарищи! Объявляю вам, что по всем данным любимый мною горячо командир Дараган погиб. Но республика память о нем сохранит! Во всяком случае, вы свободны. Кто хочет, может уйти из лесу, если не боится чумы там. Кто хочет, может остаться со мною еще на некоторое время в этом городе... (Указывает на шатры.)
Пончик. А почему ты не объявляешь об этом и Ефросимову?
Адам. Ефросимов со своею женой Евой - мы разошлись с ней - уже ушли. Они на волчьей тропе...
Пончик делает тревожное движение.
...Нет, нет, не беспокойся. У машин они подождут вас.
Пончик. Я иду за ними!.. (Берет котомку, ружье, спешит.)
А д а м. А ты, Генрих?
Маркизов. Я?..
Пончик. Генрих Хромой! Не давай ты себя обольщать глупостями! Ты что же это, в лесного зверя хочешь превратиться?
Маркизов. Идем с нами, Адам. Тебе нельзя оставаться одному в лесу.
Адам. Почему?
Маркизов. Сопьешься. А!.. Ты не хочешь с Евой идти?
Пончик. Нет, он не хочет в сатанинской гордос1и признать себя побежденным! Он верит, что Дараган все-таки спустится к нему с неба. Ну, продолжай городитьсоциалистические шалаши в лесах, пока не пойдет снег! Прощай! Генрих, идем!
Маркизов. Идем с нами!
Адам. Прощайте! Уходите!
Маркизов и Пончик уходят. Пауза.
Солнце. Обманывать себя совершенно не к чему. Ни огни, ни дым поддерживать больше не для кого. Но сейчас я не хочу ни о чем думать. Я ведь тоже человек и желаю спать, я желаю спать. (Скрывается в шатре.)
Пауза. Потом слышится, как гудит, подлетая, аэроплан, затем он стихает.
Послышался грохот пулемета. Тогда из шатра выбегает Адам, он спотыкается, берется за сердце, не может бежать, садится... Послышался трубный сигнал и дальние голоса. Затем выбегает В и р у э с. Она в летном костюме. Сбрасывает шлем. Лицо ее обезображено одним шрамом.
В и р у э с. Adam! Efrossimoff!! (Увидев Адама.) Buenos dias!
Olel Ole!
Адам (хрипло). Не понимаю... Кто вы такая?..
Адам! Ефросимов! Добрый день! Привет! Привет!
В и р у э с. Escoltal (Указывая в небо.) Gobierna mundial. Sou aviados espanol!.. Ori estce que trouve Adam? [Сверху! Всемирное правительство. Испанский летчик!.. Это все, это нашел Адам?]
Слышен второй прилет.
Адам берется за револьвер, отступает.
В и р у э с. Non, non! Le ne suis pas ennemie fachiste! Etes-vous Adam![ Нет, нет! Я не враг, не фашист! Это Адам! ]
Трубный сигнал.
A д а м. Я - Адам. Я. Где Дараган? Oriest Daragan?[ Это Дараган? ]
В и р у э с. Daragan, viendra, viendra![ Дараган, входите, входите]
В лесу солнце. Выбегает Т и м о н е д а. Жмет руку Адаму, сбрасывает шлем, жадно пьет воду. И тогда появляется Дараган.
Адам (кричит). Дараган! (Берется за сердце.) Еще прилет, еще трубный сигнал.
Дараган. Жив первый человек?
Адам (припадает головой к Дарагану). Дараган! Дараган!
Дараган. Я опоздал, потому что был в бою на Финистерре.
3 е в а л ь д (вбегая, кричит). Russen? Hoch![ Русские? Ура! ] (Спрашивает у Дарагана.) Ist das Professor Efrossimoff?[ Это профессор Ефросимов? ]
Дараган. Nein, nein.[ Нет, нет! ] Это - Адам!
Зевальд. Adam! Adam![ Адам! Адам! ] (Жмет руку Адаму.)
Дараган. Где Ева? Где хромой?
А д а м. Ты опоздал, и все не выдержали и ушли, а я остался один.
Д а р а г а н. И Ефросимов?
Адам. Ефросимов ушел с Евой. Она мне не жена. Я - один.
Дараган. По какой дороге?
А дам. По волчьей тропе, к машинам.
Дараган. Товарищ Павлов!..
П а в л о в. Я!
Д а р а г а н. Четыре путника на этой тропе. Вернуть их. Среди них Ефросимов!
Павлов убегает.
Д а р а г а н (внезапно обняв Адама). Не горюй. Смотри, моя жена. Лежала и умирала оставленная старуха, моя испанка, вся в язвах, далеко отсюда. (Вируэс.) Мария! Обнимитесь. Это Адам!
Вируэс. Abrazarl [Дорогой. ](Обнимает Адама.)
Адам вдруг плачет, уткнувшись в плечо Вируэс.
Д а р а г а н. Э... э... э...
3 е в а л ь д (подает Адаму воду). Э... э...
Адам (опускается на пень). Люди, люди... Подойди ко мне, Дараган... Москва, Дараган?
Д а р а г а н. Возвращаются. Идут с Урала таборами.
Адам. Сгорела?
Дараган. Выгорели только некоторые районы... от термитных бомб.
А д а м. А задушили всех?
3 е в а л ь д. Nein, nein.[ Нет, нет!]
Дараган. Нет, там травили не солнечным газом, а обыкновенной смесью. Тысяч триста погибло.
Адам (покачивает головой). Так...
Тут вбегают Маркизов и Пончик.
Маркизов (возбужденно). Люди! Иностранцы! (Декламирует.) Настал великий час!..
Дараган. Здорово, Генрих!.. Пончик. Победа! Победа! Мы победили, Дараган!
Послышалось тяжелое гудение вдали.
Дараган. Ну, вот и он летит. (Кричит.) К аппаратам!
3 е в а л ь д. Zuden Apparaten![ К аппаратам! ] (Убегает, убегает и Тимонеда.)
А д а м. О, Пончик-Непобеда! Пончик-Непобеда!
Пончик. Товарищ Адам! У меня был минутный приступ слабости! Малодушия! Я опьянен, я окрылен свиданием с людьми! Ах, зачем, зачем я уничтожил рукопись! Меня опять зовет Аполлон!..
Маркизов. Акимович?!.
Пончик. Молчи, хромой!
Выходят Ева и Ефросимов. Ева ведет Ефросимова под руку.
У Ефросимова в руке плетенка с петухом. Останавливаются в тени.
Адам. Мне тяжело их видеть.
Дараган. Иди на аэродром...
Адам уходит. Наступает молчание. Дараган стоит в солнце.
На нем поблескивает снаряжение. Ефросимов стоит в тени.
Дараган. Здравствуй, профессор.
Ефросимов. Здравствуй, истребитель. (Морщится, дергается.)
Дараган. Я не истребитель. Я - командир эскорта правительства всего мира и сопровождаю его в Ленинград. Истреблять же более некого. У нас нет врагов. Обрадую тебя, профессор; я расстрелял того, кто выдумал солнечный газ.
Ефросимов (поежившись). Меня не радует, что ты кого-то расстрелял!
Вируэс (внезапно). Efrossimoff? [Eфросимов? ]
Дараган. Да, да, он - Ефросимов. Смотри на него. Он спас твою жизнь. (Указывает; на аппарат).
Вируэс. Hombre genial![ Гениальная тень! ] (Указывает на свой шрам.)
Ева. Саша! Умоляю, не спорь с ним, не раздражай его! Зачем? Не спорь с победителем! (Дарагану.) Какой ты счет с ним сводишь? Зачем нам преградили путь? Мы - мирные люди, не причиняем никому зла. Отпустите нас на волю!.. (Внезапно к Вируэс.) Женщина! Женщина! Наконец-то вижу женщину! (Плачет.)
Дараган. Успокойте ее, дайте ей воды. Я не свожу никаких счетов. (Ефросимову.) Профессор, тебе придется лететь с нами. Да, забыл сказать... ты сбил меня... я жалею, что стрелял в тебя, и, конечно, счастлив, что не убил. (Маркизову.) Спасибо тебе, Генрих!
Маркизов. Я понимаю, господи! Я - человек ловкий! Скажи, пожалуйста, Дараган, как теперь с долларами будет?..
Пончик. Кретин! (Скрывается.)
Дараган. Какими долларами? Что ты, хромой?
Маркизов. Это я так... из любознательности. Змей! (Скрывается.)
Дараган (Ефросимову). Ты жаждешь покоя? Ну что же, ты его получишь! Но потрудись в последний раз. На Неве уже стоят гидропланы. Мы завтра будем выжигать по твоему способу кислородом пораженный город, а потом... живи где хочешь. Весь земной шар открыт, и визы тебе не надо.
Ефросимов. Мне надо одно - чтобы ты перестал бросать бомбы,- и я уеду в Швейцарию.
Слышен трубный сигнал, и в лесу ложится густая тень от громадного воздушного корабля.
Д а р а г а н. Иди туда, профессор!
Ефросимов. Меня ведут судить за уничтожение бомб?
Д а р а г а н. Эх, профессор, профессор!.. Ты никогда не поймешь тех, кто организует человечество. Ну что ж... Пусть по крайней мере твой гений послужит нам! Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь!

Конец

Москва 22.VIII.31 г.


Что было потом

1

Литературоведение - отнюдь не химия, в ней не может быть таблицы Менделеева. И все-таки искать в литературе закономерности - занятие увлекательное и, хочется думать, не бесполезное. Другой вопрос: насколько естественны те или иныезакономерности? Что в литературе определяется законами ее внутреннего развития, что - атмосферой времени, событиями жизни? Привходящими обстоятельствами? Читательским восприятием?
Последнее представляется особенно важным: для кого же и делается литература, как не для читателя! Он и должен вынести окончательный приговор произведению, автору или целому литературному направлению.
Точно так же, как истинная цена той или иной вещи может определиться только в условиях рыночных отношений, так и ценность литературного произведения должна свободным читательским спросом.
Разумеется, читатель не всегда прав. Особенно читатель-современник.
И со временем это обязательно выяснится. Разумеется, читателя должно воспитывать. Литература обязана вести его за собой, а не подстраиваться под вкусы непритязательного большинства. Разумеется, прорывы духа в новые области - всегда удел меньшиства, а большинство вовсе не всегда оказывается правым...- и т. д.
Но в меньшинстве бывают не только, скажем, Пастернак, Солженицын и Бродский. Но и - Ждановы, Сусловы и им подобные черненки. А это уже совсем другое меньшинство...
И вот уж чего у нас никогда не было, так это свободного спроса и предложения в литературе. В нашей стране, кажется, всегда знали, что хорошо, а что - плохо. На то он, видимо, и соцреализм, чтобы знать все наперед.
Впрочем, были ведь 20-е годы! Когда - при уже существующих сложностях в отношениях с властью - издательское дело и литература были еще относительно свободны. Именно оттуда - из двадцатых - собранные под этой обложкой произведения.
Время великих изменений: бедствия войны, социальное землетрясение в стране, ожидание мировой революции как предсказанной неизбежности - все это не могло не отразиться в литературе, и не только в классических формах, как у Алексея Толстого в “Хождении по мукам”, но и в таких экспериментах, как “Аэлита” и “Гиперболоид инженера Гарина” того же автора.
Толстой был не одинок в своих поисках. Тема циклопических потрясений, ведущих к коренному переустройству человеческого бытия, занимала многих литераторов. И появляются один за другим: “Трест Д. Е.
История гибели Европы” Ильи Эренбурга (1923); “Крушение республики Итль” Бориса Лавренева (1925); “Я жгу Париж” Бруно Ясенского (1928) и другие произведения “серьезных” авторов, а меж ними - фантастические романы Александра Беляева и Сергея Беляева, В. Орловского (Грушвицкого), романы авантюрно-приключенческие и пародийные, в том числе - Мариэтты Шагинян, Валентина Катаева, Льва Успенского, а также множества других авторов, большинство которых ныне благополучно забыто. В их романах рушились империи, велись переговоры с марсианами, использовались в качестве оружия чудовищные лучи смерти, шла борьба в эфире, происходили катастрофы.
Тема перерастала в жанр.
Дадим ему условное (как все условно в литературоведении) имя - роман-катастрофа.
Каковы его отличительные признаки, ясно из сказанного выше, необходимо добавить только, что глобальный масштаб событий, экстраполяция тенденций, военно-революционная тематика и пр. еще не создавали нового жанра, который, вторгаясь в рамки более широкого и несколько иного явления - научной фантастики, требовал в своей структуре и обязательного фантастического элемента. Наука - ее открытия, способные отныне влиять на судьбы мира впрямую, и ее представители - ученые, становятся обязательным строительным элементом в конструкции романа-катастрофы.
Жанр успел сформироваться в 20-е годы, о чем говорит и перечисленный спектр имен: от известных всем И. Эренбурга и А. Толстого до практически никому сегодня не известных В. Валюсинского, В. Орловского или, например, А. Ульянского, чей роман “Путь колеса” (1930) по фабуле поразительно напоминает “Бунт атомов”.
Что же случилось потом, к началу 30-х годов, когда закончился сравнительно краткий период существования советской литературы вне рамок самого передового метода художественного творчества?
Нет, он не исчез в одночасье, но как бы раздробился, уйдя отчасти в антиутопию (и вместе с ней - в эмиграцию) и отчасти - в военную утопию (оставшись в стране). Военная утопия - вот жанр, господствовавший в этом виде литературы в 30-е годы. Что осталось от этого порожденца эпохи? Неряшливый, невнятный в литературном отношении роман П. Павленко “На Востоке”, в котором автор “обрушивал на голову агрессора столько самолетов, сколько помещалось в его воображении”?
Повести Н. Шпанова и других авторов, создававшие общую убаюкивающую картину предстоящих победных военных действий? Должная оценка этому направлению нашей литературы уже дана (см., например, монографию А. Бритикова “Русский советский научно-фантастический роман” - Л., “Наука”, 1970).
2

Ответив на вопрос, что было потом, после его расцвета, с жанром романа-катастрофы, обратимся к Юрию Смоличу, название трилогии которого использовано составителем настоящего сборника.
“Владения доктора Гальванеску” (это первый роман трилогии) заканчиваются эффектно, хотя и несколько конспективно: зловредный Гальванеску, который приуготовил Юлии Сахно должность горничной и общую участь превращения в механическое существо, лишенное разума и воли, сам обращен в живого мертвеца.
Поделом вору и мука. Но что же было потом, после того как Юлия Сахно возвратилась домой вместе с роботизированным Гальванеску и друзьями, упакованными в багаж?
Лихой приключенческ-ий сюжет, круто разворачивавшийся в чужой стране, перейдя из Румынии в Советский Союз и из одного романа в другой, начинает пробуксовывать и буквально топтаться на довольно ограниченной территории (и в переносном, и в прямом смысле) клиники головного института экспериментальной хирургии. Именной сюда доставила Юлия Сахно тела Гальванеску, ЧипариУ и Ионеску после того, как с большим трудом добилась консилиума. Действие романа движется вяло.
“Черт побери!” - эта реплика профессора Трембовского, вполне естественная как первая реакция на факт существования живых мертвецов, в дальнейшем становится довольно однообразной. Мало оживляют действие и научно-просветительские беседы интерна Думбадзе и студента Коломийца, обсуждающих друг с другом Медико-хирургические проблемы.
Надо сказать, что элементы “научпопа” во втором романе трилогии, в отличие от первого, занимают значительное место и, как диктуют законы соответствующего жанра, ведутся “на дурака” (то есть, в конечном счете, на читателя). Впрочем, есть дурак и среди персонажей, вернее - дура.
Это секретарь райкома комсомола товарищ Петрова... Ю. Смолич сдобрил портрет товарища Петровой не столько “двбрым юмором”, сколько изрядной долей иронии. Трудно сказать, как воспринимался этот персонаж в свое время, но теперь это- образ откровенно пародийный. Едва появившись, товарищ Петрова требует от профессора Трембовского, чтобы он как можно скорее оживил Чипариу. Хорошо бы - к пятнице, тогда он успел бы побывать и выступить на областном комсомольском слете... В конце романа товарищ Петрова, захваченная перспективами развития советской медицины, и сама изъявляет желание поучиться. Что несколько утешает.
Да, а что же Гальванеску?
Его оживляют без особых хлопот, и он узнает, что находится в Советской республике. Происходит окончательное выяснение отношений с Юлией Сахно:
- Вы ответите за это... Перед моей страной... перед международным правом... Вы взяли в плен... украли меня... румынского подданного...
- Ну что вы? - усмехнулась Сахно.- Вы преувеличиваете. Ну какой же вы подданный? вы только прах румынского подданного. Вы же мертвец. Я поступила с вами точно так, как это делали вы со всеми, кого препарировали. Вы их выписывали через священника и нотариуса, как... мертвых. Соответственно и врач констатировал смерть. Я точно выполнила ваши инструкции. Врач Патрари, ваш коллега, выдал свидетельство о вашей смерти,- вы же знаете, что он не соврал,- священник и нотариус выписали вас по всем книгам. Вас вывезли из вашей страны как прах, мертвеца, набальзамированный труп, который вы сами же в своем завещании отписали берлинской академии для посмертного вскрытия... Как один из сотрудников этой академии, я и имела все основания...
- Черт бы вас побрал...- прохрипел незадачливый оживленец, бывший помещик, капиталист и подданный своей державы.
- Теперь вы просто экспонат нашего головного института .".экспериментальной хирургии,-не могла удержаться, чтобы не уязвить своего пленника, Сахно.
С оживлением Ионеску и Чипариу дело обстоит сложнее: и состав жидкости в сосудах иной, и времени со дня превращения их в роботов прошло больше. С просьбой помочь обращаются к Гальванеску; тот вначале отказывает.
Разумеется, советские ученые и сами с усами. Доктор Ивановский самостоятельно решает все проблемы как раз к тому времени, когда Гальванеску дает, наконец, согласие. Потерпев моральное поражение, злодей-ученый вместо операции совершает акт бессильной ненависти: окончательно убивает неоживленное тело рыбака Ионеску и кончает с собой. “Так поступает враг, загнанный в угол”.
Что до шофера Чипариу, которого оперируют Ивановский, Думбадзе и Коломиец, здесь все в порядке: пациент начинает дышать.
Последний роман трилогии уже не связан сюжетно с первыми двумя.
Цитирую В. Г. Беляева - автора вступительной статьи к тому избранных произведений Ю. Смолича (Киев, “Наукова думка”, 1987): Индийский ученый Нен-Сагор основывает новейший “солнечный город” - Гелиополь, средствами гелиотерапии и всеохватной профилактики создает поколение гармоничных и здоровых “солнечных людей”. Постепенно ученый начинает осознавать, что использование достижений науки в интересах человека в условиях колониального режима в тогдашней Индии невозможно без осуществления “социальной профилактики” - “социалистической организации жизни, быта и труда”. Закономерно, что Нен-Сагор, пережив крах своих утопических иллюзий, оказывается в открытом конфликте с колониальными властями и их прислужниками от науки, встает на сторону национально-освободительного движения. Катастрофа Нен-Сагора “прекрасна”, так как она является отказом ,от аполитизма и открывает действительную перспективу развития науки, социального прогресса.
“Прекрасна” и катастрофа, которую претерпели зловещие замыслы Гальванеску. Потерпел катастрофу и пал жертвой собственного изобретения милитарист профессор Флиднер. Не состоялся трест рабочей деминимации, в котором против воли создателя, бесчеловечно собирались использовать открытие профессора Дэвиса...
В романах Валюсинского и Орловского происходят и социальные катастрофы: рушится буржуазный мир, утверждается строй трудящихся.
И это тоже, не погрешив против замысла авторов, можно было бы назвать прекрасными катастрофами.
Но как же профессор Персиков, чей луч жизни, способный принести огромную пользу, становится источником несчастий? Его ли вина в этом?
Сам он убит, растерзан толпой, на пороге гибели - республика, и только невероятный счастливый случай - неправдоподобный мороз в середине августа спасает страну от катастрофы...
Что это у Булгакова: непродуманность сюжета, заставившая автора быстренько подвести итог с помощью “морозного бога на машине”?
Конечно, ответ глубже. Ведь только сейчас мы убедились, как точно угадал Булгаков тип советского обывателя в образе Шарикова (повесть “Собачье сердце”). И разве не предвидел он и в “Роковых яйцах” судьбы страны, которая - из-за невежества, некомпетентности я утопизма руководства, идеологизации и чрезмерно прикладного отношения к науке - сегодня, сейчас на пороге катастрофы... и где это чудо, “бог на машине”, что спасает Советский Союз?
Еще более высокую ступень социального прозрения М. Булгаков проявил в замечательной пьесе “Адам и Бва”. Не преувеличивая, можно сказать, что в ней уже заложена суть нынешнего “нового политического” мышления” - отказ от классового подхода, приоритет общечеловеческих ценностей. В образе профессора Ефросимова предугаданы, как возможность, драма Оппенгеймера и гуманистический пафос деятельности академика Сахарова.
Все катастрофы прекрасны, пока они на бумаге. Гибель одного-единственного живого человека куда трагичнее, чем гибель мира - на книжных страницах. Но одно так или иначе оказывается связанным с другим.
Влияет ли литература на судьбы мира?
Что было потом, после написания этих, прочитанных вами, романов и многих других произведений? Предотвратили ли книги - реальные катастрофы в реальной жизни?
Нет, не предотвратили.
Была война. И были войны. Цепная реакция послужила уничтожению двух японских городов. И даже “мирный атом” обернулся Чернобылем.
Ничем не помог своей стране изданный за границей роман Е. Замятина “Мы” - предвидение тоталитаризма. Превращение человека в робота совершается - не так прямолинейно, как это делалось злодеем Гальванеску, но оно происходит: на бытовом уровне, через масс-культуру, и на уровне новейших западных военных разработок по управлению поведением человека.
И так далее, и так далее...
Но вот вернулись в страну изгнанные произведения, в том числе и фантастика: “Собачье сердце”, “Мы” и многое другое. Появились публикации и в таких жанрах, которых раньше у нас просто нельзя было увидеть опубликованными: например, “Остров Крым” В. Аксенова (это тоже фантастика, жанр альтернативной истории).
История не терпит сослагательного наклонения? Но история будущего - вся в сослагательном наклонении. И размышляя о прошлом - даже о несуществовавшем прошлом,- мы думаем о будущем.
Что будет потом?
Это зависит от нас от всех. От политических деятелей и от рабочих-шахтеров. От пишущих - и от читающих. От нашего мировосприятия - а оно, не в последнюю очередь, формируется литературой.
...Так что же будет потом?
Ответим вместе.
Примечания В. Орловский. Бунт атомов
Печатается по изданию: Л., “Прибой”, 1928. Одноименный рассказ опубликован годом раньше в журнале “Мир приключений” (1927, № 3).
Первым в России и одним из первых в мировой фантастике Орловский обращается к идее ядерной цепной реакции. Разумеется, в действительности цепная реакция происходит вовсе не так замедленно, как это описано в романе, атомный взрыв происходит не так, и в этом смысле ближе к истине оказался В. Никольский (“Через тысячу лет”), случайно угадавший даже год первого атомного взрыва: 1945-й. Однако это не умаляет заслуги Орловского, образно показавшего двойственность научно-технического прогресса и необходимость сплочения человечества во имя общих задач.
Стр. 10. Варме акзрстхен - горячие соски (нем.).
Стр. 11. Вивер-человек, живущий в свое удовольствие (франц.)
Стр. 44. Geheimrath - тайный советник (нем.).
Rote Fahne - “Красное знамя” (нем.).
Стр. 50. Кондотьер - здесь: наемник.
Стр. 63. Компатриот - соотечественник.
Стр. 85. Гекатомба - у древних греков жертва богам, состоявшая первоначально из ста быков. В переносном смысле - массовое убийство, а также бесполезная гибель множества людей.
Стр. 96. Ригоризм - суровое, непреклонное соблюдение принципов, преимущественно в области морали.
Флагеллянты - религиозные аскеты-фанатики, проповедовавшие публичное самобичевание ради искупления грехов.
Аутодафе - публичное сожжение еретиков по приговорам инквизиции в средние века.
Стр. 106. Сереет, Мигель - испанский врач и философ, сожжен на костре.
Стр. 110. Pieda terre-здесь: временное жилище, пристанище (франц.).
Стр. 136. Гмина - низшая сельская административно-территориальная единица в Польше.
Стр. 159. Honoris causa - из уважения к заслугам (лат.).
В. Валюсинский. Большая Земля
Печатается по изданию: Л., Обл. изд-во, 1931.
Уменьшение как литературный, прием - не редкость. Большей частью применяется для популяризации научных знаний. Таковы довоенные отечественные и переводные книги, например “Необыкновенные приключения Карлика и Вали” Я. Ларри, “Человек-муравей” Г. Ринера, или более поздние “В стране дремучих трав” В. Брагина, “Их было четверо” П. Гордашевского.
Значительно реже встречаются произведения, в которых уменьшение не просто сюжетообразующий фактор, а нечто большее. Из произведений современной советской фантастики в этом отношении выделяется “Темпоград” Г. Гуревича, в котором основательно проработана научно-техническая сторона (впрочем, не оставлена в стороне и психология). В романе Валюсинского в идею “деминимации” заложены социально-экономические аспекты.
Стр. 174. Скейб - полицейский (англ.).
Стр. 177. Тайбола - обширные непроходимые леса, исконная глушь; тайга.
Мшарина (амшарина) - очень топкое место в болоте, покрытое мелкой растительностью и мхом, мочевина.
Стр. 192. Льюис- ган - пулемет.
Стр. 194. Корга - каменная подводная гряда, риф.
Стр. 195. Шалга - большой лес.
Стр. 197. Кокора - бревно или брус с корневищем коленом.
Стр. 215. Панургово стадо - толпа, слепо слудующая за своим вожаком (Панург, герой романа Ф. Рабле “Гаргантюа и Пантагрюэль”, бросил в море барана-вожака, за которым устремилось все стадо).
Ю. Смолич. Владения доктора Гальванеску
Перевод с украинского выполнен по изданию: Ю. Смолич. Сочинения в 8 томах. Том 2-й.- Киев, “Двдпро”, 1984.
Трилогией “Прекрасные катастрофы”, над которой автор работал несколько лет, положено начало украинской научной фантастике. Роман “Господарство доктора Гальванеску” в журнальном варианте появился в 1928 году (книжное издание было выпущено год спустя). Второй роман трилогии, “Що було пот1м”, вышел в 1934 году, позже третьего, названного “Ще одна прекрасна катастрофа” (г932). С 1935 года все три романа неоднократно переиздавались под общим названием.
На русском языке “Прекрасные катастрофы” не издавались.
Тема создания искусственного человека, робота, как назвал его К. Чапек в своей пьесе R.U.R., к этому времени широко известной в нашей стране, не оставалась без внимания советских писателей. Тот же А.
Толстой без зазрения совести взял сюжет чапековской пьесы для собственной, названной им “Бунт машин” (справедливости ради надо сказать, что содержание толстовской пьесы абсолютно оригинально). Но у Смолича тема получает совершенно самостоятельный аспект: роботизации подвергается живой человек! Социальные аспекты фантастической идеи у Смолича, как, впрочем, и у Толстого, превалируют над научно-техническими. Следует отметить еще и явственную пародийность, звучащую уже в самой фамилии злодея-профессора Гальванеску: обыгрывается имя итальянского физиолога Луиджи Гальвани, первым исследовавшего электрические явления при мышечном сокращении (“животное электричество”).
Стр. 298. Буджацкие степи - степи в южной Молдавии.
Стр. 312. Жирандоль - фигурный подсвечник для нескольких свечей; здесь: люстра.
Стр. 317. Циклонетка - автомобиль на трех колесах.
Стр. 350. Сигуранца - тайная политическая полиция в Румынии в 1921-44 годах.
М. Булгаков. Роковые яйца Печатается по журналу “Природа и человек” (1988, № I-4). Сверено с публикацией в двухтомнике избранных произведений М. Булгакова (Киев, “Дюпро”, 1989).
Впервые сокращенный вариант повести под названием “Луч жизни” появился с 1925 году в журнале “Красная панорама”. Под названием “Роковые яйца” опубликована в альманахе “Недра” и в авторском сборнике “Дьяволиада”.
Стр. 380 К.уррикулюм витэ - краткое жизнеописание (лат.).
Стр. 434. Морозный бог на машине. - Бог из машины (лаг. deus ex machina) - посторонняя сила, неожиданно и внезапно, как боги в пьесах древних авторов, разрешающая ситуацию.
М. Булгаков. Адам и Ева
Печатается по журналу “Октябрь” (1987, № б).
Несмотря на переговоры о постановке пьесы “Адам и Ева” в 1931 году в нескольких театрах, пьеса на была разрешена и ее постановка так и не осуществилась.
В послесловии к публикации в журнале “Октябрь” Б. Соколов пишет: “Булгаков хорошо представлял себе значение возможного в будущем изобретения атомного оружия. Еще в фельетоне 1923 года “Киев-город” он упоминает об “атомистической бомбе* Г. Уэллса, отсылая читателей к романам известного английского фантаста “Война в воздухе” и “Освобожденный мир”, где рассказывается о катастрофических последствиях атомной войны, крахе буржуазной цивилизации и построении нового всемирного государства на коллективистских началах. Тот же мотив есть и в булгаковской пьесе, но для создания картины всемирной катастрофы драматург использовал более понятную современникам по опыту первой мировой войны идею создания химического сверхоружия, способного истребить все живое на земле”.
В тексте обращает на себя внимание смесь языков прилетевших авиаторов. Встречаются правильные и искаженные испанские, французские, немецкие выражения. Перевод их в сносках тоже весьма приблизителен. Остается неясным, сделано ли это по замыслу автора, или же произошли ошибки при публикации.

СОДЕРЖАНИЕ

В. Орловский Бунт атомов 5

В.Валюсинский Большая земля 162

Ю. С м о л и ч Владения доктора Гальванеску Перевод с украинского Е. Панаско 296

М. Булгаков Роковые яйца 379

М. Булгаков Адам и Ева Пьеса в 4-х актах 436

Что было потом 485

Примечания
Литературно-художественное издание

ПРЕКРАСНЫЕ КАТАСТРОФЫ Забытые фантастические произведения советских авторов 20-х годов

Редактор И. В. Пидоренко Художественный редактор С. Ф. Бобылев Технический редактор Н. И. Чигина Корректоры, Т. К. Ключникова, Л. В. Муравьева ИБ № 2345

Сдано в набор 30.09.89. Подписано в печать 13.07.90.
Формат 84Х108/з2. Бумага тип. № 2. Гарнитура Тип Тайме. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл. кр.-отт. 26,1. Уч.-изд. л. 35,61.
Тираж 50000 экз. Заказ № 1568. Цена 5 руб.
Ставропольское укрупненное книжное издательство, 355017, Ставрополь, площадь Ленина, 3.
Ставропольское полиграфическое объединение Управления издательств, полиграфии и книжной торговли Ставропольского крайисполкома, 355106, Ставрополь, ул. Артема, 18.
Во всех случаях полиграфического брака в экземплярах книги обращаться в Ставропольское полиграфическое объединение по адресу : 355106, Ставрополь, ул. Артема, 18.
П 71 Прекрасные катастрофы; Забытые фантастические произведения советских авторов 20-х годов / Сост., послесл. и примеч. Е. Панаско. - Ставрополь: Кн. изд-во, 1990. - 494 с.
ISBN 5-7644-0111-9
Произведения В. Орловского, В. Валюсниского, Ю. Смолича н М. Булгакова в широком плане объединены проблемой взаимосвязи развития науки и социального прогресса.

4702010281-37 М1Й(03)-90

37-90

84Р7-4