Комната по имени Земля [Маделин Райан] (fb2) читать онлайн

Маделин Райан Комната по имени Земля

A Room Called Earth

Madeleine Ryan

Перевела с английского Елена Яковлева

Дизайн обложки: Chiara Ghigliazza

Copyright © 2020 by Madeleine Ryan

© Яковлева Е. Е., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2021

* * *

для сердец наших отцов

1

На вечеринку я решила надеть кимоно и шпильки, потому что хотела, чтобы все увидели меня в кимоно и на шпильках. Я попыталась засунуть в волосы палочки для еды, которые достала из кухонного ящика, но мне показалось, что это уже чересчур, так что я положила их обратно. В какой-то момент я даже подумала, а не выкрасить ли мне эти коричневые палочки в черный, он больше подошел бы к моему наряду. Но один только факт того, что я вдруг задумалась об этом, озадачил меня, так что я решила вовсе отказаться от палочек, которыми люди обычно засовывают себе в рот лапшу. Перекрашенные или нет, они все равно остаются палочками для еды. Именно для этого их используют испокон веков. Тысячелетий даже. Так что пусть палочки для еды остаются сами по себе, а мои волосы — сами по себе.

Я уже давно мечтала надеть это кимоно и эти шпильки, и сегодняшняя ночь — та самая ночь. Шпильки мои — какие надо шпильки, лакированные, черные, блестящие. Кимоно — красное, шелковое, с рукавами, точно крылья. Рукава, думается мне, — часть традиций или чего-то вроде. Просто мне они напоминают исключительно крылья. Не знаю, почему они такие широкие и есть ли в этом какой-то практический смысл, но, видите ли, это вообще никого не колышет.

Чтобы выглядеть пристойно, под кимоно я натянула черную юбку из спандекса. Так себе пристойность, конечно. Потому что я никогда не ношу дурацкие трусы.

Увидят меня в этом наряде все, кого я знаю и не знаю. То есть у меня есть приглашение на эту вечеринку. То есть я буду там на совершенно законном основании. Моя самооценка ничуть не поперхнется от обилия народа. Да многие меня даже и не вспомнят, так что я долго смогу оставаться неузнанной и потому нараспашку.

Вот, прямо сейчас, я прямо вижу, как там уже собираются люди; они пока безлики, как монстры из одной жутковатой компьютерной игры, и все в восторге от меня. Благодаря им жизнь стоит того, чтобы жить, так что я точно знаю, кто и каковы они, даже не видя их прямо сейчас и прямо отсюда. Я просто представляю их, одеваюсь для них и возлагаю на них большие надежды, воображая свою связь с ними. Думаю, все эти безликие монстры тоже в восторженном предвкушении вечеринки, как и я. Потому что, пока мы не встретимся и не поговорим, мы все остаемся в предвкушении чуда. Моя мечта — оставлять людей в изумлении, ни много ни мало. Это безопасно, это сексуально, и мне хочется, чтобы это длилось вечно.

Таинственность — мой любимый аксессуар.

Собираясь, я не перестаю оглядываться через плечо — вдруг кто-то ворвется ко мне в комнату без предупреждения. Музыка играет слишком громко, боюсь, я могу не услышать стук и слишком поздно замечу невольного свидетеля. Даже не представляю, что этот невольный свидетель может подумать. Не хочу это представлять.

Одно дело, когда тебя унижают по каким-то причинам, и совсем другое — стать причиной этого унижения. Мне страшно не хочется брать на себя такую ответственность. У меня вообще есть склонность сглаживать острые углы в отношениях с окружающими, но перспектива поступать так со всеми меня ужасает. На самом деле я не слишком рвусь заботиться о людях без их на то запроса и вообще обычно по уши занята собой или кем-то другим. А третьего не дано.

В любом случае. Я слышу, как внизу все время кто-то ходит, и это чертовски раздражает. Я чувствую, как эти шаги эхом отдаются у меня в груди. Как я дошла до такого? Боюсь, что ко мне в комнату ворвется кто-то непрошенный. У меня даже волосы встают дыбом, и голова все время поворачивается к двери. Что это? Одержимость? Паранойя? Повышенная тревожность? Я вообще совершенный интуит и идеалист, иногда до абсурдности. Хорошо, что у меня есть котик. Его зовут Свинтус, и он очень мне помогает.

Свинтус — абсолютно рыжий кот. Его задача — сидеть на кровати и смотреть на меня, не сводя глаз. У него это отлично получается. Он сам придумал себе это занятие и выполняет его безупречно, еще ни разу не подвел. Я однажды прочитала в какой-то книжке, что человек не должен слишком сильно сближаться с животными, потому что это отдаляет его от представителей своего вида, а буквально сразу после этого мой парень прочитал мне вслух из другой книжки небольшой отрывок, где говорилось, что люди, сочувствующие животным, которых выводят на корриду, совсем не сочувствуют больше никому и вообще, скорее всего, они скрытые психопаты. Помню, мы с парнем находились в этот момент на кухне. Зачитав отрывок, он глубоко вздохнул и принялся давить авокадо для гуакамоле.

Да, у меня очень сложные связи с представителями своего вида. Животное в себе я люблю больше человеческого. И спокойнее всего мне только со Свинтусом. Меня не волнует, о чем он может или не может думать, как не волнует, что случится или не случится дальше. Свинтус вообще очень четко знает, чего хочет. Ему не нужно никого вводить в заблуждение, и уж тем более — ему не нужно врать. Вот он нежится на солнышке и ждет, когда кто-то почешет ему пузико. Или явно предпочитает тунца сардинам. Потому что сардины оставляет в миске, а тунца съедает подчистую. Или вот он аккуратно положил свой мячик на ступеньку лестницы — значит, настало время играть.

Мы со Свинтусом как будто одно целое, больше ни с кем у меня нет такого ощущения. Наш бессловесный союз воспроизводит тишину утроб, покинутых нами давным-давно. На самом деле мы не можем быть такими уж разными, потому что способ нашего прихода в этот мир одинаков — мы оба произошли из одного места, живем в одном месте и однажды, когда умрем, тоже окажемся в одном месте.

Должно быть, Свинтус тоже так чувствует, поэтому никуда от меня не уходит. Да он вообще никуда не хочет уходить, ему прекрасно и тут, в нашем общем с ним пространстве. Все, что он делает, каждый звук, который он издает, и каждый кусочек копченого лосося, который он облизывает и пожирает, — все говорит о его непоколебимой уверенности в принятых решениях. Я вообще не вижу причин сомневаться в Свинтусе и совершенно доверяю ему в выражении этого удовлетворения нашим совместным существованием, потому что, если кто-то недоволен и хочет уйти, он просто встает и уходит.

Свинтус — еще и живое напоминание мне о том, почему я не ем ничего даже близко похожего на свинину. Я смотрю на своего кота и понимаю, что я в полной безопасности, и точно знаю, что никогда не съем ни одного из его сородичей, ни даже производных от них. Свинтус — не бутерброд и не стейк. Он просто кот, который живет со мной. Как и все другие животные, которые живут рядом с другими людьми — повсюду, во всех уголках земли. Причем не только в домах или на фермах, но и в море, в воздухе, в джунглях и тропических местах, в обычных лесах и парках — в общем, везде, где только могут обитать животные. Мы просто случайно оказались в одно время в одном месте — вот и все, что мы об этом знаем. Так что да, Свинтус для меня — это все животные в целом, и я его страшно люблю. Да только взгляните на него! У него есть своя маленькая душа, задача которой — смотреть на меня круглые сутки. И это делает меня счастливой.

Когда он сидит у меня на коленях, я говорю ему, что на самом деле он бог. На этих словах он закрывает глаза, и, я уверена, он все понимает. Да мы все боги! Древние египтяне вообще избавлялись от тех, кто был с этим не согласен.

Мой бывший парень однажды заявил, что я со своим котиком должна «перестать прикидываться Холли Голайтли», на что я ответила, что тогда он должен перестать прикидываться полезным членом своего вида, то есть человечества, и цитировать всякую попсу, которой набита его голова. А то, что он считает, будто я по части женственности должна соответствовать мужским фантазиям, говорит больше о нем самом, чем обо мне. Сейчас он ударился в рекламу — там ему самое место. Несмотря на то что вместе мы были целый год, я о нем даже не вспоминаю, пока не поговорю со своей психологиней.

2

Я делаю глоток мартини с водкой и оливкой, перед тем как выйти, потому что папа готовил маме мартини с водкой и оливкой каждый вечер перед ужином. Это был их ежевечерний ритуал. После длинного рабочего дня, когда он писал и изучал что-то, он включал свое любимое телешоу и насыпал в миску гору фисташек. Мама клала ноги на журнальный столик, чистила фисташки своими длинными бледно-розовыми ногтями, слизывала со скорлупы соль, делала из бокала глоток и хрустела орешком.

Папа всегда очень гордился тем, что у него получается самый крепкий мартини. Многие его друзья, отведав напитка, частенько валились с ног прямо на лужайке. Зато сам он никогда не пил.

Так что мартини с водкой и оливкой — дань семейной традиции, которую я не нарушаю. В мартини с водкой и оливкой есть нечто декадентское и честное. Никаких дрожжей, никакой кислоты, никаких пузырьков, все это только отвлекает внимание. Я же люблю ощущать саму жизнь, без лишних примесей и прикрас, поэтому и алкоголь люблю тоже без лишних примесей и прикрас. В этом напитке он чувствуется именно таким. От мартини с водкой и оливкой ничто не скроешь.

У того же джина нет ни похожего вкуса, ни похожих ощущений, и я не знаю почему. Водка же, холодная, прозрачная, бьет под дых, точно кувалда. Так что прости меня, бывший мой парень, ты любил джин с тоником и огурцом, а это совсем другое. В моем семейном мартини нет ни капли джина, и дальше можно не продолжать, потому что скучно.

3

Раньше я тусила с девчонками, потому что девчонки должны тусить вместе, как это нам показали в «Бриолине», только без всяких терок и насмешек, хотя, правды ради, всякие терки и насмешки существуют всегда. Вот почему все любят Сандру Ди, когда она поет о Дэнни летней ночью возле надувного бассейна. И если бы вы видели меня и мою лучшую подругу, когда мы были старшеклассницами, вы бы точно посчитали, что я — Риццо, а она — Сандра Ди, и очень сильно ошиблись бы. Наверняка каждая женщина думает, что по поводу нее все ошибаются.

У меня были длинные каштановые волосы, густые и волнистые, а она была блондинкой. Мои волосы выглядели по-разному, в зависимости от погоды, от того, как я спала, или как решила причесаться накануне, или оттого, что слишком много думала; ее же волосы были всегда прямыми и никогда не менялись. И причесывалась она всегда одинаково, даже после душа, и даже когда постриглась, чтобы хоть как-то измениться, она осталась прежней.

И как бы она ни пыталась подружиться с непредсказуемостью, само существо ее противилось этому. Она делала все возможное, чтобы разрушить свое однообразие. По ухабам жизни она двигалась, подобно шаровой молнии: стремительно и целенаправленно, каждую минуту готовая разорваться от накопленного заряда. На ее плече все время болталась сумка с пожитками, точно она куда-то уезжает. Небесно-голубыми глазами она мгновенно сканировала ситуацию и людей, прежде чем те обратят внимание на свои изломанные и искаженные отражения, которые буквально выпрыгивали на нее из зеркал или витрин.

Летом на пляже я обычно валялась на мелководье, как русалка, или читала книжки, присыпанные песком. Она же, продефилировав мимо спасателей-серфингистов, усаживалась невдалеке от них и начинала поглощать заранее приготовленные сэндвичи с салатом. Этот акт поедания и насыщения был для нее своего рода спектаклем, который она устраивала для этих парней, доказательством ее нормальности, которую она больше никак не выражала. Она не ела с таким же удовольствием, когда мы были с ней наедине, а если и ела, то ее чувство вины становилось столь ощутимо, что нам обеим кусок в горло не лез.

Я легко попадала в поток ее энергии и ожиданий. Мне вообще свойственна невероятная способность принимать чужие желания за свои собственные. Не забуду тот случай, когда я пыталась догнать ее, преследующую парней-спасателей на пляже, а меня захлестывало волной. Волны, будь они неладны, словно понимали, что происходит, и без обиняков говорили мне об этом.

Стой.

Ей нравилось ходить со мной на вечеринки, ведь ее тело говорило противоположному полу гораздо больше, чем мое. Ее высокие скулы, белокурые волосы и большие сиськи просто призывали к увлекательной беседе. Хотя этот стереотип ей претил. Ей не хотелось, чтобы ее считали только игрушкой. Поэтому она старалась перепить парней в алкогольных турнирах, в которых я отказывалась участвовать, и отпускала всякие двусмысленные шуточки про секс, которые я просто не понимала.

Я жила стихами, она — политикой. С девственностью она рассталась только потому, что просто хотела расстаться с нею. Я же — потому, что звезды светили слишком ярко, а я была влюблена.

Однажды ей приснилось, будто она соревнуется с толпой женщин за главный приз — парня, который ей нравился. Наутро мы с ней встретились в кафешке, чтобы позавтракать, она заказала себе соевый латте и яичницу с бездрожжевым хлебом и спросила меня, что бы это значило. Как ее извечная прорицательница, я осторожно начала говорить ей, что, похоже, ее сон отражает то, что она позволяет мужским прихотям диктовать правила своей жизни и состязается с другими женщинами. Она взглянула на меня, улыбнулась и ничего не сказала. Ей нравилось, когда кто-то видел именно ее, а не то, что в ней видели другие люди. И меня это всегда восхищало.

Сегодня на вечеринке ее не будет, потому что она замужем за ипотекой, двумя собаками, двумя машинами, одним ребенком и еще одним, который вот-вот родится, безработным мужиком, который по субботам играет в гольф, и большим плазменным теликом, который работает фоном, когда я заглядываю к ней поболтать. И мне так никогда и не удалось найти кого-то еще взамен нее, чтобы ходить по вечеринкам. Просто потому, что, пока она бегала за парнями-спасателями и соревновалась с другими девчонками, она украла мое сердце. И не отдает.

4

Так что сейчас я хожу по вечеринкам одна. Ну, чисто технически одна, хотя одинокой при этом себя не чувствую. Наоборот, все вокруг оживает, когда я чисто технически одна.

Сегодня, например, моя вечеринка началась в ванне. Я нежилась в теплой воде с минеральными солями, касторовым маслом, витамином С, водорослями, эфирными маслами, диатомитовой землей, содой и лепестками пионовидных роз. Эти розы вообще единственные цветы, которые я выращиваю в своем саду и с которыми чувствую свое глубочайшее родство. Знаю, знаю. Жермен Грир^[1] сказала бы мне: «С чем же еще может сравнивать себя женщина, как не с розой», а я бы ответила: «А то, Жермен». Пионовидные розы — мои девочки-подружки.

Одни из них нежно-розовые, точно ангельские щечки, и пышные, как юбка феи-крестной, другие — чудесного лососевого с прожилками цвета. Еще есть электрически-желтая «Клэр де Люн», роскошное коралловое ожерелье, только-только расцвела роза цвета фуксии и еще одна, такая белоснежная, точно свадебный наряд. И все эти девочки как будто кружат в каком-то безумном хороводе, и их наряды перетекают с какой-то дикой энергией. Я повесила там гамак — прямо в саду, чтобы напитываться их состоянием, когда мне это необходимо. А необходимо мне это постоянно, каждый день.

Еще я добавила в ванну несколько капель эфирного масла бергамота, сандалового дерева и герани, потому что в этом сочетании они наполняют воздух древнеегипетским ароматом. Во всяком случае, мне кажется, именно такой аромат стоял в покоях фараонов. Надеюсь, что такой.

Древний Египет — то самое место, где бы мне хотелось побывать, будь пространство и время трехмерны. Но я не летаю на самолетах, потому что не понимаю, как они устроены. Я могу понять, как летают птицы и насекомые, потому что их создала природа, она же и придумала этот способ передвижения для них. А самолеты придумали люди. Я не доверяю тому, что делают или изобретают люди. Только на природе я чувствую себя в безопасности. Ведь ее можно увидеть, потрогать, попробовать, понюхать, услышать. И эта простота успокаивает меня.

Любое время года похоже на учителя, который аккуратно и нежно сопровождает меня повсюду. Австралийское Рождество становится самым главным уроком, потому что оно — летнее. Сейчас сочельник, и это прекрасно. Я никогда не видела белого Рождества. Да и не хотела бы. Каждый день начиная с первого декабря я лежала в гамаке в своем саду и чувствовала, как впитываю все отрицательные ионы. Я обливалась солнцезащитным кремом, который приготовила своими руками — миндальное масло, кокосовое молочко, оксид цинка, семена малины, масло ши и семена моркови, — и жизнь обретала смысл. Мир со всеми его заскоками больше не казался мне непонятным и нелепым. Да это же очевидно! Конечно, я по-прежнему живу в нем, а где бы мне еще жить?

Но я слишком долго валяюсь в траве на лужайке и от этого чувствую себя совершенно дезорентированной: у меня нет ни начала, ни конца, вокруг все движется и вибрирует, а я проваливаюсь в небо. И вот тогда я вспоминаю, что земля и небо — мои настоящие и мать, и отец, и любовник, и тогда я снова успокаиваюсь.

Сегодня, например, моя вечеринка началась в ванне. Я нежилась в теплой воде с минеральными солями, касторовым маслом, витамином С, водорослями, эфирными маслами, диатомитовой землей, содой и лепестками пионовидных роз. Эти розы вообще единственные цветы, которые я выращиваю в своем саду и с которыми чувствую свое глубочайшее родство. Знаю, знаю. Жермен Грир* сказала бы мне: «С чем же еще может сравнивать себя женщина, как не с розой», а я бы ответила: «А то, Жермен». Пионовидные розы — мои девочки-подружки.

5

Пару лет назад я устроила алтарь в дальнем углу своего сада, потому что моя шаманка велела мне это сделать. Я подобрала камень лингам на ее холме, и тогда она сказала: «Это означает, что тебе нужно устроить алтарь в своем саду».

Лингам окружен бледно-розовыми восковыми цветами, которые выглядят как пластмассовые, тут же растет совершенно инопланетное дерево варатах с ярко-красными кисточками соцветий, еще алтарь заполнен малахитами, опалами, алмазами, специальными курительными палочками, листьями эвкалипта, разноцветными перьями розеллы и какаду. Гематит и яшма, выложенные вокруг алтаря, защищают его и наполняют энергией самым мирным и ненасильственным образом. В центр я поместила фотографию моей семьи, акварельный портрет Свинтуса, который нарисовала сама, и плакат с автографом Хита Леджера. Он мой ангел-хранитель.

Однажды я видела сон, как будто мы с ним гуляли в моем саду и он вдруг обнял меня и сказал: «Мы вместе. И мы здесь. Мы здесь». Из уважения я всегда называю его Хит Леджер. Не Хит, не Леджер, не мистер Леджер, не Хитклиф, никаких таких глупостей. Я никогда не знала его лично, я ведь не журналист, ничего ни о ком никогда не вынюхиваю, как это делают они, это только мои домашние обычаи. Ну или что-то вроде того.

На плакате с размашистым автографом Хит Леджер изображен в роли Неда Келли. Слоган гласит: «Вы можете убить человека, но не легенду». Плакат я поместила в рамку за стекло и поставила к лингаму, и теперь когда я сижу возле алтаря и смотрю в темные глаза Хита Леджера, то могу видеть в них свое отражение.

В зависимости от настроения я провожу время в разных частях алтаря. Вот сейчас, например, меня тянет к алмазной части. Эти камни точно магниты. Я недавно где-то прочитала, что наука и медицина считают их живыми существами. А ведь это очень важно — считаться живым в научных и медицинских учреждениях. А иначе можно столкнуться там с объективацией и таким обращением, будто вы ничего не чувствуете, не любите и не ощущаете. Так что сегодня я побыла среди алмазов, прежде чем начать процесс ухода за своим физическим телом.

Я люблю почувствовать погоду перед тем, как выходить на улицу. Сегодня очень влажно, воздух сырой и плотный. Надвигается дождь. Три последних дня у нас светило яркое солнце, небо было голубым, а каждое утро — прозрачным и хрустальным. Это явные признаки надвигающейся бури.

Самая подходящая погода для вечеринки. Сколько бы все к ней ни готовились и ни подгоняли пряди одна к другой, волосы все равно растреплются, подмышки вспотеют. Бедра прилипнут к стульям, рубашки — к телу, и ни один не сможет сохранить свой тщательно надраенный фасад. Все растворятся под струями дождя, утекут вместе с ними в землю и испарятся. Покойтесь с миром притворство и позерство. Но нет. Притворство и позерство никогда не успокоятся. И не упокоятся.

Сегодня ночью будет кровавая луна — полное лунное затмение, да еще и луна во Льве. Когда-то лунные затмения считались дурным предзнаменованием. Людям запрещалось выходить на улицу в это время, потому что, когда тень земли опускается на луну, кажется, будто тьма пожирает все. Что ж. Я уверена, моя кожа хорошо отшелушена; надеюсь, все прекрасно.

Я приготовила скраб из молотого кофе и листьев мяты, чтобы пробудить к жизни свою кожу и себя заодно. Невозможно недооценить силу воздействия на организм этой субстанции, которая напоминает хрустящую грязь. Как невозможно не оценить себя, покрытую этой грязью. Конечно, каждый из вас может просто пойти и купить специальную косметическую грязь, да я сама могла бы выйти сейчас на улицу и зачерпнуть грязи оттуда. Просто этот молотый кофе и листья мяты я собрала в специальную стеклянную баночку, пригодную для вторичной переработки; купив ее, я стала приверженцем идеи осознанного потребления, а это всегда приятно.

Я быстро облилась холодной водой из душа, чтобы очистить ауру, активизировать обмен веществ и лимфатическую систему, и оставила окна ванной открытыми, намереваясь впустить вечернюю прохладу. В итоге меня цапнул комар в бедро, плечо и мизинец. И теперь я держусь из последних сил, чтобы не чесаться.

6

Примерно неделю назад я занесла в гостиную пушистую австралийскую елку, аденантос. Она у меня вместо настоящей рождественской ели. Родители купили аденантос в год моего рождения, поэтому я чувствую с ним родственную связь. Он вымахал уже выше меня, под три метра. Технически это кустарник, не самый гламурный представитель семейства протеевых. У моего кончики веток светятся красным. Я обрезала куст так, чтобы он не только ветками, но и формой напоминал настоящую елку, обмотала его гирляндой с золотыми огоньками и поставила перед окном, которое выходит на подъездную дорожку. Со стороны это все выглядит просто по-королевски. Гирлянду я не выключаю никогда — приятно видеть, как приветливо сияют ее огоньки мне навстречу, когда я иду по дорожке к дому.

Внизу море подарков, которые я накопила за год. Свинтус привык исследовать их, спать между ними и раздирать оберточную бумагу. Обрывки бумажной красной ленты рассыпаны по всему полу, и я не намерена убирать их, потому что мне нравится жить с существом, которое сознательно предпочитает рвать бумажную ленту и разбрасывать ее ошметки повсюду. Это его вклад в наше рождественское настроение, и я поступила бы глупо, если бы убрала их без видимой на то причины.

На верхушке дерева я примостила огромную золотую шестиконечную звезду. Я очень люблю золото, звезды и всякие вещи, которые представляют ценность для других людей. На подоконнике в кухне у меня стоит золотая ханукальная менора, и каждый вечер, прежде чем заниматься ужином, я зажигаю в ней свечи по всем правилам. К процессу приготовления и употребления пищи я отношусь как к священному обряду. Мать моей матери поступала именно так. Ба готовила вкуснейшие сэндвичи с жареным сыром, разливала по чашкам сладкий чай, ее блинчики с черникой были такими сладкими и кислыми одновременно, а фруктовые кексы — терпкими и тяжелыми.

Она была роскошной красавицей. Всякий раз, оставаясь с нею, мы только тем и занимались, что готовили, ели, смотрели сериал про няню, играли в переодевание со всеми ее клипсами, кольцами, браслетами, брошками и часами, которые дарил дедушка и / или целая толпа друзей, парней, поклонников и воздыхателей, представлявших собой столь же богатую коллекцию, что и ее украшения. А еще она позволяла мне красить ей ногти.

У ба была целая батарея жемчужно-перламутровых лаков, которые дожидались меня на ее прикроватном столике вместе с ватными палочками, дисками и средством для снятия — это на тот случай, если я промажу и ошибусь.

Лаки были персиковыми, розовыми, кремовыми, белыми — и все ей неимоверно подходили. Она и сама выглядела словно жемчужная королева. Ее смуглая кожа была прохладной, точно морская вода, переливающиеся лаки всегда оказывались точно подобраны под украшения и подчеркивали ее карие глаза и золотистые волосы.

Вся ее семья погибла во время Второй мировой войны. Нет, не так. Вся моя семья погибла во время Второй мировой войны. Иногда я забываюсь и думаю о предках как о ее семье, а не о моей. Вообще-то странно думать, что мы здесь только потому, что в какой-то момент кого-то не убили.

Я где-то читала, что каждый человек подобен горе. Мы повернуты к солнцу лицом, той стороной личности, которую осознаем, а все, чего мы страшимся и чего не осознаем, находится у нас позади, в тени. Так вот, у меня есть неизбывное чувство, что за спиной у меня, в тени, все мои предки и мне нечего бояться. Хотя как знать.

7

Я непременно накрашу ногти перед выходом из дома. Думаю, жемчужный лак будет кстати. Например, оттенка «замороженное шампанское», его, я уверена, ба одобрила бы, и мое сердце наполняется теплотой, когда я думаю об этом. Мне кажется, благодаря такой теплоте лучше всего можно понять, как отреагировал бы тот, кого рядом нет. Просто нам же не говорят, мол, воспользуйтесь этим чувством, чтобы понять, чего вы действительно хотите, куда движетесь и что для вас на самом деле важно. А все потому, что те, кто нам это не говорит, слишком заняты, чтобы говорить, поэтому они заставляют нас узнавать обо всем из книг, иногда что-то пишут маркером на белых досках, подбивая задавать вопросы, но только в рамках школьной программы, которую они же сами и разработали.

Вот почему я с такой гордостью объявляю о том, что все книги, которые у меня есть, я выбрала сама или они выбрали меня. Мне никто их не рекомендовал. Ни школьные учителя, ни преподаватели из универа не давали заданий писать эссе об «основных темах» этих книг, ни в каком списке бестселлеров они не значились, ни одна из подруг по книжному сообществу не заявила мне, что они изменили ее жизнь. Просто меня потянуло к каждой из них, а каждую из них потянуло ко мне.

Прямо сейчас у моей кровати лежит «Страна аборигенов» Лизы Беллир, активистки австралийских аборигенов племени нунуккал, женщины народа горенпул, художницы, фотографа, поэта, комика, драматурга и телеведущей родом с малюсенького острова Страндброк, в Квинсленде, недалеко от Брисбена. На севере Мельбурна есть переулок Женщины-воина, названный так по строке из одного ее стихотворения. И даже то, что это не полноценная улица, а небольшой переулок, нисколько не умаляет значения этой строки и этого поэта. В Мельбурне вообще полно значительных улочек.

Поэтому каждый вечер перед тем, как уснуть, Лиза Беллеар рассказывает мне истории о своей земле и о людях, которые жили там. И я хочу сделать все возможное, чтобы их истории почитали и сохраняли, ведь в отличие от Новой Зеландии, Америки или Канады у Австралии нет договора со своим коренным населением. И их убийство перестало быть законным только в 1973 году, когда вступил в силу Закон об отмене смертной казни.

До сих пор коренные народы здесь не защищены конституцией. Да никто не защищен. В Австралии нет даже билля о правах. Это очень непокорная страна. Следовательно, австралийские аборигены точно лишены свободы. Хотя и жили тут больше шестидесяти тысяч лет, а мы пришли, если смотреть в таких масштабах, примерно минуту назад и лишь сейчас решили неуместным убивать их наугад.

Но эта страна, Австралия, дала мне жизнь. Мое тело напитано культурами, возросшими на ее благодатной почве, воды ее насыщают и очищают меня. Без этого воздуха я бы не протянула и пары минут. Я протираю комариные укусы соком алоэ, которое растет здесь, и наношу на волосы маску из его же масла. Выразить свою признательность за это — самое малое, что я могу сделать сейчас. Даже если мои волосы невозможно приручить, то хотя бы напитать и увлажнить — вполне. И теперь непослушные локоны, черт бы их побрал, выглядят точно шелковые.

8

А вот теперь наступает самая вдохновляющая и революционная часть моего праздничного ритуала накануне Рождества — зеркало. Привет, дружище. Вот я перед тобой совершенно голая. Влажная, умащенная маслами, чистая и свежая, смотрю в свои глаза и вижу, что правый, кажется, немного меньше левого. Грудь и коленки все еще красные — так сильно я их терла. Вот еще одно чертово пятно! И еще! Да я похожа на карту австралийских островов!

Кожа лица немного блестит, потому что сейчас у меня овуляция. Лоб так вообще. Насколько я понимаю, он не должен сильно блестеть. Кожа должна быть увлажненной и / или матовой, а если все иначе, надо использовать разные средства, ужасный блеск на лбу и щеках быстро исчезнет, в противном случае чересчур блестящая кожа выглядит жирной, а в наше время это категорически неприемлемо.

И вообще, если брови слишком густые, если поры слишком широкие, если под глазами мешки, зубы желтые или даже кривые, если морщины слишком глубокие, а тело слишком крупное, или слишком дряблое, или слишком жирное, то на различные процедуры нужно убить целый день и только после этого выходить в люди. Ведь все ждут от нас, что мы мастерски спрячем то, чем наградила нас природа, за макияжем, одеждой, обманчиво-уверенным языком тела, гиалуроновой кислотой, виртуальными фильтрами, коллагеновыми филлерами, остроумными фразами, ослепительной улыбкой, тщательно подобранными аксессуарами, потому что без этого всего мы не будем выглядеть живыми людьми.

Зато такие физиологические признаки, как блестящий лоб, менструальный цикл, пот, провисшая кожа, сопли, ушная сера, пупок, целлюлит, волосы на ногах, выделения из влагалища, мокрота, морщинки и шрамы, — все это считается неприглядным и безобразным. Ничуть не чудесным, наоборот. В глазах нынешнего общества способность организма к самовосстановлению и саморегулированию не выглядит поводом для праздника. Простите, но мы не хотим, чтобы всякие там гормоны и жидкости, циркулирующие в семи с половиной миллиардах тел на этой планете, становились достоянием общественности.

Хотя некоторые физические атрибуты все же востребованы. Например, выпирающие ключицы, большая упругая грудь, высокие скулы, тонкая талия, гладкая кожа, бедра, между которыми можно ладошку вставить, твердые и круглые ягодицы, полные губы, плоский живот и большие оленьи глаза.

Иногда мне кажется, что я именно такая, по всем пунктам, а в другие дни — что ничего подобного. Мое отношение к телу зависит от того, игнорирую ли я его, отказываюсь ли чувствовать или, наоборот, предпринимаю какие-то действия, уделяю ему внимание. А то, как оно выглядит и ощущается, совершенно не зависит ни от чего.

Кстати, я заметила, что люди, которые обращают пристальное внимание на свое тело, по большей части безразличны ко всему остальному. Они живут в своих телах, точно в ловушке, и излучают такую скуку, что жизнь начинает казаться бесполезной штукой. Как будто после того, как долго-долго всматриваясь в зеркало или объектив камеры, они вдруг повернулись и поняли, что верить им больше не во что, да и миру предложить нечего. Их существование зашло в тупик, и каждым своим вдохом, шагом, поворотом бедра они словно повторяют: «Мое тело, мое тело, мое тело, помогите, помогите, помогите!» — и больше ничего.

Я думаю, люди, которых все считают физически совершенными, симметричными, привлекательными и прекрасными, существуют для того, чтобы мы научились сострадать самим себе, и в то же время те, у кого есть какие-то физические недостатки, существуют для того, чтобы мы научились сострадать другим.

Когда-то я встречалась с парнем настолько привлекательным, что мне казалось, будто с ним что-то не так. Люди бесконечно поздравляли меня с тем, что мне удалось его «заполучить» и «приручить», интересовались, «каково это — быть его девушкой», «как я это сделала» и «почему же он именно со мной, а не с кем-то еще». Это выглядело так, будто мы обитаем в средневековой Европе и последний ее свободный принц крови решил обручиться со мной.

9

Теперь мой взгляд падает на маленькие складки между руками и грудью. Они частенько беспокоят меня, когда я примеряю в магазинах майки, топы на бретелях и всякое такое, потому что мешают. Не пойму, в чем их функция? Это часть плеча или руки? Почему надо обязательно образовывать складку, а не вырастать просто из груди?

Стоя нагишом перед зеркалом, я обычно вздергиваю грудь руками, пытаясь убедить себя в том, что, стоит только захотеть, она торчала бы у меня более жизнерадостно. То есть если бы я снова начала носить лифчик. Но я не хочу его носить, потому что зачем он мне?

От жары вены на руках и ногах немного вздулись, волосы на лобке густые и влажные. Я перестала брить подмышки и ноги. Парень, с которым я когда-то встречалась, считал, что волосатые ноги и подмышки — это мерзко. И всякий раз, когда я заигрывала с идеей не брить их, он буквально набрасывался на меня: «Давай, не брейся. Почему бы тебе тогда не пойти и не купить себе шаровары, как у теток в гареме, не прошвырнуться по супермаркету босиком, не выклянчивать на пропитание по выходным, не получать пособие и перестать стирать постельное белье да и вообще брать на себя ответственность. Еще начни гадать по кристаллу».

Если смотреть сбоку, мой живот довольно плоский, но это потому, что я ничего не ела. Я вообще не могу есть, пока не окажусь в каком-нибудь социальном окружении. На переваривание пищи уходит слишком много энергии. Сегодня я съела пасту с оливковым маслом, лимонным соком, свежим чесноком, перцем чили и петрушкой из моего сада, с солью и перцем. То же самое будет и за ужином, когда я доберусь до дома после вечеринки.

Я всегда с нетерпением жду ужина после вечеринки. В каком-то смысле такие ужины я жду даже больше самих вечеринок, вот и сегодня не исключение. Еще я запланировала слегка поджаренный сэндвич с салатом — у меня уже слюнки текут. Хотя нельзя сказать, что я решила закончить свою игру с непредсказуемостью. Сегодня вечером что угодно может произойти. Просто мне нравится мечтать о чем-нибудь съедобном.

Однажды у меня был выбор: остаться дома с миской свежей клубники, ежевики, черники, банана, посыпанными корицей и семенами льна и приправленными соленым арахисовым маслом, кокосовым йогуртом и кленовым сиропом, или встретиться с парнем, с которым я была бы не прочь провести ночь. Он вышел на связь весь такой: «Эй, детка, ты бы хотела замутить тут со мной, потереться, кончить прямо на мне, хе-хе?»

Я вдохнула аромат эфирного масла розовой герани, которое налила в аромалампу и поставила ее возле своей кровати, взглянула на миску с волшебными ягодами, на тяжелое стеганое покрывало, на книгу под названием «Курс чудес», посмотрела на Свинтуса, который свернулся у меня на коленях, и подумала: да нет, пожалуй, спасибо, не хотела бы.

Под ягодицами у меня даже вспотело. Локти и колени хорошо увлажнены, и это прекрасно. Моя ба была бы в восторге. Она всегда брала самые большие банки с лосьоном для тела, мазала им мои руки и ноги и, качая головой, приговаривала: «Нельзя доверять женщинам с сухими локтями! Никогда!» Над зеркалом у меня висит портрет возрастной модели Ясмины Росси. Увеличенное изображение с ее фотосессии, посвященной макияжу женщин старше пятидесяти. Ей шестьдесят три; на ярко-белом фоне ее яркие белые волосы, улыбка, тоже яркая и белая, а глаза глубокие, карие, большие, с густой блестящей подводкой цвета морской волны. Люди в возрасте, как и мертвые, — самые правильные, они будто созданы, чтобы их боготворить, ведь они знают то, чего не знаем мы.

Так что я зажигаю французскую свечу и провожу ритуал любви и принятия себя такой, какая я есть. Потому что я люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть. Люблю и принимаю себя такой, какая я есть.

10

Официально я еще на шаг ближе к тому, чтобы покинуть мое священное пространство и присоединиться к собратьям, обитающим в мире простых смертных. Я еще раздумываю, что мне надеть, хотя точно знаю, что именно. Я пританцовываю вместе со Свинтусом, попиваю мартини и наношу одни из тех духов с ярко-цветочным ароматом, что когда-то принадлежали моей ба, это добавляет ностальгии в мое существование и чуточку усиливает нервозность от предчувствия неизбежного. Довольно странного предчувствия, что сегодня вечером может что-то случиться, хотя я и не надеюсь, потому что предпочитаю оправдывать свои надежды, а не сидеть во тьме сомнений.

Когда я только начинала собираться, то никак не могла подключить новую акустическую систему, так что сейчас с удовольствием слушаю самый первый альбом Spice Girls. Компакт-диск с ним я купила, когда еще одевалась как ребенок; собственно, я тогда и была еще ребенком. Мне нравилось наряжаться в мамины кимоно и танцевать перед зеркалом. Словно я еще тогда знала, что стану именно такой, какая я есть сегодня, и буду точно так же веселиться. О, богинюшка, ничего лучше я и придумать не могла. Тот самый момент перед тем самым моментом — и я вновь дышу. Произойти может что угодно, но сейчас я влюблена в себя.

Я попробовала накрасить губы красной помадой, но с красным кимоно это перебор, а потому выбрала сливовый оттенок «Дикий лес». Мне нравится это название, звучит как песня. Дикий лес. Это несколько успокаивает меня, значит, я на правильном пути и все будет хорошо.

Дикий лес.

11

Не знаю, который сейчас час. Единственные часы в моем доме сломаны. Да и похрену. Мне обычно не очень уютно с людьми, которые живут по часам.

Когда-то я встречалась с парнем, который никогда не снимал часы. Он вечно смотрел на них, и это стало главной чертой его натуры. Время намертво пришпиливало его к миру и собственному представлению о себе. Он совершенно зависел от передвижения стрелок на циферблате, даже когда брал мое лицо своими ладонями и целовал его. Тик-так, тик-так, тик-так.

Однажды вечером он заявил, что останется у меня ночевать только «из вежливости», а на самом деле у него какая-то встреча в десять утра, и меня это немного смутило. Я не поняла, мне что, надо было поблагодарить его за это? Зачем тогда вообще оставаться ночевать у меня, если нужно куда-то свалить с утра пораньше? «Будет невежливо, если я не пойду, — сказал он, — очень невежливо».

Через несколько месяцев я столкнулась с ним случайно, но он сказал, что торопится, потому что уже обед, а он не ел. Затем он взглянул на свои часы, как бы ища доказательства, и добавил: «Вот! Уже два часа, понимаешь? Время обеда». Как будто бы календарь диктовал ему, когда обедать, поэтому он спешил, чтобы не опоздать. А не потому, что был голоден. Ему была нужна общественно приемлемая причина, чтобы сбежать от меня, одного желания оказалось недостаточно.

Мне трудно доверять людям, чьи желания и потребности ничто в сравнении с силой часов или социально одобряемой «вежливости». Хотя я всегда очень вежливо прощаюсь с дедом, папиным отцом, перед тем как выйти из дома. Его акварельный портрет висит прямо над входной дверью. Он присматривает за мной, хотя мы с ним никогда не виделись. Он был строителем, но увлекался тем, что делал зарисовки птиц, цветов, насекомых и деревьев. И пока его бизнес был успешным и приносил ему хороший доход, его хобби оставалось маленьким и деликатным, практически интимным.

Однажды я нашла его альбом с зарисовками деревьев. Вот и на этом акварельном автопортрете его лицо немного похоже на ствол дерева со старческими пятнами, в тех же оттенках светло- и темно-коричневого. Такое же длинное, плотное, суровое, испещренное морщинами. И он молча наблюдает за каждым, кто входит сюда и выходит обратно.

12

Я села в такси и попросила включить радио, пока мы погружаемся в возможности ночи, и это прекрасно. Я особо не разбираюсь в радиостанциях, так что мне всегда любопытно, что выберет водитель. Это как часть моего веселья. Музыка должна сопровождать нас непременно. Пожалуйста, дайте мне возможность найти подходящую мелодию, а иначе я вернусь назад.

Сегодня мой водитель даже не спросил, что бы мне хотелось послушать. Он просто взял и включил радиостанцию с классической музыкой, после чего сказал, что ненавидит эту страну, где все времена года на одно лицо. Мне кажется, он просто услышал несколько тактов из «Времен года» Вивальди в исполнении Будапештского струнного камерного оркестра. «Круглый год одно и то же, — повторял водитель, — одно и то же».

Мне так не кажется. Никогда. Но я ничего ему не говорю. Я просто сижу и улыбаюсь, потому что иногда, если вы вдруг застряли рядом с тем, у кого диаметрально противоположное мнение, лучше молчать и улыбаться. Особенно если они вас везут в машине за четыре тысячи фунтов стерлингов на скорости больше 60 км/ч.

Впервые я узнала о силе молчания, когда мы с моим парнем оказались на викторианских золотых приисках. Я вышла ночью на улицу, чтобы посмотреть на звезды, а он смотрел только в землю, пинал камни и был разочарован донельзя, жаловался на кашель, хотел быть в другом месте, потому что тут, в старой хижине на ферме, чувствовал себя оторванным от людей и совершенно измученным. Пока он говорил, я посмотрела в небо и увидела падающую звезду. Я засмеялась, он спросил почему, я ответила, что забавно, как два человека могут одновременно переживать такие разные ощущения, на что он сказал, что не хочет вдаваться в это прямо сейчас.

13

Мы едем по городу, я сижу на заднем сиденье и, глядя в окно, думаю о начале американского фильма, который словно бы смотришь в окно, сидя на заднем сиденье. Улицы Мельбурна почти пустынны, магазины работают сверхурочно. Народ празднует Рождество в офисах, дремлет после обеда из морепродуктов. Вокругслишком много улыбок и слишком мало одежды, кто-то загорает на крышах и балконах, все дарят подарки, которые никому не нужны, и замечают, что детям на вылизанных задних двориках уже наскучило возиться с новыми игрушками.

Многие отправились на пляж или к какой-нибудь тете Иде в Англию, или Голландию, или еще куда-нибудь, так что в Мельбурне жара и тишина. Все ушли с раскаленных улиц, и наконец-то дома и деревья могут вздохнуть и отдохнуть.

Потеряться в Мельбурне в это время года — просто благословение. Вездесущий жасмин поет сладкие чувственные песни над каждым забором и каждым переулком, боронии взрываются цветом. Однажды мама сказала мне, что после захода солнца розы источают аромат еще сильнее, и это правда. Так и есть. Недавно я смотрела документальный фильм, в котором говорится, что наслаждение ароматом цветка — любого цветка — по сути своей означает наслаждение ароматом полового органа. Это очень возбуждает.

На улицах Мельбурна растут и экзотические для Австралии деревья, цветы и кусты. Лаванда, ромашки, жакаранды и камелии здесь крупнее, ярче и сильнее тех, что в других частях света. Благодаря климату и почве они стали лучшей, более выносливой версией самих себя. Их поместили в красную почву, оранжевую пыль, рядом с тускло-зеленой мелколистной лебедой, акациями и эвкалиптами, которые пытаются задавить их своей мускулистой силой.

Почва у нас здесь сухая, тяжелая, такая, что работать с ней могут только те, кому достает терпения и нервов. Австралия — страна молодая, поэтому, чтобы создать поистине мультикультурную, мелодичную, плодородную среду, которая наконец прорастет сквозь эти суровые условия, необходима целая уйма времени и усилий.

У меня получилось организовать свой сад так, чтобы использовать летнее время по максимуму, так что в нем есть почти вся флора и фауна. Гардении, гибискус и жасмин я высадила вдоль дорожек, глицинии стекают вниз и образуют арки. Я люблю возвращаться домой, гулять здесь, особенно в сумерках, и слушать эту симфонию ароматов.

Правда, комары одновременно со мной устраивают здесь свои буйные вечеринки. Они роятся вокруг зарослей папоротников, над прудиком и возле фонтана. Кстати! Любуясь кувшинками «нимфея хелвола», не забывайте о защите. Крайне необходимо обливаться маслом лаванды. Хотя я где-то читала, будто комары кусают только тех, кого гнетет чувство вины, от которого нужно избавиться. Так что, чисто технически, мы должны быть благодарны этим кровососущим за то, что они кусают нас.

Вокруг сада у меня много света и тени и несколько парников. Я специально привезла сюда грунт, богатый азотом, калием и фосфором, но без фанатизма. Ведь наши аборигены не так любят фосфор, как экзотики. У каждого растения своя диета, и об этом нужно помнить, если хочется достигнуть гармонии.

Я установила сложную, но очень эффективную систему полива через специальные отверстия. Я ввожу удобрения, когда это необходимо, и пропалываю сорняки — чтобы все было еще прекраснее и приятней. У меня есть специальный ящик для очень жирного компоста. Садовник сказал, что из опавших листьев получается отличная мульча, так что я частенько собираю их и рассыпаю на клумбах. Даже мертвые приносят пользу.

Со своими растениями я говорю каждый день и не делаю никаких различий между местными обитателями и экзотикой. Мои действия их стимулируют. Я многому учусь у них, а они многому учат меня.

Заросли многолетников невероятно болтливы, но прекрасно дополняют австралийскую акацию — цветы которой почему-то пахнут спермой — и душистые травы с ароматом банана, который раскрывается ранним утром. С растениями можно говорить бесконечно, зная эти нюансы.

Правда, засуха показывает экзотике ее место и всегда напоминает туземцам об их ловкости и упорстве — важнейших качествах для Австралии. Но экзоты понимают, что не смогут выжить, если не отработают свою карму, не пустят глубже корни и не отрастят шипы помощнее.

14

Лунный свет, пробиваясь сквозь плотные облака, окрашивает их в желтый цвет, еще больше приближает к земле. Обычно я прошу водителя остановить такси примерно в квартале от того места, куда направляюсь, чтобы у вечеринки была возможность позвать меня к себе. Я люблю чувствовать ее издалека. Не нужно быть собакой, чтобы почувствовать издалека хорошую добычу. Достаточно уловить раскатистый смех и обрывки разговоров людей, которые, как это бывает на вечеринках, не слышат друг друга, всем телом ощутить гипнотические басы. Если вы не почувствуете это с улицы, наверняка окажетесь не на той вечеринке, которую представляли себе.

Однажды мы с отцом завели разговор об электронной музыке и о гипнотических басах, и еще о том, почему я так люблю их, но он все-таки не проникся. Да и следует ли упрекать в непонятливости парня, который вырос на Элвисе Пресли, Рое Орбисоне и The Four Seasons! Мы с детства говорили на разных музыкальных языках.

Чтобы он понял, что значит для меня электронная музыка и почему повторяющийся басовый ритм звучит гипнотически, вибрирует, как всё во Вселенной, специально для него я сравнила это с биением сердца.

И тот факт, что для создания такой музыки используется синтезатор, а слов как таковых практически нет, не делает ее менее сложной, менее экспериментальной или оригинальной. Да я ежедневную молитву читаю в ритме электро. Мне нравится, когда мое дыхание, мои шаги и даже мои мысли приобретают налет эпичности, и не нравится, когда мне в рот кладут чужие слова. Меня возмущают авторы текстов потому, что они говорят со мной. В отличие от отца и от многих других людей, с кем я была когда-либо близка, я не люблю, когда мне объясняют каждую мелкую мыслишку или какое-нибудь ощущение, при этом повторяя и повторяя их в соответствии с ритмом, в разной последовательности.

Как-то я даже пыталась оценить это и проникнуться такой музыкой. Но мой тогдашний парень отказывался ставить ее в моем присутствии, потому что чувствовал себя «странновато», хотя всегда громко восхищался ею. Конечно, для меня личное пространство свято, так что я и не пыталась вторгаться к нему, когда он находился наедине со своей музыкой, просто мне хотелось понять, сможет ли она привлечь меня, но он заметил, что чувствует себя «некомфортно».

Его собственничество в этом случае говорило о том, что он не хочет делиться своими мыслями и чувствами не только со мной, но и вообще с кем-либо. Он хотел остаться в комнате наедине с голосами людей, которых он не знал и которым на самом деле было наплевать на него.

15

Я прошла несколько кварталов пешком, прежде чем обнаружила серый дом с террасой, от которого исходили довольно плотные вибрации. Огромный, жутковатый, ветхий, похожий на замок семейки Адамс из Кладбищенского переулка. Его украшали сотни волшебных огоньков, похожих на светящуюся паутину, голубых, желтых, зеленых и красных. Серебряная мишура обвивала стволы деревьев и покрывала кусты и живую изгородь. Разные красные безделушки свисали с белого покосившегося заборчика. И надо всем этим как будто витал дух черной магии. Так всегда происходит на лучших вечеринках. Это похоже на гомеопатию — мы глотаем малую толику яда, чтобы исцелить хворь и стать сильнее. Обычно я именно этим оправдываю свои походы на вечеринки, потому что, если бы не это, зачем вообще ходить на них.

Лучшая вечеринка, на которой я когда-либо присутствовала, проходила в более современном особняке, и собрала ее семья, которая вскоре должна была переехать. Отец девушки, затеявшей все, был издателем, а его вторая жена была просто второй женой. Они собирались перебраться в лофт в центр Нью-Йорка. Отец-издатель носил очки в толстой оправе, седые волосы торчали из-под ворота свитера. Его вторая жена, одетая в дизайнерский бархатный спортивный костюм, держа в руках бокал с холодным совиньоном, все время улыбалась, что бы ни происходило вокруг и о чем бы ни говорили люди.

В их доме были стеклянные двери, полированные мраморные полы и предусмотрительно закрытая полиэтиленом мебель — вечеринка в духе «заброшек» оказалась еще той, вообще все тогда было неполиткорректным. До сих пор в моей памяти всплывают фрагменты псевдоинтеллектуальных разговоров в ванной, поцелуи с зеркалами и цветы, падающие из кармана пиджака.

Незадолго до рассвета парень, который называл себя моделью, будто бы убеждая других не пренебрегать его красотой, нашел ей самое лучшее применение. У него были карамельного цвета волосы, кожа и глаза, он много говорил при помощи рук и в конце концов начал целовать мой клитор на ступеньках бассейна. Он забыл о том, что надо дышать, как забыл и о том, что нам необходимо познакомиться. Его это совершенно не волновало.

Мы пришли ко мне домой, потрахались, а после восхода, но еще до того, как я приготовила на завтрак омлет с тофу, расстались, чтобы больше никогда не увидеться.

16

Наверняка французская аристократия наряжалась как бездомные и закатывала эпические балы. Хотя если бы вы спросили об этом кого-нибудь на «заброшке», сомневаюсь, что они знали бы об этом. Ведь большинство приглашенных было из очень привилегированных слоев, а такие люди обычно не стремятся узнать о чем-то и докопаться до сути.

Привилегированность обычно возникает в результате завоеваний и кражи, создания подделок и зарабатывания на их продаже, а потом это же самое — завоевание, воровство, создание подделок, продажа и заработок — выходит на новый уровень.

Австралия — одна из самых привилегированных стран мира. Здесь подают национальные символы к чаю, убивают коал, продвигаясь вглубь, сносят здания, внесенные в список культурного наследия, и на их месте возводят многоэтажные жилые комплексы, разрушают Большой Барьерный риф ради строительства угольных шахт; здесь пособие по безработице осталось на уровне двадцатипятилетней давности, мы завозим сюда туристов и позволяем им вытаптывать национальный парк Улуру — Ката-Тьюта, но не предоставляем убежища беженцам.

Для нас нет ничего святого, кроме денег и того, что мы белые. Нам плевать на то, что у нас есть. Мы безответственно используем наши так называемые привилегии, поэтому и выглядим не очень-то и привилегированными.

Мне всегда страшно при встречах с аборигенами. Я не знаю, как навести мосты между мной и ими. Увидев их, я сразу ощущаю свою неуместность и нелепость. Это так абсурдно — мое пребывание здесь. На самом деле я должна бродить где-нибудь в Северном полушарии, плести венки из ромашек и доить коров.

Все, что я могу предложить австралийской земле, — только перестук моих шпилек по тротуару, когда приближаюсь к этому жутковатому дому. И каким зловещим ритмом наполняет воздух этот звук. Наверное, стоило бы сказать спасибо какому-нибудь толстому мужику средних лет, вроде Альфреда Хичкока или Педро Альмадовара, за то, что он сделал синонимом тайны и женской силы нечто столь разрушительное, как шпильки.

О, боже. Мое сердце всегда начинает бешено колотиться, когда я приближаюсь к тому, что скоро все узнают о моем существовании. Сегодня меня защищают доспехи, сияющие изумрудами, гранатом, жемчугом, хризолитом и лазуритом. А во время месячных к ним добавляется еще и лунный камень.

Я прямо вижу мягкую ауру цвета розового золота, которой светится мое тело, как она сверкает и отбрасывает прочь всю негативную энергию, трансформируя ее в нечто полезное Земле и всем ее обитателям, перерабатывая ее для вторичного использования.

Ворота со скрипом отворяются, но я не могу закрыть их как следует, поэтому оставляю открытыми. Я иду по освещенной чайными свечами дорожке, но тут срабатывают сенсорные датчики и совершенно неромантичный яркий свет ослепляет меня. На входной двери я вижу записку: «Обойди дом / не бросай бычки через забор, как в прошлый раз / с Рождеством, твою мать / мы следим за тобой». Однако я все делаю иначе.

Я твоя, вечеринка. Встречай меня.

17

Я стою на улице, и мне нечего и некому сказать. И мне это нравится, ведь так я кажусь более интересной. Удивительно, как можно заинтересовать других обычным молчанием.

Я прислонилась к забору и сама себе сказала спасибо, потому что взяла водку, мартини, оливки и зубочистки, чтобы получать удовольствие от того, к чему привыкла и что мне действительно нравится. Я не пью ни пиво, ни перебродивший виноградный жмых со следами кислого молока или яиц, который продают в коробках в виде дешевого вина. Но мне же надо вписаться в эту мрачную вечеринку и хоть как-то украсить ее.

Многие на вечеринках «употребляют» наркотики, но у меня никогда не появляется желание их «употреблять». Один друг сказал мне однажды, что я и так живу в своих фантазиях, поэтому мне не нужно ничего «принимать». Опыт, который я получаю, и без того психоделический и наполненный чувствами.

Точно так же мне не нравится благодарить кого-то или что-то за пережитое мной прошлой ночью. Наоборот, я хочу, чтобы моя жизнь и все, что в ней есть, было только моим. И не хочу оставаться в долгу ни перед кем — ни перед лабораторией, ни перед случайным свидетелем, гуру, доктором или парнем, который варит наркоту в своем подвале. Я хочу принадлежать только самой себе.

Однажды мне нужно было получить какую-то медицинскую справку. Докторша спросила меня, принимаю ли я рецептурные препараты. Успокоительное, например, или антидепрессанты. Я попыталась объяснить ей, что испытываю некоторую неловкость, когда кто-то или что-то мешает моим ощущениям. Она взглянула на меня поверх своих крошечных узких очков и попыталась убедить в том, что эти лекарства часто помогают «справляться с тяжелыми переживаниями»; я ответила, что не испытывать тяжелых переживаний благодаря лекарствам — уж точно не помощь. А кроме этого, с чувствами и переживаниями не нужно «справляться», их нужно чувствовать и переживать.

Она промолчала, и я, воспользовавшись паузой как предлогом, сказала, что, как бы ни было мне трудно чувствовать свои чувства и переживать свои переживания, они всё, что у меня есть, и очень много значат для меня. Тогда она вытянула шею так, будто хотела посмотреть мое горло, но я добавила, что медицина и медитация — разные вещи. Потом она щелкнула ручкой с логотипом компании, склонила голову набок и сказала: «Если вы когда-нибудь передумаете…»

Конечно, я не передумала. Ведь мой разум — самое мощное оружие, какое у меня есть, и я не собираюсь ослаблять его, употребляя хоть наркотики, хоть лекарства, последствия которых мне неведомы. И не собираюсь менять свое мнение о докторше, которая так легко зарабатывает деньги на уязвимости людей.

В отличие от лекарей традиционной китайской медицины — ведь они зарабатывают не на больных и напуганных пациентах, а на совершенно здоровых. Так что простите, доктор, но если кому-то и следует «передумать», так это вам.

18

Какая-то девушка смотрит на меня не отрываясь и улыбается, не переставая говорить с кем-то еще. Мне вдруг приходит в голову мысль, что моя сексуальность гораздо более разнообразна в моем сознании, чем в 3D-воплощении. Я частенько думаю о том, чтобы сделать свои сексуальные желания хоть немного более гибкими, чем они есть на самом деле. Но меня влечет исключительно к мужикам. Просто какой-то необратимый стокгольмский синдром. К этим похотливым насильникам, которые испокон веков эксплуатировали, угнетали, издевались, похищали, порабощали, контролировали, высмеивали, манипулировали, оскорбляли, унижали, объективировали, преследовали и высокомерно снисходили до меня и моих товарок.

Даже мои фантазии о женщинах всегда связаны с мужчинами. Ближе к месячным я могу пофантазировать исключительно о чем-то женском, но это, думаю, больше похоже на занятие любовью с самой собой, на любовь к своему телу, которое есть у меня, ведь именно в этот период как будто открываются двери в особое чувствование. Я чуть ли не одержима большими сиськами, но, подозреваю, только потому, что меня мало кормили грудью, а подростковая анорексия мешала адекватному питанию и развитию. Именно так. В моих глазах большая грудь — олицетворение настоящей женской красоты и плодородия, и мне очень легко о ней фантазировать.

Недавно я ласкала себя и, опустив взгляд, вдруг возбудилась от своих собственных сисек. Я почувствовала их вес на простыне, и то, как им хорошо сейчас, и какие они чувствительные, — никогда раньше не испытывала ничего подобного. И тут у меня случился оргазм, я одновременно плакала и смеялась, и была по-настоящему счастлива, пусть даже всего лишь минуту.

Не думаю, что я испытываю к этой девушке сексуальное влечение или что у нее какая-то особенная грудь, но она определенно чего-то хочет. Миленькая блондинка, наверняка склонна к манипуляциям, но все равно довольно хорошенькая при правильном освещении. Хотя при правильном освещении все может быть довольно милым. Даже нечто убийственное. Ну да. Кто-то точно попадал на этот крючок.

У нее на голове широкополая темно-фиолетовая фетровая шляпа с перышком, на плечах — темная накидка, она одета в черные мягкие джинсы и маленькие черные кроссовки. Должно быть, горячая штучка. У нее нет ни сумки в руках, ни косметики на лице. И все же эта штучка выглядит напряженной и сконфуженной. Ей хочется казаться уверенной в себе, но уверенности нет совсем. И хотя наряд и отсутствие косметики должны, кажется, подчеркнуть ее простоту и легкость, никакого удовольствия от этого она не получает. Она очень зажата и напряжена — это считывается по ее телу. Локти крепко прижаты к бокам, челюсти сомкнуты, глаза прищурены, и каждое ее движение — быстрое и скупое — как будто заранее рассчитано. Ей отчаянно хочется всего и сразу: и чтобы все ее видели, и чтобы она оставалась незаметной. Ей непонятно, кто она, поэтому не может сосредоточиться на людях, которые рядом с нею, ей хочется, чтобы именно они показали ей, кто же она такая.

Всякие демоны и монстры, о которых мы читаем в книжках, на самом деле существуют. Их никто не придумывал. Обернитесь. На стройках работают сплошные тролли, за кассами сидят ведьмы, по улицам городов маршируют зомби. Я когда-то читала о некоем феномене под названием «психологическая гаргулья», который изучает клиническая психология. Он обозначает явление, когда дети перенимают злые качества своих родителей, чтобы выжить, оказавшись в тяжелых условиях. Так что чудовища живут не под кроватью. Чудовище — это просто твоя мама.

Девушка похожа на вампира, который собирается быстренько укусить кого-то, чтобы самой остаться в живых. Она питается тем, что находится вокруг нее, и ни на секунду не может остаться наедине с собой, своими мыслями и чувствами. Ее разум, ее сознание и все, что он выберет, бесконечно ищут поддержки у окружающих, и прямо сейчас она голодна. Чертовски голодна.

— Боже, твое кимоно. Оно невероятное!

— Спасибо.

— Где ты его взяла?

— Я бы не хотела отвечать на этот вопрос, хорошо?

— Хорошо. Но почему нет?

— Ну… потому что я — не мое кимоно.

— Хм. В каком смысле?

— В таком, что я — не мое кимоно.

— Ну конечно, нет. Просто… просто я пытаюсь завязать разговор.

— Прости, я не слишком люблю такие разговоры.

— Понятно. Но мне все равно нравится твое кимоно. Счастливого Рождества!

Ладно, это было начало конца, причем не в лучшем смысле. Она просто взяла и ушла, и даже не обернулась. Иногда все мои попытки установить контакт и начать общение оказываются тщетными. Боюсь, это уже неизменно и неизбежно.

Мне становится плохо оттого, что я не играю по правилам и не веду таких разговоров, в которых она чувствует себя непринужденно и которые большинство остальных людей принимает легко. Сейчас она, вероятно, считает себя непонятой и отвергнутой, впрочем, как и я. Да черт возьми! Мне хочется прямо сейчас ринуться за ней и объясниться. Тут, на вечеринке, это будет выглядеть слишком нелепо: вторгаясь в чьи-то междусобойчики, я лечу на крыльях своего кимоно, точно оперная мадам Баттерфляй, шпильки впечатываются в бетон, я касаюсь ладонью ее плеча, она поворачивает ко мне лицо, наши глаза впервые встречаются, перед тем как сказать нечто важное, глобальное, мощное, что-нибудь этакое.

Но она так сосредоточилась на моей одежде и на моем теле, что вряд ли заметила мое лицо. Встречая какую-то женщину, мне часто хочется выкрикнуть: «Я здесь! Вот она я», стуча себе в грудь и призывая смотреть в глаза.

Один друг сказал мне как-то, что если мою одежду или внешность хвалит какая-то женщина, то дело вовсе не в одежде или внешности. Все дело в социальном и культурном плане — вписываюсь ли я в него или слишком выделяюсь. Мы «выигрываем» только тогда, когда вписываемся, то есть соответствуем ожиданиям, и за это нами восхищаются. Затем следуют вопросы о том, как мы так «делаем» и откуда «взяли». Все это, к сожалению, не облегчает ни установление контакта, ни общение как таковое. Да и вообще — делает их просто невозможными.

Нечего и говорить, что то, кем мы на самом деле являемся, просто превращается в нечто такое, что можно купить в какой-нибудь винтажной лавке или крупном торговом центре. Незачем учиться, нечего открывать. Мы — это сумма поступлений, а не наши открытия. Можно просто взять и купить друг друга в магазине. Да-да, одно кимоно, пара шпилек, немного спандекса, помада сливового цвета, флакончик масла для тела, мартини, ну и парочка занятий в спортзале. То есть ответить на вопрос этой девицы следовало бы следующим образом: «Конечно, почему бы и нет! Ты можешь купить меня / стать мною».

Проблема только в том, что мы — не наши вещи, мы — не просто вещи. Мы не мертвы, чтобы судить о нас по тем вещам, что остались после нас. Мы — не демография, не статистика, не тренды и уж точно не шмотки с распродажи последнего сезона.

Однако мы уже дошли до этого. Отдали власть материальному миру, поэтому он кажется нам более измеримым и управляемым. С него начинаются все наши разговоры и делаются выводы, а наша природа, бесконечная, чудесная, удивительная, говорящая как раз о том, кто и что мы есть на самом деле, — утомляет.

Короткие, четкие ответы, заданное направление, шаги и планы с зафиксированными результатами — вот то, что нужно, спасибо-пожалуйста. Давайте обсудим то, где мы все «оказались», вместо того, что мы открыли или как мы это открыли.

Намного проще составить списки магазинов, пристанищ или должностей, чем заняться процессом самопознания, который не так-то легко сформулировать, но, простите, как это сделать, если мы просто им не занимаемся. На это же нужно время — сформулировать мысль или точно назвать чувство, проанализировать их и потом уже поделиться ими. Только вот дела поважнее не ждут, их надо сделать, купить, спланировать, проговорить с более важными людьми, тоже уже готовыми, уже жаждущими, намеренными обсудить исключительно свой хлам и дерьмо.

Может, было бы проще, если б мы были стульями. Ведь у стула всегда есть дизайн, бренд, цена, он стоит там, куда мы его поставим, мы садимся на него, чтобы дать отдых своей заднице, и сидим, пока чувствуем себя комфортно, а потом встаем и уходим, и он не обижается. Он будет стоять и ждать нашего возвращения и не станет задавать никаких вопросов.

Просто идеальный компаньон.

19

Не знаю, что теперь делать. Ни один мой жест, ни одно движение не выглядят социально приемлемыми. Вряд ли все, что я совершаю, кажется социально приемлемым.

Где-то в собственной параллельной вселенной я скидываю эту нелепую неудобную обувь, шагаю босиком по земле, исполняю лучшую версию хаки, на которую я только способна, учитывая, что совсем ничего не знаю о хаке. Я бы просто назвала то, что я исполняю, хакой. Именно так я танцую в своем саду, когда меня переполняет раздражение и злость: топаю пятками, колошмачу воздух, будто там стоит кто-то живой, прыгаю, трясусь, высовываю язык, таращу глаза, рычу, царапаю землю, шлепаю по ней ладонями, пока совсем не выбиваюсь из сил и не засыпаю на месте.

Так что лучше я буду просто стоять тут со своим пустым бокалом для мартини, точно статуя. В нем совсем пусто. Я чувствую, как пряди волос прилипают к моим щекам, помада высохла и приобрела какой-то мускусный привкус. Я точно пыльный шкаф, заполненный старыми шмотками, обувью и просроченной косметикой. Я чувствую, как болит моя поясница. Наверняка она болит уже некоторое время. Я глубоко вздыхаю и слышу, как хрустит позвонок в грудном отделе.

На балконе горят разноцветные огоньки, люди там разговаривают, курят, издалека кажется, будто все они одеты в черное или темно-синее, но это не так. Их просто поглотила ночь. Я слышу хип-хоп, но слов разобрать не могу, только ритм хип-хопа. Или трэп. Или вроде того.

Жаль, что у меня нет подруг, жаль, что я не умею заводить подруг. Если бы я выходила замуж прямо сейчас, не знаю, кого бы я позвала в подружки невесты. Если бы родила ребенка сейчас, не знаю, кто стал бы у него крестной. Мне кажется, я просто временный друг. Люди примеряют меня только при подходящей погоде. Если носить меня слишком рано или слишком поздно — все пропало. Лучше просто убрать меня в шкаф, пока не установится правильная температура и я снова не понадоблюсь. Цемент под моими шпильками беспощаден. Я опираюсь на тяжелый стеклянный столик, который может выдержать мой вес. Не хочу садиться на один из трех стоящих рядом стульев, потому что это означало бы, что я смирилась с этим местом, а оно не мое, и мне не хочется попасть в ловушку, чтобы кто-то неверно истолковал мое сидение здесь — будто я приглашаю присоединиться или позволяю отвлечься от себя самого потому, что он тоже, как и я, потерян и разочарован, но боится примоститься где-то в одиночестве и побыть наедине с собой хотя бы минутку. И ко всему прочему я хочу, чтобы у меня оставалась возможность уйти отсюда без лишней щепетильности, когда захочу.

О, нет! Это мой бывший. Кажется, обдолбанный. Не просто тощий, а какой-то даже серый. Наверняка у него с наркотой проблемы. Никогда раньше я не видела, чтобы он носил сандалии с носками. Как не видела его без бороды. И чтобы он курил самокрутки. Боже правый! Я, конечно, ничего не имею против панамы, но что у него за сумка? Что он в ней носит? Или он думает, что выглядит стильно, прогрессивно, либерально, вдохновенно или как-то еще? Но он же ничуть не стилен, не прогрессивен, не либерален и уж точно не вдохновлен. Наоборот — он всегда был завзятым материалистом и консерватором.

Когда мы были вместе, он находился в разгаре своей корпоративной кашемировой фазы: работал в компании своего отца, водил полноприводный внедорожник своей матери, а в выходные уезжал на гору Буллер кататься на сноуборде. Все время соревновался там то с братом, то с друзьями, то со всеми подряд.

Даже наш секс напоминал соревнования. Он буквально двинулся на местах, где мы «трахались», на цене простыней, на том, кто из важных людей может войти, и на том, что он «сделает» или «не сделает» с ними. Он был одержим вовсе не качеством нашего с ним секса, не тем, что каждый из нас чувствует, а движениями, которые мы производили друг на друге, желанием поскорее кончить, выкурить косячок, выпить бокал шампанского и рассказать кому-то о том, что у него только что было, чтобы им восхитились. Ему гораздо больше хотелось напустить пыли в глаза, чем быть самим собой. И эта пыль отнимала у него все время и силы, а у меня от скуки скулы сводило.

Неприятие всего, что было в его жизни, и противостояние этому не отставляют меня до сих пор. Они лишают меня некоторого количества гуманности, так что приходится как-то возвращать ее себе. Я и впрямь не хочу говорить с ним. Он напоминает сейчас о той части меня, от которой я давно уже избавилась, что меня жутко раздражает. Но, видимо, не избавилась, а всего лишь отпустила на время.

Однажды нас пригласили к себе на обед его друзья. И между переменами блюд он просил меня продемонстрировать всем, какие звуки я издаю во время секса. Разумеется, я отказалась. И тогда он сам стал их изображать. Все смеялись.

— Здарова!

— Привет.

— А я думаю — ты, не ты.

— Хм.

— Как дела?

— Нормально.

— Ты видела Рейн?

— Рейн?

— Мою подружку.

— А. Нет. Не видела.

— Она должна быть где-то тут. Она клевая.

— Представляю.

— Не так, как ты, конечно.

— Наверняка.

— Ну.

— И вы живете вместе?

— Мы снимаем комнату в Норткоте. Огромную, с балконом. Рейн разводит там всякие травки-цветочки. Тебе бы понравилось, точняк. И сама Рейн тоже, она суперская. Натуропат и фотограф в одном лице. И еще модель. Была когда-то. Вы бы с ней поладили. Или нет. Не знаю, короче.

— Круто.

— А ты кого-нибудь видела?

— Хм-м-м… нет.

— Точно?

— Зачем мне тебе врать.

— Не знаю. Может, тебе не все равно, что я чувствую.

— Да нет.

— Смешно.

— А то.

— И ты знаешь тут хоть кого-то? Кстати, спасибо, что пришла.

— Да пожалуйста. Нет, никого.

— А, ну да, тебе же пофиг. Ты всегда любила случайные вечеринки.

— Ну да.

— А я так и не могу научиться.

— Чему именно?

— Веселиться там, где никого не знаю.

— Точно.

— Ты классно выглядишь.

— Правда?

— Правда.

— И в чем же это «классно»?

— Да пофиг. Во всем.

— А.

— Давай поищем Рейн. Она точно где-то тут.

— Ну тогда можно и не искать.

— Ты что, нервничаешь?

— По поводу нее?

— Ага.

— Ничуть.

— Лол! Ты вообще не изменилась!

— Совсем?

— Что?

— Ни капли не изменилась?

— Чего?

— Ничего.

— Ладно. Я тут должен поздороваться кое с кем. Все норм? Что делаешь в Рождество? Как всегда?

— Как всегда.

— Ладно. Хорошо. Ну давай, с Рождеством.

Не понимаю, как люди умудряются дружить со своими бывшими. То есть, если мы и до этого не были друзьями, зачем начинать после того, как закончились интимные отношения? Ведь дружба и есть те же самые интимные отношения. Это как если взять и перещелкнуть тумблер — выключить и включить снова, надеясь, что свет загорится. Но это один и тот же тумблер. И если свет не горел, снова он не загорит.

Понятия не имею, как я смогла продержаться с этим парнем целых одиннадцать месяцев. Сейчас даже трудно представить все эти поздние завтраки, утра в постели, неловкие ужины с его братом, родителями или друзьями, совместные просмотры всяких жутких фильмов, поездки на пляж и обратно, в снега и обратно.

Даже в эти пять минут он не удержался и снова начал сравнивать меня с другой женщиной, причем раза три, не меньше. Как будто мы тачки в автосалоне или стиральные машины в магазине электроники. Вроде похожи, но функции немного разные.

Безусловно, наши отношения были очень поучительны для меня. Я поняла, что для мудаков такие сравнения или соревнования — это просто отвлекающий маневр, они используют его, чтобы избежать ответственности за свое мудачество.

Когда мы были вместе, он часто вынуждал окружающих соперничать друг с другом и сравнивал всех со всеми, чтобы никто не замечал его собственных недостатков.

И всякий раз, когда я делала ему замечание по поводу его отношения к женщинам, когда говорила: «Ты слишком объективируешь / инфантилизируешь ее», или «Может, не стоит так задевать чувства других людей, это выглядит агрессивно», или «Наверняка ей было дискомфортно от того, как ты смотрел на нее», он отвечал мне: «Да ты просто ревнуешь, завидуешь, что я говорю с ней», или «О, ты чувствуешь угрозу», или «Да ей нравятся такие парни, некоторым чикам такие парни еще как нравятся», или «Она такая сексуальная телка, тебе стоит взять пару уроков у нее».

Говоря о других женщинах, наблюдая за ними, анализируя их выбор, он всегда приходил к одному и тому же выводу, благодаря которому как бы возвышал себя: они все стараются произвести на него впечатление. Он даже не пытался ничего предпринимать, чтобы лучше понять себя или других, не хотел ничему научиться или хоть как-то развиваться дальше. И вообще. Он считал, что у всего, что делаю я, есть только одна цель: привлечь его внимание и заслужить его одобрение. И никак не мог понять, что мои мысли и чувства далеко не всегда были связаны с ним.

На самом деле одни люди унижают других только ради того, чтобы выглядеть более желанными. Они стремятся возвеличить себя, показать свои лучшие стороны, но только за счет преувеличения недостатков других. Особенно хорошо это удается женщинам. Мы настоящие эксперты манипуляций хотя бы потому, что когда-то от этого зависела наша жизнь. Так что умение нажимать нужные кнопки и тем самым формировать новую реальность было самым важным в вопросах жизни и смерти. Однако в наших отношениях с этим парнем моя жизнь целиком зависела от того, когда же я его брошу. А вовсе не от того, какое впечатление произведу на него или хорошо ли буду манипулировать им сама.

Мне жаль Рейн. Потому что на самом деле совершенно не важно, насколько мы красивы, чувственны, талантливы или умны, — если с нами обращаются не по-человечески, это нас разрушает.

20

Мне становится трудно дышать. Так обычно бывает, когда я надеюсь, что смогу неплохо вписаться в социальную ситуацию, но вдруг все поворачивается по-другому, и я чувствую свою беспомощность, не понимаю, как действовать дальше, и потому совсем теряюсь. Раньше я бы даже рухнула в обморок. Ну, случись нечто похожее. Потеряла бы сознание. Я где-то читала, что это просто способ избежать неприятной ситуации или человека, с которым не хочешь иметь дела.

Обычно я сразу стараюсь отрицать всякие тяжелые переживания, говоря самой себе, что «ничего особенного» не произошло, хотя мне было плохо, неприятно и / или я была сбита с толку. И потом пытаюсь уговорить себя, будто ничего не случилось: «даже не стоит волноваться», «ерунда», «прости и забудь», «все хорошо на самом деле», «они сами виноваты, не ты», «даже не думай переживать», «простите, я облажалась», «круто, ну и ладно», тем самым лишь обманываясь в произошедшем.

Только на самом деле мне не могло быть хорошо, когда вокруг такое дерьмо. Но так я думала до того момента, пока не узнала, что, например, древние египтяне не верили в «ничто», у них даже не было понятия «ноль». Они считали, что ничто — это уже нечто.

Наша энергетика и эмоции имеют такое же влияние на физическую реальность, как звук, гравитация, электричество, музыка или кислород. Они дышат, расширяются, пульсируют и передаются, даже если мы их никак не называем или не идентифицируем. И совершенно неважно, где мы живем, во что верим и на каком языке говорим. Миллионы людей чувствуют одинаково — и это нас всех объединяет.

21

Надо бы сделать кружок по кварталу и подышать воздухом. Мне нравится гулять во время вечеринок. Благодаря таким прогулкам я снова нахожу контакт с собой, и никто этого не видит. К тому же сейчас я даже еще не на вечеринке, так что мне очень легко ускользнуть, просочиться через ворота. Вот так. Меня вообще всегда тянет «прогуляться» и «подышать воздухом», хотя на самом деле я и сейчас как бы гуляю на этом самом свежем воздухе.

О, я только что увидела девушку, с которой время от времени виделась за завтраком. Одну из немногих, с кем, мне кажется, я должна бы ладить. Ну, типа, будто между нами установилась какая-то особая близость. Кажется, мне следовало бы уделять ей побольше внимания, но она, не замолкая, рассказывала о тех, с кем встречалась и в кого влюблялась. Все они были у нее «маленькими», «неуверенными» и «нуждающимися», именно с этим она связывала расставание с ними, а не с тем, что сама умаляла их, отнимала у них уверенность или заставляла в чем-то нуждаться.

Она называет себя лидером, учителем, оратором и создателем контента, делится своими фотками в бикини в позах йоги на разнообразных пляжах. В подписях к ним она призывает всех «заглянуть глубже» и «войти внутрь», а мне не дает покоя мысль, кто же делает все эти снимки.

Часто кажется, будто фотографии появляются сами по себе, случайно, хотя это, разумеется, не так. Я читала историю об одной тринадцатилетней бразильской модели, в съемках которой, по ее словам, принимали участие более тридцати человек. Каждого снимка. Даже такого, по которому можно было подумать, что она непринужденно снимает себя сама.

Итак. Эта девушка считает себя еще и писательницей, а потому постоянно цитирует разных писателей и драматургов. Никогда, кстати, не понимала, зачем она, да и вообще кто-либо другой это делает. Ведь в нашем распоряжении целая вселенная мыслей, чувств, слов и языков. И когда человек использует чужие, он просто ленится и неточно выражает то, что хотел сказать на самом деле. А миру нужны новые переживания и мысли и новые способы их выражения.

Иногда она цитирует сама себя. В этом случае она подписывает цитату своим именем, думаю, так она защищает свои авторские права на сказанное. При этом она заключает цитату в кавычки, выбирает специальный шрифт и фон какого-нибудь пастельного оттенка. Наверняка чтобы как-то выделиться или чтобы никто не сплагиатничал. Серьезно. Чем не способ заставить других цитировать себя. Отличный рекламный ход, между прочим. Показать свои слова так, будто их произнес кто-то знаменитый и важный. Она определенно хотела бы, чтобы ее считали знаменитой и важной, а не нуждающейся, маленькой и неуверенной в себе.

Только проблема в том, что по-настоящему знаменитые и важные не подписывают каждое свое предложение. Это за них делают другие. Слова «быть иль не быть» Шекспир не набрал особым шрифтом на пастельном фоне и не поставил после них свою подпись с забавным рисунком.

«Быть иль не быть» — слова, сказанные в определенном контексте, в очень определенной мучительной ситуации определенно непростым героем, которого придумал Шекспир, но это все же не сам Шекспир. Это Гамлет, принц датский. Так что подписывать «быть иль не быть» именем Шекспира не совсем корректно.

— О, детка!

— Привет!

— Никогда не угадаешь, что только что произошло!

— А надо?

— В смысле?

— В смысле, я даже пытаться не буду. Вижу, как ты сама хочешь мне рассказать.

— Точно!

— Так что произошло?

— Он тут. Ну да. Вон там, видишь? С ума сошла, не смотри так! Он смотрит сюда? Хотя без разницы. Я тебя не напрягаю? Ладно. После всего, что случилось на прошлой неделе, мы с ним не разговаривали, даже не общались, и вдруг он тут. Типа… Блин. Для меня, типа. Но самое странное, я, когда собиралась сегодня, прямо чуяла, что он тоже явится. Стою, говорю с каким-то парнем, совершенно невинно, а он такой подходит и, типа, ждет, чтобы вклиниться в наш разговор. Какого хрена, спрашивается? После всего, что было! Чуваку, с которым мы стояли, даже неприятно стало. Симпатичный, кстати. Бармен. Работает в новом баре. Ну не совсем новом, год назад открылся, помнишь, в газете еще писали. Короче. Я даже не знала, как их представить, и тут парень предложил мне принести что-нибудь выпить, понятно, чтобы все это дерьмо не было таким неловким. Ну и не вернулся. Хотя он не виноват, конечно. Но я бы не отказалась сейчас от пива. Ха-ха! Да! Твоя кожа выглядит совершенно фантастически! Ты все еще увлекаешься этим удивительным дерьмом типа пробиотиков, пребиотиков? И в спортзал ходишь? Я какое-то время тоже делала себе эти зеленые смузи, подсела на них, каждое утро замачивала овес, замораживала семена льна и выжимала сельдерей, а потом вдруг перестала. Даже не знаю почему. Короче. На чем я остановилась? Вот дерьмо, он опять вылупился. Ты это видишь? Я это поняла еще даже до того, как увидела его. У нас с ним словно какая-то связь. Как моя шляпа, в порядке? Что лучше, чтобы перо было спереди или сбоку? Или вообще сзади? Я не пробовала. А ты видела ту чувиху в шляпе с пером? Вот коза. Я в таком прикиде уже пару месяцев хожу, и она меня, кстати, видела в нем, и вот она надевает на вечеринку шляпу с пером и думает, что одна такая, или не думает, не знаю. В общем. Так. На прошлой неделе мы решили, что нам пора остановиться и подумать, чего мы оба хотим, и после этого он пропал. Типичная история, когда парень испугался, потому что засомневался в том, что все это для него значит. Типа, а чего она хочет? А что мне делать? Да лучше я растворюсь в воздухе, чем брать на себя ответственность. Ты хочешь приблизиться к нему хотя бы на дюйм, а он вываливает на тебя все свое дерьмо. Просто говоришь ему, что нам надо подумать о своих желаниях и дать друг другу немного пространства для этого, и он сразу в кусты. Хотя тогда выглядел довольно равнодушным. И вот когда я размышляла об этом в течение той шикарной недели, что провела, не контактируя с ним, то поняла, что он определенно в панике и потому решил слиться. И вот надо же — он сегодня тут. И весь такой, типа, эй, как дела, а я ему: э-э-э… ты не обдолбался, случайно? То есть у него хватило наглости вести себя так, будто у нас все нормально, тишь да гладь и все такое. Серьезно? Ну и я тоже сказала ему, что прекрасно, а ты как? Подыграла, короче. И тут он начал мне заливать про то, как прошла его неделя. Типа, что кучу времени потратил на гребаную больницу, потом нес пургу про какую-то статью о черной дыре, которая пожирает галактику, потом про то, что задумала его тупая мамаша. Не хочу показаться грубой, но это просто капец какой-то. Однажды я видела его мамашу издалека, когда выходила от него, она была вся наштукатуренная и страшно тощая. Неважно. И вот пока он говорил мне обо всем этом левом дерьме, я не могла сосредоточиться. Мы провели такие чудесные выходные вместе, а теперь он ведет себя так, будто у нас вообще ничего не было. Блин. Наверняка уже встречается с кем-то. Его точно подцепила себе какая-нибудь шалава, пока мы не виделись. Да, знаю, это ужасно. Оно так всегда получается. Да мужики и пары минут не могут провести в одиночестве. Не понимаю, чем они нас так цепляют, если даже себя зацепить не могут. Вот женщины как раз наоборот. Точно тебе говорю. Я когда-то встречалась с как-бишь-ее-там-не-помню. С женщинами все более плавно. Конечно, мы тоже можем берегов не видеть. И вообще эмоционально нестабильные изначально, правда же? Кстати, мне нравится твое кимоно. Короче. Я женщина, и мне хочется, чтобы все шло плавно, одно перетекало в другое, и не надо проговаривать каждую мысль и структурировать все подряд. И вот я ему такая, типа, дебил, что ж ты ни разу не позвонил мне за эту неделю? Ну! Это я так просто, в проброс. Думала, у меня сердце выпрыгнет! Не знаю, сколько я выпила на тот момент. А ты хочешь? Мне сейчас принесут как раз. И знаешь, что он ответил? Он, типа, смутился и спросил в ответ, а чего я сама ему не позвонила. Прикинь! Я ему говорю, что не играю в эту игру, а он тут же переводит стрелки на меня, мол, сама эту игру затеяла. Да, думаю, чувак, катись-ка ты куда подальше. Не хочу тратить свое время на людей, которые застряли в своих эмоциональных и духовных блоках. Давай, вали к своей новой телке. А он вдруг говорит, что думал, мы просто решили дать друг другунемного пространства и поразмышлять, чего хотим. Ну не наглость?! Сказать мне все это прямо в лицо?! Даже не нашла что ответить. И тут он внезапно заявляет, что я действительно ему сильно нравлюсь. Я даже не врубилась вначале. Нельзя же сидеть на двух стульях сразу?! Или он думает, что я какая-то тупая корова или кто? Или ему просто потрахаться надо? Сама знаешь, парни готовы к этому с первой встречной. Но я такая говорю, что не надо мне только вот заливать. Была целая неделя, чтобы мне это сказать, но он решил отмолчаться. Ба-бах! И тут он вообще, типа, не понимает, чего это я. Люди всегда цепляются за то, что сами же и придумывают. Клянусь! Мне надо снова куда-нибудь уехать, подальше от всего этого дерьма. С меня хватит! У мужиков в нашем городе серьезные проблемы. Они даже нормально встречаться с нами не умеют. Хотя секс с ним был просто чумовой, блин. Прямо роскошный. Просто… жизнь и без того коротка, не хочется тратить ее на людей, которые находятся на другой волне. Не осуждаю их ни в коем случае, некоторые оттачивают свои вибрации и выходят на новый уровень, а у него эти волны на уровень ниже моих. Он такой примитивный. Может, поэтому такой хороший любовник. Интересно, сколько у него было партнерш, чтобы научиться всему, что умеет. Помнишь, я проводила такой семинар пару месяцев назад? Так вот, он оказался первым парнем, с которым я расслабилась настолько, что даже начала показывать ему некоторые свои техники. И его это не испугало! Да он был просто счастлив! Он замедлялся, когда я говорила, и прикасался ко мне так и там, где я ему говорила. О, да! Секс с этим гребаным чуваком был просто феерическим! Как думаешь, он симпатичный? Мне порой казался довольно милым, но у них с мамашей есть еженедельный ритуал. Она приезжает к нему, и они вместе делают какой-нибудь салат. Наверное, это единственная ее нормальная еда за неделю! Еще она стирает ему. Представляешь? И он мне говорил это без всякого стеснения! Якобы отличный способ для них провести время друг с другом, и что ей это «нравится». Серьезно, чувак? А то твоя мама разлюбит тебя и больше не будет тебе стирать! Ну так купи стиралку побольше или что-нибудь еще. Я такая злая! Просто совсем не знаю, что ему сказать. Не понимаю, что он хочет. Чувствую себя так, будто он мной попользовался. Или может, он хочет, чтоб я и дальше давала ему уроки секса? Ты вот так, в проброс, говоришь про секс-семинар, а человек уже готов на все. Хочешь выпить? Пойду еще возьму себе. А то вижу, он куда-то пошел, не знаю куда. Ты будешь тут, когда я вернусь? А то я нервничаю.

— Ты не вернешься.

— В смысле?

— Если нам суждено еще увидеться, мы увидимся.

— Здорово, да, точно! Вселенная сама все знает, верно? Ты такая мудрая. Пожелай мне удачи!

— Я не верю в удачу.

22

У меня аж мозг закоротило. Теперь точно надо прогуляться. На улице тишина. Звезд нет, солнце село, воздух густой и неподвижный. Я все жду, когда загрохочет гром, но его нет. Череп сейчас точно расколется, а на улице не так уж много рождественских огоньков, чтобы отвлечься. Я всегда слишком много хочу от пригородных районов в Рождество. В том смысле, что, если уж у вас есть свой дом, семья, забор и все остальное, так будьте добры, используйте это все с размахом. У вас же столько социально санкционированных возможностей — так и отпразднуйте их наличие!

Вот и эту улицу можно было бы украсить по полной программе. Здесь по большей части викторианские дома с террасами, мешанина та еще — никакого единообразия и предсказуемости. Кажется, что первоначальная задумка — сделать квартал одинаковых домов — здесь потерпела крах, а потому все превратилось в настоящий бардак. И теперь каждый дом сам по себе. У каждого свой богатый опыт, свое название, свой сад, цвет, декор, размер и история.

Вот один, с широко открытыми металлическими воротами, за которыми дорожка, ведущая к крыльцу, имеет вид раскидистого фигового дерева. Входная дверь, украшенная красно-золотым рождественским венком, нараспашку. За ней — коридор с деревянным полом, на котором растянулся шоколадный пудель. Горит свет. Откуда-то из глубины доносится классическая музыка.

На веранде дома под номером 42 висят колокольчики, на крыльце валяются детские велосипеды. На балконе веревка, на которой развешаны полосатые пижамки, футболки и трусы Человека-паука. На окнах стоят горшки с суккулентами, входная дверь закрыта, а с дверного молоточка свисает самодельный ангел. Мне кажется, дома никого нет. Наверняка они всей семьей, по традиции, ушли праздновать Рождество при свечах куда-нибудь в парк или на площадь.

А за этим очень высоким, очень широким, очень черным и очень современным забором вечеринка у бассейна. Забор точно крепость. Но у входа есть кнопка домофона, моя рука так и тянется нажать на нее, потому что, когда я вижу такие кнопки, мне всегда хочется их нажать. Но слышно, как за забором играет какая-то попса, раздается плеск воды и звуки игры «Марко Поло», ощущаю аромат жареного мяса, сладких соусов, сигаретного дыма. Взрослые там сидят, пьют, курят, жарят мясо, а дети играют.

Следующие несколько домов были совершенно безмолвны. Жалюзи опущены, парковочные места — свободны. Рождество позвало этих людей в дорогу. Ночь безлунная, темно, и я только что заметила, как за мной идет какой-то парень. Метрах примерно в пятистах. Не хочу оборачиваться, чтобы он не понял, что я его вижу и меня беспокоит его присутствие. А меня оно беспокоит. И я не хочу, чтобы он это понял. Не хочу доставлять ему такого удовольствия. Вдруг он какой-нибудь серийный убийца, маньяк-насильник или просто садист, которому нравится выводить из себя людей, и мой страх как раз подогреет его.

В Мельбурне в последние годы таким образом погибло довольно много женщин. Одну убили совсем недалеко отсюда, и, когда я узнала об этом, перестала чувствовать себя в безопасности. Ей было всего двадцать два. Маньяк преследовал ее несколько километров, после чего изнасиловал и задушил прямо посреди Принцесс-парка. С этого места, где я иду прямо сейчас, видны верхушки его деревьев. Было уже за полночь. Она написала своему парню сообщение: «почти пришла», но так и не пришла.

И теперь всякий раз, когда я иду по городу ночью или просто по темной улице и вижу какую-нибудь женщину, которая тоже идет в одиночестве, мне хочется плакать. И всякий раз, когда я вижу мужчину, мне становится страшно.

Ну и вообще, я чувствую дискомфорт, когда кто-то идет позади меня. Не только сейчас или в похожих обстоятельствах, когда я одна на ночной улице, а вообще — на любой улице в любое время суток, или в магазине, или в любой очереди. Как только я чувствую, что позади меня кто-то стоит, мне становится очень страшно. Да отвалите же от меня. По спине бегут мурашки, зубы сжимаются, и я еле сдерживаюсь, чтобы не сорваться и не начать орать.

Надо бы перейти дорогу и посмотреть, что будет дальше. Меня всегда учили поскорее бежать и прятаться, если страшно, но нужно быть готовой вступить в схватку. То есть надо бы зажать в кулаке ключи, выставив между пальцами только их кончики, и изображать уверенность, пока не придется кричать о помощи.

Еще у меня есть совершенно дурацкая привычка зацикливаться на том, что вызывает страх и заставляет нервничать, и тогда я не могу воспринимать ничего другого. Как завороженная. Однажды мы с подругой проезжали мимо попавшего в аварию мотоцикла. Она не в силах была взглянуть на тело, распластавшееся на земле, а я же не могла отвести от него глаз. Что-то вечно побуждает меня сталкиваться лицом к лицу со страхом или опасностью, независимо от того, какую боль мне это может причинить или насколько плохо мне от этого будет потом. Иногда проходят дни, недели, месяцы и даже годы, прежде чем я окончательно смирюсь с тем, что увидела, но в этом и состоит моя ненасытная потребность.

На самом деле это страшно, ведь со мной могут сделать что угодно, а я буду только наблюдать за происходящим. А потом стану искать способ смириться с этим и понять. Мне необходимо из всего, с чем я сталкиваюсь, извлекать «полезные уроки». Боюсь, даже не смогу сказать «нет» или «остановитесь», когда понадобится, потому что буду просто… наблюдать за происходящим. Поэтому наверняка никогда не смогу никого привлечь к ответственности за содеянное.

То есть мне будут вонзать нож в живот, а я, клянусь богом, услышу собственные мысли: «Интересно, интересно, очень интересно, а что их подтолкнуло к этому и что я представляю для них? Через что они прошли, чтобы стать такими и делать это, и могу ли я оказаться на их месте и делать то же самое? А что во мне привлекло их внимание? И что это значит для моей жизни, моей души и чему меня учит? Странно, никогда не думала, что удары ножом в бок будут похожи на то, как прокалывают уши, — нет никакой боли нет, просто нечто пронзает мою плоть. Ничего себе!»

Я остаюсь с этой болью и часто оказываюсь последней, кто еще стоит на ногах.

23

Кажется, он все еще позади меня. Мне ничего не видно, слишком темно. Так что лучше пойду дальше. Здесь ничего невозможно превратить в любовь и сочувствие, это будет «опасно», «глупо» и «слишком идеалистично». Однажды я читала книгу о том, как противостоять насилию, в ней как раз говорилось о таких случаях, когда ставка слишком высока, но сейчас я не могу вспомнить ничего из того, что было написано.

Он перешел дорогу. Отлично. Мне нужно только пройти улицу, дойти до конца квартала и вернуться на вечеринку. Если он подойдет слишком близко, я буду звонить в ближайший дом. Или стучать. Колотить изо всех сил.

В такие моменты я мечтаю, чтобы все эти общественные организации по борьбе с насилием ловили преступников не после преступления, а до. Чтобы можно было позвонить им на «горячую линию», когда чувствуешь себя потенциальным убийцей или насильником. Представляю, как таким людям должно быть страшно перед нападением. Нужно ведь принять миллион крошечных решений, заметить предупреждающие знаки, которые ведут к окончательному действию. А теперь представьте, одно крошечное решение привело бы к такому звонку: «О, черт, кажется, мне надо как-то остановиться, кажется, я вот-вот совершу нечто жестокое и / или опасное, потому что у меня нет другого выхода». И вот тогда главной задачей полиции было бы прибыть на место и отправить потенциального преступника на консультацию или реабилитацию на определенный срок, который зависел бы от тяжести потенциального преступления.

Примерно этим же занимаются организации по предотвращению самоубийств, только тут мы бы следили и за собой, и за другими и были уверены, что все в порядке, а если всякое дерьмо начнет слишком беспокоить, могли бы пойти на терапию. Я думаю, терапия и реабилитация в этих случаях, конечно, не решит всех проблем. Ашрамы, ретриты, медитативные практики и всякие оздоровительные спа тоже помогли бы. Хотя, полагаю, все равно нет никакой гарантии, что преступления прекратятся.

И все же представьте систему, которая обеспечила бы этот удивительный промежуточный этап, когда все занимаются предупреждением преступлений, а не просто ловят и наказывают преступников. Это серьезно повлияло бы на мир в целом. Сняло бы клеймо с тех, кто уже обвинен и тем самым дегуманизируется. Да даже в тюремной системе произошла бы настоящая революция. Типа, вместо тюрьмы — терапия. Потенциальные жертвы предупреждены, друзья и близкие всегда могут позвонить, на предприятиях все тоже в курсе, что происходит, каждый получает памятку, как действовать или что-то в таком роде.

Этот парень продолжает свой как бы небрежно проложенный путь. Я не знаю, что делать. Однажды какой-то парень уже преследовал меня, тоже, кстати, ночью, правда, он при этом кричал мне: «Эй, сучка! Я просто хочу поговорить с тобой! Я ничего тебе не сделаю!» На что мне хотелось остановиться, повернуться, посмотреть ему в лицо и сказать: «Слушай, мудак. Ты выиграл. Ты победил. Просто потому, что ты мужик. Так что я твоя. Бери меня. Я твоя Из Страха За Свою Жизнь! Ты Можешь Сделать С Моим Телом Что Угодно! А Я Потом Буду Много Лет Приходить В Себя После Этого Чудовищного Опыта! Бери Меня. Я Твоя. Какой мне смысл бороться с тобой? А, ну да. Тебе же нужны острые ощущения погони. Понимаю. Это так примитивно. Но ты все равно смог испугать меня, ты преследовал меня, хотел схватить меня и овладеть мною, разорвать меня на куски, убить меня, ради всего святого. Да-да. Но и ты, и я — мы оба нечто большее, чем просто этот момент. Ни один из нас не может быть окончательно раздавлен или уничтожен. Не-а. Ведь то, что привело нас сюда, будет вести и дальше. Это же просто спираль наших энергий, без начала и конца, уходящая в бесконечность. Мы можем взять на себя ответственность за нее. То есть можем осознать силу, которая есть в каждом из нас, и прямо сейчас сделать выбор, который покажет нам направление, куда следует двигаться, чтобы не оставаться здесь, в этом моменте. И мы оба можем понять этот факт: что мы гораздо больше, чем то, что сейчас происходит. Гораздо больше. Или нет. Это зависит только от нас. Что скажешь?»

Но я продолжала бежать, потому что это единственное, что вообще могла делать. Я убежала от парня и всех его демонов и благодаря этому стала героиней собственной истории. Но не совсем. Он продолжает преследовать меня. На самом деле я не убежала от него. Он все еще следит за мной. Прямо сейчас. Я делаю один шаг, и он тоже делает один.

Так что я скорее умру, чем побегу снова. У меня, типа, нет моральных сил убегать, потому что я не хочу множить страх, не хочу больше ни от чего убегать. Да и убегать от другого человеческого существа бессмысленно.

На этой планете я хочу смотреть в лицо любому, и если это означает посмотреть в лицо смерти, то так тому и быть. В конце концов, мы рано или поздно все равно посмотрим ей в лицо. И наверняка это будет не так плохо, как нам рассказывают. В том смысле, что сама смерть может быть разной: насильственной, неожиданной, трагичной, да какой угодно. Но она есть, и я не думаю, что это так уж плохо.

Страх смерти просто ограничивает нас, как будто привязывает к земле, а не к безграничному бездонному космосу.

После того как я прочитала все эти древнеегипетские тексты и прониклась их отношением к жизни и смерти, к подземному миру и загробной жизни, мой взгляд на собственную, так сказать, кончину совершенно изменился. Я даже сыграла Клеопатру и покончила с собой на глазах всего актерского курса. А когда я вышла с другой стороны, то поняла, что смерти попросту не существует. Точнее, она есть, но это совсем не то, что мы представляем. Она для меня стала той высокой, могущественной, всеобъемлющей силой, которой следует уступить, которую надо устрашиться и которой нужно управлять.

Смерь, как и рождение, объединяет всех нас. Она общее, что есть у каждого. Часть нашего дома. Дверной проем. И не следует считать, что другой комнаты нет только потому, что мы не понимаем, что в ней находится. Как не следует и бояться. Мы просто не знаем об этой комнате ничего. Или когда-то знали, но забыли и теперь не можем вспомнить.

Более того. Мы не просто переходим от жизни к смерти. Мы продолжаем идти. И всякий раз, когда мои близкие умирали, они каким-то образом становились больше. Не меньше. Они не исчезали. И даже если я скучала по их физическому воплощению и скорбела об их потере, они все равно остаются со мной. По сей день я могу видеть их, чувствовать их запах, ощущать их, каждого из тех, кого я любила и кто умер. Я все еще знаю их мысли, слышу их голоса, прикасаюсь к ним. Я по-прежнему сопереживаю и сочувствую им, знаю их желания и потребности, их боли и страдания. А ведь это никак не вписывается в наши привычные знания о том, что смерть забирает к себе навсегда. Нет, никак не вписывается.

Никто и ничто не уходит навечно. Мы просто меняем форму. Я все время умираю и возрождаюсь опять. Да я за один сегодняшний вечер уже умерла примерно несколько раз, клянусь. Как бы это сказать. Младенческая версия меня умерла, потом умерла версия меня в яслях, затем умерла моя детсадовская версия, после умерла версия меня-подростка, и даже версия меня-сегодня-с-утра тоже умерла. И вовсе не потому, что она была недостаточно хороша, «грешна», и не потому, что ее следовало бы «улучшить» или «наказать». Нет, просто потому, что всем этим версиям свойственно умирать и рождаться снова, и снова, и снова.

Ого, вот это да! Вот это эпичненько, твою мать! Перед входом в дом — неоновый, блин, вертеп. С крыши, как, блин, водопад, свисают гирлянды и сверкают всеми огоньками. О, богинюшка! Никогда ничего подобного не видела. Черт бы вас всех подрал, тут даже звезда Давида есть! В верхней части крыши что-то вроде чердака — вот туда они всобачили эту неоновую звезду. Или пентаграмму? Такая вишенка на торте, м-да. И забор вокруг участка низенький, кирпичный, и на нем тоже огоньки сверкают. Я даже могу присесть на него. Да, действительно, я поняла, что хочу посидеть. Может, это будет одно из моих самых глупых и небезопасных решений, но я приму его. И если есть на этом свете место, где можно умереть, оно прямо здесь, перед неоновым Иисусом, неоновой Марией и неоновым Иосифом, перед всеми этими неоновыми волхвами и хорошенькими неоновыми животными.

24

Парень, кстати, ушел, только я не уверена, легче мне стало от этого или, наоборот, еще страшнее. Вдруг он прячется где-то? За живой изгородью, например, или чьим-то забором, или на подъездной дорожке? Вообще-то стремно идти дальше. Ладно, дорогое мироздание. Но я отказываюсь верить в то, что тема этого урока «Не гуляй по ночам в одиночестве» или «Не гуляй по ночам в одиночестве, когда никто не знает, где ты». Потому что необходимость сообщать о своем местонахождении я-даже-не-знаю-кому сводит на нет многомерную природу моего существования и помещает меня в гораздо более мрачную реальность, чем та, в которой я хотела бы обитать. В смысле, вот тот парень точно знал, где находится его девушка, однако это никак не повлияло на то, что с ней случилось.

25

Теперь, миновав главные ворота вечеринки, я наконец почувствовала облегчение. Как будто оказалась под защитой после долгого и полного опасностей путешествия. Мне и вправду хочется поделиться с кем-то только что пережитым, полутравматичным и глубоко личным опытом. Только вот не с кем. В смысле, тут целая куча людей, которым можно обо всем этом рассказать, но все же некому. Я лавирую между ними, избегаю зрительного контакта, потому что, стоит мне встретиться взглядом с кем-нибудь, он бы сразу понял, что мне есть о чем рассказать, и возникла бы некоторая неловкость, потому что говорить я не собиралась.

Эта прогулка принесла мне столько хорошего. И часть страхов превратилась в радость, любовь, чудеса и неоновые огоньки. Когда меня спрашивают, чем я «занимаюсь», отвечаю частенько, что я алхимик — это единственно честное обозначение для всех моих занятий, в отличие от тех ярлыков, что навешивают на меня. И для меня это важно. А вот для моего отца нет, не было бы таким. Я всегда хорошо знаю, что имело смысл для моего отца, а что нет. Он точно внедренная в меня судейская система, которая управляет каждым моим движением, мыслью, чувством и выбором.

Используя слово «алхимик», чтобы описать себя, я осознаю, что папа посчитал бы это «умным» и даже «милым», но лишь отчасти, поскольку оно указывает на то, что я опираюсь на мировоззрение своей психологини. Папа же предпочел бы, чтобы я опиралась на его мировоззрение и на его философию. Так что ему было немного неловко за то, каким человеком я становилась под влиянием тех, к кому прислушивалась, хоть он и поощрял мое стремление к открытости ума и желание стать самой собой.

Он считал, что слова и названия должны делать вещи более ясными и четкими, а не сложными и расплывчатыми. Слова и названия, на его взгляд, существовали для того, чтобы организовывать, классифицировать и служить объективной реальности, среди которой мы все живем и которую ощущаем. Мне же, наоборот, всегда казалось, что если объективная реальность и существует, то слова для нее не нужны.

На самом деле у каждого из нас свои собственные отношения со словами и с обозначениями. И неважно, насколько «конвенционален», «традиционен» или «общепринят» наш выбор слов и определений, интерпретации все равно субъективны. И если я вдруг представляюсь стриптизершей, художницей, биржевым маклером или алхимиком, у каждого открывается целый калейдоскоп переживаний и впечатлений, который не принадлежит мне и не имеет ко мне никакого отношения и который я не могу контролировать. Кто-то любит стиптизерш, а кто-то осуждает. Кто-то в восторге от биржевых маклеров, а кому-то они жизнь сломали.

Я пыталась обсудить это с папой, но он сказал, что, прежде чем излагать все это, мне надо изучить лингвистику. Сам он ее не изучал, но считал, что мне это необходимо. И сомневаюсь, что потом он бы захотел, чтобы я обучала лингвистике его. Просто он думал, что, прежде чем поднимать эту тему с ним, я должна изучить лингвистику.

26

Я иду в гостиную и молюсь за свое «я», которое было так напугано, молюсь за парня, который, как мне казалось, следил за мной. Я тебя прощаю и отпускаю. Я тебя прощаю и отпускаю. Я тебя прощаю и отпускаю. Молитвы доступны не только тем, кто регулярно ходит в церковь, синагогу, мечеть или куда-то еще. Молитвы доступны любому. Как, собственно, и проклятия, и заклинания. Они тоже доступны каждому, а не только тем, у кого есть котел, метла и хрустальный шар. Мы ежедневно и круглосуточно произносим молитвы и заклинания — каждым своим словом, мыслями, указующими перстами.

Я поняла это, когда работала в одном волшебном магазинчике. Его хозяйка сорок лет крутилась в страховой сфере, но потом вдруг стала ведьмой и начала вляпываться во всякое волшебное дерьмо. Как только у нее случалось что-то плохое, она предполагала, что ее кто-то околдовал. Паранойя и подозрительность развились вполне естественно. Наверное, это необходимые качества для работы в страховой компании, но уж точно не для человека, который называет себя целителем и эмпатом.

У нее были безукоризненные ухоженные длинные белые волосы и кроваво-алые ногти. Она была загадочна во всем: во всех своих мыслях, чувствах и намерениях. Свои зелья, ингредиенты которых были окутаны тайной, она продавала в маленьких коричневых флакончиках. Помню, я однажды сказала ей, что, возможно, покупатели были бы рады узнать, что входит в ее «Приворотное зелье» или «Масло изобилия», она же в ответ расхохоталась и заявила, что да, наверняка им хочется «украсть ее магию». Она не то что никогда никому не доверяла, но постоянно доказывала, что у нее нет никаких оснований доверять людям.

На нашей улице тем временем открылся еще один эзотерический магазин, и она была твердо уверена, что они пришли за ней. Ее не убеждали никакие доказательства того, что это не так. Она на чем свет костерила хозяев этого магазинчика. Должно быть, она не читала ничего об этом в своих ведьмовских книгах. Потому что я нашла время почитать, и там везде говорится, что все произнесенное вами возвращается стократ. Вот цитата из одной такой книги: «Не налагай проклятий и заклятий на других, не думай о них худого и не желай им его, ибо ты налагаешь проклятия и заклятия, а также и желаешь худое самому себе».

Однажды она попросила меня начистить все до единой руны и всякие другие штуки, заполнявшие бесчисленные стеклянные шкафы. Чтобы было удобнее, мне пришлось сесть на колени на пол. И мимо проходила она. Остановившись на полпути, она задумалась на секунду, повернулась и вдруг сказала: «О, ты можешь не падать ниц передо мной, это совсем не обязательно!» Тогда я встала, вышла и больше никогда сюда не возвращалась.

Подозреваю, она была в ярости. Уход кого-то или потеря чего-то не всегда бывают понятны, и это вызывает в людях взрыв обиды и гнева, потому что нужно сильно потрудиться, чтобы объяснить их себе и запустить процесс отпускания. А они, знаете ли, не слишком хотят брать на себя ответственность и все такое. И просто считают, что те, кто ушел от них, козлы и мудаки.

Чтобы я могла защититься от ее заклятий и черной магии, все феи, прорицатели, шаманты-хироманты, кто работал вместе со мной, научили меня ритуалу перерезания пуповины и визуализации белого света, исходящего из земли и через мое тело вырывающегося в космос. Правда, осталась небольшая проблема: научив меня этому, они все равно продолжали бояться ее и вовлекали в это меня.

Но я не позволила этой друидке-язычнице-ведьме-леди-прорицательнице, или как там она теперь себя называет, напитаться моим страхом. Я смотрела «Звездные войны» и поэтому знала, что я сама сила и моя сила со мной, все мысли и слова — только мои, их никогда не подчинит эта злобная дама, называющая себя ведьмой.

Каким бы злобным ни был человек и как бы он ни пугал нас, не стоит от него «защищаться». Пока мы можем превратить переживания в любовь и свет, не стоит тратить ни время, не энергию на страх, на попытки удержать возле себя кого-то или что-то. Нужно всегда быть готовым учиться и расти.

27

Рождественская вечеринка оказалась какой-то инфернальной. Окно гостиной было слишком маленьким и выходило на деревянный забор. Льдисто-голубая пластиковая елка блестела гирляндами где-то в углу. Огромный телевизор не работал, как и музыкальный центр. Колонки возвышались в полутьме, точно обелиски. Куча людей двигалась под музыку в стиле электро. Несколько обкуренных парней развалились на диванах, тупо глядя на танцующих, к которым могла бы присоединиться и я.

Возле дверей стояла небольшая компания. Все как один были ровно закопченные, напоминая жареных цыплят, которых готовил мой отец, обмазывавший их предварительно веджимайтом. На всех обрезанные джинсы, короткие жилетки, купальники, перья, пирсинг, глиттер, повязки, цветочные венки и банданы. Я не могу ничего накручивать вокруг своей головы: мне всегда не хватает воздуха и кажется, будто я уже умерла.

Иду дальше, чтобы отыскать себе местечко, где можно расслабиться и не сталкиваться ни с кем лбом. Мне нравится просто танцевать. Для того, например, чтобы избегать вербального взаимодействия, которое всегда сводится к объяснению всякой хрени, доказательству хрени, разъяснению хрени, спорам о хрени, критике хрени, хвастовства всякой хренью, избегания хрени, драматизации хрени, хреновым шуточкам ниже пояса, отказа от хрени, защите хрени и нападении на нее, лжи и убеждению, что с хренью будет «все в порядке», — в общем, всему тому, что включает взаимодействие людей друг с другом, когда они много болтают ни о чем.

Своих собратьев я люблю, только когда у них захлопнуты рты. Так что танцы на вечеринке предоставляют возможность оставаться среди людей, но не говорить с ними.

Здесь довольно жарко, я устремляюсь к окну, но оно закрыто. Тщетно пытаюсь открыть его. Оно залито краской намертво. Давайте-ка притворимся, будто я ничего такого не делала. Потому что если кто-то заметит это, то обязательно спросит, а что эта чика тут делает, если ей нужно на воздух. И тогда я отвечу ему, что сама задаю себе точно такой же вопрос.

Люди в этой части комнаты оказались адептами БДСМ. На них сапоги-чулки на платформе, кожаные ремни с пряжками, парики и черная помада. Танцы их больше напоминали жесткое порево. У двоих были игрушечные пистолеты, стрелявшие пузырями.

По гостиной бродили несколько потных чуваков в огромных полосатых футболках и спортивных штанах, с золотыми цепями на шеях. У одного из них в ухе блестела серьга, а за ухом торчал свернутый косяк. Они пытаются быть незамеченными и при этом ко всем приглядываются. Точь-в-точь как я. Хотя, если серьезно, они, кажется, ищут, у кого бы что-нибудь стибрить. Вот не повезет кому-то, кто забыл закрыть рюкзак или сумку. Девчонки в трикотажных платьицах с психоделическими рисунками и с ожерельями из ракушек тоже выглядят подозрительно. Или, может, они просто хотят понравиться тем чувакам. Трудно сказать.

Двое мальчиков с огромными крыльями за спиной целуются взахлеб в самом центре комнаты. А чуть поодаль, вдоль стены выстроились девочки в кроссовках на массивной подошве, спортивных носках, спортивных шелковых трусах, топ-кропах и коротеньких толстовках с огромными капюшонами. Эти как раз не танцуют. Но когда они пытаются поговорить друг с другом, то вскидывают руки ко рту, и я вижу, как сверкают капельки кристаллов на их флуоресцентных акриловых гигантских ногтях. Девочки выглядят так, будто только что вернулись с пляжа, озера или с рейва, где все должны одеваться и вести себя одинаково, демонстрируя, что они одно племя, единое целое друг с другом, со своими телами, с природой и черт-те с чем еще.

Там они пытались найти тех, с кем пришли, куда-то звонили, выискивали драгдилера, пытались встретить какую-нибудь знаменитость, высмотреть киоск с чипсами подешевле, пытались проникнуть в ВИП-зоны, поставить свой лагерь поближе к сцене, пытались блевать, спать и получить какой-то новый опыт, которого у них еще не было.

Хотя, может, все эти люди, кто оказался сейчас на вечеринке, просто усовершенствовали искусство выглядеть так, будто они только что приехали с пляжа, озера или с рейва, а на самом деле всю последнюю неделю проверяли свою электронную почту и сидели на совещаниях, потому что названия их должностей содержат какие-то слова типа «маркетинг» в начале, «коммуникации» в середине и «консультации» в конце.

Сейчас модно скорее казаться кем-то, чем быть им. Так что любой способен притвориться, что живет более полной жизнью и более независим, хотя на самом деле все не так. Можно же одеваться по последним модным тенденциям, отбивать нужный ритм, таскаться по фестивалям, впахивать как папа карло, постоянно тусоваться среди «смелых» и «оригинальных» только для того, чтобы стать похожим на них и чтобы всем остальным и самому себе тоже казаться «смелым» и «оригинальным».

Только вот проблема в том и состоит: чтобы быть «смелым» и «оригинальным», надо быть «смелым» и «оригинальным», а если ты пыжишься и пытаешься показаться таким, тратишь все силы, всю энергию и кучу времени на это, по-настоящему «смелым» и «оригинальным» не станешь.

28

Я нашла славное местечко возле елки, его, видимо, никто еще не присмотрел. Слева от меня девушка с косичками в пастельно-розовом с кружевами платье, больше похожем на комбинацию. Она двигает бедрами точно так же, как и я, смотрит на мои бедра и как будто фиксирует движения. Ее подруга, немного рассеянная, тоже в шелковом и тоже похожем на комбинацию, но менее кружевном платьице, только оливково-зеленом.

Она не смотрит прямо на меня, исподтишка наблюдает за моими движениями и делает то, что делает, — копирует меня. Наверняка благодаря этому она чувствует себя более непринужденно, я понимаю. Но вот сама не могу делать так, как она, не осознавая этого полностью, иначе обязательно бы подошла к человеку, которого копирую, и сказала бы ему: «Знаю, что подражаю тебе, но так я чувствую себя в безопасности. Мне кажется, у меня круто выходит, правда?»

Я чувствую себя здесь не в своей тарелке. У каждого тут как будто есть двойник, и это заставляет меня нервничать. Мое присутствие нарушает устоявшуюся иерархию. До этого их зеркальные нейроны как будто радостно срабатывали, а теперь все смотрят и одновременно не смотрят на меня, и все это замечают. Что ж. Просто закрою глаза и сама буду наблюдать за всем этим дерьмом.

Итак, что у нас есть. Музыка и комната, и пространство за ее пределами, и разум, и тело, и дыхание, и дух. Потом мое отношение к музыке и к комнате, и к пространству за ее пределами, и к разуму, и к телу, и к дыханию, и к духу. И вот теперь все остается как будто вне этой комнаты и разума, и тела, и дыхания, и духа. А еще луна. Я чувствую луну.

Прошлой ночью я видела сон о какой-то очень влиятельной женщине, которая обходила огромную толпу, и понимала, насколько она влиятельна, по тому, как все реагировали на нее. Они как будто сжимались, становились меньше, таращились на нее, у них перехватывало дыхание, а жесты становились отчаянными, напряженными, суетливыми, и при этом, прежде чем обращаться друг к другу, они внимательно смотрели на ее движения.

Она попросила профессиональных танцоров выйти вперед и станцевать для нее. Я не была профессионалом в этом деле, поэтому не отсвечивала. Но она встала около меня и потребовала, чтобы я станцевала для нее, и неудивительно, что я почувствовала себя униженной и была крайне оскорблена этой просьбой. Я не знала ни верных движений, ни темпа, вообще ничего. Я просто обняла себя за талию обеими руками, вскинула голову и начала покачивать бедрами, ощутив, как кислород разливается по моему телу, появляется даже там, где его никогда не было. Ничто уже не могло остановить меня, да и терять было нечего, потому что я не профессиональная танцовщица. Меня ничему не учили. Никаким правилам. В танце была только я и все, что вырывалось наружу изнутри меня.

Еще чуть-чуть — и я заплачу, так что лучше буду держать глаза закрытыми. Танцевать с незнакомцами — это одно. А вот плакать и танцевать с ними — совсем другое. Большинство людей не осознают того факта, что ради собственного комфорта требуют, чтобы другие не плакали и вообще не делали ничего такого, что выходит за рамки установленного кодексом поведения, естественно кодекса негласного. Однако необходимо придерживаться его во всем и использовать определенные движения и ненеинвазивные формы зрительного контакта, хотя это совсем не в моей природной сущности, и, естественно, плач здесь совершенно ни при чем.

Скорее всего, танцевать я должна сдержанно, время от времени встречаясь взглядами с разными людьми, оставаясь при этом на одном месте, потому что все предпочли бы, чтобы меня здесь попросту не было. Они лишь терпят меня, поэтому не стоит проверять границы дозволенного. Я изгой и должна вести себя так, будто знаю об этом.

На самом деле меня очень утомляет, что, где бы я ни оказалась, мне необходимо доказывать свою полноценность. Иногда просто хочется побыть среди других людей. Вообще не могу припомнить, когда двигала своим телом так, как хотела, смотрела туда, куда хотела, говорила то, что хотела, или плакала тогда, когда хотела плакать в ситуации социального взаимодействия.

Мой отец учил меня приспосабливаться и делать то, что от меня ожидают, всегда говорить «пожалуйста» и «спасибо», здороваться и прощаться, но главное — ставить чужие чувства и желания выше собственных. Ребенка, который уже готов к развитию своей фиксированной идентичности, научить всему этому было бы и полезно. Я уже вижу, как ребенок, который всегда ставит себя на первое место, извлекает пользу из слов и действий отца, который учит его больше заботиться о других. Но так получилось, что я понятия не имею, кто я такая. Где-то даже вычитала, что у женщин вообще нет фиксированной идентичности, поэтому они так много говорят о ней и так отстаивают ее.

Мысленно я постоянно спорю с папой по этому поводу. Основой его личности было четкое понимание, что он «должен» или «не должен» делать. Благодаря католическому воспитанию он объяснял свои и чужие действия только через призму десяти заповедей Господа. Он занимался спортом, потому что «должен» был им заниматься, звонил своей сестре, потому что «должен» был это делать, вовремя оплачивал счета, жил, работал и даже дышал только потому, что «должен».

Но, учитывая то, кем он являлся на самом деле и чего хотел, далеко не все укладывалось в его понятие «должен». Каждый вечер за ужином он читал нам с мамой лекции о том, как следует жить в соответствии с этим понятием, пока она не принимала украдкой диазепам и не ложилась спать. У меня же пропадал аппетит до следующего обеда.

Вся сила его уверенности в том, что правильно и неправильно, вращала нашу реальность, так что чувствам в ней было не место. Они только мешали и постоянно напоминали ему о том, что все-таки есть нечто не поддающееся его контролю.

И всякий раз, когда я спрашивала его, о чем он только что говорил, или молчала в ответ, или пыталась возражать, или плакала, он отвечал мне, что я «не должна» спорить, или что «должна» что-то сказать, или что «не должна» плакать, или «должна» извиниться, но потом он извинялся и говорил, что любит меня. Наверняка потому, что «должен» был это сказать.

29

Возле одной из неработающих колонок стоит женщина, одетая в идеально скроенные по фигуре льняные кремовые брюки, узенький бикини-топ такого же кремового оттенка и мягкие кроссовки, тоже кремовые. Все, кажется, хорошо знают ее. И когда она не смотрит на присутствующих, они не отводят от нее глаз, и когда смотрит, они также глядят на нее. Никакого спасу. Очень глянцевая и очень кремовая особа. По обе стороны ее улыбающегося рта ямочки. И волосы, длинные и волнистые, стекают по спине, будто мягкая карамель.

Она не делает ничего такого, что заслуживало бы пристального внимания. Не кричит, не танцует с излишним энтузиазмом. Просто покачивается из стороны в сторону — и все на нее пялятся. Покачивается — и все следят. Она просто существует, а все остальное люди делают сами.

Она что-то прошептала на ухо стоящему рядом парню и рассмеялась так, что смех разнесся по комнате, точно электрический разряд. Парень же, которому была адресована «шуточка», оказался похуже. Его притворный смех никуда не годится. Он неуверенно и совсем не иронично взглядывает на публику, чтобы оценить реакцию на происходящее. Наверняка оценка реакции у него — всего лишь способ измерения обоснованности ситуации и ее соответствия нравственным критериям. А самому ему непонятно, что именно он должен чувствовать или что заставляет его чувствовать эта женщина, поскольку бесконечно думает о производимом эффекте, свои же чувства ему безразличны — только реакция публики. Именно поэтому он и говорит с этой женщиной. Только с ней он «должен» разговаривать. В культурном плане она полностью соответствует его требованиям. А это уже кое-что: ведь теперь он может ее использовать, чтобы побороться за собственный статус в глазах товарищей.

Он одет в камуфляж и армейские ботинки, темные вьющиеся волосы убраны под узкую черную повязку. Его наряд, по всей видимости, должен показывать весь его авторитаризм и воинственность, но бесполезно. Он не выглядит ни авторитарным, ни воинственным. Скорее потерянным и неуправляемым. Он довольно высокий, неуклюжий, и всякий раз, когда он собирается сказать что-то, его грудь как будто проваливается, а поза рушится. Должно быть, в детстве он был очень крупным, краснощеким, с липкими пальцами, его все дразнили, потом он скачками вырос, но, став взрослым мужчиной, до сих пор не знает, что делать со всеми своими конечностями.

Она постоянно привлекает его внимание к разным частям своего тела. То играет с волосами, то теребит бретельки бикини-топа, наклоняя голову вначале в одну сторону, потом в другую, затем кладет руки на бедра. На спине белые линии от купальника на фоне загара светятся в темноте. Громкая музыка тоже на ее стороне — женщине и этому парню все время приходится наклоняться поближе друг к другу, чтобы расслышать все, что они говорят.

Ах! Она только что показала ему свою татушку. Классика жанра! Чтобы он увидел рисунок, который протянулся вдоль всего бока, она показала и часть груди, и ребра, и живот. Кажется, там изображена луна. Идеально. Он хорошо рассмотрел ее тело сверху вниз, заглянул во все места, куда, по ее представлениям, запретил себе заглядывать. Люди вообще одержимы тем, что не позволяют себе иметь, а потом попадают под власть этого. Запретный плод сладок и желанен для каждого. Я разрешаю себе иметь все, что хочу, чтобы избавиться от такого контроля. Даже папа заметил, мое живое безграничное любопытство — это вызов его личности. Оно разрушало все папины представления о себе самом и о мире.

Есть фотография, где мы с ним вдвоем. Мне тогда было четыре или пять. Мама сняла нас, когда мы остановились в Квинсклиффе, в старом, еще викторианских времен, отеле с пляжем. Мы только что позавтракали во внутреннем дворике и отправились смотреть разные номера. Помню, папа постоянно одергивал меня, чтобы я не трогала мебель, не пачкала ее. Я же недоумевала, каким же это образом я могу ее испачкать. Можно подумать, я успела вся вываляться в песке между глотками свежевыжатого апельсинового сока и откусыванием только что выпеченного круассана. На мне было мое любимое красно-белое платье в горошек, туфельки с перемычкой, носочки с оборками, и вообще я находилась в особом месте вместе с мамой и папой.

На фото я возлежу на розово-золотом шезлонге, демонстративно вскинув маленькие ножки куда-то в небеса, отец же сидит чуть поодаль, аккуратно скрестив ноги и вцепившись в подлокотники кресла так, точно это штурвал мечущегося по морю корабля, а он его капитан.

Однажды на день рождения я сделала из этого фото закладку для книг, но он никогда ею не пользовался. А ведь я украсила ее блестками, но даже они не смогли придать юмора или хотя бы сгладить то, насколько мы с отцом были разные.

Зато моя мать прекрасно умела убедить его в том, что он царь и в нашей семье торжествует его мягкая диктатура. Он же видел в маме святую, и она постепенно превращалась в нее, когда тихонько отключалась, сославшись на мигрень, приняв коктейль из наркотиков и заснув в полутемной комнате, занавешенной тяжелыми шторами.

Жить с мамой было все равно что жить в каком-нибудь хранилище, которое получает удовольствие только от одного щелчка замка, на который закрывается. Она предпочитала, чтобы все окружающие чудесным образом угадывали ее желания и потребности, чтобы ей не нужно было проходить через трудный процесс формулировок или тем более борьбы.

Я видела сны о том, что должна сделать или не сделать для нее, — это-то и подготовило меня к жизни в постоянном напряжении рядом с людьми. Особенно с женщинами. Потому что им, блин, кажется, что все вот-вот произойдет — а оно не происходит, а все, что происходит на самом деле, тоже, по их словам, не то.

Вот, казалось бы, ты говоришь с женщиной на совершенно безобидные темы — о политике, фильмах, друзьях, работе, отношениях, еде, татуировках, погоде, астрологии, домашних животных, аренде, кристаллах, таро и обо всем прочем, но это может быстро спровоцировать конфликт, поскольку в подтексте имеется в виду нечто иное. На самом деле это разговор о соблазнении, конкуренции, секретах, власти, безопасности, приобщении, разъединении, сексе, слабости, силе или зависимости.

Женщинам трудно быть честными и прямыми, потому что на протяжении веков нас сжигали на кострах, преследовали, ссылали, отвергали, отлучали от церкви, бросали, стыдили, исключали из общества за наши мысли и чувства. И мы научились быть прямолинейными и откровенными, когда хитрими скрываем что-то. Мы научились быть рискованными и свободными, когда не хотим рисковать и не чувствуем свободы. Беспомощными и сломленными, когда на самом деле не беспомощны и не сломлены. Обман укоренился в нас сильнее честности.

Мама всегда отлично ладила с женщинами, которые умело манипулировали, играя роль жертвы. Ее ближайшие подруги страдали различными болезнями, у них вечно тянулись какие-то суды, была низкая самооценка, проблемы с психоактивными веществами, работодатели строили им козни, а подчиненные и родственники воспринимали их жертвы как нечто само собой разумеющееся.

Женщины эти утверждали, что на самом деле сами сговорчивы и легко приспосабливаются ко всему, но это было не так. Не совсем так. Однако маме нравилось. Она всегда говорила: «О, такая-то никогда ни о чем не попросит, она очень милая, но было бы здорово, если бы вы сделали для нее то-то, то-то и еще вот это».

Все ее подружки были «прекрасными», «милыми», «трогательными». Только потому, что они такие: о, нет, ты первая; о, нет, я поменяю планы; о, нет, это тебе; о, нет, не беспокойся! Хотя на самом деле втайне надеялись, что она и пропустит их вперед, и сама изменит свои планы, и будет беспокоиться, и отдаст им все. А когда она не беспокоилась и не отдавала, они ее попросту ненавидели. С такой силой, что эта ненависть могла навредить. И вредила всем нам.

Мама стыдилась моей честности и прямоты. Никогда не считала их ни великолепными, ни милыми, ни трогательными. Наоборот — только сбивающими всех с толку и вводящими в ступор. Она откидывалась в своем кресле и, прихлебывая мартини с водкой, хвалила меня за «амбиции» и «целеустремленность». Но я не была ни амбициозной, ни целеустремленной. Просто знала, чего хочу, и не боялась просить об этом.

Хотя, конечно же, всегда понимала, что нужно сказать или сделать для того, чтобы умело манипулировать кем-то и получать именно то, что мне нужно, причем безо всякой просьбы. Это же как шестое чувство.

Однажды мне пришлось порвать с парнем только потому, что я поняла: он со мной, когда я требовательна и супербдительна по отношению к нему. В принципе, наши не слишком радужные отношения можно было бы продолжать неизвестно сколько времени, если бы я была страшно одинока и совершенно бы отчаялась. Ведь это у него работало с целой кучей других женщин. Его бывшая подружка постоянно названивала ему и заваливалась к нему домой без предупреждения. Он же ездил по заграницам с пожилой дамой, которая сама оплачивала эти путешествия, и нет, она ничего не знала ни обо мне, ни о его бывшей, причем не была его подругой в прямом смысле этого слова, потому что его подруга каждый день приезжала к нему на работу с термосом, полным свежеприготовленного тыквенного супа. А он вообще отказался брать на себя какую бы то ни было ответственность за свою собственную жизнь. Ведь, к его счастью, за него это сделали другие.

30

Ой-ой! Кремовая женщина только что коснулась руки парня в камуфляже, и ударная волна прокатилась по комнате. Он совершенно не способен стоять на своем. И не привык быть в центре внимания. Он боится и жаждет этого. А она все замечает и точно знает, что время от времени должна говорить ему «нет» и ругать его, чтобы у него создалось впечатление, будто «погоня» началась ради его эго.

Она продолжает закатывать глаза, провоцировать его, не соглашаться со сказанным, пожимая плечами и отмахиваясь, недоверчиво приподнимая брови, типа: «Что? Ты серьезно, чувак?»

Она критикует его и время от времени заставляет чувствовать себя ничтожеством, чтобы он утвердился в мысли о том, что должен упорно трудиться ради ее одобрения. Она же, в свою очередь, получает извращенное удовольствие от его сомнений в собственных способностях и мужестве, дающее ей ложное чувство уверенности в том, что она настоящая женщина.

И, нет, конечно, она не побежит сейчас домой, чтобы с разобраться в чувствах, поплакать и поразмышлять о своем стиле общения и его последствиях. Скорее всего, как раз плач и размышления являются для нее проблемой. Ведь это означает признать свои ошибки, а она не может позволить себе испытывать подобные чувства и совершать ошибки, потому что такое поведение препятствует достижению того, что, как кажется, ей необходимо.

Представляю, как давно в последний раз по ее херувимским кремовым щечкам текли теплые слезы облегчения. Наверняка она в последний раз плакала напоказ для своего мужика. Черт бы ее побрал, дрянь такую! Смотри-ка! Смотри-ка, что она со мной сделала! Вот очередной мудила, которому, мать твою, нельзя доверять! Да нахрен тебя! Я тут будто с ума сошла. Кстати, ты виноват. Ну, смотри! Я расплакалась. Ну не блинский ли блин! Какой же я псих все-таки, а! Вот же хренотень!

Язык его тела становится несколько сдержанней. Он скрещивает руки на груди, расставляет ноги, чтобы занять более устойчивое положение, меньше смотрит ей в глаза, чтобы вернуть себе территорию, которую уже почти целиком захватили.

Время от времени он улыбается такой самоуничижительной и отчаянной улыбкой, что я тоже чувствую себя немного оскорбленной. Он уже практически рухнул под тяжестью ее внимания.

Остальные борются вместе с ним. Людей вообще привлекает то, что им во вред. Быть влюбленным, одержимым, страдать от ревности, мучиться, соперничать и жаждать чего-то, страшно желать обладания, умирать и убивать ради любви считается романтичным, чувственным и свободным. Фу!

Ад находится на земле. Мы сами создаем его. Это не какое-то отдаленное место, куда нас отправляют, когда жизнь подходит к концу, в качестве наказания за все деяния. Наши деяния и есть это наказание. Все, что заставляет нас чувствовать себя дерьмово, происходит из дерьма и неизбежно ведет к умножению дерьма, и есть этот ад. Точно так же, как все, что придает хоть какой-то смысл и значимость, исходит из значимости и неизбежно ведет к умножению смысла, есть рай.

Однако когда я отказалась принимать участие в психологической и эмоциональной битве с одним парнем, он подумал, что я наивна и неопытна. Поначалу ему это нравилось, но потом он потерял терпение и решил удовлетворить свою потребность в созависимости и токсичности в другом месте. Чтобы я наблюдала за этим.

Он окружил себя женщинами, у которых были свои твердые убеждения и которые регулярно требовали от него «помощи» с их «проблемами», а он играл роль их «наперсницы» и гордился ею. Он просто обожал «быть рядом» с ними и, когда я сказала ему, что в наших отношениях чувствовала себя одинокой, потому что он никогда не выражал собственных мыслей и чувств, ответил, что еще никто не упрекал его в этом.

Однажды вечером мы пошли в театр вместе с его знакомыми дамами на почти бессловесный и наполненный телесностью спектакль режиссера Адены Джейкобс. Она исследовала женские тела и отношение к ним. Это представление лишило меня дара речи. Я не могла соответствовать интеллектуальным дебатам, разразившимся после спектакля, в которых дамы высказывались, видимо, в интересах присутствовавшего здесь мужчины.

Мне было неловко за него. Почему-то я все еще не хочу верить в то, что женщины способны менять свое поведение ради мужчин, как не хочу верить и в обратное — что мужчины способны менять свое поведение ради женщин. Но, к сожалению, желание этого не отметает факт, что все происходит именно так, хотя в глубине души мне точно известно: не будь этого парня с нами, характер обсуждения спектакля оказался бы совсем, совсем другим.

Эти женщины словно бы хотели угодить и нашим, и вашим: чтобы их уважали и считали мыслителями и, в то же время, видели в них хрупких и неспособных ни на что созданий, поскольку мужчине, несомненно, нужно все сразу и даже больше, а его желания имеют первостепенное значение.

Так что я сидела тихонько, потягивала мартини и непрестанно думала о том, что он говорил мне: как был занят «помощью» каждой из них с их разрушительной наркозависимостью, проблемами с весом, с матерями, с бывшими парнями, с коллегами, со старыми любовниками, с братьями и сестрами.

Одна из этих дам была озлобленной актрисой за тридцать, которая носила узкий приталенный пиджак, пила больше всех и, глядя на моего партнера через густую подводку для глаз, поправляла цепочку на шее своими тщательно отманикюренными пальцами левой руки или убирала длинные гладкие черные, блестящие волосы с глаз тщательно отманикюренными пальцами правой руки.

Немного позже, когда мы с ним возвращались вместе домой, он мне признался, что, если бы мы не были с ним вместе, он точно оттрахал бы ее. Ну вот как бы так, да, оттрахал.

На следующий день, когда мы пошли в кафе позавтракать, я сказала, что отлично знаю, что он считает меня умнее этих дамочек. Тогда он сложил руки в своем фирменном жесте заботливого советника-папочки-брата-гуру-убийцы любовников, посмотрел на меня поверх своей овсянки с киноа и заявил: «Они, бесспорно, умны, зато твой эмоциональный интеллект выше среднего».

Что бы это ни значило.

31

У меня кружится голова. Кимоно прилипло к спине. Волосы, мокрые от пота, приклеились к шее, бедра под юбкой из спандекса просто сочатся влагой. Перед моим мысленным взором я в золотых доспехах, украшенных розами, лечу на коне, ветер бьет мне в лицо, я чувствую запах моря, в моих руках огромный синий меч, который отсекает все заблуждения и ложь, а я лечу, лечу на коне, колю, режу и отсекаю.

К парню в камуфляже подошла другая женщина, взяла его за плечо и что-то прошептала на ухо. Он, не глядя на нее, кивнул, и во всем этом чувствовалась такая близость и привычка, что вокруг все замерло. Эта другая женщина вела себя так, будто она и не вмешивалась в происходящее, будто ничего не происходило до этого и ничто не препятствовало ее появлению здесь. Но именно так оно и было.

Кремовая почти перестала дышать, старалась больше не смотреть на парня, он же попрощался с нею как-то неловко, почти механически, поцеловал ее в щеку, поэтому я думаю, что другая женщина — его партнерша и они вместе уходят. Точно. И зачем же он так долго и так пылко говорил с кремовой? Или просто старался быть «милым», потому что ему, как он полагал, не хотелось «задеть ее чувства», а на самом деле горел желанием убедиться, что все его любят, поскольку этот мир его пугает. Или вдруг он считал, что кремовая может стать хорошей любовницей для него, поэтому делал все, чтобы зацепить ее ради этого? Или ему хотелось, чтобы все видели, как они с ней разговаривают? Или он прямо сейчас решил все свести к тому, будто «ничего и не было» между ними, чтобы создать у себя самого иллюзию самосохранения и соблюдения границ, намеренно позабыв о том, что все это выглядело дико и не было тайной ни для кого?

Мне жаль эту кремовую. Я где-то читала, что многие женщины теряют голову и растекаются, как подтаявшее мороженое, когда физически привлекательный мужчина появляется в комнате, подходит близко и заговаривает с ними. Хотелось бы мне почувствовать это на себе. Но я не замечаю человека, пока не чувствую многомерную связь с ним и с его душой. А если я не вижу ни пирамид, ни прошлых жизней с ним, не чувствую никакой связующей нити, протянутой между нашими сердцами, я не замечаю его.

Зато я знаю женщин, которые, завидев мужчину, говорят что-то типа «обуздать бы его», или «представляю, как бы он смотрел на меня изо дня в день», или «я сейчас упаду», или «а с кем он тут?», или «мечта, а не мужик», а я слушаю всю эту чушь и бессмысленно улыбаюсь, как идиотка.

Мне хочется подойти к кремовой и что-нибудь сказать ей. Но когда я хочу поговорить с кем-то напрямую о том, что происходит, обычно слышу в ответ только то, что на самом деле ничего не происходит. Иногда они отчасти соглашаются со мной, прежде чем продолжат твердить: «это не твое дело» / «а ты кто?» / «ты все принимаешь слишком близко к сердцу» / «ты жестока» / «у тебя паранойя» / «я чисто по-дружески» / «просто ты завидуешь, потому что на тебя никто не обращает внимания» / «мне больше некуда пойти» / «мне даже поговорить было не с кем» / «какого хрена» / «да какие проблемы» / «лучше бы ты просто пошутила» / «это не имеет значения» / «да о чем ты» / «вечно ты так» / «не лезь не в свое дело».

Но никто из них не отвечает на мой вопрос и вообще всячески открещивается от того, что я видела собственными глазами. И я остаюсь один на один с произошедшим, и нет, вовсе не чувствую себя спокойно, потому что никто никогда не хочет видеть происходящего, не хочет брать на себя ответственность, а я понятия не имею, что мне со всем этим делать. Все это мне не нужно, но я не понимаю, почему оно у меня есть. А потом я позволяю чувствам захлестнуть меня и начинаю представлять, как одним ударом меча отсекаю все ненужное, но, несмотря на толпу совершенно обычных людей вокруг, совершающих все те же привычные вещи, что и всегда, я молчу и никогда не говорю ничего, даже свое собственное имя забываю на это время.

32

Музыка безжалостно и тяжело грохочет, бьет меня наотмашь, я становлюсь ею и позволяю поглотить все, с чем не могу смириться и чему нет места в комнате.

Так забавно. Мы несколько дней можем оставаться без еды и воды, умеем задерживать дыхание на несколько минут, но ни секунды не обходимся без того, чтобы не начать испытывать себя. Нет никакого способа убежать от себя и от своего богатого внутреннего мира. Информация поступает и выбирается наружу, ощущается постоянно, чувствуется, за ней наблюдают какое-то время, потом оценивают. И так бесконечно.

33

Вот теперь я хочу пить. И не из-за водки. Можно пойти на кухню. Вода помогает от всего, и я не знаю, почему постоянно забываю пить ее. Известно, что обезвоживание у человека наступает примерно за полчаса до того, как его накрывает жажда. Не знаю, чем может эта информация помочь. То есть я хочу сказать, что никогда не узнаешь об обезвоживании, пока не почувствуешь жажду.

В школе-интернате наша учительница физики говорила, что лучше делать пару малюсеньких глотков воды, чем выцеживать сразу и много, потому что за раз наш организм способен принять только тридцать миллилитров. Помню, как меня это растревожило. Я все время раздумывала, куда же девается все остальное. Естественно, жидкости, которые попадают в нас, прежде чем усвоиться окончательно, претерпевают различные преобразования. Люди же не ведра. То, что мы употребляем внутрь, меняет форму и находит другое применение, а такого понятия, с этой точки зрения, по сути, не существует. Так о чем тогда она?

Удивительно, насколько деструктивной может быть неправильная информация от правильного человека. Например, когда врач говорит: «Принимайте это лекарство», легче не спрашивать у него почему и принимать молча. Или чувак из телекоммуникационной компании устанавливает у вас дома новый телевизор и говорит, что не стоит оставлять экран на паузе, чтобы не сжечь плазму, легче с ним согласиться и не задавать всяких вопросов, типа, что такое плазма и как ее можно сжечь. Все то же самое касается и белковой пищи, и химчистки. Потому что — что? Правильно. Коровы едят траву, а постирать я могу и руками в холодной воде.

Божечки, кухня в этом доме просто очаровательна! Высокий потолок, потертое вокруг ручек дерево шкафов — все такое обжитое, любимое, сразу ясно, что это настоящий эпицентр и домашний очаг. Наверняка семья проводит здесь тьму времени — моют посуду, пьют вино, смеются, переживают. Ого, у них даже есть фильтр для воды! Да польются на меня дождем священные капли! Как прекрасно, что никто из живущих в этом доме не владеет им единолично. Вообще никто не владеет землей, так зачем мы будем мечтать о владении тем, что принадлежит ей? Мы здесь просто в гостях. Даже если мы покупаем землю, она все равно не наша. Точнее, не совсем наша. Аренда — вот самое подходящее слово, чтобы отразить реальное существование человека на земле. Странно, что у людей это вызывает смех.

Мачеха моего бывшего парня однажды сказала, что дом, который тот арендовал, «хорош для аренды», имея в виду, что сама по себе аренда не очень-то и хороша. Этим мнением она поделилась с нами за ужином, настояв на том, что купит новую посуду, и все это выглядело так, точно она сообщила о неком грандиозном вкладе в жизнь пасынка. Будто эта новая посуда резко улучшит его представление о себе самом и о ней.

Но главная ирония была здесь в том, что каждая тарелка, с которой она соскребала в мусорку остатки спагетти и обходила вниманием горох, была тщательно отобрана в каком-нибудь секонд-хенде или винтажном магазинчике. И у каждой была собственная история. Так что вся посуда моего бывшего парня была выбрана гораздо более осознанно, чем все собранное мачехой для себя за всю ее жизнь. И, в общем-то, понятно, почему она этого не понимала.

С деревянных потолочных балок вниз головой свисают засушенные гортензии, на островке — несъеденные канапе, холодильник забит соусами, вяленым мясом, завернутым в бумагу для выпечки, завтрашним соком, сегодняшним молоком. Кажется, каждая полка тут принадлежит какому-то члену семьи. Вот один из них не обращает внимания на свое физическое состояние, поэтому на его полке полбанки соленых огурчиков, старая пачка масла, подернутая плесенью фета в масле с тимьяном и перцем. А вот другая полка — явно человека с немного избыточным весом, физическим, эмоциональным или интеллектуальным, — даже задней стенки холодильника не видно, столько здесь всяких продуктов. Полная коробка яиц, три банки домашнего соуса, надкушенная плитка молочного шоколада, завернутая в бумагу, открытая банка фасоли, большой кусок сыра бри и несколько пластиковых контейнеров с недоеденными готовыми блюдами. На третьей полке…

— Эй, хочешь копченого лосося?

— Ой… А-а-а… Нет, спасибо.

— Интересно, что в холодильнике?

— Э-э-э…

— Голодная?

— Не очень.

— Да ладно, ладно. Просто я всем говорю про лосося, потому что я сам его коптил, понимаешь? Еще я принес каперсы, нарезанный красный лук, сливочный сыр и поджаренные кусочки хлеба, выпеченного на хрен знает какой закваске, и тарелка со всем этим хавчиком вон там. Ага, там. Ждет тебя. Хочешь немножко?

— Я не ем животных.

— По философским соображениям или здоровье не позволяет?

— А в чем разница?

— Уела. Так ты тут знакома с кем-то?

— Тут, в смысле — на вечеринке?

— Ну да.

— М-м-м… С кем-то, кто тут жил раньше.

— Правда? Ну ладно. Я не знаю никого, кто тут живет. Я пришел с друзьями. Кстати, смотри, какая миленькая подушечка. Чертовски люблю высокие потолки. А ты сама где живешь?

— На другом конце города.

— О, как загадочно. Ладно, ладно. Понимаю. Мне нравится твое кимоно.

— Спасибо.

— И твоя челка. Есть что-то такое в чиках с челочкой…

— Точно есть?

— Есть-есть!

— Хм.

— А ты что тут пьешь? Мартини?

— Угу.

— Сама сделала?

— Сама.

— Не хочешь поделиться по-братски?

— Окей.

— Может, в банку? Эй, чувак, поделись своими банками-стаканками. Ну что ты будешь делать!

— Один экстрасенс мне сказал, чтобы я не доверяла людям, которые улыбаются только зубами.

— Серьезно? Почему? Чем же тогда надо улыбаться?

— Глазами.

— А что, я не улыбаюсь глазами?

— Нет.

— Но ты же не видишь моих глаз оттуда.

— Вижу.

— Не видишь.

— Вижу.

— Черт тебя дери, как крепко!

— Крепко?

— Да нет, нормально. Нормально. А парень у тебя есть? Небось, прячется где-то тут?

— Не так чтобы…

— Не так чтобы что?

— Кажется… мне надо идти.

— Погоди, погоди. Ты ничего не чувствуешь?

— Что именно?

— Задержись чуток, и почувствуешь.

— Я чувствую, что остаюсь.

— Хочешь колы?

— Нет.

— Коки?

— Нет.

— Тогда пепси?

— Нет, спасибо.

— Они освежают.

— Сомневаюсь.

Как же трудно заставить людей остановиться и подумать хоть немного, когда они предпочитают ни о чем никогда не задумываться. Такие парни сосредоточены только на том, чтобы проникнуть поглубже туда, куда уже завалились, потому что знают — успех обязательно будет на их стороне.

Когда я входила в кухню, он там стоял возле двери с компанией каких-то людей, и ему явно было все равно, что я думала, чувствовала или на чем было сосредоточено мое внимание. Ему было что-то нужно, поэтому он был готов сделать все, чтобы это получить.

Хотя в разговоре он показался довольно милым, безобидным, скромным и гостеприимным, но наверняка это была попытка доминировать надо мной в нашем общении. Готова поспорить, что он всегда, в любом социальном взаимодействии хочет, чтобы его считали самым смешным, самым сексуальным, самым внимательным, самым умным, самым харизматичным, самым творческим, самым компетентным, самым оригинальным, и каждый раз он добивается этого за счет всего остального.

Он пуп земли, и всякий раз, когда входит куда-то, все должно вращаться вокруг него. Прежние разговоры стихают, но тишина быстро заполняется другими. Его любопытство не искреннее — у него всегда есть своя цель. А каждый жест и каждый взгляд — часть обширной системы.

Его тщательно продуманный выбор одежды на самом деле не отличается выразительностью — очень уж он символичен, предопределен и скучен. Ковбойская шляпа, ковбойские сапоги с каблуками, коронки на зубах, татуха, скейтборд, какой-то дурацкий халат, темные очки, яркая шелковая рубашка, кожаные брюки, винтажная бейсболка, кристалл кварца, прядь обесцвеченных волос — все это, чтобы добиться определенного результата, но этот высокомерный тип не понимает, что не может контролировать то, как его воспринимают другие.

Черт. Должно быть, действительно какие-то огромные звезды столкнулись лбами в этот момент, когда поддержка другого стала так необходима и важна. Почему это превратилось в то, ради чего люди готовы бросить даже своих друзей и отправиться в погоню? Получается, что потребность в оценке и признании для нас так же естественна, как дыхание.

Не пожалеть ли мне его? В смысле, о, бедный мальчик, ты просто не знал, как со мной нужно обращаться? Ну, наверное. Но я не могу всегда брать на себя ответственность за ограниченность других людей только потому, что они слишком ленивы или напуганы. Важно же, чтобы они сами себе дарили любовь, в которой нуждаются. В том плане, что у меня есть эта гребаная любовь, на какую мне стоит перенаправить внимание.

Во всяком случае, я хотя бы перестала так часто улыбаться, как раньше. А то лыбилась, точно идиотка, если ввязывалась в какое-то социальное взаимодействие, и ощущала себя неловко. Но потом я прочитала, что улыбка, когда мы боимся, или нам неудобно, или мы чего-то не хотим, является основным признаком подчинения. На каком-то первобытном уровне люди считывают по ней нашу уязвимость и могут легко манипулировать нами — просто потому, что мы слишком много улыбаемся.

Так что, если я вдруг улыбнулась бы ему от страха, он бы посчитал, что «выигрывает» и получает от меня все, что хочет. Но тогда я бы ввела его в заблуждение.

Я чувствую себя так, будто попала в ловушку своего лица.

34

Мое тело вознесло меня вверх по лестнице, я едва заметила, как это произошло. И вот я на балконе, где толпятся хмурые люди, сжимая в руках кто пиво, кто сигареты. Вечеринка немного утомила меня. Я вспоминаю о Свинтусе и о сэндвиче, который собираюсь приготовить и съесть, когда вернусь, и задаюсь вопросом: что вообще я тут делаю. Наверняка мне хотелось почувствовать себя частью чего-то большого и пообщаться с другими людьми — собственно, технически я этим сейчас и занимаюсь. Уверена, опыт одиночества в толпе есть у каждого, он общий для всех. Этот парень на кухне напомнил мне одного придурка, с которым я встречалась и который заласкивал меня до крови. Я то и дело просила его быть помягче, помягче, помягче, но он отвечал, что и так все делает мягко. На что я только смеялась и говорила: «Ой, прости, это же твоя вагина?» Конечно, он не отвечал. Хотя, если бы и отвечал, уверена, реакция была бы одна.

Моя.

Потому что, несмотря на мой более чем двадцатилетний интимный, телесный, вагинальный опыт, процесс приобретения которого, кстати, мне всегда очень нравился, и я всегда с радостью делилась его подробностями, большинство мужчин, которые взаимодействовали с моим телом и / или моей вагиной, ничего не хотели знать о нем. Особенно когда премудрость, которой я делилась в какой-то конкретный момент, сводилась к слову «нет» на то, что и как они со мной делали.

Мужчины, с которыми я встречалась, похоже, мечтают знать все о женщинах и их вагинах. Но при этом совершенно не желают узнавать, как и что именно нравится конкретной женщине и ее вагине. Более того, они совершенно не могут смириться с тем, что каждой вагине и каждой женщине нравится что-то свое. Нет двух одинаковых людей, одинаковых тел и одинаковых вагин.

В нашем мире существует великое множество гор и рек, цветов и вулканов, океанов и трав, снегов и ветров, молний и дождей, громов и солнц, облаков и закатов с восходами, и ничто не повторяется. Ничто.

Главное — пресечь желание поместить то, что невозможно понять, в клетку и заставить танцевать на потребу публики.

Я так устала быть женщиной, что мне кажется, будто никогда не смогу кончить так, как от меня требуют. Мне просто хочется снять свое тело, повесить его на крючок и глотнуть побольше воздуха, потому что каждое поглаживание, шепот, просьба, тычок, похлопывание, улыбка, сжатие, работа языком, поцелуи и вздохи ощущаются как борьба за территорию.

Я ужасно давно не занималась любовью по-настоящему с кем-то еще, кроме себя, и теперь беспокоюсь, что близость и нежность постепенно превращаются в недостижимые идеалы, а не накапливают пережитый опыт. Ведь выживание на этой планете больше похоже на сопротивление насилию и эксплуатации, чем на развитие полноправных отношений с самим собой и с другими.

Мы давно потеряли понимание, как выглядит, ощущается и звучит истинное согласие, а все потому, что нас переполняют идеи и сведения о том, что нельзя соглашаться на получение чего-либо сразу. А все наши видения и фантазии о жизни, сексуальном опыте, карьере и теле настолько глубоко пустили корни в образах и посланиях миру, что с самого начала мы отказываем им в существовании. Однако они не просто появились, но и стали влиять на окружающих людей, ближних и дальних, и мы не можем остановиться и потратить время на то, чтобы подумать, кто мы такие, куда идем или чего хотим, или как сказать «нет» тому, чего не хотим.

Общество ждет, что мы отвлечемся или отключимся. А изучение внутреннего мира или того, который мы создаем с тем, кого, как говорится, любим, — это не совсем то, что годится в качестве строчки в резюме, или фотографии, или чего-то, что произведет впечатление на друзей или будет полезным для выхода на следующий уровень. Мы не можем воткнуть это в себя, как пирсинг, натянуть вместе с джинсами или обсосать за завтраком, обедом и ужином, точно сплетню, чтобы убедиться, что наконец-то избавлены от побоища.

Одна подруга сказала мне, что я недостаточно «сучка», недостаточно «сплетница» — и это ее напрягает, даже «раздражает». Она была моделью, причем очень хорошенькой и богатой, и у нее совсем не было времени на этот мой личный недостаток. Он-то и омрачал наши прекрасные отношения. И, чтобы как-то поддержать ее, я начала резать себя и предлагать ей порции своих проблем, трудностей и недостатков — и это стало привлекать ее внимание, развлекать ее так, будто она взломала мой секретный код. Она, блин, получала удовольствие от этого! Потому что простое уважение к многомерной чудесной природе того, кем мы являемся, немного неэкономично и совершенно неэффективно. То есть, я хочу сказать, сложно подвести всему этому дерьму хоть какой-то итог, когда у тебя есть только сорок пять минут обеденного перерыва. Всегда быстрее, проще и дешевле просто ненавидеть друг друга, планету и себя самих.

— Чудесно выглядишь!

— О, спасибо.

— А мы не знакомы?

— Вряд ли.

— Ты знакома с Санни?

— Кажется, нет.

— А с Эм?

— Нет.

— С Эммой Ка?

— Нет.

— Странно. О, я поняла! Ты похожа на мою сводную сестру! Эй, смотрите, правда же она похожа на мою сводную сестру?

— Ха-ха! Правда! Еще как!

— И чем же?

— Она одевается во всякие шмотки из девяностых.

— Ясно.

— Ты знаешь тут кого-то?

— Почти никого.

— Ты очень красивая.

— Неужели?

— Правда. А у тебя есть парень? Или девушка?

— Нет.

— Моя партнерша видела тебя раньше и сказала, что ты настоящая красотка. Мы, это, любим оценивать людей. Так что у тебя высокие баллы, детка!

— Спасибо, согласна с вами.

— Тебе нравится жакет? Моя девушка никак не может наглядеться на него, и мой друг-фотограф тоже не может наглядеться. Эта прозрачная штука всех с ума сводит.

— Представляю.

— Ну так и что?

— Ну да, мне тоже нравится.

— И мне. Слушай, а давай сфоткаемся? Эй, лузер, иди сюда!

— Мне что-то не хочется.

— А что так? Грустишь?

— Ага.

— Почему? Или почему бы нет?

— Просто… такой момент.

— У всех такой момент.

— Не хочу, чтобы его кто-то поймал, схватил и пригвоздил. Типа того.

— Ни фига себе! Ну, хорошо.

— Звали?

— Нет, уже не звали. Ложная тревога. Эта малышка хочет ловить момент со мной прямо сейчас, а не фоткаться.

— О!

— Угу.

— Ну, я пошел?

— Давай, иди.

— Это твоя девушка?

— Больше похожа на моего многострадального мужа.

— И давно вы вместе?

— Третий год уже. На самом деле она моя невеста. Когда приняли закон, я попросила ее руки. В апреле будет свадьба.

— Ой, как это мило!

— Это ты милая.

— Хм.

— А у тебя были девушки?

— Ну, как бы так…

— В смысле не было?

— Не было.

— Я хочу пи́сать.

— Давай.

— Может, еще увидимся? На танцполе.

— Может.

— Веселого Рождества, красотка!

Она поцеловала меня в щеку и, подозреваю, с удовольствием поцеловала бы в губы, если бы я была чуть более открыта для этого, но нет.

Выглядела она потрясающе: блестящие глаза, большая, как я люблю, грудь. И этот прозрачный жакет… Он создавал такую атмосферу, что единственный путь к освобождению заключался в том, чтобы бежать подальше. А кроме того, я начала чувствовать свою ответственность за ее союз с невестой. Так что целоваться с ней было бы очень неправильно.

У меня есть теория, что быть в удивительных отношениях с кем-то очень страшно, потому что больше некуда идти. В этом удивлении застреваешь. Именно поэтому мы фантазируем о других людях, драматизируем их, притягиваем к себе тупиц, от которых в какой-то момент хочется бежать сверкая пятками, и привлекаем к себе тех, кто хочет так же стремительно убежать от нас, постоянно мечтаем уйти и этим превращаем удивительного человека, с которым сложились удивительные отношения, в кусок дерьма, который и послужит оправданием тому, чтобы убежать от него, ведь нам страшно.

Потому что, как только мы возьмем на себя обязательство просыпаться, глядя каждое утро на одного и того же человека, делиться с ним своей жизнью, быть честным, мы рискуем потерять все и терять каждый день. Ставки тут гораздо более высокие, чем если бы мы встречались с целой кучей людей, или несколькими людьми одновременно, или вообще ни с кем не встречались.

Находясь же в близких отношениях с кем-то одним, мы не должны переключаться на других или на что-то соответствующее сиюминутному желанию, своему представлению о себе или степени близости, с которой мы в состоянии справиться, если бы на месте одного было сразу несколько партнеров.

Всякий раз, когда мне приходилось разрываться между несколькими партнерами, я ничему не могла научиться, кроме одного — как обесценивать себя. Моя энергия перетекала в каждого из них. И я должна была написать каждому, организовать с ним отношения, встретиться с другим, чтобы поговорить с ним об этом же, обдумать слова из письма одного и связать их со словами другого, которые тот говорил за кофе. И я буквально не могла дышать в этой толпе, не говоря уже о том, чтобы думать. Так что я никогда и ни за что не смогла бы иметь несколько партнеров сразу.

А еще я где-то читала, что человеческий вид все больше и больше склоняется к моногамным отношениям. Если изначально мы были созданы, чтобы размножаться, то теперь в этом нет такой необходимости. Гораздо важнее направлять всю свою творческую и сексуальную энергию на создание устойчивых и крепких сообществ, а не на то, чтобы рожать как можно чаще.

У эволюции больше нет стремления к большему количеству связей и большему количеству детей, и большему количеству спермы, и большему бардаку.

35

Какой-то парень врезался только что в меня и пролил свое пиво на мои туфли. Мне кажется, он даже не понял, что произошло, а я и не взглянула на него, потому что больше не могу беспокоиться об этом. Знаете. Его лицо. К счастью, мои туфли на шпильках сделаны из качественной лакированной кожи, а его пиво всего лишь немного забрызгало их — все остальное попало на деревянный пол балкона.

Здесь, кстати, становится довольно неспокойно; боюсь, что скоро этот балкон рухнет, не выдержав моего веса. Я частенько вижу такое во сне. Бред какой-то! Зато потом просыпаюсь от собственного смеха, а Свинтус снова, снова и снова испытывает самый жуткий страх в своей жизни.

Я вижу двух парней, которые сидят во дворе на темно-зеленых пластиковых стульях, и чувствую, что должна спуститься к ним. Они дико спорят, соглашаются и снова спорят, опять соглашаются и опять спорят, посматривают на тусующихся, потягивают пиво, снова соглашаются и снова спорят. Я вспоминаю, как наблюдала за отцом и его друзьями, которые сидели за обеденным столом и между жеванием камамбера, хрустом багета, глотками красного вина и случайными виноградинами занимались чем-то подобным, за чем я никогда не могла уследить.

Такие битвы, должно быть, связывают существ, движимых тестостероном. Моя психологиня однажды посоветовала мне не воспринимать всерьез людей, ведущих «интеллектуальные споры» или «непринужденные беседы». И если кто-то спрашивает меня, чем я занимаюсь, что думаю по тому или иному вопросу, согласна ли я с утверждением, важно помнить, что это просто треп. «Для них вообще не имеет значения то, что ты говоришь», — сказала мне она.

Я истолковала слова так, что «непринужденная беседа» — это наподобие игры в пинг-понг, фехтования или тенниса. В ней не важно ни понимание собеседника, ни возможность чему-то у него научиться. Скорее, «я тут не особо много сделал, а ты как?», или «совершенно верно», или «да ни за что!».

Так что я собираюсь спуститься во двор к этим парням, сесть рядышком и послушать их.

— Не думаю, что привилегии вообще есть.

— Разве? Ты просто этого не замечаешь! Они так глубоко укоренились в нашей культуре, что уже повсюду! Мы намного более привилегированны, чем все остальные, особенно в этой стране.

Вот черт. Такое чувство, будто я вторглась в гущу судебного разбирательства и меня тут же назначили одновременно судьей, свидетелем, присяжным, прокурором, защитником и расшифровщиком. Парни насторожились. Их глаза и рты задвигались быстрее. Моя роль тут важна, но мне не хочется играть ее. Наоборот, отмотать бы все назад, вернуться в тот момент, когда я стою на балконе и решаю, спускаться к ним или нет, и выбираю другой вариант. Другой путь, другую дверь, другую коробку. Синюю таблетку, а не красную.

У меня засосало под ложечкой, как раньше, когда я оказывалась наедине с отцом в его комнате и он поднимал тему, которую мне не хотелось обсуждать, поскольку я знала, что неизбежно заставлю его отвечать за то, за что он отвечать не желал.

Папа не понимал разницы между обвинением и ответственностью. Все наши споры сводились к тому, что один человек прав, а другой нет. Иного не дано, нет никаких промежуточных вариантов или перспектив. Он был либо жертвой, либо преступником, либо спасителем.

Так что, если я приходила к другому выводу, или просила его хоть немного изменить поведение, или объяснить мне то, чего я, возможно, недопонимаю, он видел в этом исключительно нападение или хитрость, чтобы поиздеваться над ним. И никогда — ни просьбу измениться, ни потребность в более мягких отношениях, ни возможность эволюции этих отношений. Никакого обучения или личностного роста. Только война.

— И в чем же наши привилегии? Приведи пример, в чем я более привилегирован по сравнению с другими? Во всяком случае, чувствую я как раз наоборот. Ко мне всегда относились с предубеждением из-за того, кто я такой. И всегда неправильно понимали. Так что все относительно.

— Ну, привилегии разные. Во-первых, у вас меньше шансов подвергнуться сексуальным домогательствам или даже изнасилованию. Каждый раз, когда женщина выходит на улицу, она должна думать о своей безопасности. Знаешь, какая статистика? Да она вообще чудовищная! Я голову на отсечение даю, что все женщины, которых ты знаешь, буквально каждая, хоть раз в жизни подвергались сексуальному насилию!

— Я так не думаю. Ни одна моя девушка никогда не упоминала ничего подобного. Да и мои сестры относительно спокойно ходят везде поодиночке. Такие проблемы, конечно, существуют, но касаются лишь некоторых. И я вообще не знаю никого, кто испытал бы нечто подобное.

— И что ты думаешь?

— О чем?

— Тебе не кажется, что женщины сталкиваются с этим постоянно?

— Не кажется.

— Правда? Всякий раз, когда ты идешь куда-то с парнем или говоришь с ним, ты не беспокоишься, что он может оказаться насильником?

— Нет.

— В смысле «нет»?

— В смысле, каждый мужчина из всех, кого я знаю, может оказаться потенциальным насильником. И меня тоже насиловали, так что…

— Блин. Черт. Прости. Я все еще… просто… я не могу смириться с тем, что это опыт исключительно женский.

— Братан, то, что ты не можешь смириться с этим, и показывает уровень твоей привилегированности. Да хотя бы сам факт, что ты не знаешь, через что проходят другие люди, и есть определение привилегированности.

— Ладно. Ладно. Значит, женщины обязаны рассказывать о своем опыте. Я же не виноват, что они никогда не говорят о том, какое дерьмо с ними приключилось. Хотя, черт. Не знаю. Я же не ублюдок какой. Конечно, есть подонки, которые поступают так с ними. Но не надо меня мерить по ним. По-твоему, это справедливо? Я никогда никого не насиловал. И ни один из моих друзей тоже.

— Думаю, вам было бы полезно немного усомниться в том, как вы себя иногда ведете, а если женщины станут напрямую говорить вам об этом, всем станет только лучше. Суть не в вашей привилегированности, а в незнании таких вещей и безответственности. И я не ручалась бы с такой уверенностью за твоих друзей. Если тебя не было там, где они все вместе трахали какую-нибудь телку, не значит, что ты можешь быть в них уверен. И, подозреваю, будешь очень удивлен. По моему опыту, мы должны опасаться таких хороших парней, которые отлично ладят со своими друганами. А сейчас мне нужно в туалет. Было приятно поболтать с вами обоими. Счастливого Рождества.

— Счастливого Рождества.

— Да, счастливого Рождества.

36

Интересно, где здесь этот чертов туалет? Поход в уборную в подобных ситуациях — целое дело. Теперь мое внимание должно сосредоточиться на пространстве, а не на социуме. Надо выяснить, где здесь туалет, опираясь на ощущение обстановки, а у меня оно есть, хоть и требует работы совершенно другой части моего мозга.

Приятно, кстати, иметь для этого нечто осязаемое. Теперь, когда мне точно нужно в туалет, я двигаюсь по дому целенаправленно. В отличие от того, когда не было определенности и приходилось притворяться, будто у меня есть цель, причем конкретная.

Человек, шатающийся бессмысленно, или потерянный, или одинокий, или даже просто задумчивый, для социальной среды не представляет никакой ценности. Даже тот, кто слишком долго стоит на одном месте и наслаждается самим фактом существования, считается бесполезным и антисоциальным. И лишь потому, что его не выбрали.

А когда мы чем-то заняты, нас выбирают. Кто-то или что-то жаждет нашего внимания. Пребывание в состоянии перенасыщения или подавленности предполагает, что у нас есть свое племя и мы в него вписываемся, направляем свое внимание вовне, и, значит, мы — часть этого племени.

Фокусирование же на своем внутреннем мире вообще не имеет никакой социальной ценности. Никто не стоит рядом, желая поздравить нас с тем, что мы перестали чувствовать то, что испытывали, думать о том, чего хотим, и задаваться вопросами, почему ведем себя так, а не иначе. Во всяком случае, когда мы это делаем, другие начинают чувствовать себя неловко.

И вообще, я заметила, что если мой внутренний мир священен для меня, то каждое мое взаимодействие с внешним миром тоже священно. То, как я отношусь к себе, есть отражение моего отношения к миру и отношение мира ко мне.

В социальных же ситуациях я стараюсь адаптироваться и делаю все возможное, чтобы стать целеустремленной, энергичной, ориентированной вовне, а иначе окружающие меня люди начинают нервничать. Немаловажно еще и признать процесс адаптации. В противном случае у меня не осталось бы ничего своего — я сама превратилась бы в сплошную адаптацию. Безмозглую тень, преследующую всех, кто находится рядом.

Так что, если я признаю выбор адаптации, значит, осознанно выбираю курс действий, проявляя свою величайшую силу, на которую способно человеческое существо, — силу выбора. Я выбираю одно. Я выбираю другое. Я не хочу выбирать что-то еще. Я выбираю.

37

Многообещающая табличка «Туалет» на двери, в которой зияет чертовски огромная дыра, сквозь которую я вижу спину девушки в черном. Она там стоит и разговаривает с кем-то, кто, вероятно, сидит на унитазе. Очень мило. Придется подождать. А когда я окажусь внутри, надо будет делать свои дела очень быстро, потому что мне не хочется, чтобы кто-то вошел и прервал меня. Мне хочется завершить намеченное тогда, когда сама посчитаю нужным.

К месту, где я стою, только что подошел мужчина, и все замедлилось. Он также ждет, когда освободится туалет, а я почему-то вдруг начинаю ощущать свое лицо. То же самое у меня происходит во время массажа, когда массажист переворачивает меня на спину и начинает работать с руками. Мышцы вокруг рта странным образом напрягаются и вздрагивают, и я ничего не могу с этим поделать. Должно быть, на руке у меня есть какая-то точка, которая отвечает за работу рта или что-то подобное. Мне кажется, массажисты в книге для записей обозначают меня как «Девушка с дергающимся лицом, 10-го числа» или «Странная чика, лимфодренаж, 30-е». На их месте я бы писала именно так — чтобы уж точно запомнить меня.

Ладно. Высокое прямоугольное тело, очень продуманная одежда, судя по тому, что я смогла заметить,бросив несколько откровенных взглядов. В лице сквозит что-то ясное и мягкое. Челюсть, скулы и надбровные дуги довольно резкие и очень четко очерченные, а вот глаза, кожа, щетина и губы — не такие уверенные. Они как будто еще не определились и потому готовы к испытаниям. Он похож на викинга, который точно знает, в каком направлении следует пересечь океан, пока остальные носятся вокруг, совершают набеги, растаскивают материалы для строительства хижин и рубят головы своим соседям.

Его губы крепко сжаты, словно он вот-вот изрыгнет пламя или разразится хохотом. И наши тела больше не могут этого вместить. Мне кажется, первая встреча проходит прекрасно. И он, и я, мы оба изо всех сил стараемся сохранить в глубине себя искорки этого пламени — великолепный знак!

В руках у него пиво, на плечах небрежно завязан свитер. Мне кажется, братья Кеннеди могли так носить свои свитеры на вечеринках или во время игры в поло в Хэмптоне.

Внезапно я страшно радуюсь тому, что не воткнула в волосы палочки для еды. Это просто чудо какое-то: палочки для еды очень далеко от того места, где я сейчас нахожусь. Мне кажется, человек в свитере, так небрежно накинутом на плечи, не слишком-то жалует того, кто втыкает себе в волосы столовые приборы.

Я глубоко вздыхаю и вижу ярко-розовую паутину, связавшую мое сердце и мою вагину с его сердцем и его пенисом. Он крепкий и возбужденный. От одной этой мысли кровь приливает к моим щекам. Мне хочется заплакать, упасть на колени и шепотом благодарить вселенную за то, что я оказалась здесь, и за то, что я сейчас чувствую то, что чувствую, и вижу то, что вижу, и знаю то, что знаю.

Дверь туалета распахивается, и оттуда вываливаются три девушки, каждая из них пытается побороть различные чувства по отношению к другим. На всех троих надеты какие-то блестящие черные штуки, похожие на пауков, и, кажется, они не думали одеваться так одинаково. У них это получилось случайно. Ужас.

— Теперь ты.

— Спасибо. В двери дыра.

— Ого!

— Ага. А ты можешь… прикрыть тут меня?

— Конечно.

— Я постараюсь недолго. По-быстрому. Ну, то есть постараюсь. В общем…

— Да ладно, я постою, не волнуйся.

— Спасибо.

Вот теперь я точно хочу сделать все свои дела мигом, скоренько, чтобы не тратить времени и не вызывать всяких негигиеничных и / или дерьмовых, в прямом смысле этого слова, мыслей. Однажды я неловко пошутила на тему диареи буквально через пару дней после того, как начала встречаться с парнем. В ответ он промямлил нечто невразумительное и слился.

А еще один мой давнишний парень настоятельно просил меня не закрывать дверь туалета, когда я уединялась посрать, потому что ему, видите ли, нравились мои бедра, когда я сижу на унитазе.

В общем, надо найти какую-то золотую середину между этими двумя противоположными переживаниями, чтобы время пользования туалетом стало совершенным и при этом лишенным всякого звукового сопровождения.

Тихонечко пописать, привести себя в порядок, чуток надушиться, слегка подкрасить губы и — да! — вымыть руки и все такое. Блин, тут нет полотенца. Жалко, что я не заметила этого сразу, еще до того, как налила себе в ладошки очень освежающее жидкое дизайнерское мыло. М-м-м. Мандарин. Теперь дверная ручка будет мокрой, и он возьмется за нее. Фу. Ладно, к черту все. Вытрусь своим кимоно. Отлично.

— Теперь ты.

— Не окажешь ли мне честь?

— Конечно.

— Спасибо.

Ого, ничего себе! Я люблю, когда меня просят о помощи. И теперь я сторожу его. Прямо горжусь. И даже не слышу, что там происходит внутри. Он тоже не мог слышать ни звука из моего сложного и хорошо поставленного шоу.

— Готово.

— Круто.

— Там был хороший аромат.

— Да, мыло для рук.

— Нет-нет, думаю, твои духи. Ты… чуток надушилась?

— Ага. Хочешь тоже?

— О! Да. Давай.

— Вот так.

— Никогда не видел, чтобы кто-то мазал духи за ушами.

— Моя бабушка всегда говорила, что надо наносить духи за уши, чтобы те, кто проходит мимо, слышали их.

— А на макушку зачем?

— Это для шишковидной железы. Чтобы было приятно. Не знаю.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

— Прости меня.

— За что?

— За то, что случилось на балконе.

— Что именно?

— Я плеснул на тебя свой напиток.

— А!

— А потом ты куда-то пропала.

— Ну да.

— Да.

— А потом ты пошел сюда за мной?

— Нет. То есть не знаю. Может быть. Мне просто надо было в туалет, но я увидел, что ты уже стоишь тут, и тогда я подумал, вот она, хорошая возможность извиниться. Но потом увидел, что у тебя туфли, типа, как пластмассовые, и у меня от сердца отлегло, и я не знал, что сказать. А потом случилась вся эта история с дверью и…

— Да много всего случилось.

— Это так.

— Да.

— Не хочешь еще выпить?

— Конечно, хочу.

— Круто.

— Представляю себе… а ты? Тоже?

— Еще как.

— Отлично.

— Кажется, я тебя понимаю.

— И я.

— Будешь пиво?

— Не буду. Но я могу сделать немного мартини с водкой.

— Мартини?

— Ага.

— Давай.

— Только оно на кухне. Я там его оставила.

— Я с тобой.

38

Иногда меня беспокоит, что я совершенно теряю голову в присутствии мужчины. Похоже, он идет туда, куда я веду, и это прекрасно. Никто меня не торопит. Ни к чему не принуждает. В животе у меня порхают бабочки. Предупреждающие знаки мягко напоминают, чтобы я оставалась чуткой и бдительной. Слишком часто в своей жизни я слышала, что плохое поведение мужчины можно оправдать тем, что я сама позволила ему некоторые вольности, а потом, не зная, как выкрутиться, оказывалась в ловушке, сама себя обманывала, думая, что это именно то, чего я хочу.

— Черт.

— Что?

— Кто-то забрал.

— А где ты оставила?

— В сумке, вот здесь. Буквально только что.

— Да уж. Оставить на вечеринке водку без присмотра — все равно что пригласить выпить ее.

— Точно.

— Дорогая была?

— Что тут может быть дорогого?

— Ну, например, марка.

— Ага.

— Отстой.

— Мне кажется, я знаю, кто ее взял.

— Кто?

— Парень с копченым лососем.

— Не знаю его.

— Это и к лучшему.

— Может, выпьешь пива?

— А где оно?

— Идем со мной.

— Наверх? У тебя что, пиво наверху?

— Это же Дикий Запад, детка. Никому верить нельзя.

39

— Чья это комната?

— Понятия не имею.

— Интересно, почему им так нравятся фотографии этих домов с подъездными дорожками в Палм-Спрингс?

— А почему бы и нет? Они довольно безобидны. Тут есть небо и винтажная машина.

— Просто они выглядят какими-то… бездушными, что ли.

— Мне кажется, поэтому они и нравятся.

Комната, в которую мы вошли, огромная, но человек, живущий в ней, захотел остаться незаметным. Интересно, какая полка в холодильнике принадлежит ему? Наверняка та, на которой ничего нет. Простая кровать-футон, ни прикроватных столиков, ни книг. Белые стены, белые простыни, одежда на серебристой вешалке. Преимущественно черная. Несколько белых деревянных ящиков и лампа «под ретро» на полу. Нет даже рабочего стола, хотя из-под кровати выглядывает ноутбук, оставленный в спящем режиме. Возле стены зеркало в окружении фотографий в рамках. Я где-то читала, что, по фэншую, плохо, когда произведения искусства стоят на полу.

Готова поспорить, где-то есть другая комната, в которой царит полный бардак, она заполнена всяким хламом и бесчисленными мелочами, составляющими целую историю жизни ее хозяина.

Пару месяцев я встречалась с одним парнем, у которого была такая же суперминималистичная комната, только в ней имелись еще полки с ящичками для всякой всячины и отличная саундсистема с колонками по углам, и повсюду маленькие слепки черепов. Помню, я даже подумала: «Ух ты, у парня совсем нет никаких вещей».

А потом среди ночи направилась в ванную и случайно — хотя наверняка совсем наоборот — зашла в другую комнату, которая, клянусь, больше напоминала кладовку с целой кучей барахла. Я была просто в шоке! Там повсюду валялись книги, какие-то клочки бумаг, старая одежда, короче, сплошное дерьмо, техника, еще что-то. Футбольные бутсы и грязные носки. Как сейчас вижу эти грязные носки — белые, с широкими красными полосками. И пахло там каким-то навозом. Я даже не знала, сказать ли ему об этом утром, но ничего не придумала, поэтому притворилась, будто ничего не видела.

— Держи.

— Нет, спасибо.

— Ты не хочешь пива?

— Не хочу.

— Какая-то депрессивная комната.

— Еще какая.

— Может, она просто гостевая или что-то в этом роде.

— Ага, а хозяин тоже гость в своей жизни.

— Ну, как-то так.

— Тогда идем отсюда?

— Да, идем.

Когда мы вышли из комнаты, на нас свалилось какое-то невообразимое количество заинтересованных и подозрительных взглядов. Единственная причина, по которой я хожу на вечеринки, — это возможность убедить себя, что люди вокруг так заняты собой, что им совершенно не до меня, и я могу делать, что хочу. Но все принимает именно такой оборот — на нас смотрят.

— Ты знаешь этих людей?

— Не совсем. Я пришел сюда с другом, которого, кажется, потерял. Его кто-то пытался закадрить. Ну ладно. Надо легко отпускать людей. Знаешь ведь. Дай немного свободы своему ближнему, чтобы он занимался своими делами.

— Верно.

— Так ты хочешь что-нибудь выпить?

— Может, просто воды.

— Я принесу тебе.

— Давай. Спасибо.

— Ты где будешь?

— На улице.

Так странно — неожиданно встретить кого-то, у кого точно такие же взгляды, как и у меня. Я всегда ищу общения с другими, и когда это происходит, меня удивляют совпадения. Интересно, увижу ли я его снова. Такое чувство, что да, мне бы хотелось снова встретиться с ним, и меня это беспокоит. Мне хочется осознать этот момент и быть ему благодарной. Мне хочется вдохнуть его поглубже, чтобы он не исчез и чтобы я прочувствовала его. Мне хочется, чтобы каждая падающая звезда, которых я никогда не видела, знала, что этот проблеск надежды не прошел мимо меня.

Но еще я не хочу все преувеличивать. Не хочу ничего разрушить, зациклившись. Не хочу ничего испортить. Ни мига не испортить! Мне просто хочется ясности. Пожалуйста, господи, вселенная, душа, прорицатели, боги и богинюшки, мироздание, мама и папа, святая дева, ци, святой дух, иисус, прана, аллах, все вы, кем бы вы ни были. Кем бы ни была я. Помогите мне видеть ясно.

— Мне становится страшно, когда я смотрю на звезды.

— Правда? О, ты положил лимон! Спасибо.

— Не стоит.

— Почему?

— Потому что тогда я чувствую себя очень маленьким.

— Угу.

— А ты когда-нибудь видела падающую звезду?

— И не одну.

— О, нет! Значит, ты одна из тех людей.

— Каких?

— Таких, с которыми вся эта хрень случается каким-то волшебным образом.

— А ты видел?

— Может быть, раз.

— И часто ты на них смотришь?

— Не так уж и часто.

— А я каждую ночь. Так что… у меня просто шансов больше.

— Действительно.

— Я даже НЛО видела.

— Серьезно?

— Угу. Хотя почти никому не говорила об этом.

— И?

— Что «и»?

— Мне-то расскажешь?

— А тебе интересно?

— Интересно.

— Я тогда была на пляже и долго не могла уснуть. В половине третьего утра вышла на балкон прямо в ночной сорочке. Сидела, слушала океан и плакала. Я тогда думала о своем отце и о наших с ним отношениях. Ну и вот. Смотрела на небо. И вдруг увидела там яркие оранжевые и фиолетовые огни, они разлетались во все стороны с невероятной скоростью совсем рядом с линией горизонта. Они были похожи на кометы, только летали немного иначе, а потом р-раз — и исчезли. Появились из ниоткуда — и так же исчезли в никуда. Но я уже знала. Чувствовала связь с чем-то гораздо большим, чем мой мозг. И это было… обнадеживающе.

— Ни фига себе.

— Да.

— И ты рассмотрела это все?

— Рассмотрела что?

— А другие видели?

— Нет. Никого больше не было.

— Ну, я едва помню, как наблюдал за падающей звездой, так что это событие сейчас кажется мне совершенно незначительным.

— Никогда не говори так! Все имеет ровно то значение, какое ты сам придаешь ему.

— Я тогда как раз расставался со своей девушкой.

— Хорошо.

— Хорошо, да. Я вышел на улицу, чтобы покурить, я тогда еще курил. Хотя уже пару лет не курю совсем. Короче. Я тогда еще курил и поэтому использовал сигареты как предлог, чтобы почаще выходить на воздух. И, конечно, дерьмово себя от этого чувствовал. Но она тоже делала всякое дерьмо, чтобы уйти от меня, так что… Ну. Мы отправились в Голубые горы, чтобы попытаться спасти наши отношения, спасти которые было невозможно. Мы все время ссорились. Так что я вышел наружу, взглянул на небо — а там вот.

— И это был знак?

— Какой знак?

— Не знаю. Какой-нибудь.

— Наверное.

— Круто.

— Да, так оно и было.

— Кто это?

— Где?

— Вон та девушка? Она все время смотрит на тебя.

— Как она выглядит?

— У нее стрижка пикси.

— Это как?

— Это очень-очень короткие волосы.

— Может, не надо так откровенно пялиться на нее?

— А что, это заметно?

— Не знаю. Наверное. Просто…

— Ладно, тогда ты не смотри. Но она всем телом повернулась к тебе. Кажется, не прочь замутить с тобой. Ее тело говорит само за себя. О, давай, иди уже.

— Слушай, а я ее знаю. Ну так. Волосы короче, чем были тогда. Мы с ней работали вместе.

— Она определенно неровно дышит к тебе.

— Да ладно? Как ты это узнала?

— Просто… узнала.

— Но как?

— Она хочет замутить с тобой, но видит меня. И это ее беспокоит. Просто… я знаю.

— У нее есть парень.

— Да пофиг.

— Не пофиг. Но ей — пофиг. Должно быть, она не очень довольна теми отношениями. И наличие парня не мешает ей пытаться завлечь тебя.

— Не хочу туда смотреть, поверю тебе на слово.

— Ты расстроился?

— Да нет. Не знаю. Может быть.

— Ладно.

— Она беспокоит тебя?

— М-м. Нет. Просто я кое-что заметила. Она останавливает на тебе свой взгляд всякий раз, когда для этого есть хоть малейшая возможность. Например, когда ты шел ко мне с водой и когда ты сел тут, она посмотрела на тебя дважды. Потом меня она оглядывала с головы до ног, пока не поняла, что я заметила это, и только тогда отвернулась. Но, конечно, это не ответ на твой вопрос. Беспокоит ли она меня? Если бы ты не разрешил мне говорить об этом, беспокоило бы. Если бы я чувствовала, что должна притворяться и не замечать происходящего, то да, меня бы беспокоило. Тот факт, что это происходит само по себе, не беспокоит меня так сильно, как если бы мне пришлось лгать тебе или что-нибудь еще подобное.

— Хочешь, уйдем куда-нибудь.

— Это же просто жизнь. Можно и остаться.

— Да, но мне немного неловко.

— Из-за того, что я сказала, или что?

— Не знаю. Может быть.

— Ладно.

— Давай все-таки уйдем куда-нибудь, когда я допью это пиво?

— Давай.

По его телу видно, каким замкнутым и напряженным он стал, скрестил руки и ноги, ему трудно смотреть мне в глаза. Черт. Похоже, я умею идентифицировать и объяснять то, что вижу. Помню, как однажды я прочитала в какой-то книге, что очень важно не прикрывать жестокость откровенностью и честностью. Наверно, надо быть помягче. Многие ведь считают, что такие взгляды бывают только у обвинителей. И что умеющие четко проговаривать происходящее на самом деле занимают осуждающую позицию, высмеивающую. Но я же никого не осуждаю. Ученый не осуждает организмы в чашке Петри. А научные эксперименты не имеют цели разделить эти организмы на правильные и неправильные с точки зрения того, что они делают. Речь же о том, чтобы за ними наблюдать — за их деятельностью, поведением и взаимодействием друг с другом.

Я заметила, люди становятся рабами того, что не хотят видеть, поэтому я, как одержимая, всегда стараюсь убедиться в том, что они видят все. Меня ужасно страшит обман, поскольку в жизни меня слишком часто обманывали и вводили в заблуждение.

Мои родители буквально жили и дышали ложью, принимая ее за близость. И всякий раз, когда я говорила правду или проговаривала вслух то, что видела, они утверждали, мол, я просто слишком чувствительна, впечатлительна и все чересчур драматизирую. Я могла бы усомниться в себе и в том, что вижу собственными глазами, могла бы заблуждаться после того, как они обманывали меня. Но, правды ради, всегда отлично видела, что происходит. Всегда.

Так что не буду расспрашивать его о чувствах к этой девушке, хотя мне действительно хочется узнать это, потому что он ни словом о них не обмолвился, но я-то чувствую, сколько всякого неразрешенного дерьма между ними. Я где-то читала, что с мужчинами важно вести себя очень осторожно и спокойно. Они сведения обрабатывают с другой скоростью. Особенно те, которые касаются отношений и эмоций. В одной книге даже говорилось о том, что нужно подождать примерно шесть — десять секунд после того, как вы зададите им вопрос, и только потом продолжать говорить. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

— Так что там с кимоно?

— В каком смысле?

— Почему ты его носишь?

— Потому что его еще моя мама носила.

— Мне нравится.

— Что именно? Розы? Мне тоже они нравятся.

— А ты ходишь в нем на костюмные вечеринки?

— Нет.

— Ты заговорил о моем кимоно только потому, что я говорила с тобой об этой девушке?

— В смысле?

— По интонациям слышу.

— Черт. Возможно. Прости. Да. М-м-м-м. Я ее почти не знаю. Но моя бывшая девушка тоже всегда чувствовала, когда что-то не то происходит, а я ее никогда не слушал. Ну и попортил ей, моей бывшей, крови. Ну, ты представляешь, наверное. И вообще ужасно странно, что ты заговорила обо всем этом.

— Верно.

— Знаешь такую штуку — корабль в ночи?

— Знаю.

— Мне действительно хорошо сидеть вот так с тобой.

— Верно.

— И ты действительно прекрасна.

— Здорово. Спасибо.

— Ты такая… необычная.

— Неужели?

— Да.

— Ну что же. Рада, что мы наконец избавились от безобразной необходимости маскировать всякие неловкости простой любезностью.

— Ха. Действительно.

— Ты какой знак зодиака?

— Зачем тебе?

— Ну просто. Почему бы нет.

— А ты угадай.

— Так, секунду. Я должна вначале почувствовать твою энергию.

— Давай.

— Ты Дева?

— Нет.

— Водолей?

— Нет.

— Лев?

— Точно!

— Ого!

— Ого.

— Прирожденный лидер.

— Ну.

— Ты даже немного похож на льва.

— Да.

— Твой перстень об этом как раз.

— О чем?

— Это же лев тут?

— Лев. Фамильное кольцо.

— А ты много знаешь о своем знаке зодиака?

— Только то, что я Лев.

— Надо тебе сделать свою натальную карту.

— Мою что?

— Натальную карту. Идешь к астрологу, и он говорит тебе, где какая планета находилась в момент твоего рождения. И то, как они стоят по отношению друг к другу, может означать многие вещи. Люблю такое.

— Я уже заметил.

— Однажды я говорила со своим отцом об астрологии, и он сказал, дескать, послушай, дорогая, мне нравится крепко стоять двумя ногами на земле. Я тогда ответила, что да, Земля — это планета, то есть часть Галактики, которая находится во Вселенной, то есть это крошечная часть всего космоса. Он ничего не сказал мне на это. Просто на людей так сильно влияют Солнце и Луна, что все остальные планеты вполне могут считаться… декоративными.

— Понимаю его.

— Правда?

— Да. Просто он хотел сфокусироваться только на том, что находится непосредственно перед ним, а не на том, что лежит вне зоны его контроля.

— Хм-м.

40

Он убирает прядь волос со лба, и на руке блестит его кольцо-печатка. У него такие угловатые, большие руки. Он должен ими что-то творить. Совершенно точно он не торговец. Пальцы артистичные, тонкие, длинные — какие-то очень мистические пальцы. У них нет четкого представления о реальности. Как будто его душа все еще не определилась — хочется ей быть здесь или нет. Наверняка он тоже кесаренок, как и я. Моя голова уже продвигалась к выходу, когда мать вырубили; папа был в бешенстве, пока меня не выпростали наружу.

У него глаза изумрудно-зеленые. Или ореховые? Очень переменчивый цвет. При более близком рассмотрении он кажется весьма пылким. Гораздо более чувствительным, чем на первый взгляд. Когда он вскидывает брови, его лоб прорезают глубокие морщины, вокруг рта собираются морщинки потоньше. Мне кажется, он вообще не сгорает на солнце, даже если там находится довольно долго. Интересно, кто он по происхождению? Знак Льва ассоциируется у меня с Англией, Эфиопией, Швецией и Иерусалимом.

— У меня мама носит кимоно.

— Правда?

— Ага. Правда, только дома.

— Очень приятно слышать про твою маму.

— Да, она потрясающая. Правда потрясающая.

— А какие у нее кимоно? Какого цвета?

— Наверно, зеленые или красные.

— Наверно, зеленые или красные?

— Я дальтоник, так что…

— О!

— Да, я не различаю зеленый и красный.

— Точно. У меня красное.

— Я догадываюсь.

— Угу.

— Ладно. Так чем ты занимаешься?

— То есть каковы мои дары и как я их использую, чтобы служить миру?

— Точно.

— Ну, они у меня в процессе раскрытия.

— Представляю.

— Сейчас я провожу много времени наедине с собой, потому что мне это необходимо.

— То есть ты не работаешь?

— Работаю. Только не в традиционном смысле. У меня нет четкого рабочего графика, зарплаты, менеджера, обеденных перерывов и пятидневной рабочей недели.

— То есть ты не работаешь.

— Нет. Не работаю.

— Это… привилегия.

— Привилегия.

— Ага.

— Что?

— Должно быть, у тебя есть деньги. Или твоя семья содержит тебя, или нечто такое. Или ты на пособии. Или живешь на сбережения.

— Или это просто мое божественное право ничего не делать, потому что таково мое призвание — не делать ничего. И это мой мир, понимаешь?

— Ты получила наследство или что-нибудь в этом роде, да?

— Да.

— Вселенная тебя обеспечила.

— В некотором смысле. Но не во всех.

— Понимаю.

— А ты чем занимаешься? Каковы твои дары и как ты служишь миру?

— Я чертежник в одной архитектурной фирме. Но что-то подзадержался там.

— То есть?

— Устал работать на других. Хочу спроектировать что-то свое, понимаешь? Кажется, мне надо взять еще пива. Принести тебе воды?

— Да, пожалуйста.

— Или давай перейдем куда-нибудь? Хочешь, сядем где-нибудь в другом месте?

— Давай. А что, тема работы тебя так напрягла?

— Что? Нет-нет. Просто… просто я хочу пить.

— Ладно.

— Схожу еще за пивом и вернусь.

— Ладно.

Должно быть, мы уже довольно долго просидели на этих цементных ступеньках между двух кустов в горшках. В одном растет какой-то чахлый папоротник, а в другом — мусор, окурки и недопитая бутылка пива. Подул легкий ветерок, хотя все равно довольно жарко. Гроза близко. Интересно, скоро будет лунное затмение? Понятия не имею, который сейчас час, и луны не видно совсем. Всю ночь ее не видела. Гости уже начали расходиться, и та девушка тоже ушла.

Играет акустическая музыка. Надо бы подкрасить губы. На самом деле я не вижу ни своего лица, ни губ, поэтому собираюсь действовать на ощупь, сосредоточусь мысленно изо всех сил, это меня успокоит. Вот так. Надо взбить волосы. Когда я была моложе, все время, как одержимая, взбивала руками волосы, девочки в школе даже прозвали меня Кудряшкой.

Потягиваю плечи и кручу головой в разные стороны. Ничего не хрустит — вот и отлично. Я где-то читала, что, когда хрустят суставы, значит, тело стало сухим и жестким. А теперь давайте-ка проверим, какая я мягкая и гибкая. Мышцы мои сочные, точно филе миньон, кости легкие, крепкие и звонкие, точно музыка ветра. Я меняю положение ног и одергиваю юбку из спандекса. Бедра влажные. Я подтягиваю лодыжки, и все возвращается.

— Как ты глубоко вздыхаешь.

— Разве?

— Тебя что-то беспокоит?

— Нет. Только… нынешнее существование.

— Такое трудное?

— Не трудное. Скорее… осознанное.

— Кстати, это не так.

— Что не так? Или что так?

— Я о работе. Меня не напрягает то, что ты спрашивала. Или напрягает. Я думал об этом все время, пока ходил за пивом, и практически убедил себя в том, что меня это не напрягает. Вот сейчас, когда говорю вслух, почти уверен, что так и есть.

— Верно.

— Нет, на самом деле совершенно уверен.

— Почему же?

— О, это долгая история.

— Люблю долгие истории.

— Я поступил на архитектурный, только не в Мельбурне, а в Сиднее. Это было глобально. Просто грандиозно и всякое бла-бла-бла. Почти сразу познакомился там с девушкой, стало полегче. Мы вместе снимали дом. Сообща проживали одно и то же дерьмо. Думаю, если бы не она, в одиночку я бы далеко не продвинулся. Но через пару лет я порвал со всем. Чтобы получить хорошее архитектурное образование, необходимо учиться лет пять, если не больше. Она продолжила учебу. А я вернулся в Мельбурн. Мы расстались. Это было года три или четыре назад. С тех пор я работаю в этой конторе чертежником. Все говорят, мне повезло, что я получил это место, учитывая незаконченное образование. А та девушка, моя бывшая, сейчас работает в огромном архитектурном бюро в Сиднее. Единственная из поступавших с нами, кто получил эту работу. Не знаю даже, как сказать помягче… она реально квадратная вся. Наверно, за это я ее и любил. Ей кровь из носу был нужен этот статус, которого она добилась, прорвавшись наверх. Достигаторство было для нее наркотиком. Так что я, бросив учебу, оказался ей не нужен.

У нас на курсе был парень, который постоянно пытался завладеть ее вниманием. Все время выставлял меня по-всякому и перед ней, и перед друзьями, и на занятиях, и даже перед сраными лекциями в коридоре. Однажды я чуть не убил его нахрен. Подошел, собирался ударить посильней, но потом обратил все в шутку. Хотя, если серьезно, готов был его укокошить. Короче. Казалось, она мне сочувствовала и тоже его ненавидела, мы с ней обсуждали, какой он придурок. А потом я узнал, что они стали парой. Просто отстой. Мне, конечно, уже пофиг. Но ужасно грустно, что люди такие предсказуемые. Такие мелкие — кончаются там же, где начинаются. Мне казалось, она перерастет эту свою одержимость крутым статусом, подрастет и захочет просто самовыражаться. Не знаю.

— Это именно то, что ты хочешь? Самовыражения?

— Именно. Но я тот парень, которому просто повезло работать под руководством другого сраного топ-архитектора. Он реально топовый. А я на самом деле ничуть не хуже. И тоже могу оказаться на вершине, если чуточку потренируюсь. Просто его положение уже как культ для него. Он младший брат одного из моих приятелей. Сделал какой-то грандиозный презентационный проект в Мельбурне, и его выкупила одна юридическая фирма, чтобы он сделал им огромный холл. Про него написали все СМИ, инвесторы начали интересоваться. И вот этот мудак основал собственную контору. То есть бюро, простите. Студию. Да хрен ее разберет. Я даже не знаю толком. И он на два года моложе меня. Но у него уже все схвачено. Люди, которые получают и деньги, и славу, меня бесят. А я всего лишь парень, которому пришлось вернуться к родителям, когда он не справился со всем навалившимся дерьмом. Это было капец как хреново. До того я не хотел снова жить с ними. Но тогда был совершенно раздавлен. И пока пытался найти работу хоть в какой-то архитектурной фирме, практически с нулевыми шансами, начал работать в кафе. Черт. Я не знаю, как людям это нравится. Я встречался с девушкой, которая тоже там работала. И она оказалась одной из тех, кому эта работа очень нравилась. Она была довольна. Все время экономила, копила, потом ехала путешествовать, потом опять экономила, потом снова путешествовала. И больше ей ничего не было нужно. Полная противоположность Саре. Той девушке из Сиднея.

Ну, еще наркота. Путешествия и наркота. Вот и все ее устремления. Вначале мне с ней полегчало, а потом все зашло в тупик. Я растолстел. Боже. Это самое отстойное. Я просто ел и работал в этом кафе. И все время получал отказы на резюме. И еще курил как паровоз. А мои родители каждое утро видели меня и такие: «О, яишенку на завтрак? Давай посидим-потрещим». Да НЕТ, ПАПА! Мне уже не пятнадцать. И я все время задавал себе вопрос, нахрена я уехал из Сиднея? Мне все это представлялось таким неправильным. Я не мог понять, кто я и где. Чувствовал себя в какой-то ловушке. Ничто не соответствовало моим знаниям в отрасли, понимаешь? Да я и сам не соответствовал. Просто чувствовал, что мне больше ничто не поможет, кроме листа бумаги. Но и это выглядело пустой тратой времени. И при этом я поверить не мог, на что способны люди ради этих листов бумаги.

— Так чем же ты занимаешься, работая у этого топового архитектора?

— Он увлекается переделками разных кафе и баров, и это круто. Всякие покрашенные кирпичи, общие столы. Думаю, он как-нибудь займется и художественными галереями. Иногда берет и частные заказы. Дома, например. Это хорошие деньги. Не то чтобы он в них нуждался, конечно. Я делаю для него эскизы. Технически я чертежник, а не архитектор. Знаешь, есть такая специальная компьютерная программа, где строятся проекты. КАД. Хотя мне нравится все это дерьмо рисовать от руки. Я вообще такой олдскульный парень. Могу строить проекты прямо в голове, даже выдумывать ничего не надо. Я просто чувствую это и собираю все воедино. Хотя сейчас такое не в тренде. Определенно не то, о чем читают лекции в архитектурном. О, нет. Но у тебя обязательно должны быть эти гребаные бумажки об университетском образовании. Вся ирония в том, что этот топовый архитектор — такой кретин! Берет особенности дизайна разных культур и вписывает в свои проекты — он знает, как заставить их выглядеть так, будто они его собственные. Словно на него снизошло Божественное откровение. Думаю, он просто хороший бизнесмен. Ирония в том, что он видит себя в мире искусства таким воплощением инноваций и оригинальности. Хотя на самом деле, конечно, нет. Не знаю. Просто я замаялся придумывать всякую хрень, которой на самом деле он не хочет заниматься. Сейчас он увлекается барами и кафе, ходит в них, потому что ему нравится, что он там такой авторитет. Но все это довольно тяжкий труд для тех, кто хочет заниматься чем-то другим. Он, конечно, такой вежливый, ценит то, что я делаю. Всегда соглашается с моими предложениями, которые я вношу в проект самостоятельно. Но все это жутко неправильно. Я должен сам этим заниматься, тем, чем хочу, но этого ни за что не случится.

— Почему?

— Капитал.

— А если бы ты мог делать то, что хочешь, что бы делал?

— Дома. Проекты многоквартирных домов. Я действительно ищу экологически чистые способы строительства, и чтобы было много естественного света, садов, растений, уединения. Причем в самых неожиданных местах. Такие конструкции могут быть относительно недороги в строительстве и достаточно экономичны с точки зрения материалов. М-да. Знаешь, многоквартирные дома с внутренними двориками? Разбросанные по всему городу. Как в Европе. Мельбурну совершенно необходимы такие. Хотя бы в пригородах. Они создают гармоничное сочетание общности и тишины. Мне это нравится. Миру, мне кажется, нужно как можно больше таких домов. Особенно в больших городах. Единственная проблема в том, что все города ориентированы на мобильность, когда чем выше дом, тем дешевле он стоит. Да. Мне хочется дать возможность людям жить, отдыхать и работать в гармонии, не забывая про экологию. Они же не могут чувствовать себя в безопасности в густонаселенном районе. В Новой Зеландии есть архитектор, который действительно внедряет такой тип жилья. Мне нравятся его работы. А у этого нашего топового парня интерес к подобным вещам нулевой. Так что я не служу миру своими дарами. Я служу этому топ-архитектору.

— Просто ты пока накапливаешь знания.

— Может быть. Но самостоятельный проект — это такая ответственность. Хрен его знает, потяну ли я.

— Но в том, чтобы служить этому топ-архитектору, тоже огромная ответственность.

— Это правда.

— Я уверена, что мы как бы сами ищем свои проблемы. Когда я думаю, что мне нужно что-то изменить или принять вызов, понимаю неизбежность искать новые проблемы. И наверняка ты, когда достигнешь той точки, когда захочешь новых проблем, будешь к ним готов. А ты быстро выпил свое пиво.

— Точно.

41

Уйти отсюда кажется сейчас вполне логичным, правда, я не знаю, как это сделать. Как не знаю, чего хочу и куда хочу уйти. Однажды моя психологиня сказала, что, если я не знаю, что сказать мужчине, с которым общаюсь, можно ничего не говорить. Ее советы в некоторых случаях были очень полезны, а в других превращались в катастрофу. Просто я очень внушаема.

Еще я слышала, как принимаю то, что мужчина просто должен поорать на меня и на жизнь, чтобы разобраться в своих чувствах, поскольку мужчинам непросто выражать-свои-чувства-и-показывать-свою-уязвимость, а я, женщина, решившая вступить с ним в отношения, должна быть ответственной за него и его жестокую и по своей сути эгоистичную природу.

Мне надлежит быть тихой и спокойной и всякий раз, блин, понимать, почему он орет, почему его так колбасит, почему он снова идет по проторенной дороге от обычного нервяка до гнева и жестокости и обратно, снова и снова. Да потому, что он больше ничего не знает и без моей помощи не хочет ни остановиться, ни научиться меняться.

Поэтому вместо того, чтобы прямо заявлять, чего я хочу, или делать, что я хочу, или когда я хочу, я должна говорить очень мало, регулярно ходить в спортзал, медитировать в пробках, собираться с мыслями, прежде чем перешагнуть порог дома, тщательно умываться каждый вечер и плакать в ванной. А если бы я этого не делала, если бы говорила и делала, что хочу, не видя границ, мужчина моей жизни никогда не смог бы этого понять.

Так что я должна оставаться осторожной, но непринужденной, требовательной, но сдержанной, стервозной, но невзыскательной, эмоциональной, но тихой, а прежде всего — лучшей во всех отношениях, всегда, везде и во всем. У меня есть полное, суверенное, автономное право на собственную жизнь, потому что я выбираю ее. Вот это все. Тишина, бездействие и драма — и я должна жить с этим.

И кроме того. Мне не хочется перегружать парня своим талантом быть предельно ясной и независимой, поэтому, если меня нет с ним рядом, я совершенно не жду его отчетливого признания, что наше совместное пространство для него свято, а он его соавтор и даже будет вести себя соответствующе. О силе и ценности этого пространства он даже не узнает, пока не уничтожит его, я же неизбежно должна пережить этот процесс, остаться терпеливой и переживающей, ведь я нежно люблю его, жутко, безусловно, и, твою мать, на всю жизнь.

Я люблю, когда меня любит мужчина. Я хочу просыпаться и смотреть в глаза моему избраннику-похитителю, обнимать его весь день, заботиться о нем, как о себе самой, независимо от того, насколько это больно, потому что если я могу это делать — и если мы с ним можем решить задачу по его исцелению, чего требует наш союз, — то вместе спасем весь мир.

Так что я люблю быть его милым, нежным, хрупким, маленьким цветочком, но ровно до тех пор, пока не стану сочной, шаловливой, знойной, вкусной, сладкой сиськой. Да-да, то тем, то другим. Ведь парню требуется проделать много работы, чтобы понять, что рядом с ним женщина, которая заключает в себе и то, и другое, и много чего еще, и что в отношениях с ней его ждет масса впечатлений.

Однако меня беспокоит, что, решившись окунуться в эти воды с одним мужчиной, я должна поступать так со всеми мужчинами вообще. Мир, в котором мы живем, похоже, не в состоянии справиться с моим выбором, с тем, что выбираю внимание, или даже с тем, чье внимание я выбираю. Общение мужчин и женщин становится слишком сложным и непредсказуемым для неандертальцев и мелких мещан, которые живут среди нас. И мне нужно молиться каждый день, чтобы мое сердце и тело были в безопасности, всегда и несмотря ни на что.

Дикое желание физического контакта окатило меня горячей волной. Щеки запылали. Хотя этого мало, чтобы он заметил. Я смотрю на линию его плеч, на то, как она продолжается вплоть до кончиков пальцев, точно радуга. И мне хочется, чтобы он обернул меня ими. Чтобы крепко стиснул меня. Чтобы я перестала думать и говорить.

Мне хочется прижаться лбом к его лбу и закрыть глаза. Хочется почувствовать запах его шеи и подмышек. Почувствовать их тепло и влажную пульсацию. Хочется узнать, какова его кожа в разных местах: где она мягкая, а где грубая, где шершавая, а где упругая, где у него растут волосы, пробиваются вены, мускулы или кости, где она гладкая, а где твердая. Мне очень нравится его большой палец. Хочется, чтобы он оказался у меня во рту. Большой палец автостопщика. Изогнутый и элегантный. Хочется, чтобы он бежал по мне сверху вниз и снизу вверх. Хочется прижаться животом к его животу, вдохнуть его, ощутить всю его тяжесть, а потом заснуть и проснуться.

— И что теперь?

— Не знаю.

— Мой приятель, должно быть, уже ушел.

— Вы с ним вместе живете или ты у родителей?

— Нет уж, нахрен, спасибо. Я не живу ни с ним, ни со своими родителями. Он мне нравится, но не жить же с ним. Я снимаю дом вместе вон с той парочкой. Они крутые. И у нас совершенно разные графики жизни. А ты?

— У меня есть дом. Свой. С некоторых пор я там живу сама по себе.

— Правда?

— Ага. Со Свинтусом.

— Свинтусом?

— Это мой кот. Рыжий.

— А территориально где?

— В Тураке.

— Одна — и в Тураке?

— Ну да.

— Да ладно!

— Что именно?

— Немного необычно.

— Серьезно?

— У тебя квартира?

— Нет.

— Таунхаус?

— Нет.

— Твою же мать!

— Что?

— Девушка. Одна. В доме. В Тураке.

— Девушка и кот.

— Девушка и кот, прости.

— Ну и что?

— Да то, что это самый дорогой пригород. Дороже него, не знаю, только Альберт-парк, не иначе.

— А в каком пригороде вырос ты? Погоди, дай я угадаю.

— Давай.

— Армадейл?

— Ну почти. Малверн.

Видишь. Не так уж далеко от меня.

— А как ты оказалась в Тураке?

— Вселенная помогла.

— Не иначе. А что ты делаешь на Рождество?

— То же, что и всегда.

— А что всегда? С семьей?

— Ага. Просто дома. А ты?

— Ночую у родителей. Хотя могу после обеда уехать от них, если понадобится. Не знаю. Обычно я помогаю маме готовить рождественский стол, так что… займусь этим завтра.

— А что она обычно готовит?

— Все. Мне всегда хотелось, чтобы она просила всех приносить с собой тарелки, но она всегда отказывалась. А готовит целые рыбины, лосося, и гребешки, и крабов, делает всякие грандиозные салаты и свое знаменитое гуакамоле.

— Я люблю гуакамоле.

— Ну а кто не любит. Хотя ее гуакамоле просто с ног сшибает. С чили-перцем, чесноком, кориандром, красным луком и солью, еще перец с лимоном. Я обычно остаюсь на ночь только для того, чтобы обожраться им.

— Хм.

— Хм.

— Может, хочешь пройтись?

— Пройтись, да.

— Давай. Славная такая ночь.

— Славная, да.

— Я пойду сбегаю отлить. Подождешь меня?

— Подожду.

— Здорово.

— Эй.

— Что?

— Да так, ничего.

— Да что?

— Ничего. Я быстро.

42

Не очень понимаю, правда, как у меня это получится. Мои шпильки — это жесткая преграда между мной и моей жизнью. Надеюсь, он не будет возражать, если я пойду босиком.

Так называемая «женская мода» целиком ориентирована на ограничения и перестроения. Она, конечно, очень изысканна и стильна, но ровно до того момента, пока мы не захотим потанцевать, или полежать, или подышать поглубже, или заняться любовью, или присесть посрать, или поесть. Неудивительно, что женщины по большей части тяготеют к брючным костюмам, всяким толстовкам, удобной спортивной одежде, джинсам-бойфрендам и футболкам, потому что они проще и удобней.

Уверена, я выбрала этот наряд сегодня потому, что хотела казаться более доступной и менее опасной. Отражая некие стереотипы культурной апроприации и неудобной моды, можно легче вписаться в социум. Они же как камуфляж. Ну, по крайней мере я так объясняю это самой себе.

Моя подруга, у которой после употребления глютена, молока и сахара выскакивают прыщи, однажды пошла на семинар по зависимостям, где в перерыве подавали сконы с джемом, сливками и свежим черным кофе. Она подумала, раз уж она здесь, то надо вписаться в коллектив, стать в нем своей, поэтому решила съесть скон, как это делали все остальные. И когда она ела его, к ней подошла какая-то женщина, похвалила ее хорошо увлажненную кожу и спросила, как та за нею ухаживает. Вся интрига в том, что ее кожа такая нежная именно потому, что она никогда не ест мучное с джемом и сливками.

Однако эта подруга показалась бы всем недоступной зазнайкой, если бы принялась за свой обычный перекус, который она захватила с собой и который состоит из морских водорослей и ромашкового чая с овсяным молочком из термоса. И тогда эта женщина уж точно не подошла бы к ней.

Так что моя помада, шпильки, юбка в обтяг и то, что некоторые могут счесть некоторым бескультурьем, указывают на мое желание вписаться в коллектив. То есть вроде такого: «Эй, мне во всем этом немного неудобно, но я не против выглядеть глуповато и слегка пострадать, чтобы меня приняли в компанию и я там даже завела себе друзей».

Однажды мы с девочками из школы отправились на ежегодные скачки, Кубок Мельбурна, совершенно не представляя, как нужно одеться, чтобы было удобно и при этом вписаться в публику. Мне хотелось стать своей среди тех, которая делает ставки, так что я принялась изучать руководство по традиционным нарядам, всем же остальным было важно слиться с публикой при помощи тщательной подготовки к этому событию, а не тех действий, которые происходят непосредственно на скачках. Они планировали, во что оденутся, как накрасятся, как пройдут там на каблуках, а главное — заплатят за шампанское и канапе.

Тревога и физический дискомфорт стали определяющими в этом событии. К ним относились как к его неотъемлемой части даже во время подготовки. Конечно же, мы ковыляли на каблуках, напились, сидели голодные. Конечно, намазались автозагаром, нацепили на себя всякие заказанные шмотки, засунули в лифчики силиконовые вкладки, приклеили двусторонним скотчем одежду к телу там, где надо, купили туфли на шпильках, надеясь на хорошую погоду и утоптанный грунт под ногами, которого на Кубке Мельбурна отродясь не бывало.

Но никто из нас не предполагал, что на скачках царит жестокость, я даже представить этого не могла. Дорогущая лошадь, на которую было поставлено сколько-то миллионов, сломала ногу прямо во время скачек и была убита там же, на дорожке, за принесенной ширмой. Момент этот, кстати, вырезали из телетрансляции, и ни один комментатор даже словом не обмолвился, хотя скачки проходили в прямом эфире на всю страну.

Годы спустя я вспоминала, как мы с моим тогдашним парнем куда-то поехали, и яраздумывала, что бы мне надеть в следующий раз, на что он сказал, что мы, девушки, все как одна первым делом думаем о шмотках, но потом он положил руку мне на бедро и успокоил: дескать, все нормально, он меня не осуждает и даже поддерживает, а если я соберусь на скачки, то не осудит, когда я стану «заниматься всеми этими девчачьими штучками».

Тогда я попросила его остановить машину. Отстегнула ремень безопасности и повернулась к нему. Он держал руки на руле, машина продолжала ехать. Я сказала: «Нет, я вовсе не это имею в виду. И ты говоришь совсем не то. Я поняла, что ты хочешь позаботиться обо мне и поддержать меня. Но если это действительно так, нужно сказать по-другому. Что ты дорожишь мной, тем, какая я, каким человеком стала, приобретя опыт борьбы за то, что касается моего пола, моего тела, моей женственности, сообщества и социума с его ожиданиями. Что ты поддерживаешь мое участие или неучастие в этих странных культовых ритуалах, которые так сильно повлияли на меня когда-то, что я больше не хочу иметь с ними ничего общего. Что ценишь мою отстраненность, которая появилась как раз потому, что я сама развила в себе это неприятие жестокости и боли, которые испытываю независимо от наличия, появления или исчезновения друзей. Что гордишься мною и тем человеком, которым я стала или продолжаю становиться. Признаешь и уважаешь меня и все решения, которые я принимаю и буду принимать, и страшно гордишься тем, что находишься рядом с женщиной, которая думает, чувствует и изучает все явления и вещи с такой глубиной, проницательностью и состраданием».

На что он только захохотал, потом сжал мое бедро и взревел двигателем.

43

— Ну что, идем?

— Идем.

— Тебе надо тут попрощаться с кем-нибудь?

— Нет.

— Ну и отлично.

— Так куда пойдем?

— Не знаю.

— Ты чувствуешь этот запах?

— Жасмин.

— Да.

— Кажется, будет дождь.

— Знаю. Целый день жду.

— Мне надо снять туфли.

— Да, я тоже думал, как ты в них ходить собираешься.

— Не очень хорошо.

— Да уж.

— Ты не видишь тут мусорки?

— Пока нет, но постараюсь заметить.

— Спасибо.

— Смотри, опоссум.

— На ребенка похож.

— Все время их вижу. И летучих мышей.

— Ну да, Мельбурн — это же Трансильвания.

— Точно.

— Как здесь тихо.

— Угу.

— Ты видишь луну?

— Нет.

— Кстати, вон мусорка.

— Отлично.

— Погоди, ты что, выбросить их хочешь?

— Да, хватит, наносилась.

— Ну и ладно.

— Как здорово чувствовать пятками землю. О мои пяточки! Погоди немножко.

— Босиком пойдешь?

— А ты не против?

— Немного против.

— Почему это?

— Ну тут же дерьмо всякое, стекло, ветки, камни, моча, осколки. Шприцы, мать их. Не знаю что.

— Просто мне хочется сейчас немного свободы, понимаешь?

— Не совсем.

— Ладно, идем.

— Смотри, кошка.

— Миленькая.

— Не часто можно встретить белую кошку.

— Да.

— А что это означает? Это какой-то символ?

— Наверно, смерти.

— Почему?

— А может быть, богатства. Не помню.

— Киса, иди сюда, кис-кис-кис.

— Кажется, у нее глаза разноцветные.

— Ага.

— Обожаю кошек.

— Почему?

— Они такие себе на уме. Собаки более… безусловны, что ли.

— Блин.

— Что?

— Ты знаешь.

— Что именно?

— Ты же Лев.

— Точно.

— Угу.

— И почему же ты обожаешь кошек?

— Не то чтобы обожаю всех подряд. Я живу с котом, вот его я обожаю. Но если бы мне встретилась собака и история ее души счастливо совпала с моей, развивалась бы в такт, синхронно и предопределенно, я жила бы с собакой. Но я женщина, которая живет с котом. Вот так.

— Ее зовут Сейридвен.

— Ке-рид-вен. Видишь, первая буква? Это кельтская К. Керидвен — богиня плодородия и изменений. А имя ее означает белую луну.

— Точно.

— Прости, я только что поправила тебя.

— Все в порядке. Наверняка это благодаря твоим родителям.

— Не знаю.

— Точно тебе говорю.

— Ну и ладно.

— Должно быть, это тяжко.

— Откуда ты знаешь?

— У меня был друг в старшей школе, его родители вечно поправляли их с сестрой. У отца был семейный бизнес, а мать занималась какой-то наукой. Так вот, они вечно исправляли Макса и его сестру, даже когда та едва училась говорить, представляешь! Даже за обеденным столом. Даже меня поправляли. Еще они были просто повернуты на приветствиях. Знаешь, как это выглядело? Привет, папа! Обнял-поцеловал. Привет, мама! Обнял-поцеловал. Пока, папа! Обнял-поцеловал. Пока, мама! Обнял-поцеловал. Или все время нужно было комментировать. «Просто собираюсь посмотреть телевизор, папа». «Я иду в сад, мама». Это все так утомляло! Однажды мы вернулись из школы и, не поздоровавшись с отцом, побежали наверх, к Максу в комнату. То ли смеялись над чем-то, то ли куда-то спешили. Но через пять минут на пороге его комнаты возник отец и сказал: «Макс, могу я поговорить с тобой? В кабинете». Кабинет был личным пространством его отца, всегда закрытым. Макс мог туда войти только в особых случаях — когда отец собирался «поговорить» с ним. И тут я через стену услышал, как тот на него орал. «Кем ты себя возомнил?! Ты забыл, чей это дом?! Или ты слишком хорош для того, чтобы здороваться со своим отцом?!» Я чувствовал себя ужасно неловко. Мы с Максом никогда об этом не говорили. Его родители казались мне очень любящими во всех отношениях. У них по всему дому висели картины, было несколько машин, они играли в теннис. В гости к ним приходили интересные люди. Кучи книг на полках. А мать все время пекла кексы. Но прошло время, и мы с Максом стали совершенно разными людьми. Сейчас он, кажется, занимается снарягой для коньков. Так что да, я знаю о том, как это тяжко. Если у тебя было то же самое, тебе, должно быть, тоже пришлось фигово.

— Не знаю. Я ничего другого просто не знаю.

— Это правда.

— Смотри-ка, а ты ей нравишься.

— Ага.

— Все, пошла.

— Пока-пока, Керидвен.

— Она сделала тут свою работу.

— Ага. Смотри, там во внутреннем дворе еще какой-то домик. Знаешь, почему так больше не строят? Все дело в автомобилях. Высотные дома с парковой внизу — в приоритете. Такое впечатление, что это важнее природы и пространства.

— Это печально. Природа и пространство невероятно важны. И удивительно, что они… теряют свою ценность.

— Согласен. Но люди сейчас считают автомобили более ценными. Скоро вся нижняя половина многоквартирных домов превратится в автостоянки или в гаражи.

— Да нет.

— Да. И мы наверняка их увидим.

— Да уж.

— Куда теперь?

— Прямо.

— Ты хорошо знаешь этот район?

— Нет, просто мне хочется туда пойти.

— Ладно.

— А ты сейчас на севере живешь?

— Ага.

— И как, нравится?

— Ага. Потому что на юге живут родители, стоит моя школа. Так что… в сравнении с этим север просто потрясный.

— А почему не уедешь из Мельбурна?

— Понятия не имею. Я немного путешествовал с Хлоей, девушкой из кафе. Мы с ней были в Южной Америке и в Юго-Восточной Азии. А подростком я вместе с родителями гостил у родственников в США. С другом и его семейством ездил кататься на лыжах в Новую Зеландию, это было здорово. Хотя и немного напряжно. Мы все вместе жили в одном домике. Правда, я никогда не был в Европе, но еще не все потеряно. Вдруг. А ты? Почему ты живешь здесь и никуда не уезжаешь?

— Просто я там, где я есть.

— Точно.

— Я бы побывала в Египте, но не хочу лететь на самолете. Не люблю самолеты.

— Резонно.

— Хм.

— Угу.

— Слушай, там, кажется, фонтан?

— Да, вон он.

— Странно, почти ничего не украшено к Рождеству.

— Ага.

— Просто многие дома тут выставлены на продажу. И заборы все низенькие. А мне нравятся заборы повыше.

— Ты любишь уединение? Свое священное пространство?

— Да.

— Тогда тебе понравится мой дом.

— Правда?

— Правда. Он довольно… закрытый.

— И забор высокий?

— И большой сад.

— Круто.

— Угу.

Ой. Прозвучало как приглашение, хотя я просто рассказывала. Черт! Мы всегда думаем, что никогда не проговоримся. Кажется, будто наши истинные намерения обязательно должны скрываться за всякими реверансами, недомолвками, хитростью и ложью, а собеседник должен догадаться. В общем-то, мы всегда говорим одно, а думаем другое.

Наверняка он теперь считает, будто я намекаю на то, что мы идем ко мне домой. Я, конечно, не против, но не планировала это так быстро. Да и он не совершил бы такой ошибки. Он вообще говорит очень ясно и продуманно. И уж точно именно то, что думает. Не удивлюсь, если узнаю, что у него огромный социальный опыт, в школе была куча друзей, подружек, совместные поездки семьями куда-нибудь на отдых.

Люди немного недооценивали его и все время нуждались в нем. И наверняка они думали, какой он хороший друг, как они давно не виделись, интересно, как у него дела. И при этом всегда были уверены, что у него все хорошо, хотя на самом деле это было не так. Он — само воплощение ответственности и самостоятельности.

Он довольно сдержан и не болтает о том, что чувствует прямо сейчас. Как будто не хочет, чтобы его быстро разоблачили и зашли слишком далеко туда, куда он не хочет никого пускать. И наверняка он откажется шагать вместе со мной прямо сейчас в неизвестность. Ему необходимо для начала осознать, что происходит, затем уйти и оценить все самостоятельно, прежде чем что-либо решить.

— О, а вот и луна.

— Вот дьявол.

— А то.

— Жутковато.

— Ага.

— А который час? Затмение не кончилось?

— Мы не увидим затмения.

— Почему?

— Оно в Северном полушарии.

— Серьезно?

— Ага.

— Вот черт!

44

— Ты есть хочешь?

— Хочу.

— И что будем делать?

— Хм-м.

— Если хочешь, можем пойти ко мне на ужин.

— На ужин?

— Ага. Я собиралась сделать себе сэндвич.

— Отлично.

— Но только никакого секса.

— Как скажешь.

— Я просто хочу… сэндвич.

— Хорошо. А какой?

— Бездрожжевой хлеб, миндальный сыр и красный лук. Хлеб я хотела натереть чесноком и слегка поджарить на масле, потом положить на него авокадо и листья салата. Может, немного квашеной капусты или кориандра.

— Вкусно. А у тебя есть веджимайт?

— Конечно.

— Тогда я с тобой.

— Отлично.

— Только надо взять такси.

— Вон там, чуть подальше, будет дорога.

— Хочешь, я тебя понесу?

— С юбкой может быть немного неудобно.

— Со всем, что на тебе надето, может быть немного неудобно.

— Точно.

— Ну так и что?

— Что?

— Хочешь, чтобы я тебя понес?

— Хочу, чтобы ты меня понес.

— Вот так хорошо?

— Да. Просто прекрасно.

— Ты все время соскальзываешь. Это все из-за кимоно. Так что приходится тебя приподбрасывать.

— Хочешь поставить меня на землю?

— Хочешь, я положу тебя спать?

— Не-а.

— Ладно.

— Кажется, тебе тяжело.

— Нет, не тяжело.

— Хорошо. Ты вкусно пахнешь.

— Правда?

— Да. Как… нормальный мужик. Волосы немного взмокли. Очень по-мужски.

— Не на этот аромат я рассчитывал, когда собирался сегодня.

— Сочувствую.

— Я поймаю такси.

— Давай.

— А что-то еще едет в ту сторону?

— Не-а.

— А… да?

— Эй, мы тут!

— Эй, чувак, нам надо в Турак.

— Как скажешь, командир.

45

Кожа на его шее под воротом поло такая прохладная и мягкая. И он оказался сильнее, чем я думала. Да уж, Жермена Грир сильно бы посмеялась сейчас надо мной. Такой неожиданный любовный интерес! Точно-точно. Он не грузный и не неуклюжий. Живет, осознавая свое тело, что довольно необычно. Ведь многие люди буквально оторваны от своих тел.

Многие вообще кажутся неживыми, когда прикасаешься к ним. Их рукопожатия и воздушные поцелуи либо слишком слабые, либо слишком жесткие. Их разум не поспевает за тем, что они делают. У их тел есть безопасные и небезопасные зоны, о которых нужно всегда помнить, прикасаясь к ним или обнимая их. В их телах есть такие места, о которых они стараются не думать, и такие, которые они никому не показывают. И если одни могут совсем не заметить, как кто-то прикасается к их плечу, другие сочтут такое прикосновение прямой агрессией. Я знавала женщин, которые терпеть не могли, когда кто-то смотрит на них или трогает их. Так что да. Их тела целиком или частично моментально отвечают на триггер, запущенный прикосновением, и тогда эти женщины начинают волноваться, искрить от напряжения или страшно смущаться. Интересно, а есть ли у него какие-то чувствительные зоны и где они.

Все парни, с которыми я когда-либо встречалась или с которыми у меня были отношения, находились в состоянии непрерывной войны с собственным телом. У одного чувака были просто эпические проблемы с пищеварением. И начинались они ровно в тот момент, когда я заговаривала. Во время наших недолгих отношений он на целую неделю лег в больницу, где я навещала его каждый день. Помню, однажды я там рассмеялась, и когда он спросил над чем, ответила, как удивительно получается — в больницах на самом деле не лечат, а калечат. В том плане, что ты должен спать как можно больше, но тебя вечно будят. Кровати неудобные. Дезинфекцией воняет. Окна не открываются. Рядом обязательно лежит какой-нибудь старик, который все время кашляет и сплевывает. Потолки низкие. Солнца нет. Еда отвратительная. Ни массажистов, ни акупунктурщиков.

Он сидел в шоке, когда я это говорила, потому что он же специально сам сюда лег, чтобы сделать курс инъекций стероидов, которые успокаивают желудок или что-то там еще. У него опухли все суставы, лицо стало красным, и в туалет он бегал каждые полчаса, как приспичит.

Однако все равно он пытался произвести на меня впечатление своими рассказами о том, как усердно работает и делает все, чтобы не подвести своих коллег. Что не отстает от них, лежа в этой чертовой богадельне. Он как будто бы даже гордился всем этим, всерьез считая, что проводить рабочие встречи по интернету с капельницей в руке и в больничном халате достойно восхищения и восхваления. Да и остальные утверждали, что он для них образец и источник вдохновения. Удивительно, говорили они, как можно лежать в больнице и оставаться таким активным.

Я же, уставившись на свои ботинки, пыталась объяснить ему, почему это никакой не триумф. И тот факт, что он не обращал внимания на свое тело и делал все, чтобы не лечить его вовремя и не считывать сигналы, которое оно посылало ему, производит на меня совершенно обратное впечатление. И мысль о том, что все это время он отвлекался от главного, чтобы доставить удовольствие другим, была унизительной.

Я говорила ему, что он мог бы и отдыхать, и двигаться при помощи одних только энергетических волн, которые заключаются в его теле, понимать его язык, а значит, и чувствовать себя намного лучше. Он мог бы узнать что-то неизвестное о себе и о своей жизни. И возможно, то, что он всегда считал для себя изнуряющим, открыло бы ему что-то новое о нем самом, о его истинных желаниях и о том, что он может предложить миру.

Парень жутко разозлился на меня за эти слова, и это было просто прекрасно. Человеку свойственно злиться и раздражаться. Другое дело, как выражать этот гнев и раздражение. Он порвал со мной. Я же запустила подушкой в стену, покричала, поплакала, а потом пришла в себя.

46

— Куда повернуть?

— Направо на следующем светофоре, потом налево и на светофоре опять налево. А там уже рядом.

— Я волнуюсь.

— Правда?

— Да. Настоящее приключение.

— Ага. Вот тут направо. Остановитесь в любом месте.

— Тринадцать с половиной долларов.

— Я заплачу, прости.

— Спасибо. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

— Что ты делаешь?

— Ищу пульт от ворот.

— Ты прячешь пульт от ворот в кустах рядом с воротами?

— Да.

— У тебя забор как стена.

— Ага.

— Крепостная.

— Ага.

— И насколько он большой? На весь квартал?

— Кажется, да. Ну, то есть да, на весь.

— И насколько большой квартал?

— Входи.

— Твою же мать…

— Да.

— М-м-м. Нормально так. Ты здесь живешь вместе с родителями?

— Нет. Не совсем.

— Так. Понятно. А где они? В домике на пляже или на вилле где-нибудь в Испании?

— Они мертвы. Технически… мертвы.

— Ох, прости. Я такой… Я же знаю, что в Тураке есть такие места, как это. И я даже ждал чего-то подобного. Просто… Не могу скрыть своего… Не знаю.

— Все нормально.

— А это что?

— Алтарь.

— Никогда раньше не видел таких огромных кристаллов! Это вообще кристаллы? Или жеоды? Кажется, так они называются?

— Так.

— Можно посмотреть?

— Конечно.

— Ух ты!

— Угу.

— А это Хит Леджер?

— Он.

— Мне нравится эта рамка из камня.

— Благодарю.

— Это все ты сама сделала?

— Я все это собрала.

— Можно я обойду его по кругу?

— Конечно.

Он ни к чему не прикасается и вообще никак не тревожит алтарь. Этим он отличается от всех моих предыдущих парней. Они хотели все потрогать, сфотографировать, взять на память или снять ролик для своих соцсетей. Все время спрашивали меня, где я это взяла, откуда вдруг такая идея, сколько это стоило, как я это сделала и зачем, а потом пытались сделать то же самое у себя дома или использовали фотографии моего алтаря, не указывая авторства.

Интересно, как этот парень, хорошо чувствующий физические пространства и их дизайн, так бережно и уважительно относится к миру и всему, что его наполняет. Крайне редкое явление.

Пару лет назад я ездила на Висячую скалу, собиралась устроить там тихий пикник — только скала и я. Мне не хотелось пить свой капучино на соевом молоке где-то в кафе, ходить в толпе людей, рыбачить, смотреть концерт или покупать сувениры. Даже фотографировать и разглядывать карту не хотелось.

Правда, когда я подъехала к бывшему вулкану, чьим вечным хранителем был Нганнелонг, то увидела, что за парковку нужно платить. Поэтому, чтобы устроить себе тихий пикник и прогуляться по горе, я должна заплатить за билет. У скалы были даже часы работы, которые скоро подходили к концу.

Здесь теперь находился развлекательный парк. И единственный способ наладить отношения с горой и ее хранителем — заплатить. Только потому, что какие-то люди решили, будто это их собственность, на которой можно заработать. И я должна не только заплатить им, но и соблюдать их правила поведения на бывшем вулкане.

Они даже повесили везде листовки с текстом об истории этой скалы, точнее, о том, что они считают историей, в которой всего лишь несколько абзацев посвятили ее исконным хозяевам. Зато написали, что «выражают свое почтение» им. И мне стало интересно: а как именно выражается это почтение, неужели в виде бизнеса, который ведется на скале?

Ведь истинное почтение и уважение требуют несколько большего, чем пустые слова и плата за билет. Здесь важны взаимодействие, творчество, интеграция ценностей, которые вначале кажутся инородными, но обретают смысл, когда мы начинаем понимать их и придавать им значение.

Никто и никогда не консультировался с австралийскими аборигенами и даже не приглашал их никуда, а это огромная потеря для всех нас! Мне всегда было интересно, как они, например, предотвращали лесные пожары. И не то чтобы каждый современный абориген мог бы рассказать нам об этом, но вот их предки точно знали, как обращаться с растениями, солнцем, ветром и погодными явлениями.

Но по какой-то причине никто не воспринимает всерьез их знания. В парламенте нет ни одного их представителя. Умирают они по большей части в тюрьмах, почти никто из них не имеет должностей, наделенных хоть какой-то властью и полномочиями. И это несмотря на множество комиссий, запросов на консультации и обзорных материалов. Многие мировые правительства осуждают Австралию за то, что она не делает ничего серьезного, рассматривая свои шаги навстречу аборигенам как акты жалости и милосердия вместо того, чтобы приносить реальную пользу.

И в результате жизнь этих людей, которые жили здесь изначально, стремительно сокращается, уровень самоубийств растет, социально-экономическое положение ухудшается, а возможностей становится меньше. А кроме того, мы никак не развиваем наши взаимоотношения с настоящими хозяевами земли, на которой живем, работаем, дышим, едим, умираем и занимаемся любовью.

Недавно я прочитала, что, согласно австралийскому законодательству, собственность на землю признают только за теми, кто может доказать свою непрерывную культурную связь с нею. Таким образом, аборигены остаются лишены не только того, что принадлежало им по праву, но, чтобы получить хоть какой-то доступ к своей собственности, еще и вынуждены доказывать нам что-то. А все потому, что мы боимся, что они поступят с нами так же, как мы поступили с ними.

И, кстати, это будет справедливо. Потому что я не знаю, что сделала бы, если бы завтра кто-то подкатил к моим воротам и забрал у меня вот эту землю, заявив, что она теперь принадлежит им. Даже представить не могу этот ужас. Это же мой дом! Что тогда станет с моим алтарем, моей ванной, моими книгами, Свинтусом, садом и фотографиями всей моей семьи? Куда бы я отправилась, чтобы оказаться в безопасности и покое? И что произойдет с моими детьми и детьми моих детей? Где они будут жить? И будут ли знать, кто они такие и откуда?

Скорее всего, нет. Это знание сменилось бы ужасом от того, что произошло в тот роковой день, когда из-под ног их матери, бабушки или прабабушки буквально вырвали землю. И этот момент предательства будет жить в их генах, окажется вшит в их ДНК и станет определять их больше, чем истинные корни и история рода. Это будет жить в их костях, их мозгах, их воспоминаниях. Будет преследовать их до тех пор, пока каждому не выплатят компенсации.

— Я чувствую аромат роз.

— Ага.

— Можно мне посидеть в гамаке?

— Конечно.

— Ого!

— А то!

— Прекрасное место!

— Да.

— А что с ними случилось?

— С моими родителями?

— Да.

— Погибли в авиакатастрофе.

— Ох.

— Да уж.

— Сочувствую. Сколько тебе было лет?

— Семнадцать.

— Черт.

— Они много путешествовали.

— Ясно.

— И умерли, занимаясь любимым делом. Вот и все. Им очень нравилось путешествовать вдвоем.

— А ты с ними путешествовала?

— Почти никогда.

— Черт.

— Да.

— Здесь невероятно красиво.

— Благодарю.

— А ты всегда оставляешь входную дверь открытой?

— Да. Никто не сможет перелезть через этот забор.

— Это точно.

— И Свинтус любит туда-сюда гулять. Так что, если услышишь маленький рождественский колокольчик, ты знаешь, кто это.

— Хорошо.

— Мы же просто болтаем?

— Думаю, да.

— А ты знаешь, что, если сесть вон под тем деревом, когда идет дождь, даже ливень, на тебя не упадет ни капли. Тут очень густая листва.

— Мне нравится, что ты поставила скамейку возле ствола. Это же фикус такой раскидистый?

— Фикус, да. Это мой дед еще поставил ее. Обычно он сидел здесь и рисовал акварелью. Его любимое место.

— Это его дом?

— Его. У него была целая толпа братьев и сестер, родители и даже родители родителей. Они все владели недвижимостью по всей стране. Преимущественно в Западной Австралии. Держали шахты, строили дома. В начале девятнадцатого века скупили кучу земель и потом двести лет сдавали ее в аренду крупным промышленникам, продавали или ставили на ней фермы. Папин папа — единственный из всех — отправился в большой город. Он очень любил Мельбурн. В душе был художником, хотел жить поближе к галереям, театрам и всему остальному. Очень любил обедать в «Пеллегрини» на Бурк-стрит. Он там чувствовал себя, будто в Европе. Всегда сидел за стойкой возле кухни. Они готовили специально для него грибное ризотто с трюфельным маслом, которое хранилось у них в специальном шкафу. К ризотто ему подавали бокал белого вина. У него были друзья в парламенте, иногда они вместе обедали там же. Мне кажется, его вообще больше привлекали мужчины. Точно не скажу, но мне так кажется. В общем, он купил этот дом и землю, привел здесь все в порядок и потом передал по наследству отцу. Папа был единственным ребенком, как и я. Так что… Вначале здесь жил он, а теперь я.

— А где вся твоя большая семья?

— Кто где.

— Вы видитесь хотя бы иногда?

— Почти никогда.

— Даже на Рождество?

— Да.

— Ого.

— Они нормальные, с ними все в порядке. Я как-то поехала к ним в Перт на Рождество. Но слишком остро чувствовала свои потери, когда они смотрели на меня. А ведь человек может вынести сколь угодно жалости, понимаешь? Хотя дело даже не в этом. Просто с ними — это было не Рождество. Мое Рождество может быть только здесь.

— Понятно.

— Да уж.

— Представляю, как нужно было распланировать все и предусмотреть, и так по-особенному взглянуть на это место. Мне очень нравится, что здесь все ориентировано именно на растения, а не на ландшафтный дизайн. Потому что в тех местах, для которых я работаю, все ровно наоборот.

— Хочешь, покажу тебе кое-что?

— Давай.

— У тебя есть монетки?

— Ой, нету. Я вообще никогда не ношу мелочь.

— Ладно, ерунда. Идем.

— Здесь вода из скважины?

— Да. И еще три резервуара для дождевой воды.

— О, круто.

— Ого, ничего себе! Гром!

— Да еще какой!

— Ага. А теперь знакомься.

— Вот это да!

— Артемида Эфесская. Настоящая стоит на фонтане на вилле дʼЭсте в Италии. Мои родители туда ездили на какую-то годовщину свадьбы и, когда вернулись, воздвигли ее здесь.

— Бог ты мой!

— Ага.

— Нет, лучше, наверное, богиня?

— Да, лучше.

— Она такая… плодовитая.

— Это точно.

— Хм.

— Загадывай желание.

— Ладно.

— Только думай хорошо. Оно обязательно сбудется. Артемида очень могущественна.

— Договорились.

— И ни в коем случае не говори мне, что загадал.

— Не скажу.

— Ух ты, луна!

— Круто!

— Загадал?

— Загадал.

— А теперь идем.

— По той же дорожке, по которой мы пришли сюда?

— Нет.

— Отлично!

47

Я не знаю, как познакомить его с домом. Хочется много говорить и рассказывать, как экскурсовод. Заскочить в свою комнату и убрать все шмотки, убедиться, что в туалете порядок, кровать заправлена, горят самые лучшие ароматические свечи, люстры приглушены, двери во все комнаты, в которые он не должен заглядывать, закрыты. Но все равно я не могу контролировать его ощущения. И не важно, сколько раковин я вычищу, где выключу свет и другое электричество, история, которую мне хочется показать ему, останется в его переживаниях.

Однажды я была в Музее старого и нового искусства, MONA, в Хобарте на Тасмании. На этот остров когда-то отправили сорок процентов всех заключенных Австралии, и, клянусь, его густые зеленые леса все еще хранят их темную энергетику. Куда бы я ни пошла, кого бы ни встретила и с кем бы ни познакомилась, казалось, все они хранят какую-то страшную тайну. Я рассматривала их дома — и там резко закрывались ставни или выключался свет. Каждую ночь я видела во сне людей в капюшонах, которые бродят по подземным переходам, отстукивают какой-то код и покрывают друг друга кровавыми татуировками. До недавнего времени ошибочно считалось, что все тасманийские аборигены, известные как народ палава, вымерли.

В тот день, когда я собиралась в музей, шел сильный дождь, и я попросила зонтик на стойке регистрации моего отеля. Женщина с акриловыми ногтями не моргнув глазом ответила мне: «Я извиняюсь, милочка, мы такого не держим. Да ты и так добежишь». Я вышла на улицу и, стоя под ливнем, оглянулась. Женщина внимательно смотрела на меня через окно.

Промокнув до нитки, я на специальном катере отправилась в музей. Служащие, одетые в черное с головы до пят, вручили мне виртуальный гид, который рассказывал об экспонатах и инсталляциях, расположенных на нескольких уровнях. Мои родители были здесь за много лет до меня и, вернувшись, взахлеб восхищались, насколько удивителен этот самый гид. Точно он и был главным экспонатом музея. «Каждый его рассказ — это просто невероятная история», — утверждали они.

Я смотрела на публику, толпящуюся в фойе и бродящую по залам. Все внимали этим устройствам в ушах и, нахмурившись, перебегали от одного экспоната к другому. Семьи, дружеские компании, влюбленные парочки. Я ни разу в жизни не видела такое количество посетителей в музее с утра в середине недели. Только потом узнала, что благодаря Дэвиду Уолшу, владельцу, для жителей Тасмании вход в музей бесплатный. Я купила билет, сделала несколько осторожных шагов с гидом в руке, а потом резко развернулась и подошла к дежурному смотрителю. «Хочу пройтись здесь голой», — сказала я и, стараясь не встречаться с ним взглядом, пошла в зал. И это стало одним из лучших решений, когда-либо принятых мною в жизни.

— Предлагаю тебе снять обувь и носки у порога. Скорее по соображениям тактильным, не гигиеническим. Хотя с гигиеной у тебя все в порядке.

— Что ты имеешь в виду под тактильными соображениями?

— Мне нравится чувствовать мрамор. Он заземляет и дарит прохладу. Говорят, в Японии к дому относятся, как к постели. Именно поэтому там снимают обувь у порога. Не полезешь же ты в кровать в ботинках! Но совсем не потому, что боятся втащить грязь. Грязь меня как раз не волнует. Но если ты против, не снимай. В общем, делай, как тебе удобно.

— О, дьявол!

— Что такое?

— Я просто положил тут свой джемпер — и он вдруг задвигался.

— Это Свинтус.

— Он же возник ниоткуда!

— Телепортация.

— Какой он огромный!

— Правда?

— Такой упитанный.

— Иди ко мне, милый. Хм. Кажется, он в тебе не уверен.

— Ну что ж, я уважаю его мнение.

— Может, он обиделся, что ты обозвал его упитанным?

— Может быть. Но, похоже, ему нравится мой джемпер.

— Я бы на твоем месте так не радовалась. Он просто утверждает на нем свой статус альфа-самца.

— И за это тоже уважаю.

— Нам сюда.

— Твоя елка такая красная.

— Ага.

— Сверкает вся.

— Да.

— И тут так много подарков!

— Я их коплю целый год.

— Заметно. Типа, подарочки самой себе?

— Да.

— Круто.

— Спасибо.

— И ты открываешь их каждое рождественское утро?

— Конечно, а как же.

— Это твои родители?

— Да, люблю это фото. Они здесь на фестивале роз в Марокко.

— Ого!

— Мама очень любила розы.

— Ты на нее совсем не похожа.

— Я знаю.

— В тебе есть что-то от твоего отца.

— Наверно.

— Он так изысканно выглядит в этом льняном костюме, с сигаретой в руке.

— М-да.

— А как ты время проводила, когда их не было дома?

— Была все время с бабушкой. Или со школьными подружками. Да по-всякому.

— Понятно.

— Можно я сниму юбку?

— Мне кажется, ты тут можешь в любом углу оставлять по одному предмету своей одежды.

— О, так намного лучше.

— Смотри-ка, Свинтус тоже с нами.

— А мы сейчас идем на кухню.

— Хорошо.

— Да уж.

— У тебя часто тут бывают гости? Званые ужины, вечеринки?

— Крайне редко.

— Кажется, тут все устроено для этого.

— Мои родители так развлекались. Папа обычно составлял меню, покупал закуски на лучшем фермерском рынке Мельбурна. Оливки, хлебные палочки, баклажановый соус, печеную картошку, долму. Они вместе с мамой тщательно выбирали, кого пригласить. Все обычно чувствовали себя не в своей тарелке, причем неизбежно начинал лить дождь ровно в тот момент, когда собирались делать барбекю. Все сидели вначале вон там, потом переходили в столовую, потом в гостиную, куда подавали десерт и коньяк. Вся эта социализация — просто цирк.

— Но при этом у тебя везде порядок! Я видел такую чистоту в домах, только когда их выставляли на продажу или когда хозяева ждут, что в любую минуту к ним может кто-то прийти в гости.

— Ну нет, все эти свихнувшиеся на чистоте меня просто бесят. На самом деле уборка — это священный акт. Вот ты делаешь уборку?

— Ну, как сказать. Делаю.

— Ну-ну.

— Вот именно.

— Можно тебя попросить?

— Конечно.

— Можешь порезать хлеб? Я не очень люблю это делать.

— С радостью!

— Я, конечно, режу его для себя. Но сейчас просто… в общем, было бы здорово, если бы это сделал ты.

— Разумеется.

О, только что был такой момент. На самом деле их было много. Просто сейчас меня словно молния ударила, когда я дала ему хлебный нож. Удивительно, какую силу имеет простая просьба о помощи. Я ничего не делала специально. Оно само так — бабац!

Вот всегда так: в такие моменты у меня обязательно руки чем-то заняты. Как будто я сосредоточена на происходящем или на том, что вот-вот произойдет, и упорно пытаюсь это подогнать или судорожно призываю, хотя ничто не предвещает. Я обязательно должна быть занята чем-то еще, чтобы чувствовать себя немного отстраненной, когда что-то внезапно случается.

На мгновение я даже перестала дышать, хотя пишут, что такое нарушение дыхания мешает потоку сексуальной энергии. Надо продолжать дышать. Ведь сексуальная энергия — все равно что волны в океане, и мы качаемся на них. Не надо суетиться, надо только дышать. Дышать.

Его ремень скользнул по моему бедру, и теперь мне страшно хочется потереться о него всем своим телом. Я собираюсь тихонько зажечь менору по всем правилам. Мы с ним не целовались и не обнимались, кроме того момента, когда он нес меня на руках. Я сказала что-то? Нет, нет, конечно. Конечно, я помалкиваю в тряпочку. Нелепость какая.

Наше общее энергетическое поле переполняет близость. Люди должны зацикливаться на физическом акте секса, ведь чем бы он ни был, его всегда мало. Секс может стать своеобразной отдушиной, если нет ничего другого — ни эмоций, ни энергетики.

Я прекрасно представляю, как люди зацикливаются на сексе, когда целыми днями сидят на работе, которая им даже не нравится, или находятся в отношениях, которые их не устраивают. И тогда секс становится способом удовлетворения потребности в комфорте и близости. Да одна только мысль о нем может устранить все проблемы, хотя бы на миг, точно наркотик.

И сейчас мое тело жаждет секса. Соски и клитор пульсируют от возбуждения, мне хочется облизать или покусать губы, чтобы хоть как-то успокоиться.

— Ты разрешаешь ему тут сидеть?

— Конечно. Это его место.

— Он смотрит на меня.

— Просто ты тут новенький.

— Ладно.

— Но он кажется вполне спокойным. Даже перестал ходить туда-сюда, просто сидит и наблюдает. Держит свое место и нас заодно охраняет.

— Тебя.

— Может, и меня.

— А ты не поджариваешь это вместе с авокадо?

— Нет, я авокадо кладу потом, вместе с листьями салата.

— Отличная идея.

— Да. Капельку веджимайта?

— Давай. Какой клевый пресс для сэндвичей!

— Еще бабулин.

— Мне нравится, что он в форме морской раковины.

— Ага. Французский. В нем можно вафли печь.

— И ручки не нагреваются?

— Не-а.

— Я нормально порезал?

— Ага.

— Помочь еще?

— Не надо. Просто посиди. Сейчас все поджарится. Хочешь сока?

— Да, спасибо. Тут?

— Нет, в другой дверце.

— А стаканы? Прости.

— Все нормально. Стаканы тут.

— Хочешь, я смешаю с алкоголем?

— Нет-нет, просто сок.

— Ты как, живой?

— Угу.

— А я вот… не совсем, кажется.

— О.

— Ага.

— Горе вообще некоторым образом забирает.

— Точно.

— Да.

— А бабушка у тебя еще жива?

— Нет. Умерла четыре года назад. Отошла в мир иной.

— Ох.

— Дома так… тихо.

— Верно.

— Тебя это раздражает?

— Ну так, немного.

— Какой аромат пошел! А, Свинтус? Мне кажется, я начинаю ему нравиться. Что думаешь? Он подсел поближе ко мне.

— Все может быть. О, смотри-ка на него. Так прикольно. Я иногда в самый разгар какого-нибудь напряженного разговора или вся такая погруженная в мысли или ощущения смотрю вокруг — и вдруг вижу кота. Сидит и наблюдает за мной. Не осуждая, не обвиняя. Просто смотрит. И мне это так нравится!

— Ого.

— А у тебя есть домашние животные?

— У меня нет. Но мои родители всегда держали собак. Теперь у них два пуделя. Джинджер и Фред.

— О, мне нравятся пудели.

— И мне.

— Большие?

— Огромные, темные, кудрявые.

— Как и ты.

— Ну, может.

— Они наверняка скучают по тебе.

— Кто, родители?

— С тех пор, как ты от них отдалился.

— Ну да, я же на другом краю города.

— Да я сейчас не о физическом расстоянии.

— Я понял.

— Может, съедим наши сэндвичи в библиотеке?

— В библиотеке? Почему бы и нет.

— Прямо по коридору, вторая дверь налево. Я буду там.

— Договорились.

48

Мне всегда несколько неловко готовить еду специально для кого-то еще. Собирать продукты, выкладывать их в блюдо. В процессе готовки я не думаю об этом, но вдруг спохватываюсь в полнейшем недоумении и сомнениях, пытаясь разгадать, что это я наворотила, как все это готовила и что именно хотела получить в итоге.

Я никогда не следую рецептам и рассматриваю их только как некие предложения, но вовсе не правила. Мои парни от этого приходили в бешенство. Особенно когда еда, приготовленная мной, получалась не такая, как хотелось бы. Точнее, блюдо не соответствовало их ожиданиям. Я-то обычно ничего не жду, только чтобы еда была питательной и наполняла меня жизненной силой ци.

Мне необходимо чувствовать разные текстуры. Салат айсберг, арахисовое масло, холодный, хрустящий темный шоколад, пористый тофу, жирный авокадо. Вкус у меня на втором месте. Однако большинство моих парней, и даже отец считали иначе. Вкус для них был символом статуса. Один мой парень напихивал полный рот еды, а потом выплевывал ее, если ему казалось, будто в ней слишком много куркумы, перца, чили или паприки или она несоленая.

Папа всегда заглядывал мне через плечо, когда я что-то готовила, и комментировал увиденное или предлагал улучшить его, что-то добавить. Кухня оставалась его владением. Почти всегда готовил именно он, как и закупал продукты на рынке. Мама лишь изредка ездила в супермаркет и раз в две недели готовила свое знаменитое вьетнамское карри. Это было единственное блюдо, которое она вообще умела готовить и которое каждый раз получалось точно таким же, как и в предыдущий.

Если же она решала поэкспериментировать с новыми рецептами или вкусами, то начинала волноваться, нервничать, лицо ее краснело. Но тут на помощь приходил папа и быстренько все «исправлял», а потом бежал в аптеку, покупал ей рецептурные лекарства, которые она обычно принимала перед сном, потому что «дико болела голова». Однажды она решила приготовить греческий пирог с фетой и шпинатом, так после этого целую неделю пролежала в постели.

Отец же воспринимал готовку как отдых от работы, хотя все равно выглядел не слишком отдохнувшим. Ведь ставки слишком высоки. Нужно было удовлетворить вкусовые рецепторы других людей, при этом все необходимое обязательно должно было быть в кладовой, холодильнике и в шкафчике со специями, причем обязательно свежее и непросроченное.

Кухня напоминала скорее поле боя, чем место для отдыха. «Не трать попусту, нужды не будет», — повторял он свою любимую поговорку. «Если я не хочу это есть, внутри меня оно растратится так же попусту», — отвечала я ему. Он считал такое отношение к еде огромной привилегией, так оно и было. Хотя мое несъеденное картофельное пюре не имело никакого отношения к тому, что в мире есть люди, умирающие от голода и жажды, и есть другие, отказывающиеся распределять ресурсы с любовью и вниманием ко всем живущим на земле.

Короче. Каждое утро папа поджаривал мне рогалик с черникой и упаковывал в коробочку остатки пасты с соусом песто и какой-нибудь фруктовый салат, чтобы я съела это во время ланча. Он считал себя королем остатков, планировал все наши трапезы и то, что можно будет сделать с остатками. Ни один кусочек никуда у него не пропадал. А когда я решила готовить себе завтраки и упаковывать ланчи, он все равно пытался мне помочь. Вставал спозаранку, сидел на кухне с газетой, пил чай, пока я готовила еду. Спрашивал, что купить для меня на рынке, чем я планирую сегодня заняться и как спала, пытался обнять меня на прощание. А потом совершенно забывал купить то, что я просила, твердил, что не смог унести такую тяжесть, и мне стоило бы это добавить в список покупок, а не просто сказать, и вообще, он больше не будет покупать мне вишни, в последний раз они пролежали в холодильнике у стенки, пока не испортились, как я должна была помнить.

Я же отжигала в школе своими ланчами типа сэндвича с арахисовым маслом и бананом, на что мои друзья говорили: «Блин, пусть лучше папа тебе готовит ланчи, а то у тебя жуть какая-то получается! Это же так мило с его стороны! Вот бы мне мой собирал ланчи! А то он даже не заглядывает на кухню!»

Мой же папа буквально жил на кухне. Кухня нас объединяла. Я буду всегда помнить о том, что он не любит растительный сыр и кориандр и что кинза «перебивает вкус любого блюда». А мою гималайскую соль, которую я насыпаю на поджаренный с маслом хлеб, он бы счел дико вредной и не стал бы даже пробовать. Беспорядок на кухонном столе ему тоже бы не понравился. Оставленные на ночь грязные тарелки приводили его в бешенство, но он всегда добирался до них раньше меня, а потом жаловался маме.

Зато ей бы очень понравились мои сэндвичи. Хотя она никогда их не готовила для себя. И даже если бы я сама каждый день их готовила для нее, она бы их не ела, потому что всегда предпочитала папины, причем из тех продуктов, которые выбирал именно он.

49

— Я по-быстрому схожу за кориандром и вернусь.

— А я пойду в библиотеку?

— Хорошо.

— Мне было интересно, что там за окном. Я в него только свое отражение видел, а там… бассейн. Точно, бассейн. И алтарь тоже видно. Блестит.

— Да, его видно почти отовсюду, и именно поэтому он там. На энергетическом меридиане.

— Снова гремит.

— Угу.

— А Свинтус при этом такой спокойный.

— Да, он всегда спокоен в грозу.

— Интересно, сколько времени?

— Ага.

— У тебя так много всяких трав.

— Да, много. А еще есть огород и фруктовый сад. Хватает дел, особенно в жару. Сейчас там все закрыто специальными экранами, и салат еще не вырос. Латук вообще летом почти не растет, поэтому пока я покупаю в супермаркете айсберг. Прости.

— А помидоры свои?

— Да. И еще, наверно, буду делать свой сыр. Сейчас как раз думаю об этом.

— Ясно.

— А садом ты сама занимаешься?

— Сама, конечно.

— Понюхай.

— Да, приятно пахнет.

— Удивительно, как точно они знают, как следует расти. Просто тянутся к жизни, и неважно, сколько камней и всяких неприятностей у них встает на пути. Ничто их не останавливает. Они просто отдают себя этому миру. Это ведь так легко на самом деле.

— Соглашусь.

— Хорошо.

— Хочешь, я закрою дверь?

— Нет, не нужно, пусть будет открытой.

— Можно кое в чем признатьсятебе?

— Конечно.

— Мне кажется, это очень печальное место. Можно ведь так сказать? Я пока не видел весь дом, все комнаты и все, что тут есть, но мне почему-то так кажется. И ты здесь делаешь столько всего прекрасного. Просто…

— А если бы я тебе не рассказала, что случилось с моей семьей, тебе тоже так казалось бы?

— Не знаю.

— Хм.

— Наверно.

— Хорошо.

— Свинтус идет за мной.

— Держи друзей близко, а врагов еще ближе.

50

— Все готово. Дать тебе сэндвич?

— Ага, аппетитный.

— М-м-м.

— Ты прочитала все эти книги?

— Почти.

— Серьезно?

— Да. Они мне тоже как родители.

— Точно.

— Хочешь сесть в большое кресло?

— Это кресло твоего отца?

— Ой, нет, оно ему не понравилось бы. Его кресло в другой комнате, а это я купила пару лет назад себе в подарок на Рождество.

— Прекрасно.

— Спасибо.

— Никогда не сидел в круглых креслах, как и на круглых диванах.

— Это очень удобно.

— И впрямь.

— Ага.

— Боже, мне же вставать отсюда не захочется!

— Согласна.

— Не хочу только испачкать его.

— Да ерунда.

— О, смотри-ка, Свинтус меня опередил!

— Хозяин в доме. Но ты можешь сесть вместе с ним, если хочешь.

— Страшновато что-то. А чем занимался твой отец?

— Он был ученым.

— И книги писал?

— Да. И теперь мне приходят гонорары за них. Видимо, его работы какие-то очень ценные в академических кругах. Могу показать тебе, если хочешь, только они в другой комнате. Я их никогда не читала, поэтому мне совсем нечего о них рассказать.

— Ясно. А почему не читала?

— Подростком я думала, что прочитаю их, когда мамы и папы не станет. Я представляла, как они умрут, понимаешь. Не тогда, потом. Представляла себя гораздо старше, уже прожившей свою жизнь и имеющей собственные представления о ней, чтобы нас с родителями разделяло очень многое. В общем, пока мне читать эти книги слишком рано. Еще не так много времени прошло.

— А я мог слышать о них?

— Вряд ли.

— Ладно. Можно я сейчас замолчу и откушу кусочек? Выглядит, конечно, потрясно. Я, правда, не привык есть вегетарианские сэндвичи, но этот меня впечатляет.

— Ешь, конечно.

— М-м-м-м!

— Нравится?

— Не то слово! Просто язык можно проглотить.

— Ура.

Еда — самый разоблачительный процесс, когда человек становится уязвимым. По ней сразу можно понять, как он взаимодействует сам с собой и со своей жизнью.

Парень, который сидит вместе со мной в библиотеке, откусывает большие куски и смакует каждый. Старается при этом откусить так, чтобы как можно больше ингредиентов сэндвича попало в рот одновременно. Затем он закрывает глаза и жует со всей страстью, а потом откусывает снова, и все повторяется. Он не обкусывает края, чтобы оставить на потом заполненную серединку, не ловит кусочки авокадо, когда они падают обратно в тарелку. Он позволяет им упасть, а потом хватает своими замаслившимися пальцами и отправляет в полный рот.

Мои одноклассницы в средней школе утверждали, что нельзя есть в присутствии мальчиков. Даже если мы все вместе шли куда-то в кафе, девочки брали сок, или молочный коктейль, или кофе и изящно потягивали их, пока мальчики жевали с открытыми ртами курицу с пармезаном, бургеры, чипсы, запивали все это газировкой, разговаривали и смеялись.

Одна моя знакомая девушка встречалась с парнем восемь месяцев и гордилась тем, что он ни разу, никогда-никогда не видел, как она ест. Я у нее как-то спросила, а что, ты и погадить в туалет у него не ходила? Она взглянула на меня так, будто я злобная мегера, которая хочет ее мучений. Ну да, ну да.

Я же всегда ела в присутствии мальчиков и мужчин и даже ходила у них дома в туалет по-большому. И то, и другое, кстати, составляют основные права человека. Если ты хочешь есть — ты должен поесть, а если хочешь посрать — иди и посри. Корсеты давно вышли из моды, и я не собираюсь себя хоть как-то ограничивать.

Тем не менее я ем очень медленно и вдумчиво. Не люблю, когда все валится из сэндвича, меня это прямо раздражает. Люблю откусывать и смаковать маленькие кусочки, контролировать и полностью осознавать себя во время еды. А всякие пляски вокруг еды меня иногда просто вымораживают, и тогда я либо начинаю есть бездумно, либо вовсе отказываюсь от еды.

— Как-то быстро я со всем справился.

— Надо было сделать тебе еще один.

— Нет-нет, этого было достаточно, и он был прямо то, что надо.

— Ладно. А мне как раз многовато. Хочешь, возьми мой.

— Точно?

— Точно. Я уже спать хочу так, что с ног валюсь. А ты?

— И я.

— Тогда идем? Могу предложить тебе гостевую комнату, или, если хочешь, можешь спать со мной. Только, знаешь… если я говорю «спать» — это значит именно спать. А не заниматься сексом или чем-то еще. Я очень устала. Понимаешь?

— Понимаю.

— Прости, ты же еще не закончил.

— Да нет, все нормально. Было ужасно вкусно, правда. Спасибо.

— На здоровье. Ты нормально к темноте относишься? А то мне неохота идти свет включать.

— Нормально. Ой! Это та самая лестница?

— Да, мы идем наверх.

— Понял.

— Нам сюда.

Его руки такие изящные и в то же время неожиданно мозолистые и прохладные. Я прочитала у Луизы Хей, будто мозоли означают, что человек накрепко привязан к своим идеям и страхам. А другой экстрасенс сказал, что у меня они появились потому, что я слишком крепко цепляюсь за мир. То есть мозоли как воплощение желания выжить любой ценой.

Мы уже почти подошли к моей комнате, и я изо всех сил стараюсь идти медленно, потому что мне нравится держаться с ним за руки. Всего только один парень за всю мою жизнь держал меня за руку. Мы тогда переходили дорогу, и я вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, а он — как будто мой папа. Все же остальные обнимали меня за плечи, и мне это казалось слишком неуклюжим, я чувствовала тяжесть их рук. Но в то же время это иногда успокаивало. Мой последний парень признался, что когда обнимает меня вот так, то делает это не для меня, а для себя самого — чтобы избавиться от страха и неуверенности.

— Вот это да!

— Да.

— Никогда в жизни не спал на кровати с балдахином!

— Я хочу открыть балкон, чтобы слышать шум дождя, я под него хорошо засыпаю. Чувствуешь запах? Он скоро начнется. М-м-м. Тебе что-нибудь нужно?

— Нет, спасибо, ничего.

— Отлично.

— Я только что понял, насколько устал.

— Отдыхай.

— Да.

— Ох.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

51

Он взял и приснился мне. Опять вечеринка. Мы снова сидим и разговариваем, все то же самое, как было, за исключением того, что все происходит на берегу океана и мы сидим на каком-то огромном утесе. Ярко-голубое небо, волны разбиваются о камни, я даже чувствую их брызги на лице. Но он этого не замечает. Мы говорим и говорим. И вдруг он как будто отвлекся, резко дернулся, вскочил, повернулся, потерял равновесие и начал падать вниз; я протянула руку и поймала его, мне было легко его удержать. А он висел над пропастью и повторял: «Позволь мне упасть, позволь мне упасть». — «Ты уверен? — спросила я. — Я могу тебя держать». Но он ответил: «Мне нужно упасть. Нужно упасть». И я позволила ему упасть.

52

Он влетел в мою комнату подобно космическому кораблю. Нет, он не храпит, хотя спит довольно крепко. Может, из-за алкоголя. Я могу погладить его волосы посмотреть, пошевелится ли он. Нет. Не шевелится. Так и спит.

В нем есть какая-то непринужденность, и это меня немного волнует. Интересно, испытывал ли он какие-нибудь чувства, которые поглощали бы его целиком? Был ли в его жизни кто-то или что-то, из-за чего он мог забыть о себе? Кажется, будто он бессознательно дрейфует по жизни и встает на якорь только во сне.

И если вдруг заговорить с ним о чем-то неприятном, или произойдет какая-то трагедия в семье, или случится что-то на работе, он заснет, чтобы восстановиться. У меня все совершенно иначе. Я не могу уснуть, пока не почувствую себя в безопасности. Удивительно, как у меня получилось в этот раз.

Солнце уже встало, но дождь все еще идет. Мне нравятся его плечи. Они какие-то невероятные. Просто угроза для других мужчин. Наверняка его когда-то дразнили или даже буллили из-за таких плеч. У него огромное сердце, люди этого не понимают. Им кажется, что мужественность нужно воспитывать, заслужить ее, а те, у кого есть сила и кто несет любовь, опасны и ненадежны, им нельзя доверять. И тогда единственный способ заставить их показать свою силу — попытаться уничтожить ее.

Я читала историю о человеке, который отправился в деревню. Ему хотелось познакомиться там с людьми и с их образом жизни. Он работал в поле и вдруг услышал, как все деревенские жители начали кричать, а потом побежали. Он посмотрел вокруг и увидел, что все они бегут от арбуза.

Он подошел к нему, взял его в руки, пришел к ним и сказал: «Это же просто арбуз!» Все в ужасе смотрели на него. А он положил арбуз, разрезал его на части и сказал: «Смотрите, его можно есть. Это очень вкусно!» — и сунул себе один кусочек в рот. Каждый кусочек он смаковал и ел с удовольствием, и арбузный сок стекал у него по подбородку. «Смотрите», — повторял он.

И когда был съеден последний, жители деревни набросились на него, связали, а потом пригвоздили к распятию и пытали три дня, пока он не умер.

Другой мужчина приехал в эту же деревню и тоже захотел познакомиться с людьми и их жизнью. Он работал вместе с ними в поле, когда все вдруг начали кричать и побежали куда-то. Он обернулся и увидел, что все бегут от арбуза. Ему стало смешно. Это же был просто какой-то дурацкий арбуз. Но он заорал и побежал вместе со всеми.

Много лет бегал этот мужчина вместе с жителями деревни, потом начал кампанию против арбузов и даже объявил им войну. И все его обожали, заискивающе смотрели на него и были ему страшно благодарны за защиту и заботу.

53

У него немного засалились волосы. Он не должен их так часто мыть. Но пусть это будет его грязным секретиком, единственным разрешенным пороком. Еще от него немного пахнет. Такой дымно-сладкий аромат подмышек. Дождь льет как из ведра. Я скучаю по дождю, когда не танцую под ним.

Странно, что люди не выскакивают на улицу, чтобы насладиться дождем, увидеть радугу, когда она появляется, но у людей обычно целая куча забот. Типа, извините, у нас есть дела и поважнее. Но что может быть важнее дождя?! Что могут быть за неотложные дела, когда наяривает такой дождище?! Когда может вылезти радуга?! Да существа с других планет и из других измерений отдали бы все, только чтобы окунуться под этот хренов дождь, чтобы только увидеть его! Выбирайтесь на улицу, чертовы придурки!

— Хм.

— Хм?

— Привет.

— Дождь идет.

— Ага.

— Люблю этот звук.

— И я.

— Выспалась?

— Вроде да.

— Выглядишь отдохнувшей.

— Правда?

— Правда. Ты вообще легко засыпаешь.

— Наверно.

— Точно тебе говорю.

— Я хочу на улицу.

— На улицу?

— Ага.

— Под дождь?

— Ага.

— Серьезно?

— Пойдешь со мной?

— М-м-м. Не знаю. Не уверен. Что ты будешь там делать?

— Буду… под дождем.

— И правда. Да.

— А ты еще поспи. Я вернусь.

54

А дождь льет пуще прежнего, и я медленно спускаюсь по лестнице. Он не пошел со мной, понимаю его. Ни один парень никогда не выходил со мной под дождь. Все они смотрели баскетбол по телику или спали, потому что нафига им дождь, и вообще я веду себя как блаженная. Танцы под дождем не имеют смысла и ни к чему не ведут. То есть ведут, конечно. К тому, что я промокну, замерзну, потом мне нужно будет согреться, принять душ, может, выпить чашечку чая, и мне нравится все это в совокупности.

Свинтус уже ждет меня внизу и, едва заметив, как я иду, плюхается на спину и начинает кататься по мраморному полу.

Хорошо, что я оставила кухонную дверь открытой. Можно просто сбросить кимоно и выскочить под дождь. Вот оно! Большие холодные капли разбиваются о мою кожу. Такие тропические, такие бескомпромиссные. Даже мурашки побежали. Так, надо расслабиться — шея, лицо, руки.

Мне хочется спуститься на лужайку, но вдруг он меня не найдет, если я ему понадоблюсь зачем-то. Ну и ладно. Он может увидеть меня с веранды. Пойду лягу в траву и поваляюсь в грязи. Твою же мать. Каждый день я лежу на этой лужайке и каждый день чувствую себя по-новому. Дождь вбивает меня в землю все глубже и глубже, я вращаюсь вместе с нею, не знаю, как буду возвращаться, на мне столько грязи, я ее всю растащу по дому. Ну и ладно.

— Эй!

— Ой.

— Дать тебе полотенце?

— Не сейчас.

— А где они?

— Что?

— Где полотенца? Я принесу для тебя одно.

— Ладно. Полотенца в ванной! Внизу! За кухней!

— Хорошо!

Интересно, что он собирается делать, когда выполнит задачу, которую сам для себя придумал.

— Вот!

— Что?

— Я положил его сюда!

— Ладно.

— Какой ливень!

— Что?

— Ливень, говорю!

— Да!

— Да!

— Как из ведра!

— Я чувствую!

— А что ты делаешь?

— В каком смысле?

— Хм.

— Хочешь спуститься сюда?

— Не знаю.

— Ладно.

— А надо?

— Не знаю.

— Ладно, на хрен! Я иду!

— И правда! Блин!

— Точно! Черт возьми!

— И впрямь!

— Смотри! Я скидываю эту чертову одежду!

— Р-р-р-р-р-р!

— Р-р-р-р-р-р!

— Ого, как скользко! Вот черт! Да тут можно убиться нахрен!

— Осторожней!

— Тебе и впрямь это нравится.

— Это же потрясающе. И очень полезно для кожи.

— Это дико здорово. Черт, миллион лет прошло с тех пор, как я в последний раз валялся в грязи. Даже не валялся, а так, немного наступил. Даже в детстве.

— Что?

— А мне, блин, это нравится!

— Я вижу!

Его тело одно из самых красивых, какие я когда-либо видела. Он смотрит на меня, и что-то включается или выключается, или все вместе. Я знаю этот взгляд. Но это и какой-то новый взгляд, потому что — его. Дождь ему к лицу.

Он просто лег рядом со мной и прижал руку к моему животу. А теперь прижимает ее к моему сердцу, обвивает вокруг шеи. Убирает волосы с моего лица — и все превращается в грязь и воду. Его рука возвращается к моим бедрам, сжимает их. Его тело так близко, что я чувствую, какой он у него твердый, какой настойчивый. Я рада, что ничего не говорю. Тихонько смеюсь, а он, кажется, и не слышит. И это к лучшему.

Он держит мою грудь обеими руками, целует ее, впивается в мои соски. Причем не зубами. Ненавижу, когда зубы вступают в игру слишком рано и лишают меня безопасности, чувственности, мягкости. Только губы и язык. Я кладу ему руки на грудь, волоски на ней жесткие, вьющиеся, спутанные. Он весь сплошное сердце — большое, влажное, наполненное любовью. И бедра у него такие узкие! Я и представить не могла, какие они узкие. Я сжимаю ладонями его ягодицы. Они такие упругие. Такие упругие. Такие блестящие плечи, скользкие, твердые. Во рту у меня кусочки грязи, я чувствую, как она хрустит на зубах.

Я не хочу заниматься сексом и думаю, он знает это. Его ладонь на моем лице, и я беру его большой палец в рот. О, его тело, его член и этот чертов дождь! Я сосу его большой палец. Я хочу закрыть глаза. О, нет. Его рука на моей вагине. Я сомкнула бедра, и он понял этот намек и убрал ее. Этого хватит. Этого… так много.

Его глаза прищурены под тяжелыми дождевыми каплями. Волосы падают на лицо, я хочу поцеловать его. Хочу почувствовать все, что есть в этом человеке. Поцелуй показывает все, за ним не укрыться. В хорошем поцелуе нет борьбы за власть. Это как целоваться с вечностью. Это рай на земле. Это глаза, открытые и закрытые, это губы, дыхание, плоть, щетина. Надеюсь, этого пока недостаточно, чтобы вторгаться в запретное. Хотя да, у него на лице растут волосы, иногда он их бреет, наверняка в последний раз делал это примерно неделю или даже дней десять назад.

Мне нравится, когда поцелуи такие живые, такие подвижные. Ведь мы точно извилистые тропы, читаем мысли друг друга, следим за лицами друг друга. Ничто нас не сковывает, и мы погружаемся все глубже. Его руки ласкают мое лицо, шею, волосы, бегут по моим рукам, он приподнимает меня за талию от земли, мои половые губы наливаются всякий раз, когда он всем телом прижимается ко мне.

Не заниматься сексом так сексуально. Интересно, каково это — чувствовать его руки в моей вагине и сверху, на ней. Каково чувствовать вагиной его рот, его член, когда мы прижимаемся друг к другу животами, бедрами, каково чувствовать, как его руки сжимают мои ягодицы, мой живот, мои бедра, талию, скользят вверх и вниз, всюду, везде. Его губы такие полные, мягкие, удивительно просто. Хотя со стороны они не так роскошны.

Я вдруг вспоминаю одно занятие йогой. На нем инструктор ходил по комнате, мы стояли в позе собаки, и с сильным русским акцентом он то и дело повторял: «Это волшебно, волшебно».

Я ужасно рада, что мы не целовались ровно до тех пор, пока не настало время. Пока мы уже не могли терпеть, чтобы не поцеловаться. Мы как будто вошли в единый ритм, и это было таким блаженством.

Он засунул свой язык мне в рот, и я засунула свой ему. Он улыбнулся, и я поняла, что он улыбается, потому что почувствовала его зубы. Обхватила его член рукой и сжала его. Он немного раздвинул бедра, тогда я взяла его мошонку и потянула вверх. Они идеальны, и тяжесть его бедер так утешает. Но я не хочу продолжения. Я не хочу, чтобы его член проникал в меня. Уже и так происходит слишком много. Если бы его член вошел в мое влагалище, он сразу бы сник. Это бы только все испортило, а не улучшило. Я — процесс, а не объект этого процесса. Не надо ничего совать в меня. Мужская энергетика остается в теле женщины примерно год, так что… В смысле, это совсем не то, к чему следует относиться легкомысленно.

Моя рука сама по себе плавно обогнула его член. Я практически не задумывалась об этом. Немного странный угол получился. Хотя наверняка при этом нажимаются какие-то особо нежные и чувствительные точки, потому что он вдруг дрожит и перестает целовать меня. И я плачу, хотя из-за дождя этого не видно.

Я часто плачу во время секса. Один мой парень любил брать меня грубо, и мое тело сразу начинало плакать от этого. Я принималась рыдать раньше, чем понимала это.

Как-то ночью он трахал меня сзади, и это казалось мне таким чувственным и необычным, что мне было даже удивительно, но вдруг он вонзил свой член мне прямо в зад, я закричала, рванулась вперед и не могла успокоиться еще несколько часов после этого.

Ведь член — не пистолет. Не механизм. Это плоть. Она должна быть безопасной. Но вот это вторжение было слишком жестким. Моя задница болела несколько дней, и еще несколько лет я прокручивала в голове этот случай. Тот парень сказал мне, что все было ужасно, что я явно «не уверена» в сексе и «не так опытна», как он. Я расслабила руку, его лоб прижимается к моему. Может, он все-таки почувствовал, что я плачу? Вряд ли.

А другой парень просто ненавидел, когда я во время секса плакала от радости, потому что он сам никогда не мог заплакать. Из-за этого он не чувствовал себя божеством, так что, едва поняв, что я снова заплакала от своей любви к нему, он поднимался, вставал со вздохом, надевал футболку и выходил из комнаты.

Дождь успокаивается. Интересно, ждет ли он оргазма? Он все еще напряжен. Можно пощекотать его пенис кончиками пальцев, пока мы лежим. Можно потереться о него всем телом. В нем так много энергии и силы. На самом деле прикладывание эрегированного члена ко лбу — лучшее средство от головной боли.

Небо такое яркое и светлое, и так сияет. О, черт, дождь опять начинается! И все начинается снова. Его живот снова волнуется, мышцы на плечах напрягаются, глаза закрыты, голова повернута в сторону, вены на руках и шее набухают и становятся похожи на полноводные реки. Он выглядит так, будто вот-вот кончит.

— Прости.

— За что?

— Ты не кончишь.

— О, нет, не надо так!

— Я больше не могу.

— Ох.

— Наверняка уже полдень, как думаешь?

— Наверняка, да.

— Серьезно?

— Да.

— Хорошо.

— Хм.

— Мне… пора ехать к родителям.

— Чтобы помочь маме готовить рождественский ужин?

— Да.

— Ее знаменитое гуакамоле?

— Да.

— Хочешь принять душ перед уходом или что-то еще?

— Да, конечно, было бы здорово.

— Хорошо.

— Солнце выглядывает.

— Хм.

Я чувствую, как замедляется его сердцебиение. Грязь высыхает и прилипает к моему телу. Чувствую, как она стягивает кожу. Он вынес на веранду всего одно полотенце, и вдруг у меня случается дежавю. Черт. Я оглядываюсь и вижу Свинтуса возле двери. И это тоже не впервые. Не первый раз, не единственный и не последний. Так уже было много, много раз и повторится снова, опять и опять, до бесконечности.

У нас одно полотенце на двоих. Я могу забежать внутрь и взять там полотенце для себя. Почему-то он захватил с собой только одно, когда вышел сюда, причем небольшое, так что мы не сможем укрыться им вдвоем. Хотя, кажется, он немного дистанцировался от меня. Наверняка ему нужно чуть больше пространства, и я понимаю это. Эякуляция отнимает у мужчин много сил. И сейчас я почти чувствую себя виноватой. Ведь когда они думают о ней, она представляется им поистине приятным освобождением, но когда она случается, они теряют почти все жизненные силы.

И теперь его тело пытается восстановиться и вновь набраться энергии. Интересно, как регулярно он эякулирует и давно ли делал это в последний раз. Некоторые мужчины кончают постоянно, другие же выглядят так, будто у них это происходит слишком часто или настолько регулярно, что это их убивает и они почти лишены сил.

— Я пойду возьму еще одно полотенце.

— Да, хорошо, прости.

— Все нормально. Я быстро.

— Я с тобой.

— Ладно.

— Эй, а что это там?

— Ох. Спальня моих родителей.

— Просто дверь была открыта, я не специально.

— Должно быть, сквозняк открыл.

— Ох.

— Ты…

— Нет-нет, что ты.

— Я могу показать тебе ее, если хочешь.

— Нет. Правда.

— Все нормально. Входи.

— Тут… все так, как они оставили?

— Да, так.

— Черт.

— Прямо за тобой стоит стул.

— Спасибо, да. Ох, блин, прости, я его испачкаю.

— Да ерунда.

— Иди за полотенцем, или что ты хотела.

— Ладно. С тобой точно все в порядке будет, если я тебя здесь оставлю ненадолго?

— Да-да.

— Хорошо.

55

О, нет. Это нехорошо. Он же сидит в спальне моих родителей, голый, весь покрытый грязью. Надеюсь, я не рухну в обморок. Однажды после третьего свидания я была так поглощена удовольствием от полученного внимания, что потеряла сознание прямо посреди ночи в ванной. Зашла туда, взглянула в зеркало и очнулась уже на полу с огромными кровоточащими ссадинами по всей спине оттого, что зацепилась за шкаф, когда падала.

— Почему… почему здесь все так? Почему их спальня осталась такой?

— Знаешь, я убрала почти весь дом, когда они погибли. Какие-то вещи сожгла, много всего отдала на благотворительность, что-то — в архив. Но две комнаты не тронула. Их спальню и папин кабинет. Все остальные стоят пустыми, или я постепенно превращаю их в то, что имеет для меня совершенно новое значение. Рождественские подарки, которые я дарю сама себе каждый год, заполняют пустоту новыми вещами. Обычно эта дверь закрыта. В общем, вот так.

— Черт.

— Угу.

— Эти часы сломаны?

— Да.

— Смерть — это нечто… фатальное.

— Угу.

— То есть люди просто исчезают и… оставляют после себя все, что у них было. Жутко.

— Да. Я часто думаю о том, как на это посмотрели бы какие-нибудь инопланетяне. Типа, мы появляемся на этой планете, а потом просто… исчезаем. Раз — и нету. Это необъяснимо. Странно, мы вот задаемся вопросом о том, существуют ли инопланетяне. Но все, что нам нужно, — это посмотреть в зеркало. Привет, а вот и мы.

— Одуреть.

— Да уж.

— Можно мне посмотреть другие комнаты?

— А тебе это надо?

— Да.

— Уверен?

— Уверен.

— Прямо сейчас?

— Если можно.

— Ладно.

— Не все, может быть. Может, только одну. Не знаю. Я хочу оставить другое впечатление. Не такое… жуткое.

— Хорошо.

— Правда?

— Да. Я знаю, что тебе показать. Идем.

56

Я хочу показать ему комнату, которая находится за гостиной. Вход в нее закрыт елкой. Дверь на самом деле никто не замечал, поэтому ни у кого не было чувства, будто они что-то упустили. Обычно прогулка по розарию, алтарь и фонтан утомляют, так что люди готовы уйти. Или включить телевизор, или полежать у бассейна, или заказать доставку еды.

Правда, спальню моих родителей тоже никто не видел. Никто не валялся со мной в грязи под дождем. Так что, мне кажется, учитывая это, я должна показать ему ту комнату, раз уж он хочет. Я соорудила ее к первому Рождеству после смерти мамы и папы. Ухаживать за ней не составляет большого труда, именно поэтому я ее и сделала. Это меня хоть как-то отвлекло.

Комната хорошо изолирована и имитирует тропический климат Северного Квинсленда. Я захожу туда каждое утро. Поливаю растения, проверяю температуру и при необходимости корректирую ее. Она всегда должна быть около тридцати градусов. Летом ее легче поддерживать, потому что на улице жарко. Ночью я позволяю ей немного упасть. Влажность тут всегда примерно шестьдесят — семьдесят процентов.

Все стены, пол, дверь здесь желтые, потолок — из толстого стекла. Комната заполнена ярко-розовыми пентасами, оранжевыми иксорами, пушистыми меликопами и эводиями. Еще тут растут несколько бобовых деревьев с пышными кронами, и пагоды метельчатые, и омела сейчас цветет как сумасшедшая. Инжир. Надо сорвать несколько штучек. Инжир очень сексуален. Начала появляться белая шелковица. А у листьев липы сейчас самый темный оттенок. Лучшее время, чтобы он увидел эту комнату.

— Я даже не заметил тут дверь!

— Конечно, не заметил.

— А Свинтусу сюда можно?

— О, нет. Иди отсюда. Послушай, наверняка поначалу ты будешь в шоке. Но! В этой комнате нет ничего, что могло бы навредить тебе. Понимаешь?

— Понимаю.

— Я побуду с тобой немного, а потом, наверное, уйду. Ты ненадолго останешься там сам с собой. Войдем вместе, чтобы ты понял, что там безопасно. Представь, будто мы с тобой в средневековой Англии, пьем вино из одного кувшина и понимаем, что оно не отравлено. Ну или что-то вроде.

— Хорошо.

— Ладно.

— А что мне делать с полотенцем?

— Оставь его на себе. Ну или сними. Не важно.

— Ладно. Понял.

— Ну, идем.

57

Когда я впервые пошла с родителями в зоопарк, они отвели меня в Дом бабочек, и я поняла, что нам скоро конец. Их непредсказуемость, резкость, стремительность, хрупкость, верткость, изворотливость и что-то еще такое же мерзопакостное — все это было слишком для меня.

Я замерла совершенно потрясенная, особенно потому, что мать моя была абсолютно спокойна. А ведь она все время просила папу убивать пауков и повсюду распыляла инсектициды.

Я выскочила наружу, чтобы подождать родителей. Перспектива того, что хоть одно из этих омерзительных существ сядет на меня, дотронется до меня своими крыльями или лапками, меня совершенно не радовала. Не то я хотела увидеть, отправляясь в зоопарк.

Я хотела посмотреть на львов, отделенных от меня клеткой. Думала, буду стоять за плексигласовыми стенами аквариумов и наблюдать за рыбами и тюленями. И совсем не ожидала оказаться в самой гуще опасных тварей, находясь при этом в окружении людей и животных.

Ведь чтобы находиться среди бабочек, тело должно быть совершенно неподвижным, а разум — открытым. Тогда я была не готова к этому. Боялась убить хоть кого-то из них или так испугаться, что кто-то сядет на меня и я ненароком прихлопну его. Я не могла вынести их хрупкости. Не могла доверять самой себе.

58

Парусник Улисс целился прямо в его лицо, потом в плечо и теперь сидит там, весь ярко-синий и спокойный. Он даже не вздрогнул. А бабочке нравится грязь на его коже. Должно быть, считает это сочетание идеальным — соль и грязь.

Мне пришлось получить лицензию на разведение самцов и самок Парусника Улисса. Но это было нетрудно. Ученые, исследователи и заводчики время от времени приезжают ко мне, я варю для них черный кофе без молока, они делают заметки, а потом берут особей и развозят их по разным уголкам страны, чтобы поддерживать популяцию в местах естественного обитания и в заповедниках.

Некоторое время назад все боялись, что бабочки Улиссы вымирают. Так что я и воспользовалась возможностью и, горюя после гибели родителей, решила создать для них этот маленький мир. Я не использую ни гербициды, ни какие-либо другие химические средства, потому что они вредят Улиссам и нарушают их пищевую цепочку. Здесь у меня живут муравьи. Они любят бабочек, защищают их коконы и все остальные стадии развития вплоть до взрослой особи. Наверное, бабочки выделяют какой-то особенный сахар, или кислоту, или нечто такое, что муравьям всегда необходимо. Так что я не обижаю их.

Улиссы живут от недели до года. Чем крупнее бабочка, тем дольше ее жизнь. Они хладнокровны, а значит, не умеют регулировать свою температуру. Поэтому, если температура окружающей среды ниже двадцати восьми градусов, они уже не могут ни летать, ни питаться, ни спариваться. Потому я и сделала здесь потолок из очень толстого стекла — чтобы сохранить тепло. Они любят греться на солнышке, раскрывая свои яркие сине-черные крылья, размах которых примерно с ладонь взрослого человека. Они долго сидят неподвижно, наполняя теплом свои крошечные тела.

Иногда они садятся на какой-нибудь лист и медленно, размеренно открывают и закрывают свои крылья, как будто думают о чем-то. Летают они со скоростью двенадцать миль в час, и к такому полету еще нужно привыкнуть. Они по-своему настойчивы. И друг с другом, и со всем окружающим их миром.

А он молодец, хорошо справляется. Инстинктивно знает, что двигаться нужно очень медленно, и теперь с десяток бабочек танцует возле него. Легко перелетают с руки на руку, с ноги на ногу, садятся ему на голову, на плечи, отлетают и прилетают снова.

Греки называют бабочек психеями, что означает «душа». Миф об Амуре и Психее был моим самым любимым, я все время слушала его в детстве перед сном вместо сказок. Но, став постарше, в уже взрослой книге по древнегреческой мифологии обнаружила, что на самом деле он преисполнен страданий и весьма жесток. Например, у Психеи были серьезные суицидальные проблемы.

Во многих культурах считается, что бабочки связывают мир живых и мир мертвых. А ацтеки и вовсе верили, что души тех, кто умер счастливым, превращаются в бабочек и посещают своих живых родственников.

59

Ох, ничего себе! Самка Улисса села ему на лоб. Он закрыл глаза. Мудрое решение — покориться, чтобы та делала, что хочет. Когда на меня впервые села бабочка, мне показалось, будто я вошла в какой-то портал и больше не выходила оттуда. Думаю, я все еще там.

На крыльях у нее крошечные светлые пятнышки — они отличают ее от самца. Она такая огромная и такая нежная. В нашу первую встречу она села мне на левую руку, ближе к плечу, и я сознательно старалась дышать и расслабить конечности, пока она исследовала мою кожу и узнавала меня.

Она рассказала мне о том, что люди думают, будто мир вращается вокруг них, и это забавно. Когда она села мне на запястье, я вдруг оглядела комнату и поняла, насколько здесь тихо. А раньше не обращала на это внимания. Конечно, я часто наблюдала, как бабочки танцуют друг вокруг друга, как они взаимодействуют, разлетаясь в стороны, а потом снова сближаясь или подлетая к самой крыше, к стеклу. Их молчание поразило меня.

— Черт возьми.

— Угу.

— Надеюсь, я вижу то же самое, что и ты.

— Надеюсь, я вижу то же самое, что и ты.

— Посмотри.

Он плачет, и я не знаю почему, и не собираюсь спрашивать, потому что это не имеет значения. Ему нужно, чтобы его кто-то держал, и я могу его держать. Вот это имеет значение. Я могу держать его, а потом отпустить.

60

Чтобы проводить его к дверям, я надела шелковый халат и тапочки, потому что хотела, чтобы он видел меня в шелковом халате и тапочках. Я попыталась улыбнуться, но мне показалось, что это уже чересчур, так что не стала. В какой-то момент я даже подумала, а не побежать ли мне за ним, потому что мне нравилась сама мысль, что я могу это сделать. Но один только факт того, что я задумалась об этом, смутил меня, так что я решила вовсе отказаться от любых жестов, которые используют для того, чтобы контролировать то, что контролировать невозможно. Ни улыбка, ни преследование человека никогда не изменят настоящего прощания и того, как оно ощущается испокон веков. Тысячелетий даже. Так что пусть прощание остается прощанием, а моя жизнь здесь, на этой земле, остается моей жизнью.

Выходные данные

Литературно-художественное издание

Маделин Райан

Комната по имени Земля

Ответственный редактор Юлия Надпорожская

Литературный редактор Евгений Трофимов

Художественный редактор Татьяна Перминова

Корректор Людмила Виноградова

Верстка Елены Падалки

Подписано в печать 03.09.2021.

Формат издания 84 × 108 ¹/₃₂. Печать офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ № 4833/21.

ООО «Поляндрия Ноу Эйдж».

197342, Санкт-Петербург, ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422.

www.polyandria.ru, e-mail: noage@polyandria.ru

Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № 3А,

www.pareto-print.ru

В соответствии с Федеральным законом № 436-ФЗ «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» маркируется знаком

Примечания

1

Британская писательница, телеведущая, ученая, считается одной из самых значительных феминисток XX века.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

Выходные данные

*** Примечания ***