Лишний в его игре [Алёна Игоревна Филипенко] (fb2) читать онлайн

Алёна Филипенко Лишний в его игре

© Алёна Филипенко, 2023.

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2024.

© Adams Carvalho, иллюстрация на обложке, 2023.

* * *

Это был год, когда в в Москве обрушился «Трансвааль-парк», а на ТНТ стартовало шоу «Дом-2».

Это был год, когда телефоны с камерой только входили в обиход. Не существовало систем iOS и Android, а лидерами среди производителей мобильников в России были Nokia, Motorola и Samsung.

Доступ в интернет имели 10 % населения страны, а до создания ютуба оставался год. Домашний компьютер считался роскошью, процветали компьютерные клубы. Все играли в GTA: San Andreas и The Sims 2.

Игорный бизнес был легальным по всей стране, и каждый второй продуктовый магазин представлял собой миниказино.

Средняя зарплата в России составляла 6740 рублей, а пирожок в школьной столовой стоил 2 рубля.

Самым кассовым фильмом года в мире стал «Шрек-2», а «Оскар» получил третий «Властелин колец».

Это был год оголенных животов и джинсов клеш, укороченных блейзеров и широких ремней. Миром правили тонкие брови, загар и выбеленные волосы.

Это был год, когда кое-кто нагло попытался увести у меня из-под носа мою жизнь.

Ярослав

Даня

1

Сидя на балконе в субботу днем, я решаю задачи по алгебре — не для школы, так как сейчас зимние каникулы, а для подготовки к поступлению в университет, — как вдруг звенит будильник. Ничего себе, уже семь вечера. Пора собираться на работу: моя ночная смена начинается в восемь.

На этом балконе я живу. Здесь стоит раскладушка — она для меня коротковата, но если поставить в полный рост, то уже не влезут ни табуретка, ни обогреватель. Негде будет заниматься, а еще я замерзну. Балкон общий на две квартиры, посередине его разделяет решетка. Но так как это место моего постоянного обитания, решетки мне было недостаточно, и я отгородился от соседей стеллажом с учебниками. Прикрутил к нему откидной столик, повесил корзинки с вещами. Здесь вполне можно жить. По крайней мере, гораздо лучше, чем с братом. Рома каждый раз, когда меня видит, отвешивает мне пинки. Балкон — мое убежище, здесь ко мне цепляются редко.

Я убираю учебники и тетради. Открываю дверь и ступаю на древние, почерневшие половицы кухни, которые отвратительно скрипят при каждом шаге.

Квартира, в которой я живу с Нонной и братом, — что-то среднее между жильем малоимущих и притоном, по ней давно плачет ремонт. Вот только у Нонны нет на него денег.

Квартира досталась ей от родителей. Хороший дом, удобное расположение. Расценки на жилье здесь одни из самых высоких в городе, и почти все бедные семьи давно продали свои квартиры и купили что-то попроще. Теперь пара-другая оставшихся неблагополучных владельцев, в том числе и моя семья, резко выделяются на фоне основной массы обеспеченных и приличных жильцов.

Нонна сидит на диване и читает «Космополитен». На обложке — блондинка в бело-красном платье. Ужасно воняет куревом и кофе. Эта вонь стоит и на балконе, но там свежий воздух хотя бы идет с улицы.

Из столешницы обрубками торчат бычки. Я ненавижу эту дурацкую Ноннину привычку: вся поверхность в черных прожженных отметинах. Я вздыхаю. Нонна делает вид, что меня не существует. Тянется к новой сигарете.

Нонна — это моя мама. Худая, со строгим лицом и тонкими плотно сжатыми губами. Глаза впалые, всегда усталые. Волосы, вытравленные дешевым осветлителем до цыплячьей желтизны, вечно пушатся и никогда не укладываются. Нонна собирает их в хвост.

Несколько лет назад она ввела правило — чтобы я звал ее только по имени. С тех пор никаких «мам». Только Нонна. Правило распространяется на одного меня, Ромы оно не коснулось.

Я нахожу на подоконнике стеклянную пепельницу, ставлю перед Нонной на стол. Зря я сделал это громко: получилось как будто демонстративно, но я вовсе так не хотел.

Нонна отвлекается на звук, скользит глазами по столу, смотрит сначала на пепельницу, потом на меня… И взрывается.

Какого черта я ей указываю? Я, который никто в этом доме? Только она устанавливает здесь правила, а я подчиняюсь! И если она захочет, то будет кидать бычки хоть на пол, и, если прикажет мне собирать их ртом и слизывать пепел языком, я буду это делать! С этими словами Нонна бросает в меня тяжелую пепельницу — попадает в скулу — и снова ныряет в журнал. Закрывается им, и вот меня снова не существует.

Я хватаюсь за лицо, замираю. Смотрю на обложку журнала, вчитываюсь в буквы. Блондинку в платье зовут Гвен Стефани. Номер обещает рассказать о международном обмене секс-опытом и о том, как быть замужем за аборигеном.

В ожидании, когда перед глазами закончат плясать оранжевые точки, рассчитываю в уме массовую долю серы в сероводороде. Молча поднимаю пепельницу и ставлю на место, тряпкой собираю бычки, забираю и мо́ю Ноннину пустую чашку.

Я думаю, что Нонна запретила мне звать ее мамой по одной простой причине: чтобы, проговаривая три жестокие «Н» в ее имени, я ни на минуту не забывал о ее истинном ко мне отношении.

Нелюбимый. Ненужный. Негодный.

В ванной замазываю синяк на скуле тональником. Здесь все выглядит ничуть не лучше, чем в остальных комнатах: отколотая плитка на полу, ржавая сантехника, на стенах — лохмотья голубых обоев.

Повторяю, чему равен синус тридцати градусов, косинус шестидесяти, тангенс сорока пяти.

На свою беду, дверь я не закрыл, и внутрь заглядывает Рома.

— Что, прихорашиваешься, гомик? — с ядовитой усмешкой спрашивает он.

Рома старше меня на три года, ему через полгода девятнадцать. У нас разные отцы, и мы пошли каждый в своего, от Нонны никто ничего не взял. Внешне Рома — моя полная противоположность: коренастый, розовощекий, пухлогубый, с широким носом и короткими русыми волосами. Я же худощавый, с узким треугольным лицом и острым подбородком. У меня черные глаза, а волосы довольно сильно отросли.

— Думаешь, без штукатурки на морде твое очко никто не захочет? — не унимается он. — Я тебе помогу! Сейчас будешь красавчиком!

И он накидывается на меня. Сцепляет мне руки за спиной, наклоняет меня, наваливается сверху. Борт ванны впивается в живот. Рома что-то хватает с полки, а потом это что-то больно упирается мне в губы. По запаху я понимаю, что это тюбик помады.

— Олимпиада, мамина помада, папины трусы, раз-два-три! — Рома напевает песенку из детской игры и яростно растирает помаду по моему лицу. Он не видит, куда попадает: я повернут к нему спиной.

Столбик помады быстро стирается, и дальше брат просто возит по моей коже жестким тюбиком. Достается губам и деснам, они кровоточат. Я знаю, что взбучка за испорченную помаду ждет меня. Нонна никогда не наказывает Рому.

Закончив, он дергает меня за воротник — и мое лицо оказывается напротив зеркала. Я похож на грустного клоуна.

— Ну все, смотри, какой ты теперь Данчик-красавчик! Да к твоей заднице очередь выстроится аж до Владика! Скажи мне спасибо.

Потрепав меня по волосам, Рома уходит, весело насвистывая мотив присказки про «Олимпиаду» из все той же дворовой игры, где используется длинная резиночка со связанными концами. По правилам одни игроки держат резиночку, оттягивая ее как можно сильнее, и, напевая песню, переплетают ее «паутинкой». На словах «раз-два-три!» они замирают. Остальные должны пролезть через «паутинку», не касаясь ее. Когда-то мы играли в нее всем двором… вместе с Ромой.

Я долго смываю помаду — она не поддается, будто в кожу въелась! — и в уме решаю задачу про два бассейна, которые наполняются водой с разной скоростью. Я не успел доделать ее из-за будильника. Очистив лицо и выяснив, что каждый час в бассейны поступает по 60 и 90 кубических метров воды, я возвращаюсь к сборам, а затем выхожу из квартиры. Захлопываю дверь, прижимаюсь к ней с другой стороны. Чувствую, как расслабляется горло и как ужасное напряжение во всем теле постепенно спадает.

Я никогда не считал это место своим домом. Мне бы очень хотелось, но здесь все чужое и враждебное. Я не ощущаю себя здесь в безопасности. Никогда. Даже на своем балконе. Я ненавижу эту квартиру, ненавижу свою жизнь в ней и то, каким я здесь стал.

Пятнадцатилетний угрюмый зануда, жалкий одинокий нищеброд, — вот кем меня делает эта жизнь. Я мечтаю сбросить старую шкуру. Уехать и стать кем-то другим. Кем-то счастливым, успешным, богатым и уверенным в себе.

Поэтому я поступаю после школы в один из престижных математических вузов: мне всегда лучше давалась математика. В качестве приоритетного я выбрал ГУЭФ — Государственный университет экономики и финансов. Но отобрал и запасные варианты.

Золотые медалисты при поступлении сдают только один экзамен — математику. Я учусь на отлично и стремлюсь к тому, чтобы получить медаль. А диплом такого университета сделает меня тем, кем я вижу себя в мечтах. И каждую минуту жизни я трачу на то, чтобы стать к своей мечте еще на сантиметр ближе.

Я слышу шум шагов по лестнице снизу. И возвращаюсь в реальность.

Появляется сосед, мой ровесник, в сопровождении двух милиционеров. Один из них держит соседа за капюшон куртки и грубо подталкивает вперед.

Ничего себе. В голове вертятся вопросы.

Сосед живет с мамой, в квартире слева от меня. Они недавно переехали, прямо перед Новым годом. Я даже не знаю, как их зовут, видел от силы пару раз.

Парень чуть ниже меня, но шире в плечах. Волосы по цвету, длине и растрепанности напоминают стог сена. Кожа бледная, а брови и ресницы такие редкие и светлые, что кажется, будто их нет вообще. Все в его лице очень блеклое, а вот одет он ярко. Из-под длинной желтой куртки нараспашку виднеется салатовая толстовка. Вся одежда огромная, джинсы-трубы спущены. На ногах — пузатые зеленые кроссовки.

Интересно, что он натворил?

Меня никто не замечает. Поднявшись на лестничную площадку, милиционеры звонят в соседнюю дверь. Я очень медленно спускаюсь, делая вид, что мне нет никакого дела до происходящего. Искоса наблюдаю за сценой, пока она еще не исчезла из моего поля зрения.

Дверь открывает соседка, мама парня, — стройная, элегантная, с прямой осанкой и идеально гладкими черными волосами до плеч. Вид в целом такой, словно ее застали за сборами в театр или ресторан.

— Добро ваше? — Милиционер подталкивает парня в спину.

— Да, это мой сын. — На лице женщины застыла маска холодной вежливости, совершенно невозможно догадаться о ее чувствах. Злится ли она? Тревожится?

Улыбнувшись рекламной улыбкой, она жестом приглашает всех войти. Закрывает дверь, и шоу заканчивается. Я продолжаю спуск.

Думаю о соседях. До этого дня они вели себя тише воды ниже травы. Интересно, что натворил этот парень? Что-то украл? Судя по его шмоткам, явно не рыночным, их семья не бедствует. Что же тогда? И чего ему не живется-то нормально в таких условиях? Женщина не удивилась появлению милиционеров: видимо, такое не в первый раз. Может, ее сынок часто на чем-то попадается? На чем же? На хранении травки?

По дороге на работу всюду сугробы, которые не обойдешь. Кеды быстро промокают: подошвы местами истерлись до носков, а скотч, наклеенный под стельки, не очень-то спасает. Думаю о том, что если бы я был президентом, то запретил бы сугробы и лужи. Сделал бы так, чтобы их не было вообще. А еще издал бы закон, согласно которому все мамы должны любить своих детей, особенно младших. Я не совсем уверен, что к такому можно обязать… Но точно получится ввести систему поощрений. Можно платить пособия за любовь. И создать специальную комиссию, которая будет заниматься проверкой, искренняя эта любовь или нет.

Я дохожу до старого здания из красного кирпича. Это хлебозавод. Там я работаю с четырнадцати лет. По закону работать полные смены можно с шестнадцати, но я там неофициально: директор тот еще жмот, взял меня, чтобы платить меньше, чем остальным работникам. Ему все равно будет выгоднее отдать за меня штраф при проверке, чем нанимать человека на полный оклад. Мое рабочее время — с восьми вечера до восьми утра два дня подряд, затем два выходных.

В цеху ужасно жарко, температура — градусов тридцать пять, а то и сорок! Не спадает даже зимой. Окна под самым потолком, очень высоко, некоторые выбиты. Когда-то в эти дыры стали залетать птицы. В основном голуби. Им понравилось в цеху, они начали гнездиться в щелях и нишах, так что теперь они здесь постоянно. Перо в буханке — не самое страшное, что может случиться. Вы бы видели винты в машине для замеса теста…

С «пернатой проблемой» я уже несколько месяцев достаю начальника цеха, нудно и размеренно твердя, что это нарушение санитарных норм и что с птицами нужно что-то решать. Начальник цеха каждый раз отмахивается, неопределенно отвечает, что «пернатая проблема» стоит в его приоритетном списке дел.

Моя должность — разнорабочий. Часть смены я укладываю сформованное тесто на лотки вагонетки, отправляю его в печь. Разгружаю свежий хлеб, отправляю дальше — на нарезку или упаковку. Остальную часть времени нахожусь на подхвате бригады, бегаю с разными заданиями. Например, помогаю пекарям. Больше всего люблю наполнять круассаны повидлом и сгущенкой из специального инъектора, который смахивает на пистолет. Стрелять сгущенкой — пиу! пиу! — разве может быть работа круче? Жаль только, что заказов на круассаны у завода не так много. Еще я помогаю на погрузке и даже — бу-э-э! — отмываю чаны от плесени.

В ночной бригаде тринадцать человек. Я самый младший. После меня идет Дашка, ей двадцать три. Дашка даже школу не окончила: как родила в шестнадцать, так и бросила учебу. Сразу пошла работать. Всем остальным за сорок, в основном на заводе работают женщины. Коллеги хорошо ко мне относятся, особенно пекарь Нина Алексеевна. Она называет меня своей маленькой тучкой и всегда приносит мне конфеты и мандарины, как будто мне не пятнадцать, а пять лет. А вот Ольга Петровна, тоже пекарь, держится холоднее, не сюсюкает, не угощает. Зато она однажды принесла мне целый пакет добротной одежды, объяснив, что ее сын резко из всего вырос.

Я очень благодарен всем им. Приятно, что чужие люди готовы заботиться обо мне просто так, хотя я ничем этого не заслужил. Я бы хотел многое сказать им о том, что чувствую, но почему-то максимум, что я могу в благодарность, — буркнуть сухое «спасибо» своим кедам. А чаще это просто хмурый кивок все тем же кедам.

Конечно, я выгляжу эгоистичным придурком, который принимает добро как должное. Но это не так, просто я ничего не могу с собой поделать. Словно в моей голове разрушен мост, соединяющий две станции: «Мысли» и «Слова». Поезд не может там проехать. Потому что между станциями — пропасть. Вот бы люди поняли, что у меня в голове совсем другое. Но я не оставляю им шанса.

Сегодня выкладываю свежеиспеченный хлеб в лотки. Он горяченный, и, хотя я работаю в перчатках, руки после этого, как всегда, будут в ожогах. Мой труд физический, а голова остается свободной. И я всегда занимаю ее учебой. Сегодня сокращаю дроби и перечисляю предпосылки франко-прусской войны.

После работы возвращаюсь домой. Под курткой несу два горячих батона — выдают в конце каждой смены. На часах чуть больше восьми утра. Вокруг стоит настоящий январский холод. Сквозь колючий воздух нос иногда ловит теплый аромат свежего хлеба.

Мне это нравится — не спеша идти домой по утренним улицам, прижимать к груди теплый хлеб, иногда откусывать от хрустящей горбушки и воображать, что я единственный человек на Земле. И работа сейчас, когда нет школы, дается легко. Но скоро наступит третья четверть, и начнется ад. Смена заканчивается в восемь утра, а в девять — уже уроки.

Дома ни брата, ни Нонны, полный восторг! Никто меня не трогает. Я просыпаюсь в двенадцать, сооружаю бутерброд с докторской колбасой, пью чай и сажусь за учебу. Потом решаю приготовить ужин на семью. Что-то простое, дешевое, но сытное. Солянка с сосисками вполне подойдет. А значит, надо в магазин.

Еще не открыв входную дверь, я слышу ссору и понимаю, что ссорятся соседи — те самые мать и сын. Сначала думаю, что они ругаются в своей квартире, и, не ожидая подвоха, выхожу. Оказывается, они в подъезде. Соседский сын нервно и быстро идет к лестнице, держа в руках большой мусорный пакет. Он одет так же, как и вчера.

За ним спешит мама. Она будто собралась на интервью для передачи, которую будут транслировать на весь мир: причесана волосок к волоску, брюки и мягкий обтягивающий свитер без единой складки, сверху — шерстяное пальто нараспашку.

Она говорит на повышенных тонах:

— Ярослав! Ну куда ты? Скажи мне, куда ты снова идешь? Тебе мало, да? Опять в милицию хочешь? Думаешь, тебе снова все сойдет с рук и мама опять договорится? Как бы не так! В обезьянник тебя запрут на пятнадцать суток и дело заведут! Ясно тебе?

— Мам, успокойся, — отмахивается парень. — Обезьянник пока в мои планы не входит. Я иду просто гулять.

Ужасно неудобно, что я стал свидетелем такой сцены. Но эти двое не обращают на меня внимания. Ярослав спускается по лестнице; мама идет за ним; развязанный ремень ее пальто волочится по ступенькам. Я плетусь на расстоянии.

— «Просто гулять»? Это так теперь называется? Я запрещаю тебе, слышишь? Ты никуда не пойдешь! — Голос мамы Ярослава звенит сталью. Сын саркастично отзывается:

— Остановить меня можно только самосвалом. У тебя не завалялся где-нибудь? Самое время достать, а то я уже иду.

— Может, мне сразу в милицию позвонить и сказать, что́ ты собираешься делать?

Оба уже спустились к подъездной двери. Ярослав толкает ее, и они выходят на крыльцо, но там останавливаются. Ярослав держит дверь. Я растерянно топчусь на лестничной клетке первого этажа.

— Отличная идея, давай, — усмехается он.

— Тогда я пойду с тобой! — заявляет его мама, решительно вздернув подбородок. — Куда бы ты ни шел, пойду!

Тон не оставляет сомнений: она это сделает. Угроза Ярослава впечатляет; видимо, мама и правда уже куда-то его «сопровождала», и ему не понравилось. Его усмешка сменяется досадой. Он бессильно рычит, пакет в его руках сердито шуршит. Наконец он срывается:

— Мам, да роди ты уже себе новую игрушку! Старая сломана, ее не починить, как ты не поймешь?

Напряженное молчание. Мама Ярослава застывает скульптурой. Ее осанка становится еще идеальнее.

— Тебе кажется, что все так легко и просто, — говорит она сумрачным тоном. — Ты понятия не имеешь, что я чувствую, каждую минуту ожидая, что ты снова заявишься на порог под конвоем. — Добавляет тверже: — Нет, Ярослав. Сегодня я иду с тобой. Погуляем вместе. Будет здорово, правда?

На улице много прохожих. Напротив двери в подъезд — детская площадка, сейчас там полно народу, но никто не обращает внимания на ссору. Мать и сын пока говорят довольно тихо. Но губы Ярослава уже дрожат, взгляд становится бешеным.

— Ладно, ты победила! — Резким движением он вдруг рвет мусорный пакет и вытряхивает содержимое маме под ноги. А потом яростно кричит: — Держи свой трофей!

После этого он влетает обратно в подъезд и мчится вверх по лестнице. Уступая дорогу, я вжимаюсь в стену. Ярослав проносится мимо, словно меня и нет. Замечаю блеск его глаз, сжатые кулаки. Он тяжело дышит.

Его мама все стоит, смотря себе под ноги. Она ко мне спиной, и я не вижу выражения ее лица. Но она явно в ступоре, не знает, что делать. Теперь-то на нее уставилась вся улица, и я каждой клеточкой тела чувствую ее стыд. Как же мне ее жалко!

Подхожу, начинаю собирать мусор в испорченный пакет.

— Не надо, мой хороший, я сама, — устало говорит она и опускается на корточки, чтобы помочь.

Слова — «мой хороший» — колют сердце. Я уже забыл, когда кто-то еще, кроме пекаря, в последний раз обращался ко мне так ласково.

Я бегло смотрю на соседку. Впервые вижу ее так близко. У нее приятное лицо, узкий нос, крутой лоб и треугольный волевой подбородок.

От нее веет запахами настоящего дома: хорошим кофе, а не бурдой, которую пьет Нонна, свежевыглаженным бельем, мылом и цветами. Каково жить в доме, где так пахнет? Не знаю. А вот ее сын прекрасно знает.

Соседка пересекается со мной взглядом. Ее накрашенные ресницы такие же черные, как и волосы, а вот брови немного светлее. У нее светло-голубые глаза и фарфоровая кожа. А за рекламной улыбкой она сейчас едва скрывает боль.

— Все хорошо, правда. Я сама уберу, ты иди, иди… Спасибо.

— Нет, я вам помогу. И сам выброшу. — Я собираю весь мусор в пакет, кое-как завязываю дырявое место. Она все еще изучает мое лицо.

— Ты добрый и чуткий мальчик. Думаю, родители тобой гордятся.

Мне становится неуютно, я отвожу взгляд.

— Да… Наверное. Я выброшу. До свидания.

Выпрямившись, быстро иду прочь. Несколько шагов мучительно думаю, правильно ли поступаю? Может, стоило сказать что-то еще? Что-то ободряющее? Например, что все будет хорошо? Или спросить, все ли в порядке и не нужна ли еще какая помощь?

Я оборачиваюсь. Возле двери пусто.

По дороге в магазин я думаю об увиденной сцене. Злюсь на этого эгоистичного сынка. Закатить истерику просто из-за того, что мама за него беспокоится! Да если бы Нонна так беспокоилась за меня, я бы плясал от радости! Хорошо ему живется с такой-то мамой. И чего он бесится? Уж небось его-то не заставляют в пятнадцать лет пахать на заводе. Спорим, она его ни разу не наказывала? Он даже представить не может, каково это — когда в лицо прилетает пепельница.

Дома, бросая на сковородку нашинкованную капусту и нарезая новую порцию, я слышу за стенкой соседские голоса. Продолжают ругаться? Непонятно.

Думаю о соседях. Интересно, как выглядит комната этого Ярослава? Есть ли у него компьютер и MP3-плеер? Что мама готовит ему? Пока у меня не появились свои деньги и я не начал покупать продукты, мой рацион почти всегда составлял хлеб с маргарином. Маргарин невкусный, горький, но масло надо было заслужить.

Я злюсь и пытаюсь себя пристыдить: почему меня волнуют соседи? Но продолжаю о них думать. О чем они говорят за ужином? Какие подарки дарит Ярославу мама?

Стараюсь выбросить эти глупости из головы.

За готовкой проговариваю про себя столицы стран мира и формы неправильных глаголов английского языка. Но учебу навязчиво вытесняет из головы мысль о том, что я заслужил масло, только когда пошел на работу.

2

Вечером мне звонит Ксюша — моя подруга. Радостно сообщает, что билеты у нее. Речь не о театре и даже не о кино. Ксюша по связям смогла достать варианты билетов по математике в ГУЭФ за прошедшие четыре года.

Сейчас она собирается в «Убежище» — местный клуб по интересам, где тусуются неформалы. Там сходка старворцев — таких же сумасшедших фанатов «Звездных войн», как и она. Ксюша договаривается передать мне билеты по пути.

Вскоре, воодушевленный, я жду Ксюшу у овощного магазина недалеко от ее дома. Думаю о том, что, когда я решу все билеты, мои шансы на поступление значительно повысятся. Неважно, что в билетах собраны задания прошлых лет. Все равно каждый год они примерно одинаковые. Мне уже не терпится приступить к работе.

Наконец появляется Ксюша — низенькая, стройная, с темными вьющимися волосами. Большие карие глаза смотрят открыто, оживленно. На ней черный пуховик и большой шарф, сине-розовый с белыми точками, похожими на звезды в космической глубине.

Как всегда, Ксюша напоминает торнадо — вся в завихрениях планов, идей, смеха и историй. У нее мало времени, но за полминуты она успевает вылить на меня поток разрозненной информации. Так, я узнаю, что она вышила на новой сумочке рисунок с Энакином и Падме, купила наклейки с Джа-Джа Бинксом в «Союзпечати», а после вчерашнего посещения «Пиццы Хат» потолстела на килограмм.

Быстро вручив мне билеты, торнадо «Ксюша» улетает дальше.

Дома я считаю количество листов в билетах и задач на одном листе. Выходит шестьсот шестьдесят восемь листов и двенадцать задач. Значит, в стопке около восемь тысяч задач. Нужно решать в день по пятнадцать, чтобы за полтора года проработать все билеты, — это ерунда, и я легко справлюсь.

Но, взявшись за первую задачу, я вскоре прихожу в недоумение. Это логарифмическое уравнение совершенно не желает мне подчиняться! Я бьюсь над ним до поздней ночи, пока наконец не получаю ответ. Довольный, отправляюсь спать: у меня выходной. Но утром, посмотрев на решение, вижу в нем ошибку. Уравнение приходится решать заново, и оно мне снова не дается. На первый взгляд кажется, что тут ничего сложного, логарифмы — это ерунда… Но задача оказалась крепким орешком.

Похоже, это математика совсем другого уровня. Не та, к которой я привык в школе и которая подается в сборниках для поступающих в вузы. Она во много раз сложнее.

Я окончательно убеждаюсь в этом к концу каникул. Я решил только три задачи, и то в одном ответе я не уверен. Увы, я далеко не гений. Мозги у меня самые посредственные. Но математика, даже самая сложная, хороша тем, что ее можно взять упорством и зубрежкой, а это я умею.

Впереди полтора года, я справлюсь. Вот только не люблю впустую тратить время. С хорошим репетитором дело пошло бы легче и быстрее. Взять бы дополнительные уроки хотя бы на полгода… Наверняка задачи в билетах повторяются, и, если вместе с репетитором прорешать достаточно, потом я уже сам доделаю остальное.

Но где найти деньги? Почти три четверти зарплаты я отдаю Нонне.

«Ты живешь в моем доме как паразит. Я плачу за свет, газ, держу твою жопу в тепле и сухости, и ты вот уже четырнадцать лет сидишь у меня на шее!» Так мама год назад намекнула, что пора мне найти работу. И я нашел, и теперь возвращаю маме долг.

Оставшейся четверти ни на что не хватает, с нее репетитора не оплатишь, даже самого дешевого. Что ж, буду надеяться только на себя и заставлю свой глупый мозг трудиться усерднее. Нужно изучать больше учебников, искать решенные примеры.

* * *

До конца каникул я не пересекался с соседями, не слышал их ссор и вообще больше не думал о них — так увлекся новыми задачами. Но вот наступает двенадцатое января. Позади моя рабочая смена, надо собираться в школу.

Зевая и борясь со сном, я вожу утюгом по старым брюкам с блестящими от частой глажки полосами. Счищаю одноразовой бритвой катышки со старенького черного свитера. Достаю самодельную манишку — отрезанный ворот от белой рубашки. Сама рубашка давно пришла в негодность, но воротник еще можно носить. Я обожаю белые рубашки, и в будущем, когда разбогатею, у меня будет целый шкаф таких! А пока все, что я могу себе позволить, — надеть такой отрезанный воротник под свитер.

Долго расчесываю волосы — до прилизанности.

Все, я почти готов. Вид строгий и официальный — то, что надо для школы. Но затем позволяю себе единственную вольность: надеваю свой талисман — круглую сосновую шишку на цепочке. Она совершенно не вяжется с моим стилем, но очень дорога мне.

Собравшись, выхожу из дома.

Первым уроком стоит классный час. В кабинете уже много народу. Парни гогочут, девчонки визжат. Не класс, а зоопарк. Парочка одноклассников тут же меня замечают:

— Эй, здорово, Хмурь!

— Хмурь, улыбнись!

— Хмурь, как каникулы провел? У Адамсов гостил?

Одноклассники смеются, упражняясь в остроумии. Ненавижу это дурацкое прозвище, которое они мне дали, но избавиться от него никак не получается. Закатываю глаза и спокойным, размеренным тоном объясняю, что происхождение моей фамилии связано с рекой Хмара — в деревне по ее нижнему течению жили мои предки. А реке, в свою очередь, такое название дали из-за тумана, который постоянно…

Впрочем, меня уже никто не слушает. Вздыхаю. Ну вот всегда так.

С тоской и злостью смотрю на первые три парты третьего ряда — местный уголок позора, сейчас пустующий. Именно там я провел последние три года. Конечно, скоро меня снова туда сошлют, но пока я пару недель могу наслаждаться нормальным местом, поэтому сажусь на первый ряд.

Мой класс разделен на касты. Есть «высшая», есть «серая масса», а есть «изгои» вроде меня. От первых и вторых третьим частенько достается. Особенно мне. Нет, никто не макает меня головой в унитаз и не использует в качестве боксерской груши. Дело ограничивается в основном шутками, но некоторые довольно обидные.

Чаще всего я становлюсь объектом насмешек по двум причинам: из-за того, что у меня никогда нет денег, и из-за выражения лица, которое всегда кого-то не устраивает. А лицо у меня вообще-то нормальное. Просто раздражают эти введенные непонятно кем правила, что человек всегда должен выглядеть дружелюбным. А если мне не хочется?

По-моему, постоянная улыбка на лице смотрится ужасно глупо. Но почему-то так принято, и всем это нравится. В этом мире, чтобы тебя приняли в общество, ты должен выглядеть счастливым и дружелюбным.

Звенит звонок. В кабинет сразу входит Елена Андреевна — наша классная руководительница, она же учительница русского и литературы. Бесформенная, круглолицая, с темным каре. Как всегда, она увешана янтарем. На шее — несколько мотков бус, в ушах — массивные сережки, на каждом пальце по кольцу с булыжником. Не люблю ее. Под ее внешним дружелюбием прячется противная крысиная натура.

Она приветствует нас с широкой улыбкой. Окидывает класс взглядом, размышляя, все ли расселись как надо. Злополучные «позорные» парты все еще пустуют. Елена Андреевна озабоченно оглядывает их, затем переводит взгляд на меня. Будто раздумывает: может, посадить меня туда сразу, авансом? Все равно ведь я там окажусь.

Она ничего не успевает решить: вдруг с силой распахивается дверь. Отлетает в стену и издает глухой удар. На пороге оказывается…

Ярослав.

Вот кого совершенно не ожидал увидеть, так это его! Что он здесь делает? Одет он в свободную желтую футболку поверх зеленой кофты с длинным рукавом; широкие джинсы-трубы спущены так низко, что, если бы не длинная футболка, виднелись бы трусы. Рукава кофты закатаны по локоть, на запястьях — многочисленные разноцветные браслеты: кожаные, вязаные, из бисера. Ну и видок. Кто же так нелепо одевается в школу? У нас есть негласный дресс-код, нужно придерживаться делового стиля. А Ярослав просто клоун!

— Всем йоу! — Он бодро обращается к классу и поднимает руку, складывая указательный и средний пальцы буквой V.

Классная руководительница недовольно смотрит на него и хмурится:

— Можете и погромче, молодой человек, а то ваше появление осталось незамеченным!

По классу пробегают тихие смешки.

— Простите, опаздываю! — виновато говорит Ярослав.

— И куда это вы так опаздываете?

— К дереву познаний, уже не терпится вкусить его плоды! — Он отвечает шутливым тоном, четко и громко, словно отдает рапорт.

Смешки становятся громче. Лицо Елены Андреевны разглаживается, как будто она что-то вспоминает.

— А-а-а, это наш новенький. Водяко́в? Станислав?

— Почти. Вудико́в. Ярослав, — говорит он с вежливым достоинством, и это вызывает новый смех в классе.

— Ну, заходи, заходи. Дети, Ярослав будет учиться с нами.

Он проходит к пустующим местам третьего ряда и садится за первую парту. Смешки перерастают во всеобщее веселье. Ярослав недоуменно оглядывается. Он продолжает улыбаться, поддерживая общее настроение, но не понимая причины веселья. Конечно, не подозревает о здешних унизительных порядках.

— Тишина! — Елена Андреевна поднимает руку. А затем смотрит на новенького: — Ярослав, пересядь, пожалуйста, на другое место. За эти три парты мы обычно сажаем тех, кто… В общем, ты все позже узнаешь.

Он пожимает плечами и пересаживается за четвертую парту второго ряда — к Рысеву.

Классный час посвящен тому, кто с какими оценками окончил первое полугодие и кому что надо подтянуть. Все это время я сердито думаю о том, что теперь придется учиться с Ярославом. Совершенно не вдохновляет такая перспектива.

Я искоса смотрю на него. Он одновременно и отталкивает, и притягивает. Чем дольше смотрю, тем сильнее злюсь. Но отворачиваюсь — и становится еще хуже. Меня раздражает в Ярославе все: эта его вызывающая, показная небрежность, этот нахальный вид. Да что вообще со мной происходит? Почему я так реагирую на этого незнакомого парня? Он не стоит моего внимания. Я сержусь на себя… Но эти эмоции я контролировать почему-то не могу.

3

Ярослав быстро вливается в компанию одноклассников. В первый же день начинает участвовать в их развлечениях — хотя одно другого тупее. Я эти развлечения совершенно не понимаю. От этих гиперактивных, шумных парней мне хочется держаться подальше. Рядом с ними всегда слишком плотный воздух, в котором тяжело дышать. Только в стороне я могу нормально вдохнуть.

То, что смешно одноклассникам, совсем не веселит меня: ни их приколы, ни дурацкие игры — особенно в «монетки» или «слона». Наблюдая за этим всем, я чувствую себя туристом в диком африканском племени.

Играют обычно только парни — уж больно игры жесткие. В «монетках», например, кто-то запускает щелчком пальца монетку по столу; она начинает вращаться. Следующий игрок должен щелкнуть по монетке так, чтобы она продолжила крутиться, но не упала со стола. И так по очереди — все. Кто роняет монетку, тот проигрывает. Он упирает кулак в стол, а другие игроки по очереди, ставя монетку плашмя, запускают ее пальцем по поверхности так, чтобы она с большой скоростью врезалась в кулак проигравшего. Костяшки пальцев после такого обычно разодраны в кровь.

В «слона» играют двумя командами. Игроки одной выстраиваются в колонну, сгибаются пополам, каждый засовывает голову под мышку впередистоящего. Получается «слон». Вторая команда становится на расстоянии. Первый игрок бежит к колонне и прыгает на нее. Его задача — не свалиться. Затем то же делает каждый игрок. Задача второй команды — развалить слона, задача «слона» — сопротивляться и сбросить противников с себя. Синяки, ушибы и даже переломы обеспечены.

Я избегаю подобных «забав», поэтому кажусь одноклассникам странным, скучным занудой. Впрочем, меня это ничуть не расстраивает. Я знаю, что со мной все в порядке, просто все люди разные.

Уже на перемене после второго урока я вижу, как Ярослав запускает с парнями монетки. А после четвертого они все дружно играют в «слона» в коридоре.

На той же перемене я вижу Ксюшу. Она учится в параллельном классе, и у нее следующий урок в соседнем кабинете. Ксюша держится за руки с Антоном и что-то оживленно рассказывает собравшейся вокруг компании.

Антон учится в одиннадцатом, живет по соседству с Ксюшей. Они встречаются уже больше года. Антон давно в нее влюблен, а вот она обратила на него внимание, только посмотрев второй эпизод «Звездных войн». Дело в том, что Падме Амидала — ее идеал. Она всеми силами пытается слиться с образом любимой героини, буквально прожить ее жизнь. На сходках старворцев Ксюша устраивает ролевые игры, в которых, конечно же, всегда становится Падме. В «Атаке клонов» Падме влюбилась в повзрослевшего Энакина. И Ксюша поняла, что ей тоже нужен свой Энакин. Тогда она и обратила внимание на соседа. Внешне он правда чем-то похож на ее экранного возлюбленного: высокий, с узким лицом, серыми глазами и светлыми волосами. Антону надо сказать спасибо Джорджу Лукасу за удачный кастинг.

Ксюша замечает меня и радостно машет. Я подхожу. В компании все болтают про каникулы, кто как их провел. Решаю вклиниться в разговор. Рассказываю, как за каникулы просмотрел учебную программу на следующее полугодие. Углубляюсь в подробности: что успел изучить, а что нет, что далось мне легко, а что тяжело, и какие подводные камни нашел в программе… Толпа вокруг редеет. Не переставая говорить, возмущаюсь про себя: я тут, между прочим, даю такой ценный материал, о подводных камнях рассказываю! Да за мной записывать надо!

Вскоре рядом остаются только Ксюша и Антон, которые вежливо меня слушают, но между собой обмениваются странными, понятными только им взглядами и улыбками.

Звенит звонок на урок, и Ксюша с Антоном с радостным воодушевлением разбегаются по кабинетам. Я непонимающе смотрю им вслед. Что это с ними? Обычно так радостно бегут с уроков, а не на урок!

До конца учебного дня я пытаюсь приткнуться то к одной компании, то к другой, чтобы поделиться своими ценными знаниями о будущей учебной программе. Но как только я замечаю очередную группу ребят и делаю шаг в ее направлении, группа мигом распадается, и все расходятся в разные стороны. Да что это с ними со всеми? У меня для них такая важная информация, а они все разбегаются!

* * *

За две недели Ярослав полностью освоился. Одноклассникам оказалось сложно произносить его полное имя, и из него попытались сделать Славика. Но он стал всех поправлять: лучше Рик. Так Ярослав стал Риком.

С ним уже общается местная «элита»: недоступные красотки-стервы Маша и Лена, баскетболисты из школьной сборной Рысев и Фиалкин, «голливудская звезда» Никитин. Я уже даже замечал на запястье Лены несколько ярких браслетов Ярослава. Кажется, этой парочке недалеко до золотой свадьбы. А вообще наш новенький уж чересчур сильно пытается всем понравиться: вечно шутит, острит, привлекает внимание, собирает вокруг себя толпу. Боится, не дай бог, пару минут побыть в одиночестве.

Еще через неделю случается то неизбежное, чего я ждал с тоской. В первые же дни четверти классная руководительница объявила сразу два сбора денег: на дополнительную уборщицу и на покраску стен. Она объяснила это тем, что мы ходим без сменки, а в своих играх на переменах пинаем и грязним стены. Естественно, я ничего не сдал, чем подписал себе смертный приговор. И теперь на очередном классном часе Елена Андреевна громко, осуждающим тоном зачитывает фамилии должников.

Кроме меня, таких еще двое. Прекрасно зная, что нужно делать, мы плетемся занимать «места позора». Была бы воля классной, она бы повесила рядом с третьим рядом соответствующую табличку. Елена Андреевна организует сборы с завидной активностью, класс непрерывно скидывается на занавески, обои, подарки учителям и многое другое. Я не могу участвовать, но Елену Андреевну не волнует наше финансовое положение. Она выступает исключительно за равенство. В конце каждой четверти список должников обнуляется, а затем создается заново.

Идя к позорным партам, вижу, что Ярослав наблюдает за мной и хмурится. Он что-то спрашивает у Рысева, тот отвечает. Ярослав хмурится сильнее. Сцена ему явно не понравилась, и от этого я испытываю одновременно неловкость и раздражение. Прежде Ярослав не замечал меня, вел себя так, будто я тень. И надо же ему обратить на меня внимание именно в такой постыдный момент!

Пытаюсь сохранить невозмутимый вид, показываю, что меня как раз вся эта чушь совершенно не задевает. Но это не так. Мне ужасно надоело сидеть за «партами позора». Елена Андреевна специально придумала их, чтобы выделять должников и натравливать на них остальных. Она акцентирует на этом внимание изредка, как бы между прочим, но едко — сообщая классу, что «пока одни отлынивают от сборов, другим приходится платить еще и за них». И каждый раз из-за этого денежного барьера между мной и классом я испытываю ужасно паршивое чувство.

Мы, трое злостных неплательщиков, садимся за разные парты. В классе раздаются смешки. Я слышу гаденькое хихиканье Соколова — длинного, тощего, несуразного парня с темными волосами, бледным надменным лицом в веснушках и огромными руками-клешнями. С Соколовым в классе никто не общается, он входит в ту же касту, что и я. Он говорит тупые вещи, за спиной про всех сплетничает, а еще не моет голову. У него нет друзей, но он все время тщетно липнет к каким-нибудь компаниям. Родители у него обеспеченные, и он никогда не сидел на местах позора. Не выношу его: он все время подлизывается к учителям и поддерживает их вымогательства.

В мою спину что-то ударяется. Оборачиваюсь. Это Рысев бросает в нас копеечными монетками.

— Эй, бомжары! — шепчет он так, что его слышно на весь класс. — Ловите! Мы тут вам скинулись на хавчик!

Очередная монетка ударяет меня в лоб. Я закатываю глаза, показывая Рысеву все свое пренебрежение, и отворачиваюсь.

Елена Андреевна все видит, но не пытается пресечь. Наоборот, удовлетворенно улыбается, наблюдая за этой сценой. Но тут я слышу недовольный голос Ярослава:

— Ну чего ты делаешь-то? Чел, остынь! Ну камон, задолбал, дай сюда!

За их с Рысевым партой слышится возня, после чего обстрел монетками прекращается. Ярослав пресек это. Наверное, это его монетки, и ему просто стало жалко тратить их впустую. Довольная Елена Андреевна, закрыв тему долгов, переходит к обсуждению других вопросов.

После уроков на выходе из школы давка. Передо мной идут Игорь и Антон. Оба одиннадцатиклассники, и оба умные, планируют поступать в престижные вузы. Я невольно слушаю их разговор: Игорь так и лучится восторгом и гордостью.

— Я только два занятия отходил, а уже такой прогресс! У нее такой подход… Она прям мозги меняет, по-другому теперь смотришь на все эти производные и прочие. И те задачи, что раньше сложными казались, теперь щелкаешь как орешки.

— Да, я слышал про нее, сестра у нее занималась, правда, не на дому. Ездила в Москву, в универ, где она ведет курсы, — отвечает Антон. — Поступила в МГУ. Говорят, у нее все поступают куда хотят.

— Хорошо она переехала и сейчас рядом живет, можно домой к ней приходить…

— Да, удобно. Я на первое занятие к ней уже записался, и как раз на дом…

Видимо, они говорят про какого-то суперского репетитора по математике. Эх, такой бы и мне не помешал. Вздыхаю. И Игорь, и Антон — из обеспеченных семей. Родители могут оплатить им лучших педагогов. А я все так же по несколько дней решаю одну задачу. Вот бы у меня были деньги… А лучше классные мозги, тогда не нужны никакие репетиторы.

Я очень медленно продвигаюсь по билетам. Пока решил всего тридцать задач, и то — самых легких, и многие из них однотипные. Такими темпами я ничего не успею.

* * *

В двадцатых числах января получаю зарплату за прошлый месяц, и Нонна тут же забирает три четверти. Как обычно, на следующий день она созывает всех собутыльников. А у меня выходной, который я планирую посвятить учебе, особенно — подготовке к контрольной по физике во вторник. Так что в понедельник после школы, зная, что дома до ночи будет шумная гулянка, занимаюсь в школьной библиотеке до шести. Но затем библиотека закрывается, и приходится тащиться домой. Я мог бы напроситься к Ксюше, вот только она сегодня допоздна не дома.

Гости заполонили квартиру. Повсюду пьяный смех, песни, звон бутылок, кислый запах пота и дешевого алкоголя. Просто не протолкнуться! А мне нужно продолжать заниматься.

Нонна сидит в кухне на стуле, как на троне, свидом императрицы, кокетливо закинув ногу на ногу. Она в дешевом красном платье, волосы смешно перекинуты на один бок. Кого-то она мне напоминает… Блондинку с обложки «Космополитена»! Точнее, пародию на нее.

Пытаюсь укрыться на балконе. Но кто-то постоянно лезет ко мне и сюда.

Тетка со сморщенным, похожим на курагу лицом пристает с пьяными разговорами. Алкаш в белой майке и с опухшими глазами-пельмешками сует мне под нос стакан с чем-то ужасно кислым по запаху. При этом он разливает свое пойло по странице учебника. А лысый мужик с болячками на бровях тычет вонючей сушеной рыбой в мою тетрадь по физике и кричит:

— Это паучки! Это паучки! Слышь, Нонка! А он у тебя художник!

— Это не паучки, — устало вздыхаю я. — А эквипотенциальные поверхности диполя.

— Чего-о? — протягивает мужик, округлив глаза, и в задумчивости чешет рыбой лысину. — Какие такие потенции?

— Ладно, это паучки, — сдаюсь я.

Признаю поражение: в такой обстановке я не могу сосредоточиться. И выхожу в подъезд. Залезаю на широкое окно, обустраиваюсь там и погружаюсь в учебу. Я так глубоко ухожу в разности потенциалов электрического поля, что не слышу приближающихся шагов.

— Ты чего это здесь, Даня? — звучит удивленный голос.

Очнувшись, вижу рядом маму Ярослава — я уже знаю, что ее зовут Катерина Николаевна. Она несет полные сумки с продуктами.

— Да у нас там… Дезинсекция… Тараканов травят, — нахожусь я.

Тут же за дверью моей квартиры раздаются восторженный гул и пьяный хохот.

— О! Видимо, гнездо обнаружили! — торжествующе отвечаю я на вопросительный взгляд Катерины Николаевны.

Она милосердно поддерживает мою игру:

— И сколько займет битва с тараканами?

— Думаю, допоздна.

Она задумывается, а потом оживляется:

— Знаешь что? Пойдем-ка к нам. Посидишь спокойно и позанимаешься.

— Спасибо, но мне тут очень комфортно, — отказываюсь я, стараясь скрыть смущение.

— Пойдем-пойдем. Ярослава нет и еще долго не будет, а я на кухне посижу и не помешаю тебе.

— Но мне и правда ком…

— Тут холодно, простудишься еще. И сидишь черт-те как, вон спина какая скрюченная! Разве это дело?

Катерина Николаевна говорит бодро, почти весело — будто каждый день загоняет детей, которые делают уроки в подъезде, к себе домой. И именно эта непринужденность заставляет меня согласиться. А еще… мне очень хочется увидеть, как у них все дома. Эта семья почему-то притягивает меня, как магнитом, и мне хочется больше узнать о ней.

Со своего балкона я все еще иногда слышу ссоры Катерины Николаевны с Ярославом. Обычно все заканчивается тем, что он выбегает из квартиры, хлопая дверью. А я, уходя на работу вечером, вижу его маму в окне: она вглядывается в улицу.

Квартира просторная, с хорошим ремонтом. В прихожей стены покрыты персиковыми обоями с рисунками роз, одна стена полностью отделана декоративным камнем. Пахнет новой мебелью, деревом, цветами и выпечкой.

Катерина Николаевна проводит меня в гостиную. Здесь светло-зеленые обои с цветами, такого же оттенка диван. Ковер, занавески и мебельная стенка светло-бежевые. Единственное яркое пятно — пестрый кофейный столик, выложенный мозаикой. Вокруг много цветов в горшках, особенно орхидей, из-за чего комната похожа на оранжерею.

Я усаживаюсь на диван за кофейный столик. Катерина Николаевна уходит и вскоре возвращается с подносом. Там чашка с чаем и тарелка с домашним пирогом. От аромата у меня урчит в животе.

Нонна тоже пекла… Когда-то. Когда в моей семье все было нормально.

Сразу оживают воспоминания о детстве.

Суббота, за день до Пасхи. Пора идти в церковь святить кулич и яйца, а у нас вся квартира в дыму, гарь такая, что невозможно дышать. Это Нонна сожгла домашний кулич… К этой маленькой катастрофе мы всей семьей отнеслись с юмором. Открыв все окна, папа махал полотенцем и подшучивал над кулинарными способностями Нонны. Нонна и сама смеялась. А потом папа и Рома быстро сбегали за магазинным куличом.

Но вообще, хоть готовка и не была суперспособностью Нонны, такие курьезы случались редко. Вспоминаю карамельный торт, который она однажды приготовила мне на день рождения… На его верхушке кремом, карамелью и фруктами была выложена мордочка льва. Аж слюнки потекли.

Воспоминание развеивается, вместе с ним пропадает фантомный вкус карамельного торта. Я смотрю на Катерину Николаевну.

Вдруг накатывает острое чувство благодарности к ней. Я ей никто, а она позвала меня домой, угощает чаем с пирогом. Но я не могу выговорить даже простое «спасибо»: между мыслями и словами все так же нет моста. И, стыдливо смотря на пирог перед собой, я лишь киваю ему.

Катерина Николаевна говорит, что не будет мне мешать и, если что понадобится, она на кухне. После ее ухода я оглядываюсь. Замечаю на столе папку с рукописным заголовком «Контрольный журнал». Любопытно… С опаской смотрю на дверь, а потом все-таки открываю папку. Внутри — файлики с листами, на каждом — заполненная таблица.

Планирование уборки.

Утренний ритуал.

Вечерний ритуал.

Закупки.

Здоровье.

Спорт.

Уход.

Ярослав — напоминания.

Ярослав — меню.

Ярослав — дела.

Ярослав — школа.

Работа.

Листов много; на каждом — подробный перечень дел на текущий месяц. Дни, которые уже прошли, помечены знаками «+» или «−» или числами от 0 до 10. Наверное, это оценка качества: насколько хорошо выполнены дела. Похоже, жизнь Катерины Николаевны очень тщательно распланирована.

В таблице «Работа» три дня в неделе — вторник, среда и пятница — помечены загадочными буквами «УН». А в окошках с понедельником, четвергом и субботой стоит надпись: «На дому». Таблица «Спорт» сообщает, что два раза в неделю, по вторникам и четвергам, Катерина Николаевна посещает бассейн. А лист «Закупки» говорит, что она по средам ездит в гипермаркет. Также в «Закупках» я замечаю назначенное на воскресенье дело: «Съездить на садовый рынок за „белой джулией“». На каждый пункт отведено время.

Таблицы, относящиеся к Ярославу, интересуют меня больше всего. Они заполнены особо тщательно. В «напоминаниях» очень много пометок начинается со слов: «Напомнить Ярославу…». И дальше может быть что угодно: «о контрольной», или «что ему нужно сдать деньги на экскурсию», или «что он записан к врачу», или «про реферат».

Перелистываю. Дальше идет таблица «Ярослав — меню». Меню распланировано на всю неделю с суммарным подсчетом белков, жиров, углеводов, омеги-3, кальция и других полезных веществ.

Следующая таблица — «Ярослав — дела»:

Почистить кроссовки зубной пастой. Если не поможет, то уксусом и лимонным соком.

Сдать в ремонт колонки.

Купить новую мышку.

Подшить джинсы.

Замочить толстовку в отбеливателе.

Купить тетрадь для черчения, транспортир и карандаши KOH-I-NOOR2B и 2H.

Изучаю таблицу полностью. Возмутительно! Она гладит, стирает, покупает ему одежду, школьные принадлежности, меняет ему постельное белье, записывает его к парикмахеру, отдает в ремонт его обувь, убирается в его комнате… Больше всего меня коробит то, что она застилает его постель, а еще моет его обувь! И все это она вносит в свои планы. Она же все делает за него! Может, еще и зубы ему чистит и шнурки завязывает? Этот парень хоть что-то делает сам?

Закрываю журнал, отодвигаю подальше. Он поднял во мне волну негодования и стыда. Мне стыдно: и за себя, потому что я сунул нос во что-то личное, и за Ярослава.

С головой ухожу в учебу. Не замечаю, как пролетает время. Вынырнув, обращаю внимание, что уже одиннадцатый час! Собираю учебники и тетради, иду в кухню.

Кухня небольшая, но уютная. Милый, будто игрушечный, гарнитур из светлого дерева, стол застелен белоснежной скатертью, на нем в вазе стоят хризантемы. Катерина Николаевна убирает засохшие цветы и расправляет оставшиеся. Увидев меня, она улыбается. Улыбка у нее особая: все для той же самой воображаемой передачи.

— Закончил?

— Да.

— И как, успешно?

— Да.

Надо бы еще что-то сказать, чтобы не выглядеть грубым, но почему-то не могу.

— Уходишь? Вроде твои дезинсекторы ушли, за стенкой больше не слышен шум.

— Да. Хорошо.

Обуваюсь. Тянусь к дверной ручке, но она вдруг ускользает от меня. Дверь распахивается, и на пороге появляется Ярослав. Он совершенно не удивляется моему присутствию у себя дома. Даже здоровается первым:

— Йоу, чел! Что, учился?

— Ага, — удивленно отвечаю я. Откуда Ярослав знает?

Выйдя, осознаю, что не попрощался с Катериной Николаевной и не поблагодарил ее. Дверь в соседскую квартиру приоткрыта. Вернуться? Или же уже поздно?

— Мам, а есть че похавать? — раздается из квартиры.

— Да, есть лазанья и пирог.

— Оу, щит! Опять эта макаронная запеканка! — ноет Ярослав. — А от пирога уже тошнит! А нормального нет ничего?

Возвращаться поздно. Ухожу к себе. Можно даже не надеяться, что в следующий раз, увидев меня за уроками в подъезде, Катерина Николаевна снова будет такой гостеприимной.

Как только я вхожу в квартиру, мне в нос ударяет отвратительная вонь. Прохожусь по комнатам. Всюду хаос: бычки, бутылки, пустые консервные банки, чешуя от сушеной рыбы, упаковки от чипсов, смятые пластиковые стаканчики. На кухне открыто окно, на подоконнике — блевотина. В ванной на полу возле унитаза — подозрительные желтые потеки.

Рому я не обнаруживаю. Гости ушли. Нонна спит на полу в коридоре. У меня не получается ее растолкать, и я просто приношу ей подушку и одеяло.

Надеваю резиновые перчатки, беру тряпку и бутылку хлорки и принимаюсь за уборку. Думаю о том, как же мучается сейчас Ярослав, поедая надоевшую лазанью.

4

В среду решаю попросить о помощи своего учителя по алгебре и геометрии.

Андрею Дмитриевичу лет двадцать пять. Он ходит в костюмах, у него хрупкое телосложение, очень тонкие запястья и пальцы. Он говорит тихо и называет каждого ученика на вы, ведет себя с нами как со взрослыми. Поэтому его все любят и уважают. Понятное дело, что все задачи он мне не решит, я и не попрошу о таком. Мне хотя бы одну для примера, ту, над которой я бьюсь уже давно. Учитель охотно соглашается помочь, забирает у меня условие задачи, обещает на следующем уроке дать ответ.

В тот же вечер, возвращаясь из магазина, я вижу, как из моего подъезда выходит Антон. Интересно, к кому он приходил? Точно не ко мне — мы, хоть и немного общаемся благодаря Ксюше, не дружим. В уме перечислив всех соседей, я решаю, что, кроме Ярослава, пойти Антон ни к кому не мог. Но они тоже не общаются… Как странно.

Перед следующей алгеброй подхожу к Андрею Дмитриевичу. По его виду понятно, что он тысячу раз пожалел о том, что согласился мне помочь. Он протягивает мне лист.

— Это оказалось сложнее, чем я думал.

— Спасибо вам. — Я радостно вглядываюсь в строчки, но вскоре мрачнею. — Подождите… тут ошибка. Вот это так не сокращается, икс в пятой степени тут нельзя вынести за скобку. Смотрите…

Андрей Дмитриевич забирает лист, какое-то время его разглядывает.

— И правда, — огорченно говорит он. — Как это я не заметил? Простите, Данил. — Он возвращает мне лист. — Это выходит за рамки моих знаний. Я бы посоветовал вам взять репетитора. Я знаю, Ирина Петровна берет учеников, она опытнее меня, и думаю, что она сможет помочь. Еще я бы посоветовал вам поездить на курсы для абитуриентов при вашем университете… ГУЭФ, верно? Там наверняка должны быть такие. Там преподаватели натаскивают абитуриентов на решение конкретных задач.

Я ухожу ни с чем. Интересно, сколько стоят эти курсы? Может, это будет не так дорого, как заниматься с репетитором индивидуально?

Дома звоню в приемную ГУЭФ. Женщина с приятным голосом предлагает выслать мне брошюру по электронной почте. В этой брошюре вся информация о стоимости, программе и преподавателях. Диктую электронную почту Ксюши — у меня нет компьютера. Брошюру присылают этим же вечером.

Ксюша живет с папой и мачехой на втором этаже хрущевки, окна ее комнаты выходят прямо на железнодорожный вокзал. Поэтому у нее никогда не бывает тишины: пронзительные гудки электровозов, стук железных колес, резкая мелодия из четырех нот, после которой следует объявление по громкой связи. Если открыть окно, то с ног собьет букет ароматов: запах шпал, шаурмы и чебуреков, пыльного асфальта, сигарет, толпы. «Запах недосыпа и спешки», — любит говорить Ксюша.

Ее комната напоминает храм «Звездных войн». Тут и флуоресцентные обои со светящимися в темноте звездами, и множество плакатов с любимой парой. Покрывало усеяно рисунками, которые Ксюша сделала красками для ткани. Везде снова Энакин и Падме. Есть и стеклянная витрина, заставленная статуэтками, книгами, тетрадями, блокнотами, брелоками, лего, значками и множеством других тематических безделушек.

Сейчас Ксюша работает над сценарием игры для старворцев — собирается провести ее на следующей сходке в «Убежище».

— Не хочешь поучаствовать? — спрашивает она. — Будет весело! Это ролевая, только с элементами квеста. Мы делимся на две команды — одни будут играть за темную сторону, другие за светлую. Имперцы узнаю́т о секретном оружии повстанцев, им нужно разгадать координаты планеты, где оно хранится, и отправиться туда на звездолете…

— О, я обязательно приду! — обещаю я с сарказмом. — И мой звучный храп сразу же даст вам полноценную имитацию полета на звездолете! Все останутся в восторге от этого 3D-погружения в игру!

— Да ну тебя, — улыбается Ксюша. — Ты самый занудный парень в галактике, все тебе скучно и все не так.

Она садится за компьютер, открывает электронную почту. Освобождает мне место.

Сажусь в кресло, вчитываюсь в текст брошюры.

99 из 100 наших учеников поступают в ведущие вузы Москвы.

Есть возможность рассрочки.

Наши курсы помогают получить системные знания.

Помогаем справиться с тревожностью перед экзаменами.

Дальше идет содержание курсов, программа и сроки. А затем — информация о стоимости.

Я вздыхаю. Годовые курсы по математике стоят шестьдесят тысяч за 60 часов… То есть тысяча рублей в час. То же самое, что и у хороших репетиторов. Учитывая, что от зарплаты мне остаются жалкие четыре из пятнадцати тысяч, на курсы придется копить больше года. Это если целиком откладывать остаток. А еда? Одежда? Учебники? Прочие расходы, которые никак нельзя исключить? Я и так ничего не могу отложить, как ни экономлю.

Я уже хочу закрыть брошюру, но тут взгляд цепляется за блок «Наши преподаватели» — он в самом низу. Я прокручиваю экран вниз.

Седых Андрей Иванович, мужчина в возрасте, с густыми бровями, числится доцентом кафедры «Анализа данных» и преподавателем с тридцатилетним опытом.

Листаю дальше.

Борисова Инна Аркадьевна, светловолосая женщина с тонкими губами и бантом на шее — старший преподаватель департамента «Принятия решений и экономических технологий». Стаж — 15 лет.

Снова прокручиваю вниз. Застываю, увидев на третьем месте… свою соседку.

Катерина Николаевна улыбается мне рекламной улыбкой. Уложенные, будто пластмассовые, волосы блестят. На шее — нитка жемчуга.

Велигородная Катерина Николаевна.

Доцент, факультет математики.

Преподавательский стаж — 20 лет.

Лучший преподаватель 1998, 1999, 2003.

Награды и научные работы…

Что? Катерина Николаевна — преподаватель математики в моем ГУЭФ?! А еще она ведет курсы для абитуриентов? Как это так? Может, это не она? Но вот же ее фото. Ее имя. Фамилия почему-то не такая, как у Ярослава, но все равно ошибиться невозможно. Я кое-что вспоминаю, и вскоре картинка сходится.

Антон и Игорь говорили о классной преподавательнице, которая занимается репетиторством и недавно переехала в наш город. После этого я видел, как Антон выходил из моего подъезда. Я подумал, что он приходил к Ярославу, но на самом деле Антон приходил на занятие к его маме! Теперь понятно, почему, когда я уходил от Катерины Николаевны и столкнулся с Ярославом, он спросил: «Что, учился?»

Больше нет никаких сомнений.

— Эй, ты чего? — спрашивает Ксюша. Я, наверное, сейчас странно выгляжу.

Я рассказываю ей о своем открытии.

— Ого! — Ксюша округляет глаза. — Я знала, что Антон ходит к репетитору, но не знала, к кому именно.

— Это не просто «Ого», а «Ого» в степени гугол, — говорю я с достоинством, чувствуя себя так, будто открыл Южный полюс.

— А чему ты радуешься? У тебя же нет денег к ней ходить.

— Я не радуюсь. Я вдохновлен. Она именно тот человек, который мне нужен.

Ксюша непонимающе смотрит на меня:

— Как ты собираешься к ней ходить, если не сможешь оплачивать обучение?

— Уверен, что она может поднатаскать меня бесплатно, — гордо улыбаюсь я. — Надо просто ее разжалобить и понравиться ей. И тогда она согласится позаниматься со мной по-дружески.

Но теперь Ксюша смотрит на меня так, словно я сказал самую большую глупость:

— Ты? Разжалобишь ее? Понравишься ей? Мы сейчас про тебя говорим или про какого-то другого человека?

Мрачнею. Ну да, у меня на генетическом уровне не заложена способность кому-то нравиться.

— Знаю. В этом самая большая проблема. Но думаю, ее решить легче, чем 8000 задач. И в этом мне поможешь ты.

— Я?!

— Ты мисс Обаяшка, и тебя все любят. Вот и дай мне уроки, как нравиться людям!

Ксюша с тоской качает головой:

— Это практически безнадежно.

— Я буду очень стараться, — обещаю я и в доказательство улыбаюсь — впервые за очень и очень долгое время.

Думаю, улыбка от неопытности выходит кривой и ужасно нелепой. Мышцы лица сразу сводит, они начинают дрожать, а Ксюша прыскает со смеху.

Ярослав

5

Мама меня достала этим своим контролем.

Ей ежеминутно надо знать, где я, что со мной. Дома даже не уединишься, все палит. Сижу ли я в своей комнате или в ванной, она постоянно проверяет. Нет, не вламывается, просто тихо подходит к двери и прислушивается. Я вижу тень в проеме. Она может так стоять долго, пока не убедится: я здесь, я живой. Сто раз говорил ей так не делать — без толку.

Не успеваю я прийти в школу, как она звонит: нормально добрался? Ничего не случилось? Ей нужно контролировать все: как я одеваюсь, чем занимаюсь, что ем. Была бы ее воля, она бы и мысли мои контролировала. Видно, что она очень хочет проникнуть в мою голову, узнать, что там происходит, и навести свой порядок.

В нашей квартире словно снимают шоу «Идеальная семья». Тут всегда чисто и опрятно, каждая вещь на своем месте. Если что тронешь и переставишь, это тут же возвращается обратно. Каждый день все здесь выглядит как на одном и том же снимке. Все пастельное, аккуратное, скромное. Ничего лишнего. Прямо гнездышко престарелой пары. Сколько я ни бодался с мамой по поводу того, что хотя бы моя комната — это моя территория и на нее домашние порядки не распространяются, все без толку.

Я упрямо расшвыриваю по комнате вещи. Но мама снова и снова принимается за уборку. Я ругаюсь, требую, чтобы не заходила ко мне без разрешения, а она повторяет: пока я живу в ее доме, здесь все будет по ее правилам. Затем уже мягче добавляет, что правила созданы исключительно для моего блага и комфорта. Но по факту выходит наоборот. Мне не нравится, когда шастают по моей комнате, копаются в шкафах. От мамы не скроешь ни одну вещь, она все найдет и пристроит на «свое» место. Ей надо, чтобы на полках тетради стояли перед учебниками, чтобы в ящике с нижним бельем носки лежали слева, а трусы — справа, аккуратной стопкой, обязательно сложенные четыре раза. А мне нравится, чтобы все было перемешано — трусы с носками, пусть еще и с футболками. Когда я злюсь, а злюсь я часто, я специально навожу в комоде хаос. Но стоит мне уйти из дома — как в комоде снова воцаряется чужой порядок.

Вроде это моя комната, а ощущение, что я бесконечно живу в гостях.

Когда мы делали ремонт, я хотел фотообои с космосом и ярко-синие шторы со звездами. Мама возразила, что это выбивается из интерьера квартиры в стиле «прованс». Поэтому сейчас в моей комнате уныло: бежевые невзрачные обои в стремный горошек, серые занавески, «бабушкина» деревянная мебель блевотно-зеленого цвета, однотонное молочное покрывало, хотя мне хотелось цветастое с граффити… В общем, куда ни глянь, сплошной прованс. Мама называет эти цвета «оттенками благородного выгорания». А мне хочется все разукрасить яркими красками.

Еще мы вечно ругаемся из-за плакатов и наклеек. Я люблю обвешать ими стены, а мама убирает. Тоже «не вписываются». Остается лишь мечтать о том, что, когда я вырасту и съеду, в моей квартире все будет по-моему: и космические обои, и покрывало с граффити, и стены в плакатах… И никакого прованса до конца моих дней.

Как-то я не выдержал, навел в комнате свой порядок и повесил на дверь замок. Ушел. Вернулся — замок спилен, в комнате все как прежде. А мама с улыбкой зазывает меня на ужин, как будто ничего не произошло.

Реагирую я по-разному. Иногда сдаюсь, иногда скандалю. Но с мамой тяжело настоять на своем. Она сделана из чугуна, ее не переупрямишь. Она считает, что всегда права и лучше знает, как и что должно быть. А идиллия получится, только если вся семья будет строить жизнь по установленным правилам.

Она палит и учебу. Хочет, чтобы у меня была хорошая успеваемость, особенно в химии и биологии. И чтобы я поступал в мед, как планировал. Когда-то.

Наши скандалы еще до переезда слышали все соседи. Они вставали на сторону мамы. Все всегда считают ее идеальной, а меня — трудным ребенком. Смотрят на меня с осуждением, а на маму с жалостью. Но они не знают, каково быть на моем месте.

И переезд этот лишь для того, чтобы усилить надо мной контроль. Мама посчитала, что на старом месте стало слишком много людей, которые дурно на меня влияют. Она имеет в виду мою старую компанию граффитчиков.

Сперва расписывали заброшки, откуда нас никто не прогонит. Потом захотелось отдачи — чтобы мир увидел, чтó мы делаем, красиво же получалось. Вот и начали расписывать город, и везде у нас были граффити в тему, часто с юмором. На стене больницы, например, мы нарисовали медсестру со шприцем, которая бежит за улепетывающим пациентом. Все расписали, только мозаичного Ленина на ДК не трогали. Ленин — это у нас святое, бабульки за него порвут.

Убегать приходилось часто. Так что обучались ориентироваться на местности. Знали все переулки, открытые двери, пути отступления. Заимели кучу ключей от чердаков пятиэтажек. Бежит за тобой мент, а ты — раз! — и в подъезд. Добегаешь до чердака, открываешь люк, выбираешься на крышу, закрываешь его. А затем перебегаешь к другому люку и спокойно спускаешься в другой подъезд. Пока мент в запертый люк ткнется, пока по соседям побегает в поисках ключей — ты уже далеко будешь.

Мать ругалась: мало того что учусь плохо и не хочу получать достойную профессию (это она о врачах), так еще и вандализмом занимаюсь (это она об уличном искусстве), и из участков меня приходится отлавливать. А дальше что? Грабить начну, убивать? Вот за что ей такое наказание? Хотя мать в целом все профессии, связанные с искусством, считает недостойными.

После переезда пришлось начать все с нуля в одиночку. Да, поначалу было тяжело — я не знал новый город, а значит, и путей к отступлению, да и одному писать большие граффити невозможно. Так что целыми днями я ходил, осваивался, изучал все. Пытался понять, что здесь интересного.

Вообще это подмосковный город на 50–70 тысяч жителей. У него красивое название — Анны. Получается «город Анны». Почему так, до сих пор не знаю. Но определенно любопытно, надо будет изучить историю.

Здесь есть цепляющие места, например охраняемое водохранилище. Его территория — санитарная зона: вода оттуда попадает в московский водопровод и должна оставаться чистой. Проход и проезд в эту зону разрешены только жителям острова, по асфальтированной дороге через КПП.

Водохранилище отделяет от города канал. Я заприметил, что его бетонные своды исписаны граффити, понял, что кто-то сюда спускается, когда воды нет. Правда, как спускается-то? Своды крутые, слезть можно, а вот подняться — вряд ли. Наверное, используют веревку. Это я решил потихоньку выяснить. В итоге узнал, что и правда поднимаются по веревке.

Гуляя по городу, я сначала только тегал^[1]. Тогда же засек по местным граффити компашку, которая мне понравилась. Месили круто, тегали и бомбили^[2] тоже. Видно было: давно занимаются. Стиль узнаваемый. Ники — Каспер, Жук и Тауэр. Я решил выйти на них, стал везде рядом с их бомбами оставлять свои — а ну как пересечемся? В итоге они сами на меня вышли — перед Новым годом, когда я бомбил на заборе депо.

Когда три незнакомых парня появились рядом, по их виду было понятно, что мне лучше валить, но я остался. Они подошли вплотную. Первый грозно спросил:

— Это ты Рик? Чего наши бомбы кроссишь^[3]?

А я и не кроссил, ну, может, случайно задел. Это я и объяснил. Не похоже, что парней ответ устроил, они уже явно собирались бычить, но тут самый высокий, с дредами, одетый в яркие сноубордические куртку и штаны, заметил мой баллончик.

— Это что, монтановская^[4]? — изумился он. — Где взял?

Он потянулся за баллончиком, и я отдал.

— Да в Москве заказывал, на вэдэхе в палатке одной.

— Блин, деньжищ, наверное, отвалил… — Парень все разглядывал краску.

— Да… Недешево. Зато качество.

— А кэпчик^[5] родной? — продолжал допытываться он.

— Не, немецкий. Мне фэты^[6] у немцев больше нравятся, для бомбинга самый кайф.

— Можно? — Дредастый показал на забор.

Я кивнул. Он распылил несколько полос, от толстых к тонким, и восхищенно выдохнул:

— Распыл такой быстрый, и не сопливит ничего! — Он вернул мне баллончик и деловито спросил: — А чего у тебя еще есть?

Я с гордостью открыл свой рюкзак. Все трое присвистнули. Красок и кэпов у меня ведь немерено, все отличного качества — американцы или немцы.

— А у вас чего? — спросил я, но дредастый уныло махнул рукой.

— Да… Говно ноунейм. Даже показывать стыдно.

— Но месите вы круто, — заметил я.

— Приходится выкручиваться!

Он пожал плечами, а потом прищурился, о чем-то задумавшись. Еще раз оглядел содержимое моего рюкзака, потом мой прикид. И посмотрел на меня уже по-другому, с приветливой улыбкой.

— Я Тауэр, можно Башня, — представился он. — А это Каспер. — Он указал на сгорбленного и худого парня, темноволосого, с выбеленной челкой. У него была бледная кожа, одежда вся черная и свободная. — А это, — он кивнул на пухлого парня в стильной рэперской шапке, с копной рыжих прядей, — Жук. Добро пожаловать к нам в крю!

Мы пожали друг другу руки. Так я обзавелся первыми друзьями в новом городе.

А в середине январских каникул уже нарвался на первые неприятности.

Тогда мы месили кусок (на языке простых смертных — рисовали граффити) на бетонном ограждении вдоль железки недалеко от депо. Место козырное: другие райтеры сюда не суются, а охват большой — граффити хорошо просматриваются из электричек. Но и палево: лисы везде. Так мы зовем железнодорожников, из-за оранжевых жилетов.

Мы взяли по букве каждый, принялись за дело. Уже заканчивали, и тут мимо тепловоз проехал. Лис с тепловоза нас заметил, что-то заорал. Мы все равно решили закончить: осталось ведь совсем чуть-чуть!

Лис спрыгнул и рванул к нам. Продолжая орать, гневно, отважно. Мы месили дальше, а тут откуда ни возьмись — собака! Большая, на овчарку похожа. Она ринулась за лисом. Тот заорал сильнее, уже как-то без былой отваги, припустил быстрее и… мимо нас. Не знаю, достигла ли овчарка своей цели, проверять не стали. Мы дорисовали — и пулей в другую сторону, вдоль забора, в дыру. Вылезли довольные, заржали. И домесили, и не попались. Ничего не видели перед собой от восторга. А зря. Рядом ждал милицейский бобик, и менты стояли прямо перед носом.

Жук, первым их заметивший, заорал: «Палево!», и трое моих друзей нырнули обратно в дыру. А я вот затупил. Еще и шел первым, оказался ближе всех к бобику… В итоге меня просто схватили за рюкзак, не дав рвануть назад. Так и попался — один. Менты грузные, за остальными бежать им было лень, меня достаточно. Так что меня за шкирку — и в бобик. А дальше не в участок, а прямиком домой.

Мама во всем этом уже опытная. От ментов обычно откупается бесячими улыбками, а если не помогает, то бесячим чаем — это если меня домой приведут. «Нет, нет, вы что, мы при исполнении… Но если только чашечку…» А если за мной в участок приходится тащиться, то в ход идут бесячие подарки. Наверное, в отделении удивляются, когда туда заявляется мама при полном параде, с огромной живописной корзинкой с деликатесами. Корзинку забирают, меня отпускают, все довольны. На шкафу у нас гора таких корзинок всевозможных калибров. А в холодильнике на отдельной полке — непочатые колбасы, сыры и банки с икрой. На всякий случай.

Все эти типы в форме смотрят на маму странно, во взглядах — микс из сочувствия и жадности. Смотрят и глазами хотят ее сожрать. Мерзость, хочется на маму накинуть покрывало, как на клетку с попугаем. Наверное, по меркам этих стариканов мама красивая. Не знаю, не думал, да и странно о таком думать. Маме же сорок!

В тот раз мы обошлись чаем с обременением. То есть следующие полдня я провел у депо в компании щетки и бутылки с щелочным растворителем. Стирал и наше граффити, и чужие. Хорошо хоть правда райтеры сюда нечасто суются, и рисунков тут немного. В общем… отстой.

И новая школа, кстати, тоже отстой. Таких жадюг я еще не встречал, тут у всех совесть просто в ауте! Вымогают деньги тут все кому не лень, под разными предлогами. Классуха достает бесконечными сборами, другие учителя заставляют посещать их платные занятия. А кто не посещает, тем они занижают оценки, запугивают. Меня аж трясет — настолько ненавижу несправедливость. Завидую парням из моей граффити-крю, они из другой школы.

Но и в моем классе ребята оказались нормальные. Разные, конечно, есть, даже фрики попадаются — Соколов, например, со своей немытой башкой и несуразным телом: плечики узкие, а руки как лопаты.

Еще есть Хмурь. Ужасно странный парень. Бледный, худой и угловатый, с острым вздернутым носом, черными впалыми глазами, вокруг которых всегда синяки. Волосы прилизаны (прям как у мамы моей, ха-ха!). Одет все время во что-то черное и потертое, на гробовщика похож. На цепочке, как кулон, носит настоящую шишку. Точно фрик! А учебники у него в черном пакете вместо рюкзака. Еще и ходит, как зомби — то ли спит, то ли сейчас нападет и сожрет. От такого я решил держаться подальше.

Зато моя компания крутая. Из парней там, например, есть двое из ларца, Фиалкин и Рысев: здоровенные лбы, баскетболисты, школьные любимцы. Они так похожи, что их можно спутать. Сначала я различал их только по смеху, это легко, так как ржут они всегда. Рысев смеется по-особому, будто слон трубит.

Еще есть Никитин — с ним мы вообще на одной волне. Он любит ту же музыку, что и я, те же бренды одежды, те же фильмы. Юмор мой ему заходит, а мне — его. Он выглядит старше своих лет Да и вообще ведет себя старше. Он один живет, без предков, самостоятельный. Сам решает, что ему делать с жизнью, и справляется неплохо. Для меня такая жизнь — идеал! Может, вот почему меня так тянет к Никитину, иногда постыдно ловлю себя на мысли, что хочу ему подражать. Вдруг тогда и мне улыбнется удача и я, как и он, наконец стану жить один?

У Никитина белоснежная улыбка. По нему много чикуль сохнет, но он с седьмого класса встречается с Машей — она тоже тусит с нами, такая томная брюнетка с двумя красными прядями у лица. Ресницы у Маши от природы длинные, но она их еще и густо тушью подводит, так, чтобы аж слипались. От этого ее глаза похожи на двух пауков, которых впечатали тапком в пол. Взгляд у нее бомбический, ленивый такой, отрешенный, так и представляю в голове картину: миниатюрная Маша с крылышками, как у феи, сидит в клетке и без надежды смотрит сквозь решетки куда-то вдаль… Обязательно нарисую такую Машу-фею.

Еще из девчонок в компании Лена — высокая блондинка с угрожающе прямыми волосами, такими налаченными, что, наверное, их можно использовать как холодное оружие. Рысев и Фиалкин бегают за ней, а она их динамит и вовсю использует: в магазин гоняет, с прочими поручениями. Вообще заметил сразу, как пришел в школу, что Лена на меня запала. Глазки мне строила сначала, улыбочки посылала. А потом и привела меня в эту компанию, так что я тут благодаря ей. Она классная, с ней нескучно. Я ей стараюсь внимание уделять, чтобы не обижалась. Но чтобы мутить — нет, на это я не пойду. Не то чтобы Лена не в моем вкусе… Просто отношения — это жопа, не готов я сейчас к такому геморрою. В старой школе у меня была девчонка, и так она мне мозг выносила, что до сих пор, как вспоминаю, в дрожь бросает. Контролировала меня, ревновала, постоянно ей надо было быть со мной, если я один куда пойду без нее — сразу скандалы.

Так что пока хочу покайфовать от своей свободы… Ха! Хоть где-то в моей жизни свобода!

В целом, не считая учителей, я доволен, быстро освоился. А то, когда только переехал, переживал — как буду? Вдруг здесь одни задроты и фрики? Но нет. В принципе, самый ненормальный здесь Хмурь со своей шишкой. Но он вроде еще никого не съел.

Вообще крайне любопытный экспонат этот Хмурь. С ним в классе, кажется, кто-то и общается, но в то же время его стараются избегать. С ним когда говоришь — он то угрюмо молчит, то, наоборот, как пустится в какой-то нудный треп, что аж уши в трубочку сворачиваются. А еще Хмурь иногда засыпает на уроках. Это поначалу казалось мне просто смешным и странным, но однажды после биологии я взглянул на это иначе.

На том уроке Рысев вдруг толкнул меня в бок, показал на Хмарина. Тот спал сидя с открытым ртом. Рысев достал из ручки стержень, откусил от стерки кусочек, заправил в трубочку от ручки и плюнул в Хмарина. Явно целил в рот, но промазал. Мне стало жалко Хмарина, и я отнял у Рысева оружие. Учительница тем временем вещала:

— Каждая цепочка в ДНК состоит из нуклеотидов. Они кодируют определенный ген. Нуклеотиды подразделяются на четыре вида. А на какие именно, нам ответит… Хмарин.

Тишина. Хмарин дрых. Учительница удивленно посмотрела на него и повторила громче:

— Хмарин! На какие виды подразделяются нуклеотиды? Хмарин! Данил!

Сосед сзади потряс Хмарина за плечо, тот вскочил. Казалось, что он совершенно не понимает, где он, кто он и что происходит. Класс начал ржать. И еще пуще все закатились, когда Хмурь на одном дыхании отчеканил:

— Республики подразделяются на президентские и парламентские. В президентских республиках, например в США, Аргентине, Бразилии, президент имеет очень широкий круг полномочий и сам возглавляет правительство, а в парламентских…

Его заглушил взрыв хохота. Даже учительнице стало весело. Она улыбнулась и, еле сдерживая смех, сказала:

— Молодец, Данил. Думаю, Вадим Игоревич сегодня поставит тебе пятерку по обществознанию. Но давай все же перейдем к биологии.

К моему удивлению, Хмарин быстро перестроился и выпалил:

— То есть я имел в виду… Нуклеотиды подразделяются на четыре вида: аденин, тимин, гуанин и цитозин.

Про Хмарина я решил спросить у Машки — вот она все про всех знает:

— Чего это с ним? Засыпает часто на уроках. Болеет чем-то?

— Да нет. Вроде он где-то по ночам работает. Вот потом и спит на ходу.

— Работает? — Вот это новости. Кто же работает в пятнадцать лет? — Зачем?

— Вроде у него мамка пьет… Помогает семье, наверное.

Тогда я посмотрел на Хмарина по-другому. Я ведь и сам подмечал, что его семья отличается от остальных жильцов в нашем доме. Я обратил внимание на то, в каком ужасном состоянии у него обувь, на то, что он редко ходит в столовку. И этот пакет вместо рюкзака… все ясно. Еще я вспомнил, как видел Хмуря у нас дома. Я подумал, что он посещает мамины занятия. Но расценки у нее суровые… Что-то не сходилось.

И вот дома я спрашиваю у мамы о том случае: зачем он приходил? Она сразу грустнеет. Оказалось, что в тот день встретила его в подъезде — он там готовился к контрольной, пока его мама с какими-то забулдыгами пьянствовала дома. В общем, моя мама пожалела его и позвала к нам, чтобы он спокойно позанимался.

Разговор меня сильно расстраивает. Иду в свою комнату, беру блокнот и карандаш. Рисую что-то на автомате и думаю об этом парне. Жалко его, тяжело ему приходится. Как-то несправедливо. От мыслей этих в груди что-то такое нехорошее, давящее. Злюсь на себя за то, что думаю, но не думать — не могу.

Вглядываюсь в рисунок и с удивлением осознаю, что бегло набросал сцену: Хмурь сидит в подъезде, обложенный башнями из учебников. Он словно заперт, как в ловушке, в этих чертовых учебниках. Сначала думаю выдрать лист и выбросить его. Но чем дольше смотрю, тем меньше мне хочется это делать.

Рисунок получился каким-то особенно живым. Кажется, что и чувства Хмуря мне удалось передать, хотя я его в тот момент даже не видел.

6

Недавно маме воткнулось, что она хочет познакомиться с моими друзьями из класса. Просто не знаю, что с этим делать.

— Позови их на чай, — в который раз просит она. — И не когда меня нет дома. — Это мама говорит осуждающим тоном, показывая, что не одобряет «тайных» гостей.

— Ну, ма-а-ам! — ною я. — Не буду я их звать. Чего мы тут делать будем?

— А когда меня нет, сразу находите, что делать! Чайку попьем, поболтаем.

Я представляю эту сцену: Рысев и Фиалкин, чья любимая игра — по очереди с разбегу биться головами о дорожный знак; гламурные Лена и Маша, которые на всех людей 30+ смотрят как на ископаемых; Никитин, который обожает рассказывать о том, что первый сексуальный опыт у него случился в 10 лет; я и моя мама, железная леди с аристократическими замашками, — все дружно и чинно пьем чай в столовой. Из новенького сервиза, как на официальном приеме… Жуть.

Я категоричен: друзей я не приведу. Мама настаивает:

— Мне важно знать, с кем ты общаешься. Не вижу в этом никакой проблемы. Не понимаю, чего ты так уперся? Ведешь себя как маленький…

Я в ужасе мотаю головой:

— Мам, отстань от моих друзей! Общаюсь и общаюсь, какая разница? Нормальные они.

— Вот я и хочу убедиться, что они нормальные, что они не затащат тебя ни в какие неприятности.

— Никуда они меня не затащат.

Маме не удается меня сломить. Но она все равно торжествует уже через несколько дней.

Мы гуляем с компанией. Голодно и холодно, я предлагаю всем пойти в «Макдоналдс».

— Я пас, я на нуле, — стыдливо говорит Никитин.

— Да забей, чел, я тебе дам, — отмахиваюсь я.

— Не, чувак, я тебе и так должен…

— Да ладно тебе, тогда я тебя просто угощу, потом когда-нибудь ты меня.

— У меня только тридцать рублей. — Лена грустно заглядывает в свой кошелек.

— А я деньги вообще забыл дома! — Рысев шарит по карманам.

В итоге я плачу за Лену, Никитина и Рысева. Но в зале оказывается не протолкнуться, и мы решаем взять еду с собой и пойти ко мне. Мама сегодня на работе в универе.

Дома разогреваем остывшие чизбургеры и картошку в микроволновке. Проходим в гостиную, рассаживаемся на полу на ковре. Я открываю мамин бар, заполненный бутылками с ликером и коробками конфет.

— Кто-нибудь чего-нибудь хочет?

— Ничего себе запасы! — присвистывает Никитин. — А мама не спалит?

— Неа. Это ей родители учеников постоянно дарят, она не считает, сколько у нее чего.

Мы рассматриваем запасы и останавливаемся на миндальном ликере «Амаретто».

Я достаю хрустальные бокалы. Откупориваю бутылку.

— Только условие: нам придется выпить всю, чтобы не оставлять улики!

Едим чизбургеры и картошку фри, пьем ликер. Вскоре Фиалкин надевает на голову мамину красную повязку, которую она носит дома, и берет в руки метелку для пыли. Он дурачится, называет себя служанкой Анжелой, сует метелку в лицо Никитину.

Маша макает картошку фри в ликер, пытается угостить Лену, уверяя, что это очень вкусно, но та в ужасе отстраняется и изображает рвоту.

Рысев находит под диваном старый советский тренажер — крутящийся диск. Садится на него с ногами. Одной рукой держит бокал, второй отталкивается от пола и вращается вокруг своей оси. Пьет ликер в движении.

— Ого, так сильнее вшторивает! — доносит он до нас важное открытие.

— Дай попробую! — просит Никитин, и Рысев уступает ему диск.

Никитин отталкивается чересчур сильно, его бешено закручивает, он теряет равновесие, валится вперед и щедро обливает Лену ликером. Она вскакивает и визжит. Машет руками, как будто это поможет ликвидировать последствия аварии. Никитин бегает вокруг нее и извиняется, Маша берет со столика салфетки и подает ей.

— Никитин, я с тобой больше никуда не пойду! Мне аж под футболку залилось! — верещит Лена. — И что мне теперь делать в таком виде?

— Давай поменяемся? Надень мою! — Никитин снимает толстовку. Под ней ничего нет.

Лена снимает испачканную толстовку, а следом и заляпанную футболку. Остается в одном лифчике. Берет толстовку Никитина, морщится и возвращает назад.

— От нее куревом несет!

— Давай я принесу тебе чистую футболку! — предлагаю я.

— Кхм-кхм, — вдруг раздается у двери.

Я подпрыгиваю, разворачиваюсь и с ужасом вижу в проеме… Маму.

Как она так тихо вошла? Будто из-под земли выросла!

Увидев ее, друзья застывают и хором говорят:

— Здрасте!

— М-мам? — жалобно блею я. — А ты чего так рано?

— В университете пожарная тревога, всех пораньше отпустили. — Она одаряет нас рекламной улыбкой. — Здравствуйте, здравствуйте. Рада увидеть наконец друзей Ярослава.

Дальше она окидывает взглядом голых по пояс Лену и Никитина, затем — Фиалкина. Он так и застыл с повязкой на голове, метелкой в одной руке и бокалом в другой. Мама переводит взгляд на Машу в тот момент, когда она пытается спрятать за спину бутылку с ликером… Изучает упаковки от еды на полу и бокалы… Держится так, словно она в музее разглядывает любопытные экспонаты.

Лена и Никитин быстро одеваются. Маша таращит на Фиалкина глаза, мысленно подавая знак: «СНИМИ!». Не сразу, но до него доходит, он в спешке сдергивает повязку и прячет за спину вместе с метелкой. Повисает мучительная пауза. Я хочу провалиться сквозь землю, остальным тоже неловко. Они не знают, чего ждать от моей мамы. Что она сделает? Наругает?

— Обедаете? — Мама смотрит дружелюбно. Как будто не заметила ничего подозрительного.

— Ага, — снова говорим хором.

— Ну обедайте, обедайте. А потомприходите на чай. Я пирожные купила.

Друзья расслабляются. Никто, кроме меня, не понимает, что мамино дружелюбие показное. А вот я слишком хорошо ее знаю. Прямо сейчас она осуждает все и всех. Лену и Никитина — за топлесс, (а Лену вдвойне еще за стрелки на колготках), Фиалкина — за повязку и метелку, Машу — за красные прядки, а всех в целом — за распитие ликера и срач в гостиной. Мы грубо нарушили ее нормы морали, но она ни за что не покажет свои настоящие чувства: для нее это значит проявить слабость. Равносильно тому, чтобы снять броню на поле боя.

Мама переводит взгляд на меня. В ее глазах — упрек и злобное торжество. «Так и знала, что твои друзья окажутся полным дерьмом. У такого, как ты, просто не может быть нормальных друзей». Вслух же мама говорит, что не будет нас смущать, еще раз зазывает всех на чай с пирожными и выходит из гостиной.

Лицо у меня все горит от стыда. Тщетно гадаем, заметила ли мама бутылку или Маше все-таки удалось ее вовремя спрятать.

— А эклеры будут? — спрашивает Рысев.

Он что, прикалывается? Но лицо у него честное.

— Чел, ты гонишь? Собрался пить чай с моей мамой?

— А что такого? — удивляется Рысев. — Она у тебя вон какая крутая.

Я закатываю глаза:

— Это ты еще ее не знаешь.

Дальше мы обсуждаем, идти или не идти на чай.

— Вообще-то и, в самом деле, лучше сходить… — тихо говорит Маша. — Если не пойдем, будет подозрительно, она догадается, что мы тут и правда бар опустошали, а если пойдем, то покажем: скрывать нам нечего.

Я против, но большинство голосов за, и мы идем. Мои кошмары становятся явью.

Мы все во главе с мамой дружно пьем чай в нашей столовой.

— Сервиз ниче такой. Легкий только какой-то… Пластиковый, что ли? И чашки мелковаты, — отмечает Маша.

— Это китайский костяной фарфор, — холодно поясняет мама, скрывая возмущение.

Ее явно оскорбила Машина оценка. Видимо, все должны знать, что такое костяной фарфор, и восхищаться. А еще мама с осуждением смотрит на Машины ногти с облупленным черным лаком.

— Почему костяной? — спрашивает Лена.

— Такая технология. Такой фарфор особо прочный и гладкий, потому что при его изготовлении добавляют настоящую жженную кость.

Чашки Маши и Лены зависают в воздухе. Девушки переглядываются и синхронно ставят их на блюдца.

— Чего-о, прям из костей настоящих трупаков? — Фиалкин разглядывает свою чашку с воодушевлением археолога-любителя.

Фиалкин маму явно бесит: ее улыбка становится шире, а голос — слаще.

— Домашнего скота. Кости перемалывают в муку, затем обжигают до получения костяной золы… Дорогой, справа лежит лопаточка, — еще более сладким тоном говорит мама Рысеву, который намеревается взять пирожное с блюда руками. — И эту смесь добавляют в производство.

Завершив лекцию об останках животных и фарфоре, мама спрашивает моих друзей, куда они будут поступать и кем работают их родители. Меня это убивает. Она считает, что узна́ет моих друзей по ответам на эти два вопроса. Больше ее не интересует ничего.

А по-моему, любимая песня способна рассказать о человеке в сто тысяч раз больше. Но маму не интересуют ни наша любимая музыка, ни мечты, ни хобби, ничего. Ведь все это «пустая трата времени».

Рысев отвечает, что пойдет в армию. Фиалкин шутит, что станет альфонсом. Маша говорит, что пойдет учиться на парикмахера. Мамина левая бровь медленно поднимается.

Мне кажется, будь мама президентом, она издала бы закон о принудительной стерилизации тех, кто не собирается получать высшее образование. Вышка для нее — что-то вроде обязательной прививки.

Она переводит взгляд на Лену. Та шутит:

— А я никуда не буду поступать, замуж выйду!

Мама смотрит на Лену как на клопа. Лена понимает, что мама восприняла ее слова серьезно. Смущается.

— Шучу, — быстро говорит она. — Буду поступать в лесной.

По лицу мамы непонятно, что лучше — замуж или в лесной. В местный институт лесного хозяйства обычно поступают те, кто не поступил в нормальные вузы.

Один Никитин маму радует: говорит, что собирается поступать в архитектурный университет. Но, задав следующий вопрос, про родителей, она немедленно разочаровывается. Его мать с отцом работают помощниками по хозяйству в доме одной богатой семьи. Они живут там же, в домике для прислуги, а на выходных навещают сына.

— Так, значит, всю неделю ты без присмотра? — удивляется мама.

— Да. С одиннадцати лет.

— И это нормально, по мнению твоих родителей? — спрашивает мама с осуждением.

— Мам… — Мне ужасно за нее стыдно, хочу, чтобы замолчала.

Никитин удивляется:

— Ну да. А что такого? Они мне доверяют. Да и я ничего от них не скрываю. У меня современные родители.

— Нет, ничего такого, ты прав. Видеть своего ребенка два раза в неделю — это так… Современно.

Никитин потупляет взгляд. Я опять готов провалиться сквозь землю.

После чая я провожаю друзей.

— Очень… Интересная у тебя мама, — Никитин осторожно подбирает слова.

Наверное, все мы думаем об одном: лучше было подождать столик в «Макдоналдсе».

* * *

Мы с мамой прибираемся после чаепития. Я убираю со стола, она моет посуду. В воздухе искрит напряжение, а в поведении мамы сквозит все то же злорадное торжество. Моет ли она чашки, ставит ли чистые блюдца стопкой, вытирает ли приборы — в каждом ее действии ликование: «А я знала, так и знала!».

Жду, когда же она мне все выскажет. Спустя минут пять мама спрашивает:

— И часто вы заглядываете в мой бар?

Вопрос сбивает меня с толку, я не могу быстро придумать ответ.

— Никуда мы не заглядываем.

— Думаешь, я слепая? Не увидела бутылку?

— Мы выпили-то по глотку, тебе что, жалко? — огрызаюсь я. — У тебя этого добра полно, все лежит и плесневеет!

— Нет, мне не жалко. Мне непонятно, почему это все происходит тайком.

Мама в своем репертуаре: ей надо все контролировать.

— Хорошо, в следующий раз буду вести журнал учета, — язвлю я и тут же получаю уже прямую порцию осуждения:

— Вообще мне не нравятся твои друзья. Я бы не хотела больше видеть их в своем доме. Бескультурные молодые люди, в головах — ветер! И почему я ничуть не удивлена? С кем еще ты мог связаться? Пьющие, небось и курящие… Я уже молчу о нравственной чистоте… — Мама морщится. — Я застала этих двоих… без одежды. А что, если бы я не вернулась с работы раньше? Чем бы они тут занялись?

— Ничем таким они бы не занялись, — устало говорю я, убирая пирожные в контейнер. — Никитин облил Лену, и они собирались поменяться толстовками. Но этого ты, конечно, не увидела, а засекла только финал. А Никитин вообще с Машей встречается.

Я и сам понимаю, что делаю только хуже. Оправдываться — значит, показывать маме, что есть за что. Признавать ее правоту. Делать ее сильнее в нашем поединке. Так и есть, она лишь презрительно просит:

— Избавь меня от подробностей, пожалуйста, кто с кем, кого и куда.

Так просто невозможно! Во мне поднимается гнев. Силясь сдержаться, я беру опустевший заварочный чайник, кладу крышку на стол и высыпаю заварку в мусорку.

— Да, у тебя та еще компашка. Как на подбор! — не унимается мама. — Необразованные, развратные и…

Это уже чересчур! Я шумно ставлю чайник на столешницу возле раковины и рявкаю:

— Не трогай моих друзей! Не тебе с ними общаться!

Мама с остервенением расставляет посуду в стеклянном шкафу-витрине.

— Думаешь, я должна наплевать на то, с кем ты проводишь время?

Фарфор елозит по полке. Раздается противный скрежет. Стискиваю зубы. Терплю.

— Ты говоришь, та девочка, Маша, встречается с Никитиным. — Мама прямо ждет, чтобы я поддался ее провокациям! — А кому тогда досталась Лена? Тебе? Думаешь, я не заметила, как она на тебя смотрит? И не заметила, что у нее на руке твои браслеты?

Мама оставляет витрину открытой, подходит к кухонной столешнице, чтобы забрать оставшиеся блюдца и чашки.

— Я не с Леной, — бурчу я и подхожу к столу. С него все убрали, кроме крышки от заварочного чайника. Беру ее.

— Раздевается она ловко! — говорит мама с комичным восхищением. — Беременеет, наверное, не менее проворно? У нее небогатая семья, верно? Одежка явно из подвальных магазинов, прям плесенью несет… А каким взглядом она нашу квартиру осматривала! Уже представляла, наверное, куда кроватку поставит, куда коляску…

Я чувствую, как вспыхивают щеки. Сжимаю в руке фарфоровую крышку. И взрываюсь ором:

— Хватит нести херню! Ты сама себя хоть слышишь? Достала меня!

Ответа я не жду. С силой бросаю крышку в открытую витрину. Раздается звон. Я попадаю прямо в злосчастный сервиз и одним ударом превращаю полку, которая еще пару секунд назад походила на музейную витрину, в поле боя.

Осознаю, чтó сделал, сразу. Успокаиваюсь, стушевываюсь. Смотрю на кладбище фарфора с ужасом, перевожу на маму стыдливый взгляд. Застыв, она смотрит на останки своего любимого сервиза, предмета гордости. Странно, что она достала его для непроверенных гостей. Почему не побоялась, что мы его разобьем? Непонятно. Мама никогда не перестает меня удивлять, ее просто невозможно понять.

— Принеси пылесос, будь добр, — наконец спокойно просит она. — Осколки могли попасть на пол.

Мы вместе убираем последствия. Почти молча. Говорим только по делу и очень тихо. «Передай совок», «Вон еще один осколок», «Не ходи босиком». Ощущение, что уничтожение фарфора нас примирило. А перед сном мама буднично сообщает, что купила мне новую зубную щетку, выбрасывает старую и ставит в стаканчик новую. Интересуется, подготовился ли я к контрольной по биологии и напоминает, что на завтра записала меня в парикмахерскую.

Ложась в постель, я думаю о том, что мама сводит меня с ума.

Даня

7

В субботу перед школой наблюдаю из окна, как Катерина Николаевна в юбке-карандаше, приталенном пальто и сапогах на каблуках садится в машину. Машина не заводится. Катерина Николаевна выходит, достает из багажника рабочий фартук, повязывает. Открывает капот, осматривает. Снова идет к багажнику, достает набор инструментов, отбирает нужные и возвращается к капоту. Что-то чинит. Садится за руль, и — вуаля! — машина заводится. Катерина Николаевна закрывает капот, убирает инструменты и фартук, поправляет прическу и одежду. И вот она снова идеальна.

Вздыхаю. Как же понравиться женщине, у которой все есть и которая все может?

В школе обсуждаю с Ксюшей план действий. Рассказываю ей о «Контрольном журнале» Катерины Николаевны.

— Это же отлично! Теперь вспоминай, что было в этом журнале.

Я задумываюсь:

— Так, по вторникам и четвергам у нее бассейн, по средам — закупки в гипермаркете…

— Уже что-то! — удовлетворенно говорит Ксюша. — Что еще?

— Она собиралась в воскресенье на садовый рынок за какой-то Белой Джулией.

Ксюша сияет:

— Есть! Это то, что нам нужно!

Хмурюсь:

— Кто это — Белая Джулия?

— Не «кто», а «что»! Это такой сорт орхидеи.

— И? Ты что-то придумала?

— Да! Нам нужно опередить твою Катерину. Сегодня после школы сгоняем на рынок.

— Зачем? — Я предчувствую недоброе.

— Затем, чтобы купить и подарить ей, дубина!

— Я — что? Подарю ей… цветок? — В моем животе разливается неприятный холодок.

— Именно! Ты же жаловался, что не поблагодарил ее за тот день, когда она разрешила тебе позаниматься у себя дома. И пирогом накормила. Время пришло.

— Но я не смогу, — упрямлюсь я. — Я буду выглядеть ужасно глупо, забуду, что надо говорить, и вообще… Сбегу.

— Мы хорошенько отрепетируем речь. И вообще, что за настрой? — сердится Ксюша. — Кому это надо, мне или тебе?

Ксюша права. Это нужно мне.

«Белая джулия» оказывается растением невероятной красоты. Тонкие стебельки орхидеи увенчаны восхитительными нежными цветами. Правда, чтобы купить ее, мне приходится потратить деньги, на которые я планировал купить новые кеды. Всю дорогу до дома мы с Ксюшей репетируем мою речь. Я все время сбиваюсь и бурчу в нос: выходит не искренне, а как будто меня заставляют.

Дома я утаскиваю «джулию» на балкон и занимаю наблюдательный пост. Судя по голосам из соседней квартиры, и Катерина Николаевна, и Ярослав дома. Дождавшись, когда Ярослав куда-то уйдет, выхожу на лестничную клетку и звоню в дверь.

Катерина Николаевна открывает. Она в бледно-розовом свитере и коричневых брюках-клеш, волосы убраны под повязку в тон свитеру. Я здороваюсь и протягиваю цветок.

— Это мне? Это же… — Катерина Николаевна удивленно вглядывается в него, и мы хором заканчиваем: — …«белая джулия»!

Я на одном дыхании говорю:

— Я вас так и не поблагодарил за то, что вы разрешили мне позаниматься у вас. А благодаря вам я получил пятерку за контрольную.

Катерина Николаевна забирает цветок, но явно смущается:

— Даня, ты что? Не стоило… Давай я отдам тебе деньги…

— Нет, я не возьму. Это подарок.

Все равно он мне окупится. Он стоит всего треть одного урока с вами. А я планирую посетить пятьдесят.

— Но мне неловко…

— Не переживайте. Все нормально.

— Спасибо тебе, — растерянно говорит она. — Я совсем не ожидала… И именно «белая джулия»… Ты знаешь, я ведь собиралась завтра съездить на рынок за орхидеей именно этого сорта. Какое удивительное совпадение!

— Действительно. Рад, что угодил. Ну… Я пойду.

Но Катерина Николаевна все повторяет слова благодарности. Похоже, я ее приятно удивил. А еще она несколько раз пытается настоять на возвращении мне денег, но я снова отказываюсь. Что ж, миссия выполнена!

* * *

Неделя начинается с неприятности: в школе появляется новая англичанка. Старая учительница ушла в декрет еще летом, и первое полугодие наш класс был без постоянного учителя. А теперь нам досталась Алла Марковна.

Миниатюрная, с жестким лицом, близко посаженными черными глазами и пересушенным каре, Алла Марковна с первого урока показывает, что отныне станет нашим кошмаром. Она быстро представляется, тараторит что-то на английском, и мы недоуменно переглядываемся: никто ничего не понимает. Наконец, выхватив отдельные слова, я догадываюсь, что речь идет о самостоятельной работе.

Учительница пишет на доске три темы по-английски: Energy metabolism in the cell («Энергетический обмен в клетке»); Totalitarian regimes in the 1930s («Тоталитарные режимы в 30-е годы»); Forest industry of the Russian Federation («Лесная промышленность Российской Федерации»). Все наблюдают за ней круглыми глазами. Алла Марковна хмурится.

— Чего вы ждете? — раздраженно спрашивает она по-русски. — Разве я непонятно объяснила задание? У вас самостоятельная работа, вы раскрываете на английском языке одну из тем. Все эти темы из школьной программы, и вы прекрасно их знаете. Самое время освежить эти знания. Достаем листочки.

Не смея перечить, все послушно выдирают листы. Но после урока, выйдя из кабинета, возмущаются: вообще оборзела! Откуда только взялась? Перешла к нам из пафосной английской школы? Никогда нам не давали таких сложных самостоятельных!

Понимаю, что хорошую оценку можно не ждать, и смиряюсь с этим. Кажется, с английским у меня в этом полугодии будут проблемы, придется уделять ему больше времени.

* * *

У Ксюши в комнате я стою перед большим зеркалом и делаю разминку для лица. Ксюша читает учебник по риторике и ораторскому искусству. Рядом лежит учебник по речевому этикету.

— Губы в трубочку. Вверх — вниз, вперед — назад… — командует она. Я выполняю упражнение. — А теперь движения челюстью. Вверх — вниз, вперед — назад.

— У меня все мышцы горят! — жалуюсь я.

— Еще три подхода! — получаю жесткий ответ.

Я выполняю.

— Так, а теперь рот буквой «О» — рот в трубочку. Рот буквой «О» — рот в трубочку…

После лицевой разминки перехожу к мимической. Под контролем Ксюши корчу разные рожицы: гнев, радость, удивление, печаль, брезгливость. Ксюша говорит, что так я выработаю «живое» лицо, а оно поможет расположить к себе собеседников.

Под конец тренировки гляжу в зеркало.

Сейчас я сильно смахиваю на зомби. Мышцы лица онемели, язык отваливается. Так что результаты получились обратными Ксюшиным прогнозам, о чем я ей ворчливо сообщаю. Но Ксюша не унывает и бодро говорит, что у нас все впереди.

* * *

В среду вечером, сидя на качелях во дворе, я поджидаю Катерину Николаевну — она должна вернуться с покупками. Накрапывает противный дождик.

Она подъезжает к дому, паркуется. Выходит из машины, звонит кому-то и открывает багажник. Я вижу, что внутри много пакетов.

— Алло, Ярослав, выйди, помоги мне с продуктами, — говорит она в трубку, а затем слушает ответ. — Что за девочка?

Пауза.

— Давай мы позже обсудим деньги на подарок? Дождь идет!

Снова пауза.

— Нет, я еще ничего не обещала, — сердится Катерина Николаевна. — И тебе не кажется, что тысяча рублей — слишком круто на подарок девочке, которая одевается во «Все по сто» и у которой нет колготок без стрелок? — Она медлит. — А знаешь, я придумала! Я дам тебе двести рублей, а ты подаришь ей новые колготки!

Катерина Николаевна слушает ответ. Возмущенно говорит:

— Что значит: «Тогда тащи сама свои пакеты»?! Это как понимать, Ярослав? Ярослав?! Ярослав!!!

Похоже, он бросил трубку. Катерина Николаевна убирает телефон и с тоской смотрит на груду покупок. Как все удачно складывается!

— Давайте помогу! — Я оказываюсь с ней рядом. Она вздрагивает, но, увидев, что это я, успокаивается.

— Ой, Даня, привет! Спасибо тебе. Ты мой спаситель!

Подхватываю почти всю груду пакетов. В одном что-то жалобно звякает.

— Ой, только осторожнее, там чайный сервиз, он без коробки… — Катерина Николаевна с беспокойством косится на один из пакетов.

— Не переживайте, я аккуратно.

— Хорошо. Все магазины обегала, еле нашла замену старому… Тоже китайский, костяной… — с легким восторгом рассказывает она по дороге и тут же спохватывается: — Ой, да что я, тебе все это неинтересно. Лучше расскажи, как твои дела?

— Нормально, — односложно отвечаю я. Увы, по Ксюшиным урокам «Расположения к себе» я пока продвинулся недалеко: ученик я крайне неспособный.

Катерина Николаевна пытается продолжить беседу, но я сыплю односложными ответами. Ругаю себя, судорожно пытаюсь придумать что-то подлиннее и повежливее, но не выходит. Параллельно думаю, о чем бы спросить самому так, чтобы вопрос звучал естественно, но боюсь ляпнуть что-то не то. Поэтому бóльшую часть пути молчу.

«Ничего, зато я делаю доброе дело, — думаю я, когда мы входим в подъезд. — А добрые дела куда эффективней любых слов». Этой мыслью я утешаю себя. Я доволен и горд собой, но тут… Я задеваю пакетом ступеньку. Сильно.

Раздается отчаянный звон. От ужаса я замираю. Катерина Николаевна, которая идет чуть впереди, тоже останавливается. Наступает мучительная пауза.

Я все испортил. Я закрываю глаза, видимо, надеясь, что так кошмар исчезнет.

Мое «доброе дело» даст противоположный эффект: настроит Катерину Николаевну против меня! Теперь она меня возненавидит: я разбил с таким трудом добытый сервиз…

Я хочу извиниться, сказать, что я все как-нибудь поправлю, но горло сжалось, слова застряли внутри. Катерина Николаевна медленно, будто нехотя, поворачивается ко мне. Смотрит на пакет у меня в руках с жалостью и крохотной надеждой: может, сервиз просто звякнул, но не разбился?

— Простите, — с трудом говорю я своим кедам.

Я надеюсь, что Катерина Николаевна улыбнется и скажет, что ничего страшного не произошло. Но она молчит. А потом задумчиво говорит:

— Видимо, это знак, что все-таки придется раскошелиться на посеребренный… — А затем жалобно добавляет: — Но может, хоть сахарница… Уж больно она миленькая…

Мне очень стыдно. Хочется побыстрее занести пакеты к ней домой и убежать, закрыться на балконе и ругать себя. Какой же я безрукий придурок!

Катерина Николаевна открывает дверь ключом. Орет музыка — иностранный рэп. Она сердится. Я ставлю пакеты в прихожую. Хочу побыстрее сбежать, но квартира манит меня. Я оглядываюсь в надежде заметить что-то новое, что ускользнуло от моего взгляда в прошлый раз. Вдыхаю. Чувствую запах мыла, дерева и еле уловимый — жареных грибов.

Катерина Николаевна, кажется, уже забыла о моем присутствии. Она достает из пакета упакованный в бумагу сервиз. Раздается предательский звон осколков. Я понимаю, что надеяться не на что: выживших нет.

— Я пойду. Простите еще раз, — шепчу я.

Катерина Николаевна рассеянно благодарит меня и прощается — на автомате, равнодушно. Весь мир для нее в этот момент сжался до одной точки: кофейного сервиза. А остальное попросту перестало существовать.

Я ухожу расстроенным. Думаю о том, как исправить катастрофу, но ничего не могу придумать. Наверное, лучше какое-то время не попадаться Катерине Николаевне на глаза, чтобы не расстраивать ее еще больше.

* * *

На следующем уроке английского Алла Марковна раздает всем работы.

Она берет каждый листок кончиками пальцев, словно боится испачкаться. Громко выговаривает фамилию автора работы и дает короткий отзыв. Комментарии похожи: почти каждая работа повергла ее в шок. Я получаю свою. Под ней выведена сердитая двойка.

— Я крайне разочарована. Мне говорили, вы сильный гимназический класс. А вы не дотягиваете даже до уровня ПТУ. — Алла Марковна кривит губы. — Не знаю, какие в этой школе критерии оценки, но мои критерии точно будут выше.

Мы все сидим ссутулившись, стараясь сжаться. Никто не шепчется, не двигается.

Урок проходит в пытках. Алла Марковна выбирает жертв, долго и позорно мучает каждую и усаживает с двойкой. На дом мы получаем нереальное по объему домашнее задание. Ну а в конце занятия Алла Марковна «невзначай» упоминает, что занимается репетиторством и к ней можно записаться на дополнительные занятия. Тысяча рублей за академический час.

— Надеюсь увидеть всех присутствующих на этих занятиях. — Алла Марковна высокомерно оглядывает класс из-под полуопущенных век. — Мы же не хотим, чтобы в следующем году в нашей школе стало на один десятый класс больше?

После уроков к Алле Марковне подходят пятеро и записываются на дополнительные занятия. Первый — конечно же, Соколов с подхалимской улыбочкой.

Эх, английский в этом году точно попадает в мой список проблемных предметов. Да что за полоса невезения такая? Мало мне налажать с сервизом, так теперь и это!

Но вскоре у меня появляется шанс хоть что-то исправить.

Я занимаюсь на балконе учебой. Через неплотно закрытое окно слышу снаружи, внизу, возню. Выглядываю и вижу, как под окнами, среди зарослей сухого кустарника, бродит Катерина Николаевна. Она явно что-то ищет.

Я быстро одеваюсь и выхожу из квартиры.

— Добрый день! Что-то потеряли?

— Привет, Даня, — рассеянно говорит она. — Да вот, кольцо обронила. Решила открыть окно на балконе и сразу же после этого увидела, что кольца нет…

— Давайте помогу поискать.

— Ну что ты! У тебя, наверное, дел полно. Я сама поищу. Сама виновата. Знала ведь, что оно велико, стоило сдать в ювелирный, чтобы ужали…

— Я все-таки помогу. Как оно выглядит?

— Золотое, с квадратным изумрудом.

Я помогаю Катерине Николаевне в поисках. Искать тяжело, мешают густые колючие ветки, а еще — сугробы. Но в итоге мы вынуждены вернуться домой с пустыми руками.

Катерина Николаевна расстроена пропажей. Я уже по реакции на разбитый сервиз понял, что вещи для нее очень много значат, она к ним сильно привязывается, и они для нее как живые. Вот он! Отличный шанс загладить вину! Воодушевленный, я решаю поискать кольцо на следующий день после школы. Найду — и буду не только прощен, но и награжден: Катерина Николаевна проникнется ко мне симпатией.

Я беру с собой фонарик — кольцо наверняка даст блики от света. Через несколько часов тщетных поисков мои руки все красные, в цыпках от копошения в снегу, а еще исцарапаны колючками. Расстроенный, я ухожу ни с чем.

Придется придумать что-то еще.

* * *

К Алле Марковне тем временем записались почти все одноклассники. На остальных она нещадно отрывается и занижает оценки. Достается и мне. На очередном уроке Алла Марковна мучает меня у доски: мне нужно перевести предложение с русского на английский.

Предложение ужасно длинное, корявое, с кучей сложных конструкций. Я нервничаю, напрягаю уставший после ночной работы мозг. Алла Марковна подливает масла в огонь: постоянно сбивает меня, задает вопросы, торопит и насмехается.

Соколов за своей партой сияет: он всегда радуется моим неудачам.

Речь в предложении идет о мечтах, в которые не верил автор, но которые дразнят его своей притягательностью. Я с грустью вздыхаю. Передо мной у доски отвечала Юля, а перед Юлей — Паша. Оба посещают дополнительные занятия у Аллы Марковны, и им достались предложения «С утра идет дождь» и «Мэри была в России».

Я допускаю две ошибки. Одна из ошибок состоит в том, что я поставил перед словом «мечты» определенный артикль, а Алла Марковна заявила, что артикль тут стоять не должен.

Она собирается усадить меня с позором и тройкой, но тут Ярослав поднимает руку.

— У вас ошибка, — уверенно говорит он.

Алла Марковна непонимающе смотрит на него:

— Ты хочешь сказать, ошибка у Хмарина?

— Нет, у вас.

По классу пробегает шепоток. Все косятся то на Ярослава, то на учительницу.

— И в чем же эта ошибка?

— Перед dreams надо поставить the, как и написал Хмарин. Речь идет об определенных мечтах.

Одноклассники удивленно перешептываются: неужели кто-то посмел бросить вызов англичанке?

Алла Марковна с холодным раздражением объясняет, что никакой ошибки нет. Нигде не указано, что это какие-то определенные мечты. Ярослав спорит: об определенности говорит вторая часть предложения. Значит, мечты конкретные, они уже упоминались в тексте, и перед мечтами должен ставиться определенный артикль.

— Свои догадки оставь при себе, — отрезает Алла Марковна. — Мы воспринимаем фрагмент самостоятельным текстом, отдельно от остального. И в данном фрагменте нигде не говорится о том, что автор имеет в виду определенные мечты.

— Но это очевидно по смыслу предложения, — хмыкает Ярослав.

Он доводит учительницу до состояния скрытого бешенства.

— Я смотрю, ты полон энтузиазма продемонстрировать нам свои знания, — говорит она холодно. — Что ж, иди к доске. Хмарин, на место.

Ярослав — тоже один из немногих, кто не записался на ее дополнительные занятия и теперь подвергается атакам. Я не понимаю, почему он упирается. Она изведет любого, а он не бедствует, может позволить себе откупиться от нее.

Ярослав удивил меня. Вот только, попытавшись защитить меня, он подставил себя. Последствия предсказать было несложно, значит, он пошел на это осознанно. Зачем? Не мог же он сделать это просто ради меня, в это я не верю. Скорее решил выпендриться и поумничать. Показать и училке, и мне, какой он крутой в английском. И лишний раз бросить в меня какашкой: я не смог заткнуть за пояс училку, а он сможет.

Но если это и выпендреж, то он Ярославу дорого обошелся. Он пожертвовал своей оценкой. Может… Он все-таки хотел просто помочь? Да нет, не может быть… В общем, поступок Ярослава меня все-таки смущает и запутывает.

Алла Марковна мучает Ярослава до конца урока и в итоге ставит ему двойку. Сидя на первой парте перед учительским столом, я вглядываюсь в журнал: а вот мне так ничего и не влепили. Она отвлеклась.

Когда звенит звонок, я выхожу из класса одним из первых. Не хочется пересекаться со своим «защитничком»: как будто его поступок меня к чему-то обязывает.

Английский — предпоследний урок, за ним идет физкультура. Переодеваясь в форму, я слышу разговор Рысева и Ярослава. Обо мне. Ох… как же раздражает, что про меня говорят так, словно меня рядом нет. К такому невозможно привыкнуть.

— Чего ты с ней сцепился-то? — недоумевает Рысев. — Сидел бы и не рыпался. Нахрена Хмуря полез защищать? Подумаешь, получит задрот свою первую тройку. Ну поревет да успокоится. Больше всех, что ли, надо?

— Чел, раз прицепился, значит, так надо, — говорит Ярослав резковато. Странно: обычно он со всеми разговаривает дружелюбно.

— Дело твое, — хмыкает Рысев и добавляет с сарказмом: — Почему бы и второй год в десятом классе не посидеть? Программа-то учебная какая интересная! Такую и второй раз для закрепления пройти — одно удовольствие!

Ярослав не отвечает. Но его лицо становится озабоченным.

Урок, как всегда, начинается с пробежки по залу. На первом же круге меня догоняет Ярослав.

— Чел, хоть бы спасибо сказал, — весело, но с легким укором говорит он. — Я взял на себя твою тройку и минус один балл за перевод.

Я колеблюсь. Но тут перед глазами встает одна давняя сцена: Ярослав высыпает мусор под ноги своей мамы. И еще одна: Ярослав ноет из-за надоевшей лазаньи. Тоже мне… рыцарь. Меня трясет. Нет, никаких благодарностей он не дождется, пока не научится уважительно относиться к маме. Язвительно сообщаю:

— Не люблю быть в долгу. Так что можешь перевести мне свою тройку по алгебре.

— Простое «спасибо» покроет все долги. — В голосе Ярослава слышится высокомерная насмешка.

Я тихо рычу. Вот значит как, унижений от меня ждет! Как же хочется поставить ему подножку!

— Спасибо говорят, когда о чем-то просят перед этим, — огрызаюсь я. — Я не просил уводить мою тройку. У нас с ней, между прочим, намечался роман.

Ярослав фыркает. Обгоняет меня и весело, издеваясь, бросает через плечо:

— А я думал, что прозвище тебе дали только из-за фамилии!

Он быстро убегает вперед. На спине его салатовой футболки изображен Битлджус. Ненавижу этот дебильный мультик, а теперь — еще сильнее.

После пробежки парней и девчонок разделяют. Мы вместе с Виктором Борисовичем, которого все называют Щукой из-за фамилии Щуцкий, занимаем большой зал для игры в футбол, девчонки с Дианой Павловной уходят в закуток с резиновым покрытием, где рассредоточиваются. Диана Павловна включает музыку на магнитофоне, и группа приступает к аэробике. Бегая по залу, я с завистью смотрю на девчонок. Я ненавижу командные игры с мячом, все эти толкания, и сейчас с удовольствием бы делал упражнения под музыку. Украдкой наблюдаю и за Ярославом. От противоречий просто разрывает. С одной стороны, меня терзает вина: англичанка поставила бы мне всего лишь тройку, а Ярослав получил двойку, исправить которую куда тяжелее. Что бы я там ни говорил, я в долгу перед ним. С другой стороны… Я же правда не просил Ярослава заступаться за меня, он знал, на что шел! И еще хочет благодарностей! Теперь будет знать, какие последствия наступают, когда встреваешь в чужие проблемы.

Домой я возвращаюсь подавленным. Возможно, было бы проще сказать Ярославу спасибо, и сейчас я не чувствовал бы этой тяжести в груди?

8

У дома толпа детей, они что-то живо обсуждают. Проходя мимо, краем уха слышу:

— Ты будешь Гимли, а ты — Фродо, я буду Леголасом! — заявляет мальчик в шапке с огромным желтым помпоном. — Ты — Мерри, а ты — Пиппин…

— Не хочу быть Пиппином! — капризничает девочка со светлыми косичками, одетая в розовую куртку. — Я хочу быть Гендальфом!

— Ну хорошо, будь Гендальфом. Тогда Пиппина у нас не будет… А вон та куча у нас — Мордор, туда мы понесем кольцо!

— Мне не нравится это кольцо! — недовольно заявляет мальчик с деревянным мечом в руке. — Оно не похоже. На настоящем не было никаких зеленых камней!

Стоп! Не слишком ли много колец? Еще и с зеленым камнем? Подхожу к детям:

— Ребят, а можно посмотреть на ваше кольцо?

Леголас прячет руку за спиной.

— А зачем тебе?

— У меня мама на днях потеряла кольцо. Переживает сильно. Вот хочу посмотреть, не оно ли.

— Как оно выглядело? — Леголас не спешит показывать находку.

— Желтое, с зеленым камнем, — говорю я, избегая слов «золото» и «изумруд». А то дети смекнут, что его можно выгодно продать.

— Дорогое? — спрашивает девочка-Гендальф.

— Да нет, пластмасска с рынка…

— Я же говори-ил, дурацкое оно, — разочарованно протягивает мальчик с мечом. — Непохожее. Еще и пластмасса.

Леголас нехотя протягивает руку, разжимает пальцы. На его ладони кольцо точь-в-точь из описания Катерины Николаевны.

— Это оно! — Я тянусь его забрать, но Леголас снова сжимает пальцы:

— Сто рублей!

— Чего? — возмущаюсь я. — Да этой безделушке цена двадцать рублей максимум!

— Ну тогда пусть твоя мама себе новое купит! — Леголас смотрит на меня как-то подозрительно. Кажется, понял, что я вру.

— Так она и сделает. Не так оно ей и нужно… — пожимаю плечами и разворачиваюсь. Стараюсь выглядеть как можно равнодушнее.

— Эй! А тарзанку нам починишь? — летит мне в спину.

Оборачиваюсь:

— Легко.

И вот за домом я с тоской смотрю на высокую сосну. Рядом валяется канат с большим узлом на конце; недалеко громоздится куча снега — наверное, в нее дети прыгают с тарзанки. За лазание по канату на физре я всегда получаю двойки и отменную порцию насмешек; спорт вообще не мой конек. Но на что только не пойдешь ради своей цели.

Ствол сосны покрыт редкими обрубками сучьев. Первый полноценный сук — только на высоте пяти метров. На нем висит обрывок перетершегося каната. Туда мне и предстоит забраться, чтобы вернуть тарзанку на место.

С первого подхода обрубок под ногой ломается, я падаю на землю и больно бьюсь пятой точкой. Второй подход дается тяжелее: мышцы, непривычные к нагрузкам, горят и дрожат от натуги. Зато я залезаю выше, чем в первый раз. Дальше беда — между сучьями слишком большое расстояние. Мне приходится обнять дерево и ползти по нему вверх.

Дети внизу хохочут. Я злюсь. На высоте метров двух, нащупав короткий сук, осторожно ставлю на него ногу. Убедившись, что он крепкий, переношу вес… Поскальзываюсь и лечу вниз. Приземляюсь на ноги, но больно отбиваю ступни. Третий раз лезть не рискую. Смотрю на канат, на сук, размышляю… И меня осеняет!

Я притаскиваю из дома ножницы и бельевую веревку — она будет дополнительной и временной. Отмеряю нужную длину, отрезаю, беру оторвавшийся кусок каната и делаю на одном его конце крепкую петлю, а другой его конец — тот, который с узлом, — соединяю с бельевой веревкой. К концу последней привязываю палку для утяжеления. Хорошенько размахиваюсь и бросаю палку вверх, стараясь перекинуть через сук.

С четвертой попытки это удается. И вот канат вместе с веревкой переброшены через сук так, чтобы до обоих концов можно было дотянуться: для этого я и удлинил конструкцию. Теперь я протягиваю один конец каната через петлю на другом конце и тяну на себя. Петля убегает к самому верху и крепится к суку. Другая часть каната сползает вниз. И вот у меня в руках узелок, соединяющий канат с веревкой. Я отвязываю ее. Тарзанка готова.

За работу я честно получаю свою награду. Но я не спешу отдавать кольцо Катерине Николаевне. Кто же разбрасывается козырями просто так?

* * *

Ксюша дает мне очередной урок по курсу «Расположение к себе». Одновременно делает два дела: тренирует меня и готовит подарок Антону на день рождения.

Пол в ее комнате завален барахлом: всюду трубки, картон, краски, ножницы, линейки, скотч. Ксюша собирается дарить Антону самодельный джедайский меч. Сейчас она красит тонкую прозрачную трубку, купленную в хозяйственном магазине, в голубой цвет. Это будет лазерный клинок.

— Улыбнись, хочу посмотреть на твой прогресс, — просит она.

Я улыбаюсь. Ксюша хмурится. Подозреваю, что накосячил.

— Нет, опять все не так! — ворчит она. — Сколько можно повторять? Расслабь лицо. Привлекательная улыбка получается, только если мышцы расслаблены. Посмотри на свое отражение.

В зеркале я вместо улыбки вижу оскал сумасшедшего животного. Ксюша, вздохнув, поднимается с пола, подходит ко мне и проводит пальцем по моим щекам:

— Видишь, как здесь и здесь все напряжено? Так не должно быть. Расслабь язык, слегка прикуси кончик.

Я подчиняюсь.

— Вот, уже лучше. Видишь, как мышцы начинают расслабляться?

— Но я же не могу улыбаться с торчащим языком!

— Ничего, это только для начала. Потом начнешь прятать язык. Так, давай еще пять подходов улыбки, и потом надо что-то делать с твоими глазами и бровями… — Ксюша строго осматривает мое лицо. — Это какой-то ужас. У тебя всегда взгляд как у голодного зомби. Это не дело. Надо учиться улыбаться еще и глазами…

Я послушно выполняю эту необычную зарядку каждый день. Мышцы лица потихоньку крепнут, больше не горят, как поначалу. Когда я улыбаюсь дольше пяти секунд, у меня теперь не дергается глаз и не дрожит челюсть. Но до идеала еще далеко.

Ксюша возвращается к работе над мечом и вскоре докрашивает трубку.

— Как тебе? — бодро спрашивает она, размахивая «оружием».

— Красиво, — неубедительно хвалю я.

— Еще докрасить надо. Ручку я почти сделала. В нее вставляется светодиодный фонарик, который сверху закрывается трубкой. Фонарик включается, и трубка будет светиться, как настоящий меч! Здорово я придумала, да? Сама догадалась!

— Здорово. Антон еще не знает своего счастья: он будет обладателем самого крутого лазерного меча в истории. Сам Оби-Ван ему бы позавидовал.

Ксюша смотрит на меня с подозрением:

— Ты сейчас серьезно или язвишь, как всегда?

Она знает, что я не понимаю маниакального увлечения «Звездными войнами». Я ведь довольно часто подкалываю ее на этот счет.

Усмехаюсь:

— Я сама серьезность, как всегда!

Ксюша вздыхает и мотает головой, показывая, что мне просто не дано ее понять. Какое-то время мы молчим: я упражняюсь, она заканчивает подарок.

— Все готово! — наконец сообщает Ксюша и с гордостью показывает мне меч. Включает фонарик на рукоятке, клинок загорается. — Как думаешь, Энни понравится?

— Он будет в восторге! — Я даже не скрываю сарказма. — Кому же не понравится такой вот пылающий синий фаллос?

Ксюша бросает в меня роликом скотча. Я не реагирую.

Все-таки странное у нее отношение к Антону. Похоже, она правда видит в нем только своего экранного возлюбленного. Даже называет его Энни — так же, как Падме Энакина. Таскает на все сходки старворцев. Их отношения строятся на постоянной игре, где четко распределены роли и все по сценарию. А я вот часто гадаю — что по этому поводу думает сам Антон? Не то чтобы его взгляд горел щенячьим восторгом от «Звездных войн». Скорее наоборот — в глазах грусть и какая-то рабская покорность судьбе.

Затем я возвращаюсь к мимической зарядке. Ксюша дает мне новые упражнения, а сама, критически осмотрев рукоятку меча, что-то там такое замечает, хмурится и хватается за краски и кисточку.

* * *

С балкона ссору соседей слышно хорошо, особенно после того, как я убрал несколько учебников со стеллажа и засунул в образовавшуюся нишу любопытное ухо.

— Звонила Елена Андреевна! Ты опять прогулял школу! — возмущается Катерина Николаевна.

— Задолбала меня твоя школа! — кричит Ярослав. — И твоя Елена Андреевна! Это не школа, это гребаная жадная «Матрица»! А мы там — свиньи-копилки на ножках!

— Следи за языком, молодой человек. Это твоя третья школа за два года, и тебя всегда что-то не устраивает! Может, дело не в школе, а в тебе? Может, это намек, что пора повзрослеть наконец? И куда это ты собрался?

— Гулять! — рявкает Ярослав.

— Время видел? Восемь часов, завтра в школу!

— Мне плевать!

— Я тебе не разрешаю.

— Да мне пофиг на твои запреты!

— Ты переходишь все границы. Привык, что мама тебе все позволяет? Завтра же создам для тебя таблицу с системой штрафов, и за каждый твой проступок…

Но и на это он лишь с презрением рыкает:

— Да вводи что хочешь! Плоди свои гребаные таблички, вся жизнь у тебя — сплошная табличка!

— Зачем тебе рюкзак? Что в нем?

— Ничего в нем нет!

— Ты опять за свое? Может, уже приобретешь абонемент на безлимитное посещение обезьянника? Ярослав, я тебя не отпускаю! — все громче и строже говорит Катерина Николаевна.

Что отвечает Ярослав, я уже не слышу. Вскоре громко хлопает соседская дверь.

Я выжидаю двадцать минут, беру кольцо и выхожу из квартиры. Пора нанести визит и пустить козырь в дело.

— Даня? Добрый вечер. Рада видеть. — Открыв мне, Катерина Николаевна цепляет на лицо рекламную улыбку, но грустные глаза выдают ее настроение.

— Здравствуйте. Я вот тут… — Запинаюсь. — Кольцо ваше нашел… — Протягиваю находку.

Катерина Николаевна рассматривает кольцо сначала с недоверием, потом — с удивлением и наконец — с радостью. Грусть из взгляда почти исчезает, теперь в ее глазах светится огромная благодарность.

— Оно! Это оно! Боже, Даня, как?

Улыбаюсь, как учила Ксюша:

— Да решил еще раз поискать на следующий день, и вот, нашел. Правда, долго искал, и руки все исцарапал и отморозил.

— Это просто невозможно! Я уже с ним попрощалась… Какой же ты молодец, спасибо тебе огромное!

Кольцо вдруг стерло между нами некую границу. Катерина Николаевна все еще смотрит на меня — теперь задумчиво, как-то по-новому. Затем ее лицо проясняется:

— Знаешь, а я собралась чай пить. Составишь мне компанию? А то Яра убежал куда-то в ночь…

Я охотно соглашаюсь. И вот на уютной кухне, под ароматный чай из таежных трав и пирог с брусникой, я по просьбе Катерины Николаевны рассказываю о себе. О желании поступить в ГУЭФ, о своей мечте — стать успешным, о маниакальной одержимости учебой, а особенно — математикой. Пока не говорю о своих проблемах — рано.

Моя история явно впечатляет Катерину Николаевну. По лицу кажется, что внутри у нее происходит какая-то борьба. Вскользь я упоминаю работу…

— Ты работаешь?! — Это совсем ее шокирует.

— Да. С четырнадцати лет. Папы нет, а нужно помогать маме, — говорю я уклончиво, не вдаваясь в подробности.

Катерина Николаевна выглядит все более растроганной:

— А чем занимаешься в свободное время?

— Свободное время? — Я хмурюсь, пытаюсь вспомнить, что это такое. — Учусь, работаю. Больше ничего.

— А прогулки? Кино? Друзья? И… девушки? — Последнее слово Катерина Николаевна произносит с легким неодобрением.

Качаю головой:

— Это все не для меня… По крайней мере, сейчас.

— А что же сейчас? — спрашивает она с любопытством.

— Я считаю, что сейчас важнее заложить фундамент под свою будущую жизнь. А отдых и развлечения оставить на потом.

— Это взрослый и серьезный подход. — Она смотрит на меня с уважением. — И большая жертва. Но в будущем она окупится стократно, поверь мне.

Киваю. Хвалю пирог и чай. Не могу не заметить, что за разговором Катерина Николаевна то и дело поглядывает в окно — с легкойтревогой.

— Не переживайте за него, — тихо говорю я, поймав очередной взгляд. — У него много друзей. Большой компанией тяжело попасть в передрягу.

— Надеюсь, что так, — кивает она с грустью. Затем натянуто улыбается и предлагает мне еще пирога.

Я спрашиваю Катерину Николаевну о ее работе, и она рассказывает все, что я уже знаю. Затем я задаю вопрос, почему они с Ярославом переехали сюда. Она говорит, что отсюда удобнее ездить до Москвы, но по интонации я понимаю, что дело в чем-то другом, но сейчас правду она не откроет. Что ж. Все равно чаепитием я остаюсь доволен.

Кажется, мы уже почти подружились.

9

С помощью линейки и двухстороннего скотча краду из почтового ящика Катерины Николаевны какое-то письмо, а потом, дождавшись, когда Ярослав уйдет, звоню в их дверь. Говорю Катерине Николаевне, что письмо по ошибке попало в мой ящик, а затем как бы невзначай жалуюсь, что мне никак не удается одна задача по математике. Не сможет ли она посмотреть? Она охотно соглашается и приглашает меня войти: полчаса свободного времени у нее как раз есть.

За пятнадцать минут Катерина Николаевна объясняет мне, как решаются такие задачи. Она не дает ответ — просто слегка направляет меня, чтобы я взглянул на задачу под новым углом. Радостный, я ухожу домой, нахожу в стопке задач подобные и за один вечер решаю сразу двадцать штук.

* * *

На уроке русского происходит странность. Елена Андреевна две недели назад объявила сбор денег на подарки учителям и сегодня пересаживает за позорные парты новую партию должников. Почти все места вскоре оказываются заняты, остается одно свободное — рядом со мной. Елена Андреевна называет последнюю фамилию:

— Вудиков.

Замираю от изумления. А Ярослав с довольным видом собирает вещи и пересаживается ко мне. Он выглядит так, как если бы сам все это спланировал. Да что происходит? Получается, о сборах даже Катерина Николаевна не знает? Если бы знала, она ведь точно бы дала ему деньги… Или она и дала, а Ярослав решил соврать и потратить их на свои нужды? Эх, какой же он все-таки гад!

— Теперь мы соседи в квадрате, — улыбается Ярослав. — Но вижу, ты не особенно рад.

— Лучше бы мы были соседями в степени «минус бесконечность», — ворчу я.

— Да, опять убеждаюсь, что прозвище тебе дали не только из-за фамилии, — вздыхает он. — Чего ты всегда со всеми такой злой?

— Это не злость, а здоровый сарказм.

Ярослав тут же изображает, как крутит регулятор громкости.

— Нам с тобой теперь делить одну парту. Может, приглушишь чуток свой «здоровый сарказм», и начнем нормально общаться?

Пожимаю плечами.

— Давай ты будешь общаться со мной так, будто я твой географический антипод?

— Давай, — оживляется Ярослав, не распознав подвоха. — А это как?

— Представь Землю. Проведи мысленно линию от нас через ее центр и выйди в противоположной точке. Это получится точка в Тихом океане, где-то в четырех тысячах километров к юго-востоку от Новой Зеландии.

— И? — Ярослав хмурится.

— И там я, твой географический антипод. А ты здесь. Как бы ты со мной общался?

— Эм-м… по телефону?

Закрываю глаза. Вот же глупость.

— Я болтаюсь в ледяных водах Тихого океана, — медленно произношу я, словно объясняю что-то детсадовцу. — У меня там нет связи.

— Тогда как?

— Как? — вопросом на вопрос отвечаю я.

— Никак? — растерянно спрашивает Ярослав.

— Бинго! — Я отворачиваюсь и принимаюсь писать в тетради.

— Но это нечестно! Ты меня обманул! — возмущается он.

— Ты сам согласился соблюдать правила. И вообще, я тебя не слышу. — Я не отрываюсь от страницы. — Я в океане!

Ярослав, пыхтя, утыкается в свою тетрадь. Вот так мы и становимся «соседями в квадрате». Отдавать долг Елене Андреевне он не собирается. Похоже, ему нравится сидеть на «местах позора».

На уроках Ярослав особо не досаждает болтовней. Учеба ему скучна, и, вместо того чтобы записывать материал, он что-то рисует в тетради. А еще его «изгнание» сломало всю привычную систему: теперь Рысеву приходится бросаться монетками и в Ярослава — в своего друга. Конечно, делает он это больше в шутку. Ярослав в ответ бросается монетками в Рысева. У них теперь такая игра: кто больнее попадет. Размахиваются оба будь здоров, не удивлюсь, если синяки остаются.

Я по-прежнему не могу смотреть на Ярослава без раздражения. Посмотрю, зацеплюсь за какую-то деталь и сразу думаю о том, сколько труда и времени в эту деталь вложено его мамой. Футболка — куплена, постирана и поглажена мамой. Волосы — мама объездила все магазины, чтобы купить подходящий ему шампунь. Крутой телефон с камерой — мама купила, как только модель поступила в продажу. И все — мама, мама, мама… Получается, эта его «харизма», на которую все так ведутся, — лишь яркая дорогая одежда да немаленькие карманные деньги. То есть целиком мамина заслуга. Без нее он из себя не представляет абсолютно ничего.

Я заметил, что к деньгам Ярослав относится странно. Не осознает их ценность. Постоянно платит за друзей. Ведет себя так, будто у него дома стоит станок, который печатает деньги пачками. А у его мамы вся неделя расписана до последней минуты, чтобы обеспечивать ему безбедную жизнь и все успевать. В общем, чем больше я наблюдаю за Ярославом, тем он мне противнее. А затем я все-таки подмечаю то, что меня завораживает.

Мне удается подглядеть, что же рисует Ярослав на уроках. Это граффити. Объемные буквы, непонятные слова на английском, которые невозможно разобрать из-за причудливого шрифта. Выглядит здорово. Помимо надписей, есть еще и просто забавные картинки. Как-то замечаю, что Ярослав на литературе нарисовал Марио, а на истории — Битлджуса. А иногда он рисует настоящие шедевры, целые сюжетные сцены: фея в клетке, печальная принцесса, запертая в башне. Бывает что-то совсем необычное: человек, с ног до головы замотанный в шарф. По выражению его лица и позе можно сказать, что этот шарф ему мешает, и он пытается из него выбраться. На другом рисунке полный человек тонет в болоте из еды. Эти рисунки, в отличие от объемных надписей и забавных картинок с известными персонажами, очень печальные. И у них есть сходство: на каждом обязательно кто-то заперт или в ловушке. Ловушка может быть любой: еда, шарф, клетка. Но всегда есть ощущение безысходности. Герой попал в беду и не может выбраться.

Вот это открытие: оказывается, Ярослав хоть чем-то увлекается! Почему-то мне казалось, что у него ни к какому делу нет ни тяги, ни способностей, а усидчивости — тем более. Его кормят с ложечки, ему все дают. Такие дети ведь как цветы в оранжерее: их поливают и удобряют, а они равнодушно ждут, когда вырастут. Их будущее целиком определяет сорт. Но как ни неприятно такое признавать, я ошибался. Мне нравятся рисунки Ярослава.

Вскоре замечаю кое-что еще — когда, срезая дорогу на работу, иду через железнодорожный мост. На путях замечаю Ярослава и незнакомую компанию. В руках у них аэрозольные баллончики. Они увлеченно, никого вокруг не замечая, рисуют на бетонном ограждении картину, из которой я пока могу распознать только женское лицо, остальное — разрозненные фрагменты. Выходит очень красиво.

После смены, утром, возвращаюсь тем же путем. Граффити — яркое, привлекающее внимание — уже закончено. Картинка получилась необычная: лицо девушки, поверх него — будто слой другого рисунка — птица и роза. Птица у девушки на одном глазу, а роза — на другом. Здорово смотрится. И почему вообще граффити считается вандализмом? Иногда это ведь невероятно талантливые работы.

В голове не укладывается: как Ярослав, этот самодовольный гад, может создавать такую красоту? Возможно, его вклад в работу маленький? Тут ведь целая команда рисовала, вдруг Ярослав ничего особо и не сделал?

Но я понимаю, что обманываю себя. Этот неприятный тип дарит миру что-то красивое. Каким бы ни был сам по себе.

* * *

Я продолжаю упражняться, пытаясь добиться естественных эмоций. В последние дни у меня прогресс: улыбка больше не похожа на оскал! Улыбаться глазами, как учит Ксюша, я еще не научился, но хотя бы взгляд, в котором, по ее словам, читается неприкрытое желание сожрать окружающих с косточками, вроде удалось смягчить.

Закончив, перехожу к этикету. Глядя в зеркало, улыбаюсь и повторяю фразы:

— Спасибо, пожалуйста. Извините за беспокойство, будьте любезны. Как поживает «белая джулия»? Ну что вы, мне не составит это никакого труда. Очень рад вас видеть. Хорошего вечера. Как ваши дела?

При этом я меняю голос, пытаюсь найти максимально вежливый, но при этом естественный тон. Вроде получается. А через пару дней представляется и случай проверить: я встречаю Катерину Николаевну на крытом рынке.

Я уже запомнил, в какие дни она там бывает, а она от своего расписания не отходит. Но выглядит все так, как если бы мы встретились случайно. Поздоровавшись, я помогаю Катерине Николаевне донести до дома тяжелые пакеты. Валит снег.

— Вот это сегодня погода! — говорю я по дороге. — Завтра тоже обещают снегопад. Будьте аккуратнее, если поедете куда-то на машине.

Она улыбается, растроганная моей заботой:

— Спасибо, непременно буду.

— Как ваши дела? Как поживает «белая джулия»? — Теперь благодаря Ксюшиным урокам я умею поддерживать легкую беседу.

— Уже второй раз цветет! Красота невероятная…

Вскоре Катерина Николаевна сама переводит тему на математику: спрашивает, как продвигается моя подготовка. Я признаюсь, что дело идет трудно. Катерина Николаевна ненадолго замолкает. Ощущение, что ее что-то мучает.

— Даня, я бы очень хотела позаниматься с тобой на постоянной основе, бесплатно, разумеется, — виновато начинает она. — Но у меня такой плотный график…

— Нет-нет, — успокаиваю я ее. — Я ни о чем таком не прошу. Я привык справляться сам. Не переживайте, я со всем разберусь.

Еще немного помолчав, Катерина Николаевна неуверенно добавляет:

— Но если будут возникать проблемы… Ты все же обращайся ко мне, постараюсь помочь по возможности.

Я благодарю ее. Это пока не совсем то, что мне нужно, но я уже близок.

* * *

Через несколько дней перед сном я крадусь к машине Катерины Николаевны, прихватив садовый распылитель с водой. Щедро опрыскиваю все дверные замки на машине. Наутро караулю соседку неподалеку.

Катерина Николаевна опаздывает — выходит на десять минут позже обычного. На ней — пальто нараспашку; она спешит к машине. Дергает ручку — дверь не поддается. Катерина Николаевна смотрит на дверь с недоумением и дергает снова. Трогает подряд все ручки, затем судорожно копается в сумочке, что-то ищет, но не находит.

Дожидаюсь, когда на ее лице появится беспокойство, выхожу из укрытия и спешу к машине с флакончиком размораживателя замков в руке.

— Здравствуйте, Катерина Николаевна! — бодро здороваюсь я. Она вздрагивает — кажется, я перестарался с радостным тоном. Напугал.

— Давайте помогу. Увидел вас из окна и вот, захватил! — Я трясу флакончиком.

Подхожу к водительской двери, вставляю тонкую трубочку в замок и щедро опрыскиваю, затем перехожу к другой двери. Катерина Николаевна рассыпается в благодарностях:

— Ох, Даня, ты снова меня спасаешь! И что бы я без тебя делала?

Если бы не я, вы бы давно уехали. Но, естественно, я скромно молчу.

Через три минуты двери уже можно открыть.

— Давай подвезу тебя, — предлагает она.

— Ой, да я сам, вы же опаздываете, — смущаюсь я.

— Ничего, школа по пути.

Я сажусь в машину.

— А Ярослав почему не с вами? — спрашиваю я по дороге.

— Ты что, он же слишком взрослый, чтобы мама подвозила его в школу, — улыбается она. Я улыбаюсь в ответ. Поступок Ярослава такой детский.

Катерина Николаевна останавливается у школы. Мы прощаемся, я собираюсь выйти, но она вдруг говорит:

— Даня, я тут подумала… — Она осекается. Смотрит вперед, через лобовое стекло, словно окончательно принимая важное решение. Затем переводит взгляд на меня: — Я пересмотрела свой график и нашла в нем окошко. По понедельникам в шесть вечера у меня есть свободный час. Я готова тебя взять. Бесплатно и бессрочно — пока не прорешаем с тобой все билеты.

Дыхание перехватывает.

— Спасибо! — радостно отвечаю я и удивляюсь, как легко это получается. — Я… Вы… У меня просто не хватит слов описать, как много это для меня значит!

— На здоровье! — отвечает Катерина Николаевна, польщенная, что ее предложение вызвало у меня такие эмоции. — И до понедельника!

Я выхожу, провожаю отъезжающую машину взглядом. От восторга я чувствую, что стал легче воздуха и вот-вот взлечу. Никогда еще моя мечта не была так близко.

Ярослав

10

К Хмарину учителя цепляются гораздо чаще, чем к другим. А ведь он идет на медаль, и ему очень важны оценки. И вообще меня все больше возмущает наша классуха с ее «позорными местами». Бесит Рысев, который травит должников. Бесит ущербный Соколов, который поддерживает подобное гнилье. Соколов вообще всю мою школьную компанию бесит. Мы постоянно его обсуждаем, возмущаемся или пускаем едкие шуточки.

У него денег полно, родители ему отстегивают чуть не тысячами, и вот он себе откровенно пытается купить друзей. Вечно кого-то куда-то зовет, предлагает угостить, за кого-то заплатить. Это низко, все мои такое осуждают. Никто и не ведется на его деньги. Да и если кто поведется, его другие засмеют. Еще и во фрики запишут.

Так вот, я решил бороться с системой: не сдал деньги на очередную ерунду, вступился за Хмарина на английском. Дерьмово, конечно, что влепили двойку. Да еще и Хмарин оказался тем еще неблагодарным говнюком.

Ничего, двойку я так оставлять не собираюсь, я точно знаю, что получил ее незаслуженно. Английский у меня в старой школе был сильный. Несколько дней думаю, что можно сделать, как заставить англичанку признать свою неправоту.

Защищаю Хмарина и других должников — я же теперь один из них. Помогает. Ребят оставляют в покое. Вот только Хмарин и тут недоволен, вечно кажется на что-то обиженным. Сидим за одной партой, а он все так же угрюмо молчит. Ну молчи и дальше, не очень-то ты мне нужен, мне есть с кем поболтать.

Вообще угрюмость Хмарина меня даже не раздражает. Он забавный, когда хмурится или нудит. Ну просто мультяшный злодей с хмурой миной и этой его шишкой! Почему-то в такие моменты губы у меня сами растягиваются в улыбке. Мне все любопытнее. Да, Хмурь прячется от мира за прочными баррикадами. Но какой он на самом деле? Что он любит, кроме шишек? Что его смешит? О чем он мечтает? Какая у него любимая еда? В кого он влюблен? Не то чтобы я хочу подружиться с ним: вряд ли найдется на Земле парень, менее располагающий к дружбе. Но я будто поспорил сам с собой, смогу ли расколоть его.

В понедельник третьим и четвертым уроком у нас идут русский и литература. После третьего, на большой перемене, все, как обычно, убегают в столовую. Я мешкаю и выхожу из класса одним из последних. В кабинете остается только Хмурь. Мне почему-то становится неловко. Я спрашиваю:

— А ты чего не идешь?

Хотя прекрасно понимаю, что из-за денег.

— Не голодный, — бросает он, и тут же у него урчит в животе. Кажется, он понимает, что я это слышал. Резко меняет свое мнение: — Вообще я брезгую школьной едой. Пару лет назад у нас в пирожках нашли сальмонеллу.

Я ухожу в столовую. Вернувшись, молча кладу перед Хмурем «Сникерс». Он лишь поджимает губы:

— Это что?

— Тебе. В нем нет сальмонеллы.

Но порция занудства гарантирована:

— Зато в нем пальмовое масло, которое приводит к атеросклерозу и болезни Альцгеймера.

— Ну как хочешь, — миролюбиво говорю я.

Вот же говнюк. Но мне так хочется расколоть его броню.

Дома я прошу маму собрать мне завтрак с собой и на следующий день приношу в школу еду: два яблока, печенье, йогурт и сок. На большой перемене остаюсь в классе и выкладываю все это на середину парты, показывая Хмурю, что я взял завтрак на двоих.

— Тут нет пальмового масла и сальмонеллы.

Хмурь брезгливо смотрит на еду. Отворачивается.

— Да ладно тебе выпендриваться! Не отравлено же!

Хмурь не реагирует. Я давлю:

— Я же слышу, что у тебя урчит живот.

По-прежнему — ноль реакции. Я поднимаю руки и развожу их в стороны, показывая, что не вооружен.

— Хорошо, чел, давай так. Если ты возьмешь что-нибудь, я не буду засчитывать себе очки. И не буду тебе это припоминать. И вообще как-то юзать против тебя. Даже на войнах бывает перемирие, почему его не может быть у нас? Мы просто сейчас позавтракаем, а потом снова продолжим друг друга бесить, окей?

Хмурь поворачивается, очень осторожно и подозрительно берет яблоко. Рассматривает, нюхает. Убеждается, что оно безопасно, и только тогда откусывает. А потом берет йогурт.

— Спасибо, — тихо говорит он яблоку.

Губы у меня снова растягиваются в улыбке. Сами. Чувствую, как внутри разрастается чувство собственной значимости. И спортивный азарт.

* * *

Придумываю план мести англичанке. В сборнике упражнений под злосчастной цитатой, из-за которой произошел весь сыр-бор, стоит сноска:

«Преступление и наказание», Ф. М. Достоевский.

В городской библиотеке нахожу «Преступление и наказание» на английском, утаскиваю домой. Погружаюсь в чтение. Думаю, что придется убить на книгу целый вечер, а то и несколько.

Слышу голоса и хлопанье входной двери: у мамы закончилось занятие с Антоном, задротом из одиннадцатого класса. Вскоре мама входит в мою комнату с корзиной для белья, собрать с пола грязные вещи.

— Антон — такой хороший мальчик! — восхищается она, складывая в корзину грязные носки. — Способный, вежливый, серьезный. Ты с ним общаешься?

Не отвлекаясь от чтения, мотаю головой. Продвинулся я ненамного — все еще на первой странице. «Преступление и наказание» само по себе — ужасная нудятина, а тут еще и на английском! Это то же самое, что словить отрицательный джекпот.

— Почему? — удивляется мама.

Я вспоминаю его шмотки с персонажами «Звездных войн» и огромный рюкзак-гроб.

— Ну мы в разных классах… Да еще он задрот. И какой-то он… — Пытаюсь найти нужное определение. — Ничем не цепляет. Ни рыба ни мясо. Скучный, в общем.

— А по мне, так очень интересный. У него много увлечений.

— Да ну, у нас разные круги общения… — Замечаю, что мама нюхает футболку. — Мам, ее еще можно надеть!

Но футболка безжалостно летит в корзину.

— А твой круг — компашка, которая ничего не хочет и ни к чему не стремится?

Морщусь: мама ступает на минное поле.

— Мам, не начинай, а?

— Хорошо. — Она вздыхает. — Просто я бы хотела, чтобы ты побольше общался с такими ребятами, как Антон. Тогда я была бы спокойна.

— Вот и общайся с ним сама, — бурчу я.

— Ты еще плохо разбираешься в людях в силу возраста. И можешь наделать ошибок. Я хочу тебя уберечь.

— Без ошибок не бывает внутреннего роста.

Я чувствую торжество: мама не находит что ответить, заминает тему и переводит разговор на рубашку: пора ли ее стирать? А затем забирает корзину и уходит.

Я, к своему счастью, нахожу нужную фразу уже на второй странице. Я оказываюсь прав: перед dreams стоит определенный артикль!

Я приношу книгу на следующий урок английского. В самом начале тяну руку:

— Алла Марковна, у меня есть вопрос. Он по одному из прошлых уроков…

Она хмурится:

— Вудиков, у нас нет времени на твою болтовню!

— Я быстро. Помните, вы… — Я рассказываю о той ситуации.

Алла Марковна хмурится сильнее. По виду понятно, что она помнит — такое не забыть, но сама говорит:

— Не помню, но допустим.

— Это на странице тридцать один из вашего сборника, второе предложение, — уточняю я. — Можете посмотреть.

— И? Ближе к делу. Нам еще новую тему надо успеть, — раздражается она.

— Так вот, я хочу вам сказать, что тогда вы ошиблись. В предложении перед dreams требуется определенный артикль.

Она возмущена. И как только у меня хватает наглости оспаривать ее решения?

— И где доказательства?

— А вот! — Я беру с парты библиотечный томик и показываю ей предложение.

Алла Марковна поджимает губы:

— Это еще ничего не значит. Могли допустить ошибку в переводе или опечатку.

— Да, я тоже так подумал. Поэтому принес еще издание с другим переводом. В нем предложение построено по-другому, но the dreams стоит и там, и там.

По классу проносится тихий восторженный гул. Сейчас я для всех супергерой.

Я показываю Алле Марковне другое издание. Ее лицо бледнеет.

— И чего ты добиваешься? — шипит она.

— Доказываю вам, что вы ошибочно поставили мне двойку, — смело заявляю я.

Гул становится громче.

— Тишина! — рявкает на класс Алла Марковна. А затем холодно обращается ко мне: — Вудиков, решения я не изменю. А время, потраченное на свое дурацкое расследование, лучше бы пустил на изучение предмета! Может, хоть научился бы правильно ставить артикли! А будешь продолжать спорить — поставлю еще одну двойку!

Класс сидит притихший. Я здорово рассердил Аллу Марковну, она вся трясется от гнева. И сейчас никто не хочет стать ее новой мишенью… Но я не сдаюсь.

В следующие дни я задалбливаю всех: завуча, классуху, двух других учителей английского — и добиваюсь того, чтобы по моему вопросу созвали комиссию. Она происходит после уроков. В кабинете собираются завуч, классуха и три англичанки, среди которых и Алла Марковна.

Низенькая и полненькая, с огромными бубликами из волос по бокам, одна из англичанок слегка похожа на кастрюльку. Другая высокая и худая, с прической, которая очень напоминает мне растущие в африканских саваннах деревья: ее пышные волосы подняты и уложены так, что образуют ровную площадку, на которую очень хочется что-то положить. Завуч одета в деловой костюм, волосы у нее зализаны лаком. Щеки подрумянены, а белые, с синим кружком посередине, круглые сережки похожи на глаза.

Обе англичанки и классуха сидят над двумя англоязычными изданиями «Преступления и наказания» и одним на русском. Суют нос по очереди то в одну, то в другую книгу. Завуч мучительно изучает сборник упражнений и учебник с разделом про употребление артиклей.

С самого начала Алла Марковна негодует:

— Нет, я совершенно не понимаю, зачем отнимать у всех время из-за ерунды? Это же Вудиков, он просто клоун, никчемный и ленивый, ему бы только внимание привлечь!

— Алла Марковна, погодите, сейчас разберемся, — перебивает ее англичанка-кастрюлька.

Я стою с победным видом. Хочу, чтобы Алла Марковна на меня посмотрела и чтобы мой вид взбесил ее еще больше, но она демонстративно не обращает на меня внимания. Терпеливо жду. Наконец англичанка-дерево выносит вердикт. Она поправляет прическу и смотрит на Аллу Марковну.

— Алла Марковна, я согласна с мнением Ярослава. Здесь должен стоять определенный артикль. Ни в коем случае не умаляю ваши знания, — поспешно добавляет она. — Просто вы, наверное, подутомились, потому и не учли артикль… Дети — они же такие, от них все мозги набекрень.

Кастрюлька и завуч энергично кивают в знак согласия. Классуха кивает позже всех. Думаю, у нее нет своего мнения, просто она повторяет за большинством.

Алле Марковне стоит огромных трудов не взорваться. Она сохраняет маску невозмутимости, но мышцы лица подрагивают от напряжения. Она переводит на меня раздраженный взгляд.

— Что ж, Ярослав. Комиссия выявила некомпетентность моих знаний, — говорит она с насмешкой, все еще уверенная в своей правоте. — И в силу новых обстоятельств твоя оценка будет аннулирована.

На следующий день, придя на первый урок, я вижу: одноклассники окружили учительский стол, где лежит раскрытый журнал. Наверняка рассматривают клетку, в которой еще вчера стояла моя двойка, а сегодня — выцарапанная лезвием пустота. Мне все аплодируют. Будто я воистину супергерой, который освободил город от злодеев. Даже Хмарин смотрит на меня круглыми от восхищения глазами, и это мне безумно льстит.

Воодушевленный, решаю и дальше бороться с произволом. Вот только борьба эта выходит мне боком. Учителя злятся, когда я заступаюсь за кого-нибудь и пытаюсь с ними спорить, и отрываются уже на мне. Соколов им в этом помогает: когда меня вызывают к доске, заваливает меня вопросами.

Моя успеваемость начинает падать. Я и раньше учился так себе, но обходился без двоек, а теперь двойки на меня просто сыплются. Школа уже настолько противна, что вызывает рвотный позыв. Часто прогуливаю уроки. Маму постоянно вызывают к директору, мы с ней ссоримся еще больше.

* * *

Вечером 14 февраля по всем новостям показывают новости об обрушении «Трансвааль-парка»^[7]. На следующий день в школе мы живо это обсуждаем. Катастрофа жуткая, но многие почему-то не осознают, что погибли реальные люди, ведут себя беспечно и даже шутят по этому поводу. Для них все это произошло где-то в параллельной реальности. «Трансвааль-парк» даже входит в наш сленг. Если, к примеру, кто-то накосячил, теперь можно сказать: «Ну что за Трансвааль-парк? Нормально нельзя было сделать?» А если случается какое дерьмо, воскликнуть: «Это какой-то Трансвааль-парк!»

А еще наша традиционная игра в «слона» немного меняется. Теперь это называется игра в «Трансвааль-парк». Вместо колонны игроки одной команды встают в два ряда головами в центр, образуют подобие крыши, а вторая команда должна с разбегу прыгнуть наверх и эту «крышу» разбить. Учителя, узнав, во что ученики играют, ругаются, называют игроков черствыми к чужому горю.

Я в этом плане с учителями согласен. Мне не нравится, когда вот такую реальную катастрофу превращают в комедию. Погибли люди. А что, если бы подобное произошло где-то совсем рядом, с нашими близкими? Разве тогда ученики продолжили бы и дальше эту свою комедию? Сомневаюсь.

Я никого не пытаюсь перевоспитать, мне дела нет до того, как считают другие. Просто сам я с тех пор, как «слона» модернизировали, перестаю в него играть.

* * *

Во второй раз вижу Хмарина у себя дома. Когда он уходит, спрашиваю у мамы:

— Он что, опять учился в подъезде?

— Нет. Приходил ко мне на занятие.

Я удивляюсь:

— За деньги?

Денег у Хмарина быть не может.

Мама теребит нитку жемчуга на шее и виновато отвечает:

— Бесплатно.

Я недоумеваю:

— Что это еще за благотворительность?

— Жалко мне его. Хочется помочь.

Мама слегка взволнована, что ей несвойственно. Даже щеки порозовели. Не удержавшись, едко говорю:

— Чего его жалеть? У него семья есть. И он работает вообще-то, так что может и заплатить за занятия. А у тебя время — деньги.

— Он зарплату ведь маме отдает, — спорит она.

— А та отдает ее продавщице в винном магазине! — напоминаю я. — Так что твоя благотворительность уходит на развитие алкоголизма.

— Мне неважно, куда уходит его зарплата, — бросает мама в сердцах. — Главное, что я с него ничего не беру. Ему тяжело живется, Яр. Только взгляни на него! Мы с тобой не бедствуем, почему не помочь тем, кто нуждается?

Я качаю головой:

— Слух по школе быстро разойдется. И когда все с щенячьими глазами будут тебя просить с ними позаниматься бесплатно, тоже не откажешь?

— Данил меня не просил. Я сама предложила.

— Мам, по-моему, ты просто слишком наивная.

— Пусть так. — Вижу, что маме тяжело дается этот разговор, она хочет его замять. Потому даже соглашается со мной, что редкость. — Но главное, моя совесть чиста.

Вообще мне ведь тоже жалко Хмарина. И вся его эта домашняя обстановка, и то, как учителя к нему цепляются… Но я ни за что не признаюсь в этом маме. А то еще обрадуется, что я, оказывается, не совсем безнадежен. Воодушевится, начнет мне еще и Хмарина в друзья пихать. Сейчас из-за маминого признания я чувствую лишь раздражение. Как будто я имею право его жалеть, а мама — нет.

Как-то она ведь пришла к такому решению. Значит, она о Хмарине и до этого думала, узнавала о том, как он живет. Это на нее не похоже. С другой стороны… почему нет? О чем вообще она думает целыми днями? Ну… О доме, о делах разных. Обо мне. О том, где я, что со мной, что я ел, куда ушел, во что одет. Не замерзну ли я, не промокну ли. Не заберут ли меня в участок. А тут… получается, среди этих мыслей стал мелькать и Хмарин? Что-то мне это не нравится. Никогда раньше она не беспокоилась о чужих людях, для нее центр Вселенной — дом и семья.

Теперь по понедельникам мама занимается с Хмариным. А когда мы с мамой вдвоем, она периодически заводит о нем разговор, расписывает, какой он серьезный и способный. Хмарин и Антон теперь два ее любимых ученика. Их успехи она вечно тычет мне в нос. Сама не понимает, что только хуже делает: эта парочка задротов начинает меня бесить. При этом я продолжаю подкармливать Хмуря завтраками.

Вскоре замечаю: начав заниматься с мамой, Хмурь как-то повеселел. Ему даже в конце концов надоедает наше общение в стиле двух географических антиподов, и он периодически ни с того ни с сего принимается болтать. Я называю эту его болтовню «Радио Хмурь»: выглядит все так, словно кто-то действительно включает радио.

Как-то на уроке он обращает внимание на обложку моей тетради — там изображены Марти и Док из «Назад в будущее». Они стоят на фоне грозы, оба смотрят на часы на руке Марти. За ними — «Делориан».

— Смотрел? — спрашиваю я.

— Ага. Обожаю парадокс Эммета Брауна.

— Парадокс? — удивляюсь я.

Хмарин как будто ждал, чтобы я спросил. Он с воодушевлением тараторит:

— Да. Четырехмерное пространство, возникшее из-за возможностей перемещения во времени, создает боковые ответвления пространственно-временного континуума. И что, если правильная реальность, в которую вернулись Марти и Док и в которой мы живем, на самом деле неправильная? — Он не замечает, что я с усилием сдерживаю зевоту, и продолжает: — А эта правильная реальность на самом деле и есть боковое ответвление? А в истинно правильной нас уже скоро ждут летающие автомобили и гидраторы пиццы^[8]. Это и есть парадокс Эммета Брауна: нельзя доказать, что наша реальность правильная. Как и нельзя доказать обратное…

— Любишь парадоксы? — спрашиваю я.

— Ага, — кивает он. — Особенно математические. Мне очень нравится парадокс Галилея, а еще есть парадокс Грандотель. А из физических обожаю парадокс близнецов. Рассказать?

— Лучше расскажи мне о своем парадоксе.

— О моем? — Он хмурится.

— Ага. О парадоксе Хмуря. Это когда человек месяц молчит, а потом у него вдруг открывается словесный понос.

Хмарин обижается. Больше в этот день он не разговаривает со мной. Я даже жалею о своих словах, привык слушать «Радио Хмурь». Я хотел только подшутить над ним, а он так остро воспринял шутку. Или я действительно сказал что-то обидное?

* * *

С Башней, Каспером и Жуком греемся в торчке — так мы называем недавно построенную и единственную в городе семнадцатиэтажку. Для нас торчок — настоящий небоскреб. Мы его обожаем: то на лифте катаемся вверх-вниз, то на общем балконе на последнем этаже стоим, вид с него открывается шикарный.

Только что мы оставили пару тегов на балконе и замерзли, убежали на этаж. В самом подъезде не месим — вонять будет, жители почуют, разорутся. Мимо проходит парень лет двадцати. Видит у нас в руках баллончики.

— Граффитчики, что ли? — спрашивает.

— Ну типа, — отвечает Башня.

— А мне тачку расписать можете? Полтинник дам.

— А что за тачка? — оживляется Башня. Вот это удача! Мы бы и бесплатно расписали, а тут еще и деньги предлагают!

Парень ведет нас на общий балкон. С него указывает вниз, на стоящую там пятерку. Спрашиваем, как расписать, но парню все равно. Ему надо, чтобы ярко и чтобы издалека было видно. Задачу мы поняли. Радостно рвем к тачке, на ходу придумывая надписи и рисунки.

Месим, довольные, ничего вокруг не видим от восторга. Впервые мы что-то пишем, не оглядываясь в панике. Нам разрешили! Это наше первое легальное граффити!

Уже почти все разрисовали, и вдруг за спиной раздается отборный мат. Поворачиваемся. Перед нами громадный мужик, потрясая кулаками-булыжниками, ошарашенно смотрит на разукрашенную машину.

— Гондон с манной кашей! Моя тачка! — орет он. — Сучьи выблевки, вы что, вообще страх потеряли?!

Мы испуганно переглядываемся. Что? Это… его тачка?! Ноги соображают быстрее мозга, и вот мы уже даем деру. Мужик не отстает, несется за нами с матом и пыхтением.

Мы с Жуком одновременно резко тормозим — будто наткнулись на невидимую преграду. Нас дергает назад, и мы валимся на спину. Над нами нависает злой хозяин тачки — он нас поймал.

Я испуганно оправдываюсь, что мы ни при чем, мы думали, это не его тачка… Но мужик не желает слушать, грозно тянет к нам ручищи. Ну, думаю, сейчас врежет, и в ужасе зажмуриваюсь. Но он только хватает нас за одежду и рывком поднимает на ноги. Вызывает ментов, и нас с Жуком забирают в участок.

Меня отпускают первым: мама снова приходит с корзинкой. По дороге домой она ругается, но я думаю, что дальше этого не зайдет, и абсолютно спокоен. Киваю в такт упрекам: да, да, я больше не буду. Да, да, это в последний раз. За ужином мы уже говорим совсем о другом. Но когда я на следующий день возвращаюсь из школы, меня ждет крайне неприятный сюрприз.

По дороге домой приходит одна классная идея для нового граффити. Впереди меня идет какой-то дохлик, и вот я представляю сцену из будущего: дохлик заходит в вертикальный футуристичный ящик с одной стороны, а выходит из него с другой уже качком. Решаю быстро набросать эскиз, пока образ из головы не уплыл. В комнате роюсь среди тетрадей — там я обычно держу блокноты для эскизов и трафареты — и… ничего не обнаруживаю.

В недоумении я вытаскиваю все тетради, перебираю их. Ни блокнотов, ни трафаретов. Хм, может, я убрал их под диван, к краскам? Поднимаю диван — и застываю. Под ним пусто! Ни одного баллончика, а у меня их было несчетное количество!

Я резко опускаю диван, иду к шкафу — там храню кэпы, лаки для защиты краски и многое другое. Тоже пусто. В комнате не осталось ничего связанного с граффити.

— Мам! Мам! — Я пулей вылетаю из комнаты.

Мама сегодня репетиторствует на дому, сейчас у нее окно. Я застаю ее в гостиной за швейной машинкой. Она меняет мне на джинсах сломанную молнию.

— Мам, где все мои вещи? — грозно спрашиваю я.

— Какие вещи? — Она делает вид, что не понимает, и меня это бесит.

— Мой граффити-стафф! Куда ты все дела?

— Выбросила. — Она спокойно заправляет в машинку катушку с нитками.

— Выбросила?! — Задыхаюсь от гнева. — Что значит «выбросила»?!

— То и значит.

— Это мои вещи! Ты не имеешь права их выбрасывать!

Мама откладывает шитье. Смотрит на меня как на капризного пятилетку. Говорит медленно, спокойно, будто разжевывает:

— Ярослав. Когда мы переехали, я думала, ты забудешь свои пагубные привычки, наконец возьмешься за ум. Что у тебя появятся новые друзья, новые увлечения… которые не идут вразрез с законом. Но я ошиблась. Ты снова взялся за старое. Значит, буду искоренять твои преступные наклонности радикально.

Я тяжело дышу и трясу головой. Чувствую, как жжет в горле. Вскипаю:

— Ты не можешь распоряжаться моими вещами! Ты хоть представляешь, сколько они для меня значат?! Это моя жизнь, мам! А ты берешь и выбрасываешь ее в помойку!

Мама кивает и рассудительно отвечает:

— Понимаю твое недовольство. Но ты не оставляешь мне иного выбора. Я делаю это ради тебя. Чтобы ты не пошел по кривой дорожке.

— Это не для меня, а для тебя! — Всплескиваю руками. — В граффити я ударился, потому что хотел искусством заниматься, в художку пойти, но ты мне запретила! Чем тебе художка помешала, а? Там бы я уж не нарушал закон! Ведь дело не в законе, да? А просто в том, что тебе что-то в голову воткнулось, и ты так захотела!

— Да, я тогда не поддержала твою идею с художественной школой, — спокойно признает мама и возвращается к молнии и швейной машинке. — Потому что все эти краскиразукраски — пустая трата времени. А я хочу, чтобы твое время проводилось с пользой. И в будущем ты мне за это спасибо скажешь.

Мама нажимает на педаль, запуская машинку. Работает она громко, перекричать ее невозможно. Я рычу и хватаюсь за голову. Мама способна любого довести до психушки. Как с ней жить вообще? Мне с каждым днем это дается все труднее и труднее!

Я вроде не глупый, не эгоист. Я понимаю, как много делает для меня мама, я очень ее ценю и люблю. Но ощущение такое, словно мы говорим на разных языках, где значения слов прямо противоположны. «Да» на ее языке — это «нет» на моем, а «хорошо» — это «плохо». Ну и как нам понять друг друга? Я хоть пытаюсь, а она — нет! Якобы все, что она делает, из лучших побуждений. А тем временем ее «лучшие побуждения» мне катастрофически вредят! Но она упрямо не желает это признавать. Ей так проще. Разве это не эгоизм?

В эту минуту я маму просто… ненавижу. Как так можно? Ей наплевать на все мои чувства, желания, ценности. Нет, даже не наплевать — она их не видит. Что-то доказывать ей бесполезно. Я трачу нервы, а она спокойна как удав. Хоть перебей все ее дурацкие сервизы — все равно не сможешь выбить ее из колеи.

Это… Это полный Трансвааль-парк!

Я разворачиваюсь и громко топаю в свою комнату. Захлопываю дверь с такой силой, что трясутся стены. Беру чистую тетрадь и маркеры, валюсь на диван. Рисую придуманный эскиз.

Сколько времени, сил и денег я вложил в свой стафф! И в один день мама просто обесценила мой труд, да что мелочиться — всю мою жизнь. В очередной раз ткнула меня носом в то, что я в этом доме никто и права голоса не имею. Несправедливо. Я будто раб! Вот бы побыстрее стукнуло восемнадцать… там свобода.

Ну ничего, ей меня не сломать. Я начну все заново. Накоплю, куплю все новое. И больше не буду держать вещи дома, отнесу на хранение к кому-нибудь из моей крю.

Я злобно придумываю план мести маме. Устрою ей бойкот. Больше ни слова от меня не дождется! Расскажет ли она что-то или спросит — ответом ей будет могильная тишина. Представляю, как проходит одна неделя, вторая, а я все еще не разговариваю с мамой. Она все острее чувствует вину, нервничает. Расстраивается, не может спать по ночам. И в конце концов она извиняется передо мной и предлагает купить мне все то, что выбросила…

Мысли прерывает аккуратный стук. Мама входит, но скромно останавливается на пороге. Хмыкаю. Изображает, что уважение чужих границ для нее что-то значит.

Делаю вид, что не замечаю ее появления. Громко дышу, показывая все пренебрежение к ней. Что бы она сейчас ни сказала — я буду молчать.

— Тебе одежду для школы погладить на завтра?

Молчу.

— Ярослав? Так погладить или нет?

Молчу.

— Значит нет. Что ж, иди в мятом. — Мама пожимает плечами и добавляет: — Я в магазин собираюсь. Тебе что-нибудь купить?

Возникает напряженная пауза. Внутри меня идет мучительная борьба.

— Да, мороженку, — в конце концов тихо говорю я. А затем стыдливо добавляю:

— Фисташковую с шоколадной крошкой.

Губы мамы трогает едва заметная победная улыбка.

Даня

11

Ярослав снова за меня вступается — на литературе, когда Елена Андреевна раздает тетради с проверенными сочинениями. Мы писали на тему «Характеристика образов в пьесе „Вишневый сад“». У меня три/четыре. Читаю комментарии учительницы:

Неверная интерпретация проблематики.

Существенные ошибки в характеристике героев.

Неправильное определение жанра.

Я поднимаю руку и прошу пояснить комментарии. Я твердо убежден в том, что Елена Андреевна специально занизила мне оценку, ведь я снова не сдал деньги.

Она со сладкой улыбкой отвечает, что я не уловил суть главной проблемы пьесы. Это будущее России, а не конфликт поколений, и автор ясно дал понять, какую проблему он считает более важной. Но тут Ярослав поднимает руку:

— Это он сам вам сказал?

По классу пробегают тихие смешки.

— Все свои мысли автор вложил в текст. — Елена Андреевна улыбается еще слаще и с силой впивается бордовыми ногтями в обложку моей тетради. — И если внимательно прочитать произведение, можно легко понять суть.

Бросив тетрадь на нашу парту, она переходит к другой теме, показывая, что дискуссия окончена. Ярослав открывает мою тетрадь, читает ее комментарии. Больше не лезет спорить. Но только до следующего урока.

Там Ярослав внезапно достает из рюкзака книгу. Затем еще одну. И еще. И какую-то методичку. И два учебника. И еще. Стопка книг на парте доходит ему до носа. Урок начинается с его поднятой руки. Елена Андреевна, чуя, чем пахнет дело, долго игнорирует Ярослава, но потом не выдерживает и дает ему слово. И тут начинается…

Кажется, два минувших дня Ярослав провел в библиотеке, не ел и не спал. Он просто заваливает Елену Андреевну аргументами в пользу моей трактовки «Вишневого сада». Класс замирает, никто даже не дышит. А у меня едва не остановилось сердце, настолько это потрясающее зрелище. Ярослав снова меня защищает: со всеми своими энергией, яростью и упрямством.

Он приводит в пример отзывы критиков того времени, слова других авторов, множество исследований. Вывод Ярослава прост: однозначных ответов на поставленные вопросы нет, критики спорят до сих пор и по поводу определения жанра, и насчет проблематики, и по вопросам отношения автора к своим героям. В общем, он ее уделал! И она это понимает, расплывается в еще более широкой улыбке, хотя внутренне наверняка в бешенстве. Но она не покажет этого. В отличие от англичанки, Елене Андреевне важна репутация среди учеников, поэтому она сейчас не упрямится и даже высказывает Ярославу свое восхищение. В итоге мою оценку она меняет на четыре/четыре, а ему ставит пятерку за наблюдательность и упорство.

После урока на перемене я догоняю Ярослава. Не могу больше молчать.

— Почему ты это делаешь? — спрашиваю я.

— Что именно?

— Защищаешь меня.

Он хмыкает и закатывает глаза:

— Хмурь! У тебя мания величия. Я это делаю не ради тебя.

Меня трясет от его насмешливого тона. Но я не отстаю:

— Тогда зачем?

Он смотрит на меня свысока и хвастливо заявляет:

— Может, я просто супергерой? Борюсь со злом и несправедливостью в этом мире.

— Ага, супергерой. В сшитом мамкой суперкостюме!

Но Ярослав не слышит моего ворчания: уже убегает вперед.

А вообще я просто хотел сказать ему спасибо…

* * *

После третьего урока мы сидим в кабинете одни — маленькая традиция, которую ввел Ярослав. Он приносит из дома завтрак и делится со мной. Я неотказываюсь. Не потому, что дико голодный, нет, я легко могу потерпеть до дома. Мне просто это нравится — сидеть с Ярославом вдвоем в пустом классе, грызть яблоки и печенье, пить йогурт.

— Почему ты угощаешь меня? — однажды спрашиваю я.

— Мама дает мне с собой слишком много, — говорит он.

— Ты знаешь, что это популярная фраза из фильмов? — Я думаю в первую очередь о мелодрамах, но, к счастью, вовремя заменяю «мелодрамы» на просто «фильмы». Иначе сгорел бы от стыда. — И за ней всегда есть подтекст?

Он пожимает плечами:

— Ну мы не в фильме. Так что никакого подтекста нет.

Какое-то время мы молча едим, а потом я говорю:

— Спасибо за помощь с сочинением. За то, что вступился за меня.

— Ерунда, — отмахивается он.

Но мне обидно, что он считает это ерундой.

— Для меня нет. Это очень много значит. И оценка, и… твоя помощь.

Ярослав удивленно смотрит на меня. Мне немного стыдно. Может, я действительно преувеличиваю значимость событий.

— Что не так? — спрашиваю я.

Он мотает головой:

— Ничего. Просто… Какой же ты все-таки человек-парадокс, Дан-н-н… Хмурь!

А ведь у него почти получилось. Он почти назвал меня по имени. Это мог бы быть первый раз, когда он так меня назвал. Но нет. Насмешливое прозвище из его уст снова выстраивает между нами стену. А я только начал разбирать ее по кирпичикам…

— Вчера видел твоего брата, — говорит он после неловкой паузы. Мне кажется, или он сам все понял и теперь ищет способ сменить тему? — Таскал какие-то ящики в гаражах. Кем он работает?

— Не знаю, перебивается какими-то случайными заработками.

Это не совсем правда. Рома и его кореша торгуют поддельным алкоголем. У них в этих гаражах подпольный цех по «производству». Но такое я не выболтаю.

— Вы с братом ладите?

— Не особо, — и снова я избегаю подробностей.

Ярослав задумывается и мечтательно, но с легкой грустью добавляет:

— Иногда так жалею, что у мамы больше нет детей. Было бы здорово иметь брата или сестренку. Тогда мама бы переключала часть внимания на него или на нее, а мне можно было бы хоть выдохнуть. И мы бы делили на двоих завтраки и мамины пендели…

А тут есть подтекст? Ярослав что, за нашими совместными завтраками пытается найти во мне замену… замену кому-то? Брату, которого нет, или… настоящему другу?

Я впервые задумываюсь о том, что Ярослав может быть одинок. И наши завтраки — попытка не столько помочь мне, сколько чуть-чуть скрасить его одиночество. А впрочем… нет, сомневаюсь. Ярослав всегда в центре внимания, он не знает, что такое одиночество. И друзей у него полно самых разных, среди них и настоящие найдутся.

Такие парни, как он, никогда не заводят таких друзей, как я. Мы географические антиподы. От этого даже грустно, ведь… я все чаще ловлю себя на мысли, что стал смотреть на Ярослава другими глазами. Когда? Не знаю. Думаю, это случилось не сегодня и не вчера. Давно? Непонятно. Но не в один миг — это все, что я знаю точно.

Его заступничество, наши завтраки — все это повлияло. Как и то, что я наконец добился от его мамы настоящей помощи. Теперь благодаря ей я щелкаю задачи как орешки. Чувствую необыкновенный подъем, легкость, радость — могу свернуть горы! Кажется, что-то во мне значительно изменилось, и это не могло не затронуть мое отношение к другим. Даже к Ярославу.

Определенно, я что-то разглядел в нем. Если подумать… он ведь пытается изменить прогнивший мир. Понимает, что это ничего не даст, рискует, но упрямо следует своим принципам. Да, это я про нашу школу — «матрицу», как он говорит. И это вызывает уважение.

Конечно, он избалованный тип, который отвратительно ведет себя с мамой, — с этим я по-прежнему не могу смириться. И еще он судит о людях по одежке и выбирает себе чертовски неправильные компании. Но все же… Он совсем не плохой, как я раньше о нем думал. И не такой поверхностный, каким хочет казаться.

* * *

Какое-то время мое общение с Катериной Николаевной ограничивается только занятиями. Затем все чаще после занятий она начинает звать меня на чай с вкусняшками, но только когда Ярослава нет дома. Она явно не хочет, чтобы он видел меня у них дома во внеучебное время. Боится или стыдится? Непонятно.

У Катерины Николаевны много травяных сборов, чай каждый раз разный, ароматный и очень вкусный. Она говорит: наступит лето, и мы пойдем на луг собирать васильки, душицу и мать-и-мачеху. Я не знаю, шутит она или нет, но сразу вижу эту картину: как мы ходим с корзинкой по лугу. Я почему-то представляю Катерину Николаевну в желтой шляпе с широкими полями и белом сарафане без рукавов.

Беседы за чаем далеки от учебы. Катерина Николаевна пытается выпытать у меня больше о семье. Она подозревает, что меня обижают, хоть я об этом не говорю. Но она часто спрашивает об обстановке у меня дома и при этом смотрит так внимательно и настороженно, словно пытается прочитать мои мысли. Я всячески убеждаю ее в том, что дома все в порядке. Да, семья у меня бедная, мама пьет, это она знает. Но главное — скрыть подробности. Катерина Николаевна ко мне немного привязалась, это видно. Не хочу ее расстраивать: от жалостливых историй ее мозги станут хуже соображать, и по задачам мы будем продвигаться медленно. А задачи у меня сейчас в приоритете.

— Почему у вас с Ярославом разные фамилии? — не так давно спросил я Катерину Николаевну, чтобы перевести тему с моей семьи на что-то другое.

— Когда я вышла замуж, то решила оставить папину фамилию, — объяснила она. — Она мне показалась более звучной, ведь я автор множества разных научных публикаций. Хотелось видеть на них красивую фамилию. А Ярославу, как принято, дали фамилию отца.

Вот так я и узнаю ее все лучше. Теперь я иногда витаю в облаках и воображаю то, чему не суждено сбыться. Ругаю себя, пытаюсь спустить с небес на землю — но не могу управлять этими глупыми грезами. Даже говорить стыдно, но однажды я представил, как заканчиваю школу и мы с Катериной Николаевной ходим по магазинам одежды, выбираем мне костюм на выпускной. В другой раз перед глазами возникла другая картина: она печет мне торт на день рождения. Он с ягодным кремом, а верхушка украшена ежевичками…

— Эй, утырок, ты пропустил пятно! — Голос Ромы вырывает меня в реальность.

Я снова оказываюсь на убогой, такой ненавистной мне кухне. Мо́ю столешницу. Рома стоит возле холодильника с пакетом молока.

— Где? — Тщетно ищу пятно.

— Вот! — Рома набирает в рот молоко, выплевывает на меня и ржет.

От неожиданности я отскакиваю назад, налетаю на столешницу, задеваю пустой стакан. Он опрокидывается, падает на пол и разбивается.

— Какого черта у вас там происходит? — визжит Нонна из соседней комнаты.

Рома тут же умолкает и быстро пятится. Он успевает оказаться в противоположном углу кухни до того, как вбегает Нонна. У нее вид разъяренной горгульи. Она окидывает яростным взглядом меня, всего в молоке, пол в молоке и осколках и налетает на меня с воплями. Я замираю.

Мне уже пятнадцать, я выше и сильнее Нонны, но она все равно нагоняет на меня страх. Я не могу ей дать отпор — только ждать, когда все кончится. Она хватает меня за шею холодными костлявыми пальцами, впивается в кожу ногтями. И с силой, удивительной для ее хрупкого телосложения, наклоняет меня к полу. У меня подкашиваются ноги. Я подчиняюсь. И вот я уже на четвереньках, упираюсь руками и коленями в осколки, чувствую боль, стыд и ужас.

— Ты заплатишь за этот стакан! Заплатишь двойную цену за этот гребаный стакан! Я вычту из твоей зарплаты все до последнего рубля! — вопит она.

Наклоняет меня ниже, пытается вмять лицом в осколки. Но тут я начинаю сопротивляться.

И меня оглушают, ослепляют воспоминания.

…Мне снова восемь лет. Я разлил молоко на пол. Нонна хватает меня за воротник, словно котенка, с легкостью опрокидывает на пол и кричит:

— Ты вылижешь! Вылижешь все до последней капли!

И я вылизывал. Зная, что будет в тысячу раз хуже, если я не послушаюсь.

Из глубины квартиры Рома кричит Нонне, что у нее звонит телефон.

Ярость Нонны угасает внезапно. Она перестает вопить и размыкает пальцы. Тяжело дыша, выбегает из кухни.

Я поднимаюсь на ноги. Я смотрю на пол. Там, где были мои ладони, виднеются кровавые следы. Слышу, как Нонна вдалеке громко отчитывает Рому: никакой телефон у нее не звонил.

Мою руки, убираю осколки, вытираю молоко и кровь.

Я в ярости, но эта ярость не бешеная, не жгучая. Нет. Моя ярость тихая, холодная и тягучая, напоминает кисель из холодильника. За ней обида, но есть и кое-что еще. Ответственность. Хоть она и Нонна, она — мама. Она подарила мне жизнь. И когда-то она меня все же любила, хоть это и было очень давно.

Я закрываюсь на своем балконе. Дожидаюсь, пока Катерина Николаевна и Ярослав уйдут из дома. С самой нижней полки вынимаю все учебники и вижу решетку, отгораживающую нашу половину балкона от соседской. В одном месте прутья раздвинуты. Мне с моей худобой не составляет труда пролезть в этот зазор.

Дверь на балконе соседей открыта, я вхожу к ним. Брожу по квартире, словно она моя. Это далеко не в первый раз: последнее время я часто сюда заглядываю в их отсутствие.

Я уже все здесь исследовал, заметил много загадочных деталей. Например, я знаю, что на верхней полке шкафа в самой глубине лежит странная картина в треснутой рамке. Она выглядит так, будто ее кто-то бросил о пол и хорошенько потоптал. На картине маленькая светловолосая девочка — она стоит спиной на кривой стремянке и тянется к высокому, далекому солнцу. Девочка забралась на стопку книг, которая возвышается на верху стремянки. Вся конструкция неустойчивая, шаткая, и кажется, что девочка вот-вот упадет. Картина завораживает. Я каждый раз достаю ее и долго разглядываю. Мне хочется узнать ее историю. Кто это нарисовал? Почему рамка сломана?

Еще я знаю, что в книжном шкафу в гостиной на полках стоит классика, но за ней вторым рядом стыдливо прячутся эротические романы в мягких обложках. Судя по потрепанности этих книг, их перечитывали много раз.

Еще я знаю, что Ярослав держит под подушкой запас сладких браслетиков и часиков — тех самых, где на резинку нанизаны разноцветные сахарные бусинки-драже. Судя по тому, что браслеты и часы каждый раз разные и на некоторых может оставаться всего пара драже, Ярослав их обожает. Представляю, как он перед сном достает из-под подушки свое сладкое богатство и принимается грызть бусики, и почему-то умиляюсь.

Я успел просмотреть и семейные фотоальбомы. На всех снимках стоят даты. До 2000 года на фотографиях часто мелькает какой-то мужчина — высокий, широкоплечий, с дружелюбным взглядом и уверенной улыбкой. Он похож на Ярослава. Наверное, это его отец. Интересно, где он сейчас? С Ярославом они явно были близки, они вместе на многих снимках: в парке аттракционов, на природе, на море, дома, в зоопарке, в гостях.

На этих фотографиях Ярослав выглядит необыкновенно счастливым, у него просто ангельское личико. Но после 2000 года все уже иначе. Сам вид Ярослава стал более дерзким, взрослым. Все чаще его лицо усталое, капризное или недовольное. Таким он выглядит и сейчас.

В 2000 году ему было двенадцать лет. Что же произошло? Куда делся его отец?

Мне нравится исследовать квартиру, изучать жизнь этой семьи по деталям и мелочам. Размышлять о Ярославе и Катерине Николаевне, разгадывать их маленькие тайны, пытаться найти ответы на вопросы.

Сегодня я открываю контрольный журнал Катерины Николаевны, просматриваю списки дел.

Купить подарок для И. Л.

У Ярослава стоматолог.

Начало распродажи в дискаунт-центре.

Затем я вхожу в комнату Ярослава — она моя любимая, очень уютная. Мне нравится здесь все: фисташковая мебель, молочное покрывало, нежные занавески. Все дышит любовью. Поэтому, находясь здесь, я чувствую умиротворение.

Я ложусь на кровать Ярослава, закрываю глаза. Наслаждаюсь теплом и спокойствием.

— Данчик, пора вставать, — говорю я, меняя голос, и отвечаю сам себе уже обычным голосом:

— Ну, мам. Еще пять минуточек.

Снова меняю голос:

— Ну хорошо, только пять. А то опоздаешь в школу.

Выдерживаю паузу.

— Сынок, пять минут прошло. Вставай. Я уже приготовила завтрак. Твои любимые оладьи.

— Хорошо, мам. Иду.

Я поднимаюсь, прохожу в кухню. Сажусь за стол перед воображаемой тарелкой. Беру воображаемую вилку. Ем воображаемый оладушек.

— Спасибо, мам, очень вкусно! Но не стоило так трудиться, готовка занимает так много времени, ты, наверное, очень рано встала.

— Не беспокойся, сынок, мне в радость приготовить для тебя вкусный завтрак. Не забудь сегодня контурные карты, у тебя география. Что приготовить на ужин?

После «завтрака» я иду в комнату Ярослава, смотрюсь в зеркало, прикладываю к себе воображаемый наряд.

— Вот, я погладила тебе чистую рубашку, — говорю я голосом мамы. — У тебя всего десять рубашек! Давай в субботу съездим в торговый центр, купим еще? И новые брюки, джинсы и туфли. А еще я присмотрела для тебя красивый кожаный портфель…

— Да, отлично, мам! — отвечаю я своим голосом. — А тебе купим новое платье, то нежно-голубое, помнишь? Насчет которого ты все сомневалась. Я думаю, надо взять. Оно тебе очень хорошо. Когда ты была в нем, твои волосы и кожа прямо светились…

Когда я один, мне очень просто озвучивать свои мысли. Говорить вещи, которых я никогда бы не сказал при ком-то. Даже если бы рядом действительно была Катерина Николаевна… Катерина. Все эти приятные слова, благодарности и комплименты предназначены только для ее воображаемого двойника из моих грез.

* * *

Катерина Николаевна становится для меня тем самым взрослым, которому хочется задавать вопросы о чем угодно, от состава мороженого до устройства мироздания. Почему-то кажется, что она знает все на свете.

Раньше, когда я хотел что-то узнать и спрашивал Нонну, она вместо ответов давала мне подзатыльники, и я перестал спрашивать. Но теперь, рядом с Катериной Николаевной, я снова хочу знать как можно больше. Это чувство похоже на дикий голод.

— Что такое любовь? — спрашиваю я как-то за чаем.

— Сложный вопрос… — Вид у Катерины Николаевны становится озабоченным. — Наверное, это чувство огромной привязанности к кому-то.

— А что любовь значит именно для вас?

Она задумывается. Наверное, думает о Ярославе.

— Это когда тебе хочется постоянно и бескорыстно давать другому человеку что-то хорошее. Заботиться о нем, отдавать ему все, даже то, в чем нуждаешься сам.

Я перекладываю эту ситуацию на нас с Нонной: мимо.

— А зависит ли любовь от каких-то обстоятельств? Например, от денег?

— Не думаю.

— То есть богатый и успешный человек, который добился всего огромным трудом, может полюбить бродягу, который не хочет работать?

— Может, — кивает она. — Но как правило, настолько разные люди просто не хотят доводить отношения до любви. Они могут влюбиться друг в друга с первого взгляда, но влюбленность и любовь — это разные вещи. Любовь рождается, когда люди уже какое-то время побудут вместе.

— А все ли могут любить?

Она замолкает на пару минут, а потом говорит:

— Скажу так: природа заложила в каждом из нас эту способность. А вот пробуждаем ли мы ее в себе, зависит только от нас.

— Все ли мамы любят своих детей?

Она вздыхает:

— Если это желанный ребенок, то, думаю, да. Если же мама изначально не хотела ребенка, она тоже может полюбить его, но со временем. Но бывает и так, что нежеланный ребенок, к большому сожалению, остается таким на всю жизнь.

— У меня есть знакомый… — уклончиво объясняю я, смотря в свою чашку. — Он был желанным ребенком, и сначала мама любила его, а потом разлюбила и даже возненавидела. Почему так произошло?

Вопрос сбивает Катерину Николаевну с толку. Она растерянно трогает лоб, как будто счищая с него невидимую грязь. Наконец отвечает:

— Звучит противоестественно. Я не знаю всей ситуации, но могу предположить, что мама психически больна и ей нужно обратиться к врачу. Есть разные болезни, которые меняют наше восприятие мира, в том числе отношение к окружающим людям. Это часто корректируется подходящими лекарствами.

Ответ меня не радует. Нонна никогда не пойдет к врачу.

— А может такое быть… что ребенок сам виноват? Он сделал что-то очень плохое, вот мама и разочаровалась в нем, разлюбила его?

— Разочаровалась — может быть. Могут появиться гнев, злость. Но все это временно: любовь сильнее. Она никуда не исчезнет, что бы ребенок ни натворил. Если мама по какой-то причине действительно разлюбит ребенка — он в этом не виноват.

— Даже если он, например, окажется серийным убийцей?

Катерина Николаевна явно борется с собой. Я вижу, что ей хочется увильнуть, дать какой-то размытый ответ. Но также вижу, что она хочет быть со мной честной. И второе желание побеждает:

— Да, даже если он окажется серийным убийцей. Она может осуждать его, поспособствовать его аресту, но не разлюбит. Любовь матери к своему ребенку не разрушить ничем. Это самая сильная связь из всех возможных.

Я жадно ловлю каждое слово — и пытаюсь понять, почему у меня в семье все не как у других. Может, мне и стоило бы прямо рассказать ей о том, что у нас творится, но я не хочу ее расстраивать. Она будто слышит мои мысли и смотрит так, что хочется куда-нибудь от нее спрятаться.

— Даня, я не буду давить на тебя и выпытывать информацию. Но я прошу: не молчи. Если тебя что-то тревожит дома, пожалуйста, скажи мне. Любой сложный вопрос мы постараемся решить вместе, хорошо?

— Хорошо, — стыдливо киваю я чашке.

В один момент у меня пропадает желание задавать вопросы, все острее хочется сбежать. Я перевожу тему, а через десять минут прощаюсь и ухожу к себе. Я так и не задаю вопрос, ответ на который мне важно от нее услышать: можно ли полюбить чужого ребенка так же сильно, как своего?

Раз за разом я сравниваю Катерину и Нонну, накладываю один образ на другой. Пытаюсь представить на месте Нонны Катерину Николаевну… Но это практически невозможно: они невероятно разные, и куда легче представить себя на месте Ярослава.

Нонна напоминает старую унылую детскую площадку. Скрипучую карусель. Железную горку с опасно торчащей острой кромкой металла. Эта площадка когда-то была яркой, но теперь краска поистерлась и поблекла, обнажила ржавую сущность. И она охотнее подарит тебе столбняк, чем радость.

Катерина похожа на ясную морозную зиму за окном. На горячий чай с малиновым вареньем и пирог с яблоками. На теплый вязаный шарф, еловые ветки в вазе и снежинки из бумаги. А больше всего — на волшебный сундучок «Милки-Уэй», который в третьем классе всем одноклассникам подарили в школе на новогоднем утреннике. Но я так и не получил свой сундучок: мама не сдала деньги на подарок.

Ярослав

12

Гуляю с компанией. Промозгло, противно, друзья предлагают пойти в кино.

— Я пас, на нуле, — огорченно говорю я.

Это правда. В последние дни я клянчу у мамы деньги на школьные сборы, которые, естественно, игнорирую, на несуществующие дни рождения и развлечения, на новый телефон — сказал, что старый потерял, но на самом деле я продал его одиннадцатикласснику. Так я хочу накопить на новый стафф.

Обращаюсь к Никитину:

— Ты же мне займешь?

— Извини, у меня у самого еле-еле хватает, — уныло отвечает он.

Смотрю на других. Они мотают головами.

— Гоу тогда в падик погреемся, это бесплатно, — предлагаю я и делаю шаг в сторону ближайшего дома. Но друзья остаются на месте.

Я разворачиваюсь и смотрю на них. Они переглядываются.

— Чего? — хмурюсь я.

— Машка в подъезд не хочет, — оправдывается Никитин.

— Да, я очень хочу на «Эффект бабочки». — Она потупляет взгляд.

Остальные стыдливо молчат.

— Ладно, если хотите кино, погнали ко мне. У меня новый сборник ужастиков есть, я еще ничего не смотрел. — Видя, что друзья по-прежнему колеблются, добавляю: — Попкорн пожарим. Мазер допоздна не припрется.

Никитин с мольбой смотрит на Машу. Он готов поддержать меня. Но Маша капризно надувает губы и жалобно протягивает:

— Эффект ба-абочки…

Лена добавляет:

— Ненавижу ужастики.

Рысев виновато протягивает:

— Рик, ну раз девчонки просят…

— Ну тогда наскребите и мне на билет.

Друзья роются по карманам — не находят. Невольно я обижаюсь:

— Блин, чуваки, я столько раз за вас платил…

— Ну, Рик, ну что нам сделать? — разводит руками Фиалкин. — Были бы лишние, так без вопросов бы дали.

Маша близко подходит ко мне, кладет руки на плечи:

— Рик, извини. Можешь меня одну проклинать, я очень хочу на «Эффект бабочки»! В следующий раз все вместе сходим.

— Ну, Рик, лапочка, прости нас! — Лена треплет меня по голове, как ребенка. — Мне завтра денег дадут, и я тебе в школе извинительную булочку куплю.

— Слойку. Две. И компот, — бурчу я.

— Ура, мы прощены! — радуются девчонки.

— Холодно стоять. Пойдемте! — Маша переступает с ноги на ногу.

— Уверен, фильм окажется унылым дерьмом, — ворчливо говорю я на прощание. — Не усните там! Адьос!

Ребята идут к кинотеатру, я — в сторону дома. В груди словно разрастается черная дыра, настроение падает. Почему-то раньше, если у кого-то не хватало денег на развлечения и никто не мог добавить, мы просто никуда не ходили. Это было чем-то вроде негласного закона: один не может — не идут все. А сейчас — впервые! — без денег оказался я, и про этот закон почему-то все забыли.

Бесцельно слоняюсь по дому. Скучно, тошно, хоть вешайся. Ненавижу оставаться один. Одиночество — полное дерьмо. Как было бы здорово сейчас смотреть со всеми кино…

Звонят в дверь. Кого еще принесло? Открываю. На пороге стоит Антон. Под курткой — футболка со «Звездой смерти», и традиционный рюкзак-гроб тоже на месте.

— Йоу! — Я удивлен его появлению, и традиционное приветствие вырывается как-то само.

— Я к Катерине Николаевне на занятие, — смущенно говорит он, вцепившись в лямки рюкзака с такой силой, будто это крепления безопасности на американских горках.

— А ее нет, — объясняю я. — Она сегодня весь день в универе.

— А, наверное, дни перепутал, — спокойно говорит он будничным тоном, видимо, он регулярно путает дни. — Ну я пойду.

Он разворачивается и начинает спускаться по лестнице. Я пару секунд смотрю на его рюкзак с космическими кораблями и надписью: «May the Force be with you», думаю, какой же он все-таки задрот, и вдруг выдаю:

— Слышь, чел? Не хочешь киношку глянуть?

Он удивленно оглядывается. В школе мы за все время учебы и словом-то не перебросились. Думаю, я едва узнал бы его в толпе без этого приметного рюкзака.

Смущенно потоптавшись в раздумьях, Антон все-таки решается подняться.

Пока на сковородке лопается попкорн, мы перебираем диски с фильмами.

— Вот это из новенького, вот это и это тоже. — Я откладываю диски в сторону. — Вот эти уже смотрел, но пересмотрел бы еще раз.

Антон смотрит молча. Устав от неловкого молчания, спрашиваю:

— А какой у тебя любимый фильм?

Конечно, глупый вопрос.

— «Форсаж», — говорит он.

Я удивляюсь:

— Э-э-э… «Форсаж»? Я думал, «Звездные войны»!

Он вдруг морщится, как если бы съел лимон, и мотает головой. Ничего не понимаю.

— Но ты постоянно в этой задротской одежке, будто ходячая реклама звездной саги! Участвуешь в задротских ролевых играх и все это дерьмо…

— «Звездные войны» любит моя девушка, — вздыхает он.

Девушку знаю. Симпатичная и чересчур активная предводительница задротского звездного клуба.

— А ты сам? — допытываюсь я.

— А я вообще фантастику не перевариваю. Обожаю тачки и гонки. Скоро на права пойду учиться и на «пятерку» коплю с подарков. Исполнится восемнадцать — сразу куплю.

Вот это новости!

— А чего тогда изображаешь из себя звездного задрота?

— Так Ксюша хочет, — мямлит он.

Понятно. Марионетка в руках бойкой девчонки.

— И в клуб меня она тащит. А по мне, так сходки старворцев ужасно скучные, — снова морщится он. — Мы там изучаем структуру почвы на Альдераане и вычисляем скорость «Тысячелетнего сокола».

— Вижу, ты очень сильно любишь свою девушку, — говорю я утвердительно со смесью усмешки и восхищения.

Он грустно кивает.

— А что случится, если ты скажешь ей, что тебе все это не нравится? Снимешь всю эту гадость и купишь себе брутальный прикид?

Он мотает головой:

— Тогда я ей буду не нужен. Она, кажется, любит меня, только пока я Энакин.

— Но ты же не Энакин! — возмущаюсь я. — Ты не какой-то там джедай! Ты Антон… — И тут надо бы добавить какие-то крутые его качества, но я ничего не знаю об этом парне, вот блин. Поэтому с удвоенным воодушевлением говорю: — Будущий крутой и отбитый на всю голову гонщик!

Антон робко, с надеждой, улыбается:

— Ты правда так думаешь?

— Конечно! — энергично киваю я и подвожу итог: — Получается, любишь «Форсаж» и гонки, но скрываешь это от своей Ксюхи?

— Ага.

— И она ничего не знает?

Антон мотает головой:

— Не знает. Думает, что мой кумир — Энакин Скайуокер, а на самом деле это Доминик Торетто. Он ужасно крутой, сильный, справедливый. Для него семья — самое важное в жизни. За семью он всех порвет. А еще он верный друг!

Антон тараторит все воодушевленнее, с большой гордостью за своего идола. В этот момент он сам на себя не похож, глаза горят живым огнем.

— Он ничего не боится. Ему плевать, что о нем подумают. Он всегда добивается своего и не отступает…

— Так в чем проблема? Бери пример с Доминика! Он делает то, что хочет!

— Но он ценит семью и друзей, — хмурится Антон. — Он бы не бросил Летти!

— Разве он остался бы с Летти, если бы она в один день вдруг сказала: «Не хочу, чтобы ты был гонщиком, хочу, чтобы ты стал пианистом»? — резонно уточняю я. — Да он бы послал ее ко всем чертям. Будь собой, чел, и делай, что тебе нравится!

Улыбка Антона гаснет:

— Не могу… Боюсь… Боюсь ее потерять.

Тут я уже сержусь:

— Есть у тебя гордость вообще или нет?

Он неопределенно пожимает плечами.

Тему я заминаю. А посмотреть мы решаем «Такси». Садимся на диван с огромной миской ароматного попкорна. Я почти счастлив: какая-никакая, но у меня все же компания!

Антон сегодня открылся мне с другой стороны. Жалко его: на что, наверное, не пойдешь ради любви. Но мне это пока неизвестно, я никогда не любил. И если любовь способна сломать человека так, как она сломала Антона, может, лучше и не влюбляться?

* * *

Теперь я реже хожу в кино, боулинг, игровые зоны в торговом центре — где мы раньше пропадали с компанией. Даже пропускаю пару важных вечеринок. Я коплю, а у друзей никогда не оказывается лишних денег. Зато в марте у меня уже новый стафф. Конечно, со старым не сравнить — ни по количеству, ни по качеству, — но хоть что-то.

Рюкзак со всем стаффом теперь держу у Башни. Мама по-прежнему сует нос в мою комнату: то убирается, то устраивает обыски. Естественно, ничего не находит. Вроде успокаивается и даже немного ослабляет контроль надо мной. Наверное, думает, что ее методы сработали и я завязал с «преступными делишками».

Она даже меня поощряет: когда я прошу, не раздумывая дает пять тысяч на новые кроссовки. А раньше бы стала жадничать: зачем, почему так много, у тебя и так десять пар, куда тебе новые и все в таком духе. Теперь я снова могу ходить с одноклассниками куда угодно. В первый же день я радостно оплачиваю всем пиццу и аэрохоккей.

Я привыкаю к простеньким краскам и кэпам, граффити получаются ничего. Так как теперь приходится выбирать, на что тратить деньги, я решаю обойтись стаффом попроще, зато не пропускать важные тусовки. Но моя крю недовольна. Когда теперь месим, парни ворчат: это дерьмо, все сопливит, все не так, и когда уже ты, Рик, купишь что-нибудь зачетное? Я посмеиваюсь над их ворчанием, оно меня забавляет.

Но когда мне кажется, что все наконец-то более-менее наладилось, случается новая неприятность.

— Ма, дай денег! — как-то кричу я, собираясь гулять. Мама не отвечает. — Мам! Ма-а-ам!

Я выхожу. Мама в гостиной, сидит перед двумя стопками каких-то листов — наверное, проверяет домашние работы.

— Ты чего, не слышишь? — ворчу я.

— Ты что-то хотел? — улыбается она, поднимая на меня глаза.

— Да, дай денег.

— Там, на консоли, лежит для тебя кое-что. — С этими словами она уходит в работу. Смотрит в лист бумаги и что-то чиркает в нем красной ручкой.

Я выхожу в прихожую, одеваюсь и обуваюсь, на автомате провожу рукой по консоли, где мама обычно оставляет мне деньги, и… нащупываю пустоту. Возвращаюсь в гостиную и с возмущением говорю маме, что денег нет.

— А я и не говорила, что там будут деньги. — Она спокойно убирает проверенную работу в правую стопку и кладет перед собой новый лист из левой. — Я сказала, что там будет кое-что для тебя.

— Что? Там ничего нет!

— Еще раз посмотри и увидишь.

Осматриваю консоль. На ней только какой-то лист. Беру его в руки и читаю.

Система распределения карманных денег:

Пятерка — плюс пятьдесят рублей.

Четверка — плюс тридцать рублей.

Тройка — минус шестьдесят рублей.

Двойка — минус сто рублей.

Приход домой до девяти — плюс двадцать рублей.

Приход домой после девяти — минус пятьдесят рублей.

Час дополнительного английского — плюс двадцать рублей.

Час дополнительной математики — плюс двадцать рублей.

Уборка (за одну комнату) — плюс двадцать рублей.

Бардак в комнате — минус сорок рублей.

Поход за продуктами — плюс десять рублей.

Вынос мусора — плюс десять рублей.

Ругательство — минус десять рублей.

Прогул урока — минус сто рублей.

Прогул одного дня школы — минус двести рублей.

Вандализм — минус пятьсот рублей.

Привод в участок — еще минус пятьсот рублей…

И так далее, список идет до самого низа листа.

— Мам, это что такое? — Вернувшись к ней, я сердито трясу листком.

— Там же все написано. Читать ты умеешь. — Мама чиркает ручкой в работе.

— Можешь просто дать денег?

Она раздраженно убирает лист в правую стопку. Смотрит на меня:

— Сколько?

— Рублей двести хотя бы.

— Хорошо. С тебя: уборка во всем доме вместе с ванной, два часа дополнительного английского и два — математики, поход за продуктами и вынос мусора, и, так и быть, двадцать рублей я дам тебе авансом.

Я просто офигеваю:

— Чего?! Мам, я гулять собрался. Мне деньги нужны сейчас.

— Деньги теперь выдаются по новым правилам. Это не обсуждается.

— Но это же бред! Это дерьмовая система!

— Минус десять рублей! — припечатывает она.

Я рычу от отчаяния:

— За пятерку плюс пятьдесят рублей, а за двойку минус сто? Я так никогда не останусь в плюсе! Это все несправедливо!

— Привыкай к взрослой жизни, — она неумолима.

— Мам, мне нужны карманные! Как мне вообще теперь жить? Как с друзьями гулять? Они в кино, а мне куда? Ждать их на улице? Ты меня изгоем хочешь сделать?

Мама садится на стул боком, складывает перед собой руки домиком.

— Ну давай подумаем вместе, что можно сделать, — говорит она с фальшивым участием и притворяется, что думает. — Например, ты можешь найти подработку.

— Найти… что? — Я, наверное, ослышался, настолько это нелепо звучит.

— Подработку. В твоем возрасте уже многие работают. Как раз заработаешь себе на карманные расходы.

Что с ней? Она башкой ударилась или прикалывается? Но нет. Мама открывает ящик стола, достает газету и хлопает ею по столу. На последней странице — вакансии с описанием обязанностей и телефонами работодателей. Некоторые вакансии обведены ручкой.

— Я уже отобрала для тебя те, что без опыта и с частичной занятостью. Можешь пойти расклейщиком объявлений, или вот еще: телефонный оператор, выгульщик собак, продавец молочных коктейлей. А в книжный требуется уборщик…

— Ты хочешь, чтобы я проветривал псину, лепил объявы и драил полы? — брезгливо уточняю я.

Мне кажется, мама издевается. Но вид у нее совершенно серьезный.

— Да, а что такого? Любая работа — дело достойное.

Чтобы я устроился расклеивать объявления? Был чернорабочим? Да ни за что!

— Тебя что, укусил Скрудж Макдак? — Я взрываюсь от обиды. — Почему так со мной поступаешь? Я живу как обычно. Я ничего не делаю! Почему вдруг так жадничать стала?

— Вот именно, Ярослав, — строго говорит мама. — Чтобы стать лучше, ты ничего не делаешь. И дальше так продолжаться не может. Я слишком многое спускала тебе с рук. Ты постоянно прогуливаешь учебу, не вылезаешь из двоек. Мне надоело, что меня каждую неделю вызывают в школу и отчитывают за тебя, как сопливую девчонку! — С каждым словом мама повышает голос. — Учителя пророчат, что ты не перейдешь в одиннадцатый класс, если так будет дальше! Надоело вытаскивать тебя из милиции. Надоело стоять над тобой на улице, контролировать, чтобы стер с заборов свою дурацкую мазню, и краснеть перед прохожими! Мне все надоело!

Не найдя слов для спора, я опять рычу. Выбегаю из дома и громко хлопаю дверью.

В горле — невозможный ком обиды. Да что с ней? Я и так живу на птичьих правах! Куда уж хуже! Но оказывается, хуже наступило сейчас. И теперь я с тоской осознаю, как же хорошо я раньше плохо жил.

* * *

В субботу после школы с Никитиным идем к Фиалкину. Дома у него бардак: в прихожей навалена обувь, ванная вся заставлена тазами и увешана трусами и колготками, кухня пестрит горшками с рассадой и банками с соленьями. Мне нравится. Так уютно!

Мама Фиалкина веселая, простая, радуется гостям, нисколько не стесняется пятен на халате. Голос у нее игривый, визгливый. Бодро плюхая на тарелки сосиски с пюрешкой — так, что часть пюрешки разлетается по столу, — она сообщает:

— Все, обед готов, садитесь жрам-с, пожалуйста! — И гордо ставит рядом банку помидоров и банку томатной пасты.

Стол без скатерти, и мне это тоже нравится. Нравится, что у тарелок отколотые края, а вилки с кривыми зубьями. Я ем сосиски и картошку. Кажется, вкуснее я ничего не пробовал!

Помидоры из банки достаем прямо руками. Фиалкин и сосиску ест руками — макает ее сначала в картошку, потом — в банку томатной пасты и кусает. Я следую его примеру. Вскоре на красной массе появляются желтые следы картошки. Если бы мама все это увидела, ее бы инфаркт хватил. Эта трапеза меня восхищает. По духу — очень мое. Как здорово — свобода, никаких правил поведения за столом!

Вечером мама занимается с Хмурем. Он обычно припирается по понедельникам, но в этот раз мама перенесла занятие. Я в своей комнате смотрю «Дарью» по MTV. Наконец слышу звон колокольчика: так мама зазывает на ужин. Значит, кончилось занятие.

Стол накрыт белой выглаженной скатертью и сервирован так, будто к нам вот-вот придет королевская семья. Букет свежих цветов, мельхиоровые приборы, фарфоровые тарелки, кораблики из льняных салфеток — все выглядит цельной композицией, места для каждой вещи высчитаны чуть ли не по линейке.

Справа от моей тарелки лежат три ножа — для горячего, закусок и сыра. Слева — три вилки: основная, закусочная и салатная. Как всегда, меня что-то сковывает. Голод исчезает, накатывает тошнота. Такие ужины для меня — сплошное мучение.

Сажусь на стул как в пыточное кресло. И вдруг замечаю: стол накрыт на троих. Хмурюсь:

— А кто третий?

Мама загадочно улыбается:

— Сегодня у нас будет гость.

— Кто?

— Сейчас узнаешь.

Я слышу тихий плеск из ванной комнаты. Хм. Этот гость уже дома? Почему я не заметил, как он вошел? И тут на пороге столовой появляется… Хмурь. Я пялюсь на него во все глаза. Он — гость? С какого перепугу? Мама приветливо улыбается:

— Яра, я решила позвать Даню на ужин. Ты же не будешь против компании?

Хмурь садится за стол. Берет льняную салфетку, изящно сворачивает пополам, кладет на колени сгибом к себе, расправляет складки. Мама следит за его движениями с восторгом. А я вот обычно этой салфеткой вытираю руки… Мама ругается, объясняет, что она для покрытия, а руки вытирают бумажными. Но я то пропускаю это мимо ушей, то специально вредничаю.

Мама торжественно объявляет:

— Курица по-провански!

Мы принимаемся за еду. Я механически жую эту курицу. В ней слишком много всяких вонючих трав, а соус вообще тошнотный. А еще мне периодически попадаются маслины, которые я ненавижу.

Мама критически смотрит на меня:

— Ярослав, убери, пожалуйста, локти со стола.

Я расставляю их еще шире. Мама продолжает на меня смотреть. Я демонстративно выковыриваю маслины из курицы руками и убираю их на край. Мама ничего не говорит, отводит взгляд. Какое-то время едим молча.

— Ярослав, а ты знал, что Даня собирается поступать в ГУЭФ? — наконец говорит мама с гордостью. — Это лучший выбор для тех, кто влюблен в математику!

— Еще надо поступить, — бурчу я с набитым ртом.

— Он поступит, обязательно. Я в него верю. Даня очень способный и много занимается.

— Если поступлю, то только благодаря вам, Катерина Николаевна, — подает голос Хмурь. — Вы гениальный педагог.

Я аж давлюсь курицей. Хмурь сейчас сам на себя не похож: улыбочка эта дурацкая, сладкий учтивый голосок, подхалимство лезет из всех щелей. Мама подвоха не чует, так и расцветает. А я смотрю в хитрые глаза Хмуря и напряженно думаю. В голове вот-вот сложится цельная картина, но в ней пока не хватает фрагментов.

— Даня, а когда ты понял, куда хочешь поступать? — спрашивает мама.

Странное ощущение, что она задала вопрос не для себя. Она-то знает ответ, эти двое уже наверняка обсудили свой ненаглядный вуз тысячу раз. Сейчас они разыгрывают спектакль. Для меня.

— В седьмом классе. Я понял, что мне лучше всего дается математика и что она мне нравится. Я стал изучать все вузы с математическим уклоном. У ГУЭФ понравились рейтинг, факультеты и предметы. И месторасположение удачное. В общем, все сошлось. Ярослав, а ты куда хочешь поступать?

Хмурь тоже не просто так спрашивает. Шестеренки в моем мозгу бешено вращаются. Что это за игра? Какой ход мне сделать? Пока не понимаю.

— Никуда, — пожимаю я плечами. — Еще не решил.

Повисает странная пауза. А потом мама вдруг выдает:

— Ярослав хотел поступать в мед. Как его папа.

— Это было давно. Сейчас я уже не собираюсь в мед, — обрываю я.

— Мы это еще обсудим. — Как всегда, мама хочет оставить за собой последнее слово, но я отрезаю:

— Здесь нечего обсуждать. Я не буду поступать в мед.

Мама едва скрывает злость. И тут я перевожу взгляд на Хмуря и все понимаю.

Вот говнюк! Он ведь стравливает нас! Для мамы вопрос моего будущего — больное место, и Хмурь сейчас сыплет ей соль на рану. Вот с чего этот дурацкий разговорчик: «Смотрите, я молодец, уже с седьмого класса знаю, чего хочу, и стремлюсь к этому. А ваш сын — раздолбай».

— А я никогда не думал поступать в медицинский… — говорит Хмурь.

Внешне кажется, что ему неловко из-за молний, летающих между мной и мамой, и он заговорил, чтобы пресечь наш спор. Но я уверен: он ликует. Он это все специально.

— Хотя химия мне всегда давалась. Вот недавно была контрольная. Перед ней у меня две рабочих смены были. Думал, жутко напортачу в задаче с объемом ацетилена… И перепутаю мономер с полимером в реакции полимеризации винилхлорида… Когда тридцать часов не спишь, не такое перепутаешь. Но я все решил правильно. На пятерку.

Мама слушает Хмуря с восхищением и гордостью. А затем, будто что-то вспомнив, напрягается и переводит взгляд на меня:

— Ярослав, ты не говорил о контрольной. Что у тебя?

Я бросаю Хмурю злобный взгляд. Он стушевывается. Мрачно отвечаю:

— Пара.

Еле держусь, чтобы не бросить в Хмуря тарелкой. Так и вижу его рожу с размазанной по щекам курицей по-провански. Он снова сделал это специально, урод. Заговорил о контрольной, зная, чтó у меня, и предугадал, что мама спросит об оценке.

— Двойка? — хмурится мама. — Ты не говорил об этом.

— Наверное, забыл, — небрежно отвечаю я.

И тут в голове что-то щелкает. Все фрагменты складываются в целую картину.

Понятно, откуда дует ветер и почему мама вдруг превратилась в надзирательницу. Все из-за Хмуря! Он это спланировал! Она занимается с ним бесплатно, потому что он обвел ее вокруг пальца. Подлизался, приукрасил свои способности, она и растаяла. Вон как на него пялится. Для мамы Хмурь просто идеал. Он и работает, семье помогает финансово, и учится на отлично, и ничего вокруг не видит, кроме учебы. И теперь она считает, что я тоже должен таким быть, вот и стала жестить.

Ах ты, хитрый говнюк! И все за спиной! А я еще тебя защищал и завтраками кормил!

Я весь трясусь от злости. Вот-вот сорвусь. С силой сжимаю вилку, заглатываю еду, не чувствуя вкуса. Молчу.

— Вкусно? — спрашивает мама.

— Да, бесподобно! — воодушевленно говорит Хмурь. — Соус из анчоусов просто объедение! Как он гармонирует с остальным блюдом… А можно добавки?

Мама расплывается в улыбке и подкладывает Хмурю еще. А затем вопросительно смотрит на меня:

— Ярослав, а как тебе?

— Нормально, — пожимаю я плечами.

Мама хмурится:

— Нормально? Я объездила четыре магазина, пока не нашла наконец анчоусы! Готовила три часа, чтобы добиться этого сложного вкуса! И получаю в ответ «нормально»?

— Почему бы не замутить что попроще? — говорю я, едва сдерживая раздражение. — И минут за двадцать?

— Что можно приготовить за двадцать минут? — возмущается она.

— Например, пюрешку с сосисками.

— Пюрешку с сосисками?! — Лицо мамы кривится от отвращения и негодования.

Она закрывает глаза, чтобы успокоиться. Глубоко вдыхает и выдыхает. Снова открывает глаза и уже спокойным тоном произносит:

— Давай так: я этого не слышала. Даня… — Она поворачивается к Хмурю. — Чуть не забыла. Посмотри, пожалуйста, самую первую тему про интегралы. Знаю, вы это будете изучать только в следующем году, но так как ты самостоятельно уже изучил многое, то думаю…

Мама хочет замять тему и чтобы последнее слово осталось за ней. Сейчас все выглядит так, будто я сказал полную глупость, она указала мне на нее, я признал, что сморозил ерунду, и теперь должен стыдливо молчать. Но я вовсе не хочу молчать.

— Но ты же слышала, — перебиваю я. — Сосиски с пюрешкой гораздо вкуснее всех этих твоих прованских куриц, непонятных тартифлетов с фрикасями.

Мама отбрасывает вилку и разъяренно смотрит на меня. Наступает давящая тишина. Становится неуютно и мне, и даже Хмурю. Мы оба вжимаемся в стулья.

— Пока ты живешь в моем доме, — бросает наконец мама, — ты не будешь есть отраву, которую подают в семьях, где родителям наплевать на своих детей. Разговорокончен. Иди в свою комнату.

Нарочито шумно выхожу из-за стола. Громко топаю в свою комнату. Захлопываю дверь. И снова взрываюсь из-за Хмарина.

Какой же он наглый и подлый! Не думал, что он способен на такую низость. Что это вообще? Я ему это не прощу. Он у меня за все ответит. Выбью ему все зубы, чтобы не мог больше улыбаться своей сладкой улыбочкой. Нет, лучше придумаю что-нибудь пооригинальнее. Такое, чтобы мама раз и навсегда в нем разочаровалась и больше не пустила его на порог.

Какой же актер, а? В школе ходит хмурее тучи, все ему противны, все словно ниже его. А тут лыбится маме, стелется перед ней! Корчит из себя доброго бедняжку, которого нужно пожалеть. И все… все ради денег, все, чтобы сэкономить на занятиях и чтобы мама помогла ему при поступлении.

Какой же мерзкий тип!

Валюсь на кровать, хватаю подушку и со злостью швыряю в стену.

Ревниво думаю о том, что на десерт будет мороженое с тертыми фисташками и сливками… которое получит Хмурь, а я — нет.

Даня

13

Ужин прошел кошмарно. А ведь мне так хотелось представить себя частью этой семьи, поделать что-то вместе с Катериной Николаевной и Ярославом — что-то для них привычное. Ужин подходил для этого как нельзя лучше. Так мне казалось.

Я волновался: как Ярослав отнесется к моему присутствию? Но вроде в школе он держался дружелюбно, и я убедил себя, что проблем не возникнет. Я ошибся. Уже садясь за стол, я понял, что Ярослав мне не рад. Он смотрел на меня так, будто я без разрешения вторгся на его территорию. Он настороженно наблюдал — как я себя поведу?

Я расстроился, с другой стороны… ожидаемо. В школе, сев ко мне за парту, он ведь тоже пытался подружиться со мной, а я вел себя довольно мерзко. Сейчас роли поменялись, вот и все. Получаю, что заслужил.

За ужином я держался тихо, не давая ему повода разозлиться, но все равно что-то сделал не так: Ярослав взбесился, начал скандалить с мамой и вылетел из-за стола как ошпаренный. После этого даже десерт — мороженое — больше меня не радовал. Весь остаток вечера я думал, почему Ярослав так завелся. Где здесь моя вина?

Сегодня воскресенье, и мы с Ксюшей прочесываем город — охотимся на диск с фильмом «Жизнь как дом». Там в главной роли Хейден Кристенсен, тот самый актер, сыгравший взрослого Энакина во втором эпизоде «Звездных войн». Ксюша сходит по нему с ума. Но фильмов с ним не так много, и диски с ними не так просто найти.

Обойдя все точки города, торгующие дисками, мы остаемся ни с чем и решаем поехать на Горбушку — там можно найти все. Счастье нам улыбается: к вечеру мы возвращаемся с вожделенным диском и собираемся посмотреть фильм дома у Ксюши.

По дороге она забегает в магазин, чтобы купить новые наклейки. Я жду снаружи, а ее все нет и нет. Как всегда, наверное, мучает продавщицу, требуя показать ей все имеющиеся наклейки со «Звездными войнами» и разглядывая каждую, наверное, по часу. Я переминаюсь с ноги на ногу: холодно. Хочется уже в теплый дом. Завалиться с кружками какао на Ксюхин диванчик, посмотреть фильм… пусть к нему я отношусь скептически, не ожидаю интересного сюжета. Антон весь день в делах, поэтому не помогал нам в поисках, но к началу просмотра обещал заявиться.

Я думаю, а не зайти ли в магазин следом за Ксюшей, но тут слышу за спиной грозный голос:

— Хмурь, стоять!

Я и так уже стою. Разворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто там такой умный, и вижу Ярослава. Он быстро идет ко мне.

— Я тебя весь день ищу, — говорит он. — Сбежать решил?

— Э-э-э… — Я не понимаю. — Вообще-то я уезжал. А что?

— А то. — Вид у него мрачный. — Какого хрена вчера было?

Я мучительно вспоминаю. Вчера был ужин. И что?

— Не прикидывайся! — Он заводится все сильнее. — И не строй такие глаза, будто ты не в курсах! Я тебя вижу насквозь, двуличный урод!

Мне обидно. Но теперь я хотя бы знаю, что на ужине действительно что-то произошло. И возможно, по моей вине.

— Да чего я сделал-то? — Я повышаю голос.

— И продолжаешь делать! — рявкает Ярослав. — Ты лезешь в мою семью! К моей маме! Ах, какая вкусная курица, ах, какой вкусный соус! — сюсюкает он комичным сладким тоном. — Все эти спасибо и пожалуйста, сраная салфетка, сложенная в хренову тучу слоев, улыбочка до ушей, от которой я чуть не блеванул! Думаешь, я это все не заметил? Ты же ей жопу лижешь, вот что ты делаешь!

Вот тут я по-настоящему возмущаюсь:

— Я?! Да она сама предложила мне остаться на ужин!

— В этом и был твой план. Сначала подлизаться к ней всеми своими тошнотными фишечками. — Ярослав изображает, как взмахивает салфеткой. — Потом пожрать на халяву. А потом что? Денег попросишь? Ты же все из-за денег начал, не смеши меня!

В чем-то Ярослав прав: мою изначальную цель он угадал. Но сейчас… я ведь привязался и к маме Ярослава, и к их дому, и даже к самому Ярославу. Мне нравится пить с Катериной Николаевной чай, и наши беседы, и даже злосчастный ужин понравился. У меня и в мыслях не было получить от нее что-то еще, тем более… деньги?

— Она сама предложила мне бесплатные занятия, я тут ни при чем! — Пытаюсь отбиться. Обвинения такие внезапные, что я не успеваю придумать достойные ответы.

— Жалкие отмазы! — морщится Ярослав. — Хватит корчить простачка, не получится! — Он еще сильнее мрачнеет. — Я тебя насквозь увидел, Хмурь. Ты специально спросил про мои планы и упомянул чертову контрольную. Показал контраст: посмотрите, Катерина Николаевна, я такой идеальный, а ваш сын просто кусок говна!

Я округляю глаза. Так вот почему он вчера взбесился! Он подумал, что я… ссорю его с мамой? Да я же хотел только выгородить его!

— Неправда. Я не хотел ничего такого, — подавленно говорю я. — Наоборот, думал тему перевести.

Не верит. Тяжело дышит, глаза прищурены. Вот-вот сорвется и врежет.

— Я же хотел как лучше… — делаю новую попытку.

— Просто отвали от мамы! — Перебив, Ярослав толкает меня. — Перестань кормить ее сказками. Строить дурацкие слезливые глаза. Ты как голодная уличная животина, это отвратительно, Хмурь! Ты просто отвратительный!

Вспыхиваю, но не успеваю ответить: Ярослав вдруг выхватывает у меня коробку с диском. И двумя руками сгибает ее…

— Нет! Это не мой! — в ужасе восклицаю я, но поздно.

Раздается треск. Он просто ломает коробку пополам. И бросает мне под ноги.

— Не оставишь нас в покое, — рычит он, — в следующий раз это будут твои кости.

Он разворачивается и уходит. А я в шоке смотрю себе под ноги. Как я скажу Ксюше, что диска, за которым мы охотились весь день, больше нет?

Может… Сломалась только коробка? Я с надеждой поднимаю ее останки. Открываю. Увы. Смотрю на расколотый надвое диск, а затем перевожу взгляд на дверь магазина.

Ксюша выходит наружу, замечает, что я за ней наблюдаю, радостно машет мне наклейками и бежит в мою сторону.

— Я столько всего купила! — воодушевленно говорит она, приблизившись. — Дома покажу. Ну что, пойдем? — Тут она замечает мой понурый вид, настораживается. — Дань? Что с тобой?

— Ксюш… — Я сгораю от стыда и вины. — Прости меня.

— За что? Что случилось-то?

И тут она опускает взгляд, замечает раскрытую коробку. Лицо мрачнеет.

— Ты его уронил? — спрашивает она, но тут же, видимо, понимает, что так уронить невозможно.

Она забирает у меня коробку, вертит в руках. Окончательно осознает, что сломали ее специально. Смотрит на меня: глаза мокрые, губы дрожат.

— Дань, я не понимаю… — тихо и жалобно говорит она. — Ты настолько не любишь Хейдена Кристенсена?

— Это Ярослав, — вздыхаю я и рассказываю о произошедшем.

Я все еще чувствую вину.

— Он неадекватный, ему надо лечить голову! — Ксюша нервно откидывает волосы назад и добавляет с угрозой: — Ничего, я из этого козла выбью за диск тройную цену!

— Это из-за меня, я виноват, — мрачно признаюсь я. — Ярослав сломал его, чтобы за что-то наказать меня. Если бы не я, он был бы целый.

Ксюша молчит. Я смотрю на нее и добавляю с напускной веселостью:

— Хорошо, что прихватили сборник фильмов с Эштоном Катчером, да? Я еще не смотрел «Эффект бабочки», а ты? Правда, он только в кино закончился, надеюсь, озвучка не совсем дерьмовая. — Я зажимаю нос и гнусаво добавляю: — Не хочу смотреть вот с таким переводом. Но если он все-таки будет такой, — я разжимаю нос, — то можно пересмотреть «Где моя тачка, чувак?». Пойдем еще забежим в магазин за «Ролтоном»? Чувствую, одним какао не обойдусь.

— Ага, — растерянно отвечает Ксюша, явно не слушая меня.

Она жутко расстроена, и от этого я чувствую себя полным дерьмом.

Дома мы завариваем «Ролтон» на себя и еще на Антона, который вскоре приходит с колой и чипсами. У нас целый пир: «Ролтон», чипсы, кола и какао. А «Эффект бабочки» оказывается в нормальной озвучке. Но это все равно не может поднять настроение ни мне, ни Ксюше. Я все поглядываю на нее и думаю о том, что сейчас она могла бы смотреть фильм, который так долго искала. И лицо у нее было бы совсем другое, и она постоянно бы комментировала реплики с экрана и что-то весело щебетала бы, мешая нам с Антоном.

А сейчас она молча смотрит фильм, это так на нее не похоже. И у меня внутри закипает злость на Ярослава. Уходя от Ксюши, я больше не чувствую вины перед ним. Я ни в чем не виноват. Он сам себя накрутил, а на меня сваливает.

Наивный, я думал, что мы могли бы сдружиться… но не будет никакой дружбы, как и уютных домашних посиделок втроем с его мамой. Пожалуй… хорошо, что он так поступил и показал свое настоящее лицо.

Вот же обидчивый параноик! Вздумал угрожать мне и указывать, что делать, а что нет. Не дождется! Назло ему буду вести себя с его мамой еще любезнее. И так же назло теперь специально при ней ткну его носом в промахи. Он думает, что я выставил его за ужином куском говна, ха! Он еще не знает, что будет, когда я действительно сделаю это.

Но все равно. Так тоскливо и досадно… Не такого я ожидал.

* * *

В понедельник утром, выходя из квартиры, вижу приоткрытую соседскую дверь.

— Мам! Дай денег на столовку! — раздается изнутри.

— Так… Сейчас посмотрим, что тут у нас с бухгалтерским учетом… Хм… Что-то дебет с кредитом не сходятся, Ярослав. Ты в минусе на сто пятьдесят рублей.

— Что? Но я три последние домашки на четыре сдал! — возмущается Ярослав.

— Значит, где-то в другом месте в минус ушел, — невозмутимо отвечает Катерина Николаевна. — У меня все четко.

— Ну, мам! А что мне есть в школе?

— Я тебе положила с собой, вот, возьми контейнер. Там йогурт, фрукты и печенье. По-моему, это отличный выход!

— Это дерьмовый выход!

— Минус десять рублей! — строго говорит Катерина Николаевна.

— Я не хочу один сидеть в классе, хочу со всеми ходить в столовку! — ноет Ярослав. — Я не возьму это!

— Ну не хочешь, не бери, дело твое.

Я закрываю дверь и спускаюсь на улицу. Жду Катерину Николаевну у ее машины: она теперь всегда, когда ей нужно утром в универ, подвозит меня до школы. Это стало очередной традицией, которая мне очень нравится.

Когда мы садимся в машину, Катерина Николаевна протягивает мне небольшой пакет с чем-то квадратным внутри.

— Держи, я там завтрак собрала, — говорит она.

Умалчивает, что завтрак предназначался Ярославу, а, впрочем, мне-то все равно. Я принимаю его и благодарю. У меня сразу появляется план, как отомстить Ярославу за диск.

В школе я сталкиваюсь с ним у раздевалки. Он обгоняет меня, намеренно больно задев плечом.

После третьего урока одноклассники, как обычно, собираются в столовую. Ярослав просит друзей одолжить ему денег, но лишних ни у кого не оказывается. Маша отвечает, что у нее вообще ничего нет, за нее платит Никитин. У остальных еле-еле хватает «только на пирожок».

В итоге в кабинете на перемене мы с Ярославом остаемся одни. Я открываю свой контейнер, принимаюсь за яблоко. А Ярослав роется по карманам в поисках мелочи, но ничего не находит.

— У меня завтрак с собой, — говорю я со злобным торжеством. — Присоединяйся!

Ярослав смотрит на контейнер сначала растерянно, потом удивленно и, наконец, сердито и обиженно.

— Это мой завтрак! Какого черта?

— Не знаю, — усмехаюсь я. — Мне его дали с собой.

— Но он мой!

— Но дали его мне! Повторяю: хочешь — присоединяйся. Вот, возьми яблочко.

Я протягиваю Ярославу второе яблоко. Он рычит, выбивает его у меня из рук и выбегает из кабинета. А я, довольный, доедаю все один.

На физике Ярослав мне мстит. У нас лабораторная работа, которую мы делаем в парах: нужно на практике проверить закон Бойля — Мариотта. Каждой паре выдают оборудование — тонкий стеклянный сосуд с длинной трубкой.

Ярослав вынимает изо рта жвачку и умудряется затолкать ее в трубку, да так плотно и глубоко, что не выковырнешь. Вся лабораторка насмарку: в трубку должна поступать вода, а теперь ей мешает жвачка.

Наш учитель, Валентин Петрович, — молодой выпускник пединститута, очень обидчивый и нервный. Тот еще параноик — если что идет на уроке не по плану, всегда думает, что это мы сделали, чтобы над ним поиздеваться. Доходит до крайностей: недавно был сильный ветер, и неплотно закрытое окно отлетело в стену. Удар вышел жуткий, хорошо, что не разбилось. Бумажки с учительского стола разлетелись по всему классу. Так Валентин Петрович снова подумал, что это мы виноваты, орал страшно.

А сейчас — жвачка в трубке! Ведь понятно: ее намеренно туда засунули. Я, когда ее заметил, сразу напустился на Ярослава. Ворчу и втихаря пытаюсь ее вытащить. Безнадежно. Тогда, так же по-тихому, я пытаюсь одолжить у кого-то трубку, но никто не дает, всем нужно свои лабораторные закончить. И тут Валентин Петрович замечает, что я чем-то не тем занят, подходит к нашей парте и строго спрашивает, в чем дело.

— Ни в чем. Хотел линейку одолжить, — быстро вру я.

Учитель не отходит, смотрит подозрительно, глазами рыщет по парте. Я хочу незаметно прикрыть трубку тетрадью, но тоже неудачно… Его уши краснеют, и вот он уже орет. Итог — нам с Ярославом влепляют двойки. И мы позорно вылетаем с урока.

— Ты просто псих, себе же хуже сделал! — кричу я в коридоре. — Ты топишь наш «Титаник»!

— И пусть. Лишь бы ты потонул! — парирует Ярослав, довольно улыбаясь.

Гад! Впрочем, на истории отрываюсь уже я — когда Ярослав отвечает домашний параграф на тему «Переход к НЭПУ». В конце учительница, как всегда, спрашивает у класса, есть ли вопросы, и тут я, подняв руку, заваливаю Ярослава вопросами с подвохом. Параграф крохотный, там все по верхам, Ярослав поэтому и вызвался. Думал, быстро отстреляется. Как бы не так! Учительница всегда говорит: учебника недостаточно, читайте дополнительный материал. Я ее советам следую, а вот Ярослав — нет.

Являлось ли одной из целей НЭПа обобществление средств производства? Во сколько раз увеличилась численность рабочего класса к концу НЭПа? В чем причины роста бюрократизма в этот период? Я и по Госбанку прохожусь, и по Земельному кодексу, и по первому кризису НЭПа, и по многому другому. Ярослав отвечает сбивчиво, видно, ничего дополнительно не читал. Пол-урока мы развлекаемся: я задаю вопрос и в итоге сам на него отвечаю. Учительнице наша «дискуссия» нравится, слушает с удовольствием, не перебивает. Ярослав стоит весь красный и злой, а я все его мучаю.

В итоге ему ставят три, а мне — пять за активность. Ярослав, садясь, сталкивает меня на пол. За это я на следующем уроке обливаю его стул клеем. Он встает — слышен треск ткани. Весь класс хохочет. А Ярослав до конца учебного дня ходит с повязанной на поясе рубашкой.

* * *

Вторая половина марта непривычно теплая. Днем температура под плюс двенадцать, ночью — плюс восемь. Вообще синоптики говорят, что это аномально теплый март. Снег полностью стаял — но в апреле обещают новые морозы. Земля мокрая, много луж, пахнет весенним солнцем, сырой землей и молодой листвой. Я видел — уже верба распускается. Надо нарвать веток и подарить Катерине Николаевне, ей будет приятно.

Намечается конец третьей четверти, проходит череда контрольных и лабораторок. По всем предметам, кроме английского, у меня будут пятерки, несмотря на пакости Ярослава. И только с английским все плохо: оценка спорная между тройкой и четверкой. У меня никогда не было троек за четверть! Настроение подавленное, я жутко нервничаю. Англичанка никак не успокоится, все мстит мне за то, что я не занимаюсь с ней дополнительно. Но еще есть немного времени, чтобы исправиться. Я делаю все домашние работы, идеально пишу самостоятельные. Надеюсь, от этого будет польза.

Проходит лабораторная по химии — на этот раз не в парах. Нам раздают пробирки и реактивы, нужно вычислить, в каких пробирках содержатся стеариновая и олеиновая кислоты, а также доказать непредельность олеиновой кислоты и написать реакцию.

Я сразу понимаю, как это сделать: надо взять бромную воду и добавить в пробирку с одной кислотой и с другой. Бромная вода, растворенная в олеиновой кислоте, обесцвечивается: атомы брома присоединяются к молекуле олеиновой кислоты по месту разрыва двойной связи. Это и есть доказательство непредельности олеиновой кислоты.

Ярослав смотрит на пробирки растерянно и понуро. Потом искоса поглядывает на меня: что я буду делать? Хочу его запутать. Быстро беру разные реактивы, лью в пустые пробирки, верчу их в руках, как фокусник — стаканчики. Ярослав пытается повторить за мной, но не успевает. В итоге я добавляю в пробирки с кислотами бромную воду, а он льет что-то другое: у него все пенится и выливается на тетрадь. Я прыскаю. Он злится.

Я записываю уравнение реакции, закрывая листочек ладонью. Ярослав пытается списать у соседа сзади, но тот сам пишет с ошибками. Он описывает реакцию олеиновой кислоты с глицерином, причем формулы неверные. А Ярослав еще и переписывает у него криво. В общем, в итоге у Ярослава написана полная чушь.

Он замечает, что я заглядываю в его листок. Смотрит вопросительно, с надеждой: чтобы я проверил и сказал, есть ли ошибки. А уже звенит звонок с урока, все сдают свои листы… Химик просит сдать работы побыстрее.

Я выдираю из тетради пустой лист. Ярослав воодушевляется, думая, что я сейчас напишу ему правильную формулу. Но я, имитируя оценку, поставленную учительской рукой, вывожу на листе двойку и торжествующе протягиваю Ярославу. И тогда он в ярости выливает на лист с моей работой олеиновую кислоту…

Я в панике смотрю, как с моего листа исчезают чернила. Ярослав хохочет, я судорожно пишу работу заново, но не успеваю дописать до конца: злой химик просто выдирает лист у меня из рук! Сколько я ни упрашиваю его разрешить дописать одну маленькую строчку, он упрямится.

Вот так мы с Ярославом теперь отлично друг другу пакостим.

* * *

После занятия Катерина Николаевна протягивает мне пакет:

— Это тебе.

— Что там?

— Подарок.

Сердце стучит быстрее. Я очень редко получаю подарки, но обожаю их. Я достаю из пакета что-то объемное, довольно тяжелое, завернутое в упаковочную бумагу. Разворачиваю ее и вижу шикарный мужской портфель. Пахнет новой кожей.

Я в восторге смотрю на него, трогаю, глажу. Кожа такая мягонькая!

— Нравится? — с улыбкой спрашивает Катерина Николаевна.

— Не то слово. Но… — Я растерянно смотрю на нее. — За что?

— Просто захотелось подарить тебе что-нибудь. Мне показалось, он подойдет тебе лучше черного пакета! — Она подмигивает мне.

Я улыбаюсь. Да, определенно лучше. Мне не терпится взять в школу этот портфель и показать, как я теперь крут.

Я захожу в класс перед первым уроком. Ярослав уже на месте, считает свой капитал: мелочь и пару смятых десяток. Я демонстративно плюхаю портфель на парту.

— Ничего так! — Ярослав недовольно оглядывает мою обновку. — Кожа?

— Ага.

— Где намутил?

— Мама подарила. — Я выдерживаю небольшую паузу и уточняю: — Твоя.

Лицо Ярослава вытягивается. Он впадает в ступор на несколько секунд. А потом взрывается:

— Какого хрена она делает?

Его возмущение понятно: он сидит тут и считает мелочь, потому что мама здорово ужала его карманные расходы. Но при этом она покупает дорогую вещь соседскому мальчишке, который ей никто. И это меня дико радует. Я прямо ликую.

— Может, она стала что-то понимать… — говорю я словно невзначай. — И о чем-то жалеть… Например, что столько лет давала так много тем, кто этого не заслуживает.

Ярослав прищуривается, сомневаясь в правдивости моих слов.

— Ты просто урод, Хмурь! Признайся: это не она, и ты соврал.

— Нет. Это она подарила, говорю же. Я не просил.

— Врешь. — Он пытается говорить спокойно и скрыть обиду, но надутые губы его выдают.

— Нет, не вру. А еще она сказала, что купит мне телефон. — Тут я привираю. Просто у меня нет телефона, но я о нем мечтаю. — А еще — что мы с ней пойдем в торговый центр и она купит мне любые шмотки, которые я захочу.

Вообще теперь очевидно, что я нагло вру. Но Ярослав взвинчен. В таком состоянии он все примет за чистую монету.

Он вцепляется в парту обеими руками. Кажется, еще секунда — и она полетит в стену. В глазах — бешенство и обида, много-много обиды, столько я никогда ни у кого не видел. Лицо от этого делается таким детским, несчастным. Даже жалко его становится на секунду. Наверное, я перегнул палку.

Не знаю как, но Ярослав справляется с собой. Вдруг взгляд его меняется, будто он обставил меня в дурака с погонами. Сердце екает: задумал очередную дрянь, надо быть настороже.

— Наслаждайся объедками со стола, уличная ты шавка, — говорит он брезгливо и отворачивается.

Оскорбление болезненное, но я понимаю, что все равно сделал ему больнее, и от этого чувствую злобное удовлетворение.

На втором и третьем уроке Ярослав со мной демонстративно не разговаривает и не смотрит в мою сторону. Словно сидит за партой один. После третьего урока он не идет в столовую: видимо, не наскреб достаточно мелочи. А я достаю завтрак, который Катерина Николаевна дала мне с собой: она теперь делает это каждый день. Аккуратно раскладываю еду: яблоко, йогурт, печенье «Вагон Вилс». Ем медленно, демонстративно смакую и издевательски говорю:

— М-м-м… Как вкусно! Какое печенье давала тебе с собой мама? Кажется, овсяное? А знаешь, что тут у меня? «Вагон Вилс»! А «Вагон Вилс» — это просто роллс-ройс среди печенья! Просто так не станешь разбрасываться «Вагон Вилсом», согласен? И будешь делиться им только с тем, кто тебе очень и очень дорог. Но тебе не предлагаю, тебе это все не нравится… Ты же это называешь… Как там? Объедками со стола?

Ярослав хмуро пыхтит и ничего не отвечает. Я слышу, как у него урчит в животе.

* * *

Что же все-таки у меня будет за четверть по английскому, три или четыре, зависит от последней домашней работы и последнего урока перед окончанием четверти. Домашку Алла Марковна задала нереально огромную. Она в виде теста, обычно тесты — это легко, но тут сами задания очень сложные и хитрые.

С пятницы по понедельник я делаю эту чертову домашку, забыв, что такое сон. В библиотеке набрал учебников, теперь весь балкон ими завален. Весь нервный, дерганый, хожу как зомби. И во вторник наконец сдаю работу. Я уверен в себе: я проверял ее по всевозможным учебникам тысячу раз. Должна быть пятерка. А значит, за четверть выйдет четверка.

Среда — последний учебный день третьей четверти. В конце урока Алла Марковна выдает проверенные домашки, собирается проставлять оценки за четверть. Я замечаю на своей работе… двойку! Что?!

В работе все зачеркнуто красной ручкой. Все ответы неверные… Как так? Я смотрю на одно задание. Да, я согласен с Аллой Марковной, здесь должен быть ответ «С». Но почему тогда я написал «А»? Никто в здравом уме не ответит тут «А»! Неужели я был такой сонный, что перепутал и поставил крестик не туда? Перехожу к следующему заданию. Я в полном недоумении: везде ответы совсем не те!

Внимательнее вглядываюсь в лист. Я точно помню, что в этом вопросе ставил «D». Рассматриваю пустую клетку с «D», карябаю ногтем лист… Ощущаю шершавую поверхность. Переворачиваю лист, подношу к свету. На месте «D» бумага явно тоньше. И я отчетливо вижу слабый силуэт моего крестика… Которого больше нет, потому что кто-то его стер!

Я прихожу в дикую ярость. Оглядываю класс. Но тот, кто мне нужен, уже убежал.

Как он мог? Это низко! Он каким-то образом выкрал мою работу, подтер ластиком для ручки мои ответы, наставил неправильных… И подложил работу обратно как ни в чем не бывало! Мы, конечно, гадим друг другу, но даже от Ярослава я не ожидал такого.

Теперь у меня будет три… И никакие мои доводы не переубедят Аллу Марковну.

Я не вижу Ярослава в раздевалке. Он быстро смылся, наверняка специально. Я звоню в соседскую дверь, но мне никто не открывает. Катерина Николаевна сегодня в университете, а этот гад либо не дома, либо дома, но затихарился. Я в бешенстве. У меня в первый раз в жизни будет тройка за четверть, а значит, пятерки за год можно не ждать. Плакала моя медаль! Вот же подлый придурок!

До вечера я маюсь: то пытаюсь отвлечься на учебу, то снова звоню в соседскую дверь. Мне хочется наорать на Ярослава, иначе я просто взорвусь! Но он все не появляется. Пора собираться на работу, а то опоздаю.

Топаю по гравию, перешагиваю через шпалы. Дышу шумно, обиженно. Еще и жарко. Сегодня теплый день, днем было плюс пятнадцать, а у меня из верхней одежды только зимняя куртка и ветровка. Сейчас я парюсь в зимней. Она черная, прямая и длинная. Чересчур широкая, сидит на мне безобразно. Я даже шапку зачем-то напялил, но на улице сразу же снял и сунул в карман.

У железнодорожного моста я чувствую запах краски. Оглядываюсь по сторонам. Неужели компашка Ярослава здесь? Они постоянно тусуются поблизости. Может, и сам Ярослав с ними? Наверху никого. Тогда я спускаюсь под мост, осматриваюсь и ликую: он тут! Без своих парней, один. Малюет что-то на бетонных сводах.

На нем желтая куртка с капюшоном, отороченным мехом. Он слушает музыку в наушниках, рисует объемные буквы, подпевает и пританцовывает. Возле него расставлены баллончики с красками. Он меня не видит и не слышит.

— Эй ты, крыса! — кричу я.

Ноль реакции. Быстро подхожу со спины и срываю с него наушники. Из них доносится голос Эминема. Ярослав резко, напряженно разворачивается, но, увидев, что это я, расслабляется и принимает скучающий вид. Молча, насмешливо ждет.

— Ты просто крыса! — Я толкаю его.

— Эй, изи, изи! Я ведь и сдачи могу дать!

Ярослав держится нахально, зная о своем преимуществе в физической силе.

— У меня три! — возмущаюсь я. — Три за четверть по твоей милости! Доволен?

Он торжествующе улыбается:

— Чел, это кульно!

— Украсть мою работу, а потом подложить назад испорченную — браво, Ярослав! — Я хлопаю в ладоши. — Только последний конченый урод на это пойдет!

— Поправочка: предпоследний, — хмыкает он. — За моей спиной говорить моей маме всякое дерьмо про меня — вот на такое точно пойдет последний конченый урод!

Я знаю, что не должен оправдываться. Но ничего не могу поделать. Снова взрываюсь:

— Я ничего не говорил! Ты сам себя накрутил, больная ты истеричка!

Да когда он наконец поймет, что я действительно не виноват?

— Ага, так я и поверил! — бросает он, тоже заводясь все сильнее. — Урод! Такие, как ты, только и умеют, что тырить чужое! А теперь жри что полагается! Пусть тебя вообще из школы турнут, подохни на улице, это лучшая для тебя участь!

От злости меня бросает в жар. Я толкаю Ярослава, выкрикиваю:

— А ты… ты… Ты просто отброс общества и кончишь на мусорном полигоне! Если бы она знала, что ты станешь таким, то точно бы сделала аборт!

Лицо Ярослава перекашивается. Он толкает меня раз, второй — и сбивает с ног. Я падаю прямо на баллончики. Ярослав наваливается сверху, хватает первый попавшийся — с розовой краской — и наводит на меня.

— И кто мне это говорит? — кричит он и распыляет краску мне по одежде и лицу. Я кашляю, плююсь. — Высер гонорейной шлюхи и алкаша-сифилитика?

Ярость придает мне сил. Бью Ярослава в нос, он охает, хватается за лицо. Я сбрасываю его и подминаю под себя. Мой черед схватить баллончик.

— Еще слово скажи о моем отце, и я тебя урою!

Я распыляю черную краску по лицу Ярослава. Он в ответ пшикает в меня розовой.

— Милиция! Встать! Быстро встали, вандалюги! — раздается грозный рев.

Мы вскакиваем. Три милиционера приближаются к нам с обеих сторон.

14

— Стоять на месте, руки вперед! Что в руках? Руки показали! Быстро положили на землю! — рявкает один из них.

Слева — менты, справа — менты. В наших руках — баллончики с краской, то есть орудия преступления. За нами — бетон, а впереди — река, которая в этом месте больше напоминает мелкий ручей. Ярослав соображает быстрее меня — уже рвет по ручью на ту сторону. Я тут же мчусь за ним.

— А ну стоять! Стоять, кому сказал! — орут сзади.

А мы бежим прочь все быстрее. Я все еще сжимаю баллончик. Выбросить? Нет, на нем мои отпечатки пальцев, вдруг меня по ним найдут? Милиционеры мешкают — но наконец желание поймать «вандалюг» перевешивает нежелание промочить ноги. Когда мы с Ярославом выбегаем из-под моста, я слышу за спиной шлепанье по воде.

Сердце бьется в горле, я в панике. Впереди — светлая макушка Ярослава, и я стараюсь не упустить ее из виду. Мы бежим по моему стандартному маршруту до хлебозавода: через дачный сектор. По узким извилистым тропинкам, над которыми с двух сторон угрожающе нависают покосившиеся заборы из ржавых листов железа. Тропинки все в грязных лужах. Где-то на них валяются доски. Грязь из-под ботинок Ярослава летит на меня. Даже на лицо попадает, мерзко.

Молюсь, чтобы очередная тропинка не окончилась тупиком… За спиной гремят крики, придающие ускорения:

— А ну стоять! Стоять, вандалюги!

Мы наконец выбегаем из дачного сектора. Упираемся в канал, который ограждает нашу часть города от зоны с водохранилищем. Сбежать бы туда… но ведь охрана не даст, через контрольный пункт пропускают только жителей острова!

Подождите, а ведь есть обходной путь. Я часто хожу на работу вдоль канала, и в одном месте на ту сторону ведет красный поворотный мостик. Он работает днем, а на ночь отъезжает в сторону. В будке у мостика, наверное, тоже должна быть охрана, но там всегда пусто.

Ярослав поворачивает направо, не зная, куда деваться. В этот момент для меня останавливается время. За долю секунды я успеваю подумать о многом. Если Ярослав побежит этой дорогой, он упрется прямо в контрольный пункт, где его и схватят. А если побежать влево, то можно выскочить к хлебозаводу и затеряться среди зданий. А еще раньше на пути будет тот самый откидной мостик, и если повезет, то…

— Яр! — кричу я.

Я сам себе удивляюсь. Я впервые назвал Ярослава так. Вообще я ни разу не обращался к нему по имени, но в мыслях звал всегда полным. Сам он всем представляется как Рик, но мне это обращение не нравится.

Он останавливается, оборачивается.

— Налево! — показываю я.

Он мешкает, смотрит мне в глаза, силясь понять, подставлю я его или нет. Решает довериться — и мы мчим влево, вдоль канала. На этот раз я впереди. Менты нагоняют.

Что же будет, если нас поймают? Ужас… Меня могут поставить на учет, а затем — исключить из школы! Можно ли поступить в университет, если ты стоишь на учете? Я об этом никогда не думал, никогда не планировал попадать в обезьянник!

Впереди показывается мостик. Он пока работает, но по дороге на смену примерно в это время я часто наблюдаю, как он приходит в движение. Это происходит где-то в половине восьмого. Времени мало.

Я слышу щелчок, а затем раздаются отвратительные звуки — лязг, скрежет, скрип, — но сейчас они кажутся мне музыкой. Мост отъезжает! У нас есть шанс удрать!

— На мост! — кричу я и на случай, если Ярослав не услышал, указываю рукой.

Все складывается так удачно! Мост лениво двигается… Остается всего ничего…

И тут я обо что-то спотыкаюсь и неудачно падаю. Дико болит лодыжка. Кажется, я ее сломал! Не в силах встать, я уже примиряюсь со своей участью, представляю, как на меня надевают наручники… Но Ярослав рывком поднимает меня на ноги. Я не успеваю сообразить — а он уже ныряет мне под руку, обхватывает меня и тащит к мосту. Я сильно хромаю. Мой ужас только растет:

— Так нас обоих поймают! Что ты делаешь, придурок?

— Топлю наш «Титаник»! — рявкает Ярослав, остановившись у моста, и подталкивает меня в спину. — Давай, куропатка, лети!

Край моста уже на приличном расстоянии от берега, но я отталкиваюсь от земли здоровой ногой и прыгаю. Приземляюсь на больную ногу, падаю; от боли аж дух вышибает. Ярослав прыгает следом. Так как я тут распластался, приземляется он на мою ушибленную лодыжку. Я вою от боли.

Когда милиционеры подбегают к мосту, край отъехал уже далеко. Они злобно смотрят на нас.

— Вот хитрожопые вандалюги! — выплевывает один.

Второй заходится матерной тирадой.

— Адьос, начальники! — дерзко кричит им Ярослав. — Энд кисс май эсс!

Зря он так: теперь точно не отстанут.

Они злобно смотрят на нас, о чем-то переговариваются и уходят в сторону контрольного пункта.

Мы ждем полной остановки и, когда мост ложится вдоль противоположного берега, выбираемся. Впервые переглядываемся. Лицо и куртка Ярослава в черных разводах от краски. Наверное, я выгляжу так же, только разукрашен в розовый цвет.

— Пронесло! — ликует Ярослав.

— Пронесло?! Пронесло?! — взрываюсь я и бросаю в него чертовым баллончиком. — Они сейчас через охрану пройдут и все! А мы в ловушке!

Ярослав поднимает баллончик, сует в карман. Задумчиво смотрит на канал:

— Может, как-то где-то можно назад?

Канал глубокий, сейчас в нем нет воды. Своды почти отвесные, без веревки никак.

Я хочу сделать шаг, но морщусь от боли. Сажусь на землю, осматриваю ногу. На джинсах дыра в области лодыжки. Закатываю штанину. Лодыжка покраснела и слегка опухла, на ней крупная ссадина. Ярослав садится передо мной:

— Дай посмотрю.

Я подозрительно кошусь на него:

— Ты разбираешься в переломах?

— У меня папа хирург.

— А врачебные знания, конечно, передаются через поцелуи на ночь, — язвлю я и вдруг чувствую страшную боль: Ярослав стукнул по лодыжке. — Ай!

— Больно?

— Конечно, идиот!

— А где больно?

— Естественно, в ухе!

— Прекращай острить! — злится он. — Если перелом, то боль по костям аж до паха дойдет.

Я прислушиваюсь к своим ощущениям.

— Нет, больно только в месте удара.

— Тогда есть шанс, что это просто сильный ушиб.

Меня настораживает слово «шанс».

— Поточнее не можешь сказать?

— Не могу, — говорит он и добавляет с сарказмом: — Ведь папа никогда не целовал меня на ночь.

— Бедный, — плююсь ядом в ответ. — Уверен, зато мама старалась за двоих!

— Не то чтобы старалась, но да. Но она не хирург.

Я поднимаюсь. Осматриваюсь. Ковыляю к поворотному механизму моста. Как-то же он ездит туда-сюда! Может, удастся его повернуть? Но сколько я ни жму на всякие рычажки, ни стучу по железкам — мост не двигается.

— Надо искать другой выход, — решаю я. — Где-то должен быть пологий спуск.

Бредем вдоль берега в противоположную от контрольного пункта сторону. Я на нервах, дико злюсь, зато Ярослав не парится: идет такой себе, руки в карманах, лицо беззаботное, насвистывает что-то. Бесит! Меня сейчас все в нем бесит. Поглядите на него: изображает, будто дерьмо, в которое мы вляпались, — просто забавное приключение! Бесит, бесит, бесит!

Все из-за него! У меня ноги промокли и заледенели от холода, с лодыжкой черт знает что — может, уже некроз пошел, и теперь только ампутировать! А больше всего меня тревожит то, что я опаздываю на работу! Мне нужно отсюда выбраться.

— Нас поймают, точно поймают, а все из-за тебя! — ворчу я. — Ну почему нельзя найти другое хобби, какое-нибудь безобидное, такое, чтобы не попадало под статью? Из-за тебя меня посадят! И в отличие от тебя, меня никто не вытащит!

— Не ссы, мамка нас обоих вытащит, — ободряет меня Ярослав. — Что она будет делать без своей любимой зверюшки?

— А еще меня с работы выгонят, если мы в ближайшие пятнадцать минут не найдем, как выбраться отсюда.

— Чел, так на кой черт ты потащил нас на этот остров? — недоумевает Ярослав.

— У меня была секунда в минус гугол степени, чтобы подумать! — взрываюсь я. — И то я успел оценить, что твой план — рвануть к контрольному пункту — крайне дерьмовый!

Дома́ на острове не такие, как в дачном секторе: хоть и тоже старые, но добротные, массивные, разноцветные. Видно, что люди строили их для постоянной жизни. Но по пути мы не встречаем никого, вокруг необычно тихо. Если бы не ухоженный вид, не свежая краска на заборах и не расчищенные тропинки, ведущие к участкам, можно было подумать, что остров заброшен.

Мы доходим до западной границы острова, упираемся в канал. У крутого обрыва стоят лодки.

— Зачем тут столько лодок, если в канал не спуститься? — недоумевает Ярослав.

Я ничего не отвечаю. Его вопрос меня раздражает. Какая разница? Нам надо выбираться с острова, а он думает о сраных лодках!

Я смотрю вокруг, размышляю. Итак, остров с севера окаймляет само водохранилище, с востока и юга — один канал, с запада — второй. Оба канала соединяются в юго-западной части и перетекают в реку. Везде крутые обрывы, выбраться с острова можно только двумя путями: через контрольный пункт и через красный мост.

Мост отпадает. Остается второй вариант — упросить охрану пропустить нас в город. Может, они пойдут навстречу? Мы же не проходим на запретную территорию, а наоборот — хотим с нее уйти. Но сейчас идти к контрольному пункту опасно, там может быть милиция. Лучше спрятаться, выждать хотя бы час. Час… От этой мысли хочется выть. Моя работа! Я не могу столько ждать! Но, кажется, у меня нет другого выхода. Придется опоздать. И телефона у меня нет, не могу позвонить и предупредить. Телефон!

Я прошу Ярослава дать мне позвонить, но у него, как назло, села зарядка.

Нужно искать место, где спрятаться. Мы видим дом, в окнах которого не горит свет. Тихо заходим в калитку, пробираемся в сад. Ярослав показывает на деревянный сарай с приоткрытой дверью. Осторожно входим внутрь.

Ярослав достает связку ключей и включает брелок-фонарик. Внутри полумрак, пахнет деревом и старьем, доски под ногами скрипят. У одной стены — лавка, у другой навалены обломки окон и дверей, у третьей — старая коляска и ящики. На полу — сено.

Мы садимся на лавку. Я весь на нервах, ежесекундно жду, что в сарай кто-нибудь вломится — либо хозяева, либо милиция. А еще дико хочется пить. Лодыжка почему-то уже не болит, онемела. Я подворачиваю штанину, смотрю на ногу. Прошу у Ярослава фонарик, чтобы оценить катастрофу.

— Мне кажется, я уже не чувствую ногу. Это же плохо, да? Может, у меня уже некроз?

Он забирает фонарик, наклоняется. От его молчания я нервничаю все больше:

— Я вижу какие-то пятна! О нет, это точно некроз, Яр!

Я уже представляю, как некроз идет выше и выше, доходит до колена. Нога становится серо-фиолетовой. Клетки отмирают одна за другой…

Ярослав проводит пальцем по моей коже, потом фыркает:

— Это просто грязь, ничего у тебя нет, кроме паранойи! И зови меня Рик.

— Не хочу, — морщусь я. — Рик — это какая-то собачья кличка. Лучше Яр.

— Ну ладно, хоть так, — вздыхает он и устало смотрит в стену. — Спасибо, что не Славой.

Я смотрю на Ярослава. Но по его лицу непонятно, что он имеет в виду, поэтому я спрашиваю:

— А что не так со Славой?

Он морщится:

— Это оскорбительно — когда ты Ярослав, а тебя называют Славой. Это чужое имя.

— Спасибо, что предупредил, — хмыкаю я и язвительно добавляю: — Теперь всегда буду звать тебя Славой.

— Придурок, — бурчит он.

— Придурок в квадрате.

— Придурок в сотой степени.

— Придурок в степени гугол.

Ярослав задумывается. Наверное, не знает, что больше, чем гугол.

— Придурок в степени два гугола.

— Придурок в степени гуголплекс! — торжественно говорю я.

— Хм… — Ярослав думает. — Придурок в степени два гуголплекса!

— Придурок в степени гуголплексплекс!

— Что за чушь ты несешь? — сердится он. — Что еще за гуголы и плексы?

— Гугол — это десять в сотой степени, а гуголплекс — это десять в степени гугол! А гуголплексплекс — это десять в степени гуголплекс!

— Хорошо. Тогда ты придурок в степени гуголплекс-плекс-плекс-плекс-плекс-плекс-плекс-плекс…

В такой перебранке проходит наш час в сарае. Затем мы решаем, что милиционеры уже успели бы прочесать остров, если бы хотели, и, скорее всего, ушли.

Мы покидаем укрытие, собираемся идти к восточной границе: к контрольному пункту. Но перед этим Ярослав вдруг убегает в другую сторону — к лодкам.

— Куда ты?

— Я сейчас!

Он возвращается с веслом, у которого отломана часть древка, протягивает его мне:

— Я нашел тебе костыль!

Сломанное весло оказывается нужной длины. Я опираюсь на лопасть. Она узкая, но подмышке не больно из-за толстой куртки. С веслом идти чуть поудобнее, но все равно получается медленно.

Приятно и удивительно, что Ярослав обо мне позаботился. Но я все еще жутко злюсь на него. Если бы не эта выходка с моей домашкой, я бы тут не оказался.

Идем вдоль канала. По пути натыкаемся на уличную колонку, пьем много, жадно. Умываем лица, кое-как стираем с кожи краску. Следы все равно остаются, но хотя бы уже не так заметно. А вот куртки мы отмывать не стали. Не хочется ходить в мокром.

Напившись, бредем дальше.

— Интересно, почему колонка зимой не замерзает? — задумчиво спрашивает Ярослав.

Он меня злит: опять треплется о ерунде! Пока я думаю, как выбраться отсюда, его волнуют лодки и колонки!

— Нет, ну правда, — продолжает он. — Сейчас хоть тепло, это понятно. Но вот зимой я тоже пил из колонки. Хотя на улице было минус десять!

— Да какая разница? — ворчу я. — Не замерзает и не замерзает, радуйся!

Контрольный пункт стоит на мосту на пересечении канала и водохранилища. Этот мост — довольно величественное сооружение: серый, каменный, с арками-шлюзами, через которые осуществляется сброс воды. Перед ним и после него высятся две каменные башни; на въезде и выезде — шлагбаумы. Это место напоминает мне Форт Боярд. В голове невольно играет музыка из заставки одноименного шоу: «Ту́-у-у… Ту-ту́-у-у. Ту́-ту́-ту́. Ту-ту-ту́-ту-ту́…».

Мы ступаем на мост, идем к шлагбауму. Я даже не сомневаюсь, что нам удастся уговорить охранника пропустить нас. Отсюда до работы минут двадцать пешком, с моей больной ногой чуть подольше. Я судорожно соображаю, что такое придумать, чтобы не уволили. Тут же меня осеняет: нога! Даже выдумывать ничего не надо, явлюсь назавод с распухшей лодыжкой и веслом-костылем, сострою несчастные глаза. Думаю, мне не только простят опоздание, но еще и домой отпустят.

Охранник выходит нам навстречу.

— Покажите пропуск! — требует он.

— Но мы выйти хотим! — говорит Ярослав.

— Все равно. На вход и выход нужен пропуск.

— У нас его нет, — признаюсь я.

Мужчина хмурится:

— Это охраняемая территория. Как вы сюда попали?

Ярослав поясняет:

— Через другой мост, там никто пропуска не проверяет.

— Не может быть! — хмурится охранник.

— Не проверяют!

— Вот тогда и идите откуда пришли!

— Но мост ночью не работает! Нам до утра ждать? Мой друг подвернул лодыжку, вдруг ему станет хуже? — Ярослав смотрит на охранника умоляющим взглядом. — Пропустите нас, пожалуйста. Нам же выйти надо, а не войти.

— Без пропуска не положено! — отрезает охранник. — Как зашли, так и выходите.

— Но вдруг у меня уже некроз? — привожу я свой последний аргумент, но почему-то охранник лишь сердится:

— Шутники, значит? Вы сейчас вообще незаконно здесь! Вот сейчас милицию вызову, она с вами пошутит! Идите отсюда. Нет пропуска — нет и выхода!

Нам приходится убираться ни с чем.

15

Мы понуро бредем прочь. Что делать — не представляем. Моя работа…

— Может, постучаться к кому-то? Попросить, чтобы нас перевезли через мост? — предлагает Ярослав.

— Не прокатит. Там этот «неположенный» головы считать будет и с каждой пропуск требовать.

Мы возвращаемся к западной границе, к лодкам.

— Придется тут заночевать. — Я нехотя признаю тяжелую истину.

— Отличное место! — Ярослав пинает желтую лодку, которая ассоциируется у меня с такси. Дно устлано брезентом. — Санаторий с пятиразовым питанием!

От упоминания питания у меня урчит в животе. Ярослав достает баллончик с черной краской и рисует на желтом боку лодки «шашечки», а потом забирается в нее и поднимает что-то с пола. Это черная кепка-восьмиклинка. Он нахлобучивает ее на голову, устраивается на носу лодки, будто за рулем машины, и оборачивается ко мне:

— Куда вас отвезти, сэр?

Он хочет сыграть со мной в такси? Надеюсь, мой взгляд ясно говорит: «Ты псих!»

— Сэр! Вы что, глухонемой? Куда вас отвезти?

— Что, в жопе детство заиграло? — ворчу я и скрещиваю руки на груди.

— Да ладно тебе! — подмигивает Яр. — Хмурь, не будь Хмурем! Давай, это весело!

Я закатываю глаза и громко вздыхаю, чтобы Ярослав наконец понял, что игры сейчас неуместны.

— Сэр? Так куда мы едем?

— На Пятую авеню! — уверенно отвечаю я таким будничным тоном, словно каждый день мотаюсь на Пятую авеню. Интересно, Ярослав знает, где это?

— Вы первый раз в Нью-Йорке, сэр? — спрашивает он.

Оказывается, знает.

— Да.

— А откуда вы?

— Из Атланты!

Об Атланте я узнал из учебника по английскому за восьмой класс. В нем рассказывалось о русском мальчике Саше, который прилетел в Америку и остановился у одной семьи в Атланте. Ярослав переводит тему обратно на Нью-Йорк: видимо, не слышал об Атланте.

— Посмотрите, вот у нас небоскреб Эмпайр-Стейт-Билдинг! Такой махины вы, наверное, нигде не видали, сэр?

— Нет! Кажется, что он до самого неба!

Я невольно втягиваюсь, игра даже начинает мне нравиться. А может, мне просто нужно отвлечься хоть на что-то веселое. Мои злость и тревога достигли пика, я от них устал, мне нужна разрядка. Ярослав продолжает воображаемую экскурсию:

— А вот тут у нас Бруклинский мост… Знаменитая пожарная часть, где находится штаб-квартира охотников за привидениями! А вот и Пятая авеню! Куда именно вам надо?

— Сначала в кофейню, где продают кофе и круассаны! А потом к «Тиффани»!

Я вспоминаю сцену из фильма «Завтрак у Тиффани». Самое начало, где героиня Одри Хепберн рано утром выходит из такси (желтого!) на Пятой авеню перед ювелирным магазином «Тиффани». На ней черное платье в пол, волосы уложены в красивую прическу, в руках — стаканчик с кофе и круассан. Она смотрит на украшения в витрине и завтракает.

Это мой любимый фильм. Точнее… он был любимым у Нонны. У той Нонны, которая любила меня. Она смотрела этот фильм каждый месяц. И даже сшила себе черное платье в пол. И укладывала волосы в высокую прическу, и пекла круассаны… Правда, они больше походили на огромных жирных слизняков, но все равно это были круассаны.

Когда все сломалось, Нонна больше не смотрела этот фильм. И не пекла круассаны. И потому «Завтрак у Тиффани» ассоциируется у меня с чем-то приятным. С любовью, заботой и теплом. С семьей… Такой, какой она когда-то была и какой должна быть.

Думаю, Ярослав не смотрел этот фильм и не понял, что за «Тиффани». Но виду он не подает, просто рулит себе на воображаемом такси по воображаемым улицам Нью-Йорка. Везет меня на Пятую авеню. Я даже не уверен, есть ли там кофейня… Героиня выходит из такси уже с круассаном и кофе. Она могла купить завтрак в другом месте.

— Приехали, кофейня.

— Хорошо, я быстро. — Я выхожу из «такси», покупаю себе воображаемый кофе с воображаемым круассаном, сажусь обратно. — Теперь к «Тиффани»!

— А что там у «Тиффани»? — не выдерживает Ярослав.

— Ювелирный магазин.

— И зачем вам завтракать в нем, сэр?

— Не в нем, а рядом. У витрины.

Ярослав больше не задает вопросов, но я чувствую, что ему любопытно, и решаю рассказать о фильме.

— Тебе надо посмотреть, он классный. А еще там такая песня… — Я напеваю. — Mo-o-on river, wi-i-ider than a mile. I’m cro-o-ossing you in style some da-a-ay…^[9]

Никогда не думал, что мне понравится петь… Я не помню, чтобы когда-нибудь пел просто так, для себя, а не на уроках музыки, где пение — обязаловка.

Вокруг удивительно тихо — как будто на острове мы одни. Время остановилось.

Полумрак. Безоблачное небо над головой; можно легко увидеть Кассиопею и Большую Медведицу. На улице около семи градусов тепла, руки и нос подмерзают. Пахнет сыростью, землей и молодой травой. Вода кажется серебристой от света фонарей.

Я застрял на чертовом острове, и мне придется ночевать в лодке. Я прогулял рабочую смену, и меня ищет милиция, но…

Но мне так хорошо петь!

— Блин, Хмурь, а у тебя, оказывается, приятный голос, — с восхищением говорит Ярослав, когда я заканчиваю, и все портит.

— Спасибо, Славик.

Он тут же рычит:

— Я просил не называть меня так!

— Тогда и ты не называй меня так.

Он запинается, ему неловко:

— Извини. Просто так все тебя зовут, и я подумал…

Заминка.

— То есть когда все делают что-то одно, это автоматически считается правильным? — колко уточняю я.

— Нет… Чел, я просто не думал об этом так, — стыдливо говорит он.

— А ты думай хотя бы иногда. Думать полезно. Так мозги не превратятся в кисель.

Я выбираюсь из такси, ухожу к соседней лодке и сажусь на борт. Смотрю за канал, где бликуют огни ночного города. Сейчас он кажется мне другим миром.

— Ну куда ты ушел? — Ярослав садится рядом.

— Я ем свой круассан и пью свой кофе с видом на бриллианты. Не мешай мне.

— Ну чего ты дуешься? Ну сорри! Данил, Даня, Дэнчик! Так ведь окей? Пис?

— Так хорошо.

Какое-то время мы молчим. Тишину прерывает синхронное урчание наших животов. Ярослав мечтательно протягивает:

— Во-от бы у нас правда были круассаны с кофе…

Тут я кое-что вспоминаю. С надеждой сую руку в карман и достаю… Печенье «Вагон Вилс»! Я не съел его на перемене, решил припрятать дома на самый черный день. Ведь мой дом — это такое место, где под потолком всегда сгущаются грозовые тучи. А это печенье не просто печенье. Его мне дала Катерина Николаевна. Как в фильмах, где мамы собирают детей в школу. Этот «Вагон Вилс» — мой личный кусочек солнца.

— У нас есть кое-что получше! — объявляю я.

— Кул! Вот это улов! — радуется Ярослав.

Я достаю печенье из упаковки. Аккуратно делю его на две равные части, протягиваю Ярославу половинку, при этом вспоминаю свои же слова: «Просто так не станешь разбрасываться „Вагон Вилсом“, согласен? И будешь делиться им только с тем, кто тебе очень и очень дорог».

Мы едим медленно, с удовольствием. Печенье хрустящее, но на зубах оно не измельчается, как обычное, а ломается. В нем есть что-то мягкое, как в пирожных. Даже непонятно, что это — печенье, бисквит или какая-то хитрая вафля. Джем малиновый, вкусный. А еще есть белая прослойка — вроде суфле, но тянется, как зефир. И все это: печенье, джем, суфле — во рту превращается в восхитительный вкусовой микс.

Закончив с ужином, мы облизываем руки, а я — еще и упаковку от печенья.

— У меня пальцы заледенели, — жалуюсь я, а потом вспоминаю, что в кармане у меня есть шапка. Достаю ее и сую туда руки, как в муфту.

Ярослав идет к лодке-такси, вынимает брезент, складывает его по-другому и возвращает на место.

— Надо ложиться спать, — говорит он.

— Что, вместе? — тупо спрашиваю я.

— Если хочешь, выбери себе отель получше, — Ярослав показывает на другие лодки. — Но одеяло только здесь.

Мы ложимся в лодку на брезент и этим же брезентом оборачиваемся. Дрожим от холода, смотрим на небо. Прижимаемся друг к другу плечами и ногами. Пожалуй, это самая странная ночь в моей жизни. Интересно, Ярослав думает о том же? И, будто услышав мой вопрос, он говорит:

— Я все-таки не понимаю… Почему колонки зимой не замерзают?

Я вздыхаю. Мы молчим, каждый думает о своем.

— Эх, мамми с ума сойдет, — наконец сетует Ярослав. — Все участки и морги за ночь обегает. А завтра устроит мне взбучку невиданных масштабов. А тебя будут искать?

— Не думаю. Маме и брату плевать, дома я ночую или нет.

— Везет же.

— Я бы так не сказал.

Я говорю вполне мирно. И ловлю себя на мысли, что больше не злюсь на Ярослава. Это место что-то с нами сделало. Здесь другая реальность, где все начинается заново и где не место старым обидам.

Где-то вдали вдруг раздается вой. Мы с Ярославом резко приподнимаемся, смотрим друг на друга. Замираем.

— Что это? — шепчу я. — Волки?

— Не похоже ни на волка, ни на собаку, — отвечает Ярослав. — Как-то слишком жутко. Вой как загробный. Может… это Дерюгина? С того света воет?

— Что за Дерюгина?

Мой вопрос явно сбивает Ярослава с толку.

— Ну помещица Дерюгина.

Снова пауза.

— Ты что, не в курсе? Ни про Дерюгину, ни про Анну? Из-за которой вообще-то этот город так назвали!

Тут я сержусь:

— У меня времени нет на городские страшилки!

— А это не страшилка, это правда! Вон, слушай!

Вой стихает, но, когда Ярослав несколько раз громко произносит: «Анна! Анна!», снова раздается.

— Ну, что я говорил?

Мне становится любопытно. Я слышал про Анну: у нас в школе есть своя страшилка. В начальной школе — когда нас оставляли на продленку — мы часто ходили по пустым коридорам и отчетливо слышали не то рычание, не то ворчание. Оно иногда стихало, но крикнешь: «Анна! Анна!» — и снова кто-то зарычит-заворчит. Иногда мы слышали и вой. Но учителя, когда мы им об этом рассказывали, говорили, что это глупости и все дело в старых трубах. Почему надо кричать именно «Анна!», никто не знал. Мы связывали это с какой-то ведьмой, которую якобы похоронили на территории школы…

— Ну что за страшилка-то? — спрашиваю я.

Ярослав садится чуть подальше, разворачивается ко мне. Достает фонарик, включает и подсвечивает себе лицо снизу, чтобы оно выглядело зловеще. И жутким голосом рассказывает легенду. Я слушаю замерев — ему здорово удается нагонять страх!

Несколько столетий назад на месте нашего города была деревня, которая принадлежала жестокой помещице Дерюгиной, хозяйке ткацкой фабрики. Она была влюблена в помещика Грушецкого, владеющего соседними селениями. Но Грушецкий безнадежно любил Анну, крепостную Дерюгиной. Он захотел выкупить ее и дать ей вольную. Уязвленная Дерюгина выставила Грушецкому непомерную цену и, пока тот не заплатит, запретила появляться на ее землях и видеть любимую. Она думала, Грушецкий отступится. А он несколько следующих лет трудился не покладая рук, тоже открывал фабрики — все, чтобы заработать на вольную для Анны.

И вот он снова появился на пороге Дерюгиной с нужной суммой. Сделка состоялась, только… в обмен на деньги Грушецкий получил холодное тело возлюбленной. За эти несколько лет ревнивая помещица просто извела соперницу непосильным трудом и жестоким обращением. Ярость Грушецкого не знала границ. Следующие годы он потратил на месть Дерюгиной. Он добился того, чтобы ее предприятие развалилось. Она растеряла земли, деньги, крепостных, усадьбы. Все это выкупил Грушецкий и назвал «селением Анны». А у Дерюгиной остался лишь небольшой дом, в котором она была обречена провести нищую и одинокую старость. Но умерла Дерюгина не своей смертью: однажды в доме случился пожар, и он сгорел, утащив на тот свет и хозяйку.

Вскоре после пожара умер и Грушецкий. Судьба решила, что он исполнил свой долг на земле и пора ему воссоединиться с любимой. Селение росло и развивалось, стало поселком, а затем и городом. Теперь это город Анны. На том самом месте, где был дом Дерюгиной, сначала построили больницу, затем — школу. Там мы и учимся.

— Ходит слух, что неупокоенная душа Дерюгиной теперь бродит по городу, — продолжает Ярослав зловеще. Лицо у него искажено светом фонарика. — И когда она слышит такое ненавистное имя… — Ярослав подается ближе ко мне. Его голос стихает до шепота: — То злится.

— Анна! Анна! — вдруг кричит он мне на ухо.

Я аж подпрыгиваю! Ярослав смеется, довольный, что произвел на меня такое впечатление. Вой раздается с новой силой.

— Слышишь? Точно Дерюгина! — удовлетворенно говорит он и кладет фонарик на дно лодки. Но не выключает его.

Вой смолкает. Снова наступает тишина — неестественная, особенно жутковатой она кажется после услышанной страшилки.

— Не верю, что ты здесь родился и никогда не слышал эту историю, — опять удивляется Ярослав.

— Говорю же, нет мне дела до этих глупых сказок.

— Как ты живешь вообще без страшилок? — разочарованно протягивает он. — Со скуки же помереть можно!

Ярослав крутит фонарик. Лучик света перемещается по кругу. Освещает то мою куртку, то лодку, то куртку Ярослава, то снова лодку.

— Как же это все-таки ужасно… — говорит он после паузы совсем другим тоном, как будто за время молчания что-то обдумал. — Когда хочешь быть с человеком, но не можешь.

— С тобой такое случалось? — тихо спрашиваю я.

Он явно знает об этом не понаслышке.

Ярослав молчит. Но не отрицает.

— Была такая девушка? — давлю я.

Он мотает головой:

— Тут совсем другое… Да и честно, это было давно. Все в корне изменилось. Воспоминания стерлись. Остались лишь какие-то воспоминания о воспоминаниях…

Он отвечает быстро, нехотя и путано, а я все больше терзаюсь любопытством. Мы молчим долго. Оба смотрим на свет фонарика. Я гадаю, в ком же может быть дело, но уже не ожидаю, что Ярослав ответит.

Он дышит на озябшие руки, убирает их в карманы куртки — но тут же вынимает обратно и с ликованием говорит:

— Кажется, у нас будет десерт!

Он показывает руку. Я беру фонарик, свечу на его ладонь — и вижу те самые сладкие часики с бусинками-драже, которые Ярослав хранит под подушкой. Улыбаюсь. Хорошо, что в полумраке особо не видно, наверное, моя улыбка ужасно глупая.

Ярослав откусывает бусинку от резинки-браслета и передает мне часики. Я делаю то же и возвращаю их. Мы с наслаждением хрустим сладкими конфетками.

— Это папа, — вдруг выдает Ярослав.

Я сразу понимаю, о чем он, но делаю вид, что не понял.

— Папа?

Вспоминаю мужчину со снимков: светлые волосы, мужественная внешность. В голливудских фильмах он мог бы сыграть космонавта, пожарника или полицейского, и, конечно, только положительного героя. Что же произошло в их семье? Куда делся папа? Умер?

Ярослав задумывается, собирая мысли в кучу. Затем набирает в грудь воздуха, и я понимаю, что история будет долгой.

— Папа хотел назвать меня в честь своего отца, военного врача. Вячеславом. А мама — Ярославом. Они долго спорили, и мама, конечно, победила. Я бы всегда ставил на маму в спорах, это беспроигрышный вариант. Но папа все равно называл меня Славой, как будто я Вячеслав. Мне это нравилось. Мне нравилось все, что делал папа. Мы с ним всегда были близки. Намного ближе, чем с мамой…

Он перебирает конфетки-часики как четки. Потом, спохватившись, отдает мне. Я откусываю драже и передаю часики обратно. Как странно это все… Сидеть с Ярославом на закрытом острове в лодке, говорить по душам, словно мы друзья… и хомячить детские конфетки.

— Я гордился папой. Он был моим кумиром. Я ему подражал во всем и мечтал стать таким, как он, когда вырасту. Он хирург, и потому я тоже хотел стать хирургом.

Я снова вспоминаю его отца. Что ж, хирурга он тоже мог бы сыграть.

— В детстве я любил смотреть, как мама разделывает курицу. Вырезал мягким игрушкам аппендикс, а потом зашивал их нитками. Обожал «Айболита», белые халаты и игрушечные наборы доктора. С их помощью я «лечил» всех, кто приходил в гости. Взрослые умилялись: весь в папу. И для меня мелкого это было лучшей похвалой.

Я пытаюсь представить, как выглядел маленький Ярослав. Вот он стоит во взрослом белом халате и с игрушечным набором доктора в руке. Миленький. Но я еще не понимаю, к чему ведет история. Пытаюсь понять, что будет дальше, по эмоциям, которые Ярослав вкладывает в голос. Голос спокойный, ровный, но тоскливый.

— Мой любимый цвет был синий, как у папы. Я ходил в бассейн вместе с папой. С папой смотрел «Формулу-1». Любил мороженое с ананасами, и картофельное пюре, и спать с открытым окном, и фильмы про супергероев, и концерты «Сплина» и «Арии».

Ярослав с силой сжимает конфетки в руке. И вдруг со злостью рубит:

— Теперь я все это ненавижу.

16

Я удивляюсь. Этот звенящий голос будто принадлежит другому человеку.

— Имя «Слава» ненавижу, все ненавижу, что раньше любил! А все, что раньше ненавидел, люблю! Я ведь раньше терпеть не мог рисовать. И рэп ненавидел!

Ярослав нервно откусывает конфетку. Грызет. Вроде бы немного успокаивается. Жаль, я не могу разглядеть его лицо, слишком темно, видно только очертания.

— Что случилось? — наконец тихо спрашиваю я.

Ярослав отрешенно разглядывает часики в руке.

— Папа любил природу: пикники в лесу, ночевки в палатках. Думаю, мама все это с трудом терпела. Ты представляешь мою маму, которая сидит на пне и с восторгом ест гречку с тушенкой из походной железной миски?

Я не могу сдержать смешок:

— С трудом.

— А она такой была. Ради папы. Чтобы поддерживать идиллию. Конечно, наша семья даже в походных условиях напоминала рекламу производителя палаток, или средства от комаров, или теплых непромокаемых курток.

На словах о теплых куртках Ярослава пробирает дрожь, а у меня, несмотря на то что я в теплой куртке, от холода сжимаются легкие, и на несколько секунд затрудняется дыхание. У нас обоих стучат зубы.

Мышечный спазм проходит, и вроде даже становится теплее.

— Знаешь… — продолжает он. — Я и не задумывался, что мама все это не выносила. Только сейчас осознал. Она всегда казалась такой радостной в походах! Если это были просто ночевки в палатках в лесу, она заранее готовила целую программу игр и активностей, чтобы мы не заскучали. Мама поддерживала все папины увлечения. Казалось, они любят друг друга, и у них все хорошо, и что так будет всегда… — Последние слова Ярослав выговаривает с глубокой тоской. — Поэтому для меня стало шоком, когда в один день за ужином они сказали, что разводятся.

Вот в чем дело — развод!

— Они сразу объяснили, что дело не во мне. Но когда так говорят, невольно думаешь обратное. Вина захлестнула меня волной. Я даже до сих пор считаю, что это из-за меня. То есть нет, не совсем, больше из-за мамы. Тяжело нормально жить, когда рядом с тобой такая, как она.

Последние слова он говорит с желчью и презрением. Я недоумеваю: что не так с Катериной Николаевной?

— Такая… — Ярослав словно услышал мои мысли. — Идеальная до тошноты картинка. Высокомерная королева. Всегда считает себя лучше других. С ней рядом чувствуешь себя дерьмом.

Он не прав. Она заботливая, искренняя! Похоже, Ярослав просто не знает свою маму. Или не желает знать.

Катерина видит изнанку людей. Видит, кому нужна помощь, даже если человек свои чувства тщательно прячет — вот как я, например. А она все равно все понимает… И обязательно придет на помощь. Она ценит близких, семья для нее важнее всего. Она всю себя отдает семье. И не замечать этого эгоистично!

— Но все-таки и я виноват, — продолжает Яр. — Думаю, я разочаровывал отца. У меня ведь никогда ни к чему не было способностей, я ни в чем не хотел развиваться. Хотел тоже стать врачом, но это желание не шло из глубины. Это было просто желание угодить отцу. Неискреннее. И он это чувствовал. Вот так получалось, что я всеми силами пытался не разочаровать его. А все равно разочаровал.

Ярослав умолкает, задумывается. Глубоко вдыхает воздух сквозь сжатые зубы и продолжает:

— Папа ушел к Тане, своей помощнице с работы. Она моложе их с мамой и совсем не идеальная. После развода папа продолжил со мной общаться и позвал меня в гости к ним с Таней. И я все пытался понять, чем у них дома лучше, чем у нас. Там все было проще, можно было расслабиться. Стол без скатерти, пакетированный чай, полуфабрикаты в морозилке. Засохший цветок в горшке с табличкой: «Полей меня!». Я смотрел на Таню и сравнивал ее с мамой. Ничего особенного, простушка. Но меня поразили ее… волосы. Они были живыми, постоянно находились в движении: то торчали, то закрывали лицо, то заправлялись за уши, то перекидывались набок. Может, все дело в волосах?

Я вспоминаю волосы Катерины Николаевны: черные, блестящие, гладкие, всегда уложенные аккуратно-аккуратно. Если Катерина Николаевна повернет голову, ни одна прядь не взбунтуется. Уверен, против таких волос бессилен даже ветер. Над ними просто не властны законы физики.

— Наверное, волосы входят в длинный список причин. Еще одной была футболка. В новом доме папа наконец-то мог надеть любимую старую футболку с потертым рисунком пальм. Мама запрещала ее носить и все грозилась выбросить. Когда я был у них в первый раз, на ужин купили курицу-гриль. Мы ели ее руками, — мечтательно произносит Ярослав, а я слышу урчание в животе: то ли у меня, то ли у Яра, то ли у обоих сразу. — Папа был в этой футболке. А у Тани прядь волос попала в кетчуп. Папа выглядел таким ужасно-преужасно счастливым… Меня это расстроило, но не рассердило. Злиться я стал позже. А тогда только винил себя и обижался. Знаешь, мои чувства… Они просто ходили по кругу.

Ярослав поднимает глаза, мысленно спрашивая, понимаю ли я его. Я киваю. Но наверное, я не могу полностью понять чувства Ярослава. Для этого надо пережить то, что он пережил. Но я вижу, что все, что произошло в семье Ярослава, — ужасная трагедия для него. И он до сих пор не может от нее отойти.

— Сначала я не верил, что он может уйти навсегда. Выдумывал оправдания. Затем понял, что он не вернется, и стал злиться — на всех: и на себя, и на маму, и на папу, и на его эту Таню. Как же я на нее злился! — Голос Ярослава дрожит так, будто все произошло вчера. — Хотелось просто ее убить. Взять в ее дурацкой кухне этот чертов горшок с засохшим цветком и бросить ей в голову! Ведь папа стал счастливым! С мамой и со мной он никогда не подавал виду, что что-то не так. Выглядел радостным. Но с Таней я понял, что все было показным. Он с нами жил словно по инерции, улыбался, шутил — не по-настоящему. А настоящим его сделала эта женщина с живыми волосами. Он не имел никакого права уходить из семьи. Бросать меня. Оставлять меня с ней. Это ужасное предательство.

Ярослав медлит, а затем говорит — резко, с болью:

— А я? Меня вообще спросили, чего я хочу? Я что, мебель? А ведь я бы сказал, что хочу остаться с папой. Но без Тани. Мы бы просто уехали и жили вдвоем. И никто нам бы не был нужен. Но папа почему-то так не считал. Он выбрал не меня, а ее. — Ярослав снова нервно откусывает конфетку. Протягивает часики мне. — Потом я стал размышлять: может, мне удастся его вернуть? Может, для этого мне нужно измениться или сделать что-то еще? Я решил стать лучше, лучше учиться, чего-то достичь. Чтобы он гордился мной, увидел, какой я, и вернулся. Но это не помогло. Я понял, что не работает ни-че-го.

Ярослав выдерживает паузу и продолжает:

— Проходило время, и папа все больше от меня отдалялся. Нет, он всегда платил алименты и сначала пытался быть образцовым «папой по воскресеньям». Забирал меня от мамы на выходной. Но с каждой встречей я видел, что все больше превращаюсь для него в обузу. Он поддерживал со мной общение не потому, что любил, а из чувства долга. И так наши встречи постепенно сошли на нет. Это был для меня новый удар: осознать, что папе я больше не нужен. И я будто упал в кроличью нору, как Алиса… Падал и падал… Затем вынырнул на поверхность, и все повторилось: неверие, злость, надежда, нора… Бесконечный круг.

— Как же ты справился? — спрашиваю я тихо.

Чувства, которые описывает Ярослав, очень похожи на те, что я испытывал из года в год, когда сталкивался с жестокостью Нонны и Ромы. Я это перерос, закалился, и теперь мне интересно, как другие справляются с этим бесконечным кругом.

— Я не знаю… Понадобилось время, наверное, — неуверенно говорит он. — Вырос. Немного забыл отца. Забылось, как я его любил. Он просто стал для меня чужим человеком. И сейчас я уже ничего к нему не чувствую.

Правда? Судя по всем этим эмоциям, нет. Он так и не простил отца.

— А как все пережила твоя мама?

Ярослав думает долго.

— Я не помню… — в конце концов говорит он с легким стыдом. — Я так ушел в себя, что не обращал внимания ни на что вокруг. Я не знаю, о чем думала мама, что она чувствовала, как себя вела. Ничего не помню. Она вообще очень закрытая. Внешне казалось, что развод никак на нее не повлиял. Она оставалась прежней, и из-за этого я тоже злился. Казалось, ей плевать, что отец ушел. Я кричал на нее, обвинял: что это она виновата, что ничего не делает, чтобы папу вернуть. Кричал ей, что она никогда отца и не любила…

Он не прав. Уверен: его мама просто скрывала боль, особенно от сына. Она просто хотела защитить его и для этого старалась быть сильной. Но конечно, Катерина Николаевна очень переживала. Она ведь настоящая леди, а тут… Муж уходит к простушке с кетчупом в волосах! Естественно, это стало для нее ударом. Я проникаюсь к Катерине Николаевне еще большей симпатией и уважением.

— Не думаю, что ей было плевать. Она просто не показывала своих чувств, — говорю я, не вдаваясь в подробности. Мне не хочется спорить с Ярославом о его маме, что-то доказывать — так, будто я знаю ее лучше. Это может его разозлить.

Он рассеянно кивает, а смотрит куда-то вбок — словно о чем-то думает.

— Извини. Я тебя тут загрузил, — наконец говорит он и шумно вдыхает воздух. — Какое-то место странное. Чувствую себя как пьяный. Вот и несу всякое.

Это точно. Воздух густой, как будто в нем слишком много кислорода. Я тоже чувствую себя необычно, Ярослав нашел подходящее сравнение — опьянение. Все плохие мысли куда-то улетучились. Я смелый, беззаботный, даже безрассудный, и мне удивительно легко. Несмотря на все услышанное.

— Надеюсь, ты не разнесешь всем, что я тут тебе наболтал? — говорит Ярослав вроде бы и весело, но в то же время не без угрозы.

— Нет. Я не собирался.

— Вот и хорошо. — Он медлит, щурится. — Только вот сейчас получается, что я тебе выложил все свое личное дерьмо, а ты мне нет. Так что давай, колись, какие у тебя секретики!

Похоже, он правда ждет. Я чувствую в горле твердый ком со всем плохим, что копилось годами. Он хочет прорваться на поверхность. Я вдруг понимаю: это будет безболезненно. Знаете, обычно, когда изливаешь кому-то душу, чувствуешь тяжесть, и вроде открылся человеку — но не помогло. Это как во сне после долгих поисков туалета (конечно, если делаешь это только во сне): вроде и сходил — но облегчения нет, еще и досада появляется, как если бы тебя обманули. Так и со мной, когда я делюсь чем-то личным. Делаю я это крайне редко, и только с Ксюшей. Ей я рассказал пару моментов про мою семью. Но не о них я собираюсь сейчас рассказать Ярославу. Может, здесь, в лодке, все будет по-другому?

— Мама заставляла меня пить стиральный порошок, — выпаливаю я.

Яр смотрит на меня тупо:

— В смысле? Зачем ты его пил?

Ненавижу, когда в ответ на откровенность получаешь это убогое «В смысле?». Этим человек обесценивает все, что ты сказал, с сомнением уточняет: может, ты все же ошибся? Может, хотел сказать что-то другое? В нашей лодке сейчас такая атмосфера… Как будто все, что скажешь или сделаешь, останется здесь. В другом мире.

Я бы рассказал Яру, что раньше любимой забавой Нонны было давать мне «лекарство» — всякую бытовую химию. Иногда стиральный порошок, разведенный с водой, иногда — средства для мытья посуды. Они развлекались вдвоем с Ромой: брат держал мне голову, чтобы я не мог закрыть рот, а Нонна лила свои чудовищные «микстуры». После этого долго болел живот, жутко тошнило, открывались понос и рвота. Странно, что я не умер, до сих пор считаю это чудом.

Я бы рассказал Яру, как в детстве Нонна на много часов могла запереть меня в тесной, темной, жуткой кладовке без еды и воды. Там я мочился в контейнер, где Нонна хранит пуговицы.

Перед сном или перед тем, как уйти куда-то, Нонна наконец открывала дверь кладовки — но почему-то забывала об этом. Видя, как я выхожу наружу, она начинала орать: какого черта и как я выбрался? И если я говорил, что меня выпустила сама Нонна, она орала громче и добавляла к крикам затрещины. Поэтому позже я стал действовать по-другому. Услышав щелчок щеколды снаружи, я выходил не сразу, а только когда убеждался, что Нонна ушла по делам или спать.

Последний год Нонна, к счастью, не давала мне «лекарство» и не запирала. Ее забавы больше не такие жуткие.

Я бы много другого рассказал Яру про свое прошлое… Если бы не дурацкое «В смысле».

— Забей.

— Точно? — говорит он настороженно. Неужели все же почуял, что я собрался сказать что-то важное?

— Точно. Просто забей.

Наступает молчание. Если он настоит, если покажет, что жалеет о своем «В смысле?», я все же расскажу. Но нет. И я говорю совсем не то, что собирался:

— Когда мне было двенадцать, я переписывался с пятнадцатилетним парнем под видом девушки.

Ярослав прыскает со смеху.

— Что? Правда?

Я киваю. Мне досадно, что он так быстро переключился на другую тему и из его головы просто вылетело то, что я собирался ему сказать сначала. Но он уже допытывается:

— Как ты с ним вообще познакомился?

— Ну есть же всякие журналы типа COOL и «Молоток», и там на последней странице всегда объявления о знакомствах.

— Типа «Мрачный гот ищет сумрачную подругу, которая будет писать ему траурные письма»?

— Ага, что-то такое.

— И почему ты написал парню?

— Уже не помню. Может, в том выпуске не было симпатичных девушек. Может… ха! — вспоминаю я. — А ведь он действительно выглядел каким-то мрачным, хмурым.

— Увидел в нем родственную душу?

— Возможно.

— Там же нужна фотка. Чью ты отправил?

— Покопался в альбомах брата. Выбрал фотку какой-то его одноклассницы, она мне показалась самой взрослой и симпатичной. Написал, что мне четырнадцать лет. И отправил. И… я ему понравился!

Ярослав закрывает рукой лицо, показывая, какой смешной и нелепой кажется ему эта ситуация. Видно, что он сгорает от любопытства.

— Ты просто идиот! — весело говорит он. — Что ты ему писал?

— Да выдумывал всякую чушь… Что мы с семьей путешествуем по миру, были даже в Африке и Австралии. Вроде бы он верил. Но потом я немного заврался. И когда уже стал описывать свой мотоцикл и как я на нем рассекаю по Америке, мне кажется, он меня раскусил. Потому что на то письмо он не ответил. А я больше не писал.

Ярослав еще долго смеется и подкалывает меня. Моя история сильно подняла ему настроение.

Мы делаем вторую попытку лечь спать. Укладываемся, заворачиваемся в брезент. Еще какое-то время смотрим на звезды, передаем друг другу сладкие часики. На резинке остались одинокий циферблат и пара бусинок.

Интересно, как теперь изменятся наши отношения? Наверное, к лучшему, ведь за день мы столько пережили. Да, меня все еще многое в Ярославе раздражает и возмущает: этот его эгоизм, отношения с мамой, но сейчас тут так тянется время… мы будто провели вместе несколько лет на необитаемом острове. Такое не может пройти бесследно.

— Яр? — зову я.

— А? — отвечает он сонно.

— Чего ты боишься больше всего на свете?

Он думает пару секунд:

— Когда сижу на унитазе, боюсь, что из него вылезет крыса, которая пробралась туда через канализацию, и отхватит кусок от моей задницы.

Я прыскаю.

— Чего? — обижается он. — Правда боюсь! Знаешь, сколько таких случаев? В журналах пишут!

— В журналах из электричек? С громкими заголовками на обложке вроде «Насекомое размером с собаку съело человека»?

— Не в таких журналах, — оскорбляется он. — А в нормальных!

— Я вообще имел в виду другое. Ну, страх будущего, не знаю… — Я в растерянности. — Страх сделать что-то не так, ошибиться. И что из-за одной ошибки вся жизнь может пойти наперекосяк… Но ты прав. Крыса в унитазе куда страшнее. Согласен. И это не сарказм.

Он протягивает руку ладонью вверх. Я даю ему пять. Мы делим циферблат: Ярослав откусывает половину, а вторую дает мне. Перед сном слушаем музыку с его плеера. А потом засыпаем.

Утром просыпаюсь от яркого света. Голова тяжелая, гудит, я жутко не выспался. Шевелюсь. От моей возни просыпается Ярослав. Интересно, сколько сейчас времени? По ощущениям, часов шесть утра. Мост в такое время уже работает или нет?

Смотрю на свою лодыжку. Она снова болит. Кажется, распухла сильнее.

Мы идем сначала до колонки. Идти тяжело, даже с «костылем».

Умываемся, пьем. Затем двигаем к мосту. Он еще закрыт. Садимся рядом, ждем.

— Интересно, мой приказ об увольнении уже подписали? — размышляю я.

— Интересно, сколько моргов мама обошла за ночь? — в тон мне отвечает Ярослав.

Минут через двадцать слышим лязг и скрежет: мост поворачивается! Им кто-то где-то все же управляет или он настроен по времени? Будка, где должен сидеть охранник, по-прежнему пуста.

И вот мы на той стороне. Волшебное чувство: снова оказаться в привычном мире.

Вообще я думал, что здесь мы сразу разойдемся каждый своей дорогой… Но идем почему-то вместе. Я еле ковыляю, Ярослав косится то на мою ногу, то на «костыль». Наконец он не выдерживает:

— Так, стоп.

Мы останавливаемся.

— Дай сюда. — Ярослав отбирает костыль и выбрасывает его.

— Эй! Ты чего? С ним я хоть как-то шел.

Ярослав поворачивается спиной, присаживается:

— Карета подана.

Что? Он собирается тащить меня на спине? Может, это шутка?

— Долго ждать, Золушка? Опоздаешь на бал.

Но я не спешу забираться на Ярослава. Степенно говорю:

— Без меня не начнут. Я там самый важный гость.

— Давай, давай! — торопит Яр. — У меня сейчас ноги затекут!

Я сажусь ему на спину, обхватываю за шею, он берет меня за ноги и встает. Я думаю, сейчас закряхтит и скажет, что это дурацкая идея. Но он слегка пружинит, словно прикидывая, сколько я вешу.

— Ничего себе, какой ты легкий! И весь какой-то острый, как мешок с костями.

А меня вдруг накрывает дежавю. В детстве брат меня так же таскал…

Вот так он несет меня через весь город. По дороге Ярослав, изображая футболиста, пинает бутылку. Он подпрыгивает, и меня болтает туда-сюда.

— Роналду ведет мяч. Он прорывается и бьет! — комментирует он. — Ну, ну! Нет, штанга!

Мы проходим автобусную остановку. Рядом, опираясь на клюку, стоит бабка и злобно на нас косится.

— Роналду снова ведет… — бодро продолжает Ярослав. — Дальний удар и… И… И… Гол!!! — Ярослав бьет бутылкой по урне.

— Чего хулиганите? — ворчит бабка. — Шляется тут отребье всякое… Чего не в школе? Куда только родители смотрят, пьют небось…

Ярослав вдруг указывает за спину бабки и испуганно кричит:

— Бабка, беги! За тобой Раскольников несется! Ща догонит!

Бабка действительно пугается и оборачивается, но, поняв, что над ней издеваются, вся перекашивается от гнева:

— Ах ты уличная шелупонь! Да я тебе щас…

Грозя клюкой, она бежит за нами. Ближайшая ее мишень — это моя спина, поэтому я активно подбадриваю Ярослава. Марафон бабка не выдерживает и быстро отстает. Она сдается и посылает нам вслед проклятья.

Пробежав еще немного, Ярослав останавливается перевести дух. Мы одновременно взрываемся смехом. Мне удивительно легко. Неужели… у меня появился друг?

Ярослав несет меня до самого дома. Когда он поднимается по последнему лестничному пролету, дверь его квартиры открывается. На пороге стоит Катерина Николаевна, бледная, растерянная, уставшая: видно, что совсем не спала. Увидев нас, она округляет глаза.

17

— Ярослав! Это как понимать?! Я всю милицию на уши поставила, я обзвонила все больницы, я… Даня? — Кажется, только сейчас она заметила, что я у Ярослава на спине. — Что случилось? Где вы были? Быстро в дом! Оба!

Дальше Катерина Николаевна делает одновременно сто дел: ругает нас, кормит блинчиками с мясом и поит кофе, снова ругает. Высыпает лед из формочки в пакет, привязывает его к моей лодыжке бинтом. И опять ругает нас.

— Это я виноват! — говорю я. — Я предложил Яру прогуляться по острову, где охраняемая территория, мы прошли по мосту, а обратно уйти не смогли… — Я рассказываю почти всю правду, кроме начала, где за нами гонялась милиция.

Катерина Николаевна смотрит на меня недоверчиво. История мутная, согласен. Но я ведь такой серьезный и честный мальчик и не могу ее обманывать. Вижу по ее глазам, что чем дольше слушает, тем меньше нервничает и злится.

— Так вы что, дружите? — спрашивает она.

Мы с Ярославом смотрим друг на друга и энергично киваем. Эта новость окончательно склоняет Катерину Николаевну к прощению:

— Ну ладно. Но больше никаких прогулок по запретным территориям. Даня, тебе нужно быстрее домой, мама, наверное, тоже с ума сходит.

Катерина Николаевна дает мне с собой чуть ли не целую аптечку со всякими мазями от ушибов.

Я ковыляю домой. Убеждаюсь, что меня там никто не ждет. Нонна на работе. Получаю пару пинков от брата за то, что вчера утащил на балкон полотенце и забыл отнести обратно в ванную.

Прислоняю ухо к стене, разделяющую наши с Ярославом квартиры, но ничего не слышу. Значит, соседи не ссорятся. Катерина действительно не злится на Ярослава, мне удалось его выгородить.

* * *

На заводе я говорю, что упал со стремянки, потерял сознание и меня увезли в больницу на скорой. Этот вариант срабатывает, потому что за все время работы у меня нет ни одного опоздания, я даже не брал отгулов. Меня прощают.

Но в следующую рабочую смену, когда я прохожу на завод через контрольно-пропускной пункт, наш охранник Адамыч вдруг радостно сообщает:

— А твою проблему, кстати, сегодня будем решать!

В животе будто кусок льда вырастает. О чем он? Неужели начальник передумал и все-таки решил меня уволить за прогул? Я непонимающе смотрю на Адамыча. Худолицый, в камуфляжной кепке, он больше напоминает рыбака, чем охранника.

— Какую проблему? — хмурюсь я.

— Пернатую.

— Правда? — воодушевляюсь я; наконец-то мои жалобы на птиц в пекарном цехе были услышаны. — А как?

— Сегодня узнаешь, — загадочно сообщает Адамыч.

Одно решение пернатой проблемы я замечаю сразу, как только вхожу в цех и поднимаю голову: вижу вместо дыр в окнах где пленку, а где оргалит. Значит, новые птицы не залетят. Но что делать с теми, которые уже здесь живут и гнездятся?

Ответ на свой вопрос я получаю позже.

Выкладываю горячий хлеб в лотки и слышу звук выстрела. Мимо, громыхая хлебной вагонеткой, проходит Дашка — маленькая, худенькая, со светлыми кудряшками и носом-пуговкой. Кажется, что ей не двадцать три, а пятнадцать.

— Ты слышала? — спрашиваю я.

— Ага, — кивает она. — Это Адамыч на охоте. Тебя он разве не предупредил?

— Предупредил? О чем?

Я ищу глазами Адамыча и замечаю его недалеко. Он с ружьем радостно бежит в мою сторону, наклоняется, что-то поднимает…

— Одна есть! — Адамыч победно трясет в воздухе тушкой голубя.

Я застываю с горячим батоном в руке. Теперь я все понял. Вот как начальство собралось решить пернатую проблему — с помощью отстрела!

— Но это варварство, так нельзя, — возмущаюсь я.

Руку обжигает, я ойкаю и быстро кладу хлеб в лоток. Трясу рукой.

— Да ладно, чего ты? — Дашка дергает плечом. — Это же вредители, летающие крысы…

С этими словами она везет вагонетку дальше. А я еще какое-то время смотрю на Адамыча, который целится в потолок. Снимаю перчатки и, стараясь придать себе грозный вид, иду в кабинет начальника производственного цеха.

Глеб Николаевич сидит за столом. Маленький вентилятор не спасает его от жары. Шея и щеки красные; на клетчатой рубашке — мокрые пятна. Пока я объясняю Глебу Николаевичу, что отстрел птиц — это жестоко и проблему надо решить другим способом, он интенсивно протирает платочком блестящую от пота лысину. Делает круговые движения, три по часовой стрелке, два против и одно снова по часовой. Наконец рявкает:

— Хмарин, ты уже определись, чего тебе надо! Ты мне своими птицами всю плешь проел! Вот смотри, видишь? Видишь? — Он наклоняет голову и стучит по лысине платочком. — Это по твоей вине все! Нудил и нудил, нудил и нудил месяцами… Сделайте, говорит, Глеб Николаевич, что-нибудь с этими птицами! Это же нарушение санитарных норм. А то, что СЭС приходила и никаких нарушений не выявила, это ему побоку!

Ага, знаю я, как завод прошел проверку СЭС: печать с закрытыми глазами и пухлый конверт в карман. Глеб Николаевич все ворчит:

— Пошел навстречу, Адамыча подключил. И вот проблема почти решена, а ты снова нудишь!

— Но это неправильное решение, негуманное, — спорю я.

— А какое тогда правильное? Какое это твое гуманоидное?

— Гуманное, — поправляю я. — Ловушки.

— И кто будет этим заниматься? Адамыч?

— Специальные службы.

Глеб Николаевич вздыхает, протирает платком шею и передвигает вентилятор поближе.

— А денег кто на них даст, а? Или нам цену на хлеб поднимать?

— Я могу сам сделать.

Глеб Николаевич смотрит на меня с удивлением и недоверием, снова протирает лысину.

— Ты? Займешься этим? И вот прям за просто так?

— Да, сделаю ловушки, принесу, птиц поймаем и выпустим на улицу. Только Адамыча уберите сейчас. — Я просительно смотрю на начальника.

Он аккуратноскладывает платочек. Думает.

— Ну хорошо, — сдается он. — Зови ко мне Адамыча. — Скажу ему, сезон охоты закрывается.

Я радостно бегу в цех, говорю Адамычу, что его вызывает начальство. Потом наблюдаю, как он с расстроенным видом уходит обратно к себе на пропускной пункт.

Утром после смены я с огромными мусорными пакетами выхожу на задний двор. Под козырьком Дашка курит шоколадные «кэптан блэк». Я поднимаю крышку мусорного бака и замечаю на самом верху три голубиные тушки. Сердце сжимается от жалости.

Я надолго застываю у открытого бака, это замечает Дашка. Она спрашивает, что я там такое увидел. Я выбрасываю пакеты, шарю по карманам, достаю и надеваю хозяйственные перчатки. Беру тушки и отношу их за бак, кладу на землю. Дашка заглядывает через плечо.

— М-м-м… Вкусный завтрак! — шутит она.

— Надо их похоронить, — мрачно говорю я, глядя на тушки.

— Совсем заработался? — усмехается Дашка.

— Они не заслужили такого к себе обращения.

Я замечаю ржавую металлическую пластину, беру ее и использую в качестве лопаты. Рою яму — в этом месте рыть легко, земля рыхлая. Дашка наблюдает. Запах ее «шоколадных» сигарет перебивает даже вонь от мусорного бака.

Кладу голубей в братскую могилу, закапываю. Формирую аккуратный холмик. Встаю. Мы молча смотрим на могилу. Дашка отходит к забору, срывает несколько мелких сухих лиловых цветков, собирает два букетика, один протягивает мне.

— Скажешь прощальные слова? — спрашивает она.

Я какое-то время молчу, придумываю речь.

— Вы были хорошими голубями, — говорю я. — Вы не гадили нам в тесто, не попадали ни в тестомес, ни даже в тестораскатку. Вы прожили достойную праведную жизнь. И вам воздастся на том свете, если он есть. Покойтесь с миром, птички.

С этими словами мы кладем цветы на могилку.

По дороге домой думаю о том, как поймать дурацких голубей. Впереди неделя каникул, которую я планировал вообще-то посвятить учебе. А теперь придется сооружать ловушки.

Конструкцию ловушек я обсуждаю с Ксюшей. У нее мы находим рулон жесткой садовой сетки, которую можно использовать на стенки. Представляя, каких масштабов взбучку мне устроит Нонна, если я притащу это добро домой, я спрашиваю, можно ли помастерить у Ксюши. Она разрешает.

На ловушки трачу целый день. Сначала сооружаю прямоугольный каркас из деревянных реек, затем прикрепляю стенки из сетки. Крышку делаю откидную с петлями внизу, чтобы открывалась сверху вниз. Крышку держит выгнутый дугой прутик, прикрепленный к клетке. К прутику крепится веревочка. Другой конец веревочки привязывается к тонкой палке, установленной в распор перед входом в клетку. Птица увидит внутри корм, захочет зайти, собьет палку, палка дернет веревку, веревка — прут, прут отпружинит, и под его силой крышка резко поднимется и захлопнется.

Ловушки я оставляю дома у Ксюши и забираю их перед следующей рабочей сменой. В первую же ночь удается поймать и выпустить на волю трех голубей.

* * *

К середине каникул погода портится. Температура снижается, и выпадает снег.

После очередного занятия Катерина Николаевна говорит, что завтра собирается в гипермаркет, и предлагает мне составить ей компанию. Мне не нужно ничего покупать, но я радостно соглашаюсь. У нас в городе недавно построили супермаркет, и я обожаю ходить по нему с тележкой среди ярких полок. Я устал от местных магазинов: унылые прилавки, унылые полы, воняет гнилыми овощами, десять отделов и в каждом постой в очереди: в одном — за пряниками, в другом — за курицей. А еще уборщица, орудуя вонючей половой тряпкой, гоняет тебя с места на место.

Утром, когда мы с Катериной Николаевной выходим из подъезда и идем к ее машине, случается большая неприятность: один из моих кедов рассыпается в труху. Шаг — и я оставляю на асфальте половину подошвы, еще шаг — и теряю вторую. Останавливаюсь и в ужасе оборачиваюсь: на асфальте лежат куски резины.

— В чем дело? — спрашивает Катерина Николаевна.

Я готов сгореть со стыда. Но она уже и сама видит проблему. Озадаченно смотрит на мой кед, который теперь можно натянуть на колено.

— Оу-у-у… — От этого междометия мне еще более неловко. Но она быстро берет себя в руки и добавляет уже бодрым тоном: — Дань, кажется, эта пара прослужила на пару лет дольше отведенного ей срока. Иди переобувайся и поедем.

Я мрачно плетусь домой. Переобуваться мне не во что. В панике перебираю коробки: может, где-то завалялась хоть какая-нибудь древняя обувь? Но нет… Только летние сандалии, придется надевать их.

Я выхожу из дома в сандалиях и как можно более беспечно шагаю по свежевыпавшему снегу к машине. Делаю вид, что все так и задумано. Катерина Николаевна уже за рулем. Замечает, в чем я, но ничего не говорит.

Мы подъезжаем к торговому центру «Аквариум». В нем — магазины одежды и обуви, кинотеатр и гипермаркет. Когда мы входим внутрь, я замечаю на указателе, что гипермаркет слева, но Катерина Николаевна ведет нас направо. Я говорю ей, что нам в другую сторону, но она загадочно качает головой.

Катерина Николаевна заходит в магазин «Сити-обувь», мне приходится идти за ней. Внутри на полках — огромное количество кроссовок. Катерина Николаевна смотрит на меня и улыбается. Я теряюсь. Не понимаю, чего от меня хотят.

— Выбирай любые, — говорит она. — Это будет мой тебе подарок.

Я краснею от стыда, упрямлюсь, отказываюсь, пячусь в сторону выхода. Но она говорит, что все равно купит мне кроссовки — с моей помощью или без. Но если без, то на свой вкус. Тогда не факт, что мне они подойдут. И я подчиняюсь. Хожу вдоль полок. Сперва мне неловко, кажется, что все смотрят на меня и мои сандалии. Затем я чувствую себя увереннее. Я перебираю кроссовки, потом все-таки меряю понравившиеся. Это странно, но так приятно — когда чужой человек покупает тебе кроссовки просто так. Точнее… не чужой. Наверное, уже нет.

Я выбираю кроссовки Sprandy, синие с красными логотипами-стрелками по бокам.

Но это еще не все. По пути к гипермаркету я засматриваюсь на витрину магазина, где продают рубашки, и неосознанно замедляюсь. Катерина Николаевна ловит мой взгляд.

В гипермаркет я иду с кроссовками и двумя рубашками, белой и синей в коричневую полоску. А всю обратную дорогу, сидя в машине, прижимаю к груди ворох покупок так, словно кто-то пытается у меня их вырвать. Уверен, что буду носить эти обновки до тех пор, пока они не истлеют прямо на мне.

Я безумно люблю хорошую одежду и обувь. Когда вырасту и разбогатею, смогу покупать себе все-все-все! Но сейчас я ничего не могу себе позволить, кроме одной маленькой вольности. Раз в пару месяцев я езжу в торговый центр. Хожу по магазинам, набираю полные корзинки крутой одежды, долго примеряю в кабинках, воображаю, как покупаю ее и что она моя. А затем оставляю все в примерочной и ухожу с пустыми руками.

Когда мы проезжаем сектор частных домов, Катерина Николаевна вдруг притормаживает и засматривается на что-то. Примерно как я — на рубашки.

— Что вы там увидели?

Своим вопросом я будто выдергиваю ее обратно в реальность. Она снова смотрит на дорогу и увеличивает скорость.

— Да сад красивый. Там тропинка выложена желтым гравием… Это напомнило дачу моего детства, где я обычно проводила лето. Представляешь, однажды я прочитала «Волшебника Изумрудного города» и влюбилась в эту книгу. Захотела построить Волшебную страну прямо у нас на участке. На форзаце была карта: все королевства, дорога, вымощенная желтым кирпичом, пещера Гингемы. И я построила в саду свою Волшебную страну. Смастерила из песка и камней все замки, выложила желтую дорожку… У меня даже замок Людоеда был один в один: с ножом, вилкой и ложкой на трех башенках. Моя комната находилась на втором этаже, а Волшебная страна — прямо под окном. Я любила просыпаться и первым делом смотреть на нее…

С каждым словом в голосе Катерины все больше грусти. Я пытаюсь представить ее в детстве, но не могу. Невозможно проверить, что она тоже была ребенком, фантазировала, играла. Мне кажется, Катерина Николаевна уже родилась взрослой и серьезной.

— И что стало с вашим королевством?

Она думает несколько секунд, а потом отвечает:

— У меня были строгие родители. Они заставляли меня много учиться, даже в каникулы. У папы были жесткие методы воспитания. За малейшую ошибку в ход шел ремень. Почти все время на даче я тоже училась. Завидовала сверстникам, которые играли на улице. И мое королевство помогало мне ненадолго убежать от реальности, спрятаться там от отца, его ремня, ненавистной учебы. Но…

Наступает пауза. Я понимаю, что сейчас услышу ответ на свой вопрос.

— Однажды я проснулась и вместо Волшебной страны увидела перекопанную землю и луковые грядки. Мама сказала, что я занимаюсь глупостями. Да и ценная земля пропадает…

Как обидно. Королевство много значило для нее: она помнит о нем до сих пор.

— Сейчас и правда все это кажется ерундой, — говорит Катерина Николаевна свысока, насмешливо, словно осуждает свои детские увлечения. — Но иногда я вспоминаю о том садике и моей Волшебной стране… — Ее голос смягчается. Она делает паузы между словами и растягивает гласные. Будто не говорит, а наслаждается вкусным десертом и не хочет, чтобы он заканчивался. — Жаль, что у меня не осталось даже фото… Сейчас я преподаю в университете, могу приготовить «Наполеон» с закрытыми глазами и профессионально вылавливаю сына-хулигана из милицейских участков, но… Иногда я все равно ловлю себя на мысли, что хочется выглянуть из окна и хотя бы на мгновение снова увидеть мою Волшебную страну.

Катерина Николаевна, сама не подозревая, дает мне руководство к действию.

Спать я ложусь в новых кроссовках: кажется, что, если сниму, кто-то их украдет. Рубашки не надеваю, помну ведь, но вешаю их на крючок над раскладушкой.

Засыпаю, держась за рукава.

* * *

К концу каникул на работе мне удается переловить и выпустить на волю всех голубей. Не думаю, что пернатые сильно рады: их выгоняют на холод, подальше от теплого хлебушка. Но если бы они знали, что иначе Адамыч со своим ружьем до них доберется, они бы думали по-другому. Хотя о чем я? Голуби вряд ли умеют думать.

В предпоследний день каникул мы с Катериной Николаевной делаем вареники с вишней. Катерина Николаевна немного обеспокоена: Ярослав встал утром и, ничего не говоря, ушел.

На Катерине Николаевне фартук в бело-красную полоску, на голове — красная повязка. На мне — серый фартук с елками. Катерина Николаевна делает колбаски из теста, режет на кусочки, раскатывает. Я удаляю косточки из вишни, но не вручную, а с помощью специальной машинки-шприца! Это просто с ума сойти, как интересно!

Внизу у нее лоток для подачи ягод и контейнер. Ягодка из лотка закатывается под шприц, я жму на поршень, и она вылетает в контейнер уже без косточки. Это почти так же круто, как стрелять сгущенкой!

Потом мы засыпаем в кругляшки из теста ягоды и сахар, формируем вареники. Эта работа мне уже не так нравится: надо, чтобы края выходили красивыми, а у меня не получается.

— Эй, у тебя пятно! — Катерина Николаевна смотрит мне на грудь.

— Где? — Я опускаю голову, и тут она легонько щелкает меня по носу, оставляя на нем липкий кусочек теста. Мы смотрим друг на друга и улыбаемся.

Это удивительно теплый момент. Я бы хотел остаться в этом дне, даже зная, что уже проживал его много раз. И мне уже не стыдно грезить о том, что Катерина Николаевна могла бы быть моей мамой. Мы сейчас почти как семья.

Правда, мне немного грустно: «почти» все портит. Я обманываю себя. Мне никогда не стать для нее родным. Но как здорово воображать… Что сейчас мы сделаем вареники, дождемся Ярослава, будем вместе их есть, а к ночи разойдемся по комнатам. Я здесь живу, и это — моя семья.

Ярослав не появляется к вечеру. Он уже нарвался на штраф за опоздание. Мы с Катериной Николаевной едим вареники вдвоем. Они безумно вкусные, но в мечтах я видел этот момент не так: мы были радостными. А вот в реальности Катерина Николаевна грустит и тревожно вглядывается в окно. А я чувствую досаду: кто-то украл у меня такой уютный семейный ужин.

Катерина Николаевна ловит мой взгляд и понимает, что я раскусил ее.

— Ну почему он такой? — вздыхает она.

Мне совсем не хочется подливать масла в огонь. Наоборот, надо ее утешить.

— Говорят, это нормально в нашем возрасте. И нарушение родительских запретов — естественная часть взросления.

— Но ведь не у всех доводить мать до седых волос — в порядке вещей?

— У многих, — уклончиво отвечаю я.

— А у тебя? В норме такое? — Катерина Николаевна внимательно и долго смотрит на меня. Я решаю быть честным.

— Нет, — тихо отвечаю я. — Я считаю, что поступать так с вами — дико. Вы не заслуживаете, чтобы с вами так обращались.

Она отводит взгляд. Бегает глазами туда-сюда. Я жалею, что смутил ее, но мне очень хотелось сказать ей правду. И хочется сказать много всего еще. Например, какая она замечательная и как же мало на свете мам, похожих на нее. И я бы отдал все что угодно за то, чтобы она хотя бы на день стала моей мамой. Настоящей мамой.

Ярослав

18

Когда мама отправила Даню домой, ее словно подменили. При Дане казалось, что она не злится на мое ночное приключение. Но дверь закрылась, и мама снова превратилась в мою надзирательницу. Посмотрела на меня сурово, сжав губы.

— Чего? — буркнул я.

— Я ужесточу систему твоих штрафов, — холодно ответила она.

— Почему?!

— Ты еще спрашиваешь?! Ты всю ночь где-то пропадал! И я с ума сходила!

— Но мы же все объяснили!

— Объяснил не ты, а Данил. Ему я верю, хоть и подозреваю, что он рассказал не все. А вот тебе — нет. Я не знаю, каким образом ты попал на этот остров, но подозреваю, что без твоих так называемых друзей тут не обошлось. Может, Даня из-за этого тоже пострадал, и вы все вместе его втянули в какую-то передрягу.

В ту минуту меня захлестнула обида, и все мое хорошее настроение улетучилось. Паршиво, когда родная мать верит не тебе, а соседу и еще обвиняет в том, что это ты его втянул в неприятности. Да сколько можно? Почему вдруг он для мамы стал хорошим, а я — плохим? Нельзя забывать: он здорово промыл ей мозги, наговаривая ей на меня за моей спиной… А я еще домой его нес! Надо было оставить его на острове.

Там у нас было вынужденное перемирие, мы оба попали в передрягу, и нам вместе предстояло из нее выпутаться. Но все закончилось. Остров стирался из моей памяти, все было как в тумане, я все слабее помнил, что чувствовал в тот день. Вроде бы там я перестал злиться на Даню. Местами нам даже было весело… Но сейчас я уже не уверен.

Я вообще довольно быстро все забываю, не могу жить прошлым. Больше ловлю моменты. Ты отдаешься настоящему целиком, а на прошлое и будущее тебя уже не хватает. Думаю, только так можно жить на полную, не разрываясь.

— Да не было там моих друзей! — вспылил я, но мама меня не услышала.

— Итак, новые пункты. Приход домой после семи вечера — штраф сто рублей…

— Но это нечестно! Даже первоклассники не приходят домой в семь!

Мама задумалась.

— Ладно. Если ты гуляешь с кем-то, кому я доверяю, а это либо Данил, либо Антон, — можно гулять до девяти, как раньше. В остальных случаях — до семи.

— Ты уже забыла, что именно с твоим Даней я протусил всю ночь? — съязвил я.

— Уверена, что Даня тут ни при чем.

— А с Антоном я вообще не общаюсь!

— Так, может, самое время начать?

И тут я взорвался:

— Может, самое время увидеть наконец, что я вырос, мам? Я сам могу контролировать свою жизнь. Сам хочу решать, с кем мне общаться, а с кем нет. Думаешь, я такой тупой и могу связаться с какими-нибудь отбросами, которые подсадят меня на наркотики? Мне уже шестнадцать, и я в состоянии за себя отвечать! А если тебе противно смотреть на моих друзей или на бардак в моей комнате, может, уже дашь мне ключи от бабушкиной квартиры, и я съеду? И мы наконец перестанем друг друга мучить!

У дедушки с бабушкой есть однушка, которую они отдали в пользование маме. Но она пустует, мама даже ее не сдает. Когда жизнь становится совсем невыносимой, вот как сейчас, я упрашиваю маму разрешить мне съехать туда. Но она говорит, я не дорос.

— Вот когда тебе исполнится восемнадцать, переезжай куда угодно, — отрезает мама. — А пока я несу за тебя полную ответственность и не позволю, чтобы ты устроил в бабушкиной квартире какой-то притон.

— Почему сразу притон? Почему ты не можешь понять, что один я просто буду нормально жить? Я даже найду подработку и вообще не буду брать у тебя деньги.

Меня убивает это полное недоверие. Мама считает, что, если она даже на секунду потеряет меня из виду, я сразу убегу колоться, воровать, прыгну с моста или нырну в первую попавшуюся машину, которая увезет меня в рабство. Я не знаю, за кого она меня принимает, но явно за кого-то другого.

— Нет, нет и нет! — твердит мама.

Я рычу и обиженно ухожу в свою комнату. По дороге рявкаю:

— В шестнадцать лет Александр Македонский уже управлял государством и вел войну!

Я громко хлопаю дверью. Но тут кое-что вспоминаю и возвращаюсь в коридор.

— Мам? А ты укоротила мне ремень?

* * *

Через несколько дней мы с друзьями приехали в торговый центр. Машке и Фиалкину нужно было что-то посмотреть из шмоток. Заодно решили посидеть в ресторанном дворике.

Когда в одном из магазинов мы с Никитиным меряли смешные галстуки и яркие подтяжки, я увидел, как по коридору идет мама. Пришлось спрятаться за стеллаж.

Осторожно выглянув, я вдруг заметил: она не одна. Рядом… Хмарин! От неожиданности я забыл об осторожности и вышел из-за стеллажа. А потом, пробормотав: «Какого черта?», рванул за ними. Никитин удивленно окликнул меня. Я жестом показал, что скоро вернусь.

Они зашли в магазин обуви, о чем-то разговаривая. Потом… Хмарин выбрал себе кроссовки. Да что происходит? Подошли друзья и стали меня торопить, все собирались пойти есть. Я пообещал, что догоню. Я чувствовал: надо остаться. Понаблюдать.

Хмарин отнес кроссовки на кассу, и мама… их оплатила. Все это время они улыбались друг другу и мило болтали. Я стоял в ступоре. Не знал, как реагировать. Мама давно мне ничего не покупает, зато постоянно твердит: «Вот Данил работает, посмотри, какой молодец! Может, тоже найдешь подработку?» И тут она оплачивает его шмотки. А мне говорит — иди мой полы и гуляй с чужими собаками!

Я продолжил слежку. Когда в одном из следующих магазинов Хмарин начал выбирать себе рубашки, я не выдержал. В глазах закипели злые слезы, я просто отвернулся — и понесся куда глаза глядят. Я чувствовал, что вот-вот взорвусь.

Я бежал долго, пока легкие не начали гореть. Я не понимал, что со мной. Пытался убедить себя, что все нормально. Хмарин же просто нищий, и моя добрая мама решила ему помочь. Но это меня не утешило. В глубине души я знал: все гораздо серьезнее.

Будто я пропустил какую-то пограничную точку, после которой все пошло наперекосяк. И пропустил давно. И теперь мою жизнь отнимают, а меня… Меня просто стирают.

И я ничего не могу сделать.

* * *

Накатывает тяжелое воспоминание из прошлого. Я все детство болел ангиной и гайморитом. Когда мне было одиннадцать, родители решили, что пора покончить с этими болезнями. А значит, нужно вырвать мои гланды.

В больнице перед операцией меня посадили в кресло, ремнями привязали руки к подлокотникам, а ноги к ножкам. Полотенцем стянули голову, привязали к спинке. Двигаться я не мог. На шею мне повесили железный лоток на цепочке.

Кабинет располагался на первом этаже, напротив меня было окно, за ним — стена, изрисованная граффити. Они казались очень красивыми, я их разглядывал.

Мне в рот запихнули железку в форме буквы «О», чтобы я не мог его закрыть. В миндалины вкололи анестезию — от нее я сразу стал задыхаться. Затем врач полез инструментами мне в горло. Один из инструментов был похож на пинцет, второй — на палочку для выдувания мыльных пузырей, только железную. Этими жуткими инструментами он стал раздирать мне внутренности. Горло залила кровь, я начал кашлять, захлебываться. Кровь вылетала изо рта, у врача все очки, белая маска и верх халата покрылись россыпью красных капель. Все время этой пытки я смотрел в окно, на граффити. Укол мне не помог. Те рисунки заменили мне анестезию. Это были яркие бомбы, ничего не значащие слова на английском, а еще — мультяшные герои и персонажи компьютерных игр. Помню Гуффи и Соника.

Мне вырвали гланды, медсестра меня отвязала. Я опустил подбородок, и изо рта в лоток хлынула кровь. Я никогда не думал, что ее может быть так много!

Потом мне дали пломбир — жирный и вкусный.

Со временем я забыл, какой болезненной была эта операция. Но я остро чувствовал, что со мной совершили что-то ужасное, неправильное и что родители не должны были идти на такое. Считалось, что детям вредит общий наркоз, но то, что произошло со мной, навредило моей психике гораздо больше. Кстати, а я упомянул, что операцию мне делал папа?

Зато я хорошо запомнил, что мне понравились граффити. И пломбир. Граффити навсегда стали моей анестезией, какая бы чертовщина ни происходила в жизни.

Ну и мороженка, само собой.

* * *

Я поджидаю Хмарина у подъезда, он должен сейчас уходить на работу. У меня в руках — шоколадный молочный коктейль.

Он выходит. Видит меня, улыбается, протягивает руку. Вот наивный придурок, думает, что мы теперь, после острова, стали друзьями!

Я выставляю вперед руку с коктейлем и выливаю полный стакан ему на кроссовки. Он в ужасе отшатывается.

— С обновкой, — бросаю я, быстро ухожу в подъезд и захлопываю за собой дверь. Хмарин стучит и пытается открыть дверь, но я тяну ее на себя и не даю ему войти.

— Яра! Яр! Открой! Какого черта ты делаешь? Что с тобой такое?

Через какое-то время он сдается. Снаружи нет никакого движения. Выждав еще немного, я возвращаюсь домой.

* * *

Наблюдаю, как мама с Хмурем выходят из машины. Снова куда-то его возила, наверняка опять что-то ему покупала.

Из кустов выходит толпа панков — все бухие, грязные. Они видят Хмуря, радостно машут ему банками дешевых коктейлей и улыбаются, обнажая сколотые от открывания пивных бутылок зубы. И идут к нему.

Я будто смотрю самый интересный фильм.

Панки обнимают Хмуря, общаются с ним как со старым другом. Кто-то протягивает ему сигарету, кто-то банку коктейля. Хмурь в ужасе мотает головой.

Мама рядом стоит в шоке.

Кое-как Хмурю удается отвязаться от панков. Они уходят своей дорогой.

Хмурь и мама идут к дому. Хмурь оправдывается перед ней. Лицо у нее напряженное, задумчивое. Она размышляет: правда ли ее любимый образцовый мальчик не общается с этим сбродом? Но если не общается, откуда они знают его имя и почему вели себя так, словно дружат с ним уже сто лет?

Я удовлетворенно наблюдаю, что мама держится с Хмурем чуть холоднее.

Кто-то трясет меня за плечо. Это панки обошли двор с другой стороны. Один протягивает лапу. Я даю ему полтинник.

* * *

В последний день каникул я выхожу на балкон. Понимаю, что Хмурь сейчас здесь, за перегородкой. Начинаю тихонько напевать:

— Разбежавшись, прыгну со скалы. Вот я был, и вот меня не стало…^[10] Эй, Хмурь, у тебя волосы так отросли. Не думал поставить себе ирокез?

Слышу шевеление — он убирает с разделяющего балкон стеллажа часть учебников, чтобы видеть меня. Потом раздается гневный возглас:

— Так это все ты!

Я подхожу к образовавшейся нише. Вижу его обиженные круглые глаза.

— Ослепший старый маг ночью по лесу бродил…^[11] — наклонившись, я пою замогильным голосом и изображаю зомби, делаю вид, что сую когтистые лапы в нишу и пытаюсь добраться до Хмуря.

— Что не так? — спрашивает он в лоб. — Что я сделал? Ты снова гадишь исподтишка. Как самый настоящий трус.

Я смотрю через нишу на Хмуря так, как будто сейчас уничтожу его одним взглядом.

Что же он такой непонятливый?

— Я уже тебе сказал. Отвали от моей семьи. От меня, от моей мамы. Перестань шляться в нашу квартиру. Меня бесит, что мама с тобой носится. Что она покупает тебе шмотки, таскает тебя везде. Все бесит.

Он долго молчит. Затем говорит тяжело, словно ему что-то мешает:

— Там, на острове, ты вел себя по-другому. Мы делили на двоих «Вагон Вилс» и сладкие часики, мы играли в такси. Ты помогал мне с моей чертовой ногой. Ты поднял меня, когда я споткнулся, и дотащил. Признаюсь, сначала, когда ты только пришел в школу, я тебя недолюбливал. Наверное, завидовал, не знаю… — Он понижает голос почти до шепота. — Потому что у тебя все есть, но ты этого не ценишь. А у меня ничего… — Он запинается. — Я думал, что ты высокомерный и эгоистичный. А потом ты стал защищать меня. На острове ты еще раз показал, каким можешь быть. Так… что теперь произошло?

Мне неуютно. Я отхожу, облокачиваюсь на балконное ограждение и смотрю вниз. Я сейчас не настроен говорить с ним по душам — только дурачиться и издеваться, чтобы он в ответ злился. Не хочу, чтобы он лез ко мне в голову.

— Ты не понимаешь, каково это, когда ты не нужен своей семье, — продолжает Хмарин. Теперь я только слышу, но не вижу его. — Когда вообще никому до тебя дела нет. И вдруг в твоей жизни появляется взрослый, который вроде бы ничего тебе не должен, но он… Кормит тебя завтраками, помогает с учебой, интересуется твоими делами, что-то иногда дарит. Я всегда жил как под грозовой тучей. А теперь надо мной зажглось солнце. Не лишай меня его, Яр. Пожалуйста.

Меня эта трогательная речь начинает злить.

— Ой, только мне это дерьмо не заливай, а? — отвечаю я. — Я тебя насквозь вижу. Сначала жрачка, потом портфельчик, потом рубашечка… А дальше что? Телефончик и компьютер? Квартирка? Ты думаешь, я идиот и клюну на твои жалостливые сказочки?

— Хорошо, можешь мне не верить, — глухо говорит он. — Даже лучше, чтобы так и оставалось. Поверить ты сможешь, только если когда-нибудь окажешься на моем месте.

Слышу: он уходит. Я еще долго стою на свежем воздухе. Смотрю на улицу. Я растерян. И взбешен. Я злюсь на Хмуря, я хочу все крушить, я — бомба, которая вот-вот взорвется.

Но глубоко на задворках сознания мелькает сомнение: а вдруг я не прав?

* * *

В новой четверти наши школьные войны возобновляются. Начинаю атаку я: Хмурю, кажется, ни до чего нет дела, он ходит апатичный и поникший.

Перед черчением прошу его тетрадь. Говорю, просто сравнить.

— Часа три, небось, ушло? — присвистываю я, разглядывая сложный чертеж. Нам задали начертить сложную деталь в трех проекциях.

— Может, чуть меньше, — отвечает он.

Я рву лист бумаги так, что линия разрыва идет прямо по чертежу.

— Ой, прости, я нечаянно! Не ссы, тут скотчем можно заклеить.

Хмурь в панике. Хочет забрать тетрадь, но я убираю ее в сторону. Сминаю лист и вырываю его полностью.

— Ой, знаешь, скотч не поможет.

Хмурь пытается выхватить у меня тетрадь. Я вскакиваю, отбегаю на пару шагов. Демонстративно продолжаю мять лист в руках, комкаю его в шарик.

— Ты охренел? — кричит Хмурь.

Одноклассники с любопытством следят за этой сценой. Хмурь нападает на меня, пытается отобрать бумажный комок. Я отскакиваю и, комично изображая баскетболиста, бросаю «мячик» в ведро с грязной водой. Победно восклицаю:

— Трехочковый!

Кто-то в классе мне аплодирует. Хмурь прожигает меня злым взглядом. Он готов к ответной атаке, непременно отомстит. Но я уверен, что мою оборону ему не пробить.

После уроков в раздевалке тянусь за своей курткой. Забираю ее и вздрагиваю, заметив Ксюху, боевую подругу Хмуря. Слившись со стеной, она сверлит меня взглядом.

Ксюха — мой новый враг. Она прицепилась ко мне из-за того дурацкого диска, который я отобрал у Хмуря и сломал. Это был ее диск, и она хочет его обратно, в целом виде. Долг она выбивает как матерый коллектор: изводит, капает на мозг и не оставляет в покое.

— Вудиков! — постоянно орет она в другом конце школьного коридора, едва завидев меня. — Когда вернешь долг?

Она подстерегает меня на выходе из кабинетов, в столовой, у туалета — где угодно. От этой настырной девчонки не спрячешься. Вот и сейчас она подкараулила меня.

— Фух, это ты! Напугала, — выдыхаю я.

— Когда вернешь долг? — упрямо спрашивает она.

— Отстань уже, ничего я тебе не должен, — огрызаюсь в ответ. — Долги выбивай из своего Хмарина. Сломанный диск — целиком его вина. Пусть он его тебе и возвращает.

Я забираю куртку и выхожу из раздевалки.

— Скоро проценты начнут капать! — Она специально кричит громко, чтобы все вокруг слышали. Вот стыдоба: еще и правда подумают, что я занял у нее денег и не возвращаю.

Диск я принципиально не отдаю. Считаю, что поступил справедливо, и если кто ей и должен, то это Хмарин. Это его проблема, не моя.

Несмотря на не самую приятную встречу с Ксюхой, домой я прихожу в неплохом настроении. А вот мама возвращается загруженная и подавленная. Что-то явно случилось.

Так и есть. Мама сообщает, что к нам в гости собираются бабушка с дедушкой.

Сердце камнем падает вниз, а мозг захлестывает волна паники. Нет! Только не они!

19

Дедушка со времен мамонтов возглавляет ГУЭФ. Бабушка работала там же, тоже на какой-то высокой административной должности, но сейчас на пенсии. Нас они навещают где-то раз в полгода, и после их отъезда мы дружно выдыхаем — на несколько месяцев можно расслабиться.

Дедушка выглядит довольно молодо. Наверное, пьет кровь студентов. Если уйдет на пенсию, мигом состарится. Но вампиризм не самое страшное в нем.

Дедушка с бабушкой всегда были настроены против моего папы. Хотя он работает хирургом, а профессия эта достойна уважения, они твердили ему, что он никудышный, раз до сих пор сидит в захудалой больнице в захудалом городке. Мог бы ведь работать в известных московских клиниках! Папа в ответ заявлял, что не все в мире измеряется деньгами и престижем, а он принципиально остается здесь, потому что иначе в городке некому будет лечить людей. Дедушка на это презрительно хмыкал.

Наш семейный ад начался, еще когда я пошел в первый класс. Как только бабушка с дедушкой приезжали, дедушка первым делом сажал меня рядом с собой, пихал в руки книгу и засекал скорость моего чтения. Затем проверял знания по математике и письму. Он всегда оставался недоволен. Называл меня «своим соломенным разочарованием». Если я не дотягивал до его стандартов, он говорил моим родителям:

— Он у вас с отклонениями. Вы ходите к врачам? Есть всякие корректирующие программы. Потом будет поздно, станет идиотом.

Папа уверял, что со мной все в порядке. Мама тоже должна была вставать на мою сторону, но никогда этого не делала. Она сама на себя не похожа в их приезды: во всем пытается бабушке с дедушкой угодить, поддакивает им, со всем соглашается, даже если они говорят что-то против меня или папы. Как будто их слово для нее важнее.

Папу это злило. После отъезда бабушки и дедушки родители часто ссорились. Сейчас я понимаю: папа ушел из семьи и из-за этого тоже. Ему не нравилось, что мама ведет двойную игру. Когда дедушки и бабушки не было рядом, мы все вместе обсуждали их, стояли по одну сторону баррикад. Но мама быстро перебегала на другую, когда они приезжали. После папиного ухода ничего не изменилось.

Когда бабушка и дедушка приезжают, они осматривают нашу квартиру, словно какая-то комиссия. Поэтому всю неделю до их приезда мы с мамой все надраиваем, замазываем трещинки, подкрашиваем сколы. А еще мы объявляем перемирие, даже если накануне крупно поссорились. Приезд бабушки и дедушки нас сближает.

Прием этих душных гостей неизменно ужасен. И все же я чувствую себя в эти дни… уютно. Мы с мамой заодно. Мы как Том и Джерри, которые вдруг объединились против общего врага. В детстве мне нравилась та полнометражка о Томе и Джерри — где хозяйка Тома переезжает, он должен уехать вместе с ней, но по глупости отстает от грузовика с вещами и остается в доме. Дом собираются сносить, и Том и Джерри оказываются на улице. Дальше они встречают девочку, которая хочет найти пропавшего отца, и помогают ей. Том и Джерри объединяются, чтобы вместе преодолеть трудности. Прямо как мы с мамой. Вместе убираемся, вместе думаем, что готовить. Это наша общая ответственность. Я даже помогаю маме с покупкой продуктов, готовкой и прочим.

Увы, мы уже знаем: что бы мы ни сделали, как бы идеально ни встретили их — дедушка и бабушка все равно найдут к чему придраться и останутся недовольны.

И вот они приезжают. Мама уезжает на станцию, встречать их на машине, а я напряженно жду дома.

Мы приготовили ужасно много блюд, они даже не помещаются на столе. Проверяю все в сотый раз. Все ли идеально? В этой квартире бабушка с дедушкой еще не были.

Я переодеваюсь в рубашку и брюки, делаю аккуратную прическу, чтобы не торчали волосы.

Наконец гости приходят.

Дедушка высокий и худой, с прямой спиной и абсолютно седыми волосами. Глаза у него глубоко посажены, вокруг них всегда жуткие тени, и кажется, что глазницы пустые. Он смотрит на всех свысока, как на пустое место. Он любит кашемировые свитера и длинные шерстяные пальто. Лицо всегда гладко выбрито, но мама по секрету сказала, что на самом деле у него ужасно длинные волосы в носу и ушах, такие, что можно даже плести косички. Он этого очень стесняется и всегда их выдирает пинцетом. А это жуткая боль, между прочим!

У бабушки узкие злые глаза, бульдожье лицо и короткие светлые локоны, всегда зачесанные назад. Мама рассказала мне еще один секрет: это парик. Своих волос у нее почти нет, они похожи на пушок. А еще, по словам мамы, у бабушки растут борода и усы, и волосы там черные и толстые. Но бабушка их бреет.

Даже в самую жару бабушка носит закрытые серые и коричневые платья из тонкой шерсти. Из украшений — только брошки с драгоценными камнями. Брошек у бабушки, видимо, много, потому что каждый раз она приезжает с новой.

Я жму дедушке руку (он не признает объятия). Он достает из кармана платок и вытирает ладонь. Бабушка какое-то время осматривается и наконец насмешливо изрекает:

— Ну давай, показывай, как тут устроилась за наш счет.

Мама купила эту квартиру, продав старую — принадлежавшую дедушке с бабушкой. Теперь они будут припоминать ей это до конца жизни.

Мама стушевывается. Подозреваю, сейчас она жалеет о покупке этой квартиры и думает, что надо было вернуть ту, старую, дедушке с бабушкой, а нам снимать жилье, чтобы не выслушивать подобное. Видимо, поэтому мама и не сдает однушку, на которую я все покушаюсь. Не хочет новых упреков.

Дедушка и бабушка принципиально не разуваются — брезгуют чужими тапками. Но взять с собой домашнюю обувь, конечно, ниже их достоинства. Сейчас на улице ливень, под ногами грязь, но даже это не навело их на мысль, что нужно бы снять обувь.

И вот они ходят по нашей квартире, как помещица Дерюгина по своим владениям. Ходят, оставляют за собой грязные следы и считают: сколько у них крестьян, лошадей, мешков зерна. Мама им все показывает.

— Да, как-то тут все немножко подубито… — рассуждает бабушка. — Вы решили все же не делать ремонт?

— Вообще-то мы сделали ремонт, — прохладно замечает мама.

— М-м-м… — отвечает бабушка, и остается только гадать, что это значит.

И тут дедушка обращает внимание на грязные следы на полу. Брезгливо морщится:

— Дочери сорок лет, а полы мыть не научилась.

Мама впадает в ступор и не находит что ответить. Зато я нахожу:

— Сначала надо научиться разуваться на входе.

Дедушка смотрит на меня так, что хочется откусить себе язык. Я молча иду за шваброй и, пока гости ходят по квартире, бегаю за ними, подтираю пол. Мама опять превратилась в запуганного ребенка. Где только ее уверенность? Она сейчас кажется младше меня, даже как будто в росте теряет. Она боится их. И я тоже. Они вселяют в нас ужас, мы превращаемся в жалких букашек.

Мама с искусственной улыбкой приглашает гостей за стол. Все рассаживаются. Несмотря на то что блюда уже некуда ставить, бабушка опять недовольна:

— Бедненько-то как на столе…

Мама делает вид, что не слышит. За столом она пытается поддержать легкую беседу, расспрашивает бабушку и дедушку об их делах, рассказывает о нас. Она много говорит о том, как у нас все здорово, как многого мы добились, какие мы счастливые. Она делает на этом акцент, и я не понимаю зачем. Хочет доказать что-то? Заслужить похвалу?

Выглядит это довольно мерзко. Мама напоминает домашнюю собачку, которая показывает трюки, надеясь на угощение. У нее даже голос тоньше становится и щеки краснеют, что ей совсем не свойственно. Каждый раз, рассказав о какой-то очередной своей или моей заслуге (тут я, конечно, вообще удивлен, что мама мои немногочисленные заслуги все же замечает), она с надеждой смотрит на дедушку с бабушкой: как они отреагируют?

А ведь пора бы запомнить: на похвалу мы можем не рассчитывать. Бабушка с дедушкой сидят хмурые, отвечают односложно, ведут себя так, словно на что-то обижены. В общем, атмосфера за столом гнетущая.

После еды дедушка берет зубочистку. У него широкая челюсть и мелкие зубы, между которыми большие щели. Дедушка постоянно ковыряется в них. Он меняет зубочистку каждые несколько секунд, старую бросает прямо на пол и берет новую. Мы с мамой потом собираем эти использованные зубочистки с налипшими кусочками, фу!

Дедушка смотрит на меня и говорит:

— Ну, давай сюда дневник.

Теперь он оценивает мои умственные способности по оценкам.

— Они сдали дневники в школе, — быстро отвечает мама.

— Они сдавали дневники в прошлый раз. — Он пронизывает ее ледяным взглядом. Поворачивается ко мне и медленно, чеканно повторяет: — Давай сюда дневник.

Ноги сами несут меня в комнату, а руки без моего ведома достают дневник. Дедушка разочарованно листает его:

— Так и знал. Весь в отца. Его кровь. Ну ничего, не переживай. — Он смотрит на меня с жалостью — Не всем дано быть с мозгами. Уж куда-нибудь мать тебя пристроит. Будешь сидеть, картошкой торговать или туалеты мыть, на хлеб хватит.

— Он уже заканчивает десятый класс и собирается поступать в университет, — вдруг вступается за меня мама.

Дедушка смотрит на нее, и она опускает взгляд. Сжимается вся.

— Это вот ты сейчас намекаешь, что я должен его к себе протащить, да? — ледяным тоном осведомляется он.

— Нет. — Мама с трудом поднимает на него глаза. — Он поступит сам.

— Сам? Не смеши меня! От нас в нем ничего нет. Мозги ему достались от тебя да от папаши-неудачника. С такими только картошкой торговать.

— Ну мои мозги помогли мне многого добиться на работе и обеспечивать себя с сыном самостоятельно, — прохладно отвечает мама.

Дедушка обдает ее презрением:

— Ты? Добилась? Да где бы ты была, если бы не мы?

Мама тут же заливается краской еще сильнее. Да в чем дело? Почему она вдруг сдалась? Дала бы уже отпор этим ходячим мумиям! Но мама молчит. Она… согласна с ними? Да, я знаю, мама поступила в университет, когда дедушка уже был ректором. Мы никогда не говорили об этом, но я уверен, мама не пользовалась блатом. Наоборот, дедушка всегда предъявлял к ней более высокие требования, чем к другим. Из-за дедушки мама медленнее коллег поднималась по карьерной лестнице. Он просто не давал ей защитить научные работы: пользуясь членством в комиссии, всегда заваливал маму, и ей приходилось через год защищаться повторно. Так что дедушка несправедлив. Мама умнее всех, кого я знаю. Даже умнее папы. Но сейчас я смотрю, как она прячет глаза, и задаюсь вопросом: неужели она сама этого не понимает?

Она же невероятно сильная, целеустремленная, у нее железный характер. А еще она настоящая леди, и я знаю, что все мамы моих одноклассников ей завидуют. Она во всем лучшая, первая, и это точно не благодаря дедушке с бабушкой, а потому что она сама такая. Я думал, она об этом знает… А сейчас понимаю, что нет. Несправедливо!

По традиции дедушка и бабушка хорошенько так закидывают нас грязью и уезжают.

Убираемся после гостей. Я подметаю зубочистки в совок и иду к мусорному ведру. Искоса смотрю на маму — она моет посуду.

Вроде бы и хочется подбодрить ее, сказать, чтó я о ней думаю, и в то же время не хочется. Она взрослая, и сама должна видеть истину. По крайней мере, по такому принципу она построила наши отношения: она взрослая и все знает, а я неразумный ребенок, и в моих советах она не нуждается. Ну что ж, пусть будет так.

Я молча опустошаю совок и беру швабру, чтобы отмыть грязные следы.

Смотря на дедушку с бабушкой, я понимаю, почему мама такая долбанутая. И мне даже становится ее жалко.

20

Прошу Антона подтянуть меня по химии. Зову его домой, чтобы вместе позаниматься. Мама, приехав с работы, приятно удивляется. После ухода Антона спрашивает меня, что это она такое видела, а я небрежно отвечаю, что хочу подтянуть учебу. И вру, что снова подумываю поступать в мед.

Мама сияет, как новогодняя елка, и в этот же вечер сообщает, что поменяла одну из строчек в «Системе распределения карманных денег». Теперь, если я где-то с Антоном, могу возвращаться домой аж к десяти. Я решаю вовсю этим пользоваться.

Как-то прихожу к Антону — снова по учебе.

Я у него раньше дома не был. Прохожу в его задротскую комнату. Оглядываю покрывало с желтой надписью Star Wars, меч джедая на столе и два постера на стене: один с кадром из «Форсажа», другой с Оби-Ваном, и спрашиваю:

— Что, еще не признался своей девушке?

Он мотает головой.

— А с этим что делаешь, когда она приходит? — Я киваю на постер, на котором Доминик Торетто с пафосным видом стоит рядом с гоночной тачкой.

Антон вздыхает:

— Снимаю. И заменяю на Йоду.

— Да, грустно быть тобой, — хмыкаю я.

Мы занимаемся час, потом я прерываюсь и говорю, что на сегодня хватит.

— Может, киношку глянем? — предлагает Антон.

— Не, я уже опаздываю. С друзьями договорился.

— А-а-а, — разочарованно протягивает он. — Куда пойдете?

— Да в кино хотели.

— А можно с вами? — Он смотрит с надеждой.

Я теряюсь. Друзья не обрадуются, если я приведу его.

— Э-э-э… Да тебе фильм не понравится, там скучная научная фантастика.

Он мрачнеет:

— Понятно.

Теперь я всегда прошу Антона прикрыть меня, если вдруг мама спросит, был ли я с ним. А на самом деле тусуюсь с друзьями в это время. Но вообще я налегаю на учебу не только для прикрытия. Я на самом деле хочу подтянуть успеваемость. Пусть мама думает, что я взялся за ум. Может, она снова ко мне подобреет и выгонит Хмуря. Что мне это даст? Удовлетворение! У меня внутри будто вулкан клокочет, настолько я возмущен тем, как Хмурь водит маму за нос. Хочупоставить его на место.

Правда, с успеваемостью не все так просто. Я дико стараюсь, мозг просто кипит, но вот уже больше недели со мной происходит фигня, которой нет логичного объяснения.

Волшебным образом из тетрадей пропадают домашние работы и написанные на уроках самостоятельные. Сдаю домашку — получаю двойку за то, что никакой домашки нет. Потом смотрю в тетрадь — и правда нет! И с самостоятельными то же самое. Напишу на уроке работу, сдам — а потом мне возвращают мою же тетрадь, а там — пусто! И даже с конспектами. Запишу новую тему на уроке, а дома открою тетрадь — ничего нет. Даже из дневника пропадают записанные домашние задания. Я думаю, что что-то перепутал, записал где-то в другом месте, пересматриваю все тетради, но ничего не нахожу.

Это происходит не каждый раз, а от случая к случаю — половина работ остается на своих местах. Я в легкой панике, даже подозреваю поначалу, что это беда с моей башкой. Может, я ничего не пишу вовсе, а мне только кажется? В общем, я совершенно сбит с толку.

Как-то я варю в турке кофе и параллельно, не отходя от плиты, читаю конспект урока. Вдруг на левой странице тетради, где раньше находилась домашка, которая потом таинственно исчезла, начинают проступать буквы! Я отхожу от плиты и в шоке пялюсь на них. Проявилось только два слова — и больше ничего. Но я уже ликую! Я не сошел с ума!

Я снова подхожу к плите, и… проявляются новые слова. Я смотрю на турку (кофе убежал, и черт с ним), затем — на зажженную конфорку. Подношу лист поближе к огню… И вся моя домашка возвращается!

Я забываю про кофе, мчусь в комнату, достаю свою ручку, исследую ее. Ручка как ручка. Может, дело в чернилах, они испортились? Я вытаскиваю стержень, рассматриваю его, но ничего подозрительного не замечаю.

Расписываю ручку на листе бумаги. Жду. Чернила не исчезают. Хм. Очень странно.

Я оставляю лист с каракулями дома, а сам ухожу в школу. Ручку беру запасную, старой в этот день больше не пишу. Когда я прихожу в школу, домашка из тетради снова исчезает… Так и есть, это зависит от времени. Но почему тогда исчезает не все?

Придя домой, я первым делом беру в руки лист, где расписывал ручку. Я уверен, что он окажется пустым. Но я отчетливо вижу свои каракули. Они ничуть не поблекли.

Да что за чертовщина? Почему моя домашка исчезла, а каракули нет?

От нагревания домашка снова проявляется. И не исчезает до самого вечера.

В чем разница между листом, где я писал каракули, и листом, на котором написана домашка? Почему одно исчезает, а второе нет? Может, дело не во времени? А в чем?

Тетрадь с домашкой я таскал в школу, а лист был дома. Домашка исчезла, пока я шел от дома — в школе ее уже не было. Значит, это произошло на улице… Улица!

Я хватаю лист с каракулями и бегу на балкон. Вывешиваю лист за окно. Жду. Буквы постепенно исчезают. И тогда я все понимаю: и что происходит с моими работами, и кто за этим стоит.

Хмарин купил ручку с какими-то хитрыми чернилами, я и не знал, что такие существуют. Наверняка раздобыл в магазине розыгрышей. На холоде чернила исчезают, при нагревании — проявляются. Но комнатной температуры недостаточно, нужно нагревать либо над огнем, либо, возможно, феном.

Я настолько восхищен смекалкой Хмарина, что даже не злюсь. Надо же додуматься! Так виртуозно меня одурачить! Вот это мозг! Задумываюсь: как бы показать Хмарину, что я все понял? Не подавать виду, что я знаю, и незаметно заменить стержень в его ручке? Да нет, он мигом все поймет, так что ввернуть подлянку не получится.

В итоге просто закидываю чертов стержень в ящик тумбочки: когда-нибудь да пригодится. И ничего не говорю Хмурю — пусть гадает: это его план провалился или я до сих пор не понял, куда деваются мои работы?

Мама, довольная, что я подружился с Антоном, разрешает мне гулять до одиннадцати. Доказательств дружбы она не требует. Не звонит Антону, чтобы попросить позвать меня к телефону, ничего такого. Лишь пару раз, когда Антон приходил к ней заниматься, она уточнила у него, действительно ли мы были вместе тогда-то и тогда-то. Он все подтвердил, и мама успокоилась.

А еще я начинаю получать хорошие оценки. И еду ее чаще хвалю, и по дому помогаю. Мама теперь смотрит на меня по-другому, как будто я многослойный рисунок и она разглядела во мне то, чего раньше не видела. А ведь я всего-то действую по методу Хмуря: подлизываюсь. Пытаюсь ей угодить. Волосы укладываю, чтобы не торчали. Ношу всякие брюки-рубашки, и чтобы нигде ничего не вылезало. Мама довольна. Не думал, что покорить ее будет так просто. А самое важное: она теперь дает мне карманные деньги! И не по своей дурацкой системе, а просто так. Раз — и дала двести рублей. В следующий раз — пятьсот.

На очередной ужин мама снова приглашает Хмуря. Я готов к обороне, даже принарядился: надел рубашку, волосы причесал и уложил гелем. Вижу, мама смотрит на меня удовлетворенно.

Мы садимся за стол. Я складываю салфетку пополам и кладу на колени сгибом к себе. Хмурь делает то же самое. Мы смотрим друг на друга как соперники. Словно этот ужин — экзамен, и пройдет его только один из нас.

Мама приготовила очередной шедевр: французский рыбный суп де пуассон с соусом руй. Выглядит как блевотина. Вижу, что Хмурю он не по душе, как и мне. Но когда мама интересуется, как нам суп, мы нахваливаем его наперебой. Наверное, даже чересчур. Мама переводит подозрительный взгляд с меня на Хмуря и спрашивает:

— Что это с вами сегодня?

— Ничего! — хором отвечаем мы.

За ужином хвастаемся своими школьными успехами — будто пиписьками меряемся. А все эти наши фразочки?

— Данил, будь добр, передай, пожалуйста, соль!

— Ярослав, тебя не затруднит передать соусницу?

— Соус руй просто восхитителен!

— А суп великолепен! Теперь я понял, какое у меня любимое блюдо!

Мама изучает нас все настороженнее:

— Какие-то вы сегодня оба странные. Что на вас все же нашло?

Мы усиленно делаем вид, что не понимаем, о чем речь. Строим честные глаза.

— Скоро майские праздники. Мам, может, поедем с тобой в Плес? — предлагаю я.

Это было раньше нашей семейной традицией. Ездить в Плес на майские в один и тот же пансионат, гулять по окрестностям, плавать по реке на теплоходе, есть углы с лещом. Мне это безумно нравилось, пока мне не исполнилось лет двенадцать и я не понял, что ездить с мамой в пансионат — не круто.

— Отличная идея! — Как я и думал, мама приходит в восторг.

Хмурь сидит грустный, смотрит на маму с надеждой — может, она позовет и его? Но как я и ожидал, мама ему не предлагает. Это только наша традиция. Я ликую. Мне удалось поставить Хмуря на место.

Мама выходит из-за стола, чтобы принести еще сухариков для супа. В это время я наклоняюсь к Хмурю и злобно шепчу:

— Ну что? Усек, что ты здесь никому не нужен? Или слишком тупой и нужно все разжевывать? Вали обратно в свое гетто!

Хмурь подавлен и растерян. Неужели действительно сейчас встанет и уйдет?

Мама возвращается. Воодушевленно строит план поездки. Говорит, что, раз уж мы будем недалеко, хорошо бы заехать и в Кострому, в музей деревянного зодчества — там мы раньше не были. Рассуждает вслух: надо бы позвонить в пансионат забронировать номер, а еще поискать маленький зеленый чемодан, который она уже пару месяцев нигде не видела. Мы с Хмурем переглядываемся. Он уже не выглядит подавленным. Что-то придумал. Он переводит взгляд на маму, строит несчастные глаза и вдруг выдает:

— Всю жизнь мечтал побывать в Плесе.

Вот бы утопить его в супе де пуассон! Вот же хитрый говнюк!

Мама смотрит на меня, мысленно просит разрешения позвать Хмуря с нами. Игнорируя это, я вкрадчиво спрашиваю:

— И что же ты больше всего хочешь там увидеть, Данил?

Я хочу его подловить и открыть маме глаза: он нагло врет и о Плесе услышал сейчас в первый раз. Но Хмурь не теряется и скромно отвечает:

— Променад. А еще панораму города.

— Да, набережная там очень красивая, — кивает мама. — И вид с горы Левитана действительно невероятный…

Я киплю от злости. Она даже не понимает, что он ее обманывает!

— Несколько лет назад класс ездил на экскурсию в Плес, — говорит Хмурь и вздыхает. — Я очень хотел… Но не смог из-за обстоятельств.

Мама снова посылает мне просительный взгляд.

— Да, там очень классно. Ездить в Плес на майские — наша семейная традиция, — я бодро отвечаю Хмурю, делая вид, что вовсе не подозреваю о его грязной игре. — А ты тоже уговори своих поехать, вам там понравится.

Хмурь грустно мотает головой:

— Нет, мама опять скажет, что нет денег. А я так мечтаю путешествовать…

— Даня… — Мама поворачивается к нему. Я всячески посылаю ей знаки, чуть ли не руками машу, но она не видит. А может, специально игнорирует, как я ее недавно. — А ты не хочешь с нами?

Еле сдерживаюсь, чтобы не выплеснуть маме в лицо соус руй.

— Очень хочу! — быстро отвечает он, пока я не успел вставить слово.

— Если, конечно, твоя мама разрешит.

— Она разрешит!

— Яра, — мама оборачивается ко мне, — ты же не против?

Вот черт, я сам загнал себя в ловушку. Я строю из себя идеального сына, и в рамках этой роли мне приходится радостно согласиться.

Перед сном я долго лежу в кровати и пялюсь в потолок. Перебираю в руках сладкие часики — это успокаивает. Мои ладони горячие, и драже немного тает, становится липким. Думаю о том, как мне обыграть Хмуря. Никакого Плеса теперь точно не будет. На майские я обязательно «заболею». Так и произойдет: перед самыми майскими, когда мама и Хмурь уже будут окончательно настроены на поездку, я сымитирую насморк и нагрею градусник на батарее. И мама все отменит.

Изображать идеал тяжело. От роли сынка мечты мне мерзко. Я люблю играть по-честному. Ненавижу врать и строить из себя кого-то, кем я не являюсь. Я ведь не такой, как Хмурь. Но я убеждаю себя, что этот цирк ненадолго. Вот избавлюсь от него и стану собой.

Каков же мой план? Стереть Хмуря из жизни мамы. Сделать так, чтобы она забыла о нем раз и навсегда. Для этого надо что-то такое придумать, чтобы она в один миг в нем разочаровалась. Даже если придется его подставить, я на это готов. Он начал эту грязную нечестную игру, и я буду играть по его правилам.

* * *

Образ идеального сынка мне кое-кто портит. Опять Ксюха, никак не уймется!

Как-то под вечер звонит наш домашний телефон. Мама снимает трубку, о чем-то разговаривает пару минут — а потом приходит ко мне в комнату, вид у нее озабоченный.

— Яр, звонила одна девочка, Ксюша.

Я напрягаюсь.

— Просила передать, чтобы я напомнила тебе про долг. — Мама хмурится. — Я не особо поняла… Ты что, брал деньги у этой девочки? Для чего?

— Все не так! — Из груди вырывается полувздох-полустон.

Приходится вкратце рассказать маме о произошедшем. Конечно, я вру, что диск я сломал случайно, но это все равно меня здорово пятнает. Мама недовольна:

— Это некрасиво, Ярослав. Тебе нужно купить ей новый.

— Да отдам я, отдам! — отмахиваюсь я. — Просто в один магаз заходил, там не было того фильма. Завтра в другой сгоняю.

На следующий день я обхожу несколько магазинов, но не нахожу диска с нужным фильмом. Потом вспоминаю: у Башни кто-то из знакомых занимается продажей дисков на рынке. Вдруг у этого чела можно заказать нужный? Обращаюсь к Башне, удача на этот раз ко мне поворачивается: его кореш обещает намутить диск.

Я рад! Одной проблемой скоро будет меньше. Правда, Ксюха снова чуть все не испортила: приперлась прямо ко мне домой! И все с тем же вопросом:

— Когда отдашь долг?

— Да я уже нашел твой чертов диск! — тихо рычу я и прикрываю входную дверь, чтобы мама не слышала. — Скоро привезут!

Диск мне действительно вскоре удается забрать. Он даже с бонусами: помимо фильма, который был на сломанном, тут еще и всякие интервью актера со съемок разных фильмов, в том числе со «Звездных войн».

В школе я грубо пихаю диск Ксюхе:

— На, возвращаю с процентами!

Она не верит своему счастью, разглядывает обложку. А когда видит упоминание бонусов, ее огромные круглые глаза вообще становятся размером с блюдце.

Она прыгает на месте и вопит от радости:

— Спасибо, спасибо!

Ее детская непосредственность меня умиляет.

Так мне удается избавиться от одного врага и восстановить перед мамой образ идеального сынка.

Даня

21

По пути на работу я снова вижу под мостом Ярослава и его компанию граффитчиков. Значит, он обманывает маму, граффити он и не думал бросать.

В последнее время он пытается во всем угодить Катерине Николаевне, даже сменил стиль в одежде. Но это все показное — видимо, чтобы избавиться от меня. Думаю, он хочет доказать мне, что в глазах его мамы мне никогда не сравняться с ним. Он не понимает, глупый, что я не стремлюсь занять его место. Ему не надо изображать из себя кого-то. Окажись он убийцей, наркоманом, вором, террористом — она все равно будет любить его, не за что-то, а вопреки. Потому что она — мама. Чтобы заслужить мамину любовь, не нужно что-то ей доказывать.

Катерина Николаевна добавляет в мою жизнь солнца. Но все-таки для нее я просто чужой соседский мальчик, которого она жалеет, потому что больше некому.

Я бы мог сказать ей, что Ярослав не бросил свое занятие, стереть весь его новый образ. В один момент разрушить их с мамой хрупкий мир. Но я не делаю этого. Я не враг Ярославу. Мне просто нужен маленький кусочек солнца. Я не претендую на все.

* * *

Как-то вечером я возвращаюсь домой из школы после консультации по учебному проекту. По груде разномастной обуви в прихожей, пьяному смеху и отдаленному звону бутылок я понимаю, что у брата гости. Тревожно екает сердце. Ненавижу, когда у брата вечеринки. Они обычно плохо для меня кончаются.

Тихо, как мышь, скидываю обувь, на цыпочках иду в кухню. Хочу прошмыгнуть на свой балкон, пока меня не заметили. Но в кухне натыкаюсь на парня, которого узнаю по кудрявому чубчику, раздвоенному подбородку и пушистым ресницам. Это Шнапс. И он только что достал из морозилки запотевшую бутылку водки.

Шнапс расплывается в улыбке и вдыхает. Я понимаю — сейчас заорет. Я мотаю головой и машу руками, но по квартире уже разносится:

— Эй, Романыч! Тут твой брательник!

Издалека ему отвечают одобрительным гулом и криком:

— Неси его сюда!

И вот меня вталкивают в комнату брата. Здесь душно, пахнет сладкими духами и перегаром. Везде люди, у некоторых в руках карты. Кто-то частично раздет: Рома сидит на диване в одних джинсах, его лучший друг Водяй устроился на подоконнике, на нем трусы и один носок. Незнакомая девчонка с рыжими кудрявыми волосами лежит в юбке и лифчике на полу на животе. На кресле сидят две блондинки, полностью одетые, в руках — стаканы с чем-то оранжевым. Они абсолютно одинаковые, и вдобавок у обеих одинаковые топики со стразами и джинсы с такой низкой посадкой, что видны стринги. А вот тут отличие: у одной стринги кислотно-оранжевые, у второй — салатовые. Вид у девчонок такой, будто они пришли на гламурную вечеринку.

— У нас есть лимон? — недовольно тянет Салатовые Стринги.

Посередине на полу накрыта поляна: бутылки, стаканчики, тарелка с бутербродами, пачки с чипсами.

— О, братюня, здорово! — радостно кричит мне Рома. — Эй, друганы! Это мелкий мой! Налейте моему братюне!

— Я не хочу, — упрямлюсь я.

— А тебя никто не спрашивает, — огрызается брат.

Шнапс сует мне в руки стакан с водкой, налитой до половины.

— Пей! — требует он.

— Пей! — кричит брат.

— Пей, пей, пей! — поддерживают все.

— Я не буду… Вообще, я пойду… — Я ставлю стакан на полку и пячусь к двери.

Шнапс тащит меня назад, крепко держит.

— Эй, я не понял, ты чего, меня не уважаешь? — Брат подходит ко мне, слегка бьет в грудь, выдыхает в лицо пары алкоголя.

— Я просто хочу уйти. — Я смотрю в пол.

— Сначала выпей!

— Я не хочу!

— Хочешь! Просто стесняешься! Шнапс…

Звучит как команда. Шнапс одной рукой заламывает мне руки за спину, а другой задирает голову. Рома берет мой стакан, открывает мне рот и заливает в горло водку. Пищевод обжигает. Я захожусь кашлем, Шнапс отпускает меня. Все смеются. Кто-то протягивает мне надкушенный кружок колбасы.

— Закуси!

Я хватаю кусок и жадно ем. Рома возвращается на свое место.

Компания продолжает резаться в дурака. Оранжевые Стринги заваливают картами, она не может отбиться и забирает себе все. Водяй вдогонку дает ей свои оставшиеся две карты и радостно кричит:

— Давай, оголяй наконец сиськи!

Оранжевые Стринги показывает ему язык. Заправляет волосы за ухо и снимает одну из многочисленных сережек-колечек. Кладет рядом с собой на столик, и я замечаю, что там уже две кучки украшений: в одной сережки, в другой кольца.

— Эй, так нечестно! — возмущается Водяй.

Блондинка с довольным видом пожимает плечами:

— Надо было обговаривать это в правилах!

— Ну что, еще кон? — предлагает кто-то.

— Кто-нибудь ответит, есть лимон или нет? — недовольничает Салатовые Стринги.

Я чувствую головокружение. Хочу по-тихому уйти, пока все переключились на игру. Уже подхожу к двери, но тут Рома орет:

— Эй, брателло, куда пошел? Я тебя не отпускал!

Рома снова подходит ко мне. Обнимает за плечи. Свободной рукой грубо поворачивает мое лицо в сторону блондинок. Гаркает:

— Нравится Светка?

Не знаю, которая из них Светка.

— Ром, ну не смущай ты мальчика, — ворчит Салатовые Стринги.

А я не знаю, как лучше ответить. Сказать «нет» невежливо, если скажу «да», меня будут подкалывать.

— Не знаю.

— Что значит «не знаю»? — издевается брат. — Глаза разуй! А Надька? Какие цыпочки, а? У тебя уже встал, а? А?

Он ржет. Убирает руку с моего лица, и я сразу потупляю взгляд. Хочется умыться. Нет, помыться полностью. Противно и немного страшно: от брата всего можно ожидать. И я не знаю, что он сейчас задумал, но не сомневаюсь, что какую-то гадость.

На последней вечеринке они с друзьями примотали меня скотчем к стулу, вынесли на площадку и сделали вид, что собираются скинуть меня с лестницы. В панике я даже заплакал, зная: они могут. Не скинули, но оставили на этом стуле и ушли. Пришлось сидеть так пять часов, пока Нонна не пришла с работы. Если бы она освободила меня на полчаса позже, я бы сходил под себя, честное слово, больше терпеть не мог. Нонна еще и отвесила мне пару затрещин за то, что на меня истратили весь скотч, а он стоит денег. Пообещала вычесть его стоимость из моей зарплаты.

За вечеринку до той брат заставил меня раздеться догола и перелезть через балкон. Я двадцать минут стоял голышом на узеньком карнизе, на который и пальцы ног не уместятся. А еще это была зима…

Замечаю, что все в комнате смотрят на нас, ждут моей реакции.

— Ром, не лезь к маленьким! — возмущается Оранжевые Стринги.

Но Рома продолжает докапываться:

— А у тебя уже было, а? Сто пудов — нет, кто даст такому задроту! Светк, ты бы дала?

Салатовые Стринги закатывает глаза:

— Я дам тому, кто сегодня принесет мне чертов лимон!

После ее слов Водяй со Шнапсом наперегонки мчатся в кухню.

— Эх, братюнь, не даст тебе сегодня Светка, — с притворным сожалением говорит Рома. — Ну ничего. Тебя ждет кое-кто покруче. Эй, парни, где Киса?

Почему-то все издают загадочные смешки.

— В туалете блюет, наверное, — отвечает Рыжая.

— Пошли! — Рома тащит меня за руку.

Я упираюсь, пугаясь все больше:

— Я не хочу ни к какой Кисе!

— Пошли, пошли, Киса тебе понравится!

— Я не хочу, пусти!

— Я помочь тебе хочу, придурок! Станешь мужиком! Киса все сделает как надо!

Рома вталкивает меня в спальню Нонны. Захлопывает дверь. Я пытаюсь открыть ее, но Рома навалился снаружи. Ощущение, что я в клетке со зверем. В панике озираюсь: пусто. Никакой Кисы тут нет. Обращаю внимание, что постельное белье смято, хотя Нонны дома нет, а она всегда заправляет кровать.

Тут дверь резко открывается. Мне в лицо летят два огромных шара. Я отскакиваю в сторону, и желудок от страха делает двойное сальто.

Передо мной самая жуткая девчонка в мире. И она вдрызг пьяна.

У Кисы приплюснутое лицо с размазанной красной помадой и цыплячьего цвета волосы, похожие на вату. Дряблое тело, хотя на вид ей не больше семнадцати. Обвислая грудь вываливается из ярко-красного топика: именно ее я принял за шары. Черная лакированная юбка обтягивает узкие бедра и оголяет тонкие кривые ноги. А вот руки толстые, даже шире ног. Киса напоминает перевернутый треугольник, выложенный из подтаявшего желе. Увидев меня, она улыбается, обнажая мелкие желтые зубы.

— Мышоночек! — визжит она и раскрывает руки для объятий.

Не знаю, что делать, — никогда девчонки на меня так не реагировали. Теряюсь. Киса идет навстречу, и в голове вдруг загорается лампочка «Спасайся!». Я в два прыжка оказываюсь в относительной безопасности — по ту сторону кровати. Но препятствие Кису не смущает. Она ползет ко мне прямо по кровати. Сжимаюсь. Ко мне словно подбирается крокодил.

— Мышоночек, ты мне так нравишься!

А вот во мне Киса вызывает отвращение. Где брат ее отыскал? Зачем позвал? И тут я вспоминаю смятое постельное белье… К горлу подступает тошнота. Вот зачем.

Я обегаю кровать, пячусь к дальней стене, вжимаюсь в нее. Мечтаю превратиться в жидкость и затечь под плинтус. Киса неспешно разворачивается, ползет обратно. Я понимаю, что эти «кошки-мышки» мне не выиграть. Киса слезает с кровати и медленно, шатаясь, бредет ко мне, на ходу стягивая топик. Ее грудь в черном лифчике угрожающе покачивается при ходьбе. Все это напоминает сцену из фильма ужасов.

Киса плотоядно смотрит на меня и облизывает губы. Я снова пытаюсь убежать, но она вдруг ловко прыгает вбок и перекрывает мне путь. Я по инерции делаю еще шаг и врезаюсь в ее грудь. Отскакиваю от нее, как от огромного мяча.

Киса хватает меня и валит на кровать, придавливает к матрасу. Я чувствую пружины под спиной и не могу вдохнуть — Киса собой сдавила мне легкие. От нее пахнет алкоголем, пóтом и жасминовыми духами. Снова накатывает тошнота…

— Отпусти меня! — прошу я.

Киса довольно смеется. Я могу рассмотреть все ее зубы.

— Мышоночек, расслабься! Я сделаю тебе хорошо!

Она пьяно смотрит мне в глаза, склонившись так близко, что я могу посчитать черные точки на ее носу и вижу во всей красе прыщ на подбородке. Она расстегивает мне джинсы, запускает туда руку и… о, только не это! Она трогает меня там! Я в панике, мне мерзко. Сердце вот-вот разнесет на куски грудную клетку. Киса свободной рукой берет мою руку и кладет себе на грудь. Ее кожа горячая, как хлеб, который я достаю из печи на заводе.

— Ты тоже можешь потрогать меня… — Она тяжело дышит. Голос сдавленный.

— Отпусти! Нет! Нет! — кричу я.

Страшно стучит в висках. Мозг лихорадочно ищет выход, но выхода нет.

— Я буду у тебя первой. Правда, здорово?

Ее прикосновения обжигают. В голове — хаос мыслей. Мой первый секс будет худшим в моей жизни! Как же стыдно за то, что я оказался в такой ситуации.

— Мышонок хочет заползти в норку? — игриво спрашивает она. — Там так влажно и горячо!

Она берет мою руку и тянет вниз, под юбку. От ужаса сводит живот. Я сопротивляюсь, но она гораздо сильнее. Моя рука под ее юбкой упирается в жесткие волосы. Я отдергиваюсь, как от удара током.

Воздух густой, тяжелый. От запахов мутит. Внутренности словно сжимает огромная рука. Издаю хриплый всхлип. Резко накатывает новый порыв тошноты и…

Меня рвет. Я еле успеваю повернуть голову набок.

— Мышоночек, что с тобой? — пугается она и наконец скатывается с меня. — Тебе принести водички?

Я собираю остатки сил, резко поднимаюсь и мчусь прочь.

Я пробегаю мимо комнаты брата. Дверь открыта. Увидев меня, компания смеется. Рома спрашивает:

— Что, так быстро? Понравилась тебе Киса?

Я выбегаю из квартиры в чем был: босиком и в расстегнутых джинсах. Спускаюсь по лестнице, на ходу застегиваясь. Холод на улице отрезвляет. Вдыхаю весенний воздух. Хочется принять душ, смыть с себя Кису. Запах пота и жасмина до сих пор у меня в носу. Я срываю несколько молодых листочков с куста, растираю в руках, подношу к лицу, вдыхаю. Растерянно оглядываюсь по сторонам. Надо где-то переждать. Куда идти? Ответ приходит быстро: к Ксюше.

По дороге потихоньку прихожу в себя и успокаиваюсь. Ног от холода не чувствую.

Все обошлось, и встреча с Кисой уже не кажется мне катастрофой. Это просто очередной неприятный эпизод, который я постараюсь быстро забыть. Думаю о том, как же, наверное, здорово жить, когда тебя просто не трогают. Хотя откуда мне знать?

Вскоре я звоню в дверь Ксюши и молюсь, чтобы дверь открыла она сама, а не ее отец. Что он подумает, увидев на пороге босоногого меня?

— Даня? — Мне везет, открывает Ксюша. Если она и не ожидала меня увидеть, то виду не подает, радуется. — Заходи! — Тут она замечает отсутствие обуви на моих ногах и округляет глаза: — Снова дома «пожарная тревога»?

Как-то уже был похожий случай. Тогда я тоже выбежал из дома босиком, а еще в пижамных штанах и без футболки. Тогда, увы, дверь открыл Ксюшин папа, и мне пришлось соврать про пожарную тревогу.

— Не спрашивай, — вздыхаю я и захожу в квартиру.

Первым делом залезаю в ванную и лью на ноги горячую воду. Скоро к ним понемногу возвращается чувствительность:

В комнате Ксюша с Антоном репетируют сценарий для ролевой игры. Я сижу на полу, прислонив ноги к батарее, и слушаю. Закончив, довольная Ксюша уходит в кухню за чаем и утаскивает Антона с собой. Но возвращаются они совсем в другом настроении.

— Я не понимаю, чего ты взъелся из-за простого имени! — Ксюша грохает на стол две чашки. Чай выплескивается.

— Я просто хочу, чтобы вне игры ты обращалась ко мне нормально! — резко отвечает Антон и ставит на стол третью чашку и вазочку с печеньем.

Впервые слышу, чтобы он говорил так громко и уверенно. Обычно он мямлит.

— Да почему же «Энни» — это ненормально? — недоумевает Ксюша.

— Потому что это не мое имя. Мне не нравится, когда ты так меня зовешь.

— Но раньше же нравилось? Почему вдруг все поменялось?

Антон садится на кровать, молчит. Видно, и сам не понимает. Пытается понять.

— Мы — это мы, — наконец твердо начинает он. — Антон и Ксюша, а не Энакин и Падме. Ты разве не чувствуешь, что чем больше проходит времени, тем глубже мы в чем-то вязнем?

— В чем вязнем? — Ксюша хлопает ресницами.

— Во всем этом! — Антон обводит руками комнату.

— Я не понимаю, о чем ты! — возмущается она и рявкает: — Пейте свой чай! Пейте, кому сказала!

Чтобы не стать мишенью для Ксюшиного гнева, я послушно хватаю чашку.

Вообще эти двое часто при мне говорят то, что для моих ушей не предназначено. Но ссорятся — в первый раз. Я даже не знал, что Антон умеет ссориться. Нет, я подозревал, что он не особо рад всем этим играм. Когда Ксюша называла его «Энни», у него иногда аж лицо перекашивалось. Пару раз я тактично намекнул ей на это, но она просто отмахнулась, и я решил не лезть. Видимо, теперь у Антона кончилось терпение.

Я делаю вид, что очень увлечен чаем и больше мне ни до чего нет дела, но сам искоса поглядываю на парочку. Ксюша не двигается. Смотрит на Антона. Он нарочно избегает ее взгляда, упрямо пьет свой чай. Ксюша гладит его по руке.

— Энни, малыш, — говорит она мягко. — Я просто не понимаю…

Он отдергивает руку, морщится, будто хлебнул кипятка. Боюсь, он сейчас схватит с тумбочки тяжелую фигурку с Йодой и долбанет Ксюшу по голове. Но он лишь холодно говорит:

— Я тоже не понимаю. Понимаю только, что в наших отношениях кризис.

Он ставит чашку на тумбочку и выходит из комнаты. Ксюша не идет за ним. Остается сидеть и растерянно смотрит в стену. А когда захлопывается входная дверь, я замечаю в Ксюшиных глазах слезы.

Сажусь рядом. Не знаю, как ее подбодрить.

— Что с ним? Он всегда был таким хорошим, ему все нравилось, и у нас все было идеально, — говорит Ксюша срывающимся голосом. — А недавно его словно подменили. Он стал колючим и холодным. Бесится из-за всего. Я столько раз пыталась с ним поговорить, но он не может ничего нормально объяснить.

— Ему неприятно, что ты делаешь из него кого-то, — я стараюсь подобрать правильные слова.

— Кого я из него делаю?

— Того, у кого в клетках дофига мидихлориан.

Ксюша тупо смотрит на меня, как будто я сморозил глупость.

— Но ведь так было изначально, этого не изменить. Мы с самого начала были Энакином и Падме.

Я качаю головой:

— Это часть игры. А в реальности, как он и говорит, вы Антон и Ксюша. Ты не думала, что именно это он хочет до тебя донести? Что игра слишком затянулась?

— Но ему это всегда нравилось! И он мне понравился поэтому…

— Только поэтому? — спрашиваю наконец прямым текстом.

— Нет… — смущается Ксюша. — Не только…

— То есть, если бы он ненавидел «Звездные войны», вы бы все равно были вместе? — уточняю я.

Ксюша явно сбита с толку. Она точно никогда об этом не думала.

— Да… Наверное…

— Тогда перестань. Не делай из него джедая. Пусть будет самим собой.

— Я никого из него не делаю! — вспыхивает она. — Он сам поддерживает игру! И многие идеи, между прочим, его!

— Люди меняются. Может, ему разонравились джедаи, повстанцы и гунганы. Смирись. Не называй его Энакином, не дари ему лазерные мечи, не таскай его в «Убежище».

— Но… Но… Что мы тогда будем делать? — Ксюша теряется.

— У меня никогда не было отношений. — Я развожу руками. — К сожалению, не могу тебя проконсультировать, чем обычно занимается парочка в уединении.

Ксюша шутливо пихает меня. А потом серьезно и жалобно говорит:

— Ты ведь знаешь, сколько эта вселенная значит для меня. Это часть меня, и, боюсь, я просто не смогу… Мне нужен Энни, мой Энни. Больше никто.

Я киваю. Я понимаю Ксюшу как никто другой.

Ксюша потеряла маму, когда ей было одиннадцать. Ее мама работала в Москве и в тот день поздно возвращалась домой, ехала в полупустом метро по кольцевой ветке. У нее случился инфаркт, она потеряла сознание, но никто не обратил внимания. Только уже за полночь сотрудник метро, проверяя вагоны, заметил последнего пассажира. Мама Ксюши казалась просто спящей. Он попытался растолкать ее, не смог и вызвал скорую. Но было уже поздно. С тех пор я много думаю о том, как же это страшно: находиться в толпе, но в то же время знать, если вдруг что случится, тебе никто не поможет. Тебя словно не видят.

Ксюша тяжело переживала утрату. Она совершенно забросила учебу. Однажды ее классная руководительница подошла ко мне и попросила помочь — сказала, что только я могу вытащить Ксюшу из этой ямы. Она добавила, что уж у меня лучше других получится достать… тут же она поправилась: убедить человека.

«Помогите мне, Оби-Ван Кеноби, вы моя единственная надежда».

И я делал все, что мог. А именно: сутками напролет ходил за Ксюшей и нудил, нудил, нудил. Таскался к ней домой и нудил там. Везде — с учебниками и тетрадками. Моя задача состояла в том, чтобы заставить Ксюшу учиться. Я старался почаще быть рядом с ней, не давал уйти в себя. У меня тоже было плохое время, самые близкие люди — моя семья — тогда причиняли мне самую большую боль, но я пытался быть сильным для нее. Она еще не была моей подругой, я ее почти не знал, но почему-то понял, что должен ей помочь. И что она просто так не исчезнет из моей жизни.

Сначала Ксюша не шла на контакт, ругалась и жаловалась на меня то учительнице, то папе. Но я был их хитрым совместным проектом, так что жаловаться было бесполезно. В конце концов она ко мне привыкла и даже стала выполнять то, чего я от нее хотел. Учебу Ксюша действительно подтянула. Это стало началом нашей дружбы.

У папы Ксюши со временем стали появляться другие женщины, но Ксюша всех изводила. Никто не оставался надолго. А потом одна из них, Ариша, заслужила ее благосклонность и в итоге стала ей мачехой. Все дело как раз в «Звездных войнах», чьей ярой фанаткой Ариша была. Веселая, открытая, боевая, она не претендовала на место мамы. Она словно появилась только для того, чтобы открыть Ксюше новый мир.

С Аришей Ксюша впервые посмотрела старую трилогию, а затем, поняв, что вселенная захватила ее, и первый эпизод новой. Ариша научила ее шить костюмы и мастерить аксессуары, с Аришей они объезжали десятки магазинов в поисках тематических сувениров. Они разыгрывали диалоги и дрались на самодельных лазерных мечах. Ксюша ушла во все это с головой, у нее будто открылось второе дыхание. Именно звездная сага помогла ей пережить утрату.

— Я понимаю, — говорю я. — Но еще я вижу, что теперь с тобой все в порядке и можно смело впускать в свою жизнь кого-то еще. Поверь мне, если чуть-чуть отодвинуть от себя далекую-далекую галактику, в твоей жизни ничего не поломается.

Я вижу, что Ксюша думает над моими словами. Она растеряна. Я воодушевлен: может, она действительно меня послушает? Но тут ее лицо каменеет. Она дергает плечом и колко говорит:

— Все это какая-то чушь! Я не буду меняться ради парня. Что-то не нравится — пусть валит. Я найду себе другого Энакина.

Я вздыхаю. С этой девчонкой может быть невероятно тяжело. Теперь я даже восхищен Антоном — столько времени ее терпеть!

Домой я ухожу в ботинках Ксюшиного папы.

* * *

В несколько ходок приношу к Ксюше стройматериалы для Волшебной страны: два ведра желтого щебня, который я раздобыл в парке. Парк облагораживают, и сейчас щебня там целая гора, отсутствие пары ведер никто не заметит. Еще я притаскиваю пустые бутылки и канистры. Остальное планирую найти у Ксюши.

Книгу «Волшебник Изумрудного города» с той самой картой, на которую мне нужно ориентироваться, я тоже нахожу у Ксюши.

— Я думаю смастерить из бутылок все эти замки — Розовый, замок Бастинды, Людоеда, Изумрудный город. У бутылок такая форма, что будет удобно. А потом их можно покрасить…

Я быстро и воодушевленно начинаю посвящать Ксюшу в свой план и тут замечаю, что она подавлена, вся в себе. У меня внутри словно загорается тревожная лампочка.

— Эй, Ксюш, чего это с тобой?

Несколько секунд она молчит, а потом признается:

— Мы с Антоном снова виделись и поговорили. Я сказала ему, что, если он не хочет разделять мои интересы, он мне не нужен. Я думала, это подействует, а он… он… он… — Ксюша задыхается от сдерживаемых рыданий. — Он просто ушел.

— Вот блин, — только и могу сказать я. — Мне жаль.

Конечно, Ксюша не ожидала такого. Она привыкла, что все всегда идет по ее сценарию. Но не в этот раз. Она выглядит так, как будто ее внутренний компас дал сбой, и теперь она не может сориентироваться. Чуть не плачет.

Антон всегда был куском пластилина — лепи кого хочешь. И тут он взбунтовался.

— Но может, сейчас это к лучшему, — задумчиво говорю я. — Порознь вы сможете подумать, как вам лучше — друг без друга или все-таки вместе? И может быть, кто-нибудь да пойдет на уступки.

— Точно не я, — заявляет Ксюша. — Если бы он меня действительно любил, то не ушел бы.

В ее голосе звенят гордость и обида. Я молчу. Я все-таки думаю, что Антон ее любит. Просто он понял, что не готов на такие большие жертвы, которых от него требуют.

— Прости, я в такой момент приперся со своим хламом, — я виновато поглядываю на стройматериалы. — Может, все отложим?

— Нет, все нормально, — поспешно говорит Ксюша. — Я тебе помогу. Наоборот, мне полезно отвлечься.

Мы с Ксюшей мастерим за́мки для Волшебной страны, а потом красим их. Ксюша намного опытнее в этих делах, так что под ее контролем получается просто красота.

— Но все-таки… Зачем тебе это? — спрашивает Ксюша. — Катерина уже занимается с тобой бесплатно.

— Дело не в этом. — Я стучу себе в солнечное сплетение. — Я просто вот здесь чувствую, что мне это надо.

— Твоя поджелудочная говорит тебе, что пора заняться благоустройством приподъездной территории? — хмыкает Ксюша и прищуривается.

— Я просто знаю, что должен это сделать.

Если бы я мог объяснить вслух, чтó думаю, то она поняла бы.

Хочется что-то сделать для Катерины Николаевны, отблагодарить… С Ярославом ей тяжело, он не дает ей ничего, только берет. А ей нужна хотя бы капелька заботы от других людей.

У каждого свой способ уйти от реальности и восстановить силы. «Далекая-далекая галактика» помогла Ксюше справиться с потерей мамы. Учеба защищает меня от жестокой семьи. Волшебная страна помогала Катерине Николаевне пережить суровые методы воспитания отца. Она потеряла свои за́мки и дорогу из желтого кирпича, но я чувствую, что она все еще в них нуждается. Ее «рекламная» жизнь — иллюзия. В ее реальности много боли, хоть она и пытается это скрыть. И я построю для нее новую Волшебную страну.

Сильнее всего мне нравится замок Людоеда: черный, с тремя башенками, к верхушкам которых приклеены вилка, нож и ложка. Пещеру Гингемы мы не мастерим, для нее я нахожу подходящий булыжник — с глубокой расщелиной посередине. Он правда напоминает мини-пещеру. Булыжник такой огромный, что мне приходится везти его в тележке.

Дожидаюсь отъезда Катерины Николаевны в командировку и принимаюсь за основную работу.

Расчищаю территорию под нашими окнами, рисую на ней план — где что должно стоять. Вкапываю в землю поленья, к поленьям приклеиваю замки. Нахожу подходящее место для пещеры Гингемы, помещаю туда булыжник. От пещеры до Изумрудного города прокладываю дорожку из желтого щебня. На садовом рынке закупаюсь цветами: розовыми, фиолетовыми и желтыми. Цветы сажаю в королевстве соответствующего цвета. Только вот в Изумрудном городе приходится посадить желтые.

Я работаю два с половиной дня. Результатом я доволен, Волшебная страна выглядит невероятно красиво. Мне не терпится увидеть лицо Катерины Николаевны, когда она вернется и обнаружит ее.

Я заканчиваю днем, чувствую, что вымотался. Но это приятная усталость.

Она должна приехать сегодня вечером, буду караулить ее у окна. Мне нужно быть где-то рядом в этот момент! Как она отреагирует? Остановится в ступоре? Заплачет? Улыбнется? Или сначала вообще пройдет мимо, а заметит только дома, выглянув из окна?

Как быстро она поймет, что это я? Какие вообще у нее будут мысли?

Мне кажется, что сначала она не поверит. Растерянно посмотрит на Волшебную страну, заморгает, подумает, что это ей кажется: устала, переработала. Потом убедится, что не кажется. Подойдет, рассмотрит все в деталях. Растрогается. Вспомнит детство, дачу. Задумается: а кто это построил? Случайное совпадение или нет? И потом она вспомнит наш разговор и поймет, что это я. Может, снова захочет заплакать — так растрогается. Я не думаю, что Ярослав делал для нее что-то подобное.

Часы до приезда Катерины Николаевна тянутся невероятно медленно. Я провожу время в комнате Нонны. Она на работе до девяти, к этому моменту Катерина Николаевна должна вернуться. Но если вдруг Нонна придет раньше и застукает меня, то мне не поздоровится. Она ненавидит, когда я захожу в ее комнату.

И вот я вижу знакомую машину. Сердце быстро стучит. Как поступить? Остаться или же выйти на улицу? Я решаю остаться. Как-то странно будет ждать ее у подъезда. Это уже не сюрприз.

Я смотрю, как она выходит из машины. На ней плащ ниже колена, туфли на каблуках. Я открываю окно, словно так лучше прочувствую ее эмоции. Она идет к подъезду, по дороге что-то ищет в сумочке. Ищет долго, до самой двери, даже не смотрит по сторонам. Она проходит мимо Волшебной страны, не заметив ее.

Отсюда, кстати, мне ничего не видно — Волшебную страну закрывает козырек подъезда. Зато из кухни Катерины Николаевны она замечательно просматривается.

Я немного расстраиваюсь. Но я предполагал, что такое может быть. Ничего страшного: она увидит Волшебную страну из окна или завтра, когда выйдет из дома.

Жаль, тогда мне будут недоступны ее первые эмоции… но, поняв, что это я, она обязательно что-нибудь мне скажет. Удивляюсь самому себе: с чего вдруг мне теперь нравится делать другим сюрпризы? Раньше я не замечал за собой такого. Что-то явно изменилось…

Но на следующий день, выйдя из дома, чтобы пойти в школу, я замечаю, что Волшебной страны больше нет. Вместо нее ровная земля. Не осталось ничего: ни замка, ни пенька, ни цветов. Кто-то уничтожил все.

Ярослав

22

Два последних дня Хмурь что-то копал под окнами, пока мама была в командировке. Я сразу почуял: неспроста это. Бесился, что не могу понять, что он делает и зачем. В итоге оказалось, что он там строит какой-то ландшафтный дизайн, с пеньками, за́мками и цветами. Закончил все в день, когда должна была приехать мама. Точно — копал для нее.

Я долго разглядывал хмурьский шедевр. Штука странная, но детали меня впечатлили. Много времени он на это убил. Видно, что старался. Интересно, все-таки для чего это? Что это означает для мамы?

Понимал: чем дольше медлю, тем тяжелее мне будет реализовать задуманное.

Поэтому я не стал долго гадать, какие эмоции должна была вызвать у мамы построенная Хмурем фигня, и сломал ее.

Старушки на лавочке возмущались — чего это я такую красоту разрушаю? Я заявил с умным видом: «Не по ГОСТу все! Нарушает нормы!», и только тогда старушки затихли. ГОСТы — это святое, против них не попрешь.

Тяжело разрушать чужое творчество, но то, что построил Хмурь, ломать было приятно. Всего за час я не оставил ничего от его трудов. Так ему и надо. Дорого бы я отдал за то, чтобы увидеть его лицо, когда он обнаружит руины!

Но я вижу его лицо сейчас: в школе Хмурь сразу набрасывается на меня:

— Какого черта ты сделал?

Его глаза горят. Он скалится, обнажая верхние зубы.

— Чего сделал? — притворяюсь, что не понимаю.

— Не прикидывайся! Ты сломал все, что я построил.

— Не понимаю, о чем ты.

Он рычит, топает ногой от бессилья. Хватается за голову:

— Ты просто выносишь мне мозг! Когда-нибудь я тебя точно убью!

С этими словами он уходит.

— Спасибо, взаимно! — кричу я ему в спину и довольно улыбаюсь.

* * *

Недавно замесили крутое граффити на стене загса. На уровне головы — мужскую черную шляпу-котелок; рядом — развевающуюся фату, а между ними вверху — разлетающихся голубей. Получилось здорово, будто специальный стенд для фото. Можно побыть женихом и невестой. Мы и сами подурачились, пофоткались: «примеряли» на себя фату и котелок, припадали на одно колено, запускали в небо голубей, поднимали друг друга на руки. Фотки вышли классные.

Людям наша идея тоже понравилась. У стены загса мы часто наблюдали парочки, которые встают в позы по нашей задумке и фотографируются. А однажды я даже молодоженов увидел. В общем, такая гордость пробирала!

А сегодня знаете что? ЖКХ берет изакрашивает всю стену! И котелок, и фату, и всех голубей подчистую… Уродливой такой краской, темно-желтой.

Как тут не отомстить? Мы приходим к их конторе вечером, после закрытия. Лезем на крышу по пожарной лестнице, встаем над входной дверью, достаем альпинистские веревки. Мы с Башней привязываем веревки к себе и к трубе. Каспер и Жук нас страхуют, а мы лезем вниз. Остаемся на уровне третьего этажа, далеко от окон.

И рисуем на стене огромную жопу.

Жопа выходит шикарной. А главное — до нее фиг долезешь, чтобы смыть. Уверен, она тут еще долго будет красоваться и радовать работников ЖКХ.

Забираемся обратно, радостно поздравляем друг друга, собираем стафф и спускаемся. Смеемся, делимся предположениями, какие лица завтра будут у сотрудников, когда они придут на работу. И тут…

— Добрый вечер, молодые люди.

Я вижу маму, а за ней — Хмуря, на лице которого застыла мерзкая ухмылочка. Они стоят у здания ЖКХ. Вид у мамы такой, как будто она одним взглядом сейчас здесь все заморозит. Я резко останавливаюсь. Остальные следуют моему примеру.

— Мама? — Я в растерянности.

— Извини, сын, что недооценивала твой талант, — холодно отвечает она. — Была не права.

— Я… Мы… — запинаюсь я. Судорожно пытаюсь придумать какую-то отмазку, но понимаю, что ничего не сработает. Скорее всего, мама видела весь творческий процесс.

— Марш. Домой.

Она будто не говорит, а стреляет острыми льдинками. Резко разворачивается и уходит, Хмурь семенит за ней, как домашний пудель. Я переглядываюсь с крю. Парни сочувственно кивают на прощание.

У мамы есть особая сила — подавлять волю людей. Я мог бы послать ее ко всем чертям, но вместо этого понуро плетусь следом. Чтобы хоть немного поднять себе настроение, в дороге представляю, как подвергаю Хмуря всяческим пыткам.

Дома мама заявляет, что никакого доверия мне больше нет. Я глупый ребенок, и место мне в детском саду. Она даже не повышает голос. Но между нами словно вырастает стена.

Она смотрит на меня как на чужого человека. Она разочарована, я не оправдал ее надежд. Почему-то от этого мне в сто раз паршивее. Лучше бы накричала…

* * *

На следующий день в школе я подлавливаю Хмуря в туалете и бью по лицу. Он не отвечает, хватается за нос, задирает голову. Ни слова не говоря, я иду назад в кабинет. Когда Хмурь возвращается, он делает вид, что между нами ничего не произошло.

Мама теперь не доверяет мне во всем. Когда я собираюсь гулять с компанией и сообщаю, что иду к Антону в гости, она вручает мне фотоаппарат и требует фото для отчетности. Мне нужно зафоткать себя у Антона.

Но кажется, я знаю, как решить эту проблему.

Перед тусовкой с крю забегаю к Антону. Зайдя в комнату, от удивления открываю рот. Видимо, я застал Антона в момент важных перемен.

Посередине комнаты стоит большая коробка, в ней — все вещи по мотивам звездной саги: плед, свернутые плакаты, статуэтки, задротская одежда. Зато на стене теперь — постеры к «Форсажу», плакаты с гоночными автомобилями. Из вазы торчат гоночные флаги, на полках — коллекционные модели машин.

— Вау! — восхищенно говорю я. — Тебя можно поздравить?

Вот только вид у него убитый. И голос тоже:

— Лучше пожелай мне: покойся с миром. — Он бросает на верх коробки рюкзак-гроб.

— Эй-эй-эй! — ударяюсь в ободрения я. — Что за настрой? Соберись, тряпка! Вон Доминику за тебя стыдно. — Я киваю на плакат. — Так что произошло?

— Я порвал с Ксюхой. Стал беситься из-за этой дурацкой клички, Энни. Потом отказался участвовать в ролевых играх и ходить в «Убежище». Затем сказал, что вообще все это ненавижу.

— А она что?

— Она вышла из себя. Заявила, что если я не хочу разделять ее интересы, то я ей нафиг не нужен. И я… я ушел. И вот. — Он обводит глазами комнату. — Я думал, мне станет легче, но нет. Все болит, все ломает, как при гриппе. Я… Может, я погорячился? Ведь для нее это много значит, и так важно, чтобы я ее поддерживал…

— Так, никаких сомнений, — жестко обрываю я. — Ты все сделал правильно. То, что она от тебя хочет, — это не просто «разделять интересы». Она хочет подмять тебя под себя. С ней ты терял себя, разве не было такого чувства?

Немного подумав, Антон неуверенно и удивленно кивает:

— Ты прав.

— Вот и отлично! Следуй своему плану. А там, глядишь, она одумается, поймет, что перегнула планку, и сама прибежит к тебе.

— Хорошо. Спасибо. — Антон внимательно смотрит на меня. — Если бы не ты, я бы не решился на такой шаг.

Становится неуютно. Провожу по волосам, от макушки к затылку и обратно.

— Да ладно, чего ты…

— Не хочешь сходить на гонки? — вдруг спрашивает он. — Сегодня вечером. У меня два билета есть.

— Не, Тох, у меня вообще-то другие планы, — смущенно говорю я. Я вижу, что это очередная попытка подружиться, но я не нуждаюсь в новых друзьях, у меня их полно. — Да и гонки не очень… Вообще я тут по-другому поводу. Заскочил на пару минут. Такой вопрос: моя мама знает, как выглядит твоя комната?

— Да, — кивает Антон. — Пару раз на занятия она приходила ко мне сама.

Я обвожу глазами комнату, беру из коробки один из плакатов, разворачиваю. С плаката на меня смотрит Оби-Ван.

Вешаю плакат на стену. Затем беру два стула, ставлю у стены. На полку напротив устанавливаю фотоаппарат с включенным таймером. В кадр влезают обои, стулья и ОбиВан.

— Садись, — велю я.

Антон послушно садится рядом. Он удивлен, но даже ни о чем не спрашивает. Вздыхаю: вот же тряпка. Впереди у него еще очень долгий путь.

Мы фотографируемся напротив стены. Я смотрю фото и радуюсь:

— Отлично!

А потом поясняю Антону, зачем мне это.

— Окей, — грустно говорит он.

— Кстати… — Я смотрю на плакат. — Можно заберу Оби-Вана? А еще… у тебя не найдется лишний рулончик этих обоев?

Он удивленно кивает. Мне везет: остатки обоев после ремонта не выбросили. Я отмеряю нужный кусок (такого размера, чтобы влез в кадр и полностью закрыл обзор) и скручиваю. Уже позже, дома, клею плакат на кусок обоев. Сую в тубус, который прячу на улице под теплотрубами, чтобы у мамы не возникло вопросов, почему я все время ухожу к Антону с тубусом, а на тусовках таскаю его с собой. Теперь в любом месте я могу имитировать комнату Антона: хоть в подъезде, хоть под мостом.

Да, как-то это совсем унизительно, когда мама вот так вот требует фото для отчетности. Но я плачу ей той же монетой и чувствую себя совершенно правым, не ощущаю никакой вины, что обманываю ее. Она первая заварила эту кашу.

* * *

Под железнодорожным мостом я разворачиваю свое «полотно» — обои с приклеенным к ним плакатом — и объясняю крю, что делать. Жуку и Касперу надо держать полотно развернутым, а Башне — сфоткать меня на его фоне. Я снимаю куртку, а парни ржут. Башня дурачится:

— Здравствуйте. Это телепередача «Квартирный вопрос», и ее ведущий Ярослав Вудиков пришел к вам, чтобы превратить вашу избушку в дворец…

Дурачатся так же и одноклассники. Гуляем ли мы, тусим у кого-то, шатаемся по торговому центру — я везде хожу со своим рулоном. Друзья в шутку прозвали меня «Аполло, дизайнер интерьеров из Италии», и теперь, если мы в какой-то новой компании, всегда представляют меня так. Я не против таких шуток и подколов: мой план работает! Мама каждый раз проверяет наличие нового фото и остается удовлетворенной.

Но через какое-то время ей, конечно же, удается меня раскусить.

* * *

Как-то вечером возвращаюсь домой и застаю маму в гостиной — она сидит в кресле, как Снежная Королева на троне. Я сразу чую: что-то не так.

— Где ты был? — спрашивает она.

— У Антона, — равнодушно говорю я.

— Ты мне врешь. Тебя видели в «Олимпии» в компании двух девушек и трех парней. И почему-то мне кажется, что Антона среди них не было.

Мы и правда гуляли сегодня в торговом центре… Ходили в кино и рубились в аэрохоккей. Помолчав, я мрачно спрашиваю:

— Кто тебе сказал?

Мама встает с кресла. Тон у нее усталый и раздраженный:

— Какая разница? Кто надо, тот сказал. Почему ты всегда держишь меня за дуру, Ярослав? Почему всегда считаешь, что ты один такой умный, а кругом все идиоты, которых легко обвести вокруг пальца?

— Я так не считаю, — угрюмо отвечаю я. — Просто запрещать человеку общаться с тем, с кем он хочет, вообще-то несправедливо.

— И нужно обязательно решить эту проблему через обман?

— Если по-другому никак, то да.

Мы смотрим друг на друга упрямо, с вызовом — будто сражаемся взглядами.

— С этого момента, — наконец говорит мама, — ты не получишь от меня ни копейки. Раз ты такой умный и самостоятельный, тебе не составит труда найти подработку.

Это удар и предательство с ее стороны.

— Тебе не надоело манипулировать и угрожать деньгами? — спрашиваю я с презрением. — Это так низко и мерзко, мам.

— А я больше и не угрожаю. — Мама пристально смотрит мне в глаза, задрав подбородок. — По крайней мере, больше это не пустые угрозы.

Я хмурюсь. Перевариваю услышанное. Смотрю на нее, тщетно пытаясь понять, говорит ли она правду.

— Я серьезно, Ярослав, — добавляет она, словно прочитав мои мысли. — Больше никаких денег. Ты у нас такой взрослый и самостоятельный, вот теперь справляйся сам.

— Я взрослый и самостоятельный только тогда, когда тебе удобно! — Я повышаю голос. Чувствую, что закипаю.

— Ну вот я официально заявляю: теперь ты самостоятельный во всем.

Я взрываюсь и кричу:

— Да? Тогда отдай мне ключи от бабушкиной квартиры, и я вообще съеду!

Вижу по лицу мамы: я самостоятельный не настолько. И это ее прокол.

— Ключей ты не получишь.

— Тогда я сам их найду!

Иду в прихожую, демонстративно громко хлопаю дверцами шкафчиков. Неаккуратно шарюсь на полках, мешающую мне мелочевку скидываю на пол.

— Ты что творишь? — возмущается мама, вылетая за мной следом.

— Сказал же, ключи ищу! Я от тебя съезжаю! Ты мне не указ!

— Ты не оборзел? Съезжалка не выросла!

— Куда ты дела ключи?

Мама хватает их с крючка на стене. Трясет рукой со связкой. Я тянусь за ней:

— Отдай!

Мама отступает на шаг:

— Ты не получишь их. И один ты жить не будешь.

— Дай сюда!

Мной овладевает бешенство, все вокруг как в тумане. Вся моя суть, весь мой мир сжался до единственной мысли: мне нужны ключи. Я должен их заполучить. Я готов на что угодно. И меня никто не остановит.

Мама прячет руку за спиной. Делает шаг назад. Она смотрит на меня с легким испугом — возможно, я сейчас выгляжу безумным и опасным, настолько я зол.

— Достала! — ору я. — Меня тошнит от твоих приказов! Тупая психичка, хватит срывать на мне свои обострения! Ты мне не нужна, не нужна! Ты мне теперь никто!

И я бросаюсь на маму, пытаюсь вырвать ключи. Она сопротивляется, не отдает. В ярости я толкаю ее к стене, так сильно, что она ударяется и… охает. Замирает.

Я сразу понимаю: что-то не так. Тоже застываю напротив нее. Мама медленно поднимает руку, трогает затылок. Подносит руку к глазам, и я с ужасом вижу кровь на ладони. За головой мамы — железный крючок для одежды.

Внутренности ухнули вниз, словно я в падающем лифте. Становится ужасно, ужасно стыдно. Что… что я сделал? Я не из тех, кто может поднять руку на близких, я таких презираю. А теперь мама из-за меня поранилась, но ведь это произошло случайно…

Мама все еще смотрит на ладонь. Она в ступоре.

— Мам, у тебя кровь, — неуверенно говорю я, подступая ближе. — Надо промыть, надо посмотреть, что там… вызвать скорую… Мам, ты слышишь? Ты меня слышишь?

Мамин вид пугает меня сильнее, чем кровь. Она будто ушла в себя. Может… удар вышел слишком сильным и что-то повредилось в ее голове? Мысль вселяет в меня ужас.

— Мам, что с тобой? — все зову и зову я. — Ты меня слышишь? Я говорю, надо пойти смыть кровь!

Наконец она словно пробуждается. Идет в ванную, нащупывает ранку, протирает ее чистым полотенцем, смоченным водой, затем — спиртом. Я же растерянно топчусь на пороге ванной, не зная, что делать. Мне страшно и стыдно, и это все, что я чувствую.

— Мам, сильно там? — робко спрашиваю я.

Мама разворачивается ко мне. Она снова такая, как всегда: уверенная и сильная. Мама, с которой всегда все в порядке.

— Ничего страшного, просто царапина.

— Мам, прости меня, я не специально, я не хотел… — чуть не плача, твержу я.

Она кивает:

— Я знаю. Это случайно. Я не сержусь.

Накатывает облегчение, и я малодушно убегаю в свою комнату. Мне тяжело сейчас смотреть на маму. Тему с переездом я решаю какое-то время не затрагивать.

* * *

На следующее утро — в воскресенье — меня будят вкусный запах выпечки и голоса, раздающиеся из кухни. Встав, сонно бреду туда и вижу маму в компании… Хмуря. Они бодрые и веселые, что-то пекут.

— О, Ясик! — Мама иногда в порыве нежности зовет меня так, но я этого не выношу. Особенно когда это звучит при других. — Мы оладушки печем! Сейчас будем завтракать.

Я мрачно смотрю на них. Во мне снова поднимается злость на маму.

Чего это она со мной сюсюкает? Наверное, специально: мстит за вчерашнее. И всю это блевотную сцену устроила только для того, чтобы меня позлить и лишний раз показать, какой Хмарин идеальный, а я — полное ничтожество. Но глубоко внутри зарождается другая мысль: она это не для меня. И вообще ее жизнь уже давно не вращается вокруг меня одного. Не удивлюсь, если она вообще все утро обо мне не думала, а только радостно пекла оладушки со своим Хмариным.

Я умываюсь, одеваюсь и выбегаю из дома, так ни слова и не сказав.

Погода плохая, а мне нужно где-то протусить весь день. Я звоню Никитину. Он отвечает, что уехал по делам. Маша сегодня помогает родителям, Рысев у бабушки, а Фиалкин на даче. Последней я звоню Лене. Она говорит, что весь день проведет на рынке с родителями. Вдруг где-то в трубке раздается знакомый смех.

— Рысев что, с тобой? — настораживаюсь я.

— Что? Нет, конечно, — быстро отвечает Лена. — Он у тети, с племянниками сидит весь день. Это кто-то мимо просто прошел…

— Ясно, — говорю я и прощаюсь.

От разговора остается неприятный осадок. Откуда чувство, что меня обманывают? Сам Рысев сказал мне, что он у бабушки, а не у тети… И его трубный слоновий смех больше ни с чьим не спутаешь…

Звоню Башне, но ребята сегодня не собираются месить, а просто так я к ним стесняюсь навязываться: мы не такие близкие друзья, нас объединяет только граффити.

Ежусь от холода. Я не завтракал, хочется есть. Домой идти не могу, там Хмурь, меня он бесит. Нарочно до ночи не вернусь. Пусть мама с ума сходит.

Вспоминаю, к кому еще я могу пойти: к Антону! Быстро набираю его номер, спрашиваю, можем ли мы потусить. Он обрадованно соглашается.

У него дома мы едим шарлотку. Потом смотрим «Такси-2». Потом немного делаем уроки, едим курицу с макаронами и рубимся в приставку. Конечно, в какие-то гонки. Я выключаю телефон и прошу Антона:

— Если моя мама вдруг позвонит, скажи, что я не с тобой.

Я хочу, чтобы мама беспокоилась, чтобы гадала, где я и с кем. Чтобы накручивала всякие ужасы. Пусть она поймет, что не права. Но папа Антона все портит. Днем он заходит к нам и говорит:

— Ярик, твоя мама звонила, беспокоилась, где ты. Говорит, у тебя телефон не отвечает. Я ее успокоил, сказал, все в порядке, ты у нас. И если задержишься допоздна, я тебя отвезу. Так что, для сведения, она не переживает.

Ох, весь мой план провалился! Не переживает она! Так надо наоборот, чтобы мучилась… Черт ее дернул позвонить родителям Антона напрямую…

Теперь сидеть допоздна у Антона не имеет смысла. Я ухожу домой пораньше.

* * *

На следующий день я не иду в школу. Зная, что мама работает в университете, я приезжаю туда. В ближайшем магазине покупаю двухлитровую колу, выпиваю ее на лавочке в сквере рядом. А затем иду к корпусам.

Их три, они стоят буквой «П». Стены из красного кирпича, на больших окнах белые наличники. Посередине площади, образованной корпусами, возвышается местная гордость — огромная скульптура свиньи-копилки. Университет финансово-экономический, и эта скульптура — его символ. Она появилась одновременно со зданием — в начале XX века. Я был здесь несколько раз и всегда думал: а есть ли у этой копилки сверху щель, как у настоящих? Скульптура выше моего роста, поэтому увидеть я не мог.

Пришло время узнать ответ на этот вопрос.

Сначала я захожу в главное здание. У турникетов натыкаюсь на охранника.

— Можно у вас в туалет сходить? — спрашиваю я.

— А ты здесь учишься? — хмурится он. — Где твой студенческий?

— Нет, не учусь Мне просто надо в туалет. Я выпил два литра колы.

— Здесь тебе не вокзал! — жестко говорит охранник. — Вход только для студентов. И по студенческому.

— Ну ладно, сами напросились.

Я выхожу из здания и направляюсь к свинье-копилке. Забираюсь на нее. Удается мне это далеко не с первого раза: она круглая, без удобных выступов. Но в конце концов я взбираюсь на самый верх. Убеждаюсь: щель есть, правда, не глубокая, только декорация. Уходит вниз сантиметров на двадцать. В длину — где-то полметра, шириной — сантиметров десять. Думаю, мне будет достаточно.

Кола уже начинает действовать. Осматриваюсь — не бежит ли ко мне охранник? Пока никого нет. Заглядываю в окна: уже замечаю первых зрителей. На меня стали обращать внимание, и хорошо. Какой-то непонятный пацан приперся на главную площадь и залез на символ университета. Это, конечно, вызывает любопытство.

А сейчас я всех удивлю.

Я расстегиваю ширинку и пускаю струю прямо в щель.

Смотрю в окна теперь — любопытных все больше. Интересно, есть ли среди них мама? Вот бы увидеть ее лицо! Она так трясется над своей репутацией, а тут такой удар! Если она и не видит меня, то ей расскажут позже. Она сразу поймет, что за вандал нассал на старейший университетский символ. Точнее… В него.

А дедушка? Он сейчас в универе? Ох, вот бы он все увидел! Тогда маме от него достанется за меня! Стою, журчу. Удовлетворенно наблюдаю, как из университета выходит охранник и направляется прямо ко мне. Это мне и надо.

Охранник подходит к скульптуре.

— Эй, парень! Какого хрена ты делаешь? — рявкает он.

— Пи́саю, — невозмутимо отвечаю я. — Сказал же, я выпил два литра колы!

— В обезьяннике давно не сидел? Ну это мы сейчас быстро устроим! Щас в милицию позвоню, и тебя за вандализм упекут!

— Сидел недавно. Но валяйте, — пожимаю я плечами.

— Давай сваливай оттуда!

— Не могу, я еще не допи́сал! Вы сами виноваты, не пустили меня в туалет!

— Я сейчас тебя за шкирку стащу, если не слезешь сию секунду! — взрывается охранник.

— Ну чего вы такой нервный? Пара капель же осталось! Ну вот, все!

Я застегиваю ширинку. Слезаю со скульптуры. Охранник хватает меня за воротник и ведет в здание. На улице уже собрались зеваки, на меня все пялятся. В окнах любопытных стало еще больше.

Охранник заводит меня в какую-то каморку. Спрашивает, кто такой, откуда. И я выдаю:

— Я тут вообще маму жду. Она у вас работает. Велигородная Катерина Николаевна.

Охранник удивлен, не верит. Звонит куда-то, выясняет. Кладет трубку, смотрит на меня недоуменно и качает головой:

— Что за денек, что за денек…

Мама врывается в каморку разъяренной львицей. Накидывается на меня:

— Это что еще за выкрутасы?!

Я строю честные глаза:

— Я в туалет хотел, а меня вот этот не пускал!

Мама переводит на охранника гневный взгляд.

— У него студенческого не было, — оправдывается он, грозный голос сразу становится тонким и слабым. — Я не могу пропускать всех, у меня проблемы будут…

— Извините за это недоразумение. — Голос мамы становится мягче. Она смотрит на охранника так, как смотрит на милиционеров в участке, когда вытаскивает меня. Думаю, она жалеет, что под рукой нет корзинки с деликатесами. Но уверен, она принесет ее, если охранник сделает то, чего она хочет. — Это действительно мой сын. И у него сейчас очень сложный период.

Охранник кивает:

— Понимаю, у самого двое…

— Могу я надеяться, что кое-какая информация, которую вы узнали в этой комнате, не выйдет за ее пределы? — Мама с извиняющейся улыбкой смотрит на охранника.

Он поспешно кивает:

— Конечно, конечно! Я никому, никому… Скажу — так, проходил тут какой-то бродяга, скучно ему стало, а я его прогнал…

Что-то в его тоне и взгляде подсказывает: слово он не сдержит, и завтра весь университет будет знать, что сын математички нассал в скульптуру. И я чертовски этому рад.

Мама поворачивается ко мне. Лицо сразу становится ледяным.

— Езжай домой, — велит она. — Дома поговорим.

Я разворачиваюсь и ухожу. Всю дорогу улыбаюсь. Я стану местной легендой. Нашу семейку еще долго будут обсуждать.

Дома мама устраивает мне разнос.

— Я не понимаю, что вообще с тобой происходит! Почему ты просто не можешь быть нормальным! — кричит она. — Откуда в тебе столько яда?

— Нормальным — это каким, мам? Как твой Хмарин? Хочешь, чтобы я был как он?

— Это было бы идеально! Но, к сожалению, невозможно.

Она словно бьет меня по лицу своими словами. Значит, она хочет, чтобы на моем месте был Хмурь? А меня вообще не существовало?

Я не знал, что она так легко это признает. Но я это запомню.

23

С каждым днем мы сильнее отдаляемся друг от друга. Дома — непроходящие скандалы. Мы вдруг превратились в воюющих соседей, которые вынуждены жить вместе.

Зато Хмурь у нас почти поселился. Мама постоянно с ним. Они что-то готовят, занимаются учебой, возятся с комнатными цветами, убираются, куда-то собираются и пропадают на весь выходной… А я злюсь, гадаю, куда они ушли на весь день. В кино? Театр? Торговый центр? Кафе-мороженое? Цирк? В гости? Понятия не имею, как в нормальных семьях родители проводят время с детьми. Мы с мамой всегда проводили его в скандалах. Представляю, как маме здорово с Хмурем. Она, наверное, думает, что, если бы он был ее сыном, а не я, это избавило бы ее от всех проблем.

Но она ошибается, считая Хмуря идеальным. Он двуличный говнюк.

И чтобы показать маме, что я против их дружбы, я решаю добавить ей проблем.

Как-то вечером встречаю у подъезда нетрезвую маму Хмуря. Выглядит она так, будто неделю без перерыва тусила на провинциальной вечеринке. Размазанная тушь, сбившееся черное платье с блестками, порванные колготки.

— Нонна Витальевна! — обращаюсь к ней я.

Она окидывает меня мутным взглядом:

— Ты кто? Чего надо?

— Я ваш сосед, Ярослав. Хотел сказать вам кое-что важное… о Дане.

Она хмурится, явно не понимая, кто это.

— О вашем сыне, — уточняю я.

Она вспоминает:

— А-а-а, да. И чего с ним?

— Я живу вдвоем с мамой, и в последнее время Даня постоянно ошивается у нас дома. — Я добавляю в голос многозначительные нотки. — Он ходит к моей маме якобы заниматься математикой, она у меня репетитор.

— Якобы? — Нонна настораживается.

— Она покупает ему одежду, дарит подарки… Они проводят много времени вместе у нее в спальне. А еще за уроки она не берет с него деньги.

Нонна округляет глаза. Она догадывается, к чему я веду.

— Бесплатные уроки? В спальне?

— Пару раз он оставался у нас ночевать… — вру я и небрежно добавляю: — Не знаю, может, у нее такой плотный график, вот и приходится ночью? Но знаете… — Я понижаю голос. — Про нее и раньше ходили слухи.

— Что еще за слухи? — Видно, что Нонна закипает.

— Мы здесь недавно, и до переезда мама работала учителем в школе. — Новая ложь выходит легко. — И вот ходили слухи о ее связях с учениками. Доказательств не было, но из школы она уволилась. И мы переехали как раз после этого.

Нонна шумно дышит. Она уже в ярости.

— Я покажу им бесплатные уроки! — шипит она, резко открывает дверь подъезда и взлетает по ступеньками.

Я еле успеваю за ней.

Вскоре она колотит в дверь моей квартиры, игнорируя звонок. Даже стучит ногами.

— Открывай, мразь! — орет она.

Я стою между этажами и во все глаза смотрю на нее. Не перегнул ли я палку?

Дверь открывается.

— Что вам? — недовольно спрашивает мама. Я не вижу ее.

Нонна резко хватает ее за волосы и вытаскивает на площадку. Орет громче:

— Педофилка долбаная! Что, на молодой стручок потянуло?

Она выдирает маме волосы клочьями, мотает ее из стороны в сторону. Мама кричит, пытается отцепить Нонну от себя. Из нашей квартиры выбегает Хмурь.

— Мама! — кричит он. — Отстань от нее!

Он пытается оторвать свою маму от моей. Но ярость дает Нонне суперсилу.

— Бесплатные уроки ему даешь, коза? — визжит она. — По математике, да? А ночью у вас какие уроки? Да я на тебя заяву накатаю, ему пятнадцать лет всего!

— Мама, отпусти ее! Ничего она не делает! — надрывается Хмурь. — Все не так!

— А ты вообще заткнись! — Нонна лягает его, он отлетает к стене. — Сколько она тебе платит за то, чтобы попрыгать на твоем стручке? И где моя доля?! Что-то я не вижу этих денег, решил все себе захапать, крысеныш?

Хлопают двери. Соседи выходят на шум. Из квартиры Нонны выглядывает грузный мужчина с глазами-пельмешками, в трусах и белой майке.

— Э, девки, чего у вас тут за шабаш? А ну-ка разошлись! Нонка, тебя кто укусил? Иди домой, бахни сто грамм, успокойся!

Грузный идет помогать Хмарину отрывать Нонну от мамы. Зрелище напоминает сказку о репке. Нонна все визжит:

— Эта крутит шашни с моим сыном! Я ее за решетку упеку!

— Что там у вас происходит? — кричат соседи снизу.

— Нонка допилась до белой горячки! — поясняет им Грузный.

В конце концов Нонну удается оттащить и скрутить. Мама поднимается, встряхивает волосами. Они у нее, оказывается, живые — пышные и торчат вокруг головы сейчас как черное облако. Лицо красное. Но она, как всегда, держится с достоинством. Высокомерно смотрит на Нонну и с ледяной угрозой говорит:

— Я не обращусь в милицию только из уважения к вашему сыну. Но если еще хоть раз подойдете ко мне ближе чем на метр, я потрачу все деньги, что у меня есть, и все свое время, чтобы упечь вас за решетку. Надолго.

Ее голос действует на всех гипнотически, никто не решается ответить. Действительно — будто стужей потянуло. Нонну заводят домой, соседи расходятся, ворча, что пора уже ей продать свой притон, чтобы туда наконец въехали нормальные люди. Шоу заканчивается.

Мы с Хмурем пересекаемся взглядом. Я посылаю ему усмешку. Он качает головой и уходит к себе.

В прихожей мама расчесывает волосы перед зеркалом. Когда я прохожу мимо, она, не оборачиваясь, бросает:

— Надеюсь, ты больше не держишь меня за дуру. Не сомневайся, я поняла, кто внушил этой жуткой бабе такие мерзкие мысли.

Я останавливаюсь. Смотрю на ее отражение:

— Нет. Я не считаю тебя дурой. Знал, что ты поймешь все правильно.

Отведя взгляд, она продолжает причесываться. На расческе остается много волос, выдранных Нонной. Наконец мама глухо говорит словно самой себе:

— Я не понимаю, за что мне это. Меня будто все время за что-то наказывают.

— Жалеешь? — ядовито спрашиваю я.

Она разворачивается ко мне:

— О чем мне жалеть?

— Что родила такое чудовище?

У нее пустые глаза. Кажется, что в ней ничего не осталось: все выкачали.

— Я никогда не пожалею. Ты лучшее, что со мной случилось в жизни, Ярослав. Но я знаю, что сейчас ты не можешь это понять, и поймешь не скоро. Через десять, а может, через двадцать лет ты обязательно вспомнишь мои слова.

Мне неуютно, хочется сбежать. Чувствую себя словно на раскаленной сковородке. Вот так обливаю маму грязью, скандалю, а она заявляет, что я лучшее, что с ней было. Ее невозможно понять. Я был прав: мы говорим на разных языках, и оказывается, что на этих языках люди даже думают наоборот.

Молча ухожу. Все вокруг кажется чужим, даже комната теперь чужая. Ощущение такое, что здесь все не мое. И все мне враждебно.

* * *

Теперь я ухожу в школу с радостью, а вот возвращаюсь — с огромной неохотой. Ноги по пути домой чугунные. Я поднимаюсь на свой этаж, а они с каждой ступенькой все тяжелее и тяжелее. Сейчас мне было бы лучше даже в камере пыток.

Стараюсь проводить вне дома как можно больше времени, но с этим проблема: у меня теперь нет ни рубля. А моя компания привыкла тусить в местах, где нужны деньги.

Звоню Никитину, напрашиваюсь в гости.

— Ой, Рик, а я сегодня убегаю, — огорченно говорит он.

— Куда?

— Ну мы… там… собирались по делам… — Он явно увиливает.

— Со всеми?

— Ну да, — нехотя признается он.

— Отлично! Я с вами!

— Вообще мы в боулинг собирались.

— А почему меня не позвали?

— Ну ты всегда без денег…

— Так заплатите за меня! Хоть раз в жизни, — сержусь я.

— У нас нет денег.

Я взрываюсь:

— А на боулинг есть?! Я все время за вас платил! Можно же выбрать развлечение подешевле, чтобы хватило на всех!

Никитин вздыхает:

— Рик, ты не понимаешь… Мы за боулинг тоже не платим.

Я сбит с толку:

— А кто тогда платит?

— Там все не так просто… Я тебе потом объясню. Не злись, поверь, если бы у нас были деньги, мы бы заплатили за тебя. В другой раз обязательно! Слушай, я уже опаздываю, давай я тебе попозже наберу? Пока!

Он просто бросает трубку, не дождавшись ответного прощания. И он явно не все мне рассказал. Поэтому я иду прямо к боулингу и поджидаю друзей у входа. Вскоре я вижу всю компанию, а с ними… мерзкого Соколова. Значит, он все-таки нашел, к какой компании прибиться.

Подхожу к ним. Они останавливаются в замешательстве.

— Что, нашли себе нового спонсора? — мрачно спрашиваю в лоб.

— Ты о чем? — Лена хлопает глазами.

— Я о нем. — Киваю на Соколова. — И давно он вам оплачивает все эти боулинги-шмоулинги, кинцо-пивко? Наверное, с тех пор как мама перекрыла мне финансовый поток и вам срочно потребовался новый богатенький друг?

— Рик, ты чего-то сегодня не в себе, — хмурится Маша.

— Дорого продались хоть, а? — говорю я с напускным весельем, вкладывая в голос побольше яда. — Только за боулинг? Или он еще чего вам покупает?

Компания переглядывается.

— Рик, не надо свое плохое настроение на других переносить. Мы, конечно, друзья, но и терпение предел имеет, — многозначительно заявляет Никитин.

Меня его угроза так задевает, что аж трясти начинает от злости.

— Друзья?! Это вы-то? Да не смеши меня! Вы изображали из себя моих друзей, пока я мог за вас платить! А как деньги кончились, нашли замену!

— Ты псих и параноик, Рик! — Лена качает головой. — Иди попей таблетки.

— Это ты иди знаешь куда? — рявкаю я, злобно на всех смотрю и отступаю. — Вы все идите! Идите к черту!

Я разворачиваюсь и убегаю.

— Рик! — жалобно кричит мне вслед Маша, но Никитин отвечает:

— Пусть бежит, больной придурок.

Я звоню Башне, зову месить. Башня говорит — они сегодня не месят. В последнее время они что-то вообще не месят.

Иду к мосту, хочу посмотреть на наши граффити: может, они немного приведут меня в чувство? Но издалека вижу под мостом всю мою крю — парни работают над новой картиной…

Я подхожу к ним. Окликаю. Они поворачиваются. Увидев меня, все, кроме Башни, явно приходят в замешательство. А вот Башня спокоен, как будто я сейчас не поймал его на лжи.

— Не месите, значит? — бросаю я с ядом.

Башня подходит ко мне. На расслабленном лице — дружелюбная улыбка. Он протягивает мне руку, но я не отвечаю на приветствие.

Башня решает ответить за всех.

— Да… Решили вот собраться… Втроем. — Он делает акцент на последнем слове. — Как в старые добрые.

— А я, получается, лишний, — говорю я с холодной язвительностью.

— Да чего ты сразу кипишуешь-то? — Башня миролюбиво хлопает мне по плечу. — Ну решили вот помесить старым составом, чего ты сразу?

— А может, все из-за стаффа? — спрашиваю я в лоб и не отвожу от Башни взгляда. — Чел с классным стаффом в любой крю пригодится. Не так ли?

Наконец-то это дурацкое расслабленное выражение стирается с лица Башни и уступает место озабоченности.

— Башня, вы совсем меня за дурака держите? Думали, я ничего не пойму? Наберитесь смелости и признайтесь уже.

Башня оглядывается на остальных, мысленно спрашивая: ну и что будем с этим делать? Видимо, он так же мысленно получает ответ, потому что снова поворачивается ко мне, тяжело вздыхает и говорит:

— Ладно, Рик. Окей. Ты нас поймал. Но хочу сначала, чтобы ты понял: у нас своя крю. Мы вместе давно. Нас было и всегда будет трое. Ты же видел, что не вписываешься. — Он поднимает брови, словно все, что он говорит, должно быть очевидно. — Нет, конечно, мы тусили, было прикольно вчетвером, и идеи ты классные накидывал… Но нас все равно при этом трое.

— К нам знаешь сколько хотели прибиться? — подхватывает подошедший Каспер. — И мы всем отказывали.

— А тебя взяли! — добавляет Жук, явно считая, что я должен быть за это благодарен.

— Но, конечно, ты нам был интересен только вместе со своим прикольным стаффом, — Башня подводит черту. — Нет стаффа — нет в крю места для четвертого. Ты намути еще где-нибудь такой же, тогда снова приходи, будем ждать.

Башня радушно улыбается, будто предлагает мне расстаться друзьями. Я осматриваю всех по очереди. По их лицам можно судить, что такое кидалово для них в порядке вещей, и ничего низкого они в этом не видят.

— Да пошли вы! — бросаю я и ухожу.

Слоняюсь по городу. Глаза застилает пелена слез. Я обижен и зол на весь мир. Еле бреду по тротуару, с одной стороны — дорога, с другой — череда магазинов. И вдруг накатывают мысли, от которых прошибает в пот.

Я представляю, как у меня внутри все исчезает. Все органы истончаются, истлевают. Вот у меня исчезает одна почка, затем другая. Селезенка, кишечник, желудок… Вместо всего этого — пустота. Становится страшно, но я не знаю, что делать. Смотрю вокруг. Люди равнодушно идут мимо, никто меня не замечает.

Я хочу крикнуть: «Я в беде! Мне плохо! Помогите мне!» — но не могу выдавить ни слова, голосовые связки истончаются и стираются. Я смотрю на свои руки и не могу пошевелить пальцами — исчезают мышцы, суставы, нервы. От меня остается только оболочка, но и она ненадолго. Кружится голова, я задыхаюсь.

Отхожу в сторону, сажусь на асфальт, прижимаюсь к стене магазина. Наверное, я смотрюсь крайне странно, но никто по-прежнему не обращает на меня внимания. Неужели и оболочка стирается? И я… Я просто растворяюсь.

Кто-нибудь вспомнит обо мне, когда я исчезну? Вспомнит ли мама? Или теперь ей есть о ком думать, и она быстро забудет про меня? Вспомнят ли меня Башня, Жук и Каспер? Вряд ли — им хорошо втроем. Башня прав: их всегда было трое, а я так, временно прибился. Только вот я этого не замечал… Зато остальные из крю прекрасно видели. А мои друзья из класса? У них теперь есть этот мерзкий Соколов, у которого всегда куча бабла. Он вместо меня будет угощать всех пиццей, оплачивать кино и боулинг.

У меня тут нет настоящих друзей — только их иллюзия. Вообще, если подумать, у меня никогда не было друзей. После переезда старые друзья быстро забыли про меня. Поначалу я поддерживал с ними связь, всегда писал или звонил первым… А потом так увлекся новой жизнью, что и сам стал их забывать. Я… заслужил все это? Но почему везде так быстро нашлась мне замена? Теперь я для всех лишний. Даже для мамы. Особенно — для мамы.

Оказывается, мысли могут приносить такую боль, словно тебя избивают в кровь.

Такой мыслью для меня становится осознание: в этом мире я лишний. Меня стирают, но вот бы кто-нибудь нарисовал меня заново…

Нарисовал меня нужным.

Даня

24

После драки Нонна быстро остывает и больше ни о чем не спрашивает. В этом вся Нонна: она вмиг переключается на что-то другое. Ей снова плевать, где я и что со мной.

Просто невероятно… Ярослав сам натравил Нонну на свою маму. Я ужасно возмущен его проступком. Катерина Николаевна еще несколько дней после этого не может прийти в себя, и я понимаю: она тоже знает, что виноват Ярослав.

Он приносит ей очень много боли, мучает ее. Вот бы прекратить это раз и навсегда. Может, им стоит отпустить друг друга и жить порознь? Ярослав точно мечтает жить один. Вот только мама всеми силами пытается удержать его.

Я начинаю подбрасывать в почтовый ящик соседской квартиры листовки с рекламой закрытых школ-интернатов. Хочу, чтобы это навело Катерину Николаевну на правильные мысли. А когда она работает из дома или у нее выходной, я провожу с ней все время. Она даже отвела мне место в шкафу, куда я вешаю вещи, которые она мне покупает.

Я занимаюсь учебой, помогаю с уборкой и готовкой, читаю. В свободное время мы играем в настольные игры и болтаем или куда-нибудь ездим. Я теперь веду двойную жизнь. Даже одежду разделяю. И совершенно по-разному себя чувствую.

Дома я все время мучительно жду чего-то плохого. Нервы натянуты, я настороже. Когда убираюсь, мою посуду, готовлю, ем, просто иду по квартире, всегда кажется: вот-вот появится Нонна или брат, ударит меня за то, что я что-то делаю не так. Или просто потому, что я подвернусь под руку, а у них плохое настроение. Из-за этого никогда не чувствую себя отдохнувшим, всегда измотан. Особенно сейчас, когда мама закрутила роман и ее мужчина переехал к нам. Этого ее собутыльника — дядю Юру — я часто видел и раньше. Он похож на зэка, стриженный почти под ноль и весь в татуировках. Настоящая громадина, шея размером с голову. Ходит в белой майке (удивительно, но она у него чистая, всегда как новая), с опухшими глазами.

Дядя Юра ведет себя как хозяин, постоянно строит нас с Ромой. И если я привык к такому, то Рома нет. Нонна никогда его не наказывала, от нее он и грубого слова не слышал, не говоря о затрещинах. Но для дяди Юры мы равны. Он смотрит на нас как на бесполезную мебель и будто размышляет: то ли выкинуть нас, то ли как-то заставить приносить пользу. А рука у дяди Юры тяжелее, чем у Нонны. Рома теперь реже бывает дома, уже почти не ночует здесь. Везет: ему, видно, есть куда идти. Дядя Юра даже Нонну пару раз ударил, сильно, по лицу. Я думал, она закатит скандал и выгонит его, но нет. Всхлипнула, сжалась, глаза опустила, посчитав, что ее ударили за дело.

А здесь, у Катерины Николаевны… во мне затягивается огромная дыра. Если я такое и испытывал, то очень и очень давно. Меня словно высадили на планете, где все по-другому, но в гугол раз лучше, чем на Земле. Мне спокойно, я расслаблен. Я защищен. Меня никто не тронет. Это невероятно. Неужели люди, которые живут в нормальных семьях, всегда чувствуют себя так?

Когда Катерина Николаевна в Москве, она говорит, что я могу спокойно сидеть у нее дома. Она даже выделила мне свои ключи, но я этим не пользуюсь. Ведь когда ее нет дома, а Ярослав есть, мне у них еще хуже, чем у себя.

При маме он либо прячется в своей комнате, либо уходит из дома. Но когда ее нет, Ярослав ведет себя по-другому — всячески досаждает мне, указывает, что я никто и нахожусь здесь по ошибке. Иногда я думаю… Как было бы здорово, если бы Ярослава вообще не существовало. Я мог бы жить у Катерины Николаевны. Я бы поселился в его комнате и повесил в его шкаф свою одежду. Почему «его»? Это были бы моя комната и мой шкаф!

Жизнь в этой квартире похожа на сказку. Но когда моя сказка кончается, приходится возвращаться домой. Ночую я все равно на своем балконе. Когда засыпаю, мне очень грустно. Я вижу убогую обстановку вокруг и понимаю, что обманываю себя. Моя вторая жизнь — лишь иллюзия нормальности. А настоящее — вот тут.

* * *

Как-то Ярослава нет очень долго, уже ночь. Катерина Николаевна обзвонила всех его друзей, но никто не знает, где он. Я не ухожу домой, хотя давно пора спать.

Пытаюсь ее успокоить: он это опять специально, чтобы заставить ее понервничать. Он не пропадет. Но она, хоть и понимает это, все равно сильно волнуется. В конце концов она решает поискать его по городу на машине, и я отправляюсь с ней.

Мы едем к железнодорожному мосту — проверить, нет ли Ярослава там, где он обычно пишет граффити. Машину приходится оставить далеко, долго идем пешком, освещая путь фонариками. Под мостом никого.

Едем к кинотеатру, осматриваем парк и прочие популярные места гулянок. Затем просто объезжаем дворы. Никого. Мы уже близки к тому, чтобы опустить руки и вернуться домой.

— Ох, Ярослав, — устало говорит Катерина Николаевна. — Устроил же ты себе «Римские каникулы»…

Римские каникулы… Там играет Одри Хепберн… Одри… Хепберн…

У меня есть идея.

— Поворачивайте назад! — быстро прошу я. — Я знаю, где он может быть!

Вскоре мы уже идем по тропинке вдоль канала, светим фонариками на сторону острова. По очереди кричим:

— Яр!

— Ярослав!

И наконец я отчетливо слышу голос. Кто-то поет!

— Му-у-ун… Рива-а-а… Ла-а-а ла ла ла майл. Па-ра-па-а-ам пам ю ин стайл… Сам д-э-э-эй! Му-у-ун… Рива-а-а…

Я замечаю на другом берегу, откуда доносится пение, те самые лодки.

— Яр! — зову я.

Пение смолкает. Из лодки кто-то поднимается, виден лишь силуэт.

— Хмурь? — недовольно кричит Ярослав с другого берега. По голосу понятно, что он пьяный. — Это ты? Поцелуй в задницу мою маман и скажи, что это от меня!

— Ярослав! — возмущенно вопит Катерина Николаевна, и мне становится смешно.

— А-а-а. Она тоже здесь. Ваша долбанутая семейка вся в сборе. Как же вы оба меня достали. Просто оставьте меня в покое!

В нас что-то летит, но вдребезги разбивается о бетонный свод канала под нашими ногами.

— Как пройти на ту сторону? — спрашивает Катерина Николаевна.

Я рассказываю про мост, работающий по расписанию, и про контрольный пункт. Мы идем туда. Катерина Николаевна сначала пытается разжалобить охранника, но он непрошибаем. Тогда она прибегает к другой тактике — начинает тоже напирать, как танк:

— Там мой сын, и он по вашей вине может попасть в какую угодно беду!

— Почему это по моей? — Охранник все-таки немного теряется.

— Как вообще человек мог оказаться на охраняемой территории без пропуска? Да и к тому же несовершеннолетний! В милиции этим вопросом очень заинтересуются.

Охранник чешет затылок:

— Ладно, проходите, забирайте своего парня. Только быстро, одна нога здесь, другая там.

Мы находим Ярослава в желтой лодке. Он лежит с поднятой рукой, машет бутылкой шампанского, как флагом, и продолжает петь:

— Му-у-ун… Рива-а-а!!!

— Что празднуем? — холодно спрашивает его мама.

— Свободу А́нджеле Дэвис! — скандирует он известную фразу из фильма «Брат», даже интонацию пародирует.

— Это замечательно. Может, отпразднуем дома? Вместе?

Ярослав мотает головой.

— Неа. Мой дом теперь тут! — весело и пьяно говорит он. — Я живу в такси. Я таксист, мам. Вжу-у-у… — Он рулит бутылкой и проливает часть шампанского, но словно этого не замечает. — Я таксист Даниэль, и я сижу в своемпежо-пе-жо-пе-жопе-жопе…

— Давай, таксист, вези нас домой.

Мама протягивает ему руку. К моему удивлению, он слушается, хватается за ее ладонь и вылезает из лодки. Даже до машины идет сам, хоть его и бросает из стороны в сторону. Он шагает впереди нас и по-прежнему рулит бутылкой. Мы снова «играем» в такси. Теперь мы в Калифорнии, проезжаем по Лос-Анджелесу.

— Вот тут живет Леди Гага, — указывает он на деревенский домик, — а тут — Бритни Спирс… Вон, видите, какой у нее шикарный бассейн? — Он показывает на ржавый бак.

Ярослав садится на переднее сиденье. Открывает окно, поет. Вдруг он умолкает. Катерина Николаевна выключает радио.

— Яр, что с тобой?

— Что-то мне нехорошо-о-о… — Он высовывается на улицу и…

В общем, никогда не блюйте в окно машины на скорости. Все равно не получится: это физика!

После того, как Катерина Николаевна отмывает Ярослава и укладывает его спать, мы еще часа два отдраиваем с ней салон машины, а потом — и себя. Я впервые ложусь спать у них дома, Катерина Николаевна стелет мне в гостиной.

Я ужасно вымотан, но почему-то абсолютно счастлив.

* * *

Я заканчиваю учить историю и закрываю учебник. Катерина Николаевна меняет ароматизатор для дома — выбрасывает старую стеклянную баночку, достает новую.

— Даня, у меня есть к тебе одна просьба… — говорит она неловко, явно хочет попросить меня о чем-то предосудительном.

— Что нужно сделать? — живо отвечаю я. Я готов помочь, даже еще не зная, что от меня требуется.

— Съездить со мной на одно мероприятие.

Ответ уклончивый. Там явно все не так просто.

— Хорошо.

Она достает новую баночку из упаковки, открывает ее и ставит на место старой. Вынимает несколько тростниковых палочек. По комнате разносится древесный аромат.

— Это не все.

Она смущенно поджимает губы. Перебирает в руках палочки, вместо того чтобы поставить их на место. Я понимаю, что сейчас последует основная часть просьбы.

— На этом мероприятии я должна быть с Ярославом. А там будет много людей. И ты сам видишь, какие между нами сейчас отношения… Он точно откажется. В общем…

Она умолкает. Наконец вставляет палочки в емкость, расправляет их так, чтобы было красиво. Но красиво никак не становится, ее все не устраивает. Договаривать ей тяжело, это видно. Я решаю помочь, уточняю сам:

— Мне нужно поехать с вами и прикинуться Ярославом?

— Да! — Она поворачивается ко мне, облегченно выдыхает.

Мне идея нравится.

— А что за мероприятие?

— Из Германии приезжает моя старая знакомая… Мы учились в одной группе в университете, а потом вместе работали. Затем она переехала в Мюнхен, и с тех пор мы не виделись. А сейчас она собирается сюда в отпуск. Устраивает прием для своих друзей, зовет всех семьями. Даже снимает загородный клуб. — Катерина Николаевна хмыкает, показывая, что не одобряет такого расточительства.

— Это ваша подруга?

— Нет, не совсем… Скорее, совсем нет… — Она запинается. — Но ее приезд мне важен. Просто… Как бы объяснить…

Она снова принимается поправлять тростниковые палочки. Никогда не видел ее такой взволнованной. Чтобы она — и не могла подобрать нужных слов, запиналась?

Она собирается с мыслями и, продолжая мучить палочки, сбивчиво говорит:

— Просто Вера раньше меня стала доцентом, а когда я получила доцента, она вскоре уже выползла в профессоры! Она раньше вышла замуж. У меня родился сын, а у нее уже было двое. И сейчас я живу здесь, а она уже десять лет как в Германии… ГУЭФ, хоть и считается одним из сильнейших вузов в России, в мировом рейтинге даже не входит в первую сотню и занимает сто шестьдесят девятое место! А Мюнхенский технический университет, где она работает, — двадцать седьмое!

В голосе слышатся нотки обиды и возмущения.

— А еще она прислала мне официальное приглашение вместе с этим, — укоризненно добавляет она и показывает на стол.

Там возвышается изысканная корзина с экзотическими фруктами. Катерина Николаевна проходит к комоду, достает из ящика какой-то лист и протягивает мне:

— И вот, понюхай!

Это то самое приглашение. Я подношу его к носу, чувствую запах цветов и апельсинов. Надушенное, что ли?

— Оно не просто надушенное, а надушенное духами Clive Christian по 1200 долларов за флакон! — с отчаянием говорит Катерина Николаевна и смотрит на меня с мольбой.

И тогда я все понимаю.

Она не предлагает Ярославу поехать не потому, что тот откажется, а как раз наоборот. Он согласится, но там, на мероприятии, выкинет что-нибудь такое, за что потом ей будет стыдно в степени гугол. А ей важно показать себя с лучшей стороны. Продемонстрировать, чего она добилась. У нее с этой знакомой явно соревнование: кто лучше устроился в жизни, и пока она вторая. А дети играют в этом соревновании немалую роль. Поэтому нужен я. Я должен всех покорить. Я учусь на отлично, кроме одной тройки — по английскому, у меня куча побед на олимпиадах и учебных конкурсах по городу и даже области. Я и во всероссийских конкурсах участвовал со своими учебными проектами. Я очень много знаю и легко поддержу любой разговор на умную тему.

Катерина Николаевна обратилась по адресу. Я уверенно говорю:

— Я вас не подведу. Мы их всех затмим.

* * *

В назначенный час мы подъезжаем на такси на место. Такие загородные клубы я только в фильмах видел. Красивые коттеджи-шале с беседками. Пруд, на берегу которого в ряд стоят каяки. Пляж с волейбольной площадкой. Самое классное — площадка для мини-гольфа, очень красиво оформленная: на ней есть уменьшенные копии достопримечательностей со всего мира. Я замечаю пирамиду Хеопса, Эйфелеву башню, статую Свободы, Колизей, Биг-Бен и собор Василия Блаженного.

Томная женщина со сложной прической «осиное гнездо» выходит нас встречать. Она одета в розовый плащ и вся обвешана сверкающими украшениями. Она раскидывает руки — будто для жарких объятий, и ее улыбка тоже сияет. Но радушие какое-то искусственное, да и сама женщина вызывает неприязнь. Я понимаю: это Вера.

Катерина Николаевна превращается в ее зеркальное отражение: тоже раскидывает руки, широко улыбается. Они обнимаются, как настоящие подруги, обмениваются приветствиями. Наконец Вера замечает меня. Улыбается еще шире:

— А вот и Ярослав!

— Здравствуйте, Вера Борисовна, это вам! — Я протягиваю ей букет желтых роз. — У вас красивая прическа!

Я где-то прочитал, что комплимент лучше делать по поводу какого-то одного элемента внешности, не хвалить сразу все. У Веры загораются глаза. Она одной рукой принимает букет, второй поправляет волосы.

— Спасибо, это так мило! Правда, это я за пару секунд навертела на голове какой-то беспорядок, сегодня времени на себя совершенно не было, так закрутилась… — Она небрежно машет рукой. Пальцы унизаны кольцами, маникюр идеальный. — Ох, желтые розы — мои любимые! Проходите, проходите! Погода такая хорошая — настоящая весна! — и мы прямо в беседке расположились.

Вера ведет нас по территории, возбужденно тараторя:

— Сейчас у нас фуршет, пообщаемся, потом поплаваем на каяках! Надеюсь, вы взяли сменную одежду? Но если нет, что-нибудь придумаем… После поиграем в гольф. К вечеру переберемся в дом, и там будет ужин. Ира! — Она берет за руку женщину с короткой стрижкой и зеленым шарфом. — Смотри, кого я привела! Ты помнишь нашу Катю?

— Катерину, — вежливо поправляет Катерина Николаевна.

— А это ее сын, Ясик!

Я хмыкаю про себя, представляя, какое лицо было бы у Ярослава, если бы его назвали «Ясиком».

Мы подходим к беседке. На столе — разные закуски и напитки. Гости разбились на группы, все стоят или сидят с бокалами и тарелками.

Мы с Катериной Николаевной берем угощения. Ходим среди гостей, общаемся. Многие пришли с детьми. На ребенка тут смотрят исключительно как на дополнительный сертификат или диплом — то есть как на приложение к личному успеху родителей.

— Машенька выступает с концертами на фортепьяно…

— Мишенька получил призовое место на конкурсе по бальным танцам…

В спорте у меня, конечно, самая «слабая рука», но по всему остальному собираю флеш-рояль. Катерина Николаевна долго и гордо рассказывает о моих призовых местах на олимпиадах и научных конкурсах. Все делают вид, будто восхищены, но на самом деле им досадно.

Из еды мне больше всего нравятся канапе с соленой рыбой и тарталетки с грибным жульеном, из напитков — малиновый морс. Катерина Николаевна выпивает бокал шампанского.

Изображать Ярослава довольно легко, я привыкаю к имени быстро, и мне нравится. Вот только… волнительно называть Катерину Николаевну мамой. Но очень приятно.

Затем мы переодеваемся в удобную спортивную одежду, надеваем спасательные жилеты и садимся в каяки. Плаваем недалеко — до другого берега и обратно. Солнце яркое, даже жарко. Я надел кепку, почувствовав, как нагревается нос. Еще не хватало сгореть и ходить с пропеченным шнобелем… Моя белая кожа сгорает даже от лампочки.

В тени у шатра, наоборот, холодно и чувствуется сильный ветер. Такая обманчивая погода.

— Ты молодец, первый раунд мы выиграли, — говорит Катерина Николаевна с гордостью. — Видел их лица? Они аж посинели от злости, когда мы про твои победы стали рассказывать.

Я улыбаюсь. Я рад, что помогаю ей и что она мной довольна. И вообще этот день мне очень нравится. Чувствую себя героем голливудских фильмов: красивый коттедж, фуршет, лодки… Все это так отличается от моей привычной жизни.

Ближе к ночи все собираются разъезжаться. Со мной активно прощается Верин знакомый, бородатый мужчина в клетчатой куртке и золотистых очках. С ним мы сегодня спорили, является ли Плутон планетой. Он интенсивно жмет мне руку и повторяет, как рад знакомству.

Неподалеку прощаются Катерина и Вера. Они обнимаются, затем Вера берет Катерину за руку и с восторгом говорит:

— Твой мальчик просто прелесть. Он всех очаровал.

На самом деле «очаровал» — не совсем подходящее слово. Скорее я всех задолбал. Я подходил к каждой компании, слушал и, если там обсуждали какую-то общую тему, обязательно принимал участие в дискуссии, выкидывая на слушателей тонну познаний в этой области. В общем, делал то, что у меня лучше всего получается: умничал.

— Да, он у меня чудо, — гордо говорит Катерина Николаевна.

В животе разливается тепло, хоть я и знаю, что ее слова только для поддержания игры.

— Не всем так везет с детьми. Такой умница… Я даже не ожидала, учитывая, какие слухи ходят. — Последнее Вера говорит, многозначительно понизив голос.

— Что за слухи? — Катерина Николаевна по-прежнему улыбается, но, судя по взгляду, она приготовилась к обороне.

— Да так, глупые сплетни, — отмахивается Вера. — Просто я тут созванивалась с Машей Ковалевой, и она сказала ужасную ерунду. Это же надо такое придумать, даже говорить стыдно… — На самом деле Вере совсем не стыдно. Она жадно смакует сплетню, словно изголодалась. — В общем, болтают, будто недавно твой Ярослав пришел к зданию университета и…

— И? — На лице Катерины Николаевны застыла фальшивая улыбка. Она вся натянулась, как струна.

— …помочился на скульптуру. — Вера осуждающе качает головой и закрывает руками лицо. Изображает смущение, но по ней видно, что она бы дорого заплатила, чтобы увидеть эту сцену своими глазами. — А все для того, чтобы тебя унизить. Говорили, что вы потом ругались сильно из-за этого. Но это просто сплетни, никто не верит.

— Да? — притворно удивляется Катерина Николаевна и не моргнув глазом врет: — Не слышала эту историю. Действительно, очень глупые сплетни.

— Да, да! — Вера соглашается подозрительно торопливо и энергично. — И совершенно неправдоподобные. Видно, что у вас с сыном идеальные отношения. Ты не подумай, я не поверила ни на секунду. Да и волосы у твоего черные, а тот парень, который это сделал, говорят, был светловолосым.

Катерина Николаевна непринужденно кивает:

— Забавно. И кому нужно распускать подобный слух, и, главное, зачем…

— Да, завистники всегда найдутся. Ладно, не буду тебя задерживать разными глупостями. Очень рада была тебя увидеть. — Она переводит взгляд на меня. — И Ярослава. Он так изменился, его не узнать.

Вот теперь Катерина Николаевна напрягается по-настоящему.

— Да, ты знаешь, я тут гостила у мамы и заглянула в старый фотоальбом, где ты с маленьким Ясиком, — добавляет Вера как бы невзначай. — Оказывается, в детстве у него волосы совсем светленькие были.

Катерина Николаевна все еще улыбается:

— Потемнели со временем. Такое бывает.

Вера кивает:

— И не только волосы могут с возрастом менять цвет, а даже глаза.

Но сбить с толку Катерину Николаевну ей не удается, та спокойно поясняет:

— Да, меланин может поздно вырабатываться.

Они пристально смотрят друг другу в глаза.

— Удивительная штука природа, — говорит наконец Вера.

Уже в такси я грустно спрашиваю у Катерины Николаевны:

— Она нас раскусила, да?

— Да. План не удался, — отвечает та.

Я тяжело вздыхаю. Чувствую себя виноватым. Она это замечает и говорит:

— Дело совсем не в тебе. Ты молодец, блестяще справился. Только черт дернул ее заглянуть в старые альбомы… Она видела-то Ярослава всего один раз на каком-то общем празднике. Оттуда, наверное, фотография и осталась.

— Вам что-то за это будет?

Катерина Николаевна пренебрежительно дергает плечом:

— Что она может? Если только подкинет в змеиное гнездо — так я называю наш замечательный преподавательский коллектив — свежую сплетню. Но стараниями Ярослава я уже закаленная.

И все-таки Катерина Николаевна, конечно, немного расстроена.

— Не удивлюсь, — добавляет она, — если окажется, что она устроила весь этот прием, только чтобы подловить меня и плюнуть мне в лицо. Все просчитала, гадюка.

Я качаю головой. Много в этой жизни я еще не понимаю.

Несмотря ни на что, я остаюсь доволен. Все-таки Катерина Николаевна взяла меня, а не Ярослава на эту встречу. Это что-то значит. Она мне доверяет, рассчитывает на меня.

А еще у нас теперь есть секрет — совместная авантюра. Она сильнее сближает нас с Катериной, а Ярослава делает чужим.

Между нами словно рухнула еще одна преграда. Мне кажется, теперь в наших отношениях все станет еще проще. Будет больше доверия. И… кто знает? Может, я скоро даже буду готов рассказать ей правду о своей семье.

25

В один из дней, вернувшись из школы, я не захожу к себе домой, а сразу иду к Катерине Николаевне. Хочу открыть дверь своим ключом и почувствовать, как же это классно, но она и так почему-то открыта. Я даже ощущаю легкую досаду.

Войдя, я слышу в глубине квартиры незнакомые мужские голоса и тяжелые шаги. Что происходит?

В гостиной взволнованная Катерина Николаевна стоит возле открытого сейфа. Рядом с ней — грузный милиционер с бульдожьим лицом, он держит в руках книгу. Второй милиционер, длинный, худой и сгорбленный, похожий на фонарный столб, ходит по комнате, осматривается.

Я узнаю книгу в руках у Бульдожьего Лица. Это «Властелин колец», у меня на балконе лежит такая же, в том же издании. Постойте… А не моя ли это книга? Я отчетливо вижу зеленку на обрезе — это Рома ее облил.

Катерина Николаевна замечает меня. Смотрит удивленно, недоверчиво. Она сама не своя: глаза лихорадочно блестят, лицо бледнее обычного. Рукой она нервно теребит кулон на шее. Милиционеры тоже меня видят. Бульдожье Лицо хмурится.

— Это сын? Или сосед-ученик? — спрашивает он у Катерины Николаевны.

Меня коробит такое обращение. А еще сильнее коробит ответ:

— Сосед.

Что-то в один миг заново разделило нас. И вот я снова для нее чужой.

Открывается дверь. В гостиную входит третий милиционер, рыжебородый, и он… несет в руках наволочку с моей подушки!

— Я обнаружил еще. Но тут снова только малая часть… — говорит он.

— Данил, это твои вещи? — строго спрашивает Бульдожье Лицо, показывая на книгу у себя в руках, а затем кивает на наволочку.

— Да.

Я ничего не понимаю. Растерянно оглядываю всех. Что здесь происходит?

— У него есть ключи от вашей квартиры, так? — Бульдожье Лицо снова обращается к Катерине Николаевне.

— Да, есть.

— Данил, давай свои ключи.

Он разговаривает со мной грубо, как с преступником. Я протягиваю связку. Бульдожье Лицо некоторое время ее разглядывает.

— Это от чего?

— Эти серебристые — от квартиры, — отвечает Катерина Николаевна. — От верхнего и нижнего замков. Этот золотистый — от почтового ящика. Вот этот, с черной головкой, — от второй квартиры, она пустует. А этот… — Она умолкает.

— От сейфа, да?

Она кивает. У меня внутри все леденеет. Я начинаю понимать, в чем дело. Перевожу взгляд на сейф, приглядываюсь: в нем пусто. Я знаю: Катерина Николаевна на что-то копила.

— Зачем вы вообще даете все свои ключи ученику? — допытывается милиционер. — И даже от сейфа.

— Я просто дала ему запасной комплект ключей, не задумалась, от чего они все. А зачем вообще дала ключи… У него дома сложная ситуация. Я разрешаю ему приходить к нам заниматься учебой, — оправдывается она.

Бульдожье Лицо усмехается:

— Мда. А он решил отблагодарить вас уборкой: выгреб сейф подчистую!

— Что? — взрываюсь я. — Я ничего не брал! Катерина Николаевна! — Я перевожу на нее взгляд. Я еле ее вижу, у меня в глазах слезы. — Я этого не делал! Я бы не смог, вы это знаете!

Что за чушь? Я весь трясусь от гнева и обиды. А еще мне страшно. Страшно, что она разделяет подозрения Бульдожьего Лица. Я жду, что она вот-вот повернется, скажет, что верит мне, но… она отводит глаза. Молчит. Спина сгорблена, голова опущена, ощущение, что она хочет уменьшиться или исчезнуть. Ей… Стыдно? Кого она стыдится? Меня за то, что я якобы сделал, или себя за то, что сомневается в моей честности?

Бульдожье Лицо подходит ко мне. Смотрит раздраженно и устало:

— Парень, у твоей учительницы из сейфа пропало семьсот тысяч рублей.

Внутренности сворачиваются в тугой узел. Это для меня астрономическая сумма!

— Деньги хранились наличными. Купюры по тысяче лежали пачками, каждая пачка была перевязана зеленой резинкой. Отпираться бессмысленно. Вот что мы нашли в твоей квартире на балконе, где, как нам сказал твой брат, ты ночуешь.

Он открывает книгу. Внутри кто-то прорезал страницы. Образовалось пустое прямоугольное углубление, ровно под… денежные купюры.

— А внутри было это. — Он достает несколько купюр, перевязанных зеленой резинкой. — Пятнадцать тысяч.

— Еще десять найдено в наволочке, — добавляет Рыжебородый.

— Итого двадцать пять тысяч. У тебя же хорошо с математикой? Посчитай, сколько не хватает?

— Шестьсот семьдесят пять тысяч, — почти шепотом говорю я.

— И где они?

— Я не знаю!

— Не ври, щенок! — рявкает Бульдожье Лицо. — У тебя был ключ от сейфа и свободный доступ в эту квартиру! Мы ходили к тебе домой, видели, в каких условиях ты живешь. Так ты решаешь свои финансовые проблемы? Где деньги?!

Я испуганно отступаю. Катерина Николаевна зябко обнимает себя руками. Ее взгляд бегает туда-сюда по стенам, глаза такие несчастные, как если бы в этих стенах были окна, за которыми — скотобойня.

— Данил, скажи… — Она наконец поворачивается ко мне и спрашивает с надеждой: — Ты точно не брал деньги? Может, взял случайно? Или на время?

Милиционеры хмыкают. А на меня ее слова обрушиваются бетонной плитой. Видно, что она хочет услышать признание. Пытается ухватиться за спасительную соломинку. Похоже, если я сейчас скажу, что это я взял эти деньги, но все потерял или потратил, она простит меня. Простит мне семьсот тысяч!

— Я этого не делал, не делал, — повторяю я как заведенный. — Пожалуйста, поверьте.

— Почему тогда в твоих вещах лежали купюры? — наседает Бульдожье Лицо.

— Не знаю. Это не я их туда положил.

— А нишу в книге тоже не ты вырезал?

— Нет.

Бульдожье Лицо криво усмехается — не верит.

— И кто же за тебя это сделал?

В гостиную входит Ярослав, резко останавливается.

— Что тут случилось? — Он оглядывает обстановку.

Бульдожье Лицо оборачивается к Катерине Николаевне и кивает на Ярослава.

— Сын, — поясняет она.

Я смотрю на Ярослава, и все становится на места. Я спокойно отвечаю:

— А сделал это он.

— Что сделал? — с притворным удивлением спрашивает Ярослав.

— Украл деньги из сейфа.

— У тебя башню снесло? — Он округляет глаза. — Я не подходил к сейфу. У меня даже ключей нет. А что, много украли?

Он заглядывает в сейф, видит пустоту и присвистывает. Меня снова трясет — теперь от его спектакля. Бульдожье Лицо вопросительно смотрит на Катерину Николаевну. Она поясняет:

— От сейфа ключи на двух связках, на моей и… Даниной.

— Он мог взять ваши ключи в любой момент, — говорю я. — И так же легко мог подбросить мне улики. Между нашими балконами решетка, и в самом низу она сломана, человек может пролезть.

— Что? Сломана? — удивляется Катерина Николаевна.

Все идут на балкон, убеждаются в существовании прохода и возвращаются назад.

— Что, парень, уже пользовался этой лазейкой? — подкалывает меня Бульдожье Лицо, но я уже взял под контроль эмоции.

Невозмутимо смотрю на него и отвечаю:

— Если бы пользовался, мог бы украсть деньги раньше, до того, как мне выдали ключи от квартиры, — чтобы отвести от себя подозрения. Взял бы на время ключ от сейфа, сделал бы дубликат, вернул бы все назад. Сейчас в этой комнате находится тот, кто украл деньги, но это не я.

Возражений не находится ни у кого, кроме Ярослава. Он подходит ко мне и выпячивает грудь. Прищуривается:

— Ты с ума сошел? Зачем мне красть деньги, можно сказать, у самого себя? На меня же первого подумают.

— Чтобы подставить меня! — бросаю я ему в лицо. — Устранишь меня и опять станешь первым и единственным. Снова окажешься в шоколаде, как раньше.

Катерина и милиционеры смотрят на Ярослава с подозрением. Немного воодушевляюсь: они могут мне поверить! Ярослав замечает, что все взгляды теперь обращены на него, и его черед оправдываться. Он явно этим недоволен:

— Он врет. Мам, слышишь? Он врет!

Ярослав с надеждой смотрит на Катерину Николаевну, но она, отвернувшись, в отчаянии падает в кресло, опускает голову. Яр осознает: его мама не знает, кому верить. И сейчас он может защитить себя, только если спокойно и без истерик приведет достойные аргументы.

Но план Б, состоявший в защите, а не нападении, у Ярослава явно не продуман, поэтому он переводит на меня злобный взгляд и взрывается:

— Это все бред! Ты нищеброд из семьи алкашей, преступные наклонности у тебя в генах!

Он толкает меня, я толкаю его.

— Так, парни, разошлись по углам! — рявкает Бульдожье Лицо. А затем обращается к Катерине Николаевне. — Да что тут у вас происходит? История очень увлекательная, но у нас совершенно нет времени! Заявление будете писать? Если да, то будем разбираться, кто чего куда. Нет так нет, это ваше семейно-соседское дело.

Катерина Николаевна поднимает голову. Переводит усталый взгляд с меня на Ярослава — пытается по нашим глазам прочитать правду. Ненадолго закрывает глаза, собираясь с духом, а когда открывает снова, лицо у нее уже другое — спокойное, холодное, на губах играет легкая вежливая улыбка.

Катерина Николаевна встает из кресла, выпрямляет спину и скрещивает руки перед собой. Так она выглядит уверенной в себе.

— Нет. Я не буду ничего писать, — мягко говорит она, а затем строит растерянное и наивное лицо и виновато улыбается. — И вообще, как же я забыла… Я деньги передала на хранение маме. А те несколько купюр я просто подарила Дане. Это все ужасное, ужасное недоразумение! Простите за беспокойство.

Она виновато смотрит на милиционеров. Те переглядываются, что-то ворчат и, качая головами, плетутся к выходу. Видно, что не поверили ей, но лезть не будут. Катерина Николаевна провожает их и, вернувшись к нам, наконец сбрасывает свою маску. Она оскорблена и зла. Ее голос ледяной, слова она чеканит:

— Ни один из вас не уйдет отсюда, пока виновный не признается. Что произошло?

— Мам, я не брал эти деньги! — Ярослав строит честные глаза, даже пускает слезу. — Мне незачем их брать. Если бы я хотел, то крал бы понемногу, и не из сейфа, а у тебя из кошелька. Так было бы незаметнее. Но чтобы такую гигантскую сумму? Я что, совсем дурак? Ты же сразу на меня подумаешь, у тебя теперь так: если какая проблема, значит, обязательно я виноват!

Он говорит с обидой. И видно, что его слова Катерину Николаевну задевают. На лице снова появляется смятение. Ей очень, очень хочется ему поверить. Я с ужасом понимаю, что теперь все стрелки указывают на меня и я тоже должен привести веские доводы в свою защиту… Что за дрянной мир, где правду еще надо доказать? Ничего в голову не приходит. Поэтому я выбираю другую тактику и саркастично бросаю:

— Конечно, это я. Я заходил к вам, пока вас не было дома. Украл все деньги. Ведь я — кто? — Я развожу руками. — Сосед из плохой семьи, мне плевать на вас, я вас просто использовал. А вообще все это моя мама замыслила. Эти деньги я для нее украл. Зря вы милиционеров выпроводили, они бы еще покопались. Пошастали бы подольше по моей квартире, еще бы какие улики собрали. Я ведь еще много всего прихватил, помимо денег.

Я говорю так едко, потому что все же обижен. Как она может думать на меня?

Катерина Николаевна хватается за голову, как будто от внезапной мигрени, закрывает ладонями лицо. Тяжело, с шумом выдыхает:

— Как же я от вас устала!

— Мам, ну действительно, кто он тебе? — напирает Ярослав. — Сколько ты его знаешь? Полгода? Что ты вообще о нем знаешь? В школе он темная лошадка. Он и подставить других может ради того, чтобы оценку получше себе выбить!

Катерина Николаевна убирает руки от лица, смотрит то на меня, то на Ярослава, то снова на меня. Она разрывается, на лице — болезненная гримаса. Она усилием воли сдерживает себя: кажется, еще секунда — и заорет, чтобы мы оба катились к черту.

Тишина мучительно давит. Я слышу, как колотится сердце и как тикают висящие на стене часы: на каждую секунду два удара. Я понимаю, сейчас Катерине Николаевне предстоит сделать ужасный выбор. И я также понимаю, что этот выбор она сделает обязательно.

— Даня, давай сюда ключи.

Все внутри обрывается. Я знаю, что это значит. Мне больше нет доверия. Больше не будет ни занятий, ни разговоров за травяным чаем, ни лепки вареников. Я впервые нашел близкого человека, который дарил мне заботу просто так. И вдруг в один момент у меня его отбирают. Это жестоко. Но это ее выбор.

Я достаю связку, тереблю ее в руках. В горле застрял ком слез. Чувствую, что вот-вот разрыдаюсь. Я хочу сказать так много. Что я все понимаю и в любом случае важнее всего правда: я этого не делал. Я благодарен ей за все, она сделала меня лучше.

Хочу рассказать ей обо всем, что происходило между мной и Ярославом. О том, как все это время мы боролись… за нее. А сейчас все просто зашло слишком далеко. Я не знал, что Ярослав пойдет на такое. Видимо, ему и правда было чертовски важно устранить меня. Пусть так. Но ком в горле вырос до размеров теннисного мяча, я не могу не то что говорить, даже нормально дышать. Поэтому я протягиваю свою связку молча. Я сдаюсь.

Катерина Николаевна отцепляет от связки ключ с черной головкой и…

Протягивает его Ярославу.

Он недоуменно смотрит на ключ, покорно берет его, не осознавая происходящее:

— Что это значит? Зачем мне он?

— Ты знаешь, — холодно говорит она.

До него вдруг доходит. Он округляет глаза:

— Ты… Ты… выгоняешь меня?

Катерина Николаевна смотрит на него отстраненно и глухо говорит:

— Ты же так кричал о независимости. Так вот, я ее тебе дарю. Бабушкина квартира теперь твоя, живи в ней один, как и мечтал.

На лице Ярослава появляется выражение оскорбленной невинности:

— Ты считаешь, что это я, да? Веришь этому, а мне — нет?

— Собери свои вещи, — игнорируя вопрос, велит она. — Я хочу, чтобы ты съехал сегодня же. Я могу тебя отвезти, но лучше вызови себе такси. Ты теперь можешь сам себя обеспечить, у тебя достаточно средств. А я какое-то время не желаю тебя видеть.

Я смотрю на нее во все глаза. Я не представляю, чего ей стоил этот выбор. И… я ликую: она выбрала меня, она поверила мне! Она поняла, что деньги украл Ярослав.

Он смотрит на нее с яростью. Губы сжаты в точку. Дышит тяжело, и каждый вздох все глубже и резче. Гнев и обида разрастаются и разрастаются в нем, а потом — выплескиваются наружу. Он вцепляется себе в волосы с такой силой, будто хочет их выдрать, рычит и наконец резко выбрасывает руки в стороны. Кричит:

— Да пошла ты к черту! Ты жалкая трусиха, не можешь признаться, что просто хочешь избавиться от меня! Думаешь, я не видел листовки?

— Какие еще листовки? — все же немного теряется она.

— Такие листовки! — передразнивает он. — С гребаными школами-интернатами. Я все увидел, мам. И все понял. Ты давно уже думала, как бы меня сплавить куда подальше. Вон, даже рекламки подбирала! Целую коллекцию собрала.

Меня словно бьют под дых. Рекламки… Это я их подкинул, а потом забыл… Черт. Я думал, листовки попадут в руки к Катерине Николаевне, а их увидел Ярослав! И он подумал на нее… Представляю, как он разозлился. Значит, и деньги он украл из мести, не понимая, что делает? То есть виноват все-таки я? Как же все запуталось!

— И приглашение это гребаное на тусовку к какой-то Верочке я тоже видел! — все сильнее злится он. — Дорогие Катерина и Ярослав, приглашаю вас на прием в загородный клуб, бла-бла-бла… Что-то я не помню, чтобы я был там. Зато вас обоих в тот день дома не было. Выбрала мне замену, да? А меня что, списываешь по браку, так? И ты… — Он впивается взглядом в меня. — Ты тоже иди к черту! Все из-за тебя! Что, всех обвел вокруг пальца? Получил, что хотел? Теперь здесь все твое! Забирай, урод, все забирай!

Он хватает с кофейного столика железную вазу с сухоцветами и бросает мне под ноги, кричит:

— Забирай мою комнату!

Затем переходит к полкам, достает книгу за книгой и бросает в меня, словно снарядами.

— Мою маму, мою кровать, всю мою долбаную жизнь забирай! Все равно она никчемная!

Свечи, фотографии в рамках, горшок с орхидеей, висевшие на стене декоративные фарфоровые тарелки — все летит в меня. Все разбивается вдребезги.

— Жри, подавись!

Наконец устроенный хаос удовлетворяет Ярослава, и он убегает в свою комнату. Судя по шуму, начинает собирать вещи. Я стою все так же оцепенело, уже не понимая, что чувствую: то ли вину, то ли что-то другое. Растерянно смотрю на погром.

— Я помогу убрать, — тихо говорю я.

Катерина Николаевна подходит сзади и кладет мне руку на плечо. Я оборачиваюсь.

— Я сама уберу. Думаю, тебе ненадолго стоит уйти, — виновато говорит она. — Приходи вечером, когда все кончится, хорошо?

Я киваю и подчиняюсь. А когда я возвращаюсь, Ярослава уже нет. Как и следов погрома. Катерина Николаевна предлагает мне остаться на ночь. Там. В комнате Ярослава.

Я вхожу в нее. Его вещи действительно исчезли, в шкафу теперь висит только моя одежда — та часть, что обычно висела в шкафу в гостиной. Катерина Николаевна говорит:

— Я постелила свежее белье. Ты можешь перенести сюда учебники и вообще все, что тебе нужно.

Я ложусь спать. Вот только мне неуютно, я чувствую вину. Мне кажется, что я и правда украл чужую жизнь. С другой стороны, я все еще ликую: она поверила мне. Выбрала меня. Теперь я ее сын, а он — нет.

Я долго не могу уснуть. Выхожу на кухню попить воды. Замечаю включенный свет, приоткрываю дверь. В кухне сидит Катерина Николаевна. Плачет. На столе — бутылка амаретто и широкий бокал.

Не решившись показаться ей на глаза, я тихо возвращаюсь в комнату.

Ярослав

26

День 1 моей свободной жизни

Район, где я жил с мамой, граничит с лесом, и как-то у его кромки в траве я заприметил штук десять уличных погребов. У каждого — квадратная железная крышка на уровне земли, рядом торчит труба вентиляции с железным «грибком» на конце. По грибкам я это место и заметил. Я периодически натыкался на такие погребные кооперативы в нашем городе, но не знал, что это и откуда.

Судя по тому, как все заросло травой, эти погреба давно заброшены.

После того как я окончательно порвал отношения с крю, я забрал рюкзак у Башни. Пришел сюда с «кладом», кусачками и новым замком.

Я выбрал тот погреб, который был закрыт на самый ржавый замок. Потрогал цепь — она рассыпалась под пальцами. Без труда перекусил ржавые звенья, открыл крышку. Внутри было пыльно и пусто. Погреб уходил в глубину на метр, а в ширину и длину — метра на полтора-два. Я убрал туда рюкзак со стаффом. А потом к стаффу добавились деньги из маминого сейфа.

Теперь пора наконец все забрать. Ведь у меня появилась своя квартира.

Эта однушка выглядит прилично, хоть ремонт и делали давно. В комнате старый паркет, застеленный ковром, неплохой диван. Уродская советская стенка, шкаф, письменный стол. Есть подушки и одеяло, постельное белье и полотенца. Правда, все старенькое и пахнет пылью. Надо перестирать. И вообще прибраться здесь.

Кухня маленькая, метров шесть. Старенький мебельный гарнитур синего цвета, газовая плита, микроволновка, стиральная машина. Есть даже посуда. Ванная совмещена с туалетом. На полу и стенах — светло-зеленая плитка. Такого же цвета, кстати, обои в комнате. И почему этот блевотный зеленый меня преследует? Сама ванна чугунная, без всякой закрывающей панели — такое корытце на ножках. Немного убого, конечно, но сойдет.

Я хожу по квартире и чувствую, как с каждой секундой меняется мое отношение к происходящему. Я больше не проигравший, а победитель. Пусть мама катится ко всем чертям вместе со своим Хмариным! И вот под конец осмотра я в полной эйфории: здесь все мое! Я наконец буду жить один и делать все, что хочу!

Из маминых денег я возьму чуть-чуть на первое время, только на самое необходимое. Одолжу, так сказать, а как найду подработку — сразу верну. Остальную кучу просто сохраню пока у себя: хочу проучить маму. Да, это я взял деньги, но мне все же обидно, что она не поверила в мою невиновность. А что, если бы их все же украл Хмурь?

Ладно. Обязательно верну все, что взял. Но пока подработка подождет. Первым делом я уберусь. А потом завешаю все постерами.

В этот день покупаю чистящие средства, щетки, стиральный порошок, шампунь, пасту и гель для душа. Правда, в магазине я теряюсь: а что именно мне надо-то? Не знаю. Почти все беру наобум. Та же проблема и с продуктами… Я же не умею готовить. Беру сосиски с макаронами и всякое подобное, попроще.

Дома принимаюсь за уборку и стирку. Так провожу полдня. Чувствую душевный подъем. Кажется, ничто не может испортить мне настроение. На ужин ем сосиски с макаронами. Могу капать кетчупом, класть на стол локти (и даже закидывать ноги!), есть руками, могу что угодно. Кайф!

Как же круто я теперь заживу. Я отныне настоящий свободный взрослый. Никто не будет загонять спать, смогу гулять хоть всю ночь. Буду есть что захочу. Готов хоть всю жизнь питаться сосисками, «Ролтоном» и пельменями! Смогу не прибирать бардак и слушать музыку на всю громкость. Звать кого хочу, устраивать тусовки! Правда… У меня и друзей-то не осталось, но с этим что-нибудь придумаю. Главное, ни перед кем не надо отчитываться. Могу даже забить на школу!

Как же здорово быть хозяином собственной жизни. Я будто получил вольную.

Раньше моя жизнь была гребаным бесконечным кастингом, который я никак не мог пройти. Окружающие всегда считали, что во мне чего-то не хватает. Меня не могли принять таким, какой я есть. Почему, чтобы заслужить хотя бы вялый одобрительный кивок от близких, я должен быть кем-то другим? Кому-то что-то доказывать, выворачиваться наизнанку? Я никогда не пойму, как устроен этот чертов мир. Но я больше не собираюсь под него прогибаться.

Я никогда не подстроюсь под чужие идеалы, это худшее, что может со мной произойти, ведь тогда я потеряю себя. Если люди вокруг захотят видеть меня другим, им придется стереть меня из этого мира и заменить кем-то еще. Кажется, это и произошло.

День 6

Подошел к концу учебный год. Худо-бедно закончил его на тройки. Впереди — лето!

Развешанное постельное белье почему-то не сохнет, и в первый день я лег спать вообще без него. Но оно не сохнет ни на второй, ни на третий день. Потом протухает, но все-таки высыхает. Ощущение, что оно не отстиралось, какое-то мыльное… Еще и воняет. С тоской вспоминаю свежее белье дома. Мама меняла его два раза в неделю. Оно было накрахмаленным и выглаженным, пахло лавандой из-за кондиционера… и никогда не воняло тухлым! Почему так?

Злюсь на себя: все приходит с опытом. Я тоже научусь идеально стирать белье, и оно будет круче, чем у мамы. Зато на стенах у меня теперь висят постеры: тут и Эминем, и «Каста», и «Многоточие». Смотрю на них с гордостью — будто совершил революцию.

Свобода опьяняет, но теперь передо мной сложная проблема выбора, я часто теряюсь. Каждый день приходится мучительно что-то из чего-то выбирать, раньше я с таким не сталкивался. Что приготовить на ужин, какой нужен стиральный порошок, сколько слоев должно быть в туалетной бумаге? Каждая подобная мелочь приводит меня в ступор.

Иногда, особенно по вечерам, дома слишком тихо, пусто и тоскливо. Я не привык быть один. Может, стоит завести какого-нибудь четвероногого друга?

День 10

Решаю сделать горячий бутерброд и случайно высушиваю его в микроволновке так, что он превращается в кирпич.

Стираю одежду, в итоге все мои любимые белые футболки, белые носки и майки становятся розовыми. Почему в школе учат дурацким логарифмам, но не объясняют, что белое нельзя стирать с красным?!

День 11

Проблема друзей решается. Гуляя по городу, я забредаю в район заброшек, где натыкаюсь на компанию панков. Они тусят на старой железке, на кладбище поездов, обустроили место в одном из ржавых заросших вагонов.

Они пьют пиво и коктейли и во всю глотку орут «КиШа». Увидев меня, радостно зовут к себе, как будто увидели старого друга. Я охотно иду к ним. Соскучился по общению. По чувству близости с компанией… Сейчас я по большей части один.

А они и правда, оказывается, меня знают. Это те, которых я как-то подкупил, чтобы устроить сцену перед мамой. А я уже и забыл их.

Проходит немного времени, мне передается общее настроение, и вот я уже сам ору «Ели мясо мужики», обнимаюсь с панками и говорю, как я их всех люблю…

День 18

Теперь я часто тусуюсь с панками в их ржавом вагончике. Нарисовал им там на стенах несколько крутых граффити. Меня подхватывает и куда-то уносит бешеный, дерзкий вихрь.

Влажный воздух. Косухи, камелоты, обрезанные джинсовки, цепи и булавки, гитара, панк-рок. Запах нагретого на солнце железа. Больно. Обо что-то укололся. Это раскрылась булавка на чьих-то джинсах…

Когда панки узнают, что у меня есть своя квартира, то становятся моими новыми лучшими друзьями, и я счастлив.

День 21

С домашним бытом все не так просто. Вещи продолжают тухнуть, а не сушиться. Этот мерзкий запах сопровождает меня везде. Чистая одежда по-прежнему какая-то мыльная… Как будто стиральный порошок не смывается до конца. Но при этом вещи плохо отстирываются.

У меня на что-то аллергия, высыпали прыщи, которые жутко чешутся.

От сосисок уже тошнит, но жарить мясо я не умею. Для меня это магия: его бросают на сковородку, шепчут какое-то заклинание, и — бац! — оно становится готовое и вкусное. Таких заклинаний я не знаю…

Одна из розеток на кухне сильно ударяет меня током. Не знаю, что не так, но на всякий случай решаю к ней не приближаться. Потом как-то включаю свет — и взрывается лампочка. Мелкие осколки разлетаются по всей комнате.

От стиральной машины отпадает сливной шланг, и всю кухню заливает.

Хватаю с плиты закипевший чайник и на ходу снимаю крышку. Руку обдает ужасным жаром, я роняю чайник. Он падает на пол, и кипяток разливается. Хорошо, я успеваю отпрыгнуть, и на ноги попадает только пара капель…

Я словно попал на непригодную для жизни планету, где все хочет меня убить.

День 24

В магазине в отделе заморозки вижу аж четыре вида лазаньи. Я покупаю их все. На ужин сразу разогреваю все четыре упаковки, ковыряю каждую.

Разочаровываюсь. Все не то…

День 26

Осознаю, что гости — это не всегда хорошо. И если я устрою дома тусовку, то кто-нибудь обязательно наблюет, где-нибудь не там нассыт и что-нибудь разобьет. Но в моей жизни все больше панков, «КиШа» и булавок на джинсах, а с ними становится как-то плевать на все эти бытовые проблемы.

День 33

Валяюсь на полу на грязном одеяле. Оно не мое — кто-то притащил. Рядом со мной — ведро с подогретыми куриными крылышками и кукурузой из «Ростикса», все вчерашнее. Смотрю «Историю игрушек». Я знаю этот мульт наизусть.

Пятнадцатая минута. Энди сбрасывает Вуди с кровати и кладет на его место Базза Лайтера. Игрушки смотрят на Вуди, который выползает из-под кровати, и недоумевают. Вуди пытается убедить их, что это все ошибка. Нет, Энди не предал его, он просто переел мороженого. Но игрушки не верят. Они считают, что Вуди выбросили, заменили. Никогда еще этот мультик не казался мне таким актуальным. Здесь все так похоже на мою жизнь.

— Эй, выруби! Дай поспать! — недовольно ворчит Лепрекон.

Я вижу его красную макушку недалеко от меня — человека через три.

Вообще комната напоминает притон: груда одеял, гости лежат штабелями. Везде упаковки от еды, пустые банки. Запах душный, застоялый, кислый. На обоях — примитивные граффити: надписи «Панки — хой!», «Рэп — кал!» и знаки анархии. На плакате Эминему пририсовали ирокез.

Лепрекону в голову прилетает смятая банка — это Шайба бросил. Он не спит, лежит на диване, пялится в телек. Его лохматая грива свешивается с подлокотника.

— Харе спать! — бодро говорит Шайба и с шипящим звуком вскрывает свою банку.

— Рик, может, включим что-нибудь другое? — ноет Марла, девушка с зеленым ежиком волос и металлическими колечками в губах. Она сидит слева от меня, ест кукурузу. — Мы это каждый день смотрим! Мне этот игрушечный ковбой уже снится!

— Да, поставь че-нить другое! — раздается из другого конца комнаты. — Вон там на диске «Тельма и Луиза» есть, а лучше «Крысиные бега» или «Маленькая мисс Счастье».

Я всех игнорирую, продолжаю смотреть. Вдруг телевизор выключается.

— Эй, что такое? — Шайба берет пульт, жмет кнопки. Ничего не происходит.

Марла щелкает выключателем света.

— Походу, электричество вырубили. Рик, не знаешь, в чем дело?

Я отстраненно мотаю головой. Меня ничего не волнует. Гости расходятся к обеду. Я сплю почти весь день. Все мои чувства притупились. Ничего не хочу, только спать. В голове — вопросы. А что дальше? Неужели это все?

Раньше я мало задумывался о будущем, просто был уверен, что там меня обязательно что-то ждет. Считал, что «я-настоящий» и «я-взрослый» — это два совсем разных человека, которые даже не зависят друг от друга. «Я-настоящий» не может повлиять на то, каким станет «я-взрослый». Это похоже на резкий переход: раз — и вот ты уже с бородой и морщинами, у тебя семья, работа, внушительный багаж провалов и успехов. А промежутка словно и нет. Я не переживал, было даже любопытно: что же меня ждет? Поэтому… я жил моментом и не думал, что там дальше. Наступит время, и однажды, по щелчку, меня просто автоматически перебросит во взрослую жизнь. Но сейчас я понимаю: это совсем не так. Чувствую себя кораблем, который застрял посреди океана, потому что у него вдруг заглючили все приборы навигации.

Никакой другой — взрослой — жизни у меня не будет. У корабля кончится топливо, он заржавеет в этом океане, превратится в груду железного мусора, которая будет болтаться на волнах. И так много-много лет, и ничего не изменится. Страшно. Обидно. Меня как будто обманули. Но куда больше я злюсь на себя: ведь по факту никто ничего мне не обещал, и обманул себя я сам.

Когда я жил с мамой, все было совсем по-другому. Она меня вела, и навигация у нее никогда не сбивалась. О многих вещах мне даже не было необходимости думать, ведь она думала и решала за меня. Я возмущался: казалось, она меня ущемляет, ограничивает мою свободу. Но сейчас я понимаю, что все намного сложнее.

Я все чаще скучаю по дому, по вкусной еде, по комфорту и уюту, по домашним запахам. Но чтобы я — и попросился обратно? Нет, ни за что, где же моя гордость? Как было бы здорово, если бы мама сама пришла за мной…

Тоскливые размышления прерывают шаги. Видимо, дверь открыта, и кто-то вошел. Опять панки? Нет, сегодня я не хочу никого видеть. Только если вдруг…

В груди оживает робкая надежда.

Это все-таки мама? Она все же пришла и заберет меня домой?

Но это не панки и не мама. Это Антон.

— Здорово, — безразлично говорю я.

— Здорово! — Он внимательно разглядывает обстановку, задерживая взгляд на рисунках на стенах и одеялах на полу.

— Не думал тебя здесь увидеть. Как узнал, что я тут?

Антон садится на диван.

— Мне адрес твоя мама дала. — Он пристально смотрит на меня. — Выглядишь хреново.

— Извини, только проснулся, еще не успел накраситься, — язвлю. — Чего хотел вообще?

— Да я просто… Навестить.

Удивляюсь. Меня его слова трогают, но вида я не подаю.

— Ну навещай. Я не против. Там в кухне, может, чай-кофе найдешь. Если повезет.

Антон уходит и вскоре возвращается с двумя чашками кофе.

— У тебя там, походу, что-то стухло, — говорит он.

— Ага. Электричество почему-то отключили.

Он поднимает брови, но ничего не говорит. Протягивает мне чашку. Спрашивает, что случилось. Я рассказываю, что поссорился с мамой и съехал. В подробности не погружаюсь.

— И вот так я теперь живу, — Я отхлебываю кофе. — Одинокий и свободный. Кайфую.

Антон смотрит на меня недоверчиво.

— А ты как?

— Нормально, — пожимает он плечами. — Поступил в технологический. Сдал на права.

— Что-то ты не очень радостный, — замечаю я. — А как там с твоей девчонкой?

Он мрачнеет:

— Никак. Мы расстались тогда, и все, больше не общаемся.

— А почему ты тогда все еще выглядишь как задрот?

У него сильно отросли волосы. На нем светло-серые клетчатые шорты, похожие на пижамные, красная футболка с логотипом «Кока-Колы» (спасибо, что не со «Звездными войнами») и длинные, почти до колен, черные носки. Он смущенно окидывает себя взглядом и отвечает:

— Я в поисках своего стиля.

Звучит уже совсем грустно.

— Что-то ты унылый для человека, который начал новую жизнь и теперь делает то, что хочет.

— Как и ты, — замечает он.

Его ответ — как выстрел в голову. Я аж теряюсь. Но стараюсь не подать виду, что его слова меня задели, поэтому решаю отшутиться.

— Ну что ж, за унылых и свободных! — поднимаю я чашку.

— За унылых и свободных! — поддерживает он.

Мы отпиваем из чашек, а потом Антон спрашивает:

— Из-за чего с мамой поссорился-то?

— Да… Ерунда. Мы постоянно ссоримся, — отмахиваюсь я.

— Ну обычно после ерундовых ссор мамы не выгоняют из дома.

Антон смотрит на меня, изогнув бровь. И я решаю обо всем рассказать. Ничего не утаиваю, не вру, говорю, как есть: и о Хмарине, и о том, как решил его подставить и украл деньги.

— Думаешь, я моральный урод, да? — закончив, спрашиваю с усмешкой.

— Нет, я так не думаю, — говорит он серьезным тоном. — Накосячил ты здорово, но тебя тоже можно понять: тебя довели.

То, что Антон встал на мою сторону, меня воодушевляет:

— И что думаешь? Как мне поступить?

Антон задумчиво осматривается:

— Пока поживи так, один. Разберись со своими мыслями. Вам с мамой обоим сейчас нужно поостыть, и желательно — вдалеке друг от друга. А потом и ответ найдется сам собой.

Антон допивает кофе и встает.

— Уходишь уже? — говорю я слегка разочарованно. Мне приятно видеть у себя человека из старой жизни.

Он подозрительно оглядывается:

— Ну вообще сначала думал — заскочу ненадолго, но теперь у меня новые планы.

— И что за планы?

— Привести тебя в порядок! — торжественно объявляет он.

Антон идет в ванную, видит гору грязного белья, которая почти подпирает потолок, и присвистывает. Я опять поясняю, что не работает электричество.

— А задолженности у тебя нет?

— Что за задолженность? — хмурюсь я.

— За электричество.

— А за него что, еще и платить надо? — искренне удивляюсь я.

Антон смотрит на меня с жалостью:

— Дай ключ от почтового ящика.

— У меня его нет, — теряюсь я, — только от квартиры.

— Ты безнадежен, — вздыхает Антон и выходит за дверь.

Вскоре свет волшебным образом появляется, а Антон возвращается с какой-то бумажкой — очевидно, квитанцией. Почему включился свет? Ничего не понимаю!

— Выбило пробки, — поясняет он.

— А как ты включил?

Он закатывает глаза:

— Пойдем, познакомлю тебя со щитком.

Снаружи Антон инструктирует меня, как включить электричество, если выбило пробки.

— А это квитанция? — киваю я на бумажку, когда мы возвращаемся в квартиру.

— Ага, нужно оплатить. Ты в ящик хоть заглядывай, а то отключат за задолженность.

— А как оплачивать? — Я беру квитанцию и разглядываю. — Мне тут ничего не понятно!

Антон хлопает себя по лбу:

— Давай сюда. Сейчас за продуктами пойду и оплачу. А ты сходи в душ: от тебя несет, как от вокзального бомжа.

Я отмокаю в ванне. Затем выхожу и потягиваю носом. Заглядываю в кухню:

— Чем это пахнет? Супчиком?

Антон помешивает что-то в кастрюле:

— Да, через час будет готово.

Вспоминаю дом и мечтательно протягиваю:

— Я хочу французский рыбный суп де пуассон с соусом руй.

— Де пуассон с соусом руй — это, конечно, здорово, но есть ты будешь щи!

Пока готовится суп, мы моем посуду, собираем и выбрасываем мусор. Избавляемся от груды чужих одеял. Потом садимся есть.

— Классно готовишь! — хвалю я. — Научишь?

— Запросто.

— И вообще… — Я запинаюсь. — Будет здорово, если ты расскажешь, как тут все устроено.

— Что устроено? — не понимает Антон.

— Ну, свободная жизнь. Как чего оплачивать, что делать, когда вырубает свет…

Он снисходительно улыбается, хмыкает:

— Хорошо. Но лучше бы все это узнать до того, как собираешься жить отдельно. Чтобы потом не было сюрпризов.

— Это было спонтанное решение. Я не успел подготовиться.

После еды мы продолжаем уборку. В итоге остается только гора грязной одежды.

— Осталось только машинку пару раз загрузить, — подводит итог Антон.

— Окей. А то, что получше, я лучше на руках, все равно стиралка хреново стирает.

— Правда? — Он наигранно удивляется, словно он заодно с моей стиралкой и они вместе решили надо мной подшутить.

— Ага. Все мыльное, ничего не отстирывается.

— Хм… Пойдем посмотрим.

Он выдвигает контейнер для залива моющих средств. Там два отделения, на одном — для стирального порошка — остатки порошка, а второе — непонятно для чего — чистое.

— Я уверен, стирка пройдет лучше, если засыпать стиральный порошок в отсек для моющего средства, а не для кондиционера.

— Что? — Я растерянно смотрю на два отделения. — Но я сыпал куда нужно!

Антон показывает:

— Вот тут нарисована римская единица, видишь? Это для порошка. А вот цветок — для кондиционера. Все просто.

Я растерянно ерошу волосы:

— Так вот почему я хожу весь в прыщах и чешусь!

— Возможно, — улыбается Антон. — Кажется, мне придется писать целую инструкцию, как тебе не умереть в этой квартире.

День 38

Антон теперь приходит довольно часто: обучает меня искусству выживания в бытовых условиях, что, как оказалось, гораздо сложнее, чем в диких. Он учит меня готовить — и я с удивлением понимаю, что сырое мясо на сковородке превращается в жареное без всяких заклинаний. А проблема тухнущего белья решается, когда Антон хватается за какую-то ручку на стиральной машине и поясняет:

— Нужно просто подкрутить обороты отжима.

Э-э-э… для меня это значит то же, что и «Нужно просто подкрутить силовой регулятор ионного лучемета», поэтому я задаю уточняющие вопросы.

Часто смотрим фильмы. Конечно, в их список входит и «Форсаж». Но «Форсаж» с Антоном смотреть невозможно! Он проговаривает вслух все реплики Доминика Торетто.

Мы валяемся на диване, пьем любимый напиток Доминика — конечно, потому, что Вин Дизель в фильме его хлебает ведрами, и Антон говорит дико пафосную фразу одновременно со своим кумиром, с таким же серьезным и пафосным видом. Мне становится смешно:

— Миллионы приходят, уходят — не в них счастье. Самым важным на свете всегда будут люди в этой комнате, вот здесь, сейчас. За семью! — Герои в кадре чокаются бутылками. Антон поднимает свой стаканчик и смотрит на меня.

И мое веселое настроение вдруг испаряется. Я что-то понимаю. А ведь он… он же всегда был рядом, стоило только протянуть руку. Он пытался завести со мной дружбу, но я его отталкивал. Мама столько раз про него говорила… Она была права. Но, как всегда, она своими стараниями только отвращала меня от того, за что стоило крепко держаться.

Люди, которых я считал друзьями, оказались полным дерьмом. Возможно, я бы понял это сам, но из-за маминой настойчивости упрямился и нарочно делал все ей наперекор. Логика моих мыслей была такая: «Мама считает моих друзей дерьмом? Тогда я упрямо буду считать их самыми лучшими!». А сейчас, когда я остался совсем один, только Антон пришел и помог мне. А я ведь даже не узнал бы его в толпе…

«Друзья познаются в беде» — тот, кто придумал эту фразу, чертовски прав.

И я чокаюсь с Антоном.

День 39

Я окрылен и воодушевлен: у меня теперь есть настоящий друг. Но даже с ним моя тоска разрастается в груди черной дырой. Один раз, вечером, когда становится совсем невыносимо, я иду к своему старому дому. Смотрю наверх, ищу окно своей кухни.

Жалюзи не опущены, и я хорошо вижу маму. На ней варежки-прихватки, она ставит на стол форму с дымящимся пирогом. Снимает варежки, разливает по двум чашкам заварку и кипяток. На меня обрушиваются воспоминания: свист чайника, ароматы чая с травами и пирога с брусникой. Я чувствую их так остро, будто сижу с мамой рядом.

В этот миг я хочу ринуться в подъезд. Взбежать по ступенькам, позвонить в дверь, сказать маме, как же я виноват. Но тут все внутри меня опускается: я вижу Хмуря. Он подходит, садится за стол. Мама кладет ему кусок пирога, они пьют чай. Беседуют. Мама улыбается. Она выглядит счастливой…

Эта картина идеальна. Я туда не вписываюсь. Я все только порчу.

Понуро возвращаюсь к себе.

Хмурь просто стер меня и занял мое место. Но он — моя лучшая версия. Так что, может, все, что произошло, — к лучшему?

День 41

Я делаю то, что делал в последний раз несколько лет назад: звоню отцу. Надеюсь, что за эти годы он поменял номер и мой звонок ни к чему не приведет. Но номер тот же.

Отец удивляется моему звонку. Мне кажется по голосу, что он неприятно удивлен, я словно отвлекаю его от чего-то важного ерундой. Сбивчиво и смущенно говорю, что хочу встретиться. Он теряется, отвечает, что сейчас не может, работает сутками. Предлагает созвониться на следующей неделе. На том и расстаемся.

Но я не унимаюсь и этим же вечером иду к дому отца. Вижу всю семью: отец с Таней водят двухлетнюю девочку по детской площадке.

Нет смысла подходить и показывать, что я поймал отца на лжи — как всех других. Поэтому я просто ухожу, в очередной раз убеждаясь, что я и тут оказался лишним.

Даня

27

Просыпаюсь в новой кровати, в новой комнате. В очередном дне моей украденной жизни.

Вдыхаю запах лавандового кондиционера для белья. Осматриваю свои владения: комнату в тринадцать квадратных метров. Еще не привык к таким просторам.

Чищу зубы в красивой, чистой ванной. Зеркало блестит, нигде ни трещины.

Иду в кухню. Тут восхитительно пахнет: Катерина Николаевна приготовила тосты с яйцом и ветчиной. За завтраком она спрашивает меня о том, сколько у меня уроков, не забыл ли я физкультурную форму и как дела у Ксюши.

Катерине Николаевне нравится Ксюша. Я приглашал ее в гости на днях. Это так здорово и необычно: приводить друзей в этот дом, как будто он мой, знакомить их с Катериной Николаевной, как будто она моя мама.

— Ксюша — твоя девушка? — спрашивает она.

— Нет, — смущаюсь. — Подруга. Она вообще встречалась с Антоном.

— Правда? Встречалась? А сейчас?

— Они расстались… Там долгая история. Ксюша фанатеет от «Звездных войн» и требует, чтобы Антон тоже от них фанател, но он не хочет.

Катерина Николаевна сочувственно кивает:

— Его можно понять.

— Но сейчас видно, что они оба несчастны друг без друга. Не знаете, как им можно помочь?

Я уверен, что Катерина Николаевна знает ответы на все вопросы. И она действительно дает совет, но в своем духе:

— Я думаю, Ксюше нужно дать количественные оценки своим чувствам. Одну оценку — радости от того, что Антон разделяет ее интересы, и другую — печали от того, что они теперь не вместе. Вычесть из первой оценки вторую, и если результат получится отрицательным, то принять его таким, какой он есть, и пойти мириться первой.

Не знаю, как объяснить Ксюше, что ее чувства — это математическая задача.

После завтрака собираюсь в школу. Прохожу к своему шкафу, открываю дверцы. Смотрю на рубашки: их теперь так много! Есть даже совсем новые, еще с ярлычками. Беру одну из новых, отрезаю ярлычок. Надеваю брюки. Укладываю волосы.

Смотрюсь в зеркало, поправляю шишку на цепочке. Я себе чертовски нравлюсь. Не знал, что могу так здорово выглядеть! Кто бы подумал, что моя жизнь может так круто измениться к лучшему?

Если бы полгода назад мне сказали, что я буду жить как сейчас, я бы вряд ли поверил. А ведь лет в двенадцать-тринадцать мне было еще тяжелее. Тогда Нонна и Рома были особенно жестоки со мной, а я стал уже достаточно взрослым, чтобы понимать: эта чертовщина не норма, и я ни в чем не виноват. В тот период я даже размышлял о самоубийстве. К счастью, эти порывы быстро проходили, но если бы в такой момент я, к примеру, стоял на крыше многоэтажки, то спрыгнул бы. Настоящая подготовка к самоубийству занимает время, за которое можно тысячу раз передумать. Сейчас я бы очень хотел иметь машину времени. Я бы обратился к тому несчастному мальчику из прошлого, поддержал бы его. Я бы сказал, что ему нужно потерпеть — и вскоре Вселенная обязательно подарит ему чудо.

У Нонны я больше совсем не появляюсь, да ей и плевать. Лишь однажды сталкиваюсь с ней на лестничной площадке — Нонна поднимается, а я выхожу из квартиры Катерины Николаевны. Я замираю от страха. Нонна рассерженно вздыхает, а потом напускает на себя беззаботный вид.

— Да ладно, расслабься. Мне нет дела до того, где ты спишь. — Она уточняет: — Пока ты отдаешь мне свою зарплату.

Нонна останавливается у двери. Смотрит, будто раздумывает: сказать что-то или нет. В конце концов сообщает:

— А вообще мы тут съезжать собрались.

— Что? Почему? Куда? — Я удивлен.

— Сдала квартиру, — небрежно говорит она. — Переезжаем к Юрке. Правда, без Ромки, съехал он уже. Так что запомни адрес. Может, хоть вспомнишь наконец о семье, когда надоешь своей крале и она выкинет тебя на улицу.

Я вспыхиваю, опускаю голову. А Нонна диктует адрес. Я не хочу запоминать его, противлюсь. Больше мне никогда не придется жить с Нонной под одной крышей.

Но именно из-за такого моего сопротивления происходит обратное: адрес прочно откладывается в памяти.

* * *

Дома проводим генеральную уборку. Катерина Николаевна разбирает на антресоли, собирает коробки и пакеты с хламом, которые я потом отношу на помойку.

Выбрасывая вещи, я замечаю в одной из коробок ту самую картину в треснутой рамке, которую видел, когда тайком пробирался в квартиру Катерины: девочка на стремянке тянется к солнцу.

Я не выбрасываю ее. Утаскиваю, прячу в комнату под кровать. Перед сном рассматриваю — и в углу замечаю блеклую надпись, которую раньше не видел. Это название: «Девочка и солнце». И все. Ни подписи автора, ни даты.

Я вглядываюсь в буквы, и вдруг меня осеняет: это же… почерк Катерины Николаевны? Да, точно: ее фирменная, немного странная буква «с» — в которой есть лишняя спираль. Она всегда пишет такую «с» в уравнениях с переменными. Я не видел, чтобы еще кто-нибудь так писал. Значит, и картину нарисовала она? Как она здорово рисует! Явно уделяла этому много времени… Но при этом ей не нравится увлечение Ярослава граффити и вообще рисованием. Странно.

Ощущение, что картину топтали. Это она сделала? Но зачем? Что же произошло? Почему она ее выкидывает? И где другие ее картины? Вопросов много, ответов нет. Я жду удобного момента, чтобы спросить об этом Катерину Николаевну.

* * *

Мы усиленно делаем вид, что все в норме. Мы милы и вежливы друг с другом, слишком много улыбаемся, и от этого в доме всегда царит искусственная атмосфера. Мы не говорим о Ярославе, но не можем не думать о нем. Особенно Катерина Николаевна. Я вижу, как она с надеждой смотрит из окна на улицу, как прислушивается к шагам из подъезда — вдруг это Ярослав решил вернуться? Конечно, она очень этого хочет. Но слишком горда, чтобы пойти на мировую. Я не знаю, сколько это продлится. Она хочет преподать ему урок, но, может, уже все, хватит?

Нонна сдала квартиру. Теперь у нас новые соседи, а я выдохнул. Даже ушел с работы по настоянию Катерины Николаевны. Она часто повторяет, что я теперь тоже член ее семьи, и ее дом — мой дом. Похоже, она видит: я чувствую себя неуютно.

А ведь мне действительно неуютно. Катерина относится ко мне не так, как к Ярославу. Не контролирует меня, и я живу своей жизнью, просто в ее квартире. Может, этим она показывает, что доверяет мне больше, чем Ярославу. Но мне кажется, что дело в другом: словно она дала мне пригласительный билет в убежище, но не в ее семью.

Казалось бы, ничего теперь не связывает меня с прошлым, я могу наслаждаться покоем, у меня есть все, о чем я мечтал, и даже больше. Но… счастья нет, зато есть угрызения совести. Я будто совершил что-то очень гадкое. Ведь, если бы не я, Ярослав с мамой не рассорились бы и она не выгнала бы его из дома.

Один раз я решаю навестить Ярослава. Зачем? Наверное, убедиться, что у него все хорошо, и успокоить свою совесть. Не представляю, что ему скажу. Да и что бы ни сказал, он не станет меня слушать, а просто выгонит.

Я поднимаюсь по ступенькам, слышу музыку. Вижу приоткрытую дверь: это та, что мне нужна. Захожу. Прихожая завалена обувью: камелоты, кеды. Играет панк-рок. Везде мусор: бутылки и банки из-под алкоголя.

Тусовка проходит в комнате. Я осторожно иду туда, миную кухню, где красноволосый парень и зеленоволосая девушка лежат на столе, курят что-то непохожее на сигареты и смотрят в потолок. Пальцем чертят в воздухе фигуры и о чем-то спорят. Вид у них такой, словно они на научной конференции мирового масштаба.

Дохожу до комнаты, заглядываю внутрь, но прячусь за приоткрытой дверью. В комнате — панки. Кто-то танцует, кто-то пьет, кто-то курит. В кресле обжимается полуголая парочка. Ищу глазами Ярослава и вскоре нахожу его. Он наклонился, а худой парень с лохматой гривой до лопаток, одетый в джинсовую безрукавку, льет ему на голову пиво из банки, а затем ставит ирокез.

Я вижу все, что мне нужно было увидеть. Поэтому ухожу, пока меня не заметили.

У Ярослава все совсем не хорошо. Моя совесть неспокойна.

* * *

Мы с Катериной Николаевной едем в машине, возвращаемся с мюзикла «Нотр-Дам-де-Пари». На мне брюки и белая рубашка, на ней — светло-голубое строгое платье-футляр: то самое, которое я видел в своем воображении, когда тайком лазал через балкон в ее квартиру. Мы купили его вместе. Она спрашивала моего совета, какое платье ей подойдет лучше: это или кофейное. Я не раздумывая указал на светло-голубое.

По дороге мы уже обсудили впечатления: и сюжет, и декорации, и голоса актеров.

И теперь я понимаю, что очень хочу спросить ее про другое.

— Помните, мы недавно выбрасывали старый хлам? — спрашиваю я.

— Да. А что такое?

— Там была одна картина…

Она молчит, но видно, что напряглась немного.

— Я не выбросил ее.

— Почему? — удивляется она.

— Потому что это вы ее нарисовали.

Молчит. Не отрицает.

— Почему вы растоптали ее? И вообще решили выбросить?

Тишина долгая. Мне уже стыдно: и что я лезу не в свое дело? Даже хочу перевести разговор на что-то другое, но тут Катерина Николаевна словно на что-то решается, глубоко вздыхает и начинает свой рассказ:

— Я нарисовала ее лет в семнадцать… Я тогда была другой. Наивной, глупой. Думала, какая я талантливая и какой прекрасный и дружелюбный мир вокруг, который только и ждет, когда я войду в него со своими картинками.

Она говорит о юной себе с грустью и пренебрежением, с высоты опыта и возраста.

— Вы любили рисовать?

— Очень. Я считала, что это смысл моей жизни. Что я рождена стать великой художницей. — Она умолкает, а затем горько, насмешливо добавляет: — Идиотка.

— Что же произошло? — спрашиваю я. Весь напрягаюсь, предчувствуя, что история будет тяжелой.

— Я хотела пойти в художественную школу. А родители всегда доверяли только точным наукам. Конечно, они запретили мне поступать. Папа называл меня «своим соломенным разочарованием».

Я смотрю на черные волосы Катерины Николаевны и пытаюсь представить ее юной, с цветом волос как у Ярослава.

— Он разочарованно сказал, что ничего другого и не ждал от своей непутевой дочери. Они выбрали для меня другой университет, ГУЭФ, где папа уже был ректором. Факультет математики. Но я уперлась. Тогда они поставили ультиматум: не поступаю в ГУЭФ — они больше не хотят меня знать и видеть в своем доме. Я ушла, хлопнув дверью. Думала, что все смогу. У меня будто крылья выросли, а самооценка была до небес. Но… Я провалила экзамены. Комиссия небрежно сказала, что я хоть и старательная, но посредственная.

— Они были неправы, — возражаю я, немного стесняясь собственных эмоций и мыслей. — Та картина… Она удивительная. Притягивает и не отпускает, в ней столько всего заложено. Я когда увидел ее, не подумал, что это вы нарисовали, но сразу решил, что ее автор мне очень близок. У нас много общего, кажется, что он меня понимает. Этой девочке, чтобы дотянуться до солнца, нужно сильно постараться. Она рискует упасть с этой огромной шаткой стремянки. Она может расшибиться… но продолжает упорно тянуться. Я увидел в ней себя. А теперь вижу вас. Я ведь прав? Вы рисовали себя?

— Да… — Но голос у Катерины Николаевны жесткий, в нем ни капли жалости к себе в прошлом. — Увы, солнце оказалось обычной лампочкой. Риск того не стоил.

— Почему? Что произошло потом?

— Несмотря на провал, я считала себя гениальной и думала, что всего добьюсь сама: мне не нужны ни родители, ни их деньги, ни художественная школа. Из дома я ушла, какое-то время слонялась по творческим коммунам, хипповала. Заработать на картинах, конечно, не получалось. Иногда удавалось подработать натурщицей. Но и то, — Катерина Николаевна добавляет с неудовольствием и стыдом, — приходилось позировать обнаженной. В общем, это совершенно не та жизнь «свободного художника», которую я представляла.

Я смотрю на ее руки, сжимающие руль, на тонкие бледные пальцы, ухоженные короткие ногти, покрытые телесным лаком. Воображаю, как она держит этими пальцами кисть, как они все пачкаются в красках. Пытаюсь представить ее юной, воодушевленной, искренне радующейся жизни. Она верит в мечту и будущее, считает, что у нее все получится… Интересно, знает ли Ярослав о прошлом своей мамы?

— Я не замечала, что жизнь катится на дно. С каждым днем все хуже. Я ушла из дома летом, и к осени вместо творческих коммун приходилось ночевать в каких-то притонах, убегать от милиции и питаться объедками из мусорных контейнеров. Однажды я будто посмотрела на себя со стороны, ужаснулась и решилась вернуться домой. До сих пор помню тот день: октябрь, ливень, я в летней одежде вся в слезах стою перед домом, колочу в дверь и кричу: «Мама, папа, простите меня!». Горит свет. Я знаю, они дома. И также знаю, что они не откроют.

Катерина Николаевна старается говорить непринужденно, словно пересказывает скучный фильм, но голос ее дрожит. А у меня в животе будто разрастается ледяная глыба.

— Я приходила каждый день, ждала их у дома. Хватала за руки, когда они выходили. Просила прощения. Но они смотрели сквозь меня. Я разочаровала их и стала для них пустотой. Я не знаю, как пережила ту зиму. Помню, в каком-то притоне меня научили греться газетами. Их нужно смять, чтобы создать прослойку воздуха, и засунуть под одежду и в обувь. А из картофельных очистков получается вкусный питательный бульон, если сначала их засушить и, помимо соли, добавить немного уксуса и сахара. А еще, — задумчиво продолжает она, — помню, как кто-то однажды бросил в меня камень, когда я копалась в мусорном контейнере в поисках очистков. Как будто… я не была человеком или вообще живым существом. Возможно, так и было в тот период. Почти все мои человеческие потребности вдруг выключились, осталось самое базовое: желание добыть еду, воду, мало-мальское тепло и сон. И мыслей практически не было. Вот почему я помню мало деталей. Но те, что помню… — это Катерина Николаевна произносит с болью, — они как огромные шрамы.

Глыба все разрастается. Я просто заледеневаю изнутри.

— И что потом? — тороплю я.

Мне нужно услышать счастливый конец. Ведь с ней сейчас все хорошо?

— Родители вытащили меня сами. Нашли в каком-то притоне. Я была больна, меня лихорадило, я совсем не помню ничего из этого. Пришла в себя уже дома. Родители хотели меня проучить, показали, что́ может быть, если я не буду слушаться. И урок я выучила хорошо. Родители знали, как мне лучше, а моя глупая мечта меня чуть не убила.

Последние слова она говорит на автомате, словно заучила текст. Мне незачем спрашивать, что было потом.

— Ярослав, конечно, не знает о моем прошлом, — добавляет она тихо, с горечью. — Ведь его бы это раззадорило. Я всю жизнь боялась, что он увяжется за какой-то призрачной мечтой, которая его угробит. Я не могла этого допустить. Слишком хорошо помню ужины из картофельных очистков.

Я думаю о ее истории несколько дней. Во мне сражаются разные эмоции — они находятся на разных чашах весов, и перевешивает то одна, то другая. И это мешает мне нормально жить.

Если я останусь с Катериной Николаевной, у меня начнется другая жизнь. Мне не придется работать во время учебы, не будет стыдно приводить друзей домой. Наверняка друзей у меня появится много, ведь барьер из нищеты между мной и другими падет. Начнем ходить в кино и пиццерию, я смогу дарить им нормальные подарки… Я заживу полноценной жизнью. Перестану числиться в изгоях.

Но тогда Ярослав вряд ли вернется в семью. А ведь он не готов жить отдельно. Конечно, это не только его вина. Катерина Николаевна никогда не давала ему побыть самостоятельным, осознать ответственность за свои действия. Да и уход отца повлиял. Без отца он чувствует себя брошенным, боится одиночества. Как он сможет строить жизнь рационально? Одиночество мучает его, сбивает с курса. Он может наделать глупостей.

Уверен, уже скоро Катерина Николаевна простит его за украденные деньги. Возможно, даже первая уступит, попытается вернуть его. Но он не вернется, пока есть я: в этом я уверен. Он не захочет делить свою семью со мной. Либо он, либо я. Смогу ли я наслаждаться беззаботной жизнью, зная, что жизнь Ярослава идет по наклонной?

Вспоминаю слова Катерины Николаевны, которые она сказала, когда мы за завтраком обсуждали Ксюшу и Антона. Чувства — это математическая задача. Я явно рад тому, как круто изменилась моя жизнь. Но также и переживаю — из-за Ярослава.

Я даю своей радости оценку в 7 баллов из 10, а тревоге и грусти… 10 из 10.

Вычитаю из первой оценки вторую и делаю вывод.

Я не должен был рушить их семью и теперь хочу все исправить. Я хочу примирить Катерину Николаевну и Ярослава и исчезнуть из их жизни. Только тогда я найду покой.

Я всегда был в их семье чужим, таким и останусь.

Я пишу два письма: одно — для Катерины Николаевны, второе — для Ярослава.

Катерина Николаевна, когда вы прочитаете это письмо, я буду уже далеко. Не обижайтесь на меня за это решение. Оно далось мне тяжело. Но иначе я просто не мог.

Когда вы прочитаете письмо целиком, думаю, вы даже возненавидите меня. Но возможно, когда-нибудь сможете простить. Время, которое я провел у вас, было чудесным. Вы показали мне, что такое настоящая семья, такой у меня никогда не было.

Пора признаться: в начале нашего знакомства я хотел заслужить вашу симпатию из-за выгоды. Мне нужно было, чтобы вы давали мне бесплатные уроки. Я шел на все, чтобы понравиться вам. Даже заморозил замки в вашей машине.

Но потом что-то изменилось. Вы стали заботиться обо мне, и я поначалу растерялся: никто и никогда так ко мне не относился. Я тоже стал привязываться к вам, захотел понравиться вам уже искренне. Войти в вашу семью, стать ее частью. Захотел что-то подарить вам в ответ. Знаете, однажды я решил построить Волшебную страну прямо под вашими окнами. Я все спланировал и даже договорился с администрацией дома. Когда вы уехали в командировку, я ее построил — точно такую, как на карте из книги. Как я хотел, чтобы вы побыстрее ее увидели. Особенно замок Людоеда с вилкой, ложкой и ножиком на башнях!

Но перед самым вашим приездом Ярослав все сломал. Я не виню его, просто рассказываю как есть. И сейчас я понимаю его. Возможно, на его месте я поступил бы так же.

Ярослав ведь стоял у меня на пути. Он противился тому, чтобы вы ко мне привязались. Но Ярослав вас любит, и он ни в чем не виноват.

Это я провоцировал ваши ссоры. Из-за меня Ярослав накидывался на вас. Это я подбросил рекламки школ-интернатов. Это я украл деньги из вашего сейфа. Я хотел рассорить вас, хотел занять его место в вашей жизни.

Сейчас у меня нет этих денег, но я обещаю, что отдам вам все. Я буду работать и отдавать вам эти деньги по частям. Я все разрушил, но теперь хочу все исправить.

Я прошу об одном: заберите Ярослава домой. Он этого очень ждет.

Вы рассказали мне, как поступила с вами ваша семья. Пожалуйста, не становитесь такой, как ваши родители. Уверен: этого вы хотели бы меньше всего.

Ярослав — это не вы, у него свой путь. И беречь его от того, на чем вы однажды обожглись, неправильно. Если ваша мечта разбилась, это не значит, что с ним будет то же. Он не должен соответствовать вашим ожиданиям и жить по вашим правилам. Вы не сможете уберечь его от всех проблем и зла в этом мире, даже если возьмете его жизнь под полный контроль. Ему надо делать ошибки и учиться.

Слишком поздно, но благодаря вам я все-таки осознал одну важную вещь: чувства других гораздо важнее наших целей.

Я уезжаю к своей семье, но не оставляю адрес. Я хочу просто исчезнуть. Время вместе с вами — прекрасная сказка, и, как любая сказка, она должна однажды кончится. Моя кончается сейчас.

Все это: наша готовка вареников, поездки, разговоры за травяным чаем, походы по магазинам — просто игра в семью. Но… не семья. Так не могло долго продолжаться. Я думаю, сейчас вам тяжело понять мой выбор. Но пройдет время, и вы поймете.

Я никогда вас не забуду.

Данил

В письме Ярославу я рассказываю о прошлом Катерины Николаевны. О том, что когда-то его мама была такой же, как он: живой, горячей и свободолюбивой, стремилась к мечте. Но прошлое — собственная мечта — сломало ее.

Она бросила рисование и стала образцовой дочерью, делала все ради одобрения родителей, жила по их указке. Она стала очень приземленным, практичным человеком. Она растоптала картину, которая так много значила для нее, но… не выбросила. Не хватило духу. И только сейчас решила распрощаться с ней навсегда.

Катерина Николаевна долго была несчастна без своей мечты. Только спустя годы она нашла дела, которые приносят ей радость: забота о семье, преподавание. Она убеждает себя, что у нее все прекрасно, но, подозреваю, иногда она все равно думает о том, какой была бы ее жизнь… со сбывшейся мечтой. Вот для чего ей всегда и во всем надо быть лучше всех — чтобы создать иллюзию счастья.

Сейчас она считает, что совершила в юности ошибку, а родители ее спасли. А раз так, родители должны определять, как жить их детям, — так они уберегут их от зла и бед. Именно поэтому она так требовательна и строга с сыном.

Я добавляю, чтобы Ярослав постарался ее понять. Дальше — частично пишу то же, что писал Катерине Николаевне: как намеренно ссорил их. Упоминаю рекламки. Рассказываю, как Катерина Николаевна скучает по нему, как вглядывается в окна.

Я обещаю ему, что, если он вернется, она примет его таким, какой он есть. Она потеряла его однажды и не захочет, чтобы это повторилось. Я верю: так и будет. Верю в нее.

Она очень любит его. Его, не меня. Она никогда не заменит своего сына никем другим. Как я ни пытался занять его место, у меня ничего не вышло и никогда не выйдет. Поэтому я уезжаю. Я больше не встану между ним и его мамой.

Я привязался не только к ней, но и к тебе. Как бы я действительно хотел быть частью вашей семьи, Яр… Мечтаю об этом до дрожи, до безумия. Хотел бы драться с тобой за последний сырок в холодильнике, и чтобы мы делили на двоих мамины пендели.

Прошу об одном: перестань быть таким упрямым, вернись к ней. Она тебя ждет. Я сказал ей, что это я украл деньги из сейфа, но знаю, что это сделал ты. Тебе решать: поддержать эту легенду или нет. Но уверен: если ты скажешь ей правду, она простит тебя. Да что там говорить! Она уже простила. Ей не нужны эти деньги, ей нужен ты.

Извини, что принес тебе столько проблем. Это я потопил наш с тобой «Титаник», но очень надеюсь, что у меня получится все исправить.

P. S. Уличные колонки зимой не заледеневают, потому что клапан, который открывается, чтобы подать воду, находится ниже уровня промерзания грунта.

P. P. S. Оставляю тебе кусочек солнца под дверным ковриком.

Хмурь

Когда Катерина Николаевна уходит на работу, я кладу письмо для нее на видное место. Забираю совсем мало вещей: только то, что у меня уже было до переезда. Всю одежду и обувь оставляю, кроме пары кроссовок — тех первых, которые она мне купила. Надеваю свои старые джинсы, старую водолазку.

В последний раз смотрю на комнату, на кухню, на все вокруг, глубоко вдыхаю в надежде унести уютные и родные запахи с собой. В другой жизни этот дом мог быть моим… Кто знает — может, по парадоксу Эммета Брауна реальность, в которой я живу здесь как полноправный член семьи, правильная, а эта — нет? Я этого никогда не узнаю. Но я счастлив хотя бы потому, что в какой-то реальности мои мечты могут быть явью.

Я выхожу из квартиры, закрываю дверь и оставляю ключи под ковриком.

Направляюсь к дому Ярослава. Бросаю в почтовый ящик второе письмо, а также — печенюшку «Вагон Вилс» в синей упаковке. Под дверной коврик кладу картину «Девочка и солнце», вынув ее из треснутой рамки.

А затем уезжаю к Нонне.

Ярослав

28

В моей жизни все больше Антона, а вместе с ним — больше «Форсажа», Доминика Торетто и его пафосных высказываний про важность семьи.

В общении с Антоном я все чаще упоминаю маму и дом.

«Мама бесилась, когда я спал в выходной до полудня, и уже часов с девяти вламывалась ко мне под дурацкими предлогами. Сейчас же никто не вламывается, можно спать хоть весь день, кайф!»

«Дома у нас было не принято перекусывать. Всегда — только полноценные трапезы „при свечах“. А теперь я могу есть бутеры когда и сколько угодно!»

«Мама ни за что бы не разрешила мне купить разномастные чашки. Дома все покупалось только комплектами, все должно было сочетаться».

Я хочу сделать акцент на том, что в моей жизни все стало лучше. Но на самом деле мне приятно возвращаться в прошлое хотя бы в воспоминаниях. Антон это замечает. Вообще он точно так же в наших разговорах упоминает Ксюшу. Делает вид, что рад свободе, а на самом деле тоскует и чахнет.

На днях на улице мы случайно наткнулись на Ксюшу и ее подруг. Они проходили совсем рядом. Ксюша и Антон даже не переглянулись, как будто стали друг для друга невидимками. Но потом Антон весь вечер был понурый. Я уже начинаю сомневаться: может, зря я навязал ему советы о том, как классно быть независимым и делать все, что хочешь? Раньше он хотя бы задротом был, а сейчас — не пойми кто.

Едим яичницу. Антону я кладу в тарелку, а сам ставлю сковородку на стол. Говорю:

— Мама бы меня убила. Она приходила в ужас, если кто-то ел со сковородки.

Он внимательно смотрит на меня. Спрашивает:

— Ты не думал, что пора вернуться?

— Мне некуда возвращаться, — резко отвечаю я.

— Есть. У тебя есть семья.

— Которая от меня отказалась.

— Иногда нам приходится идти на уступки. Ты не понимаешь…

Он делает серьезный и напыщенный вид, открывает рот — вот-вот изречет великую мудрость. Но, догадываясь, откуда у этой мудрости растут ноги, я его опережаю:

— Если снова повторишь одну из поучительных цитат Доминика Торетто, я расплавлю твой чертов «Форсаж» на газовой конфорке. И хрен ты где еще найдешь лицензионную версию!

Он быстро захлопывает рот.

* * *

Проверяю почтовый ящик. Не хочу новых сюрпризов с отключением электричества. Никаких квитанций не прислали, но есть что-то еще. Я достаю письмо и синий квадратик с печеньем «Вагон Вилс».

Сердце колотится быстрее. Я догадываюсь, кто отправитель.

Застываю и какое-то время не могу пошевелиться. Мимо, шаркая и заваливаясь в стороны, проходит неопрятная хмурая тетка в многослойной одежде и с нечесаными волосами.

— Чего тут трешься? — недовольно говорит она мне. — Хулиганство задумал?

— Я вообще-то тут живу, — огрызаюсь я, но тетка не слышит.

Поднимаясь, она продолжает бубнить:

— Ходют, ящики ломают, а мы потом плати за новые…

Я вздыхаю. Не знаю, что не так с людьми на этой планете, но не проходит ни дня, чтобы ко мне и моим ровесникам не пристал на улице кто-нибудь из стариков за сорок. Увидят нас — и обязательно остановятся, начнут воспитывать, и неважно, чем ты в этот момент занят. Ощущение, что старики у нас сплошь педагоги.

Если я кого-то жду на улице, обязательно мимо пройдет какой-нибудь мужик и спросит, чего я тут делаю. Если стою в компании, обязательно кто-нибудь укоризненно скажет: «Пропащее поколение! Ни увлечений, ничего у них нет, ходят как неприкаянные, и мозги текут от ничегонеделанья… Сталина на вас нет! Там бы вы без дела не сидели…» И когда рисуешь граффити — вроде бы находишься при деле! — говорят то же самое…

Я даже не знаю, что надо делать, чтобы взрослые не заявили в очередной раз что-нибудь о пропащем поколении, о том, что в их времена такого не было. Чего именно не было? У людей не было двух ног и двух рук? Они не носили одежду? Не умели разговаривать? Не выходили на улицу?

«Что вы тут гудите? Кого ждете?»

Может, у нас на лицах написано, что мы идем грабить банк? Иначе с чего вдруг столько подозрительных взглядов и вопросов? А еще все такие внимательные, заботливые! Каждый день кто-нибудь подойдет и любезно скажет:

— У тебя футболка на пять размеров больше, чем нужно.

Ох! Что, правда? Как я не заметил! Я же дома в зеркало совсем не смотрюсь.

— У тебя штаны спущены, подтяни.

Ой, спасибо! Видимо, где-то по дороге обронил ремень.

— Что это на тебе такое? Джинсы или мешки? Какие странные! Они тебе не большие?

И вам спасибо, что бы я без вас делал! Я же действительно вместо джинсов утром по ошибке мешки натянул. Хожу и все думаю, что не так. Вы мне прям глаза открыли!

— Эй, парень, на тебе бабские браслеты!

Вот это поворот! Спасибо, что предупредили! А то браслеты — они ведь как расстегнутая ширинка: появляются совершенно внезапно. Вышел из дома, все было нормально, а вот так идешь по улице — и р-р-раз! Браслеты уже на тебе. А люди же смотрят, стыдоба…

Дома быстро вскрываю конверт и читаю письмо. От Хмарина. От… Дани.

Поначалу просто не могу поверить: в мамином прошлом я вижу себя. Оказывается, дедушка звал ее своим «соломенным разочарованием» — так же, как и меня. Вот почему она всегда красится в брюнетку, хотя, мне кажется, черный ей не идет и старит ее. Я уже забыл, что у мамы настоящий цвет волос такой же, как у меня… Видел это на старых снимках из семейных альбомов. Как же трудно представить маму художницей-бунтаркой, и… как же мне жалко ее. И обидно: ну почему, почему она никогда мне не рассказывала? Она столько держала эту боль в себе. Когда с ней произошел тот кошмар, сколько ей было? Лет семнадцать? На год больше, чем мне.

А бабушка с дедушкой? Не думал, что они такие монстры. Как же я злюсь! Как хочется отправиться в прошлое, в тот день, когда мама билась в запертую дверь под дождем. Хочется увести ее куда-нибудь, где сухо и тепло, накормить, согреть, ободрить. Это же такая мелочь, но в жизни мамы не было ни одного человека, готового сделать это. Мама быласлабой, в беде и отчаянии. Как же это не вяжется с ее нынешним образом!

Читая все это, я уже будто постарел лет на десять. Я понял, что мама на самом деле не всесильна, вовсе нет. Прошлое преследует ее, она все еще под гнетом семьи. Еще папин уход и наши с ней скандалы… В этом мире мама абсолютно одна. Ей нужны защита и помощь, и надежда только на меня. А я только вечно ранил ее. Был ее противником, а не союзником. Пора это исправить.

Я продолжаю читать. Даня пишет, что решил уехать. Но я вижу между строк: он не хочет этого.

Он пишет много. А меня бросает из крайности в крайность. От злобного ликования: «Так тебе! Вали обратно в свою дыру, получил, что заслуживаешь!» — до сожаления: «Как же тяжело ему пришлось. Я его понимаю». Он же просто хотел быть частью любящей семьи. Это — а не жажда бесплатных уроков и шмоток — толкало его к моей маме. Я вырос в любви и заботе, всегда думал, что это нечто само собой разумеющееся, дается с рождения, как права и обязанности. Любовь всегда шла неотделимо от семьи. Я не мог и подумать, что в каких-то семьях все не так. Оказывается, мир такой многогранный, но некоторые его грани просто ужасны…

В конце Даня сообщает, что кое-что оставил для меня под ковриком. Я обнаруживаю там картину на плотном листе бумаги. Мамину. Она чудесна, я не могу отвести от нее глаз.

Меня словно подхватывает порыв ветра: я бегу лихорадочно собирать вещи. Маме нужна моя поддержка! Не время для гордости, упрямства и тем более старых обид. Пора домой.

Наспех собравшись, я тяну руку к ручке входной двери, как раздается звонок.

Я открываю дверь и вижу маму.

Ее лицо заплакано, в глазах — вина. Она сжимает губы, чтобы скрыть дрожь, обнимает себя руками, будто стоит раздетая на морозе и ей то ли холодно, то ли стыдно. Я не знаю, на сколько мы вот так застываем, смотря друг на друга. Но я чувствую, как пустота внутри меня заполняется теплом и счастьем, и, когда они уже начинают переливаться через край, я бросаюсь обнимать маму. А она бросается обнимать меня.

Я удивляюсь — она ниже меня. И какая она маленькая и худая… Она похожа на свою любимую орхидею — нежный цветок на тонком стебле, таком хрупком, что вот-вот сломается под пальцами. А ведь мама всегда казалась мне высокой и сильной. Я годами смотрел на нее снизу вверх, почему она вдруг уменьшилась?

Сейчас все наоборот. Ужасно высоким и сильным чувствую себя я. А еще раньше, даже когда она обнимала меня, между нами были сотни километров. Но теперь она действительно рядом.

— Мам, я все знаю, — выдыхаю я чуть не плача. — Знаю, что сделали бабушка и дедушка.

Она обнимает меня крепче и сбивчиво, взволнованно отвечает:

— Яра, прости, прости меня, я так виновата перед тобой. Я обещала себе никогда не становиться такой, как они, всегда так боялась этого… И не заметила, как стала.

— Это ты прости меня, мам, — шепчу я. — Это я забрал те деньги, а не Даня… Он взял мою вину на себя. А деньги у меня в целости и сохранности, ну или почти, но я потратил совсем немного и все верну, обещаю! Найду работу и верну!

Она отстраняется, касается ладонями моего лица, поглаживает:

— Это все ерунда, такая ерунда… Главное, что с тобой все хорошо.

Я накрываю ее руки своими. По щекам текут слезы; думаю, мама чувствует их под пальцами. Но мне не стыдно. Это слезы радости и облегчения.

— Ну что, едем домой? — спрашивает мама.

Я киваю.

Дома я уплетаю лазанью. В жизни ничего вкуснее не ел! Я рассказываю маме обо всяких курьезах, которые происходили со мной «на воле». Мама улыбается. Сейчас все это кажется забавным приключением, но я не знаю, куда бы все зашло, если бы не Даня…

При мысли о нем становится грустно.

— Мам… — решаюсь спросить я. — А что там с Даней?

Мама мрачнеет:

— Я не знаю… Я даже не знаю, где он живет. Новые соседи покупали квартиру через риелтора, со старыми жильцами не пересекались. Я ходила в школу. Классная руководительница сообщила, что мама Дани забрала документы. Про новый адрес Елена Андреевна не в курсе… Я даже спрашивала у подруги Дани, Ксюши, но она тоже говорит, что не знает, куда он переехал. Он вообще не оставил следов.

Заметив, что я поник, мама добавляет:

— Это его выбор, Яр. Мы ничего не можем сделать.

— А в каких условиях он живет? Продолжит ли он учиться? Что с ним будет?

Мама отводит взгляд. От моих вопросов ей тяжело.

— Я не знаю. Но он умный парень и все продумывает наперед, и я уверена, что у него был какой-то план, иначе он не пошел бы на такой серьезный шаг.

А вот я сомневаюсь, но ничего не отвечаю маме. Больше мы не говорим о Дане.

* * *

Жизнь продолжается. Но теперь все немного по-другому.

Моя комната отныне — нейтральные воды. Стены увешаны постерами, кровать застелена пестрым покрывалом с кошками. Тетради больше не стоят перед учебниками, а трусы в комоде лежат вперемешку с носками.

Вскоре мама делает мне подарок: торжественно вручает огромную красиво упакованную коробку и большой конверт. Первой открываю коробку. Там крутой набор граффити-стаффа! Изумленно смотрю на маму. Это что, шутка? Но мама, будто услышав мои мысли, кивает на конверт:

— Это не все.

Я вскрываю конверт и достаю… абонемент в граффити-школу! Не могу описать словами свой восторг. И… мама тоже светится. Она приняла меня и мои увлечения. Значит ли это, что она отпустила прошлое? Или же еще не до конца?

В граффити-школе мы пишем картины на огромных холстах. Два раза в год картины будут выставляться в галерее, куда могут прийти все желающие и купить понравившуюся. А еще мы иногда расписываем стены в городе — уже легально, по договоренности школы с владельцами объектов. На занятиях я узнаю все больше об уличном искусстве. Изучаю разные направления. Понимаю, как же здорово работать под контролем преподавателей и как же быстро с помощью них я прогрессирую.

Я решаю, что пора определиться с выбором университета, посвящаю этому много времени. Я в растерянности. Мама больше ни на чем не настаивает и даже не дает советов, наблюдает издалека — что же я решу? В итоге я сначала определяюсь с направлением — дизайн. Отбираю вузы, где есть соответствующие факультеты. Оставляю несколько, тщательно изучаю, какие предметы мне нужно будет сдавать при поступлении — в новом учебном году уделю им больше времени. Также смотрю, какие предстоят творческие задания. Часто это рисунок, от руки или на планшете. Мама покупает мне графический планшет, и я осваиваю новую технику.

С ней мы теперь всегда идем навстречу друг другу, где-то уступаем. И оказывается, что семейная идиллия строится на таких вот взаимных уступках, а вовсе не на тщательном соблюдении строгих правил (как раньше считала мама) и не на невмешательстве в жизнь друг друга (как считал я).

И кажется, что теперь все идет хорошо и даже идеально, но не совсем.

Все дело в Дане. Не проходит ни дня, чтобы я не вспоминал его. Думаю, мама тоже его вспоминает, просто молчит. Я скучаю по нему — и сам себе удивляюсь.

Вспоминаю нашу ночевку на острове. Как я протянул ему наушник и включил музыку.

— Я не люблю музыку, — заупрямился он.

— Да ладно! Никогда не встречал человека, который не любит музыку! Как ты дожил вообще до своих лет без музыки?

— Прекрасно.

— Ну а что ты делаешь, когда идешь по улице? Когда тебе грустно или плохо? Или когда занимаешься каким-то хобби? Музыка — она же как лучший друг, с ней ты не одинок, ты в классной компании.

— Значит, я прекрасно себя чувствую в одиночестве.

— Да на, послушай!

Я попытался вставить ему в ухо наушник, но, кажется, попал в нос. Даня сдался. Заиграло «В жизни так бывает…».

— Это «Многоточие», — объяснил я.

— Не знаю таких.

— Да я уже понял, что ты пещерный человек. Вообще на этом диске у меня много групп. Жаль, рюкзак мусорам оставил… Там у меня куча дисков.

Мы дослушали песню до конца.

— Ну как тебе? — спросил я.

— Не знаю. Грустная. У тебя все такие?

— Нет. Но «Многоточие» действительно включаю, когда мне грустно.

— Зачем слушать грустное, когда и так грустно?

— Ну, Дань, ты же в математике шаришь, должен знать, что минус на минус дает плюс! Когда грустно — включаю «Многоточие», когда весело — Gorillaz. Когда злюсь — слушаю «Касту», а когда творю — Эминема. Ну что, еще одну? Только я не знаю, что там будет. Этот диск — сборная солянка.

— Давай.

Заиграла «Невеста» Глюкозы.

— Я буду вместо, вместо, вместо нее… — К моему удивлению, Даня стал подпевать.

— Твоя невеста, честно, честное «ё»! — подхватил я.

У нас получился отличный дуэт. Мы допели песню, я нажал на паузу, и мы засмеялись.

— Вот и вычислили, что ты слушаешь музыку! — подколол я.

— Нет! Просто эта песня отовсюду играет, вот и запомнил слова. Но она мне нравится, — признался Даня.

Мы тогда разговаривали как друзья. Если бы не было так холодно, можно было бы представить, что мы пошли в поход и заночевали в лесу.

Я вспоминаю «Вагон Вилс», дележку завтраков и наши школьные пакости друг другу… Как я засунул в трубку жвачку, как он подсунул мне ручку с невидимыми чернилами… Как на острове мы обзывали друг друга придурками в степени гугол и гуголплекс, а потом играли в такси… Как я нес его домой. Как мы соперничали за мою маму и пытались обставить друг друга в хороших манерах. Ради этого я даже прочитал учебник по этикету и научился правильно складывать эту чертову салфетку! Да, Данил мог быть ужасно бесючим. А этот его угрюмый вид? А «радио Хмурь»? А подхалимство? А ябедничество? Ну просто несносный младший брат, который все время выводит из себя, но которого тем не менее продолжаешь любить.

В голове всплывают его слова из письма:

Как бы я действительно хотел быть частью вашей семьи, Яр.

Мечтаю об этом до дрожи, до безумия. Хотел бы драться с тобой за последний сырок в холодильнике, и чтобы мы делили на двоих мамины пендели.

А ведь я тоже этого хотел бы. И… кажется, уже давно, просто понял я это только сейчас. Оказывается, я успел сильно к нему привязаться…

С самого начала в школе я наблюдал за Хмурем не просто потому, что он любопытный экспонат. При других обстоятельствах — если бы Хмурь не был таким противным и не лез в мою семью — я бы понял это раньше. И подружился бы с ним.

Я захожу в кухню. Там мама, сидя на стуле, раскатывает тесто для вареников.

— Если вдруг есть желание, можешь помочь мне убрать из вишни косточки! — Мама кивает на контейнер с ягодами.

С готовкой я так и не подружился, да не особо и хотел. Превращение продуктов в еду больше для меня не магия, что-то я умею, но все дается через силу.

— Желания нет, но помочь могу, — честно признаюсь я.

Я беру машинку для удаления косточек, заправляю вишней, жму на поршень. И так снова и снова. Занятие скучное, я зеваю.

— Весь уже обзевался, — улыбается мама. — Ладно, иди, я сама закончу.

— Да нет, я помогу, — напускаю на себя бодрый вид.

— А Даньке нравилось это занятие, — вздыхает мама с грустью.

Я смотрю на нее. И наконец решаюсь тихо спросить:

— Ты тоже думаешь о нем, да?

Она поджимает губы, кивает. Словно в горле застрял ком, и она не может сказать ни слова. Она все-таки делает над собой усилие и признается:

— Часто думаю. Как он там? Как с ним обращаются? Загружают работой? Он ничего не взял, никаких вещей. Покупают ли ему что-то? А когда наступит зима, как он будет без обуви… Он даже не взял портфель. Как представлю, что он опять пойдет в школу с пакетом… — Голос мамы звенит от слез. — А пойдет ли он вообще в школу? Его мама забрала документы, зачем это? Чтобы перевести его в новую? Или она задумала что-то другое?

Мама обращается к тесту и так интенсивно раскатывает его, будто хочет передать ему часть своей боли.

— Ему же пятнадцать лет, он совсем бесправный в своей семье! Эта его Нонна — настоящий демон в юбке! Я представляю разные ужасы и места себе не нахожу!

Я отставляю машинку в сторону. Подхожу к маме и обнимаю ее.

— Мам… — жалобно и неуверенно начинаю я. — Давай возьмем его?

Мама прерывает свое занятие, напрягается, отстраняется. Смотрит на меня потрясенно.

— Что? — выдохнув, спрашивает она. — Ты понимаешь, о чем просишь?

— Да. Мы заберем его себе, — говорю я уже уверенно, но она хмурится.

— Нет, явно не понимаешь. Это не щенка с улицы взять! У него есть семья…

— Ты же видишь, что это за семья! Мы просто возьмем и отсудим его! — говорю я с воодушевлением. — Докажем, что с ним плохо обращаются, и отберем!

— Нет, нет. — Мама испуганно мотает головой. Отстраняется от меня дальше и будто отгораживается невидимой стеной. — Мы не сможем, это нереально…

Я сажусь рядом, беру ее за руку. Строю жалобные глаза:

— Мам, пожалуйста. Я больше никогда в жизни ни о чем тебя не попрошу.

Она смотрит на меня, словно умоляя перестать:

— Ты понимаешь, во что ты меня втягиваешь? Осознаешь ответственность? Ты понимаешь, что суды могут растянуться на годы?

— Мы справимся гораздо быстрее. Ты посмотри на себя и эту Нонну! Какой судья в здравом уме оставит Даню с ней, а не с тобой?

Мама бегает глазами вокруг. Молчит. Я воодушевлен: она думает над моим предложением! Она понимает, что это реально!

— Мам, пожалуйста, пожалуйста! Возьмем его! — прошу я так, словно речь действительно идет о бездомном щенке, и трясу ее руку.

— Ну… — неуверенно и испуганно говорит она. — Мы попробуем. Но… Как мы его найдем? Никто не знает адреса…

— У меня есть план!

29

Разглядываю афишу мероприятий в «Убежище», запоминаю, когда будет проходить сходка старворцев, и прихожу в это время.

В просторном помещении царит полумрак, свет идет от экрана телевизора. Возле него на широких стульях, с дымящимися чашками в руках, сидят человек пятнадцать, все глядят на экран. Кто-то чем-то аппетитно хрустит.

Крутят один из эпизодов звездной саги, сразу не разберу — какой.

Ищу глазами Ксюшу и вскоре нахожу — по центру в первом ряду. Она экспрессивно и громко цитирует реплики одновременно с героиней фильма. Мне это кое-кого напоминает…

— …но наши народы всегда жили в мире. Торговая Федерация разрушила все, что мы создавали упорным трудом. Мы все погибнем, если не примем срочных мер. Я прошу вас о помощи. Нет, я умоляю о помощи… Мы — ваши преданные слуги.

Гиперпривод мне в зад! Да как же вы вообще смогли расстаться, голубки? Вы просто идеальная пара!

Здесь есть свободные места, но я решаю все же подождать Ксюшу снаружи, а то в этом зале концентрация задротства на квадратный метр просто смертельна.

Конечно, сразу Ксюша не раскалывается. Хмурится, смотрит с непробиваемым видом, повторяет, что ничего про Даню не знает. Но я убежден: это не так.

— Ксюш, — серьезно говорю я. — Я понимаю, что ты выполняешь его просьбу. Ты дала ему обещание и не можешь нарушить. Я спрашиваю не просто так. Не уверен, знаешь ли ты про мою маму и Даню, а также про то, какая жесть творится у Дани в семье, это очень долго рассказывать… В общем, моя мама твердо решила забрать Даню у Нонны. Стать его опекуншей или не знаю, как там это называется.

— Правда? — Огромные глаза Ксюши блестят надеждой. Ясно: о ситуации она знает.

— Да. Она готова пройти через суд и всякую нервотрепку. Она не отступит. Но для этого нам нужно сначала Даню найти. А это невозможно без твоей помощи.

Она борется с собой, но уже сомневается. Я давлю — и она в конце концов сдается и говорит мне новый адрес Дани. Мы уже собираемся разойтись, но тут я говорю:

— Антону плохо без тебя.

Она удивлена: явно не ожидала, что речь пойдет об Антоне. И не знала, что мы общаемся. Но через пару секунд Ксюша напускает на себя гордый и сердитый вид:

— Мне плевать. И вообще, я не собираюсь обсуждать это с тобой.

— Просто мы дружим, и я вижу, что ему тяжело.

— Адрес записал? — Судя по резкому тону, она хочет побыстрее уйти.

— Ксюх, еще минута, пожалуйста. — Я умоляюще смотрю на нее. Мне нужно, чтобы она меня выслушала.

Она милостиво скрещивает руки на груди. Воодушевленный, я начинаю:

— Я тебя понимаю. Этот чувак — он всегда был как говно в проруби: и потонуть не может, и плыть ему некуда… Тупо ждешь, когда разложится.

Ксюша усмехается. Думаю, она в какой-то степени согласна со мной.

— Он был ужасно скучным и вообще… никаким. Естественно, рядом с таким всегда приходится брать на себя роль лидера и вести его за собой. Развлекать, выдумывать что-то новое. И ты… ты реально огромная молодец. Если бы не ты, чел совсем пропал бы. Ты очень много для него делала.

Теперь она слушает более миролюбиво. Ей приятно. Может, она чувствует вину из-за их разрыва? Наверное, много раз себя спрашивала, а правильно ли поступила? А я ее хвалю вместо того, чтобы ругать.

— Но он меняется, — продолжаю я. — Даже у таких, как Тоха, в конце концов формируется характер. Думаю, это благодаря тебе. Смотря на тебя, он понял, как здорово гореть каким-то делом, отдаваться ему полностью. И у него даже появились свои увлечения, что-то, чем он тоже горит. Но он пытался от тебя это скрыть. Стыдился, боялся, что ты не одобришь или разочаруешься в нем: ты же считала, что он звездный задрот, а он совсем другой. И однажды он понял, что не может так. Он очень хочет быть с тобой, Ксюх. Но также ему жизненно необходимо, чтобы ты приняла его тем, кто он есть.

Она смотрит вдаль задумчиво и понуро, не отвечает. Я признаюсь:

— Сейчас у меня крайне хреновый период в жизни, и именно Тоха не дает мне пропасть. Его сейчас вообще не узнать.

На прощание я хлопаю ее по плечу:

— Ладно, я пойду, не буду больше грузить. А про Антона ты просто задай себе вопрос: сможешь ли ты его любить просто так, а не за что-то?

— Яр, а что у него за увлечения? — слышу я в спину.

Улыбаюсь. Оборачиваюсь и загадочно отвечаю:

— Спроси его сама. Он тебя еще сильно удивит.

* * *

Мы с мамой подъезжаем к новому дому Дани — убогому двухэтажному бараку. Паркуемся. Мама остается в машине, а я выхожу.

Мама не пошла со мной, чтобы не насторожить Нонну или Грузного и не навести их ни на какие мысли раньше времени. А на меня не упадет никаких подозрений, я ровесник Дани. Могу быть его другом или одноклассником.

Захожу в подъезд. Здесь все такое убитое и мерзкое, что я ежусь от отвращения. Пахнет сырым чердаком, жареными оладьями и кошачьей мочой. Как же тут живут люди? Поднимаюсь на второй этаж. Звоню в дверь.

Открывает мне тот самый Грузный. Сожитель Нонны. За его спиной — прогнивший пол, пыль и мусор, на стенах — облупившаяся краска. Внутри пахнет старым тряпьем, куревом и вареной капустой.

— А Даня дома? — говорю я.

— На работе он, — грубо отвечает Грузный и длинным грязным ногтем ковыряется в зубах. Потом сплевывает прямо под ноги.

— А где он работает?

— На мойке. Но у него еще смена, — строго добавляет он. — Ты его не отвлекай, а то ему штрафы вмажут за то, что хер пинает в рабочие часы.

— Хорошо, я подожду.

Я собираюсь уйти. Грузный кричит мне в спину:

— Эй, слышь? Передай ему, что я знаю, что у него сегодня получка, но, если хотя бы рубля не досчитаюсь, я ему все ноги переломаю!

Я ускоряю шаг. Быстрее, какой же кошмар! Как Даня тут живет?

Я передаю маме слова Грузного. Мы едем искать мойку. Это оказывается легко: она одна в городе. Паркуемся. Почти сразу я вижу Даню, и у меня сжимается сердце. Какой он худой, и как же нелепо сидит на нем огромный защитный комбинезон.

Он бегает со шлангом вокруг машины, смывает пену. Вид усталый, измученный. Я смотрю на маму. Лицо не выражает никаких эмоций, но по глазам вижу, что ее вскрыли, как банку с консервами. Ей стыдно, и она винит себя. Даня уехал полтора месяца назад, и мама считает, что за это время сделала очень мало для того, чтобы его отыскать.

Мы дожидаемся конца рабочей смены. И наконец Даня, уже переодевшись в обычную одежду, выходит из здания автомойки.

Мы вылезаем из машины. Даня замечает нас, останавливается. Хмурится. Оглядывается по сторонам, вжав голову в плечи, как будто… боится, что кто-то заметит. Похоже, он нам не рад.

Мама обнимает его, но он никак не отвечает. Ему неловко. Он смотрит на меня:

— Значит, ты вернулся?

Я киваю:

— Вернулся. Благодаря тебе.

— Я рад. Но… Зачем вы приехали?

— Это долгая история. Может, поедим? — Мама смотрит на вывеску пиццерии напротив.

В пиццерии берем пиццу с цыпленком барбекю и садимся за дальний столик у окна. Здесь довольно шумно. Кто-то пришел с семьей, кто-то — с друзьями. Все весело болтают и здорово проводят время, только за нашим столиком траур и напряжение.

Даня так сильно сгорбился над тарелкой, что его шишка, висящая на цепочке, уже почти окунается в соус барбекю. Он старается есть медленно, режет кусок пиццы с помощью ножа и вилки.

Но я вижу, что он очень голодный и еле сдерживается. Я его не узнаю. Он всегда был худым, но сейчас вообще одни кости. Лицо заострилось, синяки под глазами стали заметнее. Кажется, что от лица остались одни глаза, и эти глаза меня пугают — бесцветные, словно потухшие.

Даже его неизменная шишка как будто уменьшилась, совсем иссохла.

Мама тоже все замечает, она не скрывает тревоги.

— Даня, расскажи нам, как ты теперь живешь? — спрашивает она.

Он пожимает плечами:

— Нормально, обычно.

— Ты теперь работаешь на мойке?

— Да.

— Тебя заставляют?

— Нет, я сам так захотел, — говорит он куску пиццы.

— А что со школой?

Он молчит, а затем нехотя отвечает:

— Я решил уйти из школы.

— Что?! — ахаем мы с мамой одновременно. — Почему?

Он пожимает плечами:

— Это мое решение.

— А как же дальнейшая учеба? Институт? — растерянно спрашивает мама.

Он мотает головой:

— Я передумал учиться. Буду работать.

— Где? На мойке? — потрясенно говорю я.

— Да. Там нормально платят.

Я ничего не понимаю. Я не узнаю Даню. Это не он.

— Это ведь не твое решение, да? — спрашивает мама подозрительно.

— Мое.

— Не обманывай!

— Не обманываю. Я решил пойти работать. Мне нужны деньги.

— Но они забирают у тебя все! — возмущаюсь я.

— Я отдаю сам. — Даня сейчас похож на робота. Нет эмоций, а слова будто заучил. — Хочу помогать семье.

— А как же твоя мечта? — Мама растеряна. Даня молчит. — Это не дело. Я тебя не узнаю! Что они с тобой сделали?

И снова — молчание.

— Это я виновата, — говорит мама с болью. — Я не должна была тебя отпускать.

— Дань, — окликаю я. — Мы с мамой решили тебя забрать.

Он поднимает на нас глаза. Во взгляде — недоверие. И ничего больше.

— Забрать? — глухим эхом повторяет он.

— Да, мы заберем тебя у Нонны. Ты будешь жить с нами. Всегда.

Он безнадежно мотает головой:

— Это невозможно.

— Все возможно, — уверенно возражает мама. — Нам нужно обратиться в органы опеки, рассказать им, как с тобой обращаются дома. Как заставляют работать, не разрешают учиться. Опека проведет проверку, все увидит своими глазами. Через суд лишит Нонну родительских прав, после чего я возьму над тобой официальное опекунство.

Звучит убедительно. План выглядит отличным. И кажется, что все… просто?

Даня слушает, но со странным равнодушием. Кажется, даже не осознает суть слов.

— Но, — добавляет мама, — ты должен нам помочь. Именно тебе нужно рассказать все сотрудникам опеки, только тебе они поверят.

Даня задумывается. Я воодушевляюсь. Он просто не может не пойти навстречу!

Какое-то время он молчит, с тоской смотрит на столик рядом, где сидит семья. Там два мальчика лет семи, светленький и темненький, устроили потасовку за последний кусок пиццы с пепперони. Наконец он говорит, и каждое слово падает тяжелой гирей:

— Я хочу остаться со своей семьей.

Мама пораженно смотрит на него. Я не верю ушам. Нет… ничего не понимаю.

— Что? Ты хочешь остаться с Нонной? — выдыхает мама.

— Дань, очнись! — сержусь я. — Перестань вести себя как зомби! Как же твое письмо? Ты же писал, что хочешь быть с нами!

— У меня своя семья, — упрямо и глухо говорит он.

Теперь он меня дико злит. Хочется как следует его встряхнуть, я еле сдерживаюсь. Все идет не по плану! Да почему? Может, сдернуть с его шеи эту дурацкую шишку и зашвырнуть в угол? Вдруг хоть тогда он очухается!

Мы с мамой долго его упрашиваем, но впустую. У нас ничего не выходит. Во время очередной маминой попытки достучаться волосы лезут Дане на глаза, и он встряхивает головой, чтобы их убрать. И тут я замечаю у него на лице, рядом с виском, синяк. Мама тоже его видит. Осекается на полуслове, меняется в лице.

— Даня, это что? — испуганно спрашивает она.

Он сразу понимает, о чем она, и закрывает синяк волосами.

— Да ничего, ерунда.

— Это же Нонна? Или твой отчим? — спрашиваю я сдавленно.

— Нет. Это я просто ударился.

Ну конечно. Хочу ринуться к Дане домой и накинуться на Грузного.

— Ты врешь, — жестко говорит мама и добавляет с болью: — Так нельзя, Даня. Такое нельзя спускать им с рук. Очнись! Почему ты не можешь понять, что то, как ты живешь, это не норма? И главное — это можно изменить.

— Никто меня не бьет. И вообще, мне пора домой. — Он смотрит на нас, и впервые в его глазах что-то загорается. — Я рад был вас увидеть. Рад, что у вас все хорошо. У меня… Все нормально, — добавляет он неуверенно и слабо улыбается, чтобы нас убедить. — Правда. Вам не о чем беспокоиться. И я не хочу ничего менять.

Домой мы возвращаемся, не проронив ни слова.

— Мы ведь не отступим? — Я первым нарушаю тишину.

Мама молчит. Ее молчание меня пугает.

— Мам? Скажи, что ты не передумала. Мы не можем его бросить! — Я чуть не плачу от бессильной злости. — Ты понимаешь, что, если ты сдашься, я просто поеду за ним и заберу его сам? Но сюда я уже не вернусь. Мы уйдем в лес, будем жить в палатке. Есть грибы и ягоды. Я даже рыбу научусь ловить. А потом я найду работу и буду нас содержать, чтобы он мог учиться. И я сделаю это.

Мама крепче сжимает руль, костяшки пальцев белеют: верит, что сделаю.

— Тебе не придется. Мы заберем его, — в конце концов говорит она. — Но это будет гораздо сложнее, чем я думала.

* * *

Мама идет в отдел опеки и попечительства. Органы опеки созывают комиссию. Проверяют условия жизни Дани, приходят к нему домой, опрашивают Нонну, соседей, учителей в старой школе. Конечно, они расспрашивают и самого Даню.

Он упрямо повторяет им то же, что и нам: у него все нормально, никто его не бьет, из школы ушел сам. Сотрудники опеки разводят руками: нарушений, за которые можно лишить Нонну родительских прав, они не выявили.

— Его запугали! Вы посмотрите на него, он весь зашуганный, ему явно угрожают, — говорит мама с отчаянием, когда мы в очередной раз приходим в отдел опеки.

Сидим в небольшом душном кабинете. Обстановка удручающая. На полу — советская плитка «шашечками»: бордовые квадраты чередуются с желтыми. Стены покрашены уродливой желтой краской, а дверь и оконные рамы почему-то синие. Мебель старенькая, дешевая, на подоконнике — полудохлые растения в горшках, на стене — календарь с дельфинами.

Даня здесь же. А еще здесь Нонна. Почуяв, что пахнет жареным, она ловко прикинулась образцовой матерью. Даже стала следить за собой и сейчас выглядит вполне прилично, где-то раздобыла деловой костюм. По бешеному взгляду Нонны я понимаю, что она хочет снова вцепиться маме в волосы, но всеми силами держится. Знает: если она сорвется, это не пойдет ей в плюс.

— Ну о чем вы говорите? Какое плохое обращение? — Нонна строит из себя жертву. — Да, мы живем небогато. Я не могу дать сыну то, что имеют многие его сверстники, хотя очень, очень бы хотела. — Нонна пускает слезу. — У меня сердце разрывается, когда я вижу других детей, у которых есть все эти телефоны, компьютеры, модные вещи, а рядом — моего Даньку в старенькой одежде…

Она всхлипывает. Глаза действительно блестят от слез. Какая актриса!

— Даня, — обращается к нему сотрудница опеки, худая женщина с короткой стрижкой и длинной шеей, одетая в бордовый свитер и широкие черные брюки. — Я тебя уже спрашивала неоднократно, но все же спрошу в последний раз. У тебя все нормально дома?

— Все нормально, — повторяет он как заведенный.

— Тебя не обижают, не заставляют делать что-то против твоей воли?

— Нет, ничего такого.

— Ну и хорошо. — Сотрудница даже как-то выдыхает от облегчения. — Дело мы заводить не будем. Оснований для этого нет.

Она демонстративно захлопывает свою тетрадь, где делала какие-то пометки, показывая, что заседание окончено. Все встают.

На маму больно смотреть. Она не отрывает от Дани глаз. Он, не смотря ни на нее, ни на меня, идет к выходу — будто вообще никого не видит. Ощущение, что здесь находится только его оболочка, а сам он где-то очень далеко.

— Даня, — умоляет мама. — Пожалуйста, скажи им правду, не бойся.

Он притормаживает.

— Даня, пойдем. — Нонна мягко обнимает его за плечи и подталкивает к двери.

Внутри меня разрастается пустота. Неужели это все, мы проиграли?

Но тут открывается дверь, и в кабинет влетает брат Дани, Рома. У него запыхавшийся вид, на лбу выступили капли пота.

Он с ненавистью смотрит на Нонну и выпаливает:

— Не верьте ни единому ее слову. Она чудовище.

Даня

30

Моя жизнь похожа на настольную игру-ходилку с полем и кубиками. На этом поле много коварных клеток, которые отбросят игрока назад, если на них шагнуть. Самые паршивые клетки не только возвращают на старт, но и обязывают игрока пропускать несколько следующих ходов. Как бы далеко я ни продвинулся, моя фишка всегда попадает на такую. Я оказываюсь в западне снова и снова. И мне приходится начинать все заново.

Я не знаю, смогу ли я обойти коварные клетки и дойду ли когда-нибудь до финиша. Но я пытаюсь, очень пытаюсь.

Да, Нонна с дядей Юрой заставили меня бросить школу. Да, меня снова отбросило назад, я пропускаю целую кучу ходов и думаю, что вернусь к тому месту, до которого дошел, только через несколько лет.

Когда мне исполнится восемнадцать, я наконец освобожусь из этого рабства. Сейчас мое право на самостоятельность очень спорное. Большинство действий по закону я могу совершить только с согласия Нонны — например, если я захочу уйти из дома и снять квартиру. Конечно, Нонна ни за что не даст мне это сделать, если только я не буду отдавать ей свою зарплату. А зарплату я не смогу ей отдавать, потому что тогда мне не на что будет снимать жилье и вообще жить. Выходит замкнутый круг.

Но потом я дойду, я обязательно дойду до финиша!

Я не хочу ни с кем делить мои проблемы, особенно — с Катериной и Ярославом. Я просто хочу, чтобы они жили нормально, а это возможно только без меня. Вот почему я так противлюсь их задумке с опекой и судом. Их фишки далеко впереди, они ловко обходят коварные клетки и уверенно идут к финишу, но если погрязнут в моих проблемах, то завязнут. Так же, как и я.

Я вспоминаю один наш с диалог с Катериной. Тогда я снова искал ответы на свои вопросы.

— Стремиться к своей мечте — это хорошо? — спросил я.

— Не всегда. Бывает так, что мечта может обмануть, — ответила она.

— Как это?

— Она может быть недостижимой. А если ты будешь гоняться за ней, ты растеряешь все свои силы. Но так и не достигнешь ее.

— А как понять, достижима мечта или нет?

— Боюсь, очень сложно.

— А моя мечта — поступить в университет и стать успешным — она реальна или нет?

— Это хорошая мечта. Уверена, что она реальна.

— А какие еще мечты можно назвать хорошими?

— Те, которые никому не вредят и не требуют обмана.

— А если мечта хорошая, то ради нее можно пойти на все?

— Даня, если ради мечты ты готов кому-то навредить, то это нехорошо…

Мои мечты вредили другим людям. Я играл нечестно. И я заслужил самую коварную клетку. Я начну все заново. Только теперь уже без обмана.

* * *

Рома с гневом смотрит на Нонну. Я замираю. Из всех людей в мире я меньше всего ожидал увидеть здесь его. Что с ним? Я не доверяю ему. Он причинил мне столько боли, что теперь я ожидаю от него только худшего. Он не мог встать на мою сторону. С чего?

— Рома? Ты чего тут делаешь? — удивляется Нонна.

Рома переводит взгляд на сотрудницу опеки.

— Я брат Дани, и я расскажу всю правду, — отчеканивает он.

— Какую еще правду? — Нонна тоже смотрит на сотрудницу и торопливо заявляет: — Он ничего не может вам рассказать! Ему вообще нельзя верить!

— Так, — тяжело говорит сотрудница опеки, садится на свое место и снова открывает тетрадь. — Никто отсюда не выйдет, пока я во всем не разберусь.

И Рома рассказывает все. Даже то, о чем не знал я сам.

Сложно представить, но моя семья не всегда была такой. Когда-то мы были нормальными. Первый муж Нонны — отец Ромы — умер. Потом она познакомилась с моим папой и вышла за него замуж.

У папы в девяностых был бизнес по продаже компьютеров, мама помогала его вести. Он приносил неплохие деньги, мы жили хорошо. Мы даже ездили отдыхать в Турцию, когда для большинства это считалось роскошью.

Это было счастливое время — теплое, уютное, полное любви. Нонна была очень красивой, делала прически, носила броские украшения и наряды. Всегда улыбалась. А еще Нонна… тогда еще мама… была «большим ребенком»: обожала дурачиться с нами, мы строили шалаши из диванных подушек, делали разноцветное мороженое, играли в кафе и магазин. Папа в шутку ворчал: «Я думал, у меня двое детей, а у меня их трое!»

Папа любил меня и брата одинаково, несмотря на то что Рома ему не родной. У нас с Ромой было по компьютеру: в те годы хотя бы один компьютер мало у кого был, а у нас — целых два. Наши комнаты были завалены «Лего». Друзья обожали приходить ко мне в гости. Большинство имели только простенькие крохотные наборы конструктора из «Волшебных сундучков MilkyWay». А у нас с братом были огромные замки, корабли, пожарные станции, грузовики, аэропорты и многое другое.

Мы с Ромой обожали друг друга. Разница в три года не мешала нам дружить. Казалось, наша семейная идиллия будет вечной. Но потом все сломалось.

Как-то после прогулки мы с Ромой вернулись домой и увидели папу. Он повесился в нашей комнате, висел на люстре, а под ним на полу валялись наши игрушки: конструктор «Лего», машинки, фигурки из «Хеппи-мила». Мы не могли понять, как же это случилось. Почему? А затем узнали правду.

Мой папа обладал болезненной страстью к азартным играм. Он проиграл бизнес и оставил нам кучу долгов. Мы продали все: недвижимость, машину, вещи и переехали в квартиру, которая Нонне досталась от родителей. Остальное ушло на покрытие долгов.

Нонна изменилась не в один день. Я не заметил, как это произошло. Она начала пить. Ее настроение постоянно менялось. Самое страшное — она во всем винила меня, все больше злясь. Она считала папу предателем: он бросил на нее свои проблемы и ушел из жизни. И как будто я тоже был в этом виноват. Так я стал расплачиваться за поступки отца. Моя жизнь потихоньку скатывалась в ад. Когда папа умер, мне было семь, Роме — девять.

За день до смерти папы мы гуляли в лесу втроем: он, я и Рома. Папа поднял, хорошенько рассмотрел и протянул мне сосновую шишку. Сказал, что это самая идеальная шишка из всех, ее чешуйки все одинаковые и равноудалены друг от друга.

Я забрал шишку домой, но тогда она не показалась мне особенной. Такой она стала для меня со следующего дня.

После смерти папы Нонна обрушила на меня всю свою злость — срывалась по малейшему поводу и нещадно била. Затем она стала натаскивать на меня и Рому — дрессировала его, как собаку. Если она видела, что он ко мне добр и пытается защитить, то наказывала и его. Если же, когда она била меня, он не вмешивался, она говорила ему ласковые слова, что-то покупала. Затем Нонна изменила правила. Награду Рома стал получать, только если сам принимал участие в моем наказании.

Нонна умела дрессировать, знала слабые места. Ее наказания были изощренными.

Рома страдал клаустрофобией, и мама могла надолго запереть его в темной тесной кладовке. Она морила его голодом. Удивительно, на что пойдет человек, испытывающий мучительный голод, если пообещать ему еду… А еще она могла высунуть в окно любимого кота Ромы, угрожая разжать руки, если брат не послушается ее и не сделает то, чего она хочет. А хотела она одного: чтобы Рома учился самостоятельно меня наказывать.

Кот, кстати, прожил долгую жизнь и умер от старости, не подозревая, что был чьим-то оружием и средством манипуляции.

У Ромы не было шансов противостоять Нонне, и он сдался. Он выключил в себе все чувства и превратился в ее послушного цепного пса, готового разорвать меня в клочья.

Я никогда не ненавидел их по-настоящему, хоть кричал им о своей ненависти не один раз. Просто не мог: я слишком отчетливо помнил, какими мы все были раньше, до смерти папы.

Нонна была моим самым близким человеком, я верил каждому ее слову. И если она говорит, что я чудовище, я разрушил ее жизнь, значит, так и есть. Вслед за ней я считал себя плохим, недостойным любви. Я во всем винил себя, даже не понимая, что сделал. Я ненавидел и презирал себя.

Я очень хотел стать хорошим. Но, наверное, лет в одиннадцать понял: что бы я ни сделал, это не изменит маминого ко мне отношения. И вообще я начал замечать, что что-то не так с ней, с Нонной. А не со мной. Тогда пришел гнев. Я пытался сопротивляться. Но сделал только хуже. Я еще сильнее злил Нонну, и ее наказания становились суровее.

Нонна требовала от Ромы отчетов. Ей всегда было мало издевательств, она никогда не была довольна. Тогда Рома врал, дополнял рассказ тем, чего на самом деле не было. Но мама чувствовала, когда он лжет, — может, по Ромину бегающему взгляду и суетливым рукам, а может, я выглядел недостаточно сломленным. Нонна снова прибегала к наказаниям. Рома понял, что лгать нельзя. Нужно делать так, как хочет мама.

Скоро Роме больше не требовалось угроз, он и так все выполнял. Именно тогда у мамы вошло в привычку давать мне «лекарство» из бытовой химии. Они с Ромой вливали его в меня через воронку. Иногда у меня получалось выблевать хотя бы часть этой отравы, пока организм не успел ее переработать. Я брал зубную щетку, засовывал в рот, давил на корень языка. Не с первого раза, но получалось. После этого я чувствовал триумф. Мне будто удавалось выиграть у мамы в карточную игру, когда у нее на руках были все козыри.

Мои чувства куда-то ушли, скрылись глубоко-глубоко. Я старался не думать о том, что со мной делают, жил только будущим, это спасало. Но я знал: если только я дам себе волю… Эти чувства, сильные и болезненные, снова выйдут на поверхность.

Что-то изменилось, когда я нашел работу и стал приносить деньги в семью. То ли мама поняла, что калечить свою дойную корову неправильно, то ли ее старые обиды на отца стали все же проходить, но наказания случались все реже и реже. А особо жестокие, вроде «лекарства», прекратились.

Я ничего не знал о том, что Нонна дрессировала Рому, как бойцового пса, и что именно она сделала его жестоким. Я слушаю брата и неотрывно смотрю на него. Рассказывать ему больно, слова даются тяжело. В глазах — вина. Я не узнаю́ его.

Рома до смерти папы и после — это для меня два разных человека, и первого я только смутно припоминаю. Привык к тому, что на месте моего любящего брата оказалось чудовище. Но сейчас… Он снова стал кем-то другим.

И как теперь к нему относиться? Я никогда не смогу полюбить его заново, как любил когда-то. Пока я даже не готов его простить.

До суда я живу у Нонны. Забирать меня раньше не имеют права, хотя и сотрудники опеки, и Катерина Николаевна очень бы хотели сделать это раньше.

Нонна и Юра больше меня не трогают: боятся. Нонна даже разрешила мне вернуться на учебу. Но психологические издевательства не кончаются. Нонна постоянно изводит меня. Повторяет, что у меня не выйдет уйти, я привязан к ней, я обречен. Суд она выиграет, и тогда я отплачу ей за все: за каждый седой волос, за каждый потраченный на адвокатов рубль, за все ее нервы и время. Она говорит это тихо и зловеще, приблизившись ко мне почти вплотную, будто боится скрытых камер и жучков. Но ничего такого в квартире нет.

Каждый раз, когда я слышу это, все внутренности скручивает в узел от страха. Я понимаю: если мы проиграем суд, к Нонне я не вернусь.

Я лучше умру.

* * *

Мы выходим из здания суда. Я ступаю так, словно я легче воздуха. Меня переполняют энергия и радость. Воздух невероятно свежий, чувствую себя опьяненным — как там, на острове, с Яром. Но между тем каждый шаг я делаю очень осторожно: будто иду по стеклянной крыше, которая в любую секунду может подо мной обрушиться.

Сегодня суд лишил Нонну родительских прав. И сделал Катерину моей попечительницей. Впереди еще один суд — он уже вынесет решение о моем усыновлении.

Не верится, что все кончилось. Я жду, что из двери в любую секунду выйдет либо судья, либо адвокат Нонны, либо еще кто-нибудь. Скажут: «Это была ошибка. Вскрылись новые подробности, решение аннулируется, просьба всем вернуться в зал суда». Так что я настороже: жду худшего. Я парю в воздухе, но все еще прикован цепью к гире.

Катерина и Яр идут рядом. Катерина чувствует мое настроение. Мягко обнимает, тепло говорит:

— Ну чего ты? Теперь все хорошо, все осталось в прошлом, Дань. Я обещаю.

И я знаю: ей можно верить.

— Даня! — слышу я за спиной.

Этот голос будто пригвождает меня к земле, чувство невесомости исчезает. Я в страхе оборачиваюсь и вижу Рому. Он топчется у входа, вид у него растерянный.

Что мне делать? Вопросительно смотрю на Катерину.

— Поговори с ним, — советует она. — А мы подождем тебя в машине.

Видимо, на моем лице отражается паника, потому что она добавляет:

— Все хорошо. Мы рядом. Будем наблюдать за тобой каждую секунду.

Я подхожу к Роме. Он кивает на лавочку неподалеку:

— Давай отойдем.

Лавочка в кустах под кленом, скрыта от чужих глаз. Мы проходим к ней по опавшим листьям. Они шуршат мне: «Уходи. Не слушай его. Не ведись».

Меня немного беспокоит то, что Катерина с Яром не могут меня тут увидеть. С другой стороны… Нонна тоже тут меня не заметит. А именно Нонну, а не Рому я сейчас боюсь. Вдруг она захочет мстить? Она просто безумна. Я думаю, что сейчас она и убить меня может.

Рома достает пачку сигарет, закуривает. Смотрит перед собой, а я упрямо смотрю на него. Мне хочется, чтобы он взглянул мне в глаза. Он чувствует, что я сверлю его взглядом, но не поворачивается. Он… боится?

— Я знаю, что́ ты сейчас думаешь, что́ чувствуешь ко мне… — начинает он.

Я холодно обрываю:

— Откуда? Ты никогда не был на моем месте и не знаешь, каково это.

Он кивает:

— Ты прав. Но я многодумал и в мыслях пытался представить, что я — это ты.

Он выдыхает дым. Я сковыриваю с поверхности лавочки облупившуюся голубую краску. Кладу тонкие пластинки в одну кучку.

— Когда я переехал от мамки и стал жить один, с меня спал морок. Не знаю как, но ощущение, что рядом с ней я все равно что находился под гипнозом…

— Ты сейчас пытаешься сбросить с себя ответственность, — снова обрываю я. — Я не хочу слушать твои дерьмовые оправдания. И про то, что она тебя заставляла издеваться надо мной, я уже слышал в суде. Можешь не повторяться.

Он понуривается. Я вижу: ему стыдно.

— Дань, пожалуйста. Дай я скажу, — просит он. — Ты не представляешь, чего мне сейчас стоит разложить в голове весь этот хаос мыслей, и еще превратить их в слова.

Хмыкаю про себя. Да уж, Рома никогда не блистал красноречием. Ему тоже не хватало моста, соединяющего станции «Мысли» и «Слова».

— Знаешь, все эти годы я сидел в ловушке, — говорит он тихо. — В плену собственного разума. Шатался по бесконечному лабиринту, из которого никак не мог выбраться. Я искал двери, но всегда натыкался на стены.

Слова Ромы завораживают. Я действительно не узнаю родного брата: все, что он сейчас говорит, так на него не похоже.

— Но я искал этот чертов выход, правда искал. Оставлял за собой гребаные хлебные крошки, чтобы знать, где я уже проходил. Чтобы хоть как-то ориентироваться в этом лабиринте. Но мама… — Он делает паузу и мотает головой. — Она уничтожала все крошки. Она путала меня. Она будто перестраивала этот лабиринт на ходу. Я знал, что проиграл, и сдался. Однажды я просто перестал искать. Да, я не должен был, но так вышло. Я позволил ей победить. Настоящий я застрял в этом лабиринте. И выход он смог найти, только когда я оказался далеко от мамы. Я многого не помню, в воспоминаниях совсем не осталось деталей…

Я взрываюсь:

— Не осталось деталей? Может, тебе напомнить? Спрашивай, не стесняйся! Что насчет одного теплого солнечного денька в мае 2001 года, когда ты и твои дружки поймали меня на улице и заставили вылизывать колеса своих велосипедов, потому что они слишком грязные? Или, может, напомнить тебе об одном июльском дне, когда вы использовали меня как живой трамплин для прыжков?

Я злобно сверлю глазами Рому. Он сжимается, избегает моего взгляда, понуро смотрит на золотое море листьев перед собой.

— А как насчет сентября девяносто девятого, когда вы с Нонной раздели меня и заперли в тесном сарае с осиным гнездом? — продолжаю давить. — Какие именно подробности тебя интересуют? Я охотно расскажу тебе все, чтобы освежить твою память. Спрашивай, не стесняйся!

Сигарета в его руке медленно тлеет, кажется, он забыл про нее. Скоро она его обожжет: жду этого момента со злорадным предвкушением.

В ожидании Роминого ответа отвожу взгляд, смотрю вдаль. Я вижу за решетчатым забором, который ограждает территорию суда, детский сад. Дети на прогулке. Кто-то собирает гербарий, кто-то прыгает в огромные кучи листьев. Дети радуются осени. Никогда не понимал этого. Осень — это разлагающийся труп лета. Видеть в осени красоту — то же самое, что любоваться трупом.

— Если бы я мог, я бы все исправил, — в конце концов тяжело говорит Рома. — Меня утешает мысль, что теперь у тебя все будет хорошо.

— А меня утешает мысль, что ни у тебя, ни у Нонны ничего хорошо уже не будет, — бросаю я с ледяной злобой. — Ни ты, ни она не заслуживаете счастья.

— Я не прошу, чтобы ты меня простил. Мне важно было донести до тебя, что мне жаль, — говорит он с болью. — И что я на самом деле никогда не был на стороне мамы. И даже старался тебя защитить от нее.

— Ты… Старался? — задыхаюсь от возмущения.

Это наглая ложь! Он и пальцем не пошевелил, чтобы хоть раз прекратить издевательства Нонны.

— Когда она закрывала тебя в кладовке, я всегда отпирал тебя, — отвечает Рома. — Когда убеждался, что мама не видит этого и вообще забыла про тебя. Еще… с химией. Я ведь обманывал маму. Всегда, когда она требовала принести «лекарство», я разводил тебе самую низкую концентрацию, брал совсем чуть-чуть порошка или геля для мытья посуды. Чтобы только пена была. Чтобы сделать меньше вреда, когда ты его выпьешь.

Я потрясенно молчу. Вот почему Нонна «забывала» о том, что отпирала мне дверь чулана! Потому что это делала не она, а Рома. А «лекарство»… Значит, порошок был просто разбавлен. Никаких чудес. Рома действительно помогал мне! Как же трудно в это поверить…

— Еще я часто отвлекал маму… — продолжает Рома. — Вряд ли ты это замечал. Например, последний раз я отвлек ее, когда она возила тебя в кухне по осколкам.

Я вспоминаю этот момент!

— Ты крикнул Нонне, что у нее звонит телефон, — говорю я неуверенно, не доверяя своей памяти. — Но… На самом деле не было никакого звонка?

Рома кивает:

— Да. Я и раньше это проворачивал. Телефонный звонок, звонок в дверь… Либо что-то шумно ронял, что-то кричал. Делал что угодно, чтобы мама отвлеклась от тебя. А она, как ты знаешь, быстро переключает внимание.

Пытаюсь переварить услышанное и не могу. Трясу головой.

— Не хочу ничего об этом знать! — жестко говорю я. — Что бы ты ни говорил, я не изменю о тебе мнения. Все это неважно. Я помню все твои издевательства. Помню все, что вы с Нонной проделывали со мной. И жалкие крупицы твоей так называемой помощи не сделают тебя святым, Ром. Не пытайся казаться лучше, чем ты есть.

Рома какое-то время молчит, а потом задумчиво добавляет:

— Ты знаешь… Жестокость у человека в крови, этого не избежать. И жизнь — это непрерывная борьба. Борьба внутри: человек пытается победить свою природу, выкорчевать злость и все то, что делает его монстром. Мне жаль, что у меня получилось это так поздно.

Тлеющий конец сигареты наконец обжигает Роме руку. Он дергается и роняет ее. Морщится, трет обожженное место. Я с удовлетворением замечаю на коже ожог.

— Я больше не хочу ничего о тебе знать, — подвожу я итог. Я не говорю — стреляю льдом. — Я бы хотел стереть себе память, и чтобы в моих воспоминаниях тебя вообще не существовало. Так было бы легче. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь тебя простить. Думаю, что нет. Но возможно, время все-таки заставит меня взглянуть на все под другим углом. И тогда я сам тебя найду. До этого момента я не хочу вообще тебя видеть.

Я встаю и ухожу к машине Катерины. Глаза застилает пелена слез. Красные и желтые листья под ногами сливаются в оранжевое пятно.

Я знаю: Рома все еще сидит на лавочке. Хочется развернуться, броситься на него, закричать: «Почему?! Почему ты молчал все это время? Ты мог бы давно показать ей, что ты на моей стороне, и избавить меня от всей этой боли!» Но еще я понимаю: чтобы признать собственную жестокость, требуется мужество.

* * *

Дома меня ждет сюрприз.

Катерина и Яр как будто знали, что суд мы выиграем.

Они уже переделали гостиную под мою новую комнату.

На стене — праздничная растяжка с надписью «С возвращением домой!» Под потолком — множество гелиевых шаров.

Катерина достает из холодильника эклеры, на ходу радостно сообщая, что эти эклеры они с Ярославом испекли вчера. А затем ставит на стол бутылку шампанского.

— С возвращением в семью! — Она с улыбкой поднимает бокал.

Мы чокаемся шампанским. В голове вертится вопрос, который я боюсь озвучить: а что, если бы мы проиграли? Я вопросительно смотрю на Яра. Такой торжественный момент… Он что-нибудь скажет?

Катерина тоже на него смотрит. Он наконец замечает, что мы от него чего-то ждем.

— Я рад, что ты с нами, — говорит он. — И рад, что твое дерьмо кончилось.

— Ярослав! — укоряет Катерина Николаевна.

— Знаю, минус десять рублей!

— Кто-нибудь хочет кинуть замороженную клубнику в шампанское? Сейчас схожу за клубникой! — Она идет к холодильнику.

Ярослав строго смотрит на меня, прищуривается.

— Значит, так, — озвучивает он четко, по-военному, но так, чтобы мама не слышала. — Сырки со сгущенкой и фисташковую мороженку не красть, в левую половину обувницы свою обувь не пихать. По утрам ванную до меня не занимать. В кухне на стул у окна не садиться, оранжевую чашку с рожицей не брать… И вот тебе приветственный пинок, придурок!

Он ударяет меня по ягодицам. Я посылаю ответный пинок.

— Придурок в квадрате!

— Придурок в степени гугол!

— Придурок в степени гуголплекс!

— Придурок в степени гуголплекс-плекс-плекс…

Ярослав

31

Мама носится по дому, как электровеник: никак не пристроит вазу со свежими цветами, ставит ее то в одно, то в другое место. Смотрит издалека — все не так.

Мы с Даней сидим за столом и чистим вилки, ножи и ложки. Перед нами лежит обитый бархатом чемоданчик с набором столовых приборов из мельхиора. Этот набор мама достает по особым случаям. Из кухни доносится восхитительный аромат: в духовке готовится суфле из кролика. Мама взбивала фарш со сливками целую вечность; сегодня в первый раз я проснулся в пять утра от жужжания миксера. Окончательно продрал глаза в девять — а миксер все еще жужжал.

Случай действительно особый. Сегодня приезжают бабушка с дедушкой, и это первый раз, когда они увидят Даню. Неудивительно, что мы все на взводе.

На столе красуется праздничный сервиз, а еще — дорогущий набор, в который входят салфетница, солонка и перечница. Его мама купила только вчера, и на поиски у нее ушла неделя.

Ненавижу мельхиор. Что за дурацкий металл! Он ужасно темнеет от времени, чистится сложно и долго. Передо мной лежит моя куча приборов, перед Даней — его. Я незаметно подбрасываю ему свою вилку. Прокатило — он ничего не замечает. Подкину-ка ножик… и еще одну вилку…

Он послушно берет мельхиорового «кукушонка», начищает. Затем еще одного…

Оглядывает свою кучу, хмурится и возмущенно говорит:

— Эй! Это точно не моя вилка! У меня четыре оставалось, а тут почему-то шесть! Это ты мне подкинул!

— Я? Моя куча вот, какая была, такая и есть, — уверяю я.

Но Даня уже пошел в бой:

— А ну забирай обратно!

Он кладет в мою кучу часть своих приборов. Даже больше, чем я ему кинул!

— Это не мое! — возмущаюсь я и перекладываю приборы обратно.

Между нами завязывается потасовка.

— Что у вас там происходит? — строго спрашивает мама.

— Мам, мне Яр свои вилки подбрасывает! — ябедничает Даня.

— Ничего я не подбрасываю! Это твои вилки!

— Не мои!

Мы швыряемся приборами — все более шумно и сердито.

— Успокойтесь, оба! — ругается мама, но мы ее не слышим.

Потасовка грозит перерасти в драку. Даня хватает охапку своих вилок и ножей и тянется к моей куче. Я перехватываю его руку. Мы боремся. Наши сцепленные руки задевают салфетницу из нового набора, и… она падает на пол. И разбивается.

Мы в ужасе расцепляем руки. Даня роняет приборы. Смотрим на осколки салфетницы, а потом — на маму. Она в панике. Причитает:

— Нет, только не это! Катастрофа, это просто катастрофа… Нам срочно нужен новый набор… Нужно пойти купить…

— Мам, это просто салфетница, — говорю я. — У нас их много, можно взять другую.

— Как другую? — кудахчет мама. — Как это? Бабушка с дедушкой придут, а у нас салфетница из другого набора! Кошмар! Они же будут уже скоро, где же мне по-быстрому найти замену…

Она хватается за голову — так растеряна. Мы с Даней переглядываемся, подходим к маме с двух сторон и усаживаем ее на стул.

— Мам, сядь, посиди, — велю я. — Не нервничай так. Это наш дом, а не их. Если им противно смотреть на разномастный столовый набор, это их проблема. Могут, в конце концов, и уйти, если вид нашей салфетницы их так оскорбляет.

Но мы все понимаем: дело не в салфетнице, а в Дане.

* * *

И вот бабушка с дедушкой приезжают. Мама им еще ничего не говорила. Чувствую, это будет самый трудный ужин в моей жизни.

Стол накрыт как для королевской семьи. Даня пока прячется в комнате.

— И снова так бедненько, так бедненько… — Бабушка с жалостью смотрит на наши угощения. — Ты бы хоть сказала, мы бы икру купили и еще чего…

Мама пропускает колкость мимо ушей. Все рассаживаются, но вскоре мама встает.

— Мам, пап, — твердо, с гордостью говорит она. Но я знаю: это напускное. На самом деле она в ужасе. — Я хочу вам кое-кого представить!

— О, неужели мужика нашла? — говорит дедушка с притворным восторгом. — Тогда поздравляю, ну прямо в последний вагон прыгнула!

— Э-э-э, нет. — Мама пропускает очередную колкость мимо ушей.

Улыбается дежурной улыбкой. Выходит из-за стола и идет за Даней.

Наблюдаю за бабушкой с дедушкой. Они выглядят спокойными и расслабленными: еще не знают, что их ждет. Появление Дани в качестве нового члена нашей семьи неприятно шокирует их, и я злорадно предвкушаю этот момент. Сегодня день икс. Финальная битва. От ее исхода зависит, как мы вообще будем дальше строить отношения с бабушкой и дедушкой. И… будем ли.

К столу Даня подходит неуверенно, смущенно. Мама поддерживает его — стоит сзади, обнимает за плечи. Торжественно объявляет:

— Это Даня.

На ее лице — рекламная улыбка, а бабушка с дедушкой смотрят хмуро.

— Какой еще Даня? — недоумевает дедушка. — Ты наняла официанта?

Мама улыбается шире. Ощущение, что у нее вот-вот начнется нервный тик.

— Даня — мой сын. — Она крепче сжимает его за плечи. Возможно, для того, чтобы он просто не сбежал.

Лица бабушки с дедушкой вытягиваются.

— Сегодня же не первое апреля… — Бабушка снисходительно улыбается, как будто у мамы временное помешательство, и с любопытством разглядывает Даню.

— Что еще за бразильская мыльная опера? — сердится дедушка.

— Даня, присаживайся, — приглашает мама и садится сама. Она держит спину ровно, задирает подбородок, чтобы смотреть на родителей немного свысока: готовится к сражению. — Я усыновила Даню, и теперь он мой приемный сын.

Пауза длится совсем недолго. Но из-за того, что в воздухе повисло жуткое напряжение, она кажется мне вечностью.

— Ты с ума сошла? — ахает бабушка.

— Что ты сделала? — потрясенно переспрашивает дедушка.

— Яр, разлей всем напитки, — весело просит мама.

Пока я наливаю взрослым вино, а нам с Даней колу, мама вкратце рассказывает нашу историю, параллельно накладывая всем суфле из кролика. Говорит она бодро и так восторженно, что даже перегибает палку. Наверное, думает, что так воодушевит бабушку с дедушкой.

В подробности мама не вдается, хотя подробностей много. Как Даня отказывался от нашей помощи и лишь после признания брата все сдвинулось с мертвой точки. Как опека вцепилась в это дело. О долгих судах, которые изрядно потрепали нам всем нервы, потому что Нонна где-то умудрилась раздобыть толкового адвоката. Как мама наконец-то получила попечительство над Даней, а потом добилась усыновления. Ох, а сколько бюрократических процедур пришлось маме пройти, сколько справок собрать… Мама так нервничала и хмурилась, что у нее даже морщинка на лбу образовалась. Она теперь озабоченно смотрит на нее в зеркало, постоянно втирает какие-то кремы и делает хитрую гимнастику для лица.

Зато мама вернулась к рисованию. Да, пока это просто картины по номерам, но все же шаг вперед. Она почему-то стыдится этого передо мной. Как-то поздно вечером я зашел в кухню и застал ее за разукрашиванием. Она подскочила и первым делом дернулась к кухонному полотенцу, чтобы закрыть холст, но вовремя поняла, что это глупо, и не стала. Я все равно уже увидел. Она зачем-то принялась оправдываться, что это так, несерьезно, просто расслабляет ее после тяжелого дня, — хотя я ни о чем не спрашивал. Она вела себя так, будто я начну ее ругать за это дело.

Обо всем этом мама, конечно, умалчивает. И вот она заканчивает историю.

Дедушка с бабушкой хмуро, молча поглощают суфле. Мы терпеливо ждем.

— Что я такое ем? — наконец кривится дедушка, разглядывая свою тарелку.

— Суфле из кролика, — поясняет мама. — Вкусно?

— Похоже на манную кашу.

Мама вздыхает и безнадежно мотает головой.

— Не понимаю, тебе что, в жизни проблем мало? — говорит дедушка после паузы.

— Что ты имеешь в виду? — Мама отпивает вино. Явно с трудом сдерживает себя, чтобы не осушить бокал залпом.

— Я о нем, — дедушка кивает в сторону Дани.

— У него есть имя, папа.

— Как вообще тебе пришла в голову такая безумная идея? Почему не посоветовалась с нами?

— Может, потому что мне немножко побольше, чем восемь лет, и я уже сама могу принимать решения? — Мама улыбается, но в ее голосе чувствуется холодок.

— Как можно взять в семью ребенка каких-то алкашей? Там же гнилые гены. А что, если он что-нибудь украдет? Или вообще ночью прирежет вас с Яром?

Даня делает вид, что поглощен своей едой и ничего вокруг не видит, не слышит.

Дедушка меня возмущает. Я посылаю маме взгляд: «Ну же, поставь его на место!». Чувствую, что мама поняла, но она упрямо отводит глаза.

— Пап, вообще-то мы тут все за столом, — укоряет она.

— Ты о своем сыне подумала? О его безопасности? — Дедушка строго смотрит на маму из-под тяжелых век.

— У меня два сына, — поправляет она с достоинством. — Я думаю об обоих.

— Нет, у тебя один сын, — обрывает дедушка. — А этот второй — так, игрушка. Глупое решение, которое пришло в твою непутевую голову. И почему я не удивлен? Ты только и умеешь, что разочаровывать…

Дедушка вздыхает. Он действительно выглядит раздосадованным, да и мама еле сохраняет самообладание. Я тоже с трудом держусь. Удивительно, но раньше я боялся дедушку с бабушкой. Больше не боюсь. Я с удовольствием выгнал бы их, но чувствую: сейчас мне не стоит вмешиваться. Мама должна сама принять важное для нее решение.

Бабушка смотрит на Даню как на таракана, который без спроса пробрался в ее кухню. И вдруг брезгливо спрашивает:

— А справки у него есть? Вдруг у него ВИЧ? Совсем выжила из ума! О сыне бы подумала!

Мама бросает приборы — раздается сердитый звон. Она шумно отодвигает стул, встает. Все ее маски сброшены. Она повышает голос:

— Хватит! Мама, папа. Даня теперь часть моей жизни, а значит, часть меня. Если вы готовы принять нас всех такими, какие мы есть, я с удовольствием продолжу наше общение. Но если нет, — добавляет она с холодной отстраненностью, — прошу покинуть мой дом сейчас же. Я не позволю вам оскорблять нас.

Дедушка ударяет ладонями по столу.

— Что? Выгоняешь нас из нашей квартиры? — На его лице все та же брезгливая гримаса.

— Это моя квартира, — уже спокойнее говорит мама.

— Купленная за наш счет! — едко напоминает бабушка.

Мама собирается с мыслями. А потом ровно сообщает:

— Что ж, тогда новость вас обрадует. Эту квартиру я продаю и скоро отдам вам полную стоимость старой.

Бабушка с дедушкой явно растеряны. Они не знают, к каким еще манипуляциям прибегнуть, чтобы удержать маму на поводке.

— Что? Но… Но… — мямлит бабушка. — Где вы будете жить?

— Я уже присмотрела новую квартиру.

— Но на какие деньги?

— Банк одобрил мне ипотеку. Я верну вам все до копейки в течение двух месяцев. А теперь повторю: прошу покинуть мой дом, если вы не готовы принимать меня и мою семью в полном составе. Я вызову вам такси.

Ее тон неколебим. Бабушка с дедушкой поднимаются с мест, с неудовольствием смотрят на Даню. Он сжимается, пытается затечь под стол. Да, досталось ему сегодня.

— Мы твоя семья! — эмоционально бросает дедушка. — Без нас ты никто. Прогонишь нас — и снова окажешься в дыре, из которой мы тебя вытащили. Вспомни, какая ты была! Просто жалкая неудачница. Мы взяли тебя с помойки, и все, чего ты сейчас достигла, это только благодаря нам!

Мама меняется в лице, сжимается. Меня пугает ее растерянный вид.

— А знаете, что? Я передумала… — тихо говорит она.

Сердце тревожно екает. Мама выглядит так, словно растеряла весь боевой настрой.

Бабушка с дедушкой победно улыбаются и собираются уже сесть на места… но тут мама рявкает:

— …насчет такси. Прогуляетесь пешком до автобусной остановки!

Бабушка с дедушкой одеваются, что-то возмущенно бурча под нос.

— Надо было оставить тебя на улице! — желчно бросает дедушка на прощание.

Когда за ними захлопывается дверь, мы с Даней бежим обнимать маму.

— Ты их уделала! — восхищенно говорю я.

— Ты молодец, мам, — хвалит Даня.

Мама треплет нас по волосам. И хлюпает носом.

— Мам, ты что, плачешь? — Я смотрю на нее.

Ее глаза блестят. Она мотает головой, не в силах вымолвить ни слова.

— Не плачь, ты все сделала правильно. Так им и надо.

Она крепко обнимает нас и сквозь слезы говорит:

— Мои милые. Как же я рада, что вы у меня есть.

Мама потягивает носом. Глубоко вдыхает и удивленно спрашивает:

— А воздух всегда был таким легким и свежим?

32

Мама расплатилась с бабушкой и дедушкой, а еще уволилась из ГУЭФ, перешла работать в универ попроще. Все для того, чтобы больше не иметь с ними никаких дел. Теперь она свободна. Даже краситься стала в светлые тона.

Наша новая квартира — двушка, и мы с Даней живем в одной комнате. Это, конечно, бесит, мы постоянно друг друга доводим, но по-другому никак. Вообще, видя, что маме тяжело тянуть и нас, и ипотеку, мы приходим к общей мысли: нужно найти работу хотя бы на неполный день. Ищем себе такие рабочие места, чтобы они были друг другу географическими антиподами: хотя бы там сможем отдохнуть друг от друга! Но по закону подлости мы находим одно и то же место: тесный фургончик с едой, в котором Даня делает пончики, а я — кофе.

Мы постоянно деремся и бесим друг друга. Но если бы я мог вернуться в прошлое, в тот момент, когда упрашивал маму отсудить Даню, я бы ничего не поменял.

Прошлое никак не может оставить Даню. Я вижу, что он многое держит в себе, хоть и притворяется, что с ним все в порядке.

Ему снятся кошмары. Он мечется по ночам в постели. Ворочается, иногда что-то в панике бормочет. В эти моменты я подхожу к нему, сажусь на край кровати. Кладу руку на лоб: он весь мокрый.

— Нет, не надо, пожалуйста, — иногда просит он. — Оставь меня. Уходи, я не хочу тебя видеть. Не делай этого, пожалуйста. Мне больно.

Я знаю: это он не мне. Я беру его потную ладонь и крепко сжимаю. Другой рукой глажу его по мокрым волосам и уверенно говорю:

— Беги в убежище. Тебя там не тронут, я обещаю. В убежище. Давай, быстро.

Даня затихает: слушает во сне. Вскоре успокаивается; думаю, его кошмар отступает… Чтобы в следующую ночь вернуться.

Я ничего не говорю маме. Мне кажется, это будет предательством по отношению к Дане. О некоторых вещах родителям лучше не знать, мама ничем ему не поможет. Но что же делать? Как же мне ему помочь? Я уже сломал всю голову.

Но однажды в декабре приходит решение. На улице я вижу девочку лет восьми — она пытается освободить воздушного змея, который застрял в ветках дерева. Она дергает за веревку, но тщетно. Я помогаю ей: сбиваю его камнем. Удается с четвертой или пятой попытки. Змей падает к моим ногам. Я обращаю внимание на надпись на полотне: «Привет».

Я протягиваю девочке змея. Она благодарит меня.

— Здесь написано «привет», — говорю я. — Для кого это?

— Для дедушки, — отвечает малышка.

— И где он сейчас?

— Он на небе. Но мой змей летает так высоко, что дедушка обязательно увидит мой привет. — Девчушка смотрит на меня с сомнением. — Увидит же?

— Обязательно, — киваю я.

У меня зреет план.

Даня

33

Внутри меня дыра. Ничто не может ее залатать.

Из-за этой дыры я во всем вижу незавершенность. Мне всегда чего-то не хватает: в комнате, в еде, которую я ем, в фильмах, которые смотрю, в пончиках, которые готовлю. Это паршивое чувство, и я совершенно не понимаю, как от него избавиться. Как наконец почувствовать себя цельным?

Я готовлю пончики, убираю порцию в бумажную коробку, посыпаю сахарной пудрой. Хочу закрыть коробку, но застываю. Хмурюсь. Что-то не так… Пончики не такие, какие должны быть. Может, мало пудры? Я сыплю еще. И еще. Но все равно все не так. В них чего-то не хватает… Хочется выбросить их в помойку и испечь новые.

— Долго еще ждать? — ворчит покупательница.

Ее кофе уже готов, остались пончики.

Наш фудтрак стоит рядом с катком, клиентов всегда много.

— Сейчас, уже все готово, — вежливо отвечает Яр и подходит ко мне. Хочет забрать коробку, но я не отдаю.

— Все не так, я переделаю, — говорю я.

Он растерянно смотрит на коробку:

— Что не так? Пончики как пончики. Давай сюда, у нас еще заказы.

— Нет. Я переделаю. Эти выброшу. — Я упрямлюсь.

Ярослав смотрит на меня с беспокойством. Серьезно спрашивает:

— Дань, ты же понимаешь, что дело не в чертовых пончиках?

— В них. Они просто не такие.

Но он качает головой.

— Проблема здесь. — Он стучит себе по груди. — Там у тебя чертова дырка от этого пончика. И потому тебе кажется, что все не так. Но думаю, я знаю, что можно сделать.

— Что? — спрашиваю я с надеждой.

Он ободряюще улыбается:

— Для начала — отдать заказ замерзшему клиенту.

* * *

Мы стоим на общем балконе в Торчке, на семнадцатом этаже. Здесь гуляет ледяной февральский ветер, очень холодно. В руках у меня — письмо для Нонны.

Она умерла в декабре: по пьяни поссорилась с сожителем, и он неудачно ее толкнул. Вот такой хрупкой оказалась ее жизнь, а я всегда считал Нонну бессмертной и всесильной… Но я ошибался.

После ее смерти я почувствовал только досаду. Я не успел так много ей сказать, слишком долго медлил. Я уже не смогу донести до нее все, что хотел. Но именно Яр подсказал мне выход. Предложил написать письмо и отправить его. И совсем неважно, что Нонна его не прочитает.

Сначала я скептически отнесся к его предложению. Но он настаивал: видел, в каком я состоянии. Хотя я уже довольно долго живу в новой семье и зову Катерину мамой, я все равно не могу найти покой. Дыра в груди разрастается, в нее проваливаются все чувства. И если ее не залатать, скоро я целиком исчезну в ней.

— Расскажешь, что там? — Яр кивает на письмо.

— Там вся моя ярость, — спокойно говорю я так, как если бы речь шла о чем-то скучном.

Я крепко сжимаю лист бумаги. Стискиваю зубы. Смотрю с балкона на заснеженную панораму города. Я писал это письмо долго, переписывал несколько раз. Как будто действительно собираюсь отправить его адресату…

Ненавижу ли я Нонну? Удивительно, но нет. Что же я чувствую? Огромное разочарование. Она должна была быть моей мамой, но не справилась с этой ролью, да и не желала справляться.

Яр не торопит, ждет, когда я соберусь с мыслями. Но затем он начинает хлюпать носом, переступать с ноги на ногу и дуть на озябшие пальцы.

— Ладно, я готов. — Хватаюсь за край листа и застываю в полной растерянности.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Я не знаю, что нужно делать, — смущенно бурчу я.

— Ты не знаешь, как складывать самолетики?

Я мотаю головой. Он хмурится:

— За одно это тебя надо было отсудить у Нонны еще много лет назад! Дожили. Парню шестнадцать, а он самолетики не умеет складывать!

Ворча, он забирает у меня лист. Складывает, как нужно, и возвращает мне. Я смотрю в ясное голубое небо. Собираюсь с духом — и посылаю самолетик в воздух. Ветер подхватывает его и уносит прочь. Кажется, действительно в небо…

В этом самолетике — вся моя боль. Когда я писал письмо, мне хотелось, чтобы Нонна была жива, чтобы она его обязательно получила. Хотелось, чтобы она все поняла. Ответила. Сказала, что признаёт свою вину, что не должна была так поступать со мной и ей стыдно. Но теперь я с удивлением осознаю: мне не это нужно. Совершенно. Нонны больше для меня не существует, а потому мне не нужно ее раскаяние. Мне нужно лишь почувствовать себя абсолютно невиновным в том, что произошло, и осознать, что ответственность за все лежала только на ней.

Человеку, который меня разочаровал.

Недорогая и нелюбимая немама!

Ты всегда обращалась со мной как с вещью, словно я твоя собственность.

Я хочу, чтобы ты поняла, что была неправа. Ты должна была защитить меня, а вместо этого стала монстром.

Ты убеждала себя, что можешь наказывать меня за поступки папы, всячески оправдывала себя, считала себя хорошей. Но это не так. Ты не имела никакого права винить меня в своем горе. Ты плохой человек.

Ты украла мое детство, ты украла все мое умение радоваться. Становилось ли тебе легче от того, как я мучился? Я уверен, что нет. Но думаю, ты убеждала себя в обратном. Держалась за иллюзию — и все глубже вязла в своих проблемах, в своей боли.

Почему ты ненавидела меня, Нонна? Как можно возненавидеть своего ребенка, которого раньше любил всей душой? А ведь ты любила меня, я это помню.

Что я сделал? Чем я все это заслужил? Я не могу представить, каково тебе было после самоубийства папы — с двумя маленькими детьми и бесконечными долгами. Но ты должна была понимать: я не виноват в том, что произошло. Почему ты этого не понимала? Почему упрямо не желала видеть правду?

Ты жалкая и ничтожная, Нонна. Только жалкие и ничтожные люди вымещают на слабых свою боль и перекладывают на них ответственность за свои проблемы.

Я хочу, чтобы ты поняла: я ни в чем не был виноват. Виновата только ты.

Мы наблюдаем за самолетиком. Перед глазами все сливается. Это слезы. Так холодно, что они замерзают почти сразу. Я вытираю рукавом обледеневшие ресницы.

Яр берет меня за руку: ледышка к ледышке. Крепко переплетает наши холодные, онемевшие пальцы, передавая через это прикосновение все свое сожаление, поддержку, тепло. Забирая часть моей боли. Мне становится легче. Дыра в груди зарастает удивительно быстро.

— Ты был прав. Это помогло, — говорю я.

Вместо слов он обнимает меня, прижимается лбом к моему. Так мы и застываем на какое-то время. И это говорит мне куда больше, чем любые слова. Его дыхание обжигает. К моему замерзшему лицу потихоньку возвращается чувствительность.

— Ну что, пойдем? — в конце концов говорит он. — А то превратимся в ледяные скульптуры.

— Есть еще кое-что, — Я достаю из кармана еще одно письмо.

— Тоже… ей? — тихо спрашивает Яр.

Я мотаю головой:

— Нет. Оно для одного очень хорошего человечка.

Он тянет руку, чтобы помочь мне, но я качаю головой. Неуверенно, медленно складываю свой первый в жизни самолетик. Посылаю в небо точно так же, как и предыдущий.

Дорогой маленький Даня!

Я хочу, чтобы ты знал. Ты замечательный мальчик, и твоя жизнь сейчас очень несправедлива. Ты в этом не виноват. С тобой происходят ужасные, жестокие вещи. Тебе могут говорить, что ты заслуживаешь всего этого, но нет. Ты не сделал ничего плохого. Ты очень умный и целеустремленный и обязательно достигнешь огромных высот. Тебе нужно немного подождать, и скоро Вселенная обязательно подарит тебе чудо. С тобой все будет хорошо. Теперь я несу ответственность за тебя и обещаю, что никто больше не причинит тебе зла. Я нашел для тебя убежище, где ты всегда будешь в безопасности. Мы оба будем в безопасности.

Эпилог

— Холодно, как на планете Хот! — жалуется Ксюша и притопывает, чтобы согреть замерзшие ноги.

Даня протягивает ей крышку от термоса, наливает горячий чай. Ксюша с удовольствием греет руки, делает несколько глотков. Затем передает крышку мне.

Мы в замерзшем карьере, смотрим соревнования по дрифту, в которых участвует Антон.

Машины гоняют прямо здесь, по расчищенной извилистой трассе. Заезды парные: два участника встают один за другим, второй должен держаться близко к первому и копировать его действия. Выглядит безумно красиво, похоже, будто машины танцуют вальс. Еще и «спецэффекты»: ревут моторы, из-под колес летят брызги и снег.

Все кругом белым-бело. Правильно говорит Ксюша: как на планете Хот из пятого эпизода звездной саги. Единственные яркие пятна — это машины. В основном «Жигули» и «Москвичи». Все тюнингованные, разукрашенные, с яркой подсветкой.

Сейчас в парном заезде участвует Антон. У него — красная пятерка, на капоте которой я нарисовал крутецкое граффити: желтого дракона, извергающего огонь. Этот огонь тянется и по бокам машины. Еще днище машины подсвечивается. С подсветкой Антону помогала Ксюша.

Да, они помирились! Первый шаг к примирению сделала Ксюша, где-то в начале осени пришла к нему домой. Призналась, что была неправа: не давала ему возможности раскрыться. Мешала понять, чего он вообще хочет. Она привыкла все решать за всех и всегда считала, что знает, как другим лучше. Но больше она так не думает. Она примет Антона любым, даже если окажется, что он ярый фанат «Стартрека» — вселенной, которую Ксюша на дух не переносит. В ответ Антон обнял ее и поднял в воздух. Но не удержал, и они оба рухнули на пол и засмеялись.

Антон привел ее в гараж, показал свою машину — тогда она еще была не тюнингованная. Прокатил ее. А затем они вместе посмотрели «Форсаж». Фанатом гонок и машин Ксюша, конечно, не стала, но ей было безумно приятно, что у Антона есть что-то «свое». Кажется, он стал для нее интереснее и милее, чем был. Удивительно, но они сблизились сильнее и теперь лучше друг друга понимают.

— Он же совсем как Энакин! — как-то сказала она мне и Дане втайне от Антона. — Энакин участвовал в гонках на подах!

Хорошо, что она не сказала это Антону: не думаю, что он обрадовался бы.

После примирения Ксюша помогла Антону раскрыться. Он активно занялся собой. Решил накачать мышцы, начал ходить на турники, познакомился с компанией местных спортсменов, стал с ними тусить. Коротко подстригся, сменил стиль в одежде… Теперь в его гардеробе много белых маек и футболок, кожаные куртки, разные стильные вещи. Подозреваю, что он решил косить под своего кумира — Доминика Торетто. Раскачался он здорово! До Вина Дизеля еще далеко, но уже огромный прогресс.

Ксюша подтолкнула его к тому, чтобы он занялся гонками вплотную. Он стал тренироваться, участвовать в соревнованиях, побеждать. Когда человека принимают таким, какой он есть, тот будто обретает суперсилу: теперь он может все, даже спасти Землю от столкновения с астероидом.

Именно это и произошло с Антоном.

Мы с Ксюшей вместе помогали Антону с тюнингом и совместными усилиями превратили «Жигули» в произведение искусства. У машины даже появилось имя: Фурия.

Сейчас Антон второй в паре, копирует первого. Соперник у него сильный, быстрый. Но Антон не хуже, он не отстает и держится близко к нему.

— Гони, Фурия! — кричит Даня.

— Давай, Тох! Сделай эту шаху! — подбадриваю я.

— Это не шестерка, а трешка, — поправляет Ксюша.

— А в чем разница?

Ксюша принимается умничать:

— У трешки хромированная решетка, а у шестерки — пластиковая. Фары у шестерки в отдельном коробе, а у трешки такого нет. У трешки фары соприкасаются, у шестерки — разъединены. Ну и двигатель…

Я хмыкаю про себя. Ксюша везде пытается успеть. Разве она останется в стороне, когда ее парень — помешанный на тачках гонщик? Конечно же, нет! И хотя бы в теории ей нужно переплюнуть всех в новой теме, иначе Ксюша — это не Ксюша.

На наш непрофессиональный взгляд, Антон все делает блестяще. Заезд кончается, и он выходит из машины: уверенный в себе, с гордой улыбкой, в стильной белой куртке. Думаю, он долго репетировал этот момент, потому что выглядит сейчас так, как если бы находился под прицелом сотни телекамер. Мы бежим к нему. Восхищенно наперебой говорим, как он крут. Его улыбка сверкает еще ярче. Словно говорит: «Спасибо, я знаю».

Судьи совещаются, а потом объявляют результаты. Антон занимает первое место!

Мы все бросаемся обнимать его. Собираемся в тесное кольцо, прижимаемся друг к другу, верещим, прыгаем, ведем себя как дети. Становится ужасно тепло, будто вдруг в один момент зима отступила и пришло лето.

Я чувствую себя в своем кругу. Я больше не одинок. У меня есть настоящие друзья, которые никогда меня не предадут. Это моя суперсила.

Я наконец-то признаю, что всегда боялся своих страхов и бежал от них.

Я боялся остаться один. Есть в школьной столовой за пустым столом. Гулять без компании. В одиночестве сидеть в кино. Раньше я думал, что это страшно и стыдно. Все будут показывать на меня пальцем, шептать за спиной. «Глядите! Он один! Что это с ним?»

А самый сильный страх был связан с отцом… Я считал, если действительно случится так, что я перестану быть ему нужным, значит, я вообще никогда в жизни не найду тех, кто будет во мне нуждаться. И везде буду лишним. Я упрямо избегал своего страха, стыдился его признать, хотел казаться сильным даже самому себе… А ведь все мои поступки были ради того, чтобы отца вернуть. Все мои выходки, мое бунтарство были ради одной цели. Я кричал: «Папа, обрати наконец на меня внимание! Вернись домой, накричи на меня, наругай! Сделай что угодно, но покажи, что ты хотя бы видишь меня!»

Я боялся осознать самую тяжелую истину. В моей семье все изменилось не в один момент. Дело не в Тане, к которой ушел папа. Дело не в маме, которую он оставил. Дело не в том, что я не оправдал его надежд или сделал что-то недостойное его любви.

Дело в том, что я никогда не был нужен отцу. Но это не моя, а его проблема. Что-то в нем сломано изначально, и это не починить. И мне жаль его.

Но я больше не боюсь признать то, что мне может быть страшно. Бояться — это естественно и не стыдно. Признать свой страх — это уже смелый шаг.

Я больше не боюсь одиночества. Дело было в неправильных людях рядом со мной. Теперь все идет как надо. Я уверен как в себе, так и в моих близких.

Так здорово осознавать, что каждый из нас нашел свое убежище. Мы и есть друг для друга — убежище. Нет ничего важнее близких людей рядом.

Наконец мы разжимаем кольцо. Ксюша целует Антона. Ее глаза светятся. Видно, что она безумно гордится своим парнем. Он обнимает ее и поднимает в воздух, кружит, она довольно визжит. Смотря на эту парочку, я улыбаюсь.

Я живу в удивительной Вселенной, где Доминик Торетто и Падме Амидала влюблены друг в друга.

Выходные данные

Литературно-художественное издание

Алёна Филипенко

ЛИШНИЙ В ЕГО ИГРЕ

16+

Иллюстрация на обложке: Адамс Карвальо.

Дизайн обложки: Вика Иванова.

Над книгой работали:

Литературный редактор: Екатерина Звонцова.

Ответственная редакторка: Таня Королева.

Креативная редакторка: Маша Гаврилова.

Верстальщик: Анна Тарасова.

Корректоры: Анна Матвеева, Елена Нещерет.

Издательство Popcorn Books.

www.popcornbooks.me

Покупайте наши книги в Киоске:

kiosk.shop

ООО «ИНДИВИДУУМ ПРИНТ».

Юридический адрес: 195277, г. Санкт-Петербург, вн. тер. г. муниципальный округ Сампсониевское, наб. Пироговская, д. 21, литера А, офис 68.

Примечания

1

Теги — вид граффити, представляющий собой быстрое нанесение подписи автора на какие-либо поверхности. — Здесь и далее прим. автора.

(обратно)

2

Бомбить, бомбинг — рисовать граффити в экстремальных условиях, например на охраняемых объектах, часто на глазах у прохожих.

(обратно)

3

Кроссить — рисовать граффити поверх чужого.

(обратно)

4

Montana-Cans — американская фирма-производитель красок для граффити.

(обратно)

5

Кэпы — насадки на баллон для краски.

(обратно)

6

Фэт-кэпы — разновидность кэпов, которые позволяют рисовать толстые линии граффити.

(обратно)

7

14 февраля 2004 года в московском аквапарке «Трансвааль-парк» обрушился купол. Под завалами погибли 28 человек (8 из них дети), 12 получили серьезные увечья, 189 менее тяжелые травмы.

(обратно)

8

Гидратор пиццы — изобретение из фильма «Назад в будущее».

(обратно)

9

Песня Moon River композитора Генри Манчини, которую исполнила актриса Одри Хепберн в фильме «Завтрак у Тиффани». Композиция удостоена премий «Оскар» и «Грэмми».

(обратно)

10

Песня «Прыгну со скалы» группы «Король и Шут».

(обратно)

11

Песня «Мертвый анархист» группы «Король и Шут».

(обратно)

Оглавление

Даня

  1

  2

  3

  4

Ярослав

  5

  6

Даня

  7

  8

  9

Ярослав

  10

Даня

  11

Ярослав

  12

Даня

  13

  14

  15

  16

  17

Ярослав

  18

  19

  20

Даня

  21

Ярослав

  22

  23

Даня

  24

  25

Ярослав

  26

Даня

  27

Ярослав

  28

  29

Даня

  30

Ярослав

  31

  32

Даня

  33

Эпилог

Выходные данные

*** Примечания ***