Дракоморте (СИ) [Ирина Лазаренко] (fb2) читать онлайн

Дракоморте

Интродукция

Целое есть нечто большее, чем простая совокупность составляющих его частей

(поговорка гномов-механистов из подземного города Ардинга)

Вскоре после рассвета, едва роса успела просохнуть на листьях калакшми, в дом лекаря-грибойца притащили истекающего кровью чужака.

— Волки порвали, — шептали стражие, сгружая бессознательное тело на больную кровать — широченный пень с углублением, выложенным целебными травами и накрытым бархатистой шкурой олешка-двухлетки. — На северной кромке грибницы лежал. Мы с проутренним дозором пошли, а тут он. Помрёт, видать, а?

Лекарь, подвижный старикан, похожий на высохшее сливовое дерево, шустро зажигал огни в плошках, нашёптывал им что-то, косил серо-стальным глазом на больную кровать.

С первого взгляда на порванного волками человека, в утренней серости, лекарь было решил, что перед ним эльф, из тех, которые частенько приходят со своим товаром в эту часть Старого Леса. Раненый был похож на эльфа. Волосы золотые, волнистые, блестящие, не утратившие своего блеска даже спутанными и грязными, с забившимися в них листьями и сухими травинками. Скулы высокие, чисто эльфские, излом рта — вредный, а нос эдакий тонко-аккуратно-воинственный — словно созданный, чтобы совать его куда не следует. Однако нет, не эльф — человек, через мгновение понял лекарь: из-под волос виднелось обычное человеческое ухо.

— Торговый охранник, видать, — бухтел один из стражих. — В обход башни шли, видать. Там в ночи чего-то творилось.

Чужак лежал недвижимо и тихо, наполнял лекарню запахом крови, псины и смерти. Полотняная рубашка — вся побуревшая, лишь по подолу ясно, что прежде она была серого цвета. Правая рука вывернута в плече, лежит на шкуре олешка, словно отдельная, чуждая вещь. Левое бедро распорото-разворочено, влажно чвякает мясом с подсыхающей коричневой коркой, над правым коленом — покусы, превратившие плоть и штаны в одну сплошную тошно блестящую, бугристую кашу. Короткие полы плаща изорваны в лоскуты и покрыты коркой крови, которая выглядит чёрной на коричневатой ткани, не то кожистой, не то мелкошерстистой, не разобрать.

— Помрёт, видать, — скорбно твердил другой грибоец. — Совсем волки ошалели се-году. Верно говорит старца Луну: как пришли в Старый Лес жрецы, так раскололась наша жизнь надвое и природа-матерь озлилась, и взбурлила Река Крови. Всё жрецы, жрецы Храма Солнца, что пришли от гномских гор…

— Цыть, — велел лекарь, твёрдой рукой поправил последнюю плошку и шепнул что-то, направляя огонь. Движения лекаря были быстры и скупы, суставы хрупали и поскрипывали, словно старик и впрямь был сделан из сухого дерева. — Поможайте лучше. Рубаху срезать надо, плащ снять.

На пару мгновений лекарь завис над больной кроватью, воткнул свои цепкие серо-стальные глаза в бессознательное тело, кивнул каким-то мыслям.

— Настой спиртянки, резать и шить, кроветворница и дурмина.

Отступил к полкам, что висели как попало на изогнутой стене дерева-дома подле западной двери, зазвенел там склянками.

Стражие вздохнули и подступили к постели. Один потянул было рваную полу плаща и тут же с ойканьем отпрыгнул.

— Она шевелится!

— Руки протри, засранец! — рассердился лекарь. — Куда немытыми до ран полез! Для кого чистотелка в миске на входе стоит?

Второй мужик, пристыжённо втягивая голову в плечи, потрусил к миске, но тот, к которому обращался лекарь, словно и не услышал его слов, а стоял и пялился на человека, лежащего на больной постели. Потом медленно протянул руку и указал на него пальцем:

— Плащ шевелится. Чесслово. Он живой.

Лекарь фыркнул и принялся быстро выставлять-выкладывать на прикроватный пенёк пузырьки тёмного стекла, маленький острейший нож, полированные зажимы, щипчики, изогнутые иглы, катушки с тончайшими нитками из жил плотоядного дерева.

— А когда сюда несли — он просто болтался лохмотьями, — бубнил мужик, всё тыча пальцем в лежащего человека.

Тот не двигался, бесчувственный, безучастный, мертвенно-белый. Лоб его посыпало мелким потом, на горле часто колотилась жилка.

Подошёл второй мужик, стряхивая с рук горько пахнущие капли чистотелки.

— Поможайте или выметайтесь, споро, — сухо бросил лекарь и подступил к бесчувственному телу. — Помирает он. Может, если поторопимся и…

Страшный грохот заглушил окончание фразы, все подпрыгнули, грибойцы завопили, а в лекарню через восточную дверь ворвался утренний воздух, птичий гомон и тощий эльф с горящими сине-зелёными глазами.

— А-а! — закричал он при виде лекаря с ножом.

Лекарь от неожиданности отпрянул.

— О-о! — взвыл эльф, увидев человека на больной кровати.

— Это кто та… — начал было один из мужиков, но эльф ринулся вперёд, и грибойцы попятились, один зацепился ногой за трёхногий табурет, и тот тяжело гупнулся на пол.

— Что тут происходит? — заорал лекарь.— Кто весь этот эльф?

А эльф почти рухнул на умирающего, почти клюнул его в шею, словно намеревался не то загрызть, не то поцеловать, фукнул на забившиеся в рот золотистые волосы и сквозь зубы выдохнул в ухо:

— Очнись, Илидор! Немедленно очнись, нам нужно убраться отсюда! До грибойцев сейчас дойдёт, что ты храмовник, дракон и тебя оборотень покусал! В этих краях за меньшее живьём сжигают!

Часть 1. Глиссандо. Глава 1. Лучшая галлюцинация Йеруша Найло

Чужак пришёл в Старый Лес с запада, со стороны гномской горы Такарон.

Первой встретила его жрица Рохильда — она любила поутру уходить в одиночестве подальше от храмового шатра, собирать полезные растения, разговариватьс пробудившимся отцом-солнцем, дышать воздухом нового дня и гадать, что же он готовит всякой твари, большой и малой.

В то утро, когда Рохильда решительно ломала юные побеги спиртянки, она и увидела, как по склону к кромке Старого Леса поднимается незнакомец. Шагал он непринуждённо и уверенно, по сторонам не смотрел, и ещё жрице почудилось бессловесное пение, хотя на таком расстоянии она ещё ничего слышать не могла. Словом, чужак вёл себя так, словно в Старом Лесу с ним не может произойти ничегошеньки плохого.

Смельчак или дурак? — заинтересовалась Рохильда, хотя и знала, что иногда непросто бывает отличить одного от другого.

— Жрица! — громко закричал чужак, завидев её, и весело замахал рукой.

Ну точно дурак. Кто таков, интересно? Одет по-дорожному, на поясе меч, пришёл один и налегке, шагает быстро и целеустремлённо — не жрец, не торговец, не лекарь в поисках редких растений и не заплутавший путник. Однако как уверенно он определил в Рохильде жрицу Храма Солнца, лишь только увидев её струистую голубую мантию!

Рохильда ссыпала побеги спиртянки в корзину, откинула за спину тугую чёрную косу и стала ожидать, когда чужак поднимется на холм. Стояла она монументально, воинственно уперев руки в широкие свои бока, и смотрела, как незнакомец приближается, сверкая на солнце золотистыми кудрями, легко пружиня шаг, сияя зубастой улыбкой, в ответ на которую хотелось тоже немедленно и широко разулыбаться. Глазища у него тоже были золотые, не жёлтые, а именно золотые, аж сияющие. За спиной полоскался плащ — короткий, с двумя крыластыми полами, на правом плече болтался рюкзак, с виду увесистый, но похоже было, что человек несёт его безо всяких усилий, едва ли вообще помня о нём. Лицо у незнакомца такое счастливое, будто явился он на праздник с пряниками, а не в Старый Лес. Не человек, а чудо дивное, право слово.

— Приветствую тебя, жрица! — повторило дивное чудо, вскарабкавшись наконец на холм. — Какая удачная встреча! Я как раз ищу одного эльфа, который недавно отправился в старолесье вместе с Храмом Солнца — Йеруш Найло. Знаешь такого?

Рохильда, дочь Хуульдра и уроженка Старого Леса, пришла к отцу-солнцу совсем недавно, и её тут же за глаза прозвали бой-жрицей. Можно сказать, вся сущность её отражалась в имени: крупная, громкая, вся какая-то чрезмерная, Рохильда оказывалась всюду, где происходили или должны были произойти какие-нибудь интересные события.

С большим энтузиазмом жрица восприняла появление нового человека, который, несомненно, уже готов с нею подружиться и припасть к колодцу её бездонной мудрости — и Рохильда была очень рада видеть этого нового будущего друга. Жрица откровенно им любовалась: очень уж он был хорош, порывист, скуласт, золотоглаз и почти по-эльфски текуч телом, к тому же жрица ощущала в этом человеке скрытую мощь, такую волнующую, что мурашки бежали по плечам. Бой-жрица пока не могла понять, где эта мощь сокрыта: в теле чужака или в его разуме, лишь сознавала к нём могучую силу, способную вести за собой армии, возводить города и заставлять содрогаться горы. Нет, решила она, всё-таки стоящий перед нею человек — определённо в первую очередь смельчак.

Хотя, возможно, ещё и дурак при этом.

— Ищешь Йеруша Найло, значит, — сияя улыбкой, повторила его слова Рохильда. — Такого я знаю! Расскажу тебе, где он есть, но только польза за пользу! Ты с запада пришёл, милейший человек. Я видела! Так вот перескажи мне: чего случилось в западном предлесье четыре дня тому?

— Случилось? — чужак прищурил свои удивительные золотые глаза, колдовские, нетутошние, блестящие, как груда начищенных монеток. — Почему ты думаешь, что там что-то случилось?

Рохильда укоризненно покачала головой: неужели не хочешь поговорить со жрицей, торопыга? Или за простачку держишь умницу Рохильду?

— А то, что два дня тому я видала, как обрушилась на ихнюю опушку какая-то нечта. Вначале парило в небе над предлесьем такое блестящее. Не то осколок отца-солнца. Не то знамение. Или ещё что. А потом подевалось куда-то. Так вот ты, пришедший с запада, ты мне и перескажи: что ж вертелось там, в небе над предлесьем? Чего потом случилось, когда оно пропало? И куда оно пропало, и как: растворилось, улетело или рассыпалось? Чего оно было-то, а? Я ж его не разглядела, сверкало оно очень в лучах отца-солнца. Словно частица его, горящая очищающим пламенем!

— М-м-м, — чужак выглядел так, словно у него нежданно появилась настоятельная нужда оказаться в любом другом месте, хотя отчего бы, ведь Рохильда не сказала ему ни словечка дурного.

— То, может, было знамение, — подбодрила она. — Так ты расскажи, расскажи!

— Н-ну-у, — он опустил свои дивные глаза, не иначе как пожелав получше рассмотреть колени Рохильды. — Я не знаю о знамениях. Я сам не из предлесий, просто мимо проходил, и тамошние жители мне ничего не говорили про знамения, — и, словно осенённый какой-то идеей, чужак снова поднял взгляд на жрицу — золотые глаза его, кажется, засияли ещё ярче, смотреть в них стало почти так же больно, как на отца-солнце или на то огромное знамение, что парило в небе четыре дня назад. — По-моему, жители предлесья — вообще не очень дружелюбные, с пришлыми людьми слова лишнего не скажут. Не то что жрецы Храма Солнца, все такие открытые и сердечные…

Рохильда захохотала, откинувшись плечами назад, а её живот ринулся вперёд, и чужак отступил на полшага. Две короткие полы его дурацкого плаща при этом дрогнули и хлопнули, как хлопают на ветру, расправляясь, паруса, но жрица этого не заметила.

— Это верно, что мы сердечные, — насмеявшись, согласилась Рохильда и отёрла рот предплечьем. На голубой ткани рукава осталась длинная влажная полоса. — Ну, чего ж поделать, не знаешь новостей с предлесья — сталбыть, не знаешь.

Чужак сложил руки на груди.

— Йеруш Найло, — проговорил он, и голос его прозвучал ниже, глубже, отрывистее, чем прежде.

Рохильде вмиг расхотелось улыбаться, шутить и даже рассказывать гостю про очищающее солнечное пламя — это было очень странно для бой-жрицы, поскольку со дня соединения Рохильды с Храмом от неё ещё никто не ушёл, не обогатившись знанием про величие отца-солнца. Однако мысль поделиться этой информацией со стоящим перед ней человеком вдруг показалась Рохильде совершенно лишней. Хотя и сказано в Постулате: «Во всякое время, во всякой земеце хваление солнца бывает уместным», но сейчас такое хваление увиделось Рохильде зряшным, просто до крайности зряшным и притом довольно глупым.

Прямой взгляд и жёсткий тон чужака её смутили и… ну не то чтобы испугали, конечно, но навели на мысль, что этот золотоглазый прекрасный незнакомец — совсем не из тех людей, с кем Рохильда хотела бы поссориться. И, возможно, Рохильда даже не очень хотела бы, чтоб такой человек её запомнил.

И бой-жрица обстоятельно, подробно, но без единого лишнего словечка объяснила, как найти сейчашнее обиталище Йеруша Найло. Рохильде настолько хотелось дать незнакомцу лишь ответ на его вопрос и ничего сверх этого, что она даже забыла спросить, понимает ли он, на что идёт, заходя под кроны старолесских деревьев. Не путает ли он Старый Лес с каким-нибудь обычным лесом.

Когда чужак, бодро поблагодарив, отправился по указанной Рохильдой тропе, жрица запоздало подумала: а вдруг не стоило выдавать ему место обитания Йеруша Найло? Вдруг тот вовсе даже не обрадуется встрече?

***

Когда-то давно, в бесконечно далёком детстве, Йеруш обожал поспать подольше. Проснуться ближе к полудню, когда солнце хорошо прогреет воздух, а тени сделаются короткими. Поваляться в постели, понемногу впуская в себя долгий-долгий, уже прочно наступивший, устоявшийся день, который будет длиться, длиться и длиться до глубокой ночи, когда заснут все остальные, а с Йерушем Найло останутся только тишина, звёзды и любимые книги.

В годы учёбы в Университете Ортагеная Йеруш обнаружил, что куда полезней просыпаться пораньше, пока другие студенты ещё спят, а значит — молчат, не шевелятся и не путаются под ногами, не разбирают в библиотеке нужные книги, не занимают его любимые скамейки в коридорных нишах под лампами, не организуют толкотни, не оглашают воплями университетские лужайки, не хохочут и не визжат над ухом. Не двигаются. Молчат. В те годы время восхода солнца было лучшим другом Йеруша Найло, хотя он немного грустил оттого, что ложиться приходится рано, а потому из его жизни пропала волнующая бесконечность ночной тишины.

После учёбы Йеруш почти перестал спать вовсе: слишком много хотелось сделать, слишком много успеть, и он обнаружил, что как ни старайся впихнуть в один день побольше важных задач — день всё равно кончается раньше работы, а за ним так же стремительно пролетает ещё один день и ещё, они складываются в месяцы и годы, а годов-то этих Йерушу Найло, как и всякому обычному смертному, отмеряно не то чтобы много. Жгучее и невыполнимое желание успевать всё подбрасывало Йеруша с постели в предрассветности и не давало уснуть до ночи, когда звёзды уже вовсю барахтались в прохладе сиренево-чёрного неба. Подобный режим в сочетании с постоянным нервным возбуждением превратили изначально подвижного и тонкокостного эльфа в почти бесплотное, нервическое, непредсказуемое создание, движимое, однако, неугасимым внутренним пламенем, которое каким-то образом поддерживало функциональность крепость его тела, ясность мыслей и удивительную способность полностью властвовать над тем хаосом, который Йеруш создавал внутри и вокруг себя.

Окружающие поляну деревья-кряжичи ещё толком не проснулись, не завели свои кряхтящие беседы, чешуйчатые змеептички не взмыли в небо, чтобы охотиться за муховёртками и покрывать мурашками омерзения спину Йеруша, не забегали жрецы и жрицы. Только визг нескольких детишек долетал сюда с вырубки, где устроили храмовые шатры. Однако солнце уже поднялось над кромкой синего озера, и в ветвях сонных кряжичей вовсю заливались птицы-падалки, обозначая сегодняшние границы своей территории. Йеруш Найло к этому моменту успел поплавать в синем озере, поймать зазевавшийся прыгучий гриб размером с ладонь и наколоть его на вертел, потом накинул на плечи свою любимую сиренево-чёрную мантию, напоминающую о бесконечности ночного неба. Вытащил из палатки складной столик, склянки и реактивы, воткнул в землю несколько держателей для пробирок, побеседовал с запекающимся над костром прыгучим грибом и погрузился в работу.

К тому моменту, когда понемногу начали пробуждаться все остальные и до поляны стали доноситься голоса с вырубки, Йеруш сделал изрядный кусок запланированной до полудня работы и между делом перекусил слегка подгоревшим прыгучим грибом. Лучшим из бывших сокурсников Йеруша на тот же объем работы потребовалось бы не менее двух дней и пара помощников, поэтому не кто-то из них, а именно Йеруш Найло в своё время стал первым платиновым выпускником Университета Ортагеная.

На церемонии награждения Йеруш заявил, что мало стать первым — нужно, чтобы все остальные сдохли, и за прошедшие с тех пор несколько лет научное сообщество Эльфиладона так и не определилось, чего ожидает от этого эльфа в большей степени: великих свершений или безвременной кончины. Насчёт свершений он пока не разочаровывал, регулярно публикуя в «Вестнике гидрологии» и других научных изданиях любопытные материалы, которые присылал на суд коллег из разных эльфских доменов, а иногда и из людских земель.

Довольно много времени, между прочим, прошло с тех пор, как он отправил в научный журнал последнюю свою статью — как бы о существовании Йеруша Найло не позабыли! Впрочем, если у него всё получится в Старом Лесу, то сейчашнее молчание окупится сторицей и про Йеруша Найло не забудет уже никогда и никто, ни в Эльфиладоне, ни во всём Маллон-Аррае.

Йеруш поднял пробирку на уровень глаз, качнул ею туда-сюда, пробормотал что-то неодобрительно.

Он слышал, как позади шуршит трава под чьими-то ногами, но не обернулся и даже не осознал этих шагов: просто какой-то стражий внутри его головы отметил движение и тут же сообщил, что опасности нет.

Вставив пробирку в самый высокий держатель, Йеруш взял со столика дутое стёклышко на деревянной ручке — с месяц назад Найло купил его на гномском рынке возле врат в подземный город Гимбл и теперь не мог представить, как обходился без стёклышка раньше. Системы подобных стёклышек были в лабораториях Университета, но эльфы использовали крупные гнутые стёкла как часть громоздких конструкций, гномы же создавали мелкие, для использования во всяких повседневных делах: работы с мелкими деталями или шитья. Теперь Найло всерьёз подумывал вернуться на гномский рынок и купить ещё охапку таких стёклышек, хотя стоили они бессовестно дорого, а дорога отсюда до Гимбла была неблизкой и не самой простой.

Тот, кто шуршал травой, остановился позади Йеруша, что эльф снова отметил краешком сознания, рассматривая пробирку с водой через выгнутое стёклышко. В пробирке не обнаружилось ничего, что Найло рассчитывал увидеть, и от этого он слегка поник плечами. Отложил стёклышко, потёр переносицу — Йеруш так пристально вглядывался в содержимое пробирки, что перед глазами теперь прыгали мошки. И, чувствуя на своём затылке взгляд, наконец обернулся к тому, кто шуршал травой.

Обернулся и едва не рухнул — перед ним, сияя ехидной улыбкой, стоял дракон.

— Ух ты, — после мгновенной запинки сказал Йеруш.

Дракон был драконист, золотоглаз и очень доволен собой. Он выглядел гораздо бодрее и увереннее, чем в их последнюю встречу на бульваре подземного города Гимбла, когда они с Найло наорали друг на друга. За время путешествия к Старому Лесу лицо дракона немного загорело, пропали круги под глазами, горько-жёсткий излом рта сменился просто жёстким, расслабились-развернулись плечи, ушла напряжённая собранность тела — вместо неё появилась непривычная хищная пружинистость.

И всё бы прекрасно, но золотой дракон должен быть сейчас в гномских подземьях или у стен эльфской тюрьмы Донкернас, или в северных морских предгорьях Такарона, вроде как занятых угольными драконами — словом, где угодно, но не в Старом Лесу! Дракон ведь отказался последовать за Йерушем, хотя тот и звал! То есть не прямо так словами отказался, но…

— Ты моя лучшая галлюцинация, да? — догадался эльф и ткнул дракона в плечо.

Палец упёрся в ткань рубашки и живую тёплую плоть под ним,

— А! — Найло с воплем отпрыгнул, словно плечо обожгло его. — Так ты правда тут! О-о! Ты действительно прилетел за мной? Уо-о! Ух ты, Илидор! Я так ждал! Я так рад, так рад, я сейчас чуть не бросился к тебе обниматься, у меня просто ноги подкосились!

— Не вздумай! — испугался дракон.

— Не вздумаю! Я уже вспомнил, как сильно тебя ненавижу! – горячо заверил Йеруш, и дракон помимо воли улыбнулся.

Кто знает, где был бы теперь Илидор, если бы в Гимбле, на празднике нового сезона, никто на него не наорал так, как наорал Йеруш, не размотал перед ним, драконом-победителем-подземий, все новые перспективы с такой безжалостной точностью, как это сделал Найло. Кто знает, какую дорогу выбрал бы тогда Илидор и куда бы она его завела.

Возможно, это даже была бы дорога, полная великих дел. Великих и довольно ужасных.

— Значит, ты решил мне помочь в изысканиях или за всё отомстить? — тараторил Йеруш. — Помочь или отомстить? Скажи, ну, скажи, Илидор, хватит на меня молчать, дракон! Мне нужно знать! Мне нужно знать, захочешь ты открутить мне голову или нет!

— Конечно, захочу! Это желание возникает у меня по три раза в день вне зависимости от того, собираюсь ли я тебе помогать!

— Вот идиотский дракон! — просиял Найло и уставился на Илидора почти с любовью.

— Иногда — четыре раза в день, — веско проговорил тот и, не в силах больше сохранять серьёзную мину, ухмыльнулся.

А потом эльф и дракон неожиданно расхохотались, так же неожиданно шагнули друг к другу и обнялись, крепко-крепко, у обоих аж захрустело в спинах и плечах. И через мгновение оба сделали по шагу назад — отводящие глаза, порозовевшие ушами, смущённые атакой дружеских чувств и не очень понимающие, как вести разговор после этих внезапных обнимашек.

— Ты добрался сюда просто охренеть как вовремя! — Голос Йеруша звучал чуть громче обычного, заглушая неловкость. — Просто невероятно вовремя, дракон, да, да! На днях жрецы снимутся с места и попрутся вглубь леса, и я тоже попрусь вместе с ними, во всяком случае, я буду переться с ними какое-то время, пока не… Ух как прекрасно, что ты тоже тут! Илидор, тебе срочно нужно подружиться с Храмом и тоже переться вглубь леса! Храм будет счастлив, ну я на это надеюсь, и я тоже буду ужасно жутко рад видеть твою невыносимую морду рядом! Мне наконец-то будет с кем поговорить, я смогу долго-долго с тобой говорить и рассказывать тебе всё-всё-всё! Я буду говорить с кем-то, кого не собираюсь съесть и от кого у меня зубы не болят — у-ух, как же это здорово, что ты здесь, святая кочергень!

Илидор потёр уши — от криков Йеруша в них поселился звон. Сейчас дракону казалось, будто они с эльфом вовсе не расставались со дня знакомства — и одновременно было ощущение, словно они не виделись целую вечность. В тихих и огромных подземьях Такарона Илидор успел отвыкнуть от неуёмного Йеруша Найло.

Тот по-птичьи дёрганым движением склонил голову к плечу, уставился на Илидора так, словно примерялся, куда бы его клюнуть.

— Я просто хотел сказать, что ты охренительно вовремя добрался наконец до леса, драконище.

Илидор всё-таки рассмеялся. Взбудоражено-взъерошенный Йеруш Найло был почти терпим, когда со всей этой горячностью пытался объяснить, насколько скучал без золотого дракона, не произнося при этом слов «Я скучал». Илидор это понимал, потому что он тоже скучал по Йерушу Найло и тоже скорее отжевал бы собственный язык, чем произнёс это вслух. Странным образом присутствие Найло ставило на положенное место что-то очень важное в мире и в голове золотого дракона — и, видимо, дракон так же ставил что-то на место в голове и в мире Йеруша Найло, если только в голове и в мире этого эльфа что-либо вообще могло оказаться на своём месте.

— О-о! — махал руками Найло. — Чуть потомее мы пойдём дружить тебя с Храмом, обязательно нужно подружить тебя с Храмом сегодня! Но сначала я расскажу, что я тут натворил! И что мы будем делать дальше! О-о-о, да мы с тобой горы свернём, драконище, правда тут нет никаких гор, но мы их сюда притащим, поставим на этом самом месте, а потом свернём к захухрой матери, правда же, правда?

Эльф схватил дракона за руки, а тот в который раз удивился: ожидаешь, что костлявые руки вечно мечущегося эльфа будут нервными, царапучими, эдакими неприятно-небезопасными. Но у Йеруша сухие тёплые ладони и уверенные сильные пальцы, отчего кажется, что все его прыжки, ужимки и внезапные вопли — не более чем дурацкая маска.

Однако Илидор не раз проводил с Йерушем в поездках едва ли не по месяцу кряду и был уверен: так долго и качественно притворяться полубезумным не способен никто. И дракон решил, что просто когда-то Йеруш Найло потерял свои руки,а взамен ему пришили новые, чужие. Почему бы нет? В подземьях Илидор видел, как гномы сращивают себя с машинами, и если возможно такое, то что могло бы помешать эльфу срастить себя с другим эльфом?

— В этой истории, Илидор, будет много леса, воды, Храма Солнца и ужасных тайн воды, леса и Храма, — приговаривал Йеруш, тряся руки Илидора, а за спиной Найло сонно ворчали огромные толстокорые деревья-кряжичи, на которые дракон косился с недоверием и опаской. — А самое вкусное: ты ещё этого не знаешь, но мы с тобой хотим найти сказочно редкий, совершенно секретный и, может, даже несуществующий источник в хрен знает какой части этого гигантского леса! Причём во всём этом гигантском лесу нет никого, кому бы эта идея понравилась! Ну, скажи, скажи мне, Илидор, скажи: разве это не развеликолепно?

Глава 2. «Тебе здесь не место»

Пока Йеруш убирал свои пробирки и прочее барахло в палатку, Илидор («Тебе помочь или не мешать, Найло?») немного побродил по просыпающейся поляне. Он отмечал, как сильно она отличается от всех других лесных полян, пусть и не так много их приходилось видеть дракону за свою очень короткую пока ещё жизнь.

Все органы чувств разом вопили, что это место — иное. Даже сам воздух Старого Леса, отличается от воздуха вне его – так же сильно, как отличаются, к примеру, металлы, но если из разных металлов нередко можно создать новый сплав, то воздух старолесья не способен смешаться с другим, даже если на них налетит ураган и попытается смешать их насильно в своём брюхе.

Чувство, которое Илидор испытывал в Старом Лесу, немного напоминало про тот день, когда дракон впервые пришёл к своему отцу – горной гряде Такарон. Но сила Такарона отзывалась в душе Илидора тёплым чувством узнавания, ощущением правильности и покоя – сила же Старого Леса рождала в драконе свербучее ощущение чуждости. Оно щекотало спину под крыльями, попадало в грудь вместе с воздухом и беспокойно ворочалось там.

Всё тут слишком странное. Летучие… стрекозы с телом червяка? мелкие змейки с прозрачными перьями? И это кряхтение-бормотание огромных деревьев, обступающих поляну – чудится дракону или деревья действительно переговариваются между собой? Озерцо, к которому сбегает поляна, — почему оно такое синее, словно наполненное краской? Впрочем, Илидор ещё помнил про декстринские цветные водопады, которые им с Найло довелось исследовать в сезоне сочных трав. Тогда сам Илидор, прислушиваясь к глубинам декстринских гор, и выяснил, что голубой цвет появляется от давно угасшего вулкана, когда тень его дыхания смешивается с пылью горных руд, но декстринские водопады не были такими истошно-яркими.

В высокой траве, почти под ногами золотого Илидора кто-то пронёсся, волнуя стебли и тонко вереща, дракон наклонился поближе, чтобы рассмотреть следы, — и тут вдруг молодая женщина шагнула к нему из-за дерева. Илидор от неожиданности едва не подпрыгнул — только что он был абсолютно уверен, что на поляне нет никого, кроме него самого и Найло в палатке. А потом ещё раз едва не подпрыгнул, увидев, какой неприязнью горят лисьи глаза женщины.

— Тебе тут не место, — произнесла она очень старательно, так старательно, словно слова принадлежали не родному её языку и она их лишь заучила как набор звуков. Или как если бы ей очень-очень редко приходилось произносить слова.

Дракон стоял и смотрел на неё, не зная, что сказать. Женщина — не жрица, это ясно по одеянию: на ней длинная облегающая туника из очень тонкой кожи, на плечах и бёдрах отделанная ужасно неуместными, крупными и жёсткими чёрно-белыми перьями. Глаза, прозрачно-зелёные, как взбаламученная речная вода, обведены сажей. Светло-соломенные волосы чуть пушатся над плечами и неожиданно ярко поблёскивают на солнце, а плечи и руки — голые, только на запястьях — короткие кожаные нарукавники со шнуровкой. В те два-три мгновения, что Илидор рассматривал женщину, именно её руки заинтересовали его сильнее всего — больше, чем горящие ненавистью глаза и ладная гибкая фигура, обтянутая туникой. На плечах женщины угадывались сухие крепчайшие мускулы, какие бывают у воинов, — Илидор вспомнил донкернасского мастера-мечника Домина Ястро. Очень легко было представить меч в руках этой женщины. Так же как и лук. Или капкан. Или удавку.

— Тебе тут не место, — повторила она сквозь зубы. Стрельнула взглядом в сторону палатки Найло. — Убирайся.

— Да ты кто ещё та…

Не сводя с него злобного взгляда, она отступила обратно в тень дерева — шаг, два, три, а потом вдруг её оперённая туника как-то смешалась с тенями, с листвой, и женщина стала неразличимой среди густых ветвей. А может, и вовсе пропала.

— Тоже рад был познакомиться, — сказал ветвям Илидор и обернулся к Найло, который как раз вышел из палатки. Спросил, намеренно повысив голос: — Местные не любят Храм, да?

Йеруш ответил, только подойдя к дракону поближе:

— По-разному. Но не то чтобы толпами бегут сюда, растопыривши корявки для объятий. А что?

— Да так, — Илидор обернулся к деревьям, но среди них ничего не шевелилось.

***

Йеруш обосновался в одиночестве на небольшой поляне южнее вырубки, на которой «жрецы натыкали свои шатры, как волдыри, шагу ступить негде».

Мрачную репутацию среди старолесцев имела эта вырубка — давний след чужаков, которые пришли сюда и причинили лесу боль. Древесина кряжичей ценилась очень высоко на левобережье Джувы, но только мёртвая — снятая с кряжича, умершего естественной смертью, а жили эти деревья долго. Только древесина, прошедшая весь многосотлетний путь от рождения до смерти кряжича, становилась достаточно сухой, чтобы при обработке дерево не перекручивало, но при этом достаточно гибкой, податливой. Твёрдой и прочной, плотной, не занозистой, с красивой текстурой и цветом вишнёвого сока с тонкими белыми и рыжими прожилками.

Тридцать лет назад в Старый Лес явились чужаки и сдуру нарубили живых кряжичей, которыми даже печь топить невозможно: дрова источают запах горелого мяса. Браконьеры ушли и больше не возвращались, но рана в лесу осталась: с той поры никакие деревья не росли на вырубке и земля не позволяла выкорчевать пни. Вырубка осталась болезненным напоминанием о безнаказанно свершившемся зле и, по мнению Йеруша, установить здесь храмовые шатры было большой дуростью. Когда-то Храм учинил настоящую войнушку в этом лесу, и лагерь на вырубке служил лишним напоминанием об этом.

Но верховный жрец Юльдры, сын Чергобы, вёл пылкие и вдохновляющие речи про символизм и зарождение нового на останках старого, про привнесение жизни и света туда, где царили смерть и мрак.

— Зря ты так долго сюда добирался, — укорил Йеруш дракона. — Ты ж чуть было не опоздал! Если бы мы ушли без тебя, ты не сумел бы нас догнать, лес не пускает чужаков далеко без провожатых! Ты что, по нескольку дней жил, плясал и строил дом в каждой дыре от Гимбла досюда? Столько интересностей пропустил! Сюда уже и люди приходили, вот Рохильда — она отсюдошняя жрица, а ещё кроме неё есть три местных жреца, такие придурки, хах! Да, а ещё сюда котули заглядывали, и даже шикши припёрлись, о! Мне было так интересно, передерутся они все или нет! Я даже почти начал выкрикивать подстрекательства, но не смог решить, кто мне не нравится больше, потому ничего не выкрикивал! А ты всё пропустил!

— Поверь, я наверстаю, — мимолётно улыбнулся Илидор.

При этом выражение лица его сделалось таким сложным, что Йеруш решил не развивать тему «Где ж тебя носило всё это время, если ты вылетел почти сразу за мной».

— Хорошечки, хорошечки! — надрывался невидимый с поляны мужчина. – Уоу!

Орал он в подлеске, недалеко от озера и чуть южнее того места, откуда на Илидора нападала неприветливая женщина в перьях. Сначала дракон решил, что мужик просто так орёт, во славу отца-солнца или по какой-нибудь внутренней потребности, но потом увидел растения, которые спешили на зов. Они выглядели как мясистые цветы с головами в форме тарелок, окружёнными крупными красно-оранжевыми лепестками. Из тел торчали обычные листья вроде посолнуховых, какие Илидору доводилось видеть в южных людских поселениях, а ещё у каждого существа из ствола росло по три-четыре длинных гибких жгутика, которыми они размахивали на ходу, как руками, для равновесия. Насколько мог рассмотреть Илидор, основанием их стволов были не корни, а удлинённые толстенькие выросты, и существа на этих выростах бодро семенили к орущему мужику. Самые высокие были ростом по пояс человеку, а самые маленькие… по шевелению высокой травы Илидор понял, что самых маленьких он вообще не видит.

— Хорошечки, хорошечки! — голосил мужик. — Уы-ы-уо! Уы-ы-уо-о-о!

С другой стороны поляны выплывала Рохильда, дочь Хуульдра. Она пришла по той же тропе, по которой прежде направила Илидора. Несла объёмную плетёную корзину, наполненную листьями и стеблями. Одной стороной Рохильда утвердила корзину на бедре, с другой стороны придерживала ладонью. Бой-жрица плыла через поляну, как тихий и мечтательный боевой корабль под голубыми парусами, и улыбалась невидимому в подлеске орущему мужику, и даже издалека было видно, как розовеют щёки бой-жрицы.

Илидор толкнул локтем Найло и указал подбородком на существ, которых мужик звал хорошечками:

— Это что, какая-то храмовая живность?

— Ну да, можно так сказать, и я бы так сказал, но только не ей в лицо, — ответил Йеруш, махая рукой Рохильде.

Та, розовея щеками, махала в ответ.

— Значит, Храм сюда пришёл вернуть былое влияние, почтить память своего основателя и всякое такое, — Илидор растянулся на траве, закинул руки за голову. — А ты за ними зачем увязался?

— Я увязался? — подскочил Йеруш. — Увязался? Ты за кого меня принимаешь, дракон? Я с ними совпался, а не навязался, понятно тебе, бестолковый кусок…

Илидор дрыгнул ногой и пнул Найло в бок.

— Я и так собирался в Старый Лес после Донкернаса, и мне очешуительно повезло, что в Гимбле я пообщался со жрецами, да, точнее, это жрецы пообщались со мной, у них было много вопросов к подземной воде, они хотели знать, не от воды ли им там иногда паршивеет, и это был отличный вопрос, просто очень интересный вопрос, но я не успел ничего по этому поводу понять, король Югрунн слишком быстро выпер Храм из Гимбла, да! Но зато я уже знал, что Храм двинется в Старый Лес, а Храм уже знал, что я могу ему помочь не поймать по дороге какую-нибудь холеру, а это не так сложно — поймать по дороге холеру, особенно если переться по берегу Джувы против течения, навстречу прекрасным эльфским возвышенным городам, из которых в воду сливают столько говна, что холеру в Джуве можно ловить на удочку, если места знать!

Орущий мужик перестал орать, и существа, похожие на ходячие цветы, пропали из виду вместе с ним. Рохильда, помахав рукой Йерушу, тоже незаметно затерялась среди деревьев.

— В Гимбле ты говорил, что у рек Старого Леса есть магическая сущность, — заговорил Илидор, подстраиваясь к шагу Йеруша. — Значит, тебе не жрецы про неё рассказали, если ты и так собирался в эти края?

— Разумеется, нет, — отмахнулся Найло. — У меня были записи, записи про Старый Лес. В Донкернасе, ещё зимой, ну и потом, когда ты улетел и мне стало так ужасно скучно и так ужасно хотелось кого-нибудь избить, — я тогда почти поселился в библиотеке. Да, я очень грустил, скучал, почти спал и в почти сне бесконечно читал самые странные истории, которые мог найти в библиотеке Донкернаса. Это была пытка. Скучища. И ещё эти библиотечные стариканы, ты представляешь, один всё время кричал, что может превратить мои руки в крылья, и бегал за мной, что-то бормоча, пришлось прятаться от него в самой дальней секции.

Илидор улыбнулся. Он, похоже, знал, о каком старикане говорит Йеруш.

— Вот там-то я и читал всякие интересные вещи про разные места, в том числе про этот самый лес. И я изучал те записи, изучал от скуки, я тогда совсем не хотел шевелиться, знаешь, просто сидел и читал всё подряд. Да, это были страшные дни, очень мрачные, очень скорбные, если бы я вёл летопись, то записи про эти дни сделал бы самыми тоскливыми чернилами. Даже плакал бы немного, возможно. Да, но я сильно не задержался в библиотеке, потому как эльфы узнали, что ты навёл шороха в Шарумаре и улетел оттуда в сторону Гимбла, так что Теландон велел нам с Ахниром и Корзой ехать за тобой, ну ты знаешь. Кстати, Корза расстроилась из-за Ахнира, и Теландон, наверное, расстроился тоже. Да, так когда мы поехали к Гимблу, я прихватил с собой некоторые записи и потом коротал с ними время в лагере возле рынка.

Увидев, как вытянулось лицо Илидора, Йеруш замахал руками:

— Я их не украл! Честное слово! Мне сделали списку! Правда!

Дракон закатил глаза, крылья его встряхнулись, словно по ним проползло что-то длинное и слизкое. Меньше всего на свете Илидора волновала сохранность донкернасской библиотеки.

—А когда гимблский Храм засобирался в Старый Лес, я подумал: о, какая удача! Потому что этот самый лес, Илидор, — вещал Йеруш с видом фокусника, который готовится извлечь из шляпы целый замок, — это одно из лучшейших мест в Маллон-Аррае, куда только может попасть гидролог! О-о, здесь есть реки с несмешиваемой водой, есть родники, несущие из земных глубин невидимых вредителей, а какие источники в пещерах, о-о, а самое…

Крылья обхватили Илидора плотно, как вторая кожа, до почти-невозможности сделать вдох. Дракон дёрнул плечами, чтобы ослабить хватку крыльев, и понял, что стискивает кулаки. На тыльной стороне кистей вздулись вены, костяшки побелели. Илидор заставил себя разжать пальцы и попытался придать своему лицу выражение вежливой заинтересованности, но знал, что Найло уже всё увидел.

— Так-так-так, — протянул Йеруш. — Ты и сам что-то знаешь об источниках Старого Леса? Ты не просто так выбрал лететь именно сюда?

— Что? — переспросил Илидор.

Он не слышал последних слов Найло из-за грохота в ушах, да и собственных слов не слышал. Вокруг снова стучали друг о друга камни, а с ними в унисон тарахтели брюшками пещерные жуки, ходившие кругами друг за другом, и трое гномов, глядя на этот танец, тоже начали приплясывать и что-то тихо мычать себе под нос, так что нужно было очень громко кричать и дёргать их за руки, чтобы выдернуть из ритмичного забытья…

— Илидор!

Дракон потёр лицо ладонями. Глаза пекло, словно в них сыпанули горсть пещерной пыли, нагретой у озера текучей лавы. Илидору пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем он понял, что Йеруш сидит прямо перед ним, нос к носу, и всматривается в его лицо с таким же вниманием, с каким утром изучал пробирку с водой.

— Илидор, — Найло выглядел как никогда серьёзным и немного растерянным, он очень старался стоять спокойно, но не мог и всё время поднимался на носки, так что перед глазами Илидора оказывался его рот. — Дракон, скажи мне правду, честное слово, я не буду тебя ненавидеть сильнее прежнего, это невозможно: какого хрена ты сейчас здесь? Ты прилетел не потому, что очень меня любишь, да? Ты оставил свою армию в глубинах, ты не остался в Гимбле, не… Тебе самому что-то нужно здесь?

Илидор хотел отшутиться, съязвить или нахамить, но, увидев, как дёрнулся уголок рта Йеруша, ответил коротко и честно:

— Нет. И я бы не полетел сюда без тебя.

Найло, улыбаясь одними глазами, какое-то время изучал Илидора, для разнообразия покачиваясь на пятках.

— Ну ладно. Только учти: если тебе хотелось благости и покоя после всех этих сложностей в подземьях, то ты хреново выбрал направление, Илидор. Храм тут делает довольно опасные телодвижения, хотя у Храма нет тела, конечно, зато они есть у жрецов, тела, и с этими телами тут уже случается всякое. Одного жреца, кажется, даже превратили в деревянного человечка — я не очень уверен, что это правда, но один из жрецов пропал, а деревянный человечек появился — так говорят, потому что дети его сожгли до того, как взрослые что-нибудь поняли. Я иногда даже подозреваю, что Храм слегка обезумел, когда решил идти сюда, и я совсем не уверен, что продержусь рядом с ними очень уж долго, я уже как-то привык к своей шкуре и… Что ты так лыбишься?

Дракон не отвечал, неспешно пошёл вдоль обрамляющих поляну деревьев.

— Тебе нравится это, что ли, Илидор? Тебе нравится, что Храм тут ищет обильных проблем на свой купол?

Йеруш смотрел на дракона, подняв бровь, а дракон делал вид, что очень интересуется тропинкой и вырубкой с храмовыми шатрами, которая уже виднелась впереди. На тропинку заползали запахи дыма, каши и пыли, бусинами запрыгивали звонкие голоса и смех, и крики, и треск, и шорох, и стук — все те звуки, которые окружают несколько десятков человек, которые с чего-то затеяли обосноваться на вырубке у опушки Старого Леса.

— Не знаю. Какой правильный ответ? И, к слову о Храме: Фодель тут?

— Да. Фодель тут.

Найло очень внимательно и пытливо изучал Илидора, но по лицу дракона ничего нельзя было понять, он продолжал ничего не выражающими глазами пялиться на тропинку и лишь рассеянно уронил:

— Ага, ну хорошо.

Имбролио

В нескольких днях пешего хода к северо-востоку от храмовой вырубки есть неглубокая пещера. Находится она под обрывистым берегом быстроногой безымянной речушки, одной из сотен речушек, которые впадают в Джуву — трудно найти такое место случайно, да никто его и не ищет.

В Старом Лесу есть места, о которых не говорят. Есть дороги, по которым не ходят — или ходят лишь немногие. К этой пещере есть путь только полунникам. Сегодня к пещере пришли трое.

Полунников издалека можно принять за людей, и только вблизи становится ясно, что их кожа — не гладкая и не телесного цвета, она беловато-зелёная, испещрённая рытвинами, словно у крупной ягоды, не успевшей ещё созреть под лучами солнца и едва покрывшейся розоватым румянцем. Волосы полунников похожи на пуки слежавшихся водорослей, а торчащиеиз макушек жгутики неустанно пробуют воздух, словно змеиные языки.

Три полунника идут к пещерке у обрывистого берега. Их движения немного скованы, они повторяют шёпотом какие-то фразы, безостановочно поправляют одежду — то ли потому что нервничают, то ли потому что вырядились сегодня в свои лучшие наряды и непривычно себя чувствуют в льняных штанах и рубашках, привезённых торговцами из эльфских земель.

Весело плещет вода в безымянной речушке, тепло сверкают на её поверхности солнечные блики, шумят камыши, жужжат толстые ленивые мухи. Солнце движется к западу, и верхняя часть пещерного купола, выступающая козырьком над песчаным берегом, бросает на него серовато-сиреневую тень. Пахнет нагретым песком и холодным камнем.

Пещерка совсем небольшая — шагов пять в глубину. И там, в глубине, сокрытая полумраком и тенями каменных выступов, стоит статуя воительницы — к ней и подходят полунники, выстраиваются полукругом перед нею в пещерной прохладной тени.

Статуя сделана, похоже, из песчаника, довольно рыхлого — по перепадам цветов от светлого к тёмно-песочному понятно, что камень был пористым, но сейчас его поверхность равномерно-сглаженная: поры забиты вековой пылью, шероховатости выровнены воздухом и ветром. Камень выглядит бесконечно старым, но очень живым, как будто статуя впитала в себя и сохранила в себе всё, что касалось её за минувшие годы, десятилетия, века — сырость осенних дождей, прохладу весенней росы, хлёсткость колючего снега и разморенный жар летних дней, почтительные касания многочисленных рук, щекотную память о невесомых жучиных лапках, следы отзвучавших голосов, завываний ветра, шелеста камыша, звонкого кряканья уток…

Словом, с первого взгляда ясно, что это очень, очень старая и необычная статуя.

Неведомый скульптор изваял молодую женщину, воительницу. Она стоит, держась двумя руками за рукоять полуторного меча с навершием в форме головы какого-то зверя — камень истёрся, и не разобрать, кто это был — может, и не зверь вовсе, а змея или ящерица. На женщине короткая рубашка без ворота и обтягивающие штаны, на запястьях — браслеты-кольца в несколько рядов, и когда смотришь на них — в воздухе слышится эхо тихого звяканья металла. Волосы воительницы заплетены в косу и украшены перьями. На лоб поднята маска, по форме похожая на череп зверя — или ящерицы. У женщины пытливое, сосредоточенное выражение лица и хищные лисьи глаза.

— Кьелла, — почтительным шёпотом, не поднимая головы, выдыхает один из полунников. — Грибойцы привезли вести. Рекут, в наш лес вошло зло.

Голос полунника разбивается о каменные стены и гаснет. Некоторое время все трое смотрят на статую. Потом другой полунник облизывает губы и добавляет:

— Старцы грибойцев рекут, зло вошло в старолесье со стороны гномских гор. Рекут… природа гневается и порядок нарушен.

Камыш на берегу волнуется, шуршит наперебой.

— Кьелла, — третий полунник поднимает голову, смотрит просительно в хищные лисьи глаза статуи. — Кьелла, что нам делать? Ответь.

Глава 3. Храм Солнца

Оба Храма, которые Илидор видел до этого, были белокаменными строениями с широкими куполами. Но здесь, в Старом Лесу, на утыканной шатрами поляне, дракон не чувствовал и тени того спокойствия, того умиротворяющего величия, которое исходило от каменных храмов. Странно и буднично выглядели здесь жрецы и жрицы в голубых мантиях.

— Итак, — деловито тарахтел Найло, таща дракона к восточному краю вырубки, — сейчас тебе нужно отдаться на растерзание Юльдре, верховному жрецу. Тебе очень нужно подружиться с Храмом. Во славу отца-солнца, разумеется. И на радость людям, которые живут в лесу: мы всем им помогаем, свои должны помогать своим, держаться своих и всё такое.

Илидор рассмеялся так громко, что спугнул парочку синепузых птиц, которые любезничали у ближайшего маленького шатра, среди рассыпанной на земле утвари и пары сильно ношеных мужских башмаков. Найло даже не улыбнулся. Ему отчего-то не казалось смешным, что для эльфа и дракона люди здесь стали «своими».

— В лесу живут не только люди, что ли? — весело спросил Илидор, безостановочно вертя головой.

— Люди, не люди, нелюди, звери, твари, растения, зверолюди, людорастения, — всё так же без улыбки ответил Найло и добавил неодобрительно: — и все хлещут воду, как не в себя, просто удивительно, как много должно быть воды под этим гигантским лесом, чтобы поить сам лес и всю эту шелупонь, что сюда набилась, включая нас.

На поляне всё звенело, шутило, суетилось, перемещалось. Жрецы и жрицы ходили туда-сюда с сумками, торбами, стопками глиняных мисок, аккуратно переносили мешочки с чем-то звенящим. У большого кострища в центральной части вырубки с верещанием носилось кругами несколько малышей, за ними присматривали беременная жрица, седовласый старик и жречонок лет пятнадцати. Что-то странное было в этом кострище, но дракон не разглядел, что именно — лишь отметил, как царапнула какая-то неправильность. Иногда кто-нибудь из детей подходил к кострищу и серьёзно разглядывал его, словно размышляя, стоит ли обмазаться золой, а потом решал, что нет, не стоит, и убегал играть дальше. Жрецы не мешали и не помогали детям.

Пахло прелой листвой, грибами, зерновым варевом, кожей, влажной корой. Все вокруг были в голубом, и вырубка казалась усыпанной очень непоседливыми незабудками, а может, крокусами. Где-то среди мельтешения, наверное, была Фодель, но как Илидор ни вертел головой — не находил её. Просто удивительно, как много народа на этой вырубке! Никак не могло столько людей умещаться в небольшом Храме Гимбла! Однако Илидор приметил несколько жриц и жрецов, которых ему доводилось встречать в подземьях. Один раз дракону показалось, что среди людей он видит гномку в серой мантии, Илидор вздрогнул всем телом, помотал головой, потёр виски. Разумеется, никакой гномки на поляне не было.

— Вон, смотри, — Йеруш дёрнул Илидора за рукав и указал глазами на северную сторону вырубки. — Это к слову о людях-растениях, а может, о тварях!

Там, куда указывал Йеруш, стояли полукругом пятеро молодых жрецов и жриц, а перед ними, тоже полукругом, — страннейшие существа, которых Илидору доводилось видеть. Они выглядели как пугала ростом с человека, сплетённые из светло-коричневых прутьев разной толщины. Лица, сухощавые тела, одежда — штаны и рубашки, пояса и наплечники, волосы — длинные, короткие, косицами и хвостиками — всё было сплетено из лозы, при этом на лицах отражалась живейшая мимика, волосы покачивались, одежды спадали складками. Живые существа, сплетённые из лозы — как, в кочергу, подобное вообще возможно?!

Илидор стоял, разинув рот, и пялился на дивных существ.

В сторонке, шагах в трёх от круга, образованного жрецами и плетёными существами, сложив руки на груди с выражением торжественным и важным, стояла бой-жрица Рохильда. Она посматривала попеременно то на жриц и жрецов, то на сплетённых из веток созданий, нетерпеливо пожёвывала губами, перебирала пальцами, тяжело переступала с ноги на ногу.

— Это шикши, — пояснил Найло, ни самом деле ничего не поясняя. — Храм хочет, чтобы они поддержали его на толковище.

— Чего им на чём?

— Илидор, не верти головой, слушай меня, а то я уже хочу прибить твою голову к тележке и катить её перед собой. Да, это очень удачная идея, очень успокаивающая, как ты смотришь, дракон, на то, чтобы я оторвал тебе голову и прибил её к тележке?

— Тут есть тележки? — восхитился Илидор. — Слушай, а где Фодель, она не ушла ни с какой миссией к этим шишкам или к чему там ещё?

Сплетённые из лозы создания, постояв-помолчав, медленно отступили назад и вскоре растворились в лесу, а жрецы и жрицы остались на прежнем месте и, открыв рты, слушали Рохильду. Та им что-то вещала, делая картинные плавные жесты, со значением причмокивая губами и выпучивая глаза.

— Так, дракон, — Йеруш развернулся так резко, что ахнулся об Илидора плечом. — Дракон, ты не думай, что этот лес такой утю-тю и эге-ге. В Старом Лесу живёт целая прорва народцев, у каждого к каждому есть какие-то счёты, а тут сверху на всё это падает Храм и говорит: вы знаете, у вас тут есть наша любимая башня с важным захоронением, и, кажется, из этой башни вы нас попёрли много лет тому, так вот теперь мы хотим, чтобы ваше толковище позволило нам забрать её обратно. И было бы нехудо, чтоб вы все попутно поверили в величие отца-солнца. Это довольно так себе затея, ты понимаешь?

— Ага, — согласился Илидор.

Он, видимо, слышал что-то своё в словах, которые произносил Найло, поскольку всё плотоядней улыбался и всё пристальнее рассматривал носившихся по поляне жрецов.

— Илидор! Илидор, ты дракон или бабочка? Почему у тебя внимание как у бабочки, а? Храм — это очень серьёзно, Старый Лес — это очень недружелюбно, а верховный жрец Юльдра — вовсе не дурак. Ты слышишь меня?

— Так где Фодель? — Илидор снова обернулся к Йерушу. — Давай, скажи! Где ты в последний раз её видел?

В Гимбле дракон и жрица так толком и не раззнакомились, но образ круглолицей черноволосой Фодель исправно согревал драконью память. Не то чтобы жрица как-то повлияла на решение Илидора отправиться именно сюда, но мысль о новой встрече весьма радовала дракона, и он бы расстроился, окажись сейчас, что его приятельницу-жрицу уволокло в чащобу какое-нибудь плетёное чучело. Расстроился и рассердился, а сердитый дракон…

— Да где-то тут Фодель, сказал же! — отмахнулся Йеруш и за руку потащил Илидора вперёд.

Тот упирался пятками и вертел головой.

Поодаль развешивали на распорках тонкие полосы кожи. Один из малышей, играющих у кострища, вытащил из звякающего мешочка зеркальце и теперь пускал по поляне солнечных зайчиков, а другие малыши хлопали в ладоши. Почему-то никто из них не пытался отобрать у приятеля зеркальце, и это озадачивало Илидора. Насколько он помнил собственное детство в Донкернасе — ни один из драконышей не мог даже мельком посмотреть на что-то любопытное, не вызвав оживления своих приятелей, которые тут же набегали туда же и начинали толкаться плечами и хлопать крыльями. Просто сидеть смирно и наблюдать, как другой ребёнок возится с чем-то интересным, — это, по мнению Илидора, было предельно странно и даже недопустимо. Взрослые жрецы и жрицы смотрели на игру с зеркальцем с дурацкими благодушными улыбками, словно малыш делал нечто очень нужное и хорошее.

Найло дотащил Илидора до большого шатра в восточной части вырубки, побренчал костяной трещоткой на входе, перекинулся несколькими словами с выглянувшим на звук жрецом. Тот что-то пробурчал в ответ и потрусил к другому шатру, травно-зелёному, неприметно притулившемуся за большим храмовым.

Травно-зелёный шатёр — лекарский, сообразил Илидор. В городах и посёлках, которые ему доводилось видеть в Эльфиладоне и прилегающих людских землях, в такой цвет красили вывески, наличники, фартуки, повязки, сумки лекарей, и цвет этот привлекал внимание издалека, поскольку лекарни обычно стояли на площадях или больших улицах, окружённые серокаменными, красно-коричнево-глинобитными, рыже-кирпичными строениями. В лесу же шатёр травяного цвета, поставленный у самого края поляны, сливался с подлеском, и дракон заподозрил, что именно для того шатёр и поставили у края поляны — чтобы привлекать к нему как можно меньше внимания.

Мимо прошла невысокая жрица. Кряжичи бросали на неё тени, делая голубую мантию сероватой, и дракон вздрогнул: ему снова померещилась гномка.

Рядом с шатром лекаря стоял столик, над ним возилась женщина. В руках её мелькали длинные мотки мягких тряпок, пузырьки тёмного стекла, деревянные коробки и глиняные банки. На женщине была странного вида рубашка — она выглядела так, словно кто-то хотел перекрасить зелёную ткань, но схалтурил и наплескал коричневой краски как попало, пятнами, в основном на живот и нижнюю часть рукавов.

Коричневой краски? Илидор подобрался. Дракон помнил, как Южра Хашер в Донкернасе смешивал истёртые в порошок разноцветные специи, Южра десятки раз делал это в присутствии золотого дракона, и тот хорошо знал, что коричневый цвет получается, если смешивать зелёный с красным. Рубашка лекарки была залита красной кровью, а не коричневой краской.

— Какой кочергени они тут…

— Юльдра, — перебил Илидора голос Йеруша Найло.

Золотой дракон моргнул. Из лекарского шатра действительно вышел Юльдра, сын Чергобы, в недавнем прошлом — верховный жрец гимблского Храма Солнца, а ныне — верховный жрец старолесского. Был это невысокий, сухощавый мужчина лет тридцати пяти, с гладко выбритым узким лицом, глубоко посаженными глазами и длинными мышиными волосами, по-гномски собранными в хвост на затылке. Привычка принимать решения и отдавать указания крепко въелась в размеренные движения Юльдры, во властный изгиб его рта и скупые жесты, в упрямый взгляд чуточку сквозь. Взгляд этот навевал не самые приятные воспоминания об эльфах Донкернаса, которые никогда не смотрели драконам в глаза, — если, конечно, эльфы Донкернаса не носили имя Йеруш Найло. Голубая мантия почему-то смотрелась на жреце трофейной шкурой.

В сопровождении вызвавшего его жреца Юльдра, сын Чергобы, степенно подошёл к эльфу и дракону, стоявших у большого храмового шатра. Почему-то Йеруш не двинулся навстречу верховному жрецу, а тот, подойдя, встал так, чтобы за спиной у него оказался центр вырубки и чтобы Илидор с Йерушем повернулись к лекарскому шатру боком. Всё это в молчании. Лишь утвердившись на месте, переступив с ноги на ногу, точно проверяя, прочна ли под ним почва, верховный жрец коротко кивнул эльфу:

— Йеруш.

Илидор удивлённо шевельнул бровями: он никак не ожидал, что у невысокого и сухощавого человека окажется такой густой и мощный бас.

— Рад видеть тебя, добродруг Храма, — продолжал верховный жрец. — Верно ли мне передали, что ты привёл к нам нового друга, золотого дракона?

Илидор на миг закатил глаза и тут же пожалел об этом: солнце светило очень ярко. Будь Юльдра эльфом, дракон бы точно принял его за эльфа из Донкернаса, который нарочно приехал сюда, чтобы демонстрировать напропалую свою сообразительность, важно надувать щёки на каждом шагу и всех бесить — в частности, говоря о присутствующих так, словно они не слышат. Золотой дракон мог бы сказать донкернасским эльфам и верховному жрецу старолесского храма, что надутые щёки сильно замедляют движение и отвлекают от действительно важных дел. Но дракон промолчал: не для того он прилетел в такую даль, чтобы сходу пособачиться с самым важным хреном в этом месте.

— Ты, я вижу, очарован Храмом солнца, дракон, — тепло произнёс Юльдра.

Илидор встрепенулся — жрец умеет шутить, что ли? — но нет, показалось: Юльдра был серьёзен, как перелом хребта.

— Это добрый знак, в котором углядываю я обещание грядущих свершений. Частица отца-солнца в твоей груди разгорится очищающим пламенем и широкой полосой выжжет скверну и гнусность на пути света и созидания. Ведь чтобы нести свет другим, мы прежде должны отыскать его в своём собственном сердце!

Примерно то же самое орал гимблский гном Эблон Пылюга, которого волокла по гимблским подземьям вера в отца-солнце. Невыносимый, громогласный и резкий, как обрыв, Эблон Пылюга, лезший во всё на свете и неумолчно оравший про свет отца-солнца, который горит в его груди очищающим пламенем.

— Старый Лес — особенное место для Храма Солнца, — Юльдра сложил руки на животе — будь он пузатым, это выглядело бы как жест смирения и успокоения, но сухощавый жрец стал, скорее, похож на подобравшегося хищника. — Здесь много десятилетий ожидает нашего возвращения прекраснокаменное строение, прозываемое попросту — Башня, старейшая обитель Храма, старейшая и важнейшая, заброшенная на многие годы в силу грустнейших событий. Я вижу, ты удивлён — и я этому не удивлён. Ведомо ли тебе, сколь весьма известен был Храм Солнца в Старом Лесу в прежние времена? Ведь Храм Солнца в немалых частицах своих смыслов и замыслов зародился именно здесь, в старолесье, в прохладной смиренности той самой каменной башни, которая ныне зовёт нас из глубины старолесских буреломов! Из недр той самой башни многие годы назад вышел наш основатель, воин-мудрец, и у подножия башни нашёл он своё последнее успокоение в конце славнейшесветлого пути. Настало время новых важных деяний, и на толковище мы должны добиться возвращения своего былого веса и важности в этих краях, донести свет отца-солнца в самые отдалённые чащобы, а после этого…

Йеруш переступил с ноги на ногу.

— Мы, разумеется, знаем о твоих геройствах в подземьях, — вдохновенно продолжал жрец, глядя в переносицу Илидора. — Мы знаем о свете, горящем в твоём собственном сердце. Весьма впечатляет и поучает история славносвершений о том, как ты вернул городу гномов машину-бегуна…

По лицу жреца пробежала едва заметная рябь. Если бы дракон не вернул бегуна Гимблу, если бы не прошёл так далеко по заброшенным подземьям и не принёс вести о том, как они изменились после войны, — король гномов Югрунн Слышатель и дальше бы не особо интересовался средними и дальними подземьями, не пожелал идти туда сам, а значит — не выпер бы из Гимбла Храм Солнца, который вдохновлял прихожан ходить в походы и выжигать тьму и мрак на заброшенных тропах.

С другой стороны, если бы Югрунн Слышатель не выпер из Гимбла Храм — кто знает, сколько ещё времени прошло бы до возвращения Храма в старолесье. А первая обитель Храма в старолесье уж куда важнее немногочисленных прихожан-гномов — хотя, конечно, в Гимбле жрецам было сыто и безопасно, чего никак не скажешь об их положении в Старом Лесу.

— Возможно, ты сумеешь оказать нам вспомоществование, — проговорил верховный жрец, взмахом рукава отметая свои сомнения и сожаления. — Если у тебя будет возжелание помогать Храму Солнца и двигаться вместе с нами в самые темноглубины Старого Леса, куда далеко не все виденствованные тобой жрецы осмелятся двинуть свои стопы. Но может ли быть простым совпадением, что за два дня до решающего храмодвижения в глубины Старого Леса тебя привели к нам воля отца-солнца и твой собственный внутренний свет…

Жрец замялся, стрельнул взглядом в Йеруша — Илидор не понял, что хочет сказать или спросить Юльдра, зато понял Найло и быстро подсказал:

— Илидор.

И наступил на ногу дракону, чтобы тот не скорчил рожу, но дракон всё равно скорчил.

— Илидор, — повторил Юльдра. — Мы будем возрадованы весьма, если такой могучий воин пожелает принять нарекование другом Храма, поможет нам одолеть тяготы пути, возвернуть нашу славнодревнейшую обитель и своё влияние в этих краях!

«Могучий воин?» — про себя поразился Илидор. Нет, по сравнению с каким-нибудь ряженым в мантию жрецом Илидора с натяжкой можно было назвать воином, но могучим? Мастер мечного боя Домин Ястро, учивший золотого дракона обращаться с оружием, долго бы смеялся, услышав подобное.

— Взамен, разумеется, — продолжал Юльдра, — мы будем оказывать тебе любые благоприятствования в пределах разумного и наших возможностей, дарить своим душевным теплом и пищей, и кровом, и лечением, если ты будешь ранен в своих рвениях вспомоществовать нашему славному делу!

— Мгы, — сказал дракон, когда Йеруш Найло снова наступил ему на ногу.

Юльдра посветлел лицом, видимо, усмотрев в мычании нотки воодушевления и всяческого уважения, и добавил:

— А также. — Тут Юльдра заложил руки за спину, отчего вид у него сделался уныло-официозным, и наконец посмотрел в глаза Илидору. У жреца был ясный, уверенный, очень деловой взгляд без всякого налёта благостной замутнённости, которую ожидал увидеть Илидор. — У нас не было возможности поговорить в Гимбле после твоего возвращения из подземий…

Ну, может, тебе бы стоило попытаться — для начала хотя бы покинуть свой прекрасный Храм, Юльдра, и выйти на улицы Гимбла, язвительно подумал Илидор, но вслух ничего не сказал. Если уж Йеруш Найло способен вести себя достаточно прилично, чтобы Храм находил общение с ним взаимовыгодным, то золотой дракон Илидор уж тем более сумеет.

— Мы знаем, что ты сражался в подземьях бок о бок с нашим прихожанином Эблоном Пылюгой, — продолжал Юльдра, и лицо его заострилось, чуть съехали вниз уголки губ, брови сложились в скорбный излом. — Эблон был одним из самых верных, самых безусловных наших последователей в Гимбле. Мы мало знаем о том, что произошло с ним в глубинах Такарона, и Храм будет весьма тебе признателен, если сегодня вечером ты не только разделишь с нами трапезу, но и расскажешь, как сражался в подземьях вместе с Эблоном Пылюгой. Его имя должно быть увековечено в нашей памяти о бытности Гимблского Храма солнца.

Илидор покосился на Йеруша. Тот выглядел так, словно выиграл в лотерею подарочный набор стеклянных пробирок для перевозки воды. Впрочем, такой вид с равным успехом мог означать и то, что Найло очень доволен предложением Юльдры, и то, что сейчас Найло мысленно развешивает кишки Юльдры по самым высоким деревьям Старого Леса.

— Ладно, — несколько скованно проговорил золотой дракон, — я приду.

— На том и порешим, — торжественно заключил Юльдра и протянул руку к Илидору.

Дракон озадаченно проследил за этой рукой — он подумал, жрец хочет похлопать его по плечу, что было бы чрезмерным панибратством, на взгляд дракона, притом панибратством неожиданным, совсем не отвечающим тому отстранённому достоинству, с которым держался Юльдра. И слишком поздно Илидор заметил блеск стали, и слишком опешил от этого — дракона хватило только на удивлённый возглас, когда короткая острейшая бритва в руке жреца полоснула его рубашку от одного плеча до другого. Взрезанный кусок ткани повис на груди печальной тряпочкой.

— Какой кочерги? — рявкнул Илидор, отскакивая от Юльдры и его бритвы, а потом тут же рванулся к нему, но Найло пнул дракона в лодыжку, вцепился в его рукав чуть выше локтя, разорванная рубашка затрещала и дракон остановился. — Это что сейчас было…

Окончание, «мать вашу храмскую», Илидор проговорил одними губами. Глубоко посаженные глаза Юльдры на узком, резко очерченном лице смотрели на дракона невозмутимо и приветливо, лицо жреца выражало живейшую, благожелательнейшую заинтересованность всем, что Илидор пожелает сказать или сделать, и оттого Илидору захотелось ничего не говорить и ничего не делать. Ещё желательней было бы вбить эту приветливую улыбку поглубже в лицо Юльдры, но Йеруш держал Илидора за рукав, а в пяти шагах, возле храмового шатра, маячили жрецы с дубинками.

— Ты придёшь вечером разделить с нами трапезу и обретёшь много больше того, что потерял, — невозмутимо промолвил Юльдра своим глубоким басом, от которого подрагивали метёлки пырея.

Развернулся и ушёл в коричнево-бурый шатёр, а следом всосались жрецы с дубинками. На ткани шатра тут же заплясал солнечный зайчик от зеркала, с которым, похоже, продолжал развлекаться ребёнок у костра.

Дракон медленно обернулся к Йерушу. В разрезанной рубашке вид у Илидора был не глупый, а, скорее, угрожающий. Под левой ключицей бритва зацепила кожу, и на груди дракона проступила тонкая красная полоса. Любой, кто не видел, что тут произошло, вполне мог бы решить, что это сам Илидор рванул на груди рубашку, наступая на эльфа. Найло пятился от него и приговаривал:

— Так, дракон, погоди немного, я тебя прошу. Ну? Илидор! Когда ты ещё слышал от меня такие слова? Когда я тебя о чём-то просил?

— Это была моя лучшая рубашка из двух! — шипел сквозь зубы Илидор. — Мне её Нелла пошила! Ты понимаешь, это подарок! Подарок друга! Какой кочерги этот жопоголовый жрец портит мои вещи? А если я ему морду разрежу вот так же, от глаза до глаза, можно, да?

— Так вот, дракон, я тебя никогда ни о чём не просил, а теперь я тебя кое о чём прошу: погоди немного, потерпи совсем чуть-чуть. Не надо на меня надвигаться с таким грозным видом. Я всё тебе расскажу, Илидор. Я расскажу, чего ради нам нужно стать очень, очень хорошими друзьями Храма, раз уж ты решился с ними заговорить, а не улететь отсюда к ёрпыльному шпыню. И почему ты захочешь пожертвовать им и своё время, и свои силы, и свободу говорить или молчать о прорве вещей, не говоря уже о такой дорогой твоему сердцу рубашке.

— Да ты бредишь, — прошипел Илидор. За его спиной раздражённо хлопнули крылья.

Найло дёрнул верхней губой, обнажив мелкие округло-острые зубы.

— Так, дракон, давай, давай пойдём во-он туда, видишь, в южную часть поляны, там как раз сварили вкусную-вкусную кашу на завтрак. Мы пойдём туда, поедим вкусной каши. Ты посидишь на солнышке. — Йеруш ткнул Илидора в грудь, обнажившуюся под повисшим лоскутом ткани. — У тебя бледноватый вид. Ты как будто несколько месяцев провёл под землёй, честное слово.

И, очень довольный своей шуткой, Найло остановился и расхохотался, закинув лицо к небу и не обращая внимания на тычки в бок, которыми щедро награждал его Илидор.

Глава 4. Вода жизни

Побегав по вырубке, Йеруш раздобыл иголку, странного вида нитки — по виду и жёсткости, сделанные из чего-то вроде тонких корешков — и напёрсток. Золотой дракон посмотрел на добытые богатства с труднопередаваемым выражением лица и без улыбки спросил:

— Эта хрень дружелюбна?

— Шей давай, — Йеруш подтолкнул дракона к поудалёкому пеньку. — И напёрсток надень, не выжучивайся.

— Да я тебе швея, что ли, — придушенным шёпотом негодовал Илидор, а Йеруш всё подталкивал и подталкивал его к пеньку у южного, безлюдного края вырубки. — Нахрен мне ещё напёрсток?!

— Поверь, ты не хочешь давать Старому Лесу свою кровь, — замогильным голосом ответил Йеруш, — и лес, наверное, этого тоже не хочет, я бы на его месте не хотел, да и на своём я не хочу, ну нахрена мне твоя кровь, а, дракон?

— Кстати, о крови: там по поляне ходит лекарка в кровище, — устроившись на пне, Илидор стащил рубашку и мотнул подбородком в сторону зелёного шатра.

— Да, я видел, — рассеянно бросил Йеруш.

Он стоял на одной ноге, уперев стопу второй в колено, и то ли балансировал руками, то ли просто так ими размахивал, от избытка чувств.

— Какого хрена лекарка в кровище? — не отставал дракон. — Что Юльдра делал в том шатре, он ещё и лекарь, что ли? А может, ещё и пекарь? Ай!

Напёрсток соскочил с его пальца и укатился в траву. Шипя сквозь зубы ругательства, Илидор слез с пенька и принялся шарить в густой растительности. Если бы сбылась хотя бы половина его пожеланий, старолесский Храм Солнца должен был бы лишиться своего верховного жреца в самом близком будущем и самым неприятным образом. А потом снова и ещё раз. Йеруш, вытянув шею, рассматривал голую спину Илидора и сердито скалился. Надо же: такой случай, можно наконец рассмотреть, как у Илидора растут крылья — и, что ты будешь делать, его спина до самых лопаток закрыта волосами, они густые, блестящие и волнистые, и совершенно неясно, что там мелькает под ними.

Илидор издал восклицание, означающее, что напёрсток найден, Йеруш отвернулся и принялся медленно кружиться вокруг своей оси, раскинув руки и запрокинув лицо к небу.

— Даже не надейся, ты не сойдёшь за дракона, — сказал ему Илидор и снова уселся на пень. На пальце его блестел обретённый напёрсток. — Так что там с лекаркой и кровищей?

— Да просто некоторые люди — очень, очень тупые, — с отвращением проговорил Найло. — Если им сказать, что огонь жжётся и не нужно в него совать в руку, такие люди непременно сунут руку в огонь. Если им сказать, что не нужно ходить по Старому Лесу без сопровождения местных — они непременно попрутся в лес и пропадут, нахрен, без вести или получат стрелу в лоб, или ветку в живот.

Дракон возбуждённо заблестел глазами.

— Ненавижу таких остолопов, — зло выплюнул Йеруш. — Ты понимаешь, из-за их остолопства всегда же кто-то другой получает на свою голову проблем! Вот те два придурочных жреца — решили они, видишь ли, понести свет солнца шикшам, а получилось что? Мажиний полдня потом искал этих придурков по всему подлеску, а теперь они, видишь ли, валяются в лекарском шатре и доходят, и ладно ещё, если дойдут! А если придётся волочить их на себе? Ну я, конечно, никого волочить не стану, но жрецы станут, и это охренительно замедлит наше продвижение, а оно и так не будет быстрым!

— Кто такие шишки? — потребовал объяснений Илидор. — Это те плетёные штуки, которых мы видели? Это они покусали жрецов? Они точно живые, или это их ветер трепал?

В сторонке остановились две юные жрицы, принялись жарко перешёптываться, поглядывая на дракона. Илидор остро ощутил свою неодетость, выпрямил спину и сделал вид, что без остатка поглощён шитьём. Йеруш перестал кружиться и тут же согнулся-сломался в поясе.

— Да не надо мне кланяться! — испугался дракон. — Расскажи уже, что за мрачная жуть здесь творится!

— О-о, ну, Илидор, ну какого шпыня ты такой занудный! Ладно, слушай: прорву лет назад в Старом Лесу стоял башенный храм, а храмовый основатель, воин-мудрец, он тут творил всякую благостную дичь. Но шикшам, грибойцам и полунникам Храм был не в жилу, а потом произошла какая-то шпынь, стряслась большая драка всех со всеми, и в конце осталось заброшенная башня Храма где-то среди леса, а у башни – останки храмовского основателя. И теперь Юльдра хочет обратно башню, величие и славу как у воина-мудреца, но чужаки не могут ходить по лесу без сопровождения местных, поэтому…

— Я передумал, — заявил Илидор, — мне ничуть не интересно, что тут происходит!

— Замечательно. Значит, во-первых, мы должны подружить тебя с Храмом, чтобы ты мог пойти с нами в глубины этого ужасного леса, — начал загибать пальцы Йеруш, — во-вторых, мне нужно узнать, кто таскает мои записи, и забить его отравленными кольями — ладно, нет, не смотри на меня так, я пошутил. Мне просто нужно знать, кого именно ненавидеть. Кто-то умыкает из палатки мои бумаги, а потом подбрасывает обратно и думает, что я не замечу. Самые важные записи я где попало не бросаю, само собой, но кто-то роется в моих вещах и я желаю ему смерти, так что было бы неплохо понять, кому именно я желаю смерти. Мне кажется, это те три местных жреца, которые молодые и придурки. Я уже несколько раз натыкался на них там, где им нечего было делать. В-третьих, хотя, на самом деле, во-первых, в очень-самых-первых: я иду в глубины леса вовсе не потому, что люблю ходить! Я пришёл сюда, чтобы найти источник живой воды – как тебе такое, а?

— Нормально, — кивнул Илидор. – Ты рехнутый. Всё как обычно.

— Чщ-щ-щ! — зашипел вдруг Найло, выпучивая глаза, и с бешеным видом стал озираться по сторонам. — Ш-ш-ш! Ты закончил шить? Иди сюда!

Найло сгрёб нитки и напёрсток, бросил их на пенёк, потом схватил Илидора за руку и почти бегом потащил по тропе к озеру. Дракон, не ожидавший такого напора, запинался о ножны, о собственные ноги и безыскусно ругался:

— Да какой кочергени ты меня всё время куда-то тащишь, Найло! Почему ты не можешь просто сесть на жопу и всё мне рассказать? Ты говорил, мы будем есть кашу, а мы бегаем по лесу!

Крылья сердито и громко хлопали у дракона за спиной, пугая мотающихся в небе птичек-паданок.

— Что за вода тебе нужна? Да ты можешь остановиться и ответить? Да ты что, совсем спятил, Найло?

— О да, — приговаривал Йеруш, волоча дракона к поляне с синим озером. — Считай, что спятил! Я бьюсь об эту задачу сильно и страстно, и ты должен мне помочь!

Дотащив Илидора до берега синего озера, Йеруш уселся на траву, ещё раз огляделся, почему-то внимательнее всего вглядываясь в озеро, и приглашающе похлопал по земле перед собой: садись, дескать, дракон. И оскалился приветливо.

Илидор рыкнул, но сел. Не туда, куда указывал Найло — устроился чуть позади Йеруша, спиной к тропинке из предлесья и так, чтобы видеть одновременно озеро, Найло, его палатку, тропу к храмовой вырубке и ряд деревьев, из-под которых утром выходила недружелюбная женщина со злыми лисьими глазами. Теперь под теми деревьями ходил немолодой мужчина в пошитой из шкурок одежде и что-то приговаривал, внимательно рассматривая подлесок. Илидор решил, что от мужика убежала собака.

Йеруш почесал острый кончик уха, утвердил ладони на земле, опёрся на них и поднял своё тело на тонких руках, словно на поршнях, даже не расцепив при этом скрещённых ног, даже не особенно ссутулив спину, и переступил руками по траве, повернувшись к Илидору лицом, а к подлеску затылком, после чего как ни в чём не бывало уселся и заговорил. Заговорил неторопливо, цепляя слова друг за дружку аккуратно и взвешенно, как делают, когда очень-очень желают, чтобы произнесённые слова непременно услышали, осознали и приняли:

—В донкернасских записях упомянуты два случая, похожие одновременно на полную хрень и на звонкую правду, и оба — про эту воду из Старого Леса. Одна история — про исцеление застарелой трахомы, очень подробная история, с рисуночками, от которых я едва не проблевался, и с циферками…

Дракон помотал головой. Первые слова, сказанные Найло, пролетели мимо его ушей, так Илидор поразился этому развороту на руках. Словно Найло был машиной. Словно Найло был скрещем, одним из тех, кто остался дожидаться Илидора в подземьях Гимбла, только эльфом, а не гномом. На какой-то миг у дракона мелькнула безумная мысль, что в те дни, пока Йеруш дожидался его в Гимбле, он от скуки поучаствовал в опытах безумных механистов и те соединили Найло с какой-нибудь машиной. Подобная выходка вполне согласуется с дивными идеями Йеруша!

Конечно, ведь эльфы, в отличие от гномов, не происходят от камня и не имеют родства с металлами, которые тоже рождены в горах, но…

— Было это лет пятнадцать назад, — вещал тем временем эльф, не подозревающий о мыслях дракона. — Молодой наследник владыки Варкензейского домена, единственный наследник, внезапно застрадал глазной гнилью — о, ты знаешь, дракон, это такая хрень, что я на месте этого наследника сиганул бы с верхней башни родового замка прямо на брусчатку, потому как это бесконечно ужасная болезнь. Только представь: твои глаза гниют, медленно, долго, полностью, со всеми вытекающими из них последствиями, и ведь гнилыми глазами очень трудно что-то видеть, и это была такая хреновость, что дальше некуда. Не только для наследника, а для всего дома владыки. Ну, ты понимаешь: Варкензей, шахты стеклянного корня, соседние домены со своими хищными владыками — ты же знаешь этих эльфов: ужасно хитрые вероломные твари, а ещё у Варкензея налажены торговые связи с кедийцами — и вот всё это зашаталось и захрустело, когда единственный наследник владыки домена оказался неизлечимо болен. Донкернасцы, самой собой, раззявили широкую варежку на стеклянные шахты. Они ж могли бы развернуться с добычей, как никто другой, словно… словно… ну что там разворачивается красиво, я не знаю, огромная скатерть, яркий веер, невиданные перспективы? Словом, донкернасцы могли бы подтянуть ледяных драконов, поставить там пару нормальных больниц для добытчиков, ну ты понял. Прибрать к рукам шахты Варкензея, да, какая вкусная затея, у меня аж живот подвело, надо было всё-таки поесть каши, но кто ещё мог бы претендовать на шахты Варкензея, хочу я знать, у кого ещё есть для этого достаточно драконов или хотя бы один дракон, самый завалящий? И вот, когда всё в Варкензее уже тряслось так, что дальше некуда, того и гляди посыпется — владычоноквдруг исцеляется от глазной гнили, ты понимаешь? Но эта херня не лечится! Он очень давно болел, от его глаз ничего не осталось, кроме вони на весь дворец! И вдруг! Прямо долбаная магия, только сказочная, а не научная, прямо такая, что все маги Эльфиладона опешили от этого поворота! Такого не бывает! И, насколько донкернасцы выяснили, того владычонка излечили живой водой из Старого Леса. Два разных источника указали донкернасским шпионам одно и то же: каким-то чудом кому-то удалось притащить в Варкензей крошечный пузырёк живой воды…

— Пф, — сказал Илидор.

— И я говорю, что пф, и маги говорят, и лекари, все говорят вот так же пренебрежительно и бессомненно: пф! Но глазная гниль не лечится, и она совершенно точно была у владычонка. А вторая история про живую воду — это вроде как байка одного степного племени людей, но есть в этой байке такие интересные детали, такие тончайшие, ты понимаешь, такие умные и складные деталюшки, которых кочевники просто не могли придумать…

На лице Илидора блуждала улыбка. Перед глазами его мелькали косички с цветными лентами и яркие лоскуты юбки, в голове тумтумкали барабаны, отдаваясь дрожью в животе и в ногах.

— … и вот кочевники не умеют так думать, чтобы это придумать! Они по-другому живут, у них совсем другой опыт, иной круг понятий, которыми они могут оперировать, нет-нет-нет, степняки никак не могли…

Запах Старого Леса медленно растворялся в запахе горьких трав, горящих костров и жареного мяса, всё кружилось, плыло и танцевало вокруг Илидора, всё громче и требовательнее становился тум-тум барабанов в ушах, выгибалось в его руках тело Жасаны…

— Эй! Дракон! Ты меня слышишь?

— А? — встрепенулся Илидор.

Эльф пощёлкал пальцами перед лицом дракона, и тот звонко шлёпнул его по руке. Йеруш зашипел и неистово замахал кистью, на которой проступило яркое красное пятно.

— Так вот! Донкернасцы пытались выяснить, бывает ли такая водичка вообще. Но слышащие воду драконы никаких идей не дали: то ли не хотели, то ли не знали, большинство слышащих воду драконов Донкернаса всё-таки молодые по вашим невменяемым драконским меркам. Надо бы донкернасцам попытать Арромееварда, но ты ж понимаешь: пытать его всерьёз — не по уговору, он бы им головы отжевал, а добром что-то вытащить из этого старого козла, то есть дракона, — так проще самим отправиться в Старый Лес и перекопать тут всё лопатами на зависть гномам и добытчикам стекла из Варкензея. Эх, жаль, жаль-жаль-жаль! Ну скажи ты мне, какого же хрена этот Арромеевард такая непробиваемая задница? Если кто-то что и знает — так как раз старейший слышащий воду дракон, о, донкернасцы-то до этого не докопались, но они и не особенно копали, они же не были в Старом Лесу, а я был в Старом Лесу, я есть в Старом Лесу, а знаю! То есть не знаю! Я предполагаю! Ты следил за моей мыслью, да, Илидор? А то она, мне кажется, в траву упала! Чудесная исцеляющая вода, драконы, слышащие воду драконы…

— Что?

Найло медленно поставил наземь ладони, основательно опёрся на них и подтащился половиной тела к Илидору, едва не влепившись своим лицом в его лицо, вцепился в него горящими глазами.

— Драконы! Ты стал туговат на уши? Рохильда раз обмолвилась, что лес вырос на месте драконьего логова. Где лежат драконьи кости — там и растут старолесские деревья. А ещё говорят, очертания леса на карте похожи на большого дракона. Я согласен, что они похожи — если смотреть на карту с прищуром, в полумраке и после бадейки вина, это я так заранее согласен, на самом-то деле я не смотрел на карту после вина! Не очень важно, какой формы лес, если ты не желаешь заняться поиском знаков повсюду, да, видеть знаки в любой херне и выпукливать глаза со значением — но это не мой путь, я учёный, а не выпукливатель глаз! Разумеется, форма леса не важна! А важно, что местные не хотят говорить про драконов, вот прямо совсем не хотят говорить про драконов ртом, и в записях о старолесье про драконов тоже нет ни словечка, и пришлые жрецы ничего такого не знают… У-у-у, всё так сложно, так запутанно, у меня просто голова зудит, так мне нужно всё это распутать!

— Даже не знаю, хватит ли тебе жизни, — пробормотал Илидор, не понявший и половины из того, что тараторил тут Найло.

— Вот именно! — Йеруш вцепился в свои волосы так, словно хотел сорвать с себя скальп. — Вот именно, дракон! Я не могу просто растрачивать тут дни своей жизни! Мне нужно всё узнавать очень быстро и работать очень много! Поэтому! Я! Очень! Рассчитываю на тебя, И-ли-дор!

Последние слова Йеруш выпалил, снова рухнув в траву на кулаки, и его горящие безумием глаза опять оказались гораздо ближе к золотому дракону, чем он бы хотел. И тут же Йеруш снова сел ровно, сложил пальцы шалашиком и уставился куда-то сквозь Илидора.

Не стоило шутить с Йерушем о его короткой жизни, зная, как гложет его эта беспощадная невозможность — выяснить все важные вещи на свете за несколько десятков отведённых ему лет.

Найло смотрел на Илидора так спокойно и безмятежно, что только дурак бы не понял, насколько Найло взвинчен. Дракон мельком глянул на руки эльфа и чуть дрогнул губами. Йеруш очень хорошо, просто на удивление хорошо следил сейчас за своей мимикой, но это, видимо, забрало все его силы и всё внимание. Пальцы Йеруша тряслись так, словно на него напала болотная лихорадка.

— Ты на меня рассчитываешь, — медленно повторил Илидор. Каждое слово оставляло на языке привкус чего-то острого и пряного. — Да. И я тебе помогу по мере сил, конечно, Найло, но я не верю в никакую волшебную живую водичку, ладно? Это чушь.

Йеруш содрогнулся всем телом, так судорожно и нежданно, что дракон едва не отпрянул.

— Я всю жизнь прожил рядом со слышащими воду драконами, — медленно продолжал Илидор, с удивлением ощущая, как собственный голос почти-подводит его, почти-срывается в извиняющиеся, заискивающие интонации. Дракон мысленно отвесил голосу затрещину. — Если бы существовала такая волшебная живая водичка, если бы Арромеевард или другой дракон Донкернаса знал о чём-то подобном — как думаешь, они бы позволили другим драконам умирать? Погибать в лабораториях от ваших чудесных экспериментов? Терять куски тел, выполняя ваши распрекрасные задания, от которых не могут отказаться? Позволили бы, чтоб на наших шкурах оставались следы после ваших сраных машин?!

— Наших сраных машин? — тихо повторил Йеруш. — Наших чудесных экспериментах? Не приписывай-ка мне чужих заслуг, дракон!

— Я и сам видел и находил много всяких водичек, Найло, — продолжал Илидор, не слушая его, — ты знаешь, ты помнишь, ты должен был заметить, ведь хренову прорву водичек я нашёл именно для тебя. В горах, степях, лесах, городах, полях… Ты помнишь? Ты не забыл? Я для тебя находил кучу всяких необычных водичек! Ядовитых, цветных, горьких, костных, но… — Илидор глубоко вдохнул. — То, что ты говоришь сейчас… Как ты сам можешь верить в подобную хрень?

Йеруш по-прежнему очень хорошо владел своим лицом, и на нём не дрогнул ни один мускул, только краска совершенно схлынула с него, оставив на месте лица тоскливый гипсовый слепок с бешено блестящими сине-зелёными глазами. В зрачках отражалась бликующая поверхность синего-синего озера.

— Видишь ли в чём дело, тупоголовый идиотский дракон, — проговорил эльф так тихо и придушенно, словно голос его был шлангом и сейчас Найло изо всех сил наступал на этот шланг,чтобы из него не вытекло слишком много воды. — Не важно, во что ты там можешь поверить и что ты там считаешь. Ровно так же! — Он чуть повысил голос и поднял ладонь, видя, что Илидор собирается что-то сказать: — Ровно так же как, не имеет значения, во что верю я. Важны только факты, вот их нам и нужно проверить. И ещё, знаешь что, тупоголовый идиотский дракон: это, конечно, очень развеликолепно, что ты так здорово и много искал воду, а может быть, ты даже пил воду или несколько раз в своей никчёмной жизни попал под дождь…

Йеруш перевёл дух, сцепил в замок трясущиеся пальцы и всё-таки сорвался, вскочил на ноги и заорал во всю глотку, багровея лицом:

— Только всё это нихрена не значит, будто ты хоть что-то понимаешь в воде! Будто ты! Тупоголовый кусок ящерицы! Хотя бы краем своего ничтожного мозга! Приблизился! Хоть к тени! Понимания!

Илидор понятия не имел, как реагировать на вопли Йеруша, кроме как врезать Йерушу в нос, но боялся, что если начнёт причинять Найло боль, то уже не сможет остановиться. Потому Илидор тоже поднялся на ноги и теперь просто стоял, стоял и пялился на нос Йеруша, и молчание дракона неожиданно оказалось лучшим решением: взведённый Найло не смог вынести долгой паузы.

— В конце концов, Илидор… Послушай, если живая вода существует, то для тебя это тоже имеет значение — ты не подумал об этом? Тьфу, да ты вообще думаешь хоть о чём-нибудь, хотел бы я знать? Нет! Нет! Не вздумай отвечать мне! Я не хочу знать!

— Да на кой мне твоя волшебная вода, Найло? — сквозь зубы процедил Илидор. — На кой мне твои факты и умное лицо? На кой мне делать что бы то ни было, если оно вынуждает меня слушать твои вопли?!

Золотой дракон развернулся, крылья его плаща хлопнули прямо перед лицом Йеруша, тот заорал и врезал по крылу кулаком — точнее, по тому месту, где крыло находилось мгновение назад, и увлекаемый силой своего замаха и ловко подставленной ногой дракона, едва не рухнул.

Илидор поймал Йеруша в неудобнейшей позе, одной рукой обхватил под плечами, второй выкрутил кисть, и из Найло получилось что-то вроде знака ꭈ, означавшего звук «у». Илидор придержал этот знак, едва ли не лёжа на Йеруше, тяжело и прерывисто дыша, и медленно, чеканя каждое слово, прорычал ему в ухо:

— Будешь. На меня. Орать. Я тебе сломаю всего тебя. Ясно?

— Разогни меня, извращенец! — прохрипел Йеруш.

В какой-то миг Найло казалось, что Илидор намерен избить им землю, но дракон ещё раз жарко рыкнул ему в ухо и отошёл. Йеруш медленно, словно чужими руками, поправлял на себе одежду и таращился на Илидора. Дракон на него не смотрел.

Честное слово, и неволя в Донкернасе при всей её омерзительности, и деловой шантаж гномов были куда проще вот этого всего — проще своей прямолинейностью. Однозначностью.

— Так вот, Илидор.

Найло наконец привёл в порядок свою одежду, но забыл, что нужно удерживать лицо в неподвижности, и теперь по нему рябью бежало всё то, чего он не хотел показывать Илидору: ярость исказила рот, тут же перетекла в раздражённый оскал, досада стёрла раздражение, на миг сморщила лицо Найло печёным яблоком и… дракону показалось, что последним выражением была боль, она плеснула в одних только глазах Йеруша — такая острая, глубокая, пекучая, неизбежная боль, какая бывает, если оторвать от раны присохшую к ней ткань. В первые мгновения от такой боли хочется выть, а потом хочется выть ещё сильнее, и рана долго жжётся, пульсирует, кровит.

— Ты всё же подумай, — сухо проговорил Найло, — вдруг тебе тоже пригодится такая волшебная живая водичка. Ты всё-таки не бессмертный. А другие ещё больше не бессмертные. А? — вдруг гаркнул эльф, надломился в поясе, вцепился своими глазищами в лицо Илидора, и золотой дракон едва не отшатнулся. — Вдруг это важно? Будь у тебя такая водичка! Может, вокруг тебя пореже умирали бы другие! Как думаешь?

Найло будто влепил дракону затрещину гномским молотом, и голова дракона раскололась от этой затрещины.

— Может, ты сумел бы кого-нибудь спасти?! — эльф обходил Илидора по кругу, и Илидор вынужден был поворачиваться за ним, едва сдерживаясь, чтобы не выставить перед собой ладони, не сделать шаг назад. — Или ты не думал об этом? Или ты просто скачешь по жизни, пока вокруг тебя умирают другие? Ведь ты будешь жить долго! Почти вечно! Какое тебе дело до тех, кому отмерены жалкие десятки лет? Ну умрут они немного раньше! Да? Да?! Или тебе есть дело хоть до кого-нибудь из тех, кто умирает вокруг тебя? Или ты хотел бы кого-нибудь из них спасти, тупоголовый идиотский дракон? А?! Спасти! Хоть кого-нибудь! Кроме себя!

В ушах у Илидора звенело, колени дрожали, Йеруш расплывался перед глазами. Вместо Йеруша вокруг дракона прорастала-клубилась бледно-розовая дымка. В дымке медленно проявлялись туманные тени.

Снова.

Векописица Иган, кругленькая и неловкая, карабкалась на уступ, и под её ногами осыпались мелкие камушки.

Безымянный гном катился по крутому пригорку прямо в стрекучую лозу, и тугие неразрывные жгутики тащили его в нагретую лавой почву.

Эфирная драконица Балита танцевала в небе над холмами Айялы.

«Но я же пытался спасти её! Я пытался спасти их всех! Я только и делал, что…»

Одна тень прорастала из другой, неотвратимо и неостановимо. Золотой дракон узнавал не всех.

Холмы неподалёку от Декстрина, деревянные домики и флюгеры, пронзающие небо — и рвущийся в небо дракон, который через мгновение станет человеком, а ведь люди не умеют летать.

Город падающего пепла в подземьях и полтора десятка гномов, растворяющихся в пепле.

«Но я же спас кого-то, помимо себя!» — хотел закричать Илидор, но, как обычно, не смог издать ни звука: его губы сковал пепел, падающий с непроглядно-чёрного потолка пещеры.

Гигантский хробоид с торчащим в глотке мечом падает на гнома и перешибает ему хребет.

…Когда розовая дымка наконец рассеялась перед глазами Илидора, дракона колотил озноб, к горлу подкатывала тошнота, ему почти безудержно хотелось разораться — просто так, ни на кого, на мироздание. На идиотское чувство безысходности, которым притрушены все эти случайности, предопределённости, чужая дурь и собственная тоже, на чувство вины, которое неизменно остаётся вместе с тем, кто выжил — просто потому, что выжил именно он.

Слова-затрещина Йеруша были слишком неожиданными, слишком обидными и несправедливыми, и всего этого «слишком» было так много, что Илидор даже не понимал, какими словами можно ответить на этот гнусный выпад Йеруша Найло, возможно ли вообще на такое ответить словами, имеют ли они хоть какой-то вес перед вечностью, перед чувством вины и тенями, которые прорастают из розовой дымки.

Снова.

А ведь Илидор так надеялся, что в лесу тени перестанут его преследовать! Когда золотой дракон улетал от отца-Такарона, сердце его щемило печалью расставания, но была и радость, и облегчение от того, что место, где всё случилось, остаётся позади. А впереди были новые места, новые приключения и наверняка головокружительные опасности, и от ожидания новых опасностей у дракона захватывало дух, и тогда он чувствовал себя очень-очень живым — не просто выжившим, а ещё и живым, полным силы, способным на любое свершение, имеющим право дышать, имеющим право быть — и быть собой.

Меньше всего Илидор ожидал, что первым делом на новом месте Йеруш Найло потревожит своим голосом этот долбаный бледно-розовый туман и пепел, запечатывающий уста, и тени, которые прорастают из тумана и растворяются в пепле.

Теперь Илидор не мог найти слов даже для того, чтобы обругать Йеруша Найло. А Йеруш Найло стоял перед драконом, пылал глазами и ждал его ответа, крепко стискивая пальцы.

— Не может быть на свете ничего подобного, — едва не захлёбываясь от ярости, проговорил Илидор, и голос его гудел, как низкий гонг. — Ты, Найло, быть может, лучше всех на свете разбираешься в воде, но ты нихрена не понимаешь в магии. Не может быть такой воды! Не может! Понятно тебе?

Йеруш сжал кулаки. Он дышал часто и неглубоко, его лоб покрылся мелкими каплями пота.

— И я пойду с тобой в дебри этого леса, — выплюнул Илидор и потряс пальцем перед носом Йеруша: — Я пойду за тобой! Но не для того, чтобы убедиться — ты понял меня, Найло, понял? Я пойду с тобой, чтобы увидеть твоё лицо, когда ты поймёшь, в какую чушь умудрился поверить! И я тебя носом натыкаю в тот источник или что там ты собираешься найти, чтобы ты увидел, чтобы ты понял и вслух ртом мне сказал то же, что я тебе сейчас говорю! Никакой! Живой воды! Не существует!

Имбролио

Пятеро полунников, мужчины и женщины, входят на одну из многочисленных полян овальной формы, какие тянутся по юго-западным владеньям грибойцев. Над головами гостей скрипят-покачиваются хитросплетения подвесных лестниц — так высоко, что кружится голова, если рассматривать их. Тихо гудят соками перегонные кряжичи. Полунники приехали последним сгоном. С их волос, похожих на пуки гнилых водорослей, и с их плеч ещё не испарился древесный сок.

— Пересадка, пересадка! — кричит сверху грибоец-провожатый. — Переход на пятую южную точку сгона!

По подвесным лестницам идут на пересадку несколько пришлых людей-торговцев с проводником-котулем, несут за спинами массивные короба.

Полунников встречают на поляне семеро грибойцев. У некоторых на головах, плечах, животах колышутся наросты, похожие на шляпки и юбки грибов. Другие с виду почти не отличаются от людей, разве что лица и тела у них безволосы — не как у людей, а как у эльфов. Ни усов, ни бород, ни следа щетины, гладки ноги в коротких, чуть ниже колен штанах. Грибойцы не носят обуви и ходят вперевалку, прокатываясь на внешней стороне стопы. Все семеро источают заметный запах разломанного гриба.

Грибойцы и полунники останавливаются друг против друга, одновременно широко разводят в стороны руки.

— Старца Ону речёт, нужно изничтожить зло, пришедшее от гномских гор, — сообщает один из грибойцев.

— Кьелла велит выжидать, — отвечает самая юная полунница. – А потом, быть может, помочь шикшам.

— Средь шикшей нет единства, — тут же возражает другой грибоец.

— Среди шикшей нет того, что выглядит как единство, — без промедления изрекает кривой на правый глаз полунник.

— Нельзя помочь тому, кто помощи не жаждет.

— Нельзя помочь тому, кто жаждет помощи, желая сам не пачкать рук.

Это похоже на детскую игру в мяч: слова летят в одну сторону, потом в другую, без задержки, как будто сами слова не имеют никакого значения — важно лишь не пропустить свою очередь говорить, не замяться.

— Нельзя изничтожить зло, не смогши к нему подойти.

— Позволим ему приблизиться?

— Не хотим позволять приблизиться.

На мгновение летающие туда-сюда слова растворяются в гуле перегонных кряжичей, вздрагивает земля под ногами, грибойцы покачиваются на пятках, прикрывают глаза.

— Оно само хочет приблизиться — значит, мы того не хочем.

— Кьелла велела подпустить.

— Старца Ону речёт, нужно изничтожить.

— Не по уговору, — впервые за всё время повышает голос старший полунник, и на поляну падает ладонь тишины, прихлопывает летающие туда-сюда отголоски слов.

— Не по уговору, — неохотно соглашается наконец старший грибоец. — Не хотим ссоры с людьми и котулями.

Грибойцы содрогаются, вспомнив, почему не хотят. Полунники морщатся. Они тоже не хотят. Тишина становится плотнее. Грибойцы подбираются, самый молодой начинает пыхтеть и раздуваться, словно гриб, повешенный над костром.

— Старца Ону рекла — в лес вошло зло.

Тишина густеет. Тишина пахнет озоном. Высоко-высоко над головами грибойцев и полунников раскачиваются хитросплетения подвесных лестниц и тихо гудят перегонные кряжичи.

Глава 5. Ничей дракон

Днём Илидор и Йеруш, отдышавшись после горячего спора, исполнились умиротворения и дружелюбия. Разделили сухарики, оставшиеся в рюкзаке дракона, и вяленые лианы, которые нашлись среди запасов Йеруша. Потом наловили прыгучих грибов на берегу, попутно, наверное, распугав в озере рыбу, но это их не очень расстроило, поскольку ловить рыбу было нечем, чуть позже сходили за ягодами и очень удивились, когда нашли пару не до конца обобранных кустов земляники. Илидор быстро перестал выглядеть мрачно-прибитым, но Йеруш понял, что своими словами оттоптался на больных драконьих мозолях, так что теперь, стараясь загладить свой промах, вёл себя на удивление прилично.

Ближе к вечеру Найло принёс от храмовой вырубки две большие тарелки с зерновой кашей. Тарелки были из обожжённой глины, не очень широкие, но глубокие, долго хранящие тепло. На одном краю в тарелках были выемки, чтобы пить суп или жидкую кашу, не проливая. Илидор немедленно попробовал, обжёг язык и губы, после чего принял разумнейшее решение есть ложкой. В кашу, судя по вкусу, подмешали чьё-то мясо, измельчённое до состояния пасты и потому неразличимое взглядом. Когда с кашей было покончено, Йеруш погрохотал чем-то в палатке и вынес два больших жёлтых яблока, а Илидор заварил в котелке листья мяты, и жизнь стала уверенно налаживаться.

Потом Илидор валялся у палатки и травил гномские байки, а Йеруш носился вокруг со своими пробирками, наступал Илидору на ноги, бормотал, вскрикивал и лихорадочно чёркал писалом по восковой дощечке.

Солнце подкрашивало небо тёмно-синим и сине-оранжевым. Возле озера снова появился немолодой добродушный мужик («Мажиний» — назвал его имя Йеруш), который утром звал хорошечек, снова принялся издавать вопли «Уо-о!», «Уо-о!». Мажиний собирал маленьких растений-животных в гигантскую заплечную корзину, а растения постарше просто ходили за ним гуськом, как утята за уткой, которых Илидору много раз доводилось видеть в приречных людских селениях. В конце концов, как и утром, Мажиний накликал своими воплями бой-жрицу Рохильду. Она снова появилась с той самой тропы, которой утром пришёл Илидор. Снова сначала нашла взглядом Йеруша, и они весело помахали друг другу руками, а потом бой-жрица отправилась на поиски Мажиния. Кряжичи, очень тихие в течение всего дня, при виде Рохильды едко затрещали ветками.

После заката с вырубки, где расположился храмовый шатёр, понеслось нестройное многоголосое пение. Что-то блеснуло в свете уходящего солнца — прибрёл давешний малыш с зеркалом в руках, и выглядел он до того странно на этой вечерней полянке, что хотелось протереть глаза: не чудится ли? Нет, не чудился: малыш лет трёх в длинной, до колен, голубой рубашонке, стоял, чуть покачиваясь, на коротких ножках, крепко сжимал зеркало маленькими пальчиками и пускал солнечных зайчиков по поляне. У малыша было совсем ещё кукольное лицо: пухлые щёки, крошечный нос, маленький рот, приоткрытый от удивления, словно для самого ребёнка было большой неожиданностью оказаться тут с зеркалом в руках. Светлые брови почти незаметны, из-за этого крутой лоб кажется очень высоким и по-бараньи упрямым. Соломенного цвета волосёнки завиваются на висках, за ушами, на шее. Скачут солнечные зайчики по поляне, сосредоточенно следят за ними детские глазища, большущие, широко распахнутые.

— Уы-ы-уо! — надрывается у озера Мажиний.

— … далёко услышится жреческий глас… — плывёт над полянкой мощный голос Рохильды, пригибает травинки.

— Мажиний — он кто? — Спросил Илидор. — Лесничий? Он же не из жрецов.

— Просто какой-то мужик из местных, за Рохильдой пришлёпал, — Йеруш дёрнул-клюнул головой. — Скажи, зачем ему Рохильда, неужели его жизнь среди хорошечек недостаточно странная? Впрочем, ай!

В глаз Найло вломился солнечный зайчик, и некоторое время Йеруш шало моргал, едва слышно поминая свет отца-солнца, все его лучики и всех его рьяных последователей. Пение с вырубки стало слышнее, торжественней.

— Пойдём, пора, — наконец проморгавшись, Йеруш махнул рукой дракону. — Сейчас будет ужин, а потом вечерняя посиделка, я обычно от них бегаю как от огня, потому как на кой шпынь мне огонь, но сегодня жрецы захотят тебя послушать. Расскажешь им про того гнома, который остался в подземьях — ты им говори-говори, ты не стесняйся, Илидор, хотя я даже не хочу знать, что в этом мире способно тебя стеснить, но ты говори. И побольше о доблести, про сияние света, в общем, досыпай полной горстью вот этой всей мутотени. Жрецы от таких историй сразу становятся довольными и добренькими, а нам очень нужно, чтобы они были добренькими и довольными, ты слышишь меня, Илидор, эй, Илидор, ты меня понимаешь, дракон? Прекрати пританцовывать, я тебе важные вещи говорю!

— Я же их ушами слушаю, а не ногами, — сверкнул улыбкой Илидор, но покачиваться в такт пению прекратил. — Ты можешь тоже пританцовывать, пока рассказываешь!

Йеруш поморщился так, словно дракон наступил ему на ногу, хотя тот знал совершенно точно, что не наступил. Илидор решил считать, что у Найло есть какие-то сложности с танцами, что было бы не слишком удивительным для такого нервического эльфа, которому не всегда удавалось даже сидеть или ходить без резких и неуместных телодвижений.

— И ты не забывай, дракон, — понизив голос, очень серьёзно проговорил Найло, — у Храма бзик на добре и свете, ты меня услышал? Нужно быть добрым и светлым и нести свой свет повсюду. А всё, что тьма и мрак, Храм называет тварьским и выпалывает с милыми улыбками.

Дракон издал тихий-тихий горловой рык, совершенно звериный.

— И вот так при жрецах не делай, — тут же велел Йеруш. — Свет и добро не рычат, понятно? Твари рычат. С тварью Храм говорить не будет. Вы с Юльдрой вообще совсем никак не договоритесь, если ты будешь весь такой дракон, ясно тебе? А тебе нужно с ним договориться, потому что иначе ты тут застрянешь ещё ёрпыль знает на сколько! Но ты же не хочешь тут застрять? Не хочешь?

Илидор не нашёл хорошего ответа, да и плохого тоже не нашёл, зато ощутил ясное и труднопреодолимое желание хорошенько врезать Йерушу в челюсть.

Разумеется, он не хотел тут застрять. Не для того он прилетел за Йерушем в Старый Лес, чтобы теперь остаться в одиночестве на опушке. Нет уж, Илидор очень хотел помочь Найло в его изысканиях и за всё ему отомстить. Илидору очень, очень нужно убедиться, что не существует никакой живой воды, и увидеть, какое лицо будет у Найло, когда он это поймёт!

…Будь у Илидора живая вода — он бы смог спасти Балиту? Рратана? Йоринга Упорного?

Розовая дымка клубилась вокруг дракона, и клубы её превращались в силуэты: эфирная драконица танцует в небе над холмами Айялы, ядовитый дракон щурит глаза и беззвучно плетёт кружева историй про долинные людские селения, гном в кожаных доспехах с пластинчатыми вставками машет топором на гигантского хробоида, который выскочил из пола пещеры в обломках камня и клубах пыли…

Будь у золотого дракона живая вода — он бы мог спасти скрещей, которые погибали за него в подземьях, которые кричали от боли, когда лава выжигала остатки их гномских тел, которые истекали собственной лавой, разломанные пополам, с оторванными руками и ногами?

Будь у Илидора живая вода…

Дракон отчаянно мотал головой, разгоняя розовую дымку, и она неохотно, медленно редела. Таяли клубистые тени, глядя на Илидора укоряющими глазами, и напоминали, что они ещё придут. Снова и снова. Они ещё придут, чтобы опять молчаливо спросить золотого дракона: разве это правильно, что ты — выжил, а мы — нет?

Но я же пытался кого-то спасти! Но я же спас не только себя!

А если бы у Илидора была живая вода?

— Нет никакой живой воды, — твёрдо произнёс он, проморгавшись.

Из-за розовой дымки проступило лицо Йеруша Найло: мелкие аккуратные черты, извечное подёргивание губ, век, щёк, бровей, бешеные сине-зелёные глазища.

— Нет никакой живой воды, — едко повторил Йеруш Найло и вскинул руки, почти воткнувшись в кроны деревьев длинными пальцами. — Охренительно, Илидор! Живой воды нет! Ты это твёрдо знаешь! Ты это твёрдо знаешь, потому что — что?

Дракон поморщился. Пение жрецов умолкло, и как-то сразу на плечи рухнул свежий вечер, запах костра, влажной лесной подстилки, закатного неба. Над ухом начинали несмело жужжать комары.

— Почему ты знаешь то, что знаешь? — подпрыгивал Йеруш, и в сумерках закатного леса он казался призраком, выскочившим из-под земли. — Почему ты веришь всему, что думаешь? Насколько недалёким нужно быть, чтобы испытывать уверенность хоть в чём-то? Ответь мне дракон, ответь, если знаешь ответы!

Дракон не знал ответов. Дракон не очень-то понял даже вопросы. Дракон привычно ощутил желание врезать Йерушу Найло в челюсть, чтобы не умничал. А Найло стоял-подпрыгивал, поедал взглядом лицо Илидора, у Найло подёргивался глаз, Йеруш зачем-то приподнимался на цыпочки, хотя и так был выше дракона и мог смотреть на него сверху вниз без всяких подпрыгиваний. Илидор ощущал, как становится дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси, и сосредотачивался на том, чтобы всё-таки не сорваться и не врезать Йерушу, поскольку по-прежнему полагал, что если начнёт причинять Найло боль, то не сумеет остановиться.

— Так я и думал, — наконец с удовлетворением заключил Йеруш. — Никаких аргументов и ясных обоснований! Одно лишь охренительно важное мнение, которое почему-то должно оказаться верным! Единственно верным! Хах!

Крылья Илидора звонко хлопнули, словно стряхивая невидимую влагу.

— Ладно, ладно, — неохотно буркнул Йеруш и сразу словно стал ниже ростом. — Я имею в виду, Илидор, что когда кажется — знаешь что надо делать? Проверять! Про-ве-рять!

Он подпрыгнул, дёрнул подбородком вправо, влево и забегал туда-сюда.

— Вот представь, Илидор, представь: ты решишь не проверять, существует живая вода или нет, ты просто уйдёшь, а потом окажется, что ты был в двух шагах от ответов на все вопросы жизни, смерти и всего такого! Ты был в двух шагах, но не узнал ответов, ты просто развернулся и ушёл! Тебя увела от ответов твоя идиотская ограниченность, твоя убеждённость в собственной хрен-знает-почему-правоте, твоё скудоумие, твоё долбаное неверие!

Дракон стоял, прикрыв глаза, и тёр виски пальцами.

— Так что, Илидор, — Йеруш остановился, словно налетев на стену, и даже покачнулся. — Мы с тобой договорились, верно? Ты подружишься с Храмом и пойдёшь вместе с нами в лес, потому что когда кажется — надо проверять! Нам надо идти в лес и проверять! Ты пойдёшь, ты пойдёшь со мной, правда, ты поможешь мне? Давай, кивни, дракон, пообещай мне, дракон! Я пойду в лес, ты пойдёшь в лес, мы все пойдём в лес! Ты меня услышал, услышал, Илидор?.. Ладно, ладно, не делай такое плотоядное лицо, просто кивни, кивни, хорошо? Ты подружишься с Храмом и поможешь мне, да, да, ты мне это обещаешь? Вот и хорошо. Вот и отличненько. Пойдём ужинать, что ли, пока там всё без нас не сожрали.

***

Первое, что увидел Илидор, когда они с Найло наконец вышли на вырубку — как верховный жрец Юльдра у опушки разговаривает с шикшами, сплетёнными из лозы существами. Точнее, Юльдра им что-то говорил, а они слушали. Рядом с верховным жрецом покачивалась, словно бочонок на волнах, Рохильда, время от времени делала полшага вперёд и что-то изрекала — по всей видимости, влезала с уточнениями. В сторонке стояли ещё двое: рыжая жрица с необычной короткой стрижкой — волосы её стояли дыбом, как взъерошенные птичьи перья, и молодой жрец — из тех непримечательных людей, на которых нужно смотреть очень-очень долго и внимательно, чтобы узнать их при следующей встрече. Жрец стоял, скорчившись, поджимал правую ногу, обеими руками держался за низ живота с правой стороны. Жрица держала на сгибе левой руки младенца, завёрнутого в мягкие тряпки, и Илидор ясно видел какую-то неправильность в том, как жрица держит ребёнка.

На вырубке было людно и суетно, все готовились к вечерним посиделкам, никто не глядел на шикшей, Юльдру, Рохильду и двух молодых жрецов. Подчёркнуто не глядел, быстро понял Илидор. Люди, занимающиеся своими обычными делами, говорили чуть громче необходимого, чуть раздельнее, движения их были немного избыточными и вместе с тем скованными. Кто-то уронил стопку посуды, кто-то наступил кому-то на ногу. Многие приветственно махали Йерушу, хотя по выражениям лиц жрецов не было заметно, чтобы они испытывали к Найло тёплые чувства, и столь же радостно они махали Илидору, хотя дракон тут почти никого и не знал. Хихикали в сторонке две девушки, которые следили за ним сегодня утром, когда он зашивал рубашку. Мелькнуло у дальнего шатра круглое лицо Фодель, но дракон не понял, заметила она его или нет.

Наконец шикши дослушали Юльдру и широко развели руки, словно для объятий — Йеруш немедленно ожил и, сбиваясь на дурацкие шутки и неуместные отступления,пояснил Илидору, что в старолесье этот жест означает отсутствие дурных намерений. А потом шикши обвели медленным взглядом вырубку — справа налево, слева направо — и стали отступать в лес, двигаясь спиной вперёд. Вместе с ними шёл, подволакивая ногу, тот самый невыразительный молодой жрец. Сейчас, когда он развернулся, дракон заметил довольно крупное родимое пятно на его правой щеке. Жрица со взъерошенной стрижкой качала головой, одной рукой прижимая к себе завёрнутого в тряпки младенца. Вторая рука плетью висела вдоль тела, плечи поднялись-сгорбились, словно жрица собиралась в следующий миг свернуться улиткой или же ожидала нападения. Молодой жрец, уходящий с шикшами, оглядывался на неё гордо и самодовольно, словно спрашивая: что, съела? Юльдра наблюдал за уходящим спокойно и благожелательно, а воздух… воздух вокруг верховного жреца едва-едва заметно колыхался.

— Он что, маг?!

— Чего? — рассеянно переспросил Йеруш. Он смотрел на шикшей и уходящего с ними жреца, не на Юльдру.

Эльфы говорили, среди людей почти не бывает магов, поскольку даже умнейшие и одарённейшие из людей не в силах в должной мере дисциплинировать свой ум и освоить трудную науку сотрудничества с силами природы. Эльфы говорили, люди в силах творить только прикладную магию, для каких-нибудь простейших бытовых надобностей, и только под надзором обученного эльфа, который пожелает потратить своё драгоценное время на подобные пустяки.

Но такое колыхание воздуха, как сейчас вокруг Юльдры, Илидор видел лишь несколько раз над гористыми тропами в жаркие дни и однажды — вокруг Теландона, верховного мага Донкернаса.

Это было в тот день, когда вскрылась настоящая причина многомесячных нарушений сна у донкернасских эльфов и Теландон пребывал в величайшем волнении.

— Юльдра. Маг смерти? — проговорил Илидор, сам не веря собственной догадке.

Юльдра совсем не похож на Теландона. Теландон сам как будто мёртвый, от него веет жутью и за плечом его стоит извечная мрачная тень. Теландон безусловно повелевает каждым эльфом и драконом Донкернаса, Теландон повелевает любым живым существом, с которым только пожелает. Заговорить. Так медленно. И невозмутимо. Что ты сожмёшься в комочек. И побежишь. Выполнять. Указание.

Ничего общего с Юльдрой. Ничегошеньки. Скорее, золотому дракону, который сегодня напихался впечатлениями под самое горлышко, просто почудилось дрожание воздуха вокруг верховного жреца. В закатном свете немудрено увидеть то, чего нет.

— Вот, смотри, — говорил меж тем Найло, указывая на шикшей и жреца, которые уходили в лес. — Понимаешь?

— Нет, — признал Илидор, уже не в силах расстроиться по этому поводу или пожелать врезать Йерушу в челюсть. — Не понимаю.

— Ну в самом деле! — Найло взмахнул руками со скрюченными пальцами так, словно желал подвеситься на самый высокий кряжич и болтаться на нём говорливым флюгером. — Ты же был в Гимбле! Ты видел Храм! Ты слышал, что я сказал: Юльдра хочет обратно старолесскую башню! А шикши против! И ещё волокуши против, и полунники, и грибойцы!

— Кто все эти люди? — безнадёжно спросил Илидор и взглядом попросил Йеруша не давать ему ответа.

Найло этого взгляда не понял и бросился в объяснения, которых дракон уже не в силах был воспринять. Только и улавливал, что «бу-бу-бу вовсе не люди», «ду-ду-ду вселесское толковище», «га-га-га чтобы согласились допустить Храм к башне».

— А как они могут не допустить? — спросил Илидор. — Это ужасно охраняемая башня или что?

— Ну нахрен ты такой тупой! — простонал Йеруш. — Я же сказал, что лес не принимает чужаков! Они не могут просто взять и пойти, да они и не знают точно, куда нужно идти! И ещё, насколько я понял, башня, ты только не смейся, но башня никого не впускает внутрь.

Илидор и не думал смеяться. В гномских подземьях он всякого навидался.

С возвращением Юльдры на поляну всё засуетилось ещё больше, стопку посуды снова уронили, с другой стороны вырубки понёсся детский визг. Юльдра, взмахом руки отсекший все вопросы, направился к большому кострищу, вокруг которого размещались брёвнышки-лавочки и с которого недавно сняли гигантский котёл с чем-то сыто плюхающим. В сыто плюхающее, насколько видел Илидор, тут же посыпались комары и мошки. Проткнул воздух визгливый хохот Рохильды — уперев ладони в поясницу, она о чём-то увлечённо рассказывала собравшимся вокруг неё жрецам, указывая то глазами на Юльдру, то подбородком на лес, потрясала грудью и животом.

Йеруш потянул Илидора к большому кострищу, и дракон, уже не в силах чему-либо удивляться сегодня, увидел, что в кострах горят не ветки, а камни, то есть кострище — и есть костёр. В Такароне дракон видел плавящийся камень, но горящий? Да ещё так смирно и уютно, словно большой приручённый зверёк…

Они уселись на одно из брёвен подальше от центра полукруга, где устроился Юльдра и несколько старших жрецов, которые что-то негромко ему говорили. Юльдра склонял голову то к одному, то к другому, лицо его хранило выражение сосредоточенной отстранённости. Потянулись к костру другие жрецы и жрицы, рассаживались по брёвнышкам. Небольшая группа самых юных, отчего-то выжидающе глядя на Илидора, устроилась поближе к нему и Йерушу. Были там и две давешние девушки, и пара жречат с почти детскими лицами, едва покрытыми редкой щетиной, и молоденькая невысокая жрица, которую дракон краем глаза видел днём у лекарского шатра и принял за гномку. Жрица держала на руках маленькую хорошечку, а хорошечка цеплялась жгутиками за её мизинец.

С другой стороны, спиной к кострищу, уселась Фодель, и дракон обрадованно замахал своей приятельнице-жрице. Она весело кивнула в ответ и тут же сделала страшные глаза и тут же улыбнулась — видимо, всё это должно было означать нечто вроде «Вот почему я не подошла к тебе и не заговорила с тобой», но Илидор этого объяснения не понял.

— Ты видел гимблский Храм, — вполголоса сказал вдруг Йеруш, не глядя на дракона. Он оглядывал жрецов, стекавшихся к костру. — Как думаешь, сколько там было людей, в гимблском Храме?

Илидор поёжился — что-то щекотнуло между лопатками, словно с дерева свалилась и поползла по спине гусеница, хотя не было над драконом никаких деревьев. Он понял, о чём говорит Йеруш, его и прежде царапало это ощущение неправильности: гимблский Храм был невелик, да и Фодель как-то обмолвилась, что под землёй постоянно живут не то десять, не то двенадцать жрецов. А здесь их никак не меньше полусотни. Не считая детей.

Конечно, почему бы Юльдре было не собрать по дороге жрецов и жриц из других поселений или не кинуть клич во все концы, чтобы последователи подтянулись к Старому Лесу сами. Мало ли найдётся желающих быть причастными к возвращению веры в отца-солнце в этот лес, где стоит знаковая для Храма башня, где похоронен сам основатель Храма, воин-мудрец, но…

Странненькая подобралась компания для такого ответственного дела, для такого небезопасного, по словам Йеруша, места. Молодые жрецы и жрицы, группка бодрых пожилых, детвора, причём это в основном малявки, беременные жрицы — честное слово, неужели у Храма не нашлось никого покрепче для такого сложного дела?

Илидор нахмурился, посмотрел на Фодель, точно она могла сей миг дать ему какие-то пояснения. Фодель была занята разговором с незнакомым дракону рослым светлобородым жрецом, и этот светлобородый жрец немедленно не понравился Илидору.

Над вырубкой понёсся глубокий бас Юльдры — верховный жрец начал воодушевляющую речь о том, как жрецы отца-солнца прокладывают заново путь в Старый Лес, как они отважно и умно одолевают преграды и как сияние света озаряет старолесские народы. Юльдра говорил убедительно и хорошо, и к концу его речи даже дракон убедился, что Храм затеял прекраснейшее дело, решив вернуться в Старый Лес, и что уже вот-вот все неувязки будут увязаны, все вопросы разрешены, и на всеобщем толковище старолесцы с радостью откроют жрецам путь к утраченной храмовой башне.

Речь Юльдры успокоила дракона. По всему видно, верховный жрец знает, что делает. Да и могло ли быть иначе? Ведь только безумец ввязался бы в подобную авантюру, не имея ясного плана действий на все возможные случаи. Ясно же, что у Храма Солнца есть план, не может не быть — ведь Юльдра умён и опытен в таких делах, раз протащил свою веру даже в гномский город Гимбл. В город гномов отнюдь не каждому вершиннику дозволяется хотя бы войти! Не говоря уже о том, что не всякому вошедшему в подземный город доводится выйти из него.

Успокоился не только Илидор – явственно повеселели все. С большим аппетитом умяли зерновое варево с рыбой, сытными рассыпчато-крахмалистыми клубнями и нападавшими в котёл мошками. Выпили расслабляющего отвара из листьев душицы и мяты. Осоловели, расслабились, заулыбались — только неугомонная Рохильда на другом краю бревенчатого полукруга что-то азартно втолковывала собравшимся вокруг неё жрецам, и голос у неё был очень самодовольный. То и дело она постреливала глазами на Йеруша, а тот с милой улыбкой глядел на неё почти неотрывно.

— Найло, ты в порядке? — нерешительно спросил Илидор.

Йеруш сделал вид, что не услышал.

— Наш гость Илидор, — проговорил Юльдра, и все взгляды упёрлись в дракона, защекотали ему щёки, замурашили плечи. — Расскажи о нашем прихожанине, с которым ты бился бок о бок в гимблских подземьях. Расскажи нам об Эблоне Пылюге.

Илидор честно готовился к вечерним посиделкам, готовился рассказать жрецам об Эблоне, но теперь, когда десятки пар глаз уставились на него, дракон понял, что хочет говорить вовсе не о гноме, который чтил отца-солнце. История Эблона осталась там, в подземьях Такарона, и Эблон остался в подземьях, и всё то, что казалось нормальным или хотя бы допустимым в том бесконечно долгом походе, в глубинах, не похожих ни на что известное солнечному миру, — все те вещи, которые там выглядели возможными, в любом другом месте переставали казаться таковыми.

Дракону не хотелось вспоминать о подземьях. Не хотелось подбирать правильные слова и придумывать, как бы обойти сложные и неизбежные вопросы вроде того, где же находится Эблон сейчас, какой выбор он сделал для себя. Это невозможно было объяснить людям, которых не было тогда в подземьях Такарона.

Нет, не хотел Илидор говорить о Пылюге. Илидор хотел встряхнуться, раскинуть крылья и свалиться в серовато-звёздное прохладное небо, выше жара кострищ и жужжания комаров, Илидор хотел петь небу о своём, о золотодраконьем, и пусть бы все эти внимательные глаза жрецов следили за драконом, когда он плещется среди звёзд и поёт свою песню, а не когда он мнётся у костра и не хочет рассказывает чужие истории!

Фодель глядела на Илидора тепло-тепло, с нежной приветливой улыбкой, и, встретив её взгляд, Илидор слегка воспрял. Улыбнулся жрице, тут же отвёл глаза, стал смотреть на один из небольших шатров, во множестве растыканных по вырубке. В сумерках шатёр казался клубом дыма, прочерком тени, игрой воображения. Дракон совсем забыл, с чего собирался начать свой отрепетированный днём рассказ.

Жрецы терпеливо ожидали, ели дракона глазами. Потрескивали горикамни кострищ. Слишком громко для безветрия шелестела листва на каком-то кряжиче. Вдалеке едва слышно ухала сова, вился над ухом нахальный комар, зудел, зудел и зудел, как Эблон Пылюга, бывало, зудел о чистейшем сиянии света, что горит в его груди очищающим пламенем, и о несении света во тьму и мрак, и об уничтожении тварей во славу отца-солнца и величия Храма…

Илидор заговорил, чтобы заглушить голос Эблона, который почти уже начал звучать у него в ушах. Голос Эблона мог призвать те, другие голоса, которые вырастают из бледно-розовой дымки, и дракон бы согласился целую ночь восхвалять прихожанина-гнома у храмового костра, лишь бы не слышать тех голосов. Он начал говорить как раз вовремя: краем глаза успел заметить дымчатую тень драконицы, танцующей в небе над холмами Айялы. При звуке голоса Илидора дымчатая тень пропала.

Разумеется, она вернётся. Снова.

Но сейчас золотой дракон рассказывал жрецам об Эблоне Пылюге — одном из немногих гномов, которые умудрились уверовать в отца-солнце, живя под землёй и никогда не видя солнца. Тщательно подобранными ещё днём словами, умудряясь никак не выражать собственного отношения к этому буйному гному, Илидор рассказывал жрецам, как Эблон Пылюга шёл по подземьям в составе отряда, отправленного на поиски машины-бегуна.

Илидор рассказывал, как чтил Эблон отца-солнце. Рассказывал, что в каждый бой и каждый дневной переход Эблон отправлялся со словами про осколок солнца, горящий в его груди очищающим пламенем. Рассказывал, что не было в подземьях ничего, способного испугать или смутить Пылюгу, поколебать его решимость разить тьму и мрак, изничтожать подземных тварей во славу отца-солнца, нести свой свет в самые дальние и тёмные подземные норы.

Илидор не рассказывал, как невыразимо Эблон бесил дракона и собственных сородичей этим стремлением лезть решительно во всё, его не касавшееся. Как Пылюга замедлял продвижение отряда, требуя «выжигать крохи мрака» не только на пути, но и на всех возможных его отвилках.

Не рассказывал Илидор, как долго Эблон не доверял ему, как демонстрировал своё недоверие каждым жестом и взглядом. Эблон остерегался выражать своё отношение напрямую — ведь король Югрунн Слышатель заключил уговор с драконом, и не доверять Илидору означает сомневаться в мудрости короля, а за сомнение в мудрости короля другие гномы без затей снесут тебе голову, чтоб неповадно было думать ею всякую чушь. Илидор не рассказывал, как прорастали в Эблоне проблески уважения и доверия к дракону. И как он случайно спас Пылюгу из города падающего пепла, хотя предпочёл бы, чтоб на месте этого брюзги Эблона оказался любой другой гном. Как они вынуждены были сражаться плечом к плечу и учиться сотрудничеству, выручать и поддерживать друг друга, потому что без поддержки и сотрудничества их маленький отряд из одного дракона, трёх гномов и машины-ходовайки в подземьях ожидала наивернейшая смерть. И как спустя много-много дней Пылюга отказался от возможности вернуться в Гимбл, потому что Илидору нужна была помощь. Пылюга наотрез отказался оставить Илидора, даже когда сам Илидор его гнал едва ли не в шею, и Пылюга, твердя свои мантры о горящем в его груди осколке света, прошёл вместе с Илидором до самого заброшенного города Масдулага, рядом с которым когда-то был утерян бегун.

Жрецы слушали дракона в печальной тишине, нарушаемой лишь шуршанием одежд, вздохами и редким хныканьем младенцев. Жрецы смотрели на рассказчика широко раскрытыми глазами и видели перед собой не золотого дракона Илидора, сидящего перед храмовым костром, — они видели доблестного прихожанина Храма, отважного гнома Эблона Пылюгу, который нёс сияние своего внутреннего света в наитемнейшие части подземных нор Такарона.

Разинув рты, слушали историю про Эблона совсем маленькие ребятишки и жречата, едва получившие свои первые голубые мантии. Обхватив себя ладонями за плечи, словно спасаясь от подземного холода, слушали историю про Эблона жрицы: прекрасная Фодель, боевитая Рохильда, старшая жрица Ноога, дочь Сазара, и юные жрички, едва удерживающиеся от всхлипов, и многие-многие другие.

Бешено блестя глазами, слушали историю Эблона Пылюги жрецы, и на лицах их было выражение мрачного удовлетворения, и каждый из них в этот вечер чувствовал себя готовым самолично броситься туда, в глубину подземных нор, чтобы разделить с Эблоном Пылюгой его ношу, чтобы ярче озарить опасные и жуткие подземные тропы сиянием отца-солнца.

Илидор не рассказал жрецам, что произошло с Эблоном в конце пути. Ограничился обтекаемым: дескать, Пылюга умудрился найти в глубоких подземьях место, куда вечно падают лучи отца-солнца, и Эблон выбрал остаться в этом месте навсегда, чтобы уничтожать подземных тварей до конца своих дней, сколько бы ни оставалось их в запасе.

А что именно при этом Эблон сделал с собой — дракон говорить не стал. Жрецы не поймут или не поверят, или решат, что их прихожанин Пылюга повредился умом, а Илидору не хотелось, чтобы жрецы так думали. Даже если он сам считал, что Эблон рехнулся, причём задолго до того, как спустился в подземья.

— Спасибо за эту историю, Илидор, — тепло проговорил Юльдра, когда дракон умолк и эхо отзвучавших слов рассеялось в дыму кострищ. — Память о славнодеяниях нашего прихожанина Эблона Пылюги навсегда останется в повествованиях о гимблском Храме Солнца.

Дракон деревянно кивнул.

— А теперь, — продолжал Юльдра, — я хочу спросить тебя: желаешь ли ты принять называние другом Храма и воспособствовать большому и нужному делу, которое привело всех нас в старолесье?

Илидор посмотрел на Фодель. Фодель тоже смотрела на Илидора и сияла, а светлобородый жрец, сидевший подле неё, глядел на Фодель с досадой, и дракон зубасто улыбнулся.

— Как я и говорил, ты получишь много большейше, чем потерял, Илидор, — очень серьёзно и с глубочайшим достоинством проговорил Юльдра. — Мы будем рады назвать тебя своим другом, храмовником. Ты нужен нам, Илидор.

Дракон не мог припомнить, когда кто-либо ещё говорил ему «Ты мне нужен», не имея в виду «как вещь, которой я сейчас отдам приказ». Что-то в его груди как будто расправилось, расслабилось и потеплело, а горло немного сжало от неожиданного наплыва чувств.

— Полагаем, что Храм Солнца также окажется нужным и полезным тебе, Илидор, и наша дружба внесёт свой вклад в большие и важные начинания, воспредстоящие Храму в Старом Лесу. Разумеется, в каждом храме Маллон-Аррая в любое время наши друзья-храмовники находят кров, стол и любую посильную помощь. Ты измождён — мы дадим тебе отдых, ты опечален — мы поделимся своим светом, ты ранен — мы будем целительствовать тебя. В ответ просим наших друзей-храмовников во всех краях Маллон-Аррая лишь об одном: нести свет отца-солнца так, как не умеют нести его наши жрецы. Нести свет солнца мечом и силой, отвагой и энергией, изничтожая мракотьму на своём пути со всемуместным сердцегорением. Нести свет отважно, гордо, искренне, ни на мгновение не забывая про светлосильную, жизнепитающую сущность нашего отца-солнца, столь сходную с твоей, золотой дракон. И…

Нога Найло коснулась ноги Илидора — сначала дракон подумал, что случайно, но потом увидел, какое у Йеруша напряжённо-сосредоточенное лицо, словно у него мучительно болит живот и он пытается сообразить, в какой стороне находится ближайшее отхожее место. Прикосновение Найло определённо означало «Внимание!», и дракон заподозрил, что все предыдущие убаюкивающие слова Юльдры были сказаны ради того, что прозвучит сейчас.

— И самое важное для нашего дела: мы просим тебя нести свет отца-солнце по-человечески, — делая акцент на последних словах, проговорил жрец. — Исключительно по-человечески, Илидор. Драконья ипостась не может быть связана с людской верой в отца-солнце. Невозможно, чтобы храмовником, другом Храма назывался дракон в своём драконьем обличье. Вне зависимости от того, сколь благочисты его намерения.

Илидор смотрел на Юльдру, едва понимая, о чём тот вообще говорит. Для Илидора обе ипостаси были естественны, как дыхание, и он не понимал, чем одна хуже другой. Удобней для разных целей или безопасней в разных обстоятельствах — да.

Но какая связь у ипостаси с чистотой намерений, если внутри любой ипостаси содержится один и тот же дракон? Илидор понимал, почему в первые дни его пребывания в Гимбле королевский советник настрого запретил обращаться — можно было представить, какой оглушительный эффект произведёт на неподготовленных гномов вид их заклятого врага дракона посреди городской улицы. А Юльдре-то что за дело? Какая разница Храму? Люди с драконами не воевали, и никаким храмам драконы ничего плохого не делали…

Насколько Илидору было известно, конечно.

— Кроме того, жители старолесья настороженнозлы к чужакам, — продолжал жрец. — Сейчас, когда Храму предстоит двинуться в глубину леса. Когда Храм начинайствует снова входить в будни лесных народов, они не должны усматривать в нас ничего тревожащего. Храм обязан стать для лесных народов надёжным, понятным, предсказуемым проводником в мир веры в отца-солнце…

— Я понял, — быстро вклинился Илидор в поток жреческого словоблудия, сообразив, что человеческая ипостась в Старом Лесу безопаснее драконьей. Это Илидору было понятно, с подобным он уже сталкивался прежде. — Я буду ходить по лесу в человеческом облике. Хорошо.

— Дашь ли ты Храму такое Слово? — быстро спросил Юльдра, и Найло своей ногой едва не вдавил ступню Илидора в прелые листья.

Дракон, подавив вскрик боли, рывком выдернул ногу, от души и не скрываясь пнул Найло в лодыжку и сердито ответил Юльдре:

— Разумеется, нет!

На поляне повисла оглушительная тишина. Она длилась и длилась, и только мерцающие горикамни отсчитывали мгновения метрономами. Молчал Найло, упершись лбом в сложенные шалашиком пальцы. Молчал Юльдра, разглядывая золотого дракона. Молчали жрецы. В ушах Илидора настырно бились слова верховного жреца «Ты нужен нам, Илидор», и в эти слова тонкими чернильными потёками вплеталась неправильность.

В лесной чаще, далеко на востоке, неуверенно взвыл волк. С северо-западной стороны прилетело басовитое «Ма-ау?». Вечерняя прохлада холодила покрасневшие щёки.

— Ведь достаточно уговора, — Илидор оглядел жрецов непонимающе. — Как увязывается дружба и страшная клятва?

Жрецы смотрели на Илидора в немом потрясении. Фодель сидела, опустив взгляд, брови её были сосредоточенно нахмурены. Светлобородый жрец рядом с ней буравил дракона глазами.

— Что? — уже раздражённо спросил Илидор. — Вы от всех своих храмовников требуете клясться жизнью, что ли?

— Разумеется, не требуем, — протестующе вскинул руки Юльдра. По деревянности его движений Илидор понял, что разговор пошёл очень сильно не по плану жреца. — Но исключительным представляется случай, когда храмовником становится… Гм… Ведь ты давал Слово королю гномов Югрунну, Илидор, и разве не пресдтавляет это установление некоего делового взаимоотношения, контракта…

— Так вы хотите назвать меня своим другом или хотите контракта?

Тепло в груди сменилось раздражением, в горле запульсировало, что-то подбросило Илидора на ноги, и Юльдра отпрянул, хотя дракон никак не мог бы его достать сейчас. По рядам сидящих жрецов пронёсся испуганный гул. Глаза Илидора тлели злым тёмно-оранжевым огнём, кулаки были сжаты так сильно, что в воздухе чудилось похрустывание суставов. Йеруш потянул дракона за что подвернулось — за крыло, и то сердито шлёпнуло эльфа по руке.

— Югрунн Слышатель не хотел называться моим другом, он был врагом моего рода! — звенящим от гнева голосом проговорил Илидор, и голос его заклубился по вырубке, встревожил дремлющие кряжичи, всколыхнул подлесок. — А я был его врагом, когда пришёл в Гимбл! Двести лет назад гномы истребили в войне почти всех драконов, а выживших изгнали из подземий! А потом я появился в Такароне и попросил у Югрунна всего лишь невозможного! А он в ответ захотел от меня всего лишь чуда! Разумеется, мы обменялись с королём клятвами, а с какой ржавой кочерги нам тогда было доверять друг другу? Но вы не видите никакой разницы между всем этим и своими планами на дружбу со мной? Вы понимаете, что такое драконье Слово? Вы знаете, что дракон, произнося Слово, даёт в залог свою магическую силу?

Найло снова потянул Илидора за крыло, и крыло снова дёрнулось, но уже не так сердито. Юльдра, вцепившись в пояс мантии, обменивался растерянными взглядами со старшими жрецами.

— Да, я шёл в Гимбл, зная, что предложу королю взять моё Слово взамен на его помощь! Но другие драконы из шкуры бы выпрыгнули, если б узнали об этом, ведь другие драконы на века застряли в Донкернасе как раз потому, что не вовремя раззявили рот и связали себя Словом с эльфами!

Илидор сложил руки на груди, сделал пару глубоких вдохов и спросил уже спокойнее, обычным своим голосом, лишь чуточку слишком гулким:

— Что происходит сейчас? Вы хотите моей помощи и предлагаете мне дружбу — и от меня же требуете клятвы? У вас тут что, до моего прихода дундук-трава горела и ветер дул в вашу сторону?

Дракон медленно обводил взглядом сидящих. Глаза его обретали обычный золотой цвет, яростное сверкание растворялось в чуть вытянутых кверху зрачках. Жрецы и жрицы, на которых смотрел дракон, опускали взгляд, только одна Фодель встретила его взгляд открыто, внимательно и серьёзно. Илидор улыбнулся ей одними глазами. Миловидное круглое лицо жрицы чуть порозовело.

Юльдра о чём-то размышлял, сложив ладони лодочкой и прижав их к губам, глаза его бегали от одного жреца к другому. Жрецы переглядывались в полной тишине, никто не решался даже шёпотом перекинуться словечком с соседом — настолько не готов оказался Храм к тому, что дракон откажет в таком пустяке: поклясться собственной магической силой в том, что будет выполнять пожелание Храма.

Действительно, если дракон намерен последовать своему обещанию оставаться в человеческом обличье, то почему нельзя дать Слово?

Илидор словно подслушал эти мысли, сложил руки на груди и оглядывал собравшихся, вскинув голову.

— Вы хотите, чтобы я поклялся своей магической силой — а что вы мне взамен предложите? — спросил он очень вежливо, но с крайне плохо скрытой злостью. — Или вы хотите взять мою клятву, не предложив в ответ ничего столь же ценного?

Жрецы пристыжённо загудели, завозились. Йеруш сидел, опершись локтями на колени и сложив ладони шалашиком, очень внимательно изучал свои пальцы. Илидор смотрел на Юльдру, а Юльдра смотрел на Илидора, и по лицу верховного жреца нельзя было понять ничего.

— Дайте знать, когда придёте в себя, — произнёс Илидор вежливо и с безупречно дозированным скрыто-явственным ядом в голосе, и в этот момент где-то в подземьях Такарона икнулось первому советнику короля Югрунна Слышателя, Ндару Голосистому.

Ни на кого не глядя, Илидор развернулся и пошёл прочь от освещённого кострами круга.

Йеруш Найло крепко прижал друг к другу сложенные шалашиком пальцы. Илидор, которого он знал в Донкернасе, спустя миг должен был перекинуться в дракона. Обмен мнениями Илидора и Юльдры сложно было назвать приятным, но в рамки делового разговора на повышенных тонах он укладывался — пока что, но вот если сейчас над лесом взовьётся золотой дракон… будет очень трудно вернуть беседу в конструктивное русло. Многие жрецы опасаются союза с драконом, и таких немало, Найло знал это точно: перед собранием он подслушал разговор Мажиния и Рохильды — и если Илидор сейчас начнёт летать и орать, то опасливые жрецы тут же назовут его неуправляемым, агрессивным, ненадёжным. Возможно, и сам Юльдра придёт к тому же мнению. И прахом пойдут все разговоры о дружбе и сотрудничестве, и это будет очень-очень-очень-обалдеть-как-нехорошо для планов Йеруша Найло!

С колотящимся сердцем он ожидал, что вот-вот время застынет, как загустевший мёд, и сияние глаз Илидора зальёт вечерний лес ярче солнца, а потом время снова понесётся вприпрыжку и сияющий в свете костров золотой дракон, щёлкнув кончиком хвоста перед лицом какого-нибудь жреца, полетит к синему озеру, звучно хлопая крыльями и горланя весёлую песню.

Мгновения шли одно за другим, время текло как обычно, свет не заливал поляну, не хлопали с вызовом крылья. Золотой дракон растаял в темноте бесшумно и безыскусно, не выходя за рамки приличий и человеческого облика.

Жрецы принялись очень тихо, возбуждённо перешептываться. Лицо Юльдры было непроницаемым, и таким же непроницаемым было лицо одной из старших жриц, Нооги, с которой Юльдра вёл диалог взглядами. Эти двое знали друг друга достаточно давно и хорошо, чтобы Юльдра понимал, что означает каждое шевеление бровей Нооги, а Ноога читала его невысказанные слова по трепетанию ноздрей и едва заметным наклонам головы. Рохильда воинственно сопела и мяла большими руками складки своей укороченной мантии. Мажиний смотрел на Рохильду. Фодель глядела во мрак, поглотивший золотого дракона, и качала туда-сюда башмачком. Пяткой он упирался в землю, и в земле уже появилась солидная ямка. Светлобородый жрец смотрел вслед дракону, угрюмо насупив брови. Йеруш Найло слушал разрастающиеся вокруг шепотки со смешанным чувством облегчения и тревоги, и начинал крепко подозревать, что Илидор, который последовал за ним в Старый Лес — не совсем тот Илидор, которого Йеруш знал в Донкернасе.

***

В быстро сгустившейся темноте жрецы тихонько расходились по шатрам, сумрачно поглядывая на лес, — а лес сумрачно смотрел на них. Когда повисла тьма — затихли последние скрипы кряжичей и на их место пришло нечто иное. Тень кряхтения кряжичей, холодное дыхание чего-то могучего и очень древнего, другая сторона Старого Леса. Она нависала над вырубкой со всех сторон грозовой тучей, и казалось, эта туча вот-вот двинется, вспухнет-схлопнется, раздавит храмовые шатры-волдыри и поросшие мхом пеньки — напоминание о боли Старого Леса, о позоре Старого Леса, о вторжении чужаков, которые причинили лесу боль и ушли безнаказанными.

Дежурные жрецы раскладывали гори-камень в длинные ямки по границе вырубки и крепко сжимали в руках короткие дубинки с потемневшими, отполированными рукоятями. Ходил по лесу невидимый с вырубки Мажиний, расставлял цепью своих хорошечек.

— Да остановят крошки света тьму и мрак, — спокойно и твёрдо проговаривала Рохильда, вперевалку следуя за Мажинием. — Да разобьётся о крошки света всякая погань, которая посмеет сунуться к Храму Солнца!

На случай, если из леса снова придёт нечто, чего не сумеют остановить хорошечки, дымные костры и дубинки, крайним у восточной части вырубки стоял шатёр с ранеными, у северной — шатёр стариков, у южной — детский.

— Да сожрут крохи света всякую погань с потрохами. Во славу отца-солнца!

Глава 6. Приручённые

— Найло, я не дам Храму Слова, и ты не смеешь даже заикаться об этом, ясно? — Говорил Илидор и тыкал в сторону Йеруша указательным пальцем, словно ставя точку после каждого своего слова. — Клятва — не мелкая монетка, чтобы бросать её под ноги каждому встречному. Если Храм не устраивает простое соглашение — пусть катится в ухо ржавой кочерги и потом сообщит, как добрался. Мы и без Храма сможем попасть куда надо! Храм ведь не один такой умный во всём Лесу, кто знает направления и умеет разговаривать ртом?

Йеруш смотрел исподлобья, поскрипывал зубами и явственно сдерживался, чтобы не наброситься на Илидора с кулаками и не заорать. Огонёк стоящего у палатки фонаря трепетал под стеклом, как будто на огонёк кто-то дышал.

— Ну что-о? — шёпотом крикнул Йерушу дракон. — Что ты на меня так смотришь?

— Ты обещал! — зло прошипел Йеруш. — Обещал! Нельзя просто пойти вглубь леса, нельзя просто пойти по лесу куда хочется без местного проводника! Они знают дороги! Они знают лес! Сейчас они не будут разговаривать с тобой без Храма, и сейчас никто не поведёт тебя по неторговым маршрутам и…

— Ой, да хрен бы с-с мес-стными, — прошипел Илидор. — Я могу просто взять и полететь на разведку, ещё и быс-стрее будет! Плевать я хотел на Храм с макушек с-самых высоких с-сосен, ясно?

— Кряжичей. Эти деревья называются кряжичи. Знаешь, есть такой лесной народец, волокуши, они тоже умеют летать…

— Волокуши?

— Я понимаю, что ты весь из себя дракон, но здесь ты чужак, и пространство — не на твоей стороне. По земле Старого Леса нельзя ходить без местных — всегда, всегда что-то случается с теми, кто так делает. Волки. Кабаны. Кусачие насекомые. Странные болезни. Тропинки, болотца, падающие деревья, подвёрнутые ноги, выколотые глаза — о, Илидор, ну приди же ты в себя! Этот лес, быть может, уронит на тебя дерево, если ты попытаешься взлететь! Нам нужен Храм, правда, ну какого бы хрена ещё я тут сидел — нам нужен Храм, а мы нужны Храму, нужны на какое-то время, нам бы хоть добраться вглубь леса и найти там других провожатых, ведь Храм уже вот-вот снимется с места, ну ладно, ладно, хорошо! Не давай Храму Слова! Ёрпыль с ним! Только договорись с Юльдрой! Сделай что-нибудь полезное, сходи в дебри ногами, но только не в очень далёкие дебри, не убейся там до смерти, принеси им хвосты какой-нибудь срани во славу отца-солнца, я прошу тебя, Илидор!

— Верно Конхард говорил в Шарумаре: только остановись послушать жреца — и не заметишь, как окажется, что ты уже на что-то подрядился, — буркнул Илидор. — Ладно, я посмотрю, что можно сделать, я посмотрю, ясно? Всё, больше ничего не хочу слышать сегодня, вообще ничего, Найло, ни от тебя, ни от этих трепачей! Где тут можно найти палатку или какую-нибудь койку на ночь?

Йеруш резко наклонил голову набок, словно любопытная птица или словно эльф, решивший сломать себе шею.

— Вот вёл бы ты себя как хороший дракон, Илидор, — ночевал бы в храмовом шатре! — вредным голосом процедил он. — А то, глядишь, и Фодель бы тебя приютила. Может, даже не на коврике под дверью.

Илидор скорчил рожу. Хотя во время каждой из их немногочисленных встреч с Фодель вокруг них что-то искрило и потрескивало — Илидор бы очень удивился, предложи жрица разделить с нею шатёр этой ночью.

— Придётся мне, — замогильным голосом произнёс Найло и широко раскинул руки, словно для объятий, что по обычаю Старого Леса означало отсутствие дурных намерений, но слегка ошарашило Илидора, ещё непривычного к этим обычаям, зато привычного к Найло. — Я имею в виду, придётся мне пустить тебя на коврик под дверью, дракон. Правда, без коврика. И без двери.

— Ох, Найло, да не пошёл бы ты куда-нибудь вглубь леса! — Илидор развернулся, хлопнув крыльями, и нырнул в палатку Йеруша.

— Эй!

Найло привстал, взволновавшись: а вдруг дракон сейчас примется вышвыривать из палатки вещи и ногами разбрасывать утварь? Йеруш не особенно представлял себе, что будет делать в этом случае, кроме как бежать и орать: дракон сильный, дракон крылатый, и, если он действительно захочет что-нибудь разнести — сомнительно, что Йеруш сумеет ему помешать.

А в палатке, между прочим, ценные реактивы, инвентарь, несколько пробирок с водичками Леса, несколько плошек, в которых настаиваются другие водички…

Илидор вынырнул обратно со своим рюкзаком в руках и размашистыми шагами направился к опушке. Крылья его хлопали, как паруса на ветру, и в каждом хлопке Йерушу чудились ругательные слова.

— Илидор! — окликнул он. — Илидор! Ты всё перепутал и сам пошёл вглубь леса! Да стой ты, дурной дракон, я пошутил про коврик, ложись ты где хочешь! Я тебя даже к стеночке пущу! Илидор! Илидор! Кусок дракона!

Крылья хлопнули особенно громко и ругательно, и дракон пропал в густом подлеске.

— Да, — буркнул ему вслед уязвлённый Йеруш. — Я тоже тебя ненавижу.

***

Когда Илидор не вернулся на поляну утром, Найло решил, что дракон, всё ещё надутый на него, пошёл искать общения к жрецам. Что же, тем лучше — пусть налаживает добрые отношения с Храмом, времени-то на это осталось всего ничего, и очень хорошо, что Илидор решил не терять его напрасно!

— Если, конечно, этого дурацкого дракона никто не сожрал в лесу ночью, — ворчал себе под нос Йеруш, расставляя в держателях пробирки. — И если, пока я спал, этому балбесу не пришло в голову перекинуться в здоровенную ёрпыль с крыльями… и, ну не знаю, летать над вырубкой, горланя песенку. Тогда жрецы его уже, наверное, забили кольями, а может быть, и нет, откуда мне знать, в самом деле?

Йеруш собирался до завтрака немного поопытничать с синей озёрной водой и живущими в ней крохотными водорослями эльги. Водоросли оказались на удивление живучими, и Йеруш сделал стойку: живучие водоросли, живая вода — ну а что, вдруг между ними есть связь или хотя бы крошка связи? Почему бы первому встреченному в Старом Лесу озеру не привести Йеруша Найло к источнику живой воды, а? Ну хоть намёк дай мне, озёрная водичка, ну хоть намёк намёка: не случайно же водоросли эльги, который Йеруш выловил из синего озера десять назад, всё ещё живы и даже не попытались стать предсмертно вялыми, хотя их собратья из водоёмов Эльфиладона не живут дольше восьми дней?

Ещё сегодня предстояло переупаковать свои бесчисленные пробирки, реактивы и прочие драгоценные мелочи. По правде говоря, у Йеруша не так уж много вещей. Казалось невероятным, что спустя годы странствий, на протяжении которых Найло обрастал проектами и идеями, он всё ещё умудряется распихивать своё добро по двум рюкзакам. Один рюкзак — небольшой, из тонкой кожи, неистираемой и непромокаемой. Внутри — важнейшие документы, черновики работ и изысканий, который Йеруш считает главнейшими сегодня, кошель с деньгами и всякими нужными мелочами, фляга с водой, смена белья, порошок грибов-серошляпок, помогающий от нагноений, ещё какие-то мелочи, словно говорящие: «Никто не знает, куда этого эльфа занесёт завтра, и нужно быть готовыми ко всему». В этом же рюкзаке Найло таскает большой потёртый конверт из красной замши, из которого никогда ничего не достаёт. Раза два или три за последний год Йерушу доводилось кое-что подкладывать в этот конверт, но Найло делал это не глядя: засовывал бумаги и мелочи как попало среди других бумаг и мелочей и тут же снова закрывал красный замшевый конверт на маленький поворотный замочек.

Второй рюкзак Йеруша — большущий, размером едва ли не с пол-Йеруша. Там хранятся разобранные распорки, запас всевозможной посуды, банки, пузырьки и пакетики, обилию и разнообразию которых позавидовал бы, пожалуй, какой-нибудь аптекарь — с той лишь оговоркой, что среди пузырьков Найло не было никаких лечебных составов. В том же рюкзаке ездили запасы писчей бумаги, дорожные пузырьки-непроливайки с чернилами, перья, тряпочки для их чистки и ножички для заточки, а также грифельные карандаши, мелки, мотки верёвки, разноразмерные складные ножи и пара ножниц, одни маленькие и одни здоровенные. Запас одежды на всякие случаи жизни и кое-какая обувь, гребень, зубные палочки, жевательная смола из Чекуана — от головной боли, миска, тонкое одеяло, ложка, чашка, мягкие выстиранные тряпочки, горикамень, толчёный уголь для очистки воды, несколько плотно свёрнутых котомок, соль и прочие необходимые в разъездах вещи. Этот рюкзак был сделан из толстой кожи, снабжён укреплёнными лямками на скобах, и нести его самостоятельно Йеруш мог разве что в дни особого прилива сил, да и то медленно и недалеко.

Едва Йеруш закрепил последнюю пробирку в штативе, как на поляну притрусил посланный Юльдрой жречонок — Юльдра интересовался, не надо ли чего почтенному учёному, потребуется ли ему помощь при сборах в дорогу и желает ли он посетить малое торговище, которое ожидается сегодня после завтрака, когда на вырубку заявятся местные люди из юго-западных селений и котули из юго-восточного прайда.

Почтенный учёный весьма оживился, выдал жречонку список реактивов, которые он желает получить (всякие мелочи вроде особых камешков и сока некоторых растений — то, что могут принести из леса собиратели еды… а что ещё возьмёшь со жрецов?) и выразил решительнейшее желание посетить малое торговище всенепременно и в числе первых. А также строго заявил, что свои вещи уложит сам и оторвёт руки всякому, кто пожелает оказать ему помощь. И велел жречонку передать Юльдре: когда Храм остановится в юго-восточном прайде котулей, почтенный учёный Йеруш Найло горячо возжелает, чтобы кто-нибудь поводил по тамошним водным источникам.

Последние слова Йеруша заглушил треск кряжичей — он пришёл из леса за северо-восточным краем вырубки и докатился аж до самого синего озера. В треск вплетались чьи-то истошные вопли и басовитое мяуканье, в котором было нечто, явно указывающее: мяуканье издаёт не горло зверя.

Жречонок и Найло посмотрели друг на друга, Найло выругался, а жречонок вспыхнул бешеным ужасом в глазах, скороговоркой убедил Йеруша, что всё понял, и принялся отступать к озеру, испуганно глядя на трещащие кряжичи и пытаясь держаться так, чтобы Йеруш находился между ним и кряжичами. Получалось это так себе, поскольку деревья были повсюду. Судя по раздающимся с вырубки людским возгласам, мужчины-жрецы торопились на скрежет и мявы, а женщины — напротив, подальше от мявов, в сторону Йерушевой поляны с синим озером. Найло нырнул в палатку, сунул свои драгоценные записи в рюкзак, на ходу закинул рюкзак на плечи — и тоже рванул на звуки.

Он почему-то был уверен, что трески, взмявы и вопли как-то связаны с Илидором.

***

Когда Найло примчался наконец к тому месту, где трещали и орали, он весь взмок, задыхался, шипел и из последних сил ругался на дурацкого дракона, которого унесло так далеко в этот совсем не безопасный лес. С трудом протолкавшись через полукольцо жрецов, Йеруш узрел невероятное.

Илидор, сердито скаля зубы на жрецов и подрагивая крыльями, прижимает к земле какое-то существо, наступив коленом ему между лопаток. Лицо дракона в крови, на щеке словно выкушен кусочек кожи, рубашка — в кусках коры и опилок, волосы спутаны, в них болтается что-то вроде дохлого слизня размером с ладонь, золото в глазах пульсирует, отсвет падает на щёки. Существо, которое Илидор прижимает к земле, одето в синюю рубашку и короткие штаны, торс и руки у него человеческие, но из штанов торчит длинный кошачий хвост, спазматически дрожащий, задние ноги — не ноги, а кошачьи лапы, серошерстяные, крепко впившиеся в землю мощными когтями. На голове вместо волос — дымчато-серая шерсть, из неё торчат крупные кошачьи уши. Лица не видно. Плечи тяжело вздымаются — трудно дышать, когда в твою спину упирается колено сердитого дракона.

Жрецы солнца стоят перед Илидором полукругом. С восторгом и ужасом переглядываются жречата. Взрослые жрецы и немногочисленные жрицы молчат, выражение лиц у них очень схожее и притом совершенно непередаваемое. Трое местных жрецов, молодые, взъерошенные, очень нелепые в голубых мантиях, глядят на придавленное Илидором существо с нескрываемым злорадством.

Шестеро собратьев этого придавленного стоят-подпрыгивают за образованным жрецами полукольцом, громко взмякивают, метут хвостами, явно не понимая, что им делать. Их лица — почти человеческие, безволосые, только у некоторых растут короткие вибриссы, а глаза у всех — круглые, с узкими зрачками и без белков, а челюсти немного выдаются вперёд. У некоторых на лицах и ушах намотаны полосы бинтов – явно старых и не прикрывающих никаких ран. У двоих в кошачьи уши продеты тяжёлые кольца-серьги.

Поодаль исходит дымком чьё-то развороченное гнездо. Ещё дальше Йеруш замечает обрубки — на первый взгляд кажется, что еловые, но потом Йеруш понимает, что это части местных зверодрев — хвощей, которые очень не любят, когда чьи-либо ноги ступают на землю, которую они считают своей территорией. Присмотревшись, Йеруш видит на рукавах рубашки Илидора несколько еловых колючек.

— Илидор! — через толпу протискивается Фодель — встрёпанные волосы, миловидное круглое лицо сейчас по-лошадиному вытянуто, голос подрагивает. — Илидор, друг мой! Пожалуйста, отпусти котуля!

Дракон смотрит, как к нему приближается жрица, как её лицо приобретает обычную круглую форму по мере того, как она походит всё ближе и понимает, что Илидор не собирается вредить этому нелепому существу, которое вдавливает лицом в землю, держа за шкирку. Но Илидор не сознаёт смысла слов Фодель, просто смотрит на неё, и его оскал как-то очень естественно перетекает в искреннюю сияющую улыбку. Он рад видеть свою приятельницу-жрицу.

— Мой друг!

Фодель подходит к дракону, одной рукой крепко стискивая мантию под горлом, второй рукой касается запястья Илидора. У неё ледяные пальцы, и дракон вздрагивает.

— Илидор, пожалуйста, отпусти котуля! Это не враг! Это наш гость!

Дракон моргает раз, другой, мотает головой, встряхивает человеко-кота, и тот наконец поднимает лицо. Оно выражает бесконечное терпение.

— Гость? Вот это?

Фодель, пользуясь тем, что стоит спиной к своим собратьям, делает страшные глаза и одними губами, не переставая мило улыбаться, шепчет что-то очень похожее на «твою мать», а вслух негромко произносит:

— Наш гость из прайда. Уважаемые котули, — быстрый кивок-поклон в сторону стоящей в стороне группы, — пришли узнать больше про отца-солнце и свет, способный развеять…

— Ладно, ладно. Хорошо. Если гость… Нет, ты действительно уверена, что это гость?

Фодель снова делает страшные глаза. Илидор снова с огромным сомнением оглядывает болтающегося в его руках котуля и неохотно разжимает пальцы. Котуль пружинисто поднимается, отряхивает штаны. Хвост его подрагивает, как растревоженная змея, верхняя губа подёргивается. Илидор несколько мгновений недоверчиво смотрит на котуля, потом прижимает ладонь к груди.

— Извини. Я был напуган.

Котуль бочком, медленно поправляя рубашку, отходил от дракона и глаз с него не спускал. Он знал, что дракон врёт. Котулю Ыкки, несмотря на молодость, уже много раз доводилось водить людей-торговцев по тропам Старого Леса, а потому Ыкки очень точно знал, что напуганные люди не ведут себя так, как этот, золотоглазый.

Напуганные люди не носятся по лесу, как вихрь, не вопят «Опасно, мать вашу храмскую? Я вам покажу, что такое опасно!».

Напуганные люди, внезапно атакованные грызляками, стараются поскорее сорвать с себя этих слизких кровососов, убраться подальше от места, где грызляки на них напрыгнули, и бегут искать настой спиртянки да чистые тряпицы, чтобы обработать раны. Напуганные люди не топчут сорванных со своего тела грызляков, не находят и не разрушают грызлячье гнездо, вопя что-то про матерей и кочергу, заливаясь кровью и нездорово хохоча.

Напуганные люди при виде группы хвощей, преградивших путь, хватаются за голову и со всей возможной скоростью пятятся туда, откуда пришли, стараясь не сводить взгляда с хвощей и не сделать неосторожного шага в сторону: гейхера его знает, какую территорию хвощи считают своей и как давно ты неосмотрительно на неё ступил. Напуганные люди при виде хвощей не выхватывают меч и не взвиваются в атакующем танце, не разбрасывают хвощи во все стороны с такой силой и яростью, что…

Котули глазам своим не поверили, когда увидели эту боевую пляску. В Старом Лесу они не знали никого, кто мог бы так отважно и так ловко справляться с хвощами — быть может, потому, что в Старом Лесу было не принято с ними справляться, а принято обходить хвощиные гнездовища и отступать при встрече. Никому не хотелось быть исколотым смолистыми иглами — в месте укола надувался плотный шарик размером с горошину, и, если быстро не выпустить кровь, то место укола немело, твердело, становилось холодным и страшно зудело по ночам. Под кожей появлялось ощущение чего-то лишнего, которое не проходило по целому сезону. А ведь каждый хвощ, защищая свою территорию, выпустит по пять-семь иголок, так что встреча с отрядом хвощей относилась к длинному списку ситуаций, которые старолесцы определяли ёмким «Да ну его в грибницу».

Этот же человек с золотыми глазами сам набросился на хвощей и разбросал-изрубил их с такой скоростью, что те, кажется, не успели даже проскрипеть боевой клич. А когда хвощи закончились, этот человек вложил меч в ножны, обернулся — скорее как котуль, чем как человек, гибко и текуче, пригнувшись и оскалив зубы, — увидел Ыкки, стоящего на два-три шага впереди остального отряда, и бросился на Ыкки, невесть что там себе вообразив. Отряд котулей не атаковал человека в ответ, а стал призывать мявами жрецов только потому, что человек в этой части леса мог быть связан лишь с Храмом Солнца и его поведению наверняка должна была отыскаться причина — какой-нибудь обет во славу отца-солнца или вроде того, а котули совсем не хотели ссориться с Храмом… Во всяком случае, именно это объяснение считал подходящим Ыкки. Не могли же шесть котулей испугаться одного человека?

К тому же убивать Ыкки, как грызляков и хвощей, человек явно не собирался, это все поняли сразу. Хотел бы убить — убил бы.

Теперь Фодель и подоспевшие старшие жрецы многословно извинялись перед котулями. Поясняли, что этот человек, Илидор, пришёл в Старый Лес только вчера и совсем-совсем ничего не знает о народах старолесья, что он ни в коем случае не хотел вредить котулям, а всего лишь защищал своих друзей жрецов от того, что счёл угрозой… Илидор, с которого уже потихоньку спадал боевой задор, с большой готовностью закивал. И добавил: дескать, после того как отбился грызляков и хвощей, он мог думать только о новых опасностях и в этот момент увидел котулей…

Это объяснение звучало куда лучше, чем «Я был зол, как Арромеевард, и хотел набить морду Старому Лесу». После такого про дружбу с Храмом можно забыть — а кто бы не остерёгся дружить с драконом, который желает набить морду лесу?

Старшие жрецы увели отряд котулей к вырубке, за ними потянулись жречата, потом все остальные.

Илидор улучил миг, чтобы тихонько спросить Фодель:

— Это правда, что котули пришли сюда ради вашей веры?

— Котули пришли к Храму Солнца по следу из солнечных зайчиков, мой друг, — с лукавой улыбкой ответила Фодель.

— Как будто приручили сами себя? — после недолгой заминки сообразил Илидор.

Фодель тихонько рассмеялась и поспешила за остальными жрецами.

А дракон расхохотался во всё горло, пугая змеептичек, которые уже начали расползаться от дневной жары по своим домикам, слепленным из слюны и мусора под самыми тенистыми ветками кряжичей.

***

После короткого разговора с Илидором, обстоятельной беседы с некоторыми жрецами и котулями, после изучения притащенных жречатами обрубков хвощей и дохлых грызляков, после недолгого обсуждения всего услышанного и увиденного между собой верховный жрец Юльдра и старшие жрецы Язатон, Лестел и Ноога решили сказать Храму слово.

Они вышли из большого шатра на вырубку, где жречата уже собрали всех, кого это касалось, и убедились, что на вырубке нет никого, кому будет преждевременно слышать то, что предстояло сказать.

Верховный жрец и старшие жрецы заявили, что золотой дракон Илидор должен быть назван другом Храма, поскольку его сила, ловкость и готовность защищать Храм от настоящих и даже мнимых опасностей могут сослужить отцу-солнцу хорошую службу. Что помыслы Илидора пылки, а сердце отважно, и его человеческая ипостась безусловно достойна любви и дружбы жрецов солнца.

Молодые жрецы и жрицы, которых выходка Илидора впечатлила, охотно с этим согласились. Пожилые жрецы согласились с осторожностью, оговорками и некоторыми причитаниями. Были и такие, которые не выразили согласия, но и не посчитали уместным озвучить свои возражения.

Одна только бой-жрица Рохильда, сложив на груди массивные руки и сделавшись похожей на башню в голубых оборках, решительно отрубила:

— Глупость это и опасность величайшая! Драконище поганое — зло и злоба. Не можна называть своим другом творение хаоса! Мы назвали другом эльфа Йеруша — вот он очень даже приличный и приятный, вот таких, как он, нам след называть друзьями побольше – милейших эльфов и людей из хорошей семьи. А вовсе не поганых драконищ, какие есть суть мрака порождения!

Юльдра, приподняв брови, посмотрел на Рохильду в упор. Она выдвинула челюсть и засопела.

— Мы слышим твои слова, дочь Хуульдра, — невозмутимейше прогудел верховный жрец. — И есть те, в чьих сердцах твои слова отзываются.

Он подождал, пока несколько жрецов и жриц подойдут к Рохильде. Откуда-то с опушки появился Мажиний и тоже трусцой подбежал к бой-жрице, хотя он был всего лишь другом Храма и его голос не имел сейчас никакого веса, и вообще Мажинию нечего было сейчас делать на вырубке, но гнать его не стали — этот человек всеми воспринимался скорее как приложение к Рохильде и бессловесным хорошечкам-сторожам, чем как отдельное человеческое существо. Мажиний воинственно сопел и зачем-то подтягивал пояс штанов. У его ног тёрлась хорошечка-подросток.

Вышла из толпы рыжеволосая жрица. Короткие волосы её торчали, словно взъерошенные перья, мантия выглядела истёртой, заношенной, застиранной. На сгибе левой руки жрицы лежал завёрнутый в мягкие тряпки младенец, и было нечто неправильное в этом младенце и в том, как жрица его держала. Она остановилась между группкой, присоединившейся к Рохильде, и остальными жрецами — не с теми и не с этими, остановилась и уставилась на Юльдру серьёзно, жёстко, требовательно. Старшая жрица Ноога сжала губы, глядя на рыжеволосую, и длинный тонкий нос Нооги стал похожим на клюв хищной птицы. Юльдра чуть задрал подбородок, открыто встречая взгляд рыжеволосой. Старшие жрецы смотрели на жрицу с младенцем, не моргая, — почему-то она одна, ни слова не сказавшая, удостоилась большего их внимания, чем вся группа, собравшаяся вокруг громкой и рьяной Рохильды. Несколько жрецов и жриц смотрели на рыжеволосую ободряюще и выжидающе, но не подходили к ней и ничего не говорили.

— Кто ещё даст нам своё слово? — спросил Юльдра, отводя взгляд. Вокруг него едва заметно дрожал воздух, как бывает над раскалёнными солнцем камнями в очень жаркий день.

Жрецы молчали. Ещё несколько голов повернулось к жрице с младенцем, но люди то ли не понимали, что она желала сказать, отделившись от всех прочих, то ли не хотели, а может, не были готовы выразить ей поддержку.

— Золотой дракон Илидор получит прозвание нашего друга и храмовника, — заключил Юльдра. — Вступая в соприкосновение с обитателями старолесья в своём человеческом обличии и только в нём, Илидор остаётся нашим помощником и верным плечом, грозным оружием Храма и его зоркими глазами. Мы принимаем к себе Илидора, как принимает каждого друга Храма любящая семья, мы делаемся его духовной поддержкой и путеводным лучом на пути. Мы назовём Илидора другом Храма при всех, сегодня же во время обеда, куда долженствуют быть приглашены все наши друзья и куда придут все наши гости. Как и прежде, любые свои тревожнопасения по этому или другому осуществлению вы можете поведать мне или одному из старших жрецов по вашему выбору. Теперь же приготовимся к торговищу и окажем душевное тепло нашим гостям котулям и другим жителям старолесья, которые собирались стать присутствованны здесь к сегодняшнему полудню…

Голубые мантии растекались по вырубке, зазвенели в воздухе весёлые голоса, кто-то начал тихонько напевать гимн, кто-то уже деловито подсчитывал запасы, ребятишки убежали искать палки для игры в охоту на тварей, жречата отправились за котулями, которые разбили небольшой лагерь прямо среди кряжичей неподалёку. В одиночестве ушла к лекарскому шатру рыжеволосая жрица с завёрнутым в тряпки младенцем.

Не расходились только жрецы и жрицы, поддержавшие Рохильду, а та продолжала вещать. Внимательно слушал её светлобородый жрец Кастьон, который вчера вечером сидел у костра рядом с Фодель. Серьёзно глядела на Рохильду седовласая Мсура — сама элегантность и сдержанность, одна из почтеннейших и давнейших жриц Храма Солнца, которую ещё сегодня утром никак невозможно было представить внимающей Рохильде, дочери Хуульдра. Ещё несколько жрецов топтались рядом и обменивались многозначительными взглядами с Мажинием.

В десяти шагах от сборища стояла, сложив руки на груди, старшая жрица Ноога — задержалась послушать, что скажет Рохильда и что ответят поддержавшие её жрецы. Не Юльдре же этим заниматься, право слово.

— Тварь он злая по сущности своей, и натура его — змейская и тварьская, — говорила бой-жрица, не трудясь особенно понижать голос. — Уж мы-то в Старом Лесу знаем, что такое драконы, уж мы-то знаем! Зло и злость они, как всякая тварь, что исходит от хаоса. Только не послушал Юльдра моих мудрых слов, не послушал! Говорит, этот дракон особенный, говорит, этот дракон — герой и свет несёт в себе ясный. Что ж тут сказать! Если дракон вправду хорош и светоносец — так я его признаю, словечка против не скажу! Только не верю я в его хорошесть! А верю я, что он нам ещё покажет нам свою змейскую злобную натуру! Да будь он хоть десять раз по десять раз славный воин! И герой каких-то подземий! Не можна якшаться с тварями! Не можна называть другом зло и злость, порождение хаоса! Нет тому причин и оправданий! Тварь не сделается человеком ни в каком обличии! Вот попомните вы мои слова! Вот попомните!

За миг до того, как старшая жрица Ноога, дочь Сазара, шагнула вперёд и вмешалась в происходящее, с другой стороны к собравшимся подошла Фодель.

— Храм услышал твои слова, дочь Хуульдра, — звонко и твёрдо произнесла она. — Но теперь настало время дел. Чем ты займёшься сегодня: позаботишься о пище и воде? Расскажешь гостям о величии отца-солнца? Присмотришь за детишками? Поможешь лекарям?

Ноога одобрительно улыбнулась. Слова Фодель предназначались, конечно, не Рохильде: бой-жрицу таким было не пронять, она всегда лучше всех знала, что ей делать и куда идти, поскольку будет ещё кто-то ею командовать в её-то родном Старом Лесу! Но слова Фодель пристыдили остальных жриц и жрецов, и они быстренько стали отпочковываться от небольшого круга, что собрался вокруг Рохильды.

Кастьон о чём-то спросил Фодель, она улыбнулась, Кастьон протянул ей руку — жрица взяла его за рукав, и лицо жреца немного посмурнело. Опуская глаза или перекидываясь преувеличенно бодрыми восклицаниями, жрецы Храма Солнца расходились по вырубке, спеша заняться важными и полезными делами. Скоро рядом с Рохильдой остался только Мажиний и хорошечка, дёргающая бой-жрицу за подол мантии. Рохильда, тяжко крякнув, присела и взяла хорошечку на руки.

— Ох и навлечёт негодностей на свою голову эта Фоделиха! Ох и навлечёт! Думает, я не вижу, да? Думает, не вижу, как она вожделеет эту крылатую тварь?

Почувствовав взгляд старшей жрицы Нооги, Рохильда повернулась к ней. Щёки бой-жрицы были красны, из косы выбились клоки-пряди, насупленные брови и брюзгливо выпяченная губа делали её лицо одутловато-бесформенным, как поднимающееся в миске тесто.

— Чтобы жрица вожделела тварь! Постыдное немыслие! — уверенно заявила Рохильда и хотела назидательно потрясти пальцем, но обе руки её были заняты хорошечкой, потому бой-жрица потрясла хорошечкой. — И договариваться с тварью — стыд для Храма! Вот как я считаю!

Лицо Нооги оставалось безмятежным, лишь одна бровь изогнулась-дрогнула над тёмно-карим глазом, и Рохильда умолкла.

Тварь определяют помыслы и действия, а не природа. Рохильда помнила об этом. Но помнили ли другие жрецы, что по природе существа можно обоснованно предполагать, каковы его помысли и каковы будут деяния? Встречал ли кто-нибудь хищника, отказавшегося от мяса? Отчего жрецы решили, что дракон, порождение хаоса, способно сделаться проводником света, даже если на мгновение поверить, что дракон того желает? Хаос не может нести свет, как рыба не может вить гнёзда!

— Пошли, Мажиний, — помолчав, молвила Рохильда. — Потолкуем с котулями, расспросим про новости из всяких краёв. Расскажем им про Храм. Расскажем дуралеям-котам про величие отца-солнца. Принесём им каплю света! А потом пойдём собирать целебные травы в дорогу! То дело хорошее и важное, верно я говорю?

Так и держа в охапке хорошечку, поддерживаемая Мажинием под локоток, Рохильда вперевалку направилась к поляне, где устроились котули. Бой-жрица печатала шаг так яростно, словно под каждой стопой её было по твари, которых непременно следовало раздавить, и даже спина Рохильды явственно выражала невысказанное: «По-зо-ри-ще!».

Имбролио

Рохильда ведёт лекарку между деревьев, показывает целебные растения. Вот потогонка-ягода, вот длинные гибкие листья заивенника, которые можно использовать вместо бинтов, если только раны уже не кровоточат. А вот побеги спиртянки, сок которой не пускает к ранам нагноение…

Нужно набрать побольше целебных растений, далеко не везде они растут так охотно и густо, как тут, возле вырубки, куда в обычное время почти никто не приходит. А ведь путь предстоит длительный и сложный. Да что там — опасный путь предстоит и паршивый.

Нужно набрать побольше целебных растений, но не годится забирать всё, что так щедро предлагает им лес, и Рохильда внимательно следит, чтобы лекарка не жадничала. Очень неосмотрительно забирать без остатка все дары, которые тебе предлагают.

***

А в лекарском шатре Юльдра пытается спасать умирающего жреца.

Юльдра сидит подле жреца и сосредоточенно, упорно ловит краешек его сознания своим. Когда-то эльфский маг умирения, хотя и сильно недоумевая, согласился объяснить Юльдре, как направлять к телу хворого успокоительные потоки бурлящей вокруг жизненной энергии. Объяснения Юльдра вроде как понял, но воплотитьсоветы на практике не смог ещё ни разу — о чем, собственно, и предупреждал его эльфский маг, говоря: «Твой талант — вовсе не про лечение. Что за шпынь ты удумал?».

Впрочем, едва ли даже тот эльфский маг мог бы сживить пробитый до мозга череп, ничем не затворяемую рану.

А Юльдра пытался. Он очень следил за выражением своего лица — ему всё казалось, что за ним до сих пор, не сводя полных надежды глаз, наблюдает лекарка.

Она надеялась. Сама лекарка никак не могла помочь этому несчастному, истекающему кровью на лежанке.

Его звали Цостам, сын Менаты. Вчера утром что-то рухнуло на него с дерева и пробило череп, и с тех пор из раны на виске всё сочилась и сочилась кровь, всё темнела, густела, но не останавливалась и пахла всё хуже — сначала чем-то едким, потом прелым, теперь — гнилью и болотом. Через отколовшийся кусочек черепа виднелся слизкий серо-розовый мозг.

Юльдра сидел подле лежанки и пытался, пытался уцепиться за край сознания Цостама, понятия не имея, как это поможет несчастному, даже если у Юльдры вдруг получится. Но не мог же Юльдра просто дать Цостаму умереть, не попытавшись сделать хоть что-то.

Этот жрец был с Храмом годы — с самого первого спуска в подземный город Гимбл, когда ещё купол Храма не осветил своей белизной гномские норы, а квартал не получил название Храмового. В тот день лишь несколько жрецов, самых отважных и крепких в своей вере, шли говорить с советниками короля. Цостам был с Юльдрой, когда тот впервые рассказывал гномам о человеческой вере и просил дать возможность нести солнечный свет в подземья. Юльдра помнил тот день, то волнение, горящие глаза своих жрецов (да и его глаза наверняка горели тоже!), заверения и обещания, огромность и величие подземий. Помнил, как захватывало у них дух, когда они впервые шли по мостам над пещерными гейзерами, как носились над ними потоки прохладного воздуха, и внимательными красными глазами следила за жрецами привратная машина — змея-сороконога. Сердито гремела она металлическими сочленениями хвоста, пригибала голову и с надеждой зыркала на гнома-механиста, словно спрашивая: можно я сброшу этих человечков вниз, можно, да?

Цостам любил подземья. И надземья. И гномов, и людей, и жизнь, и вот этот самый Старый Лес, который даже не успел толком узнать и на опушке которого сейчас умирал, потому что с дерева ему на голову свалилось неведомо что, а Юльдра никак не мог зацепиться своим сознанием за сознание Цостама.

Если бы только Юльдра мог. Если бы ему удалось передать Цостаму живительную силу той бурлящей, питающей энергии, которой напоен мир и которой не ощущают обычные люди!

Юльдра понимал, что не может помочь Цостаму. Понимал, что в этом нет его вины. Повторял и повторял себе, что даже эльфский маг умирения не сумел бы зарастить рану Цостама, куда уж ему, Юльдре — ведь он не эльф и не маг умирения. Он лишь чувствует вокруг себя живительную энергию мира, как мягкую перину, и хочет показать её другим.

Люди почти никогда не умеют взаимодействовать с магическими потоками. Людям не хватает для этого дисциплины ума — так говорил эльфскй маг умирения, который и сам бы не смог исцелить раны Цостама.

Цостам умирал. А верховный жрец старолесского Храма снова и снова пытался поймать его ускользающее сознание, потому что невозможно было просто сидеть рядом и не делать совсем ничего.

***

Лекарки не было очень-очень долго. Юльдра не мог уйти из шатра, оставить Цостама, но не мог и оставаться здесь дальше, сознавая свою беспомощность и злясь на неё, вдыхая тяжёлые запахи, моргая воспалёнными глазами в полумрак. Позвать кого-нибудь, передоверить это угнетающее бдение… Нет, нельзя. Никому не нужно видеть Цостама. Никому не нужно задаваться вопросом, что с ним случилось, насколько опасна идея идти вглубь леса и сколько разумности в стремлении Юльдры возродить старолесский храм.

Снаружи послышалось тихое пощёлкивание, в котором при должной практике можно было опознать слова. Юльдра зажмурился и сильно-сильно прижал пальцы к вискам. Шумно выдохнул раз, другой. Пощёлкивание повторилось. Вкрадчивое, вопрощающее.

Верховный жрец сделал ещё один глубокий вдох и долгий выдох. Посмотрел на Цостама — тот был без сознания. Юльдра сжал в нитку губы, поднялся и вышел из шатра.

Едва различимые в густом подлеске, его поджидали трое шикшей и зверь, похожий на волка, сплошь светло-серый, кроме довольно крупного тёмного пятна на щеке. Глаза у волка были человеческие.

***

Когда лекарка вернулась с корзиной целебных растений, шатёр встретил её поднятым пологом и полной пустотой, и лицо доброй жрицы враз обмякло, постарело, словно бы стекло немного книзу, складываясь в скорбную маску. Она поставила наземь корзину с целебными травами, отёрла лоб чуть дрожащей рукой.

От большого шатра к ней уже шагал Юльдра, как всегда невозмутимый, уверенный, успокаивающий, и скорбная мина лекарки немного разгладилась.

— Я не сумел излечить его раны, — со сдержанной печалью проговорил верховный жрец. — Но я позаботился о теле нашего бедного Цостама, не тревожа других жрецов.

Лекарка грустно кивнула и покосилась туда, где за рядами кряжичей росли, неразличимые с вырубки, несколько плотоядных деревьев. Она была рада, что Юльдра в своей бесконечной доброте избавил её тяжкой задачи хоронить бедного Цостама, сына Менаты. Его смерть была очень-очень грустным событием, хотя лекарка с самого начала знала, что именно так всё и закончится. Стоило ей лишь увидеть рану Цостама, как она сказала верховному жрецу: тут уж ничего нельзя поделать, и даже в городской лекарне крупного города вроде Декстрина едва ли кто-нибудь сумел бы исцелить нашего несчастного собрата.

Глава 7. Красные чернила

— Держаться Храма — сейчас единственный способ попасть в глубину леса, ты понимаешь, в самую глубину, — говорил Найло, собирая свои пробирки с держателей. — Но в день толковища я хочу находиться подальше от Юльдры. Так что мы с тобой дойдём со жрецами до поселения волокуш и отпочкуемся, а может, отпочкуемся ещё раньше — хотя сомневаюсь, у котулей как-то всё-таки маловато мозгов, чтобы я стал полагаться на них в таком сложном деле, а кто ещё может нам помочь найти источник живой воды, ну кто? Должно быть какое-то знаковое место, какое-то очень-очень важное! Мне просто нужно понять, какое именно!

Йеруш прижал к животу несколько пробирок и двинулся к палатке. Илидор пошёл за ним. Он едва слушал, что там говорит Найло, — куда интересней были все эти штуки в его пробирках и коробочках, в шкатулках и склянках. С утра, едва ли не силой отбив Илидора от жрецов, желавших снова и снова слушать, как дракон перебил грызляков, и желавших снова и снова посмеяться над тем, как Илидор набросился на котуля Ыкки, — Йеруш заставил Илидора пообещать, что отныне тот будет ночевать либо в палатке Йеруша, либо в одном из шатров Храма. Илидор обещал. По обрывкам фраз, брошенных жрецами, он понял, что легко отделался, переночевав в лесу — и тут же страстно возжелал узнать, какие ещё опасности таит в себе это безумно восхитительное место. Но сейчас дракону не хотелось показывать свой интерес к лесу ни жрецам, ни Найло.

Интерес к опасности вызовет вопросы, а Илидор не хотел и не собирался объяснять, что опасности предпочтительнее бледно-розового тумана, который то и дело заползает дракону в голову. Преодолевая опасности, он чувствует своё право быть живым. Дышать. Не стыдясь, что это он, золотой дракон, а не какое-то другое существо, расходует воздух. Раз за разом отвечая на вопрос, зачем было нужно, чтобы в подземьях выжил он, а не другие.

Остаток утра Найло показывал Илидору всякие интересные вещицы — отчасти чтобы развлечь дракона, отчасти потому, что Йерушу горело поделиться своими наблюдениями и планами. Он демонстрировал сыпучую воду — белые крупинки, жмущиеся под притёртой крышкой маленького пузырька, и долго рассказывал, как ухитрился получить такую воду, и почему сухая вода всё равно остаётся водой. Показывал бесчисленные пробирки и банки с обитателями разных водоёмов: жуками-водомерками, лягушачьей икрой, крошечными водорослями, червячками и улитками. Демонстрировал грязную, мутную, цветную, слоистую воду в банках и, едва не плюясь от воодушевления, неумолчно тараторил о разных способах её анализа.

Илидор мало что понял, кроме того, что разные живые существа в разных водах — один из способов определить её состав, и что Йеруш постоянно помещает червячков, икринки и водоросли из одних пузырьков в другие пузырьки. И «по тому, сдохнут они там или нет и как быстро сдохнут, легко определить состав воды, особенно при высоких концентрациях эссенциальных элементов». Из всего этого дракон сделал вывод, что ну его в кочергу — уродиться водяным червячком и попасть под руку учёному-гидрологу.

— Только вот что, вот что, дракон, — забеспокоился вдруг Йеруш, подобрался, засверкал глазами, — ты не вздумай прикипеть к Храму, пока мы ходим с ним вместе! А то Храм выглядит таким тёплым, таким успокоительным со всей его дружбой и вот этими утю-тю! Не вздумай его полюбить, он тут же влезет тебе на шею и начнёт соваться во всё, что его не касается! Ты же понимаешь, насколько удобно, когда ты не один-из-кого-то, а просто один, сам по себе, ничей?

— Неужели, — холодно ответил Илидор и обернулся — ровно настолько, чтобы видеть Найло краем глаза.

— Ну да же! — Йеруш досадливо хлопнул себя по ляжкам, голос его взвился и вдруг зазвенел: — Только стань частью чего-то — оно тут же тебя подомнёт, пригладит, растворит в себе! Навяжет тебе свою жизнь и не даст жить твою! Ах да-а, тебе же просто не с чем сравнивать, ты же просто всю жизнь такой весь трагичный ничейный дракончик! А хочешь знать, как бывает иначе? Хочешь знать? Нет! Нихрена ты этого знать не хочешь, Илидор! И не вздумай это узнавать! Не вздумай прикипать к Храму и вилять ему хвостиком — Храм тебя сожрёт, если ты это сделаешь, сожрёт!

Йеруша затрясло, словно от холода или в приступе лихорадки, вид у эльфа сделался безумный: глаза широко распахнуты и смотрят в одну точку, на щеках медленно появляются вперемешку красные и белые пятна, рот приоткрыт, из него силится вырваться звук, но спазмы грудины рождают только частые клокочущие выдохи.

— Найло! — Илидор подался к нему. — Найло, тебе хорошо или плохо?

Выдохи стали мощнее, углы рта эльфа уехали по лицу немного наверх, и дракон с облегчением понял, что Йеруш смеётся.

— Поверь мне, — с трудом выдохнул он, сгибаясь от кашля-смеха, — поверь мне, иногда куда приятней… вообще не иметь рядом никого, кому есть дело до тебя… и не знать… не знать, что ты такое, чем…

Найло прикрыл глаза ладонью. Смех оборвался, но рот эльфа остался открытым, и недоулыбка, словно горячий воск, стекла с лица, уголки губ дёрнулись вниз, верхняя губа дрогнула, обнажила в оскале мелкие зубы.

— Как же это? — мучительно вопросил Йеруш у кого-то невидимого, прижал пальцы к вискам сильнее, двинул нижней челюстью влево-вправо, и челюсть звонко хрупнула. — Да!

Он оторвал ладонь от лица, раскинул руки, словно желая обнять дракона. Вид у эльфа был зверский, и дракон едва не попятился.

— Не знать, что ты такое, иногда проще, чем знать, вот такие пирожки с котятами, понимаешь меня?

— Нет!

Йеруш обхватил себя руками за плечи и принялся носиться туда-сюда. Полы мантии хлопали вокруг его ног, как паруса носимого бурей парусника.

— Я хочу сказать, у тех, кто тебя окружает, всегда есть охренительно важное мнение о том, каким тебе нужно быть и зачем. И это мнение жутко мешает жить. Тогда у тебя может вообще не оказаться времени, чтоб разбираться с собственными ожиданиями от мира, понимаешь? Понять, чего хочешь ты сам. Тебе некогда искать свои ожидания, ведь ты только и делаешь, что пытаешься соответствовать чужим. Потому что ещё до того, как ты научишься думать, другие вобьют тебе в голову собственное мнение про твой путь. Они так искренне верят, что лучше тебя знают, кто ты такой и куда тебе жить. Иногда так случается, дракон, что путь появляется раньше человека, ну или эльфа. Не слыхал о таком?

— Ты имеешь в виду предназначение? — осторожно уточнил Илидор.

— Предназначение, призвание, долг… Любое красиво звучащее слово, которое говорят другие, когда хотят поставить тебя на путь, которого ты не выбирал. Они найдут много очень важных слов, можешь мне поверить, да-а, — Йеруш вдруг остановился, снова раскинул руки, на этот раз глядя в небо, сильно выгнувшись назад, и казалось, будто Йеруш сейчас закричит этому небу что-то вызывающие, но он лишь рассмеялся и снова угрюмо обхватил плечи ладонями. — Династические соображения. Высочайшие ожидания. Планы, в которые ты был встроен ещё до своего появления на свет. Честь рода. Всякая херня. Невообразимая, тошнотворная, бессмысленная херня, которая не имеет к тебе, лично к тебе никакого отношения. Но что ты можешь сделать, если путь появился раньше тебя? Что ты можешь сделать, если ты сам появился на свет лишь потому, что другим нужно было кого-нибудь поставить на этот путь? Словно камешек на доску. Мне очень интересно, Илидор, как бы тебе такое понравилось.

Дракон молча пялился на Йеруша.

— Как бы тебе понравилось не быть изгоем, у которого есть сколько угодно времени, чтобы разобраться с собой, — продолжал эльф, и глаза его бешено блестели. — Если бы данная тебе реальность вообще не предполагала, что ты должен в ней разбираться. Если бы твоей задачей было просто взять что дали и понести куда сказано.

Найло фыркнул и снова уставился в небо. Он так и держал себя за плечи, но что-то неуловимо изменилось в его позе, эльф весь скуксился, сжался, как подвявшее растение. Неподалёку взволнованно трещали ветвями кряжичи. Через их голоса иногда пробивался треск кузнечика.

— Ты говоришь о своей семье, — с жадным любопытством проговорил Илидор, не добавив в свой голос ни капельки вопросительной интонации хотя бы из вежливости. — Это они хотели для тебя чего-то совсем другого. Ты не должен был стать гидрологом, да?

Йеруш пытливо разглядывал небо, и было непонятно, слышит ли он Илидора. Потом ответил рассеянно, как будто это совсем не имело значения:

— Нет, я не должен был. Моя семья хотела, чтоб я стал банкиром.

— Чем?

— Банкиром. А, ну да, ты ж не бывал в эльфских городах. Банк — это такое место, где хранят чужие деньги… или говорят, что хранят их. А ещё в банке дают в долг, заверяют сделки, меняют одни монеты на другие, выдают поручительства и проводят примерно всю жизнь, подсчитывая монеты, навар, долги, убытки, снова монеты, опять навар, и заполняя идиотские бумажки. Идиотские, идиотские бумажки, которые никогда не заканчиваются. Хах. Семейство Найло основало один такой банк четыре поколения назад. Четыре поколения эльфов в моей семье посвящали себя только банковскому делу, только этому и ничему другому, Илидор, потому что таково предназначение, призвание, долг, династические соображения и заветы предков. Хах! По-моему, никто из них за эти четыре поколения даже не покидал пределов Сейдинеля! Да какие там пределы, они никогда даже не ездили к морю, хотя Сейдинель окружён морем с двух сторон! Кому могло прийти в голову завещать своим потомкам такую хренотеньскую жизнь? Это как же надо было их ненавидеть! А как нужно ненавидеть себя, чтобы жить свою жизнь согласно этому долгу? Чтобы каждый день вокруг тебя были эти идиотские эльфы, которые приходят и приходят в твой банк. Все бесконечно разговаривают. Только представь, Илидор, с утра до ночи вокруг прорва народу! Прорва! И каждый открывает свой рот, открывает рот, чтобы издавать оттуда звуки! И ты не можешь велеть им заткнуться, не можешь уйти, ты должен сидеть, слушать их и понимать, чего хотят эти остолопы. Каждому что-то от тебя нужно. Каждый считает, что ты обязан вникать в его положение, внимать его соображениям, слушать бред его престарелого папаши, визг его мамаши. И вся эта херня приводит только к тому, что у тебя появляются всё новые и новые бумаги, которые нужно заполнить, всё новые и новые монеты, которые нужно сосчитать!..

— Звучит довольно ужасно, — зачарованно проговорил Илидор. — На свете правда есть столько монет, что нужно строить для них специальные дома? А почему никто не врывается в эти дома, чтобы забрать все монеты себе?

— О, врываются, ещё как, — успокоил его Йеруш. — Одного из моих дядьёв убили во время налёта. Говорили, он преградил грабителям путь к хранилищу, вопя, что не позволит забрать оттуда деньги. Дескать, у него уже всё подсчитано и документы подшиты, и он собирается в кои-то веки уйти домой до полуночи. А если банк ограбят, то придётся снова пересчитывать монеты и переделывать хренову прорвищу документов, и он этого никак не может допустить.

— Он был чокнутым? — осторожно уточнил Илидор.

— Разумеется, — с мрачным удовлетворением подтвердил Йеруш. — Все они были чокнутыми. В семействе Найло только я один уродился нормальным.

Дракону стоило очень больших усилий никак не прокомментировать этот пассаж.

— И как тебе удалось не стать банкиром?

— А? Да я просто взял и ушёл, — ответил Йеруш и покачал головой. Илидор подумал: наверняка Найло теперь недоволен, что ушёл «просто», а не непросто, наверняка за истекшее время он придумал множество занимательных способов досадить родне ещё сильнее. — Я ушёл из дома и отправился в Ортагенай, поступил в университет и стал изучать гидрологию, а гидрология стала изучать меня. В общем, Илидор, я всё это к чему: ты не очень-то давай Храму в себя врастать всеми этими историями про друга, про Фодель и… ну ты понял.

Илидор долго молчал. Йеруш не был уверен, что тот вообще сознаёт, о чём ему только что рассказали, — взгляд у дракона был отсутствующим. Но потом он нахмурил лоб и спросил:

— А что сделала твоя семья, когда ты ушёл?

Найло пожал плечами, резко и высоко подтянув их к ушам, а потом медленно-медленно опустив.

— Думаю, меня вычеркнули из семейной книги. Красными чернилами. И из завещания. Дважды.

Йеруш сильно вздрогнул, как будто собственные слова его разбудили, непонимающе огляделся: влево, вправо, скользнув по дракону взглядом, словно по пустому месту. Уселся, скрестив ноги, и принялся сгибать колечками длинные травинки с метёлками на макушках. Метёлки щетинились под его пальцами, запах сочной травы становился сильнее. Илидор зачем-то разглядывал руки Йеруша, смотрел как двигаются длиннющие худые пальцы. Ногти у Йеруша посинели. Дракон однажды слыхал, как Бранор Зебер, эльфский лекарь из Донкернаса, говорил: «Синюшность ногтей ведает нам о слабости сердца и сложном движении крови. Весьма полезным бывает отвар боярышника с каменевкой при сложном движении крови. А для сердца полезна подушка листьями мяты — мята неизменно успокаивает».

В голове Илидора появился образ Йеруша Найло, который очень-очень спокойно ходит по Старому Лесу, источая запах мяты, а потом запах мяты выветривается, Йеруш Найло перестаёт быть успокоенным и Старый Лес убегает от Йеруша Найло, тяжко плюхая болотцами, разбрызгивая на бегу озёрную воду и надсадно хрустя иссохшими деревьями.

Скрутив кольцами все травяные метёлки, до которых мог дотянуться, эльф медленно поднялся. Вид у Найло был прибитый, отсутствующий. Он долго и тщательно отряхивал мантию, потом вдруг замер, не закончив отчищать от пыли левую сторону подола, уставился невидяще вдаль.

— Но если бы моё имя прогремело погромче, на весь Эльфиладон, — глухо произнёс он, и лицо его разгладилось, сделалось светло-безмятежным, доверчиво-детским, совершенно не Йерушевым. — Если бы я стал известен своими делами, ты понимаешь, на весь Маллон-Аррай… Если бы то, чем я занимаюсь, было интересно не только десятку-другому учёных, ну и ещё жителям тех мест, которым я могу помочь… Ну да, конечно, — заговорил Йеруш быстрее, — я же им не только помогаю, ну ты знаешь, обычно я ещё и ужасно всем мешаю, но вот если бы мне случилось наконец сделать нечто по-настоящему важное, ты понимаешь, понимаешь меня, да, такое большое-большое, что коснулось бы каждого, чтобы этого никто-никто не смог пропустить, упустить, прощёлкать…

Йеруш умолк. Поморщился. С силой отёр ладони о мантию.

— Тогда бы что? — осторожно спросил Илидор.

Найло мечтает триумфально вернуться к своим банкирским родственникам? Вернуться домой успешным учёным, потрясти своими успехами, обняться с роднёй, восторженно всхлипывая, великодушно простить их за неправоту? Не слишком похоже на Йеруша.

— Тогда бы они поняли, что так нельзя, — просто ответил Найло. — Что я был прав, а они — нет. И, может быть, они бы задумались. Заподозрили, что счётная доска — хреновая замена голове или сердцу. Что нельзя просто взять и решить жизнь за другого, даже если это твой сын или внук, нет, нет, нельзя сказать ему: «Ты будешь банкиром, потому что так положено, и наплевать, чего ты хочешь». Ведь если кто-то другой не хочет быть банкиром, а хочет изучать воду или лепить глиняные горшки, или шить одежду — это не должно стать проблемой только потому, что в твоей голове на этот счёт другие картинки. Вот и всё, Илидор. Мне плевать на место в семейной книге и на завещание плевать ещё больше. Я просто хочу, чтобы они поняли.

Найло стоял, безжизненно свесив руки по бокам, не гримасничал, не подскакивал, не сверкал глазами. Спокойно смотрел на дракона и спокойно говорил, но никогда прежде от слов Йеруша не покрывалась такими щекотными мурашками спина Илидора.

— Потому что! — продолжал Найло, сжав кулаки, и ему явно стоило больших усилий не повышать голос: — Потому что без этого я и сам не уверен, вправду ли это так. Понимаешь? Я и сам не уверен, что нельзя решать за других их жизнь! Ведь если за тебя решает тот, кто живёт дольше, — вдруг он знает лучше, ну вдруг ему и правда виднее, как надо? И я не уверен, Илидор, я все эти годы нихрена ни в чём не уверен, даже если университет Ортагеная и назвал меня первым платиновым выпускником за всю историю. Даже если я спас сотни эльфов и людей от неурожая и голодной смерти. Провёл кучу исследований разных вод, написал пачку статей и даже наметил два новых направления гидрологии и ботаники! Но я всё ещё не уверен, что можно уходить изучать воду или шить горшки, если родня сказала, что тебе положено стать банкиром! Ведь я, уходя, подвёл их. Каждый день я не делаю того, что семья хотела мне поручить, а значит, каждый день кому-то другому приходится выполнять эту работу вместо меня, и выходит, что я здесь, на своём месте, должен положить на весы нечто гораздо большее, понимаешь, Илидор? Нечто такое, что сумеет с лихвой перекрыть мой невыполненный долг, даже если я не помню, когда это успел залезть в такие долги!

Дракон смотрел на Йеруша Найло, открыв рот, а Йеруш всё ещё стоял на месте, всё ещё говорил спокойно и негромко, но страстно и немного сбивчиво, сильно сжимая кулаки.

— Вот тогда, — закончил он, облизав пересохшие губы, — когда я смогу положить на весы нечто огромное, очень важное, очень нужное всему миру — например, живую воду, настоящую живую воду, слышишь меня? — вот тогда я точно пойму, что всё сделал правильно, пойдя своим, своим, своим путём! И, честное слово, Илидор, во всём этом мне очень нужна твоя помощь. Мне просто охренительно сильно нужна твоя помощь.

Глава 8. Друг храма

Гул голосов, смех и пение становились слышнее — верно, жрецы зачем-то вели гостей сюда, на поляну. Илидор, обхватив колени руками, сидел у озера, чуть покачивался и смотрел, как танцуют на водной глади беззаботные солнечные блики. Крылья лежали на земле пологом, словно полы праздничной мантии. Илидор прислушивался к себе и не без удивления понимал, что не хочет сейчас видеть никаких гостей Храма.

Ему вообще не любопытно сейчас. Он сидит у озера в задумчивости, как герой эльфских эпосов, и думает о жизни, разве незаметно?

Илидор думает о доме. О том, что у всякого существа должно быть в мире особенное место, пусть даже не очень любимое или уютное, но — место, куда возвращаются. Где наполняются силой, исцеляются от полученных тумаков или хотя бы просто переводят дух. У гномов есть Гимбл, у кочевых человеческих племён есть степь, у последователей отца-солнца есть храмы или вот даже храмовые шатры — какая, в общем, разница? Даже у неразумных тварей есть дома: птицы вьют гнёзда и прилетают со сменой сезонов в одни и те же края, а птенцы потом норовят свить собственные гнёзда в тех местах, где когда-то вылупились из яиц. Муравьи строят муравейники. Рыбы почти никогда не покидают родных водоёмов.

А у золотого дракона нет дома, и сегодня от этого он по-новому ощущал свою инаковость — как будто вдруг обнаружил, что у него нет кожи.

Золотой дракон всегда был ничей. Но раньше ему хотя бы было куда возвращаться.

Раньше домом золотого дракона был Донкернас, и неважно, насколько это нравилось Илидору или Донкернасу. Там Илидор появился на свет, взрослел и познавал мир, там жили его ближайшие сородичи, туда он возвращался из поездок ближних и дальних, желанных и отвратительных.

Донкернас хранил маленькие привычки и привязанности, сросшиеся с телом, с головой, со всеми органами чувств золотого дракона. Привязанность к душистым холмам Айялы, пусть и изрядно омрачённым «крышкой» над небом и натыканными неподалёку эльфскими теплицами. Привязанность к дереву бубинга среди зарослей крапивы, по которому Илидор до сих пор немного скучал. Временами он вспоминал — и ощущал странную острую тоску, когда вспоминал — что между корней дерева бубинга остался тайник, куда Илидор собирал всякие мелочи, которые собирался обменивать на монетки, еду и крышу над головой в первое время после побега. Быть может, они до сих пор лежат там — два кусочка меди, пузырёк средства от моли, мешочек гвоздей и горстка семян редких трав, которые росли в холмах Айялы. Эти маленькие сокровища казались такими важными до побега, дракон возлагал на них столько надежд и десятки раз представлял, как будет обменивать их в Хансадарре, — кто ж знал, что бежать придётся внезапно и без всех этих маленьких сокровищ. Так они и остались в Донкернасе: такие дорогие прежде мелочи, кусочки несбывшихся планов, помнившие прикосновение рук совсем другого, тогдашнего Илидора. И дерево бубинга осталось в Донкернасе — молчаливое напоминание о том, что когда-то среди его ветвей устраивал свою норку золотой дракон, который всех вокруг раздражал.

А может быть, эльфы срубили дерево бубинга, чтобы не торчало в виду замка как издёвка. Или, быть может, дерево срыли другие драконы, обнаружили тайник под корнями, и утопили находки в выгребной яме, издевательски хохоча. Ведь ещё неизвестно, эльфов или драконов в большей степени взбесил и напугал побег Илидора, единственный успешный побег из Донкернаса за двести лет.

В воде плеснуло — то ли рыба ударила хвостом, то ли что-то уронила одна из змеептичек. Эти тварюшки сегодня почему-то не разлетелись по дневной жаре и всё раздражали небо своими длинными хвостиками.

На берег прибрела хорошечка — подросток размером с собаку, стала топтаться около Илидора.

Совсем недавно золотой дракон был уверен, что по-настоящему он вернулся домой после побега из Донкернаса, когда пришёл к Такарону, горе, породившей драконов. Когда услышал голос своего отца-горы, голос вод и руд в глубоких подземьях, шёпот костей с драконьих кладбищ и байки гномьих призраков, увидел жёлто-зелёную текучую лаву и призраки гномских машин, которые погибли в войне с предками Илидора.

Разве мог Илидор представить, что в конце пути, благодаря счастливому стечению обстоятельств, помощи отца-Такарона и шальной звезде, которая оберегает всякого золотого дракона, он сумеет победить свой ужас перед живыми машинами и скрещами и более того: сумеет подчинить их себе? Это было одно из самых пронзительно-светлых и печальных воспоминаний Илидора: те бесконечные и такие краткие мгновения, когда он стоял на камне перед своей небольшой внезапно обретённой армией машин и скрещей, когда волны их обожания захлёстывали его блестящими вихрями, когда Илидор делился с машинами и скрещами своим светом, а машины и скрещи возвращали ему свою признательность, свою верность, своё тепло. Никогда и нигде больше золотой дракон не чувствовал себя настолько на своём месте, никогда и нигде не был способен на большее, не знал и не желал столь многого, не ощущал себя настолько жданным, нужным, уверенным и… достаточным.

Единственный раз в жизни, в те краткие и быстротечные мгновения, Илидор ощущал не шальную, а настоящую уверенность: его — достаточно. Для всего, что он только пожелает совершить.

Да, придя в Такарон, Илидор был совершенно уверен, что вернулся домой. Но можно ли называть домом место, где не прекратились твои попытки к бегству?

После Такарона золотому дракону пришлось двигаться дальше, и чем дальше двигался золотой дракон, тем больше он был ничей.

— Привет, Илидор!

Дракон вздрогнул и обернулся.

Ему махали сразу несколько жрецов и жриц из тех, кто шёл к берегу синего озера.

— Приветствую тебя, друг Храма! — прогудел высокий пожилой жрец.

— Илидор! — махала совсем юная жрица с рыжей косой. — Солнечного дня!

Дракон нерешительно помахал в ответ.

— Илидор, — на миг от процессии отделилась Фодель, протянула руку.

Илидор коснулся кончиков её пальцев, и Фодель тут же снова растворилась среди других жриц и жрецов.

Дракон обнаружил, что улыбается.

Процессия в голубых мантиях, разбавленная пёстрыми нарядами людей-старолесцев и кожано-меховыми пятнами-котулями, текла вдоль берега. Многие жрецы и жрицы напевали, вроде как тихонько и вразнобой, и голоса переплетались, гудели, звенели, рассыпались над озером сияющими бусинами.

— Да не угаснет в твоей груди осколок отца-солнца, — певуче пожелала худая востроносая жрица. Она несла в охапке сонного голопузого ребёнка и улыбалась.

С широченными улыбками помахали дракону трое местных жрецов, которые всё время держались вместе — молодые, взъерошенные, отчего-то нелепые в своих голубых мантиях.

— Новый друг Храма…

— Наш славный храмовник…

— Илидор! Светлейшего настроения!

Они шли и шли мимо него вдоль озера, жрецы, жрицы и затесавшиеся между ними котули, и люди-старолесцы, и дети, и хорошечки. Многие окликали Илидора или молча улыбались ему, махали руками, кивали приветственно, желали отличного дня, прекрасных свершений, добрых настроений. Дракон махал и улыбался в ответ, и тоже что-то говорил, и глаза его понемногу наполнялись сиянием, бросали блики на мантии проходивших мимо жриц и жрецов, на сочно-зелёную траву — а из толпы ему навстречу неслись солнечные зайчики, которые пускал давешний ребёнок, так и не расставшийся со своим зеркальцем.

Растворились в свежеумытом воздухе печальные мысли. Рассеялись трудные воспоминания. Ушли вопросы без ответов.

Ведь дракон-храмовник, друг Храма Солнца — не ничей дракон. Так же?

И сейчас дракон понимает, чего хочет Храм, гораздо лучше, чем прежде, когда шёл по подземьям Такарона в компании гномов и ярого прихожанина Храма Эблона Пылюги, который неумолчно торочил про свет отца-солнца и очищающее пламя. Тогда Илидор ещё мало что понимал про внутренний мрак и внутренний свет, которые есть в сердце каждого. Про тьму и печаль, которой станет мир, если не найдётся в нём достаточно горящих сердец, способных нести своё сияние вовне. Он понял это позднее, в самом конце своего пути по подземьям, когда решил, что не будет бежать от армии живых машин и не возьмёт разрушительной силы своих предков-драконов, чтобы бороться с машинами.

Потому что у Илидора есть своя сила, другая сила, которой машинам нечего противопоставить. Его собственный внутренний свет. И он тоже может быть оружием.

Недавнее предупреждение Йеруша Найло насчёт Храма выветривается из головы вместе с трудными вопросами. В конце концов, окружающим всегда что-нибудь нужно от тебя, но далеко не всякий окружающий называет тебя другом и делится душевным теплом.

Илидор сам не заметил, как стал напевать вместе со жрецами, совсем негромко и бессловесно, себе под нос, а потом громче и звонче, и голос золотого дракона сначала вплёлся между других голосов, а потом окреп, разросся и повёл их за собой, повлёк выше и дальше, туда, где одобрительно сиял, глядя на своих детей, отец-солнце.

На голос золотого дракона из подлеска вывалился Йеруш Найло — волосы взъерошенные, глаза удивлённые и сердитые, штаны увешаны колючими шариками, в руках небольшая корзина с крышкой, изнутри в крышку тарабанят прыгучие грибы. Мгновение Йеруш смотрел на Илидора — тот сидит на берегу озера и распевает во всю глотку, одна рука лежит на согнутом колене, второй дракон опирается оземь, и крылья лежат вокруг него, как складчатая нарядная мантия, — потом выругался и размашисто пошагал к дракону.

Жрецы и их гости уже ушли дальше по берегу синего озера, но хорошо слышно, что они распевают свои гимны, слушаясь голоса Илидора, который ведёт их, словно по сверкающей дороге, а гости небывало воодушевлены, котули даже пытаются подпевать, и над толпой то и дело проносятся фальшивые взмявы.

— Илидор!

Йеруш схватил золотого дракона за плечи и хорошенько его тряхнул, но тут же получил пинка и едва не свалился в траву.

— Да чего ты лягаешься, бешеный дракон? Какого хрена ты поёшь храмовые гимны? Тебе не нужно петь со жрецами, ну почему ты такой балбес! Ты ж вдохновляешь всех этих котулей шаромыжиться по лесу и ловить в своё сердце свет отца-солнце! Ты какого ёрпыля это делаешь?

Илидор умолк на полузвуке с разинутым ртом. Жрецы без его ведущего голоса словно споткнулись, выронили вдохновение. Потом кто-то из мужчин поспешно снова затянул песню, и другие вразнобой стали подпевать. Взмявы котулей стихли.

— Я не подумал, — сконфуженно пробормотал Илидор. — Я никого не собирался никуда вдохновлять, мне просто захотелось петь!

Йеруш покрутил пальцем у виска. Уселся рядом, стукнул по крышке корзины, под которой буянили прыгучие грибы.

— Что? — досадовал дракон. — Ну что такого? Ну подумаешь, начнут котули славить отца-солнце! Что плохого в этом? Чего у тебя такой кислый вид, Найло? Тебе никогда не хочется петь, что ли?

Йеруш поморщился, не ответил.

— Найло, — не унимался Илидор, — ну скажи! У Храма красивые гимны! Тебе они не нравятся, что ли? Тебе никогда не хочется попеть вместе с ними?

Йеруш медленно покачал головой. Нет, ему никогда не хотелось попеть. Музыка всегда существовала отдельно от него, и никто ничего не мог с этим сделать — так уж оказался устроен Йеруш Найло. На него даже не действовало пение Илидора — точнее, действовало в каком-то урезанном виде: Йерушу становилось легко, беззаботно и воодушевительно, волна энергии от драконского голоса разгоняла кровь Найло и наполняла бодростью его тело, но Илидор своим пением не мог вложить в голову Йеруша никаких определённых образов. У Йеруша что-то было нарушено в той части головы, где музыка и ритмы должны рождать чувства и образы…

Йерушу было шесть лет, когда родня решила, что пора поискать музыкальный талант среди сумрачных дарований сына. Так в доме появилась юная волоокая эльфка с лютней, которую повсюду таскала за собой и томно поглаживала по грифу. Поскольку это было ещё до того, как Йеруша начали учить счёту и письму, — он не понял, что эта женщина должна чему-то его обучить, и недоумевал: зачем она взялась в доме? Почему иногда приходит к нему в комнату, чтобы со скучно-требовательным видом разучивать с ним какие-то песенки? Зачем она всё приходит и приходит, если он ненавидит песенки, а ей очевидно неприятно его общество и его тупость, если песенки не желают, чтобы Йеруш их выучивал, если его общение с эльфкой по большей части сводится к её закатыванию глаз и презрительному фырканью?

— Ты всегда можешь просто уйти в эту дверь, — сказал ей как-то Йеруш, подражая строгому голосу отца, которым тот говорил со слугами, и указал на дверь своей комнаты. — Все, кому я не нравлюсь, делают так. Почему ты не сделаешь так?

Волоокая эльфка хмыкнула и правда вышла в дверь, громко ею хлопнув. Позднее пришёл отец и сердито разъяснил Йерушу разницу между слугами и учителями — отец очень сердился, что сын не понимает этой разницы, ну и подумаешь, что ему забыли её объяснить раньше, сам должен был догадаться, уже не маленький! Из слов отца Йеруш наконец уяснил, что эльфку нарочно пригласили быть в доме, чтобы учить его, бестолочь, музыке и танцам, без которых не проходит ни одно торжественное мероприятие городского уровня, а бывать на таких мероприятиях обязан каждый, кто желает принимать деятельное участие в жизни города.

Йеруш не желал принимать никакого участия в жизни города, но знал, что говорить об этом — очень плохая идея. Ведь его судьба, судьба единственного наследника средней ветви рода Найло, предопределена: он посвятит свою жизнь банковскому делу, и, значит, должен будет участвовать в торжественных мероприятиях, а значит, обязан уметь танцевать и разбираться в музыке. А значит, Йерушу требуется учитель, который поможет ему постичь музыкальные премудрости, как бы это ни было сложно с таким «сомнительным материалом».

Далеко не сразу Йеруш сообразил, что сомнительным материалом отец называл его, а не музыку волоокой эльфки.

— Учительница музыки, тоже мне, — ворчала няня, которая у Йеруша тогда ещё была — немолодая палкообразная эльфка, в извечном глухом сером платье и с такими же глухими серыми глазами. — Сказала б я про таких учительниц. Ха.

Йерушу казалось, что редкие, но мучительные пытки музыкой не прекратятся никогда, однако на самом деле эльфка продержалась в доме недолго, едва ли пару месяцев, и Йеруш точно не знал, почему она пропала. Помнил только большой скандал родителей, в ходе которого мать разбила несколько тарелок и бросила в отца кочергу, а потом из ворчания няни Йеруш заключил, что тарелка и кочерга имели какое-то отношение к исчезновению его учительницы музыки. Йерушу было всё равно — он просто радовался, что никто больше не терзает его уши звуками и не говорит слов, смысла которых он не в силах понять, — вроде «такт, ритмика, размер». Редкие уроки были для него сущим мучением: Йеруш легко запоминал тексты песен, но не понимал, как слова можно петь и при чём тут какие-то такты и ритмики. Музыка существовала в каком-то отдельном смысловом пузыре, обособленном от Йеруша.

…Он нашёл себя, крепко вцепившимся в собственные волосы — он крепко стиснул и тянул назад две пряди надо лбом. Чувствовал, как кожа на лице натянулась, как уголки глаз уехали вверх, словно в полуулыбке, и понимал, что эта полуулыбка глаз жутко диссонирует с болезненно перекошенным ртом. Медленно разжал пальцы, сделал один резкий выдох, другой, выгоняя из лёгких запах детской комнаты, канифоли, потрёпанных бумаг, исписанных нотами. Запах не хотел выгоняться, и Йеруш стал исступлённо тереть нос рукавом.

— Найло! — звал его Илидор, как будто издалека, из какого-то другого леса или другого места, или другого времени. — Ну не убивайся ты так, ты же так не убьёшься! Я больше не буду петь со жрецами!

Наверняка в детстве, когда Илидор попадался на какой-нибудь мелкой шалости, он точно так же таращил честнейшие золотые глазища на драконью воспитательницу Корзу Крумло и обещал, что больше так не будет. Про себя, разумеется, добавляя что-то вроде «когда ты смотришь».

Йеруш наконец выгнал из носа запахи, сопровождавшие когда-то его первые уроки музыки, и с силой потёр уши, чтобы окончательно убрать из них следы давно отзвучавших голосов. Посмотрел на Илидора раздражённо.

— Мне кажется, то, что ты выбрался из гномских подземий, — просто случайность! И не давай мне повода назвать эту случайность досадной, дурацкий дракон!

***

Жрецы до заката выгуливали по окрестностям котулей и людей-старолесцев, пели вместе с ними, рассказывали бесконечное множество историй о славных деяниях Храма в разных землях, вместе собирали и готовили еду, а потом устроили какие-то весёлые игрища — с вырубки доносились их отзвуки. Илидор, хотя и был рад, что Храм принял его под своё крыло, с большим облегчением убедился, что от него не ожидают участия в игрищах и гульбищах.

Он не был готов к настолько тесной дружбе. Возможно, слишком привык быть ничьим.

Сиренево-синий закат опускался на озеро, подсвечивал потусторонне-голубоватым светом два недоразвитых кряжича, которые угораздило прорасти в воде. Тощие, малорослые, почти лишённые листьев, они стояли в темнеющем озере, свесив ветки, и грустно поскрипывали вслед уходящему дню.

Храмовники и котули ужинали на вырубке, туда же позвал Илидора посланный Юльдрой парнишка. Спустя некоторое время дракон вернулся с задумчивым лицом и двумя толстыми лепёшками — для себя и для Йеруша. Они поужинали на границе подлеска в виду палатки Йеруша — съели лепёшки и остатки наловленных днём прыгучих грибов.

Сейчас здесь, на поляне у синего озера, сделалось просторно, тихо и спокойно, только Мажиний, сын Дакаты, ходил по берегу в закатанных до колена штанах и собирал в корзину самых маленьких хорошечек. Любопытные юные растения разбежались кто куда и увлечённо совали побеги в воду, покрашенную закатом в фиолетовые и сине-красные цвета.

Время от времени Мажиний издавал залихватский горловой вопль, подзывая старших хорошечек:

— Хий-йя! Хий-йя! Уо-о-у! Уо-о-у!

— Что он делает с этими растениями? — спросил Илидор. — Они для чего-то нужны?

Йеруш тыкал в костёр тонкой веточкой, на которой запекали грибы, и веточка от этого окрашивалась в разные цвета, что было довольно забавно.

— Мажиний? Да вроде просто возится с этими штуками и всё, — пожал плечами Йеруш. — Вот помнишь цветники в посёлках Чекуана? Ни для чего не нужны, просто кому-то нравятся цветы и кто-то любит с ними возиться. По-моему, вот так и хорошечки у Мажиния — вроде клумбы. Хочется ему таскать эти штуки туда-сюда, укрывать на ночь от холода и выстраивать по росту.

— Они странные.

— В этом лесу всё странное, Илидор. Хорошечки. Котули. Рохильда.

Йеруш отбросил палочку и улёгся на земле, закинув руки за голову.

На берегу озера старшие хорошечки, услышав зов Мажиния, замирали в складках местности, поджимая жгутики, но, по мере того как Мажиний продвигался вдоль берега дальше и его зов раздавался ближе, растения покорно покидали свои убежища и семенили на голос. Плеск воды, плюханье хорошечек и зов Мажиния разлетались далеко-далеко над гладью тихого озера.

— И пусть частица отца-солнца в нашей груди рдеет чистым пламенем в ожидании нового дня, — голос Фодельвплёлся нежным колокольчиком в закатный вечер.

Йеруш мимолётно поморщился. Илидор выпустил его руку, улыбнулся и закинул голову, чтобы проследить, как жрица идёт к озеру от вырубки, такая воздушно-потусторонняя в своей струистой голубой мантии. Как будто лесной дух плыл к берегу, чтобы проводить ещё один день и позаботиться, чтобы за ним пришёл следующий.

Одна маленькая хорошечка отбилась от стада и невесть как умудрилась забрести к тлеющему кострищу так далеко от воды. Илидор обнаружил хорошечку, когда она ткнулась ему в ладонь прохладным жгутиком и попыталась вскарабкаться по пальцам, высоко поднимая корненожки.

— Похожа на очень мелкого драконыша, — заявил Йеруш, глядя как хорошечка машет листиками, удерживая равновесие. — Во всяком случае, я думаю, что похожа.

Эльф теперь полулежал на траве, опираясь на локоть. Неровно остриженные волосы слева падали на скулу, наполовину прикрывая глаз, и Найло казался ещё более взъерошенным, чем обычно. Фодель прошла к озеру, прошла совсем близко к эльфу и дракону, особенно к дракону, она почти коснулась подолом мантии плеча Илидора, встретилась с ним взглядом, улыбнулась уголком рта, кивнула на пригорок с левой стороны озерца и завернула к правой.

— Пусть тепло наших сердец рассеет холод ночи и проложит дорогу для нового рассвета…

— Обожаю лето, — заявил дракон, ловко сцапал хорошечку и растянулся на траве. — Вот ты обожаешь лето, а, животное? А ты, Найло? Или твоё время — лютая зима? Говорят, в Донкернасе тебя однажды до того вдохновила зима, что ты едва не угробил холодом ледяного дракона! До этого ж ещё додуматься надо было! А летом, ну? Ты делал что-нибудь интересное летом, Найло?

У Йеруша сделалось очень сложное лицо, и Илидор поспешно разрешил:

— Ладно, можешь не отвечать! — И тут же сменил тему: — Ты слыхал, что в прайде котули хотят подарить Юльдре подарок? Какое-то особое ездовое животное.

Найло помотал головой, отбрасывая воспоминания о другом, неправильном, печальном лете, — главное, что прямо тут и сей же миг лето было какое надо, очень даже правильное и любопытное.

— Наверняка это никакое не животное, — Йеруш уселся, скрестив ноги в лодыжках, поставил локти на колени, сложил пальцы шалашиком. Глаза его блестели. — Наверняка это саранча размером с дом!

— Чего? Найло, тебе в ухо залезла уховёртка и захватила твой разум, что ли? Какая, в кочергу, саранча?

— Думаю, ты удивишься, — пообещал Йеруш и облизнулся так плотоядно, словно за каждое удивлённое восклицание Илидора ему обещали сладкий пирожок. — О-о, жду не дождусь, когда мы уже наконец окажемся в прайде! У котулей есть горячий источник, и мне хочется как минимум залезть в него, а как максимум — набрать себе источничьей воды. Говорят, она успокаивает, как обалдей-травка.

— Какая травка?

— Да я так, придумал на ходу, — Йеруш махнул рукой. — Что же, это будет весёленькое путешествие. Я бы сказал, обстановочка накаляется! И ещё я бы сказал, Храм получил в лице тебя хорошенькое пугало, Илидор. Слушай, будь осторожней с Юльдрой и всей этой братией, ладно? Мы ходим по довольно тонкому льду, а ты не похож на дракона, который при этом держит разум холодным. Ты похож на дракона, который распахивает своё мягкое пузико почём зря и перед кем попало. Юльдра ведь сказал тебе, что нужно непременно носить меч, да?

— Я его и так ношу, Найло, что ты не…

— В прайд поедем по деревьям, да?

— По каким ещё деревьям? Да что с тобой такое?

Йеруш расхохотался так громко, что маленькая хорошечка, всё бродившая вокруг Илидора, свалилась с корненожек и панически заверещала, тоненько, как комар. Её жгутики конвульсивно дёргались, словно тонкие, длиннющие, заполошно машущие ручки.

— Ну вот, перепугал ребёнка! — притворно возмутился дракон, аккуратно сгрёб хорошечку в ладони, поднёс её к Йерушу и помахал на него жгутиком: — У-у-у, плохой эльф! Плохой!

И едва не выронил хорошечку — так внезапно и такой дикой болью перекосило лицо Найло. Йеруш зашипел, словно от боли, — слова дракона всколыхнули в нём самое раннее детское воспоминание, и не вина Илидора, конечно, что это воспоминание было так себе, просто какого же хрена…

Какого же хрена растаял, словно морок, подлесок, весёлый золотой дракон, хорошечка, озеро и крики Мажиния, а вместо них перед глазами выросла столовая родового поместья и…

Его первое детское воспоминание — он стоит у буфета, прижимаясь спиной к дверце из шершавого дерева, а на него волнами накатываются крики. У ног лежит табурет и разбитая фарфоровая чашка.

— Он сам достанет! Ты посмотри на него, сам он достанет! Кусок недоумка! Бестолочь!

От криков звенят стёкла буфета и что-то надрывается внутри головы. Он крепко прижимает ладони к шершавой тёплой древесине за своей спиной — ноги сейчас ненадёжная опора, ноги подгибаются от ужаса: какой же он плохой, плохой, плохой, отвратительный, никчемный ребёнок!

— Сказано тебе было, не лезь! Не лезь, говорила я тебе? Говорила или нет?

От каждого крика он вжимает голову в плечи. Он не смотрит на мать, только на осколки чашки. Это была его любимая чашка, с голубой каёмкой, ручкой в форме кошачьего хвоста и орнаментом в виде следов кошачьих лап.

— Это не ребёнок! Не ребёнок! Это бедствие! Это несчастье! Наказание мне!

Уголком рта он всё равно видит длинное шуршащее платье матери из струистой багровой ткани, эта ткань волнуется, колышется, как кроваво-грозовая туча, и ему кажется, что туча сейчас начнёт расти, пока не заполнит собой всю комнату, пока не проглотит его — ужасного, ужасного, ужасного ребёнка, наверняка туча должна его проглотить, потому что с плохими детьми обязаны случаться плохие вещи.

— Я к тебе обращаюсь, Йер! К тебе! На меня смотри, когда я с тобой говорю! На меня смотри, Йер!

Он не может посмотреть на мать. Он сгорит от стыда.

Шуршащая туча платья шевелится на границе видимости и начинает стремительно разрастаться, она движется прямо к нему.

Йеруш в ужасе отлепляет ладони от спасительной шершавой двери буфета, шагает вперёд и с силой опускает босую ногу на осколки своей любимой фарфоровой чашки…

— Найло, ты в порядке?

Голос дракона выдернул его обратно в Старый Лес, в прекрасный Старый Лес, полный злобных шикшей, змеептичек, мрачных тайн, полубезумных жрецов. Йеруш широко махнул руками, хрустнул спиной, клюнул головой, зажмурился, зашипел, оскалясь, открыл глаза — и снова стал выглядеть как обычный Йеруш, без боли и перекошенности. Илидор медленно, не сводя взгляда с эльфа, опустил хорошечку наземь, и она убрела к озеру, неловко ступая по опавшей листве короткими корненожками и размахивая жгутиками, словно нетрезвый гном молотом.

Йеруш начал было рассказывать Илидору про местную транспортную систему, которая работала с середины весны, когда буйное сокодвижение в деревьях подуспокаивалось, и до середины осени, когда растительность впадала в спячку. Старолесцы приспособили для перемещений кряжичей-мутантов, которые «спелись под землёй с какой-то малахольной грибницей», выросли высоченными, гибкими и с толстенными соконосными ветвями. Йеруш пытался изобразить лицом, каким образом местные жители перемещаются внутри этих ветвей вместе с движением древесных соков, а дракон хохотал и утверждал, что Найло укусила-таки уховёртка. Йеруш на это негодовал и клялся, что перегонные кряжичи существуют, а Илидор предлагал смочить в озере тряпочку и положить её Найло на лоб, чтобы немного сбить жар.

Кряжичи над головой дракона ужасно раскряхтелись, и в конце концов одно из деревьев с особо сварливым треском уронило на голову Илидору прошлогоднее гнездо птицы-падалки. Из гнезда на голову и плечи дракона высыпались кусочки бело-голубой скорлупы, что вызвало неуёмный восторг Найло и настоятельную просьбу бесить кряжичей почаще. После этого в самого Йеруша полетел древесный гриб, и теперь уже дракон развеселился, а потом хохотали оба, поскольку что может быть веселее, чем сидеть в окружении сварливых древних деревьев в странном лесу и ожидать путешествия по новому и очень удивительному лесному миру? Будь он даже дважды опасным.

Ведь по-настоящему ужасен не тот мир, в котором опасно, а тот, который не собирается тебя удивлять.

Илидор потянулся, со вкусом выгнул спину, вытянул руки вверх и вбок, и тело его как-то удлинилось, словно кошачье, словно в позвонках у дракона были пружинки, которым он сейчас позволил разжаться и поднять, поднять себя чуть выше к небесам.

— Му-э-э, — промурчал-выдохнул Илидор, глядя жадным взглядом в просвечивающее сквозь листву небо над своей головой, и крылья встрепенулись, задрожали в ожидании.

— Эй, нет, дракон, нет-нет, не вздумай! — Йеруш сделал страшные глаза, то есть ещё более страшные, чем обычно, и указал ими на Мажиния, который собирал в корзину последних маленьких хорошечек, а потом на Фодель.

Жрица уже обошла синее озерцо и уселась на пригорок слева на бережку: спина прямая, складки голубой мантии красиво разложены вокруг, голова поднята-развёрнута к воде.

— Да я не собирался, — Илидор вскочил. — Друг Храма, человечья ипостась, бу-бу-бу, бе-бе-бе. Я помню-помню, жрецы просили оставаться человеком, ду-ду-ду, зу-зу-зу, и мне ни в коем случае не нужно превращаться в дракона и летать… когда они смотрят.

— Это не игрушки, тупой дракон! — воскликнул Йеруш.

Но Илидор, делая вид, что не замечает встревоженного взгляда Найло, бодро заскользил-понёсся к пригорку, на котором сидела Фодель. Крылья мелко трепетали за спиной дракона, глаза сияли, бросая отсвет на ресницы, и себе под нос Илидор неосознанно (или очень даже осознанно, кто его знает) мурлыкал волнующе-закатно-обещающий мотив.

Рохильда подошла к Найло так тихо, что он едва не заорал, увидев краем глаза колыхание её голубой мантии. Глядя на Илидора, скользящего к Фодель, бой-жрица хрипло проговорила:

– Напрасно водишься с драконом. Опасно это. Ты неужто сам не понимаешь, как опасно? Неужто за границей Старого Леса не знают о драконах?

Найло вскинул на жрицу жадный пылающий взгляд, улыбнулся-оскалился жадно, и Рохильда смутилась.

– Расскажи мне, – попросил эльф, глядя на жрицу снизу вверх.

Она заколебалась, стиснула ладони, открыла и закрыла рот. Покачала головой, и Йеруш досадливо скрипнул зубами.

– Дружить с драконом – то большая опасность, – только и сказала Рохильда. – Не хочу, чтобы ты был в опасности.

Развернулась и ушла к вырубке, печатая шаг. Найло снова досадливо скрипнул зубами.

Илидор вернулся в палатку Йеруша лишь после полуночи, и эльф, приоткрыв один глаз и высунув нос из-под одеяла, назвал золотого дракона коварным везучим порочным невыносимым змеежопым засранцем.

Глава 9. Отдаться стихии

Йеруш проснулся и собрался очень тихо, потому Илидор даже не смог бы сказать, что его разбудило. Просто, как только Найло вышел из палатки, золотой дракон ощутил тревогу и открыл глаза.

За неплотно сдвинутым пологом серело предрассветное небо. В щель сочился прохладно-колкий утренний воздух, нёс запах грибов и влажной от росы листвы, и от этого прохладного воздуха хотелось немедленно свернуться клубочком, накинуть одеяло на голову и заснуть снова, тихонько урча.

Но тревога щекотала золотому дракону шею, прогоняла сонную рассеянность, потому Илидор сел, потёр щёки ладонями и некоторое время моргал на полосу света, силясь понять, какой кочерги его подбросило ни свет ни заря. Снаружи что-то тихо позвякивало — видимо, Найло расставлял свои пробирки с водой в держателях. Чувство тревоги сдулось, Илидор потянулся, зевнул «Ау-ы-ы-у», достал в потягушках до кармашка своего рюкзака и вытащил кусочек кислой сосательной смолы. Закинул его в рот, сел, пригладил волосы, ещё раз посмотрел на щёлку света снаружи и осторожно, словно полог мог сказать «Гав!» и укусить, выглянул наружу.

Холодный воздух сонного утреннего леса бросил мурашки на голые плечи, и дракон, воскликнув «Бр-р!», отпрянул обратно в палатку, схватил сложенную на рюкзаке одежду, спешно полез в рубашку и штаны, путаясь в рукавах и штанинах и едва не распоров сделанный позавчера шов.

Когда Илидор, наконец, выбрался на четвереньках из палатки, Йеруш уже подготовил свои утренние экспериментальные пробирки и ушёл к озеру. Дракон, ёжась от утренней прохлады, тихонько потопал следом, собираясь улучить момент, чтобы выскочить из-за спины Найло с каким-нибудь дурацким восклицанием.

Йеруш подошёл к синему озеру. Встал на берегу, чуть раскинул руки, чуть запрокинул голову, вытянулся струной, слегка приподнявшись на носках, и замер. Это было совсем нетипично для Йеруша — вытянуться струной и стоять, молчать, глубоко дышать, смотреть вдаль, так что Илидор смешался и сначала замедлился, а потом вовсе остановился шагах в двадцати за спиной эльфа. Найло некоторое время стоял так, лицом к озеру, в полнейшей тишине, стоял и глубоко дышал, чуть закинув голову, чуть покачиваясь из стороны в сторону и едва заметно подрагивая пальцами.

А потом вдруг согнул обе руки за головой, сделавшись похожим на знак ϒ, который обозначает какое-то ругательство типа «искренне ваш», и снял рубашку, потянув её за ткань на спине. Дракон от неожиданности сделал несколько шагов назад. Показаться Йерушу в тот момент, когда Йеруш снимает с себя одежду, было бы очень неловко, потому Илидор надеялся, что Найло не почувствует его взгляда и не оглянется.

Найло не оглянулся. Бросил на траву рубашку, снял башмаки, вылез из штанов. Застыл на несколько мгновений — тоще-взъерошенный силуэт на фоне предрассветного неба, поёжился от утренней прохлады, но как-то неохотно, неуверенно и тут же, стряхивая с себя эту прохладу, вытянулся во весь рост, привстав на цыпочки и высоко вскинув руки, сильно выгнулся назад, словно проверяя, как слушается тело, воткнулся растопыренными пальцами в серовато-оранжевеющее небо, качнулся влево-вправо, сжал-разжал пальцы, затем опустил руки и медленно, раздумчиво пошёл в воду.

Илидор смотрел, как Йеруш заходит в синее озеро, как синее озеро обнимает Йеруша, и у золотого дракона крепло ощущение, что он бессовестно подсматривает за Найло, — то есть он, конечно, и подсматривал, но… Сейчас казалось, что эта огромная поляна, этот эльф, синяя гладь воды — они должны были куда-нибудь выпасть из реальности, выпасть и не оставлять ни единого шанса, ни единой возможности никому постороннему видеть то, что происходит в этом предрассветье на поляне Старого Леса. Наверное, в другие дни всё так и было: кусок пространства выпадал в другую реальность, просто сегодня он не сумел этого сделать, потому что в пространство сунул нос золотой дракон. У дракона не было права тут находиться — такое право было сейчас только у Йеруша Найло и у воды синего озера.

Разумеется, ради этого озера Йеруш и поселился в одиночестве здесь, на отшибе. А озеро, наверное, нарочно возникло тут в незапамятные времена, зная, что настанет день, когда сюда придёт этот эльф.

Куда-то пропала дёрганость движений Йеруша, он не входил в воду, а растворялся в ней, погружался-вливался в воду, двигаясь как гибкая ящерица, а озеро поглощало Йеруша, как заблудшую каплю, которая наконец вернулась домой. И дракону, хоть он и смотрел на эльфа во все глаза, было трудно понять, где заканчивается тело Найло, а где начинается вода.

Точно как раньше в подземьях, глядя на гномов-скрещей, соединивших себя с машинами, Илидор не всегда мог понять, где заканчиваются тела гномов и где начинаются металлические части машин. На теле Йеруша Найло, кстати, никаких кусков железа не было, и Илидор, припоминая, как Найло поднимался и разворачивался, опираясь на одни лишь ладони, назвал себя драконом-параноиком.

Йеруш вошёл в озеро по пояс и остановился. Илидор подумал, что Найло, наверное, закрыл глаза. Какое-то время он стоял-покачивался в воде, руки его, чуть раскинутые в стороны, едва заметно двигались, как будто Йеруш гладил маленьких рыбок под водой. Илидор не был уверен, есть ли в озере рыбки и приплывают ли они к Йерушу.

Неслышно, не отводя взгляда от Найло, дракон сделал шаг назад, потом ещё шаг и ещё один.

Он понимал, что не должен всё это видеть, но трудно было перестать смотреть. Йеруш и доверие. Йеруш и покой. Абсолютная открытость, гармония и взаиморастворение. Кто бы мог подумать, что эти слова вообще как-то связаны с Йерушем. Конечно, когда Найло возился со своей любимой водой, он всегда походил на одержимого влюблённого, и, конечно, Илидору и прежде доводилось видеть Йеруша в воде. Они неоднократно подолгу путешествовали вместе во времена Донкернаса, а поскольку все интересы Найло так или иначе были связаны с водой — многажды Илидор видел, как Йеруш заходит в воду, черпает воду и даже плавает в ней.

У Йеруша всегда в такие моменты делалось лицо кретински-счастливого кота, утопающего в бидоне сметаны, но это, оказывается, не шло ни в какое сравнение с Йерушем, который заходит в воду, не зная, что кто-то наблюдает за ним. Это был какой-то совсем новый, совсем другой Йеруш Найло, в нём оказалось так много откровенности, доверчивой открытости — и при этом столько уверенности и спокойной силы, столько перемешанных между собою смысловых пластов, что Илидор ощущал свою полнейшую ничтожность даже перед попыткой осмыслить, каким образом столь многое может быть утрамбовано в какое-то одно существо.

Найло оттолкнулся ото дна и сделался волной, перетёк по синей озёрной глади и поплыл вперёд, сливаясь с водой и растворяясь в воде, и снова золотой дракон не мог понять, где тут Йеруш, а где озёрная гладь. На несколько мгновений Илидору казалось, ему почти виделось, что тело Йеруша Найло полностью растворилось в озере, стало озером, и осталась одна лишь голова, которая теперь может скользить как угодно по огромному синему телу-поверхности, по телу-мантии, по телу - водной глади.

Тот, кто не позволял Йерушу Найло уйти из дома и стать гидрологом, должен был не иметь сердца либо мозгов, а верней всего — того и другого одновременно. Никто, видевший Йеруша Найло рядом с водой и в воде, даже в шутку не смог бы использовать отдельно слова «предназначение Йеруша» и «вода».

Это было так завораживающе, так умиротворяюще и вместе с тем интимно, что Илидор хотел немедленно отвернуться от Найло и озера — и всё ещё не мог перестать смотреть на них. Дракон привык делиться с миром своей энергией и восторгом, своим светом и созидательной силой — и он почти не знал, что это такое — когда своей силой и энергией делится с тобой кто-то другой. Дракон всей кожей ловил исходящий от Йеруша покой, уверенность, ощущение абсолютной наполненности и открытости, силы и счастливой истомы — всё это обволакивало дракона и обостряло чувствительность каждого открытого кусочка его кожи, щекотало шею, щёки, пальцы, рождало стремление так же раскрыться перед мощью водной стихии, позволить ей нести себя и в то же время самому стать ею. За всё увиденное, за всё почувствованное в этот момент Илидор бы не задумываясь отдал несколько лет собственной жизни.

И лишь когда Найло заплыл далеко-далеко, дракон заставил себя наконец развернуться в озеру спиной и с удивлением понял, что у него побаливают глаза от блеска бликов на глади воды. Небо уже стало синевато-розовым, и над горизонтом прорезалась нитяно-тонкая полоса солнечного света.

Илидор быстро, не оборачиваясь, шагал прочь. Он бы ни за что не согласился забыть всё увиденное в это утро — и в то же время немного неискренне корил себя за то, что задержался, не ушёл сразу, позволил себе наблюдать это единение Йеруша Найло со стихией, позволил себе увидеть Йеруша таким невероятным, открыто-уязвимым и бесконечно сильным в своей открытости и уязвимости.

Нет, никому, помимо Йеруша и синеозёрной глади, в такой момент не должно быть места на предрассветной поляне. Даже золотому дракону.

Тем более что золотому дракону было чем заняться этим ранним свеже-сонным утром. У Йеруша Найло была вода — а у золотого дракона было небо. И ветер, наполняющий крылья.

***

Едва солнце плеснуло светом на предлесские сосны, с холма у опушки Старого Леса сиганул дракон. Он спикировал вниз так резко, словно не летел, а падал, но у самой земли выгнулся лентой-дугой и выстрелил себя вверх, как блестящий золотой фонтанчик, потом снова нырнул вниз и опять выстрелился вверх.

Дракон носился в воздухе кругами и петлями, вопя «Уо-о-о-оу!», дракон кувыркался и планировал в потоках свежайшего утреннего воздуха, а потом, наметавшись туда-сюда над холмом, он поднялся повыше, лёг на крыло, заложил плавный вираж между Старым Лесом и предлесьем и запел.

Это была мощная, нежная и трогательная мелодия, но сегодня никто не сумел бы понять, о чём без слов поёт Илидор. Он и сам едва ли понимал, какие чувства одолевают его, просто выплёскивал в мир их все без разбора, делился избытком и стремился восполнить недостаток: радость, тревогу, упоение, волнение, грусть, сомнение, злость, восторг, покой и неуёмность — они смешивались, как смешиваются тонкие нити в пряже, создавая неповторимый цвет, который не желает распадаться на отдельные оттенки, и лишь временами там-сям тот или иной оттенок становится заметнее других, чтобы тут же раствориться в других цветах.

Чувства лились и лились из дракона, и в какой-то момент песня его привлекла на опушку Йеруша Найло. Эльф вышел из густого подлеска нога за ногу: кончики волос влажные после купания, тонкая сине-серая рубашка прилипла к мокрым плечам и груди, штаны подвёрнуты, на босые ступни налипли травинки. Очень медленно, не сводя глаз с золотого дракона, который величественно кружил над холмом, Йеруш подошёл к тому самому месту, где Илидор впервые встретился с Рохильдой.

Песня закончилась на пронзительно-тающей ноте, на требовательном вопросе, и дракон, крутанув в воздухе последний кульбит, опустился на траву шагах в двадцати от Йеруша. Выглядел Илидор умиротворённо, и невозможно было понять, почему он оборвал песню: то ли она закончилась сама собой, то ли дракон почувствовал пристальный взгляд Йеруша, то ли увидел, что солнце уже полностью поднялось над предлесьем, и решил заканчивать с полётами и пением, пока не проснулись жрецы.

— Когда ты в облике дракона — выглядишь совсем нормальным! — Крикнул ему Йеруш.

Илидор ничего не ответил, потянулся по-кошачьи, медленно, до хруста, растопырил лапы, помотал головой и принялся пускать крыльями рассыпчатые блики солнечных зайчиков. Спокойный, довольный и совершенно невинный дракон. «Какой-то плюшевый», — так сказала однажды старейшая ледяная драконица Хшссторга. И поджала губы.

Найло подошёл, по-птичьи наклонив голову.

— Ты знаешь, я почти жалею, что здесь ты должен быть человеком, а я редко когда о чём жалею, честное слово, Илидор. С другой стороны, когда ты нормальный, обычный, драконский — иногда ужасно бесишь вот этим своим… неуёмным восторгом, вот этим своим стремлением обмазываться жизнью и вопить! — Найло вдруг бешено замахал руками, открыл рот, скосил глаза, что, вероятно, должно было изображать идиотский восторг: — Курлы, вашу ёрпыль! Курлы! Я золотой дракон, я летаю тут и ору!

— Врежу, — лениво пригрозил Илидор.

Йеруш звонко клацнул зубами и сложил руки на груди.

— Просто хотел сказать, как это странно, Илидор, как очень-очень странно, твою кочергу, что сейчас драконом ты выглядишь безобиднее, чем человеком. Когда ты дракон — ты почти в точности такой как раньше. И мне тоже хочется петь, орать и хохотать вместе с тобой, мне даже хочется не брать дурного в голову, хотя я не понимаю, как это возможно. Но когда ты человек, вот именно теперь, именно сейчас и здесь, в этом лесу, — я же вижу, я вижу, Илидор, что ты всё время пытаешься нажить нам неприятностей. Просто с наслаждением ищешь опасности. С неуёмной страстью бросаешься усложнять всё, что до этого выглядело терпимо. Откровенно ищешь проблемы на свою чешуйчатую жопу.

— Вовсе у меня не чешуй…

— Не заговаривай мне зубы. Ты не в порядке после Такарона, дракон.

— Ой. — Морда Илидора озадаченно вытянулась, дракон уселся перед Йерушем, как огромная примерная собака. — Это всё потому, что я больше не хочу оторвать тебе голову, да?

— Да, — топнул ногой Йеруш. — То есть нет! То есть это тоже! Нет, не это. Забудь, забудь, забудь, что я сейчас сказал, я этого не говорил, только думал очень громко! Я вижу, что ты ищешь опасности, полоумный дракон! Тебя теперь тянет к опасностям и проблемам, как Мажиния тянет к Рохильде, как гнома тянет к пиву, как…

Дракон повернул голову влево и выгнул шею знаком Չ, означающим звук «и». Глаза у Илидора были ужасно ехидными, бока подрагивали от сдерживаемого смеха. Найло сначала смотрел на выгнутую шею в недоумении, потом понял немую драконскую шутку и прыснул.

— Но я серьёзно, Илидор! Ты как-то тревожно себя ведёшь, то есть встревоженно, то есть ты вызываешь у меня беспокойство, вот что я хочу сказать, а я и так самый беспокойный эльф Эльфиладона и тебе нихрена не нужно, чтобы я переживал ещё больше, лес может не выдержать такого напора, моя работа может его не выдержать, нам с тобой могут оторвать головы, если ты зарвёшься, а если мне оторвут голову, то кто закончит мою работу и найдёт для мира живую воду, хотел бы я знать!

Дракон издал озабоченное «тс-тс-тс», опустил голову, почти упёрся своим носом в нос Йеруша. В глазах Илидора, как в калейдоскопе, перемешивались груды золотых искр, каждый миг создавая разные узоры.

— Вы только посмотрите на это: Йеруш Найло не хочет, чтобы идиотскому дракону оторвали голову, Йеруш Найло обеспокоен! Скорей рассылайте вести во все концы Эльфиладона! Сообщите в университет! Оповестите Донкернас, может, там кого-нибудь удар хватит и мы порадуемся!

— Илидор! Дурацкий дракон! Я серьёзно!

— О-о-о, вы посмотрите, он серьёзно! Пусть глашатаи орут на всех углах, не дожидаясь базарного дня!

— Да ёрпыляйся ты ржавой кочергой через…

Хлопнули крылья, полетели во все стороны вывороченные комочки земли — дракон, не дослушав, свалился в небо, правда, не очень высоко, не рискуя быть увиденным от храмового шатра. Начал закладывать медленный красивый круг по поляне, а потом вдруг спикировал почти на Йеруша, тот с воплем отпрыгнул, дракон хлестнул его хвостом под колено, колено подогнулось, Йеруш рухнул, а Илидор радостно заорал:

— Осалил, осалил!

Найло сидел на земле и смотрел на дракона во все глаза, а потом начал смеяться — не своим обычным нервическим смехом «не-забывайте-я-рехнут», а искренним, заливистым.

— Ну ты и балбес, Илидор!

Дракон кочашье-змейски-гибким движением перетёк как раз туда, куда Найло хотел опереть ладонь, чтобы подняться на ноги, и покатился по земле прямо на эльфа. Тот, снова рассмеявшись, тоже откатился, в другую сторону. Посмотрели друг на друга, прыснули и принялись вовсю дурачиться, словно дети.

Глаза Илидора сияли ярко, как солнце над предлесьем, и Найло казался таким беззаботным и весёлым и, кажется, напрочь забыл о времени, о важном и ценном времени, которого у него всегда было мало, так мало, что частенько приходилось жертвовать даже сном. Йеруш носился вокруг Илидора и дразнил его, а дракон шутливо прихлопывал крыльями и лапами те места, где только что стоял Найло. Потом Илидор сцапал Йеруша двумя лапами за лодыжки и принялся кружить его, вопя «Ты бы сошёл за дракона, будь у тебя чешуя, ну скажи "Курлы-курлы", Йеруш!», а Найло орал, хохотал и почти выпал из рубашки — она задралась, вывернулась наизнанку, полоскалась вокруг его головы и рук. Потом Йеруш сидел на земле, а Илидор щёлкал хвостом над головой Йеруша, Найло ловил хвост Илидора, оба хохотали как умалишённые и сквозь хохот громко спорили, кто с кем сейчас играется, как с котиком: дракон с эльфом или эльф с драконом? И можно ли играться с драконом или с эльфом, как с котиком? Не роняет ли это репутацию эльфа и дракона в глазах друг друга? Не следует ли нам немедленно прекратить это недостойное занятие и стремительно позабыть, чем мы тут занимались? А потом снова хохотали, да так, что Йеруш сложился пополам и уже не мог хватать дракона за хвост, а Илидор повалился на спину и дёргал лапами.

Из подлеска за ними в ужасе наблюдала бой-жрица Рохильда.

Часть 2. Анимато. Глава 10. Вглубь и вдаль

— Пересадка!

На шаткой с виду платформе, сплетённой из живых ветвей, стоит провожатый — бледноватый мужик, источающий едва уловимый запах сырого гриба.

— Пересадка! — орёт он и вертит согнутой в локте рукой на манер мельничного колеса. — Переход на третью западную точку сгона!

— Чего? — дракон остановился на качающейся подвесной лестнице, и в него врезался Ыкки. — Чего ему куда?

Найло следом за котулей по имени Тай повернул на одну из многочисленных боковых лестниц и махнул дракону рукой, не глядя. Ступени и верёвочные опоры стали мокрыми после того как по ним прошла котуля и Йеруш. Со всех стекает древесный сок, удивительно нелипкий и удивительно быстро высыхающий на воздухе. Телу не холодно и не мокро в сиропистом, пахнущем травой древесном соке, воздух как будто не добирается до тела сквозь его тонкую плёнку. Сок испаряется быстро и совсем не холодит кожу, испаряясь.

— Ыкки будет сопровождать Илидора после того, как Илидор задал ему трёпку? — удивился Йеруш, когда Храм сообщил, что они двое отправятся в прайд первыми, в сопровождении пары котулей. — Это не принесёт проблем? Что про это думает сам котуль, хотел бы я знать?

— Думать — то забота вожаков, — спокойно ответил Ыкки, когда Йеруш задал вопрос ему. — То вожаки имеют такой великий разум, чтоб знать, как будет хорошо для всех. А забота Ыкки — делать так, как будет хорошо, как скажут вожаки. Сейчашний вожак говорит Ыкки проводить в прайд Илидора.

Поездка-полёт внутри изогнутых стволов ездовых кряжичей вместе с потоками древесного сока — одно из самых безумных событий, которые происходили с золотым драконом, но он изо всех сил делает вид, будто совсем не удивлён и в Такароне ещё не такого навидался.

— По лестницам, по лестницам! — надрывается пахнущий грибом мужик. — Первый поворот, следите за рукой, следите за рукой! Переход на третью западную точку, по лестницам, первый поворот!

Подвесные лестницы раскачиваются на высоте шарумарских башен, и когда думаешь о пропасти под ногами — что-то тревожно пульсирует в животе. Роль ступеней выполняют неровные, рыхлые куски древесины, разновысокие и разноширокие, шагать по таким ступеням было бы непросто, даже лежи они на земле, а не болтайся в поднебесье. Лестницы держатся в ложементах из гибких веток в палец толщиной. Такие же ветки выполняют роль опор для рук. На самом деле опоры нет, есть только ходящие ходуном деревяшки под ногами, сухо-царапучие ветки в ладонях и зелёная рябь далеко внизу. Мир качается. Хочется остановиться и зафиксировать себя в пространстве, но висящую на плечах панику немного усмиряет только движение, потому останавливаться нельзя.

— Пересадка, пересадка! Не больше семерых за сгон!

Зачем грибоец это кричит — непонятно. Все в Старом Лесу и так знают, что на сгоне могут проехать не более семерых за раз, а на подвесных лестницах сейчас почти пусто.

Пахнущий грибом провожатый внимательно следит за Йерушем цепкими глазками-буравчиками. По Илидору он лишь скользнул взглядом, котулей словно и вовсе не заметил. Илидор мог бы, наверное, напеть что-нибудь умиротворяющее, чтобы грибной мужик прекратил так неприятно смотреть на Йеруша, но на подвесных лестницах оказалось как-то не до пения. Дракон вдруг обнаружил, что боится высоты.

Да, высота — это охренительно страшно, если тебе нельзя летать!

Внизу рябиглазно тянулась цепь одинаковых прогалин, разделённых рядами незнакомых Илидору деревьев. На ветвях их можно было смутно различить не то плоды, не то орехи в коричневато-розовой кожице-скорлупе.

— Если эта хрень… эта лестница провалится — я сменю ипостась и полечу, — сквозь зубы предупредил Илидор. — Даже если Храм потом очень расстроится.

— Давай-давай, — тоже сквозь зубы ответил Йеруш. — Отличная идея, ведь упасть в густую листву гораздо больнее, чем сгореть заживо! Если в тебе опознают неведому тварюшку, то сожгут к ёрпылям! Это земли грибойцев!

— Да хоть драконобойцев, — пропыхтел Илидор. — Пусть сначала поймают!

Навстречу, привычно-ритмично раскачиваясь на лестнице, широко вышагивал явно нездешний человек-торговец, несущий за спиной огромный короб. Его сопровождали проводник-котуль и два эльфа-охранника. У человека и эльфов были обветренные сосредоточенные лица, скупые выверенные движения и внимательный взгляд чуть прищуренных глаз. Котуль-проводник шёл перед ними размашисто, уверенно, не оглядываясь — знал, что путники привычны к путешествиям на сгонах.

Илидор, Йеруш и котули разминулись с торговцем на одной из площадок, к которым стекались лестницы, и это было немного менее страшно, чем если бы пришлось расходиться на качающихся подвесных ступенях. Самым трудным потом оказалось снова шагнуть на шаткую лестницу с изумительно устойчивой площадки. Хотелось вцепиться в неё руками и ногами и подвывать от ужаса, сознавая огромность пространства вокруг себя и, что самое головокружительное, — под собой.

Безуспешно пытаясь придать лицам независимое и спокойное выражение, в этот момент оба, и эльф, и дракон, подумали, что, если бы они оказались тут в компании одних лишь котулей, — никаким образом нельзя было бы убедить их отпустить платформу и снова поставить ногу на шаткие ступени. Однако Йеруш смотрел на Илидора, а Илидор смотрел на Йеруша, потому оба пошли дальше. И старались шагать по ступеням так же ритмично-уверенно, как только что прошедший мимо торговец, но у них, конечно, не получалось.

Котуля Тай обернулась на мгновение – зелёные глазищи, полоски бинтов на лбу и подбородке, тяжёлое кольцо в носу, жёлто-рыжее пламя волос. Котули струились по лестницам ловко и как будто небрежно, безо всяких видимых усилий, словно клоки шерсти, несомые легчайшим ветерком.

Впереди виднелась платформа с другим провожатым, который ритмично крутил согнутой в локте рукой, когда снизу донёсся раздирающе-захлёбистый вопль.

— Я же говорил! — обернувшись к Илидору, выпалил вдруг Йеруш. Щёки его пылали, рот уехал немного набок. — Если грибойцам что-то не понравится — они это просто сожгут к ёрпылям!

К этому моменту Илидор почти убедил себя сосредоточить всё внимание на дурацких ступеньках и дурацких поручнях, которые больше напоминали о шаткости бытия, чем служили опорой — и он ничего бы не заметил внизу, даже если бы там принялись плясать драконы в оранжевых штанах. Оклик Йеруша выдернул Илидора из оцепенело-сосредоточенного состояния, в котором у него уже почти начало получаться шагать, подстраиваясь под ритм качающихся ступеней, и теперь, сбившись с этого ритма, дракон пошатнулся, выругался и вцепился в тонкие поручни, как в последнюю надежду. Когда лестница качалась, из тела как будто вынимали все кости и оно готово было желейно стечь в бездну под ногами, просочиться между ступеней.

Мысленно отвесив себе затрещину, Илидор очень-очень неохотно посмотрел вниз. Подвесная лестница качалась под его ногами. Позади шипел-взмяукивал Ыкки. Йеруш дышал ртом и, вцепившись в опоры лестницы, смотрел вниз.

Там, подёргиваясь и наверняка ужасно воняя, догорали несколько существ, похожих на людей — в чём можно быть уверенным в этом лесу, глядя с такой высоты? Существа корчились почти прямо под сгонами, а вокруг них стояли и орали нечто неслышное на такой высоте четверо грибойцев. В поднятых руках они держали качающиеся на длинных верёвках фонари, и внутри фонарей растекался огонь, не похожий на пламя горикамня. Илидор и Йеруш таращились на происходящее внизу, разинув рты, а провожатый грибоец с площадки сгона орал, надрывая горло: «Переход, переход!».

Сжигать кого-то заживо? Зачем? И для чего? Кто может быть так излишне и бессмысленно жесток и вдобавок на голову ушиблен, чтобы без нужды жечь огонь в лесу? Что тут вообще происходит и какая каша бурлит в головах у лесных народцев? Илидор не то чтобы испугался, но вдруг перестал быть уверенным, что очень уж желает познакомиться с этим лесом поближе.

И тут же в памяти всколыхнулось напутствие, изречённое Юльдрой, когда разбирали лагерь на вырубке. Верховный жрец определённо что-то знал о старолесских странностях, поскольку говорил своим жрецам:

— Мы должны сохранять себя верноспокойными на всём протяжении предстоящего пути, а он будет длинен и весьма непрост. Но мы обязаны помнить: ничто не сверхсильно настолько, чтобы смутить наш разум и поколебать веру. Мы в каждый миг обязаны помнить о своей величественной цели — очистить от скверных наветов доброе имя основателя Храма и вернуть свой свет в простёртость Старого Леса. Много трудностей будет на нашем пути, многажды нас попытаются убедить в неправомерноприятии дела Храма, и многие лесные народы распахнут пред нами свои странные и злобные истории в попытке остановить…

Котули шипели на эльфа и дракона, замерших посреди перехода: «Идите! Идите! Упустим сгон!».

Пришлось вцепиться покрепче в шаткие ветви опоры, стиснуть зубы и пойти вперёд. Лишь раз Илидор оглянулся и… целое мгновение он был уверен, что видит на одном из ореховых деревьев скрючившуюся у ствола фигуру женщины. Можно сказать, знакомой — светлые, сильно блестящие волосы и наряд, украшенный перьями, сухие мышцы воина на голых руках, мощь сжатой пружины.

Грибойцы неловко, наступая на внешние стороны стоп, отступали в лес, глядя на то дерево, где мгновение назад Илидор видел женщину. Стоило отвести от неё взгляд — женщина исчезла, осталась лишь чудная игра солнца и теней на стволе.

— Упустим сгон!

По плечу Илидора чувствительно хлопнул Ыкки, дракон покачнулся на лестнице и рявкнул на котуля.

— Не можна упускать сгон! — рявкнул в ответ Ыкки. — Сё место одно, где сегодня есть путь! И тропы на север недоходимые!

— Недочего?

Котуль только зашипел, прижав уши, и махнул рукой.

Они добрались до точки сгона, когда стволы перегонных кряжичей уже гудели от движения сока. Провожатый едва ли не пинками загнал путников в лёгкие и длинные лодки-перегонки, едва ли не ногами утрамбовал поклажу в герметичные ящики на носу. И, лишь только успели путники вытянуться на дне лодок, как их подхватил поток древесного сока и с дикой скоростью, сталкивая внутри кишки, понёс на северо-восток.

«Я лечу внутри дерева в земли говорящих котов», — проговорил про себя Илидор и беззвучно расхохотался, поскольку поверить в это окончательно было почти невозможно.

Глава 11. Прайд

Мир котульского прайда был полон запахами близкой воды, рыбы, жёлтой пыли и шерсти. Запахи сплетались в косичку, но никогда не смешивались.

Самым крепким жрецам и дракону Юльдра велел оставаться в посёлке и «ожидать пригона ездовых животных, которые могут быть доставлены в любой момент». Илидор пытался выяснить, почему существа, которые передвигаются с известной скоростью и находятся на известном расстоянии, могут быть «доставлены в любой момент», а не, к примеру «завтра в полдень» или «не позднее сегодняшнего вечера, если только кряжич не упадёт им на башку» — но ответа не получил.

За посёлком следили. Кто-то смотрел из крон кряжичей, из густого подлеска — Илидор часто ощущал у себя на шее щекотку, какая бывает от недоброго и внимательного взгляда со спины. Дракон бы не очень удивился, если бы оказалось, что следит за ним та женщина с лисьими глазами, хотя ни разу он, обернувшись, не видел в лесу никого, и даже листья не шевелились на деревьях и кустах. Но щекотка от чужого взгляда возвращалась снова и снова.

То и дело кто-нибудь из полунников, живших за рекой, приходил к котулям по какой-нибудь пустячной надобности и потом долго не убирался восвояси, шатался туда-сюда, заводил разговоры, слушал проповеди жрецов — кто-нибудь из них то и дело оказывался посреди поселения и рассказывал котулям о Храме, об отце-солнце и об умных мыслях, которые изрёк когда-то воин-мудрец. Котули слушали короткие проповеди, замерев, внимательно глядя на жреца и подрагивая ушами. Полунники — сосредоточенно, словно запоминая каждое слово и пытаясь тут же найти в нём потаённый смысл.

Пугающе выглядели эти существа, похожие одновременно на человека и ягоду, странно блестела на солнце их зеленоватая плотная кожа, испещрённая мельчайшими рытвинами, словно приклеенные держались волосы, похожие на пуки водорослей, чуткими змеями шевелились над головами растущие из макушки длинные усики.

Илидору было не по себе, когда какой-нибудь полунник останавливался неподалёку от вещающего жреца и молча смотрел на него, ничего не выражая плотнокожим зеленовато-белым лицом, пробуя воздух торчащими над головой усиками. Но и жрецы, и котули, похоже, принимали внимание полунников за искреннее, и жрецы распинались с удвоенным рвением:

— Воин-мудрец говорил так: жизненное назначение всегда можно понять и узнать, поскольку оно следует за тобой неотступно и неизменно. Дело лишь в том, замечаешь ли ты своё назначение, желаешь ли признавать то, что видишь. Следует ли за вами стремление изничтожать на пути зло и тьму, нести свой свет вовне, гореть очищающим пламенем?

Остальные жрецы устроились а шатрах в лесу, к востоку от поселения.

Котули не строили домов. Спать расходились по огромным деревянным и глиняным ящикам, такие же ящики предоставили гостям, отчего жрецы впали в ступор, Илидор пришёл в детский восторг, а Йеруш хохотал как безумный. В ящиках не было ничего, помимо груд подвявших лопуховых листьев, в которые котули зарывались для тепла. Илидор был очень рад, что у него есть одеяло. По ночам котули ходили в гости в другие ящики — трудно было придумать другую причину страстных мяуканий, которые то и дело разносились по территории.

Помимо расставленных и полузакопанных там-сям коробок, были участки земли, прикрытые навесами, иногда — с недоделками плетёных и глиняных стен вокруг. Под навесами занимались ремёслами и обменом, встречались для игр и разговоров. Там же в огромных корзинах хранили вещи и утварь, и никогда невозможно было понять, где чья. Дракон подозревал, что котули сами этого не понимают и просто берут ту вещь, которая им нужна сейчас, а потом возвращают её на место.

Да у каждого дракона в тюрьме Донкернас был собственный ящик для ценных вещей! Даже в камерах Плохих Драконов, с которых почти никогда не снимали оков, ящики для вещей были, во всяком случае Илидор видел такой в камереужаснейшего и вреднейшего дракона Арромееварда, патриарха слышащих воду.

Котята носились туда-сюда по безо всякого контроля и опеки, то и дело прибиваясь стайкой к какому-нибудь взрослому, чья деятельность казалась им интересной, и подражали ему какое-то время, пока эта игра не надоедала. На ночь все дети забивались в большой спальный ящик. Подростки по одному или по двое прибивались к добытчикам, мастеровым, охотникам.

У прайда имелся вожак, о котором то и дело говорили с почтением, но Илидор его ни разу не видел и подозревал, что вожак у прайда воображаемый.

Светлобородый жрец Кастьон, один из немногочисленных людей, которых оставили в посёлке, часто и с огромным удовольствием выступал перед слушателями — вот и сегодня утром Илидора разбудил вкрадчивый баритон. Кастьон, взобравшись на принесённый кем-то табуретик, увлечённо вещал собравшимся вокруг него котулям, явно наслаждаясь звуком собственного голоса:

— Воин-мудрец возглашал так: делая выбор, слабые оглядываются не столько не свои убеждения, сколько на обстоятельства! Всякая отдельная ситуация содержит такие обстоятельства: это действия других людей и действия тварей, наш страх и наши сомнения, наши желания спрямлять дороги, ощущать безопасность, получать одобрение тех, кто нас окружает в данный момент. Слабые духом никогда не знают, что выберут, когда придёт время выбирать. Для слабых духом существ убеждения являются лишь одним из обстоятельств, которые влияют на выбор. Воин-мудрец говорил так: чем человек сильнее, чем больше он понимает сущность явлений, тем чаще его выбор определяется сообразно однажды принятым убеждениям и без большой оглядки на обстоятельства, сколь бы сложны они ни были. Но в понимании сути вещей таится также великая опасность. Ведь мудрый человек легко придумает новые убеждения для себя и других, легко подберёт правильные слова для пояснения неверного выбора, чтобы представить его правильным в глазах других. Слова всегда неточны — это лишь искажённое отражение наших мыслей и чувств. Слова могут быть искажены намеренно, могут быть нарочно подобраны так, чтобы убедить других в том, в чём выгодно их убеждать. Потому воин-мудрец учил не слушать слов, а смотреть на выбор. Лишь только выбор, только поступок сдувает шелуху слов, отсекает излишества, открывает истинную суть каждого из нас. Людскую ли суть — солнечную, или тёмную — тварьскую!

Дракон почувствовал на себе несколько косых жреческих взглядов, и косые жреческие взгляды его рассердили и расстроили. Так же, как, к примеру, сам Кастьон его сердил. Дракон уже утвердился в мысли, что они с Храмом похожими глазами смотрят на многие вещи, потому Илидору любопытно было послушать проповеди, но сосредоточиться на них не получалось: Кастьон говорил витиевато и сложно, а его голос будил в груди дракона колючее раздражение, оно колотило сердце, выстреливало колючками в пальцы, бросало жар в щёки и вихрило в голове мрачные картинки. В основном о том, как бы сделать Кастьону плохо — картинки были навязчивые и тем более странные, что этот жрец не причинял Илидору никакого зла. Скорее уж Илидор причинил печаль Кастьону, поскольку тот имел какие-то виды на Фодель и все эти виды накрылись драконьим хвостом.

Если воин-мудрец говорил, что нужно смотреть на действия, а не слушать слова — какой кочерги его последователи так любят плести кружева из слов?

То и дело к Илидору приходил какой-нибудь котуль, желавший расспросить про отца-солнце, и дракон терялся. Котули не понимали, что Илидор разбирается в храмовых верованиях хуже них самих. Он же приехал со жрецами, верно? Он же человек не отсюда, правильно? Значит, всё знает о вере в отца-солнце!

— Ты ж храмо-увник, — говорили котули так, словно это всё объясняло, и хотели знать прорву всяких вещей.

— А может котуль сделаться жрецом?

— А когда батька-солнце вертается с ночи — то мир так сам себя чистит?

— А раз грибойцы говорят, что в воине-мудреце была тёмная сила сокрыта — то их разум смутил мрак и сами они мракотня? А можно им так сказать?

— А ночь — то плохое время, раз в ней нет батьки-солнца? Так раз я полюбляю ночь, то я сам по себе плохой, негодный кот?

— А какое слово верное: «носится солнце» али «проносится солнце»?

— А когда шикши скажут, что путь Храма по лесу был болью и злом, чего мне им ответить?

Когда здоровенный полосатый котуль попросил Илидора почитать ему сказку про воина-мудреца, дракон ошалел окончательно и прикинулся спящим, поскольку прятаться в посёлке было некуда, а сбежать он не мог.

Вчера в прайд приезжал человек-торговец с гружёной тележкой и вооружённой охраной. Котули явно привычно и кучно потянулись к тележке и устроили ритуал найма проводника: несколько взрослых мужчин с видом независимым и важным по очереди подошли к торговцу и, сложив руки на груди, неспешно произнесли перед ним некие речи, заготовленные, насколько понял Илидор, заранее. Ещё он видел, как пожилая котуля, разносившая еду, толкала в бок молодую рыжую и страшными глазами указывала на торговца, но рыжая отворачивалась и сердито мела хвостом. Человек же, выслушав каждого подошедшего к нему котуля, выбрал проводником полосатого здоровяка, после чего тележка отправилась на северо-запад, а жизнь в посёлке потекла как прежде.

Вот бы перекинуться в дракона! Вот бы взлететь над всем этим, окинуть взглядом сразу все-все-все коробки, навесы, десятки котов, увидеть, как простирается и дышит это пространство! Но превращаться в дракона нельзя, летать нельзя, храмовники не летают, Илидор помнил это, и крылья Илидора это помнили, то и дело сердито встряхиваясь или демонстративно повисая за спиной вялыми тряпочками, — тогда дракону казалось, что крылья тянут его к земле, источают уныние и заражают раздражающим чувством безнадёги.

Пекущее пятки ожидание было тем более невыносимым, что Найло всё время носился кругами по поселению, задавал котулям вопросы, что-то вдохновенно орал и постоянно убегал куда-то в сопровождении Ыкки и серо-белой котули Тай. Несколько раз к Йерушу приходила Рохильда, и они о чём-то спорили, дёргая головами туда, где в тот момент находился дракон, точно хотели посмотреть на него, а то и потыкать пальцем, но не желали, чтобы он это видел. Всякий раз Найло о чём-то просил Рохильду, о чём-то явственно нужном и важном для него, едва не подпрыгивал и даже брал её за руки и поглаживал большими пальцами по тыльной стороне её ладоней. Всякий раз бой-жрица замирала, улыбалась и ласково что-то приговаривала, но потом решительно мотала головой и уходила, а Найло выглядел ужасно раздосадованным.

Большую часть времени Йеруш как будто вовсе не помнил про дракона и обращался к нему лишь изредка, чтобы скороговоркой пожаловаться на судьбу — вроде того, что у него, Йеруша, очень-очень мало пробирок и очень-очень-очень мало времени.

— Да попроси у них кувшин и успокойся! — рявкнул на это Илидор, и Найло перестал разговаривать с драконом, потому что умчался к очередному источнику.

На ногах у Найло были плотные чулки из кожи наподобие ящериной: мелкие частые чешуйки серо-зелёного цвета образуют узор из пятен и полос — видимо, такой помогает прятаться в камышах или где там обитают звери, из которых пошили чулки. Нервический эльф в облегающих ящериных чулках мог бы казаться смешным, но Йеруш, скорее, выглядел пугающе — как очень умная и очень бешеная птица. Болотная, стремительная, высоченная и плотоядная. Легко было представить, как он, весь покрытый маскировочной шкуркой, подкрадывается к гигантской ящерице, дремлющей в камышах, или к рыбаку-котулю, который пришёл на бережок в надежде поймать ерша или густеру, и… Да кочерга его знает, что «и»! Ясно лишь, что никто не обрадуется, если к нему вот так подкрадётся Йеруш Найло!

Илидор завидовал Йерушу, который умчался к очередному водному источнику в идиотских чулках, волоча за собой Ыкки и Тай. Йеруш непрестанно и дотошно их о чём-то расспрашивал, и дракон понимал, что Найло думает, будто напал на очередную ниточку, ведущую к этой сказочной живой воде.

Можно подумать, у Йеруша так уж много шансов найти то, чего не обнаружили десятки поколений старолесцев. А если обнаружили, то… будь в лесу источник живой воды — какой идиот рассказал бы об этом чужаку?

Илидор не сомневался, что у Найло найдётся сразу несколько вариантов объяснений, как может быть возможно и первое, и второе, и сердился из-за этого: манера Йеруша опровергать драконьи доводы изрядно бесила. Ведь всегда приятно выстроить в своей голове стройную цепочку причин, по которым кто-то другой — наивный недальновидный дурачок, и куда менее приятно узнать, что на все твои «Но ведь» у него есть какие-то давно известные «А потому что». И вообще, может быть, Илидор всё понял неправильно и в этом посёлке Найло напал на какую-нибудь другую ниточку и с той же страстью ищет какой-то другой источник, который ему остро необходим, чтобы зачерпнуть оттуда очередные несколько склянок воды, закрепить их в держателях и носиться вокруг с невразумительными восклицаниями.

Илидора сейчас почти так же сильно, как в донкернасские времена, раздражал Йеруш — нет, ну а чего он свободно перемещается по окрестностям в обществе котулей, видит новые места и узнаёт какие-то увлекательные вещи? Мог бы остаться здесь и изнывать от скуки вместе с Илидором — вдвоём было бы гораздо веселее скучать!

А носиться вдвоём по окрестностям было бы ещё веселее, но… Илидор сейчас нужен Храму смирно сидящим в посёлке — и дракон сидит смирно в посёлке.

***

Лекарку, спешащую со свежевыстиранными тряпками к лекарскому шатру, перехватила Асаль. Цапнула её повыше локтя костлявой рукой с обломанными ногтями, уставилась сумрачным взглядом. Короткие рыжие волосы, похожие на ощипанные перья, придавали жрице ещё более помешанный вид.

На сгибе локтя второй руки Асаль держала ворох спелёнутых тряпок.

— Когда умер Цостам, — медленно произнесла она, глядя лекарке в глаза, — была ли ты в лекарском шатре?

Лекарка спокойно протянула руку, расцепила на своём предплечье пальцы Асаль.

— Видела ли ты, как умер Цостам? – Настойчиво спросила та.

Лекарка нахмурилась.

— Не понимаю, к чему эти вопросы, дорогая. Позволь пройти. Хочешь помочь?

Асаль с неожиданным изяществом сделала длинный плавный шаг в сторону, пропуская лекарку, и едва слышным, прибито-пыльным голосом бросила:

— Я знаю, что Юльдра хотел его вылечить, а потом Цостам умер и мы не видели его тела. Никто из нас не видел его тела. Тебе не кажется это чуточку странным?

***

— А дальше нельзя, — вдруг заявила Тай, прерывая собственный рассказ о разливах весенних вод.

— Чего это? — удивился Йеруш.

Он даже глаз не поднял на котулей — был занят, сгонял в стеклянный пузырёк капли влаги с огромного мясистого надводного листа. Йеруш осторожно орудовал маленькой костяной щёточкой и был предельно занят одновременно и руками — собирая воду — и головой: Тай рассказывала очень необычные вещи, хотя сами котули не могли понять их необычности.

Было весьма похоже, что из земель котулей целая прорва воды утекает в центральную часть Старого Леса. Или Йеруш не понимал, о чём все эти истории и отчего местные источники упорно не превращают прайд в болото, хотя попросту обязаны были это сделать ёрпыль знает как давно.

Земли прайда оказались фактически островками в бесконечных разливах разновсяких вод. Вчера Йеруша водили к горячим источникам: на каменистом пригорке в четырёх углублениях, расположенных в форме кошачьей лапки, паровала горячая вода с запахом соли. Котули в эту воду не заходили, но с превеликим удовольствием собирали нарастающую на камнях соль и временами, как понял Найло из оброненных вскользь фраз, гоняли от этих источников детвору полунников, живущих через реку.

Ещё неподалёку от поселения была река с безумным руслом, которое то сужалось — можно перепрыгнуть, то расширялось — утомишься переплывать. Был Пруд Грусти — тихое место среди молодых кряжичей, куда котули приходили печалиться. Вода в пруду оказалась прозрачно-серой у берегов и фиолетово-синей в середине водоёма — выглядело это так жутко, что Йеруш долгое время не мог даже пошевелиться, смотрел и смотрел в эту фиолетовую воду, подобную гигантской воронке, и тишина Пруда Грусти делала это зрелище ещё более жутким. Казалось, в воронку с воем должна втягиваться вся вода этого водоёма и парочки ближайших, а заодно молодые кряжичи и не успевшие увернуться котули — но Пруд был очень тихим, вода — почти недвижимой, и гидролог Йеруш Найло даже приблизительно не мог понять, что это такое он сейчас видит.

Йеруш набрал пипеткой немного воды из пруда в пробирку. А на дне у самого берега он обнаружил пару странного вида… не то жуков, не то червяков размером в полпальца, с хитиновыми шляпками на голове. Одного червяка Найло, поразмыслив, тоже усадил в пробирку. Как и положено гидрологу, он немного разбирался во всём, что касается живности и растительности, встречающейся у водоёмов, и временами по каким-нибудь водорослям или улиткам удавалось больше понять об источнике, чем анализируя саму воду из источника.

— Дальше нельзя, — повторила Тай. — Там земля полунников. Есть уговоры, по каким землям нельзя ходить. По этой нельзя. Можно в обход через ничейные леса до поселения. Если надо. А по этим местам — не ходить. Не плавать. Не ползать. Не кататься. Грибы не ловить. Нельзя.

— Какая ещё земля? Это вода!

Котули молча пялились на Йеруша.

Каким образом старолесцы умудряются соблюдать или хотя бы узнавать границы своих владений? В первые дни в лесу Найло пытался у кого-нибудь получить или самостоятельно составить карту с обозначением владений разных народцев, но быстро понял, что это дело безнадёжное и невыполнимое, если у тебя в распоряжении нет отряда картографов и допуска во все владения. Границы старолесских владений были подобны даже не лоскутному одеялу, а листу бумаги, забрызганному цветными чернилами: вот тут земли прайда, а ещё земли прайда там, а ещё — где-то за во-он тем куском земли, который принадлежит почему-то полунникам, а вот тут растянута грибница, где обитают грибойцы, через всё это безумно петляют земли людей, а ещё по этому гигантскому лесу гарцуют владения шикшей, в которые не на всяком волочи-жуке заедешь, если шкура дорога. А вот во владения крылатых волокуш — очень даже заедешь, те ещё и рады будут. Рохильда говорила, что рынки в лесу устраивают именно волокуши, и там можно найти даже кое-какие товары из далёких земель.

А вот Тай сейчас указывает прямо на воду за толстым листом, с которого Йеруш собирает капли, и повторяет:

— Дальше нельзя.

— Проводить границу по воде — это даже для котов слишком безумно, — пробормотал Найло.

Аккуратно закрыл пузырёк, сунул его в карман, отёр лоб — день выдался жаркий — и уставился на «владения полунников», поставив руку над глазами козырьком. Сейчас Йеруш походил на речную двуногую ящерицу, которую семейство отправило в дозор, — ящерицу крупную, угловатую и слегка невменяемую. Он стоял и пялился вдаль, а котули Тай и Ыкки переглядывались, подёргивали хвостами, подёргивали губами и вели взволнованный диалог взглядами. Подрагивало тяжёлое жёлтое кольцо в носу Тай, ездила вверх-вниз намотка бинта на лбу.

Чуть поодаль от того места, где они стояли, река виляла и расширялась, выливалась в красиво-тревожную долину с небольшим водопадом. Долина казалась необитаемой, даже, сказал бы Йеруш, подчёркнуто необитаемой, и тем страннее выглядел причал неподалёку от водопада. У причала стояла лодочка, чем-то гружёная, судя по низкой посадке.

Причал и лодочка притягивали взгляд. Они словно заблудились в этой долине, среди растрёпанной травы на длинных пологих холмах. Ягодные кустарники, насколько мог видеть Йеруш издалека, были обобраны, а может быть, обклёваны змеептичками. А в тихой реке за пределами владений котулей совсем не было мясистых надводных листов.

Ногам вдруг сделалось зябко в чулках из ящериной кожи, хотя день стоял жаркий и место тут было мелкое, вода прогретая на всю глубину до самого илистого донышка.

— Там пещера, за водопадом, да? — спросил Найло, не отрывая взгляд от причала. — Разбойники? Контрабандисты? Хм-м, работорговцы? В Старом Лесу есть рабство? А контрабанда?

— В Старом Лесу-а есть дороги, по которым не хо-удят, — мявкнула-рыкнула на это Тай. — И не смо-утрят в их сторону слишком внима-утельно.

Но Йеруш смотрел. Йеруш всегда смотрел внимательно в какую-нибудь сторону, где могло найтись что-то неизведанное… и где наверняка была прорвища народа, ещё не имеющего понятия о полезности Йеруша Найло.

— Время обеднее, — Тай сменила тон. — Пора возвращаться. Голодно очень, ведь да-у?

— Да, — искренне согласился Йеруш, внезапно поняв, что у него уже давно подводит живот.

Как бы там ни было, Найло не собирался из праздного любопытства нарушать неписаные лесные правила и ссориться с полунниками. Зачем? Вдруг они ему пригодятся!

Словно возмущённый такой покладистостью Йеруша, от долины долетел порыв ветра, донёс звон и хруст, запах крови и гари. Йеруш дрогнул ноздрями, оскалился, хихикнул, остервенело почесал рукавом неистово засвербевший нос и ещё раз вгляделся в долинку. Краем глаза видел, что Ыкки и Тай повернулись обратно к котульскому поселению, повернули резко, поспешно и с явным облегчением.

А Йеруш вдруг разглядел на бережку, недалеко от водопада, искусно вырезанную статую женщины. Она была очень далеко и её частично скрывала густая высоченная трава, но Йеруш видел её ясно-ясно, просто до невозможности отчётливо с такого расстояния — кто-то словно поставил перед глазами Найло выгнутое стёклышко.

Статуя изображала охотницу — молодую женщину в простом платье с поясом и меховой накидкой на плечах. На руке женщины, на толстой стёганой намотке, сидел сокол, сидел, подобравшись, и оба они смотрели в одну точку сосредоточенным, оценивающим взглядом. Лицо женщины — открытое, волосы собраны надо лбом в широкие косички и уходят за уши, оттуда спускаются ниже плеч пушистыми прядками. Лицо, пожалуй, неприятное или, скорее, неприятно его выражение — злые лисьи глаза, крылатый разлёт идеально ровных бровей, нос с небольшой горбинкой, полуоскал рта. Вот-вот сорвётся сокол с руки охотницы, вот-вот полетит туда, куда так напряжённо смотрят птица и её хозяйка.

К счастью, смотрят они не на Йеруша. Нет, не на Йеруша, но в его сторону. Мимо него. На кого-то, кто рядом с ним или должен быть рядом.

Ноги Найло околели в мелкой речушке, по щиколотку ушли в донный ил, потому Йеруш стал приплясывать, чтобы согреть ноги и взбаламутить ил, притворявшийся спящим. Котули, уже отошедшие на несколько шагов, обернулись, ожидали его.

— Что это за статуя? — спросил Найло, выдёргивая из ила одну ногу за другой.

Ыкки и Тай смотрели на него непонимающе.

— Вон та статуя, тихая, злобная и шипит, — Йеруш, бредя к берегу, махнул рукой в сторону водопада. — Женщина с соколом. Полунники поклоняются какой-то охотнице?

Котули одеревенели лицами и не ответили.

Йеруш выбрался на берег, кое-как отряхнул ноги от ила и воды, раздражённо воскликнул: «Ну вот эта!», обернулся на владения полунников — и не сумел разглядеть никакой статуи в зарослях травы у водопада.

***

Сегодня у дракона под лопатками зудело особенно настырно, тело требовало немедленно проверить собственную силу, броситься в небо, вскарабкаться на самое высокое дерево, уплыть за горизонт, сделать подкоп… куда-нибудь. Дракон напевал тревожные обрывочные мотивчики, лазил по крышам навесов под предлогом «проверить крепления, а то эти верёвки какие-то разлохмаченные», один раз едва не сверзился, дважды занозил ладонь и действительно обнаружил некоторое количество основательно «гуляющих» креплений. Срезал старые верёвки и намотал новые с таким рвением, что опорные столбики, кажется, придушенно хрипели, когда дракон уходил.

— Некоторые считают, что жизни придают смысл исключительно великие моменты, которые приходят в сиянии света! — надрывно заливался откуда-то Кастьон. — Но воин-мудрец говорил, что великие моменты приходят неузнанными, завёрнутыми в одежды повседневности!

— А некоторые считают, что Кастьону будет к лицу кляп! — поделился Илидор с солнцем, благостно сияющим в вышине.

С самого утра за драконом, аккуратно выдерживая дистанцию шагов в пятнадцать, следовали три юные девицы-котули, при этом двигались как-то боком и слегка гарцуя, словно помешанные лошади. У Илидора не было уверенности, что девицы дружелюбны.

К середине дня следом за девицами-котулями стал таскаться молодой котуль. Девушки держались на расстоянии от Илидора, а котуль держался на расстоянии от девушек и тоже наблюдал за драконом, причём у него вид у котуля был очень мрачный. Илидор с трудом сдерживался, чтобы не подойти и не набить его кислое лицо просто для того, чтобы дать лицу повод быть кислым, и невольно продолжал выступать во главе этой безумной растянувшейся на полпосёлка гусеницы, и сам не заметил, как в его напевы влилось низкое злое порыкивание. Девиц это почему-то очень взбудоражило, и дракон стал немного понимать, что ощущают мыши, на которых смотрят кошки.

— Взъерошенный ты какой-то, котёноче-ук, — заворковала Яи, пожилая котуля, которая разносила по поселению еду. — Может, тебе ещё одну одеялку принести? Или рыбки варёненькой? Ну идём, идём, котёночек, поможешь бабулечке, я тебе сказочку скажу, ты и повеселеешь!

Илидор охотно внял просьбе о помощи и обрадовался компании. Пожилая котуля Яи казалась куда более безопасной, чем юные девицы-котули и их сумрачный соглядатай, а истории старухи обещали новые дивные открытия. Пусть даже это будут глупые байки — они хотя бы развлекут дракона и позволят лучше понять этих странненьких кото-людей. Во всяком случае, по наблюдениям Илидора, драконы, эльфы и гномы придумывали байки именно для этого: объяснить, где находится их место в мире, причём объяснить для начала друг другу, а потом уже всем прочим, — и засунуть в историю какую-нибудь хитрость или умность, поскольку никто не станет дослушивать байку без хитрости или умности.

Яи отвела Илидора под просторный навес — в местную кухню. На пороге котуля натянула на голову полотняную шапочку с прорезями для ушей — видимо, чтобы шерсть не попадала в еду. Хотя она всё равно попадала.

Под навесом пахло варёной рыбой, варёными тряпками и тёплой от солнца шерстью. Пожилая котуля Яи наполняла это место уютом и какой-то осмысленностью, само присутствие Яи в этом месте как будто уже было достаточным основанием для его существования. При этом кругленькая, с пушистой серой шерстью на голове и боках, в лёгком бордовом платье-накидке Яи всецело властвовала над этим пространством, она с удивительной плавной грацией порхала по кухне, а кухня, казалось, танцует вокруг пожилой котули. Глядя на неё, Илидор вспоминал, как пространство танцевало перед старейшим снящим ужас драконом Оссналором, с той лишь разницей, что Оссналора пространство боялось, а котуле Яи всячески желало угодить.

Под кухонным навесом оказался свой отдельный мир, миниатюрное поселение из мешков, коробок и корзин, в которых были навалены груды съедобных клубней и охапки трав. Над кувшинами и мисками, накрытыми тряпочками, вились мелкие суетные мухи. Там-сям стояли выскобленные столы, лежали ножи и ножики, топорики, двузубые длинные железяки, стопки чистых тряпочек, ухватки и ошкуренные палочки из незанозистой древесины, стояли миски, тарелки, горшки, чашки, пиалы и кастрюли. Там-сям наставлены шкафчики, при виде которых Илидор почему-то подумал про обломки стен, оставшихся после осады замка, хотя ни одной осады замка Илидор в своей жизни не видел, да и замков-то встречал не то чтобы много. Под северным краем кухни сложена большая печь, на которой, судя по набросанным сверху покрывалам, ночью спит Яи. В южной части кухни стоит открытая жаровня, такая большая, что на ней можно целиком зажарить не очень крупного дракона. В западной части кухни прямо из земли тянуло жаром и сдобно-сладким запахом — как предположил сообразительный дракон, там запекалось что-то сладкое. Возможно, пара ульев вместе с пчёлами, от котулей всего можно ожидать.

Для начала Яи велела Илидору наполнить водой большую бочку, в которой, пожалуй, без особого труда смог бы поместиться сам Илидор, и дракону пришлось много раз выйти с вёдрами к колодцу, устроенному недалеко от кухонного навеса, и много раз поднять из глубины тяжеленное ведро с ледяной, прозрачно-серой водой. Котули делали колодцы невысокими — кладка окружающих чашу камешков заканчивается чуть выше колена, и дракон всякий раз, опуская и поднимая ведро, думал, сколько уже неловких котулей перетопло в этом мокром мешке в попытках добыть водички. И насколько безопасна эта водичка, в которой перетопли котули. Вот что стоило бы исследовать Йерушу, вместо того чтобы убегать в какие-то дали, натянув на ноги шкуру дохлой ящерицы.

Тело Илидора радовалось работе, с удовольствием крутило ворот, вытаскивая вёдра из колодца, бодро таскало под кухонный навес по два полных ведра за раз и лихо подхватывало эти вёдра, чтобы перелить воду в высокую бочку. Тело было счастливо, что его наконец-то нагрузили чем-то посерьёзней сидения на заднице и махания ложкой. Если нельзя летать, если не пускают ходить по окрестностям и плавать в ближайших речушках, то годится и беготня с вёдрами, полными воды, а можно нам ещё, ещё какой-нибудь тупой и бессмысленной работы?!

Наполнив бочку, Илидор по собственному почину взялся отчищать песком сковороды и противни. Яи отправилась за драконом на улицу, устроилась неподалёку с мешком неизвестных ему клубней и ножичком, принялась отрезать от клубней верхушки с хвостиками ботвы и рассказывать гостю истории.

— Перед Сини кружились загадки Вселесья, похожие на следы падающих звёзд, и Сини давала своим сёстрам жабры, чтобы они могли нести яйца. Она видела в своих снах замок из раскалённого стекла и морских звёзд. И тогда пришёл к ней Сани, чтобы обладать невидимыми знаниями, сотканными из мечей…

В таком духе Яи говорила довольно долго, почти бесконечно долго, а дракон постепенно отчаялся увязать в историю смысл всех этих слов и сосредоточился на противнях — и голос котули превратился для него в монотонный гул вроде шмелиного.

Зато когда Илидор наконец справился со сковородами и противнями, Яи вдруг опомнилась, что «совсем заболтала бедного котёночка», всплеснула руками, с неожиданной пружинистостью поднялась на лапы и повела «котёночка» Илидора под навес. В западной части кухни, аккуратно отодвинув в сторону груду тряпок, укутывавших возвышение, Яи открыла дверку в небольшую подземную печь. Вооружившись толстой мягкой тряпочкой, стряпуха вытащила из печи противень вроде тех, которые только что оттирал песком Илидор. Сладкий запах вертелся вихрем над подземной печью, и у дракона заворчало в животе. На противне лежали, напирая друг на друга боками, пушистые булочки с коричневато-золотистой корочкой поверху.

— Вот, покушай, котёночек, — заботливо промурчала Яи, подвигая противень к Илидору. — Уморился, бедненький, натрудил лапочки!

Едва не захлебнувшись голодной слюной, обжигая пальцы, дракон отковырял одну булочку из длинного ряда, несколько раз сильно подул на неё, перебрасывая из руки в руку, а потом отхватил зубами сразу половину. Обжёг нижнюю губу, язык и нёбо, но проглотил выпечку, почти не жуя и урча, а потом принялся усердно дуть на оставшуюся половину. Проглоченный кусок оказался таким горячим, что Илидор не почувствовал его вкуса, и ещё этот кусок теперь встал комом в горле, но дракон всё равно желал немедленно сожрать оставшуюся половину булочки, а потом остальные булочки — можно прямо с противнем и толстой тряпкой, которую Яи использовала вместо ухваток.

Что-то успокаивающе приговаривая, котуля прошаркала туда-сюда по кухне и поставила перед Илидором тяжёлую глиняную чашку с запотевшими боками. Дракон признательно мукнул и опустошил чашку в несколько глотков. Внутри оказался холодный, кислый и очень освежающий напиток, по запаху напоминающий огурцы из теплицы Корзы Крумло в Донкернасе. Едва ли, конечно, кому-нибудь прошло в голову выращивать огурцы в котульском прайде или использовать их для приготовления напитков — но по запаху было очень похоже.

Обожжённые губа, язык и нёбо стали болеть как будто меньше, вторая половина булочки наконец немного подостыла, и дракон прожевал её уже без почти спешки. Такой мягкой и сладкой выпечки ему не доводилось пробовать даже в людских землях… впрочем, если на то пошло, Илидор вообще не мог бы сказать, когда ему в последний раз доставалось что-то сладкое. Ну разве что на празднике смены сезонов в Гимбле кто-то угощал его пряником, привезённым из людских земель, а до этого… даже не вспомнить. Большую часть жизни дракон всё-таки провёл в неволе у эльфов, и не сказать, чтобы они растили драконышей лакомками. С натяжкой, можно, конечно, считать сладким жучиное желе, приготовленное с капелькой мёда — дракон и считал его сладким, аж до тех пор, пока года полтора назад в одном из посёлков Чекуана Йеруш не купил на базаре хрустящие палочки из овсяной муки, с вареньем из протёртой смородины внутри.

Дракон осознал себя доедающим четвёртую булочку и усилием воли остановился, хотя был уверен, что может сожрать всю лежащую на противне выпечку, не переводя дыхания. Но едва ли все эти булочки испекли лично для него — скорее, в знак признательности за помощь Яи позволила ему обожрать кого-то другого. Быть может, детвору или вожака, которого Илидор пока так и не увидел.

От горячей сладкой еды и ещё одной чашки кисло-свежего питья глаза у дракона слегка осоловели, что стряпуха поняла по-своему.

— Задумчивый ты сделался, котёночек, — умильно залопотала над ним Яи. — Тревожит тебя что-то, маленький? Может, хочешь шар для раздумий?

— Какой-какой шар?

— Ну для раздумий, котёночек, чтобы дума-улось лучше.

Илидор, разумеется, тут же оживился, немедленно возжелал этот дивный предмет и был весьма озадачен, когда Яи, отперев висевшим на шее ключиком один из кухонных шкафов, бережно развернула замотанный в полотенчико большой клубок пряжи.

Едва сдерживаясь, чтобы не смеяться в голос, Илидор под одобрительным взглядом Яи некоторое время катал клубок туда-сюда по полу. И, к своему удивлению, обнаружил, что у него действительно слегка проясняются мысли, когда руки заняты монотонным и бессмысленным перекатыванием клубочка, а голова вроде как не занята вообще ничем.

Когда из печи потянуло сытным запахом густой похлёбки, Яи отпустила Илидора — или, скорее, доброжелательно выставила его из кухни, сказав, что дальше справится сама. Судя по тому, что из кармана стряпухи при этом появился очередной ключик, настало время добавлять в еду какие-то очень таинственные котульские специи, которые Яи совсем не намерена показывать даже очень милым чужакам-«котёночкам», и дракон без возражений покинул кухню.

***

Лекарка не знала, что случилось с этой жрицей. Утром её нашли впавшей в тревожное беспамятство, жуткое подобие сна наяву. Женщина бормотала и металась, глаза её были открыты и незрячи, руки-ноги дёргались, голова моталась туда-сюда, тело то и дело покрывалось потом и становилось всё холоднее.

Юльдра пытался зацепиться за её сознание, сам не понимая зачем. Что он сделает, даже если сможет — как учил его когда-то эльфский маг умирения? Что и с чем сейчас Юльдра будет сживлять, чтобы помочь несчастной жрице? Как может спасти её жизненная сила, которую Юльдра так ясно чувствует разлитой вокруг и которую не в силах никуда направить?

Юльдра купается в этой силе, ощущает её повсюду и чувствует, как она питает его самого, он всегда полон жизненной энергии, — но не может, не умеет показать другим этот источник неисчерпаемых сил и не может привести источник к другому человеку.

Какая ирония. Не хочет ли мироздание сказать, что точно так же Юльдра не способен открыть другим величие отца-солнца, свет и силу которого так ясно ощущает сам?

За плечом как будто встрепенулась и вздохнуло что-то. Краем глаза Юльдра уловил позади движение — сгорбленная тень мелькнула и пропала, рассеялась в дрожащем свете лампы.

Нет. Прочь, упаднические мысли! Разве люди и котули старолесья не пожелали принять веру в отца-солнце? Храм непременно вернётся в эти края, вернётся полноценно, снова обоснуется в своей исконной обители, возродит своё былое величие, заложенное в камень храмовой башни воином-мудрецом! Юльдра, сын Чергобы, приведёт своих подопечных к Башне и все вместе они почтят прах воина-мудреца, что покоится под гигантским деревом у восточной стены, — во всяком случае, так гласит…

Жрица захрипела, заметалась.

Юльдра стиснул её руку, снова и снова пытаясь нащупать нитку сознания женщины, отыскать способ поделиться с ней жизненной силой.

Эта жрица присоединилась к Храму недавно, во время перехода от гор Такарона к Старому Лесу через череду людских поселений.

Юльдра даже не помнил её имени.

***

Илидор не чувствовал усталости после полдня работы и не отказался бы отчистить ещё пару-тройку противней. Тело возражало против безделья и просило передать голове, что оно требует действий, а раз уж ему в этом лесу нельзя летать и петь — тело настаивает, чтобы дракон изыскивал какие-нибудь другие способы напрягаться, метаться, заигрывать с собственной прочностью и выливать в мир эмоции.

И тут, на свою беду, на Илидора почти выпрыгнул давешний котуль, который полдня таскался за девицами, которые таскались за Илидором.

— Чему это ты скалишься? — прошипел котуль. Его губы дёргались, обнажая сразу и верхние, и нижние клыки, и светло-розовые, не по-человечески гладкие дёсны. — Чему ты скалишься, чужа-ук? Что на нашей земле выглядит таким смешны-ум?

— Ты, — обрадовался Илидор и засиял приветливейшей из улыбок. — Ты сегодня весь день выглядишь просто охренительно смешным! Никогда ещё котик не бегал за мной как собачка и не пытался при этом прикидываться ветошью!

Котуль опасно прищурил прозрачно-зелёные глаза и вдруг рухнул на четвереньки, прижав уши к голове, ощерился и громко зашипел. Человек в такой позе смотрелся бы глупо и забавно, но котуль выглядел не как стоящий на четвереньках обычный мужчина — а как огромный кот, изготовившийся к атаке. Каким-то диким образом сместились и округло выгнулись его бёдра, съехали к бокам, вывернулись колени, прикрывая живот. Хвост заходил ходуном, словно у собаки, которая счастлива видеть хозяина.

— Как ты это сделал? — восторженно выдохнул дракон.

Котуль издал бешеное «Мра-ау!» и сиганул на него. Илидор увернулся — лишь шерстяной бок слегка задел его плечо. Хлопнули крылья, помогая дракону восстановить равновесие. Девицы-котули истошно завизжали — как визжат от испуга обычные человеческие девчонки.

— Эй ты, дурацкая меховая…

— Илидор!

Дракон обернулся на голос и тут же нашёл себя распластанным на земле, придавленным котулем, со звенящим от удара затылком. Недолго думая, стиснул мёртвой хваткой горло этой бешеной кошки, а бешеная кошка сильнее вцепилась в плечи дракона ногтями, чего тот вообще не заметил, и в бёдра — когтями задних лап, что оказалось зверски больно.

— Илидор!

Краем глаза увидев над собой серо-сиреневую мантию, дракон выругался и стиснул горло котуля обеими руками. Тот закашлялся, забился, попытался скатиться с Илидора, дракон оттолкнулся от земли пяткой, перевернулся, оказавшись на котуле, придавил его лапы коленями, сжал его горло ещё крепче, почувствовал под пальцами трахею и истошную пульсацию артерии — от этого перед глазами Илидора расплылась туманная дымка, в нос пополз запах нагретого лавой воздуха и жирного пепла, летящего с затерянного в бесконечной вышине потолка. В ушах гулко застучал по наковальне молот, с горизонта повеяло жарким дыханием исполинского угольного дракона…

Котуль бился под Илидором, кашлял, сучил ногами, силился оторвать его руки от своего горла — дракон этого не видел и не понимал. Он смотрел в клубистый туман и чувствовал только горло врага, которое стискивали его пальцы. На краю слышимости ушей дракона достигал тонкий девичий визг.

— Илидор! — вспорол туманную дымку рявк Йеруша, а потом Найло отвесил дракону размашистый подзатыльник, и дракона выдернуло обратно в реальность.

Он сделал два быстрых вдоха сквозь зубы, слегка ослабил хватку на горле котуля, у которого уже глаза начали лезть из орбит и язык завернулся беспомощным колечком.

Йеруш свалился на колени прямо в пыль рядом с Илидором, обхватил одной рукой его плечи, другой рукой больно впился в предплечье и выдохнул в ухо сквозь зубы:

— Ты какой бзыри творишь, ёрпыльный друг Храма?

Илидор ещё ослабил хватку на горле котуля. Несколько мгновений дракон внимательно слушал шум в ушах и чувствовал, как жар медленно заливает его щёки, шею и спину. Потом медленно огляделся и обнаружил, что вокруг стоит десятка полтора ошалевших, раззявивших пасти котулей. Столь же неспешно Илидор осознал себя сидящим в пыли посреди прайда верхом на котуле и всерьёз пытающимся его придушить, — себя не просто-дракона-Илидора, а себя вроде-бы-человека-храмовника.

Пальцы начало сводить судорогой.

— Так, ну-ка медленно, — шептал ему на ухо Йеруш, — медленно и печально отпусти зверушку, тупой дракон. Хорошо. Вставай с него. Давай, поднимайся, держись за меня и делай вид, что тебе от него очень досталось. Можешь похромать на две ноги сразу, это малахольное животное порвало тебе штаны и шкуру.

Дракон с удивлением посмотрел на свои ноги. Штаны над коленями правда оказались порваны, под разрывами вспухали длинные толстые ссадины, набрякшие кровью. Несколько кровавых пятен размазалось по штанам. Котуль лежал на земле, пучил глаза и ощупывал горло.

— Давай, Илидор, — шипел Йеруш, притворяясь, что поддерживает шатающегося дракона, — не рычи. Изобрази пострадавшего.

— Ладно, — вдруг согласился Илидор, повис на Йеруше уже всерьёз, едва не уложив того рядом с котулем, и довольно натурально возопил: — Моя нога! Нога! Я не чувствую её, она немеет, она холодеет, она сейчас отвалится!

— О-о-о! — из окружающих место потасовки котулей отделился пушистый серый шар в красно-буром платье — Яи. — Ньють, бессовестный, чуть не убил котёночка! Как ты ведёшь себя с гостем, бесстыжий злобный Ньють? Что скажет вожак, если узнает о твоём поведении?! Вожак скажет: Ньють, прайд не гордится своим сыном сегодня!

Котули беспокойно зашептались, несколько раз из толпы прозвучало обескураженное «Ма-ау?».

— Но чужак посягнул на женщин! — возопил Ньють, прижимая уши.

— Что? — опешил Илидор.

Девицы-котули стояли, потупив глазки, покачивая бёдрами и делая вид, что всё происходящее их вообще не касается, только хвосты нервно подрагивали.

— Женщины сами выбрали чужака! — твёрдо возразила Яи Ньютю. — Я зрела и свидетельствую. Чужак не выбирал женщин.

— Он их подманил! — горестно завопил Ньють, вскочил на ноги — которые снова выглядели так, словно всегда росли оттуда, откуда растут у людей, и не умеют уезжать на бока. — Я слышал! Он их звал! И они слышали!

Девицы мечтательно улыбались, глядя в землю и подёргивая хвостами. Котули шептались, кто-то шипел, кто-то взмяукивал. Яи что-то втолковывала небольшой толпе, мгновенно образовавшейся вокруг неё — Илидор надеялся, что Яи отстаивает его доброе имя и рассказывает, как ни в чём не повинный дракон, то есть ни в чём не повинный храмовник полдня помогал Яи на кухне, слушал её истории, катал по полу шар раздумий и вёл себя очень, очень пристойно, никаких девиц никуда не подманивая.

Йеруш снова повис на плечах Илидора, обхватив его длиннющей и тревожно-цепкой рукой.

— Ты что, пел, придурочный дракон? — спросил Найло сквозь зубы, и по его голосу было понятно, что он знает, каким будет ответ.

Илидор лишь сглотнул, наконец сообразив, что произошло. Но он ведь совсем ничего такого не имел в виду! Он думал о приключениях, об исследованиях, о свободе упасть в небо и лететь, не притворяясь никаким приличным, кочергу вам за шиворот, человеком и храмовником! Откуда он мог знать, как котули воспримут его пение? Что не так с их ушами?

Котули меж тем шипели друг на друга, слышались взмяки «Да ты сама-у!», «Так он никогда-у!» и «В мои-то года-у!», а также опасливое «Прайд теперь не то-ут!». Котули прижимали уши, мели хвостами, кое-где даже шерсть потрескивала.

— Пойдём отсюда, — почти не разжимая губ, велел Йеруш и, не дожидаясь ответа, потащил Илидора прочь из образовавшегося круга.

Никто из котулей не обратил внимания на их бегство: все были слишком заняты, шипя на сородичей, и было похоже, что котули вот-вот бросятся выдирать друг другу шерсть на загривках, напрочь позабыв, с чего всё началось.

Йеруш оттащил Илидора достаточно далеко от взъерошенных котулей, за один из навесов, где игрались подростки. Но не успел Илидор облегчённо выдохнуть, как Йеруш сгрёб ткань его рубашки прямо под горлом, притянул к себе и злобно выплюнул в ухо:

— Ты, идиотский, тупой, безнадёжный кусок дракона! Какого хрена, Илидор?

Тот, изрядно пристыжённый и смущённый, не возражал и не пытался вырваться, хотя Найло трепал дракона довольно обидным образом, и в другое время эльф бы уже летел кубарем в пыль.

— Ты какого ёрпыля себе позволяешь? — шипел Йеруш. — Ты мог его убить!

Илидор болтался в его руках битой тушкой и смотрел в землю.

— Ты не можешь просто ходить по лесу и душить каждого, кто косо на тебя смотрит, ты не знал об этом, кусок дракона, тебе забыли об этом сказать? Так вот: я говорю тебе об этом, Илидор, и не делай вид, что я тебе об этом не говорю! Ты не можешь убивать кого попало в лесу, слышишь меня? Это не подземья Такарона, тупой, идиотский дракон! Ты здесь чужак! Ты здесь храмовник! Да ты же мог развязать войну или хрен знает что ещё, если бы придушил это животное!

— Ой, прекрати, Найло! — взмолился Илидор и не без труда оторвал руку эльфа от своего ворота. — Чего сразу «убивать»? Какую ещё войну? Я всё понял, правда, хватит плеваться мне в ухо, ну! Я был неправ! Я просто вспылил! Я просто заскучал, а тут этот придурочный…

— Ты просто… что?

— Заскучал! — свистящим шёпотом повторил Илидор. — Пока ты бродил в бешеных штанах по окрестностям, я торчал тут и выл от скуки! Вот и всё!

— О, ну с каких пор тебя это тревожит? — Йеруш забегал кругами вокруг дракона,вцепившись в свои волосы, и со стороны это выглядело так, словно Йеруш треплет маленькую пушистую зверюшку. — Почему тебя это вообще беспокоит? До сих пор ты очень спокойно сливал свою жизнь на ожидания, очень-очень спокойно!

— Что?! — обалдел дракон.

— Я имею в виду, до сих пор тебе не нужно было никого душить, если приходилось немного поскучать! Ой, брось, я даже не думал, что ты умеешь скучать!

— Найло, ты сломался? — сердито спросил Илидор

— Впрочем, ты далеко не самый худший вариант, — продолжал эльф, не слушая дракона. — О да, ты совершенно точно не худший, я бы даже назвал тебя одним из самых любопытных, одним из самых неуёмных существ среди этих всех прочих, этих всех безумных, безумных-безумных людей, которые тратят свои дни на такую чушь, словно не живут, а пишут черновик! О нет, нет-нет-нет, ты далеко не столь безнадёжен, как большинство из них, да ты ещё к тому же и не человек!

— Найло!

— Да! Ты не человек, и у тебя впереди сраные сотни и тысячи лет, которые ты можешь тратить как угодно! Почему бы не на просиживание штанов в старолесском котульском прайде? Почему, хочу я знать, чем этот прайд для твоих штанов хуже, чем любое другое место? Какого хрена ты смеешь жаловаться? Твоя жизнь длинная, твоя жизнь почти бесконечно длинная, идиотский дракон! Почему ты настолько расстроился из-за пары дней скуки, что тебе потребовалось кого-то придушить, а? О-о-о, нет, я понял, понял, тебе просто плевать! Тебе просто плевать на какого-то котуля с высоты своей бесконечно долгой драконьей жизни, да, И-и-илидор?

— Да что ты несёшь?! — дракон тоже схватился за голову: ему казалось, она сейчас треснет в попытках осмыслить кульбиты и перепрыги логических умозаключений Йеруша.

Этот эльф, кажется, торопился даже думать, и другие не поспевали за ним.

Играющие неподалёку подростки взмякивали и хохотали, из-за чего в голове Илидора всё ещё больше перемешивалось.

— Ну, скажи мне! — надрывался Найло. — Скажи мне, как ты это видишь, давай! Ну! Когда ты знаешь, что все мы, все мы, ёрпыльная кочерга, кого ты знаешь сейчас, и наши потомки, и потомки наших потомков превратятся в истлевшие кучки шпынявых костей, а ты ещё не будешь даже достаточно взрослым для дракона! А, Илидор? Потому ты запросто можешь взять и придушить какого-нибудь котуля, который посмел косо на тебя посмотреть, так, что ли? Может, и меня придушишь? Я тоже косо на тебя смотрю, придурочный дракон, никто не смотрит на тебя косее, чем я, ну разве что Рохильда! Тебе вообще есть дело хоть до чьей-нибудь жизни, когда ты знаешь, что переживёшь всех нас? И так же переживёшь десятки, сотни поколений после нас?!

И тут Йеруш осёкся, что с ним в состоянии увлечённой ярости бывало отнюдь нечасто: дракон стоял перед ним белый, как снежная вершина горы Иенматаль, от подножия которой Илидор когда-то по милости Йеруша ехал в цепях, в клетке и полуголым аж до самого Донкернаса. И что-то похожее на чувство вины омрачило злой обвинительный запал Йеруша Найло — то ли при воспоминании о том случае, то ли от внезапно пришедшего озарения, что Илидор, вероятно, думал о том, каково это: знать, что переживёшь всех, кто шевелится и дышит вокруг тебя сегодня.

Илидор наверняка думал об этом, потому сейчас он стоит перед Йерушем такой смертельно бледный, сжимающий зубы до хруста и не знающий ответов. А Йеруш Найло иногда — идиот.

Потому что, вполне возможно, золотой дракон даже довольно много думал о том, что он будет делать, когда все, кого он знает сегодня, примутся понемногу стареть, утрачивать задорный пыл и свободу движений, когда они постепенно растеряют какие бы то ни было желания, утратят ясность разума, когда они перестанут хоть сколько-нибудь походить на себя прежних, а всё, что связывало их с золотым драконом, останется только в памяти самого дракона — да, сначала умрёт всё тёплое, важное и незримое, что связывало постаревших эльфов, гномов и людей с вечно молодым драконом, а потом уже не станет тел этих эльфов, гномов и людей. И, кто знает, может быть, смерть их тел будет для дракона даже облегчением: что хуже — когда физически ушёл тот, кто был когда-то тебе дорог, или когда в его состарившемся теле ты находишь кого-то совершенно другого, незнакомого и ненужного тебе?

Очень даже возможно, что Илидор неоднократно и очень живо представлял, что это такое — дружить с кем-то столь недолговечным или любить кого-то столь недолговечного, или просто быть знакомым с кучей существ, которые, прав Йеруш, превратятся в прах задолго до того, как ты достигнешь хотя бы возраста зрелости. И с той же скоростью превратятся в прах другие, которые придут после них. Все другие. Все-все-все другие, кого ты знаешь и любишь, кого ты узнаешь и кого ты полюбишь, и это нельзя отменить, это нельзя остановить, это нельзя замедлить сегодня и нельзя будет остановить или замедлить никогда.

И, вполне вероятно, что Илидор, думая об этом, не находил ответа на вопрос, как же можно научиться справляться со всем этим и продолжать быть. Его любопытная, созидательная золотодраконья натура не совместима с решениями вроде «Просто ни к кому не привязывайся, Илидор» или «Забейся в нору и не окружай себя этими непрочными краткожителями, Илидор». И, сообразил Йеруш, если дракон об этом задумывался — а он, похоже, об этом задумывался, то вполне мог прийти к мысли, что на этой дороге его довольно быстро встретит путевой камень с единственной надписью: «Безысходность».

А другой дороги у него, собственно, и нет.

Потому что золотой дракон, мутант, которого никогда не любили сородичи, не мог даже изредка возвращаться в лоно драконьей семьи и переводить дух в обществе существ, которые живут с ним в одном ритме, которые хотя бы понимают его — потому что им самим приходится раз за разом переживать всех, кого они любят, кого они знают, с кем они дружат, ведут дела и говорят пустяшные разговоры сегодня. Ведь только другие драконы знают, каково это — раз за разом вырывать из своего сердца тех, к кому был когда-то привязан и с кем разделял кусочки своей жизни. Другие драконы знают, как это — жить с мыслью, что людей, эльфов или гномов, которые были тебе дороги, которые помогали ткать полотно твоей повседневности, да которые хотя бы просто окружали тебя, создавая фон этого полотна, — этих людей, эльфов и гномов больше нет. Снова. Как прежде до них не стало других. Как в будущем не станет следующих. Этот процесс не замедляется никогда. И его нельзя остановить.

Другие драконы знают, что узоры и фоны на полотне твоей жизни будут вечно меняться, и тебе раз за разом придётся откуда-то брать силы, чтобы снова заговаривать с существами, чей век краток. Снова запоминать имена и лица, кого-то не любить и к кому-то привязываться — даже если ты не захочешь снова запоминать и привязываться, а ты, конечно же, больше не захочешь, но куда ты, в кочергу, денешься. Ты снова и снова будешь впускать в свою жизнь людей, гномов и эльфов, их лица, имена, голоса и прилагаемые обстоятельства, снова и снова будешь знать, что через ничтожно малый промежуток времени в несколько десятков лет эти имена, голоса и обстоятельства присоединятся к бесконечной череде теней, воспоминаний, призраков, которые продолжают жить только в твоей памяти, и даже там понемногу стираются, чтобы в конце концов окончательно рассыпаться прахом.

Как говаривал старейшина снящих ужас Оссналор: «Мы летим сквозь тысячелетия, а существа, живущие кратко, слагают легенды про наш бесконечный путь».

Золотой дракон не сможет разделить свою боль утраты с другими драконами, ведь золотой дракон не принадлежит ни к какому драконьему семейству, и никакое семейство не пожелает его принять. Его голос и его магия слишком бестолковы и одновременно слишком сильны для них. Он ничей.

Как золотому дракону научиться справляться со всем этим и продолжать быть?

Как ему справляться со всем этим и продолжать быть собой?

Илидор смотрел на Йеруша ледяными глазами, бледно-серебристыми с тусклыми оранжевыми бликами.

— Найло, — произнёс он почти по слогам и совсем без эмоций, хотя это был тот редкий случай, когда Йеруш бы предпочёл, чтоб на него наорали. — Я не знаю, каково это. У меня нет такого опыта, какого хрена я могу тебе ответить сегодня? Спроси меня снова лет через двести, тупой эльф.

Развернулся, громко хлопнув крыльями перед носом Найло, и пошёл прочь.

***

– И на что тебе потребовалось трогать это мерзкое драконище, – приговаривала Рохильда, выхаживая вокруг Йеруша.

Он сидел на ящике, скрестив ноги, держал на коленях свои записи. Рядом стоял маленький дорожный рюкзак с раззявленной пастью. Из рюкзака торчал угол красного замшевого конверта, на который Йеруш поглядывал сердито и опасливо, словно на привязанную, но весьма недружелюбную псину.

– Вот он и показал, каков есть, вот и показал, какое драконище гадкое! – шипела Рохильда. – Ты дал бы ему придушить того кота, невелика потеря! А зато все сразу бы поняли, что это за мерзость змейская, то драконище! Сразу бы все поняли и разназвали бы его другом Храма! То позорище для детей солнца – звать другом дракона!

– Расскажи, почему, – в сотый раз попросил Йеруш, и в сотый раз Рохильда замотала головой.

– Отчего не веришь моим словам? Мы в старолесье знаем, каковы драконы! Знаем! Отчего не веришь?

– Я хочу понять, – вкрадчиво и очень терпеливо пояснял Йеруш. – Понять, а не просто поверить.

Бой-жрица фыркнула.

– Чего тебе понимать ещё! Сам видел, какое драконище вероломное! Сам видел, что он летал у вырубки!

Найло зажмурился.

– Да-да! – Рохильда упёрла руки в бока. – Я не сказала никомушеньки, посколь ты рядом с ним был, а я не хочу, чтобы тень лживости на тебя упала, но она ведь уже падает! Уже падает на тебя мрак его тварьскости, а ты всё не отходишь, всё рядом с ним идёшь, словно с другом! Но не можна называть другом дракона! Знаешь что бывает от этого?

Йеруш сердито шлёпнул на ящик стопку записей.

– Не знаю! Потому и прошу тебя: расскажи то, что знаешь о драконах!

Бой-жрица открыла рот, подалась вперёд, Найло подался навстречу, стиснув пальцы: ну, ну, ну, заговори же ты, наконец! – но Рохильда тут же качнулась обратно. Покачала головой.

– Есть в Старом Лесу вещи, про которые не говорят. Лес прогневается.

***

Илидор ещё не успел доесть свой ужин — по правде говоря, у него и аппетита не было, так что дракон скорее не ел, а ковырял ложкой зерновую запеканку с рыбой — как к нему под навес ввалились Ыкки и дымчато-серый котуль Букка, с которым Ыкки приходил на вырубку.

— Идут! — заголосили они на два голоса. — Идут! Скорее! Скорее! Бежим!

Илидор не понял, кто идёт, но тут же вскочил, едва не уронив миску, и помчался за котулями, на ходу завязывая ножны. Ыкки и дымчатый кот были так взбудоражены, что у границы посёлка опустились на четвереньки и понеслись по дороге роскошными длинными прыжками, на что Илидор негодующе рыкнул: он-то не мог перекинуться драконом и полететь, а человеческими ногами за котулями не угонишься! Тем более что ссадины, оставленные Ньютем, сильно вспухли, тёрлись о кое-как зашитые штаны и никак не прекращали кровоточить.

Котули неслись по дороге, взмякивая и настопорив уши, то и дело врезались плечами в кусты при входе в повороты. В подлеске поднялся гам: разбегались мелкие зверюшки и прыгучие грибы, ругались с безопасной высоты птички-падалки, поверх всего этого протяжно кряхтели кряжичи.

Забег длился недолго: в долгом Илидор бы просто потерял из виду шустрых котулей, но дракон до того ухекался, что хоть падай наземь мордой в пыль — и он таки едва не упал, когда за очередным поворотом дороги увидел…

Как навстречу им несутся штук десять чёрно-зелёных жуков размером с небольшую степную лошадку и шириной с тахту, они бегут так быстро, что их лапки сливаются в одно сплошное паутинное мельтешение. На спинах двух жуков сидят-подпрыгивают котули, гонят их бежать ещё быстрее, щелкают по панцирям. Самый большой жук — ярко-красный, как ягода малины, а следом за жуками и котулями катятся три шара из лозы, похожие на гигантские недовитые гнёзда размером с человека. Вслед жукам и недовитым гнёздам орут птички-падалки и громко трещат-ругаются кряжичи.

Илидор стоит на пути у жуков, согнувшись, опирается руками на колени, силится продышаться после бега. Солнце тыкает в дракона своими лучами через сито листвы. Сердце колотится в ушах и в горле. Лес пахнет забродившими плодами и опустевшими птичьими гнёздами. Жуки несутся навстречу. Котули истерично толкают дракона в спину:

— Иди-у! Иди-у! Достань меч!

Едва переведя дух, Илидор выхватывает меч из ножен — он должен остановить жуков? Это какие-то чужие котули на них? Или он должен разрубить покатучие гнёзда? Что тут происходит, кочергу вам в холку?!

Жуки бежали прямо на дракона и котулей, взрывая землю, поднимая вокруг лапок тучи травинок и прелой листвяной подстилки. Сидящие на них котули орали и махали руками. Шары из лозы неслись следом, и дракону казалось, в мельтешении этой лозы мелькают сплетённые из лозы же лица, руки, плечи. Словно кто-то сделал ивовые пугала размером с человека, обнаружил, что осталось ещё слишком много неизрасходованной лозы, и оплёл ею пугала по бокам как попало, а потом придал всему этому безобразию форму шара. Они напоминали что-то — или кого-то.

Ыкки и дымчатый громко шипели — всё-таки не на жуков, понял Илидор, а на лозовые шары, и дымчатый котуль вцепился в рукав Илидора, словно опасаясь, что тот сбежит — жуки были уже шагах в двадцати, и вдруг один из всадников крикнул: «Бидих!», а следом другой, словно давая отзыв на пароль, заорал: «Данка!», и жуки, разделившись на две колонны по правую и левую руку от дракона и котулей, обтекли их длинной многоногой лентой. Один из жуков слегка задел Илидора панцирем, и дракон, увлекаемой энергией жучиного движения, едва не сшиб с ног Ыкки.

Лозовые шары остановились и… встали на ноги. Длинные лозы с тихим, не древесным шорохом втягивались в плетёные тела, наматывались на пояса, притворялись штанами, наплечниками, длинными волосами.

Шикши!

Илидор вцепился в меч так, что закололо в запястье, шикши остановились в десяти-пятнадцати шагах перед ним. Дракон в первый миг растерялся — кочерга его знает, что сейчас нужно и правильно сделать, котули только шипят позади него, и хрен пойми, на шикшей они шипят или просто так, в пространство, от избытка чувств. Оборачиваться и проверять Илидору совсем не хотелось — выпускать из виду шикшей не выглядело хорошей идеей.

Заминка длилась миг, другой — а потом шикши, ссутулившись и потряхивая лозами-волосами, двинулись на дракона. Илидора захлестнул неуёмный и яростный восторг: угроза, опасность, снова кто-то не рад ему, снова можно кому-то набить лицо, пусть даже оно и деревянное по пояс!

— Это какая захухрая шпыня раззявила свои корявкалки на храмовых животных? — завопил дракон, поднимая меч. — Какая деревянная херовина сейчас получит поджопника мечом по всей своей херовине?

Шикши остановились, один даже попятился. Дракон рассмеялся восторженным и нездоровым смехом, рявкнул во всё горло, низко и злобно, по-звериному, крылья с хлопком развернулись у него за плечами, ещё шаг, замах — и дракон даже не уловил момент, когда трое шикшей свернулись в три шара и раскатились от него в разные стороны.

Не ожидавший такой подлянки Илидор сбился с шага и завертел головой, но шикши не стали нападать ни на него, ни на котулей — подскоками покатились прочь, запинаясь о кусты и бестолково виляя туда-сюда.

— Ну вот, — расстроился дракон и опустил меч.

Три шара из лозы зигзагами катились всё дальше и дальше, пока наконец не встретились друг с другом, уже шагах в пятидесяти от дракона, и тогда, словно почувствовав себя наконец уверенно, припустили вдаль дружно, резво и споро, уже не виляя и не подпрыгивая.

— Я ведь впервые в жизни ругался по-эльфски, — с досадой сказал улепётывающим шарам Илидор. — А вы даже не попытались набить мне лицо.

За спиной дракона не то воинственно, не то испуганно шипели котули.

***

В этот вечер, после прибытия в посёлок ездовых насекомых, которые назывались волочи-жуками, Илидор наконец увидел вожака местных котулей –кочерга его знает, откуда он взялся в посёлке или где сидел до сих пор. Это оказался серо-белый котуль средних лет, короткорукий и широкоплечий. На груди он носил подвеску с клыком какого-то зверя, с которым Илидор бы не хотел повстречаться, и говорил шершавым низким голосом, похожим на раскат простуженного грома.

— Друг Храма Илидор, — котуль-вожак раскинул руки, показывая отсутствие дурных намерений. — Прайд удовольствован видеть тебя своим гостем сегодня. Прайд пригнал ездовых животных, обещанных Храму.

— Животных? — одними губами повторил Илидор.

Волочи-жуки, словно поняв, что говорят о них, дружно повели вверх-вниз короткими головёшками. Стоявшие рядом жрецы, Юльдра, Ноога — все они выглядели исключительно довольными.

— Прайд подготавливает Храму провожатых в дорогу, подготавливает в дорогу еду, обереги от оборотней и чесалку для спины из волчьих когтей в подарок верховному жрецу Юльдре.

Упомянутый прижал ладонь к груди и рассыпался в заверениях величайшей признательности.

— А-а-да, — пробормотал себе под нос Илидор. — Здорово. Прекрасно.

— И прайд мирно просит Храм довольствовать прайду вразумляторов, которые будут говорить с нами про батьку-солнца. Научив нас хорошо говорить про батьку-солнце, Храм будет уверствован, что дочери и сыны прайда понесут истории про Храм в другие земли прайда, и то для всех будет хорошо.

Давая возможность жрецам перешептать эту просьбу, вожак обернулся к дракону.

— Ты долженствуешь узнать, друг Храма Илидор, что прайд не гордится своим сыном Ньютем сегодня. Прайд измыслит поведение Ньютя. Быть может, прайд завялит этого негодного кота на солнце.

— Да зачем так-то, — пробормотал дракон и умолк, споткнувшись об удивлённый взгляд Ыкки. — М-м-м, друг Храма Илидор был радостен гостить в прайде и, гм, будет радостен видеть своих друзей-котулей снова в любое время.

Вожак выглядел очень довольным ответом дракона. Юльдра и старшие жрецы завершили свои краткие перешёптывания, и вожак пригласил гостей под свой навес, чтобы угостить холодным молоком и пересказать важные вести. Дракон шёл, прихрамывая: беготня по лесу с расцарапанными ногами даром не прошла. И ещё на него, наконец, навалилась усталость всего этого безумно безумного дня.

Навес вожака оказался самым обычным, небольшим, с брошенными наземь соломенными подстилками и парой ящиков. Всех отличий от любого другого навеса — развешанные там-сям крашеные скелетики рыбок и страшно истрёпанная пыльная волчья шкура на полу. Вместе с Илидором под навес вожака потащились не только жрецы, но и многие котули.

Дракон, уже мало что соображающий, принял кувшинчик холодного молока, который вожак достал из ящика в полу (молоко, судя по вкусу, было козье, хотя одни лишь старолесские хрущи ведают, где эти котули держат коз) и честно попытался осмыслить все те бессвязные хваления себя и Храма, которые исторгал вожак. Жрецы слушали его с большим и явным удовольствием.

Пока вожак говорил, котули грудились вокруг навеса, одобрительно взмякивали, мурчали, ходили туда-сюда, не спуская голодных глаз со своего вожака, то и дело опускались на четвереньки и подходили потереться об него боком. А вожак, не прерывая рассказа, с нажимом проводил по подставленным бокам котулей растопыренной пятернёй.

Дракон смотрел, как котик гладит котиков, и почти физически ощущал, как с его макушки сыпется наземь звонкая черепица.

Потом котули затянули храмовые гимны, и всякий раз после исполнения очередной короткой песенки про стрелы судьбы, запах грозы и свет отца-солнца в груди котули с живейшим интересом выясняли, как жрецы и друг храма Илидор оценивают их пение. После исполнения третьего гимна к Илидору подсела молодая котуля — та самая, что сердито мела хвостом, когда в посёлок приехал человек-торговец. Котуля устроилась поближе к Илидору, уставилась на него прозрачно-зелёными глазищами и принялась с тихим подмуркиванием выяснять, может ли котуля сделаться жрицей Храма Солнца и не сумеет ли славный храмовник Илидор замолвить за неё словечко перед Юльдрой.

Прежде чем изрядно одуревший золотой дракон сумел стряхнуть с себя котулю, та заставила его дважды повторить, что зовут её Лала и что у неё великолепный мурлычащий голос, который приведёт к отцу-солнцу неисчислимые множества новых последователей, а также что Лала готова ехать хоть на край света, чтобы петь про отца-солнце на бульварах и площадях самых всевозможнейших городов, особенно если Лале выдадут красивую голубую мантию.

Неподалёку от навеса вожака Йеруш Найло с невозмутимейшим видом нагружал своим скарбом самого бодрого с виду волочи-жука.

Глава 12. Ректификация

Громко и долго провожали в путь маленький верховой отряд, который отправлялся от северного края котульского селения.

Спины у жуков широченные, точно столешницы, потому сёдла, которые для них делают, похожи на низкобортные просторные чаши. Они крепятся к панцирям на скобах, и сидеть в этих сёдлах полагается, согнув колени или скрестив ноги, или же боком, и одна только ржавая кочерга ведает, как можно выдержать долгий путь в таком положении. Сидеть, должно быть, шатко, высоко и очень твёрдо, несмотря на просторные сёдла с набивкой из чёсаной шерсти, которую котули притащили в больших мешках.

Йеруш Найло не преминул отметить, что жуков такого размера существовать не может, потому что… далее следовала тирада, вероятно, на древнеэльфийском или строгонаучном языке, из которой единственными понятными словами были «система», «сигналы», «ноги» и «жратва». Объясняя невозможность существования жуков, Йеруш бодро навьючивал на одного из них своё добро, после чего выразил готовность немедленно отправляться в путь.

На волочи-жуках можно перевозить уйму поклажи, они очень выносливые. Щедрый подарок сделали котули Храму Солнца.

Малиновый жук, пригнанный нарочно для Юльдры, был единственным, который оставался в прайде. На остальных уезжали жрецы, которые провели эти несколько дней в посёлке, котули-проводники Ыкки, Тай и Букка, а также Илидор и Йеруш Найло. Илидор и Кастьон не слишком обрадовались, выяснив, что им предстоит какое-то время путешествовать вместе, но золотой дракон быстро снова сделался довольным: Храм дарит ему возможность обмазаться новой опасностью, да ещё при этом быть полезным Храму, ну разве не здорово?

Мрачный Кастьон попытался растянуть прощание «со своей милой подругой» Фодель почти до момента отъезда. В конце концов дракон потерял терпение вместе с остатками вежливости, отёр Кастьона плечом, хлопнул у него перед носом крылом и увлёк Фодель подальше от человеческо-котульского бурления.

— Ты будешь осторожен? — тихо спросила жрица и прижалась щекой к его щеке.

— Нет, — весело пообещал Илидор и подхватил Фодель на руки.

Как Юльдра ни пытался убедить Йеруша остаться — тот лишь отмахивался: ему не терпелось добраться до мест, где могут быть другие проводники, «потолковей этих лапостных котиков», так что верховный жрец в конце концов оставил Найло в покое, хотя было видно, что ему страшно не хочется отпускать эльфа. И жука Юльдра согласился выделить лишь после того, как Йеруш сердито заявил, что ему, в принципе, плевать, он может отправиться в путь и пешком, взяв себе проводника из прайда, если Храм будет такой неимоверной неблагодарной задницей, что не одолжит несчастного жука гидрологу, благодаря которому никто из жрецов до сих пор не помер от холеры или сыпняка.

— Мы будем ожидать вас с добрыми вестями обратно через шесть или семь дней, — донёсся до Илидора голос Юльдры, и дракон неохотно разжал объятия, опустил Фодель. — Мы очень сильно рассчитываем встретить вас в этом самом месте не позднее чем через семь дней! Не позднее!

Илидор и Фодель поспешили на голос: эти слова верховного жреца были сигналом к отъезду. Kрылья дракона трепетали и требовали немедленно нестись навстречу новой упоительной авантюре.

— Ведь семи дней достаточно, Тай? — продолжал зычно вещать Юльдра. — Этого точно достаточно?

— Тай много раз сказа-ула, — отвечала котуля, подрагивая хвостом и глядя на Юльдру сверху вниз со спины своего волочи-жука. — До земель шикшей, которые привлекаю-уют внимание верховного жреца-у, мы доберёмся за два дня-у-ау. Тай не зна-ует, сколько времени понадобится твоим жрецам, чтобы договориться с шикшами-у.

— Ыкки знает! — влез котуль, привстав в седле на колени. — Домовкаться с шикшами потребствует вечность времени!

Младшие жречата, котули и некоторые жрецы рассмеялись. Илидор, наконец вскарабкавшийся в седло, тоже сверкнул зубами и поёрзал, устраиваясь поудобнее. У Йеруша был взгляд эльфа, который в своих мыслях уже находится за тысячу переходов отсюда. Лица жрецов, сидевших верхом, остались непроницаемыми.

— Полагаю, от моего предложения шикши не захотят отказываться, — ровным голосом произнёс Кастьон и похлопал по одному из множества плотных тюков, навьюченных на волочи-жука. — У меня есть для шикшей весьма важные и весомые доводы. Весьма неожиданные.

— Мы только должны довезти эти доводы побыстрее, пока о них не прознал весь лес, — неожиданно даже для себя заявил Илидор. Его кровь бурлила и требовала немедленно начать путешествие, а не сидеть, как болван, на солнцепёке. — Так что давайте скорее поедем!

И, щёлкнув своего жука по панцирю, как учили котули, Илидор с радостно-шальным «Уо-о-у!» помчался в лес, на северо-запад. Остальные всадники поспешили следом. От толпы котулей им в спины неслись пожелания удачи и «Чтобы батько-солнце много света подарил вашему пути». А от жрецов сыпались наставления «Берегите себя» и заверения «Мы будем ждать!».

Прежде чем окончательно затеряться среди деревьев, Илидор обернулся и помахал Фодель.

Пока маленький отряд углублялся в лес, то справа, то слева за деревьями, на большом удалении, мелькали какие-то существа. Некоторые были похожи на недовитые гнёзда размером с человека. Другие походили на людей — эти быстро отстали от шустрых жуков. Всадники делали вид, что никого не заметили.

Удалившись от поселения, путники придержали волочи-жуков. Если они будут ехать в таком средне-быстром темпе достаточно долго, отставшие полунники сумеют их нагнать.

Котульские владения заканчивались редколесьем с чахлыми корявыми ольхами, жухлой травой и многочисленными кочками, на которых какая-нибудь лошадь в два счёта сломала бы ногу. Волочи-жуки же деловито и ловко перебирали лапами, переползая с кочки на кочку. Многоногие, они лишь едва заметно оступались, если попадали одной из ног в ямку или чью-нибудь нору, и всадников даже почти не качало.

Полунники догонят процессию задолго до заката. Шикши пока не показываются, преследуют отряд на большом удалении — они слишком заметны, чтобы спрятаться среди редких тонких ольх.

Над головами путников летит, чуть сгорбившись, большеглазый желтоклювый сокол. То ли пожелал проводить всадников, то ли кто-то велел ему послужить ориентиром для тех, кто не должен потерять всадников из виду.

А может быть, сокол просто летит куда-то по своим неотложным птичьим делам.

***

Выезд с территории прайда был обозначен группой голых древесных стволов толщиной в ногу. На одном висел основательно объеденный мухами труп котуля и вонял так, что подкатывало к горлу — как пояснила Тай, презрительно скривив губы, прайд решил «завялить этого негодного кота на солнце» за то, что тот ловил рыбу, шедшую на нерест, и, хуже того, продавал икру шикшам.

Илидор даже не знал, что его больше озадачило: что шикши едят икру или что мирные с виду котули способны столь жестоко расправиться со своим сородичем, а вожак, выходит, совсем не шутил, когда говорил, что прайд, возможно, завялит Ньютя. Хотя тот, на взгляд Илидора, не сделал ничего ужасного. Ну подумаешь, вызверился на чужака, за которым хвостом ходили женщины. Кому бы такое понравилось, на самом деле?

Йеруш, устроившись в седле полулёжа, как в гнёздышке, листал толстую книжку с ужасно засаленными страницами, прямо так, полулёжа, подпрыгивал и бормотал себе под нос: «Ну конечно, водоросли. Почему они там, почему? Невозможно!».

Жрецы, которые остались в котульском поселении, на самом деле не будут ожидать возвращения отряда, а сегодня же ночью двинутся дальше в лес. Часть пути они проделают на сгонах, затем пойдут пешком в одно из крупных поселений грибойцев. Всадники на волочи-жуках будут отвлекать внимание тех, кто следил за посёлком, до завтрашнего полудня — потом до преследователей дойдёт, что всадники направляются не к селениям шикшей, о чём громко вещал Юльдра.

Путники должны были разделиться на три группы завтра днём и поморочить головы преследователям ещё немного — пусть побегают по лесу туда-сюда, в попытках понять, что же этот Храм задумал. А потом, как утверждали котули, взяв путь на северо-восток, они объединятся с основной храмовой группой в землях грибойцев, в месте, называемом Стылый Ручей.

Лес шумел, шелестел, стрекотал, шуршал и наполнял тело силой — спокойной, мудрой, может быть, чуждой, но вроде бы не враждебной. Пахло свежей листвой, растёртой пальцами, а ещё — свежеразрытой землёй и стоячей водой, нагретой солнцем. Пекли расцарапанные Ньютем ноги, на что Илидор едва обращал внимание, и немного костенела поясница от непривычной позы и напряжения тела, ожидающего срочных и ужасных подлостей от преследователей.

То и дело котули-проводники поднимали ладони, требуя остановиться, и все какое-то время сидели недвижимо. На взгляд чужаков, совсем ничего не происходило и не менялось, но в какой-то момент котули отмирали и махали руками, показывая, что можно продолжать путь. Илидор бешено блестел глазами, словно требуя: а давайте поедем куда-нибудь, где нельзя! А давайте из кустов на нас вывалится страшная опасность и лютая жуть, ну, ну-у! Один раз дракон неосознанно принялся напевать тревожно-задиристый мотив, и Йеруш немедленно запустил орехом в драконью спину.

Иногда котули сворачивали с тропы или меняли направление, поясняя: «Здесь гнездовища саррахи, след объехать» или «Лесу не в подобе, чтоб мы ехали здесь, сделаем петель через восточные тропы». Илидор послушно щёлкал жука по панцирю, наказывая взять нужное направление, и смотрел глазами голодного кота на те места, которые отряд объезжал. К счастью или нет, оттуда на путников ни разу ничего не вывалилось.

Один раз дорога провела их рядом с каменной башней, окружённой когда-то высокой, а теперь полуразвалившейся стеной. Во дворе её горел костёр и отдыхали несколько людей-торговцев и проводник-котуль. Под стеной жевали липовые листья две гигантские гусеницы, запряжённые в тележки. Поодаль стояли-качались на длинных ногах три хвоща — по всему видать, торговцы прошли вплотную к их территории, и теперь хвощи воинственно раздували игольчатые бока, поскрипывали угрожающе, и ясно было, что они не успокоятся, пока чужаки не уберутся.

Букка повёл отряд по широкой дуге — вовсе ни к чему, чтобы разъерепененные хвощи обратили внимание на новых путников, ну его в грибницу. Илидор же смотрелна них горящими глазами и вовсе даже не возражал, чтобы его сейчас сочли угрозой. Жрецы обалдело пялились на гигантских гусениц, впряжённых в повозки — гусеницы были подобны кольчато-зелёным мшистым брёвнам на юбочках-ножках. Йеруш же с интересом разглядывал башню.

— Откуда такое в лесу? — вполголоса спросил он у Тай.

Котуля пожала плечом.

— Кто-то скажет: лес вырос в таком месте, где много было башен. Кто-то скажет, башни построили люди с холмов, когда стали жить в старолесье. Тай не знает. Тай не скажет.

— Храмовая башня такая же? — допытывался Найло почти шёпотом.

Тай обернулась на разваленные стены.

— Та целая. Стены крепкие. Ворота запертые. Никого не впускает.

— Ого! — восхитился Найло и тут же снова уткнулся в книгу, потеряв к башням всяческий интерес.

Дальше дорога какое-то время шла среди лип и берёз, потом потянулось очередное иссохшее редколесье. Всё тут было желтовато-серым, как будто выгоревшим под беспощадным солнцем: тонкая сухая трава, кое-где торчащие из неё тонкие стволы берёз. Несколько кустов смородины, усыпанные, как веснушками, вызывающе-красными ягодами. Котули косились на ягоды так, словно ожидали от них любой пакости в каждый следующий миг.

За деревьями то и дело слышались звуки: громкий треск, глухой мерный стук — будто чем-то колотили по большому полому стволу, заливистое пение птиц, которые, верно, перепутали предзакатье с рассветом. А самым странным оказался смех. Непонятно кем издаваемый смех, звонкий, злорадный, разнесённый эхом так, что звучал будто со всех сторон разом.

Котули реагировали на все эти звуки, реагировали на появление синепузых птичек, на пробегающих поодаль зайцев, лисиц и свинок, на внезапные порывы ветра и танец палой листвы. То замирали, то сворачивали с пути, раз или два велели отряду вернуться назад и взять другое направление. Несколько раз котули разражались требовательными взмявами, прислушиваясь к лесу, ожидая от него какого-то ответа, и слышали или же видели этот ответ, которого не могли понять чужаки. Илидор всякий раз с надеждой подавался вперёд и тянул руку к мечу, лежащему перед ним поперёк седла, но — котули своё дело знали, они были аккуратными и надёжными проводниками по Старому Лесу, так что отряд продвигался всё дальше, не встречая на своём пути ничего угрожающего.

Отчаявшись дождаться незнакомых неприятностей, Илидор обернулся к знакомой:

— Ты подрядился что-то исследовать для котулей? Я видел, как ты всё шептался с тем котом, который приводил к лагерю отряд с Ыкки. И сейчас всё бормочешь.

— Ни на что я не подрядился, — Йеруш поморщился, словно у него вдруг заболел зуб, — у котулей в языках естественные анализаторы воды, я уже говорил. Какую воду можно пить — они быстрее меня понимают. И никаких исследований им не нужно: жизнь налажена и никуда не двигается — да что я тебе объясняю, ты только что был в прайде!

— У тебя такой вид, словно эти котульские анализаторы тебе наносят личное оскорбление.

Йеруш не ответил. Уставился на дракона вытаращенными глазами, чуть наклонив голову, безмолвно и от души прося заткнуться, но дракон, конечно, не заткнулся.

— Ты как будто на самом деле хотел зацепиться за прайд, — говорил он. — Как будто искал, где же ещё можешь пригодиться. Это выглядело странновато, потому что обычно…

— Илидор, а ты на самом деле пытался приманить девиц-котулей? — вполголоса огорошил встречным вопросом Найло, убедившись, что их хвостатые проводники заняты разговором. — Ты же понимаешь, о чём поёшь и как действуешь на других, я правильно говорю? Значит, ты понимал, о чем напеваешь кошкам, это не случайность, что они принялись за тобой таскаться?

Дракон вскинул брови и не ответил. Не был уверен, что Йеруш действительно ожидает ответа.

— Ну, скажи, ты нарочно подманивал котулей или нет? — Настаивал тот. — Что ты так на меня смотришь? Тебе разве трудно открыть рот и сказать? Или я слишком тихо спросил — но ты же не хочешь, чтобы я орал на весь лес, да и лес не хочет, чтобы я орал на него!

Илидор косился на Йеруша диковато и не отвечал. А Йеруш, словно совсем позабыв про книжку, заложенную пальцем на нужной странице, выжидающе давил пытливым взглядом Илидора и чуть покачивался в седле, а солнце подсвечивало его разлохматившиеся волосы, отчего казалось, будто голова тлеет от усердных дум.

— Найло, ты не всерьёз, правда? — наконец с надеждой уточнил дракон. — Это же котули. Они как бы не совсем люди!

— О, ну вы посмотрите на него! — Йеруш картинно поднял руку, потом вдруг резко уронил её, звонко щёлкнул по панцирю своего волочи-жука и тот сбился с шага. — Котули — не люди, ха, ну кто бы подумал, что тебя это останавливает, Илидор! Даарнейриа — вообще драконица! Причём снящая ужас! Снящие ужас драконы похожи на ящериц, если хочешь знать моё мнение, но тебя вроде бы не смущало, что Даарнейриа похожа на ящерицу, нет, ну или да, я не знаю, я же не следил за вами, так что откуда мне знать, смущало тебя что-нибудь или нет!

— Найло! — придушенно просипел Илидор. — Я и сам дракон!

— Так я и говорю! — обрадовался Йеруш. — Ты — дракон, Даарнейрия — дракон, вы тоже не совсем люди или даже совсем не люди! А Фодель — не дракон, нет, и ничуточки даже не похожа! Ты заметил, что Фодель — не дракон, правда же заметил? Но тебя вроде бы не смущает эта межвидовая связь?

— По-моему, она только тебя смущает, — огрызнулся Илидор. — И вообще, ты какой-то взвинченный, Найло! Может, тебе тоже нужна какая-нибудь связь, а?

— Со жрицей солнца, что ли? — выплюнул Йеруш. — Да я лучше возлюблю костёр! Но ты так настырно уводишь разговор от котулей, Илидор! Тебя не смущает, что ты сам — не совсем человек или совсем не человек или не всегда людь — так почему тебя должно останавливать то, что котули — не люди?

— Ты больной.

Илидор щёлкнул своего волочи-жука по левому боку, и жук послушно забрал вправо, отдалившись от жука Йеруша.

Найло с искренним удивлением смотрел на дракона, словно ожидая продолжения, но Илидор молчал. Йеруш фыркнул, что-то пробормотал себе под нос, открыл свою книжку и вернулся к бессистемному листанию засаленных страниц.

Редколесье закончилось, и отряд въехал под кроны молодых чахлых и часто растущих дубков. К Илидору приблизился на своём жуке Кастьон.

— Я невольно услыхал ваш разговор, — сухо произнёс он, сумрачно глядя на дракона из-под насупленных бровей. — Мне кажется, дорогой другХрама, ты очень небрежен в отношении Фодель.

— О! — восхитился Илидор. — А мне кажется, ты сейчас идёшь в ручку ржавой кочерги и никуда не сворачиваешь по дороге, Кастьон!

— Я бы не хотел, чтобы ты ей причинил боль. — Кастьон наверняка считал, что произнёс это очень-очень холодно, но послушать бы ему кого-нибудь из ледяных драконов. — Никто из нас не хотел бы, Илидор, никто из жрецов не желал бы, чтоб другой жрец страдал.

Илидор расхохотался так громко, что жук Кастьона отбежал на несколько шагов в сторону.

— Мне не кажется, что Фодель со мной страдает, — сияя ехидной улыбкой, сообщил дракон жрецу, и тот скрипнул зубами. — Зато мне кажется, что ты звучишь как угроза, Кастьон. Я бы не хотел угрожать в ответ. Отлипни.

Смурной как туча Кастьон забрал влево и, подождав, когда подъедет другой жрец, Базелий, принялся что-то ему говорить.

Илидор сердито повёл плечами. Хребет между лопатками зудел от чужих взглядов. В груди вспухало раздражение. Что это ему хотят сказать: для Храма он всё-таки недостаточно свой? Несмотря на то, что его назвали другом? Несмотря на то, что доверили такую важную миссию, отправили в компании жрецов отвлекать полунников и шикшей…

В лоб дракону врезался летучий жук и упал, запутался в складках рубашки, засучил ногами беспомощно.

— Тебе вот можно летать, — сказал ему Илидор. — И тебе, небось, плевать, называют тебя другом или нет.

Подставил жуку ладонь, тот щекотно вцепился в палец маленькими лапками. Дракон поднёс ладонь к лицу, пронаблюдал, как жук, покачивая зелёным панцирем, переползает повыше, расправляет многослойные крылья. На мгновение он замер, словно предлагая полюбоваться своей блестяще-пузатой статью, а потом с низким «Вж-ж» взлетел, поднялся повыше и скоро затерялся в подлеске.

***

Старухи ползут по земле на четвереньках, рыхлят бороздки маленькими остроклювыми тяпками, ковыряются в земле, наполняют корзины чем-то невесомо-волокнистым. Старухи маролослые, горбатые, большезадые, короткорукие. На головах у них не то пузырчато-белые косынки, не то наросты, напоминающие юбку гриба-поганки. За старухами присматривает бледный мужик. В одной руке у него палка с петлёй на конце, из-под жилетки над ключицами нелепо торчит не то многослойный газовый ворот рубашки, не то целый ряд таких же наростов вроде грибной юбки.

— Поворачивай! — орёт мужик при виде жуков и делает свободной рукой круговые движения, совсем как провожатые на перегонах. — Поворачивай! Объезд с востока через двунадесять!

Тай раздражённо цокает языком. Остальные котули никак не выражают своего отношения к нежданной заминке, щёлкают жуков по панцирям, веля забрать направо.

Старухи не поднимают голов, рыхлят бороздки, раскапывают в земле волокнистое нечто, складывают в корзинки. Только одна, поднявшись на четвереньки, угрожающе качается, отклячивая грузный зад, тычет во всадников пальцем, раздутым, белым:

— Зло! Зло пришло в наш лес, зло идёт по нашему дому!

У старухи рыхлое серо-бледное лицо, большой нос в бурых бородавках, бельмо на одном глазу. Во рту вместо зубов — почерневшие плусгнившие пластины.

— Злится матерь-природа! Из-за вас нам всем прозябать в бесприютности!

Мужик ловко цепляет шею старухи петлёй, дёргает вниз, старуха падает в землю виском, раскорячив руки в стороны. Бурые бородавки беспокойно бегают по её огромному носу.

— Объезд! — зычно орёт мужик. — С востока через двунадесять!

Отряд поспешно объезжает грибойцев. Жрецы отворачиваются, кривятся. Йеруш допытывается у Тай: «Кто из нас зло, кто, жрецы, Илидор или я? Ну, скажи, что в этот раз зло — не я!». Тай делает вид, будто не слышит Йеруша, и тот в конце концов, фыркнув, снова утыкается в свою книжку, ещё что-то ворчит себе под нос, поводит плечами, словно рубашка ему жмёт. Илидор ещё долго оглядывается, а когда подлесок окончательно скрывает из вида грибойцев, дракон негромко бурчит: «Надо же, ещё одна земля, где мне не рады». А потом говорит Йерушу:

— Такое впечатление, что лес хочет нас задержать.

Найло дёрнул плечом:

— Илидор, тупой дракон, если бы этот лес хотел нас задержать — он бы не корчил нам рожи! Он бы уронил нам дерево на головы! Он просто чудит, потому как чудной, и разве я могу в этом его винить? Или ты — можешь?

На «тупого дракона» Илидор злобно дёрнул губой: он и так уже достаточно раздражён, не нужно добавки! Но Йеруш не увидел — он уже снова уткнулся в свою книжицу, бормоча: «Водоросли, водоросли что-то непременно означают, ведь какого бзыря диатома, кремний?».

— Знаешь, — вскоре Найло снова поднял взгляд на дракона, — всё это выглядит так, будто лес нас колет иголкой в пятки. Подгоняет. Не даёт забыть о себе, не даёт расслабиться, о, можно подумать, мы были особенно расслаблены, ха! Во всякомслучае не я! Но, может быть, ты, а, дракон? Тебе не кажется, что ты чересчур расслабился, когда Храм назвал тебя своим другом, когда Фодель пустила тебя в свой шатёр? У тебя нет ощущения, что ты слишком открыл своё мягкое пузико и так ужасно навязчиво предлагаешь всем вокруг его почесать? А? Я, конечно, говорил, что нужно серьёзно относиться к Храму и всё такое. Но Храм всё-таки назвал тебя свои другом, а не верным пёсиком.

Слова Йеруша, совершенно дурацкие слова, не имеющие, конечно, ничего общего с реальностью, оказались вдруг такими обидными, словно дракона нащёлкали по носу. Словно он свалился в грязь, а все вокруг стоят и тыкают в него пальцем. Слова Йеруша взбаламутили, облекли в ясные формы то мутное ощущение неправильности, которое то болталось в животе Илидора, то зудело у него над ухом. Распалили ещё больше его сегодняшнее смутное раздражение.

Храм сказал не менять ипостась — дракон не меняет ипостась, даже если от этого у него свербит весь дракон. Храм рассказывает истории — Илидор внимательно слушает. Храм говорит ехать в лес кочерга знает как далеко и отвлекать шикшей, которым неизвестно что может взбрести в голову, — Илидор бодро вскакивает на жука и едет в лес. Храм велит слушаться котулей и не искать неприятностей – Илидор слушается и не ищет. Илидор очень рад быть полезным. Очень рад, что он больше не ничей дракон. Даже если это означает заткнуться и делать что сказано. Даже если это означает не летать. Даже если, несмотря на всё это некоторые жрецы смотрят на него с подозрением. Того и гляди Илидор начнёт угодливо заглядывать этим жрецам в лица, стараться угадать их желания и беспрерывно вилять хвостом, несуществующим в человеческой ипостаси.

— Найло, — дрогнувшим голосом заявил Илидор, — ты меня достал. Какой кочерги тебе нужно опаскудить своим языком всё не приколоченное? И какого хрена ты так со мной разговариваешь, словно у тебя есть запасное лицо?

Йеруш дёрнул плечом. Как будто всё сказанное было мелочью. Столь несущественной, столь очевидной, что не стоит заострять на ней внимание. Ну подумаешь, Илидор очень рад быть полезным Храму и подставлять своё мягкое пузико. Ну подумаешь, что все вокруг это понимают.

— Ты! Меня! Достал! — гаркнул Илидор, заглушая навязчивое зудение над ухом, и ахнул ладонью по панцирю своего волочи-жука.

Жук издал писк и принялся крутиться вокруг своей оси.

— Да стой ты! — рявкнул на него дракон и врезал по панцирю ещё раз, кулаком. — На месте стой, хрущиное отродье!

Волочи-жук замер, покачиваясь: хаотичные движения усиков, подламывающиеся ноги, вмятина в панцире на месте удара драконьего кулака. Остальные остановились. Краем глаза Илидор увидел, как Кастьон подъехал на своём жуке к Базелию, а уехавшая вперёд Тай повернула назад.

— Илидор, ты что, охренел? — с восторгом спросил Йеруш, опустив свою книгу. — Ты взбесился, что ли? У драконов бывает бешенство? А ты не будешь меня кусать?

— Да я тебе сейчас!..

Только увидев, с каким выражением лица Илидор скатился со спины своего жука, Найло наконец сообразил, что дракон какого-то ёрпыля разъерепенился всерьёз, и рыбкой соскользнул с собственного жука — по другую сторону, чтобы оставить его между собой и Илидором.

— Эй, ну тихо! Эй, ну ты чего!

Илидор только рыкнул глухо, низко, горлом, и Йеруш метнулся вдоль бока жука, не позволяя дракону приблизиться:

— Я пошутил! Илидор! Я хрен знает, что тебя расстроило! Но давай считать, что я пошутил!

Кружа вокруг волочи-жука, дракон дрожащим от ярости голосом пояснил, куда именно намерен затолкать Йерушу его шутки, его длинный язык и его долбаную всезнающую голову. Лицо Илидора покрылось красными пятнами, кулаки были сжаты до побелевших костяшек, глаза так полыхали оранжевым, что полосы света отражались на жучином панцире. Жук Найло тоже заполошенно вертелся, не понимая, что тут происходит, то и дело шагал влево-вправо, отдавливая ноги Йерушу. Илидор, продолжая осыпать Найло жуткими посулами, заодно помянул и жука недобрым словом и попытался врезать тому по ноге, но, к счастью, промахнулся, — или не к счастью, потому что вёрткость жука вкупе с недосягаемостью Йеруша взбесили его окончательно. Крылья развернулись с громким хлопком, под ними клубился мрак и сверкали сетки молний. Запахло озоном. Откуда-то из другого мира послышались тревожные взмявы и окрики жрецов.

— Илидор! — взволнованно-восторженно орал Йеруш, бегая от дракона вокруг жука. — Илидор! Давай ты успокоишься!

— Не говори мне! Что я должен делать! Найло! Кочергу тебе в глотку! Заткнись хоть раз в жизни! Затолкай свои ценные мнения себе в уши, нахрен!

— Так в уши или нахрен?

Дракон рявкнул и вдруг с какой-то нечеловеческой силой пихнул жука в бок — почти швырнул жука, что было совершенно невозможно, потому что жук весил, наверное, как три или четыре Илидора, но какого-то ёрпыля Илидор его почти швырнул, и волочи-жук, запутавшись в собственных ногах, рухнул на спину. Йеруш едва успел отпрыгнуть и, поняв, что между ним и драконом нет больше никакой преграды, мгновенно взбледнул: вид у Илидора был бешеный, он как будто не вполне даже понимает, где находится и что видит перед собой.

Краем уха Илидор услыхал воинственно-всполошенное шипение котулей, а краем глаза увидел сквозь кровавую пелену мелькание чего-то крупного и невразумительного, похожего на гигантское недовитое гнездо.

Шикши. Пятеро. Не иначе как те, которых путники уводили за собой от самого котульского прайда. Полунники наверняка уже потерялись по дороге, но шустрые шикши должны были следовать за ними до конца следующего дня, пока наконец не поймут, что их обманули и этот отряд вовсе не направляется в шикшинские земли. Сейчас преследователи не то потеряли осторожность и подобрались слишком близко, желая понять, какой кочерги сейчас происходит между путниками, не то решили захватить кого-то из жрецов. Один из шикшей, передвигаясь на лозах-лапах, как огромный паук, пошуршал к опешившему Кастьону и потянул к нему удлиняющиеся руки-ветки. По ним хлестнул жучиным кнутом Базелий. Второй шикшин принялся бочком обходить его, котули снова зашипели. Они сидели, подобравшись в сёдлах, глаза их бегали: на шикшей, на жрецов, на Илидора, на Йеруша, а потом котули вытаращенными глазами смотрели друг на друга, пытаясь определить, кто из них будет за вожака в этой неожиданной ситуации.

А потом вдруг осторожные движения сменились мельтешением и беготнёй, тихое шипение — криками, и вот уже Илидор гоняет по поляне двоих шикшей, напрочь забыв про Найло и его перевёрнутого жука.

— Кто-то забыл, что ему нужно прятаться! — орал дракон, носясь кругами за шикшинскими гнёздо-пауками и размахивая неведомо когда подхваченным со своего жука мечом. — Кто-то сейчас получит по наглой деревянной морде!

Один шикшин откатился в сторону Тай и Букки, принялся что-то истошно трещать котулям, а те в ответ шипели и наступали на него своими волочи-жуками. Ещё двое шикшей так и катались туда-сюда кругами, улепётывая от Илидора, а тот обещал настучать им мечом промеж лоз. Четвёртый шикшин петлял между жуками и пытался схватить Илидора за ногу, но промахивался и лишь раз чувствительно стегнул его лозой по бедру, на что дракон рявкнул нечеловечески и кинулся уже за ним. Пятый шикшин обхватил Йеруша за талию и волок его в лес. Йеруш ругался, вцепившись обеими руками в ногу своего волочи-жука, который так и барахтался на спине, и колотил шикшина пятками, а тот жалобно трещал, но не разжимал хватки.

Двое шикшинов, за которыми перестал носиться Илидор, снова кинулись к Кастьону, один обвил гибкие ветви вокруг его плеч и рывками стал тащить жреца с жука, другой ловко подставил лозу Базелию, который бросился было на помощь Кастьону, но теперь, подвернув ногу, сидел и ругался на земле, и тут же хлестнул по лицу третьего жреца, самого незаметного и тихого, имени которого Илидор не помнил.

А потом раздался треск — такой негромкий, но отчего-то оглушительный, какой-то бесповоротный, и следом за ним разнёсся победный драконий рёв. Шикшин, тащивший Йеруша, поджимая обрубок руки, свернулся в шар и покатился прочь. За ним следом, дрогнув, помчались остальные, напоследок хлестнув лозами тех, до кого успели дотянуться, — подломили ногу жуку Тай, оставили горящую болью отметину на ухе и щеке Базелия, сильно оцарапали шею безымянному жрецу. Напоследок два убегающих шикшина с размаха хлестнули Илидора по спине. Тот подскочил с воплем «Ах ты сучок недопиленный!», взлетел в седло своего жука, треснул его по панцирю, углубив недавно сделанную вмятину, и жук со всех ног понёсся за улепётывающими шикшинами.

— Стой! — Йеруш схватился за голову. — Куда тебя понесло? Илидор! Илидо-ор, вернись, идиотский дра… идиотский храмовник! Да что ж такое!

Спина Илидора исчезла между деревьями.

Первыми опомнились котули — Ыкки стукнул своего жука по панцирю и помчался следом за драконом, что-то бросив Букке. Тот прижал уши и махнул рукой.

— Что происходит?

Найло подскочил к котулю и хотел было потрясти его за грудки, но Букка сидел на жуке, потому Йеруш потряс жука, который этого даже не заметил.

— Ыкки позаботится про то, чтобы друг Храма не потерялся в лесу и прибыл на условленное место, — очень вежливо пробубнил Букка, хотя весь вид котуля говорил, что он слабо в это верит.

— А если эти штуки с лозами ему голову открутят? — подпрыгивал Йеруш. — А если они заведут его в гнездо таких штук с лозами? А если…

Двое котулей одновременно зыркнули на эльфа и тот понял, что заботиться о неоткрученности своей головы Илидору придётся самостоятельно.

Как ни протестовал Йеруш, как ни топал ногами и ни грозил утопить Букку и Тай в самом большом котульском пруду грусти — не дождавшись возвращения Илидора и Ыкки, отряд двинулся дальше по заранее спланированному маршруту. Нужно было успеть добраться в людские земли до наступления темноты.

***

По дну оврага стелется туман, и выглядит он слизким, скользким, чуть пульсирующим, словно тело гигантского змея. Издалека несётся песня на несколько голосов — спокойная и протяжная, которую поют без всякой цели, скорее по внутренней потребности вплести частицу себя в действительность, потянуться голосом до самого окоёма, туда, куда простирается взгляд и куда, быть может, просится душа. Голоса вроде как человечьи, но разве в лесу можно быть уверенным? Какой кочерги людям пришло в голову петь в лесу по ночам?

— Вы можете выпаривать соль из солёного источника в ваших землях, знаете? — говорил Йеруш.

Глаза эльфа блестели так, словно он сам сейчас же готов броситься выпаривать соль из «того» источника или из другого, или даже из источника, в котором соли отродясь не было. Букка заинтересовался, подсел поближе. Тай покосилась на них и сосредоточилась на палочках с грибами-прыгунами, которые запекались над костром. Палочки уже окрасились синим — не упустить бы момент, когда нужно снять грибы с огня. Чуть передержишь — и уйдёт привкус сырой рыбы, а кому нужны грибы без вкуса рыбы? Жрецы лежали вповалку с другой стороны костра, под лёгким дорожным навесом. Дремали, вымотанные этим безумным днём.

— Просто нужен колодец, — объяснял Йеруш Букке и рисовал что-то палочкой на земле. — Колодец поглубже и в нём бадейка, чтобы черпать воду, да, колодец — очень хорошая штука, ведь вода из него никуда не денется, даже если захочет сбежать! Ещё потребуется во-от такая штука, вроде гигантской сковороды, и под ней печь с поддувалом. И тогда, если ровными руками, то есть лапами, регулировать печной жар, чтобы рассол в сковороде чуточку кипел, но только чуточку, вы ведь понимаете, что такое чуточка, ну так вот!..

Из темноты справа, где вечером совершенно точно был овражек, теперь нарастает шорох, а может быть, топот. Словно тысячи ног и лап одновременно шагают по земле. Словно какой-то поток-процессия течёт пёстрой рекой в едва различимую рябь и пропадает в сизой дымке до того, как ты поймёшь, слышал что-то на самом деле или тебе просто привиделось.

— Так, Букка, — перебил сам себя Йеруш Найло и требовательно ткнул палочкой в сторону котуля, — ну-ка скажи мне ещё раз, что с Илидором всё будет в порядке!

Глава 13. Сокрыта веками

— Илидор, стой! Повертать на восток — то не дело. Ся дорога сокрыта веками, по ей никто не ходит!

Илидор, склонив голову набок, пытливо разглядывал в свете едва занявшегося утра идущую на восток дорогу — скорее, тропу. Она выглядела достаточно широкой, чтобы по ней можно было проехать на волочи-жуке, и она выглядела так, словно от этой тропы всеми силами старались отвлечь внимание. Разбросанные по тропе камушки, словно показывающие, до чего же неудобно тут ходить, и сухие ветки, делающие вид, что лежат тут с прошлого года, и кубики жучиного навоза. Лапки растущего на обочине спорыша стянуты на тропу, похоже, граблями, так что на самой обочине образовались проплешины.

— А коли местных спрошаешь, чего ся дорога сокрыта — на местных глухота опускается, — продолжал громко шипеть Илидору в спину Ыкки. Его вибриссы нервно подёргивались. — Глухота с икотой вперемиш. Хоть на людёв, хоть на полунников. Не дело ходить по сий дороге, Илидор. Не дело даж смотреть на сю дорогу приметливо, если ты хошь знать мою думку.

Илидор склонил голову к другому плечу. На его взгляд, чтобы сделать эту тропу ещё более приметной, местным оставалось только поставить у поворота охранников, бубнящих: «Да нету здеся никакой тропы и не было никогда, ехайте себе дальше на север, путники дорогие». После вчерашней бесплодной погони, уведшей кочерга знает как далеко в лес, да после ночёвки в гари на голодный желудок Илидор не был особенно расположен к долгим пререкательствам с Ыкки. А вот к тому, чтобы ломиться куда-то, красиво ломая дрова, — очень даже был.

Дракон щёлкнул волочи-жука по панцирю, и тот запереборкал ногами, сворачивая на «сокрытую» тропу.

— Илидор! — в голосе Ыкки непостижимым образом смешались сердитые и умоляющие нотки. — Илидор, ты не слыхал, чего я говорил?

— Слыхал, — бросил тот через плечо. — Просто мне плевать.

— Плевать тебе, зна-учит? — голос Ыкки взвился выше, сделался громче, в нём начали прорезаться нотки истошного «Ма-ау?», и нижние ветви кряжичей сонно закряхтели: кто это, дескать, понарушил наш покой? — Ну хорошо! Ток я туда — ни лапой! Хошь ехать по сей дороге — ехай сам, одиночкий, по-унял?

Ыкки заметил, как приподнялись крылья заговорённого плаща на спине Илидора, и подумал, что ещё неизвестно, вообще-то, кто кому наваляет на этой самой сокрытой дороге: древнее злобное чудище, которое там непременно сидит, или вовсе не древний злой Илидор. Но тот всё-таки остановил волочи-жука и некоторое время сидел недвижимо. У Ыкки поднялась дыбом шерсть на затылке. Ыкки очень, очень не хотел, чтобы Илидор обернулся. Он хотел, чтобы Илидор повернул волочи-жука на север, продолжил путь в проверенном, исходно указанном ему направлении и, очень желательно, молча. Ыкки и так взволнован, аж хвост встаёт трубой, он не в силах сейчас смотреть в Илидоровские почти кошачьи золотые глаза, блестящие, словно металл в отсветах пламени. Ыкки не любит металл. Ыкки не желает слышать властный голос, от которого дрожит в животе испуганно и томительно — как от голоса вожака, которому так сладко подчиниться и растянуться перед ним на траве, подставив бок, издавая тёплое урчание, щуря глаза от удовольствия, от счастья этой предначертанностью, которая согревает сердце каждого котуля прайда, который выбирает следовать желаниям вожака…

Но Илидор — не вожак! Что он себе разрешает? Как смеет говорить с Ыкки так отрывисто и властно, смотреть так уверенно и строго, и почему Ыкки должен дрожать хвостом и трепетать животом, слыша этот голос, видя эти золотые, почти кошачьи глаза и упрямо вздёрнутый подбородок, и сжатые губы, и эту опасную, чуждую позу охотничьей собаки, подобравшейся перед тем как рвануть по следу, не щадя собственных ног. И уж тем более — не щадя тех, кому случилось оказаться рядом или двигаться тем же путём.

Вот что, спрашивается, дёрнуло Ыкки помчаться за этим чужаком, который сверкает глазами, бросается волочи-жуками и гоняет по лесу шикшей? Погубит он бедолагу Ыкки, погубит, как пить дать.

Илидор всё не сворачивал ни на одну из троп, потому Ыкки стал ждать, что сейчас Илидор бросит через плечо какие-то резкие, властные, необратимые слова, которым останется только подчиниться или, если достанет сил — воспротивиться. Ыкки повторял и повторял себе, что Илидор чужак и не смеет ему указывать, но... Ыкки был совсем не мастак спорить даже с людьми попокладистей Илидора, не хватало ему на это ни остроты ума, ни гибкости языка, а жизнь в прайде выработала в Ыкки привычку просто подчиняться тому, кто рявкает погромче.

А ведь нет сомнений: Илидор рявкнет. О-о, как он рявкнет!

В животе Ыкки снова болезненно трепыхнулось ожидание беды.

Через всё это было немыслимо трудно понять, чего стоит бояться больше: Илидора или восточной дороги, сокрытой веками, о которой местные полунники не желают говорить. Ыкки до хруста стиснул пальцы в отчаянной и глупой надежде, что от боли его мысли перестанут заполошенно метаться, выстроятся в рядочек по росту и помогут принять правильное решение.

Однако Илидор не стал ни рявкать, ни приказывать, он даже не развернулся к Ыкки, а лишь проговорил с улыбкой, которой Ыкки не видел, но слышал в голосе:

— Ты мне вот что скажи, знаток местности: если по этой дороге никто не ходит веками, то почему она до сих пор не заросла?

Ыкки опешил, открыл рот, закрыл рот, потом опять открыл, ощущая, как язык против его воли сгибается кверху колечком, и глупо переспросил:

— А почему?

— Да потому что местные ею пользуются, — Илидор закатил глаза — это было понятно по тому, как скользнули кудри по его спине — вниз-вверх. — Просто местные не хотят про это рассказывать, вот и всё. Там, верно, нет ничего особенного, ну что прятать в этих краях — грибные места? Контрабанду перебродивших ягод, от которых на душе хорошеет, а в башке хужеет? Я не знаю. Если бы там было опасно, они бы просто сказали, что опасно, вот и всё. Но по этой дороге точно можно проехать. И она ведёт на восток. Значит, по этому пути мы быстрее приедем к Стылому Ручью, чем по тропе, которая ведёт на север. И я поеду по короткой дороге. Мы и так потеряли время.

— И как оно такое случилось, — тихо-тихо прошипел котуль.

— Но ты, если хочешь, можешь тащиться в объезд.

— Если местные тама чего и прячут — так это чтоб неместные не отыскали, — пробормотал Ыкки. — И твоя неуёмная охота поглядеть на это… — Ыкки припомнил слышанные когда-то от другого путника умные слова и повторил их: — Твоя идея не кажется очень безопасной.

— Я же сказал, — цокнул языком Илидор, — если хочешь отправиться в объезд — я не удерживаю.

И, не дожидаясь ответа, щёлкнул волочи-жука по панцирю.

Ыкки очень печально посмотрел на удаляющуюся спину Илидора, на всё ещё трепещущие крылья его заговорённого плаща, потом на тюки, перекинутые через спину своего жука. Покосился на правильную северную дорогу и спросил себя: а проверенное северное направление выглядит ли совершенно безопасным, если отправиться по нему в одиночку? Ведь северная дорога частью идёт через заросли дурмины — если путешествуешь в компании, то это ничего страшного, просто шагов сто нужно проехать, разговаривая погромче и тормоша друг друга, чтобы не одолела сонливость, и главное — ни в коем разе не останавливаться. А вот в одиночку немудрено и задремать так, что проснёшься к вечеру, с носом объеденным змеептичками.

А ещё дальше, на лугу в сухостойном ячменнике, обитает старый вредный хвощ, гораздый пугать волочи-жуков под одинокими путниками и заманивать их, жуков, к себе в ячменник. Там жук может ободрать ноги, и что ты тогда будешь делать — тащиться по дороге на своих двоих? Далеко ли дотащишься?

А ещё дальше, на стыке Песочного озера и болотца, стоит алтарь, где по осени изгоняют злых духов, и подле того алтаря очень любят ошиваться бродяги со всех ближних концов Старого Леса. Люди, грибойцы, волокуши, полунники, шикши — кого только не встретишь среди этих оборванцев. И далеко не все они очень уж обожают котулей! Притом бродяги — ушлый народец, чуткий: и силу и слабосилие они чуют на расстоянии полёта стрелы. Ыкки был уверен: на Илидора они даже посмотреть побоятся, а вот к бедненькому одинокому котулю Ыкки непременно привяжутся, будут брести за ним до самой кромки болота, клянчить соль или кусочек металла, хватать за башмаки, дёргать за вибриссы и за хвост, а то и тюки взрежут, а то и грязью в спину бросят.

Словом, если ехать вдвоём или там ещё всколькером — ничего особенно опасного нет на северной дороге, уж сколько раз Ыкки доводилось ездить по ней в компании или приезжих сопровождать. Неприятное — да, неприятное на северной дороге встречается в изобилии, а вот особых опасностей для компании нет.

Но если по северной дороге будет ехать один… И если этот один будет такой недотёпа как Ыкки… Говоря его же собственными словами, эта идея не казалась очень безопасной.

Спина Илидора меж тем уже почти затерялась между вязами и кряжичами, а Ыкки отчего-то подумалось, что ещё несколько мгновений — и сокрытая восточная дорога просто застит глаза тому, кто пожелает отправиться следом за Илидором, и тогда никакими способами невозможно будет отыскать его снова.

— Подожди меня-яу! — взмяучил Ыкки, вызвав негодующий скрип кряжичей, нервно щёлкнул своего волочи-жука по панцирю и поспешил следом за жуком Илидора, поджав уши и дрожа хвостом.

Нет, Ыкки всё ещё не был уверен, что принял лучшее решение — но Ыкки вообще никогда не был уверен в своих решениях, ведь никто не учил Ыкки принимать решения. Думать — это дело вожаков. Ну вот, успокаивал себя котуль: если на сокрытой восточной дороге с ними случится какая-нибудь злая беда, то виноват в этом будет уж всяко не Ыкки, а тот кто взял на себя дело вожака: неугомонный, упрямый и решительно невыносимый Илидор.

***

— Ты только погляди!

Чуть в стороне от тропы, под старым-старым строенным кряжичем было устроено нечто вроде алтаря. В мягкую почву почти по колени вросла каменная статуя молодой воительницы, вытесанная так искусно, что казалась… кружевной? стеклянной? кованой? плетёной? И такой, и эдакой, и вдобавок совершенно живой. Резец скульптора, казалось, захватил воительницу в движении, запечатал в камне миг — прищур глаз, изгиб лука, натяжение тетивы и перекат мускулов на худых руках, и почти-прикосновение оперения стрелы к впалой щеке, и почти-движение выбившихся из косицы волос от лёгкого ветерка.

Вокруг статуи расставлены глиняные плошки. В некоторые налит топлёный жир и набросаны куски тряпочек — кто-то жёг в плошках огонь, но теперь он давно потух. В другие плошки положены горсти ячменя — при этом на земле рядом не лежит ни зёрнышка. Неуёмные птицы, щебечущие вокруг и скачущие там-сям по ветвям, не трогают сделанные статуе подношения.

Между плошками лежат цветные камешки, судя по их гладкости — обточенные морем. И откуда им было взяться в Старом Лесу?

Кое-где поблёскивает металл, но это не те кусочки, за которые можно сторговать что-нибудь на рынке — это все как один предметы, для чего-то назначенные: колечки, железные наконечники стрел, довольно крупные звенья цепи и другие подобные вещи. Немного в стороне лежит на деревянной досочке одёжный крючок, очень похожий на крючки с жилетки воительницы. Кроме этой жилетки, на ней только туника, короткая, до середины колен, и мягкие кожаные сандалии, в которых ноги её должны ступать абсолютно беззвучно по тайным тропам Старого Леса, не тревожа ни зверя, ни птицы, ни малой травинки.

— Илидор, не иди туда-у! — придушенно прошипел Ыкки, но дракон его не слышал.

Дракон сам не понял, когда слез со спины волочи-жука и теперь, словно кто неспешно тащил его на аркане, двигался к диковинной статуе.

Что она делает посреди леса? Такой красоте, такому тончайшему произведению искусства место где-нибудь в столичной эльфской галерее или в гномском Дворцовом квартале, среди величественных и прекрасных статуй, вытесанных прямо в стенах или выложенных из полудрагоценных камней.

Статуя наверняка очень старая, раз успела врасти в землю так глубоко. А огромный кряжич – моложе статуи: вблизи видно, что край постамента врезается в ствол дерева, как бы выгрызая в нём острый угол, и такой же острый излом на стволе виден выше, выше и до самой кроны, которая теряется на высоте роста пяти или семи человек.

И как же получилось, что Илидору знакомо лицо этой древней и тщательно оберегаемой статуи, которая стоит на дороге, «сокрытой веками»? Что Илидор вживую видел и это лицо со впалыми щеками, и эти пушистые волосы, выбившиеся из косички, и эти лисьи глаза, которые сейчас ненавидяще смотрят на него с искусно вырезанного древним скульптором каменного лица.

— Илидо-оур, — от волнения в голосе Ыкки явственно прорезались мявкучие ноты, — отойди-у от неё-у!

Тот словно не слышал. Медленно протянул руку, медленно провёл кончиками пальцев по оперению стрелы в том месте, где она почти касалась щеки воительницы.

Одновременно с негодующим возгласом ветер донёс запах земляники.

— Полу-унники! — с этим восклицанием Ыкки сиганул со спины волочи-жука прямо в заросли папоротника у поворота тропы и тем самым оказался не между полунниками и Илидором, а сбоку от них. И замер, не понимая, что ему делать.

Звякнула сталь, Илидор обернулся — всего лишь обернулся, текучий, как вода, и полунники с дубинами отпрянули на шаг назад.

Их было пятеро. Тугая бело-зелёная кожа в рытвинах, коренастая стать, одежда из кусков кожи и заячьих шкур. Из чёрно-зелёных, похожих на жёваную ряску волос торчат подвижные жгутики, пробуют воздух, как змеиные языки. У всех в руках — дубинки, тяжёлые, в застарелых въевшихся потёках, при виде которых у Ыкки дёрнулся хвост и уши.

— Чужак, — произнёс младший. Жгутики у него на голове негодующе затрепетали.

Солнце убежало за облако, бросило тень прямо на Илидора, и он сам выглядел почти статуей в серо-тучливых лучах: стоял, подобравшись, с полуразвёрнутыми за спиной крыльями, сверкал исподлобья глазами, отсвет золота падал на его щёки и очерчивал грозно линию бровей. В горле нарастало рычание, дикое, нечеловеческое. Он просто стоял перед полунниками, в пяти шагах, глядел на них исподлобья, чуть подрагивал губами, едва слышно рыча и слегка разведя в стороны руки. В правой тускло блестел неведомо когда выхваченный меч — меч, который гномы Такарона выковали специально под руку Илидора из металла, рождённого в недрах Такарона — ни Ыкки, ни полунники об этом, разумеется, не знали, но чувствовали, что этот меч — нечто вроде продолжения руки.

Полунники костенели телами, стискивая свои громоздкие дубины и не понимая, что это такое они видят перед собой и как себя с этим вести.

Зверочеловек? Дух? Неведомая тварь? Чего она хочет? Зачем она тут? Почему рядом с нею котуль?

Луч света выглянул из-за облака и упал на лицо статуи воительницы. Полунники, словно очнувшись, шагнули вперёд. Илидор хлопнул крыльями.

— Здесь чужакам дороги нет, — сурово и твёрдо сказал старший. — И никто не смеет прибли…

Илидор осклабился. Рычание в горле стало слышнее, и в животе у Ыкки от этого звука зародилась распирающая боевая мощь, развернула его плечи, подняла-вытянула шею.

Полунники пялились на Илидора в растерянности — будто вернувшись вечером в собственный дом, обнаружили, что его охраняет злая и слегка помешанная собака.

Ыкки остро ощущал силу, вихрившуюся вокруг Илидора, — она была необузданнее и мощнее, чем сила трёх последних котульских вожаков вместе взятых, от неё у Ыкии поднимались дыбом волосы на загривке и на руках, живот и грудь сжимала в спазме огромная горячая лапа, Ыкки сам не заметил, как подобрался, хищно прижав к голове уши. На шее самого рослого полунника ясно выделяются кровяные трубки — прыгнуть, вцепиться зубами, вцепиться ногтями, помочь Илидору…

Илидор не давал Ыкки приказа. Илидор подался вперёд, пожирая глазами полунников, лицо его искажала… не усмешка, не ухмылка, а хищный оскал, совершенно звериный, совершенно дикий, невесть как оказавшийся на только что красивом человеческом лице. Рука, сжимающая меч, чуть на отлёте, крылья полощутся за спиной, и под крыльями клубится мрак, при виде которого Ыкки на миг захотелось взмяукнуть и зарыться в папоротники. Но этот миг быстро прошёл, а Ыкки остался на месте — сжатое пружиной тело подобралось для боя.

Ыкки знал: Илидор хочет, чтобы полунники бросились на него. Илидор откровенно и хамски вынуждает их броситься. Полунники тоже это понимали и не знали, кто тут больший идиот. Ситуация требовала немедленно оторвать голову чужаку, который страстно вынуждал их броситься отрывать его голову. Полунники понимали, что чего-то не понимают, и всё стояли перед Илидором, пятеро перед одним, поигрывая мускулами и дубинами, деревенея лицами. В папоротниках пружиной качался котуль — полшага от боевого безумия, ноги уехали к бокам, хвост хлещет траву, шерсть дыбом, уши прижаты, живот прилип к хребту.

Горловое рычание Илидора заклокотало в горле выше, сильнее, чаще, а потом вдруг вылилось смехом, издевательски-низким хохотом, от которого звериный оскал его лица мгновенно сменился безудержным, яростным весельем, смех летел в лицо полунникам крупными бусинами, вплетался в бушующие вокруг Илидора потоки силы, глумливо выплясывал вокруг статуи воительницы, щекотал кору стоящего за статуей кряжича, пробирался выше и выше по стволу, путался в ветках, щёлкал по листьям.

Одновременно, с воинственным рёвом, все пятеро полунников бросились вперёд, поднимая дубины, Илидор звонко хлопнул крыльями и, словно в танцевальном па, достал кончиком меча руку ближайшего полунника — тот выронил дубину, вопя, Ыкки сиганул на другого полунника и впился ему в горло, тот пнул Ыкки коленом в живот и локтем в висок, а потом Илидор вдруг рявкнул так, что на миг в землю вжались все.

Ещё один танцующе-текучий поворот — и меч Илидора возвращается в ножны, а сам Илидор стоит за спиной статуи, по колено ушедшей в землю, стоит, опираясь обеими ладонями на её голову, обнимая её крыльями и беззвучно смеётся, глядя на полунников.

Ыкки откатывается обратно в папоротники, сплёвывает кровь и песок.

Искусанный им полунник сидит на земле, качаясь, зажимает ладонью неглубокую рану в шее. Сидит, забыв про Ыкки, смотрит на Илидора ошалело, силится сглотнуть сухим горлом. Почти в такой же позе сидит полунник с раненой рукой, так же тяжело дышит, зажимая рану, так же смотрит на Илидора, едва ли веря собственным глазам.

— Твою грибницу, — сплёвывает старший полунник и делает шаг вперёд. — Да кто ты такой! Что смеешь! Касаться! Кьеллы!

— «Кьел-лы», — издевательски шипит в ответ Илидор и чуть распахивает крылья, чтобы полунники увидели, как он медленно, с нажимом проводит ладонями по плечам статуи, умудряясь сделать это настолько похабно, что полунники разом ахают и лица их из зеленовато-бледных становятся розово-зелёными.

Один роняет дубину и отступает, прикрывая голову руками, оглядывается на чёрную часть чащи за своей спиной. Губы его дрожат, руки подёргиваются, он пытается, видно, произнести слова молитвы, но слова выпали из его памяти и он только бубнит: «Возмездный, возмездный». Двое других полунников тоже отступают, оборачиваясь к лесу испуганно и в то же время с яростной и жадной истовой надеждой, ожидая, желая, чтобы Илидора сейчас же поразила какая-нибудь кара, или хотя бы древний кряжич свалится ему на голову. Двое раненых сидят, раскрыв рты, и затравленно следят, как гладят статую ладони Илидора. Ыкки тоже смотрит на его ладони, тяжело дышит и поджимает живот, кончик хвоста дрожит.

Кара не настигает Илидора, кряжич не валится на голову. Илидор неторопливо оглаживает стан статуи открытой ладонью сверху вниз, а потом, так же издевательски-медленно, ведёт кончиками пальцев снизу вверх, по бёдрам каменно-плетёной Кьеллы, по её бокам, плечам, едва касаясь — по шее и щекам, с нажимом — по вискам, совсем рядом со злющими лисьими глазами, полными такой яростью, которую только возможно заключить в неживую материю, а потом ладони Илидора резко и сильно ложатся на голову статуи и всем чудится стук сундучной крышки. Илидор смеётся, громко, в голос, крылья плотно схлопываются, заключая Кьеллу-статую в его объятия, закрывая её полностью, и кажется только, что ненавидящий взгляд жжёт полунников через крылья.

Смех обрывается. Илидор сжимает губы в нитку, плечи его поднимаются, всё тело изгибается-застывает в каком-то сверхчеловеческом напряжении, и статуя, очерченная крыльями, начинает опускаться в землю.

— Не-е-е! — кричит полунник с раненой шеей, пытается ползти вперёд, натыкается на взгляд Илидора и останавливается, поднимается на колени в мелкой пушистой пыли. — Не-е-е! Кьелла!

— Что ты-ы? — старший полунник роняет дубину, изо рта его стекает слюна. — Что ты такое?

Из чащи по-прежнему не вырывается карающей длани. Кряжич за спиной Илидора не издаёт ни звука. Солнце, как ни в чём не бывало, брызгает золотыми лучами в золотые волосы, словно происходящее забавляет его. Статуя погружается в землю, как в кисель, всё ниже и ниже, и наконец Илидор давит на её голову не ладонями, а ногой, со злым, издевательским интересом наблюдая, как пропадают в рыхлой почве рот, нос, злые лисьи глаза. Когда над землёй остаётся только макушка, Илидор берёт плошку с зёрнами и высыпает их поверх, а потом небрежно, ногами набрасывает сверху палой листвы. Он дышит тяжело, как после долгого бега.

Ыкки чувствует, как дрожат и подгибаются его ноги. Злая мощь вокруг Илидора идёт на спад, но Ыкки хочет, чтобы она никогда не заканчивалась. Он с жалобным «Ма-ау?» делает шаг к Илидору, потом ещё шаг. Ноги едва держат, тело скованно спазмом ожидания. Можно разорвать ещё одно горло, ну пожалуйста?

Илидор встряхивает крыльями. Они всё ещё приподняты шатром за его спиной, но под ними больше нет мрака.

Полунники сидят на земле, одинаково вцепившись руками в чёрно-зелёные, похожие на жёваную ряску волосы, покачиваются из стороны в сторону, смотрят на Илидора остановившимися глазами.

— Кьеллы. Здесь. Нет. — Он роняет слова, как тяжёлые монеты.

Полунники слышат слова, но смысл их теряется по дороге, растворяется в нагретом солнцем воздухе. Полунники своими глазами увидели низвержение древнего божества, за которым не последовало ничего, и в это нельзя поверить. Полунники не понимают, что они должны делать дальше, ведь низвергнуть божество могло только другое божество, но разве может им быть этот чужак?

— Кыш отсюда, — отрывисто велит он, и полунники, постоянно оглядываясь, поддерживая раненых, спешно растворяются в лесу.

На земле остаются лишь следы босых ног, капли крови и две дубины.

— Как ты сотворил сё? — с трудом выговаривает Ыкки, когда скулёж полунников теряется в подлеске.

Тело и голос всё ещё не слушаются Ыкки.

— Учуял под ней трясинник, — признаётся Илидор.

— Кьелла могла страшно покарать тебя, — с трудом сглатывая, выдыхает Ыкки, делает ещё один шатающийся шаг к Илидору. — Должна была покарать.

Илидор фыркает. На лице его досада, словно он жалеет, что всё закончилось.

— Зачем ты сотворил сё? Отчего хотел драки? — шёпотом спрашивает Ыкки.

Илидор не отвечает. Ыкки на подгибающихся ногах наконец подходит к Илидору и просительно подставляет покрытый блестящей шерстью бок. Илидор мгновение непонимающе смотрит на него, потом протягивает руку, с нажимом проводит по боку раскрытой ладонью, чуть зарывается пальцами в блестящую шерсть, и Ыкки с благодарно-блаженным выдохом растягивается у его ног.

Глава 14. Огнём и мечом

— Дурная то затея — идти до грибойцев со своими историями, — твердила Рохильда и назидательно потрясала пальцем. — Грибойцы вам не котули!

— Это ты ещё о чё-ум? — взмяукнула Тай и прижала к голове забинтованное ухо.

На Тай никто не обратил внимания.

— Бо у грибойцев своя правда про Храм наш великий и про воина-мудреца, — продолжала Рохильда. — Сильный зуб у грибойцев на воина-мудреца, ясно вам? Не можно идти к ним со спокойным лицом и сказывать свои истории!

Крупное поселение грибойцев, граница которого очерчена кругом тёмной земли, призывно маячит впереди. Шестеро жрецов и жриц, чьи истории про отца-солнце привели к Храму котулей, не слушают Рохильду. Они повторяют истории, оттачивают и без того отточенные интонации. Они готовятся принести свет солнца тёмному народу, грибойцам, которых уже когда-то пытался привести к свету воин-мудрец.

В те далёкие времена эта попытка привела к противостоянию, которое закончилось сражением в Башне. Рохильда говорит, грибойцы верят, что воин-мудрец высасывал жизни из умирающих и вплетал полученную силу в стены Башни, которая потому до сих пор и стоит целёхонькая и не открывает ворота перед старолесцами. Но детям солнца ясно, что такие истории — недостойная внимания чушь. Мрачные байки тёмного народца, которые должно развеять правильными историями, настоящими. Поведать истину: как добр и прозорлив был воин-мудрец, как даже в битвах он нёс свет солнца, и осколок его, горящий в груди очищающим пламенем, озарял…

— Если раздраконите грибойцев — они вас огнём пожгут, — твердила Рохильда. — Нельзя идти до них с такой упёртостью! Сколько я говорила уже! Да ещё когда тень хаоса очерняет нас оттого, что назвали мы своим другом драконище мерзкое!

У троих старолесских жрецов тоже имелись насчёт грибойцев какие-то мнения, но они не могли вставить и слова в неумолчный трубёж Рохильды. Рядом с бой-жрицей стоял Мажиний, сложив руки на груди и отбивая энергичным кивком каждое утверждение Рохильды. Вокруг них, сцепившись жгутиками, качались хорошечки.

— Сызнова повторяю: надобно становить тут лагерь и оставлять людей! Чтоб они длинно и повольно завязывали дружбу с грибами! Долго и повольно слухали их речи про наш славный Храм и терпеливо вплетали по шовчику свою правду. Малыми стежочками надо нести до грибов свою правду, не руша ихнюю враз! Не можна с грибойцами иначе, шибко много у них счётов к Храму!

Никто особенно не вслушивался в вопли Рохильды. Было у неё большое стремление драматизировать самые обычные события. Лучше бы предупреждала про настоящие, серьёзные опасности вроде хрущей, грызляков или шикшей, но на них Рохильда отчего-то не обращала особенного внимания, считая это зло чем-то само собой разумеемым.

— Будьте уверенны и убедительны, — напутствовал Юльдра жрецов, уходящих к грибойцам. — И не позволяйте тёмному народу смущать свои умы глупыми историями о солнечном пути и воине-мудреце.

Шестеро жрецов и жриц в голубых мантиях отправились к поселению грибойцев. Те ожидали, висели на ограде своего поселения, неизвестно от чего ограждающей. Торчали из всех дверей четырёхдверных деревьев-домов. У некоторых грибойцев в руках были странного вида фонари на длинных верёвках. Насколько можно было рассмотреть с такого расстояния — огонь в них плескался необычный, жидкий и словно живой.

***

В дороге Илидор то и дело возвращался мыслями к тому глупому котулю Ньютю, с которым они подрались в посёлке. Насколько же неприятно уродиться котулем в Старом Лесу, если за мелкую провинность тебя могут до смерти завялить на солнцепёке! И почему община так поступает со своими детьми? Это гораздо более жестоко, чем наказания для Плохих Драконов в эльфской тюрьме Донкернас! Плохие Драконы всего лишь веками живут в цепях в клетушках камер.

Илидор вспомнил Арромееварда и содрогнулся. Нет уж, подумал золотой дракон, пусть бы меня лучше завялили на солнцепёке, чем столетиями торчать в камере с кандалами на лапах и ждать, когда ж эти эльфы закончатся.

Ещё дракон ощущал неловкость, когда думал о предстоящей встрече с Юльдрой — наверняка тот не будет очень доволен поведением друга Храма и смятым панцирем жука. Возможно, сочтёт Илидора не слишком… не слишком… Словом, у Храма могут возникнуть недопонимания с таким вспыльчивым храмовником, каким оказался дракон.

Сам по себе гнев Юльдры пугал Илидора не больше далёких раскатов грома, но не оправдать доверие — это, оказывается, довольно неловко. А дракон вовсе не был уверен, что оправдал его.

Мысли вились и клубились вокруг дракона, и ещё он временами неожиданно для себя просто придрёмывал в седле, утомлённый долгой дорогой через лес. И думал о том, как здорово будет по возвращении поесть каши, в которой не попадаются шерстинки. А ещё Илидору хотелось уткнуться носом в волосы Фодель, пахнущие костром и мятным настоем — за время жизни в котульском посёлке в носу Илидора поселился невыводимый запах рыбы, пыли и шерсти. Не то чтобы дракон имел что-то против рыбы, пыли и шерсти (за исключением, конечно, шерсти в своей тарелке), но в прайде их оказалось как-то слишком много.

Несколько раз Илидор явственно ощущал на себе чей-то взгляд — ощущал как ползучее насекомое на шее, как тревожную щекотку на плечах, и крылья его взбудоражено встряхивались. Однако сколько дракон ни всматривался в лес — не видал никого. Только однажды ему почудился отблеск солнца на пушистых светлых волосах, мелькнувших в подлеске, но Илидор не был уверен, что это не игра света или не обман зрения.

Ыкки вёл себя неспокойно, всю дорогу то и дело шипел, хрипел, мотал головой, часто останавливался и вслушивался в лес. Лес как будто не замечаел двоих путников, и это настораживало больше, чем хрипение дикого кабана у тропы.

***

— Дракон навлёк на нас беду! — заходилась Рохильда, уперев руки в бока.

Бой-жрица походила на негодующий воздушный шар. Другие жрецы и жрицы не отвечали, даже не смотрели на Рохильду, возились с ранеными: накладывали жгуты и повязки, промокали раны настоем спиртянки, наносили на ожоги кашицу из моркови, переносили в тень лежащих на солнцепёке. В воздухе носились запахи крови, сока спиртянки, вывороченной земли, смятых травинок, горелого мяса.

— Не дело было называть другом дракона! — Трубила бой-жрица. — Его змейская сущность влекёт тень хаоса за собою и вскорости пожрёт ею всех нас! Когда ж бо грибойцы кидали пламя в гостей? То немыслимо! То сущность дракона мрачит пеленою хаоса доброе имя Храма! Мы сами зазвали в гости тьму и мрак! Неужто…

— Рохильда, достаточно!

Другая жрица поднялась на ноги неподалёку, сматывая длинную перевязочную тряпицу. Жрица былачуть ниже Рохильды и в два раза тоньше, изящно-округлая, черноволосая, с открытым круглым лицом и спокойной улыбкой. Бой-жрица при виде её надулась, словно жаба, и сделалась ещё шире.

— Будешь защищать его, ну ещё бы! Кому защищать его, как не тебе!

— Рохильда, ты забываешься, — отрезала Фодель.

Некоторые жрицы уставились на неё с жадным любопытством. Илидор привлекал к себе внимание, много живейшего внимания — просто самим собой, одной той страстностью, с которой вплетал себя в окружающий мир. Страсть эта, необычная для служителей Храма, была во всём: в его движениях, в голосе, в сияющих золотых глазах, в улыбке, с которой он оглядывался вокруг — да, просто оглядывался, как будто неустанно искал и неизменно находил рядом нечто неразличимое другими, недраконьими глазами, но, безусловно, поразительное и непременно очень хорошее. А может быть, очень плохое, но не менее поразительное и требующее, чтобы его немедленно изучили так и сяк.

Истории, которые Илидор рассказал о подземьях в первый свой вечер, произвели на жрецов и жриц грандиозное впечатление и окружили дракона ореолом геройской таинственности. Подумать только, Илидор ходил в глубокие подземья, он пробыл там много-много дней и выжил, сражался с порождениями горных недр и побеждал немыслимых тварей, а теперь вот так запросто ходит среди нас и с ним можно говорить, его можно потрогать и убедиться, что он настоящий!

Вокруг Илидора носилась и зудела, расчёсывая любопытство, буйная энергия, и хотелось подойти поближе, чтобы напитаться её отголосками. А ещё вокруг него трепетала аура почти-запретности. Ведь он дракон! Он не должен был даже приблизиться к Храму — но он особенный дракон, в котором человеческая сторона победила мрак, потому он стал другом жрецов и храмовником. И многим теперь хотелось бы коснуться хотя бы тени этого стреноженного мрака — тени, побеждённой Илидором, приручённой им, а потому почти безопасной — и манящей, как большая сладкая конфета.

Молодым жрицам было мучительно интересно, как же это — любить дракона, этого неуёмного, таинственно-геройского дракона. Не раз они пытались расспросить Фодель, но та, даром что многословная и велеречивая в том, что касалось пути Солнца, отмалчивалась, когда дело касалось Илидора. Своим молчанием она будила ещё большее любопытство других жриц.

— Это не я забываюсь! Это ты не понимаешь, что творишь! — Рохильдапотрясла пальцем перед носом Фодель, и та поморщилась. — Вы все! Вы не знаете, что такое дракон! Нет тварее твари! Это из-за дракона грибойцы напали на наших жрецов, пускай этой твари тут и не было! Печать его хаоса лежит на нас всех, пока мы тетешкаемся с ним, пока прозываем его своим другом!

— Возмутительно! Голословно! — понеслись по поляне восклицания других жрецов и жриц.

— Грибойцы не говорили нам про драконов! — Фодель негодующе выпрямилась во весь рост, и Рохильда чуть качнулась назад. — Ни слова! Грибойцы говорили о прежних деяниях Храма в Старом Лесу. О битве воина-мудреца с народами, которые встали против славы отца-солнца…

— Ну так то грибойцы, чего ж было от них ожидать, — поджала губы бой-жрица и сложила руки на груди. — Говорила я: не след напропалую лезть сюда со своей правдой, посколечку в сих землях другая правда про былое и про Храм, и про веру нашу светлую! Не послушали меня, не послушали, а? Знай своё торочили!

Из-за лекарского шатра появилась коротко стриженная жрица со свёртком-младенцем на сгибе локтя. Остановилась поодаль, стала слушать. Фодель и Рохильда на повышенных тонах выясняли, какое отношение дракон имеет к неосторожным действиям Храма в землях грибойцев, отчего старшие жрецы не послушали умницу Рохильду, насколько опасно оставаться на этом месте ещё хоть миг и как следует встречать Илидора, когда он вернётся. При этом Рохильда выражала неистовую надежду, что он не вернётся, а другие жрецы сердито шикали на неё: всем казалось, что бой-жрица горланит слово «дракон» во всю глотку и что на этот крик сюда сейчас снова прикосолапят грибойцы и притащат свои фонари с жидким огнём.

Ссора пухла, пухла и не могла уняться, как не может уместиться в кадушку подошедшая опара. Дневное происшествие изрядно всех испугало, как бы жрецы ни пытались делать друг перед другом вид храбрый и умудрённый — нервное напряжение должно было так или иначе пролиться. Странно лишь то, что на поляне ругались всего две жрицы под одобрительные или осуждающие выкрики остальных. Даже легко раненые следили за перепалкой с большим интересом, разве что морщились и время от времени бессознательно касались повязок.

Тяжёлых сразу унесли в лекарский шатер, и было непохоже, что все они доживут до вечера.

— Ничего он не безобидный! — напирала Рохильда. — Скажешь тоже! А кто хвощей раскидал, как кузнечиков? Кто едва не придушил Ыкки, когда котули пришли на вырубку? Может, он теперича вообще прибил того Ыкки и теперь вовсе не вернётся! Так оно нам только к лучшему будет! И кто подрался с тем котулем в посёлке, с Ньютем?

— Это Ньють напал на Илидора! — наконец нашлась с возражением Фодель.

— Не знаю, не знаю! — напирала Рохильда. — Нас-то не было там, не было! А вот кто был, — быстрый взгляд в сторону Кастьона, который досадливо морщится, — те некоторые говорят так: котуль-то напрыгнул на дракона, а только дракон-то над ним насмешничал, дракон-то прямо напрашивался!

— Но это же неправда! — Фодель тоже бросила взгляд на Кастьона — тот глаз не отвёл, сложил руки на груди и сжал в нитку губы.

— А кто сейчас виновен в том, что грибойцы взбудоражились, а? Никогда они такие взбудораженные не были, а тут на тебе: стоило сдружиться с драконом, как грибойцы запели, что в наш лес вошло зло, что лес сердит!

Рохильда нависла над Фодель, та упёрла руки в бока и отрезала:

— Лес и прежде сердился на нас! Не он ли сыпал нам неприятности от самой вырубки? Не ты ли сама твердила об этом всё время, многие дни, пока Илидора ещё и рядом с нами не было? Может быть, грибойцы называют злом не его, а Храм? И не для того ли мы ищем дружбы местных жителей, чтобы сделать лес не таким опасным? Чтобы успокоить тревогу леса и усмирить его недовольство?

Рохильда фыркнула, и капли слюны попали на мантию Фодель.

— И как нам в чём поможет это драконище, которое жуков роняет? Нам от этого становится безопасно? Или лес радуется? Или чего?

— Довольно! — как всегда неведомо откуда появилась старшая жрица Ноога. — Сейчас не место и не время для спора! Но если уж по-иному вы не можете разойтись, Фодель, Рохильда… Раз уж наши братья и сёстры пренебрегли своими обязанностями, чтобы послушать ваш спор, то я готова его разрешить! Мои слова в полной мере отражают мнение всех старших жрецов и Юльдры. Действительно, поведение Илидора можно назвать беспокойным, ты права в этом, Рохильда. Довольно, Фодель! Мы были готовы к этому, когда называли Илидора своим другом! Мы знали, что беспокойность — часть сущности всякого воина! Невозможно совершать великие дела с холодным сердцем! Невозможно требовать, чтобы человек проявлял лишь те качества, которые нам удобны! Невозможно называть другом лишь удобную часть человека!

— Он. Не. Человек, — уронила Рохильда в повисшей тишине. — Он тварь и порождение хаоса. Он опасный. Да вы неужто не видите, про что я говорю? Неужто вам самим не жутко от того, какой он горячечный?

Собравшиеся возбуждённо зашептались. Жрица с короткой стрижкой, держащая на руках свёрток, медленно подошла ближе, и тут же с нею рядом встали несколько других женщин и мужчин. Для них уже не имело значения, что скажет Ноога. Имело значение, что скажет молодая жрица с короткой стрижкой и свёртком-младенцем в руках — Асаль. Ноога видела это и понимала. Все видели и понимали это. Старолесский Храм Солнца грозил расколоться внутри себя, он всё громче и громче похрупывал — из-за действий Юльдры, из-за его неудач, из-за многократно сорванных переговоров со старолесскими народами, а вовсе не из-за дракона.

Хотя отношения Юльдры к Илидору Асаль тоже не разделяла. Она была уверена, что Илидор навлечёт на Храм огромную беду, поскольку дракон суть есть тварь, никаких исключений быть не может, и Юльдра перешёл черту, назвав его другом.

Ровно так же Асаль не разделяла стремления Рохильды поговорить об Илидоре, когда раненые жрецы и жрицы нуждаются в помощи, а рядом со стоянкой Храма находится поселение грибойцев, способных бросать в живых людей текучий огонь.

«Большинство наших братьев и сестёр утратило ясность взора и разума в этом лесу, — так говорила своим единомышленникам Асаль. — Куда ведёт их дорога? Можем ли мы назвать её дорогой солнца и света, видим ли мы, чтобы Храм выжигал тьму и мрак на своём пути?».

Какой уж там «выжигать мрак», если Храм называет другом Илидора, пусть даже тот и убивает других тварей… Пока что. Тем, кто не утратил разум, совершенно ясно: это только пока что. Те эльфы, которые приходили в Гимбл, чтобы предупредить короля гномов о вероломности Илидора, знали, что говорят. Пусть даже поверенный короля гномов сделал вид, будто не послушал тех эльфов — но что-то незаметно, чтобы дракон остался в Гимбле.

— Вы не знаете, — твердила своё Рохильда. — Не имеете воображения, что есть дракон! Огонь в его груди — то не очищающее пламя! То не свет отца-солнца, что озаряет темнейшие углы! Огонь внутри дракона — то пламя хаоса! Слепящее, пекучее, опалючее! С хищным рёвом оно жгёт и пожирает всё, что встретит на дорогах своих! Не свет любви оставляет оно после себя, а мёртвость и горелые кости!

— Рохильда! — Ноога шагнула к бой-жрице, и та отпрянула. — Рохильда, достаточно! Не слишком ли горячечны твои собственные слова? Не пытаешься ли ты сама спрямлять пути?

Бой-жрица задохнулась, руки её заполошно стали мять подол укороченной мантии.

Ноога строго оглядела Рохильду, перевела взгляд на других жрецов, и многие опустили глаза. Асаль смотрела в упор.

— Давайте займёмся делом! Как только вам не совестно затевать пустые свары и обсуждать нашего друга за его спиною! Как только вам не совестно тратить время на споры, когда тела погибших нуждаются в упокоении, а раненым требуется уход! Все мы немедленно должны заняться делом, и я настаиваю, чтобы никто не произносил и слова сверх необходимого, пока тела наших братьев и сестёр не будут провождены в путь по дороге солнечной пыли!

Никто не осмелился перечить Нооге. Асаль и окружившие её жрецы, пошептавшись, разошлись ухаживать за ранеными — в данном случае это означало отойти к ближайшему дереву, присесть рядом с легко раненым человеком, которого кто-то уже заботливо перевязал, участливым тоном спросить, как он себя чувствует, а потом — только слушать, вовремя кивая и периодически поднося страдальцу водички.

Поодаль расставлял свои штативы Йеруш Найло, на которого никто не обращал внимания, но который сам очень даже обращал внимание на те слова, что были сказаны и особенно — на те, которых сказано не было.

— Что ж за ёрпыль у вас тут случилась с драконами? — ворчал он, разглядывая одну из пробирок через выгнутое стёклышко. — И почему вы так упорно не хотите об этом говорить?

***

Трое шикшей с шорохом соткались среди кряжичей. Юльдра оглянулся на лагерь — убедиться, что его никто не видит.

Ну как всё это могло случиться? Храм Солнца, столь влиятельный и многовозможный в человеческих землях к югу отсюда, простёрший свои лучи в эльфский домен Хансадарр, несколько лет освещавший солнечным светом подземные тропы Такарона — каким образом Храм мог оказаться столь малосильным в старолесье? Как могло случиться, что дикие жители этого леса не встретили возвращение жрецов с любовью и почтением? Как вышло, что столь неразвитые существа, как шикши или грибойцы, могут чинить препятствия детям отца-солнца, не желают быть согретыми его лучами, упорствуют в своих заблуждениях, беспрепятственно и самоуверенно распространяют глупые и возмутительные побасенки о воине-мудреце и его славном пути?

Не ошибся ли Юльдра, приведя людей в этот лес? Не слишком ли большой кусок он откусил, воспользовавшись известной свободой действий, которой обладают верховные жрецы?

Старший жрец Язатон говорил, что, раз уж жрецы вошли в этот лес, то им следует сделаться тихими, как ветер, а Язатон так умён и прозорлив, и, быть может, Юльдра напрасно не послушал своего соратника, но… Не Язатон ведёт этих людей по пути отца-солнца. Не на Язатоне будет тяжесть последствий от принятых решений.

Шикши молчали томительно и долго, смотрели мимо Юльдры на лагерь, где сновали люди в голубых мантиях и немногочисленные котули. Все были заняты делом. Дела сегодня были беспредельно печальны.

Наконец один из шикшей повернул голову к Юльдре, качнул лозами-волосами, заплетёнными в бесчисленные мелкие косы, вкрадчиво затрещал. Верховный жрец уже неплохо научился различать слова в этом треске, хотя шикшинский акцент был невыразимо ужасен — они словно не говорят, а пережёвывают ореховую скорлупу,и она хрустит во рту на все лады, сплетая этот хруст в подобие смыслов.

«Снова несколько твоих людей ранены крайне тяжело. Ужасные ожоги. Как неосмотрительно ты разбрасываешься своими подопечными».

— Эти грибойцы… — сквозь зубы процедил Юльдра. — Такая дикость!

«Это Старый Лес, глупый человек, вздумавший прийти сюда со своей правдой. Ты знаешь, что у грибойцев старые счёты к твоему Храму. И не только у них».

Верховный жрец смолчал.

«Отдай нам раненых. Сам ты ничем им не поможешь. И лекарка твоя не поможет».

Шикшин был прав. Лекарка не поможет. И Юльдра тоже.

«Мы можем сохранить им жизнь. Ты видел. Можем помочь там, где бессилен ты сам, твой храм, твоя вера».

Врезать бы шикшину промеж лоз. Пусть это нижайшепрезренное желание, бессмысленное, но как же хочется врезать шикшину промеж лоз!

«Раненые замедлят ваше передвижение. Тяжёлые раненые умрут, смутив ещё больше умов».

Юльдра молчал, мрачно слушал и смотрел мимо шикшей в спины кряжичей. Шикшины уже хрустели наперебой.

«Достаточно того, что люди пострадали из-за твоего упрямства. Зачем ты хотел навязать грибойцам свою правду? Почему думал, что они примут её»?

«Ты ведь хочешь поскорее увести своих людей отсюда в земли волокуш?».

«Волокуши, во всяком случае, не будут жечь людей огнём за твою глупость»…

***

К стоянке Храма в землях грибойцев Илидор с Ыкки прибыли вскоре после полудня – вывалились на лагерь прямо перед началом похоронной церемонии, и оказалось некогда выяснять, что тут произошло. Илидор лишь успел найти взглядом Фодель и, не сразу, — Йеруша и выдохнул с облегчением. По крайней мере, в головёшки сгорел не кто-то из них. И уж точно это произошло не из-за дракона.

Процессия жрецов, разбавленная котулями и людьми-старолесцами, под звуки одного из наиболее печальных храмовых гимнов тянулась в лес по узкой тропе, заросшей по краям подорожником. Ыкки и дракон поручили своих волочи-жуков заботам жречат и поспешили присоединиться к шествию. Оно тянулось в лес, а издалека, со стороны, как понял дракон, поселения, за процессией наблюдали сумрачные грибойцы. Они стояли цепью, скосолапив ноги и держа в поднятых руках фонари, словно без света не могли бы рассмотреть жрецов в голубых мантиях. Стояли молча, неотрывно и хмуро наблюдали за шествием, иногда чуть покачивали фонарями в поднятых руках, чуть подавались вперёд, словно предупреждая: «Только попробуйте!».

Илидору от этого тут же неистово захотелось попробовать. Он только не знал, что именно нужно делать, чтобы грибойцы взбесились, и подозревал, что Храм этого не одобрит, и, возможно, не сразу сообразил дракон, именно грибойцы имеют какое-то отношение к сгоревшим в головёшки людям, и, если так, то не стоит злить рехнутых старолесцев… Но руки, ноги и крылья засвербели, прямо как на сокрытой дороге при виде статуи.

Жрецы под предводительством котулей дошли по узкой тропе до двух растущих рядом деревьев пренеприятнейшего вида. Кора их — красно-бурая, как будто тесноватая для втиснутых в неё бугристых стволов и ветвей — длинных, как щупальца, гибких и толстых. Ветви всё время шевелятся, точно ощупывая воздух перед собой, а стволы едва заметно пульсируют.

В лесу у вырубки Илидор видел пару-тройку похожих деревьев, но те были существенно меньше — ростом с самого Илидора, а эти — раза в четыре выше и толще.

Процессия остановилась перед деревьями, и жрецы торжественно допели свой печальный гимн. Позади послышался шорох: грибойцы с фонарями следовали за людьми.

— В этот печальногорестный день, — пробасил откуда-то из толпы Юльдра, — мы предаём земле старолесья тела наших собратьев. Мы просим эту землю позаботиться о чужеродцах. Частицы же отца-солнца, что горели в груди детей его очищающим пламенем, возвращаются в этот день к своему целому.

Жрецы, несшие тела, с выражением глубочайшего, очень тщательно и очень плохо скрываемого омерзения положили свою ношу наземь, настолько близко к шевелящимся ветвям красно-бурых деревьев, насколько осмелились. Земля вздрогнула, чавкнула, взволновалась (все дружно попятились на несколько шагов) и стала медленно засасывать в себя мертвецов.

Илидор, хотя стоял неблизко, тоже отступил на шаг. На затылке поднялась дыбом чешуя, несуществующая в человеческой ипостаси, но не из-за того, что происходило в реальности. Перед его взором всё плыло и клубилось, клубилось и густело, заволакивало мир плотной бледно-розовой дымкой, мертвенной пеленой, а из неё прорастали туманные тени.

Эфирная драконица Балита кувыркается в воздухе над северо-западными холмами — огромная, диковинная серо-голубая птица, и одновременно драконица Балита в человеческом обличье лежит на подстилке в подземной камере Донкернаса, а золотой дракон держит на коленях голову драконицы, тихонько гладит её по волосам и поёт. Илидор поёт о покое и умиротворении, провожая Балиту в вечность. Эфирная драконица, истощившая свою магию, умирает.

Из бледно-розовой дымки появляется неуклюжий с виду короткошеий ядовитый дракон Рратан. Он плетёт неспешную историю про людские долинные селения, где ему недавно довелось побывать. Рратан увязывает кружева слов в чудные узоры, которые сами собою рисуются перед глазами каждого, кто слышит его рассказ, — и одновременно, в одном из людских долинных селений, про которые он рассказывает, которые он так любит, обезумевший Рратан рвётся в небо, в бесконечно свободное небо, не закрытое «крышкой», Рратан бросается в него, разрывая мышцы и лёгкие, зная, что остались считаные мгновения до того мига, когда он лишится своей драконьей ипостаси и с немыслимой высоты обрушится вниз.

Гномка-векописица Иган, призрачно-прозрачная Иган сидит у давно пересохшего фонтана в мёртвом городе Даруме и перебирает призрачные бумаги.

Да кочергу в хребет этой розовой дымке, даже если бы Илидор таскал за собой целый жбан живой воды — что бы это изменило?

До хруста стискивая зубы, дракон обернулся, проморгался, хотя дымка ела и застилала глаза — но Илидор всё-таки сумел разглядеть часть реальности, наполненной колыханием голубых мантий, шёпотами, вздохами и чавканьем почвы.

Нашёл Йеруша. У того был вид ребёнка, попавшего на ярмарочное представление, и он буквально жрал глазами всё происходящее.

Держась только на мысли о том, что ещё одну идиотскую выходку Храм может не стерпеть, Илидор по кусочку вытаскивал себя в реальность, пока бледно-розовая дымка не рассеялась, пока действительность не вернулась к дракону, не окружила его жрецами в голубых мантиях — печальных, сосредоточенных, но… Ни на одном из лиц Илидор не видел подавленности и боли, непохоже было, чтобы кого-то терзала вина или раздирало горе.

— И да услышит эта земля, а также это небо и воздух, — Юльдра повысил голос, то ли чтоб заглушить отвратное чавканье, то ли чтобы его хорошо расслышали грибойцы, так и несшие свой сумрачный караул. — Да услышат нас все, у кого есть уши. Храм не отступает от своих слов, желаний и намерений. Храм Солнца знает, что есть истина и в чём есть цель. Мы последовательнейше осмысливаем своё место в мозаике действительности и не допускаем, чтобы чужейшие измышления изменяли это место или помыслы о нём.

Илидор ни бельмеса не понял в этой речи, но жрецы, судя по всему, поняли отлично. Они шептались и переглядывались, некоторые хмурились, другие улыбались, третьи поджимали губы. Земля под плотоядными деревьями, чавкая, затягивала в себя мёртвые тела. Сумрачно переглядывались стоящие поодаль грибойцы. С некоторым опозданием Илидор понял, что слова Юльдры были сказаны в первую очередь для них. Как Юльдра сейчас вообще в силах думать о чём-то помимо мёртвых людей, которых пожирают плотоядные деревья, и о том, что он, Юльдра, мог бы, наверное, спасти хоть кого-то из них — но не спас?

Как жрецы умудряются провожать своих мёртвых без боли? Неужели их не режет пополам чувство вины? Неужели их не придавливает к земле одна лишь мысль о том, что они выжили, в то время как другие — нет?

Возможно, Илидору стоит поговорить об этом с Фодель, но… Позже. Сейчас Илидор не смог бы говорить ни с кем, кроме теней, прорастающих из бледно-розовой дымки, которая колышется на краю видимости и только ждёт повода вернуться. Золотой дракон не может говорить ни с Фодель, у которой, кажется, на всё есть ответы, ни с Язатоном – одним из старших жрецов, у которого всегда находится мудрое слово для тех, кто опечален и встревожен. Илидор не может говорить ни с кем из них. И когда церемония заканчивается, когда все расходятся по своим делам, дракон тихо растворяется в подлеске, стараясь никому не попадаться на глаза, затеряться в сутолоке, пока никто не подошёл к нему, пока никто не захотел с ним поговорить.

Илидору стоило бы сейчас пойти к Юльдре, обозначить своё возвращение и выслушать всё, что верховный жрец захочет сказать о поведении храмовника — а Илидор ни мгновения не сомневался, что Кастьон живописал всё случившееся в самых ярких и паскудных красках. Но Илидор не идёт к Юльдре, не идёт к Фодель, не идёт к Язатону. Дракон не хочет ни с кем говорить, и ему сейчас плевать, насколько плохо или хорошо это выглядит. Дракон уходит молчать к шатру Йеруша Найло.

Илидор не подходит к эльфу и даже не показывается ему на глаза — он напоминает себе, что зол на Йеруша и не хочет больше слышать, как тот называет его верным пёсиком Храма. Но, пока жрецы готовятся к отъезду, золотой дракон сидит среди деревьев, обхватив руками колени, а руки — крыльями, и наблюдает издалека, как Найло возится со своими пробирками, с записями, с реактивами и штативами. Поодаль сидит Рохильда — она тоже пришла о чём-то помолчать к шатру Йеруша. Найло носится вокруг штативов и пробирок, складывает, собирает, бормочет, разглядывает их через своё драгоценное выгнутое стёклышко, делает пометки, потом снова носится кругами.

Самое осмысленное, что может делать сейчас Илидор, — это наблюдать за Йерушем Найло. Илидор не знает никого более живого, чем Йеруш, и одно лишь его присутствие сейчас немного успокаивает дракона, заземляет, держит на расстоянии бледно-розовую дымку с её молчаливыми тенями.

Йеруш делает вид, что не замечает Илидора.

Рохильда делает вид, будто не смотрит на них обоих.

***

В дорогу собирались спешно и бестолково — пусть на ночь глядя, лишь бы уехать подальше от грибойцев. Да вдобавок, пока хоронили погибших, из лекарского шатра пропали самые тяжёлые, безнадёжные раненые, и никто из немногих людей, остававшихся в это время лагере, не мог дать ответа, что произошло.

Возвращение Илидора с Ыкки во всём этом прошло почти незамеченным, во всяком случае, никто не попенял дракону на вмятый панцирь волочи-жука и устроенную в дороге свару. Разве что Кастьон впился в Илидора злобным взглядом, на что Илидор приветливо помахал пальцем.

До вечера Храм успел покинуть земли грибойцев и остановился на ночлег в лощине меж трёх холмов на ничейной земле.

Подавленных жречат и малышню собрал вокруг себя один из старших жрецов Язатон, обладатель могучих плеч и немигающего взгляда хищной птицы. Дети и прежде частенько жались к нему, как выпавшие из гнезда недослётки, теперь же облепили плотным встревоженным коконом, а Язатон из этого кокона успокоительно клекотал:

— Ужас перед смертью свойственен лишь тёмным умам и тем, чья совесть неспокойна. Смерть уготована каждому из нас, этого нельзя отменить и страх ничего не изменит.

Туда-сюда бродили хорошечки, вид у них был поникший, движения замедленные, лепестки и листья подвявшие. Не было слышно ни криков Мажиния «Уо-оу, уо-о!», ни голоса Рохильды, ни храмовых гимнов. Только шорох лапок волочи-жуков, постукивание камней по колышкам – расставляли последние навесы и негромкое переругивание котулей, которые спорили, в какую сторону идти за водой, на запад или на север.

— Вон там родник, — проходя мимо котулей, Илидор ткнул пальцем на северо-запад, откуда явственно слышал голос воды. — Шагов триста.

Котули при виде дракона умолкли и начали коситься на Ыкки, а тот делал вид, будто всецело поглощён состоянием ведёрка. Дракон, ничего не заметив, прошёл мимо — к Фодель, которая сидела на подстилке у лекарского шатра и при свете фонаря сматывала рулончиками бинты-тряпицы, выстиранные ещё на месте прежней стоянки и просохшие в дороге. Илидор присел рядом и тоже принялся сматывать тряпицу. Целый ворох их лежал в большой корзине.

Позади, в шатре, лекарка что-то успокоительно втолковывала раненому, а тот плаксиво спорил. Из-за незадёрнутого полога падал свет фонаря, жёлтый и успокаивающий. Над головой бодро зудели комары.

Когда Илидор уселся рядом с Фодель, она заговорила, продолжая незаконченный в пути разговор, словно и не прерывала своей речи:

— Потому нет смысла горевать и печалиться о смерти наших братьев, которые жили честно и умерли, выполняя свой долг. Ведь частица отца-солнца, что горела в их груди очищающим пламенем, не угасла. Она вернулась к целому. Снова стала частью отца-солнца.

— Ну и я говорю: выходит, можно вообще не беспокоиться, — очень ровным голосом ответил Илидор. — Ты всегда при деле, если с Храмом: или носишь свет в своей груди, освещаешь им мрак, выжигаешь тьму — и, значит, бесконечно молодец. Или у тебя ничего не получилось, и тогда свет из твоей груди отправляется домой, что тоже очень хорошо. Что бы ни случилось — всё идёт по плану. Даже если ты обосрался — это тоже план такой.

Каким-то образом Фодели иногда удавалось смотреть на дракона сверху вниз, хотя она была ниже его ростом. И дракон от этого всегда утрачивал запал — отчасти потому что подобные взгляды напоминали Илидору трудное детство в Донкернасе, отчасти — поскольку он не понимал, что может противопоставить Фодель. Не ответишь же жрице так, как мог бы ответить кому-нибудь из донкернасских эльфов!

— Не в любом случае всё идёт по плану, мой друг, — произнесла жрица назидательно и при этом так приветливо, что дракону почти неудержимо захотелось скорчить ей рожу, и он бы скорчил, если бы не всепоглощающее чувство досады. — Ведь осколок отца-солнца в груди может угаснуть. И тогда ничто не сумеет осветить темнейшие углы мрака, и тогда нечему будет возвращаться к отцу-солнцу, чтобы снова стать частью целого после нашей смерти.

— О, — сказал золотой дракон.

— Потому наиважнейшее, — проговорила Фодель мягко и с нажимом, словно опуская Илидору на лицо пуховую подушку, — наиважнейшее — не утратить частицу света, которая горит в твоей груди. Ведь тот, в чьей груди погаснет сияние отца-солнца, не сумеет озарить дорогу даже самому себе.

— И что происходит после смерти с людьми, которые потеряли свой свет? — спросил Илидор, чувствуя, как немножечко немеют его губы при мысли об утрате света.

Ему не нужно разделять веру в отца-солнце, чтобы понимать, насколько это бесконечно страшно: утратить огонь, который горит у тебя внутри.

Фодель пожала плечами. Лицо её как будто постарело от этого вопроса, или же его так причудливо освещал свет фонаря в сгущающейся темноте. А может быть, жрица просто устала, что очень даже возможно после такого дня. Отвернулась и принялась пересчитывать смотанные тряпицы, а потом стала копаться в корзине, где лежало ещё много несмотанных тряпиц.

— Дель, — с нажимом произнёс Илидор. — Ответь мне.

Жрица вздохнула, обернулась, но глядела она не на дракона, а в землю, и вид у Фодель был какой-то скукоженный.

— Люди, которые потеряли свой осколок солнца, будут вечность бродить в темноте и стараться его отыскать.

— О, — повторил дракон. — Но ведь очень трудно отыскать в темноте погасший осколок, разве не так?

Фодель едва заметно развела руками, подхватила с земли охапку смотанных тряпок и пошла к лекарскому шатру. Илидор смотрел на неё и чувствовал, как поднимается дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси. Вовсе дракон не находил удивительным, что в таком случае жрецы предпочли проявить настырность и убиться о грибойцев, чем жить дальше без света в своём сердце.

То есть они верили, что выбор был именно таким.

— Но для жрецов Храма Солнца умирание тела является лишь переходом в иное состояние материи, которое для упрощения мы можем назвать возвратом к истоку, — издалека донёсся до Илидора голос Язатона. — Жизнь дана нам для того, чтобы нести в своей груди свет отца-солнца, выжигать тьму и мрак на своём пути, а когда мы перестаём быть живыми, то рассыпаемся в прах и возвращаемся в состояние солнечной пыли.

Илидор слушал успокаивающий зычный глас Язатона и немножко, самую чуточку хотел сейчас быть жречонком или малышом, который слушает мудрые речи и находит в них ответы на неразрешимые вопросы, вроде «Ну какой же кочерги в жизни случается всякая неумолимая хренотень?». Может быть, самую малость Илидор в это мгновение даже хотел быть жрецом Солнца. Да, жрецом, который способен умереть спокойно, с чувством исполненного долга или даже с радостью, ожидая, что после смерти сияющий осколок солнца, который жил в его сердце, воссоединится с настоящим солнцем, целым и вечным.

Но Илидор не был ни малышом, ни жрецом Храма Солнца. Илидору было тоскливо. У Храма не нашлось для дракона настоящих ответов — ведь Илидор, в отличие от жрецов, не имел ни единой причины верить в посмертные воссоединения внутреннего света с солнечным целым. Драконы знают наверняка, что после смерти нет никаких воссоединений ни с кем, нет никаких событий и действий, нет встреч и завершения важных историй, нет ответов на вопросы, нет радости, скорби или одиночества. То, что происходит после смерти, вообще бессмысленно описывать, когда ты живой, мыслящий и чувствующий. Ведь после смерти у тебя не будет ни тела, ни мыслей, ни чувств.

После смерти есть просто вечность. И больше ничего.

Имбролио

Избушка в лощине заброшена давно — десятки лет, сотни? Покосилась, осела, печально свесила скаты крыши, доски покрылись сеткой трещин-морщин, слепо таращатся провалы маленьких окон, окружённые грубо вытесанными плоскими наличниками.

С охлупня и водосточника свисают пучки трав. Свежих.

А под этими пучками, почти касаясь их макушкой, стоит статуя молодой женщины — не то вырезанная тончайшим резцом из дерева, не то слепленная из неведомой в других краях глины, тёплой, дышащей, почти живой. Волосы распущены по плечам и, кажется, немного сверкают на солнце, а может, это так падают на них блики. Длинное, в пол, платье из плотного бархата, накидка из бобриного меха на плечах. Лицо сосредоточенное, неприятное этой сосредоточенностью, глаза хищные, лисьи. Двумя руками женщина держит толстый резной посох — сказать бы, что из кости, да чья же это может быть кость — толщиной с трёхлетнюю осину, высотой в человеческий рост? В навершии посох распадается на два рога — не козлиных, не оленьих, не лосиных — они расходятся в стороны и уходят торчком вверх-назад, словно длинные любопытные уши, а может, это и не рога вовсе никакие, а гребень. Кажется, будто посох вместе с женщиной слушает полунников, которые пришли сегодня к заброшенной избушке в лощине.

Полунников пятеро — пятеро здоровых, сильных мужчин, которые сейчас виновато сжимаются, ёжатся, всеми силами пытаются казаться меньше. Зеленоватые лица в красных пятнах, поникшие волосы, похожие на высохшие водоросли, подвижные усики-жгутики не шевелятся на макушках, свисают безжизненно вдоль висков. У одного полунника замотана грязной тряпицей шея, и он неловко поворачивается всем телом сразу, у другого обмотано предплечье, и он кренится на правую сторону.

— Кьелла, — выдыхает старший.

Все пятеро, наклонив головы, стоят перед статуей.

— Кьелла.

Едва уловимый шорох ветра тревожит пылинки в траве.

— Мы пришли виниться. Пришли за ответом. За советом.

На солнце наползает облако, бросает тень на лицо статуи. Неохотно кряхтят ближайшие к лощине кряжичи.

— Кьелла, мы очень виноваты. Очень виноваты. И мы не понимаем.

Тень переползает по лицу статуи, закрывает глаза чёрной полосой.

— Кьелла. Отчего?! Отчего ты не пресекла его? Его, кто пришёл на сокрытую дорогу! Отчего не пресекла его?!

— А вы?

Голос-шёпот, голос-дуновение, он приходит с дыханием ветра и тут же осыпается мелкими пылинками на зелёную траву.

— Мы виноваты.

Все пятеро ещё ниже опускают головы.

— Что он такое, Кьелла? Что он такое? Такой лютой жуткости мы никогда прежде… Он не человек, Кьелла, не человек!

Полунники сопят, пыхтят, переминаются с ноги на ногу. Качаются жгутики у их висков. Набрякает кровью тряпица на предплечье одного раненого, шипит и трогает забинтованную шею второй.

— Оцепенил нас. Сбил с разума того кота драного. Дух ярости и злобы! Дух ярости, не человек, не человек! Мы чуяли, чуяли его лютость, его весёлость! Он зол и весел был, Кьелла! Весел и зол! И ты не остановила его!

Осекшись, полунник ещё ниже склоняет голову, втягивает шею в плечи.

— Отчего пришёл он на сокрытую дорогу? — шепчет полунник с раненой рукой. — Зачем он посмел коснуться тебя? Как он сумел вверчь тебя в землю?

— Вы позволили.

Один полунник хватается за голову двумя руками, другой стискивает в ладонях свисающие вдоль висков жгутики и качается туда-сюда, крепко зажмурившись. Раненые опускаются наземь, глядят в траву перед собой. Пятый полунник поднимает взгляд на статую, хочет о чём-то спросить или возразить, но не решается.

— Вы не стоите за то, что дорого вам. Как ждёте, что за это будет стоять кто-то другой?

Пятый полунник пристыжённо поникает плечами.

— Как возвернуть тебя на сокрытую дорогу, Кьелла? — едва слышно шепчет раненый в шею.

Долгое-долгое молчание. Лишь поодаль стрекочет крыльями синяя стрекоза да шуршат о чём-то травы в пучках, свисающих с охлупня.

— Кьеллы больше нет на сокрытой дороге. Вы слышали. Вы позволили. Вы зрели.

— Как мы можем…

— Вон.

Полунники отползают, поникшие, как лишённые влаги побеги.

— Как мы можем повиниться? — с надеждой вопрошает раненый в шею. — Не загладить. Загладить нельзя. Повиниться.

Долгая-долгая тишина. Сварливый треск кряжича с опушки. Хруст ветки. Снова тишина. Солнце выглядывает на миг из-за облака, подсвечивает губы статуи.

— Просите места у Пруда Грусти.

— У этих кошек драных? — от неожиданности вскрикивает старший полунник и тут же, виновато ойкнув, прикрывает голову руками. — Просить, чтобы коты пустили нас в прайд?

— Идите и скорбите у пруда.

— Кьелла, а…

— Прочь, гнилые зёрна!

На миг густеет туча, вдали рокочет гром. Полунники берут руки в ноги и, непрестанно благодаря, вперевалку спешат под сень кряжичей. Подвижные усики на их макушках больше не притворяются дохлыми, приподнимаются у висков, нерешительно пробуют воздух.

Очень скоро пять полунников растворяются в лесу. Солнце из-под облака бросает свет на лицо статуи так, что кажется, будто её губы сжаты в нитку. Вокруг посоха, сделанного из кости кого-то очень большого и древнего, вьются в хороводе пылинки.

— Я тоже не смогла помешать. Они правы. Это не человек.

Синяя стрекоза садится на один из рогов посоха — а может, на часть гребня.

— Это дракон. Он дракон, да?

Подсвеченные солнцем пылинки танцуют над посохом. Стрекоза трещит крылышками и приплясывает, словно под неслышную музыку. Долго-долго пляшет стрекоза, танцуют на земле пылинки, скачут по навершию посоха солнечные блики.

— Что? — слово-дуновение почти прорывается в мир, едва не вспугнув синюю стрекозу.

В лесу поднимается треск кряжичей — сначала тихий, потом громче и громче, потом деревья начинают качать ветками, наземь сыпятся листья, летит вниз пустое птичье гнездо и куски коры, треск делается почти оглушительным, будто деревья сейчас выберутся из земли, отряхнут корни и хорошенько начистят друг другу кроны. Откуда-то налетают мелкие чёрные мухи и принимаются с занудным жужжанием носиться друг за другом кругами.

— Призванный? Да я эту наглую тварь…

Шумит листва крячижей, трещат ветки, орут синепузые птички. Порыв ветра поднимает клок сухих трав, бросает его на лицо статуи, между бровей, и теперь её лицо выглядит ещё злее, ещё опасней смотрят вдаль хищные лисьи глаза.

— Это против уговора. Не мог призвать кого-нибудь другого? Сюда не должны были являться другие драконы!

Глава 15. Его тварьская природа

Илидор сегодня не попадался Йерушу на глаза и правильно делал. Ночевал он, видимо, в шатре Фодель, а может, в захухрой бзыре шпынявой кочерги, с утра его нигде не было видно, и вообще создавалось ощущение, что золотой дракон лишь привиделся Старому Лесу.

Йеруша это сердило. Йеруш не мог сосредоточиться.

Илидор даже не завтрак не пришёл, хотя какой это донкернасский дракон упускал возможность пожрать? Донкернасский дракон привык, что его в любой момент могут лишить еды на день-другой за какую-нибудь провинность, и если еда есть в доступе — её немедленно нужно употребить! Тем более что сегодня приготовили салат из стеблей острой хрустянки, а котули с утра сбегали на рыбалку и принесли корзину мелких рыбёшек, которых зажарили на прогретом горикамне, и несколько корзин больших мясистых плодов крахмального дерева. Оставленные на солнце, плоды вздувались и источали запах свежего хлеба с пряными травами.

Но дракон не пришёл даже на запах рыбы, свежего хлеба и салата из острой хрустянки! Да чтобы Илидор не примчался на запах рыбы?!

Фодель сидела со своей миской в кругу нескольких других жрецов и жриц, в разговоре не участвовала и, кажется, даже не понимала, что именно ест. Светлобородый Кастьон смотрел на неё с угрюмой тоской, но Фодель его не замечала, никого вокруг не замечала. Жрица то хмурила брови и складывала губы куриным гузном, то рассеянно-мечтательно улыбалась и взгляд её делался блуждающим, щёки то бледнели, то полыхали, она то крепко стискивала свою ложку, то едва не роняла её в миску, отсутствующими глазами глядя вдаль. Временами жрица начинала оглядываться, не то высматривая кого-то, не то убеждаясь, что на неё никто не смотрит. Хотя утро выдалось жарким, Фодель накинула лёгкий платок, прикрывающий шею и плечи, и постоянно его поправляла, особенно старательно драпируя шею.

Йеруш вполголоса привычно назвал Илидора порочным невыносимым змеежопым засранцем. Заглотил свой завтрак и пошёл собирать вещи.

Сегодня предстояло проехать через открытые земли шикшей, что звучало не вполне безопасно. Далее предстоял длинный путь через посёлки котулей, потом снова через земли шикшей и цепочки людских поселений, а дальше будет и обиталище крылатых волокуш. Там Йеруш планировал найти нового проводника и отправиться на поиски источника живой воды. Да, пока что Йерушу не удалось даже приблизительно понять, где может находиться её источник, но была надежда, что это знают волокуши. Ведь крылатые создания высоко летают и далеко глядят — так говорят котули, а потому — волокуши должны знать лес лучше всех других народов.

Ещё он надеялся за оставшееся время вытащить из Рохильды то, что она знала и не хотела говорить о драконах. Драконы точно были как-то связаны со Старым Лесом, и если окажется, что здесь когда-то жили слышащие воду… Или если истории о них будут как-то связаны с центральной частью Старого Леса, куда, по расчётам Йеруша, утекает прорва воды и о чём не знают жители старолесья…

Конечно, до того как распрощаться с Храмом, предстояло убедиться, что жрецы будут обеспечены питьевой водой до конца пути. Ведь Храм вовсе не хочет, чтобы его путешествие задержалось из-за отравления жрецов негодящей водой. Потому Храм заботливо опекает Йеруша Найло, как-то даже слишком заботливо, и эту опеку уже можно называть слегка навязчивой. Особенно сейчас, когда Найло и Храм снова встретились после недолгого расставания – за это время жрецы основательно порылись в тех его записях, которые оставались в большом рюкзаке, и Йеруш не мог этого не заметить. Надо было всё-таки взять рюкзак с собой.

Уложив связку штативов, Найло оценивающе посмотрел на раздувшиеся бока рюкзака и решил, что внутрь, пожалуй, влезет ещё куль прыгучих грибов, если он успеет наловить их до отъезда. Сверху положил мешочек с двумя пробирками. В пробирках шевелились червячки, а может, гусеницы, которых Йеруш насобирал на берегу котульского ручья-из-которого-никто-не-пил. Как пояснил Ыкки, этот ручей «льётся из вод пруда грусти, и оно никому не надо — хлебать воду грустного пруда».

Червячки выглядели странненько — разглядывая их через стёклышко, Йеруш понял, что головы их открываются на три части, как лепестки цветка. Или как взрыв.

И где бродит этот дурацкий золотой дракон? Илидор же не решил, что всё поломал настолько сильно, чтобы навсегда улететь в какое-нибудь другое место? Чего он вообще разъерепенился? Им с Найло случалось пособачиться и сильнее, а назавтра уже и не вспомнить об этом!

Йеруш решительно вывалился из палатки и едва не врезался во что-то большое, что колыхалось прямо за порогом.

— Уо-о-у! — возорал Найло и едва не ввалился обратно в палатку спиной вперёд.

Рохильда слегка порозовела, приняв возглас Йеруша за восторженный.

— Предупредить тебя пришла, — изрекла жрица и снова колыхнулась, переступив с ноги на ногу. — Про дракона предупредить. Серьёзное тут дело, понимаешь, какое серьёзное, нет?

Йеруш заставил себя сделать медленный, вдумчивый вдох, расслабить руки, развернуть плечи и улыбнуться Рохильде. Улыбнуться одной из гадких внимательных банкирских обходительных«ну-вы-же-понимаете» улыбочек семейства Найло, которые Йеруш ненавидел.

— Я вижу, дело важное, Рохильда, хотя пока не вполне понимаю тебя, — голос Йеруша стал ниже, мягче — не голос, а касание нежнейшей ткани.

Жрица немного смутилась, но охотно улыбнулась в ответ и строго, едва ли не печатая слова, проговорила:

— Не след. Тебе. Водиться. С драконом. Как рассорились — так тому и быть. Возрадуйся ссоре и не ищи с ним мира.

Рохильда потрепала Найло по щеке. Эльф покосился на руку бой-жрицы так, словно она ему показала непристойный жест.

— Бросай, бросай с драконом-то тетешкаться. Не к добру такое полюбование. Ну зачем тебе дракон, а, Йерушенька?

На «Йерушеньку» у Найло непроизвольно дёрнулась губа, но Рохильду мелочами было не смутить и она продолжала вдохновенно вещать:

— Дракон тебе не ровня, Йерушенька. Он тварь по существу своему. Хоть и человек он в то же время, хоть он и прозвался другом Храма. А всё ж таки драконище он, и весь тут сказ. К чему тебе такая компания жуткая? Неужто не с кем тебе водиться, такому умному и милейшему человеку, то есть эльфу? Ты ж умница большая. Ты приличный учёный, наверняка из хорошей семьи, привычный ко всякому вниманию и заботе, привычный к окружению достойных людей, верных друзей…

У Йеруша дёрнулся глаз. Верные друзья, внимание и забота. Да, конечно.

…Одно из самых летних воспоминаний детства: он вприпрыжку подбегает к беседке, где трапезничают родители, и выпаливает:

— А можно завтра к нам придёт Ябир? Ябир Бузай.

Йеруш не просит ничего такого особенного, он это точно-точно знает. Ведь сам Ябир в любой день может сказать родителям, что сегодня в гости придёт Йеруш Найло, и родители Ябира никогда не возражают. Не то чтобы они были особенно рады гостям, но два десятилетних эльфёнка вполне способны развлекать себя самостоятельно, бегая по саду, лазая по деревьям, строя в комнате Ябира подушечные домики и не слишком мозоля глаза взрослым.

Йеруш знал, что главное — не шуметь и ничего не ломать. Они с Ябиром не особенно шумели и совсем ничего не ломали, ну, быть может, кроме пары веток молодого ореха, на верхушку которого как-то лазили на спор по очереди. Да, Йеруш и Ябир ничего не ломали и не слишком шумели, потому родители Ябира были полностью довольны детьми — они не говорили этого словами, но Йеруш понимал, что они довольны, поскольку ни разу не кричали на них и не называли их косорукими бестолочами. А родственники и учителя Йеруша говорили именно так, когда были им недовольны.

Словом, Йеруш точно знал: дети могут ходить друг к другу в гости. И он обещал теперь показать Ябиру и свой дом, и свою комнату, и главное — красивый пруд с жёлто-красными рыбками в саду, самое любимое место Йеруша. У Ябира в саду не было пруда и рыбок.

Потому сейчас Йеруш в радостном предвкушении подбегает к беседке, где трапезничают родители, и выпаливает:

— А можно завтра к нам придёт Ябир? Ябир Бузай.

Однако по тому, как родители смотрят на Йеруша в ответ на этот безобидный вопрос, Йеруш, холодея затылком, понимает, что, как обычно, ляпнул нечто бесконечно тупое и совершенно неуместное, чего приличные эльфы никогда не ляпают. У него немеют пальцы и слабеют колени, голова сама собой втягивается в плечи.

Солнце тускнеет и светит на Йеруша вполсилы, словно стыдясь, что приходится тратить своё уютное тепло на такую бестолочь.

— Что ещё за Ябир Бузай? — мать раздражённо отодвигает тарелку, отец смотрит на Йеруша так сложно-задумчиво, словно до сих пор не знал, что его сын разговаривает, и Йеруш понимает, что правильного ответа на вопрос матери не существует.

Но он очень-очень хочет объяснить, как ужасно важно разрешить ему пригласить в гости Ябира, а вдруг родители разрешат, вдруг на это есть хотя бы малюсенький шанс, потому Йеруш начинает тараторить, чтобы рассказать как можно больше самых главных вещей, пока родители ещё не ответили отказом:

— Ябир — мой приятель, ну, мы у фонтана познакомились, когда в банк ездили, помните, мы тогда долго ждали папу, мы с Ябиром разговорились, он хороший, я уже был у него в гостях, у него есть набор корабликов, прям как настоящих, прям как в Ортагенае, но у Ябира в саду нет пруда, а без пруда мы запускаем кораблики только в тазу, это большой таз, красивый и звенит, у него водоросли растут на донышке, но если бы Ябиру можно прийти к нам в гости с корабликами…

— Йер, всё, хватит, хватит, да умолкни же, наконец! — Мать прижимает пальцы к вискам. — Какой же ты громкий! Какой ты неуёмный! Почему ты всё время тараторишь? У меня голова от тебя болит!

Она машет рукой, словно отгоняя муху: показывает, чтобы Йеруш ушёл, и снова сжимает пальцами виски. Она не смотрит на сына, и он понимает, что снова повёл себя как плохой, плохой, плохой, неудобный, неуместный ребёнок.

— Скажи, Йер, почему тебе обязательно нужно возникать повсюду и всё портить? — устало спрашивает отец и бросает на стол салфетку.

Йеруш знает, что правильного ответа на вопрос отца не существует. Йеруш испортил родителям обед и настроение. И он не сможет пригласить Ябира в гости, чтобы пускать кораблики в пруду с красно-жёлтыми рыбками.

А ведь он обещал Ябиру гости и пруд. И зачем он обещал до того, как спросил родителей? Почему он такая бестолочь?..

— Напрасно Юльдра верит дракону, напрасно, — Рохильда трясла пальцем перед носом Найло. Он моргнул и вывалился в реальность. — И тебе не след доверять дракону!

Йеруш наклонил голову, подставил под ухо собранную ковшиком ладонь. Похлопал ею, вытряхивая из головы воспоминание, словно затёкшую воду. Воспоминание сказало, что оно ещё не раз вернётся, как всегда, и Йеруш зашипел на него.

— Не водись больше с драконом! — Назидательный палец снова ткнулся едва ли не ему в нос. — Опасно тебе быть рядом с ним!

— А чего сразу мне опасно? — огрызнулся Найло, ещё не полностью вернувшийся в реальность из своих воспоминаний. — А чего не Фодель? Ей можно с драконом теши… тетешчи… как ты это сказала?

Рохильда укоризненно покачала головой: как, дескать, ты не понимаешь таких простых вещей, а ещё учёный!

— Не с Фоделихой его чешуя делается шёлком.

Йеруш на мгновение потерял себя и нить разговора: он настолько не ожидал от Рохильды поэтических сравнений, что всё внимание пришлось бросить на расшифровку смысла этой фразы.

— А сердца Фоделихи дракону и не высосать, нет! Даже если он посмеет пытаться! Обожжётся дракон, сгорит, сгинет! Пусть лишь только попробует выпить сердце жрицы Солнца! В груди её горит частица отца нашего, горит ясным очищающим пламенем! Свет отца-солнца защитит её от дракона, порождения хаоса! Её защитит, но не тебя, Йерушенька. В твоей груди горит иное пламя.

Йеруш смотрел на жрицу с жадным интересом. Как же разговорить её, как убедить рассказать больше о драконах? Что ж такого знают о них в Старом Лесу, и почему именно здесь о них что-то знают?

— Не доверяй дракону, не возвращай ему своей дружбы, — повторяла Рохильда, заламывая пальцы, подавшись вперёд и словно читая наговор Йерушу прямо в лицо. — Не давай больше дракону своего сердца и тепла души! Дракон желает дать тебе в ответ тепло своей души, но вместо этого сосёт твоё тепло и твою душу — всю как есть, как есть, Йерушенька! Такова уж его тварьская природа!

Найло уже тоже едва не заламывал пальцы и буквально жрал Рохильду взглядом. Говори, говори, говори!

Жрица переступала с ноги на ногу, колыхалась телом и голубой мантией, похрустывала пальцами. Глаза её блестели, как у больной, когда она наклонилась к эльфу поближе, точно желая поведать ему какой-то секрет, и зашептала жарко:

— Мы-то в Старом Лесу всё знаем про драконью натуру. Да, Йерушенька, мы как никто знаем. Всё ведаем про подлючесть их и про коварность лживую. И как они высасывают сердце у каждого, кто только даст им тепло своей души, свою любовь, свою открытость. Звери они, драконища, истину говорю тебе! Звери распроклятые, даже когда не желают зла — всё одно его приносят, Йерушенька. Вот как свет отца-солнца ясен надо мной! Ничего не приносят драконы, помимо горя, злобы и пустоты в сердце того, кто их полюбит. Не водись с драконом, не давай ему своей дружбы, свово сердца горячего. Не знаешь ты ничегошеньки про змейскую его натуру…

— Драконы змеям не родня! — встрепенулся вдруг Йеруш прежде, чем успел схватить себя за язык. — Драконы рождены от камня!

Рохильда горестно вздохнула, покачала головой, сложила массивные руки под массивной грудью и сделалась похожей на диковинную башню. Найло окинул взбудораженным взглядом эту башню, и прищур у эльфа был до крайности сосредоточенный, словно он высчитывал в своей голове направление её падения — но через мгновение сосредоточенность стёрлась с его лица будто тряпицей. Разгладились едва заметные морщинки, лучисто засияли яркие глаза, голова чуточку склонилась вбок и вперёд, губы дрогнули в приятной улыбке, которую мигом узнал бы любой эльф из семейства Найло.

— Я вижу, ты очень хорошо знаешь, о чём говоришь, Рохильда, — вкрадчиво проговорил Йеруш. — Ты знаешь о драконах больше, чем ведомо мне и жрецам, и больше, чем я даже мог себе представить, хотя мне доводилось видеть много, очень много драконов.

Рохильда прижала пальцы к губам и замотала головой.

— И, — продолжал Найло вкрадчиво, — если ты считаешь, что из-за дракона нам грозит опасность…

— Тише! Тише! — умоляюще прошептала жрица. — Не всем. Может, ещё и не всем. Не тем, в чьих сердцах горит частица отца-солнца. Но тебе. Тебе уж точно. Тебе первее всех и неотвратимо. Ты очень рядом с ним, ты очень близко, ты очень любишь его, Йерушенька.

— Тогда почему ты не расскажешь мне об этой опасности? Что она такое? Куда мне смотреть, чтобы понять? Почему ты не объяснишь?

— Про некоторые вещи не говорят! — отрезала Рохильда. — Они есть и всё! Вещи, про какие не говорят. Дороги, по каким не ходят. И думки, которые думать не надо.

Йеруш отступил на полшага, прижал ладонь к груди. На тёмно-сиреневой рубашечной ткани было хорошо видно, как подрагивают его длинные пальцы.

— Я не вправе настаивать, — смиренно проговорил эльф. — Не вправе доставлять своими вопросами неудобства человеку, который заботится о моём благе. Я не вправе досаждать тебе вопросами, даже если ты говоришь, что от ответов зависит моя собственная жизнь. Или даже что-нибудь поважнее жизни.

Его слова несколько мгновений висели в воздухе, словно напитываясь значимостью. Найло сделал медленный вдох. Облизал губы. Башня-Рохильда чуть подалась вперёд.

— Но если бы ты захотела, — вновь заговорил Йеруш тихим, смиренным, чуть сдавленным голосом, — если бы поделилась со мной тем знанием, которого мне недостаёт…

Он позволил своему голосу сорваться.

— О-о, — выдохнула Рохильда. — Я… Но ты просто не понимаешь, не понимаешь, как всё это… О-о-о!

— Меня глубоко трогает твоё неравнодушие, — ладонь Йеруша раскрылась, пальцы, дрогнув, потянулись в сторону Рохильды и тут же снова сжались в кулак. Голос упал до полушёпота, завибрировал: — И мне жаль, что я здесь чужак. Что я не в силах постичь твою мудрость, понять основания твоей тревоги. Если бы я только знал то, что известно тебе, тогда свет истины залил бы собой самые дальние уголки моего невежества, подобно тому, как сияние-отца солнца заливает темнейшие закутки мрака.

Рохильда ломала пальцы и громко сопела, глаза её блестели.

Йеруш с отвращением к себе думал, что любой эльф из семейства Найло в этом месте бы аплодировал.

Сколько лет он не позволял прорываться этим выученным манерам, этому низко-вкрадчиво-вибрирующему голосу, этим идиотским напыщенным фразам — всему, что вбило в него семейство за годы юности, когда он тратил свою жизнь на обучение этикету и общение с клиентами в банке, когда отец и дядья таскали его на встречи с важными шишками из числа городских властей, на бесконечные деловые обеды, в тоскливо-затяжные визиты к богатейшим и важнейшим клиентам, многие из которых были решительно невыносимы, ужасны, омерзительны. Родня учила Йеруша видеть, когда важность, назойливость, отстранённость, вредность являются истинной частью натуры, а когда эльфы лишь прячут за ними свою уязвимость, своё желание быть нужным, важным, интересным хоть кому-то — и страх быть отвергнутыми в этом желании. Родня учила Йеруша давать страждущим иллюзию искреннего внимания, интереса, участия – живого, тёплого, неспешного, надёжного. Такого, которого эти эльфы жаждут так сильно, не признаваясь в своей жажде даже самим себе.

В Йеруша годами вбивали «правильные» манеры поведения, действенные слова, фразы и способность легко играть словами и фразами, играть голосом и выверенными жестами, рассказывать отдельную историю глазами, едва заметными движениями тела и толикой природного обаяния, которым Йеруш обладал.

Оставив семью и уйдя изучать гидрологию, он многие годы выбивал, выжигал, выметал из себя эти знания, эти фразы, слова, жесты и движения тела, которые давали ему преимущество перед другими эльфами и людьми, преимущество обманное, нечестное, мерзкое, и каждый раз, когда Йеруш ловил себя на этих движениях, словах и жестах, у него внутри взрывался гигантский пузырь, наполненный желчной горечью и злостью.

Может быть, отчасти Йеруш любил-ненавидел Илидора именно за то, что у него была часть тех умений, которым обучали самого Йеруша, — умений природных, искренних: Илидор не манипулировал другими, сохраняя холодность рассудка, а просто щедро делился с миром пылом своей золотодраконской сущности, даже не сознавая, как и когда это делает.

Сейчас Йеруш по собственной воле выпускал наружу эти хреновы штучки семейства Найло и не был уверен, что сумеет крепко держать их на поводке. Многое подзабылось за годы, ушла естественность, гладкость движений, звенящая выверенность жестов и мимики. Но того, что осталось, по-прежнему хватало.

Через столько лет.

Пузырь горечи и злости ещё никогда не был таким обжигающим.

— Про некоторые вещи не говорят, Йерушенька, — повторила Рохильда жалобно. — Никогда не говорят.

— Что же, тогда…

Йеруш произнёс это своим обычным голосом, без всей этой низко-вибрирующей обманной действенности, и шагнул вперёд, просто шагнул вперёд, как шагает Йеруш, без всякой выверенности и размеренности, сжимая кулаки и яростно сверкая на жрицу сине-зелёными глазами, а она тихо охнула, отпрянула на полшага, прижав ладони к щекам.

— Тогда как сами жители старолесья узнают те вещи, о которых не говорят? Откуда тебе известны эти тайны, если тебе самой их никто не пересказывал? Рохильда. Я учёный. Я приучен доверять только фактам, даже если вопрос касается моей безопасности или… — он всё-таки позволил своему голосу трагично дрогнуть, — или жизни.

Бой-жрица так и стояла, прижав ладони к щекам, — большая, нелепая, взъерошенная, смотрела на Йеруша вытаращенными, невидящими глазами, в которых он не мог прочитать ни единой мысли, и беззвучно шевелила губами. Стояла и стояла, смотрела и смотрела, а мгновения таяли, и Найло чувствовал своим натренированным в былые годы внутренним метрономом, как истекает время, когда жрица может решиться на ответ.

Как ни надеялся Йеруш, Рохильда так и не издала ни звука, шевеление её губ постепенно прекратилось, взгляд сделался осознанным и растерянным. Ещё миг — и молчание затянется, развеется напряжение и ожидание, висящие между эльфом и человеческой женщиной, и тогда никто не расскажет Йерушу Найло, какая ржавая кочерга связывает Старый Лес и драконов.

От ненависти к самому себе у Йеруша слегка заложило уши, когда он сделал полшага назад, привлекая к себе взгляд Рохильды и увеличивая дистанцию, на что её губы протестующе шевельнулись. Йеруш сцепил в замок выверенно подрагивающие пальцы, прижал руки к животу, опустил взгляд и тихим, полным достоинства, низко-вибрирующим голосом проговорил:

— Если моя жизнь тебе хоть сколько-нибудь дорога, Рохильда… — Пауза, вдох. Полшага вперёд, стиснутые под животом кулаки, открытый пылающий взгляд прямо в глаза: — Расскажи мне. Доверь мне знания, которые скрывает Старый Лес от чужаков.

Стук сердца, ещё полстука. Йеруш отвернулся.

— Если я, конечно, не совсем-совсем чужак хоть для кого-нибудь в этом лесу.

Руки опущены, голова чуть закинута, пронзительно-отчаянный взгляд в небо. Глубокий вдох. Полуоборот головы к Рохильде. Слегка разомкнутые губы.

— Хорошо, хорошо, — она прижимала руки к груди и в кои-то веки совсем не выглядела весёлой или самодовольной, или готовой нести свет истины куда бы то ни было. Йеруш внимал ей, затаив дыхание и чуть приоткрыв рот. — Только не здесь. Не теперь. Я не шутила вовсе, Йерушенька: про некоторые вещи мы вслух не говорим! Но я тебе скажу. Только не вслух. И не теперь.

Бой-жрица ударила кулаком о ладонь, отвернулась и побрела, покачиваясь, к храмовому шатру. Уже почти отойдя на такое расстояние, где нельзя было бы услышать этот её сегодняшний непривычно-тихий голос, Рохильда обернулась и промолвила:

— Но весь страх сей истории не всяк поймёт. Лишь если кто знает, что такое быть одиночким. И что такое жадность до знаний.

Йеруш смотрел ей вслед в полнейшем недоумении.

***

Знал ли Йеруш Найло, что такое одиночество и что такое жажда знаний? Пожалуй, уже в детстве Йеруш Найло мог бы вести университетские курсы по любой из этих тем.

Вскоре после того как постепенно угасла их дружба с Ябиром и Йерушу некуда стало убегать из дома, он открыл для себя семейную библиотеку. И быстро понял, что сбегать из дома физически, конечно, было очень удобно, но вовсе не обязательно — оказалось, Йеруш способен не менее качественно убегать из реальности одними только мыслями, одной только головой, если только ему удаётся найти на книжных полках нечто достаточно увлекательное и сложное, чтобы загрузить свою голову всерьёз.

Книжные истории давали знания и силу, которых не отыщешь в саду приятеля, на которые не наткнёшься, слоняясь по улицам.

Из эльфского эпоса Йеруш черпал примеры для подражания и силу. Уж если создатель Эльфиладона Рубий сумел пройти свои Пять Проживаний, даже будучи ослеплённым вероломными братьями, то неужели Йеруш Найло не сумеет сохранять невозмутимость во время трёхдневных празднеств в доме дяди, посвящённых десятилетию его сына, кузена Йеруша? Неужели не сможет с достоинством пережить дурацкие выходки «не-смей-его-обижать-он-младше-тебя» кузена, мерзкого, как слизняк, и подлого, как клещ?

Юный оруженосец Даймаз сумел запомнить расположение всех звёзд на небе, чтобы одолеть в противостоянии ума злого духа по прозвищу Безликий, так неужели Йеруш к следующему уроку не выучит расположение и цвета костяшек на счётной доске?

Ради спасения своих земель от засухи владычица-магиня Карто копила силы в течение тридцати трёх дней, не позволив себе растратить собранное даже ради спасения от гибели своей сестры-близняшки.

Рождённый простолюдином Гуфий сделал карьеру блестящего полководца, объединив под своей рукой все земли, теперь известные как домен Хансадарр…

Йеруш поглощал истории славных побед и удивительных свершений, читал их, перечитывал и заучивал наизусть, с упоением рассматривал гравюры, изображающие героев. Он даже пытался изображать в реальности самые впечатлившие его сцены, но со свойственной ему неловкостью почти тут же разбил стоявшую у лестницы гигантскую вазу, и в ближайшие три месяца мать при появлении Йеруша презрительно чмыхала носом, сжимала губы в нитку, отворачивалась и принималась на повышенных тонах рассказывать, якобы ни к кому не обращаясь, насколько же трудно жить рядом с бесконечно неловким созданием, которое в любой момент может уничтожить дорогую твоему сердцу вещь. Которое может совершить любое непредсказуемое безумие. И как же это досадно, когда в родном доме тебе неуютно, беспокойно и небезопасно.

Отец никак не проявлял своего отношения к разбитой вазе, но Йеруш часто ощущал на себе его цепкий оценивающий взгляд. Отец как будто прикидывал, стоит ли кормить этого ребёнка дальше или лучше утопить его в пруду с красно-жёлтыми рыбками и завести нового.

А может, просто приглядывался к взрослеющему отпрыску и ожидал: как же он себя проявит? Йеруш очень сомневался, что отец будет ждать долго, потому Йеруш очень хотел проявить себя как можно лучше и поскорее — но не понимал, как именно ему нужно действовать, чтобы понравиться отцу, чтобы заслужить хотя бы тень его одобрения. Йеруш стал с ещё большим тщанием следить за своими манерами за столом во время нечастых семейных трапез и самым внимательным образом выполнял, перевыполнял, дважды перепроверял задания, которые давали ему учителя на уроках и для самостоятельного освоения.

Со счётом у Йеруша всё было неплохо: он не то чтобы блистал, ему бывало трудно спокойно сидеть на занятиях и бесконечно совершать занудные операции с длинными столбиками цифр, но если удавалось взять себя в руки, он показывал довольно сносные результаты. Во всяком случае, его не называли безголовым.

В красивописании, составлении деловых писем и ведении документации Йеруш тоже не блистал, почерк у него был остро-нервным, неопрятным, и с этим ничего не получалось поделать, мелкие движения рук совершались будто сами по себе, как Йеруш ни уговаривал собственные пальцы двигаться красиво и плавно. В формулировках он подчас путался, то норовя сделать их слишком прямолинейными, то до того усердствуя с витиеватостью, что вензеля слов загораживали суть написанного.

Порядок ведения документации Йеруш запоминал легко, но норовил упрощать его везде, где возможно, да ещё и настаивать на своих упрощениях, чем чрезвычайно раздражал учителя. Поскольку предложенные Йерушем упрощения определённо имели смысл, он хотел знать: почему нужно организовывать обращение бумаг не так, как будет быстрее, удобнее и нагляднее, а так, как принято? У учителя не было хорошего ответа на этот вопрос, и учитель лишь раздражённо повторял раз за разом, что должно делать так, как делать должно.

Йеруша не устраивали эти объяснения, Йеруш желал видеть логику и смысл всякого явления и не желал смиряться с мыслью, что некоторым вещам не положено быть логичными и осмысленными и на них тоже приходится тратить время.

Через правила этикета Йеруш продирался, как сквозь бурелом, стиснув зубы и просто выполняя то, что было велено выполнять. Учитель, конечно, ворчал, что движениям Йеруша не достаёт грации, но ворчал исключительно себе под нос: с грацией у всех Найло было так себе, и учитель этикета отнюдь не желал навлечь себе на голову гнев хозяев.

После истории с разбитой вазой Йеруш старался на уроках как мог, он прекратил пререкаться и даже иногда просил дать ему больше задач для самостоятельного выполнения. Его не оставляло ощущение, что готовится нечто важное, отсюда и повышенное внимание отца, и большее, чем обычно, отчуждение матери, которая так старалась лишний раз не оказываться с сыном в одном помещении, что вообще перестала с ним общаться. Не получая от матери ни своей доли редких похвал, ни постоянных указаний на недочёты и промахи, Йеруш ощущал себя заброшенным и даже стал плохо спать.

Всё свободное время он проводил у пруда с красно-жёлтыми рыбками. Вода этим летом была особенно тёплой и немного цвелой, вкусно пахла свежестью и тиной. Когда Йеруш сидел в воде на берегу, закопав ладони в ил, ему казалось, что его пальцев касаются тёплые руки доброго друга.

Однажды Йеруш спросил отца, есть ли в их библиотеке книги, которые рассказывают о воде, о её устройстве, сущности и всем, что с ней может быть связано. Отец скользнул по сыну пустым взглядом и рассеянно ответил:

— В зелёном шкафу должна быть энциклопедия флота, — и, вымолвив это, вернулся к бумагам, с которыми работал.

Через некоторое время Йеруш попытался уточнить, какие именно книги про воду хотел бы найти в библиотеке — а если таких нет, то нельзя ли приобрести их или одолжить у кого-нибудь из дядьёв?

— Одолжить у дядьёв, это ты хорошо придумал! — просиял отец, и Йеруш едва не задохнулся от восторга этой нежданной похвалой.

Вскоре отец принёс ему несколько одолженных у дядьёв книг о банковском деле.

— Вот. Надеюсь, они не очень сложные для твоего возраста. Твой кузен их все уже прочитал дважды, а он ведь на год моложе тебя, так что ты должен справиться.

Йеруш честно полистал книги, едва не вывихнул челюсть зевотой и решил, что с новыми вопросами повременит.

***

В то же сонное время, когда Найло ждал Рохильду, там-сям собирались небольшие группки жрецов. Они переговаривались шёпотом, не вполне понимая пока, следует ли задавать свои вопросы старшим жрецам или нужно сначала поговорить со жрецами-старолесцами и котулями, а может, найти собственный ответ.

— Почему мы смирно позволяем лесу причинять нам вред? — спрашивали друг друга жрецы и не находили ответа. — Что это: испытание, которое должно пройти с достоинством, или атаки тварей, которые противятся пути света? Мы видели и слышали достаточно, чтобы счесть это место частично захваченным тварьским мраком, который должно выжигать на своём пути, ведь с ним не договоришься, его не переубедишь. Так что же есть старолесские народы, которые противятся пути света? Не следует ли получить ясный ответ на этот вопрос прежде, чем продолжать какие-либо действия? Ведь от ответа зависит, какими именно будут эти действия!

Имбролио

— Я хочу домой, — прошептала девочка, глотая слёзы.

Она сидела на лежанке, сжавшись в маленький клубочек боли, и баюкала здоровой левой рукой свежеперевязанную культю правой.

Саррахи.

Даже грызляки теперь казались не такими уж гнусными порождениями мрака, хотя нескольких жрецов, кому под кожу вбурились грызляки, пришлось оставить на попечение целителей в людских селеньях.

Но саррахи! Эти звери-насекомые заживо отъедали ребёнку руку, пока встревоженные жрецы и котули бегали по лесу в поисках места, откуда разносятся крики.

Теперь девочка баюкает воспалённую культю, шепчет «Я хочу домой», а верховный жрец Юльдра может только сидеть рядом и чувствовать себя бесконечно беспомощным. Обладающим магической силой, редчайшим для человека даром — но беспомощным.

Котуль Букка сказал: если бы саррахи было больше, они бы набросились и на взрослых. Видимо, саррахейник далеко, добавил мрачно Букка, а это были просто разведчики. В спокойные времена, пояснила Тай, саррахи-разведчика ты не заметишь, даже если пройдёшь так близко, что мог бы его коснуться. И даже большие группы, рыскающие подле саррахейника, избегают встреч с кем-то столь крупным, вроде человека, пусть даже маленького. Но, видимо, есть доля правды в словах встревоженных грибойцев: приходят неспокойные времена. А в неспокойные времена хорошо бы не попадаться на глаза запасливым и умным саррахи. В любом случае, стоит убраться отсюда как можно скорее — тела трёх убитых тварей скормили плотоядным деревьям, но остальные сбежали, и неизвестно, чем это обернётся в землях грибойцев.

В воздухе клубятся запахи настоя спиртянки, крови, горячечного бреда. Два других жреца лежат недвижимо, с тряпиц у них на лбах стекают капли настоя, змеятся по вискам, теряются в волосах. Ещё один раненый постанывает и тяжело дышит, замотанный длинными побуревшими от крови бинтами, словно кукла — лоб, подбородок, кисти рук, грудь… На немногочисленных участках лица и тела, не скрытых бинтами, виднеются ссадины, царапины, счёсанная кожа. Человека будто тёрли на гигантской тёрке, а потом умаялись и бросили.

— Я хочу домой, — шептала девочка.

Ей было восемь или девять лет. Одна из сирот, которых подарили Храму жители людских селений между Такароном и старолесьем. Одна из бесчисленного множества никому не нужных детей. Сколько их таких принял, вырастил, обогрел Храм Солнца? Пристроил подмастерьями в человеческих и эльфских городах или оставил при себе, если дети желали следовать по пути отца-солнца? Сколько нынешних жрецов сейчас носят единственное имя, собственное, без родового? Даже вот старший жрец Язатон…

Юльдра погладил девочку по голове. Волосы у неё были мягкие, тонкие и спутанные, в них запуталось несколько сухих листов и кусочков дубовой коры. Юльдра хотел бы дать девочке немного той силы, что бурлит вокруг — собственных сил маленького испуганного ребёнка явно недостаточно, чтобы справиться с болью и ужасом. Девочку трясло, она то и дело смотрела на полог лекарского шатра, точно ожидая, что сейчас он распахнётся и впустит целые полчища саррахи.

Но Юльдра не может дать ребёнку ни ту силу, которая бурлит вокруг, которой постоянно и так легко напитывается он сам.

До чего же это невыносимо и несправедливо — касаться того, что может помочь страдающему человеку, и не быть способным просто дать ему это.

— Наш друг Илидор уничтожит это зло.

Вот единственное, что может сделать верховный жрец для ребёнка, терзаемого болью и страхом. Сказать ему, что зло будет наказано.

Этого мало. Ничтожно мало.

Лекарский шатёр — зияющая болючая рана на лице храмового лагеря. Юльдра не может исцелить эту рану и не способен делать вид, будто забыл о её существовании.

Когда король гномов выставил Храм из подземного города Гимбла, когда Юльдра готовил своих жрецов к путешествию в старолесье — разве мог он подумать, что самой большой его сложностью будет вовсе не управление огромным количеством собранных по пути людей и жрецов, не контакты со странными и зачастую непонятными ему старолесскими народами, а маленький лекарский шатёр, в котором будут страдать и умирать люди, за которых он принял ответственность и которым не способен помочь?

Это было бы куда менее невыносимо, не обладай Юльдра никаким магическим даром. Тогда бы он точно знал, что ничего не способен с этим сделать.

Глава 16. Предание Старого Леса

Илидор появился после полудня в обществе крепкого подростка-жречонка и котуля Ыкки. Найло издалека наблюдал, как дракон идёт к кухонному кострищу, неся на плечах диковинный воротник — тушку небольшой косули или кого-то очень похожего.

— Ты чего, с мечом за ней гонялся? — пробормотал Йеруш себе под нос и тут же умолк, прислушиваясь.

Ыкки во весь голос сообщал каждому, кто желал его слушать, что тропа на северо-восток безопасна, совсем-совсем безопасна, славный храмовник Илидор всё проверил, не нашёл саррахи, разогнал хвощей и велел сидеть тихо Тому, Кто Шуршал В Кустах.

Илидор слегка припадал на правую ногу. Жречонок был зеленовато-бледен.

Сборы затянулись, отъезд перенёсся на вторую половину дня. Илидор больше не попадался на глаза Йерушу и правильно делал. Рохильда обещала вернуться в самое жаркое время, когда дети и старики улягутся вздремнуть перед дальней дорогой, — дневной зной после утренней суеты просто обязан был их сморить. Даже кряжичи сегодня были утомлены явно чрезмерной, совсем не осенней жарой и особенно не трещали, лишь вяло похрупывали.

Йеруш сидел перед своей палаткой, держал на коленях самые важные записи, которые всегда таскал в рюкзаке, и постукивал по странице пером. Мысли путались, убегали к храмовой башне, стены которой целы, а ворота ни перед кем не отпираются. Потом мысли перепрыгивали на что-нибудь, случившееся годы назад, и зачем-то начинали перебирать неудачные решения, ненужные или, напротив, зря сказанные слова, в общем — донимать Йеруша. Он сам не замечал, как погружался в переживания, как в трясину, попусту терзался из-за вещей, которых уже нельзя ни изменить, ни исправить, — а потом находил себя, вцепившимся в свои волосы или в плечи, или сильно закусившим перо, или сжавшимся в комок и тихо подвывающим.

Тогда Йеруш медленно и глубоко дышал, разжимал пальцы и зубы, разглаживал на коленях заметки и велел себе думать о том, что написано в заметках, да, о них, а не о всякой чуши, с которой уже ничего нельзя поделать. Но сегодня послеполуденная жара отупляла его. Если дурные мысли лезли в голову наперебой, вереща и пихаясь локтями, то умные мысли от жары становились медленными и блеклыми. Это злило — какой кочерги дурацкая погода мешает строить планы по захвату мира? Ну или по спасению, это с какой стороны посмотреть.

Снова и снова Йеруш велел себе немедленно собрать мысли в кучу, мотал головой, бросал перо наземь и брызгал лицо водой из фляжки. Снова и снова упрямо заставлял себя читать записи, строчку за строчкой — но лишь для того, чтобы спустя полстраницы обнаружить, что решительно не помнит, о чём только что прочитал и что мог бы в связи с этим сделать. И снова осознавал себя уставившимся вдаль бездумным взглядом и наблюдающим картинки в своей голове, и снова картинки эти были невесёлыми. Или же Йеруш вдруг понимал, что уже какое-то время смотрит в одну точку и изо всех сил прислушивается, изо всех сил ищет среди ленивых звуков этого сонного дня другой звук, не ленивый и не сонный — хлопанье гигантских крыльев или бессловесное, до печёнки пробирающее пение, или шелест листвы под лёгкими шагами.

Несколько раз Йерушу казалось, что он слышит за спиной эти шаги — летяще-танцующие, и каждый раз он упрямо не оборачивался на шелест, а потом шелест стихал и Найло досадовал, что не обернулся. Однажды он ясно ощутил на своей щеке едкую щекотку — из леса кто-то глядел, глядел на него неодобрительно или досадливо. Йеруш снова не обернулся и снова потом корил себя за это. А едва заметное шевеление воздуха принесло из леса длинный светлый волос — сильно блестящий, скорее соломенный, чем золотистый.

Рохильда тоже всё не появилась, хотя обещала прийти в сонное послеобеденное время, и разве сейчашнее время всё ещё недостаточно сонное? Оно умудрилось разморить даже Йеруша Найло! А вдруг бой-жрица не придёт, передумает, побоится рассказать ему эту историю — ну не зря же она столько времени отказывалась говорить про драконов хоть что-нибудь внятное! Да, она решила, что всё-таки должна рассказать её Йерушу — но вдруг передумала?

Но она не передумала. О приближении Рохильды Йеруша оповестил хруст веток под уверенными широкими шагами и сонно-ворчливое кряхтение кряжичей. Когда монументальная фигура в короткой голубой мантии выплыла из-за его шатра, Найло едва не подпрыгнул, едва не завопил «Как я рад тебя видеть!» и не бросился обнимать бой-жрицу. Но это было бы уже очень-очень-очень слишком.

Осознав, что чуть не кинулся к Рохильде, Йеруш мысленно отвесил себе пинка. Отложил бумаги, развернул плечи, заставил себя разжать зубы и подвигал туда-сюда языком, чтобы немного размягчить голос. Смотрел, как она подходит, массивная, серьёзная, исполненная сознания своей важности.

Найло всегда немного терялся перед такими людьми, уверенными в собственной значимости, принимающие её как данность вроде пары рук и ног. Йеруш от души завидовал таким людям. Завидовал уверенности, с которой они несут себя миру, тому невозмутимому упорству, с которым они заявляют свои притязания на других людей и эльфов, на чужое время, внимание и прочие важные ресурсы, посягать на которые у Йеруша обычно не хватало самоуверенности.

С неожиданной ловкостью опускаясь наземь рядом с эльфом, бой-жрица прошептала очень-очень тихо, так, что он вынужден был наклонить голову, приблизить ухо к её губам, чтобы услышать:

— Вот, Йерушенька, решилась я. Поведаю тебе, поведаю про то, про что вслух не говорят. Время сейчас подходящее, тихое, сонное.

Бой-жрица размашисто отёрла блестящий лоб предплечьем, оставив влажную полосу на голубой мантии, покосилась на кряжичи и пронзительным шёпотом добавила:

— Авось Лес и не услышит.

***

Негромким монотонным голосом, то и дело умолкая, непрестанно оглядываясь и перескакивая с одного на другое, Рохильда принялась рассказывать историю о давних-давних временах, когда Старый Лес был молод, слаб и восторжен. Про лес и его друга Перводракона, который пришёл из глубины подземных нор, когда тоже был совсем мал и юн. И было видно, что одни слова Рохильда говорит от себя самой, а другие слова — чужие, когда-то заученные ею. Что она не помнит в точности всех чужих слов и связывает их своими, хотя старается при этом сказать своих как можно меньше, словно снимая с себя всякую ответственность за эту историю.

Рохильда рассказывала, как к маленькому лесу, который возник когда-то давно на левобережье Джувы, пришёл маленький дракон — первый дракон, которого увидел надземный мир, и потому прозванный Перводраконом, хотя у него было и настоящее драконье имя, которого уже никто не вспомнит. Юный Лес и маленький дракон подружились, потому что были совсем одни в большом-пребольшом мире, который им ещё предстояло узнать, а ведь узнавать мир вдвоём — значительно веселее, чем поодиночке.

Лес не мог путешествовать вместе с драконом, зато лес умел его ждать, любил слушать истории и умел слушать их, как никто другой. А ещё лес мог сохранять в себе кусочки воспоминаний дракона, маленькие кусочки его приключений из разных краёв и земель.

Дракон путешествовал по разным землям, сперва самым ближним, а потом всё более далёким, но отовсюду возвращался к своему другу лесу, нёс ему истории и всякие интересные вещицы из чужих краёв. Дракон приносил Юному Лесу семена удивительных растений, и они прорастали в любопытной питательной почве. Перводракон приносил своему другу редких животных из заморских краёв: крылатых и зубастых, похожих на живые грибы и ягоды, похожих на тощих птиц и не похожих не на что.

Юный Лес бережно сохранял и умножал кусочки воспоминаний, которые приносил Перводракон из разных краёв: редкие деревья, грибы, ягоды и необычных зверей. Лес слушал истории о путешествиях Перводракона, снова и снова прося повторить их: Лес был жаден до знаний, но не мог пойти за ними сам, потому он старался добыть каждую крупицу знаний у того, кто готов был ими делиться. И дракон с удовольствием пересказывал свои приключения вновь и вновь, бродя в своём человечьем обличье среди кряжичей — проросших кусочков собственных воспоминаний.

Годы шли, но Перводракон непременно возвращался к Лесу из своих странствий, приносил с собой новые и новые кусочки воспоминаний, новые и новые истории, которых никто другой не слушал с таким вниманием и жадностью. Никто и никогда не хранил слова Перводракона в памяти так бережно, как Юный Лес.

Смешные звери, принесённые Перводраконом из странствий, росли и множились. Они с любопытством слушали долгие беседы дракона и леса, а когда дракон отправлялся в новые странствия — лес сам пересказывал зверушкам драконьи сказки, и зверушки слушали их так же внимательно, как Юный Лес слушал дракона.

В ожидании возвращения друга лес становился всё больше, он растил новые деревья и новых зверушек. Из воды, которую давала текущая неподалёку река Джува, лес создавал красивые озёра, в которых любил плавать дракон, принимая человеческое обличье. Новые зверушки, растущие на историях Молодого Леса, становились всё умнее и смекалистее и сами начинали рассказывать истории друг другу и своим малышам. Давали новую поросль кряжичи и плотоядные деревья, не растущие больше нигде по эту сторону моря. Прибегали и прилетали в лес обычные звери и насекомые из других лесов — некоторые звери и насекомые потом возвращались обратно, а некоторые оставались, селились и множились под кронами кряжичей.

Перводракон, возвращаясь к своему другу Молодому Лесу из дальних странствий, очень радовался тому, как растут и плодятся когда-то подаренные им растения и звери. Перводракону льстило, что теперь его новых историй о дальних странствиях ожидают ещё больше, ведь зверушки, привезённые им много-много лет назад, дали обильное потомство, и благодаря сказкам Молодого Леса каждое следующее поколение было умнее предыдущего.

Спустя много-много лет дети леса обрели разум и самостоятельность. Смешные прыгучие ягоды сделались полунниками, колонии грибов превратились в грибойцев, а костлявые птицы стали волокушами, и тогда Перводракон добыл для них горикамень в иссохших землях за дальними кипящими морями. Дракон сильно обжёг лапы, пока нёс горикамень через моря своему другу лесу, но боль от ожогов была малой платой за то счастье, которые принесли свет и тепло лесным народам.

Молодой Лес научился делать горикамень внутри своих скальных утёсов, чтобы его другу дракону больше не пришлось жечь лап. А на свет горикамня скоро в лес пришли люди из народа холмов, и люди тоже стали жить в лесу. Иногда дракон ходил к ним в своём человеческом обличье, и тогда лес думал, что однажды его друг останется в одном из людских поселений навсегда. Лес не знал, хочет ли он, чтобы такой день настал. Что может быть лучше, чем проводить бесконечность времени со своим лучшим другом, — но кто будет приносить новые истории жадному до знаний лесу, если дракон перестанет видеть новые земли?

Когда ожоги сошли с лап Перводракона, он снова пустился в странствия. В этот раз его не было очень-очень долго, много-много лет, поскольку мало осталось на свете таких мест, в которые ещё не приносили выросшего дракона его могучие крылья. А Молодой Лес скучал без своего друга, ведь никто не рассказывал ему новых историй про дальние края, а те сказки, которыми развлекали друг друга лесные народцы и люди, были слишком простыми и детскими для леса, прожившего много веков. Разве можно сравнить их с настоящими историями дракона-путешественника, видевшего так много! И ещё, когда рядом не было дракона, никто не приносил Молодому Лесу новых невиданных зверушек, а ему очень хотелось новую зверушку. Лес пытался создавать их сам, но получались только шикши, трескучие и сердитые.

Лес без своего друга и новых историй скучал, грустил, постепенно заскоруз умом. И когда наконец дракон вернулся, оказалось, что лес успел состариться, и у него едва нашлись силы пробудиться от сумрачной сонности, в которой он пребывал уже долгие годы.

Перводракон, как и обещал, принёс своему другу новую зверушку — кота, похожего на человека. Старый Лес обрадовался зверушке, но неизмеримо больше обрадовался возвращению друга. Много-много новых историй принёс Перводракон Старому Лесу. Долго и жадно слушал лес эти истории, и много дней провели друзья, обсуждая удивительные события самых дальних земель.

Но не сразу узнал Старый Лес, что в этот раз дракона, возвратившегося из странствий, гложет тоска. И не знал Старый Лес, на что способен дракон, тоскующий по несбыточному.

Перводракон не сказал своему другу, что больше никогда не принесёт ему новых историй и кусочков воспоминаний из неизведанных земель — потомучто неизведанных земель не осталось. За свою долгую-долгую жизнь Перводракон облетел их все.

Нет, он не признался в этом старому другу. И сначала Старый Лес был счастлив, что дракон остаётся с ним так долго, что целыми днями он в своём человеческом облике гуляет среди кряжичей, дубов и вязов, купается в озёрах, лакомится земляникой и греется у костра из горикамня на своей любимой солнечной поляне у необитаемой каменной башни. Старый Лес радовался, что Перводракон приходит в поселения людей и люди встречают его приветливо. Что дракон говорит с потомками зверей, которых когда-то дарил своему другу: с волокушами, грибойцами, полунниками, и Лес гордился, что вырастил из смешных зверушек таких больших и умных существ.

Старый Лес тогда ещё не знал, что Перводракон задумал предать его, своего единственного, давнего и верного друга. Перводракон, обошедший и облетевший все земли на свете, решил, что ему ничего больше не остаётся, кроме как отправиться в звёздные миры. Неугасимая жажда нового гнала его вперёд, недостижимость звёздных миров заставляла терять разум и совесть. Перводракону не хотелось остаться одиноким, потерять своего друга, но ещё страшнее было смириться с тем, что мир больше не может открыть ему ничего нового, не может его удивить.

Из тел кряжичей, дубов и вязов дракон решил построить лестницу до самого неба — ведь звёздные миры очень далеко, до них не долететь без остановок и отдыха. Из перьев волокуш дракон захотел создать крылья для лестницы, чтобы сделать её легче и надёжней. Тела грибойцев Перводракон желал использовать, чтобы укрепить основу своей исполинской лестницы, связав её с подземной грибницей. А тела шикшей он планировал распустить на лозы и сделать неразрываемые верёвки, чтоб понадёжнее закрепить ступени. Полунников и людей дракон решил употреблять как пищу на протяжении долгого-долгого пути.

И настал день, когда Перводракон решился. В тот день он взял у людей топоры, взял лопаты и пилы и принялся рубить, пилить и выкапывать старейшие деревья Старого Леса, чтобы из плоти своего единственного друга создать лестницу, ведущую в новые миры.

— Что же ты делаешь? — возопил раненый Старый Лес, когда Перводракон начал рубить первый кряжич.

Дракон не отвечал, молча и яростно орудовал топором.

— Что на тебя нашло? — кричал ему лес. — Разве так поступают с друзьями? Я не поступил бы так даже с врагом!

— Ты сделал бы то же самое, если бы мог, — отвечал ему Перводракон, разрубая стволы стенающих кряжичей. — Кажется, ты забыл, что я сейчас не беру себе ничего чужого, а всего лишь забираю обратно своё!

Старый Лес содрогался от боли, а Перводракон рубил новое дерево, приговаривая:

— Всё, что есть в тебе, — моя заслуга и мои дары. Ты никогда не думал, что целиком состоишь из моих воспоминаний? Я приносил тебе кусочки своей памяти о других местах, приносил тебе семена растений, которые ты смог вырастить, и детёнышей зверей, которых ты смог воспитать. Я рассказывал тебе о других землях, и из моих рассказов ты почерпнул идеи и умения, которые превратил в своё колдовство. Ты стал таким важным и особенным лесом только потому, что у тебя был я. Теперь же я только беру обратно кое-что из своих собственных воспоминаний, которые когда-то оставил тебе на хранение. И ты не печалься, приятель, ведь я не собираюсь забирать всё! Я вовсе не жадный и возьму лишь то, что мне требуется!

Словно не слыша больше рыданий своего друга, Перводракон рубил деревья и строил из них лестницу. Он являлся в поселения шикшей, неотвратимый, как смерть, и забирал их детей, чтобы создать из их гибких тел прочные крепления для ступеней. Шикши хотели ему помешать, но ничего не могли сделать — недостаточно одного лишь желания, чтобы остановить кого-то столь могучего. Перводракон ловил волокуш и отрубал их крылья, чтобы прикрепить их к своей лестнице, и отрубленные крылья делали лестницу надёжной и лёгкой, и всё выше поднималась она в небеса. Волокуши тоже хотели помешать дракону, но ничего не могли сделать — одного желания для этого недостаточно, а ничего большего у них не было. Перводракон оставался глух к слезам и мольбам лесных народов, не слышал их уговоров, не замечал попыток его пристыдить. Его заскорузлое сердце не трогали слёзы, его совесть сгорела в огне неистребимой жажды видеть новые и новые миры, потому что ни в одном месте не могло быть покоя Перводракону. Его вёл внутренний огонь, неутолимая жажда, неугасимая страсть познания в том виде, в котором дракон его понимал. В какой-то момент отчаявшиеся волокуши, шикши, грибойцы, полунники хотели бежать от дракона в другие края, но не сумели оставить своего родителя, свой старый израненный лес.

Они были нужны ему.

И тогда старолесцы, столь ничтожные перед драконом по отдельности, соединили много своих слабых сил в одну великую и дополнили её мощью истерзанного Старого Леса.

И в один из дней, когда лестница поднималась уже высоко-высоко над кронами старейших кряжичей, а Перводракон, пребывающий в лёгкой и проворной человеческой ипостаси, ладил к ней новые и новые ступени, он ощутил под ногами колебания и толчки, словно из глубины земных недр выбиралось нечто исполинское и злое. Перводракон подошёл к краю лестничной площадки, но не увидел ничего, помимо длинной-длинной лестницы, творения рук своих, и отрубленных крыльев волокуш, которые трепетали перьями на ветру, помогая лестнице держаться в небе, и крон старейших кряжичей, над которыми высилась лестница.

Перводракон решил, что подземные толчки почудились ему, и вернулся к работе, но вдруг понял, что его творение, его прекрасная лестница, покосилась, а площадка между ступенями уже не выглядит такой уж ровной и надёжной. Дракон отложил пилу и снова подошёл к краю площадки, очень-очень внимательно посмотрел вниз. Его лестница возвышалась над кряжичами, монументальная и очень прочная, скреплённая гибкими телами маленьких шикши и поддерживаемая крыльями волокуш. Но дракон не видел основания своей гигантской лестницы – его скрывали кроны кряжичей, которые сейчас так старательно развернули каждый свой листочек, что ничего-ничего нельзя было увидеть внизу. А потом до дракона донёсся запах горящей плоти.

Там, внизу, лесные народы обложили основание лестницы горикамнем, и хотя стволы кряжичей, срубленные живыми, не горят, а лишь скручиваются и чернеют, источая вонь горелого мяса, — горикамень, который принёс когда-то Перводракон из-за кипящих морей, теперь разрушал его величайшее творение. Котули, которых дракон привёз своему другу лесу из последнего странствия, рыли землю вокруг лестницы, и оттого лопались тысячи тысяч тончайших нитей, которыми она была связана с подземной грибницей. Волокуши поднимались в воздух так высоко как могли и срывали с лестницы отрубленные крылья своих собратьев. А те крылья, до которых не могли достать волокуши, обстреливали горящими стрелами люди.

Одного лишь желания каждого лесного народа было недостаточно, чтобы одолеть жестокого Перводракона, которого все они ужасно боялись. Но теперь у каждого из них было нечто большее, чем желание, и теперь они могли хотя бы попытаться.

Стоя в вышине на качающейся лестничной площадке, которая вот-вот грозила рухнуть наземь, Перводракон взревел от ярости и поклялся уничтожить каждый лесной народец, который посмел поднять руку на его лучшее творение — лестницу, ведущую в звёздные миры. Отшвырнув пилу, дракон вытянулся во весь рост, раскинул руки и гневно сверкнул глазами. В тот момент, когда лестница под его ногами стала рушиться наземь, Перводракон оттолкнулся от неё обеими ногами и ринулся вниз, намереваясь принять драконий облик и обрушиться на сновавших внизу людей, грибойцев, котулей и волокуш.

Но Старый Лес, самый разумный и волшебный из лесов, сумел отсечь магическую силу Перводракона, перебороть её собственной магической силой, которую развивал и умножал многие столетия. Старый Лес не позволил дракону сменить ипостась, и тот, раскинув руки, в человеческом своём облике упал наземь с преогромнейшей высоты, выше крон самых старых кряжичей.

И долго-долго никто из тех, кто был в этот день на поляне, не мог проронить ни слова.

И долго-долго потом Старый Лес не разговаривал ни с кем из них, и до сих пор лесные народы не вспоминают эту историю вслух, если только не хотят, чтобы лес снова перестал разговаривать с ними.

В том месте, куда обрушился грудью упавший с лестницы Перводракон, Старый Лес создал глубокое озеро, укрытое от глаз своих детей. То место, куда упала голова дракона, Лес обвёл кругом мёртвой печали и велел, чтобы не росли там довека ни деревья, ни ягоды, ни малые травинки, и чтобы птицы не вили в этом месте своих гнёзд. Из разорванного сердца Перводракона, своего единственного друга, Лес создал неиссякаемый кровавый водопад.

Так горюют по утраченным друзьям те, кто действительно любил их всей душой.

Глава 17. Сорвать флюгер

Впервые в жизни Илидор получил возможность спокойно с удовольствием, укрывшись от посторонних взглядов, изучать чужое тело. Да и собственное тоже, если на то пошло. И с тем же неуёмным любопытством, которое тащило его в новые места, заставляло пробовать мир на прочность, испытывать его терпение и изучать реакции на свои действия, Илидор теперь изучал реакции тела Фодель на свои действия и, практически с восторгом первооткрывателя — собственные ощущения.

Всё было не так, как с Жасаной, когда страсть отшибала даже тень рассудка и важно было лишь оказаться как можно дальше от других степняков и не свалить тот несчастный навес.

Всё было не так, как с Даарнейрией, когда страсть смешивалась с непроходящей тревожной напряжённостью — просто потому, что снящие ужас драконы двигаются и дышат немного так, словно планируют вцепиться тебе в глотку. И ещё тогда вокруг безостановочно сновали десятки эльфов и других драконов, потому что а куда ты денешься от них в Донкернасе. Нигде и никогда, ни на миг нельзя было полностью освободить голову от ожидания, что сейчас на тебя выскочит идиотски ржущий эльф или что сейчас драконица таки вцепится тебе в горло.

Теперь же было ощущение спокойной, неторопливой вседозволенности и удивительной, никогда прежде не знакомой Илидору уверенности, что сейчас на тебя точно не смотрит никто посторонний. И этого оказалось настолько много, настолько достаточно, чтобы пуститься в увлекательное изучение своего и чужого тела, что Илидор на какое-то время вообще забыл, зачем и почему он оказался в Старом Лесу и куда каждый день движется вместе с Храмом Солнца.

Из шёлковой ночной бесконечности в шатре Фодель казалось, что время остановилось, а лес благодушничает, глядя, как Храм движется всё дальше, всё ближе подбирается к селениям волокуш, всё громче распевая свои гимны.

На самом деле, конечно, Старый Лес отнюдь не был благодушен.

Да и лишнего времени у Храма не было совсем.

***

С большим трудом и неохотой, удивившей его самого, дракон выдернул себя из многодневной расслабленности, когда котули сообщили, что нашли неподалёку саррахейник. Уже много дней Храм точил зубы на саррахи и желал выжигать любые проявления этого зла при первой же возможности. Правда, зло как-то не спешило попадаться на глаза — и вот, наконец, котули его обнаружили.

— Не вздумай просто броситься на саррахи, — напутствовала Илидора котуля Тай и дёргала забинтованным ухом. — Заживо сожрут и не почешутся.

— Вообще не лезь к ним, — насупясь, посоветовал Букка. — Храм не всегда понимает, на что рот разевает. Нельзя просто взять и уничтожить саррахейник.

— И непросто тоже нельзя-у, — взмяукнул Ыкки. У него был очень встревоженный вид. — Зря мы про него сказау-ли Юльдре.

— Не сказать про него — то было противно пути света, — решительно пресёк сомнения Букка.

Ыкки не нашёлся с возражениями.

Саррахейник находился очень далеко от храмовой стоянки, и, наверное, требовалось истинно котульская способность ориентироваться в лесу, чтобы обнаружить это место. Неглубокий лог, мрачный, словно над ним висит собственная дождевая туча. Запах прелой листвы, воска и лёгкий дух гнили, который то и дело приносит меняющийся ветерок.

Долго-долго Илидор наблюдал за саррахи, забравшись на старый высохший орех. Существа эти выглядели отвратно и странно, словно кто-то пытался соединить краба, змею и вылепленного из глины человека, да передумал. Толстые и короткие извивучие тела заканчиваются плечами, из которых торчат крупные клешни, головы похожи на головы пугал, которых Илидору доводилось видеть в людских землях Декстрин. С той разницей, что во ртах пугал не было зубов.

Извиваясь-подёргиваясь, саррахи сновали туда-сюда по невидимым, но явно размеченным маршрутам. Некоторые саррахи носили в клешнях падаль, куски шкур, коры, дерева. Другие, видимо, дозорные, ничем не занимали клешни — они передвигались медленней, то и дело останавливались, поднимаясь на толстые хвосты, медленно качались вправо-влево, угрожающе воздев клешни к небу. Илидору всякий раз казалось, что они угрожают ему, дракону, что они видят его на дереве.

Но вместо глаз у саррахи были сросшиеся пухлые веки.

Мало какие существа, виденные Илидором в эльфских, людских и человеческих землях выглядели настолько омерзительно.

Понаблюдав за ними некоторое время, Илидор отметил, что одними направлениями пользуются только существа с тёмными спинами, другими дорогами ползают лишь особи с особенно длинными хвостами, по каким-то направлениям передвигались только парами. Пока дракон следил за этими созданиями со своего укрытия на дереве, они успели натаскать воды — непонятно откуда, Илидор не чувствовал источников поблизости, нарвать ягод, приволочь неистово воняющую голову зайца и вытоптать круглую колейку под одним из деревьев неподалёку.

И как, спрашивается, он должен изничтожить всё это сборище? Отыскать и сжечь их гнездо? Забросать его какой-нибудь отравой? Слезть с дерева да методично перерезать всех этих существ? Хотя перережешь их, пожалуй… Если восемь саррахи способны схватить ребёнка и отгрызть ему руку, то полсотни саррахи запросто пообедают драконом.

Букка ясно сказал, что уничтожить саррахейник просто так нельзя. И сложно так — тоже.

Ну хорошо: у каждого этого зверонасекомого есть собственный маршрут. По деревьям они, судя по всему, не лазят. Так что, если Илидор осторожно подберётся…

— Всё, что ты сделаешь с ними, я сделаю с теми, кто тебе дорог.

Дракон чуть не сверзился с ветки, услышав этот ледяной голос.

Чуть выше него на том же дереве сидела Кьелла и внимательно наблюдала за движениями саррахи. Губы её беззвучно шевелились, словно она что-то высчитывала. Или колдовала. Воительница была укутана в бархатную зелёную накидку с капюшоном, светлые волосы заплетены в две косы, на шее болтается прозрачный камень в форме клинка.

— Эти твари опасны, — Илидор щурился, глядя на неё снизу вверх — сквозь листву орешника прорезалось солнце.

Странно — только что этот лог выглядел самым унылым и серым местом на свете.

— Они — лишь симптом, — сухо ответила Кьелла. — Флюгер для того, кто понимает направление ветра.

Без большого удивления Илидор обнаружил, что ему не хочется ни пререкаться, ни плевать против ветра по своему обыкновению, ни задорно щупать за пузико новую опасность. С самого начала не хочется. С того момента, как он услышал, что котули нашли саррахейник.

— То есть пусть эти твари дальше отъедают руки детям? — пробормотал дракон, задавая вопрос скорее себе, чем Кьелле.

И ответил себе, что вот ещё. Нет, разумеется.

Кьелла покачала головой. Сегодня она была удивительно не-неприятна.

— Храм хочет сорвать флюгер, что лишь указывает направление ветра? Я не дам. Это мой флюгер, не Храму тянуть к нему ручонки. Они снова заигрались.

— Что ещё за «снова»?

— Как в прошлый раз, когда народы леса и жрецы бились в Башне. Не похоже, чтобы с тех пор Храм изменился. Всё, — она нетерпеливо махнула рукой. — Кыш отсюда. Я не дам тебе ломать мои флюгеры.

Дракон мог бы сказать, что Кьелла не выглядит особенно уверенной. Мог бы ткнуть мечом ближайшего саррахи и посмотреть, что сделает Кьелла. В конце концов, это он утопил в трясиннике её статую, и она ничем ему не помешала — помнится, полунников это страшно потрясло. Не похоже, что эта дикая женщина может хоть чем-то воспрепятствовать дракону.

Впрочем, она и не угрожала лично ему — она угрожала тем, кто дорог Илидору. И дракон точно знал, что не станет проверять, способна ли Кьелла ткнуть мечом Йеруша или Фодель.

***

— Не могу сказать, что наш друг Илидор особенно стремится выжигать тьму и мрак, — изрёк Кастьон, с очень озабоченным выражением лица разглядывая свои ладони.

— А кто вырезает грызляков и хрущей на нашем пути, ты, что ли? — весело удивился один из жречат и тут же потух под укоризненными взглядами старших.

— Полагаю, грызляки и хрущи даже не считаются добычей для такого славного воина, который сумел пройти по гномским подземьям, — вкрадчиво промурлыкал Кастьон. — Полагаю, никакие опасности Старого Леса не идут в сравнение с угрозой подземий, ведь вы согласитесь, что мы идём по Старому Лесу хоть и трудно, но неуклонно, а идти по подземьям мы не смогли бы никак. Но отчего-то наш добрый друг Илидор не стремится с одинаковой отдачей изничтожать все опасности, которые становятся препятствием на пути света в дебрах старолесья.

Жрецы и жрицы загудели. В основном неодобрительно. Рохильда сложила руки на груди с видом «Ну а я что говорю?».

— Кроме того, мы не чувствуем себя защищёнными, — развёл руками Кастьон. — Постоянно кто-нибудь заболевает от неведомой заразы или калечится, или пропадает бесследно. Мы потеряли восьмерых после того, как ушли из прайда! И с каких это пор храмовники сами определяют, какая опасность стоит сражения, а какая – небрежения?

Многие тут же согласились, что всё это верно, но многие принялись насмешничать над Кастьоном.

— Может, тебе стоит тоже встать в дозор? — Звонко выкрикнула одна из молоденьких жричек.

— Пока что ты отважен только языком молоть! — Поддержал Ошель — этот суровый жрец сам иногда охотится на всякую погань. — Я сколько раз предлагал объединиться с дубинами в руках против всяческой погани — и чего?

— Притом гадости ты говоришь у храмовника за спиной, — дребезжаще донеслось из группки стариков. — Ему-то в лицо ничего не скажешь!

— А чего с ним обсуждать? — Подала голос Рохильда, прежде чем сам Кастьон нашёлся с ответом. — Драконище — тварь, и весь сказ! Какой толк говорить с ним разговоры, чего поменяется от этого, ну?

Очередная свара пухла-катилась по лагерю. Золотой дракон бродил поодаль, слушал её отголоски и думал — и как это так получается: поначалу от тебя с восторгом принимают помощь, но вскоре начинают ожидать её как чего-то абсолютно естественного, а вскоре – грозно требовать? А потом вдруг оказывается, что помощь, которую только что принимали с восторгом, сделалась мала, бледна, недостаточна. И сам ты уже какой-то не очень-то правильный, раз намерен самостоятельно чего-то там решать, а не просто делать то, чего от тебя ожидают.

Конечно, не все так считают. Ясно дело, не все. Ясное дело, это не значит, что дракон снова ничей. Но всё-таки он куда больше ничей, чем ему казалось поначалу, совсем ещё недавно, на вырубке.

Короткое благодушное безвременье закончилось, словно приснилось. А может, и правда приснилось.

Глава 18. Уговорящий тварь

Вскоре после полудня, обойдя охранников храмового лагеря, как пустое место, среди шатров возникли трое шикшей и направились прямиком к Юльдре.

Ещё трое шикшей пытались войти в лагерь с другой стороны, но буквально увязли в хорошечках, что основательно умножило поднявшийся переполох и сильно смазало непринуждённость явления незваных гостей.

Хорошечки, в обычное время мирные, безобидные и бесполезные существа вроде кроликов, при виде незваных гостей впали в боевое безумие: бросались на шикшей, выстреливали в них своими жгутиками, вплетали их, гибкие и неразрываемые, между шикшинских лоз. Шикши пытались срывать с себя наглую мелочь, но стоило им протянуть руку или размахнуться ногой — как рука или нога тоже оказывались скованы жгутиками хорошечек. В конце концов все трое шикшей оказались растянуты на хорошечковых лозах, как гигантские уродливые мухи в паутине мелких паучат. Увитые жгутиками, поневоле застывшие, дико вращающие глазами, они походили на диковинные изгороди, пленённые ползучим горошком.

Двое шикшей при этом издавали истошный треск и негодующее щёлканье. Третий, иссохший, коричневокорый, стоял молча и сумрачно обозревал собственное тело, пронизанное нахальными чужими отростками.

К месту стычки трусил вперевалку Мажиний, за ним следовала Рохильда. Оба были бледны, Мажиний мимовольно втягивал голову в плечи, а бой-жрица шагала, сложив руки на груди, и громко приговаривала, объясняя как бы себе, но окружающим:

— Нет, ну а как они хотели? Не в своём праве. Не на своей земле, на чужой, их тута могли вообще пожечь с перепугу. Не нароком, конечным делом. Нет. С перепугу.

Трое шикшей, вошедших в лагерь первыми, что-то негромко и требовательно нащёлкивали Юльдре. Тот слушал с очень невозмутимым, отстранённо-благостным видом. Только желваки так и гуляли на его впалых щеках. Только глаза бегали от одного жреца к другому — все они сбежались на тот край лагеря, где Мажиний распутывает жгутики хорошечек и шикшинские лозы. Никто не смотрит на Юльдру и его нежданных гостей.

Никто, кроме единственной жрицы с рыжими встопорщенными волосами и свёртком на руках, который она держит на локте, как младенца, и есть что-то неправильное в этом свёртке.

Юльдра едва заметно сжал губы. Лучше бы на него смотрели сейчас все остальные жрецы, чем одна Асаль.

Мажиний наконец распутал жгутики хорошечек и теперь стоял перед шикши с полувиноватым-полувызывающим видом. Старший шикшин негромко скрежетнул и вместе со своими двумя приятелями направился к храмовым шатрам.

— Не посмеют, — без уверенности произнесла Рохильда, глядя в шикшинские спины, и взяла на руки самую маленькую хорошечку.

— Пока что не посмеют, — согласился Мажиний.

Он тоже неотрывно смотрел вслед шикшам и поглаживал по лепесткам суетящихся вокруг него хорошечек-подростков. Они были очень горды своей выходкой и требовали от вожака немедленного, всемерного одобрения. Рохильда взяла на руки ещё нескольких малышей. Зыркнула сумрачно на шикшей.

И Мажиний, и Рохильда знали без всякого грозно-прощального шикшинского скрежетания: эти плетёные твари больше не потерпят появления хорошечек не то что на своей земле, а даже на ничейной.

Шикши и полунники давно спали и видели, как бы убедить остальных старолесцев признать хорошечек разумными существами — разумными и, конечно, вредоносными, что дало бы возможность уничтожить ферму Мажиния и истребить «вредоносных» — всех, до последнего. Что поделать, если малыши-хорошечки будили в некоторых лесных народцах глубинные страхи, не поддающиеся пояснению, и ужас за сохранность собственных тел.

Шикши — твари упорные, даром что деревянные, их много, целый народ, а Мажиния — мало, и другие старолесцы слушают шикшей весьма внимательно, как слушают всякого, кого побаиваются и с кем совсем не желают ссор. Если шикши не получат своего добром — так могут и оборотней подпустить на ферму. Как водится в таких случаях, все старолесцы знали, что шикши весьма способны на подобное, только доказать ничего не могли — поскольку оборотни в таких случаях не особенно склонны оставлять в живых свидетелей. Да старолесцы и не особенно старались что-то доказать — потому как сделать с этой информацией всё равно ничего нельзя, кроме как выразить шикшам своё решительное «Ай-яй-яй», и кому ж охота стать следующим, кто призовёт на свою голову недовольство злобных деревяшек.

Потому все делали вид, будто не заметили или не поняли, что именно произошло. А в редких разговорах об этом между собой старолесцы частенько приговаривали, что те, исчезнувшие, сами напросились на неприятности — а нечего было драконить шикшей, всем же известно, какие они. Вот кто шикшей не драконит — тот ведёт себя правильно и на неприятности не нарывается, с тем ничего плохого случиться не может и не случится никогда. Дело ясное. Хотя и мрачное.

Потому прозорливый и незатейливый, как мох, Мажиний, уже сейчас растил несколько больших сюрпризов для отважных оборотней, буде они решат напасть на ферму. И потому же оба, и Мажиний, и Рохильда, понимали, что Мажинию с его хорошечками нельзя сейчас последовать за Храмом дальше, если только они не желают преждевременно нажить себе очень-очень много неприятностей.

***

— Шикши просто морочат нам голову, потому что ты не нравишься им, — прошипела Асаль, подойдя к Юльдре. Она не смотрела на него, стояла боком, покачивала свёрток. — Ты вредишь Храму Солнца, Юльдра, позорище Чергобы!

Он вздохнул, покачал головой, посмотрел укоризненно на солнце, безмолвно вопрошая, чем заслужил такие муки.

— В ночи мы снова не досчитаемся больных, которым ты якобы пытался помочь? — спросила Асаль почти шёпотом.

Верховный жрец покачнулся. Не ответил.

— А может, ты отдашь шикшам ещё пару детей послабее? — продолжала она дрожащим голосом. — Ты, жалкая тень прошлого себя, ты не купишь голос шикшей на толковище этими жуткими дарами! Как можешь ты возгонять своё сердце во тьму ещё глубже, как можешь сам шагать в тварьский мрак, вместо того чтобы хоть попытаться донести свет до этих существ?

— Какой ещё свет, Асаль, — почти не разжимая губ, процедил Юльдра.

Он тоже на неё не смотрел. Они стояли, глядя в разные стороны и почти соприкасаясь плечами, говорили друг с другом, не в силах друг на друга взглянуть.

На самом деле, чудо ещё, что они могли слышать.

— Асаль, шикшей нельзя привести к свету. Умнейшие из нас, включая тебя, поняли это ещё на вырубке. Когда с ними ушёл Меченый Тьмой, чьё имя мы договорились больше не…

Что-то неуловимо изменилось в позе Асаль, и Юльдра, безошибочно уловив это краем глаза, предпочёл не говорить больше ни слова об ушедшем к шикшам жреце с родимым пятном на щеке.

— Асаль, шикши — твари. Это определённо. Их не привести к свету.

— Тем более не о чем с ними говорить!.. — глухо ответила жрица. — Но я думаю, это лишь ты не можешь привести их к свету. Ты не можешь привести к свету никого, посколь ты сам уже наполовину тварь. И ты потакаешь тварьской стороне шикшинской натуры в надежде получить поддержку на толковище, но своей слабостью лишь множишь мрак и неправильность, и гнусность, и ужас! Ведь ты отдал им не только Меченого Тьмой, но и Цостама, и ту малышку, и…

— Шикши уверили, что наши братья живы. Я своими глазами видел Меченого Тьмой. Шикши спасают их от неминулой смерти.

— Только Меченый Тьмой сам выбрал такое спасение. Другие не выбирали. Ты выбрал за них, ты выбрал ввергнуть их сердца в тварьский мрак, по которому они будут скитаться вечность, не в силах отыскать потухший осколок солнца.

Юльдра хотел возразить, но Асаль продолжала горячечно шептать:

— Как можешь ты быть верховным жрецом, с таким-то чёрным сердцем? С твоим тварьским проклятым талантом, которому ты потворствуешь, вместо того чтоб выжигать его из своей сущности? Как можешь ты привести к свету кого бы то ни было, если внутри тебя — бесконечный мрак?

И она ушла, не дожидаясь ответа.

Юльдра долго-долго стоял, морща лоб и что-то беззвучно бормоча, и отвечал невпопад жрецам, которые к нему подходили, а потом ушёл в свой шатёр, отыскал в сундуке бутылку с вымороженным вином и надолго присосался к горлышку.

Глава 19. Вдребезги

Золотой дракон тащил под мышкой ребёнка лет трёх. Ребёнок вырывался. Боролся молча, ожесточённо и безуспешно, барахтая в воздухе ногами и мотая головой, как взбесившийся конь, бодал дракона в бок и пытался укусить, но не доставал. В руках малыш держал зеркало. Он не кричал, не пищал, ничего не говорил, только хрипел, кряхтел и пускал слюни на листвяную подстилку. Лицо его было сосредоточенным — ни тени испуга или злости, только собранность, как при решении сложной задачи: как бы вырваться из железной хватки золотого дракона, который несоизмеримо выше, сильнее и тяжелее?

— Вот, — Илидор дотащил свою буйную ношу до лагеря и поставил малыша перед Фодель.

Ребёнок, не меняя выражения лица, покрепче впился обеими руками в зеркало и принялся ловить солнечные лучи, чтобы пускать зайчиков. Солнечные лучи не ловились, прятались за облаком. Фодель едва удостоила ребёнка взглядом — выжидающе смотрела на дракона.

— Я его поймал в подлеске, — сердито пояснил тот. — Он, кажется, собирался уйти в чащу носить свет отца-солнца или какой кочер… я хочу сказать, тут кто-нибудь вообще смотрит за детьми?

— Смотрит? — с улыбкой переспросила Фодель. — Да, конечно, ты же видел, у детского шатра…

— Но этот детёныш уже который раз уходит от детского шатра! — негодовал Илидор. — Ещё на вырубке я много раз видел, как он шатается кочерга знает где! Я видел его на поляне у озера, один раз он учапал аж к кромке леса и потом вернулся обратно с Рохильдой, а…

Фодель улыбалась и смотрела на дракона с приветливым интересом, во взгляде её ясно читалось: «Ну-ну, мой друг, а в чём же суть?».

— Что, всем наплевать, что ребёнок куда-то уходит?

Он подтолкнул малыша к детскому шатру. Тот сделал шажок вперёд и два назад. Всё его внимание было поглощено облаком, за которым пряталось солнце.

— Аадр, сын Латьи, считает, что уже достаточно велик, чтобы познавать мир за пределами известного, мой друг, — мягко проговорила Фодель. — Это значит, что Аадр, сын Латьи, уже достаточно велик для этого.

— Вы что тут, ополоумели в кочергень? — рассердился Илидор. — У Аадра, сына Латьи, мозги размером с орешек! Он же потеряется в этом лесу навсегда, вы его с собаками не отыщете, тем более нет у вас собак! Вы зачем его три года растили или сколько там — чтобы теперь в чащобе потерять?

Фодель смотрела на дракона с улыбкой. Дракон смотрел на Фодель как на безумную.

— Друг мой, дети солнца не ищут одиночества, они ищут компании. Как ты сам отметил, Аадр всегда оказывался рядом с другими — с Рохильдой, с тобой или с Йерушем…

— Но мы кочерга знает в каких дебрях сейчас! Тут волки воют! Грызляки ползают! Тут, может, носятся шикши! А если Аадр притопает к ним?

— Тогда Аадр принесёт шикшам свет отца-солнца.

Дракон медленно моргал и таращился на Фодель, силясь поверить, что услышал именно то, что услышал.

Солнце наконец вылезло из-за облака, и Аадр, сын Латьи, немедленно пустил солнечного зайчика дракону в глаз.

— А если это окажутся буйные шикши? Они вроде не очень-то хотят, чтобы им несли свет! А если шикши свернут ему шею? — утирая слёзы, с надеждой спросил дракон.

Аадр, сын Латьи, обошёл Илидора с другого бока и пустил ему солнечного зайчика в другой глаз. Илидор выругался. Фодель приветливо улыбнулась. Аадр старательно ловил новый солнечный лучик, а облако играло с ним, то пряча лучики, то показывая их на миг-другой.

— Тогда Юльдра снова будет говорить об этом с первым предводителем шикшей, который встретится на нашем пути. В каждом сообществе есть свои твари, и Храм будет узнавать, как шикши относятся к своим тварям. Так мы сумеем точно понять, кто есть шикши по существу своему, поскольку сейчас нет в этом ясности, сейчас шикши ведут себя и так, и эдак, сейчас Юльдра видит в них и много тварьского, и много светлого.

— Отличный способ проверки — отправить им на съедение ребёнка! Долго придумывали?

Жрица опустила взгляд, и Аадр тут же врезал ей в глаз солнечным зайчиком.

— Если беда есть, то она непременно до кого-нибудь доберётся — так ли важно, до кого именно?

Илидор появился на свет в кладке эфирных драконов, которые раз в десять лет откладывают четыре-пять яиц, и каждый вылупившийся из яйца драконыш — даже не на вес золота, а на вес кое-чего несоизмеримо более ценного — целой драконьей жизни, огромной, прекрасной и почти вечной драконьей жизни. У Илидора не было ни малейшего шанса принять мысль, что при помощи детей можно проверять окружающий мир на дружелюбие.

От костра потянуло подгорелой кашей. Из лекарского шатра вышла жрица в зелёной рубашке. В руках она держала ворох несмотанных бинтов, заляпанных кровью и рыже-бурой мазью. Нескольких жрецов вчера вечером угораздило набрести на гнездо грызляков. Ещё один жречонок пропал бесследно.

— Детей солнца нельзя заставлять что-то делать или не делать, — нежно улыбнулась Фодель. — Дети солнца ведомы незамутнённым стремлением нести свой свет вовне, ведомы им одним.

— На словах это, может, и звучит убедительно, — проворчал Илидор, всем своим видом показывая, что его — не убеждает. — А на деле получается полная ерунда. Можно придержать эту их ведомость, пока вы не окажетесь в безопасном месте? Можно, ну я не знаю, запереть детей в клетке или привязать их к колышкам за ноги?

— Друг мой, твои шутки иногда немного кровожадны, — невозмутимо отметила Фодель.

— Да я не шучу.

— Но нельзя верить в одно, а делать другое, — продолжала жрица, не слушая его. — Вера — это не убеждения, вера — это выбор. Многие считают их равнозначными явлениями, но воин-мудрец возглашал иное.

Илидор подталкивал Аадра в спину, чтобы топал уже к своему малышовому шатру, но ребёнок упрямо кренился в другую сторону, к лесу. Дракон так же упрямо разворачивал его назад.

— Как у воина-мудреца, так и у нас должна быть сила оставаться последовательными. Не просто возглашать выбор солнечной стороны, а совершать этот выбор день за днём…

Дракона сегодня особенно сильно раздражали скопом все жрецы, у которых якобы есть ответы на все-все-все вопросы — а ведь тогда, на вырубке, он действительно поверил, будто ответы есть! Но на деле всякий раз оказывается, что жрецы дают тебе ответ вовсе не на тот вопрос, который ты задал. Их ответы не имеют той ценности, которую можно приложить к повседневной жизни. Слова Храма красиво звучатм – но Илидор бы предпочёл ответы меньшей красивости и большей практичности.

— Исключительно и только действия, ежедневные и бессомненные, являются выбором, который мы делаем на пути света…

От невозмутимой уверенности, от неизменной благожелательности Фодель в животе у Илидора поселилось сердитое колючее тление, оно требовало что-нибудь перевернуть, уронить или хорошенько треснуть, ворваться с топотом на поле бесконечных парящих словес и сгрести их в кучу, и смять хорошенько, и всем показать, сколь мало места занимают кружева словес, если не пускать их размахивать крыльями на воле, а приложить к действительности.

В другое время Илидор давно бы уже свалился в небо и вылил зарождающееся раздражение энергичным движением, смыл сердитость свежим разреженным воздухом, и не осталось бы ничего колючего и тлеющего внутри, небо забрало бы его злость и тревогу, а вместо них дало бы упоение полётом, ощущение пьяной свободы и собственной почти безграничной силы, огромности мира и бесконечной радости от того, что этот мир есть. В другое время небо подарило бы Илидору новую песню.

Но сейчас, когда дракону запретили падать в небо, запретили даже менять ипостась, а он выбрал принять этот запрет — сейчас он чувствовал себя запертым в собственном теле. Человеческая ипостась не могла вместить всех драконьих чувств, не могла переварить их огромность, используя одно лишь маленькое и нелетучее человеческое тело, потому царапучее и тлеющее распирало Илидору грудь. Он недостаточно уставал, шагая по лесу и даже бегая по нему за лесным зверьём, или же это была не та усталость, которая могла забрать сердитое тление из его груди и живота.

Жрица продолжала что-то говорить, и её слова бурились дракону в голову, как уховёртки.

— Хватит! — он зажал уши. — Пожалуйста! Не теперь!

Она замерла с полуоткрытым ртом, брови её сложились обиженным домиком, но тут, к счастью, жрицы стали созывают к ужину, и Аадр, сын Латьи, внезапно проявил интерес к чему-то помимо зеркала и солнца. Он встрепенулся и деловито протянул руку Фодель, показывая, что милостиво доверяет этой женщине отвести великолепного себя к котлу с подгоревшей обеденной кашей.

Илидор весьма ожидал, что жрица в ответ с милой улыбкой предложит ребёнку самостоятельно прогуляться к костру и проверить, насколько безопасно будет сигануть на горикамни, но Фодель охотно взяла Аадра за руку и направилась вместе с ним к котлу. Обернулась к Илидору, тот скорчил гримасу, которая с одинаковым успехом могла означать «Подойду позже», «Сами ешьте горелую кашу» и «Ещё не решил, чем хочу заниматься в этой жизни».

Жрица ушла, ведя за руку ребёнка. Илидор смотрел ей вслед в очень растрёпанных чувствах.

Совсем ещё недавно Фодель, такая невозмутимая, такая уверенная в собственном пути и назначении, немного успокаивала страстно-хаотичную сущность Илидора, но теперь дракон почти физически ощущал, как заканчивается способность Фодель это делать.

Всё чаще она вызывала у него раздражение — своей уверенностью, своим равновесием, своим совершенством.

Что может бесить больше совершенства?

Всё чаще злое тление в его груди вспыхивало, они с Фодель оставались наедине, и эти вспышки выливались только в болезненную, яростную страсть дракона к жрице. Он очень старался держать себя в руках, но злое тление от этого только набирало жар, бесилось и билось, не в силах выпростать себя вовне, и дракон не был уверен, что однажды не причинит жрице боль, которую нельзя будет принять за проявление страсти. Невыплеснутая энергия копилась и копилась в его животе, клокотала и распирала грудь, колола пальцы, выстреливала в голову. Хотя Илидор сдерживался изо всех сил, он то и дело оставлял на коже жрицы царапины и синяки.

Фодель почему-то воспринимала это как должное и шутила про пламенную золотодраконью страсть.

Но почему-то крылья Илидора, в человеческой ипостаси живущие собственной жизнью, никогда и никак не взаимодействуют с Фодель. Те самые крылья, которые обнимали непроницаемым коконом Илидора и Жасану на празднике степняков. Которые к месту и не к месту хватали за задницу Даарнейрию и однажды так за неё уцепились, что Илидор и Даарнейриа едва не рухнули наземь с дерева бубинга. А когда Илидор был с Фодель, крылья деревянно вытягивались вдоль его хребта и делали вид, будто их почти совсем нет на спине золотого дракона.

Может быть, дело в том, что его влечение к Жасане или к Даарнейрии было похоже на яркое пылающее пламя, а страсть к Фодель — на волну, плавную, как изгибы её тела. Страсть на кончиках пальцев. Во всяком случае, так было поначалу.

Какое-то очень краткое время поначалу, если на то пошло.

— Мило, — вдруг произнёс за спиной Илидора голос Йеруша Найло. — Вот правда, очень-очень мило. Ты, Фодель и неуправляемый ребёнок. Не думал взять их обоих под своё крылышко на веки вечные, дракон? Завести пару собственных детишек-жречат? Или драконят? Или ты уже и так достаточно воспитанно берёшь корм из рук Храма, и не нужно дополнительных верёвочек, чтобы таскать тебя за ноздри?

Йеруш изумительно не вовремя вломился в вихрь драконьих эмоций, неосторожно наступил на хвост драконьей ярости, не заметил как задел локтем растерянность, взбаламутил раздражение. Дракон подскочил, обернулся, рявкнул:

— Да какой кочергени, Найло! Какой кочергени ты вылезаешь отовсюду и паскудишь всё?

Йеруш ухмыльнулся, словно его похвалили за что-то очень хорошее, и эта ухмылка взбесила Илидора окончательно, ему до трясучки, до заложенных ушей захотелось стереть довольное выражение с лица Найло, иначе его, Илидора, разорвёт изнутри на целое стадо маленьких дракончиков!

— Кусок тупого эльфа!

В ушах дракона грохотал гул камнепада, в нос бросился запах нагретых лавой подземных камней, в следующий миг Илидор ощутил боль в костяшках и запястье и увидел, как Йеруш рыбкой отлетает шагов на пять спиной назад. Найло рухнул в траву и перекатился на бок, сипя, синея, хватая воздух ртом: дракон врезал ему под дых, вышиб ударом весь воздух из лёгких, и теперь у Найло не получалось сделать вдох и снова начать дышать.

Дикими глазами таращась на дракона, он что-то прохрипел, но Илидор не услышал.

Найло предупреждал его тогда, на вырубке. Говорил, что нельзя слишком распахиваться перед Храмом. Что нельзя слишком доверять Храму, нельзя в него врастать, что это не ведёт ни к чему хорошему и гораздо, гораздо удобнее, когда ты ничей, чем когда ты чей-нибудь.

Йеруш Найло когда-нибудь бывает неправ?

— Ты меня охренительно достал! — рявкнул дракон и пронёсся мимо Йеруша, с трудом удержавшись, чтобы не наподдать ему ещё ногой под рёбра.

Имбролио

Юльдра ввалился в шатёр Асаль в сумерках, взъерошенный, в сбившейся мантии и сияющий рассеянной, глуповатой улыбкой. С благодушно-отсутствующим выражением лица верховный жрец оглядывался в полумраке шатра, словно желал спросить полумрак, где это он, Юльдра, находится, а потом его блуждающий взгляд упёрся в Асаль — гневно блестящие глаза, пылающие щёки, сжатые кулаки. Юльдра воссиял.

— Да как ты смеешь.

Асаль поднялась с тканого коврика, на котором сидела и перебирала какие-то тряпочки, когда в её обиталище ввалился верховный жрец.

— Как ты смеешь приближаться ко мне, Юльдра, позорище Чергобы? Как смеешь нарушать то подобие покоя, что мне ещё доступно?

Верховный жрец громко икнул и не без труда сфокусировал взгляд на Асаль. Жрица беззвучно охнула, поняв, что Юльдра мертвецки пьян. Прижала пальцы к щекам. Взгляд её метнулся от жреца к выходу из шатра, который Юльдра загромождал собой, потом — к разложенным на тканом коврике тряпочкам, с которыми Асаль возилась до появления жреца.

Тот проследил её взгляд — видимо, что-то в нём было такое, что пробилось даже через предельно рассредоточенное внимание пьяного до изумления Юльдры. Он долго морщил лоб, словно из последних сил приказывал себе сосредоточиться, а потом внимательно, почти осмысленно посмотрел на тканый коврик.

Там были разложены одёжки младенца. Чепчик, пелёнка-рубашонка, крохотные матерчатые мешочки с завязками — для ладошек, чтобы ребёнок случайно не оцарапался. Вещи выглядели старыми, не заношенными, а именно старыми, точно их уже долго-долго таскают туда-сюда, раскладываютна тканых ковриках, гладят и вертят в руках, стирают и сушат под присмотром отца-солнца.

Но не надевают на ребёнка.

В шатре Асаль не было никакого ребёнка.

— Уйди.

Она сложила руки на груди. Заношенная голубая мантия болталась на ней, как на пугале. Короткие волосы, похожие на взъерошенные птичьи перья, полыхали рыжим огнём над блестящими, словно от жара, глазами. Стоящий у тканого коврика фонарь держал за стеклом красно-жёлтый огонь гори-камня, а огонь бросал на лицо Асаль пожарные пятна.

Юльдра, покачиваясь, долго смотрел в пол, морщил лоб и цокал языком, не то пытаясь припомнить что-то, не то от старательности, с которой пытался справиться с непростой сейчас задачей — сохранять вертикальное положение.

— Юльдра, — голос Асаль — резкий, как щелчок, в нём пузырится едва сдерживаемая ярость, горячащая щёки, сбивающая дыхание. — Юльдра. Уходи.

Он переводит на жрицу мутный взгляд, явно не без труда сводит глаза в одной точке — на суровой морщинке между бровей Асаль.

— Ну ми-илая, — он протягивает руку. Голос становится плаксиво-сюсюкающим.

Асаль содрогается всем телом, словно ей за шиворот бросили свежераздавленную жабу. Жрица смотрит на Юльдру так, как могла бы глядеть на кучу гниющих отбросов.

— Ну што ты, — плечи жреца обмякают, руки, словно чужие или неживые, свешиваются вдоль тела, лицо стекает в жалобную гримасу. — Ну хватит уже, а? Ас-са-аль!

Он выдыхает её имя, как в молитве, и лицо жрицы искажает такое отвращение, что Юльдра, как он ни пьян, всё понимает.

— Да ш-штоб тебя, ну ш-што ты вечно…

Он шагает к ней, пошатываясь, она — вбок, оступается в полумраке шатра. Из-под ноги Асаль выкатывается катушка ниток.

— Да хватит уже!

Юльдра снова шагает к жрице, его лицо перекошено негодованием. Асаль делает ещё шаг вбок, выход из шатра оказывается за её спиной. Она дрожащими пальцами нащупывает полог, чуть сдвигает его, и в шатёр заползает немного ночного воздуха, прохладного, свежего, с запахом близкой воды и прелой листвы.

— Юльдра, уйди. Ты не хочешь, чтобы я сейчас вышла наружу и подняла крик, — плотная ткань полога, зажатая в руке, придаёт Асаль уверенности. — Ты не хочешь, чтобы другие увидели тебя в таком состоянии!

— Да? — удивляется верховный жрец, неожиданно теряя плаксивость голоса и входя в свой обычный басовый тембр. — А что с моим состоянием? А?

— Ты пьян, — с отвращением выплёвывает жрица. — О небо, был ли у тебя способ стать ещё более омерзительным в моих глазах? Я бы не поверила! Но ты его нашёл! Убирайся, наконец, из моего шатра, верховный жрец старолессого недохрама, Юльдра, позорище Чергобы!

Жрец, словно враз потеряв силы, придавшие ему недавнее краткое оживление, довольно долго осмысливал слова Асаль, расплывчатым взглядом таращась сквозь неё и глубоко дыша. Жрица морщилась — от Юльдры неистово разило перегаром и почему-то варёным салом. Несколько раз жрец зажмуривался и мотал головой, словно пытаясь стряхнуть с неё что-то липкое. Плямкал губами, прочищал горло, качался вперёд-назад.

— Да-а, — наконец выдохнул он и поник плечами. — Я пошёл. Я позор… то есть пошёл. Да.

Шагнул к выходу из шатра, и Асаль посторонилась, давай ему пройти. Тело жрицы было напряжено, плечи чуть сгорблены, она подобралась, готовая отпрянуть, оттолкнуть Юльдру, если его пьяные зигзаги подведут верховного жреца слишком близко. Впрочем, как ещё возможно в таком маленьком шатре? Лицо Асаль стало жёлто-бледным, застыло-помертвело, и только едва заметно подрагивали от отвращения крылья носа.

Юльдра навалился на неё неожиданно, всем своим телом, навалился-набросился, но в первый миг Асаль подумала, что пьяный жрец всего лишь не устоял на ногах, она дёрнулась — оттолкнуть или поддержать, чтоб не рухнул и не разбил свою никчёмную голову, не заляпал кровью её прекрасный шатёр? Но Юльдра вовсе не рухнул — он каким-то неожиданно ловким, уверенным, словно многажды испробованным движением, совсем не вязавшимся с его состоянием, обхватил Асаль за талию одной рукой, толкнул в плечо другой, повалил наземь. Она ударилась затылком, и в ушах зазвенело. Юльдра схватил её одной рукой за короткие пряди на макушке, другой рванул ворот мантии. Асаль дёрнулась, взбрыкнула беспомощно, и Юльдра, словно только этого и ожидавший, наотмашь ударил её по виску.

Жрица снова задохнулась от звона в ушах, от боли, от страха и бешеной бессильной ярости, от вспыхнувших перед глазами огненных пятен… И завизжала. Истошно, высоко, истерично, невыносимо, как никогда не визжала бы Асаль, воинственная и несгибаемая, отстранённая и полная достоинства Асаль, которую легче было представить безмолвно идущей на безнадёжную битву, чем вот так визжащей, словно заполошенный зверёк.

Впрочем, Асаль никогда не ввязывалась в безнадёжные сражения.

Юльдра скатился со жрицы, зажал уши и, ругаясь, путаясь в собственной мантии и пологе шатра, вывалился, наконец, вон, во взорванную криками ночь. Неверными зигзагами поспешил убраться от шатра, затеряться в тенях, чтобы его не увидел никто из дозорных, которые сейчас прибегут на визг Асаль. И никто из других жрецов, которые сейчас повыскакивают из своих шатров.

С пьяной уверенностью Юльдра считал, что ему очень ловко удалось ускользнуть от чужих взглядов.

Назавтра, протрезвев и искренне ужасаясь своему неприглядному поведению, Юльдра всё ещё будет уверен, что проскользнул в свой шатёр незамеченным. И что Асаль никому ничего не расскажет.

А ещё назавтра, мучимый жестоким похмельем и жгучей неловкостью, верховный жрец даже не найдёт сил удивиться, когда ему расскажут, что на рассвете Асаль и ещё семеро жрецов и жриц покинули лагерь. По словам дозорных, все они ушли в сторону стоянки шикшей. Ушли, вежливо попрощавшись и ничего не объясняя, лишь один из жрецов бросил странную фразу, что «Свет свету рознь, и для каждого, в чьём сердце горит частица отца-солнца, близится время выбора».

Асаль и примкнувшие к ней жрецы пропали бесследно. Так же бесследно исчезла в то утро стоянка шикшей. Словно привиделась.

Если бы Юльдра в этот день был способен чувствовать что-то, помимо головной боли, тошноты, бесконечной слабости и ужасной неловкости — он был бы до крайности встревожен.

Часть 3. Кон фуоко. Глава 20. Дороги земные и твари небесные

Когда жрецы покинули земли котулей и Мажиний с хорошечками отпочковался от отряда, голос Рохильды почти перестал разноситься над храмовым лагерем, и ни разу с тех пор Йеруш не слыхал её смеха.

Когда не стало рядом надоедливых вездесущих хорошечек — свет как будто померк, и хмурой тучей нависли над путниками тревоги. Теперь-то никто не вцепится тугими жгутиками в лозы шикшей. Никто не поднимет шорох, если к лагерю подберутся хрущи или гигантские гусеницы, до икоты пугавшие детей. Без ежевечернего «Да разгонят крошки света тьму и мрак» всем казалось, будто тьма и мрак подбираются всё ближе к храмовым шатрам, всё ниже склоняют над ними смрадные язвенные лица.

Понемногу рассосались по людским поселениям многие храмовые старики, беременные и детные жрицы.

Чем дальше двигается редеющая процессия — тем меньше становится лучистой благости в лицах людей. Всё чаще, глядя на жрецов в голубых мантиях, Йеруш думает о воде с мелкой каменной крошкой — рабочие на родине Йеруша, в приморском домене Сейдинель, обтёсывают каменные поверхности мощными струями такой воды или смывают со старых плит въевшуюся грязь.

Всё чаще Йерушу кажется, что жрецы бурятся в Старый Лес, как каменная крошка, которая решила, будто сможет обтесать камень.

Иногда Йеруш думает: интересно, понимает ли это Илидор? Может ли всего этого не видеть дракон, который проводит так много времени в обществе жрецов, в компании Фодель, в возне с маленьким Аадром, который почему-то стал ходить за Фодель, словно хвостик?

Понимает ли Илидор, что дурная самоуверенность жрецов, поддерживаемая красиво звучащими словами, не оправдана ничем, помимо их желания снова обосноваться в Старом Лесу? Ведь одного желания для этого вдрызг недостаточно.

Хватает ли золотому дракону жизненного опыта или хотя бы чутья, чтобы понимать подобные вещи?

По котульским и людским селениям вести летели быстрее, чем двигалась храмовая процессия, ограниченная скоростью самых медленных жрецов. Разделяться и путешествовать на сгонах не рисковали, да и не было уверенности, что грибойцы, содержащие сгоны, пустят на них жрецов. А волочи-жуки тащили поклажу и не могли везти людей.

Золотой дракон и Йеруш Найло не сказали друг другу ни слова за весь многодневный переход до волокушинских земель и делали всё возможное, чтобы даже не оказываться рядом.

***

За время пути из нескольких жрецов изрядно попили крови грызляки. Одному грызляк даже вбурился под кожу между лопатками, и лекарке пришлось вырезать паразита из тела жреца, пока тот не проел в нём дыру. Во время операции жрец впал в беспамятство от боли, потом много дней полыхал жаром, разрез на спине наливался багровым, потом побурел, почернел, и в конце концов жрец испустил дух и был отдан плотоядному дереву.

Трое жречат, ушедших собирать грибы на ужин, однажды вечером пропали в чаще между владениями котулей и полунников, и не удалось отыскать никаких следов сгинувших подростков.

В одно утро попросту не проснулся один из самых пожилых жрецов. Когда откинули покрывало с тела, лежащего на спальной подстилке, увидели, что его ноги основательно кем-то объедены. Все остальные жрецы, спавшие в ту ночь в старческом шатре, клялись, что не слыхали ничего подозрительного и крепко спали с ночи до самого рассвета, что само по себе было странно, ведь обыкновенно сон стариков поверхностен и беспокоен.

Переход по полосе шикшинских земель совершили едва ли не бегом, и всё равно он занял время от позднего утра и почти до полудня. Тихо-тихо было в это время в лесу. Ненормально, подозрительно тихо. Даже насекомые не полнили воздух своим жужжанием. Даже вездесущая лесная мошкара и мелкие вечно голодные комары не донимали путешественников.

На всём протяжении пути по шикшинским землям их сопровождали большие светло-серые волки, и было это странно, поскольку дикие звери предпочитают убраться подальше, заслышав голоса и шаги множества людей — ведь любой хищник, как задумчиво изрёк однажды Илидор, «тревожен, осторожен и не хочет получить палкой по башке». Но гигантские волки шикшинских земель, растянувшись в две длинные цепи, сопровождали храмовую процессию от границы до границы шикшинских земель. Волки держались едва-едва в пределах видимости — верно, всё-таки остерегались палок и камней, но следовали рядом неотлучно. Илидор смотрел на них тоскливыми глазами некормленой змеи и представлял, как весело бегали бы кругами эти шерстяные коврики, если бы он сейчас перекинулся в дракона и с улюлюканьем ринулся в их сторону. Как раз и местность подходящая — редколесье с полосами лесостепи, есть где крылья развернуть.

Сами шикши не показывались.

— Они дают понять, что нам больше не о чем говорить, — шепнула Юльдре старшая жрица Ноога, дочь Сазара.

— Да, — почти не разжимая губ, ответил верховный жрец, — я понял.

Пожалуй, это поняли все, кроме, быть может, детей и котулей. А самые проницательные жрецы желали знать, как Асаль и примкнувшие к ней жрецы могут быть связаны с этим.

— Что же, — заключил Юльдра, — шикши, грибойцы и полунники на толковище выступят против того, чтобы позволить нам вернуться в Башню.

— Люди и котули предложат разрешить, — подхватил Язатон и посмотрел на Юльдру с укором, который тот молча проглотил.

Он знал, что Язатон думает про грибойцев. Грибойцам, пожалуй, поначалу было изрядно наплевать и на Храм, и на Башню, и далее списком на всё и всех, что есть в лесу, кроме собственных угодий и грибниц. Возможно, если бы жрецы не так рьяно живописали грибойцам счастье солнечного пути, если бы выслушали их версию произошедшего в Башне много лет назад…

Нет. Немыслимо. Терпеливо выслушивать жуткие байки тёмных народцев вместо того, чтобы озарить светом их заблуждения, развеять неправду, как дымный чад, мешающий увидеть сияние верного пути? Допускать, чтобы тёмные народцы грязнили доброе имя воина-мудреца, смущали умы, укореняли собственные заблуждения? Подобное потворство не-до-пус-ти-мо, хотя рассудительный и терпеливый Язатон предлагал «для начала послушать» всю ту чушь, которую грибойцы из себя извергали.

Нет! Храм делал то, что должно: озарял светом заблуждения тёмного народа, Храм явился в сиянии истины, осветил тот мрак, который многие годы затмевал разум грибойцев, этих несчастных созданий. Жаль, что мрак оказался настолько всепоглощающ. Жаль, что добрые и честные жрецы поплатились жизнью за попытку принести свет в тёмные углы — но когда бывало иначе?

И очень жаль, что Храм не может попробовать договориться с грибойцами ещё раз, в каких-нибудь других поселениях. Что знают в одном поселении грибойцев, то за несколько дней узнают и все другие: вести разносятся вместе с питательными соками подземных грибниц. Так что контакт с грибойцами, к сожалению, потерян, потерян настолько, что Храму стоит держаться подальше от их поселений.

— И всё это — из-за одного разговора! — качал головой Язатон. — Из-за одного разговора, в котором мы повели себя слишком напористо, с чрезмерной самоуверенностью! Следовало выслушать этих созданий так же терпеливо, как мы выслушиваем детей, и переубедить их так же мягко и доброжелательно, как мы убеждаем детей!

Другие старшие жрецы на это лишь фыркали. Заблуждения детей безвредны, поскольку исходят от незнания, а незнание — всего лишь сосуд, который должно наполнить правдой. Заблуждения же грибойцев, которые мрачат доброе имя основателя Храма — не пустота, а другой сосуд, наполненный тьмой. И любой, в чьём сердце горит свет отца-солнца очищающим пламенем, обязан развеять тьму на своём пути. Если же проявлять такое терпение, которое предлагает проявить Язатон и позволять отвратной лжи беспрепятственно изливаться из чужого сосуда, то брызги могут попасть в твой собственный и омрачить его.

Разве воин-мудрец так делал? Разве он позволял подобное? Нет.

Грибойцы не пожелали принять свет, увернулись от него, отвергли солнечный путь так же явно, как шикши. Не остаётся сомнений, что тварьская сторона этих созданий сильнее солнечной и в будущем они подлежат уничтожению, как всякая тьма и мрак.

Теперь вся надежда на волокуш. Если удастся убедить их поддержать Храм, то на толковище голоса разделятся поровну, а значит, решение будет вынесено частично в пользу жрецов.

И Юльдра, не обращая внимания на прочие предложения Язатона, принимался шёпотом повторять свои самые любимые, самые проникновенные проповеди. Они должны, они обязаны привлечь к Храму Солнца первое благосклонное внимание волокуш — полулюдей-полуптиц. Ведь они ближе других к солнцу, а значит, способны понять и принять те идеи, которые озаряют путь Храма.

***

Посёлок волокуш называется Четырь-Угол, потому что на все четыре стороны от него расходятся дороги, ведущие в другие земли: на запад — к шикшам и людям, на юг — к людям и котулям, на восток — к грибойцам и полунникам, на север — к другим поселениям волокуш и грибойцам.

Четырь-Угол — один из самых больших и самых старых волокушинских посёлков, заправляет им крылатая статная волокуша, которую все называют Матушка Пьянь — кто знает, почему, быть может, она питает слабость к настою спиртянки. Такое случается в старолесье.

В посёлок стекается бесконечная бесконечность проезжих торговцев. Сюда тянутся люди из старолесских селений, люди и эльфы из соседних земель: волокуши славятся как искусные врачеватели, умеют лечить сломанные и раздробленные конечности, порванные связки и мышцы, больные глаза, грибок на ногтях и лёгкую степень падучей. Постоянный поток людей и эльфов тянется в посёлок и вытягивается из посёлка. Чужаки приходят и уходят пешком, приезжают и уезжают на телегах, запряжённых гигантскими мурашами и гусеницами, прибывают верхом на волочи-жуках и, реже, на перегонных кряжичах. Сгон находится на северо-западе от посёлка, вокруг него выстроено небольшое поселение грибойцев, и каждый день в нём живут и работают другие провожатые — никто не покидает свою грибницу дольше чем на сутки.

Для гостей посреди посёлка в стволе многовекового дуба выращен многоэтажный перекати-дом, где есть комнаты для приезжих и склады для товара. По посёлку во множестве бегают собаки — до сих пор путешественники встречали их только изредка в человеческих землях. Зачем волокушам столько собак — становится ясно по поведению котулей-провожатых, которые не заходят на территорию посёлка, а разбивают лагеря на близлежащих полянках. Котули смотрят на волокуш жадными глазами охотников, а при виде парящих в небе дозорных многие котули принимаются бесконтрольно урчать, пригибать головы, мести хвостами.

Сами волокуши обитают по одному или парами в небольших домах, выращенных внутри домашних деревьев — обычно кряжичей или вязов. И только дозорные волокуши, самые юные, большекрылые и лёгкие, живут все вместе в большом дозорном загоне-селении. Их домики без лестниц выращены внутри группы домашних буков, огороженных фигурным плетнём. С утра до темноты дозорные парят в небе, охраняют границы Четырь-Угла. Возвещают о разных событиях, запуская в небо стрелы с красными лентами — на запястье у каждого дозорного закреплён небольшой стрелун. Событием считается приближение необычных гостей — вот, к примеру, жрецов Храма, или грозовая туча на горизонте, или злой ветер. То и дело взлетают над кряжичами стрелы с красными лентами, и тогда все волокуши-дозорные летят на этот зов. Летают они нелепо, их тела торчат в воздухе свечками, словно куклы на верёвочках, и крылья удерживают их с явным трудом.

Подниматься в небо способны только самые юные и большекрылые волокуши. Они хрупки и тонкокостны, как эльфы, но гораздо мельче их и ниже на добрую голову-полторы, и, пожалуй, если ужасающе тощего Йеруша Найло поставить рядом с дозорной волокушей, то Йеруш будет выглядеть весьма откормленным.

При виде летающих дозорных он неистово негодует и желает пояснять каждому встречному, что никакие крылья не способны поднимать в воздух столь крупное тело — какими бы мелкими и лёгкими ни были молодые дозорные, а каждый из них в четыре, в пять раз тяжелее существа, способного поднять в воздух самого себя. Жрецы слушали Йеруша с большим интересом, котули — с надеждой, точно ожидая, что летающие волокуши поймут, какое они недоразумение, и рухнут прямо в когтистые котульские объятия. Рохильда, после ухода Мажиния очень много времени проводящая где-нибудь рядом с Найло, упирала руки в бока и говорила, что «Йерушенька — учёный эльф, если он чего говорит, то так оно и есть». А Илидор, который в драконьей ипостаси был тяжелее целого отряда волокуш и при этом прекрасно поднимал себя в воздух, ухмылялся самой паскудной улыбкой, на которую был способен.

На жрецов Храма Солнца в Четырь-Угле демонстративно не обратили почти никакого внимания. Распорядитель перекати-дома, сварливый волокуш с роскошными сине-зелёными крыльями, велел им разбить лагерь между загоном дозорных и одной из полян, где устраивались котули, показал, где можно набрать питьевой воды, а где устроены отхожие места, указал направление перегонных кряжичей и рынка, после чего ушёл обратно в перекати-дом, бормоча что-то недовольно.

Посёлок волокуш — последняя надежда Храма Солнца найти поддержку на предстоящем толковище и попасть в свою заброшенную Башню, куда нет хода никому из чужаков. Говорят, волокуши перелетали через стены, но не нашли внутри ничего стоящего внимания и ничего такого, что стоило бы прятать от посторонних глаз. И, однако, ворота почему-то не открываются перед чужаками. А под плотоядным деревом, как говорят, запечатал себя в землю основатель Храма Солнца воин-мудрец, когда понял, что его жрецам не одолеть старолесские народы в последнем противостоянии.

Для Йеруша Найло посёлок волокуш — тоже большая надежда. Надежда наконец найти проводника, который не будет смотреть на него тупым взглядом в ответ на вопрос о дороге к кровавому водопаду, а просто возьмёт и отведёт туда изнывающего от нетерпения учёного-гидролога.

***

В посёлке Четырь-Угле всегда шумно, с рассвета до заката что-нибудь происходит, двигается, ходит, взлетает, верещит, суетится, негодует, переговаривается, падает, снова верещит и суетится. Оживлённее всего — у перекати-дома и всех четырёх поворотов на Большучие Тропы.

— Ты какой ебельмании дорогу загородил, гейхера ломаная! — заходится человек-торговец, сидящий верхом на гружёном тюками волочи-жуке.

— Бабка твоя гейхера, твою опунцию! — вопит в ответ полунник-возница и трясёт кнутом над спинами тягловых гусениц.

Неслись по посёлку волокуш храмовые гимны, спотыкались о стены домов, вязли в порывах ветра, разрывались звуками других голосов, скрипом повозок, шуршанием листвы. Воздух Старого Леса, живущий в этом посёлке, не хотел впускать в себя храмовых гимнов, не хотели их волокуши, приезжие люди и эльфы в перекати-доме, не желали слушать храмовых гимнов кряжичи, сливы и барбарис в подлеске.

Жрецы и жрицы славили отца-солнце, и слава эта вязла в нижних ветвях деревьев, прибивалась к земле пушистой пылью, рассыпалась по пути к другим людям, эльфам, полунникам, волокушам, и ушей их достигали только отголоски сказанных слов. Никто и ни разу не остановился возле жреца, чтобы послушать гимн. На жрецов и жриц, желавших прочитать проповеди, нападал сухой кашель, сиплость голоса, неуёмное свербение в носу или что-нибудь ещё безобидное, но страшно мешающее читать проповеди с серьёзным лицом, потому проповеди оставались непрочитанными. Однажды Ноога не отступила и продолжила исторгать из себя историю про лесную башню и воина-мудреца, при этом старательно борясь с настырными приступами зевоты, — и тогда ей в глаз врезалась жирная мошка. Пока мошку доставали из-под века, Ноога истекала слезами, глаз её краснел, в нём лопались мелкие сосудики, а вокруг век наливался нешуточный отёк, словно от укуса пчелы. После этого жрецы утратили проповедническое рвение и снова стали напевать гимны, которые вязли в воздухе и не достигали ушей старолесцев, терялись за голосами других людей и нелюдей, приезжих и местных, безостановочно снующих туда-сюда, орущих, хохочущих, ссорящихся.

— Куплю перья, куплю перья!

Толстая волокуша-стригуха каждый день появлялась неподалёку от дозорного загона, на полпути между ним и храмовыми шатрами. Стригуха приходила незадолго до полудня, вперевалку, колыхая большим животом под свободным цветастым платьем. Оглядывалась с видом хозяина, который вернулся домой и жаждет узнать, что плохого тут натворили в его отсутствие. Расставляла на облысевшем пятачке земли табуретики, тазики, раскладной столик с ножницами, расчёсками для волос, щётками для перьев, небольшими фляжками и коробками, мягкими тряпочками. Шла к колонке у дозорного забора и, отдуваясь, накачивала в тазик воды, повязывала поверх платья застиранный фартук, упирала в бока голые толстые руки и раскрывала крылья пошире — вот она, стригуха, готовая к работе. До самого заката будет причёсывать, подравнивать, укладывать волосы, смазывать их составами из банок и фляжек — составами для роста и против роста, выпрямляющими и завивающими, дающими блеск, гладкость и въедливый запах мяты. К стригухе приходят и местные, и приезжие. Она одинаково приветливо встречает каждого и с каждым делится новостями, сплетнями, своими важными соображениями обо всём, что происходит вокруг. Когда череда желающих постричься иссякает, стригуха стоит перед своим столиком, сложив руки на животе под фартуком и выкрикивает:

— Куплю перья, куплю перья! Маховые, пуховые, самовыпавшие, нестриженые!

Бой-жрица Рохильда смотрит на стригуху с тоскливой злобой в глазах — словно стригуха заняла место, отведённое Рохильде.

Мимо стригухи носились туда-сюда дозорные волокуши — кто в загон, кто из загона. Некоторые дозорные выходили разминаться, почему-то непременно наружу, делая вид, будто не видят обращённых на них взглядов отовсюду. Принимали картинные позы, так и эдак изгибались тонюсенькими телами, складывали-раскладывали крылья, смеялись чему-то. Делали высокие махи ногами, придерживаясь за забор, стоя складывались пополам, упираясь лицом в собственные колени и обнимая их руками. Балансировали, стоя на цыпочках с закрытыми глазами, обхватив себя руками за плечи и удерживая равновесие одними лишь движениями крыльев. Делали скучающие лица, притворяясь, будто всё это проделывают без труда и не замечают, как жадно, восхищённо, грустно, завистливо смотрят на них жрецы, приезжие и другие волокуши. Особенно другие волокуши. Те, кто уродился с чуточку более слабыми или мелкими крыльями и не может летать так высоко и долго, как требуется от дозорных. Взрослые волокуши, чьи кости окрепли и перестали легко ломаться — но стали тяжёлыми, сделали тело готовым к продолжению рода — но отняли у него возможность подниматься в небо. Переболевшие детской болезнью кишковой трясучкой, из-за которой нарушается развитие маховых перьев…

Большая честь — быть дозорными. Большая редкость.

Дозорный загон привлекал к себе очень много внимания — и волокуши явно хотели, чтобы жрецы всегда оставались на виду, потому и велели им установить свои шатры неподалёку. Нередко можно было видеть, как несколько эльфов и людей или группка волокуш возбуждённо перешёптываются, хмурят брови, притопывают ногами, сбившись в тесную стайку и поглядывая в сторону храмовых шатров. Но старшие жрецы упорно продолжали петь гимны, а Юльдра настырно навязывал своё общество Матушке Пьяни, старшей волокуше, при всяком удобном и неудобном случае. Старший жрец Лестел неустанно повторял сомневающимся жрецам, почему это вовсе не страшно — забраться в дебри магического леса и мозолить глаза местным жителям, которые совсем не рады тебя видеть. Путь Храма Солнца никогда не бывал особенно прост, говорил Лестел, и это правильно, ведь чем трудней задача — тем ценней победа. Много ли доблести в том, чтобы просто прийти и взять желаемое? Попадают ли в легенды подобные истории? Разве хоть в одной истории про воина-мудреца говорится о том, что ему легко далось задуманное?

Старший жрец Язатон использовал это напряжённое время, чтобы дать наставления немногочисленным жречатам и детворе, которая добралась с Храмом до земель волокуш, не рассосалась со стариками и беременными жрицами по людским и котульским посёлкам. Собрав вокруг себя детей, Язатон успокаивающе вещал:

— Воин-мудрец говорил так: каждый из нас смотрит на мир через собственное выгнутое стекло, и стекло это преломляет действительность. Чем кривее стекло — тем сильней искажается действительность в глазах смотрящего. Но никто по доброй воле не смотрит на мир через чужое стекло, никто не примеряет на себя чужие важности просто так, из вежливости. Только терпеньем и мудростью, только многими примерами и спокойным достоинством возможно донести до других свой взгляд на мир. Возможно показать другим, как ограниченно скудоумен их взгляд сегодня…

Дети мало что понимали из мудрёных речей Язатона, но он был большой, уверенный и спокойный, и рядом с ним тоже делалось немного спокойнее. Хотя бы ненадолго.

…К храмовым шатрам тянулись змеи, которых в обычное время было почти невозможно встретить в Старом Лесу. Разве что одинокий грибник в мягких башмаках, медленно и бесшумно ступающий по мягкой лесной подстилке, мог наткнуться на змею — в другом случае ползучие гады издалека улавливали приближение двуногих и спешили убраться с дороги.

***

Волокушинский рынок у южной Большучей Тропы — просторный и бойкий. Вместо столов торговцы используют пни, отполированные годами бесчисленных касаний, и поваленные брёвна — старые, позеленевшие, частью вросшие в землю и закреплённые на своём месте наростами сочного мха. Никакой охраны нет — так кажется на первый взгляд. Второй взгляд улавливает движение в небе — над поляной то и дело пролетает кто-нибудь из дозорных. Третий взгляд улавливает непрестанное движение в густой траве. Голова разумно советует не присматриваться к тому, что патрулирует рынок в траве.

Не смотри туда, путник. Смотри-ка лучше на торговые пни, смотри на торговые брёвна и на лица торговцев — улыбчивые и загорелые, румяные от солнца и дублёные нездешними сухими ветрами. Лица местных людей и пришлых, и не всегда возможно понять, где кто, если только не присматриваться к товару. Даже по одежде не всегда различишь старолесских людей и приезжих: любой может носить и льняные рубашки, и жилетки из шкурок местного зверья, и шляпы разной степени нарядности и практичности.

Местные торгуют настоем спиртянки в небольших пробковых фляжках, оберегами и мазями против пиявок, клещей, летуче-ползучих кусак, недоброго взгляда, зловонного ветра, болотных спор. Продают аккуратные шляпы с подвязанными к полям кусочками дерева или с плетёной из травы сеткой, закрывающей голову до плеч, — для путников, которые направляются в болотистые части Старого Леса. Торгуют сушёными насекомыми и грибами-прыгунами, удобной мягкой обувью, бурдюками для воды.

Приезжие люди продают изделия из металла, стеклянные колбочки, маленькие зеркальца, лекарственные настои из растений, которых не знают жители старолесья, и острые специи, и вяленое мясо из разных человеческих земель. Смотри на них, путник. Слушай их голоса, приветливые и участливые, скучающие и брюзгливые. Следи за весами, на которые торговцы бросают кусочки металла, янтарные слёзки, мешочки соли и другие предметы, которые заменяют деньги жителям Старого Леса.

По рынку ходят старолесцы-покупатели и несколько приезжих, в том числе Йеруш Найло.

Жрецы Храма Солнца не заходят на волокушинский рынок и даже не подходят к нему, и тем заметнее три молодых жреца в голубых мантиях, которые сейчас остановились у самого северного края рыночной поляны. Они беседуют друг с другом, делая вид, что это такое обычное дело — гуляя, дойти до места, куда тебе не требуется. Они делают вид, что поглощены разговором и совсем-совсем не интересуются происходящим на рынке. Но каждый из этих троих постоянно бросает на поляну цепкие взгляды. Жрецы следят за кем-то или высматривают кого-то, или чего-то ожидают.

Бойко расхватывают свой товар торговцы-волокуши. Они продают защитные амулеты в огромном множестве: от уховёрток, от саррахи, от удара молнии, от неудачной охоты и обмеления вод. Предлагают сушёные грибы-волнушки, нанизанные на нитки из жил плотоядного дерева, вяленые сливы и сырые орешки, в которых копошатся лакомые зеленоватые червячки. Продают составы для лечения застуженных ушей, мази от обветренных губ. Капли для слезящихся глаз, притирки для снятия припухлостей с суставов и щётки из щетины — для чистки перьев. Предлагают чудные складные удочки, вырезанные, похоже, из чьих-то косточек. Нахваливают инвентарь для изготовления утвари — чужакам неизвестно назначение большей части выложенных на прилавки приспособлений. Для чужаков инвентарь выглядит как бессмысленное нагромождение веток, верёвок, камешков, жил и деревяшек. Но покупатели, среди которых много местных людей и полунников, рассматривают инвентарь с большим интересом.

Йеруш Найло бросает на него рассеянный взгляд и идёт дальше.

На краю поляны вырыт небольшой колодец, а подле него, вытянувшись в нитку, стоит юная волокуша. Она на полголовы выше взрослых торговок и в два раза тоньше. Крылья расправлены за её спиной, короткие серо-зелёные волосы встопорщены, как гребень. Если подходит к колодцу желающий испить водицы — он достаёт ведёрко аккуратно и уважительно, под строгим взглядом огромных серых глаз волокуши — она следит, чтобы никто не бросил в колодец мусор, не уронил какой-нибудь предмет, не высморкался и не сплюнул в ведро, не прополоскал в нём пыльные руки. Рядом с колодцем стоит на траве глиняная кружка.

То и дело юная волокуша смотрит на пролетающих над поляной дозорных, и тогда углы её рта едут вниз, а глаза блестят, тоненькое тело вытягивается в струнку, она поднимается на цыпочки, трепещут крылья у неё за спиной, дрожат растопыренные пальцы…

— Нить! — строго окликает её тогда другая волокуша, немолодая опрятная толстуха. Она стоит шагах в двадцати от колодца, а на пеньке перед нею парует ведро сытного зернового варева. Тут же поджидает стопка деревянных мисок, прикрытая от мух сплетённым из травы полотенчиком, и деревянные ложки. Тяжёлые крылья пожилой волокуши степенно лежат крест-накрест на её плечах и груди. Должно быть, жарко.

Чуть поодаль врыты в землю невеличкие деревянные болваны, рядом навалены груды мелких камешков — для тех, кто устал бродить туда-сюда по рынку и желает развлечься — к примеру, померяться меткостью.

Особняком держатся эльфские торговцы. Предлагают крошки стеклянного корня из шахт Варкензея, глиняную посуду и стеклянные колбочки — поинтереснее, поизящнее тех, которые лежат на прилавках людей. Продают эльфы струистые яркие ткани, украшения из цветных стекляшек и пряные специи из жаркого приморского домена Сейдинель. У прилавка одного из эльфских торговцев особенно шумно, к нему то и дело подходят люди, полунники и даже другие эльфы-торговцы постоянно косятся на его прилавок. Там, среди прочих вещиц, лежат два сушеных плода дерева мельроки — редчайшего афродизиака, и верёвочная подвеска с драконьим когтем. Торговец утверждает, что этот коготь — заговорённый донкернасскими магами амулет, помогающий охотникам на крупного зверя.

К счастью, на волокушинском рынке нет золотого дракона Илидора, иначе, возможно, Эльфиладон бы лишился одного из своих торговцев, а отношения Храма Солнца с волокушами, которые и без того никак не желали складываться, испортились бы окончательно. Но золотого дракона Илидора нет на рынке, ему совсем не интересен рынок. Дракону, как и юной волокуше Нити, охраняющей колодец, интересны дозорные, которые парят в небесах неустанно и грозно, плевать желая на вопли Йеруша Найло о том, что не должно летать существо весом с крупного барана.

Три молодых жреца в голубых мантиях, кажется, весьма умаялись стоять на краю поляны и делать вид, что заняты разговором, но упорно не уходят обратно к храмовому лагерю.

В левой части рынка, подальше от колодца и в сторонке от основной суеты, на плетёной циновке разложил свои товары зачуханный полунник. Не понять, мужчина это или женщина, и Йеруш Найло то и дело с любопытством поглядывает на это существо. Полунник худой, немолодой, весь как будто иссохший, сморщенный солнцем, его мелко измятое морщинами лицо сохраняет следы округлых плавных линий, плечи под заношенной полотняной рубахой — покатые, женские, при этом ноги — сухие и голенастые, а ладони — по-мужски крупные, квадратные. Котуля Тай говорила, полунники могут менять пол и даже образовывать переходные варианты, как ягодки, — но Йеруш тогда решил, что неправильно истолковал взмякивания котули.

Полунник сидит перед своим товаром, сжавшись, словно пытается казаться как можно меньше, незаметней. Его товары — слегка ношеные, но добротные вещи, о происхождении которых лучше не спрашивать торговца, — какая разница, где он взял почти новые чулки из кожи водяного ящера, в которых можно спокойно ходить по камышам и топям, не боясь ни змей, ни пиявок, ни колючих стрелявок. Или откуда у него мужская рубашка из тончайшего шелка и с чудным волнистым воротом. Или вот оранжевый газовый платок от солнца, явно не из здешних земель.

Йеруш, ворча, цокая языком и убедительно имитируя полусмерть всего Йеруша от жертв, на которые приходится идти во имя науки, покупает у местного мужика небольшой бурдюк для воды, сделанный из пузыря какого-то животного. А у волокуши — несколько баночек размером с кулак — из чего-то похожего на ореховую скорлупу, а вместо крышки у них — тонкие кусочки кож с продетыми в них шнурками.

Ещё на рынке продают мази от солнечных ожогов. Опрятный немолодой волокуш с сильно поредевшими перьями на крыльях покачивается с ноги на ногу за своим прилавком и приговаривает:

— Мази, мази и притирания от солнечной красноты, от солнечных волдырей. Мази, мази и притирания для всех, кому нос сожгло величие отца-солнца!

Некоторые покупатели косятся на волокуша непонимающе — они ещё не знают ничего про отца-солнце. Другие улыбаются. Некоторые злобно гыгыкают. Три молодых жреца в голубых мантиях изо всех сил делают вид, что до них не долетели эти слова. Йеруш Найло задумчив.

Йеруш Найло думает, что слова немолодого волокуша — довольно смешные, и в то же время от этой шутки ему совсем-совсем не весело. Йеруш знает, что ему пора отделиться от Храма Солнца и пойти дальше собственным путём. Йеруш на своём недолгом веку повидал достаточно, чтобы понимать, когда приходит пора сойти с нехорошей дороги, пока на ней ещё попадаются отвилки.

День за днём Йеруш слышит, как поют жрецы, как славят они отца-солнце, какие слова про свет в груди говорят старшие жрецы жителям Старого Леса — наверное, это добрые, умные, правильные слова. Но Старый Лес больше не хочет слушать жрецов. Не хочет больше пения, храмовых гимнов и добрых правильных слов.

Всё чаще Йеруш ловит сумрачно-предостерегающие взгляды Рохильды, обращённые к Юльдре. Иногда она что-то говорит ему, горячо, сердито или жалобно. Иногда Йеруш слышит обрывки слов: «… всяко не для волокуш», «слишком бойко», «толковище». Юльдра Рохильде не отвечает, смотрит поверх её головы сосредоточенным горящим взором, иногда успокаивающе треплет бой-жрицу по плечу, иногда бросает какие-то слова — но это не слова ответа для Рохильды, это слова, необходимые самому Юльдре. Несколько раз Йеруш видел, как дрожит воздух вокруг верховного жреца.

Среди волокуш Йерушу не найти проводника к кровавому водопаду. Хотя волокуши иногда нанимаются в проводники, они явно уступают котулям в этой роли и водят пришлых лишь по ближайшим селениям. Как Найло ни надеялся, что крылатые существа, летающие высоко и далеко, знают лес лучше всех, на деле оказалось, что от котулей толку больше, и не зря именно их обычно берут в проводники пришлые торговцы. А волокуши, эти крылатые люди-курицы, оказались сущим недоразумением, которых в небе удерживали разве что восходящие потоки воздуха, вызванные беззвучным хохотом Старого Леса.

Йеруш долго ходил по рынку, просто удивительно долго для эльфа, которому вечно не хватает времени. Перебрасывался фразой-другой с пришлыми торговцами и почти не заговаривал со старолесцами. Подошёл и к торговцу с заговорённым драконьим когтем, о чём-то спросил и что-то положил на прилавок. А торговец, вытянувшись в нитку, едва заметно указал глазами на эльфского торговца специями.

К нему Йеруш подошёл не сразу, ещё какое-то время побродил по рынку в задумчивости. А когда подошёл — долго молча перебирал специи на прилавке, придирчиво растирал в пальцах порошок курамы, обнюхивал зёрнышки рыжего горошка. Эльфский торговец вился вокруг сородича, как пчела вокруг поздневесеннего медоноса. Рассказывал, где собраны специи, как их берегли от чуждых запахов и влаги на протяжении всего этого длинного пути, как раскрывают вкус тушёного мяса кислые сушёные тьмати, и что тёртый корень урбы можно добавлять хоть в салаты, хоть в выпечку. Торгующий специями мужик у соседнего брёвнышка долго прислушивался к эльфу, потом не выдержал и вступил с ним в спор насчёт специй, подходящих к мясу, и какие-то время оба потрясали кулаками и воздевали к небу ладони. Потом подуспокоились, и Йеруш начал задавать обоим торговцам вопросы, тихим-тихим голосом начал задавать вопросы, перебирая специи в одном, другом и третьем мешочке. А слегка одеревеневшие лицами торговцы что-то отвечали, обдумывая каждое слово и временами переглядываясь, словно ища друг у друга поддержки и одновременно этого стыдясь.

Наконец Йеруш купил у эльфского торговца несколько горстей измельчённого жгущего перца, а у человека — вязку сладко-пряных коричных палочек и, кивнув обоим, слегка деревянной походкой направился по направлению к храмовому лагерю. Торговцы смотрели ему вслед и одинаково пожёвывали нижнюю губу. Торговец, к которому до этого подходил Найло, наконец протянул руку и забрал с прилавка то, что положил туда Йеруш.

А сам Йеруш теперь быстрыми шагами шёл к лагерю, прижимал к себе котомку, в которую сложил покупки, и вполголоса спорил о чём-то сам с собой, очень убедительно делая вид, что не замечает неподалёку никаких трёх молодых жрецов в голубых мантиях. Жрецы столь же убедительно сделали вид, что не видят, как в десяти шагах от них проходит Найло. А потом молча и медленно двинулись следом.

Имбролио

Поселение шикшей — место, где растут и сплетаются ветвями удивительно мощные и до странности приземистые кряжичи. Подлесок состоит из высокой травы калакшми и прицепившихся к ней жгутиков кроветворницы. Подъезды и подходы к поселению шикшей густо поросли дурминой — сами шикши проходят через эти заросли спокойно, а людям приходится постоянно тормошить друг друга, чтобы не сморил сон, и всё равно, когда заросли дурмины заканчиваются, из голов ещё долго не выветривается отупляющий туман.

Асаль и жрецов, которые пошли за ней, оставляют приходить в себя среди приземистых кряжичей, и долгое время никто как будто не интересуется чужаками. В какой-то момент кажется, будто о них вовсе забыли, просто ради забавы вели их по лесу много дней, чтобы оставить на произвол судьбы в этом месте, полном шикшей.

Они снуют туда-сюда по развесистым ветвям кряжичей, как по широким дорогам. Сплетают и переплетают свои тела — то недовитое гнездо, то человек — смотря в каком виде удобней ходить или перекатываться по проходам между стволами и ветками, перепрыгивать с одной ветвистой дороги на другую, подтягиваться наверх или ловко стекать наземь. На некоторых стволах висят какие-то бурдюки, по виду сделанные из воска, внутри плюхает и чавкает.

Воздух наполнен щёлканьем, треском, хрупаньем и запахом тёплой древесины. За звуками, которые издают шикши, почти не слышно гудения многочисленных черноспинных жуков, которые солидно перелетают с одного дерева на другое, словно патрулируя пути, и щебетания птичек-паданок, облепивших верхушки кряжичей.

Асаль оглядывает жрецов, сошедших вместе с нею с пути, который предлагаетЮльдра. Их семеро. Много это или мало? Асаль плохо понимает, чего ожидают от неё эти люди. Она говорила им, в чём решения Юльдры неверны, но не говорила, какие решения были бы правильными. Люди ушли за ней, потому что путь Юльдры ведёт во тьму и мрак, но где другая дорога? Ждёт ли кто-то, что на неё укажет Асаль?

Но Асаль не умеет указывать пути и не умеет водить по ним людей. Для этого нужен кто-то другой. Кто-то вроде Юльдры — решительный и упёртый, даже если он упорствует в заблуждениях, но он уверен в своей правде, а уверенность неизменно притягивает людей. Даже если Юльдра, позорище Чергобы, уверенно ведёт жрецов вовсе не по светлому пути — он делает это решительно, и многие ли вообще понимают, что их дорога давно уже стала не тем, чем кажется?

Вот Язатон — он мог бы вести людей по правильной дороге, если бы считал себя вправе решать за других. Очень даже напрасно Язатон считает себя не вправе. Очень даже напрасно он утверждает, что задача мудрости — показывать пути, проливать на них свет — но не определять, кто, когда и какими дорогами должен ходить. Почему-то мудрости Язатона недостаточно, чтобы признать: далеко не каждый человек в силах принимать какие бы то ни было решения вообще. Очень мало кто способен осознанно и решительно выбрать собственный путь и ступить на него, и идти по нему — для этого требуется храбрость, понятная цель впереди и по-настоящему крепкая воля. Или очень скудные мозги. Потому многие люди, скорее, пойдут по чужой дороге, пусть даже она ведёт во мрак — лишь бы кто-то другой убедительно пояснил, почему нужно шагать именно сейчас и именно по этому пути, дал смыслы и цели, расставил ориентиры, подложил под любые события хорошо звучащие объяснения.

Куда проще перекладывать ответственность на других — как будто это избавит от последствий, которые в конце концов каждому придётся прожить самостоятельно и только за себя.

Асаль не умеет и не хочет ничего решать за других. Сейчас Асаль впервые думает, что Язатон не пытается вести за собою людей вовсе не потому, что у него маловато мудрости, нет — Язатону как раз хватает ума этого не делать. Не решать за других, не ошибаться за других и не оставлять других наедине с последствиями выборов, которых они не делали.

Нервно покачивая на сгибе локтя свёрток, спелёнутый так, словно внутри находится младенец, Асаль ждёт кого-нибудь, кто умеет принимать решения лучше неё. Свёрток, который она качает на сгибе локтя, пуст, он давно уже пуст, но Асаль не может выбрать дорогу, по которой пойдёт без него.

Наконец к жрецам подходят трое шикшей. Молча раздают каждому длинные фляги, в которых что-то вязко плюхает. Люди, переглядываясь с большим сомнением, осторожно пробуют — внутри оказывается бульон с кусочками мяса и чего-то злакового, и чего-то травно-пряного. От этой еды-питья из голов окончательно уходят остатки дурминного тумана, тела наполняются силой.

«Вы можете увидеть своих братьев и сестёр, которых мы спасли от верной гибели. Идите в наш след».

Восемь жрецов идут за шикшами — людьми, сплетёнными из лоз, коры и веток. Покачиваются при ходьбе лозы-волосы, спадают красивыми складками лозы-рубашки, кусочки коры и веток на лицах разложены в выражение вежливой приветливости. От всего этого хочется нервно смеяться, хотя жрецы путешествовали в компании шикшей много дней и могли бы привыкнуть к тому, как они выглядят, — но люди, сплетённые из лозы, всё ещё кажутся сном.

Жрецов приводят на большую поляну, по краям которой растут пластинчатые грибы высотой по колено человеку. На поляне устроены вольеры и загоны. Все двери открыты. Повсюду бродят, валяются, резвятся крупные волки — десять, пятнадцать?

«Мы сказали: ваши люди живы – и это правда. Вот они».

К Асаль подбегает Меченый Тьмой — крупный мощный серо-белый волк с тёмным пятном на морде. У зверя человеческие глаза.

Первый жрец, который выбрал уйти с шикшами, зная, что выбирает, — у Меченого Тьмой в животе назрел вот-вот должен был лопнуть нарыв, который убил бы его непременно. Лекарка Храма не умела спасать от нарывов в животе. Меченому Тьмой могли бы помочь в больнице одного из крупных городов Эльфиладона, но в Старом Лесу не было больниц Эльфиладона.

Оборотень ткнулся носом в бок Асаль, оставил на мантии влажный след.

— Вы говорите, наши люди живы. Но они уже не люди.

Шикши невозмутимы.

«Мы не обещали, что они останутся людьми. Мы обещали, что они выживут».

— Какой ценой?

«Ты знала о цене с того дня, как с нами ушёл первый из вас», — взмах лозы в сторону Меченого Тьмой.

Тот весело бегает между других жрецов — узнал их и рад встрече. Жрецы нерешительно гладят волка по плечу. Они ещё не понимают.

— Но я никогда не видела того… во что вы их превращаете. Остались ли они собою?

«Отчасти».

— Их рассудок сохранился?

«Отчасти. Ты же видишь, они могут тебя узнать и поприветствовать. Иногда они могут говорить. Самые простые слова. Волчья голова не может вместить большое сознание человека, многое она передаёт инстинктам. Инстинкт же не оставляет зверю выбора, потому им нужен контроль».

— Это не выглядит хорошим решением.

Меченый Тьмой отбегает к одному из вольеров, где резвятся другие оборотни, подпрыгивает на передних лапах, мотает головой, указывая на жрецов.

«Все прочие решения были ещё хуже. Мы вынуждали верховного жреца отдать этих людей нам, пока он не перешёл черту. Ты, женщина, которая была ему близка, знаешь ли ты, что он может сделать с умирающими, если только решится?».

— Я знаю.

«А другие знают?».

— Почти никто.

«Мы спасали твоих братьев и сестёр от верховного жреца».

«И мы спасали его от него».

«Ведь в лице этого человека в наш лес вошло новое воплощение зла, того, другого зла, которое заточило себя под землёй у храмовой Башни».

«Так кто из нас действительно борется с тьмой? С той, о которой так много говорит твой Храм? И кто из нас — тварь и мрак?».

К Асаль подбежал щенок оборотня, с шутливым «Р-ры-ы!» прикусил её пальцы чуть сильнее, чем стоило бы. У щенка не было передней правой лапы. Жрица посмотрела в весёлые и дурноватые глаза — человеческие на волчьей морде.

— Юльдра — не свет. Но вы тоже.

Шикши мелко затрещали. Не сразу Асаль поняла, что это смех.

«Мы и не пытаемся быть светом. Это ваши храмские замашки».

— Это нечто куда более значимое, чем просто замашки или просто слова. Я могла бы… Мы с этими жрецами могли бы построить новый Храм в старолесье. Настоящий. Если местные народы нам помогут.

Сначала Асаль кажется, что шикшины молчат, но потом она понимает, что те переговариваются между собой, едва слышно и очень быстро пошёлкивая, так что она не может разобрать слов.

«Лесу не нужен ваш Храм ни в каком виде. Мы увели вас оттуда не затем, чтобы помогать рождению нового зла в этих землях».

Асаль оглянулась на стоящих поодаль жрецов. Они смотрели на неё и ожидали какого-то решения. Оборотни тоже смотрели на неё. Оборотни проживали последствия выбора, которого они не делали, — Юльдра просто отдал этих людей шикшам, когда люди не могли ничего за себя решать.

Все, кроме первого, Меченого Тьмой. Он принял решение сам и тем самым дал Юльдре возможность рассматривать такие же решения для других.

— Я говорю о том, — голос Асаль дрожал, — чтобы больше не пускать в эти земли зло. Вы же не думаете, будто я и эти люди, жрецы, будто мы пошли за вами просто потому, что нам хотелось ходить? Нас ведёт желание излечить старолесский Храм от болезни, которая его поглощает. Но одного нашего желания для этого недостаточно.

«Да. Одного желания никогда не достаточно».

Шикши смотрели выжидающе, приподняв брови-кору на своих лицах. Асаль сделала глубокий вдох и решилась:

— Чтобы история не повторилась. Если Старый Лес будет озарён настоящим светом детей Солнца, то сюда больше не сможет прийти тот, кто лишь присвоил себе имя света.

Глава 21. Старый друг и новый план

Съехавшую с дороги торговую телегу выталкивают впятером: человек-торговец, два его охранника, котуля-проводница и…

— Посторонись, мать вашу ёлку! Чего вы дохлые такие, травой вскормленные, что ли? А ну дай!

Пятый — гном. Самый настоящий гном из подземного Гимбла — волосы, забранные в высокий хвост, бритые виски с татуировками-наковальнями, гигантский молот за плечами, который гном и не подумал отцепить в пути или выталкивая с обочины телегу.

— Посторонись, говорю, ну, брысь отсель, мать твою кошку!

Илидор остановился, привлечённый голосом гнома и не верящий своим глазам. Телега, словно пнутая под зад мощными гномскими руками, выехала на дорогу. Ездовой мураш, только освобождённый от упряжи, косил на неё круглым глазом.

— Конхард? Конхард Пивохлёб?!

Вопль золотого дракона всколыхнул подлесок, прокатился по улицам сонного утреннего селения и запутался в ветвях самых высоких кряжичей.

— Эге! — заорал в ответ гном. — Эгей, Илидор! Наконец-то я тебя отыскал!

Золотой дракон расхохотался и пошёл навстречу старому приятелю. Илидор только вылез из воды, из стремительной и по-утреннему холодной речушки. Одежду натянул прямо на мокрое тело, и утренний жар, который уже начали испускать кряжичи, всеми силами теперь трудился, испаряя воду с одежды и волос Илидора. Крылья демонстративно висели мокрыми тряпками, выражая своё неодобрение утренними купаниями в прохладной воде.

Конхард поджидал Илидора, уперев руки в бока и лыбясь во весь рот, в котором не доставало нескольких зубов. Он любовался драконом, как любуются творением собственных рук, удачно расположенным на самой видной, почётной полочке: Конхард в своё время очень помог Илидору, и как знать, где был бы теперь золотой дракон, если бы несколько месяцев назад в таверне недалеко от эльфского города Шарумара ему не встретился Конхард Пивохлёб. Если бы Конхард не помог Илидору попасть в гномский город Гимбл, если бы не предложил приют в своём доме, если бы жена Конхарда Нелла не оказалась рядом с драконом в тот день, когда ему нужно было принять одно из труднейших решений, если бы она не задала Илидору правильные вопросы и не нашла для него нужные слова. Если бы Конхард при первой встрече не отдал дракону выкованный в Гимбле меч… это уже потом Конхард надоумил главу своей гильдии выковать новый меч, специально для Илидора.

Кто знает, что было бы тогда с золотым драконом и каким стал бы его путь.

— Как тебя занесло в эти края? — шумно удивлялся Илидор.

Его голос был полон такого восторга и воодушевления, что взбодрились даже листья на ближайших кряжичах, а жители двух-трёх приречных домов внезапно проснулись окончательно и тут же исполнились рвения приняться за всякие давно откладываемые дела.

— Занесло, занесло! — подтвердил Конхард Пивохлёб, и в углах его глаз смеялись весёлые морщинки. Махнул стоящим у телеги людям: — Давайте без меня!

Гном и дракон сердечно обнялись и старательно поколотили друг друга по спинам. На спине Илидора от хлопков Конхарда неодобрительно чвякали мокрые крылья, а сам Илидор выбил из стёганой куртки Конхарда несколько впечатляющих клубов пыли, частично тут же осевшей на ладонях дракона.

— Как ты попал сюда? — тараторил Илидор. — Ты правда меня искал? Что в Гимбле? Как Нелла? А с бегуном?.. Король разрешил механистам ходить в подземья за машинами? А та большая переплавка…

— Да погоди, годи! — замахал руками гном и вдруг отвёл глаза. — Не всё сразу же, ф-фух! Дай хоть отдышаться с дороги!

— Да ты отлично дышишь, — рассмеялся Илидор, и вдруг его улыбка слиняла с лица.

Оно вмиг стало совсем другим, это драконье лицо — словно его весёлое сияние лишь привиделось. Теперь Илидор вдруг разом стал выглядеть на десять лет старше: лучистое золото глаз вылиняло до тусклого бледно-жёлтого, очень заметной стала морщинка между бровей, которая появилась у дракона в тюрьме Донкернас, линия скул и кончик носа как-то очертились, заострились. Едва слышно шоркнули напрягшиеся крылья, раздражённо стряхнули с себя капли воды, приподнялись горбиком над лопатками дракона.

— Конхард, что происходит? Почему ты здесь и что у тебя с лицом?

— Гм, — Конхард потупился, сделал полшага назад, так и не подняв взгляда на Илидора, и заговорил поспешно, примирительно, немного даже заискивающе: — В Гимбле много чего нового начало делаться в сезоне гулкого молота, Илидор, и тебе б понравилось это новое, точно говорю! Король Югрунн отправил уже три экспедиции в ближние и средние подземья, три разом, представляешь? — все в разные стороны, и с экспедициями много помогает Кьярум, ну ты ж помнишь его? Кьярум Пеплоед, который прежде был с грядовыми воителями. Вроде вы встречались в подземьях?

Глаза Илидора заинтересованно заблестели, и гном заговорил быстрее, громче:

— Это ж прежде никому дела не было до подземий, ну кроме грядовых воителей и Храма Солнца, а как ты вернулся и притащил бегуна, как Храм покинул подземья — так всем вдруг ого как много стало дела и до воителей, и до подземий! Кьярум и некоторые другие вроде него, кто бывал в подземьях прежде, они теперь в Учёный квартал вхожи, каково, ну? Умники-векописцы, говорят, отлипли от своих каменных табличек, перестали их перекладывать так-сяк и переписывать без конца-края, а стали с живыми гномами говорить, во как. И вместе они, каменные таблички и свитки эти пыльные, и ката… каталкоги всякие, и живые гномы, кто были в подземьях — вместе они могут много чего рассказать про эти самые подземья. Вона как, понял? Король Югрунн сызначала-то и повелел: соединить каталожную учёность и знания тех, кто глазами видел подземья, кто дышал ихним воздухом и ходил ихними тропами!

На ветку ближайшего кряжича опустилась большая сойка, наклонила голову, глядя на Конхарда, — словно безмолвно вопрошала, чего это он так разорался. Илидор медленно двинулся по тропе, подбородком мотнув Конхарду: пойдём, дескать. Телега, которую гном помог вытащить обратно на дорогу, скрипела впереди.

— А механисты ковыряются с бегуном, — продолжал гном, шагая рядом с драконом и искоса заглядывая в его лицо. — И механисты тоже много говорят с гномами, которые ходили в подземья. Ну чтобы понимать, значит, как приспособить бегуна ещё лучшее для подземий. Его ж, бегуна-то, в спешке сделали, во время войны, а теперь есть время покумекать и продумать всё хорошенечко, хотя многие гномы так говорят: что работает — то не трожь! Я и сам так скажу, Илидор, а уж я-то знаю, что говорю! Да ты и сам понимаешь: если машина не боевая, так гимблские механисты её быстрее угробят, чем улучшат, ну не работают наши гимблские мозги так, как надо, чтобы делать транспорт или там охранников! Вот боевые машины — это да, в этом никого лучше нас не было, а транспорт — это ардингцы умели и вот масдулагцы тоже.

Илидор смутно припомнил слова векописицы Иган — дескать, по обрывкам хранившихся в архивах записей выходило, что бегуна-то как раз создал гимблский механист. Но дракон промолчал: записи — не векописи, запросто могут и ошибаться, к тому же Конхард всё равно не давал дракону вставить ни словечка. Очень хорошо, что Конхард говорил без умолку: его голос заглушал голос Иган, который было почти прорезался в ушах дракона, стоило ему вспомнить о векописице, и бледно-розовая дымка мелькнула на краю видимости.

— А кроме того, механисты надумали делать аж два вида бегунов, представляешь себе? Этот их новый глава, Годомар Рукатый — очень умный мужик, просто очень! Он так сказал: для подземий и для надземий нужны разные бегуны, потому как учитывать нужно не только их основную задачу — ну, везти на себе, значит, гнома или там поклажу какую, — а ещё и этот… конплекст какой-то. Очень умный мужик этот Годомар, говорит — прям заслушаешься, правда, не понятно нихрена. Словом, через годик-другой, может, нашему брату торговцу перепадёт свой собственный транспорт, каково, а? Представляешь? И я буду не ноги стирать, бегая по дорогам, а просто сидеть себе жопой на бегунячьей спине, а бегун меня и повезёт куда надо, и товару на него можно навьючить столько, сколько мне ни в жисть не снести! И всё — благодаря тебе, Илидор, ну и механистам, конечно, тоже.

Глаза дракона уже слегка остекленели от потока новостей, и Конхард, видя это, понемногу сбавлял тон, а потом и вовсе умолк. Только после небольшой паузы добавил с досадой:

— Нелла, правда, говорит, что если мне дать бегуна, так я быстро разленюсь и стану брюзгой ворчливой! Нелла всегда ж твердила, что я пошёл в гильдейские торговцы… — следующую фразу Конхард пропищал назидательно, передразнивая жену: — «не чтобы торговать оружием и прочими железками, а чтобы непрестанно показывать новые места неугомонным букашкам в своей голове». Ну, она-то, конечно, во многом права, моя Нелла, только вот скажи на милость: как это бегун помешает мне видеть новые места, а? Он же, наоборот, поможет, верно я говорю, Илидор?

Дракон помотал головой, освобождая её из водоворота гномьих слов, и в голову тут же ввинтились другие слова: перед дверью домика, мимо которого они проходили, пожилая волокуша выговаривала юной:

— Да ты ж как валун с грузной жопой! Какой из тебя дозорный? Не позорься, Нить! Лучше я тебе скажу, чем стая! Что ты воздумала себе! В дозорные ей! С такой жопой!

Пожилая волокуша — массивная, толстогубая, замотанная в несколько слоёв лёгкой сиреневой и жёлтой ткани, на черноволосой голове — не то шляпа, не то заколка из многолистых бордовых цветов. Юная волокуша — тоненькая, как эльфка. Стоит перед пожилой, опустив голову, плечи, крылья, и даже серо-зелёные волосы выглядят поникшими. У Илидора в груди что-то встрепенулось протестующе, но он, поглощённый собственными мыслями, едва ли осознал увиденное и услышанное, прошёл дальше вместе с Конхардом, и только едкий осадок остался у него на языке.

— Ну а здесь-то ты что делаешь, Конхард? Ведь прежде торговцы Такарона не бегали на юго-восток! Из Такарона даже дороги не ведут в эту сторону, я ведь видел, когда улетал. Не просто так ты пришёл в Старый Лес, не просто так отыскал меня!

— Нет дорог — значит, проложим, — Конхард решительно выдвинул нижнюю челюсть вперёд. — Король Югрунн желает расширять торговлю. И какие гильдии пойдут вперёд прочих — тем и станет хорошей других, верно я говорю?

Илидор едва заметно сжал губы. Кому ты, мол, зубы заговариваешь, гном?

— Ладно, ладно, — пробурчал Конхард. — Но торговый интерес в этих краях у нас тоже есть, ты не думай. Вон в той самой телеге, что впереди нас скрыпит, в ней целые ящики товара, понял? Ты вот подсказал нам кой-чего про дыхание металлов, и сделали мы недавно несколько чудных штук, ну то я тебе потом покажу, как короба-то разгрузим в перекати-доме… Да, так вот, торговый интерес у нас тоже есть преогромнейший, тут никакого обмана, Илидор. И тебя я очень даже рад видеть, прям так рад — словами не передать! Вот чтоб мне сейчас же провалиться в подземья прямо в глотку самого голодного хробоида, что там отыщется, если я тебе вру!

И гном сильно топнул по земле ногой, взбив облако пушистой желтоватой пыли. Илидор не ответил, но глаза его повеселели и засверкали.

— Без тебя пусто стало в моём доме, дракон, — проворчал Конхард, не поднимая взгляда от земли у себя под ногами — точно она не разверзнется, чтобы забросить его в пасть голодному хробоиду? — Но. Что правда — то правда: я сюда прибежал не просто так, и тебя искал вовсе не потому, что соскучился.

— Так-так, — сдержанно подбодрил Илидор.

Вслед за повозкой, запряжённой мурашом, они дошли до перекати-дома. Там уже стояла другая повозка, запряжённая мохнатой зелёной гусеницей, которая всё оглядывалась на мураша и порывалась полезть на дерево, но упряжь не пускала. Мураш не обращал на гусеницу ни малейшего внимания — он чвякал жвалами на пушистохвостых хозяйских собак, которые патрулировали территорию у перекати-дома. Поговаривали, что нарушителей спокойствия собаки попросту и без затей сжирают, но Илидор был почти уверен, что эти бредовые слухи распускают хозяйка и распорядитель перекати-дома: на его взгляд, собаки были милейшие и дружелюбные.

Или просто не рисковали быть недружелюбными с драконом.

Приезжие распаковали свою кладь. С восточной, наветренной стороны перекати-дома, где стоял одинокий торговый столик, два эльфа закрепляли сверху навес. За ними присматривал третий, раздувавшийся от осознания собственной важности.

— Тут вот какое дело, — замялся Конхард. — Словом, это… Ну, когда векописцы стали разговаривать с живыми-то гномами, а не только со своими пыльными архивами, так на свет выплыло много всяких удивительностей. Не только о подземьях. Вот про металлы хотя бы мы тоже кой-чего… ну не то чтобы прямо уж новое узнали, а развили, скорее, продолжили… Да ты потом увидишь, я тебе покажу одну интересную вещицу, да и ты тоже говорил. Вот. Ну и там, словом, в векописных архивах отыскалось кой-чего про Старый Лес.

— В гномских векописях? — поразился Илидор так громко, что на него нервно рявкнул один из сторожевых псов.

— Не в векописях, конечно, а в заметках давней давности, из тех времён, когда мы ещё только начали выбираться наружу, когда ещё только налаживали надземную торговлю, — торопливо пояснил Конхард, и дракон понял, что теперь его приятель говорит не своими словами, а повторяет то, что ему велели заучить перед путешествием. — Так вот, недавно один гном, да ты помнишь его, Палбр Босоног, он нарисовал векописцам хробоида. И тут старший векописец, Брийгис Премудрый, он вспомнил, что прежде уже видал похожий рисунок в заметках про Старый Лес. И описание похожее видал, да и кто ж из гномов Гимбла не слыхал про хробоидов, а только Брийгис не со… не состо-павил эти описания и картинки, потому как в архивных заметках хробоиды… ну, они нестрашные совсем.

Сторожевой пёс, гавкавший на Илидора, подбежал мириться. Боднул дракона круглым лбом в ляжку, метнул хвостом, потёрся боком о ногу над коленом. Илидор рассеянно потрепал пса за острым ухом, и тот, довольный, потрусил дальше по своим сторожевым делам.

— Как хробоид может быть нестрашным, Конхард? Как может быть нестрашным червяк размером с дерево, который хочет тебя съесть?

— То-то и оно! — гном обрадовался так, словно Илидор решил сложнейшую задачу. — То-то и оно! На тех старых рисунках из архивов, там хробоиды — маленькие совсем, навроде змей или даже гусениц! И выходит по всему, что срисовали их у одного озера тут, в Старом Лесу… У меня и карта есть, вот всё на ней указано, векописцы сделали списку!

— Я думал, хробоиды появились от болезни отца-Такарона, — сбитый с толку дракон потёр виски.

— Во-во! — ещё пуще обрадовался Конхард. — А теперь выходит, что они, может, вызвали его болезнь, если попали в Такарон через подземные воды и отожрались там на… ну что там вкусного есть в подземьях? И вот, словом…

Тут гном вдруг окончательно смутился, сдулся, словно проколотый шилом бурдюк.

— Словом? — до Илидора наконец дошло, к чему клонит Конхард, почему ему неловко и почему он тянет время — и от пришедшего понимания Илидору и самому отчаянно захотелось потянуть время.

— Словом, — гном сделал медленный неохотный вдох и веско, чётко проговорил: — Гимбл послал меня попросить тебя попросить того бешеного эльфа исследовать ползучую живность у этого озера, потому как оно, видно, несёт свои воды прямёхонько под землю, в Такарон, и с водою несёт туда всякую погань. И не делай такого лица, дракон! Тебе, я так думаю, тоже не всё равно, что происходит с нашим отцом-Такароном из-за этой хробоидской заразы!

***

Пока Илидор ожидал, что Конхард устроится в перекати-доме, разгрузит свои драгоценные ящики, сменит дорожную одежду на свежую, пока вёл своего приятеля на храмовую стоянку — гном неумолчно трещал, делился новостями из Гимбла, передавал многочисленные приветы и пожелания от знакомых, а в заключении принялся подробно объяснять, каким образом умудрился добраться в глубину Старого Леса и отыскать дракона.

— Ты не думай, — как бы между прочим уронил гном, заметив немой вопрос в глазах Илидора, — я никому не говорил, что ты дракон. Едва ль вашего брата тут обожают сильнее, чем в Эльфиладоне, эге?

Гном шагал рядом, крепко впечатывая в землю свои башмаки, и с цепким торговым интересом рассматривал волокушинский посёлок.

— Я ж соображаю: тебе ни к чему молва! — степенно гудел Конхард. — Те эльфы из Донкернаса, небось, всё ещё ищут тебя, как считаешь, м-м? Я так думаю, они ищут тебя ещё усердней, чем прежде, когда ты только-только сбежал. У них с тех пор появилось столько новых причин разбить тебе лицо, верно я говорю?

Илидор улыбнулся уголком рта, глаза его чуть сощурились, как бы говоря: «О, я даже почти хочу, чтобы они попытались», выражение лица сделалось плотоядно-хищным, и Конхард решил не развивать тему. Хотя ему очень даже было что ещё сказать по поводу донкернасских эльфов — начиная хотя бы с вопроса: а чего это вдруг Илидор сам, своими двумя крыльями улетел из родных такаронских гор, чтобы оказаться в компании Йеруша Найло, одного из своих прежних тюремщиков?

Но сейчас Конхард вовсе не был уверен, что хочет знать, какие побуждения двигали золотым драконом.

Потому гном проявил в этом вопросе сдержанность и даже мудрость, которые, без сомнения, порадовали бы его жену Неллу, выбросил из головы тревожные вопросы вроде «А не рехнутый ли этот дракон?» и принялся рассказывать, как отыскал Илидора в бесконечном Старом Лесу. Конхарду очень хотелось поговорить о затеянной им ловкой поисковой кампании: у гнома в этой истории было несколько поводов гордиться собственной смекалкой, хорошо подвешенным языком и весьма впечатляющими связями в надкаменном мире. Порою Конхард и сам не сознавал, насколько густо оброс полезными знакомствами за годы своих торговых странствий по Эльфиладону и прилегающим людским землям.

— Так вот, — с удовольствием рассказывал он, — хоть по эту сторону Такаронских гор мне бывать ни разу не приходилось, сам понимаешь, однако вдруг оказалось, что даже в этих краях у меня отыщется сколько-то знакомцев, ежели хорошенько пошукать! Знавал я когда-то одного человека по имени Шармил, давненько дело было — он в те времена специями торговал, возил всякие травки от степных человечьих племён в Эльфиладон. Были у Шармила какие-то завязки с самыми южными степняками, самыми свирепыми — они, ты слыхал, быть может, из степей вообще никогда не выходят и к себе почти никого не пускают, а травы растят как-то по-хитрому, такого никто больше делать не умеет даже в самих степях. Шармил всё хотел наладить поставку этих специй до самой Кеды, только вечно ему что-то мешало, ну да ты знаешь, как оно бывает в торговом деле.

Илидор понятия не имел, как оно бывает в торговом деле, да и вообще едва ли слышал последние слова Конхарда — до того пустым взглядом посмотрел на гнома. Тот, однако, ничего не заметил, увлечённый своей историей. А перед глазами Илидора мельтешило пламя степных костров и мелкие косички, перетянутые цветными нитями, и хитросплетения шрамовых узоров на тонких руках Жасаны. И влажное тепло осеннего леса сменилось сухим жаром летней степи, и в воздух лесной поляны ввернулись запахи горьких трав, разгорячённых танцем тел и пыльных шкур, наброшенных на шатры за танцевальным кругом…

В тот день он думал, что степь, где обитают человеческие кочевые племена, могла бы стать его домом. Думал почти не всерьёз тогда, но позднее оказалось, что степь прочно поселилась в сердце дракона — серовато-зелёный простор, полный запахов горьких трав, сухой земли и сладкого мёда, а над этим простором — лишь бесконечное небо и больше ничего. В степи обитали основательные и серьёзные люди с жёлтыми глазами — эти люди, кажется, принимали золотого дракона за некое степное божество. Конечно, тоже не всерьёз, но…

— Знаешь чего, — врезался в воспоминания Илидора голос Конхарда.

Картинки, только что стоявшие перед глазами дракона, растаяли в звонком лесном воздухе. Илидор обнаружил, что Конхард остановился и сейчас стоит в нескольких шагах позади, уперев руки в бока. На висках с вытатуированными наковальнями поблёскивает бисером пот — видно, среди пышущих теплом кряжичей гному жарковато, а может, горячность исходит изнутри, из его бурных эмоций и волнующих историй, которые он излагал, пока дракон его не слушал. Илидор устыдился, что выпал из разговора и не узнал, как неведомый Шармил помог гному попасть в Старый Лес и пройти по следу Храма, а также чем закончилась попытка Шармила продавать специи в заморскую Кеду.

— Знаешь, чего, — повторил Конхард, убедившись, что взгляд дракона снова стал осмысленным, — когда ты ушёл из Гимбла, Нелла мне сказала: «Так и думала, что он не останется. Так и думала, что он больше привык искать, чем находить». Я вот только теперь понял, о чём она говорила, моя Нелла.

***

Йеруш сидел в полутьме своего шатра прямо на полу, скрестив ноги, и о чём-то размышлял. Одну руку он держал на колене, во второй вертел стеклянную пробирку, и она, как живая, мелькала в его длинных пальцах. Смотрел Найло на свой рюкзак — тот лежал поодаль открытым, внутри виднелись сложенные вещи, складной нож и уголок красного замшевого конверта. Илидору показалось, Йеруш смотрел именно на конверт и был погружён в свои мысли настолько глубоко, что даже не понял, когда в его обиталище вошли незваные гости.

А когда понял — никак на них не отреагировал, только перевёл ничего не выражающий взгляд на дракона и гнома. Илидор ожидал от Йеруша ядовитых слов, ругани — или же того, что Найло молча укажет ему на дверь, то есть на выход, но Йеруш просто сидел, вертя в пальцах стеклянную пробирку, и молча пялился на дракона ничего не выражающими сине-зелёными глазищами. Только губы едва заметно шевелились, и непонятно было, то ли Найло шёпотом произносит какие-то слова, то ли его рот дёргается сам по себе. И ещё его брови, аккуратные, словно терпеливо кем-то прорисованные на чистом лбу, слегка подрагивали.

— Илидор, гм, — Конхард дёргал дракона за крыло и делал страшные глаза. — Илидор, можно тебе сказать словечко?

Они вышли из шатра, на что Найло, кажется, не обратил ни малейшего внимания. Илидор вообще не был до конца уверен, что Йеруш их заметил.

Конхард упёр руки в бока и сердито зашептал:

— Слушай, я просил отвести меня к тому эльфу, что в Гимбле был, а ты чего?

— А чего? — не понял дракон. — Вон же он, сидит в шатре.

— Это не тот эльф, — топнул ногой гном, и неподалёку от него что-то пискнуло, быстро-быстро ввинтилось в траву и ушуршало вдаль. — Тот эльф был бешеный, орал и дёргался! Я ж помню! И умники-векописцы меня научили, как говорить с теми, кто орёт и дёргается. А ты меня к другому эльфу привёл! А мне тот нужен! Бешеный учёный!

Илидор потащил Конхарда обратно в шатёр Йеруша.

— Поверь, дружище, иногда я тоже думаю, что его подменили добрым братом-близнецом. Но нет, к сожалению, на свете есть только вот этот Йеруш-на-всю-башку-Найло.

— Тот, что был в Гимбле, и впрямь на всю башку, — бухтел Конхард, упираясь пятками и не давая затащить себя в шатёр. — А этот — не тот, я тебе точно говорю. Точно говорю тебе, не может такого бывать, чтоб один человек, ну или эльф, был как разные! А если такое случается — тогда этому человеку, ну или эльфу, ему, значит, лекарь нужен, а не доверие векописцев, вот как я тебе скажу!

Йеруш Найло сидел на полу, уставившись на щёлку света, который падал через недозадёрнутый полог. Ему ужасно хотелось что-нибудь швырнуть в эту щель света — к примеру, жаровню, чтобы дурацкий дракон и дурацкий гном перестали думать, будто могут молоть своими идиотскими языками всю ту чушь, которая приходит в их идиотские головы.

Он прекрасно слышал, о чём говорили гном и дракон. Неужели они и впрямь думали, будто переговариваются вполголоса?

И какого хрена все вокруг считают, что у Йеруша Найло не в порядке с головой! Да всем бы такой порядок с головой, как у Йеруша Найло!

Его голова достаточно в порядке, чтобы понимать, когда перед ним оказывается очередной осуждатор. Очередной эльф, ну или человек, или гном, или даже дракон, который сейчас примется так искренне и негодующе не понимать, почему это Йеруш Найло — не такой, каким его ожидали видеть, и не старается сделаться «таким». Почему Йеруш Найло не желает немедленно стать оправдывающим ожидания, удобным, одобряемым, накормленным пирожками, почуханным по холке, хороший Йеруш, хороший, служить, служить!

Будь таким, каким нужен нам, Йеруш. А таким, какой не нужен, — не будь. Или нам придётся озаботиться вопросом, всё ли с тобой в порядке, всё ли в порядке с тобой в самом что ни на есть прямом смысле слова!..

…Во всех крупных городах Сейдинеля при смене сезонов проводились торжественные мероприятия с игрой инструменталистов, весёлыми певческими состязаниями и танцами. Йеруш, уже вышедший из раннего детского возраста, должен был появляться на этих мероприятиях вместе с родителями.

Это были совершенно особенные вечера, пахнущие пудрой, духами, охапками сезонных цветов и трав. Мать облачалась в какое-нибудь длинное струистое платье несказанной красоты и делала высокую причёску, которая открывала её лицо и привлекала внимание к огромным синим глазам, из-за чего мать казалась хрупкой и очень молодой. На запястьях её звенели браслеты, а в ушах покачивались прозрачно-голубые серьги в форме капель. Перед выходом мать заботливо поправляла отложной воротник рубашки Йеруша, без всякой нужды приглаживала его мягкие волосы, на секунду брала лицо сына в свои ладони и одобрительно говорила: «Красавчик!»

А потом они втроём ехали в центр города в повозке, которую тащили крепкие слуги-эльфы в ярких нарядах, специально нанятые и наряжённые организаторами праздника: на узких центральных улицах города запрещалось появляться конным экипажам.

Йеруш обожал подготовительные волнения, яркие рубашки с отложным воротником, ласковое прикосновение материных рук к волосам и щекам. И то, как расслабленно улыбался отец, когда они ехали на праздник по сумеречным улицам, освещённым стеклянными фонарями. Йеруш любовался роскошным убранством залов, всякий раз не похожим на прошлосезонное, и красивыми эльфами, которые степенно разгуливали по площадкам, пили тёплую воду с мятой, угощались фруктами в меду и солёными крендельками, перекидывались приветствиями и добродушными замечаниями, а потом медленно растекались по залу, по своим мягким креслам с бархатистыми обивками и закруглёнными подлокотниками. Йеруш замирал от счастья, когда родители с гордостью представляли его своим друзьям и знакомым, клали тёплые ладони на его плечи, одобрительно приобнимали и называли своей надеждой и опорой.

Потом начиналось музыкальное действо, и вот оно нагоняло на Йеруша безумную тоску, укрепляло подозрение, что всем вокруг доступны какие-то знания о звуках, которых у самого Йеруша нет. Он не понимал красоты музыки, не улавливал ритмики пения и танца, не умел петь и танцевать сам. Он понятия не имел, где их взять, эти знания о звуках и ритмах, и ответа ему не смог дать ни один учитель музыки и танцев.

Точнее, учителя пытались дать ответы, просто Йеруш не понимал, о чём они говорят.

Йеруш старался. Но ему не хватало чего-то важного для понимания, не хватало какого-то связующего звена, которое могло бы проложить мостик между словами учителей, между звуками музыки и тем местом в голове Йеруша, в котором должны были отзываться слова о музыке и её звуки.

Вторым учителем музыки, который появился года через три после волоокой эльфки, был молодой танцор местного балетного театра, весёлый, подтянутый, подвижный. Он честно и добросовестно терзал Йеруша в течение года, после чего признал свою неспособность обучить столь тугого на ухо ученика и посоветовал его родителям обратиться к кому-нибудь из профессиональных преподавателей.

Таким был третий учитель музыки, немолодой, с добрыми глазами и бесконечным терпением. Полтора года он честно старался добиться от своего ученика хотя бы отдалённого понимания предмета, в чём потерпел первое в своей жизни сокрушительное поражение. Как заявил он родителям Йеруша в довольно резкой форме, растеряв изрядную долю своего бесконечного терпения: за это время он бы сумел обучить вальсу рыбу, но не Йеруша Найло. При этом, опять же, не то чтобы Йеруш не старался. Он очень хотел овладеть музыкальными премудростями хотя бы для того, чтобы понять, о чём весь этот шум и все эти концерты. Да и родители уже несколько раз ставили Йерушу в укор, что он так и не продвинулся в музыке и танцах ни на шаг, в то время как его кузен уже вовсю играет на свирели, а ведь он моложе Йеруша на год.

Учитель долго живописал, насколько необучаем, непробиваем, неотмирасегошен этот ребёнок, как у него напрочь отсутствует способность слышать музыку, насколько он лишён чувства ритма, какие у него проблемы со слухом, какие у него дёргано-нервические движения и насколько всё это не сочетается с поставленной задачей. Учитель уверял, что занятия доводят до грани нервного срыва и его, и ученика, и потом учителю приходится снимать душевные травмы при помощи бутылки вина, а ученик… этот странный ученик не кричит, не плачет, не топает ногами — он молча, зигзагами уходит в сад, к пруду с красно-золотыми рыбками, гладит там воду и о чём-то вполголоса разговаривает то ли с рыбками, то ли с водой.

Чем больше учитель живописал ситуацию, тем встревоженней переглядывались старшие Найло: каждое слово бросало новую гирьку на весы их подозрения: с ребёнком что-то не в порядке в самом прямом, медицинском смысле слова. И пусть учителя, которые занимались с Йерушем счётом и письмом, не называли его безнадёжным — родители постановили между собой, что дальше тянуть невозможно и семье следует узнать правду, какой бы ужасной она ни была.

Учителю музыки дали расчёт и солидную премию, выразив надежду, что профессиональная этика и гордость не позволят ему делиться своими соображениями о Йеруше Найло с кем-либо за пределами этого дома. Случилось это за несколько дней до сезонного музыкального мероприятия.

И впервые за два года родители не взяли с собой Йеруша на праздник смены сезонов, отправились туда сами, не сочтя нужным объяснить сыну, почему сегодня оставляют его дома. До самого их возвращения Йеруш просидел на подоконнике, обхватив колени руками, прижавшись лбом к оконной раме и очень стараясь не всхлипывать.

Через несколько дней он узнал, что родители пригласили к нему диагноста из столичной больницы для душевнобольных…

Кто бы мог подумать, что даже Илидор будет требовательно высматривать в людях, ну или эльфах — не их самих, а свои представления о них идеальных. Уж казалось бы, кто-то, а золотой дракон всегда отличался беспристрастным взглядом на действительность. Он сумел сбежать из Донкернаса и выжить в Такаронских глубинах лишь потому, что анализировал реальность и возможные способы взаимодействия с нею, а не пытался натянуть свои пожелания на действительность.

Даже если при этом дракон нередко реагировал на эту самую действительность наиболее идиотски-восторженным образом из всех. Во всяком случае, прежде, до Такарона.

Полог раздёрнулся, свет врезал Йерушу в глаза, рывком вернул его в реальность, и несколько мгновений Найло разглядывал сияющие круги и утирал слёзы. Илидор нетерпеливо переступал с ноги на ногу, а стоило Йерушу снова на него посмотреть — принялся безудержно тараторить. Про своего отца-гору Такарон, про гномов, подземные воды, про других гномов, которые какого-то ёрпыля шарахались по Старому Лесу сотни лет назад и даже составили карту… В груди Йеруша встрепенулась досада, поскольку у местных жителей карт не было, а Йерушу очень нужны были карты, подробные, с дорогами и поселениями, с водными жилами и обозначениями всяких прочих мест. Но в его распоряжении были только невразумительные штрихованные пятна на общих картах Маллон-Аррая, по которым ни ёрпыля невозможно было узнать. А местные жители, не иначе как дружно ударившись головами о ручку ржавой кочерги, в один голос уверяли, что не нужны им никакие карты, они и так знают, «куда надо идти, чтобы куда надо прийти». Насколько Йеруш понимал, не было карт и у торговцев, которые приходили в Старый Лес, — а даже если и были, то что толку, их маршруты ограничены.

И тут вылезает из-под земли какой-то затрюханный гном с татуировками на башке и заявляет, что у него завалялась в котомке карта Старого Леса!

Правда, тот обрывок обрывка, который Илидор совал Йерушу под нос, выглядел скорее не как карта, а как недогоревший кусок берёзовой коры, в которую кто-то долго сморкался, и Найло, поморщившись, отодвинул подальше руку дракона.

— И теперь ты меня просишь найти это место и посмотреть, что с ним не так, — проговорил Йеруш, едва слыша собственный голос за шумом в ушах.

Да потому что какого ёрпыля, спрашивается!

— Значит, вот как, — продолжал Йеруш, пытаясь отпускать от себя слова как можно неспешней и тише, и это было так трудно, что ему пришлось вцепиться пальцами в свои ляжки. — Значит, я тебя достал, дракон, ты меня ненавидишь, рядом со мной находиться не можешь и возложишь шпынявую бзырю на свои обещания — ты же обещал мне помощь, нет, да, я ничего не перепутал, я не сплю, не пьян, не выпал из жизни — нет, не отвечай!

Брови Илидора сломало удивление, глаза расширились — он словно впервые осознал, что, вообще-то, сильно подвёл Йеруша.

— Ты обещал мне помочь! — продолжал Найло, и казалось, он нависает над драконом, хотя Найло по-прежнему сидел на полу, а Илидор стоял. — Но теперь ты хрен знает почему не разговариваешь со мной и в сторону мою не смотришь, и дерёшься, и орёшь, и будешь счастлив оказаться ёрпыль знает как далеко от меня! Тебе, значит, не нравится, как я себя веду, тебе не нравится, как я с тобой разговариваю, тебе не нравится, что я не настолько тупой, чтоб тебе со мной было удобненько всегда и всюду! Поэтому ты можешь на меня орать и ронять на меня гигантских жуков, и бросаться на меня, как собака бешеная!

Дракон попытался что-то сказать, но Йеруша было не остановить, и он уже не мог отпускать от себя слова медленно и негромко.

— Но все твои обидки тоже внезапно отменяются, если я вдруг тебе стану нужен, так что ли, дурацкий дракон? — напирал Найло. — Если я тебе стану нужен, то всё отменяется! Ты меня больше не ненавидишь! Ты меня очень даже любишь! Ты готов со мной разговаривать, ты готов меня видеть, ты готов заменить мне отца и мать, хотя для этого со мной как раз не надо разговаривать! Я сейчас разрыдаюсь от умиления, да, разрыдаюсь от умиления, часто ли тебе доводилось такоевидеть, Илидор, ты знаешь такое слово — «умиление»? Ты помнишь такое чувство? О! А скажи мне, дракон: в тех картинках, которые ты нарисовал в своей голове, ну где ты меня снова любишь и всё такое — там показывали, как я отказался от собственных планов в угоду твоим? Да? Нет? Что тебе показывали в твоих картинках, дракон? Ты в своих планах учитывал, что у меня есть своя цель, своя задача, а? И она поконкретней, почётче твоей дурацкой карты с мокрицами!

— Это как раз моя карта почётче твоих фантазий о жив…

— Та-та-та! — рявкнул Найло. — Рот на замок! Тебе кто позволял орать о моих планах на весь Старый Лес? Что, я должен был вырвать тебе язык? Я должен был оторвать тебе голову и затолкать её в какое-нибудь дупло? А?

— Найло…

Илидор вдруг почувствовал, что очень сильно устал — Йеруш будто высасывал из него силы, выматывал из него жилы. А ведь ещё только утро, дракон должен быть бодр и полон сил, они с Фодель собирались сходить за древесными грибами – но потом случился Йеруш Найло и у Илидора закончились силы.

Йеруш, упёршись ладонями в колени скрещенных ног, раскачивался влево-вправо и смотрел на полосу света, которая падала через недозадёрнутый полог.

— Словом, гномы просят тебя попросить меня всё бросить и заняться тем, что нужно гномам, — заключил он.

— Мне, — с нажимом проговорил Илидор. — Это нужно мне. Такарон — мой отец. В первую очередь мой, а потом уже гномий.

Конхард переступил с ноги на ногу и засопел, но что тут скажешь, если драконы были первыми рождены от камня.

— И ты всерьёз намерен меня просить, чтобы я бросил своё и помчался туда, куда нужно тебе? — продолжал Найло, не глядя на Илидора.

— Гм-м, — громко прочистил горло Конхард и снова переступил с ноги на ногу, но Йеруш на него даже не посмотрел.

Покосившись на гнома, Илидор подумал, что Конхард, во всяком случае, теперь точно убедился, что это именно тот бешеный эльф, который был в Гимбле. Хорошо бы теперь Конхарду хватило ума и дальше молчать — Илидор не знал, какими мудростями «о тех, кто орёт и дёргается» поделились с его приятелем векописцы, но это совершенно точно не были те познания, которые стоило применять в отношении Йеруша Найло.

— Это после того, как ты всё это время ненавидел такого невыносимого меня, — рассуждал тем временем эльф, и яркие глаза его, невидяще уставившиеся на полосу света, лихорадочно блестели. — Что же, Илидор, я думаю, это будет охренительно сложно. Да. Охренительно сложно тебе будет выпросить моё прощение. Хотя бы настолько, чтобы я выслушал, чего ты там желаешь от меня. Ведь знаешь что, дракон, ты меня тоже охренительно достал. Я понятия не имею, зачем позвал тебя сюда, зачем рассказал тебе, где меня искать. Почему тогда, в Гимбле, я думал, что от тебя может быть толк? Почему я думал, что меня порадует твоё общество? Мне в тот день голову напекло лавовым жаром, не иначе!

— Я не собираюсь ничего у тебя выпрашивать, Найло. Я просто говорю, что для меня это очень важно, это настолько для меня важно, что я скажу Юльдре, что не пойду с Храмом на толковище. Если мои важности для тебя имеют какое-то значение и ты сумеешь мне помочь, то я буду рад твоей помощи.

— Нет, — Йеруш укоризненно покачал головой. — Ты не убедил меня, Илидор. Я всё ещё не захотел отвлечься от своей охренительно важной задачи и помочь тебе в твоей.

Против ожидания Йеруша, дракон не разорался, не пообещал оторвать Йерушу голову или не вышел молча, шарахнув дверью шатра, — быть может, потому, что у шатра не было двери. Илидор сложил руки на груди, крылья его хлопнули, словно стряхивая невидимую влагу, и дракон деловито произнёс:

— Хорошо.

— Чего? — поразились в один голос Йеруш и Конхард.

— Хорошо, — повторил Илидор, спокойно глядя Йерушу в глаза. — Я сам найду этот источник. Я сам разберусь, сколько правды в старых гномских записях. Без тебя обойдусь, Найло, ты меня и впрямь достал хуже, хуже, чем я не знаю что. То, что касается Такарона, — моё дело, и я ни капельки не желаю, чтоб ты тащил меня к этому озеру волоком и покрикивал на ходу, и безостановочно умничал, бегал кругами, махал руками и опять умничал, и…

Илидор перевёл дух, лицо его как-то заострилось, ноздри чисто по-эльфски презрительно трепетнули, и дракон сквозь зубы закончил:

— Я знал, что ты откажешь. Я попросил тебя лишь для того, чтобы векописцы потом не доставали Конхарда и чтобы Конхард им не врал. Я бы не просил тебя нихрена ни о чём, если бы думал, что ты согласишься, потому что я не хочу быть тебе обязанным ни в чём, Найло. Совсем ни в чём. Ты меня оглушительно ужасно бесишь.

Дракон снова хлопнул крыльями, развернулся и вышел из шатра, а за ним, так и не закрыв разинутый от удивления рот и дважды споткнувшись, вышел Конхард.

Йеруш смотрел вслед Илидору и мечтал запустить в него целую донкернасскую башню, и она бы вдавила этого идиотского дракона в землю глубоко-глубоко, она бы переломала этому придурку все кости и расплескала его кровь по всей опушке, да, донкернасская башня мокрого места бы не оставила от этого тупого существа, которое тупо настолько, что даже не в силах осознать глубину своей тупости, и под донкернасской башней его бы никто и никогда не раскопал.

— Ты же ни ёрпыля там не поймёшь, идиотский дракон, даже если найдёшь это место, — прошипел Йеруш и обхватил себя ладонями за плечи. — Ты можешь до посинения смотреть на воду, смотреть на червяков, смотреть, но не видеть, ты не поймёшь, что именно видишь, ты ничего не сможешь сделать с этой информацией. Ты же, нахрен, ничего не понимаешь в природных взаимосвязях! Не знаешь, как и куда смотреть, чтобы понять, да и откуда тебе знать, Илидор, ха! Ты же просто дракон! Ты же ничему никогда толком не учился, не выгрызал знания зубами, не бился головой о свою тупость, необученность, недостаточность…

Столица Сейдинеля стояла на берегу моря.

В детстве Йеруш ни разу не видел моря. Семейство Найло поколениями жило в одном и том же городе и посвящало все свои помыслы развитию банка, и ни у кого из родителей Йеруша, равно как ни у кого из дядьёв и кузенов не возникало, кажется, и мысли о том, что было бы неплохо оказаться где-то ещё, увидеть новые места или целое море воды.

Йеруш узнал о море, изучая карты, а потом — роясь в библиотечных книгах. Узнал, откуда в море берётся бесконечно много воды, и что эта вода — солёная, и в ней водятся совсем не такие рыбы и водоросли, какие живут в пресной воде, которая даёт начало всякому морю.

И Йеруш крутил эту мысль так и эдак, заворожённый её величием: крохотная пресная вода маленького ручейка живёт, чтобы стать частью чего-то совсем иного — огромного и бескрайнего солёного моря. Даже мысль о бесконечной бесконечности воды не зачаровывала Йеруша так, как идея трансформации воды. Это сделалось для него чем-то вроде одержимости. Одна вода может превратиться в другую воду. Может стать источником жизни других существ.

Маленький ручеёк, самый ничтожно маленький и никчёмный ручеёк, который никому не нужен и в котором никто не живёт — способен влиться в огромное, величественное, наполненное рыбами море. Никчёмный ручеёк действительно на это способен, если только сможет бежать достаточно долго, бежать почти бесконечно долго и не иссохнуть по пути.

— Можно мне книгу о море? — спросил он отца вскоре после того музыкального праздника, на который родители его не взяли, но отец только отмахнулся:

— Йер, не загружай голову чепухой! Почитай лучше что-нибудь полезное!

Но что может быть полезней воды? — спрашивал себя Йеруш. Что больше достойно внимания, чем способность воды меняться, принимать разные виды и смешиваться с другими жидкостями, изменять состояние веществ и влиять на каждое живое существо Эльфиладона? Может быть, спрашивал себя Йеруш, живые существа, в которых много воды, тоже могут меняться, перетекать из одного состояния в другое?

Например, молодой эльф, дитя одной сущности, живёт для того, чтобы превратиться в иную сущность? Не в ту, которая проведёт свою жизнь, пересчитывая монеты, правильно заполняя документы, убеждая других эльфов положить в банк ещё больше монет и не чувствуя никакой необходимости выбираться за пределы родного города — может быть, этот молодой эльф, как речная вода, как вода маленького никчёмного ручейка, способен умчаться гораздо дальше и превратиться в целое море, в огромное и бескрайнее море, совсем не похожее на свой исток?

Эта мысль поглощала Йеруша всё то время, пока диагност, вызванный из столичной клиники для душевнобольных, терзал его тело и голову дурацкими исследованиями. Было не больно и не страшно, но очень утомительно и неловко, что ли. Йеруш ощущал себя словно неживой предмет, попавший в руки досужего балабола. Нет, этот диагност, низкорослый эльф с морщинистым лицом и скрипучим голосом, был с Йерушем добр, но то, что он делал, казалось удивительно бессистемным, словно он сам не знал, к чему всё это.

Сначала диагност мочил Йерушу волосы и прижимал к голове проволочки, долго стоял так, держа их обеими руками и что-то магича, потом перемещал эти проволочки в другие части головы. Потом страшно долго просил совершать всякие дурацкие телодвижения — стоять на одной ноге, закрыв глаза и растопырив руки (Йеруша всё время заносило, и казалось, будто тело ломается пополам), потом просил отсчитывать ритм, стуча стеклянной палочкой по изогнутой железке (Йеруш едва не выбросил стеклянную палочку в окно — снова этот неведомый ему «ритм»!), потом велел закрыть глаза и повторять слова, которые шептал, носясь туда-сюда за спиной Йеруша…

Йеруш понимал: все эти действия, пусть и бессмысленные на его взгляд, нужны диагносту, чтобы понять и рассказать родителям, насколько их сын безнадёжен и бесперспективен. Родители давно подозревают, что у Йеруша не в порядке с головой, ведь он вечно делает не то, чего от него ожидают, а теперь ещё выяснилось, что он действительно не понимает музыки, как бы ни силился понять, он не может научиться танцевать, не чувствует ритма. Всё это — решительно ненормально.

Теперь родители хотят знать, насколько сильно у Йеруша нехорошо с головой. Наверняка ругают себя, что не выяснили этого раньше, ведь с самого детства их сын был бестолковым, неловким, нелепым, не оправдывающим ожиданий.

Если бы только Йеруш знал, как показать диагносту, что он не безнадёжен, что он понимает свою ответственность перед семьёй, совсем не хочет расстраивать родителей и будет очень стараться, чтобы оправдать ожидания, — он бы показал, он бы всё сделал как надо, старался бы изо всех сил! Но, как Йеруш ни пытался уловить от диагноста какие-то сигналы — ничего не мог понять. Приземистый эльф со скрипучим голосом лишь просил сделать то или это и одинаково спокойно воспринимал любой результат или его отсутствие.

Это длилось несколько дней кряду, многие опыты повторялись на улице, вечером, ночью, после чашки ромашкового отвара, от которого Йеруша едва не стошнило, на голодный желудок, сразу после сна, на свежем воздухе, в подвале, после беготни вокруг дома…

Наконец диагност оставил Йеруша в покое и Йеруш ушёл плавать в пруду с красно-жёлтыми рыбками, чтобы немного восстановить душевное равновесие. Что этот эльф понял из проверок? Что он скажет родителям? Как поступят родители, когда узнают, что их сын никогда не станет достойным своих предков и предназначения, потому что уродился ущербным, неудачным, бесполезным?

Вода в пруду приветливо обнимала тело Йеруша, разбивалась крошечными волнами о плечи, норовила залиться в уши, и ей было совершенно неважно, что Йеруш — безнадёжная бестолочь, которая не умеет радовать родителей или отсчитывать какие-то захухрые ритмы.

***

У самой лесусветлой прогалины, где разбили лагерь котули, золотой дракон встретил Нить, волокушу с серо-зелёными волосами — ту самую, которую другая волокуша недавно называла «грузножопой». Точнее, не то чтобы дракон её встретил — скорее, юная крылатая дева рухнула с кряжича в четырёх шагах от Илидора. Сверху что-то орали дозорные — непонятно, этой волокуше или друг другу. Скорее друг другу: её едва ли было видно под густыми ветвями.

— Неудачная посадка? — учтиво спросил дракон.

Нить, шипя что-то через стиснутые зубы, отряхивалась. Ладони, колени, плечи её были покрыты мелкими ссадинами, травинками и корой, словно она долго-долго ползала между колючих ветвей или по сухой лесной подстилке. Дракон стоял и смотрел на волокушу, смотрел, как двигаются её крылья, балансируя тело, как колышутся зеленовато-серые пуховые пёрышки и степенно отражают свет широкие маховые перья, серые, как у голубя. От волокуши пахло свежевзбитой подушкой и свежеочищенными орехами.

— Зачем чужаку тут быть?

Она наконец прекратила отряхивания, видимо, поняв, что сам собой Илидор не уберётся, сложила крылья за спиной и уставилась на него. Глаза у Нити были круглые и серо-прозрачные, ресницы и брови — цвета стали, и дракон в который раз удивился, как малейшее изменение привычных черт делает старолесцев такими непохожими на людей. Даже если всех отличий волокуши от человека — крылья, цвет волос и форма глаз. Подумаешь! У Илидора вот тоже крылья, волосы и глаза, каких не бывает у людей, но золотого дракона всегда принимают за человека. А волокуши похожи на птиц, и всё тут.

Сейчас, когда Нить стояла прямо перед ним, дракон понял, что она выше своих сородичей — а ведь когда её отчитывала взрослая волокуша, Нить скукоживалась в такой крошечный комочек стыда и раскаяния. Сейчас же этот комочек развернулся в неприветливую крылатую девушку, которая пристальным-стальным взглядом требует у чужака ответа: какой кочерги ты шатаешься по этим землям?

Хотя какой бы кочерги ему не шататься, спрашивается.

— Гуляю, — коротко ответил Илидор.

Юная волокуша Нить смотрит на Илидора серо-стальным взглядом хищной птицы, едва заметно наклоняет голову набок, по-птичьи. Дракон сильно стискивает зубы и старательно держит рот закрытым, хотя на языке вертится пара смешных шуток про рассыпанные зёрнышки и «ко-ко-ко».

— Тогда же погуляем, — говорит вдруг Нить. — Я о тебе знаю. Ты Поющий Небу. Матушка Пьянь так тебя зовёт.

Дракон едва заметно вскидывает брови, сверкает улыбкой и следует за волокушей вдоль прогалины, с которой доносятся взмявы котулей. Дракон и девушка-птица идут под сенью кряжичей, и Илидор почти уверен, что ни котули, ни дозорные в вышине сейчас не видят их с Нитью. И дракон задумывается, какой смысл в дозорных, которые ничего не видят под кронами деревьев.

Нить выводит его к правой части лесусветной прогалины, которая заканчивается не кряжичами, а плотоядными деревьями.

— Там воины наши и наша война остались, — говорит Нить и указывает пальцем на плотоядные деревья, чтобы у дракона не осталось сомнений, где именно «там». — Кто насмерть бьётся — питать корни леса скорее уходит. Которые волокуши и котули насмерть бились, теперь корни леса вместе питают.

В глазах Нити блестят слезинки, она несколько раз глубоко вдыхает, с усилием отводит назад плечи, и в шее у неё звонко хрупает. До сих пор такой громкий суставный треск Илидор слыхал только в исполнении донкернасских библиотечных старичков.

— Каждый путь в земле нашего леса кончается, — снова подаёт голос Нить. — Всех земля примирит и всех перемешает.

— То есть вот там, — как только что Нить, Илидор протягивает руку в направлении мрачной стены плотоядных деревьев, — там закопали волокуш и котулей, которые поубивали друг друга?

Дракон качает головой и смотрит на плотоядные деревья. Те, словно чувствуя его взгляд, начинают сильнее пульсировать отростками. Котули на прогалине занимаются своими делами и не обращают никакого внимания на деревья, под которыми когда-то закопали их родичей, и которые, пожалуй, не прочь схарчить ещё котуля-другого, если тем случится потерять осторожность и забрести под сень плотоядных деревьев.

Но, наверное, дракон просто надумывает и плотоядные деревья неопасны. Ведь из их коры делают прочные верёвочки и плетения – едва ли кто-то будет собирать сброшенную кору дерева, которое отжёвывает по части тела от каждого, кто к нему приблизится. Да и когда хоронили жрецов — деревья не покушались на живых

— Котули сами решили устроиться здесь, или вы им указали место? — спросил дракон.

Нить посмотрела на него непонимающе и не ответила, утвердив Илидора в мысли, что прогалина — обычное место остановки котулей. Она выглядела обжитой, если можно так говорить о пространстве, открытом всем ветрам: широкие ямы кострищ, протоптанные тропинки, проплешины в траве в тех местах, где, видимо, устанавливали походные навесы.

Над лесусветной прогалиной появились дозорные волокуши, и Илидор едва сдержал завистливый стон. Волокуши могут раскинуть крылья и упасть в небо! И никто не говорит им, когда это делать можно и когда этого делать нельзя! Никому в целом свете не нужно, чтобы волокуши находились в человеческом обличье, им не приходится выбирать, чьи желания поставить во главу угла сегодня… ну да, обличье у волокуш одно-единственное — и что это меняет?

А небо сегодня такое полётное, такое приглушённо-чистое, серовато-голубое, в лёгких комочках облаков, безветренное, тихое, бескрайнее!

Илидор крепко-крепко стиснул зубы и крепко-крепко сжал кулаки, заставляя себя спокойно стоять на земле. Крылья его приподнялись, надулись куполом, словно наполненные ветром, и мелко подрагивали. Дрожь передавалась спине над лопатками, щекотала хребет, толкала под рёбра: взлетай же! Взлетай! Дракон крепко сжимал кулаки, крепко упирался в землю широко расставленными ногами, размеренно дышал и следил за волокушами жадным завистливым взглядом.

Ох, да разве можно сравнивать грациозный и лёгкий полёт дракона с неловким подёргиванием этих полулюдей-полуптиц? Дракон величественно парит в небе, вливается телом в дыхание ветра, длинной лентой вьётся между потоками воздуха, и небо принимает дракона в своё дыхание, как исконную частицу собственной сущности — а волокуши висят в небе, как нелепые курицы, каждый взмах крыльев даётся с явным усилием, и кажется, небо пытается стряхнуть с себя этих нелепых пернатых созданий, которые поднялись ввысь не иначе как по недоразумению.

На поляне замерли котули, смотрели на дозорных широко распахнутыми глазами, едва заметно подёргивали хвостами и поводили головами вверх-вниз, вслед за движениями волокуш в воздухе.

Илидор заставил себя отвести взгляд от дозорных и снова обернулся к Нити. Она смотрела в небо, приоткрыв рот и прижимая к груди крепко стиснутые ладошки, на шее её быстро-быстро дёргалась жилка, крылья трепетали за спиной. Сейчас, когда Илидор перевёл взгляд с дозорных на Нить, он понял, почему пожилая волокуша называла Нить «грузножопой». Она не имела в виду, что Нить тяжёлая сама по себе — разумеется, нет, в ней едва ли будет семь стунов веса — раза в полтора меньше, чем в Илидоре, а ведь драконий лекарь из Донкернаса встречал Илидора не иначе как словами «Опять все рёбра наперечёт!». Но Нить тяжела для своих маленьких крыльев. Дозорные ниже её, наверное, на полголовы, а крылья их заметно крупнее. Если дозорные волокуши, пожалуй, могли бы обернуться в крылья, как в кокон, то крылышек Нити хватило бы разве лишь на то, чтобы изобразить куцый плащ. И если уж полёт большекрылых волокуш выглядит опасным и неловким, как барахтанье куриц, то Нить…

Нить бесконечно любит небо, но не может летать.

Она любит небо отчаянно и безответно, и у неё есть крылья — но это крылья-издёвка, которые только напоминают юной волокуше, что природа не дала ей возможности взлететь, упасть в небо, как в воду.

У Илидора от ужаса поднялась дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси. Он-то, во всяком случае, мог взлететь, даже если сейчас выбирал этого не делать. А если бы не мог? Если бы небо, такое прекрасное и такое желанное, не принимало его? Как Нить? Как нескольких драконов из Донкернаса, которым на выездах непоправимо повредили крылья?

— Что и говорить, — сухо обронила юная волокуша, отводя взгляд от парящих в небе сородичей. — Дозорные возвышенны. Даже мысли их розами пахнут. Куда уж нам, недокрылым.

Острые плечи опустились, словно повторяя печальный излом рта. Илидор стоял рядом с Нитью и не знал, что сказать, что сделать, как утешить её, да и возможно ли это. И нужно ли это. Промелькнула привычная мысль — напеть успокоительно-воодушевляющий мотивчик — и тут же умчалась, оставив на языке привкус горечи. Дракон сейчас сам не волен взлететь, он сам сейчас в полнейшей мере разделяет чувство волокуши — тоску по небу, жадно-неизбывную, до постоянной тянущей боли в груди, которая становится то почти незаметной, то почти уже привычной, а потом вдруг раздувается в такой огромный жгучий шар, когда приходится видеть, как в небо падает кто-то другой.

Помог бы сейчас Илидору воодушевительный мотивчик? Какое, в кочергу, можно испытывать воодушевление, когда видишь, как твоя мечта сбывается у других?

От тоски по небу нельзя отделаться, нельзя избавиться, нельзя усилием воли перестать её чувствовать. Ведь никто не выбирает свою одержимость.

И тут, совершенно не к месту, Илидор подумал, что Йеруш Найло пойдёт в глубины леса искать живую воду, даже если его это убьёт. Йеруш Найло пойдёт в глубины леса, даже если будет точно знать, что его это убьёт, потому что у него тоже нет возможности перестать быть одержимым.

Никто не выбирает свою одержимость. Выбирают лишь путь, чтобы следовать за ней. А у Йеруша сейчас нет другого пути к своей одержимости, кроме дороги к источнику. Можно сказать, он призван на эту дорогу.

Даже если её не существует.

— Разницы нет, это Матушка Синь говорит, — словно через силу проговорила вдруг юная волокуша.

Теперь она стояла, глядя в землю, обхватив ладонями плечи, и бессознательно трепала перья на правом крыле.

— Нет разницы, летала ты или нет. Так Матушка Синь говорит, — повторила Нить. — Когда дозорные летают — это короткое время, малое время, десять месяцев, двадцать. Потом дозорный совсем взрослым делается, тяжёлым становится. Каждый взрослый не может летать. Все взрослые на земле, никто не в небе. Матушка Синь говорит: если ты завтра окажешься на земле — что за разница сегодня, летаешь ты или нет. Нет разницы — никогда не иметь или иметь и потерять.

Маленькое лицо волокуши сморщилось.

— Матушка Синь так говорит. У меня в голове её слова царапаются. В мою голову её слова не ложатся, не хотят. Только я понять не могу почему. Какая в её словах неправильность? Ведь это правдивые слова.

Илидор нахмурился — он был согласен, что слова неправильные, хотя тоже сходу не понял, почему они ему не понравились. Но дракону потребовалось гораздо меньше времени, чтобы найти эту неправильность, которую никак не могла поймать за хвост юная волокуша.

— Всё, что ты делаешь, делает тебя, — сказал он.

Нить вскинула голову, уставилась на дракона с какой-то жадной, отчаянной надеждой. Медленно кивнула, ожидая продолжения, прося продолжения, хотя Илидор был уверен, что сказал достаточно. Но она ждала. Быть может, не могла сама потянуть за хвост единственную фразу и размотать из неё клубок смыслов. А может быть, она размотала смыслы, но ей было важно, чтобы ещё и кто-то другой облёк эти смыслы в слова, сделал весомыми и зримыми, проговорил всё то, чего юная волокуша не посмела бы сказать Матушке Сини в лицо.

— Если ты летал — ты сделался тем, кто познал полёт и кто познал себя в полёте, — Илидору стоило большого труда не посмотреть на дозорных в небе. — Если ты летал — ты узнал иным своё тело, своё дыхание и кожу, увидел мир новым, другим, бесконечным, своим. Когда ты отталкиваешься от земли — ты всегда немного не тот, каким будешь, когда снова вернёшься на землю. Если тебе было страшно взлетать — ты узнаешь, что способен перешагивать страх, и это знание сделает тебя сильнее перед многими другими страшностями. Если ты думал, будто весь мир заключён в стенах, которые видишь с земли, то ты взлетаешь и мир распахивается перед тобой, как… бесконечное полотно. Когда видишь, какой он огромный и какой ты крошечный, то кажется, будто из тела пропали все кости. Но ты понимаешь, что мир уж куда интереснее и разнее, чем тот кусочек внутри твоих четырёх стен. А может быть, ты ничего не боишься и ни о чём не думаешь, а просто падаешь в небо, как в воду, и только там понимаешь, что значит дышать, что значит любить, что значит свобода. Всё, что ты узнаешь и почувствуешь в небе, сделает нового тебя, оно будет с тобой до тех пор, пока ты живёшь, дышишь и помнишь, и никто, никто не сможет этого отобрать. Нельзя отнять того, что в твоей голове. Потому есть разница между «никогда не иметь» и «иметь, но потерять». Ведь всё, что ты делаешь, делает тебя.

Нить стояла, прижав руки к груди, приподнявшись на цыпочки, полуразвернув крылья, чуть наклонившись к Илидору, как будто хотела поцеловать его или упасть без чувств в его руки. Она не спросила, откуда Илидор знает обо всём, что открывается в полёте.

В небе орали дозорные — не встревоженно, скорее, радостно-удивлённо, как бывало, когда они видели выпущенную из стрелуна деревянную стрелу с красной лентой вместо оперения. Что-то происходило у невидимого с земли дозорного загона. Котули на поляне взволновались, замяукали.

— Матушка Синь говорит, я убьюсь, если взлечу к верхушке дерева. Нельзя мне убиваться. Во мне стая нуждается. Я земной подмогой могу быть, пользу могу приносить. А убиваться мне нельзя.

— И ты никогда не летала? — тихо спросил Илидор.

Волокуша опустила голову и показала ладошкой от земли — на уровне своего плеча.

— Вот настолечко летаю. Взлетаю и опускаюсь тут же. Я для своих крыльев тяжёлая.

Дозорные волокуши с хохотом и воплями улетели к загону. Котули, подёргивая ушами, бродили по лужайке. В наступившей тишине Илидору сразу сделалось немного неловко наедине с Нитью, хотя он не был уверен, что дозорные и котули вообще их видели.

Поодаль прошли трое жрецов в голубых мантиях. Илидор махнул им рукой, они не ответили. Дракон был уверен, что жрецы лишь притворились зачем-то, будто не заметили его. Какой кочерги? Он тут дружит с Храмом и не летает ради того, чтобы жрецы делали вид, будто его не существует?!

— Всё, чего ты не делаешь, тоже делает тебя, — сумрачно изрёк Илидор, не понимая, кому говорит это — волокуше или себе.

***

Наконец-то Йеруш встретил на волокушинском рынке эльфа-торговца с товарами из домена Донкернас! От самого котульского прайда Найло искал именно такого эльфа-торговца — который давно в контакте со Старым Лесом, знает больше, чем старолесцы хотели бы показать, и согласится поделиться информацией.

Торговец с плодами дерева мельроки, конечно, не бывал в драконьей тюрьме, но имя Теландона, верховного мага домена Донкернас и главы драконьей тюрьмы, произвело на торговца такое воздействие, словно самолично Теландон возник перед ним. И очень. Попросил. Помочь.

Теперь Йеруш Найло, не без труда ускользнув от таскавшихся за ним троих жрецов, стоит перед плотоядным деревом у лесусветной поляны, где остановились лагерем котули, и чувствует себя городским сумасшедшим. Он стоит, закрыв глаза, и медленно сыпет наземь перед собой смесь душистой корицы и острого чихучего перца. В небе неподалёку орут волокуши-дозорные.

— Мне нужен особый проводник, — негромко проговаривает Йеруш заученную фразу. — Особый проводник. Мне нужно добраться до кровавого водопада. Если не найдётся проводник до места — пусть найдётся проводник, который укажет направление. Отыщется ли для меня особый проводник?

Как выразился эльф-торговец: «Может, кто и подыщется, кому оно тоже надо и кто сам не может». Йеруш этих слов не понял, но какая, в общем, разница, если они почему-то сработают.

В Старом Лесу всякого можно ожидать. Вчера Йеруш своими глазами видел, как восемь дозорных волокуш поднимают приезжего мужика в люльку, закреплённую между двух высоченных кряжичей, а в этой люльке мужика ожидает волокушинский лекарь. У лекаря, как пояснили Йерушу заезжие торговцы, подготовлен сонный отвар, настой спиртянки и щупики из металла, которые лекарь воткнёт мужику в зрачок. Воткнёт и «снимет мутность глаз», как с восторгом пояснил Йерушу торговец из перекати-дома.

Найло, конечно, слыхал, что волокушинские лекари славятся как большие мастера починки тел — это не так уж удивительно при их летучей хрупкокостной жизни — но чтобы оперировать катаракту… До сих пор Йеруш был уверен, что только в крупнейших больницах Эльфиладона умеют подобное.

Чего только не бывает в Старом Лесу.

— Мне нужен особый проводник. Особый проводник до кровавого водопада. До места или по направлению.

Голова кружилась, ужасно хотелось открыть глаза и зафиксировать себя в пространстве.

От лагеря котулей неслись взмявы. В небе орали волокуши. В носу свербело от запаха жгучего перца и корицы. Несколько крупинок перца попали Йерушу на место недавно сорванного заусенца, кожу пекло и щипало.

— Мне нужен особый проводник. До кровавого водопада.

Йеруш ощутил его появление, как толчок. Словно кто-то вторгся в пространство, всколыхнул водную гладь, выдавил своей массой часть воды из резервуара.

Найло открыл глаза. Перед ним, сложив на груди руки, опираясь плечом о ствол плотоядного дерева и подёргивая хвостом, стоял Ньють — тот самый котуль, который напал на Илидора в прайде.

— Я не доведу до места, — промолвил котуль хрипло, неохотно, словно голос не желал ему подчиняться. — Но поведу по направлению. Подведу тебя близко к кровавому водопаду.

Йеруш медленно кивнул и быстро проговорил:

— Направление — северо-запад?.. Хах. Завтра в полдень. Третья северная точка сгона. Я доберусь на перегонном кряжиче, ты пешком.

Котуль смерил эльфа угрюмым взглядом, в котором явственно читалось «Ты что тут, самый умный?», а Йеруш ответил взглядом, говорившим, что да, Йеруш Найло тут определённо самый умный. Ньють неохотно кивнул и мотнул подбородком, показывая, чтобы эльф отвернулся. Тот засопел — совсем не хотелось поворачиваться спиной к этому странному коту, но отвернулся и мимо воли сгорбился.

Что-то сместилось в воздухе — не предмет, не дыхание, не дуновение. Йеруш обернулся — Ньютя больше не было у плотоядного дерева.

— Я точно знаю, что не сумасшедший, — сказал плотоядному дереву Найло и с нажимом уточнил: — Меня проверяли!

И зажмурился. Снова как будто оказался в прохладной тишине тёмного коридора…

— Ничего, уверяю, — скрипучий голос диагноста вязнет в складках шкур, которые лежат на полу кабинета. — Серьёзного ничего. У этого эльфёнка есть лишь некоторые, мгм…

— Ужасные особенности? — голос отца напряжён.

Мать нервно прочищает горло.

— Да нет же, уверяю! — диагност начинает выплёвывать слова быстрее. — Это просто особенности. Мгм.

— Я хочу знать, — сухо роняя слова, говорит отец, — насколько полноценен этот ребёнок. Через несколько лет ему предстоит войти в семейное дело. Мне нужно знать, способен ли он на это. Способен ли работать в банке. Способен ли оправдать доверие и принять ответственность за своё предназначение.

— Физиологически, уверяю… Разумеется, мгм, я не знаю, сможет ли он работать в банке. Никто не знает, уверяю вас. Тут много влияющих факторов. Обучение, воспитание. Отношения в семье, его собственные желания…

Мать фыркает.

— Но никаких, мгм, физиологических препятствий не существует.

— Кое-кто из учителей говорит, что он необучаем.

Йеруш стоит в темноте коридора у приоткрытой двери кабинета, влепившись лопатками в стену и прижав к ней ладони. Прохлада штукатурки немного рассеивает то чёрное и пронзительное, что мечется сейчас в его голове, отдаёт щекоткой в нос, то и дело падает в горло, не давая дышать.

— Уверяю и повторяю: нет никаких препятствий к обучению, мгм, физиологически. К обучению банковскому делу. Есть некоторые особенности двигательных отделов, мгм, возможно, из-за детской травмы или врождённые. Может быть, изменены прилегающие области мозга, но ничего серьёзного. Серьёзного ничего. Положим, небольшие слуховые погрешности, мгм. Ничего ужасающего, я вас уверяю.

Долгое молчание. Мимо Йеруша, как мимо пустого места, проходит слуга с метёлкой для пыли.

— Ну что же, — со сдержанным оптимизмом произносит наконец отец. — Если вы оставите заключение…

Шуршат бумаги. Звенят монеты. Звякают браслеты на руках матери. Звучат торопливые заверения в огромной признательности. Шаги нарастают из глубины кабинета и приближаются к двери.

Йеруш вжимается в стену — он понимает, что зазевался и не успеет покинуть свой пост незамеченным. К счастью, на него падает тень от приоткрытой двери, и Йеруш худощав даже по меркам эльфов. Диагност не замечает его, когда выходит из кабинета, бормоча что-то себе под нос. Словно мимо пустого места, проходит мимо Йеруша по коридору направо, к освещённой лестнице.

— А может, всё-таки стоит завести другого ребёнка, — голос отца так же сосредоточен, как когда он размышляет о долгосрочном хранении клиентских денег. — Конечно, двенадцать лет потеряно. Но разве это означает, что нужно потерять ещё больше?

— Я отказываюсь проходить через этот ужас снова без веских причин, — твёрдо отвечает мать. — Врач сказал, Йер НЕ безнадёжен, значит, мы не напрасно вкладываем в него силы и надежды. Значит, из него можно вылепить полноценную… или почти полноценную часть семьи. Ему просто нужна твёрдая рука, чтобы добросовестно выполнять своё предназначение. И ёрпыль с ней, с музыкой, что-нибудь придумаем. Мы ведь ожидали, что всё будет хуже, правда?

Йеруш прижимается затылком к прохладной штукатурке и пустыми глазами смотрит на ярко освещённую лестницу. Горло щиплет обида на судьбу, которая позволила ему уродиться ущербно-бестолковым, и злость из-за того, что он не понимает, как сделаться не таким бестолковым.

И всё это растворяется, размякает, тонет в мысли о маленьком никчемном ручейке, который может сделаться огромным и бескрайним солёным морем.

…Йеруш открыл глаза. Напротив него качало щупальцами плотоядное дерево, над головой орала синепузая птичка, на поляне резвились котули. Где-то по лесу рыскали потерявшие его недоумки-жрецы. Ньютя рядом не было.

— Нет, — сквозь зубы прошипел Йеруш Найло. — Я совершенно точно не сумасшедший.

Он был почти уверен, что котуль Ньють не привиделся ему. Что завтра котуль встретит его на третьей северной точке сгона, куда Йеруш доберётся на перегонном кряжиче.

Имбролио

Недалеко от заброшенной храмовой Башни есть поселение грибойцев, и сегодня туда приходят четверо сумрачных полунников. Жгутики на их макушках выглядят поникшими, лица скорее серые, чем зеленовато-бежевые, какими были прежде.

— Что скажет старца Луну? — понуро спрашивают полунники. — Что она скажет?

— Что речёт Кьелла? — отвечают встречным вопросам грибойцы и не торопятся размыкать круг, который сомкнули вокруг полунников.

— Кьелла говорит, из-за волнений леса много его детей заблудились по пути на ту сторону.

Грибойцы мрачнеют, долго стоят молча, чуть покачиваясь. Потом размыкают круг, выпускают полунников, вмешивают их в свой ряд и все вместе идут в дом старцы Луну. Заходят разом во все четыре двери, со всех четырёх сторон света.

Настой крови с васильком плещет в чашу с сизыми птичьими внутренностями. Курится кверху густой плотно-белый дымок. Вдыхает его старца Луну, закатывает глаза, чтобы получше разглядеть потусторону, и произносит глухо, нараспев:

— Зло идёт по нашим землям, дробя себя на части. Пристанет ли выбирать, какое зло останется и врастёт в наши земли, найдёт тут своеместо, а какое станет частью пищи земной? О, не пристанет, не пристанет. Выбор есть, выбор уже есть.

Кровь с васильковым настоем — красно-сиреневая, медленно стекает по сизым внутренностям, и кажется, будто они шевелятся.

— Один народ сделал осколок зла своей частью, растворил его в себе и принял в услужение, и слушает речи Тех, Кто Знает. Эта часть зла сможет остаться в наших землях. Пойдя в единение, она растворится в нас, и её нашлось тут своеместо. Вторую же должно выжечь.

Глава 22. Чтобы они замолчали

Сон стёк с Илидора, как сок перегонного кряжича — быстро и бесследно. Только что дракон спал и видел сумбурный сон, в котором Йеруш Найло брёл среди холмов, похожих не на кусочек старолесья, а, скорее, на предгорья в людских землях Уррек. Йеруш шёл, вцепившись двумя руками в лямки рюкзака, глядя себе под ноги, что-то шепча, шипя, мотая головой. За Йерушем следом, извиваясь в серо-жёлтой пыли, тащилась разрубленная пополам змея и повторяла его подёргивания головой. Сверху, с холмов, за Найло наблюдали совершенно одинаковые и очень важные мужчины, затянутые в слишком жаркую с виду одежду: плотные бархатные штаны и длинные рубашки, из-под которых торчат другие рубашки.

И вот: только что Илидор смотрел, как Найло идёт между холмов, а в следующий миг Илидор сознаёт себя лежащим на матрасе в предрассветной темноте шатра, и сна у дракона — ни в одном глазу. При этом он понимает, что, вообще-то, снова не выспался — но уже не уснёт. Нет, не уснёт, и можно не стараться улечься поудобнее, свернуться клубочком, сунуть голову под тонкую подушку или пригреться под боком у Фодель. Он не уснёт, потому что сон стёк с него, как сок перегонного кряжича, в голову тут же полезли мысли, а в теле забурлила энергия.

Это особенная энергия, зудячая и чесучая, она изнутри распирает тело, ей давно уже тесно в человеке, ей нужно тело дракона, чтобы переработаться во что-то менее чесучее и ровно-горящее — в силу созидания, силу радости, в желание нестись вперёд с воплем «Эге-гей!» или ещё что-нибудь такое золотодраконье. Сейчас же от бурливших внутри чувств тело казалось слишком маленьким, едва ли не потрескивающим на швах, как переполненный бурдюк, даром что у тела нет никаких швов, — и одновременно сжатым, словно снежок, крепко спрессованный тёплыми ладонями.

Илидор заворчал на эту неуёмную золотодраконью энергию, которая буянит и не даёт ему спать. Потянулся к Фодель, которая лежала на боку спиной к нему. Провёл кончиками пальцев по её плечу, снизу вверх, по шее, снова вниз — по спине, обхватил ладонью тёплый бок, потянул её к себе. Жрица свернулась клубочком и законопатилась от дракона в этом клубочке, подтянула колени к груди, обхватила себя за плечи, сердито чмыхнула носом.

Илидор выдохнул сквозь сжатые зубы, перевернулся на спину. Полежал так, сжимая кулаки, глядя в едва различимый в потёмках потолок шатра.

Ну да. Фодель вчера негодовала, что Илидор решил на время выпустить ладошку Храма и заняться своими делами, а Илидор в ответ наворчал на Фодель, и, отец мой Такарон, как же всё это глупо, мелко и вязко! Несоответствие ожиданиям, недопонимания, обидки, кружева слов. Ответы не на те вопросы, которые задаёшь, и вопросы, на которые не можешь дать правильных ответов. Как золотой дракон вообще оказался в мире кружевных словес и мелких обидок, которые кто-то хочет тащить за собой в следующий день? Какое отношение могут иметь драконы к подобным вещами?

Илидор рывком сел. Колотись оно всё кочергой, честное слово. Потянулся-выгнулся, сцепив над головой ладони, качнулся в одну сторону, в другую, отшвырнул одеяло.

За пределами шатра был огромный прекрасный мир, и он манил, манил к себе золотого дракона.

***

Йеруш Найло покинул Четырь-Угол на рассвете — быстро, тайно и предварительно убедившись, что золотой дракон уже проснулся и ушёл бродить по окрестностям.

Илидор, судя по всему, стал плохо спать, да и с Фодель у него, видимо, разладилось. Утро за утром, ни свет ни заря принимаясь за свою работу, Йеруш видел дракона то там, то сям — Илидор купался в холодной речушке близ торговой тропы, помогал Конхарду дотащить до рынка всякие железки и с восторгом перебирал разную мелочёвку на прилавках других ранних торговцев, гонял лесное зверьё и потом возвращался к храмовым шатрам, волоча на плечах то подсвинка, то косулю.

Утро за утром Йеруш очень старался не сталкиваться с омерзительно ужасным драконом, что было не так просто.

Но сегодня, напротив, Йерушу нужно было встретиться с Илидором.

Найло выбрался с обратной стороны своего шатра почти ползком, волоча маленький дорожный рюкзак с самыми важными записями, инвентарём, реактивами и всякими другими вещами первостепенной важности. Всё остальное добро осталось в шатре и рядом с ним. Торчали из земли якобы ожидающие Йеруша пробирки в длинных держателях. Прикрытый крышкой горшочек с грибной похлёбкой и ложкой выглядел так, словно ещё мгновение назад Йеруш хлебал из него. В шатре разбросаны подушки и пара рубашек, несколько склянок, маленький нож, стоит на полу наполовину полная чашка с ягодным отваром. Всё говорит о том, что Йеруш отошёл только-только или вернётся вот-вот. Он надеялся, жрецы не заподозрят подвоха хотя бы до полудня, а к этому времени он уже будет далеко. Умчится по сгонам — и попробуй найди ветер в поле! То есть эльфа в лесу.

И ещё Йеруш очень надеялся, что, когда Храм двинется дальше, Юльдра прикажет собрать вещички Йеруша и взять их с собой, а не бросит тут всё на произвол судьбы и дурноватых волокуш.

Не зря же Юльдра приставил недоумков-жрецов следить за Йерушем. Храму что-то нужно от гидролога — знание ли, действие ли — этого не понять, пока сам Храм не скажет.

И Найло очень рассчитывал, что Юльдра, желая получить от гидролога какой-то свой интерес, сочтёт разумным сохранить вещички Йеруша у себя до самого светлого дня новой встречи.

***

Никто не увидит, — шептал Илидору вкрадчивый голосок. Никто не узнает. Все спят, и жрецы, и волокуши, и уж тем более приезжие торговцы спят, и на дорогах наверняка никого нет в такую рань, и котули дрыхнут… ох, нет, как же много вокруг живых существ, и всем им вовсе не нужно видеть летающего над лесом дракона! Не нужно, нельзя, нет-нет-нет!

Илидор щурился небу. Здесь, на небольшой поляне, было как-то очень много неба, и в него невыносимо хотелось упасть.

Рохильда просыпается рано. Чудо что она не увидела Илидора в драконьем обличьи тогда, возле вырубки. Или увидела? Разве она бы не рассказала всё Юльдре? И разве бы Юльдра смолчал, разве бы не припомнил Илидору его слова о том, что не стоит давать клятву там, где достаточно обещания? Разве не указал бы Юльдра на ненадлежащее выполнение своего обещания — пускай тогда, на вырубке, рядом с Илидором не было чужаков и он не перед кемне выступал как друг Храма, но…

Дозорные тоже просыпаются рано. Они не взлетают, пока солнце не утвердится высоко над горизонтом, но выходят из своего загона. Лениво разминаются, картинно разворачивая большие крылья, неспешно сгибают-скручивают-растягивают тоненькие тела, высоко поднимают руки-ноги и подбородки, разворачиваются струночкой. Потом ходят туда-сюда перед загоном, помахивая крыльями, чистят-оглаживают друг другу пёрышки и смеются над одними и теми же историями, которые начинают словами «Приходят как-то на рынок котуль, полунница и шикшин…»

Дракон почувствовал на своей щеке чей-то взгляд — колючий, раздражённый. Обернулся, уверенный, что сейчас встретится взглядом со злыми лисьими глазами женщины-воительницы, но не увидел никого. Щёку закололо с другой стороны.

Нет. Нельзя летать. Нечестно. Опасно.

— Вот ты где, — произнёс голос Йеруша Найло, и дракон вздрогнул.

Обернулся. Йеруш шёл к нему, чуть наклонившись вперёд, взрезая головой воздух, цепляясь за лямку висящего на плече рюкзака, будто рюкзак не хотел идти к дракону и его приходилось волочь. На эльфе была походная одежда: серые шерстяные штаны, серая же льняная рубашка, на шее платок из лёгкой и плотной ткани.

Илидор сунул руки в карманы штанов, стиснул кулаки. Мышцы на предплечьях напряглись так сильно, как будто в каждом кулаке у дракона был зажат какой-нибудь злобный зверёк, глодающий пальцы.

— Ты можешь опознать другого дракона? — требовательно спросил Йеруш без всяких расшаркиваний и остановился в нескольких шагах.

— Скорее всего, — помолчав, сухо ответил Илидор. — Да ты и сам можешь. Если перед тобой что-то большое, с крыльями и разговаривает, то это, вероятно, дракон. А если маленькое — значит, волокуша.

— А если без крыльев? — Удивительно, но Йеруш не отреагировал на шпильку Илидора, даже бровью не дёрнул. — Если дракон в человеческом облике, как ты сейчас? Ты сможешь понять, что это дракон?

— Так, погоди, Найло, я всё правильно понял, ты теперь снова со мной разговариваешь?

— Вовсе нет! — эльф перечеркнул воздух наискось ребром ладони. — Я вовсе с тобой не разговариваю! С чего ты взял?

Илидор изогнул бровь.

— Мне просто нужно знать: вот, к примеру, говорят, маг мага узнаёт издалека, или там дурень дурня. А дракон дракона узнаёт?

Мышцы на предплечьях расслабились, дракон вытащил руки из карманов и медленно побрёл к лесу, откуда его щеку колол злой взгляд. Йеруш пристроился рядом.

— Мы чувствуем драконов, с которыми нас что-то связывало, — после недолгого молчания заговорил Илидор. — С которыми мы, как сказать, обменивались энергией. Например, если два дракона высиживают кладку яиц, между ними на какое-то время устанавливается связь, на полгода, на год…

— Или если бы сюда пришла Даарнейриа — ты бы почувствовал, да, да! — обрадованно перебил Найло. — Да? Я помню, мы же потому и потащили Даарнейрию к Гимблу, когда поехали за тобой! Хах.

Несколько мгновений оба молчали. Призрак гигантской горы и тени недавних событий медленно прорастали среди деревьев Старого Леса. Илидор краем глаза увидел бледно-розовую дымку и медленно бредующую в ней гномку в серой мантии, но призрак тут же растаял, отогнанный голосом Йеруша:

— Только Даарнейрия не почувствовала тебя. Рядом с Такароном ей отшибло магию и разум, а может, ты в то время был слишком глубоко под землёй, слишком далеко от врат. Но донкернасцы, значит, не ошиблись, да, да, ну скажи! – Найло остановился, словно налетев лицом на кряжич, вскинул руки. – Я буду рад, если донкернасцы ошиблись, но если нет — мне это тоже надо знать! Никогда не стоит переоценивать тупость других, пусть лучше они переоценивают твою! Ваши с Даарнейрией страстные игрища в домике на дереве — это же был обмен энергией, да, энергией, да?

Илидор улыбнулся уголком рта.

— Скорее всего.

Под ногами шуршали сухие листья, хрупали мелкие ветки. Что-то шебуршилось в подлеске, что-то мелькало над головой — жучки, птички? Сонный лес пах влажной листвой. Золотой дракон вспоминал своё детство в Донкернасе и не видел ни жучков, ни птичек, ни Старого Леса.

Когда драконыши выходили из детского крыла, им легко было узнавать других драконов в любых обличьях. Ведь все обитатели Донкернаса — либо драконы, либо эльфы, их не перепутать даже издалека, со спины и в темноте, не ошибиться. Эльфы выше и тоньше человеческих драконьих ипостасей, донкернасцы-эльфы держатся куда свободней пленников-драконов, донкернасцы редко ходят поодиночке и почти никогда не оставляют драконов совсем уж без присмотра.

И даже самые недалёкие драконыши вроде Куа, едва выйдя в холмы Айялы из детского крыла, безошибочно определяют в Донкернасе других драконов. Но чтобы чувствовать их…

—У людей и у полунников есть легенда о драконах, — возбуждённо излагал Йеруш и размахивал руками. Широкие рукава рубашки хлопали, как паруса малахольного корабля. — Самый первый дракон, они его так и зовут — Перводракон, он был великански великанским созданием. Люди говорят, Перводракон пришёл из земных недр и породил Старый Лес, а полунники говорят, всё наоборот: он сам первым породился от Леса. Я всё-таки склонен склониться, ахах, склониться склоняясь, ахахах, да, так вот: я думаю, скорее это Старый Лес породил бы дракона, чем наоборот, ну, вот Такарон же породил твоих предков! Ты следишь за моей мыслью? Природная сущность порождает другую сущность, это логично, почему бы нет? Почему бы да? Кстати, а у драконов Такарона был единственный общий предок, или вас сразу много завелось, как головастиков?… Не отвечай, я не хочу знать, я вообще не хочу с тобой разговаривать, так вот! Люди старолесья считают: драконы были таким злом, что Старый Лес изгнал их к ёрпыльной матери. А полунники верят в другое: что драконы хранили равновесие в лесу. И все они считают, что кости самого первого дракона до сих пор покоятся в этой земле. А за лесом теперь следят дети дракона.

Йеруш замолчал, а Илидор хотел было сказать, что дракон может завести потомство только с драконицей одного с ним вида, так что непонятно, откуда было в лесу взяться детям дракона, но тут Найло снова заговорил, гулким и тягучим чужим голосом:

— Говорят, перводраконий скелет тянется от края леса до края: кончик хвоста его покоится в северо-западной части, а кончик носа — в юго-восточной. И деревья Старого Леса растут только над костями Перводракона.

Илидор поёжился: образ получился довольно жутким, и посмотрел бы Илидор на спину, которая не покроется мурашками при словах о скелете гигантского существа, который лежит сейчас прямо под тобой и тянется на сколько глаз хватает, а потом ещё дальше.

Найло помотал головой и продолжал своим обычным голосом:

— Это, конечно, хорошее пояснение, почему лес не разрастается и не иссыхает: где есть кости дракона — там и растут кряжичи, а где нет костей дракона — там не растут кряжичи. Они же не приживаются в других землях, ты знал? Да откуда бы тебе знать, ха! Но нет, разумеется, это дремучая, сказочная и совершенно ненаучная чушь. Лесной дракон, даже если он существовал, никак не мог быть таким гигантским. Да он бы просто сломался под тяжестью собственного веса! Он бы умер от голода, если был первым живым существом в Старом Лесу! — вещал Йеруш. — Он бы сожрал и выпил всё в Маллон-Аррае!

Илидор вспомнил, что угольные драконы, которые являлись ему во снах в глубинах Такарона, тоже были огромными. Но — это ведь были просто сны, не так ли? Кости старых драконов, которые Илидор чувствовал там и сям в подземье, были самыми обычными драконьими костями — во всяком случае, Илидор не помнил, чтобы какой-нибудь из скелетов ощущался как нечто колоссальное.

— Конечно, в таком виде, как рассказывают эту историю, она — полная чушь, — бормотал Йеруш, взмахивая руками, — это чушь, потому что как бы Перводракон оказался под лесом, если лес его и породил? Или как бы дракон породил лес после того как умер? Как возможно что-либо из этого?

— Слушай, Йеруш…

— Разве может вообще появиться на свет нечто настолько исполинское? А? А-а-а? В единственном экземпляре, вдруг, само собою? Нет, отвечаю я решительно! Не может! Но! Что-то ведь лежит в основе этой истории, Илидор. Что-то всегда лежит в основе подобных историй. Может быть, образы, а не факты, совсем другие события, более сложные, чем способен осмыслить жалкий умишко какого-нибудь гриба-переростка или говорящей земляничины, но в основе любых историй всегда должно быть зёрнышко истины, хотя бы маленькое зёрнышко истины! Но как понять, насколько оно далеко от той истории, которую знают сегодня люди и полунники? Как понять, шляются ли по лесу потомки какого-нибудь дракона, имеют ли они власть над этим местом? Легенда полунников ясно говорит, что потомки были, хотя непонятно, с кем этот дракон размножился и каким образом, но нет, я не хочу об этом думать, ты меня не заставишь, прочь из моей головы, постыдные картинки, ох, зачем я это представил, я не думаю об этом не думаю… Ну так вот, по легенде потомки у этого дракона были, а может, они есть до сих пор! Вы ведь живёте почти вечность, ёрпыль вашу кочергу! Но его потомки не должны быть гигантами драконами, иначе все бы точно знали о них, я верно говорю? Но если по лесу сейчас шарахаются драконы в любом не-драконьем облике, то я хочу знать: способен ли ты почувствовать их? Могут ли они почувствовать тебя?

Илидор смотрел на эльфа во все глаза и думал: получается, я мог встречать других драконов, но ничего не знать об этом? Я мог пройти мимо? А другие драконы могли видеть меня, но не понять, что перед ними сородич? Мы могли сталкиваться нос к носу в людских городах, в эльфских поселениях, на гномском рынке, да хоть в этом самом лесу, мы могли видеться и не узнать друг друга, не обратить внимания на встречу, которая… которая…

У Илидора в этот момент решительно вылетело из головы, что все драконы, о существовании которых ему доподлинно известно, сейчас находятся в эльфской тюрьме Донкернас и не могут покинуть её, связанные Словом своих старейших. А истории о других драконах пока ничем не подтверждались: ни о тех, которые уходили на поверхность за тысячи лет до войны с гномами, ни о тех, которые отправились в северные нагорья за несколько сотен лет до войны. Существовали ли какие-то другие драконы, порождённые не отцом-Такароном, а другой горой или даже не горой — Илидор не знал. Да и откуда он мог бы это узнать?

И, если на то пошло, ведь он улетел от донкернасских драконов, он решил не искать такаронских, и у каждого из этих поступков были причины.

Возможно, ходить мимо неузнанными — лучшее, что драконы могут делать друг для друга.

— Нет, — сказал Илидор, обрывая поток слов Йеруша. — Я не смогу понять, дракон передо мной или не дракон.

Лицо Йеруша вытянулось, лоб сломался разочарованной складкой, рот начал расползаться в оскал отвращения «ну-тогда-какого-хрена-я-разговариваю-с-этим-тупым-существом».

— Значит, так же и другой дракон не может узнать тебя. А ты не сможешь узнать дракона или драконицу. И как я тогда пойму, наплодил он детей или нет, а если наплодил, то куда они делись и кто она такая, да, это самое интересное — кто она такая? Неужели не его пра-пра-пра-пра-дочка?

– Что ещё за «она»?

– Так, подожди дракон, подожди! – Найло выбросил вперёд ладонь, требуя молчания. – Выходит, узнать дракона можно только по глазам? Но это не такой уж надёжный признак! В Донкернасе были драконы с довольно невзрачными глазами. И где я в таком случае возьму ответы?

— Йеруш!

— А?

— Я не могу узнать дракона в человеческом облике, но я бы почувствовал драконьи кости.

— Ч-ч-что? — переспросил Йеруш, и его лицо тут же снова разгладилось, озарилось почти детским воодушевлением, и Илидору сделалось слегка неловко, будто он застал Найло в какой-то интимной ситуации.

— В Такароне я чувствовал места, где лежат драконьи кости, — повторил Илидор. Ему хотелось говорить, говорить и заглушать своим голосом неловкость, которую он испытывал от этого беззащитно-радостного вида Йеруша, а ещё ему хотелось заглушать в себе мысли о Такароне, пока они не призвали бледно-розовый туман. — Я чувствовал драконьи кости не так легко, как воду, и не издалека, но всё-таки чувствовал. И если бы тут через весь лес тянулись драконские захоронения, то я бы должен был это ощутить… наверное.

— Илидор, это очень прекрасно! — завопил Йеруш и дёрнулся было схватить дракона за руки, но тут же вспомнил, что они с Илидором, вообще-то, в ссоре. — Но это и очень ужасно, ведь если ты не чувствуешь костей, если под лесом нет никаких костей драконов, то вся полунниковая легенда может быть полным барахлом! А это очень неудачно, если она вся барахло, поскольку кровавый водопад, по той самой легенде, спадает прямёхонько в то место, где прежде было сердце Перводракона, а где искать живую воду, если не у водопада над драконьим сердцем… Я хочу сказать, эта легенда, конечно, чушь, но привязка, привязка очень интересная, ты знаешь, почему? Потому что никто толком не может пояснить, где находится этот кровавый водопад и как туда попасть! Вот как, это, нахрен, возможно?! Никто не может показать пальцем, где находится кровавый водопад! Никто не знает, куда течёт прорва воды из всехних земель! Не многовато ли слепых зон, вот что я хочу знать! Все жители этого леса как будто свалились в него позавчера и ещё не разобрались, где тут чего куда! Нет! Я готов поверить в одну слепую зону, но не в две, и водопад должен быть там же, где прорва воды! Но почему-то только один-единственный кошак из всей этой кучи народа! Ты понимаешь, из всей кучи, включая крылатых волокуш! Один-единственный кошак не посмотрел на меня тупыми глазами, когда я спросил его про кровавый водопад, не зашипел на меня и на замахал лапами! Да какого бзыря творится в этом лесу?!

— Какой ещё кошак?

Илидор уже не пытался проследить за мыслью Йеруша. Слова Найло просто врывались в уши дракона и носились внутри головы, как полоумные, иногда падали без сил, тихонько позвякивали, рассыпались осколками эха.

— Но если ты не чувствуешь под землёй никаких костей дракона, — Йеруш отчаянно вцепился в свои волосы и начал их трепать, как мягкую беспомощную зверушку, — если ты не чувствуешь здесь костей драконов, хотя должен был их почувствовать, если бы они были…

— Найло. Я не сказал, что должен был. Я сказал: «Наверное».

Йеруш остановился.

— Наверное? — переспросил с нажимом.

— Такарон — мой отец. Он мне помогал, как мог, и в горах я был сильнее, чем в других местах. Может, это только в Такароне я мог чувствовать, где лежат кости драконов, может, в других местах это работает не настолько хорошо или даже не работает вообще, я не знаю. В Донкернасе драконьих костей не было, а где ещё они были? Может, где-то и были, но я об этом знать ничего не знал? Может быть, я сейчас просто не чувствую кости другого дракона, даже если, — Илидор едва заметно передёрнулся, — даже если они в самом деле где-то под нами.

Йеруш вцепился взглядом в Илидора, как сторожевой пёс вцепляется в штанину незваного гостя:

— Так, погоди-ка. В Такароне ты был сильнее, но ты ушёл из Такарона?

Золотой дракон смолчал.

— Илидор, ты что, больной? Почему ты ушёл из Такарона, если он тебе помогал и ты мог там больше, чем в других местах?

— Да потому что ты же знаешь, как я тебя люблю, Найло! — воскликнул Илидор и раскинул руки как для объятий по обычаю жителей Старого Леса.

Вид у дракона был взъерошено-безумный. Йеруш, дико таращась на Илидора, поспешно отступил на три шага, запнулся о собственную ногу, едва не упал.

— Я просто не мог не пойти за тобой! — надрывался золотой дракон. — Тогда я мог бы больше никогда тебя не встретить, и кого бы я тогда ненавидел, скажи мне, ну скажи? В Такароне я убил всех плохих, там некого стало ненавидеть!

— Врёшь ты всё! — Йеруш наставил на Илидора подрагивающий палец.

— Не всё, — дракон сунул руки в карманы, съёжился, и крылья обхватили его, как успокоительно-тяжёлое одеяло. — Но я не собираюсь с тобой обсуждать всякие вещи, до которых тебе нихрена нет дела, понятно? Ты мне не старейший, чтобы занудничать, делать важное лицо и требовать ответов за всякие мои действия!

— О, как удобно! — язвительно восхитился Йеруш. — Ведь тебе никто не старейший! Других золотых драконов нет – выходит, никто не может требовать у тебя ответа?

— Моран честно пыталась, — без улыбки ответил Илидор и очень холодным, звеняще-стальным голосом добавил: — Можно я не буду сейчас предаваться воспоминаниям? Боюсь разрыдаться от избытка тёплых чувств и всё такое.

— Ладно, — легко, согласился Йеруш. — На самом деле, мне плевать, что там у тебя случилось с Такароном. Я про драконов хотел тебя спросить, и всё. Теперь я двинусь дальше. Но, если встретишь в лесу другого дракона, я не знаю, ну вдруг встретишь, с тобой же вечно происходит какая-нибудь бзырявая хрень, так, нет, подожди! — Йеруш обхватил себя за плечи, выставил вперёд острые локти и проговорил медленнее, спокойнее: — Если тебе встретится дракон или ты почувствуешь драконьи кости. Постарайся запомнить, где это было, как оно выглядело и куда потом делось. Мы с тобой ещё, быть может, встретимся, да. Рано или поздно мы встретимся где-нибудь, и тогда ты мне всё расскажешь. Бывай, дракон.

Йеруш отпустил свои плечи, встряхнулся по-собачьи и рванул с земли свой рюкзак.

— Найло, — горло Илидора было напряжённым и как будто не очень хотело выпускать наружу драконий голос. — Ты уверен, что хочешь идти один? Именно сейчас?

Йеруш помедлил, выпустил из пальцев лямки рюкзака, и на мгновение дракону казалось, что Найло ответит: «Конечно, нет, я не хочу пускаться в дорогу без тебя, и мне необязательно начинать именно сейчас». И что, раз уж они перестали молчать друг на друга и рычать друг на друга, то теперь могут снова объединить усилия, совместить свои планы и отправиться в путешествие вместе. Дракон уже твёрдо решил сказать Юльдре, что не будет сопровождать Храм в ближайшие дни, присоединится к ним снова потом, перед толковищем или после, уж как сложится… Юльдра будет, конечно, раздосадован и зычным голосом примется вещать об опасностях Леса, которые подстерегают Храм на пути, и про безответственность дракона, который оставляет жрецов в такое трудное для них время. На это Илидор ввернёт слова самого же Юльдры, сказанные им во время одной из недавних проповедей, — про то, как необходимо осмысливать минувшие события, чтобы понять, сколь много времени мы потеряли безвозвратно, готовясь к затруднениям и проблемам, которые так и не произошли.

— Мы могли бы пойти вместе, — выговорить это оказалось неожиданно трудно. — Через день или два. Я даже признаю, что зря тебе врезал тогда.

Найло помедлил с ответом.

— Знаешь, Илидор, я как-то пытался тебе объяснить, как трудно мне было стать гидрологом. Я говорил, что моя семья ожидала совсем другого.

Йеруш выговаривал слова медленно и… будь Илидор гномом, он бы использовал слово «уважительно». Йеруш как будто старался использовать самые правильные слова из всех возможных и при этом не потревожить ни одного слова сверх необходимого. Как будто боялся, что если проснётся слишком много слов, то они обрушатся на него все разом. Шагах в двадцати позади Йеруша появился ездовой мураш, зачем-то ушедший от кормушки. Вылез из подлеска и теперь стоял, подняв передние ноги, шевеля усиками и покачиваясь, и казалось, что он тоже слушает слова Найло очень-очень внимательно.

— Я, может, плохо объяснил. Я совершенно точно не досказал тебе одну вещь, ты знаешь, не потому что хотел её скрыть от тебя или что-то такое. Просто я не хочу об этом говорить, сейчас я тоже не хочу об этом говорить, но как ещё ты поймёшь, хотя ты не поймёшь, верно, всё равно. — Найло вдруг уселся наземь, согнув колени, опёрся на них локтями, принялся тереть пальцами лоб. — Или поймёшь. Ты ведь знаешь, как это: когда с тобой происходит что-то неприятное, страшное, противное… Ты потом просто не хочешь смотреть в ту сторону, бережешь сам себя от слишком сильных эмоций, от чувств, которые тебя разрушают. Ты не обязательно выбираешь взамен что-то хорошее, правильное, нужное тебе. Ты выбираешь безопасное. Или привычное. Да, как насчёт привычного, даже если оно небезопасно? Не думал об этом, а, ты об этом не думал, а, дракон? Ведь на непривычное решиться намного страшнее, это очень страшно, и у тебя должно быть много сил в запасе, чтобы принимать страшные решения, но где же взять много сил, если каждый день тебе трудно даже дышать?

Илидор смотрел на Йеруша во все глаза. Он совсем не был уверен, что тот в порядке, — даже со скидкой на то, что именно для Найло следует считать порядком, но когда это Йеруш говорил подобные слова и демонстрировал тонкое понимание эльфской, ну или драконьей натуры?

— Я хочу найти эту ёрпыльную живую воду, чтобы… Ну ты знаешь, я говорил, — Йеруш поморщился и махнул рукой, показывая, что не в силах повторять заново всю ту историю про нечто действительно важное, необсуждаемо большое и значимое для всех. — Но есть ещё кое-что, да-да-да, есть ещё кое-что. Я так ужасно, так ужасно и безнадёжно хочу, чтобы они замолчали! Замолчали. Понимаешь? Я так хочу перестать смотреть в ту сторону, где они говорят, я так отчаянно устал туда смотреть, это невыразимо невыносимо, но как я могу перестать их слушать, если они говорят везде?

Ездовой мураш подошёл ближе. Илидор покосился на него, отодвинулся, но мураш вроде бы не имел в виду ничего плохого, только вёл себя странно — скорее как животное, чем как насекомое. Вспомнилось, как сновали вокруг саррахейника саррахи, похожие одновременно и на насекомых, и на зверей.

Илидор почесал нос.

— Найло, если ты не видел свою родню уже годы, то как ты можешь слышать, что они говорят?

Йеруш беззвучно рассмеялся. Точнее, рот Йеруша рассмеялся, а весь остальной эльф просто ждал, когда рту перестанет быть смешно, глаза у Найло были тоскливыми, спина сгорбленной. Смех тряхнул его тело, как припадок, — раз, другой, третий, а потом прошёл так же внезапно, как нахлынул. Мураш за спиной Найло шевелил усиками и покачивался из стороны в сторону, ловил какие-то сигналы, подаваемые эльфом. А может быть, драконом.

Йеруш поднял руку и медленно постучал себя пальцем по виску.

— Вот здесь. — Он говорил монотонно, уперев сосредоточенный взгляд перед собой. — Я их слышу здесь. Когда мне приходится сделать или не сделать что-то важное. Когда мне доводится сесть в лужу — о, в таких случаях они орут особенно громко. И ещё в таких случаях, когда они сказали бы, что я сел в лужу. А иногда всякие безобидные вещи вдруг сжимают кольцо вокруг меня и приводят с собой их голоса. Самые обычные вещи могут приводить с собой их голоса, да. Знаешь, например, запах сирени. Или звук шагов, или блик луны, а может быть, самое обычное слово или чей-нибудь простейший вопрос. Да, например, вопрос, люблю ли я лето.

— Ты поэтому такой дёрганый? — прошептал Илидор. — Поэтому орёшь? Ты гонишь от себя их голоса, когда орёшь и дёргаешься, да?

— То тише, то громче, — продолжал Йеруш и подёргивал верхней губой, правым глазом, плечом. Мураш, деловито перебирая ногами, обходил эльфа по широкой дуге. — Чем дальше — тем больше. Чем ближе — тем чаще.

— Ты всё это время, — медленно, с нажимом проговорил Илидор, — всё это время дёргаешься и орёшь из-за них?

— Меня это достало, Илидор, — голос Йеруша тоже упал до шёпота, взгляд был горячечным. Йеруш едва ли видел перед собой дракона или видел не дракона. — Мне дурно от этого. Я так ужасающе устал раз за разом находить силы на страшные решения, когда силы всё время утекают, мои силы утекают на звуки их голосов, сливаются, словно в воронку. Знаешь, я буду идти вперёд и не останавливаться, я буду просто идти, идти, ведь путь тяжёл, но цель прекрасна, Илидор, и я так невыносимо хочу уже наконец прийти! Мне осталось совсем немного, ты понимаешь, да, я чую, я чую под своими ногами этот путь, он дрожит, он гудит, он ждёт, что я буду идти по нему и чесать ему спинку, а потом наконец приду. Я приду, я найду этот источник, я узнаю о нём всё-превсё, я сделаюсь таким великим и важным, что в моей голове не останется места для чужих голосов. О нет, я не буду останавливаться без нужды. Без нужды, ты понимаешь, без особенных причин или просто так: погладить зверушку, понюхать цветочек, подумать о вечном, подставить пузо солнышку. Подождать тебя или накинуть крюк к твоим охренительно важным делам. Я пойду сейчас, один и налегке. Мне нужен только проводник из местных, и Ньють меня доведёт.

— Ньють? Найло, ты что-то путаешь, Ыкки говорил, Ньютя завя…

Йеруш медленно покачивался из стороны в сторону, двигаясь так, словно у него болело всё тело и даже одежда чувствовала себя нездоровой. Когда Илидор заговорил, Найло выставил перед собой ладонь:

— Заткнись, ладно? Я не в силах тебя слушать. Мне пора на сгон. Мне очень-очень пора. Мне очень-очень нужно идти и думать, много-много думать. Может, если я буду идти очень быстро и нестись по сгонам скоро-споро, может, тогда я обгоню их, обгоню их в своей голове, и… — Йеруш оборвал себя на полуслове, осознав, что начинает повышать голос, зашипел, рванул с земли рюкзак, едва не оторвав лямку, закинул себе на плечо. — Нихрена из этого не получится, я знаю. Плевать. Просто молчи, ладно? Мне лишь нужно было спросить тебя о драконах и всё, теперь я пойду дальше, — глаза Йеруша вдруг стали сердитыми, — и я пойду без тебя! Не думай, что я втянусь в твои планы после того, как ты возложил хрен на мои! Да мне и не нужна твоя помощь! Не нужна! И не нужно мне твоё одобрение, Илидор! И твои бестолковые советы… и твоё осуждалово за спиной! Твоя заж-жигательная компания!

Йеруш выбросил из своего рта слово «компания», как ругательство, и, покачиваясь, понёсся на звук заунывного голоса провожатого: «Посадка! Посадка! Ожидание сгона через два по двунадесять! Посадка! Посадка!». Илидор смотрел в спину Йерушу, и его брови сами собой сложились в «домик». Глаза дракона были тусклыми, как подёрнутое патиной серебро.

Йеруш Найло шёл на голос провожатого, почти ничего не видя перед собой…

На тринадцатый день рождения Йерушу подарили большого попугая — родители где-то услыхали, что детям «с некоторыми особенностями развития» полезны животные-компаньоны. Почему родители решили, что попугай — животное, и почему они думали, что попугай способен быть компаньоном — Йеруш предпочёл не спрашивать.

Заикнулся было о книжке про гидрологию или хотя бы просто про воду, хотя бы что-нибудь из мифов и легенд приморских эльфов родного Сейдинеля — но ожидаемо получил в ответ пожелание не брать дурного в голову, а налегать на теорию банковского дела и готовиться исполнять своё предназначение.

Во время трёхдневных торжеств по поводу дня рождения были, как обычно, упомянуты предки-основатели банка и зачитаны другие славные имена из родовой книги. Кузен и кузина светились от гордости, слушая всё это, а Йеруш тоскливо думал, что никогда не станет достойным таких важных предков, и осторожно ощупывал мысль, что как-то даже не особенно хочет следовать предназначению и долгу, который предки ему определили.

Из-за этого ощущения собственной недостаточности дни празднеств для Йеруша всегда были приправлены прогорклым привкусом вины и неловкости.

Зато при гостях родители никогда не дёргали его за столом, не говорили, что он сутулится, что волосы снова лезут ему в лицо, что локти нужно убирать со стола и… и так далее, пока у него напрочь не пропадал аппетит. В последние полгода аппетит у Йеруша пропадал заранее, в преддверии семейных трапез, и к сетованиям родителей прибавилась ещё и досада на то, что их сын выглядит как бедняцкий недокормленный заморыш, а не ребёнок из приличной состоятельной семьи. Во время празднеств родители удерживались от замечаний, это верно, но всё время, пока Йеруш сидел за столом, мать и отец постреливали в него строгими взглядами, в голове звучали их голоса и кусок в горло всё равно не лез.

Когда славные имена из родовой книги были зачитаны, взрослые ушли в беседку неспешно пить подогретое вино с пряностями и в воздухе повис запах корицы, гвоздики, душистого перца. Родители, дядья и тёти степенно и важно рассуждали о перспективах развития банка, о влиянии волнений в Кеде на приток капиталов в Эльфиладон, о разумности и опасности стремительного расширения в таких необычных условиях и о том, насколько успешно растят своих детей достойной сменой семейному делу Найло.

Кузина Йеруша, светловолосая шестнадцатилетняя эльфка, явственно на находила себе места ни во взрослой, ни в детской компании и в конце концов сбежала в тень сиреневых кустов целоваться с красавцем-садовником. Йеруш не был уверен, что это хорошо сочетается с предназначением банковскому делу, но мнением Йеруша кузина не интересовалась, да и садовник, кажется, тоже. Клеще-слизний кузен весь вечер пытался добраться до клетки с попугаем, так что Йеруш в конце концов пообещал кузену погребение в навозной куче, тот на глазок оценил расстояние до спасительного столика, где сидели взрослые, и счёл за благо притихнуть.

Тем временем голоса за столиком становились всё громче и азартней: эльфы наперебой хвастались успехами и невиданным потенциалом своих детей и рассуждали о том, какую блестящую карьеру им суждено сделать, как они упрочат положение банка Найло и, возможно, лет через десять можно будет замахнуться на приобретение маленьких банков в ближайшем домене, Зармидасе.

Йеруш не любил громкие визгливые голоса и терпеть не мог, когда эльфы друг друга перебивали, но каждый год тёрся поближе к беседке, где происходил этот обязательный ритуал похвальбы. Родители в такие дни непременно говорили о Йеруше хорошее, и он, ловя каждое их слово из укрытия розовых кустов, убеждался: ну вот же, вот, он способен, способен делать небесполезные вещи, вовсе он не приносит родителями одни сплошные расстройства, просто в обычной обстановке, в кругу семьи, ему почти никогда ничего такого не говорят, чтобы не расслаблялся и не мнил о себе слишком много.

И ведь когда мать или отец сообщали родственникам, что «Йер прекрасно систематизирует большое количество данных» или «Йер действительно упорен и безмерно терпелив» — он не мог не согласиться: эти слова — сущая истина, родители живописуют его реальные достоинства, а не какие-то придуманные добродетели. Не в пример, скажем, дядюшке, который утверждает, будто его сын, клеще-слизний кузен Йеруша, рассудителен и обаятелен, хотя каждому обладателю глаз понятно, что эти слова — полнейшая чушь. Правда, вдобавок дядюшка отмечал отменные успехи кузена в математике, столь необходимой любому банковскому служащему, от нижнего клерка до владельца, и тут Йеруш, скрепя сердце и скрипя зубами, не мог не признать, что дядюшка говорит правду.

Пока Йеруш подслушивал разговоры в беседке, клеще-слизний кузен добрался до клетки с попугаем и выпустил птицу. Истошно вопя, она сделала несколько кругов над садом, вызвала множество удивлённо-ругательных восклицаний, уронила жирную кляксу помёта на праздничный торт и пропала где-то за оградой, оглашая окрестности неумолчным верещанием.

— Ага, ну понятно, — прозвучал в разреженной тишине голос матери, — компаньоны Йеру не очень-то нужны, да?

…Тоще-ломкий силуэт Йеруша Найло давно затерялся среди массивных стволов кряжичей, а золотой дракон и ездовой мураш всё смотрели и смотрели эльфу вслед.

Глава 23. Письмо на воде

К чему Илидор был не готов — это что Фодель взбеленится, когда узнает о его скором уходе. Дракон был уверен, что жрица воспримет эту весть как раз с большим облегчением — в последние дни они так глупо и неизбежно сердили друг друга, и дракон часто видел, как Фодель на что-то шёпотом жалуется Кастьону, и ловил на себе сумрачные взгляды Кастьона, и очень хотел набить ему лицо. Илидору настолько мучительно было находиться в этом гнетущем и совершенно дурацком положении, что он бы, пожалуй, переселился в шатёр Йеруша, наплевав на ссору с ним, если бы Йеруш не ушёл.

С чего, спрашивается, Фодель так разозлилась, когда он сказал, что уйдёт завтра утром? Разве ей самой не хочется продышаться, отдохнуть от дракона, успокоить свои мысли и чувства и, быть может, вообще никогда его больше не увидеть, такого вредного, беспокойного, неуёмного, во всё лезущего, задающего сложные вопросы о вещах, которые всем жрецам кажутся очевидными, и совершенно не желающего слушать мудрые благоглупые ответы?

Оказалось, что нет, Фодель отчего-то совсем не желает, чтобы Илидор уходил. Настолько не желает, что последует за драконом, когда тот пойдёт к Юльдре, и превратит дурную ситуацию в окончательно невыносимую. Невыразимо невыносимую, как сказал бы Йеруш.

Дракон собирался просто сообщить Юльдре о своём решении, выслушать в ответ некоторое количество сдержанных сожалений и неявных упрёков и отправиться собирать вещички. Но из-за ворвавшейся следом за ним Фодель краткого разговора не получилось, а вышел долгий занудный обмен взаимными упрёками с совершенно бессмысленными, на взгляд дракона, восклицаниями вроде «Да как ты можешь», «И как тебе такое только в голову пришло», «Что это за важные дела у тебя тут могли образоваться» и прочей маловразумительной чушью.

В какой-то момент Илидор даже подумал, что с Даарнейрией было значительно проще, даже если его безостановочно преследовало ощущение, что драконица собирается откусить ему голову. В конце концов, в реальности она никогда не пыталась откусить ему голову!

Окончательно одурев от звенящих в ушах голосов, Илидор сбежал из большого храмового шатра на улицу, чтобы, если жрецы его окончательно доконают, хотя бы сдохнуть под открытым небом, а Юльдра и Фодель вышли за ним следом, на все лады продолжая распинаться о великих целях Храма и соответствию поступков храмовых друзей величию храмовых же целей. О надеждах, которые возложены на каждого, кто сделался приближённым к пути солнечного света. О качествах, которые уместно проявлять во времена великих испытаний и противостояний, и о качествах, которых должно давить в себе, словно…

— Да хватит уже! — рассердился в конце концов Илидор, и его голос прокатился по лагерю, встрепав палую листву.— Если я такой плохой, то какой кочерги до сих пор был таким хорошим? Вы вроде с самого начала видели меня всего целиком, как есть, я же не прятался и не притворялся кем-то другим! Но теперь вы хотите называть другом только ту часть меня, что удобна Храму, а с неудобной что сделаете — велите ей сидеть смирно? А она сядет?

Голос дракона взъерошил мурашками спины, и Фодель вздрогнула. Не так давно нечто очень похожее сказала Ноога Рохильде, когда та утверждала, что Храм ошибся, приблизив к себе Илидора. «Невозможно называть другом лишь удобную часть человека!», — вот что сказала тогда старшая жрица. А Рохильда ответила, что Илидор — не человек.

И теперь Фодель вдруг новым взглядом посмотрела на Илидора. На пылающие глаза, каких не бывает у людей, — золотые, похожие на горсти начищенных монеток. На текучее тело, движения которого похожи на эльфские или кошачьи. На крылья плаща, которые сейчас раскинулись-подобрались пузатыми парусами, какие Фодель видела в Шарумаре на лёгких и быстрых кораблях.

И очень-очень ясно жрица солнца вдруг осознала, что Рохильда, вообще-то, не сказала тогда ничего помимо истинной истины. Илидор — не человек.

Юльдра тоже осёкся, услышав слова дракона, но мысль его побежала явственно в другом направлении. Верховный жрец сморгнул раздражение и возмущение, которыми только что пылали его глаза. Сделал медленный спокойный вздох. Неспешно кивнул, признавая правоту Илидора. И гораздо взвешеннее проговорил:

— Что же, твоё решение печалит меня, однако я понимаю твоё страстностремление. Понимаю, что все твои помыслы сейчас воустремляются к вопросу величайшей для тебя важности, чем бы он ни был. Фодель, довольно, — видя, что жрица хочет что-то сказать, Юльдра положил ладонь ей на плечо. — Даже если бы Илидор был жрецом, мы не могли бы возражать и препятствовать его решению покинуть нас в эти непростейшие времена. Другу мы тем более не смеем воспрепятствовать. К тому же, Фодель, бескрайне бессмысленно пытаться удерживать на привязи страстную, деятельную натуру, это ничуть не поможет её удержать и к тому же навредит всем сторонам столь недостойнопостыдного противостояния. Илидор, Храм желает тебе безопасной дороги и вознахождения ответов на все вопросы, которые ты жаждешь увидеть решёнными. Однако мои самые большейшие надежды воустремлены в такое будущее, где ты не оставишь своих друзей жрецов навсегда. Ведь мы будем ослаблены без твоей силы, друг Храма Илидор…

Дракон ощутил увесистый укол совести и опустил глаза.

— … и я предельно искренне надеюсь после завершения твоих великотрудов узреть тебя вновь вместе с нами, рука об руку перед предстоящими испытаниями. На толковище или после него. Я надеюсь, ты благополучно совершишь хождение по лесу и возвратишься к нам, друг Илидор, и подаришь нам свою надёжную силу ещё на какое-то время, какое сочтёшь возможным…

— Я вернусь, — не поднимая взгляда, выдохнул дракон, хотя ещё мгновение назад не планировал своих действий дальше чем «Добраться до озера». — Вернусь, как только смогу. Обещаю.

— Спасибо, друг, — тепло улыбнулся Юльдра, и на миг Илидору показалось, что в этой истории сейчас снова появится скальпель и снова разрежет ему что-нибудь нелишнее, но Юльдра лишь широко развёл руки, по обычаю старолесских народов. — Да будет твой путь озарён тем светом, что пылает в твоей груди очищающим пламенем.

Илидор кивнул и, не в силах сейчас изобретать хорошо звучащие ответы, пошёл собирать вещи.

Юльдра с печалью и сомнением смотрел, как дракон уходит. Фодель буравила его спину негодующим взглядом, в котором читалось отнюдь не пожелание солнечной дороги, а скорее нечто вроде «Да чтоб тебе, заразе, ноги переломать! В трёх местах! Каждую!».

***

Выйдя из храмового лагеря, Илидор сделал крюк: прошёл мимо дозорного загона волокуш к краю посёлка и потом по тропе до поляны котулей — той самой, подле которой Нить свалилась с дерева почти на голову дракону. На поляне изрядно заскучавших котулей Илидор нашёл Ыкки, фальшиво мурлычущего себе под нос храмовый гимн. Расспросил о месте толковища и дорогах к нему, о местах, которые окружают толковище. Узнал, как добраться до храмовой Башни, а также узнал о местах, куда может отправиться Храм, если ему откажут в праве вернуть себе Башню и велят убираться подальше.

Рассказывая обо всём этом, Ыкки смотрел на Илидора с надеждой и воодушевлением, явственно ожидая какого-то напутствия, повеления или важной информации для себя, или кочерга его знает чего ещё. Илидор шутливо велел котулю не сворачивать с пути света и не давать другим с него свернуть. Потом украдкой огляделся вокруг, убедился, что на них никто не смотрит, и с нажимом провёл ладонью по боку Ыкки, а котуль благодарно вздохнул — ему дали понятные ориентиры, а не просто оставили болтаться на поляне ещё один скучнейший день.

Илидор, разумеется, знал, что использует жест вожака, и подозревал, что чужаку котули могут и руки отгрызть за такое, — но не то чтобы это могло остановить шкодного дракона.

***

У шатра Фодель Илидора поджидал Конхард Пивохлёб. Сидел на траве, жмурился небу, гонял комаров и потягивал медовый настой из увесистой кружки.

— Я с тобой пойду, — без предисловий заявил гном. — Торговля пождёт. Не пущу тебя одного в этот рехнутый лес, мать его деревяшку. Не могу пройти мимо такой важности, понимаешь меня, дракон?

— Конечно, — легко согласился Илидор и приветливо улыбнулся.

***

— Мне нужно с тобой пойти.

Нить подкараулила Илидора в прохладной сумрачности раннего вечера, когда дракон нарезал круги по Четырь-Углу, не в силах сидеть на месте, не в силах видеть Фодель, не в силах успокоить разум.

— Мне нужно с тобой, — говорила Нить, ломая пальцы, а глаза волокуши горячечно блестели, отражая сине-рыжую тревожность предзакатного неба. — Ты важность знаешь. Я не могу сказать словами, не могу ловить эти мысли в своей голове. Только мне с тобой нужно пойти. Я буду тебе помогать. Я полезной буду. Ты леса не знаешь. Я с тобой пойду.

— Конечно, — не стал возражать Илидор, и Нить изумлённо охнула, и рассмеялась, и раскинула руки, словно показывая отсутствие дурных намерений, по обычаю Старого Леса — но на самом деле для объятий, повисла у дракона на шее, счастливо смеясь, прижалась к его щеке своей прохладной щекой, быстро чмокнула в шею под ухом, громко захлопала крыльями и умчалась в разноцветный вечер.

За драконом и волокушей издалека наблюдали три сумрачных старолесских жреца.

***

Золотой дракон ушёл из посёлка Четырь-Угол вскоре после полуночи. Ушёл один и налегке: меч в ножнах на поясе, рюкзак на плече и карта гимблских векописцев в кармане. Золотой дракон ушёл, не взяв с собой никого и не попрощавшись ни с кем.

Конечно, он бы хотел отправиться на поиски озера в компании Конхарда Пивохлёба, опытного путешественника и своего доброго приятеля, с которым ещё столько всего хотелось обговорить и повспоминать, о стольких вещах его расспросить. Илидор и Конхард были бы друг другу надёжной опорой и отменной компанией на время длительного перехода, да и кто, как не Конхард, когда-то доведший золотого дракона до врат Гимбла, имел право первым увидеть старолесское озеро, которое, быть может, связано со всем тем, что творится в глубинах такаронских гор?

Не возражал бы Илидор и отправиться в путь вместе с юной волокушей Нитью. Волокуша, вроде бы чуждое создание, была близка дракону той неистовой любовью к небу, которая бурлила в её крови, расправляла плечи, рождала трепет в крыльях. Рядом с волокушей дракону бы, пожалуй, было о чём говорить и о чём молчать. И, конечно, отправиться в путь с жителем Старого Леса — куда умнее, чем переться в чащу в одиночестве.

Но золотой дракон Илидор должен был уйти один, он не мог взять с собой ни старого приятеля Конхарда, ни юную волокушу Нить. Золотой дракон не желает больше подвергать риску других. Он просто спятит, если снова останется единственным, кому суждено выжить при нападении очередной неведомой напасти, при обрушении неба, при разверзании бездн. И когда бледно-розовый туман снова сгустится вокруг Илидора, Илидор не хочет видеть ни одного нового силуэта в длинной череде теней, которые соткутся из туманного марева.

Поэтому золотой дракон отправляется к затерянному источнику один, уходит в ночи, хотя это небезопасно. Уходит,ничего никому не сказав и ни с кем не попрощавшись, потому что знает каждое слово-возражение, которое мог бы услышать от Конхарда, от Нити, от Фодель, от Юльдры, кочерга знает от кого ещё. Ровно так же Илидор знает и бессилен объяснить другим, что все слова, которые могут сказать ему живые люди и нелюди, — ничто перед немыми вопросами погибших из-за него же людей и нелюдей, силуэты которых бесшумно выходят к нему из бледно-розовой дымки.

Илидор даже не подозревал, что, уйдя после полуночи, а не на рассвете, как собирался, он ускользнул от троих жрецов, которые прежде следили за Йерушем, а теперь, когда эльф вероломно скрылся, принялись следить за драконом. Ну а кто ещё может привести Храм к гидрологу? Разве что волокуши, которые точно видели, куда делся Найло, но ни в коем случае не расскажут об этом храмовникам или примкнувшим к ним котулям.

В последние дни дракон был так глубоко погружён в собственные переживания и планы, что даже не заметил, сколь сильно всполошились жрецы из-за внезапного исчезновения Йеруша.

Золотой дракон размашисто шагал между кряжичей, следуя по дороге, проложенной для него серебряной лунной пылью. В груди затихало колкое чувство вины — нехорошо уходить молча и тайно, нехорошо — но правильно, дважды и трижды правильно. Дракон думал о новых местах и новых открытиях, об удивительных тайнах Старого Леса, к которым ему, возможно, удастся прикоснуться краешком крыла. Илидор тихонько напевал себе под нос успокоительно-светлую мелодию, и кто знает, не потому ли ничего не вышло на дракона из ночного леса, не обрушилось на его плечи, не сомкнулось, не смяло его, ничем не смутило его шаткого дорожного умиротворения.

Илидор даже не вспомнил, что лишь пару дней назад хотел продолжить путь в компании Йеруша Найло.

Никогда, ни разу Илидору не приходило в голову, что Йеруш Найло может стать одной из теней, которые вырастают из бледно-розовой дымки.

Имбролио

Старшего жреца Язатона принесли в храмовый лагерь вскоре после рассвета. Язатон направлялся с ведёрком к речушке, чтобы набрать питьевой воды, когда на него упал умерший своей смертью старый кряжич. Зацепил жреца, можно сказать, слегка: перебил хребет, раздробил руку, переломал рёбра, и один из обломков пробил лёгкое. На губах Язатона пузырилось розовое, в груди хрипло клокотало, тело перекосило, левая рука лежала на земле какая-то измятая, словно скомканная глиняная заготовка.

— Да сделайте что-нибудь! — кричала Фодель и трясла за плечи матушку Пьянь, которая как раз возвращалась с рынка. — Вы же умеете лечить! Вы же можете!

Матушка Пьянь кричала «Да какой опунции!» и отбивалась от Фодель крыльями — руки была заняты котомками. К жрице и волокуше со всех сторон бежали сородичи и даже пришлые эльфы из перекати-дома. В небе пронзительно свистели дозорные, запускали в небо стрелы с красными лентами. Кричали немногочисленные жречата и дети, кричали на одной ноте, выпучив глаза от ужаса и вцепившись ногтями в свои щёки, младшие просто рыдали взахлёб. Язатон, их всегдашний наставник, огромный, как гора, и несокрушимый, как Постулат, — он же такой мудрый, всезнающий, очень надёжный и наверняка бессмертный! Как могло получиться, что он лежит теперь на земле изломанный, страшно хрипит, исходя кровавыми пузырями изо рта, его глаза закатываются, пальцы с синюшными ногтями скребут листвяную подстилку и подол чем-то заляпанной мантии?

***

Юльдру трясло, когда он опустился на колени около Язатона. Насколько он рассчитывал на этого могучего человека с голосом и взглядом хищной птицы, с добрейшим сердцем и ясным спокойным умом, с природным умением успокаивать, направлять и наставлять — это Юльдра понял в полной мере только сейчас. Язатон был не просто частью Храма — он был одним из столпов, на которых держится это маленькое сообщество, на которых держится уверенность и сила верховного жреца.

Уверенный, сильный, абсолютно невозмутимый Язатон всегда казался несокрушимым. Его всегдашняя спокойная решимость составляла немалую долю решимости и спокойствия самого Юльдры.

И ещё — прежде все жуткие и странные события, которые происходили с рядовыми жрецами, обходили старших стороной. Ничто и никогда не угрожало им в лесу явно, ничто ни разу не заставило всерьёз тревожиться о собственном здоровье или жизни. Молчаливо все старшие жрецы считали, что та недружелюбная сила, которая сопровождает Храм в путешествии по Старому Лесу, предпочитает выражать своё негодование на ком-нибудь не очень важном. Словно не способно действительно воспрепятствовать Храму.

И вот самый сильный, как никто другой способный за себя постоять старший жрец Язатон лежит на земле изломанной куклой, дышит трудно и со свистом, пускает ртом кровавые пузыри, а жрица Фодель кричит на Матушку Пьянь, и какие-то эльфы-торговцы из перекати-дома оттаскивают Фодель от волокуши, поскольку что это вы тут себя позволяете, жрица Храма Солнца?

***

Язатон. Соратник. Опора. Не всегда и не во всём согласный с Юльдрой, но неизменно надёжный. Непоколебимо сильный. Умирающий на чужой земле в окружении причитающих людей, для которых сейчас рушится незыблемый кусочек их мира.

Юльдра стоит на коленях подле Язатона и ощущает, как откалываются куски от его собственного мира. Слишком много отколовшихся кусков. Неоправдавшиеся надежды на поддержку волокуш. Раскол внутри Храма. Уход Илидора. И теперь Язатон. Удар за ударом, каждый выбивает почву из-под ног, и, кажется, сейчас почвы совсем уже не осталось.

Нет смысла нести Язатона в лекарский шатёр. Нет смысла снова бесплодно пытаться стать мостиком между умирающим человеком и бурлящей вокруг энергией. Юльдра не может передавать её другим, может только питаться ею сам, чтобы использовать излишки как…

Вокруг хнычут и причитают. Визг детей бурится в уши коловоротом. Язатон хрипит. Его лицо перекошено ужасом, и видеть это невыносимо. Он знает, что умирает. Он сознаёт, как он умирает. Взгляд Язатона подёрнут пеленой, и он смотрит на Юльдру умоляюще из-за этой пелены. Юльдра понимает безмолвную просьбу своего соратника, хотя предпочёл бы не понимать. Ведь сам Язатон всеми силами стремился удержать Юльдру от того, о чём теперь безмолвно молит, но тогда Язатон пёкся об общем благе, а сейчас он остался наедине со смертью и не способен думать ни о чём другом. Ему плохо, больно, беспомощно и бесконечно страшно — возможно, впервые в жизни ему беспомощно и страшно, и он просит Юльдру о спасении. Никогда и ни о чём Язатон его не просил.

Несколько мгновений верховный жрец медлит, потом на миг прикрывает глаза, и губы Язатона вздрагивают в подобии улыбки.

И тогда Юльдра, сын Чергобы, берёт Язатона за здоровую руку, закрывает глаза, вдыхает полной грудью свежий листвяной воздух утреннего леса, зачерпывает бурлящую вокруг жизненную силу, которую не может, не может, не может передать своему соратнику, чтобы исцелить его раны. Ведь Юльдра — не маг жизни и даже не маг умирения, он способен лишь…

Сжать обеими ладонями руку умирающего и втянуть в себя остатки его жизненной силы, уже подёрнутой пеленой ядовитого мрака. Растворить их в избытке энергии внутри собственного тела, не захлебнувшись, не лишившись чувств, не отравив самого себя непоправимо, растворить в своей бурлящей жизненной силе отраву умирания, забрать её у обречённого, спасти его от агонии, от мучения последних вздохов, избавить от ужаса и боли, облегчить и сократить последние мгновения.

И ощутить едва заметное благодарное пожатие его пальцев.

А потом рука Язатона выскальзывает из ладоней Юльдры, и мёртвые глаза смотрят прямо на сияющего в небе отца-солнце, на которого никогда не могли без слёз взглянуть глаза живого человека.

Вокруг разом стихают все звуки.

Юльдра поднимается, почти ничего не видя перед собой. Его неистово мутит, яд умирания, хоть и разбавленный избытком собственной и заёмной жизненной силы, плещется внутри, вспухает, бурлит, въедается в живот. Кто-то шагает к Юльдре — тот поднимает ладонь, отсекая себя от других, от живых, дышащих, говорящих, чувствующих. Не заражённых ядом умирания, не защищённых от него избытком собственной жизненной силы. Пошатываясь, спешно проходит мимо своих жриц и жрецов, мимо детей и подростков, едва не расталкивая их. Уходит в подлесок, и там его долго и муторно выворачивает желчью.

***

Юльдра, сын Чергобы — маг смерти. Он не может исцелять. Он может лишь облегчать уход тем, кто подошёл вплотную к границе между мирами.

Хватит уже бесплодно стучаться в закрытые двери, хватит убеждать себя, что двери могут открыться, — они не могут, они не должны, они чужие. Пора наконец обратить внимание на собственную дверь, на ту, которая открыта, пусть из неё и не исходит успокоительного сияния, пусть она открывает и не тот путь, который красиво выглядит в свете солнечных лучей.

Что поделать, если желанного таланта у Юльдры нет и никогда не будет, как не будет, к примеру, крыльев? Убиваться по этому поводу, выжигая себя изнутри — или начать ценить то, что ему дано? Ведь зачем-то оно дано.

Может быть, его талант — вовсе не нелепое недоразумение, а именно та сила, которая и нужна Храму Солнца, чтобы проложить себе новый путь, именно здесь, именно сейчас, потому что не зря ведь Юльдру всегда так тянуло именно сюда, в этот лес, к этой Башне, которой верховные жрецы других Храмов из других мест не придавали особого значения? К Башне, которую все другие жрецы воспринимали просто как часть памяти об истории Храма, но не как место, куда стоит прийти, чтобы… чтобы…

Они тут и правда ничего не могли. А Юльдра?

Может быть, здесь, именно здесь, в Старом Лесу, он способен применить свой странный дар в полную силу и на благо Храма Солнца.

Может быть, в байках старолесских народцев есть крупица истины.

И тогда с обратной стороны границы будет стоять другой маг смерти.

Часть 4. Фокозо. Глава 24. Не верь всему, что видишь

Йеруш Найло и его проводник котуль Ньють встретились у сгона в землях людей и какое-то время шли по торговой тропе, весьма оживлённой. Пожалуй, даже слишком оживлённой, если бы кто-нибудь спросил мнения Йеруша. То и дело им с Ньютем приходилось сходить с дороги и пережидать на обочине, пока протрёхает мимо повозка, запряжённая мурашом или гусеницей, или пока проедет группа на волочи-жуках. Одни торговцы направлялись к сгонам, другие от них, воздух полнился гулом голосов, скрипом колёс, шуршанием одежд, звяканьем ремешков, смехом, руганью, ворчанием.

Кряжичи тут почти не росли — тропу сторожили в основном сосны. Высоченные, старые, пахнущие сухой хвоей и влажной корой, явственно уставшие от бесконечного мельтешения у своих корней, от звуков, сотрясания почвы, безостановочно летящего и льющегося в подлесок мусора — обрывки верёвок, заплесневевшие краюхи, ягодные косточки, сырные корки, затхлая вода, крошки мушино-грибных брикетов, которыми кормили ездовых мурашей…

Иногда торговцы с тележками, упершись друг в друга на дороге, вступали в горячий спор: кто кому сейчас должен уступить.

— Я тяжко гружёный, — упирался возница-человек и бросал наземь вожжи своей гусеницы. — Не объехать мне тебя чрез колею!

— А у меня ценные составы, — трепетал ноздрями эльф, сидящий на передке телеги, запряжённой парой мурашей. — От самого Шарумара несу их бережно, ровно младенцев. Если я съеду с дороги на тряские кочки, то кто компенсирует помутнение ценных составов? Уж не ты ли?

— В башке у тя помутнение, — отвечал возница-мужик, сплёвывал наземь, и начиналось великое стояние на торговой тропе.

Пешие, ругаясь, обходили повозки. Проводники-котули, сопровождающие упёршихся друг в друга торговцев, отправлялись за грибами: в их задачи не входило решать дорожные споры чужаков. Стояние на тропе могло длиться по полдня и закончиться чем угодно, от драки всех со всеми до общего братания и трёхдневной пьянки.

Йеруш и Ньють обошли две пары таких повозок и несколько групп людей и эльфов, едущих на волочи-жуках. Почти ничего необычного. По таким же дорогам Найло ходил с Храмом — и сейчас, как и тогда, он безотчётно прислушивался, искал среди дорожного гомона звуки лёгких, будто танцующих шагов или бессловесное пение, или даже шорох огромных крыльев, которому совершенно не место в Старом Лесу.

Может, не стоило отмахиваться от Илидора, раз уж тот прекратил дуться и молчать? С ним путь был бы всяко веселее. И безопаснее. И ещё, что ни говори, не стоило оставлять его при Храме. Вдруг Юльдра как-то помешает Илидору уйти своей дорогой до толковища? До того как у жрецов всё окончательно полетит в пропасть? Будет очень плохо, если туда же затянет золотого дракона.

А потом Ньють свернул на неприметную тропу и повёл Йеруша прочь с людской территории. Повёл Йеруша, наверное, самыми заброшенными, забытыми, необитаемыми дорогами старолесья, настолько забытыми, что впору было усомниться, не явились ли эти места из какой-нибудь другой реальности, не врезались ли ни в старолесье из какого-нибудь иного места или времени. До того как пуститься в дорогу с Ньютем, Йеруш едва ли мог представить, что в Старом Лесу может встречаться и такое.

Эльф и котуль шли по песчанисто-глинистым пригоркам, где растёт разве что чертополох да тощий терновник и гнездятся неприветливые чёрно-белые птицы с крючковатыми клювами. Потом продирались через буреломы, которые перемежались совершенно чистыми круглыми полянами. На полянах вольно паслись гигантские гусеницы и не было видно больше ни одной живой души. Потом была холмистая местность, просторная, жёлто-серо-пыльная и одинокая, в ней жил только ветер, гоняющий туда-сюда пыль и жаркость, а между холмов виднелись давно заброшенные остовы навесов, обрывки одеял, полузанесённые пылью глиняные черепки.

Ньють не заговаривал с Йерушем, да тому было и не надо. Йеруш тоже молчал, шагал мерно, упорно и почти не глядя по сторонам. Найло вовсе не ожидал, что путь к кровавому водопаду окажется приятно-прогулочным или что он будет пролегать по каким-нибудь особенно хоженым местам. Разумеется, нет. Разумеется, место, о котором никто не помнит, затеряно в никому не интересных землях, и дорога к нему непроста.

Собственно, а когда дороги Йеруша Найло были лёгкими?

Путники шли несколько дней, и Йеруш против своего обыкновения почти не замечал, как утекает время, совсем не думал о том, как можно было бы использовать его эффективнее. Просто шёл и шёл за своим хвостатым проводником, чуть прихрамывая на обе растёртые ноги, вцепившись двумя руками в лямки рюкзака и глядя себе под ноги. Шёл и думал: неужели он действительно движется сейчас к своей главной цели, к самой-самой важной цели своего пути, и она уже близко, так близко, что почти различима на горизонте?

Сколько лет он потратил на её достижение на самом деле? Когда по-настоящему был сделан первый шаг на пути, который привёл Йеруша Найло сюда, на жёлто-серую пыльную тропу среди заброшенных кем-то холмов? Ведь в действительности этот путь начался не в день его встречи с Ньютем и даже не в день когда Йеруш вошёл в Старый Лес, и не тогда, когда он впервые прочитал заметки о живой воде, скучая в библиотеке Донкернаса.

В каком-то смысле этот путь начался в тот день, когда из Донкернаса сбежал Илидор. В тот день, когда Илидор заморочил Йерушу голову, но заодно и напомнил, что у Йеруша была мечта — о чём-то по-настоящему большом и важном. Именно после этого обрели смысл библиотечные записи, привлекшие внимание Йеруша и его погрязание в Такароне, и знакомство с Храмом Солнца, уходящим из Гимбла. Именно тогда Старый Лес смог призвать к себе Найло. Ведь пока Йеруш не помнил, что у него была мечта, он не мог увидеть дорог, которые к ней ведут, не мог разглядеть нужных кусочков реальности и понять, что они имеют к нему отношение.

Но первый, действительно первый шаг по этой дороге Йеруш сделал гораздо, гораздо раньше, за многие годы до Илидора и Донкернасской библиотеки. И Найло мог едва ли не точностью до дня сказать, когда он начал путь к самому главному своему свершению, которому предстоит наконец состояться в дебрях старолесья…

Хотя родители Йеруша считали, что их сын очень неорганизован, — лет с четырнадцати он хорошо выучился себя дрессировать и не пытался больше избегать неизбежности. Йеруш просто шёл и делал то, что всё равно придётся сделать, и старался с первого раза показать максимально достойный результат — просто чтобы не тратить на это больше времени, чем необходимо, чтобы потом не переделывать, чтобы не выслушивать бесконечных историй о вечно-тупом-разочаровывающем-всех-Йере.

Он налегал на учёбу настолько добросовестно, насколько был способен. Да, у него не всё гладко с концентрацией внимания на том, на чём концентрироваться не хотелось, и Йеруша ужасно бесили скучнейшие и длиннейшие математические задачи, и почерк его так и не стал отточено-изящным — но Йеруш старался, старался изо всех сил.

К пятнадцати годам он решил, что не будет сражаться с науками, от которых у него сводит челюсти, — достаточно выполнять поставленные задачи максимально добросовестно и вовлечённо, чтобы показать лучший результат из возможных. Йеруш был уверен, что это уже поднимет его выше большинства. Ещё в детстве, читая и перечитывая эльфские эпосы, он понял, хотя и не смог тогда сформулировать своё понимание словами: тот, кто всего лишь продолжает упорно двигаться вперёд, пусть небольшими шагами, но неостановимо, — в конечном итоге обгоняет почти всех. Рвать жилы на пути, пытаясь выдавить из себя больше возможного — глупость и пустая трата энергии, особенно если время требуется для более перспективных занятий. И, хотя это не совпадало с мнением родителей, которые считали, что он должен ставить своей целью абсолютный успех абсолютно во всём, Йеруш принял как данность: существуют науки и сферы деятельности, в которых он никогда не станет так хорош, как какой-нибудь другой эльф, которому судьбой и природой даны другие качества. К примеру, терпение или умение любить идиотскую математику — такими качествами, к несчастью, обладал клеще-слизний кузен.

— Почему бы тебе не брать с него пример, Йер? — частенько спрашивали родители, когда успехи сына в очередной раз их не радовали. — Почему бы тебе не поучиться у кузена усидчивости?

— Может, это вам надо было брать пример с дяди и тёти? — как-то раз огрызнулся на это Йеруш. — Может, тогда бы у вас родился кузен, а не я?

После этого родители два дня с ним не разговаривали, а потом снова принялись ставить кузена Йерушу в пример.

Он научился не терзаться из-за этого слишком сильно. Он научился не тратить время и силы на попытки стать лучше в областях, которые ему сопротивлялись и которым сопротивлялся он сам, а вместо этого сосредоточился на том, что казалось ему интересным и получалось успешней сложения цифр или запоминания исторических дат.

Коньком Йеруша оказалось всё, что связано с систематизацией понятий и данных, за которыми стояли живые процессы, а не пустые цифры прибыли. Например, нормы этикета, на который Йеруш стал смотреть с большим воодушевлением, как только понял, насколько этикет систематизирует общение, и что суть этикета — не столько ограничения, как кажется на первый взгляд, сколько огромная свобода: ведь ты всегда знаешь, как нужно себя вести, какие слова и поступки уместны, а значит — не тратишь время и силы на изнурительные угадайки, не маешься неловкостью, не обмираешь от страха сделать что-то неуместное, на что Йеруш был большой мастак.

Ещё больше его заворожило общезнание — за скучными фактами обо всём и ни о чём Йеруш разглядел изящную систему, которая позволяла раскладывать по полочкам решительно всё, что только вздумается разложить.

Живология — за неё Йеруш в своё время схватился так рьяно, что едва не забросил все остальные занятия, поскольку живология открыла ему бесконечность важных вещей, косвенно связанных с его любимой водой.

Йеруш ужасно уставал от занятий и бесконечной дополнительной нагрузки, которую взваливал на себя добровольно, потому что это было не только интересно, но и обязано оказаться полезным в будущем. А усталость легко было смыть с себя в пруду с красно-жёлтыми рыбками. Стоило только войти в воду, даже просто коснуться её ладонями, как тело наполнялось силой и умиротворением. Йеруш заходил в пруд или садился на берегу, погружал в воду руки или ноги — и вода растворяла его напряжение, успокаивала волнения, уносила усталость и превращала её в новых красно-жёлтых рыбок.

В дни проверочных занятий на уроках всё чаще появлялась мать. Йеруш так хотел показать ей, несколько хорошо умеет справляться с разными заданиями, что цепенел и справлялся на самом деле хуже, чем мог бы. Но всё равно иногда ему доводилось услышать одобрительное хмыканье, а на одном занятии по этикету мать даже сказала:

— О, Йер, да ты просто молодец! Весь в отца! Только спину держи ровнее, ну что ж ты вечно как собака сутулая!

Похвала напомнила Йерушу о былых поездках на музыкальные вечера, когда мать поправляла воротник его рубашки и называла красавчиком. А однажды он подслушал, как мать рассказывала отцу, что учитель красивописания высоко оценивает системное мышление, острый ум и дотошность Йеруша, хотя и продолжает настаивать, что с целеполаганием и дисциплиной у него есть проблемы.

— Конечно, если бы он был ещё и дисциплинирован… — говорила мать отцу, и оба вздыхали.

Словом, хотя нельзя было сказать, что родители так уж довольны Йерушем, — ко дню своего шестнадцатилетия, к наступлению возраста первой эльфской взрослости, он знал, что подготовился к будущему настолько хорошо, насколько сумел за отведённое ему время и с доступными возможностями. Следующим шагом должен был стать Университет Ортагеная, где для изучения гидрологии организована целая кафедра. Прекрасный Университет в островном домене, окружённом водой.

Йеруш знал, что не может поехать в Ортагенай, поскольку должен следовать своему предназначению и работать в банке, но выяснил, что Университет допускает передачу базовых знаний и заданий почтой, без присутствия студента на кафедре и, конечно, без возможности претендовать на диплом и звание учёного в будущем.

Йерушу не нужен был диплом. Йерушу нужны были знания, которых он не мог получить в Сейдинеле.

В день своего шестнадцатилетия, самый важный день в жизни каждого подросшего эльфа, Йеруш попросил у родителей особенный подарок: разрешить ему в ближайший год или два заниматься не только банковским делом. Он страстно мечтал посвящать хотя бы немного времени изучению гидрологии.

Йеруш был готов на любые условия, он с радостью согласился бы дневать и ночевать в банке, по три раза пересчитать все монеты в каждом из подземных хранилищ, переписать начисто неисчислимые стеллажи архивных документов, сопровождать отца и даже дядю во время визитов к самым склочным, вонючим и безумным клиентам, которые способны спустить на банкиров собак или ткнуть непрошенным гостям подсвечником в лицо. Йеруш был готов пройти через всё это и многое другое, вывернуться наизнанку и навсегда бросить спать, чтобы стать самым лучшим, самым примерным работником банка и достойнейшим преемником, которого только мог бы желать его отец. Пусть только взамен ему позволят хотя бы один-два года, получая учебники почтой, изучать гидрологию в Ортагенайском университете!

Когда он думал об Университете — не мог усидеть на месте, так сильно колотилось его сердце, такой зуд появлялся в руках и ногах. Кровь пульсировала в ушах и горячила щёки, пальцы покалывало иголочками, даже дышать становилось трудно — до того захватывала, вдохновляла, окрыляла Йеруша мысль о том, что ему может стать доступной хотя бы крошечка университетского курса по гидрологии.

Вода завораживает его с детства. Он узнал о воде всё, что возможно было узнать из книг домашней и городской библиотеки, а также из наблюдений за садовым прудом с красно-жёлтыми рыбками, за водой в колодцах, фонтанах и парковых поливалках. Он хочет знать больше, хочет научиться различать водные жилы и их взаимодействие с другими жидкостями и веществами под землёй, хочет узнать всё возможное о том, как разные виды воды влияют на животных, растения, эльфов и людей, населяющих Эльфиладон. У него уже сейчас есть несколько гипотез о поведении воды в разных средах и, возможно, они станут отправной точкой для ряда научных изысканий. Ему интересно изучать работу магов воды, и он уже придумал несколько тестов, которые позволят выявить изменение водной структуры и описания, которых ему до сих пор не встречалось. Может быть, он сумеет проводить небольшие изыскания, не покидая родного домена, и сделает фамилию Найло ещё более известной в Сейдинеле, и родители будут им гордиться. А даже если все его соображения не стоят выеденного яйца — он как минимум получит от Университета новые знания, которых так неистово жаждет с самого детства, удовлетворит хотя бы крошечную часть своего любопытства в отношении устройства мира. Любая возможность получить больше знаний о гидрологии сделает его очень, очень счастливым, а счастливые эльфы работают с большей энергичностью и отдачей, чем несчастные!

Адресованную родителям просительно-предлагательную речь Йеруш готовил несколько месяцев и в день рождения был уверен, что его слова прозвучат взросло, разумно и достойно — только бы хватило сил произнести их все, произнести чётко и внятно, не проглатывая куски фраз от волнения, не сбиваясь, и не услышать «Йер, ну что ты опять тараторишь, я ничего не понял, закрой рот и скажи нормально!».

Он анализировал подготовленную речь вдоль и поперёк, бесконечно усиливал места, которые казались ему слабыми, сокращал витиеватости и добавлял разумную аргументацию, балансировал в формулировках между уверенностью почти взрослого уже эльфа и сыновним почтением. Он репетировал свою речь ночами, нарезая круги и петли по комнате, заставлял себя говорить медленнее и чётче, держать плечи развёрнутыми, голову поднятой, руки спокойными.

В конце концов, не сумев придраться ни к чему в заготовленной речи и насколько возможно отточив её исполнение, Йеруш решил, что у родителей будут все причины оказаться довольными своим сыном. Они оценят его основательность и рассудительность, его способность работать самостоятельно и добывать исчерпывающую информацию о важных вещах, принимать решения и быть готовым нести ответственность за них, формулировать взаимовыгодные предложения, учитывая не только собственные желания и интересы — способность, столь важную для эльфа, который скоро начнёт работать в семейном банке.

Родители выслушали Йеруша с каменными лицами, которые к концу его речи покрылись красными пятнами. Когда Йеруш умолк, мать окатила его взглядом, полным ледяного недоумения, и сказала, что не ожидала от своего сына подобной безответственности и столь легкомысленного отношения к своему долгу.

Отец не счёл нужным ответить хоть словом на предложение Йеруша и в тот же день велел слугам уничтожить садовый пруд с красно-жёлтыми рыбками.

…Йеруш шёл и шёл за Ньютем, погружённый в свои мысли, в свои воспоминания, и не желал сейчас строить планы на будущее, хотя планы как раз очень просили, чтобы Йеруш их построил, ну хоть немножечко. Однако он-то знал: будущее только и делает, что заставляет тебя выбрасывать свои планы в помойку. Сначала нужно добраться до кровавого водопада, увидеть его своими глазами, увидеть источник, убедиться, что он не придумка, не сон, не галлюцинация — а потом уже решать, что и в какой очерёдности делать дальше.

Единственное, в чём Найло твёрдо был уверен: после того как он найдёт источник — первым же делом отыщет Илидора и натыкает его носом в живую воду, приговаривая «Это её не существует? Её не существует? А может, тебя?». Всё-таки нужно было взять дракона с собой, ну какого ёрпыля Йеруш ушёл без него?

Отчего-то Ньють предпочитал пережидать самое солнечное время в укрытии, хотя дни стояли не особенно жаркие. В путь отправлялись затемно, а заканчивали дневные переходы едва ли не в полночь. Йеруш, впрочем, не возражал против взятого темпа. С чего бы ему возражать? Они движутся к цели, и он готов вообще бросить спать, если потребуется, и плевать он хотел на растёртые ноги, спотыкучие в сумерках тропы, на все неудобства скопом и на каждое из них в отдельности. Всё, что интересует Йеруша Найло — это верно взятое направление к цели, а также вода и еда на пути, поскольку без них добраться до цели будет проблематично.

Ньють заботился обо всём этом, не тратя слов и не интересуясь, насколько там Йеруш доволен и чего бы ему хотелось. Просто планировал маршрут так, чтобы на их пути непременно несколько раз в день встречались родники и ручейки, хотя сложно было поверить, что в столь засушливой местности возможно с такой регулярностью отыскивать воду.

Но Ньють то ли превосходно знал местность, то ли обладал поистине животным чутьём. Так же исправно, как вода, несколько раз в день им попадалось по дороге что-нибудь съедобное. Это могла быть прыгучая грибница или ягодник, или птичьи яйца в гнёздах, или тяжёлое от плодов крахмальное дерево.

Глубоко ушедший в свои мысли Йеруш не замечал, что всё это, и воду и пищу, он употребляет в одиночестве.

Его проводник Ньють никогда ничего не ест и не пьёт.

***

— Вот оно, значит, как.

Конхард с грохотом забрасывает в телегу увесистый ящик размером с пол-Конхарда.

— Сам пошёл, значит.

Гном вперевалку идёт за следующим ящиком. Юная волокуша Нить следит за ним одними глазами, не поворачивая головы. Нить стоит, крепко-крепко стискивая пальцы одной руки пальцами другой и плотно-плотно сложив крылья на спине. Гном Конхард, могучий, грубый и громогласный, пугает её. Нити кажется, будто Конхард считает её виноватой в том, что Илидор ушёл один и втайне ото всех. Гном Конхард мощно впечатывает каждый свой шаг в землю Старого Леса, и при этом не делает ни одного лишнего шага. Ни одного движения сверх необходимого, оттого каждое движение Конхарда выглядит очень, очень значимым. Так и хочется почтительно замирать и обдумывать всё, что видишь, находя в каждом шевелении бровей гнома, в каждом выпячивании нижней губы некий потаённый смысл. А ещё Конхард так легко швыряет огромные ящики с железками — пожалуй, думает Нить, потребовалась бы половина половины стаи, чтоб просто поднять такой ящик. А ведь у Конхарда за спиной ещё висит такой гигантский, громоздкий и ужасающий молот!

Матушка Синь права: Поющий Небу окружает себя очень странными друзьями. И он почему-то забыл окружить себя Нитью. Или не захотел. А ведь она тоже странная.

Может быть, не настолько странная или не так, чтобы Илидор пожелал окружить себя ею.

— Не захотел компании, значит, — эхом повторил её мысли Конхард. — Ну так я чего. Я не навязалец. Не хочет — ну и кочергу ему в…

Второй ящик с глухим лязгом встал рядом с первым.

— С тобой, — гном наставил на Нить толстый палец, и волокуше показалось, что палец собирается боднуть её. — С тобой я не пойду. Нет уж. Не собираюсь я гоняться по лесу за этим… негодяем. Один раз уже догнал, и чего?

Нить опустила голову. Дозорные, конечно, знали, в какую сторону ушёл Илидор, но Матушка Синь не желала отпускать за ним Нить одну. Но с кем, кроме Конхарда, она может пойти за Поющим Небу и хотя бы надеяться, что он её не прогонит?

Неужели придётся уйти без позволения Матушки Сини? Может ли Нить так сделать? Может ли она оставить стаю даже ненадолго, если стая в ней нуждается?

Волокуша развернула плечи и тряхнула крыльями. Илидор сказал ей: «Всё что ты делаешь, делает тебя. Всё, чего ты не делаешь, тоже делает тебя». В голове и в крови Нити что-то успокаивалось от этих слов, соглашалось с ними. Нить не хотела, чтобы её делали пустые страхи. Подумаешь — нарушить неявный запрет!

— Но ты передай ему вот что, — грозный палец Конхарда снова нацелился Нити в нос. — Передай: я с него стребую ответа о том месте, куда ведёт карта. Хорошего ответа стребую, подробного. И саму карту обратно — тоже заберу, пусть не думает мне! Я отсюда иду в людские земли, они, кажись, зовутся Грибные Ручьи, так вот — пусть этот засранец пусть только попробует там меня не найти!

***

Холмы состояли из серо-жёлтой пыли, останков навесов, глиняных черепков и… руин каменных башен. Трудно было представить нечто более неуместное, чем каменные башни в пыльно-тоскливых холмах, и Йеруш даже не был уверен, что руины — не мираж.

И ещё в этом месте обитали невидимые шуршучие тени. И, возможно, призраки. Как ни глубоко Йеруш ушёл в свои думы, он то и дело ловил взглядом движение: кто-то следовал за ними и кто-то глазел на них с Ньютем с холмов, из-за ошмётков навесов, из-под осколков глиняной посуды, полузанесённых пылью. Из башенных руин. Кто-то прятался в складках местности между холмами и за пригорками. Кто-то стоял за каждым плотоядным деревом, которые натыканы вдоль кромки холмов, как стражи — а может, стражами были те, кто прятался за плотоядными деревьями.

То и дело, выныривая из своих мыслей и воспоминаний, Йеруш ловил глазом движения: сбоку, вдали, снизу, и каждый раз был уверен, что почти-почти различил силуэты. Был почти-почти уверен, что они ростом с человека, тонкие, лёгкие, окружённые не то дымом, не то ворохом косичек, а может, это бахрома на одежде или беззвучно бряцающие украшения, намотанные в несколько слоёв на шеи, руки, пояса.

Йеруш почти видел их.

— Что за шпынь тут носится? — однажды спросил Найло у Ньютя, но тот лишь посмотрел на эльфа стеклянным взглядом надкаминного чучела и не издал ни звука.

Ньють не издавал звуков с того момента, как они встретились у перегонных кряжичей.

Иногда справа или слева от холмов прорезалась полоса деревьев, словно успокаивая Йеруша: ты всё ещё в Старом Лесу, вот кряжичи, вот сосны и вязы, не происходит ничего необычного, но ты можешь в любой момент оставить своего проводника и уйти в лес. Нет? Ну ладно.

Плотоядные деревья чвякали отростками, и этот звук сопровождал путников неотрывно, как мушиное жужжание или шорох пыли, гонимой ветром.

Бывало, справа или слева от холмов разверзалась пасть оврага, с виду такого же полумёртвого, как эти нескончаемые холмы. Сухие склоны, обломанные деревца на них, туманное марево в глубине. Не хочешь покинуть своего проводника? Нет? Ну и правильно.

Днём откуда-то выползали огромные, с ладонь длиной многоножки. Коричневато-бурые, с мелковолосатыми телами, они забирались на холмики и замирали, поворачиваясь к путникам. Йеруш был уверен, что многоножки наблюдают за незваными гостями, и притом вполне сознают, что именно видят.

Как бы Старый Лес ни пытался делать вид, что всё в порядке, — Йеруш даже из своих внутриголовных блужданий сознавал, что это место — решительно и безмерно не в порядке. Оно — как провал в складку времени, пространства и смысла.

Неужели в Старом Лесу вот так, за здорово живёшь, может раскинуться настолько не-лесное пространство и настолько большое, чтобы идти по нему несколько дней подряд? Может быть, выбраться отсюда можно только по лестнице из плотоядных деревьев, если построить её до неба? Не зря же плотоядные деревья натыканы вдоль холмов, такие неуместные и растущие едва ли не на равном друг от друга расстоянии, как лестничные ступени. А может быть, молчаливый Ньють с глазами надкаминного чучела заблудился среди трёх десятков холмов и всё это время водит по ним кругами Йеруша Найло, который никогда не запоминает дорог. Или же это место — карман лесного пространства, один из многих карманов, которые Старый Лес когда-то создал из воспоминаний Перводракона и потом не стал выбрасывать эти странные места только потому, что для них не нашлось места среди вязов, сосен и кряжичей.

Йеруш не знал и для разнообразия не пытался разобраться. Он шагал и шагал за своим проводником, похрустывал пылью на зубах, тёр уставшие глаза, которые не то основательно иссохли в этом маловодном месте, не то припали пылью так же, как губы, волосы и кожа. Кожа сейчас казалась очень-очень тонкой, как старый и основательно истрёпанный пергамент: проведи по нему с нажимом — тут же порвётся с едва слышным треском. А в мыслях Йеруша всё это время шёл бесконечный, неостановимый, зацикленный спор с теми, кого он никогда не мог переспорить. От этой тишины и зацикленного спора в голове что-то сдвигалось, а что-то застывало, костенело и становилось таким же сухим, безжизненным, не до конца нормальным, как бесконечный путь среди кем-то заброшенных холмов.

Отчаянно хотелось для разнообразия поговорить с кем-нибудь, кто понимал Йеруша и кого понимал он сам. Отчаянно хотелось цепляться взглядом за что-то более реальное, чем тени за плечом, деревья-миражи у кромки леса, туман в овражной чаше и вечно молчащий котуль. Отчаянно хотелось услышать чей-то уверенный бодрый голос или бессловесный напев, от которого хочется раскинуть руки и кружиться, глядя в небо и вопя что-то восторженное.

Словом, отчаянно хотелось, чтобы Илидор разделил с ним этот путь. И пусть бы они насмерть переругались к закату — до заката ведь ещё прорва времени.

В самое жаркое время дня, незадолго до того как Ньють указывал на какой-нибудь тенистый склон, где предстояло переждать до вечера, откуда-то появлялись змеи. Выползали греться на солнце, длинные, гибкие, зеленовато-серые, похожие на шикшинские лозы или на тени в сухой траве.

Змеи неохотно покидали пригретую землю с той стороны тропы, где шагал Йеруш, отползали подальше, поворачивали узкие острые головы следом за эльфом, пробовали воздух раздвоенными языками и возвращались на своё место лишь после того, как Найло уходил достаточно далеко.

Йеруш не замечал, что змеи никак не реагируют на приближение Ньютя.

***

Илидор шёл по лесу, уже почти не разбирая дороги от усталости, и мурлыкал себе под нос бодряще-обнадёживающий мотив. Стопы безмолвно вопили всякий раз, когда их снова ставили наземь, вместо того чтобы освободить от башмаков и опустить в какой-нибудь упоительно-прохладный ручей. Лямки рюкзака натёрли плечи, и дракон неосознанно сутулился, чтобы сместить расположение лямок, и от перекошенного положения тела к вечеру разгуделась спина. На лицо налипли ошмётки паутины и крошки пыльцы, и вообще невыносимо хотелось хорошенько вымыться.

Но дракон шагал по лесу и мурлыкал себе под нос бодряще-обнадёживающий мотив.

Едва ли не с того мгновения, когда Илидор отправился в путь один, не пожелав взять с собой ни Конхарда, ни волокушу — едва ли не с того самого мига Илидора преследовало ощущение чужого, раздражённо-выжидающего взгляда. Несколько раз дракон оборачивался, то и дело косил золотым глазом на чащу, на подлесок, на стволы кряжичей, какие-то особенно монументальные в этой части леса — но ни разу не увидел ничего необычного или подозрительного, никого более живого, чем белка или птичка. Никого, кто следил за ним тяжёлым немигающим взглядом, наблюдал, нетерпеливо ожидая, когда же золотой дракон перестанет быть здесь.

Нет, рядом с Илидором весь день не было никого, помимо лесного зверья, паучья, птичек, жучков и надоедливой мошкары. Что, если подумать, довольно странно. Ни торговцев, ни вездесущих сердитых шикшей, ни даже мелькающих вдалеке волков, о которых котули говорили, что те в этом году какие-то сверх меры злобные и запросто могут напасть на одиночку.

Дважды ветер доносил звуки и запахи жилья — в первый раз, как показалось Илидору, людского, слишком уж узнаваемо от него тянуло, прямо как от человеческих селений Уррека: поджаренной морковью, псиной, нагретыми на солнце шерстяными тканями. Второй посёлок, мимо которого случилось пробегать драконьей тропе, был грибойцев, судя по тёмной кромке земли и очень густому подлеску. Илидор ускорил шаг — попадаться на глаза грибойцам совсем не хотелось после того, что Храму пришлось пережить после ухода из котульских земель.

Лес смотрел на золотого дракона. Смотрел на него сердитым взглядом злющих лисьих глаз и спрашивал безмолвно: «Чего ты сюда притащился? Не пора ли тебе убраться восвояси? Не помочь ли тебе убраться? Не помочь ли тебе наконец осознать, что ты совсем, совсем не хочешь тут быть? Тебе здесь не место!».

Илидор чувствовал этот взгляд и понимал, что он означает. Но Илидор целый день размашисто шагал вглубь леса, то и дело сверяясь с картой и солнцем, мечтательно улыбался и напевал бодряще-обнадёживающий мотив. Несколько раз останавливался — обобрать ягодные кусты и древесную грибницу, потрогать переливчатое рыже-зелёное крыло большого жука-медоноса. Просто помурчать солнцу, распахнув руки, словно для объятий, послушать звуки леса — пусть лес и не хочет, чтобы дракон его слушал. А дракон будет — и всё тут.

Мучительно хотелось сменить ипостась и взлететь, но кочерга его знает, что за тропы бегают рядом с той, по которой идёт Илидор. Быть может, стоит ему расправить крылья — и тут же из-за ближайшего кряжича вынырнет торговый караван эльфов, сопровождаемый котулями. Неловко получится, особенно если встреченные путники схватятся за оружие или побегут по лесу с воплем «Драко-он!», а можно не сомневаться, что сделают они именно одно из двух.

Илидор обещал Храму не распускать крыльев. И пусть сейчас Илидор идёт по лесу вовсе не как храмовник, а именно что как дракон, именно что по своему драконьему делу, не имеющему ровно никакого отношения к Храму Солнца — к Храму он ещё вернётся. Он обещал это Юльдре твёрдо.

Не время для полётов. Тем более что деревья в Старом Лесу растут так густо — попробуй ещё найти место, где можно хотя бы толком расправить крылья, не говоря уже о том, чтобы взлететь! Вот уж право слово, летать в таком месте могут разве что волокуши, мелкие, вёрткие, поднимающиеся в небо «свечкой». Может, их полёт не особенно похож на полёт, по драконьим меркам, но волокуши хотя бы могут проложить себе путь к небу среди деревьев Старого Леса.

Илидор собирался устроить ночной привал подле особо отмеченного на карте гигантского трёхствольного кряжича. Если дракон не ошибся в расчётах, то идти до кряжича осталось всего ничего. И, насколько Илидор чувствовал, где-то на полпути между ним и деревом была вода. Впрочем, он мог и ошибаться: его способность чувствовать под землёй всякие ценные вещи определённо сильно ослабла здесь, в Старом Лесу. Это странное место обладает собственной могучей магией, какой не обладало ни одно другое место, в которое доводилось попадать Илидору — за исключением, конечно, горной гряды Такарон.

Пыхтя от усталости и гудения в ногах, дракон вскарабкался на огромный мшистый валун, чтобы заглянуть за груду поваленных бурей деревьев, — судя по карте, прежде именно тут была дорога к трёхствольному кряжичу.

И там, за валуном, Илидор увидел гигантского оленя, выбитого из красновато-белого камня. Дракон едва не скатился с валуна кубарем, а олень стоял и смотрел на золотого дракона, едва заметно наклонив рогатую голову.

***

Дневная жара кисеёй опускалась между холмами, ела тени и выступающий на лбу пот. Ньють, явно нервничая, ускорял и ускорял шаг, чтобы добраться в тенистое убежище до полудня — который уже почти нагрянул — но Йеруш сегодня замедлял передвижение.

То и дело он впадал в такую глубокую задумчивость, что забывал шагать вперёд и находил себя застывшим посреди дороги, отчаянно сжимающим кулаки, глядящим пустым взглядом в одну точку или вцепившимся ногтями в свои щёки и что-то бормочущим. Ньють то и дело дотрагивался до локтя Найло, но не окликал. Вообще не издавал ни звука, даже не сопел и не шипел, сердито глядя на почти вошедшее в зенит солнце.

Йеруш вёл бесконечный спор с голосами в своей голове. Сегодня они звучали особенно громко и настырно, и Йеруш подолгу замирал недвижимо среди дороги, и только бешено блестящие глаза говорили, что он не спит, не умер, не потерял способности осмысливать происходящее. Просто сейчас оно происходит не снаружи.

Очнувшись от очередного забытья среди неподвижности, Йеруш в который раз за сегодня осознал себя замершим посреди дороги. Моргнул, мотнул головой, сделал шаг вперёд — и ощутил, как под ногой что-то дёрнулось, потом его ткнуло под колено и тут же полоснула острая боль по ноге.

Ойкнул, отпрыгнул и едва не задохнулся от неожиданности и ужаса.

Большая, с руку длиной змея стояла на хвосте, оскалив окровавленные зубы, и шипела, голова её дёргалась — влево, вправо, назад, вперёд, хвост хлестал жёлто-серую пыль, словно хвост котуля. Йеруш, оцепенев и разинув рот, смотрел на змею и не чувствовал ничего, помимо ужаса, холодящего хребет омерзения, остро-пульсирующей боли пониже колена и понимания, что он, кажется, серьёзно вляпался.

Это длилось миг или два — потом Ньють, оттолкнув Йеруша, бросился к змее, ловко сцапал её прямо под головой, второй рукой схватил за хвост и несколько раз с размаха ударил оземь. В первый раз змея взвилась бешеной изгибающейся лентой, от второго удара повисла обмякшей тряпкой. Ньють для верности приложил её ещё раз.

— Так! Тихо! Тихо-тихо-тихо!

Йеруш прижал пальцы к вискам. Ньють, наклонив голову, рассматривал дохлую змею в своей руке, поворачивал её так и эдак, словно собирался укусить в ответ.

— Брось каку! — Велел Найло, содрогаясь всем телом, стараясь не смотреть на руку котуля, сжимающую это мерзкое дохлое тело. — И принеси воды. Много-много воды.

Дохромал до ближайшего холма, уселся наземь и, шипя, стал закатывать штанину на правой ноге. Укус был ниже и левее колена, в ямке под выступом мышцы — две алые точки на побелевшей коже.

Это же надо настолько утратить связь с реальностью! Настолько вляпаться на ровном месте!

Йеруш рванул застёжку своего рюкзака, сунул руку в недра, завозился там, раз за разом сердито отпихивая красный замшевый конверт, который всё лез под руку, лез под руку и хотел знать, не желает ли Йеруш открыть его, наконец-то открыть его, а то вдруг укус змеи смертелен и Найло умрёт в этих серо-жёлтых холмах, так и не успев сделать в своей жизни ничего особенно важного и не заглянув напоследок в красный замшевый конверт, который все эти годы только наполнял, но никогда не заглядывал внутрь, никогда не доставал из него предметы, которые… Сдавленно ругаясь, Йеруш в очередной раз отпихнул конверт и наконец нащупал в рюкзаке ремень, которым связывал штативы.

Беззвучно шевеля губами, щурясь от неистово поярчевшего солнца, старательно и туго перетянул ремнём ногу над коленом. Руки дрожали, руки знали, что времени мало. А когда его было много? Следом Йеруш выдернул из рюкзака нож, но тут же бросил обратно, пробормотав: «Некроз? Дудки!». Скрючившись загогулиной, напоминающей знак ₰ — отрывистое «р» — потянул ногу ко рту, не без труда достал губами рану и принялся отсасывать яд. Плевался долго, пока не занемело бедро и не закружилась голова.

Вернулся Ньють с баклагой воды. Йеруш отполз в тень холмистого склона, взял баклагу и принялся пить. Хотя не хотелось.

Ну а что тут ещё делать. Только лежать и пить, пить и лежать, пока организм не справится с ядом. Да, вот ещё…

Потащил к себе рюкзак, удивившись, до чего же тот стал тяжёлым. Порылся в нём, старательно держа в мутнеющих мыслях предмет, который хотел найти, но не нашёл. Решил попробовать позднее, когда отдышится. Очень нужно было отдышаться. Просто полежать и отдышаться.

Полуденное солнце поджаривало воздух. Едва заметный ветерок шуршал серо-жёлтой пылью. Где-то вдали орала птица. Ньють забился в самую тенистую складку холмистого склона и встревоженно, неотрывно смотрел на Йеруша, вцепившись пальцами в свои щёки, вздёрнув уши, блестя глазами.

В теле Найло закончились силы, а ещё в нём заканчивался воздух. Сердце убежало из груди в голову и пыталось вырваться наружу, колотясь в виски, от этого голова шла кругом и тошнило, словно… словно… Что-то вертелось в памяти. Что-то связанное с Университетом, ночью, грохотом прибоя… Да, точно, тот единственный раз, когда Йеруш набрёл на студенческую вечеринку, да ещё зачем-то там остался. Наутро у него лопалась голова, лопались глаза и пересохшие губы, распухший язык не помещался во рту. Откуда-то появились глубокие следы ногтей на плечах. Почти ничего из ночных событий Йеруш не помнил и был твёрдо уверен: это лучшее, что память смогла для него сделать. Тело ослабло и не справлялось с простейшими движениями, тряслись пальцы, дрожали ноги. Неистово хотелось пить, пить, пить, не останавливаясь, но вся попавшая внутрь Йеруша вода тут же извергалась из Йеруша в помойное ведро.

В тот день он был уверен, что умирает. Сейчас его тошнило ничуть не меньше, и сердце бубухало в голове очень похоже, и силы ушли из тела совсем.

— С той разницей, что сейчас я не умираю, — прерывисто дыша, прошептал Йеруш расплывающимся кругам перед глазами. — Это всего лишь укус змеи. Гораздо безопаснее студенческой попойки.

Старательно собрался с мыслями, заставил тело протянуть руку к рюкзаку и долго рылся там, плохо понимая, что за вещи подворачиваются ему под руку. Вяло отпихнул красный замшевый конверт. Наконец нащупал коробку со шляпками губчатых грибов, которые растут в болотистых лесах Уррека. Как-то раз в таком лесу Йеруш ткнул Илидора в ключицу тлеющей веткой.

Найло с трудом проглотил одну грибную шляпку, не жуя. Теперь нужно немного подождать, а потом — снова пить и лежать. Лежать и пить. Тошнота накатывала волнами, но и гриб, и выпитая вода оставалась внутри Йеруша. Какое-то время он лежал, неспособный на новое усилие, потом снова подтащил к себе баклагу и сделал ещё несколько глотков. Баклага стала почти неподъёмной. Тело мелко трясло, то словно поднимало над землёй, то вдавливало в серо-жёлтую пыль. В голове бурлила лава такаронских подземий, а из этой лавы кричали знакомые голоса, кричали о своих обидах, несбывшихся надеждах, об ожиданиях и разочарованиях, они взрезали голову, жгли горло, втыкали спицы в грудь.

Йеруш знал, что может сохранять ясность сознания, даже когда ему втыкают в грудь спицу. Он лежал в тени холмистого склона, дышал, прихлёбывал воду из баклаги и ожидал, когда ж это всё закончится. Тело мучилось отдельно от ожидания, голова погружалась в свои извечные кошмары, и Йеруш отпускал тело мучиться, а голову кошмариться, а сам цеплялся за ту искорку сознания, которая говорила ему, что всё это закончится. Конечно, всё закончится.

Кипящая лава терзала тело, обжигала грудь и шептала, что Йеруш Найло не дойдёт. Это невозможно. Ему никогда ничего не удаётся.

Звучащие в голове голоса заунывно тянули одну ноту: ноту несбывшихся надежд. Голоса твердили, что разочарованы, даже не произнося этого слова, не произнося никаких слов вообще — одним лишь своим тоном, одной бесконечно тягучей нотой несбывшихся надежд.

Тело корчилось в лаве и стенало, что оно не сможет больше ходить, даже если захочет. Но тело и не захочет — в этом нет смысла, ведь оно всё равно не дойдёт.

Иногда из головы пропадали мысли, а тело растекалось в своём убежище вялой нагретой тряпочкой. Ньють молча выползал из тени и поил Йеруша водой из баклаги. Вода текла Найло в рот, проливалась на шею, щекотно стекала на плечи, впитывалась в рубашку. Среди лавы, воды и шуршания пыли Йеруш не мог вспомнить что-то очень важное. То, что поможет подняться на ноги, когда тело снова это сумеет, даже если оно больше не хочет подниматься. Оно должно и всё тут.

К вечеру, когда солнце уползло за макушки холмов, кипящая лава медленно стекла с тела Йеруша. Мысли и голоса стали тише, события давно минувших дней выстроились в стройную ясную цепочку, и Найло удивился, как это он не мог вспомнить о том, что помогало ему встать на ноги, встать и идти. Ведь он никогда не забывал об этом, никогда с того дня, он на всю жизнь запомнил, как стоял в хорошо освещённом коридоре, прислонившись спиной к двери, смотрел на обитые бархатом стулья под стенами и…

Ньють набросил на Йеруша одеяло. Найло, не открывая глаз, нащупал стягивающий ногу ремень, вслепую расстегнул его и с болезненно-блаженным вздохом растянулся на земле. Нужно поспать. Поспать и потом продолжить свой путь.

Утром он это сумеет. Ведь он вспомнил, как подниматься на ноги.

Йеруш скукожился под одеялом. Укушенное место ныло и пульсировало, рубашка на груди и спине вымокла от пота и пролитой воды. Хватит. Он вспомнил. Хватит, хватит, заткнитесь, голоса в голове, уйдите прочь, картинки из прошлого, дайте просто поспать, не нужно больше, достаточно, ну!

Но они не унимались. Твердили своё снова и снова, швыряли его на годы назад, бесконечной спиралью разматывали перед ним события, ожидания, стремления, надежды и заунывные звуки неумолкающих разочарованных голосов…

С шестнадцати лет Йеруш учился самостоятельно, насколько это позволяли свободное время и библиотеки — домашняя и городская. Всё, что так или иначе касалось воды, он изучил в минувшие годы, а теперь погрузился в смежные сферы. Основательно углубил познания в живологии, вывел целый ряд интересных закономерностей влияния воды на расселение и развитие эльфов, а главное: сумел понять, как можно отстранённо систематизировать свои наблюдения за миром и дисциплинировать разум.

Йеруш выяснил, что именно способность к занудному, беспристрастному, глубокому анализу — самое главное для каждого, кто намерен всерьёз заниматься какой-либо наукой. Йеруш пока ещё не придумал, каким образом сможет изучать гидрологию, если родители даже не хотят ничего слышать об этом, — зато понимал, каким образом может сделать себя немножко более готовым к будущему, которого так страстно желает.

Он научился на всякое «это факт», «это устроено так» задавать вопрос «Почему?» — не другим эльфам и не миру (они не ответят или будут нести ахинею), а самому себе, и сам выстраивал логические цепочки. Верными они были или нет — этого Йеруш никогда не знал наверняка, но оказалось, что простой вопрос «Почему?» постепенно приучает подмечать многие вещи в устройстве мира и общества, ничему не позволять безусловности и окончательности. Нужно только смотреть по сторонам пытливо, ничего не считать само собой разумеющимся и стараться быть наблюдателем, не позволять эмоциям слишком сильно захлёстывать свой разум.

При этом Йерушу приходилось уже довольно много работать в банке, подчас целыми днями. По большей части ему было ужасно скучно, прямо как на уроках математики в прошлые годы, но, как и задания по математике, порученную работу он выполнял насколько возможно добросовестно, тем самым отчаянно и терпеливо пытаясь заслужить хоть крошку родительского одобрения.

В последний год за ошибками Йеруша следили не только родители, но и дядя, повсюду таскающий за собой сына, клеще-слизнего кузена. В стремлении получить наконец признание семьи Йеруш находил прикладные применения своего нового подхода дотошного «почему»-наблюдателя, а также беззастенчиво использовал знания, полученные на уроках этикета.

Он бессовестно давил на слабые стороны банковских клиентов, которые временами видел так же ясно, как собственные. В зависимости от ситуации он бывал настойчивым, льстивым или беспримерно учтивым, невероятно сдержанным, подчёркнуто деловым или игривым, как красно-жёлтая рыбка. На короткое время встречи с каждым клиентом банка Йеруш становился именно тем, кто был нужен каждому из этих эльфов в момент встречи: надёжным партнёром, чутким другом, подчёркнуто нелюбопытным поверенным, живой счётной доской, веселящим газом, без пяти минут любовником и чего-вы-там-ещё-изволите.

Йеруш ненавидел бы себя за то, что так грубо играет с чувствами других эльфов, просто надавливая на нужные педали, безупречно ведя для каждого идеальную партию: словами, жестами, взглядами, голосом, телом. Да, Йеруш ненавидел бы себя за это, если бы на эмоции оставались силы, но в рабочие дни он выматывался так, что добирался до дома с абсолютной пустотой в голове и падал в постель, не раздевшись. Сил на ненависть к себе не оставалось.

Год спустя Йеруш за один день добился уговора на размещение средств сразу от двух очень состоятельных эльфов, и это было безусловное, невероятное, блестящее достижение для столь молодого и неопытного банковского работника. Да что там — даже старшие и опытные банкиры, включая принадлежащих семейству Найло, едва ли могли похвастаться большим количеством подобных дней в своей длинной-длинной карьере!

Сияя от гордости, Йеруш отправился в кабинет отца, чтобы сообщить ему о своём успехе. Отец выслушал сына, постукивая кончиком пера по стопке договоров, и сухо произнёс:

— Так, хорошую новость я усвоил, а подвох-то в чём? Кто-то из этих эльфов разыскивается как убийца или ограбил другой банк, или хочет ограбить наш, и ты ему выболтал все секреты — в чём, в чём тут подвох, Йер, я хочу знать?

Эти слова были до того несправедливыми, что у Йеруша перехватило горло. Он не мог противопоставить этой несправедливости ничего, кроме жалких попыток оправдаться, и одновременно страшно злился на себя за то, что ему не хватило ума хотя бы с достоинством промолчать, хотя бы просто развернуться и выйти из кабинета, тихо притворив за собой тяжеленную дверь!

Сколько бы он ни читал умных книг, сколько бы ни наблюдал за другими эльфами и ни учился дисциплинировать собственный разум — не мог убрать из своей головы вколоченное с детства знание: Йеруш Найло — плохой ребёнок, нелепый, неловкий, везде и всегда неуместный, он причиняет окружающим неудобства и с ним непременно должны происходить плохие вещи. Йеруш не знал, как живут, дышат, мыслят, двигаются эльфы, которые носят в себе другое представление о собственной сущности и месте себя в мире.

Общаясь с клиентами банка как друг, счётная доска или без пяти минут любовник, он не был Йерушем Найло, он был просто потомком Найло-банкиров, исполняющим своё предназначение, он ловко напяливал на себя подходящие образы, как парики или шляпы… Но в общении с родителями он не умеет носить парики или шляпы, он может быть только собой, собой, неловким-неудачным-наказанием, которое из кожи вон лезет, чтобы стать хотя бы чуточку меньшим наказанием, — и не может. Не может стать полезным семье, заслуживающим родительской любви, достаточно хорошим, достойным хотя бы тени одобрения.

Йеруш не помнил, как и когда вышел наконец из отцовского кабинета. Но Йеруш на всю жизнь запомнил, как, прислонившись к двери кабинета спиной, он смотрел на хорошо освещённый коридор, на обитые бархатом стулья под стенами, на толстые красно-бурые коврики на полу и понимал, что сейчас ощущает нечто непривычное для себя.

Снова Йеруш Найло оказался недостаточно хорошим для своей семьи, не сумел показать себя достойным потомком своих великих предков. Не оправдал ожиданий родителей. Не сумел быть таким, каким нужно, каким его желают видеть, каким его старались воспитать. Он нелеп, неудачен, неспособен идти по пути своего долга и предназначения, не спотыкаясь на каждом шагу. Снова и снова в устремлённых на него глазах родителей он видит разочарование.

Но сегодня, впервые за семнадцать лет, плохой-ребёнок-недостойный-ничего-хорошего в голове Йеруша вдруг понимает, что уже какое-то время он не чувствует по этому поводу ни мучительной вины, ни отчаяния, ни тоски.

Сегодня, впервые за семнадцать лет, плохой-ребёнок-недостойный-ничего-хорошего в голове Йеруша медленно поднимается на дрожащие ноги и сознаёт, что уже какое-то время он ощущает по этому поводу нечто иное.

Гнев.

Причина вовсе не в том, что он плохо старается.

Причина никогда не была в этом.

***

Сон смыло с Илидора в предрассветной зыбкой серости. Сначала оформилось ощущение замёрзшего носа и стоп, уцепилось за сознание рыболовным крючком, дёрнуло его, подсекло, вытащило из сонных глубин к поверхности яви.

Дракон укутался в плотный кокон из одеяла и собственных крыльев и плавно стал стекать обратно в сонную зыбь.

Но только начал согреваться, возвращаться туда, в невесомо-тихое, как в голове начали трепыхаться хвостики мыслей.

Какой кочерги он попёрся к источнику сам? Он не знает леса, не понимает его, и, как сильно подозревал дракон, — не доберётся до цели даже с сотней карт, если только лес обратит на него внимание и решит, что не хочет, чтобы дракон добрался.

«Чушь», — отмахнулся дракон от упаднической мысли, перевернулся на другой бок. Сквозь закрытые веки он различил мерцание.

«Чушь и ерунда. Если лес вздумает помешать мне на этой тропе — улечу на другую и попробую ещё раз. Я нашёл одну-единственную маленькую машину в подземьях Такарона, даже не зная, как она выглядит. Неужели не смогу найти источник в лесу? С картой? Ха! Ну-ка спи, дурацкая голова, и не выдумывай проблем на ровном месте!».

Высказав самому себе это напутствие, Илидор подумал, что начинает разговаривать словами Йеруша Найло. Засопел, плотнее завернулся в кокон из одеяла и крыльев и велел себе спать. Немедленно и крепко.

Но вместо этого стал думать о Йеруше. Куда его-то понесло по этому лесу? У Найло нет ни голоса, который может успокоить опасность, ни крыльев, на которых можно от неё улететь, ни меча, вообще ничего нет, кроме страстной одержимости своей целью. Вдобавок этот ненормальный попёрся в лес незнамо с кем. Найло сказал: «Меня отведёт Ньють», но, во-первых, котули ничего не знают о кровавом водопаде, который ищет Найло, а во-вторых, Ыкки совершенно ясно говорил Илидору: Ньютя завялили.

Ну пускай Ыкки что-то напутал — дракон даже хотел бы, чтоб напутал, дракон вовсе не считал ту драку достаточно серьёзным поводом завялить хорошего, годного кота, и странно, что сами котули настолько всерьёз восприняли её. Впрочем, если считать драку нападением на храмовника… Словом, даже если Ыкки что-то напутал и Ньють жив-здоров, и откуда-то знает дорогу тому месту, что требуется Йерушу, — никакого Ньютя не было с котулями, когда они уходили из прайда. Откуда ему было взяться в селении волокуш?

С кем на самом деле Йеруш отправился вглубь леса?

Дракон засопел, зажмурился. Сквозь веки продолжало просвечивать желтовато-оранжевым — видно, занимается рассвет, то-то сделалось так зябко.

Ну вот какой кочерги Йеруш ушёл в лес без Илидора?

И что Илидор будет делать у своего озера без Йеруша, даже если доберётся туда, куда ведёт карта? Даже если он увидит тех существ, похожих на мелких хробоидов — что он в них поймёт, спрашивается?

«Я что-нибудь придумаю», — твёрдо пообещал себе Илидор.

Кто-то в его голове, говорящий голосом Йеруша Найло, ехидно ответил, что это никакое не обещание, а пустое сотрясание воздуха, ведь на самом деле золотой дракон понятия не имеет, что будет делать с источником. Кроме как стоять и пялиться на него.

Илидор сделал долгий-долгий вдох, такой, что голова закружилась. Потом — такой же долгий выдох. И признал, что заснуть ему сейчас уже не удастся.

Медленно сел в одеяльно-крылатом коконе, несколько мгновений покачивался туда-сюда, а потом наконец открыл глаза.

И тут же остатки сна кубарем скатились с дракона и разбежались по траве.

Сквозь веки он видел вовсе не рассвет. Это в почти ночной ещё серости мерцали, словно сухой огонь, узоры, вырезанные на стволе поваленного дерева. Ствол откуда-то взялся прямо перед вырезанным из дерева оленем, который вчера встретил дракона на поляне.

А на стволе сидела гигантская, с человека размером, взъерошенная птица и пялилась на дракона. В мерцании знаков на древесном стволе Илидор видел только её крылатый силуэт и блестящие во тьме глаза.

***

Какой-то кочерги Ньють сворачивает с того, что можно считать дорогой между холмов, и ведёт Йеруша по длинной узкой тропе, которую теснят боками выщербленные валуны. Йеруш шагает, прихрамывая, — укушенная змеёй нога побаливает и её приходится ставить на внешнюю сторону стопы — получается ни дать ни взять походка грибойца. Пожалуй, не удивительно, что те не любят наносить визиты вежливости соседям — таким тихоходом далеко не утопаешь, а волочи-жуки и мураши, наверное, грибойцев не возят. Чудо ещё если за еду не принимают. Или принимают? А ведь было бы здорово, прокатись по лесу какая-нибудь войнушка между людьми и грибойцами, и чтобы люди во время этой войнушки скармливали пленных грибойцев своим боевым волочи-жукам. То есть, конечно, это было бы здорово с точки зрения истории Старого Леса, а не потому что так уж весело нарушать законы пищевой цепочки.

Непременно нужно будет узнать у Рохильды, не случалось ли в лесу чего-то подобного.

Тропа между валунов ведёт в тупик – кто знает, что можно ожидать увидеть в таком месте, но точно не… это.

Стол со стеклянными пробирками стоит прямо под открытым небом, доступный солнцу и клубам мельчайшей серой пыли, которую гоняют по этим местами все ветра старолесья. Стол наполовину закрыт изваянием, которое зачем-то установили прямо перед ним, — это беловато-серая человеческая фигура, не то вылепленная из глины пополам с песком, не то вытесанная из неведомого Йерушу камня. Фигура женская, коренастая, у неё мускулистые и полные руки-ноги, широкие плечи и спина, сильная, гибкая талия. Волосы, прикрывающие шею, — буро-коричневые, они сделаны не из камня — то ли пакля, то ли высушенные водоросли. Такого же цвета пятна тянутся вдоль тела, прорисовывают позвонки, часть верхних рёбер, локти. Всей одежды на фигуре — набедренная повязка и полоса ткани на спине, уходящая в подмышки.

Какого ёрпыля это изваяние поставили прямо перед столом? Оно закрывает от Йеруша вереницы выстроенных на столешнице банок, пузырьков, горшочков. Найло видит только малую часть этого нежданного лесного богатства: вот краешек стойки с цветными флаконами, вот на каменных ступеньках выстроены блестящие глазурованные горшочки, каждый размером с ладонь, каждый накрыт фигурной крышкой. А вот тигель, ступка и пестик, а там виднеется из-за бедра изваяния край кожаного мешочка, наверняка с горикамнем.

Стол окружён малорослыми осинами — первые обычные деревья, которые Йеруш видит в холмах, а не на их границе. По веткам прыгают синепузые птички — первая старолесская живность, которую Йеруш встречает в этом дивном месте. Движения птичек резки, а сами они необычно молчаливы. Ветра нет, но под основаниями валунов, окружающих этот закуток, слегка шевелятся высокие груды травы вперемешку с соломой.

Открытый всем ветрам стол — чистый, словно его кто-то заботливо протирал тряпочкой к приходу Йеруша. Протирал столешницу и ножки, скрещённые знаком Х, который означает аффикс «не». Кто-то протёр также все склянки, горшочки, подставки — блестело на солнце стекло, играл на глазурованных боках посуды дневной свет.

Йеруш стоял шагах в пяти от стола, стараясь не опираться на укушенную ногу, и смотрел на всё это невыразимое изобилие, с трудом веря, что не спит или что ему не напекло основательно голову в этом долгом, долгом, пыльном и молчаливом путешествии.

Ньють за спиной Найло стоял так же недвижимо, как серо-белая фигура у стола. И Йеруш вдруг, как-то совершенно спокойно и очень отстранённо понял: как он не видит, чтобы двигалась от вдохов-выдохов спина серо-белой статуи, как не слышит её дыхания — так же он не слышит дыхания Ньютя.

Ни разу за всё время пути он не слышал от Ньютя не только слов, но и вздохов, хрипов, хмыканья, фырканья, сопения, котуль не храпел, не кашлял, не прочищал горло, не шмыгал носом — не издавал ни единого звука, который издают живые существа.

Йеруш осторожно скосил взгляд, пытаясь понять, насколько далеко стоит котуль. Ничего не понял и стал разглядывать мешки и ящики, наваленные в беспорядке неподалёку, справа у стола. В отличие от него, мешки и ящики были прикрыты истрёпанным навесом — чья-то скверно выделанная, сморщенная кожа, кое-как закреплённая на иссохших деревяшках. Вокруг деревяшек навалены камни. Из-под одного торчит не то лямка рюкзака, не то узкий ремень. Земля вокруг навеса выглядит основательно и многократно перекопанной.

Неожиданно в нос лезет запах нагретой почвы, подгнившего дерева, подгнивших шкур.

Йеруш непроизвольно дёргает верхней губой, обнажая мелкие, округло-острые зубы. Он хочет сделать шаг назад, а потом ещё и ещё, и так шагать до тех пор, пока не выберется обратно на дорогу между серо-жёлтых холмов, а потом – ещё дальше, по тропе, прочь от этого места.

Но Йеруш делает только один шаг назад, потому что за его спиной стоит Ньють и Йеруш не слышит его дыхания.

Над столом начинает виться невесть откуда прилетевшая зелёная муха, и её жужжание кажется оглушительным.

Найло сердито, рывком разворачивает плечи и шагает вперёд, к столу со склянками, к серо-белому изваянию с коричневыми отметинами вдоль хребта, на локтях и верхних рёбрах.

Под ногами Йеруша шуршат мелкие камешки, и замершая у стола фигура вздрагивает.

Найло останавливается как вкопанный. В первый миг ему кажется, что солнце слишком напекло голову, во второй — что движение статуи ему почудилось. В третий миг Йеруш теряет дар речи, потому что стоящее перед столом существо медленно оборачивается — неживое серо-белое тело, волосы-пакля, коричневые отметины на ключицах, нижних рёбрах и скулах.

Оно смотрит на Йеруша жёлтыми глазницами-светляками без всякого намёка на зрачок.

***

— Ого! — восхитился Илидор, поднялся на шаткие со сна ноги и, запахнувшись поплотнее в одеяло, подошёл к сияющему символами древесному стволу.

Это был не кряжич. Очень старая липа – до сих пор дракон не видел таких старых лип в лесу.

Огромная птица следила за драконом блестящими круглыми глазами.

— Интересно!

Он медленно вёл по сияющим знакам самыми кончиками пальцев, и пальцам делалось тепло, словно кто-то дышал на знаки с той стороны, как на стекло.

Птица следила за рукой Илидора, не мигая.

Он медленно, задумчиво оглаживал пальцами линии, словно считывая каждый потаённый смысл каждого знака: вот плетение, означающее не то воду, не то девичью косу, вот солнечный круг с оборванным краем, вот кувшин с растущим из него деревом.

Много знаков, которые ничего не означают, — или же золотому дракону неизвестен их смысл, ведь он чужак в старолесье.

Дракон оборачивается ко взъерошенному птичьему силуэту — тоже взъерошенный ото сна, и какое-то время они молча смотрят друг на друга. Потом Илидор спрашивает:

— Это ты нарисовала знаки? Что они означают? И какой кочерги ты тут делаешь, Нить?

***

Йеруш смотрел в глаза-светляки голема и ощущал, как изнутри головы шарашит в затылок обитой ватой молоточек. Каждый удар отдаётся в висках, а потом утекает в хребет и резонирует почему-то в локтях, делая их мягкими и безвольными, как вата, которой обит молоточек. Другая часть головы деловито формировала варианты действий: рублеными безэмоциональными блоками ставила друг на друга факты, как кубики, и сформировав один блок из фактов, тут же начинала возводить рядом другой. Ещё какая-то часть сознания Йеруша добросовестно отрабатывала самую очевидную реакцию на происходящее: бегала кругами в своём закутке и орала бессвязное.

— Ну и какого ёрпыля ты тут происходишь? — Требовательно спросил Найло и сложил руки на груди. — Ты самая важная штука в этих краях? А кто-нибудь живой тут есть?

Судя по движениям век, голем посмотрел на острые локти Найло — возможно, прикидывал, могут ли они его продырявить. Синепузые птички на осинах вдруг принялись наперебой чирикать.

Йеруш ткнул большим пальцем за своё плечо:

— Этот тупой кот взялся отвести меня к кровавому водопаду. Но это место как-то не похоже на кровавый водопад, это место похоже на нечто совсем другое, тут очевидные проблемы и с водой, и с кровью.

— Ньють не обещал вести коротким путём.

Голос у голема оказался скрипуче-гулким, как если бы крупный обломок скалы тёрся о другой обломок скалы, а эхо разносило каждый звук на переходы вокруг.

— Так. Мне нужно к источнику живой воды, — очень ровным голосом произнёс Йеруш. — Приблизительно немедленно.

— Невозможно.

— Невозможно, значит. — Деловитая морщинка прорезала лоб Йеруша между бровей. — Так-так-так. Когда кто-то говорит «невозможно», он обычно не имеет в виду «нельзя вообще». Он на самом деле говорит: «Эй, это долго, дорого, хлопотно, заморочено, я не хочу с этим возиться. Просто отстань», — вот что на самом деле говорит тот, кто произносит слово «невозможно». Потому спрошу так: какие есть варианты, если я не отстану?

Йеруш приятно улыбнулся, и на ближайшем дереве, поперхнувшись, умолкла синепузая птичка.

Лицо голема взрезал оскал — улыбка, открывшая неровные, стёсанные зубы-щебень.

— Мне очень нужно к кровавому водопаду, — повторил Йеруш. — Кот повёл меня длинным путём, чтобы я договорился с тобой? Ну, давай договариваться.

От усилий, которые Найло прилагал в попытках угадать, какой уговор сможет устроить это странное существо, у него начало позвякивать в ушах. Хотя, конечно, ломать голову не было никакого смысла, ведь для этого нужно понимать прорву вещей, которые не могут существовать в действительности: например, что это за штука стоит перед ним, откуда она взялась, почему разговаривает, чего ей не хватает в жизни для счастья и при чём тут Йеруш Найло.

— Ты должен взять с собой других. Потерянные дети леса помогут тебе, если ты поможешь им.

То, что Йеруш сначала принял за травянисто-соломенную кашу у основания валунов, пришло в движение.

Это месиво из сухой травы, опавших осиновых листьев, кусочков скорлупы, пыли, ошмётков кореньев, обрывков пакли смешалось и тут же разделилось на тонкие, хрусткие, едва ли не полые внутри клубки вроде перекати-поля. В этом состоянии продержались миг или два — рассыпались и сжались, стали месить-перемешивать себя, словно тесто, и отчётливо вонять мокрой шерстью.

Йеруш смотрел на них и не понимал, что именно видит. Даже предположить не мог, хотя очень старался.

Месиво застыло, содрогнулось, словно сглатывая комок шерсти, и выплюнуло… котулю. Старую, сухонькую, с серой и местами свалявшейся шерстью. Котуля поёжилась, прищурилась от солнца и медленно побрела к голему. Дошаркала до стола с пробирками, ткнулась в него бедром и встала, не поднимая глаз. Котуля не дышала и не издавала звуков.

Йеруш снова покосился за спину, но снова не увидел Ньютя, а обернуться и посмотреть отчего-то было неловко — как будто тем самым Йеруш бы показал, что подозревает котуля в чём-то плохом. Хотя какой же тут может быть подвох, право, о чём вы.

Таращась на старуху и косясь назад, Найло упустил появление ещё двоих котулей — полосато-рыжего подростка в обгоревшей жилетке и молодой женщины, чёрно-белой и до того пятнистой, что в глазах сразу зарябило.

А месиво из пыли, трав и соломы разбилось на две кучи, они встряхнулись по-собачьи, потянули спины и потрусили к голему, на ходу обретая формы очень крупных дымчато-серых волков. Глаза у волков были человеческие: миндалевидные, с белками, голубыми и серыми радужками.

— Оборотни? — непринуждённо произнёс Найло пересохшими губами. — Что за шпынь творится в этом месте? Дохлые котики и дохлые пёсики. Ты всерьёз говоришь, что мне нужно им помочь? А можешь повторить это или не повторять, а то я очень надеюсь, что ослышался?

Веки голема опустились, голова повернулась влево-вправо — он оглядывал окруживших стол усопцев.

— Ты без них не отыщешь путь. Они без тебя не войдут в дверь.

У Йеруша закружилась голова, и ещё он ощутил, что сейчас смотрит на всё происходящее с какого-то не очень подходящего ракурса, и этот ракурс делает разговор недостаточно конструктивным. Потому Найло неспешно, чтобы не причинить ещё больших неудобств больной ноге, опустился наземь, прямо в пыль, пачкая многострадальные штаны. Уселся, осторожно подтянув к себе колени, поставил на них локти, сложил пальцы шалашиком. Уставился на голема бешеными сине-зелёными глазами.

— Давай предметно, а? Я хочу понимать, на что подписываюсь. На что конкретно.

Голем на миг прикрыл глаза, прочистил горло с шорохом каменной крошки, скользящей по горному склону.

— Потерянные дети Леса не дошли до конца дороги. Им нужно добраться. Они знают пути. Им подойдёт дорога, которая кончается в виду кровавого водопада. Ведь ты выбрал этот путь? Ты выбрал его? Подтверди.

— Я выбрал его, — сотрясаясь от беззвучного смеха, согласился Найло и клюнул носом воздух.

— Потерянные дети Леса имеют только желание закончить свою дорогу, но нужно больше, чем желание. Они знают дорогу, но не в силах заплатить за вход. Для этого нужен живой и жаждущий, чьё сердце горячо, а воля крепка. Ты их проведёшь. Поможешь потерянным детям найти ихнее. Тем отыщешь путь к своему.

— Что там ещё за вход? Что за плата? Мёртвые котики не собираются приносить меня в жертву, а, а? Это будет очень гнусно, а они ведь котики, а не гнусы, хотя жертвоприношения вполне в духе этого мрачного места, но я не готов быть в его духе, это понятно котикам, пёсикам и кто там ещё встретится нам на пути?

— Они — твой водырь и твоя защита. Ты — их ключ.

Йеруш говорил с големом, смотрел на оборотней-усопцев и на котулей-усопцев, смотрел и понимал, очень хорошо понимал, что мир вокруг него сейчас очень не в порядке. Возможно, его голова тоже не в порядке. Но Йеруш был заперт внутри своей головы и почти ничего не мог поделать с тем, что в ней творилось, совсем ничего не мог поделать с происходящим вокруг и потому выбирал играть в игру. Играть с реальностью и со своей головой в такую игру, словно всё происходящее — полностью настоящее и более-менее ожидаемое, потому нет надобности ему удивляться и задавать десяток предсказуемых и тупых вопросов, ответы на которые ничего не изменят. Нет, нужно всего лишь успеть заключить сделку, выгодно договориться с этой реальностью, пока она не сменилась какой-нибудь ещё. Договориться и уложить новые правила в русло своего движения — ну а что ещё делать – споткнуться о внезапность, рухнуть наземь и валяться, скорбно подёргивая ногой?

Потому Йеруш говорил с големом, смотрел на усопцев-оборотней и усопцев-котулей и смеялся беззвучно. Если голове хочется сейчас смеяться и рассматривать мёртвых зверюшек — ну ёрпыль бы с ней, пусть.

В конце концов, именно потому, что Йеруш Найло очень лояльно относился к выходкам своей головы, он и стал одним из лучших гидрологов Эльфиладона.

***

— Откуда ты тут взялась? — требовал ответа Илидор. — Как ты меня нашла? Разве непонятно было, что я не хочу сейчас никакой компании?

— Понимаю я.

Волокуша стояла, потупившись, и выглядела ужасно виноватой: шея втянута в плечи, пальцы стиснуты, крылья плотно-плотно прижаты к телу, в точности как бывает иногда у Илидора. Но если Илидор с прижатыми к телу крыльями напоминал порывисто-поджарую статую, созданную из текуче-тревожного камня, то Нить скорее, походила на котёнка, закутанного в пушистый платок.

— Знаю я, ты хочешь один быть на этом пути, — тихонько проговорила она. —Я навязываться долго не буду. Только слова друга твоего перескажу. Только о небе мне спеть попрошу. Я уйду сама скоро. Я быстро уйду. Ещё быстрее уйду, если ты скажешь. Просто нельзя мне было не пойти тебе вслед, Поющий Небу. Я иду в твой след. Всё, что я делаю, делает меня.

Илидор сердито цокнул языком и отвернулся. Ну что, не прогонять же её теперь! Если она услышала в его словах какую-то великую важность и набралась смелости уйти из своей повседневности за этой важностью… наверняка наплевав на какие-нибудь волокушинские запреты… то отправить её назад будет очень жестоко. Всё равно что ударить по щеке того, кто искренне тебе улыбается.

К тому же волокуша может быть полезна. Ведь она знает лес.

***

Йеруш вышел из обиталища голема обратно в мир серо-жёлтых холмов, разваленных башен и бешеных змей и теперь стоял, поджимая внезапно разболевшуюся укушенную ногу, дышал сухим пыльным воздухом, смотрел на стену кряжичей и сосен. Стена деревьев, сочных, высоченных, бессовестно-зелёных, стала быть в сотне шагов, прямо за ближайшим холмом, хотя прежде её тут совершенно точно не было.

Йеруш постоял-постоял, посмотрел на неё, а потом пошёл к ней. А усопцы смирной стайкой потрусили за ним. Теперь помимо Ньютя с Йерушем шли к кровавому водопаду ещё трое котулей-усопцев и двое усопцев-оборотней.

— Чем сильнее желаешь пройти, тем прочнее будет замок, — напоследок сказал ему голем. — Тем выше плата за вход. Насколько велико твоё желание? И помнишь ли ты, что его одного недостаточно? Нужно больше, чем желание.

Этот напев основательно утомил Йеруша. По его мнению, достаточно было один раз убедиться, что некто желает пройти каким-то путём, чтобы на этом завершить все расспросы. Или голем всерьёз считал, что в какой-то момент Найло хлопнет себя по лбу и скажет: «О нет, ты знаешь, я решил, что выбираю совсем другой путь, да, можно вернуть меня на опушку леса, и я убегу обратно в Эльфиладон»?

Я же сказал тебе, что выбрал этот путь, дурацкая каменная башка. Я сам выбираю свои пути. Не всегда безошибочно, но всегда самостоятельно. Уже довольно давно.

Знал бы ты, страненнький голем, насколько это может быть трудно — выбрать свой путь. Ведь это не просто дорога, на которую ты ставишь ноги так же, как поставил бы их на любую другую дорогу. К каждому пути прилагается ещё и бесконечность сопутствующих обстоятельств, условий и гирь на ногах. И да, недостаточно одного лишь желания, чтобы сделать действительный выбор… Уж я-то знаю, поверь!

Холмы и жёлто-серые пыльные дороги остались позади. Теперь они снова шли по старолесью: Йеруш Найло, котуль Ньють, не поднимающий на него глаз, ещё три тихих котуля, очень старающихся быть незаметными: старуха, женщина и подросток. И два оборотня, которые трусили по лесу, вывалив набок языки и пованивая тухлятиной.

Почему-то голова Йеруша сейчас не осмысливала встречу с големом и животных-усопцев. Может быть, голова решила, что мёртвые зверушки, которые ведут его к некоему входу, где ему предстоит открыть какую-то там дверь — это слишком, и стоить подумать об этом не сейчас, а когда-нибудь потом, когда мёртвых зверушек не будет поблизости. А может быть, голова просто слишком привыкла прокручивать в себе события минувших дней по кругу, при каждом случае, который ей хотелось считать удобным, и в силу привычки не могла сейчас прервать этот цикл.

Найло шёл по Старому Лесу в компании животных-усопцев и ничего не видел перед собой. Он снова погряз среди отзвуков давно минувших дней, во времени выбора…

— Меня нет на этом пути, — говорит Йеруш твёрдо и раздельно, прижимает к груди стиснутые ладони.

Родители смотрят на него с таким недоверчивым изумлением, словно он выскочил из камина голышом. В камине уютно потрескивают дрова, и это единственное уютное, что сейчас есть в доме Найло.

— Меня никогда не было на этом пути, никогда, это ошибка, это не моя дорога, а я не её, понимаете? Вынуждать меня идти чужим путём — бессмысленно, жестоко и так нелепо, это всё равно как притащить в банк лодку и сказать ей: «Эй, лодка, ты должна быть хорошей счётной доской, мы все очень рассчитываем на тебя, мама рассчитывает на тебя, отец возлагает надежды, надежды надёжны, давай-ка, лодка, не подведи нас!».

За дверью шуршит — кто-то из слуг подслушивает в коридоре.

— Но лодка не будет счётной доской, — Йеруш носится туда-сюда по каминной, путается в собственных ногах, путается в ковриках, путается в словах. — Лодка не может быть счётной доской, понимаете, слышите меня, да, да, ну пожалуйста, скажите, что вы слышите меня! Скажите, что вы понимаете, о чём я! Лодке нужно в море! Мне нужно в университет или в море, или к лодке, понимаете меня, понимаете, да? Мне нужна гидрология! Пожалуйста! Я могу стать учёным, я могу сделать что-то важное, вы понимаете, вы слышите меня, я сумею создать или открыть что-то большое и значимое, важное для всех эльфов Эльфиладона…

— О, — без улыбки говорит отец. — Юношеский максимализм. Даже не знаю, Йер, это так оригинально.

— Никакой у меня не максимализм! — Йеруш повышает голос, его щёки горят. — Я с детства хочу изучать гидрологию, вы это знаете! Сколько я просил дать мне книги, я просил позволить мне списаться с университетом, а вы ничего не позволили, ничего, вы даже пруд уничтожили, да ёрпылем шпыняйся оно всё, рыбки-то вам что плохого сделали, что?!

— Йер! — мать хватается за голову. — Не смей выражаться!

— Вы так отгоняли меня от гидрологии, словно она меня укусит, или словно это каприз, а я — ребёнок, который требует конфету, но я не требую конфету, я хочу изучать гидрологию! А банк я не хочу, в банке нет воды, там даже фонтана нет, там только тупые эльфы, скучные цифры и «Скажи-ка, Йер, в чём подвох», это выматывает меня, это убивает меня! Я не на месте на этом пути — мой путь в науке, а не в каком-то дурацком банке… я хочу сказать… чей бы он ни был — это не мой путь, меня там нет, ну поймите же это, ну услышьте вы меня!

— О небо, — мать прижимает пальцы к вискам, руки её дрожат. — Этот ребёнок всю жизнь выматывал мне нервы, и это после всего, что я в него вложила, а я-то надеялась, а я так хотела, чтобы он был хотя бы капельку, хотя бы крошечку приличным эльфом! Я боялась, о небо, я ведь так боялась, чтоон окажется недостойным всех наших усилий! Но чтобы так, чтобы так, о-о небо!

— Да знаю я! — впервые в жизни Йеруш в присутствии родителей кричит и топает ногами. — Хватит мне твердить об этом, хватит, я уже не могу этого слышать! Ты понимаешь, я слышу это семнадцать лет, я состою из этих слов, твои разочарования у меня по венам текут вместо крови, настолько их много! Я знаю, что нихрена не оправдываю ваши ожидания! Я всю жизнь их не оправдываю! Только какого ёрпыля это моя проблема? Ведь это ваши ожидания!

Мать пошатывается, словно получив пощёчину.

— О, как удобно! — Голос отца звенит от негодования. — И как красиво это звучит, Йер! Ты сам выдумал эти слова или где-то подслушал? А скажи-ка, мой грамотный сын! Ты никогда не пытался задуматься обо всём, что мы вкладывали в тебя в течение всех этих лет? А? Ты никогда не пытался представить, где бы ты был без своих учителей? без нашего дома? без нашей поддержки? без семейного дела, благодаря которому возможны поддержка, учителя и дом? Кто обеспечил твоей голове питание знаниями, наполнение культурным багажом? Кто заботился о тебе всё это время, кормил, лечил и сносил твои дикие выходки? Кто обеспечил твой прекрасный безбедный быт, хочу я знать? И каким бы ты был без всего этого? Без всего этого — развился бы ты настолько, чтоб хотя бы суметь произнести слово «гидрология»?

Теперь пошатывался Йеруш. Красные пятна покрывали его щёки и медленно стекали на шею.

— Разве после всего этого, — отец наставил на него указательный палец, — после всего, что мы дали тебе, мы не имеем права на какие-то ожидания? Ведь пока что мы только вкладывали, вкладывали, вкладывали в тебя, как в ценные бумаги, вся наша жизнь во многом была посвящена тому, чтобы заботиться о тебе и обеспечивать ресурсами для будущего развития, чтобы поставить тебя на ноги и сделать новым столпом, на который сможет опереться семья. Дать кому-то жизнь — означает отказаться от части собственной жизни, Йер! Если в семье появляется ребёнок, прежняя жизнь родителей заканчивается навсегда, заканчивается неумолимо, без возможности отыграть, взять передышку, побыть ленивым, безответственным, слабым! Как только у тебя появляется ребёнок — ты начинаешь планировать каждый свой поступок, исходя не только из своих интересов и желаний, ты понимаешь, каждый поступок, каждый день, в течение многих-многих лет! Ты идёшь в дозор и не имеешь морального права покинуть свой пост! Ты не можешь устать, передумать, пренебречь — ты несёшь свой дозор! Ты включаешь ребёнка в свои планы на всё, и очень часто тебе приходится поступиться и этими планами, и своими интересами и нуждами ради интересов и нужд ребёнка! Своим временем, силами, желаниями! Своей жизнью! В течение многих-многих-ёрпыльная-бзыря-лет! Ты абсолютно уверен, что, вложив в тебя всё это, мы не имеем права даже на ожидания?

Йеруш держался за голову, вцепившись в свои волосы, и покачивался туда-сюда.

— Ты этого не понимал? Не понимал этого семнадцать лет просто потому, что никто не говорил тебе об этом словами? И ты действительно считаешь, что можешь видеть суть каких-либо явлений, если не сумел додуматься даже до столь простой истины? Всерьёз будешь настаивать, что при такой наблюдательности из тебя может получиться учёный? Ты действительно думаешь, что у тебя хватает мозгов и характера, чтобы принимать какие-то решения? Но ты никогда не решал ни ёрпыля, Йер!

Голова Йеруша шла кругом, в глазах кипели слёзы ярости и бессилия. Он был неправ и в то же время он был прав, только наблюдатель внутри его головы не мог сейчас занудно спрашивать «Почему?», разбираться в причинах и следствиях, строить логические цепочки и нащупывать какие бы то ни было ответы. Наблюдателю критически не хватало опыта. Наблюдатель бегал по голове кругами, вцепившись в свои волосы, и вопил от ужаса.

— Банк в Сейдинеле — это не моя жизнь, — едва слышно прошептал Йеруш. — Меня в ней нет. Ты понимаешь? — Он поднял на отца глаза, полные слёз стыда и бессилия. — Я знаю, что вы не этому посвятили семнадцать лет. Вы посвятили семнадцать лет другой истории. Но в той истории нет меня. Ты понимаешь? В ней! Нет! Меня!

— А где же ты есть, Йер? Какую другую жизнь ты знаешь? — тут же парировал отец. — В какой другой жизни ты умеешь больше, в чём ты разбираешься лучше, где ты пребываешь в большей безопасности, на каком месте способен дать миру больше? Бросишь семейное дело — перечеркнёшь семнадцать лет нашей жизни и поставишь под удар всю семью. Да и самого себя тоже. Ради чего? Ради чего конкретно?

Йеруш не мог найти ни ответа, ни единого слова возражения, ни одного самого маленького и хоть сколько-нибудь весомого слова. Он дышал тяжело, как после долгого бега, и смотрел на отца безумным взглядом. Слёзы высохли, не пролившись, теперь глаза просто пекло. Верхняя губа подёргивалась, обнажая клыки.

— Разговор беспредметен, — твёрдо произнёс отец и покачал головой, словно показывая, насколько ему сложно поверить в происходящее. — Разумеется, я не могу силой заставить тебя исполнять свой долг, не могу привязать тебя, чтобы ты не погнался за сверкающим туманом. Ты ведь уже взрослый, Йер, да? Но если ты окажешься столь безнадёжно глуп и бесчестен, чтобы выйти в эту дверь и уехать из дома — не думай, что сможешь когда-либо вернуться обратно.

Опустив взгляд, Йеруш мгновение смотрел на лежащие на полу шкуры, потом его шатнуло, он взмахнул руками, восстанавливая равновесие, и повернулся к выходу из комнаты, его снова шатнуло, и ноги едва не подломились. Йеруш двигался так, словно намеревается одновременно упасть замертво и станцевать. Голова дёргалась, как будто шею защемило тиком. Родители смотрели ему вслед в оглушительном молчании.

Полночи Йеруш метался по комнате в тщетных попытках успокоить разум, но так и не придумал ни одного достойного возражения на слова, сказанные отцом. Не сформулировал ни одного хорошего ответа на заданные вопросы. Переосмысливая ситуацию так и эдак, он раз за разом соглашался: слова отца справедливы как минимум отчасти, это та правда, которая действительно есть у родителей, и бросить всё — большая подлость по отношению к ним, большая глупость и неосмотрительность, чернейшая неблагодарность и подлинное безумие, поскольку на пути побега действительно нет ничего, кроме сверкающего тумана, которому лишь воображение придаёт осмысленные, но оттого ничуть не более реальные формы.

Но правдой было и то, что жизнь воды — единственное, что когда-либо по-настоящему интересовало Йеруша, что расчёсывало его любопытство и зажигало огонь в глазах. Правдой было то, что он старался найти компромисс между долгом и мечтой, но ни разу его мечта не была принята во внимание как что-то, достойное хотя бы обсуждения, хотя бы внимательного взгляда. И либо он перестанет жить навязанную жизнь, пойдёт собственной дорогой сегодня же, прямо этой ночью — либо у него не хватит на это духа уже никогда. И маленький пресноводный ручей не получит шанса сделаться чем-то большим, он не станет огромным и бескрайним морем… или не иссохнет в тщетной и бесславной попытке до него добежать.

В самый тёмный час ночи Йеруш принял решение и покинул родной дом с одним лишь небольшим рюкзаком за плечами. Путь Йеруша Найло лежал в домен Ортагенай. Маленький ручеёк побежал к огромному и бескрайнему морю.

Как только ограда родного дома осталась за поворотом улицы, а впереди замаячила стоянка ночных экипажей, идущих на юг и юго-восток, на Йеруша снизошёл абсолютный покой и ощущение никогда не изведанной свободы. Он вдыхал шелковисто-прохладный воздух глубоко и жадно, и от запаха ночных цветов у него кружилась голова. Йеруш знал, что покой и ощущение свободы продлятся недолго, знал, что чувство вины никогда не перестанет его жрать, знал, что обрекает себя на бесконечный и бесплодный спор с голосами родителей, которые будут звучать у него в голове неумолчно.

Он знал, что в его памяти навсегда отпечатаны огненным оттиском последние услышанные от отца слова: «Если ты окажешься столь безнадёжно глуп и бесчестен, чтобы выйти в эту дверь и уехать из дома — не думай, что сможешь когда-либо вернуться обратно».

Однако Йеруш не считал себя безнадёжно глупым и бесчестным, потому выбрался из дома через окно.

Имбролио

Шикши направлялись на северо-запад, к месту толковища. С ними шли восемь жрецов Храма Солнца, которые больше не признавали Юльдру своим верховным. И ещё с ними шли четверо крупных волков, при виде которых разбежались и котули, разбившие лагеря вокруг посёлка Четырь-Угла, и собаки, охранявшие посёлок от котулей. Шикши и оборотни не пользуются сгонами. Им ещё несколько дней идти к месту толковища.

Проходя посёлок, шикши задержались в храмовом лагере и пожелали увидеть Юльдру. Верховный жрец вышел к ним в сопровождении Нооги. Поодаль, сложив руки на груди, стояла Рохильда — ни Юльдра, ни шикши не возражали. Другие жрецы высыпали из своих шатров — когда-то давно, в начале пути через Старый Лес, их всех напугали бы шикши и волки, но сейчашние жрецы, изрядно истрёпанные лесом, но не сломленные им, а, скорее, рассерженные, смотрели на нежданных гостей исподлобья и сжав губы. Не далее как накануне вечером у Юльдры состоялось сразу несколько разговоров с этими людьми, и общий смысл всех бесед можно было свести к «Хватит уже этому лесу нас трепать! Разве недостаточную плату мы оставили на этом пути, чтобы просто взять своё?».

Из-за спин шикшей мягко выступила Асаль. Рядом с ней вышагивал грозный волк, огромный мощнолапый зверь с удивительно невыразительной светло-серой мордой и тёмным пятнышком на правой щеке и… Юльдра содрогнулся всем телом, хотя не впервые видел этого зверя с глазами человека.

Одной рукой Асаль держала оборотня за холку. В другой руке несла свой всегдашний свёрток, спелёнутый, как спелёнывают младенцев. Этот свёрток был пуст. Не всегда он был пуст.

Самое страшное для тех, чей мир разрушен, — что разрушенный мир не умирает. Он продолжает жить растерзанным в клочья. Так говорил воин-мудрец.

— Я пришла предостеречь тебя, — проговорила Асаль, глядя Юльдре в глаза. — Тебе нужно отступить сейчас, пока ещё не поздно.

— Не говори, что мне нужно делать, — сухо бросил Юльдра.

— Лес хочет остановить тебя, — продолжала Асаль, словно не слыша. — И его дети хотят, чтобы ты остановился.

— Его дети не говорят твоим ртом, — так же сухо парировал Юльдра. — Они скажут свои слова на толковище.

Асаль помолчала. Стоящий рядом с нею оборотень смотрел на верховного жреца с любопытством и едва заметно дрожал верхней губой.

— До толковища остались немногие дни. Надеюсь, за это время ты не совершишь ничего непоправимого.

— Так пусть лес и его выродки не вынуждают меня совершать непоправимое, — процедил Юльдра и жестом, совершенно не вязавшимся ни с его словами, ни с тоном, величественно-приглашающе простёр руку. В направлении тропы, ведущей прочь из посёлка.

Асаль поджала губы и ушла. Вместе с шикшами, вместе с семью другими жрецами, в окружении волков с человеческими глазами.

Когда заканчиваются свои — своими становятся чужие. Вроде бы так говорил воин-мудрец. А может, он такого не говорил, и эти слова ещё кому-нибудь предстоит запечатлеть в пока не сложенных главах Постулата.

— Что думаешь? — спросил Юльдра Ноогу, почти не разжимая губ.

— Ты знаешь, что я думаю, — ответила она. — Нам здесь, очевидно, не место. Но мы уже здесь. Мы несём свою правду, другие несут свою. Сила Башни может быть опасной для тебя, если в историях старолесских грибов есть хоть крупица истины.

— Если воин-мудрец и обладал тёмной силой, — начал заводиться Юльдра, — то это лишь делает его светлый путь ещё более достойным восхищения!

Ноога не возразила. Юльдра сделал глубокий вдох и вместе со старшей жрицей они медленно двинулись в сторону детского шатра. Остальные жрецы изо всех сил делали вид, что всё идёт как обычно и ничего особенного не произошло. Только некоторые дети хныкали, и без Язатона их трудновато будет успокоить.

Рохильда шагала следом за верховным жрецом и старшей жрицей, не особенно скрываясь, но и не стремясь попасться им на глаза. Внимательно слушала.

— Ведь требуется огромная сила, — говорил Юльдра, — огромная внутренняя сила и могучая вера в свет, чтобы одолевать низкую тварьскую силу внутри себя. Если есть доля правды в возмущающесмущённых историях грибойцев — что же, это лишь значит, что путь воина-мудреца был путём последовательного и настоятельного преодоления собственной тёмной стороны, которая звала, манила спрямлять пути. Разве мы не знаем, что это стремление свойственно всем воинам?

— Это правда, — кивнула Ноога. — Но по историям грибойцев выходит, что тварьская сторона его натуры в конце концов победила.

Они остановились и стали смотреть на жречат, играющих в камешки.

— Именно поэтому, Юльдра, я думаю, что тебе с твоим мрачным талантом стоило бы держаться подальше от Башни. Если воин-мудрец и впрямь запечатал себя в земле.

Юльдра не колебался.

— А я думаю, Ноога, что самая важная часть истории — окончание. Я не побегу отсюда хвостоподжавши лишь потому, что в древней лесной байке может быть скрыта угроза, или потому, что моего бегства желает Асаль.

— Согласна, — помедлив, неохотно ответила старшая жрица. — Как я и сказала: нам здесь не место, но мы уже здесь. Я надеюсь, тебе хватит терпения и мудрости пройти через унижение толковища, ведь мы знаем, каким будет итог. Я лишь хотела сказать, что не стоит печалиться из-за этого итога, поскольку, возможно, Башня опасна для тебя и позволение войти туда окончилось бы скверно.

— Нет, — поморщился Юльдра. — Ни в коем случае. Не для нас.

Ноога сложила руки на животе.

— Озарит же свет наших сердец этот путь до конца. Пускай же нам хватит сил и достоинства остаться собою на этом пути, что сегодня ведёт в никуда. И, быть может, в будущем мы сможем пройти его ещё раз с другим результатом.

— Хм, — Юльдра рассеянно следил за жречатами.

В глаз Нооге врезался солнечный зайчик.

— Но, знаешь, — прошипела она, утирая слёзы, — стоит сейчас отослать отсюда детей. Отправить их по людским поселениям, пока всё не закончится. Так будет безопаснее.

Солнечный зайчик плясал на мантии Юльдры.

— Верно, — задумчиво произнёс он, — детей нужно отослать отсюда. Но только не Аадра. Нет, Аадр должен пройти этот путь с нами до конца. Великопростёртость нашего грядущего вижу я в этом ребёнке, Ноога.

Глава 25. Больше чем желание

Конхард Пивохлёб отъехал на попутной телеге совсем недалеко от посёлка Четырь-Угол, когда его нагнали взъерошенные, очень смущённые и чем-то явно пристыжённые дозорные волокуши. С отчаянной надеждой глядя на гнома, они спросили, не знает ли случайно Конхард, куда могла запропаститься «эта маленькая шебутная дурочка Нить».

***

Неподалёку от места ночёвки Илидор и Нить наткнулись на группу эльфских торговцев, мрачно скармливающих тело своего собрата плотоядному дереву. Проводники-котули стояли поодаль, о чём-то взбудоражено перешёптываясь. Илидор и Нить подошли поближе.

— Саррахи, — мрачно ответил старший эльф на немой вопрос дракона. — Никогда их не было на этих тропах, что за шпынявая бзырь творится в лесу по осени…

Илидор посмурнел и посмотрел почему-то на нижние ветки кряжичей, словно ожидал увидеть там кого-то глубоко виновного в буйствах саррахи или шпынявой бзыре, которая творится по осени в лесу. А потом они с Нитью пошли дальше.

Это был на удивление спокойный, лишённый всяческих неожиданностей путь. Лес как будто благоволил к Илидору или даже… Нет, не лес как будто… Нить искала, искала слово, которое не царапало бы голову, но все слова оказывались недостаточно верными.

Чужак беспрепятственно и с песней шёл по Старому Лесу — словно по обычному. Шёл в прямом смысле слова с песней — всё время что-то напевал себе под нос, и от этого Нити делалось весело и легко, хотя краешком сознания волокуша понимала: это не её весёлость и лёгкость. Лес запросто давал Илидору пищу, даже мясо, которое неохотно позволял забирать даже своим детям — у кромки ольхового водоёма Поющий Небу просто голыми руками сцапал нутрию. Зверёк даже не дёрнулся при виде Илидора, а Нить смотрела на нутрию во все глаза — никогда не приходилось видеть этого зверя просто сидящим у воды.

Никаких опасностей, нежданностей, падающих на головы сухих деревьев, шикшинских дозоров, бешеных кабанов, грызляков, кровососущей мошкары, вихляющих троп и бесконечного множества других вещей, на которые смело может рассчитывать чужак, сдуру забравшийся в Старый Лес. Конечно, Поющий Небу идёт вместе с Нитью, но волокуши — не котули-проводники и не умеют водить чужаков по лесу как подобает. Нить думала, что они с Илидором смогут рассчитывать лишь на известную долю лесного снисхождения и должны быть очень, очень внимательными ко всем его знакам.

Но лес не подавал никаких знаков. И вообще, скорее Поющий Небу вёл за собой волокушу, чем волокуша сопровождала чужака.

Лес… Нить наконец нашла слово, которое не царапалось в голове. Лес как будто не замечал Илидора. Как будто не видел его или (от этой мысли стало холодно в затылке) или не мог с ним ничего сделать, даже если считал нужным.

— Почему ты стал быть в лесу? — наконец спрашивает Нить. — Что сюда тебя вело, Поющий Небу?

Дракон обрывает пение и какое-то время молчит, подбирая слова. Наконец отвечает, не отвечая:

— Просто я выбрал этот путь среди многих других.

«Я выбрал».

Волокуша смотрит себе под ноги.

— Откуда ты пришёл сюда? Откуда вёл твой путь?

Илидор покрепче вцепился в лямки рюкзака и зашагал быстрее.

— Из Такарона. Из Донкернаса. Смотря что считать началом.

— Что такое Донкернас? — тут же спросила волокуша, обернувшись к Илидору.

Что-то надломилось в его спокойном лице, сделалась вдруг очень заметной морщинка на лбу, до того едва намеченная.

— Паршивое место, — коротко ответил Илидор и тут же задал встречный вопрос: — Ты не знаешь, что такое Донкернас, но знаешь про Такарон?

— Все знают про Такарон.

— Странно, — буркнул Илидор и ещё ускорил шаг.

Нить решила повременить с расспросами. Они не разговаривали до нежданного дневного привала — на пути встретилась стоянка с выложенным кострищем, и глупо было не использовать возможность быстренько поджарить срезанное с нутрии мясо. Нить ловко затеплила крупные горикамни, Илидор быстро насадил полосы мяса на прутики, положил прутики над горикамнями. Сел и уставился в небо, закинув голову, ярко блестя глазами. Синяя даль звала раскинуть крылья и упасть в неё, как в воду.

— Ты тоже о небе мечтаешь, — проговорила Нить, усевшись у кострища, и голос её был полон печали. — Летать мечтаешь. Ты тоже летать не можешь, хотя бы вот настолечко невысоко. Это потому что ты из Такарона пришёл? Негде летать под землёй, и твои крылья совсем-совсем ненастоящие. Но ты — Поющий Небу.

Небо. Высокое-высокое, где воздух разреженный и холодный, он пощипывает иголочками даже плотную драконью чешую. Вековые сосны далеко-далеко внизу, они выглядят совсем маленькими, игрушечными, хрупкими. Между сосен вьётся туман — неопасный прозрачно-белый туман, который гуляет лишь на очень большой высоте. Впереди, вдали и везде раскидывает серо-белую мантию огромная гора, а из её макушки курится дымок, и в этом дымке есть какой-то важный знак для золотого дракона. Он ложится на крыло — мельчайшая золотая искорка над просторами высокогорного безмолвия — и несётся на зов гигантской чужой горы, он струится вперёд, вперёд и вверх, к остроносой вершине, над раскидистыми лапами исполинских сосен, над шустрыми клоками мокрого белого тумана…

Илидор попытался рассмотреть фигуры, которые сплетал курящийся над горой дымок, и видение тут же пропало.

Вместо него пришло другое: рубленый бок другой горы, мшисто-зелёные склоны и серо-сумрачные обрывы — почти вертикальные, словно когда-то стёсанные злыми ударами огромного топора. По одной из макушек несётся-пенится шустрая лента ледяной воды, налетает на мелкие камни, взвивается мельчайшей водяной пылью и с хохотом скачет дальше, бросается с мшистой макушки вниз, вдоль серо-сумрачного рубленого обрыва, рассыпается о другие камни внизу и тут же снова собирается стремительным, неудержимым потоком, таким ничтожно-крошечным — и таким важным, нужным, уместным именно здесь, именно на этом травно-мшистом склоне. Золотой дракон парит сверху-слева, завороженно разглядывает неудержимо несущийся водный поток.

Туман густеет, сглатывает водный поток и горы, а потом становится дымом горикамня, и из этого дыма проступает Старый Лес, уже подгорающее на веточках мясо нутрии, внимательные глаза волокуши Нити, сидящей напротив.

Странные существа эти волокуши. Когда котули говорили о них «летают высоко, видят далеко» — Илидор воспринимал их слова буквально. Наверняка так же, как Юльдра, сын Чергобы, не раз духоподъёмно вещавший о полёте тел, возвышающем мысли — у Юльдры в этом смысле было много надежд найти точки соприкосновения между постулатами Храма и образом жизни волокуш и получить поддержку стаи на толковище. Илидору стоило основательных усилий держать рот закрытым и не интересоваться, почему, по мнению Храма, полёт возвышает волокуш, но не возвышает драконов.

И Йеруш Найло, собиравшийся найти в стае проводника до кровавых водопадов, тоже определённо считал, что слова «летают высоко, видят далеко» имеют самое что ни на есть прямое значение. Но это, судя по всему, не так. Летают волокуши не особенно высоко и уверенно, да и видят не так уж много — сплошное море кряжичей вокруг себя.

Скорей уж стоило бы сказать, что волокуши видят глубоко, а не далеко. Даже Нить, совсем юная и явно не воспринимаемая стаей всерьёз, видит и понимает больше многих знакомых Илидору людей, эльфов или гномов. Эти странные люди-птицы довольно проницательны. И, между прочим, это значит, что…

— Стая не поддержит Храм, — произнёс золотой дракон, и это был не вопрос.

Нить покачала головой.

— Храму в Старом Лесу не место. Пускай красивые слова речёт Водырь Слепцов. От красивых слов его правде не появится места в Старом Лесу.

«Водырь слепцов», — одними губами повторил Илидор, и на затылке его встала дыбом чешуя, несуществующая в человеческой ипостаси.

Отчего-то накатило чувство вины, что-то тошнотворное заворочалось в животе, ожидание беды, такой огромной и неминуемой беды, которую уже нельзя предотвратить и сгладить, как нельзя предотвратить несущуюся с гор лавину.

Илидор помнил лавину, сошедшую с горы Иенматаль, в той, другой его жизни, когда Льод Нумер устроил зимнюю экспедицию в домен Зармидас. О сходе лавины предупредил ледяной дракон Гружвэуаурд. Илидор помнил, как они с Гружвэуаурдом, перенеся эльфов на соседний склон, смотрели, как несётся с горы снежное месиво, как сметает на своём пути валуны и вырывает с корнями деревья, как клубится вокруг этого месива снежно-ледяная взвесь и, кажется, тонко подзуживает лавину, чтобы неслась быстрее и ещё быстрее.

— А как вы называете Йеруша Найло? — спросил Илидор, усилием воли выбрасывая себя из воспоминания.

Нить смотрела непонимающе.

— Того эльфа, который тоже пришёл вместе с Храмом и ушёл незадолго до меня.

Волокуша кивнула — поняла, но почему-то помедлила с ответом. Не то вспоминала, не то спорила сама с собой о чём-то, а может, размышляла, стоит ли отвечать Илидору. Но ответила:

— Матушка Пьянь назвала его Буйством Воды.

***

Один эльф и шестеро усопцев шли по Старому Лесу, обходя поселения и торговые тропы. То и дело приходилось продираться через густые заросли ивняка или буйно разросшегося подлеска. Один раз довелось довольно долго брести вдоль берега неглубокой речушки в поисках брода, поскольку заходить в воду усопцы отказались наотрез, и сколько бы Йеруш ни доказывал им, что ничего страшного не случится, в воде и так вечно плавает куча всякой дохлятины — никакого действия его слова не возымели.

Усопцы не разговаривали и не издавали звуков, зато Йеруш тараторил без умолку и за всех. Картинки и голоса в голове до поры перестали его донимать, и Найло стремительно заинтересовался всем происходящим вокруг.

— Ты ведь разговаривал со мной! — Выкрикивал Йеруш и носился вокруг Ньютя. — Я помню! Ты говорящий! Или ты разговариваешь только под плотоядными деревьями? Нужно найти такое дерево и поставить тебя под ним, всех вас нужно поставить под ним, и вы будете говорить, а я буду слушать, хотя нет, я не буду слушать, на кой мне это нужно, что толкового вы можете мне сказать? Или можете? А? Нет? Где тут ближайшее плотоядное дерево?

Ньють шагал вперёд мерно и сосредоточенно, как гномская машина, словно и не слыша воплей Найло.

Они долго шли по влажным болотистым землям, где над тропами нависали скорбные косы ив, под ногами чвякало, а мокрый воздух делал звуки зловещими. Это место удивительно подходило Йерушу Найло. Затем выбрались в местность, изрытую горбами и складками каменистой почвы. Тут росли колючие метельчатые травы цвета увядающей осени, а среди холмов и над макушками деревьев то и дело маячили крыши разрушенных домов. Крыши преследовали путников, подглядывали за ними из-за каменистых горбатых холмов, неумело прятались за стволами вязов. Стволы были толстые и перекрученные, словно какой-то исполин пытался отжимать воду из вековых деревьев.

Сегодня на пути стали там-сям попадаться скалистые выступы, они выглядели посреди леса странно, словно зубы на ладони, и Йеруш подметил, как внимательно смотрит Ньють на эти куски скал. А Найло он как будто не замечал, нет, словно и не было рядом никакого Найло. И в глаза ему ни разу не посмотрел, после того как привёл в обиталище голема.

Котуль-подлеток старался всю дорогу держаться так, чтобы между ним и неугомонным Йерушем был ещё один котуль или оборотень. Старуха смотрела на Найло в упор пустыми глазами слепца или безумца, а на привалах норовила устроиться с наветренной стороны от эльфа и вычёсывала пальцами свою шерсть. От этого в ней появлялись новые проплешины, а одежда Йеруша теперь была основательно укрыта неотчищаемым подшёрсточным пухом.

Найло собирал шерстинки в пробирки и время от времени что-то с ними мудрил: подсыпал какие-то порошки, подливал водички, запихивал в пробирки безмолвно стенающих насекомых. Несколько раз, якобы случайно оказавшись рядом с Ньютем, женщиной-котулей или одним из оборотней, Йеруш выдёргивал несколько шерстинок из их хвостов или с боков и эти шерстинки тоже ссыпал в пробирки.

Усопцы, к счастью, ничего не чувствовали.

Они ловили в реках рыбу для Найло, находили ягодные поляны и крахмальные деревья.

— А оборотни говорящие? — не унимался Йеруш. — И разумные, что ли? А почему они оборотни, если не оборачиваются? А ну обернись, животное, когда я с тобой разговариваю!

Звери смотрели на эльфа с утробной тоской, а эльф скалился и беззвучно смеялся.

Вскоре оборотни стали явственно сторониться неутомимого Йеруша, который задавал пропасть ненужных вопросов и всерьёз пытался тащить усопцев к тем немногим плотоядным деревьям, которые им не удавалось обойти стороной. Найло хватал за руки котулей и волок их к деревьям, упираясь пятками в землю и пыхтя, а оборотней подпихивал коленями в грудь, словно звери были безвольными безмозглыми тумбочками.

Вырваться из хватки Йеруша оказалось непросто, так что котули при виде очередного плотоядного дерева повадились прятаться за оборотнями. Те были тяжёлыми и вёрткими, так что пихал их Йеруш без толку, а вцепиться как следует и потащить не мог: обхватывать этих зверей за шею Найло при всей своей увлечённости не рисковал. Да и тяжёлые они, неизвестно ещё, кто кого потащит.

Вскоре, однако, оборотни стали вздрагивать при виде плотоядных деревьев и при звуках голоса эльфа.

Словом, Йеруш двигался к цели в компании шестерых усопцев, которых за два дня умудрился допечь так, как способен допечь только Йеруш Найло. И если ни у кого из усопцев не случилось в дороге нервного срыва, то лишь потому, что нервных срывов не бывает у тех, кто не жив.

***

— Там недоходимая тропа, — твердила Нить, отдуваясь: путники взбирались на подъём среди сосен, под ногами шуршали сухие иглы, где-то далеко ухала сова. — На север нет дороги. Владения шикшей лишь на западе, а поселения людские — на юге. Если же на север пройти надобится, то на восточные тропы вернуться придётся.

Илидор, то и дело оступаясь на ковре разъезжающийся хвои, весело и упорно уверял: тропы на север есть! Даже несколько, и ближайшая ведёт через небольшую пещеру в скальной гряде.

— Ну вот же! — сверкал он улыбкой и показывал Нити карту.

Нить не понимала карт, но твердила, что тропы на север — недоходимые. И что нет в скальной гряде никаких сквозных пещер. А та пещера, которую описывает Илидор, просто упирается боком в ту самую небольшую скальную гряду, за которой — огромный, глазом не охватить, туманный овраг, а больше ничего. Можно обойти этот овраг с севера и выйти на болота, которые потом закончатся в землях грибойцев, а можно обойти овраг с востока и добраться до земель шикшей, если Поющий Небу почему-то этого желает…

Но никакого озера на севере нет, снова и снова повторяла Нить, там есть лишь огромный туманный овраг, из которого летом ползёт сонный дым, а зимой слышатся древесные стоны!

В конце концов Илидор и Нить почти начали кричать друг на друга, и волокуша сочла за благо прекратить спор, пока Поющий Небу не рассердился и не прогнал её.

Она пошла за Илидором вовсе не для того, чтобы спорить и пререкаться, и если он хочет идти по несуществующей дороге — то его желание и его решение. До пещеры, которая нужна Илидору, они доберутся завтра днём. И, если Нить права, а она знала, что права, то Илидор сам увидит, что никакого выхода в северной части пещеры нет, и тогда ему придётся придумать что-то ещё.

Зачем доказывать словами то, что скоро и так проявится в действительности? Нить пошла за Поющим Небу вовсе не затем, чтобы ссориться. Она пошла в надежде понять его способ мыслей, его способ действий, и потому всё, что требовалось Нити — наблюдать за ним, перенимать его «телом за телом», а не тратить время на препирательства. Юная волокуша отчаянно хотела понять то ускользающее и очень важное нечто, что ощущалось в этом завораживающем и странно близком ей чужаке. Она хотела перенять хотя бы немножко его решимости, его смелости, упорства и того живого любопытства, которое придавало заразительную лёгкость той смелости, решимости и упорству, которыми щедро был наделён Илидор. И Нить наблюдала за ним, повторяла его движения, пыталась воспроизвести своим телом осанку и походку, подстраивалась под дыхание, что было непросто.

Именно так учатся волокуши: «телом за телом» повторяют другого, наблюдая, настраивая себя на иные движения, тембр и темп речи, громкость голоса и дыхания. Если делать так некоторое время, то волокуша начинает неплохо понимать другую волокушу и перенимает у неё зачатки какого-нибудь умения или способности. Почему бы этот способ обучения не должен был сработать, если Нить хочет поучиться не у другой волокуши, а у чужака?

Илидор упрямо шёл по северо-западной тропе вдоль скальных отрогов, которые пока что встречались лишь изредка.

До сих пор гномская карта его не подводила. И на этой карте не было никакого оврага, про который твердила Нить, а было озеро, обозначенное рунами Нати и Шан — Потерянное. И, судя по карте, подобраться к нему можно несколькими путями, ближайший из которых — сквозная пещера среди скал.

***

— Значит, плата за вход.

Чуть отставив ногу, которая снова вдруг разнылась в месте змеиного укуса, Йеруш стоит перед гигантской, с дом высотой, каменной аркой, которая соткалась в скальной гряде при его приближении. Найло стоит, запрокинув голову и чуть покачивая ею влево-вправо, беззвучно шевеля губами. Смотрит на каменные опоры и в слепящую синь неба, проткнутую острым арочным носом.

Кажется, будто это нелепое сооружение плывёт по небу, плывёт и несёт за собой эльфа, стоящего у её подножия, и усопцев, замерших за спиной Найло скорбными изваяниями. В портале сереет тоскливый, очень мокрый и печальный с виду туман, и ступить в него не возникает ни малейшего желания.

— Плата за вход. Право прохода.

Губы не слушаются Йеруша, дёргают уголками, съезжают вниз и тут же снова подпрыгивают, обнажая округло-острые клыки.

— Что ты мне голову морочишь, ёрпыльная арка! — он повышает голос, сжимает кулаки и подаётся вперёд, наступает, забывшись, на раненую ногу и шипит. — Какого бзырявого шпыня ты мне тут строишь такое таинственное лицо!

Котули и оборотни-усопцы, вздыбив на загривках остатки шерсти, отступают на несколько шагов, испуганно-заискивающе глядят на верхний изгиб арки, под которым быстро-быстро сгущаются тучи.

— Я разгадал твою детскую загадку, — сердится Йеруш, и его глаза исступлённо, болезненно блестят. — Я разгадал твою дурацкую загадку годы назад! Когда ты ещё ни о чём меня не спрашивала! Я жизнью своей её разгадал! Своей жизнью, ты понимаешь?! Своим собой! Своим всем! Какого шпыня ты теперь стоишь тут с важным видом, будто твой вид имеет какое-то значение?

Крик эльфа бьётся над лесом, как большая, хищная и напрочь потерявшаяся птица.

— Нужно больше, чем желание! — заходится Йеруш. — Вот так загадка! Да что ты говоришь! У меня есть, есть кое-что посерьёзней желания, ты, важная захухрая штука! У меня оно есть с той самой ночи! С той самой! Я уже тогда разгадал твою загадку! Какого ёрпыля ты меня не пропускаешь?!

Голос Йеруша носится от одной арочной опоры к другой. В портале арки густеют грозовые тучи. В воздух втекает запах речного ила и опустевшего дома.

— Намерение, — со стоном выплёвывает Йеруш. — Намерение больше желания. Тебе так важно, чтобы я сказал это вслух? Я сказал! Ты пропустишь меня, наконец, или хочешь ещё поиграть в слова, а? Или, быть может, в прятки? Да? Нет? А? А! Так я тебя уже нашёл! И не делай вид, будто не пряталась!

Грозовой мрак в арочном портале сгущается до чернильного, и в этом чернильном начинают медленно и неумолимо ткаться два светлых пятна — силуэты людей, а может, эльфов или грибойцев.

Котули-усопцы, которые пятились всё дальше и дальше от Йеруша, при виде этой чернильности и светлых пятен-силуэтов кинулись врассыпную, загребая лапами по прелой листве. Оборотни, неистово смердя тухлятиной, жались к стволам кряжичей. Кряжичи стояли перед скальной грядой суровым караулом, словно уверяя, что не позволят камню пролезть ещё дальше в лес.

— Намерение, — побелевшими губами твёрдо повторяет Йеруш.

Он не двигается с места, стоит, развернув плечи и задрав подбородок, смотрит на арку с вызовом.

— У меня есть намерение. Хрен ты меня сдвинешь с этого пути, громадина.

Силуэты в арочном проёме оформились.

Мурашки размером с дракона побежали по спине и плечам Йеруша, ноги стали очень-очень шаткими, а хребет — хребет как будто выдернули, и Найло понял, что сейчас упадёт, сложится на земле бесформенным кулем, ведь нельзя стоять ровно и прямо, если у тебя нет хребта.

Лицо Йеруша ужасно побелело и застыло, словно восковой слепок, но эльф не проронил ни звука. Мгновение, другое — он всё ещё стоит на ногах, он не оседает наземь бесформенным кулем, не отшатывается и не бежит прочь, у него всё ещё есть силы стоять здесь, развернув плечи и задрав подбородок. Только пальцы его выдают, только пальцы, которые трясутся и дёргаются, словно играют невесомую и стремительную мелодию на невидимых струнах.

Внутри Йеруша бурлит и клокочет лавовый пожар.

Из арки портала к Йерушу идут родители.

***

Ночная стоянка нашлась сама собою: небольшой отвилок тропы вдруг показался Илидору настолько уютным и зовущим, что дракон свернул туда, не успев даже подумать: его это было желание или… да кочерга знает, чьё ещё. Кочерга знает, что вообще делает с ним этот лес. Может, Найло был не так уж неправ, когда говорил, что это место меняет людей сильнее и быстрее, чем любые другие места, в которых Найло доводилось бывать или о которых ему доводилось слышать.

Впрочем, Илидор — не человек, да и Найло тоже.

Подлесок в отвилке был особенно густым, но при этом — светлым и ярко-зелёным, даже немного с желтизной, и это была скорее желтизна рассвета, чем увядания. Нить тихой тенью скользила за Илидором, и лишь едва слышный шорох одежд отмечал её присутствие. В груди дракона стала рождаться неспешная, умиротворяющая мелодия. Не из тех, которые убаюкивают бдительность, нет, — мелодия никого не пыталась удерживать или к чему-то подталкивать, она не возражала, чтобы её перестали слушать, если вдруг она окажется не нужна. Эта мелодия ни к чему не стремилась и никого ни в чём не собиралась убеждать — она родилась сама для себя и теперь просто текла и растворялась в воздухе.

***

Мать выглядела моложе, чем в тот день, когда Йеруш ушёл из дома. Видимо, без ужасного-вечно-разочаровывающего-сына в её жизни стало существенно меньше волнений и тревог. Без этого бестолкового-плохого-ребёнка Йеруша она просто расцвела и сейчас выглядела едва ли не его ровесницей.

Он помнил её такой, в своём детстве, в каком-то из редких счастливых дней, когда Йеруш умудрился ничего не сломать, не ляпнуть ничего неуместного, не задать ни одного дурацкого вопроса, не уронить нож во время обеда, не сёрбать соком — словом, в один из редких счастливых дней, когда Йеруша как будто не существовало.

Да, он помнил мать именно такой: юной, румяной, сияющей, и глаза её лучились светом, и улыбка была такой лёгкой и задорной… О небо, неужели его мать и правда была такой?

Он помнил. Сияющие глаза, весёлую улыбку, высоко забранные волосы, которые открывали длинную шею, и это струистое голубое платье с красными атласными лентами по подолу…

Йеруш стоял и смотрел на родителей, смотрел, как они плывут-приближаются к нему, и хотел бежать с воплями с этой поляны. Бежать как можно быстрее и дальше. Не оборачиваясь. Он не в силах говорить с родителями ещё и наяву, хватит того, что они безостановочно наговариваются у него в голове.

Он не в силах даже смотреть на них настоящих, хотя сейчас смотрит. Но Йерушу кажется – его глаза очутились сейчас на чужом лице, потому он не смотрит на родителей, а подглядывает, и они его не узнают, не смогут узнать, ведь его глаза – не на его лице.

Всё это как будто происходит не с ним.

Звуки пожухли, свет сделался серым, ненастоящим, и Йеруш Найло стал ощущать собственное тело, как снятый с чужака костюм.

Это происходит не с ним. Родители не смогут его узнать.

— Какой ты стал взрослый, Йер, — прошептала мать.

Дотронулась до его щеки тёплой ладонью, и реальность вернулась к Йерушу в свете искр из глаз.

***

Отвилок тропы вывел их на светлую поляну, при виде которой путники остановились. Долго-долго они смотрели на неё, а потом, с непониманием, — друг на друга.

По четырём сторонам света сторожат границу поляны и леса вырезанные из дерева звери с горящими глазами, каждый зверь — размером с волочи-жука. На восточной стороне — вставший на задние лапы заяц из серовато-белого дерева, на боках и на морде его переплетаются сложные узоры: капли, листья, круги и тонкие цепи, а широкие уши закинуты за спину, словно длинные волосы, и свисают почти до земли. В северной части поляны стоит олень из рыже-коричневого дерева. Повернув рогатую голову с непропорционально крупными ушами, он смотрит на путников. На боках оленя вьются узоры из крупных перьев и колосьев. На западном краю поляны лежит чёрный волк. Его горящие глаза с тоской смотрят вверх, а единственный узор на этом звере — крупный клубок ниток, вырезанный на плече и вытравленный до оранжево-жёлтого цвета. Южную часть поляны охраняет неизвестное Илидору существо, крашенное в светло-зелёный и жёлтый. Очертания тела — текучие, не то кошачьи, не то ящериные, на спине вырезаны крупные чешуйки, а может, остатки панциря, вместо ног — ласты, крупные передние и мелкие задние. Существо стоит, приподнявшись на передних ластах и мощном хвосте. Длинная гибкая шея, небольшая голова с узким носом и большими глазищами. Фигурный гребень — крупные овалы, соединённые боками, — вьётся от затылка до лопаток.

Только глаза у всех зверей одинаковые — светящиеся, словно гори-камень, оранжево-жёлтые.

Узоры на телах зверей что-то напоминают Илидору. Где-то он видел очень похожие рисунки — похожие не самими узорами, а тонкостью плетения, их уместностью на телах, неотделимостью от тел — и пускай смысл узоров непонятен чужакам, это не имеет никакого значения, они нанесены не для чужаков.

Нить, чуть подавшись вперёд, следила за движениями Илидора внимательными блестящими глазами. Смотрела, как мягко, невесомо, не нарушая покой этого места, а вплетаясь в него, Поющий Небу ступает на поляну. Медленно обходит поляну по кругу, касаясь морды каждого зверя и каждому заглядывая в глаза, проводит кончиками пальцев по узорам на деревянных телах.

Заглянув в глаза последнему зверю — оленю, Илидор вспомнил, где видел такие узоры прежде — похожие не внешне, а по сути своей, по смысловой завершённости и самодостаточности, которой не постичь чужакам.

В племени степняков. На руках Жасаны.

***

От прикосновения пальцев матери, от звука её голоса Йеруш внутренне сжался в туго смотанный клубок. Может быть, внешне тоже.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не нужно говорить. Не нужно меня касаться. Смотреть на меня. Быть здесь. Хватит того, что вы постоянно сидите и разговариваете в моей голове.

Вживую это в пятьсот раз невыносимей.

Когда я вижу вас вживую, меня отбрасывает на годы назад. Вворачивает в меня-семнадцатилетнего, который ещё не умеет отличать собственное «надо» от чужого «хочу» и скорее будет годами ломать себя через колено, чем осмелится сказать вам «Нет».

Когда я вижу вас перед собой, я забываю, что в моей жизни было что-то кроме детства. Что моя жизнь и началась-то лишь после него.

Пожалуйста-пожалуйста, не говорите со мной. Я не знаю, как разговаривать с вами. Я забыл и потерял все слова себя-не-ребёнка, остались только жалкие и скрюченные слова оправдания!

— Ты и правда стал совсем взрослым, — улыбнулся отец.

Он совсем не изменился, ни капельки. Всё такой же строгий, подтянутый, с очень уверенным спокойным взглядом и голосом. Ни морщин, ниседины не прибавилось. Даже наряд знакомый — серая шёлковая рубашка и льняные тёмно-бордовые брюки прямого кроя.

— Очень взрослый Йер. Очень смелый. Но немного безрассудный, как и прежде. Что взбрело тебе в голову, когда ты забрался так далеко в лес?

В последний миг Йеруш поймал себя за язык и ничего не ответил: вереница оправдательных слов уже столпилась у него на языке и рвалась наружу, толкаясь локтями.

Отец смотрел с доброжелательной улыбкой. Ждал ответа. Йеруш мазнул взглядом по его лицу и снова опустил глаза. Он чувствовал, как пылают его щёки, и ненавидел себя за это.

Чего стоят все минувшие годы новой, настоящей, собственной жизни, если одним лишь своим появлением родители перечёркивают их?

— Йер.

Шорох подола по траве. Прикосновение тёплой ладони к щеке, к виску. Хочется не то зажмуриться от счастья, не то орать от ужаса. Когда его в последний раз просто участливо гладили по щеке? И почему сейчас его вдруг озаботил этот вопрос?

— Йер, мне больно видеть, как ты подвергаешь себя такой серьёзной, такой излишней опасности. Я беспокоюсь. Я всегда беспокоюсь, когда ты так делаешь. В конце концов, ты мой единственный сын.

Почему-то щиплет глаза. Почему-то ему важно узнать, что родители не завели другого сына. Удачного. Который оправдал бы ожидания. Который был бы успешен во всём, быть может, он был бы даже успешней клешне-слизнего кузена.

Почему они не завели другого ребёнка? Ведь могли бы — они ещё вовсе не старые… или всё-таки не могли?

Или они ожидали, что Йеруш вернётся?

Даже знали, что он вернётся?

Вдруг родители следили за ним, следили за его успехами, никак не давая знать о себе? Не навязывая ему своё общество, раз он сам его не ищет? Вдруг родители прониклись и сочли его всё-таки небезнадёжным? Ну хоть чуточку? Ну хоть в чём-то?

— Йер, тебе не нужно подвергать себя опасности, — спокойно и серьёзно проговорил отец. — Тебе вообще нечего делать в таких местах, как этот лес. Тебе уже давно не нужно ничего нам доказывать, тем более… таким трудным способом. Мы и так тебе верим. Правда.

Йеруш был абсолютно уверен, что его рот закрыт, но в то же время ощутил удар, с которым рухнула наземь челюсть.

С каких это пор родители ему верят? С каких это пор он не должен доказывать… не то что свою правоту, а вообще своё право быть? Давно ли отец считает, что в Йеруша всё-таки стоило вкладывать время и силы?

Неужели родители и впрямь его поняли и поверили в него? Что-то вынесли из той ссоры, что-то переосмыслили после ухода сына? Вдруг они и впрямь следили за ним все эти годы — ну а почему бы нет, он же не прятался! Если они наблюдали, как он живёт свою жизнь (без них!), как делает свои выборы и принимает последствия, как упоённо и неустанно бежит вперёд по дороге, которую выбрал сам для себя, а не которую выбрали для него другие…

Если они поняли, увидели, сколько всего он способен совершить, когда действует по внутренней потребности, а не по принуждению? Действуя там, где чувствует свою значимость и причину быть, а не там, где ежедневно должен участвовать в состязаниях, которых не выбирал, и пытаться выиграть в них, волоча за собой гирю на ноге — вечный груз вины, вечное ожидание окрика, вечное сознание, что он недостаточно хорош, что его самого не достаточно… Ни для чего. Гиря-неуверенность, гиря-вечное-сомнение, что он достоин хотя бы дышать.

— Йер, ты правильно сделал, когда ушёл по своему пути.

Мать качает головой. Точно удивлённая, что ей приходится говорить это сыну.

— Ты был прав. А мы — нет. Тебе не нужно снова и снова доказывать это каждый день. Не нужно повторять это, как урок, — это не твой урок, Йер.

Как же трудно дышать.

Мать и отец расплываются перед глазами. Горло стискивают чьи-то невидимые пальцы. Родители и правда всё поняли? Она всё поняли настолько хорошо, что отправились за сыном в Старый Лес, только чтобы остановить его глупые и опасные поиски… того, чего, возможно, и не существует в действительности?

Ведь живой воды, скорее всего, не существует.

— Пойдём домой, Йер, — отец улыбается и протягивает руку.

Домой. Домой.

Какое щемящее, тёплое и прочно забытое слово.

— У меня ещё здесь дела.

Йеруш впервые разлепил губы и не узнал своего голоса — он был тусклый, низкий, глухой и немного драконий. Совсем не этим голосом Йеруш разговаривал с родителями прежде.

— Йер, дорогой, — нежно улыбнулась мать, — тебе не нужно больше бегать за призраками. Твоё желание сделать нечто важное — оно давно исполнилось. Ты уже сделал это, дорогой, многократно. Разумеется. Теперь мы верим в твоё предназначение, в твой талант и в твою способность…

— Может быть, ты только говоришь, что веришь, — перебил Йеруш чужим драконьим голосом. — Или вправду веришь, но ошибаешься. Я учёный. Вера для меня — не аргумент. Может быть, я тоже ошибаюсь, когда верю в свою правоту. Когда кажется — надо проверять. И, знаешь… — Когда Йеруш ухватил за хвост эту мысль, голос его окреп, а рот едва не рассмеялся. — Знаешь, у меня есть не только желание сделать нечто важное и проверить свою правоту, да. У меня есть ещё и намерение.

И Йеруш, глядя в серебристо замерцавший портал арки, прошёл мимо родителей. Даже не посмотрел на мать. Даже головы не повернул к отцу, который всё ещё протягивал ему руку.

— Их здесь нет, — шептал Йеруш арочному порталу, шагая к нему на дрожащих ногах. — Это лишь морок, а может, даже картинки в моей голове. Я понял, понял. Я же сказал тебе, бзырявая захухрячья, у меня есть не только желание. У меня есть намерение.

Котули и оборотни-усопцы, терпеливо ожидающие кого-то или чего-то на поляне, видели, как Йеруш Найло долго стоял перед исполинской аркой и о чём-то спорил сам с собой, а потом пошёл вперёд на явственно дрожащих ногах и растворился в серебре портала.

Арка тут же исчезла. На её месте стояла светловолосая женщина в пышном красном платье. Глаза у неё были лисьи.

***

Поздно вечером Нить, твердя себе «Всё, чего я не делаю, делает меня» и понимая, что у неё может не быть другой возможности взять «телом с тела» так много и так полно, тихонько ввинтилась под одеяло к Илидору. Охраняющие поляну звери следили внимательными жёлтыми глазами, как волокуша прижимается к чужаку, вытянувшись в струнку, едва дыша от ужаса и осознания собственной смелости.

Поющий Небу, видимо, уже успевший задремать, немедленно проснулся — Нить поняла это по тому, как подобралось его тело. Несколько мгновений никто из них не шевелился, потом волокуша, обмирая, протянула дрожащую ладошку, положила Илидору на живот, медленно повела пальцами вниз по напрягшимся мышцам.

Илидор мягко перехватил запястье Нити, аккуратно убрал её руку. Из-под одеяла не выгнал, но недвусмысленно повернулся к волокуше спиной, произнеся одними губами:

— Я, конечно, люблю зверушек. Но не этим.

***

Старшая волокуша Матушка Пьянь вошла в свой дом, тяжело гружёная котомками со всякими полезными и редкими в старолесье вещицами, которые эльфы-торговцы выставили с рассветом на рынке посёлка Четырь-Угол. После полудня торговцы двинутся дальше, и очень удачно, что сейчас Матушке Пьяни удалось накупить у остроухих замечательных вещей. Чайник из разрисованного стекла — чтобы заваривать вкусные отвары, и травы для этих отваров — такие травы, которых не растёт в старолесье. И всякие лакомства, подобных которым не умели готовить в Старом Лесу: маленькие печенюшки с маком, печёные палочки из овсяной муки, а внутри у них — перетёртая с сахаром смородина. А ещё мятные пряники из людских земель — пряники политы сладкой белой глазурью, такой душистой, что аромат её будет чувствоваться в доме ещё несколько дней после того, как сами пряники будут съедены.

Матушка Пьянь не знала, что глазурь делают из яиц. Иначе оказалась бы перед неразрешимой моральной задачей: пряники с глазурью очень вкусные, но волокуши не едят яйца, поскольку, как известно, сами когда-то произошли от птиц, а птицы вылупляются из яиц. А значит, есть яйца — это для волокуши всё равно что есть плоды плотоядного дерева, под которым вернулись в землю предки.

— Всё жрёшь, — сухо отметил женский голос из ниоткуда, когда Матушка Пьянь поставила котомки на пол и крылом захлопнула дверь за собой.

Голос невидимой гостьи прокатился под сводом круглого жилища и потерялся в складках многочисленных драпировок. Матушка Пьянь питала слабость не только к красивой посуде и сладостям, но и к мягким струистым тканям. И к вышивке. И к украшениям из стёклышек.

Звякая многослойным колье из дутого стекла, Матушка Пьянь вперевалку, грузно протопала к столу, стоящему посреди жилища. Села, со стоном вытянула ноги, отёкшие от прогулки по рынку. Прикрыла глаза — смотреть в пустой комнате всё равно было не на кого.

Невидимая гостья снова хмыкнула.

— Чего ты припёрлась, сестрица? — мирно спросила Матушка Пьянь, не открывая глаз.

***

Пещера оказалась довольно просторной, правильной круглой формы, с высоким куполообразным потолком. Стены пещеры образованы ветками и корнями растений вперемешку с землёй, слежавшейся и твёрдой, как камень. А потолок — потолок складывается из крупнозернистой каменной крошки. При большом желании в нем можно рассмотреть очертания листьев или нечто подобное узорам, которые были вырезаны на телах деревянных зверей с горящими глазами.

На другой стороне, чуть наискосок от входа, виден выход, и Илидор издаёт острожное, негромкое, но всё-таки победное восклицание: дорога не заканчивается тупиком, как уверяла Нить, дорога ведёт дальше, к потерянному озеру, гномская карта не врёт, нужно только пройти через эту пещеру… Выход расположен наискось, стены у пещеры толстые, потому невозможно понять, куда он выводит.

Нить, разинув рот, смотрит на выход, которого прежде не существовало. Куда бы ни вёл этот путь — он только для Илидора, и волокуша понимает это так же точно, как то, что здесь не должно, не должно, не должно быть этого пути.

Почему он тут есть для Поющего Небу — знает, наверное, один лишь Старый Лес.

— Я здесь прощаюсь с тобой, — глухим голосом проговорила Нить. — Не иду дальше я. Дальше твоя лишь дорога идёт, Поющий Небу.

Илидор не ответил, замялся, протянул руку, неловко сжал ладонь волокуши. Он не ожидал, что они расстанутся так скоро, и немного расстроился. Путешествовать в компании было, как ни крути, приятнее, чем в одиночку, да и кто знает, что обрушил бы на него Старый Лес, если бы рядом не было волокуши.

Очень хотелось на прощание сказать ей что-то хорошее, запоминающееся и очень умное, но слова разбегались от золотого дракона, оставляли его выкручиваться самостоятельно, как знает. Он сейчас совсем не понимал, какие слова будут уместны. Нужно ли о чём-то спросить? Вот, к примеру, узнать, всё ли с ней будет в порядке на обратном пути — впрочем, нет, это глупый вопрос, Илидор ведь сам видел, что дорога вполне безопасна. Или попросить Нить передать карту Конхарду? Нет, гном, пожалуй, снесёт Илидору голову, если тот попытается увернуться от личной встречи с ним после возвращения с озера. Да и кто знает, застанет ли Нить Конхарда в посёлке. Сказать ей что-нибудь про небо, которое она так любит, про ветер, наполняющий крылья? Но не будет ли это издевательством? Ведь её крылья никогда не наполнятся ветром, Нить никогда не поднимется в небо.

Дракон с надеждой посмотрел на потолок пещеры — отчего-то вдруг вспомнилась дурацкая присказка драконьей воспитательницы Корзы Крумло — та утверждала, что со времён рождения мира все ответы находятся на потолке.

Илидор посмотрел вверх — и отпрянул, выпустил ладонь Нити, чувствительно ахнулся плечом и затылком о закаменевшую земляную стену пещеры.

С каменного потолка, медленно кружась, падали хлопья белого пепла.

***

— Мне нужен новый пузырёк, — сварливо заявил женский голос из пустоты.

— Да ну?

Матушка Пьянь поцокала языком.

— Не мотай мне кишки, сестрица, — вещала пустота. — Давай в этот раз обойдёмся без твоего ебельманского занудства.

— Ну конечно, — с кротостью, в которую не поверил бы даже маленький котуль, ответила Матушка Пьянь. — Конечно, дорогая сестрица. Кто я такая, чтобы занудничать. Кто я такая, чтобы задерживать тебя хоть на миг и утомлять своими мыслями, своими историями. Я ведь так… ниточка в пряже. У меня ведь предельно простая задача.

Волокуша с кряхтением встала из-за стола и вразвалку пошла к плетёному стеллажу у дальней стены.

— Конечно. Мне-то что. Я-то чего. Рассуждать — это не моё дело. Моё дело — оно маленькое очень и простое. Всего лишь пузырёк. Да. Что такое мои задачи. Что такое кусочек хрусталя в сравнении с твоими бесконечными и важными заботами.

Пустота вздохнула. Шумно и неодобрительно.

— А сама-то чего только склейке выучилась? — приговаривала волокуша, роясь на полках. — Оно-то конечно, сестрица. Хрусталь-то — он суеты не любит. А ты ж вечно носишься где-то, вечно суетишься чего-то. Хоть бы меня куда позвала хоть раз! — Неожиданно выкрикнула Матушка Пьянь. — Хоть из вежливости, ну! Глядишь, и я бы на что сгодилась, кроме как пузырьки тебе тесать!

Пустота молчала.

***

Нить наблюдала за Илидором, вжавшись в стену пещеры. В висках волокуши стучало так сильно, будто гном Конхард бил её по голове своим тяжеленным молотом и голова лопнула от мощных ударов, остались только висящие в воздухе вытаращенные глаза, которые не могли перестать смотреть на Илидора.

Он стоял спиной к Нити перед вихрями белого пепла, медленно падающего с потолка пещеры. Стоял, вытянувшись, развернув плечи, чуть разведя в стороны руки, — словно готовый упасть в этот медленно кружащийся хоровод — или предлагая ему забрать себя, растворить себя, раствориться в себе. Золотые волосы блестели, словно белый пепел источал какой-то свет.

Нить даже приблизительно не могла понять, что именно сейчас происходит, и знала, что Поющий Небу тоже не понимает. Нить видела его силуэт на фоне белого пепла очень чётко: очертания тела — развёрнутые плечи, чуть разведённые в стороны руки, очень прямая спина и прямые ноги — и никакого намёка на плащ. Значит, крылья плотно-плотно прижимаются к Илидору и повторяют каждый контур его тела, и наверняка немного мешают дышать.

Илидору страшно. Илидор не понимает, зачем и почему какая-то иная действительность вдруг ворвалась в пещеру и окружила его — но, быть может, Илидор знает, откуда взялся этот кусочек действительности, в котором с потолка падает пепел.

Нить смотрела на Поющего Небу, затаив дыхание, Нить стояла, вытянувшись, развернув плечи и чуть разведя в стороны руки, брала чувства «телом с тела» и была почти уверена: нет, Илидор тоже не понимает, что всё это означает. Но он определённо что-то знает про этот пепел, в этом Нить была абсолютно уверена.

И ещё — Илидору страшно. Бесконечно, оглушительно страшно.

Но он не уходит.

К собственному и разделённому страху Нити добавилось отчаяние. Она отправилась в путь, потому что не могла просто выпустить из своей жизни этого странного завораживающего чужака, не попытавшись перенять от Илидора хотя бы тень его отваги, решимости, его непонятного шального задора. Но теперь, когда он без всякого задора стоял перед кружащимся белым пеплом, которого боялся до оцепенения, стоял перед ним, как перед палачом, нараспашку, без кожи, стоял и не уходил — Нить вдруг подумала, что видит перед собой не человека, а нечто совсем иное. Нечто ещё более иное и далёкое от неё, нечто такое, чего она никогда бы не сумела понять, не то что за проведённые вместе два дня — а даже за две вечности. Она не постигнет глубинной, сущностной разницы между собой, недокрылой волокушей, и тем, чья душа достаточно сильна и открыта, чтобы петь песни небу, чтобы петь небу песни, которые оно станет слушать.

Нить бы никак, никогда не постигла даже части этой глубины, ни наблюдая за Илидором, ни повторяя его «телом за телом», ни разговаривая с ним, ни слушая его — и, возможно, это к лучшему, что она бы никогда не поняла.

Невесомый пепел густел. Теперь он падал крупными хлопьями. В Старом Лесу, бывает, идёт такой снег на изломе зимы — очень пушистый, очень медленный, и за снегопадом тогда становится невидимым весь мир.

— Я не уйду, — одними губами сказал Илидор хлопьям белого пепла.

Они взвихрились, пустились в пляс, принялись рисовать на полу какие-то знаки, которых дракон не понимал. Что-то похожее на гномскую письменность — а может, снова на те узоры и петли, которые были высечены на боках деревянных зверей, охранявших места его ночёвок, а может быть, на узоры из шрамов на тонких запястьях Жасаны. Пепел рисовал дорогу из знаков перед драконом, а справа и слева от Илидора пепел собирался в кучки. В холмики. В сугробы. В маленькие курганчики. Всё новые и новые пепельные хлопья тянулись к этим курганчикам, делали их выше и выше, лепились к ним, вылепляли из них…

Илидор задохнулся. Сердце на миг замерло и забыло, что нужно стучать, а потом заколотилось бешено, сильно и часто, словно пыталось вырваться из груди дракона.

Вырваться и истечь кровью на хлопьях белого пепла.

Он собирался в фигуры, похожие на гномские. Дорога из знаков исчезла, сгинула, как не бывало, затёрлась новыми пепельными хлопьями. А фигуры, похожие на гномов, выстраивались молчаливыми стражами вдоль намеченной для дракона дороги. Два ряда фигур.

Бесконечное отчаяние склизко повисло на плечах. Илидору не пройти сквозь два ряда гномских фигур из белого пепла. Он не в силах ступить на эту дорогу. Илидору не дойти до выхода из этой пещеры, как бы он этого ни желал. Да и осталось ли у него это желание? Наверняка на той стороне не ждёт ничего, кроме бледно-розовой дымки, из которой прорастают тени: драконьи, гномские, эльфские, людские. Тени, которые желают знать: разве это правильно, Илидор, что ты выжил, а мы — нет? Разве это справедливо? Тени безмолвно спрашивают: почему ты не спас нас и зачем погубил? Имеешь ли ты право дышать после этого? Почему это право осталось у тебя, а не у нас?

Наверняка выход из пещеры вывел бы дракона прямо туда, в розовую дымку. Наверняка гномы-векописцы нарочно подослали к Илидору Конхарда с картой, которая выведет его к розовой дымке. Она заберёт его право дышать. Ведь Илидор забрал это право у других.

Золотой дракон яростно замотал головой.

Нет. Карта выведет его к Потерянному Озеру, где может найтись очень-очень важный ответ, очень-очень важный для Илидора, гномов и, главное, для Такарона, для их общего отца Такарона!

Эта пещера, сплетённая из грязи и веток, возомнила, будто способна остановить дракона, старшего и любимейшего сына Такарона? Хочет испугать Илидора, показывая ему… просто какие-то картинки?!

…Но это очень страшные, очень оцепеняющие картинки. И ещё страшнее то, что эта ненастоящая пещера, это жалкое скопище грязи и веток — она как-то залезла в мою голову. Она точно знает, какие картинки нужно показать, чтобы остановить меня. Как заставить меня отказаться от своего стремления, от своего желания, от своего намерения…

— Я! Не! Уйду!

Гулкий, мощный, очень драконий голос прокатился от стены к стене, всколыхнул позёмку белого пепла.

Сотканные из него фигуры были уже выше Илидора. Вот неловкая гномка в мешковатой мантии. Вот воин в доспехах и с топором у пояса. Вот толстяк, сжимающий меч — гном с мечом, ну где вы такое видали…

Илидор прерывисто вдохнул, посмотрел в потолок пещеры — сплошной вихристый танец белых хлопьев. И медленно шагнул в пепельный хоровод.

Он шёл-скользил, словно наугад, и каждый шаг требовал столько же усилий, сколько обычно уходит на двести шагов. В гору. Пепел хлестал по лицу, колючий и злой, словно плачущий снег, тяжёлый от капель воды. Пепел скользил под ногами, словно жирные липкие насекомые, а может быть, требуха. Пепел ткал и ткал гномьи фигуры по обеим сторонам дороги, и фигуры нависали над плечами Илидора, над его головой, беззвучно корили, шептали, вопрошали и роняли на него хлопья белого пепла, колючего и злого, словно плачущий снег.

Сияющий пепел подсвечивал силуэт Илидора, и было хорошо видно, как медленно и упорно он шагает сквозь мелькучую пелену, не растворяясь в ней и не растворяя её в себе. Не останавливаясь, не оборачиваясь. Сотканные из белого пепла фигуры стали такими высокими, что вот-вот упрутся в потолок, они склоняются над Илидором, а его фигура становится всё меньше по мере того, как Илидор уходит дальше, дальше, дальше по дороге исчезнувших знаков. Ещё один шаг и ещё — он идёт вперёд непреклонно, словно его не гложут сомнения, не терзает вина, не грызёт липкий ужас. У него подгибаются ноги и крылья впились в тело, словно орущие от ужаса дети, но он идёт вперёд, развернув плечи и задрав подбородок.

И наконец он пронзает собой эту бесконечную пляску пепла, подобного снегу. Проходит сквозь него, проходит между двумя рядами укоризненных гномских фигур, не упав, не оступившись, словно ни на миг не сомневаясь в своём праве, возможности и намерении пройти сквозь этот скорбный караул. Он проходит, пусть и на подгибающихся ногах, дрожащий всем телом и обхвативший себя крыльями так сильно, что они стесняют движения.

И останавливается напротив выхода из пещеры — выхода, который поведёт его дальше, поведёт по пути, отмеченному на гномской карте. Только теперь Илидор на мгновение обмякает всем телом и дрожащей рукой отирает лоб. Оборачивается к волокуше, оставшейся позади, но не видит её сквозь густую пелену белого пепла. А потом снова решительно разворачивает плечи и делает ещё шаг, пригибается, проходя под низким сводом, и пропадает из виду.

Лишь тогда Нить понимает, что стоит, сжавшись в комочек и пребольно закусив костяшки своих пальцев.

Заставляет тело выпрямиться. Развернуть плечи, повторяя движение Илидора, и чуть развести руки. Закрывает глаза и долго, медленно дышит.

Поющий Небу ушёл по своей дороге. Нити пора возвращаться на свою. Нить благодарна Поющему Небу за то, что видела часть его пути, даже если почти ничего из него не поняла.

Волокуша выдохнула, с силой выталкивая воздух из лёгких, и, чуть пошатываясь, пошла обратно — ко входу в пещеру, через который они с Илидором вошли, кажется, месяц назад.

Сзади дохнуло что-то прохладно-душистое, и Нить обернулась.

Гигантские фигуры пропали, словно привиделись, а с потолка пещеры теперь падал вовсе не белый пепел. Падали белые цветочные лепестки.

***

— Ну да, конечно. — Матушка Пьянь взяла с полки нечто очень маленькое и пошла к столу. — Ты ж у нас всё сама, всё сама. Важная птица!

Поставила на стол хрустальный пузырёк, крошечный, размером с мизинец, с аккуратно притёртой крышечкой. Пустой.

— Ну что же, сестрица, давай-ка я наговор прочитаю после того как отвару попьём. А то в горле пересохло — сил прям нет никаких. И сладости у меня сегодня вкусные, и травки свежие. Чего б отвара не попить, прежде чем наговор читать? Давай-ка, покажись, дорогая, давай! Уж не настолько мне опостылела твоя рожа, чтоб в пустоту вещать!

Пустота хмыкнула и соткалась вовсе не в ещё одну волокушу, хотя они с Матушкой Пьянью и называли друг друга сестрицами. Второй «сестрой» была женщина — светловолосая, совсем молодая с виду, со злыми лисьими глазами.

***

Нить вышла из пещеры, проглотившей Илидора, ничего не видя перед собой. Она теперь была уверена, что Поющий Небу призван лесом, призван для исполнения какой-то большой и очень важной задачи, ведь… Кого ещё лес мог провести к себе сквозь вихри белых лепестков, сквозь пещеру, в которой никогда не происходило ничего особенного?

Нить ведь знала эту дорогу и эту пещеру, хотя и не очень хорошо. Это место вовсе не было сокрытым. Нечасто, но по нему ходили, хотя тропы подчас и зарастали ползучими травами, и никто особенно не расстраивался, если в какой-нибудь год хрущи устраивали своё логово неподалёку от дороги.

Эта дорога вела в земли шикшей, а никто не скажет, что шикши и волокуши особенно любят друг друга. Правду сказать, шикшей вообще никто особенно не любит, хотя все с ними считаются. Словом, по дороге ходили нечасто, но волокушам она была очень хорошо известна. И пещера, через которую ушёл Поющий Небу, тоже была известна Нити.

Только почему-то никогда прежде на этой дороге и в этой пещере лес не показывал ничего такого, что Нить увидела сейчас, пройдя по знакомым местам с Илидором. Никогда не было на этой дороге отвилка к круглой поляне. Никогда Нить не видела вырезанных из дерева зверей с горящими глазами, не видела поваленных липовых стволов сияющими на них неизвестными знаками. И эта самая пещера никогда никого не посыпала лепестками.

Не говоря уже о том, что из неё никогда не было второго выхода!

Нить медленно пошла по тропе, глядя перед собой невидящими глазами, — они снова и снова зрели, как Поющий Небу ступает среди медленно кружащихся белых лепестков, которые зачем-то притворяются пеплом, как хоровод лепестков густеет, скрывая Илидора от мира, но не растворяясь в нём и не растворяя его в себе.

Кто-кто пребольно и грубо сграбастал Нить за плечи огромными лапищами.

Волокуша взвизгнула от неожиданности. Её встряхнули. С глазами что-то происходило — они видели перед собой только чёрно-голубые пятна и яркий дневной свет. Кто-то выругался — мужчина, ругается непонятно, не по-старолесски, но Нить понимает, что таким голосом и тоном возможно произносить только бранные слова.

Когда её снова тряхнули, да так, что клацнули зубы, Нить наконец проморгалась — как тряпицей стёрла веками Поющего Небу, растворившегося в кружеве белых лепестков. Теперь прямо перед своим носом Нить видела давно не стиранную, изрядно помятую голубую мантию.

— Куда он делся? — требовательно рыкнул жрец, держащий Нить за плечи.

На лоб волокуши попали капельки слюны. Нить хотела съёжиться, стать крохотной и незаметной, но тело, схваченное чужими руками, тоже сделалось чужим.

Ещё два жреца стояли по бокам и чуть позади первого. Все трое — совсем молодые, едва ли старше самой Нити. Молодые и оттого глупые. Глупые и оттого безжалостные.

Их глаза были пылко-бездумными глазами бешеных лисиц.

— Я спросил, куда он делся.

Одна огромная рука отпустила плечо Нити и тут же шлёпнула её по щеке тыльной стороной ладони. Наверное, жрец считал, что слегка, только голова волокуши мотнулась так, что хрупнуло в шее и плече.

Наверное, этот здоровенный юный жрец с клокастой щетиной на длинном лице и глазами бешеной лисицы может убить волокушу, если ударит сильно. Волокуша маленькая. Косточки у неё хрупкие.

Нить молчала – просто не понимала, что ей делать и чего от неё хотят, а ещё она молчала потому, что происходящее было невозможным. Почему эти люди так себя ведут? Почему они могут хватать кого-то за плечи и бить по щекам, и мрачно нависать, и задавать какие-то вопросы, плюясь слюнями? Они же старолесцы из приопушечных селений, Нить видит, пусть они и ругались не по-здешнему. Но все трое — уроженцы Старого Леса, а старолесцы так не ведут себя.

Разве можно так себя вести?

Сейчас кто-нибудь явится из чащи и отгонит жрецов, вяло думала Нить, но никто не появлялся. Только кряжичи раскряхтелись над головой.

— Она немая, что ли? — нетерпеливо спросил другой жрец, коренастый и лохматый, словно полунник. — Или глухая? А ну дай!

Он шагнул вперёд, и взгляд Нити метнулся к нему затравленно.

— Ничё не глухая, — ожил третий — рыжеватый верзила в слишком короткой для него мантии. — Слышьте, полегче, ну! Она, может, и не тварь вовсе. Негодно получится, стыдно получится!

— Да я ща проверю! — Коренастый отёр плечом длиннолицего, обхватил Нить за руки выше локтей. — Я ща проверю, в каком месте они тварь или немая! И чего тут стыдного ещё!

Приблизил своё лицо к лицу оцепеневшей волокуши. Сверху кряжичи истошно скрипели, сыпали на жреца сухую кору, они летела и на него, и на Нить.

— Говори щас же, куда делся дракон, што шёл с тобой, или я те все перья повыдергаю, тварь летучая!

— Дракон?!

В животе оборвалось. Скрутило. Сделалось и тошно, и жутко до того, что колени ослабли, и легко до того, что захотелось рассмеяться, как бы это ни было неуместно сейчас.

И Нить рассмеялась, безудержно, со всхлипами, со слезами, подвывающим и жутковатым хохотом, похожим на вопли полузадушенной кошки.

Смех отсекло пощёчиной. Голова Нити мотнулась в другую сторону. Хрупнуло в шее и в другом плече, зазвенело в ухе, сверкнуло в глазу.

Жрец снова сгрёб её за руки выше локтей и хорошенько тряхнул. Кряжич бросил в жреца неведомо откуда взявшимся гнилым яблоком, промазал.

— Говори, тварь, куда делся дракон! Говори, пока я тя ногами не забил! Куда он ушёл? Куда ты его отвела? К кому?

Жрец снова тряхнул Нить, и у неё клацнули зубы.

— Его не я вела. Его лес звал! Я рядом просто была!

На треск кряжичей сбежалось мелкое лесное зверьё, слетелись насекомые — мухи, комары, противная болотная мошка.

— Где-е?! — Жрец уже ревел. — Где ты рядом с ним была, тварюга скудоумная? Куда он поделся, куда?! Пальцем покажи, ты, скотина недодушенная!

Схватил её за крыло, дёрнул-вывернул, хрустнул сустав, закричала волокуша. Вокруг жрецов вилась мелкая мошкара, лезла в нос и глаза. Жрецы мотали головами, хлопали себя по щекам и зверели ещё больше.

— Я её утоплю! — Жрец сгрёб Нить поперёк туловища. — Или сожгу во славу отца-солнца!

— Не надо! — кричала она, мотая в воздухе руками и ногами.

Крылья, прижатые к телу, невыносимо выкручивало, а крыло, которое рванул жрец, пекло, словно из него выдернули пучок перьев сразу. Тупая болотная мошка теперь вилась вокруг Нити, утратив интерес к жрецам.

— Не надо жечь! Я сказать не перечу! Я не перечу! Я лишь не знаю, куда делся он! Поющий Небу в пещеру вошёл! Его лес позвал, его лес увёл! Куда лес увёл — я не знаю! Вон там пещера! Вон там пещера, выпусти! Выпусти, покажу!

— Тьфу ты.

Жрец разжал руки, Нить ахнулась наземь, всхлипнула.

— Вы видите? Она ж нарочно выводит! Нарочно! Чё сразу не сказать?

Саднило руки и плечи, болело ребро слева снизу, невыносимо ныло вывернутое крыло, сгибалось-скукоживалось, мелко дрожало перьями.

— Да говори уже, тварь! — Гаркнул жрец и ударил её ногой под рёбра. — Ты скока времени уже у нас отожрала! Он же утечёт! Вставай на лапы! Где та пещера? Чё дракон там забыл? Веди, тварь! Вставай и веди!

Нить, всхлипывая-постанывая, поднялась на ноги, сделала шаг, другой. Она видела, как от восточных болот несётся рой мелких пчёл, спешащих на трескучий призыв кряжичей. Нить не была уверена, что пчёлы остановят жрецов, но кроме пчёл тут никого не было. На мелкое лесное зверьё надежды уж точно никакой, а опасности сам лес и разогнал на пути Илидора.

— Я спросил, — её больно дёрнул за волосы шагающий позади жрец, — спросил, чё дракону надо в пещере. Он за эльфом пошёл? За эльфом?

Нить съёжилась, обняла себя левым крылом. Шевелить правым было больно.

— Я не знаю про эльфа. Поющий Небу шёл на зов леса. Лес его звал.

— Я нихрена не понял, чё она лопочет, — буркнул лохматый жрец, обращаясь к остальным. — Ну точно тварь. И лопочет там что-то по-своему, по-тварьски.

— Выжгем мы в нашем лесу всю тварь во имя отца-солнца.

Её снова ткнули в спину.

— Не болтай, — сухо уронил длиннолицый.

— Так ей всё равно уже.

Вслед за Нитью все трое подошли к пещере. Лаз стал мшист и тёмен. Над головами тихо гудели пчёлы. Кряжичи молчали.

«Почему он сказал, что мне всё равно?», — с пульсацией крови шумело в ушах.

— Так чё ему там, в пещере? Он щас там?

Волокуша покачала головой. Лохматый жрец подошёл к Нити, встал рядом и как-то очень по-хозяйски положил руку ей на плечи. Волокуша почувствовала, как костенеют её спина и ноги.

Пчёлы спустились ниже, зажужжали громче. Длиннолицый посмотрел на них с лёгкой тревогой, но тут же переключился на Нить: пещера занимала его больше.

— Значит, дракон вошёл в пещеру, но теперь он не в пещере. — Голос жреца позвякивал. — А где же он тогда?

— Я не знаю, — пропищала Нить и съёжилась в ожидании оплеухи, но рука лохматого жреца лишь чуть потяжелела на её плече. — Поющий Небу здесь пошёл, я с ним вошла, он через другой ход вышел, я назад пошла, во мне стая нуждается, я уйти должна, я ушла, он ушёл…

С юга подлетал второй рой пчёл, побольше первого. В недрах кряжичей стал рождаться тонкий писк, какой бывает во влажных ветвях, сдуру брошенных в огонь. На западе, совсем недалеко, взвилась в небо стрела с красной лентой, пущенная из стрелуна, какие носят на запястьях дозорные волокуши.

— Ну, пойдём в пещеру, значит, — решил лохматый, обернулся к приятелям, о чём-то просигналил им бровями и снова обратился к Нити: — Ты пойдёшь первой. Если заорёшь или что-то такое выкинешь — ноги переломаю, ясно? Переломаю каждую кость на каждой ноге.

Нить быстро закивала. Над её головой встретились два роя мелких щипучих болотных пчёл. Свист кряжичей стал отрывистым и низким, теперь он напоминал бой барабанов.

— Да ты не боись — сказал вдруг коренастый жрец в короткой мантии. — Мы ему ничё не сделаем. Ток расспросим кой о ком. Надо очень расспросить.

Лохматый, ладонью зажав Нити рот, пинками погнал её в пещеру. Волокуше только и оставалось, что идти, поскуливая от страха и отвращения, – чужая ладонь, зажавшая рот, впившаяся в дёсны — это было настолько тошнотворно и мерзко, что перебивало даже лютый звериный ужас в горле и животе — до встречи с этими тремя людьми Нить даже не знала, что может чувствовать такой ослепляющий, оцепеняющий страх. Слова терялись, слова разбегались. Нить всё хотела найти слова для того, что происходит сейчас, что происходит с ней и что это означает, — слова бы помогли понять, как нужно действовать, как поступить правильно, какого действия ждёт от неё лес… Но слова терялись, слова не хотели называть события и выбирать для них действия.

Если Поющий Небу — дракон, если лес провёл его через эту пещеру, и теперь Нить входит в эту пещеру, ведомая жрецом, с зажатым ртом, с чужой тяжёлой рукой на плече, то… то…

Пещеру захватил непроглядный мрак. Никогда, никогда прежде эта пещера не была такой тёмной, но теперь у неё внутри пряталась и разрасталась бесконечная беспросветная чернота. Ни следа лепестков или хотя бы белого пепла. Ни лучика солнца, ни крошки надежды, и можно не сомневаться, что второго выхода из пещеры тоже больше нет.

— Это чё? — спросил над ухом Нити голос жреца, и тут же снаружи заорали двое других.

Так орут только люди, на которых бросились бешеные болотные пчёлы. У болотных пчёл кошмарные мелкозазубренные лапки, колючие, царапучие и вдобавок ядовитые, потому ещё и пекучие.

Жрец, держащий Нить, вздрогнул, рванулся сначала на крики приятелей, а потом — прочь от них, в пещеру, в её тёмный спасительный мрак, и выпустил Нить, а она, успев лишь осознать, как ужасно болит её вывихнутое крыло, сиганула вперёд и вниз, в спасительную, пугающую, непроглядную темноту пещеры.

***

В то, что Поющий Небу — дракон, Нить поверила почти сразу и безоговорочно. Поверила жрецам, пускай сами по себе они и не вызывали никакого доверия. Но ведь если плохой, неприятный и даже лживый человек скажет: «Солнце встаёт на востоке» — разве это окажется неправдой лишь потому, что человек неприятен и лжив?

Если Илидор — дракон, то это объясняет сразу множество странностей и даёт ответы на многие вопросы.

Почему Матушка Пьянь назвала его Поющим Небу. Откуда Илидор столько знает о полётах. Почему его крылья такие — ненастоящие, но живые. Почему лес не скрывал от него добычу из мяса, которую так неохотно позволяет забирать даже своим народам — просто не мог. Как вышло, что Илидор, такой с виду искренний и светлый, примкнул к Храму, не видя в нём подвоха. И отчего он сумел пройти своей дорогой даже там, где никакой дороги отродясь не было.

Просто он дракон. Порождение хаоса.

Его присутствие ломает малые старолесские законы, как две песни заглушают одна другую. А большие законы… кто знает! Кто знает, в какую игру дракон играет со Старым Лесом и во что играет Старый Лес с Илидором. Понимает ли дракон лесную силу, сознаёт ли, с чем имеет дело.

Старолесье призвало дракона по какой-то своей надобности — или дракон явил своё призвание старолесью?

Этого, пожалуй, не сумела был понять не то что юная и неопытная Нить, а даже многомудрая и всезнающая Матушка Пьянь.

И почему-то именно этот вопрос больше всего занимал Нить, когда дозорные волокуши, страшно ругаясь на всё храмское, на руках выносили её из пещеры.

Глава 26. Всмотреться в глубокие воды

— А ты какого шпыня тут делаешь?!

В быстро густеющих сумерках перед Илидором простиралось гигантское — другой берег едва различим — и очень тихое озеро с песчано-травяным бережком. Вода его переливчато блестела на солнце, словно всю поверхность покрывали осколки зеркал или же ткань в блёстках, из какой, бывает, шьют себе платья знатные эльфки. Поверхность так сверкала, что в воде ничего нельзя было разглядеть, невозможно даже понять, какого она цвета, эта вода.

От озера, раскинув в стороны руки со скрюченными пальцами, на дракона надвигался Йеруш Найло. Он явно раскинул руки не для обнимашек и не показывая отсутствие дурных намерений. Он словно хочет закрыть озеро от золотого дракона, выдавить дракона с этой поляны, не подпустить к воде, убрать, убрать, убрать его из этого места, вышвырнуть из своей действительности. Лицо Йеруша перекошено яростью, дрожит подбородок, глаза злобно сверкают.

— Да что с тобой такое, Найло? — воскликнул Илидор. — Тебя бешеные мухи покусали или что? Я сюда по карте пришёл! По карте! Убери, нахрен, свои корявки от меня, пока я их тебе не оторвал и не вставил в…

— По карте.

Найло остановился в нескольких шагах от Илидора, руки Йеруша, словно развязанные верёвки, упали вдоль тела и тут же дёрнулись назад-вбок, Йеруш стал подпрыгивать на цыпочках, склонив голову и как никогда походя на сильно нездоровую птицу.

— По карте? Гномская карта вела тебя сюда? Но откуда они знали, откуда они знали, Илидор, какого бзыря я прошёл весь этот путь с бешеными котулями по бешеным землям и вышел с другой стороны, во-он оттуда, и какого ёрпыля я отслеживал течение котячьих прудов печали и всей этой мутной хренотени, когда у тебя… Когда у тебя всё это время была карта! Ты, идиотский дракон! Почему ты не сказал, что у тебя есть карта?!

— Я говорил!

Илидор стоял, сложив руки на груди, изо всех сил вцепившись в рукава своей рубашки, потому что это было так невозможно сложно — стоять спокойно, и смотрел на Йеруша с сумрачным злорадством. Найло замер, по-рыбьи приоткрыв рот, и пялился на дракона, не мигая. Только кисти крыльев-рук, заведённых за спину, подёргивались, и казалось, это ветерок шевелит пальцы Йеруша.

— Я говорил тебе, что у меня есть карта, — гулким, чужим голосом повторил Илидор. — Я просил тебя пойти по этой карте к озеру и узнать, что за хрень в нём плавает и как это связано с Такароном. Я объяснял, насколько для меня это важно, и ты в ответ, кажется, послал меня в ручку ржавой кочерги.

Заметив наконец, что сжимает ткань рубашечных рукавов, дракон разжал пальцы — медленно, словно чужие, и сунул руки в карманы.

— Ну что же, я пошёл куда послали. Какая удача встретить здесь тебя, Найло. Со всем твоим охренительным умом и охренительно важным умным подходом, и как там ещё называется вся это мракотня, которой ты сушил мне уши всю дорогу, когда делал такое невероятно важное лицо? Да. Кажется, вся эта мракотня, все твои умение и заумности, они нихрена не стоят, если ты не умеешь просто слушать…

Последние слова Илидор процедил сквозь зубы, и Йеруш оскалился. Он видел, как подрагивают губы Илидора, как разгорается рыжее сияние в его глазах, и только ждал, когда дракон выплеснет всё то, что яростно тарабанит ему в виски.

— Просто. — Голос Илидора упал до шипения, дракон подался вперёд, вцепился злым взглядом в лицо Йеруша. — Просто. Нужно. Слушать. Что тебе говорят. Тупой, идиотский, безнадёжный кусок тупого идиотского эльфа.

Найло склонил голову на другую сторону и нежно промурлыкал:

— Не такой уж я безнадёжный, если без карты пришёл сюда быстрее, чем ты с картой, Илидор.

Дракон смешался. А Йеруш, сложив руки на груди, раздумчиво добавил:

— Но ты прав в том, что мне следовало тебя послушать. Ха! Я не принял всерьёз историю твоего приятеля, как его там, Конхард? Просто… откуда я знал, что мы идём в одно и то же место? И кто ж мог поверить, что у гномов есть настоящая карта Старого Леса? Как у подземного народца могла появиться карта старолесья, который нет даже у народов старолесья? А? Как же гномы сумели составить такую карту? Им что, никто не сказал, что это невозможно?

Дракон не слушал Йеруша Найло. Дракон пошёл к озеру, которое на гномской карте обозначалось рунами Нати и Шан — Потерянное. Хотя, скорее, следовало назвать его Найденным. В этот раз Йеруш не попытался остановить Илидора, молча и неохотно признав его право быть здесь. Насупившись, побрёл следом.

Дракон остановился на берегу, шагах в десяти от водной кромки. Что-то эдакое было в его глубине, что-то зычное, гулкое. Его зов был слышен сквозь толщу воды и бесконечность времени.

— Илидор! — Йеруш тронул его за плечо и едва увернулся от тычка. — Да что с тобой, дурацкий дракон? Ты меня слышишь? А? Или мне попозже зайти?

Илидор обернулся, потёр ладонями щёки. Ладони были ледяными, а щёки пекло так, словно на них насыпали толчёных горчичных зёрен. Откуда-то взялись и медленно поплыли перед глазами белёсые пятна.

— До чего ж ты меня достал, Найло. Что ты хочешь?

— Ты, — эльф ткнул костлявыми пальцем в грудь Илидора, едва не проткнув рубашку, — должен сидеть на берегу, пока я не вернусь. Тебе нужно дождаться меня. Это понятно?

И, не дав Илидору ответить, Найло снова ткнул его пальцем в грудь:

— Ты. Будешь тут ждать меня и никуда не уходить. Ты будешь тут сидеть очень тихим, смирным, мирным драконом, тихо-тихо сидеть, тихо-тихо драконом, понимаешь меня, Илидор?

— Нет, — ответил Илидор, потому что привык злить Йеруша, хотя сейчас у дракона в голове гудело, перед глазами немножко двоилось и в целом ему было совершенно безразлично, разозлится Йеруш или порадуется.

Найло выругался, отошёл, чем-то грохотнул и плеснул, потом пятно света перед глазами Илидора расплылось и сместилось, а на голову ему вылился ковш холодной воды.

— Да чтоб тебя вывернуло и вытряхнуло! — истошно возопил дракон и едва не поперхнулся: рот вдруг наполнился слюной,как будто кто-то махал у Илидора под носом листьями кислянки.

И ещё дракон очень отчётливо ощутил свои ледяные пальцы. До того ледяные, что сейчас он, пожалуй, не смог бы их согнуть. В голове слегка прояснилось. В ушах отзвенело. Мутные белёсо-тёмные пятна перед глазами сложились в Йеруша Найло с ковшом в руках, нахохленного, как хворающая птица. Вокруг очень быстро густела темнота. Гораздо быстрее, чем обычно бывает в Старом Лесу.

— И снова здравствуйте, — процедил эльф, когда дракон проморгался. — Так вот, Илидор, тебе сейчас нужно будет просто сидеть на жопе прямо тут и ожидать моего возвращения. Звучит несложно, правда ведь? Ты слышишь меня, Илидор? Ты понимаешь все мои слова? Ты в состоянии сейчас просто посидеть на жопе и ни во что не вляпаться? Это не выглядит очень сложным!

Не сводя глаз с Йеруша, дракон элегантно опустился наземь прямо там, где стоял, и тут же об этом пожалел, поскольку стоял он ровненько в натёкшей с ковша лужице.

— Замечательно, — одобрил Найло, и в его голосе прорезалась искренняя сердечность. — Я прям горжусь тобой, Илидор. Просто посиди тут. Никуда не уходи. Не смотри на озеро. И не обращай внимания на всякие вещи, которые будут лезть тебе в голову…

— Лезть мне в голову?!

Йеруш несколько мгновений смотрел на Илидора и силился понять: дракон всё-таки глухой или тупой?

— Слушай меня, Илидор. Я не знаю, чего ты там навидался по дороге. Но, быть может, до тебя уже дошло, что это охренительно странное место, охренительно странная часть странного леса, и воздух здесь тоже охренительно странный, он такой сухой, как будто здесь нет ёрпыльной тучи воды, и этот воздух может повлиять на твою голову. От него могут придуматься или привидеться всякие вещи. Звуки, запахи, голоса, вкусы. Ты просто не обращай на них внимания, ни на что здесь не обращай внимания, посиди тихонечко тут и дождись меня, хорошо? Понятно?

— Нет! — возмутился дракон. — Мне непонятно! Как я смогу определить, что мне пришло в голову само собой, а что — из-за этого места? Мне же нужно будет понять это одной и той же головой!

— Отличный вопрос! — восхитился Йеруш. — Неужели ты захочешь променять его на ответ?

И, деловито отвернувшись, направился в сиреневые сумерки, держа под мышкой расстёгнутый рюкзак и звякая склянками.

— Да! — крикнул ему вслед дракон. — Я очень хочу ответ!

— Просто сиди на жопе, Илидор, — донёсся до него исчезающе-строгий голос Найло, и эльф окончательно растворился среди сиреневых теней.

Некоторое время дракон моргал вслед Йерушу, не в силах поверить, что тот просто ушёл, а потом с чувством произнёс:

— Всё-таки нужно было прибить тебя ещё в Донкернасе.

Эта мысль очень понравилась Илидору, и некоторое время он с наслаждением представлял себе, каким именно образом мог бы убить Йеруша. Например, когда Найло ткнул его в ключицу горящей веткой — нужно было просто отобрать у Найло эту ветку и вбить ему прямо в ухо, а потом повесить Йеруша коптиться над костром.

Да! Нужно было пришибить этого эльфа тогда, в Донкернасе! И о чём он, Илидор, вообще думал тогда, когда у него было столько возможностей… Но погодите-ка, озадачился вдруг Илидор и даже рот открыл от удивления — до того простой и неожиданной оказалась новая мысль: ведь теперь у него ещё больше возможностей, чтобы избавиться от Йеруша Найло! Кто, интересно, помешает ему просто утопить всем остохреневшего эльфа вот в этом самом озере? Потерянное Озеро очень хорошо подходит для того, чтобы потерять в нём самого раздражающего эльфа на свете!

Илидор обернулся на озеро, и серебристая водная гладь подмигнула ему.

Или можно вбить Йерушу в ухо ветку и повесить его сушиться над костром! Для такого дела можно даже прямо тут разжечь костёр, хотя почему-то полезть в рюкзак за горикамнем сейчас казалось очень сложной задачей.

Задумавшись о костре, над которым можно подкоптить Найло, дракон вдруг осознал, что уже некоторое время что-то слепит ему правый глаз, и осторожно повернулся. В аккуратно выложенной камешками яме, шагах в десяти, уютно потрескивал костёр, и над ним даже висел вертел, на котором медленно запекалась толстая крупная крыса. К дракону был обращена её морда: мёртвые, подёрнутые патиной глаза-бусины, беззащитный розовый нос и длиннозубая раззявленная пасть, в недрах которой терялся вертел.

— Какая гадость! — содрогнулся золотой дракон. — Неощипанная крыса!

Не сводя глаз с её открытой пасти, Илидор отодвинулся подальше, а потом ещё дальше от костра. Пальцы дракона коснулись серебряной глади озера, но Илидор не сразу это понял: вода была тёплой и даже как будто сухой, словно дракон дотронулся до отреза бархата. Он уставился на свои пальцы под серебряной озёрной вуалью. Илидору вспомнился водный порошок Йеруша — интересно, он такой же сухой? И почему Найло говорил, что нельзя смотреть на озеро? Оно выглядит довольно дружелюбным, можно было бы даже искупаться!

В воде, совсем неподалёку, что-то вдруг плеснуло, и дракон выдернул руку — с некоторым усилием, словно из киселя. Его мокрая ладонь искрилась серебром, как искрятся платья знатных эльфских дам, прибывших на праздник осени в Донкернас. Или как злющие глазища Арромееварда, старейшего слышащего воду дракона, которого держали закованным в цепи в одной из камер Донкернаса, в южном крыле, предназначенном для самых-самых Плохих Драконов.

Мог ли Арромеевард что-то знать про живую воду Старого Леса?

Мог ли Арромеевард ничего не знать о ней?

Ах да. Нет никакой живой воды.

Озёрная гладь выглядела доброй и зовущей, как уютная постель, а Илидор с удивлением понял, до чего же устал, до чего зверски он устал, как трудно ему двигаться, говорить и думать, как сильно он хочет смыть с себя все последние дни, все эти тревоги, метания и попытки понять непонятное. А ещё дракон попытался вспомнить, когда в последний раз видел уютную постель — эта мысль целых несколько мгновений казалась Илидору очень важной, но он не смог вспомнить ничего про уютную постель, и мысль, обиженно выпятив губу, куда-то улетела из его головы. А озеро рябило бесконечно-серебристой прохладной гладью, и сверху эту гладь золотили звёзды.

Илидор не понял, когда успел раздеться — осознал себя только в тот момент, когда уже вошёл в озёрную воду по колено. Вода оказалась успокоительно-прохладной на поверхности и уютно-тёплой в глубине.

***

— Я иду тебя искать, — раздумчиво-медленно прошептал Йеруш и осклабился в туманный полумрак.

Протяжное «иска-ать» осело першением в его горле. Из туманного полумрака кто-то смотрел. Йеруш чувствовал взгляд, щекотку на щеках, на лбу, покалывание в пальцах.

Он поднялся, и в карманах вразнобой зазвякали многочисленные пробирки, которые Йеруш наполнил озёрной водой.

— Я иду тебя искать, — повторил он и сделал шаг к туману, укрывшему от него озёрный берег. — Раз-два-три-четыре-пять. Три-четыре-водопадь.

На какое-то мгновение Йерушу показалось, что туманная дымка пытается отползти от него. А потом он вошёл в этот туман, и собственный голос сразу стал звучать как немного чужой.

— Почему ты выбираешь прятки? — допытывался Найло, осторожно шагая вперёд в тумане. — Отчего не выбегалки или смолилки, а может, игры в кости или в угадайку? Ладно ещё ты прячешься от местных, это-то понятно. А от меня почему? Особенно если озеро я уже нашёл?

— Угр-рау! — Крикнула какая-то птица в невидимом из тумана лесу.

Йеруш подпрыгнул.

— Тьфу. Да чего ты прячешь от меня этот источник с живой водой? Он такой некрасивый, что ли? Я обещаю не смеяться! Ну же!

***

Как всё просто у Йеруша Найло: он может сказать кому-то «Просто посиди тут на жопе» и убежать по своим ужасно важным, решительно неотложным делам. Неужели Найло настолько уверен, что его непременно дождутся, смиренно и терпеливо «просто сидя на жопе»? Что именно так и поступит дракон, с которым Йеруш почти не разговаривал уже так много, так много-пропасть-знает-сколько дней?

Ах да, ведь Найло совершенно уверен, будто дракону некуда девать время. Будто впереди у Илидора — многие тысячи лет, и что означает на их фоне какой-нибудь кусочек ночи? Отчего бы не провести этот кусочек ночи, смирно сидя на берегу озера и не шевелясь? Когда это дракон в последний раз где-то сидел и не шевелился? С чего Йеруш взял, что Илидор его послушает? Как он себе это представляет: дракон усядется поудобнее, сложит руки на коленях и примется смирно и тихо размышлять о своей длиннющей драконьей жизни?

Илидор сильно дрыгнул ногой, и вода плеснула с хрустальным звоном.

Ну действительно, если жизни ещё так много в запасе, а чего-то-от-тебя-желающий краткожитель умрёт так скоро, лет через сорок, так почему бы не порадовать его своей покладистостью перед тем, как он умрёт?

«Когда ты знаешь, что все мы, кого ты знаешь сейчас, и наши потомки, и потомки наших потомков превратятся в истлевшие кучки шпынявых костей, а ты ещё не будешь даже достаточно взрослым для дракона! Как ты это видишь?».

Илидор зажмурился.

Да никак я это не вижу. Я не знаю, возможно ли справляться с чем-то подобным и продолжать быть.

И, что важнее: я не знаю, возможно ли справляться с чем-то подобным, продолжая быть собой.

И сильно подозреваю, что мне не придётся этого узнать.

Как ты уже заметил, наблюдательный эльф Йеруш Найло, я меняюсь, как меняется с течением жизни всякое живое существо, и каждый новый ожог на моей шкуре чуточку приглушает светлый созидательный пыл в моей груди. Его ещё много, этого пыла, правда, его очень-очень много во мне, и я надеюсь, его достанет ещё на многие годы, но… Ты спрашивал, что произошло со мной в Такароне и почему я ушёл от своего отца-горы? Мне пришлось зайти слишком далеко, чтобы сдержать слово, данное королю Югрунну Слышателю, вот что произошло. Мой отец Такарон всеми силами старался увести меня с этой дороги, но отец Такарон сильно ослаб после ухода драконов и не сумел остановить меня прежде, чем я понял, куда иду и что ждёт меня впереди, помимо цели.

Ведь цель — это не главное на пути, ты никогда не думал об этом, Йеруш Найло? Ты не думал об этом прежде, когда ушёл из дома, и не думаешь об этом сейчас, когда носишься по миру, одержимый жаждой сделать нечто огромное и важное?

Вода серебряного озера была такой бесконечной и доброй, что Илидору казалось, он может вот так плыть и плыть вдаль без устали и отдыха. И прелесть этого пути будет в том, что он начат не ради цели, а значит, никогда не закончится. Дракон медленно плыл вперёд, едва-едва шевеля руками и ногами. Крылья, от которых в плавании было больше вреда, чем пользы, улеглись нахлёстом на живот и бёдра дракона.

Да, так ты не думал, Йеруш Найло, что цель — никогда не самое главное, и смысл любого путешествия — не в ней? Самое главное — это каким ты становишься на пути к своей цели.

В подземьях я как-то слишком ясно увидел, насколько же разрушительным может становиться созидание. Множество гномов погибли просто потому, что наши пути в то время сошлись воедино. Ради меня гибли машины и скрещи, которых я вдохновил отказаться от разрушения. Я сам убивал, ведь нужно было остановить тех, кто разрушает.

Я вынес из недр Такарона знания и силу, уверенность и нового себя. Я вынес чувство вины, идущее теперь рука об руку с желанием иногда побыть врагом самому себе. И временами накатывающее стремление разрушить что-нибудь — сознательно разрушить, поскорее, на мелкие-мелкие осколки и с грохотом, не дожидаясь, чтобы это произошло само собой и в тот момент, когда я буду меньше всего ожидать разрушения. Как будто можно подменить одно другим — пустить огонь навстречу степному пожару. И тень опасений, кажется, навечно угнездилась на моём плече — она то вспухает, то становится незаметно-прозрачной, она то меньше, то больше, то тише, то громче, иногда я почти забываю о её существовании, а иногда она едва ли не вдавливает меня в землю своим весом. Теперь эта тень всегда есть, и она исправно напоминает, что всегда будет кто-то, для кого самое искреннее и прекрасное, самое доброе и разумное начинание может закончиться большой бедой.

На сколько ещё хватит светлого созидательного пыла внутри золотого дракона? На сколько хватит его искренности и света, пока тень сомнений и печалей не станет слишком тяжёлой, не превратится в неподъёмную ношу, не перевесит свет, не отнимет возможность двигаться, дышать, быть вдохновлённым и вдохновлять?

Не так уж много времени на это потребуется, умноголовый учёный Йеруш Найло. Может быть, вдохновляющей силы хватит на длину обычной эльфской жизни или человеческой, но уж никак не драконьей. То, что содержится в долгой-долгой драконьей жизни, не укладывается в золотую созидательную сущность золотого дракона.

Способность быть мудрым и терпеливым, способность переживать других и забывать, снова и снова наблюдать, как меняются лица, имена и прилагаемые обстоятельства на фоне твоей жизни, и знать, что не в силах повлиять на это изменение.

Я понятия не имею, как можно справляться со всем этим и оставаться собой.

Видимо, никак. Так что можешь унять свою завистливую ярость, Йеруш Найло. У золотого дракона нет впереди никаких сотен и тысяч лет. Пройдёт не так уж много времени, прежде чем тень поглотит золотого дракона и его созидательную силу, сделает золотого дракона осторожным или печальным, или смирившимся, или циничным, понемногу истощит самую его сущность: желание двигаться и дышать, искать и любопытствовать. Пройдёт не так уж много времени, прежде чем тень отнимет главную магическую способность золотого дракона: быть вдохновлённым и вдохновлять на свершения других, открывать им веру в себя.

А дракон, истощивший свою магию, умирает.

Илидор раскинул руки в серебряной воде, и вода тихонько звякнула у его уха. Звезды сверху мигали умиротворяюще и тепло. Может быть, одни лишь звёзды и знают, как можно жить бесконечно длинную жизнь и видеть, как постоянно и неумолимо умирают все другие, наблюдать смену эпох одну за другой, не иметь возможности остановить или хотя бы замедлить эту неумолимость — и продолжать быть. И продолжать быть собой.

А золотой дракон не знает. И золотому дракону грустно.

Нет, не оттого, что ему не суждено длинной-длинной драконьей жизни. Ему грустно оттого, что он не способен пронести сквозь тысячелетия своё вдохновение и душевный подъём. Ему грустно от понимания, что пройдёт не так уж много времени, прежде чем он всё это утратит, — и тогда в мире не станет золотого дракона, и тогда в мире сделается меньше вдохновения и меньше созидательной энергии, а ведь они миру очень-очень нужны.

Между прочим, разумнейший учёный Йеруш Найло, могу тебе подкинуть не самую дурацкую мыслишку, которая, конечно, ничего не меняет, но, возможно, кое-что объясняет. А если донкернасские старейшие и раньше знали о золотых драконах? Знали, но позабыли, потеряли их в бесконечных завалах своей памяти, как потеряли там десятки, сотни, тысячи других маложивущих созданий, которые встречались на их пути? А если золотые драконы появлялись на свет и раньше — просто эти мутанты никогда не жили долго? И сливались в памяти старейших драконов с чередой других существ, имён, образов и малозначительных штрихов на полотне обычной длиннющей драконьей жизни, сливались с чередой других мелочей, которые не имело смысла запоминать, как нет смысла запоминать падающую звезду? Она оставляет длинный яркий прочерк между другими звёздами, вечными и сияющими, её очень хорошо видно в тот миг, пока она летит, но как только падающая звезда гаснет — никто уже не может сказать точно, где её видел и была ли она вообще, а если была, то зачем.

Потому, Йеруш Найло, выброси из своей головы все эти вопросы о долгой-долгой драконьей жизни, о восприятии времени и о ценности других жизней в глазах того, кто будет жить почти вечно. Или задай эти вопросы какому-нибудь другому дракону, потому что золотой дракон никогда не узнает ответа. У золотого дракона нет впереди сотен и тысяч лет.

Звёзды сверху ободряюще подмигивали Илидору, а Илидор слушал переливчатый звон серебристой озёрной воды и улыбался звёздам.

И так ли важно, что они не могли его видеть.

***

Йеруш чего-то не понимал. Не исключено, что именно поэтому он никак не мог отыскать путь в тумане.

А возможно, искать путь в тумане вообще была так себе идея. Особенно для Йеруша Найло, который обычно настолько глубоко погружался в свои мысли, что просто не запоминал дорог. Да и что запоминать в такой непроглядной пелене?

Впереди смутно маячило розоватое пятно, а его ореол распадался в тумане на серый, бурый, белёсый оттенки.

Йеруш вцепился в лямки рюкзака и пошёл на свет.

Ему ничего не нужно узнавать и запоминать в этом тумане. Нужно просто идти на свет.

***

Стоит Илидору на миг закрыть глаза и подумать, что он вполне насмотрелся на звёзды, как озеро исчезает. Золотой дракон снова стоит на берегу, на том самом, с которого уплыл, — Илидор точно знает, что это тот самый берег, что где-то здесь запекается или уже в кочергу сгорела на костре неощипанная крыса, и где-то здесь лежит его одежда.

Но Илидор не видит вокруг ничего: ни костра с крысой, ни своей одежды, ни даже бесконечной глади озера.

Золотой дракон стоит в бледно-розовом тумане, из которого прорастают смутные тени, он стоит беспомощный, голый и мокрый, и дрожащие крылья, которые только что свободно лежали на его боках, животе и бёдрах, обхватывают тело дракона плотно, как вторая кожа, не давая двинуться с места.

Да и куда двигаться в бледно-розовом тумане? Навстречу теням?

Однако сегодня тени не спешат обретать форму, а Илидор не всматривается в них. Илидор, стараясь дышать как можно ровнее, поводит туда-сюда подбородком, разминая шею, поводит плечами, чуть ослабляя хватку крыльев.

С его волос стекает вода, холодит грудь и ноги. Где-то там, в вышине, болтаются в небе мудрые звёзды, которые умеют быть вечными и сияющими, умеют переживать других и продолжать быть.

И продолжать быть собой.

Илидор упрямо поднимает голову, как в давние времена, когда был совсем ещё маленьким драконышем, с бессмысленным упорством дерзившим самым противным эльфам.

— Я знаю, что виноват перед вами, — говорит Илидор теням, клубящимся в розовом тумане. — Я виноват в том, что не спас вас — но не в том, что выжил сам. Не в том, что выжил именно я. Эту вину я не принимаю. А ту, которая на мне есть… Я уже не могу изменить своих поступков, они остались там, где меня нет. Я выбираю принять всё это как часть своего пути, как урок, изучить его и разобрать на волоконца, рассмотреть каждое из волоконцев, распотрошить его на суть и пользу. Я выбираю всё принять и научиться делать лучшие выборы в будущем. Я не буду больше бегать от вины и от боли. Я не буду бегать от вас. Вы все — это я.

Бледно-розовая дымка собирается в силуэт серовато-зелёного короткошеего дракона с массивным телом и лапами-раскоряками.

— Ты не виноват, Илидор, — Рратан смотрит на золотого дракона так, словно вообще не понимает, откуда тот взялся, и качает головой. — Тебя даже не было в Чекуане, когда сбежал Кьярасстль. Ведь с этого всё началось.

— Но я был в Декстрине в тот самый день, — отвечает Илидор через силу — горло сжимается. — Я был там и не остановил тебя.

— Ты бы не смог.

— Я не пытался.

Ядовитый дракон неохотно кивает и, с виду неуклюжий и громоздкий, легко взмывает в небо, пробивая брешь в светло-розовом тумане. Теперь у Рратана есть целая бесконечность неба. Он улетает, больше не взглянув на Илидора, а Илидор смотрит Рратану вслед и чувствует такую лёгкость, словно это у него, у золотого дракона, теперь есть своя собственная бесконечность неба.

Когда Рратан растворяется в сияющей синеве, дракон опускает взгляд и обнаруживает перед собой молодую женщину с королевской осанкой и копной светлых волос. Чуть вытянутое скуластое лицо — очень серьёзное, лишь едва заметно улыбаются Илидору синие глаза со светло-зелёным ободком вокруг радужки.

— Ты не виноват, — говорит эфирная драконица Балита. — Я наговорила тебе гадостей, потому что была зла. Я никогда не винила тебя всерьёз, и ты сделал тогда всё, что мог. Я знаю, что ты хотел меня спасти. Спасти меня от меня. Никто другой даже не попытался.

— Значит, меня оказалось недостаточно.

Балита укоризненно качает головой.

— Ты был в лабораториях, ты пытался снова и снова. Но нельзя спасти того, кто не желает спасения. Не тащи на себя все одеяла, Илидор.

Она несколько мгновений смотрит на него молча, чуть склонив голову, — не то любуется, не то запоминает, а потом гладит его по щеке, ещё раз улыбается и уходит в свою вечность, худенькая и лёгкая, как призрак, как полуденная тень. Уходя, эфирная драконица растворяет ещё один пласт бледно-розового тумана, и брешь в его клочьях больше не затягивается.

Там, в бреши за туманом, тихо сияет вечность, приветливо-светлая, сулящая небывалую лёгкость. Поверх плеча Балиты Илидор смотрит в вечность и понимает, что совсем её не боится. Не боится, но и не стремится к ней.

Пока что.

Словно подслушав его мысли, эфирная драконица вдруг останавливается и, помедлив, оборачивается.

— Илидор.

— Балита?

Озабоченная морщинка на мгновение ломает идеальную гладкость её чистого лба.

— Твой голос исцеляет. Это правда. Постарайся не терять его… подольше.

Долго-долго золотой дракон смотрит вслед Балите, смотрит даже после того, как её тоненький силуэт окончательно растворяется в светло-приветливом сиянии. Просто золотой дракон краем глаза видит, что справа от него собрался из тумана ещё один силуэт, и что сказать ему — Илидор никак не может придумать.

Наконец мысленно отвешивает себе пинка и оборачивается к гномке в простой серой мантии. Обеими руками гномка прижимает к животу кипу бумаг. Она больше не носит перевязи, в которой прежде таскала обломок рукояти прабабкиного молота.

Крылья плотнее прижимаются к телу Илидора, как будто хотят понадёжней прикрыть его наготу или надеются слиться с кожей, стать совсем-совсем незаметными. В этот раз дракон не ожидает слов от тени, говорит первым:

— Я повёл вас через город пепла. Я хотел поскорее прийти к Масдулагу и не тратить несколько дней на обход. Я повёл вас к смерти.

Гномка смотрит на него пытливо, ожидая продолжения, но Илидор молчит. Он не собирается ни искать оправдания, ни расковыривать своё чувство вины. Он собирается извлекать уроки из своих ошибок.

— Что же, это так, но именно по выбранной тобой дороге я пришла туда, куда стремилась, — серьёзно отвечает наконец Иган. — Пожалуй, ты всё-таки немножечко виноват, Илидор, что завёл отряд в город пепла и решил не поворачивать назад. А может быть, ты виноват и не немножечко… Но я не виню тебя. Я совсем не виню тебя, Илидор. Если разница имеет для тебя какое-нибудь значение.

— Да пусть меня покрасят! — раздаётся низко-рокочущий голос слева.

К Иган и дракону шагает ещё один сгусток тени — гном в кожаных доспехах с пластинчатыми вставками и топором на поясе.

— Пусть меня покрасят, если ты должен брать на себя какую-то там вину, Илидор! Да нас там была прорва! И все взрослые! И никто тебе не возразил, никто не пожелал выбрать иную дорогу! Теперь-то конечно! Не требуется много отваги, чтобы свалить вину на дракона, у которого достало яиц принимать решения за всех! А?

Он оборачивается к десятку безликих гномских теней, и те смущённо тают, прореживая бледно-розовый туман.

— Ты принял неверное решение, это так, — сгусток тумана тычет дракона пальцем в голую грудь. — Но ты не знал, что такое этот город. Никто не знал. Ты не виноват в том, что ошибся, понял?

Роняя слова, как увесистые камешки, Йоринг Упорный наступает на дракона, тыча его пальцем в грудь, и дракон делает шаг назад, а потом ещё один.

— Я знаю, что говорю! Так жизнь устроена! Ты или принимаешь решения! И ошибаешься то и дело! Или ты нихрена не принимаешь! И тогда за тебя решают другие! И ошибаются за тебя другие!

Страж наконец останавливается, упирает руки в бока, смотрит на золотого дракона.

— Нихрена ты в этом не виноват, Илидор. Ты ошибся, ещё как ошибся! Но это жизнь, кочергу ей в ботинок! Жизнь просто случается!

Ещё раз потряся перед драконом пальцем, Йоринг шумно выдыхает и отворачивается. Постояв недвижимо несколько мгновений, он берёт Иган за руку и они вместе уходят по серокаменной дороге к фонтану в подземном городе Дарум. Иган оборачивается один раз, чтобы улыбнуться дракону, а потом смотрит только вперёд. Туда, где на скамеечке возле фонтана сидят молодые гном и гномка в одинаковых доспехах и с улыбками смотрят, как к ним приближаются Иган и Йоринг.

Когда пара гномов пропадает из виду, оставив в тумане ещё одну брешь, безымянные тени вокруг Илидора начинают нарастать одна за другой: эльфы, гномы, даже люди. Людей дракон совершенно не помнит. Эльфов и гномов — не всегда узнаёт.

Безымянные тени, кажется, тоже его не всегда узнают, но они наперебой возмущённо галдят. Лишь несколько теней бормочут, глядя на дракона исподлобья, а кто-то пожимает плечами и уходит, но не забирает с собой клоки бледно-розового тумана, а растворяется в нём, как когда-то растворялись гномы Гимбла в городе падающего пепла.

А кого-то Илидор узнаёт.

Вот донкернасский эльф, которому размозжило голову камнем, когда Илидор не вовремя обрушил проход в толще горы — впрочем, Илидор до сих пор был абсолютно уверен, что Йеруш отдал ему именно такую команду.

Найло тогда тоже едва не погиб, месяц провалялся пластом.

Илидор ничего не говорит донкернасскому эльфу. В глубине души Илидор считает, что невелика потеря. Гул голосов вокруг него нарастает.

Вот хромой гном, обряженный в лохмотья, — дракон понятия не имеет, кто это такой.

А вот гном-толстяк, который не смотрит на Илидора, он всецело поглощён пляшущим в его руках мечом, меч выписывает лихие вензеля, колышется массивное пузо гнома над верёвкой, подпоясывающей мантию.

— Что тебе стоило спуститься на пару мгновений раньше? — спрашивает гном, не глядя на Илидора, и дракон не знает, что ему ответить.

Что он растерялся? Вообще не подумал о том, что нужно кого-то спасать? Был заворожён гигантской машиной, которая вышла из стены к двум гномам? И очнулся, только когда от одного из них остался окровавленный ком плоти…

Дракон отворачивается. Глаза печёт.

— Чтоб те вечность плавиться в лавовой реке, змеежопая падаль! — доносится до него полный ненависти вопль, и все остальные голоса испуганно стихают.

Дракон открывает глаза и видит перед собой ещё одного гнома, с изрытым ямками лицом и торчащей во все стороны бородой.

— Ты-то какого хрена тут делаешь? — выплёвывает Илидор, сверкнув золотым пламенем в глазах. — Я убил бы тебя снова, с таким же огромным удовольствием!

И Жугер растворяется в тумане, оставляя в нём зияющую арку-дыру.

Правая сторона этой арки сгущается в ещё одного гнома-воина, стражника. Вид у него потрёпанный и жалкий. Илидор смотрит на него ошарашенно — он был уверен, что этот гном жив. Он сам отправил его из подземий в Гимбл вместе с…

— Ты даже не поинтересовался моей судьбой, когда сам вернулся в город, — горько говорит гном. — Даже не знал, что я не дошёл. Ты так и не понял, с кем меня отправил меня обратно.

И, не дожидаясь ответа Илидора, гном распадается на ошмётки, снова становясь частью арки.

Другие тени из бледно-розового тумана появляются теперь уже молча, а Илидор понимает, что не может разом осмыслить так много всего, не может даже вспомнить, кто все эти эльфы и гномы, у него нет сил слушать, что они ему скажут, и он не может… не хочет больше тянуть на себя все одеяла.

Дракон запрокидывает голову и смотрит в звёздное небо над собой — Рратан разогнал туман в небе, и звёзды теперь снова видят Илидора — он понимает это только сейчас.

Он раскидывает руки, и за спиной с хлопком расправляются крылья. Илидор больше не ощущает свою наготу как беззащитность, он стоит, раскинув руки и желая обнять небо, и, чуть оттолкнувшись пальцами ног от щекотной травы, Илидор начинает бесконечное падение в мягкий прохладный мрак ночного неба, а в конце этого бесконечного пути его ожидают мудрые и вечные звёзды. Сама собой в груди рождается новая песня — манифест или даже гимн, хотя Илидор не думает такими словами, он вообще не думает, только чувствует, он летит-падает в прохладное звездное небо, и его голос несётся над озером, простирается вдоль водной глади, оплетает сияющими лентами весь мир и успокаивает тревожные сгустки теней там, далеко внизу, в бледно-розовом тумане.

Илидор не слушает, что они скажут ему. Илидор сам им всё скажет.

Потому что самое лучшее на свете — быть драконом. Золотым драконом, чей век краток и ярок, как след падающей звезды.

***

Укушенная змеёй нога снова разболелась и опухла. Йеруш, стиснув зубы, двигался вперёд, сквозь туман, на свет — красно-рыжий, рыже-ржавый, буро-розовый. А в голове у него занудно и настырно звучали слова профессора Вашарая: «Ошибка многих перспективных учёных, системная их ошибка, состоит в том, что они ищут открытия не там, где нужно искать открытия, а там, где видят дорогу».

На настырный голос Вашарая Йеруш мотал головой и порыкивал. Шёл бы он к ёрпылю, профессор Вашарай, гнусная сволочь, учёный-отщепенец, ворователь идей! С какого шпыня он вообще пришёл Йерушу в голову? Йеруш давно уже не нуждается в чужих светлых мыслях — своих хватает!

«Загвоздка не в том, что ты не находишь решения задачи, — гундел в голове Вашарай. — Загвоздка в том, что ты некорректно определяешь задачу».

Нога поехала на скользкой траве, другая нога подломилась, и Йеруш с воплем свалился в песок, а сверху на него грузно ухнул рюкзак и вышиб воздух из лёгких.

Когда Найло выбрался из-под рюкзака и сел на песок, сплёвывая кровь из прикушенной губы, мир вокруг сделался поблекшим и безмолвно-сонным. Впереди больше не было красного сияния, а из головы выкатился голос Вашарая. Остался только непроглядный туман вокруг. И никаких направлений.

Почему-то Йеруш не ощутил ни досады, ни страха, ни раздражения. Он лишь чувствовал, что туман мокрый, песок твёрдый, нога снова болит в месте укуса, а плечи задеревенели из-за увесистого рюкзака. И сидеть на твёрдом песке среди мокрого тумана, даже с пульсирующей болью в колене, оказалось вдруг удивительно приятно.

В тумане не было ни дорог, ни новых неизвестных горизонтов, ни вечно ускользающего времени. Только тишина и бесконечное ничего.

И Йеруш сидел в этом бесконечном ничего, таращился в него, чуть покачивался из стороны в сторону, обхватив себя за плечи, и думал: а может быть, это и неплохо иногда — просто посидеть посреди нигде, не видя перед собой никаких дорог, и не бежать по ним?

Может быть, желание сидеть и тупо пялиться в туман — вовсе не омерзительная слабость и непозволительная леность, а эта… как её… усталость?

В несвойственном для него покое-оцепенении Йеруш пробыл до предрассветья. То придрёмывал сидя и слушал во сне давно забытые голоса, сказанные и несказанные слова, обрывки мелодий и песен, которые никогда не трогали его сердце, потому как Йеруш Найло не чувствовал ритм. Если он не дремал, то сидел и смотрел, как клубится туман, и не пытался ничего осмысливать или планировать. Сидел и пропускал через себя действительность, тот маленький её кусочек, который зацепился за окружающий туман и за голову Йеруша Найло.

Иногда так бывает: ищешь и не находишь сам себя в той огромной многости событий, вещей и явлений, в которой обязан быть. Неведомо как ты оказался в совсем ином месте, окружённый другими вещами, событиям и явлениями, погряз в них, потерялся в них, безнадёжно и безвозвратно потерялся.

Но на самом деле ты нашёлся.

Направления и время вернулись под утро, вскоре после того, как неподалёку от Йеруша прошла женщина с пушистыми соломенными волосами и злыми лисьими глазами. Лицо её было сплошь выкрашено сажей, тело затянуто в тесную чёрную рубашку и узкие штаны с тугим поясом. В каждой руке – гигантский ком паутины, в которой что-то ползает. Следом за женщиной, поодаль, так что и не больно-то разглядишь их в тумане, медленно брели котули-усопцы и оборотни-усопцы, которых Йеруш оставил у гигантской арки. Они не смотрели на эльфа, все взгляды были прикованы к затылку женщины. Выглядели они куда более мёртвыми, чем когда шли с Найло по лесу: шерсть и кожа местами слезли, обнажили гниющее мясо, тела двигались рывками, медленно, трудно.

Найло не слишком удивился, увидев эту процессию. Удивительно было бы, не исторгни туман никакой ёрпыли.

— Ты помог потерянным детям пройти по дороге домой, — сказала женщина, остановившись рядом с эльфом и тоже не глядя на него. Смотрела она только вперёд. — У тебя сильная воля и отзывчивое сердце. Я благодарна. Но теперь убирайся. Это не твоя дорога.

И ушла дальше, увлекая за собой котулей, оборотней и туман.

Йеруш сидел на месте, пока белёсое покрывало не растаяло окончательно. Он не мог сказать точно, видел ли эту женщину наяву или она была лишь одной из причудливых фантазий, которые приходили в нему в предрассветной дрёме.

***

На рассвете Йеруш Найло возвращается к Потерянному Озеру и видит лежащего в воде Илидора. Голова и плечи дракона — на берегу, он спит, закинув руки за голову и разбросав крылья частью по траве, а частью — по подводному песку. Глаза под сомкнутыми ресницами сияют ярко, и веки кажутся подсвеченными. Одежда Илидора разбросана у потухшего костра, над которым висит запечённая целиком крыса.

— Охренеть, — оценивает увиденное Найло. Он подходит к спящему дракону и качает головой. — Кажется, я просил тебя даже не смотреть на воду. Какого ёрпыля ты додумался залезть в неё? Зачем тебе крыса? Откуда этот костёр? Ты не планируешь, ну я не знаю, одеться?

Дракон шевельнул губами во сне — какое-то одно слово, а может, короткое имя. Йеруш нахмурился, заметив, что в золотых локонах Илидора запутался длинный соломенный волос. Он прямо-таки вызывающе блестит в лучах восходящего солнца.

— Хочу ли я понять, что ты тут устроил ночью? Или я совсем не хочу этого знать? — Спросил Йеруш у спящего дракона и отвернулся, уставился на озёрную гладь.

Потом моргнул, помотал головой и посмотрел ещё раз. Потом привстал на цыпочки, выругался, схватился за голову и бросился расталкивать дракона:

— Илидор! Илидор! Ты посмотри, что там! Посмотри, что ты нашёл в воде! Проснись, твою бзырю!

На дне Потерянного Озера, через серо-прозрачную толщу воды виднелась часть скелета — невероятно гигантские, каждый размером с целого Йеруша Найло, позвонки древнейшего дракона.

Имбролио

— Мы с вами прибудем последними, — Юльдра выхаживал туда-сюда по шатру. — На меня обращено всевозможнейшее внимание, а вы — самые сильные из тех, кто остался. Вы мне потребуетесь, чтобы прибыть благоприятственно, поскольку неведомо, что взбурлит к тому времени вокруг.

Кастьон и Базелий одними глазами следили за верховным жрецом, который вышагивал туда-сюда по большому храмовому шатру.

— Однако на вас возлежит задача составить наставление всем прочим, кто успевает прибыть к Башне. Составить их требуется таким образом, чтобы без уточнений и разносмыслиц наши братья и сёстры понимали всевозможнейшие свои задачи.

— Не нравится мне идея отправлять их сгонами, — покачал головой Кастьон. — Пусть и под видом торговцев — вдруг грибойцы не такие уж дураки? Вдруг они кого-нибудь запомнили с того, первого сгона?

— Не думаю, что это стоит взволнования, — махнул рукой Юльдра. — Даже местные люди весьма невнимательны. Даже самые сообразительные из них, смогшие стать на путь отца-солнца. Даже они умудрились упустить из-под присмотра сначала эльфа, а потом дракона! Ужаснейшее упущение! Но следует ли нам возверить, что старолесские грибы или ягоды более сообразительны и внимательны, чем старолесские люди?.. Ах, как же напрасно они упустили эльфа!

— Меня тревожат ворота, — перебил Базелий. — Если они ни перед кем не открываются, то есть ли смысл?..

— Ворота, да. — Юльдра остановился, сложил руки на животе и стал похож на хищника, подобравшегося перед прыжком. — Полагаю, ворота откроет либо слово жреца солнца, либо его кровь. Скорее, слово — зачем воину-мудрецу ослаблять своих союзников? Вероятственно, достаточно изречь перед воротами фразу из Постулата или одно из речений воина-мудреца, чтобы они открылись. Полагаю, было использовано заклинание сращения вроде тех, что весьма известны эльфам.

— Что-то я не слыхал, чтоб словами или кровью запирали двери, — усомнился Кастьон.

— Старолесье весьма удивляет своими необычными воздействиями, — поморщился Юльдра. — Впрочем, не исключаю, что можно перелезть стену и просто открыть ворота при помощи какого-нибудь обыкновеннейшего замка, которого старолесцы просто не знают и потому не понимают, как его использовать. Насколько нам известно, в Башню никто особо и не пытался проникнуть после того, как она была запечатана воином-мудрецом, разве не так?

— Предлагаю направить с первой группой побольше котулей, — снова встрял Базелий. — У Башни может быть дозор из местных. Если они не совсем идиоты, то отправили кого-нибудь присматривать за ней.

— Очень важное замечание, — оживился Юльдра. — Включите его в наставление, которое передадите с проводниками. Донесите до Букки, что после навещения ближайшего прайда с наставлениями он обязан вернуться и пребывать в лагере у Четырь-Угла вместе с другими котулями, которые известны старолесцам как наши провожатые. Они всенепрепятственно должны быть на виду.

Жрецы массово покидали лагерь Храма в посёлке Четырь-Угле — уходили и уезжали по людским селениям, как было объявлено волокушам. Дескать, близится толковище, нет надобности жрецам ждать его именно здесь — они несли свет солнца истово и терпеливо, теперь могут и отдохнуть в таких местах, где им рады больше, чем в волокушинском посёлке. Волокуши с изрядным подозрением смотрели на то, как уходят из лагеря люди, но дозорные подтверждали: уходят ровно по тем тропам, по которым следует идти в людские или котульские поселения. Ничего подозрительного. Ничего.

Одна только шебутная дурочка Нить, напрочь позабыв своё место и свои обязанности в стае, таскалась за дозорными и твердила, что им нужно следить за теми, кто остался в храмовом лагере, поскольку жрецы совершенно точно что-то задумали. Старший дозорный, высокий волокуш с роскошными бурыми крыльями, даже не удостаивал её ответом. Одним лишь взглядом рассказывал всё, что ей следовало помнить и понимать. Взгляд был направлен то на перевязку, фиксирующую повреждённое крыло Нити, то за её плечо. Нить понимала всё, что ей хотят сказать, но была совершенно уверена: жрецы что-то задумали, что-то очень злое и неправильное. Ей достало единожды соприкоснуться с образом мыслей и действий жрецов, чтобы не верить в то, что они согласятся просто последовать слову, сказанному старолесскими народами.

Те трое старолесских жрецов сбежали, а Юльдра изобразил негодование и полное неведение. Дескать, позор на дурные головы этих детей старолесья, как они смели марать доброе имя солнечного пути, и прочая чушь, которая никого из волокуш не могла обмануть, но — никто и не станет нарочно затевать розыски этих людей.

Матушка Синь ужасно рассердилась на них и на Нить, и велела «этой маленькой шебутной дурочке» никогда больше не отходить от селения в одиночку дальше чем на полсотни шагов. Нить как будто не заметила её негодования, хотя ещё совсем недавно вся извелась бы от такого громкого недовольства Матушки Сини. Сейчас же Нить, как привязанная, бродила то вокруг лагеря жрецов, стараясь однако не попадаться им на глаза, то вокруг дозорного загона, убеждая сородичей направить всё внимание на жрецов.

В и без того шатком плане Юльдры был один решительно неуправляемый элемент — бой-жрица Рохильда. Ей, как и всем прочим, неистово хотелось, чтобы Храм возвеличился в Старом Лесу, но страстное неофитское сердце Рохильды пылало праведным гневом от самой идеи спрямлять пути таким откровенным, хамским и недостойным способом. И бесполезно было пояснять ей тонкую грань между тварьской прямой дорогой и благородной солнечной.

Рохильда в который раз ворвалась в шатёр верховного жреца сразу после того, как оттуда вышли Кастьон и Базелий.

— Не дело всё ж ты затеял! — твердила бой-жрица. — Не дело! Разве ж то правильно так, разве ж честно? Чую, ты ещё не всего нам порассказал, чего затеял! Ну точно не всего! Послушай Ноогу, она дело говорит, дело! Меня послушай, ты ж старолесских законов не знаешь! Выслушай смирно, чего тебе скажут при толковище, да и отойди, отойди в сторонку! Не всяк путь должен быть скор, пройдёт время — и уж не вспомнится, скоро ли было сделано дело, а вот чего запомнится — это хорошо ли оно было сделано. Разве не так говорил воин-мудрец?

— Но разве имеем мы право отступить сейчас? — вкрадчиво увещевал Юльдра. — Разве в людских и котульских землях не поддерживают Храм Солнца? Можем ли мы подвести тех, кто доверился нам, и отойти от своего места под солнцем? Кто займёт место, с которого мы сойдём? Хотят старолесские народы, люди и котули, чтобы мы сошли со своего места?

— Так им головы задурили! — всплеснула руками Рохильда. — Не с нами их помыслы, не с Храмом, не с отцом нашим великим! Ничё такого! Просто люди и коты хотят стать важными в старолесье, вот и всех разговоров! А то! Они думают, будто используют нас, мы думаем, будто используем их, а на деле чего?

— Рохильда, — Юльдра отечески улыбнулся, сложил руки на животе. — И мёртвая рыба способна плыть по течению. Так говорил воин-мудрец.

Бой-жрица наморщила лоб.

— И чего? Где тут про Храм и свет солнца? Как ты объяснишь дурным полунникам про солнечный путь, если усадишь свою задницу в Башню? Ты ведаешь, чего тогда начнётся, ежели попрёшь против слова толковища?

Юльдра рассмеялся так заливисто, точно знал о чём-то уморительно весёлом и очень важном.

— Поверь, Рохильда! — воскликнул он, отсекая приступ смеха, — поверь! С Башни начнётся великославный, особенный путь Храма! Простерётся он по Старому Лесу! Выплеснется за пределы леса, запредельственно всего! Нам нужно только добраться до Башни, — голос Юльдры упал до свистящего шёпота. — Ещё бы эльф вернулся, о, если только благоприятственен будет к нему путь света, если отыщет он жизненнобурный источник и вернётся в объятия Храма! Не зря же он оставил тут свои вещички, да? И дракон. О да, дракон тоже.

Словно очнувшись, верховный жрец перевёл взгляд на ошалелую Рохильду. Полубезумное веселье стёрлось с его лица, словно на него плеснули водой из бадейки.

Рохильда поджала губы.

— Поглядим, что тут добавлять. Помнится, в Постулате сказано: «Имей дотерпение узреть и обмыслить пути завершение. Поскольку великость определит лишь размах поражения».

И бой-жрица вышла из шатра.

— Так, ну-ка погоди! — гаркнул изнутри Юльдра, и Рохильда обернулась. — Рохильда, мне нужно понимать: ты со мной или ты против меня? А то я что-то не понял!

У кромки лагеря стояла юная волокуша с забранным в перевязку крылом. Смотрела на Рохильду. Что-то слыхала, небось, ушастая курица. Взгляд у неё был странный, горячечный, как у дракона.

Бой-жрица обернулась к шатру.

— Я пойду с тобой, Юльдра, пойду непременно. Мне своими глазами нужно зреть, кто из нас окажется прав. И ты знаешь, что моими глазами будет на тебя смотреть всё приопушечное старолесское селение. Уж после-то того, как те трое балбесов сбежали!

Верховный жрец вышел из шатра. Волокушу как ветром сдуло.

— Рохильда, — тепло произнёс Юльдра и положил руку ей на плечо, — поверь, все мы желаем одного: идти по пути света и озарять сиянием солнца все дороги старолесья!

— Ну да, желаем, — буркнула ничуть не впечатлённая Рохильда. — Ток до некоторых, похоже, не доходит, что одного желания недостаточно.

Нить отправилась прямиком к дозорному загону и заявила, что кому-нибудь умному нужно поговорить со старолесской жрицей Рохильдой, поскольку она что-то знает о планах Храма и явственно их не одобряет. Старший дозорный в сердцах пообещал отлупить Нить по заднице и запереть в кормушечной, где «маленькая шебутная дурочка» будет ухаживать за кормовыми червями, делиться с ними своими великолепными идеями и не высовывать носа на улицу, пока всё не закончится, — от этого стае будет куда больше пользы, чем от всего, что Нить делает сейчас.

Глава 27. Не верь всему, что знаешь

— Ну не могло ничего настолько огромное быть живым! — возмущался Йеруш и носился туда-сюда по берегу.

Каждый раз, когда эльф делал очередной вираж, дракон неосознанно подавался вперёд, готовый схватить Найло за шкирку, если тот попытается свалиться в воду.

— Этот дракон бы сломался под собственным весом! Он бы раздавил весь лес к ёрпыльной матери! Вы ещё скажите, что эта бзырища летала!

— Может, и летала, — оживился Илидор. — Но недолго! Сломалась под собственным весом, рухнула и раздавила землю в этом месте к ёрпыльной матери, вот и получилось озеро. Как тебе такая идея, Найло?

— В кочергу твою идею, — отмахнулся Йеруш. — Я скорее поверю, что этот скелет прорастает из-под воды. О! Да! Что это в толще земной зарыт скелет гигантского дракона, что он и есть земная твердь, ох нет, зачем я это сказал, прочь из моей головы, кошмарные картинки, как мне не начинать об этом думать, как мне перестать это видеть, ну нахрена ты это сказал, Илидор?

— Я сказал? — возмутился дракон.

— Слушай, Илидор, — вкрадчиво заговорил Йеруш Найло, — нужно двигаться дальше. Сейчас. Мне, конечно, зверски жаль, но ты здесь не найдёшь ответа, как исцелить Такарон. Эти мелкие лесные червячки не имеют никакого отношения к хробоидам.

Илидор фыркнул. Он стоял на цыпочках и разглядывал драконьи позвонки, и ничуть не верил, что позвонки существуют. Возможно, он всё ещё спит. Да, спит и падает в бесконечное небо или что-нибудь ещё в таком роде. Крылья растопыривались за спиной.

— Я всё ещё не видел тут никаких червяков, — как бы между прочим бросил Илидор. — А я ведь за ними пришёл. Кто больше пытается меня отвлечь от этой истории, ты или всё это место, я никак не пойму, а, Найло?

– Мелкие червячки и хробоиды могут иметь сходную природу, – очень терпеливо, очень спокойно ответил Йеруш, – но они – не одно и то же. Ты понимаешь меня, дракон? Ничего, что ты увидишь, узнаешь, уяснишь здесь, у этого озера, не поможет тебе исцелить Такарон. Я думаю, его вообще нельзя исцелить – ну как ты это сделаешь?

Слова начали выскакивать из Йеруша быстрее, эльфу явственно не терпелось добраться до самых главных слов, но между его нетерпением и главными словами стоял Илидор, и даже глупцу было бы очевидно, что дракон оседлал исключительно поразительное ослиное упрямство (и где он его только взял посреди леса?), и из состояния сейчашней упёртости можно сдвинуть его только в том случае, если дать предельно подробные, исчерпывающие ответы на вопросы, которые притащили дракона к этому озеру.

Или пояснить в высшей степени убедительно, почему ответов тут никогда не было. А их не было.

– Эти существа… – Йеруш заставлял себя говорить медленно, заставлял своё тело быть плавно-расслабленным, и лишь руки его сейчас не слушались, тряслись от возбуждения. – Эти существа, маленькие червячки – они рождены печалью. Магическая сущность самого леса… понимаешь меня? Магическая сущность этого места. Она оформляет излившуюся печаль в маленьких червячков, чтобы унести их прочь.

Путаясь в складках ткани, Йеруш вытащил из кармана несколько пробирок, глянул на них, мимолётно наморщил лоб. Илидор наконец оторвал взгляд от драконьего хребта.

– Вот, смотри. Печаль старолесцев рождает эту мелочь. Когда котули грустят у своих нарочных прудов. Когда полунники расстраиваются, что Храм обвёл их вокруг пальца. Когда волокуши становятся взрослыми и больше не могут подняться в небо. Их печаль выливается слезами и уходит в землю, слёзы растворяются в грунтовых водах. Или лесные народцы смывают печаль у берега озера, в реке. В роднике. Словом, их печаль уносится водой и рождает вот это!

Найло протянул Илидору одну пробирку. В ней копошились червячки или гусеницы, совсем нестрашные и ничем не примечательные. Если, конечно, не присматриваться – а тогда и только тогда можно увидеть, что головы гусениц умеют раскрываться, как взрывом – на три дольки.

– Илидор, я проверял, – Йеруш прижал вторую руку к груди. – Эти существа – не часть пищевой цепочки, их никто не жрёт, они тоже ничего не жрут. Они не развиваются, не растут и, считай, не участвуют в природном обмене – ну, конечно, если считать их полноценно живыми, а я не знаю, можно ли так считать? Это же, по сути, трансформация материи, магическое порождение, оно не жрёт, не размножается, не растёт… Какого ёрпыля считать их живыми? Но если считать – тогда они редуценты.

– Они – что?

– Я хочу сказать, они просто какое-то время ползают туда-сюда, а потом дохнут и всё. Всё, понимаешь? Превращаются в донный ил, в прибрежный песок, в горикаменную кошку.

Дракон скрестил руки на груди.

– Не смотри на меня таким грозным взглядом, Илидор, я лишь излагаю факты. Эти существа не растут и никуда не деваются из Старого Леса. Это не они становятся хробоидами Такарона, ты меня понимаешь? И в Старом Лесу не грустит ничего настолько большое, чтобы порождать гигантской печалью хробоидов. Понимаешь, что я хочу сказать?

Илидор смотрел на Йеруша молча и требовательно.

– Ну хорошо, хорошо! – Воскликнул тот. – Я думаю, хробоиды рождаются от печали самого Такарона! Я готов согласиться, что их порождает гора! Что она для этого достаточно живая! Ты доволен? Или желаешь, чтобы я сказал: «О, Илидор, ты так правильно меня чуть не убил тогда, в донкернасской машинной, когда я сказал, что Такарон не живой, я с тех пор столько всего увидел и переосмыслил, я побывал в недрах Такарона, я помню, как он тащил меня к тебе, я видел парочку его порождений, и я теперь не возражаю! Я не возражаю: всё это достаточно странно, чтобы согласиться на живую гору, согласиться на целую живую горную гряду, на целый Такарон», – ох, да пусть живёт кто хочет, ну мне жалко, что ли? Во всяком случае, я готов пересматривать свои убеждения под гнётом новых фактов, а не талдычить всегда одно и то же, как упёртый баран, только потому, что мне упёрлось быть упёртым! Да, повторять одно и то же, бубнить и бухтеть своё, наплевав на факты и обстоятельства, – словом! Илидор! Мне жутко жаль, конечно, но тут нет решений, за которыми ты пришёл. Тут есть кой-какие ответы, но я не представляю, что ты можешь с ними сделать. Ну правда, Илидор! Что ты можешь с этим сделать? Ты же просто дракон! Ты не можешь похлопать Такарон по хребту и попросить его перестать грустить оттого что… Отчего он там грустит?

Дракон чуть поблек глазами и снова отвернулся к воде, в которой лежал невозможный исполинский хребет.

— Такарон грустит оттого, что жизнь просто случается.

Йеруш очень-очень опасался, что Илидор плохо воспримет информацию о червячках и хробоидах. Возможно, даже примется буйствовать. Но Илидор выглядел скорее задумчивым, чем расстроенным, и непохоже, чтобы он жалел о зря прожитых днях на пути сюда. Видимо, озеро всё-таки подарило золотому дракону какие-то ответы, хотя Йеруш не имел ни малейшего представления, какими они могли быть. И какой был вопрос.

– И если с твоей задачей мы разобрались, – преувеличенно-бодро продолжал Найло, – то как насчёт вернуться к моей? Ты мне кое-что обещал, помнишь? Ещё тогда, на вырубке, в самом начале пути – ну, ты видишь, видишь, да, это всё-таки мой путь! Мой, а не твой! Но какая разница, ведь я не возражаю идти по нему вместе, я даже хочу идти по нему вместе, я ведь почти скучал по тебе, а ты обещал мне помочь найти живую воду, правда?

Задумчивое выражение лица Илидора тут же стёрлось-переплавилось в застывшую маску ослиного упрямства.

– Нет никакой живой воды, Найло.

– Да-а, конечно, – Йеруш переступил с ноги на ногу. – Насколько я могу судить по во-он той части драконьего хребта в воде, точнее, по обломку ребра – нужно пройти вдоль озера изрядно севернее и, возможно, вообще перебраться на другой берег. У крупных существ какой-то бзыри сердце бывает сдвинуто вправо. Полагаю, именно там, сильно севернее, живой воды категорически нет. Ну и поскольку берег упорно от меня прячется за кружащим туманом… Илидор, не будешь ли ты настолько любезен, чтобы перекинуться в дракона и отнести нас туда? А?

***

— Давай, Илидор, — возбуждённо нашёптывал Йеруш, размахивал руками и носился вокруг дракона кругами. — Давай полетаем! Ну что тебе, трудно, что ли? Если вдоль берега нельзя идти пешком, то надо полететь! Вот зачем ты тут, дракон — чтобы полететь туда, туда! Ведь я почти вижу кровавый водопад, да, я почти вижу его, он почти видит меня, это как стена и ещё одна стена, да, точно, как две стены замка, двойная защита, двойная оборона, хотя зачем кровавому водопаду обороняться от меня, ну скажи, я же просто эльф, что я ему сделаю…

— Найло, заткнись, стой, — взмолился Илидор. — У меня сейчас глаза лопнут от твоего мельтешения!

— О-о, ну ладно.

Йеруш замер в довольно неустойчивой с виду позе: плечи развёрнуты, шея вытянута кверху едва ли не до хруста, руки разведены в стороны, согнуты в локтях под разными углами, одна нога отставлена. В следующий миг Найло обязан был потерять равновесие — но не потерял. Бешено блестящие сине-зелёные глаза вращались в орбитах, хаотично, бессистемно, ни на чём не фокусируясь, и у Илидора возникло дикое ощущение, что Йеруш сохраняет равновесие движением глаз.

— Ну же, Илидор! — шипел он. — Какого ёрпыля я уговариваю дракона полетать? Ты разве не скучаешь по небу, а? Ты ведь уже очень, очень-бездна-знает-как-давно не был в небе!

Илидор не хотел отвечать. Был уверен, что объяснения сделают ещё более реальным то ощущение внимательного чужого взгляда, которое давило ему в затылок. Подобное ощущение не раз накатывало на дракона в лесу, а сейчас оно было особенно мощным, особенно явным, почти осязаемым.

Сейчас золотой дракон точно знал, что злые лисьи глаза на него тоже смотрят — и точно знал, что смотрят не только они. Было ещё что-то, нечто большее, нечто старшее, исполинское и могучее. Оно наблюдало за двумя незваными гостями с безмолвным, сварливо-беззлобным «Ну, чего припёрлись?», которое Илидор ощущал едва ли не с первых мгновений после того, как ушёл из посёлка Четырь-Угол. Но теперь это ощущение усилилось многократно, и теперь дракон абсолютно точно понимал, что это огромное и могучее совсем бы не возражало, чтобы путники убрались поздорову немедленно и навсегда, не дожидаясь, пока их выставят.

Сейчас и здесь им не место. Но Йеруш ничего такого, кажется, не чувствует.

Йеруш вообще удивительно невосприимчив к магии. Странно, что Такарону удалось его пробить.

То, что наблюдало за путниками сейчас, не было таким огромным и древним, как горная гряда Такарон, но Илидор отнюдь не желал бы вызвать гнев или даже лёгкое неудовольствие этого наблюдателя.

Сейчас Илидор, не упускавший хорошего повода пощупать за загривок новую неведомую опасность, носившийся ещё совсем недавно по лесу и откровенно искавший на свою голову опасностей, — ни капельки не желал щупать эту. Попытка поиграть с нею воняла самоубийством.

— Почему ты не перекидываешься в дракона, Илидор? — ожил Найло, как видно, уже исстрадавшийся от долгого молчания. — Мы полетим искать кровавый водопад или нет?

«Нет» было самым разумным ответом сейчас, самым взвешенным. Можно попытаться уговорить Йеруша пойти в обход через лес, раз уж озеро не хочет, чтобы вдоль него ходили. Едва ли, конечно, Найло с восторгом примет подобное предложение, особенно сейчас, когда его нетерпеливый жадный взгляд уже почти различает вдали вожделенный кровавый водопад.

Но никакие эмоции и действия Йеруша Найло не могут быть столь неотвратимыми и разрушительными, как действия и эмоции того огромного и могучего, который смотрит на Илидора с безмолвным «Ну, ты всё ещё здесь?».

— Илидор, не молчи, а то я тебя тресну! — тараторил Йеруш и дёргал дракона за руки. — Илидор, открой рот и ответь, просто открой рот и ответь: мы полетим к кровавому водопаду?

«Нет» было самым лучшим ответом.

«Нет», — должен ответить дракон, у которого инстинкт самосохранения не отбит от рождения — а в ином случае дракон не смог бы выжить в тюрьме Донкернас.

Но ещё дракон, который выжил в тюрьме Донкернас, знает, что у всякого ограничения есть оговорки, и очень полезно бывает проверить, где на самом деле находится граница дозволенного.

Иногда можно обнаружить, что допускается заходить довольно-таки далеко. Гораздо дальше, чем могло показаться вначале.

— Хватит молчать, Илидор! — бесновался Йеруш. — Скажи, наконец: мы полетим к кровавому водопаду?

«Нет» было самым разумным ответом.

Чужой взгляд давил на затылок Илидора в ожидании разумного ответа.

— Да, — сказал золотой дракон.

Во взгляде, давящем на его плечи, во взгляде этого древнего, исполинского и могучего, Илидор явственно ощущал нечто очень знакомое и близкое. Что-то, с одной стороны, иначее, не присущее его собственной природе, а с другой стороны — до странности ей созвучное.

Нечто родственное магической силе внутри самого золотого дракона.

***

Что же сделает этот невидимый, могучий и грозный наблюдатель, когда Илидор сменит ипостась на драконью и вместе с Йерушем поднимется в небо?

Что он может сделать, этот большой и грозный, а чего не может? Вдруг в небе золотого дракона атакуют какие-нибудь до сих пор неведомые ему защитники леса? Одичавшие волокуши или окрылевшие шикши, или какие-нибудь существа, которых он прежде не встречал в старолесье? А может быть, из чащи появится воительница Кьелла со злыми лисьими глазами и сделает какую-нибудь пакость — например, начнёт стрелять из лука тяжёлыми зазубренными стрелами, способными пробить драконью чешую? Кто знает!

Или, когда Илидор сменит ипостась и они с Йерушем поднимутся в небо, — окажется, что наверху их ждёт ровно такой же недоходимый, то есть недолетаемый туман, как и на берегу. Хвала камню, туман белый, а не бледно-розовый, но от этого едва ли будет приятней потеряться в нём безвозвратно.

— Готов?

Йеруш в последний раз поправил лямку рюкзака на плече.

Илидор кивнул. Что бы там ни задумал большой и грозный наблюдатель, какой бы силой он ни обладал — ясно одно: сейчас Илидор будет летать!

О небо, как же я истосковался по тебе!

Дракон сделал глубокий вдох и закинул голову. Свет его глаз вспыхнул ярче солнечного, и время…

Время не пожелало замедлиться и загустеть, словно оформленный в заклинание эфир. Время выдернуло свой хвост из-под пальцев золотого дракона, и в следующий миг что-то врезало Илидору незримым кулаком в самое неготовое к удару место — прямо по способности подняться в небо в любой момент. Нечто огромное и древнее небрежно-раздражённым взмахом отсекло потоки золотодраконьей магической силы, которую Илидор привычно, доверчиво протянул к небу, ветру и времени.

Ощущение было такое, словно кто-то с оттяжкой пнул его грязным сапогом прямо в душу и чётко дал понять, что в следующий раз ещё и плюнет туда. Дыхание дракона сбилось в короткую хриплую чечётку. Золотые глаза замерцали, и сияние их потухло, словно закашлявшись.

Илидор в своём человеческом облике стоял перед ничего не понимающим Йерушем Найло и не мог поверить в то, что произошло.

— Какого ёрпыля это было? — требовательно спросил Йеруш.

Илидор сглотнул и пришибленно, с третьего раза отыскав слова, проговорил:

— Лес не даёт мне превратиться в дракона.

***

Под землёй загудело, и Йеруш подпрыгнул. Илидор, тяжело дыша, всё смотрел в лес, то ли не замечая пульсирующих толчков под ногами, то ли не придавая им значения — да и что за дело ему могло быть до подземных толчков, когда часть его собственного мира вдруг с грохотом рухнула и раскатилась обломками.

Озёрная вода подёрнулась рябью, от которой казалось, что останки гигантского дракона приходят в движение, что исполин сейчас пытается перевернуться на бочок.

Мурашки на спине Йеруша забегали кругами. Отчего-то слегка заложило уши. Дыхание спотыкалось. Он смотрел на позвонки гигантского дракона под прозрачной, расходящейся рябью водой, и в голове вертелась одна и та же бесполезная мысль: я никогда, никогда не видел ничего более ужасного и безумного. Подземные толчки дополнились тихим гулом и противным тихим свистом — словно зимняя пурга выла из темени, и откуда-то в голову Найло прыгнули странные, неотмираегошные слова: волчье время.

А потом скелет дракона действительно стал подниматься из воды и Йеруш с воплем отпрянул.

— Какого ёрпыля?! Что это за хрень! Илидор! Что это?!

Дракон наконец обернулся, уставился на взволновавшееся озеро шалыми глазами слепца.

Йеруш, схватившись за голову, подпрыгивал на месте и выкрикивал нечто не вполне осмысленное. Он не бежал от озера с воплями только потому, что Илидор смотрел на драконий скелет безо всякого выражения, как будто тот не вздымался из недр земных, сопровождаемый свистом и подземными толчками, как будто вместо неимоверно гигантского драконьего скелета, поднимающегося над водой, тут летали бабочки-капустницы или синекрылые стрекозы. Может быть, цеплялся Йеруш за самое дурацкое объяснение, может быть, это тоже происходит только в его голове, как всякие-многие другие вещи, и на самом деле никакой скелет не восстаёт из воды, чтобы, чтобы…

Продолжалось это, на самом деле, недолго: где-то посреди собственного вопля «Да как это, нахрен, возможно?!» талантливый гидролог Йеруш Найло сообразил: никак это невозможно! Скелет дракона вовсе не поднимается из воды Потерянного Озера — это вода Потерянного Озера сливается, уходит в какие-то глубины, обнажая драконий скелет. Видимо, под озером находятся карстовые пещеры, куда время от времени уходит вода.

Это понимание враз отсекло желание панически голосить, как какой-то недоумок, и Йеруш даже устыдился бы, но на стыд не оставалось времени. Уходящая в земные недра вода безжалостно оставляла его перед лицом, то есть перед позвонками огромного драконьего скелета, вынуждая признать, что он существует, а не причудился под водой, и он на самом деле такой гигантский — это не обман зрения, не чудное преломление размеров под толщей воды. Этот исполинский позвоночник действительно тут лежит.

Впрочем, Йеруш всё равно в него не верил. У Йеруша не было привычки верить абсолютно всему, что он видит, и абсолютно всему, что он думает. Йеруш сознавал, что весь он, целиком, заперт внутри одной-единственной головы, которая может ошибаться, принимать за действительность желаемое или нежелаемое, а ещё голова может, например, испытывать галлюцинации. Причём регулярно всё это ему демонстрирует, особенно здесь, в Старом Лесу.

Было бы здорово, окажись этот скелет галлюцинацией.

И он всё ещё мог быть подводной скалой в форме скелета. Или творением местных скульпторов. Мало ли, что в головах у этих рехнутых старолесцев!

На самом деле, очень похоже на скалу. Серовато-бежевый камень, поросший кое-где ракушками и облепленный слизкой тиной.

И тут от кромки леса прямо на эльфа и дракона, оторопело пялящихся на озёрную чашу, пополз плотный, клубистый и очень-очень решительный туман.

Глава 28. Толковище

Место сейчашнего толковища — просторный луг далеко на востоке от посёлка Четырь-Угол. Луг укрыт желтеющей травой и осенними горькими цветами — каменевка, глотка барда, анемоны, вереск. Посреди луга стоит, наверное, самая удивительная скульптура, которую приходилось видеть чужакам: спираль, сложенная из полых стволов белого дерева. Скульптура тихо поёт. Она заводит свои напевы от каждого легчайшего дыхания ветра и меняет напев всякий раз, когда меняется ветер.

Жрецы, которым доводилось бывать в эльфском домене Хансадарр, сказали бы, что скульптура высотой с небольшую шарумарскую башню.

Толковище должно пройти прямо под ней. Прибывших расселяют на склонах холмов, и постепенно склоны холмов приобретают вид больших муравейников. Или саррахейников.

Первыми на толковище явились шикши, они живут в своём лагере уже несколько дней. С ними восемь жрецов, которые тоже желают говорить о старолесском Храме Солнца — но о совсем другом Храме. Не вполне понятным, но определённо угрожающим знаком для остальных старолесцев становятся оборотни, которые сопровождают шикшей. Раньше эти твари нечасто передвигались в открытую.

Полунники, люди и котули прибыли вчера вечером и уже успели переругаться между собою, а потом все вместе рассорились с шикшами. Обычное дело для тех, кто прибывает на толковище заранее, но в этот раз свары такие громкие, что в них чуть было не ввязались обычно невозмутимые волокуши из ближайшего селения, которые возят на толковище еду.

Последними прикосолапили грибойцы и жрецы Храма в сопровождении волокуш. Путь их был долог и труден: как и шикши, волокуши не пользуются сгонами. Пришлось ехать на волочи-жуках, и с непривычки люди чувствуют себя разбитыми, а ведь ничего ещё даже не началось.

На толковище прибывают лишь пятеро жрецов: верховный — Юльдра, двое старших — Лестел и Ноога. С ними Кастьон и Базелий, которые тащат с собой котомки, туго набитые чем-то мягким. И с ними проводники-котули, прошедшие с Храмом весь путь от вырубки на опушке Старого Леса — Ыкки, Букка, Тай. Остальные жрецы и жрицы разъехались по людским и котульским селениям, и до них никому нет дела.

Толковище начинается после полудня, когда нежаркое осеннее солнце всё-таки основательно напекает головы — чтобы желающие сказать слово не слишком увлекались, чтобы говорили только то, что истинно необходимо сказать, и уходили от поющих деревьев в тень навесов.

Что до жрецов, о которых толковище сегодня скажет своё слово, — жрецы должны всё это время простоять у поющих деревьев. Но людям дозволяется укрыть головы и плечи капюшоном, а проводники-котули то и дело приносят им чашки с водой.

Открывая толковище, на один из нижних стволов поющего дерева вскарабкалась грузная Матушка Пьянь. Эта изрядно потрёпанная жизнью волокуша не выглядела ни представительной, ни грозной, и даже серьёзной она не выглядела, но разом потухли вокруг шепотки, выпрямились спины, посуровели лица. Даже морды оборотней при появлении Матушки Пьяни стали более осмысленными.

— Все вы знаете, зачем мы здесь, — неприветливо проворчала волокуша. — Все вы знаете, что настало время народам Старого Леса сказать своё слово про Храм Солнца. Слово волокуш будет речено последним. Пока же пусть выскажется первый народ, который встретил Храм Солнца, вернувшийся в наш лес.

Вперёд выступил пожилой шикшин, сплетённый из иссохших и, кажется, слегка траченных короедами лоз. Он прощёлкивал слова медленно, чтобы каждый, даже непривычный к шикшинскому акценту, мог их разобрать, и от этой медленности слова казались ещё более весомыми:

«Основатель Храма, родившегося в этих землях, в когдатошние годы принёс сюда много зла. Много ненависти и самовластия. Сила его была большой и мрачной. Наш народ рад, что тёмная сила основателя Храма перестала чернить собою наш лес. Когда же вернулись из других земель его последователи, мы не стали решать быстро, хотя большим было на то желание. Мы стремились понять сперва цели сейчашнего Храма, и красивые цели вы проявляли своими словами. Тогда мы решили узнать, чем вы готовы жертвовать ради красивых целей. И мы узнали, что вы готовы жертвовать своими братьями и сёстрами».

Шикшин простёр руку, указывая на оборотней, и мёртвая тишина впечаталась в уши. Никто на толковище не смеет выражать своего отношения к произнесённым словам, не имеет права подавать голос — иначе не сможет сказать своё слово позднее, ведь голос уже был подан. А жрецам сегодня и вовсе положено только слушать.

Ноога гневно трепетала ноздрями. Шикшин всё передёргивает! Превращённые в оборотней жрецы — никакая не жертва ради цели! Это сторонее соглашение, оно не касается задач Храма, к тому же шикши сами предлагали такие соглашения! И не Храм принимал эти решения, а верховный жрец! Ноога молчала, косилась на Юльдру, стоящего слева. Его узкое лицо было непроницаемым.

К пожилому шикшину шагнул другой, молодой и немного сутулый, его ветки были сплетены в рубашку, жилетку и короткие штаны, лозы-косы лежали тонкими косицами на плечах. Этот шикшин приходил к лагерю в один из дней, когда Храм шёл через котульские земли.

«Мы хотели понять, может ли довериться Храму слабый и беспомощный. Мы увидели, что вы способны предавать тех, кто полностью зависим от вас и подарил вам своё безоговорочное доверие».

Лестел, стоящий справа от Нооги, шумно сглотнул. Разумеется, Храм никого не предавал. Старший жрец не мог даже понять, кого или что именно имеет в виду этот шикшин.

Ветер свищет в полых стволах тревожно, низко, на грани слышимости.

Шикши ушли в тень, и их место у поющих стволов занял вожак прайда — того самого, у которого жрецы провели в гостях несколько дней в ожидании жуков. Срываясь на грозное рычание, вожак прайда рассказал, как много радости и надежды принесли жрецы Храма Солнца, рассказав котулям про солнечный свет.

Не дождавшись ухода котуля, вперёд шагнул один из водырей человеческих племён. Он говорил долго, рассказывал, что несколько его людей стали жрецами солнца и нашли свой путь во мраке, что теперь их ведёт свет истины, который столь же ясен, сколь свет отца-солнца, пронзающего мрак. И что возмутительны любые попытки обвинить сейчашний Храм в чём-либо недостойном, поскольку все его помыслы направлены на выжигание тьмы и мрака в Старом Лесу, а за дела своего создателя Храм не в ответе и ничего не будет худого, если позволить жрецам занять Башню. Башня, напомнил водырь человеческого племени, принадлежит Храму и людям, поскольку создана воином-мудрецом — жрецом солнца и человеком.

Вожак прайда и водырь людей уходили от поющего дерева, обняв друг друга за плечи.

На их место встал бледный полунник.

— Вы много говорили про назначение Храма, которое вас ведёт. Вы говорили, что стремитесь изничтожать тьму и мрак на своём пути, озарять весь мир светом и славить солнце. Вы заявляли, что таково ваше назначение, но мы видели, что Храм стремится исполнять своё назначение чужими руками. Ваши жрецы и жрицы не поднимаются на битву с тем, что считают тьмой и мраком. Храм отправляет других сражаться на своей войне за свои цели и потом приписывает себе дела, совершённые чужими руками. А те, кого вы берёте в подручные, — злобны и страшны. Они не уважают ни наших границ, ни наших обычаев, они ведомы разрушительной силой хаоса, которая однажды уже привела Храм к тому… из-за чего теперь в Башню доступа нет.

Ноога и Лестел переглянулись. Полунник явно говорил об Илидоре, но что именно он имел в виду? Когда это Илидор нарушал какие-то обычаи и границы старолесцев? Старшие жрецы попытались поймать взгляды Кастьона и Базелия, стоящих по другую руку Юльдры, но те смотрели на полунника одинаково неотрывными, тяжёлыми взглядами.

Рядом с первым, словно из-под земли, возник ещё один полунник.

— Нам важно было разобраться, что вы называете светом, а что тьмой. Что именно Храм намеревается умножать, а что изничтожать. И мы увидели, что на то нет ясного ответа. Что тьмой будет наречено всё то, что мешает Храму, не нравится Храму или представляет для него угрозу. И с одинаковой лёгкостью вы сегодня назовёте мраком то, что вчера нарекали светом или на что вовсе не обращали внимания. Мы увидели, что действия Храма определяются лишь желаниями Храма.

Впервые в жизни старшей жрице Нооге захотелось ударить другое разумное существо. Это было разрушающе невыносимо — стоять смирно и слушать возмутительные оскорбления, эти передёргивания, не имеющие ничего общего с действительностью!

А два полунника говорили наперебой:

— Вы говорите, что желаете возродить старолесский Храм во благо народов старолесья, но вы ни разу не попытались узнать, что считают благом народы старолесья.

– Вас ведёт лишь собственное воспоминание о величии, которое было утрачено здесь когда-то, а вовсе не забота о благе других. Вы прикрываетесь ею, как красивыми одеждами, но под ними – гнилая уродливая плоть.

— Не раз мы повторяли вам, что история возвышения и падения старолесского Храма покрыта пылью веков. Мы не знаем, было ли величие в вашем основателе, зато знаем, что конец его пути не имел ничего общего со светом.

— Вы говорили, что откроете нам путь отца-солнца, но ваши речи не несут в себе такой важности, которую вы изображаете. Вы прикрываетесь большим и великим, творя обычное и низкое.

— Ваши слова и важные длинные речи — это речи обычных людей, осмысливающих своё существование. Они ничуть не более и не менее важны, чем слова любого другого разумного существа в старолесье. Вы увлекли за собою лишь тех, кто поддерживает вас по признаку родственности, — людей — и тех, чем разум слишком прост, чтобы осознать простоту вашего, — котулей.

Казалось, полунники не умолкнут никогда. Ноога ощущала, как горят её щёки. Ноги ослабели, словно от долгого-долгого голода.

К старшей жрице скользнула Тай, подала чашку с водой. Ноога жадно выпила.

К дереву прикосолапил немолодой грибоец, похожий на оплывшую свечу. На голове его колыхалась то ли чудная шляпа с бахромой на полях, то ли уродливый куполообразный нарост.

— Мы хотели донести до вас своеправду. Вы не слушали. Вас ведёт лишь своя. Наши старцы не зря рекли, что в вашем обличье в лес вошло зло. Мы рады, что не стали слушать ваши ядовитые слова.

К счастью, это ужасное существо ничего не пожелало добавить. Это невероятно! Грибойцы забросали жрецов Храма своим текучим огнём — и грибойцы же смеют утверждать, что зло — жрецы?!

Снова появилась Матушка Пьянь, снова вскарабкалась на один из стволов поющего дерева.

— Вы говорили, жаждете узнать истину о делах минувших. Но на деле вы лишь стремились уверить нас в вашей правде. Хотя вас не было тут в давние времена, а мы были. Это не вы, а мы видели, как горели от яда грибницы грибойцевых селений, как ваш воин-мудрец забирал себе силу умирающих. Это мы видели, как ваш воин-мудрец и его жрецы ссорили шикшей с волокушами, и даже теперь эти два народа не находят мира между собою. Мы видели, как основатель вашего Храма утвердил людей в праве определять тьму и свет. Мы знаем, сколько зла это посеяло между всеми народами старолесья. Это мы видели, как своей чёрной силой ваш создатель обращал против наших народов взбурлившие смерти. Как запечатал себя в земле у башни, поняв, что его последователям не победить в этом сражении, и не пожелав отдать своё тело очищающему пламени. И теперь вы, пришедшие в Старый Лес издалека, отрицаете его злые деяния лишь потому, что сейчашний Храм Солнца стоит на других историях. Но вы сами придумали эти истории. Вы не шли сюда с открытыми глазами и разумом, и это значит, что за сотни лет Храм не изменился ничуть. Вас по-прежнему не занимает ни истина, ни подлинные нужды народов старолесья. Что же тогда требуется вам, спрашиваем мы?

Матушка Пьянь перевела дух. Её длинной путаной речи почтительно внимали все, даже оборотни.

— Мой же народ был готов дать вам возможность понять лес и осмыслить свой путь, но разве вы пытались? Раз за разом, заводя свои долгие пространные речи, вы говорили о себе, а не о других. Говоря об общем благе и возвышении, вы рассказывали о том, как должны возвышаться и действовать другие, чтобы вы сочли их поступки благом. А сами не гнушались следить за теми, кого называли друзьями. Не гнушались применять силу к тем, кому желали нести свет, — по вашим же словам.

Волокуша раскрыла крылья — огромные, мощные, пусть давно уже не способные поднять отяжелевшее тело, но неимоверно впечатляющие сами по себе.

— И мы поняли, в чём состоит истинная цель вашего пути. Она в том, чтобы идти по миру с ложью, изничтожая чужими руками то, что мешает вам! Вам, а не другим, и уж тем более не солнцу! Разве солнцу есть дело, куда простирать свой свет?

Казалась, череда унижений будет бесконечной. Казалось, Юльдра и старшие жрецы, Лестел и Ноога, не выстоят невозмутимо под градом этих гадких слов и в груди их погаснут осколки света, сияющего очищающим пламенем — а может быть, не погаснут, а разорвутся от накала негодования, сожгут это место, сожгут весь этот мрак и гадость. Казалось, не выдержат простодушные котули, взмяучат, возмутятся, бросятся на защиту Храма, подтвердив тем самым слова старолесцев, что солнечный путь лишь смущает простые умы, предлагая им несуществующие ответы на сложнейшие вопросы, на которые каждый должен отыскать свой собственный ответ. Такой, который будет правдивым для него.

Однако поток оскорблений иссяк, и этот день закончился. Он оставил в головах жрецов пустоту, а в сердцах — пылающее возмущение пополам с беспомощностью.

Старшие жрецы Лестел и Ноога довольно долго сидели на склоне бок о бок. Не находили в себе сил обсудить произошедшее. Не находили в себе стремления спросить Юльдру, что они будут делать дальше.

Только к ночи, вернувшись, наконец, на отведённую для жрецов стоянку, Лестел и Ноога обнаружили, что они остались одни. Юльдра, Кастьон, Базелий и трое котулей как сквозь землю провалились.

Глава 29. И взбурлила река крови

— Нет, это всё-таки камень!

Йеруш жадно, всё выше задирая голову, всматривался в торчащие из дна позвонки, но подходить к ним времени не было: плотный туман гнал незваных гостей взашей, напирал, заставлял идти по дну озера очень-очень быстро. Туман клубился и пах мокрой ряской, тянул к незваным гостям свои слоистые клочья, как изломанные пальцы. Под ногами чвякали жирнолистные водоросли и хрупали раковины беззубок, башмаки вязли в иле.

— Всё-таки камень, не кость, ну скажи, Илидор, это похоже на кварцит? Или на твой лучший ночной кошмар?

Дракон в ответ мотнул головой. Он не слышал вопроса, шагал сгорбившись, обхватив себя руками и крыльями.

Что со мной случилось? Как это возможно, чтобы дракон не мог сменить ипостась? Это действительно Лес не позволяет? Но как — он же не живая гномская машина, способная гасить драконью магию! И ни одна машина не могла бы погасить магию золотого дракона!

Что мне делать со всем этим и как немедленно сбежать из этого места, если я сейчас нахожусь в самых затрюханных дебрях его?

Насколько далеко я могу убежать без крыльев? Насколько на самом деле я беззащитен перед этим местом? Что оно может сделать со мной?

Прогнав незваных гостей на другой берег, туман сокрыл от них прибрежный лес, небо и все пути, кроме одного — небольшой тропы вдоль ручья, который протекал рядом с озером, не соединяясь с ним. На берегах ручья что-то копошилось.

— Вот она, печаль старолесья, — Найло простёр ладонь. — Вот что видели твои гномы, дракон, ну то есть не твои, а те, которые составили карту.

Илидор опустился на колени подле ручья, а через его плечо любопытствующе и сочувственно заглянул клок тумана.

Дракон плохо понимал, что видит и что означает всё это — чувства и мысли Илидора почти безраздельно захватило отчаянно-растерянное «Я не могу летать, не могу летать, не могу летать» — у него как будто отняли часть сознания или часть тела. Самую важную, вроде головы.

На берегу ручья копошились в точности такие червяки-гусеницы, каких Илидору показывал в пробирке Йеруш. Небось, этот ручей течёт сюда прямиком из какого-нибудь пруда грусти или другого места, где печалятся старолесцы.

И правда, когда видишь этих гусениц-червяков своими глазами не в пробирке, а просто у воды, видишь, как они копошатся, ползают по дну или дохлыми тушками болтаются у стеблей травы, что растёт по берегам ручья, — невозможно всерьёз предположить, что эта мелочь способна стать хробоидом. Хробоидом, ужасом подземных народов, гигантским плотоядным червём, которые живут под толщей Такарона. Да ничего такого и не предполагали гномы, которые составили карту Старого Леса.

Илидор поднялся на ноги, пожал плечами. Он знал, что Найло на него смотрит.

Ну и что ты хочешь услышать, Йеруш? «Да, ты снова оказался прав?». Ты и так это знаешь.

Поправив лямки рюкзака, дракон пошагал вперёд и вверх по единственной открытой туманом тропе, проложенной кем-то вдоль берега. Там, куда она вела, шумела вода. А может, не вода.

***

Кровавый водопад, к которому вывела тропа, выглядел именно кровавым водопадом — у Йеруша не было ни единого шанса решить, что он промахнулся с направлением и пришёл не туда, куда рвался. Каменистая тропа заканчивается каменистым же курганчиком высотой по пояс, из него небольшим, но довольно бурным потоком изливается густая светло-красная жидкость с характерным запахом, образует небольшую лужу, внизу под курганчиком, а потом резво, петляя между камней, убегает вперёд, в место, ещё скрытое густым туманом. Вокруг кровепада ничего не растёт, ни одной травинки на расстоянии пяти шагов. Дальше начинают пробиваться из земли чахлые ростки крушины.

Пока Найло стоял, таращился на водопад и медленно старательно дышал, Илидор подошёл к красной луже, присел рядом с ней. Поднёс ладонь к бурлящему потоку — на кончики пальцев брызнуло красным. Дракон, наклонив голову, посмотрел на капли, повернул ладонь так-сяк, лизнул.

— Ты что творишь? — ожил Йеруш и схватился за голову. — Там знаешь что может плавать? Отрава, дрянь, всякая живая ёрпыль, которая потом поселится в твоём животе…

— Да всё нормально, — Илидор слизал вторую каплю, — это просто кровь.

Найло отступил на шаг. Дракон беззвучно рассмеялся.

— Ты чего, Найло, ну? Ты же искал кровавый водопад — ну вот он, смотри, очень кровавый и он тебя не укусит, ну как бы он мог это сделать, он же просто — нет, неважно, Найло, слушай! Как думаешь, тебе придётся его выпить?

— Так, дракон, прекрати это, — Йеруш отступил ещё на шаг.

Теперь Илидор рассмеялся громко, закинув голову, его голос прокатился по спине кровавых брызг и увяз в тумане.

— Иди сюда, Найло, иди сюда и порадуйся, ну, ты не выглядишь особенно счастливым, знаешь, а ведь ты так рвался сюда, так рвался, что чуть было не выпрыгнул из кожи, хотя без кожи страшно трудно было бы дойти до этого дивного места!

Дракон погладил текущую жидкость, как зверушку, поднял окровавленную ладонь.

— Вот, смотри, Найло, это ровно то, чего ты хотел, и ты этого добился, ты долго бился и добился своего — и что ты собираешься с этим делать, и ты уверен, что тебе нужно что-то с этим делать, ну скажи, скажи?

— Прекрати вести себя как я! — Йеруш ткнул в Илидора дрожащим пальцем. —Это охренительно ужасно!

— О! — Дракон перевернул руку ладонью кверху и с интересом уставился на неё. Кровь медленно капала наземь. — Тогда, может быть, ты начнёшь вести себя как я? Ну скажи «Курлы», помаши крыльями, попробуй полетать — у тебя тоже ничего не получится, так что можно будет сказать, что ты ведёшь себя в точности как я, а что будет потом, ты знаешь? А вдруг потом не будет ничего? Ты ведь не готовился к ничему, правда, Найло?

Йеруш сдёрнул с плеча рюкзак, начал рыться в нём, не своя глаз с Илидора и раздражённо отпихивая красную замшевую папку, которая вечно лезла под руку и желала знать, не собирается ли Йеруш хотя бы раз за все эти годы заглянуть в неё, а то и что-нибудь из неё достать. Он, разумеется, не собирался.

Нащупал наконец флягу с водой. Открутил крышку. Шагнул к дракону, грубо схватил его за запястье и принялся лить воду на окровавленную ладонь. Кровь смывалась легко, ненормально легко. Дракон смотрел на Йеруша с любопытством, не помогал и не мешал. Молчал.

— Вот, — буркнул Найло, смыв с руки Илидора последние следы крови. — Это жутко выглядит, знаешь. Не делай так больше.

— А то что? — издевательски-вежливо спросил дракон.

Йеруш скорчил рожу и принялся длиннющей пипеткой набирать в пробирку воду из кровавого водопада.

— Ну и? — Илидор вышагивал туда-сюда за спиной Найло.— Где тут твой источник, а? Где эта живая вода, которой ты мне мозги иссушил? По-моему, это просто кровища! И едва ли особенно живая! Тут даже трава не растёт вокруг, ты заметил?

Найло вскинул руку — пальцы спазматически скрючены-растопырены, ногти посинели, косточки едва не вспарывают кожу на тыльной стороне ладони — и дракон умолк. Ему подумалось, что ещё слово — и Йеруша хватит удар, что Илидору было вовсе даже ни к чему. Достаточно будет услышать признание этого невыносимого эльфа: что нет никакой живой воды, а вечно правый Йеруш Найло с плюханьем сел в лужу. Признания дракон мог и подождать, потому отошёл в сторонку, почти на границу туманного марева, уселся на свой рюкзак и принялся мурлыкать энергично-выжидательный мотив. Кроме всего прочего, бодрое пение отгоняло панику на тему «Я не могу летать». Позволяло не думать об этом сейчас.

Эльф, склонившись надисточником, что-то возбуждённо бормотал, бросал в пробирки с кровью какие-то крупинки из банок и коробок, которые вытащил из недр рюкзака. Илидор обратил внимание на большой красный конверт из плотной замши, угол которого вылез из рюкзака вроде бы сам по себе. У конверта был очень просительный вид и вместе с тем угрожающий, нечто вроде «Немедленно возьми меня на ручки, не то я откушу тебе голову и сделаю из твоего черепа плевательницу!».

Напев дракона сам собою сделался вопрошающе-встревоженным, но тут Найло, потянувшись за очередной банкой, запихнул конверт поглубже в рюкзак.

— Это же просто кровь, просто кровь, — шептал Йеруш, тряся пробирку. — Ха, нет, ну что я такое говорю, это не просто кровь, нет, не может быть целого водопада крови, я просто сплю, просто лес что-то надул мне в уши, где же что-то ещё, где же источник, где этот наконец-то-мать-кочерга-источник?!

Илидор с наслаждением потянулся, в пение вплелись мурчаще-рычащие нотки. Сейчас Йеруш признает, что никакой живой воды нет, и можно будет отправиться дальше. Илидор пока не знал, где именно находится это «дальше», но за пределами этого очень-очень странного места, возможно, лес перестанет делать такое серьёзное лицо и даст дракону сменить ипостась. Ну правда, чем это может помешать лесу? Какая ему разница, летает дракон или ходит пешком, или ездит на волочи-жуках? Наверняка лес ничего не имеет против того чтобы дракон летал, и всё дело в дурацкой магии этого самого места, окрестностей Потерянного Озера, а не во всём Старом Лесу.

В тихом напеве дракона появилось нетерпение, жадность и разрывающая грудь тоска по небу. Откуда-то появилось очень чёткое ощущение, почти уверенность, что впереди, сокрытая туманом, ожидает бесконечность неба. И ещё — что кто-то смотрит на него оттуда. Стоит и смотрит.

Да в ручку ржавой кочерги это всё, будет ещё какой-то лес ему указывать! Илидор вскочил на ноги, раскинул руки, показывая Старому Лесу отсутствие дурных намерений, посмотрел в туман, съевший небо — его, драконье небо! Свет глаз Илидора вспыхнул ярче солнечного, пронзив туман, а время… не пожелало застыть, выдернутое чьей-то властной рукой, увернулось от дракона. По щеке его хлестнул неведомо откуда взявшийся поток ветра.

Здесь не твоё время, маленький глупый дракон. Это время не для тебя.

В горле родилось рычание. Порыв ветра хлестнул по другой щеке.

А потом носа достигла вонь тлена, позади раздался шорох, дракон подпрыгнул и обернулся одновременно с удивлённым восклицанием Йеруша.

По той же тропе, которой пришли они, медленно двигалась Кьелла — вся вычернена сажей, в руках клоки паутины, а следом ползут, скребя костями по земле, полуразложившиеся существа: четверо котулей и двое волков. Илидор при виде их сжимает рукоять меча, тело его подбирается как перед прыжком, глаза пылают. Йеруш едва удостаивает процессию взглядом, и дракону хочется тряхнуть Найло за плечи.

— Просто кровь, — шепчет Йеруш. — А где то, что непросто?

Кьелла подводит зверей к кровавому водопаду, опускается около него на колени, кладёт ладони на макушку каменного курганчика. С ладоней на него стекает паутина и несколько десятков пауков. Кьелла с неожиданной теплотой что-то приговаривает, протягивает руку к разложившемуся котулю, который подползает к ней, оставляя на земле клочья гниющего мяса и зелёной требухи. Вонь разложения наполняет мир и сталкивает кишки в животе.

Йеруш, зажав ладонью нос и рот, отбегает от кровепада к Илидору. Ошалевший дракон узнаёт в разложившемся котуле Ньютя. Кьелла что-то говорит ему, распластанному на земле, касается его лба рукой, на которую налипли клоки паутины, и котуль последним рывком доползает, бросается в кровавый поток, и поток его сглатывает, растворяет в себе. Хотя совершенно невозможно, чтобы такой небольшой кровепад без следа растворил в себе целого котуля.

Один за другим гниющие трупы котулей и волков подползают к Кьелле, и она касается их голов, оставляя на лбах клоки паутины. Один за другим дети Старого Леса без следа растворяются в текущей из камней крови — не остаётся ни следов на земле, ни шерстинки, ни запаха.

Тогда Кьелла поднимается на ноги и впервые оборачивается к Илидору и Йерушу. Дракон стоит чуть впереди, так и не убрав руку с рукояти меча. На тыльной стороне его ладони — следы кровавых капель. Найло сжимает пробирку.

Глядя на них, Кьелла разлепила губы и уронила слова — по одному, как увесистые и очень дорогие монеты:

— Получить великую силу может лишь тот, кто способен на великую жертву.

Эльф изогнул бровь. Дракон смотрел на Кьеллу ничего не выражающими глазами, и было непонятно, видит ли он её вообще. Воительница стрельнула в Илидора взглядом, не то ожидая вопроса, не то просто оценивая дракона на предмет не пойми чего, понятного только странным женщинам, которые в разных обличьях бродят по Старому Лесу.

— Ну и? — хрипло, почти жалобно спросил Йеруш.

Кьелла трепетнула ноздрями, развернулась спиной к дракону и эльфу и невозмутимо поплыла в туман, едва касаясь ногами земли. А может, и не касаясь вовсе. Распущенные соломенные волосы блестели так, словно на них падали солнечные лучи или свет яркой лампы. За миг до того, как туман окончательно скрыл её силуэт и блестящие искры в волосах, до Йеруша донеслось насмешливо-снисходительное:

— Ты ещё не пришёл.

***

— Найло, ну с чего ты вообще решил, что тебе нужен кровавый водопад?

Дракон, присев на корточки, водил кончиками пальцев по текущей куда-то крови. Туман ещё не открыл то, что ожидало впереди.

— А ты с чего решил, что тебе нужно было то озеро? — огрызнулся Йеруш.

Он размашисто вышагивал туда-сюда, что-то шипя под нос. Сложенные шалашиком пальцы прижаты к губам, локти — к груди.

— Мне так Конхард сказал, — напомнил Илидор. — А ему сказали векописцы.

— А, ну тогда ладно. Векописцам из-под земли всяко виднее.

— Но тебе-то, — не дал сбить себя с толку дракон, — тебе разве кто-то сказал хоть раз, что твоя сказочная водичка — там, где водопад? Или что она вообще существует?

— Ну а где ещё-то ей быть? — прошипел Йеруш в сложенные шалашиком ладони, игнорируя вторую часть вопроса. — Где ей быть, если не в сердце?

— В каком ещё сердце?

Найло уселся наземь, скрестил ноги в коленях и принялся сильно дёргать себя за рукав, разворачиваясь за рывками всем телом.

— Ну хребет же существует, — прошипел он рукаву. — И озеро. Хотя откуда тут драконий хребет, если с лестницы упал человек, а?

— Какой лестницы?!

Илидор встал перед Найло, обхватив себя руками за плечи — туман впереди начал медленно редеть, и от этого вдруг ярко вернулось сознание «Я не могу летать». Оно сделало дракону зябко, и теперь казалось, что со всех сторон к плечам и шее тянутся скрюченные пальцы. А тут ещё и туман, в котором может прятаться целая пропасть пальцев. Дракон то и дело оглядывался и бессознательно водил по нижней губе окровавленным мизинцем.

— И ты не можешь летать, — Йеруш утащил правый рукав за плечо левой руки, перекосился всем телом, подавшись за рукой и рукавом, и смотрел на Илидора слегка выпученными глазами. — Всё сходится. Склонен верить, что в этом предании есть большая доля правды. Ха! Хотя что такое правда? В данном случае — всего лишь история, которую рассказывает выживший.

— Так ты знаешь, почему я не могу летать?! И молчишь?!

— Да ты тоже знаешь, Илидор! Ты сам сказал: лес не даёт, а ведь этот лес-то непростой! Не любит он драконов, у него с драконом обидная история случилась, и я даже не понимаю, какого ёрпыля он после этого позволил тебе-то здесь шататься. Ты ему зачем-то нужен? Я бы поостерёгся быть ему нужным, знаешь, а! О! Дракон!

Йеруш вскочил и забегал туда-сюда, и в густом тумане казалось, что Йеруш то пропадает из реальности, то снова впрыгивает в неё.

— А если водопад указывает направление? А? Сердце дракона истекает кровью туда, где… прощение? очищение? осмысление? О-о-о, смыслы, да, конечно же, бессмысленные смыслы, они повсюду, слушай, дракон! На твоей карте, ну то есть на гномской карте, там нет ли, случайно, такого места, а? Такого не очень большого места без смыслов, где нихрена не растёт? А? А-а?

Не дожидаясь ответа, Найло сиганул к Илидору и попытался схватить его рюкзак, но Илидор был быстрым драконом, потому увернулся вместе с рюкзаком, перехватил запястье Йеруша и скрутил-завернул его руку за спину. Найло обиженно взвыл. Илидор обхватил его второй рукой за плечи — словно обнимая, но на самом деле — чтобы не вывернулся. Йеруш изо всех сил задёргал второй рукой, зажатой между его боком и боком Илидора, — дракон даже не покачнулся. Дракон сильный и крылатый.

Плечи Йеруша были такими костлявыми, что Илидору казалось — он может их сломать, просто хорошенько стиснув ладонями. Как только Найло умудряется выживать, будучи настолько занозистым и при этом столь непрочным?

Несколько мгновений Илидор любовался багровеющим лицом Йеруша, потом прижался виском к его щеке и прошипел в ухо:

— Протяни руку к моим вещам ещё раз, если захочешь, чтобы я отломал тебе мизинец.

Йеруш молча скрипел зубами от боли. Илидор стиснул его плечи покрепче, так, что хрупнул сустав, сжал запястье выкрученной за спину руки и вкрадчиво уточнил:

— Ты ведь веришь, что я отломаю тебе мизинец?

Найло упрямо мотнул головой.

Илидор вздохнул и отпустил его.

— Ну и балбес.

Туман редел медленно. Просто раздражающе медленно. Дракон и эльф сидели у чьего-то старого, наполовину занесённого землёй кострища и нетерпеливо поглядывали на бело-клокастую дымку.

— Мне правда нужна твоя карта, Илидор. Если кровавый водопад показывает направление, то сам источник может быть у головы, — возбуждённо объяснял Йеруш, ничего не объясняя, и потирал пострадавшую руку. — В самом деле, какого ёрпыля я зацепился за водопад? Просто это выглядело так логично и символично — сердце и живая вода, ну, ну разве это не красиво, Илидор, а? Разве на тебя не нападает пушистое умиление, когда ты это слышишь? Но нет, оно только кажется умильным, а на самом деле та штука с зубами из щебня не сказала, она ведь мне вовсе не сказала, что источник живой воды — у водопада. Это я сам так решил. Меня отвели в то место, в которое я просил меня отвести, а вовсе не туда, куда мне на самом деле было нужно! Вот же змееглазые дохлые котики! Даже когда они поняли, что ведут меня не туда, — что они сделали? Повели меня дальше не туда, потому что им, им было нужно именно это. Впрочем, кто знает, где бы я был сейчас, если бы не пришёл не туда, то есть сюда, и где бы был сейчас ты, дракон!

— Найло, ты в порядке? — вежливо спросил Илидор тоном «Ну-конечно-ты-нихрена-не-в-порядке».

— Ну конечно, я нихрена не в порядке! — замахал руками Йеруш. — Я снова одолел не ту высоту! Да я издеваюсь, что ли? Я чуть не рехнулся на этом пути, но это даже приблизительно ещё не конец!

— Во всяком случае, ты не один такой, — буркнул дракон.

Йеруш сделал долгий вдох, скрестил ноги в лодыжках, опёрся локтями на колени, сложил ладони шалашиком.

— Слушай. У старолесцев есть легенда о древнем драконе, который тут когда-то сдох. Не хочешь повторить его подвиг? Так вот: кровавый водопад — там, где сердце дракона, а круг пустоты, где ничего не растёт — там где голова. И вот я подумал: вдруг этот круг отмечен на гномской карте? Ну? Почему нет? Круг пустоты и голова внутри, это звучит так прекрасно, что я хочу это увидеть, даже если там нет ничего помимо пустоты! И мы с тобой могли бы отправиться туда или…

— Или ещё куда-нибудь, — закатил глаза Илидор. — Может быть, источник рядом с хвостом дракона. Или с его левой задней лапой. Может, туда указывает ещё какой-нибудь водопад или ручей, или родник. Знаешь, Найло, я вообще не уверен, что здесь в озере лежит кусок драконьего хребта, а не кусок скалы, например, я таких здоровенных драконов видел только в жутких снах. Да и ты тоже не уверен в этом нихрена. Нет никакой живой воды. И вообще я хочу убраться из этого леса. Мне, знаешь, как-то тревожно в месте, из которого я не могу улететь в любой момент, а если оно вдобавок вот прямо настолько себе на уме, когда оно настолько живое… Одно дело, когда своя воля есть у Такарона, но чужой Лес? Нет. Мне не нравится, когда у какого-то места надо мной больше власти, чем у меня над ним.

— Напоминает детство в Донкернасе, да? — съехидничал Йеруш, потому что злился на дракона, да и выкрученная рука у Йеруша побаливала.

Илидор подался вперёд, опёрся локтями на колени, сцепил пальцы в замок.

— Что такое, Найло? Заигрался в очень важную эльфятину, пока работал Донкернасе? Отвык, что можешь получить сдачи?

— Так ты и в Донкернасе не особенно стеснялся давать сдачи! — возмутился Йеруш и потёр затылок, когда-то крепко ушибленный драконом о пол машинной. — Ведь ты обещал мне помочь найти живую воду! Если собираешься выполнить обещание, то сейчас тебе нужно пойти со мной искать драконью голову, а идти вон из леса тебе вовсе не нужно! А если ты не собираешься выполнять обещание, то я тебя загрызу.

— Да-а чтоб тебя! — почти развеселился вдруг дракон.

— Кроме того, ты ведь обещал Храму, что вернёшься?

— Угу, — буркнул Илидор, и глаза его разом потухли.

— И Фодель тебя наверняка ждёт.

Дракон не ответил.

— И вот скажи: что из этого главное? — не отставал Найло.

— То, что мне вздумается считать главным, — прищурившись на клочья тумана, ответил Илидор.

Йеруш покачал головой и зачем-то достал из кармана склянку с мелкими червячками, набранными когда-то у Пруда Грусти в прайде котулей.

— Ты какой-то охренительно странный, дракон. Тебя как будто поломало в трёх местах за последние месяцы.

— Я просто вырос, — словно очнувшись, Илидор обернулся к Йерушу и улыбнулся, только золотые глаза его остались отрешёнными. — Так что ты упустил возможность полюбить меня раньше, пока я был молодым и глупым.

Йеруш не ответил. Он вытряхивал из склянки червячков и делал вид, будто полностью поглощён этим занятием.

— Ладно, ладно, — Илидор помотал головой, с силой потёр ладонями щёки и полез в рюкзак. — Давай поищем на карте эту твою тупую башку.

***

Не то чтобы на гномской карте не было ничем не занятых участков, на одном из которых могла бы лежать голова древнего дракона — скорее, на карте гномов было слишком много таких мест. Незаштрихованные, неразмеченные куски, целые пустые области и фрагменты, испещрённые рунами, но не отметками мест — Старый Лес огромен, и никак нельзя было сказать, что гномы — составители карты хорошо его изучили. Севернее Потерянного Озера они почти не бывали, на северо-западе отметки заканчивались полосами шикшинских и людских селений, на северо-востоке — волокушинскими и грибойскими посёлками.

— Нет, — Илидор покачал головой, и Йеруш вытащил карту из его разжавшихся пальцев. — Мы не найдём путь по ней, Найло. Кочерга его знает, откуда и куда ведёт этот путь, но его не карта должна указать.

Пока Йеруш Найло выговаривал карте за бесполезность и пояснял, насколько сильно он разочарован, туман редел. Илидор сделал шаг вперёд, потом ещё один.

— Совсем не там, где надо и где я ждал, — возмущался Йеруш, тыча пальцем в пергамент. — А может быть, и там! Я же вечно не запоминаю дороги!

— Найло, — настойчиво повторил Илидор, — оставь карту в покое. Она не поможет. Здесь нужно выбрать путь самому.

— Или сбиться с него самому, — бодро проговорил Йеруш, сунул карту в карман, подхватил с земли рюкзак. — Ну что, дракон, в этом мы оба очень хороши, тебе не кажется?

Туман не развеялся окончательно, превратился в дымку, которая делала всё вокруг похожим на сон. Река крови, берущая начало от водопада, растекалась насколько глаз хватало, петляла между островками земли, кочками, маленькими приземистыми домами, которые торчали на этих кочках и были сделаны, похоже, из грязи пополам с камышом. В некоторых окошках горел свет, а может, свет лишь отражался от какого-то источника, способного пробиться сквозь туман. Там-сям торчали чахлые ольхи, и не сразу делалось понятно, что подле некоторых ольх стоят низкорослые существа — не то грибойцы с наростами на головах и боках, не то люди, одетые так, чтобы походить на грибойцев.

Издалека неслось фальшивое пение. Почти на границе видимости, впереди, на поваленном бревне сидел на корточках кто-то маленький и блестел глазами. В том месте, где кровь из источника делалась рекой, стояла на приколе лодка вроде тех, что используют на сгонах, — узкая и длинная, с той лишь разницей, что в неё могли, пожалуй, уместиться двое. Она была сплетена из шикшинских лоз, а вместо вёсел на сиденьях лежали кости — задние лапы котулей.

— Вы меня не заставите, — твёрдо заявил Йеруш.

Справа по берегу, вдали и едва-едва различимый в тумане, стоял приземистый перегонный кряжич — единственный, с одной лестницей под ним. На лестничной площадке маячил силуэт, напоминающий очень иссохшего грибойца, и молча крутил рукой, показывая, что сгон скоро начнётся.

Переглянувшись, дракон и эльф пошли к сгону, то и дело оглядываясь на реку, домики, ольхи и стоящие под ними силуэты. От реки крови кто-то ехидно хохотнул. Кто-то смотрел, шептался, хихикал, похрюкивал, скрипел и постанывал.

***

Дракон и эльф поднялись по лестнице к грибойцу, который молча крутил рукой. Русло кряжича тоже было наполнено кровью, и в ней покачивалась одна-единственная перегонная лодка — без вёсел, а в остальном такая же, как у реки: сплетённая из шикшинских лоз и способная вместить двоих. В тумане впереди было видно, что единственный перегонный кряжич, дающий начало сгону, почти тут же разделяется на многие десятки путей и направлений. Возможно, кряжич на реке крови, ветвясь, охватывает весь лес или весь мир, и по этому сгону можно попасть куда угодно. Как и на той лодке, что стоит в устье реки крови.

Просто нужно выбрать путь.

Грибоец-провожатый перестаёт вертеть рукой и смотрит на путников пустыми глазницами.

— Я должен попасть к источнику живой воды, — пересохшими губами произносит Йеруш.

— Да нет никакого источника, — шипит Илидор.

Ствол кряжича гудит — приближается сгон. Грибоец указывает пустыми глазницами на лодку. В ней нет ящика для поклажи, но есть два сиденья — сгон пойдёт поверху. Эльф и дракон садятся в лодку, и её осадка не увеличивается ни на волос. От реки внизу несётся плач и фальшивое пение. Ствол кряжича гудит, поток подхватывает лодку и несёт вперёд, по одной из бесчисленных дорог над взбурлившей внизу рекой крови.

***

Сгон нёс лодку по кровавому потоку стремительно и грубо. Они входили в повороты с креном, рушились вниз с огромной высоты в брызгах крови и собственных воплей, а потом снова взмывали едва не выше облаков, оставляя желудки далеко внизу.

В этом сгоне-полёте обычные кряжичи, сгоны, поселения старолесцев, озёра и речушки — всё сверху выглядело плоским, слабоцветным, ненастоящим, словно начёрканным цветными мелками на серых камнях.

Илидор был почти уверен, что различил на востоке очертания посёлка Четырь-Угол — примерно таким дракон представлял его вид с высоты, а потом их понесло на северо-запад, лодка в очередной раз подпрыгнула в потоке, бросила на лица брызги крови.

— Вон он! — возопил Йеруш.

Там, куда указывал эльф, далеко впереди и слева, в нескольких переходах от небольшой каменной башни с высокими стенами, виднелся, словно нарисованный мелком соломенного цвета, правильный круг неживой земли.

— Это же он! — с восторгом кричит Йеруш и вскакивает на ноги.

И лодка тут же переворачивается, уходит в бесконечную бездну реки крови, глухо булькнув, пускает кверху гигантский пузырь воздуха, и этот пузырь подхватывает тугим боком дракона и эльфа. Пропадает бесконечно ветвистый перегонный кряжич, возвращаются оттенки, объёмы и… чувство падения.

Ломая мелкие ветки, Илидор и Йеруш рушатся на площадку между лестницами обычного сгона.

— Переход! — гласит провожатый. — Переход на восьмую северо-восточную точку!

— Какой кочерги ты вскочил?

Илидор садится, мотает головой. Отбрасывает с глаз спутанные золотые волосы. В них подсыхает несколько капель крови.

— Я обрадовался. — Йеруш сидит в очень неудобной с виду позе, сложив ноги знаком ℷ, означающим шипящий звук «шч». — Я обрадовался и запрыгал от радости, ну!

По лестнице к их площадке идёт со сгона группа людей в плащах и глубокими капюшонами. Их сопровождают трое котулей.

Илидор дёргает Йеруша за рукав, указывает подбородком на приближающихся людей.

— Давай спускаться, мы дорогу перекрыли.

Люди замедляют шаг, перешёптываются взбудоражено.

— Надеюсь, они не видели, как мы рухнули…

Йеруш смотрит наверх, но не видит там ничего, помимо обычнейшего неба. Ни следа перегонного кряжича, кровавой сетью окутавшего весь лес.

В молчаливой задумчивости дракон и эльф спускаются со сгона. За ними спускаются трое котулей и четыре человека в плащах с глубокими капюшонами.

— Ну что? — спрашивает Илидор, оказавшись на земле. — На этот раз, надеюсь, ты запомнил направление?

И оборачивается к эльфу, но вместо эльфа видит незнакомого котуля с оскаленной пастью, а в следующий миг кто-то наотмашь бьёт дракона в затылок и лес летит вверх тормашками.

Часть 5. Крещендо. Глава 30. Люди и твари

Гудение в голове — между ушей словно застрял улей. Во рту кисло-горький вкус травяного настоя. Тело лежит на чём-то комкастом, разбросанном по чему-то твёрдому. Почти забытый запах металла и ржавчины. Глаза не хотят открываться из-за вкуса травяного настоя, но мысли в голове уже очнулись, все разом, они бегают, сталкиваются друг с другом и требуют думать их всех разом. Шея немного занемела. Рот вдруг наполняется слюной, капелька попадает в дыхательное горло, и Йеруш подскакивает, заходясь кашлем. Его тут же несколько раз сильно прикладывают ладонью по спине.

Прокашлявшись, он наконец открывает глаза, и в них тут же врезается полоса серого света из-под высокого, в человеческий рост, неплотно притворённого ставня на стене слева. Йеруш трёт глаза, ещё несколько раз кашляет, Илидор снова хлопает его ладонью между лопаток. Кочерга его знает, почему Йеруш узнаёт Илидора, даже не видя его. Просто ощущает, что дракон рядом.

Их клетка стоит под стеной длинной, шагов в тридцать, комнаты, которая заканчивается очень мрачной, едва различимой впотьмах дверью на противоположной стене.

Клетка?

Найло пружиной взвивается на ноги, его заносит вперёд, бросает на толстые прутья решётки, перед глазами темнеет.

— Какого ёрпыля?

Он обернулся. Дракон сидел на груде соломы, скрестив ноги, и рассматривал свои ладони.

— Что это ещё такое?

Йеруш пронёсся вдоль прутьев, сильно дёргая каждый из них, поднял навесной замок на дверце, очень ржавый и большой. Замок грюкнул-скрежетнул, и плечи покрылись мурашками. Найло рыкнул и попробовал раздвинуть прутья — те не шевелились, только холодили пальцы и оставляли на них хлопья ржавчины. Попробовал, пыхтя, протиснуться между прутьями — не пролезала даже голова. Оглядел пол вокруг клетки — мало что видно в сером свете. Просто земляной пол, кое-где земля рассохлась и ссыпалась в щели кладки.

Илидор всё это время сидел на груде соломы и пялился на свои руки.

— Что это за место? — потребовал Йеруш ответа у пустоты и тряхнул прутья. — Кто нас сюда приволок? Как и нахрена? Я хочу выйти отсюда немедленно!

Дракон наконец поднял голову и отрывисто велел:

— Утихни.

— В смысле?! Ты что-то знаешь?

— Нет. И сейчас нам никто не ответит.

— И?!

— И, значит, придётся посидеть спокойно.

— О, — Йеруш выбросил к дракону ладони с растопыренными пальцами. — Прекрасно! Попасть в клетку и просто сидеть! Это какая-то драконья мудрость?

— Тебе стоит сейчас её рассмотреть очень внимательно, — мимолётно оскалился Илидор. — Нет смысла носиться и верещать.

— Это я верещу?! — Йеруш топнул ногой. — Я? Да! Ну, ладно! Ну, может, я и верещу, а твоя идея чем-то лучше?

— Ну да, — спокойно ответил Илидор. — У меня же большой опыт сидения в клетках.

Найло осёкся.

— Могу поделиться, — продолжал дракон. — Собственно, я уже начал. Не трать силы без нужды. Дыши. Сиди на жопе и дыши. Если ты измотаешь себя сейчас — неважно, что будет потом. Ты не сможешь этим воспользоваться, потому что закончишься раньше.

Йеруш издал негодующий вопль, и дракон заговорил быстро, сердито:

— Серьёзно, Найло, сейчас просто нужно подождать. Это нетрудно.

— Нетрудно?!

— Точно. Эта клетка — не из худших, тут удобно просто сидеть и ждать! Сам посмотри: она просторная, она не на улице и не в подвале, вокруг ничего не воняет! В комнате даже окна есть! Ха!

Найло шагнул назад от прутьев, словно они его ужалили. Шурша соломой на полу, сделал два шага назад и какое-то время стоял, покачиваясь верхней частью тела, а потом медленно стёк на пол.

— Серьёзно, тут нет ничего страшного, — успокоительно-насмешливо протянул Илидор. — А вот, помнится, я как-то ехал в клетке зимой, да-а! Представляешь: в повозке с задёрнутым пологом, да, знаешь, я ехал полуголым и избитым в кровь. По твоей милости, между прочим!

Йеруш сжался в комок, подтянул колени к груди, обхватил себя за плечи.

— Много дней, — безжалостно продолжал дракон. — Вот это было очень, очень паршиво! А тут — тьфу, Найло, просто подожди. Рано или поздно кто-нибудь придёт и откроет замок!

— И что тогда? — после долгого молчания спросил Йеруш.

Дракон плотоядно улыбнулся. Найло покачал головой и сжался в комок поплотнее.

— Илидор, ты не понимаешь, насколько мы вляпались?

Дракон дёрнул плечом.

— А ты понимаешь? Так давай, просвети меня. А то, кажется, ты сейчас поломался просто оттого, что тебя заперли — ну так я уже сказал: пока что это не похоже на беду. Мы живы, целы и даже не привязаны. Любая клетка открывается. Любая. Рано или поздно, поверь мне. Просто сиди на жопе и не трать силы. Пригодятся.

— А ты, значит, не в панике, — Йеруш вскочил, бросился к ледяным прутьям, вцепился в них, впечатал между ними лицо. — Ты совсем не боишься!

— Это что-то изменит?

Найло обернулся. Дракон сидел в совершенно расслабленной позе: одна нога согнута в колене, на ней лежит-покачивается рука. Спина, плечи и затылок удобно устроились на прутьях решётки, хотя одна лишь кочерга знает, как можно удобно устраиваться, когда ты сидишь в клетке. Когда она, кажется, сейчас схрупнется вокруг тебя – от этой мысли трудно даже дышать! Когда в любой момент сюда может прийти кто-то, желающий сделать тебе плохо или больно, или сюда может никто не прийти. Ты так и останешься среди этих непробиваемых решёток, холода и ржавчины, мутного света в щёлках ставень, ты останешься здесь, пока не сдохнешь от жажды или пока не сойдёшь с ума от этой тесноты и невозможности.

Как тебе удаётся просто пережидать это, твёрдо зная, что рано или поздно замок откроется, нужно лишь сберечь силы до этого момента? Нужно очень-очень верить в то, что замок откроется. Нужно забыть, что на самом деле его ведь совсем не обязательно отпирать.

У Йеруша начали постукивать зубы. В голове метались панические и возмущённые мысли, наталкивались друг на друга, требовали разгрызть эти ёрпыльные прутья зубами, приняться истошно вопить и не затыкаться до тех пор, пока сюда кто-нибудь не придёт. Требовать у мироздания, чтобы тело Йеруша Найло немедленно достали из этой микроскопической коробочки, сей миг выпустили его на волю, а иначе, иначе…

Может быть, чтобы сохранять спокойствие в такой ситуации, нужно было вырасти среди клеток? Приучиться находить силы и свободу в себе, а не вовне. Не позволять запереть своё сознание так же просто, как запирают тело — да, ёрпыльный шпынь! Йеруш, тяжело дыша, снова обернулся к дракону. Как можно быть спокойным, когда ты в клетке? Насколько несгибаемую волю нужно иметь для этого, насколько большое жизнелюбие и дисциплинированный ум? Особенно когда ты маленький драконыш, рождённый в тюрьме Донкернас, ты не имеешь никаких внешних точек опоры, у тебя нет знаний об иной жизни и другом способе действий — как ты на одном лишь внутреннем топливе смог научиться сохранять рассудительность и свободу сознания в мире, где кто-то другой может в любой момент запереть твоё тело в клетку?

Йеруш тряхнул прутья — или, скорее, тряхнулся о них — клетка осталась стоять как стояла. Во рту появился вкус ржавчины.

— Слушай, Найло, тебе нужно отвлечься. Ты скоро начнёшь орать как бешеный или колотиться о прутья башкой — я не то чтобы против, конечно, я могу сам тебя поколотить башкой обо что-нибудь, если хочешь, но давай в другой раз! Сейчас это совсем не ко времени! Держи себя в руках, кочергу тебе в бок!

— В руках?! — возопил Йеруш. — В руках?!

Дракон прикрыл глаза — даже не потускневшие, обычные сверкучие золотодраконьи глаза, и спросил:

— Что имела в виду Кьелла? Ты понял?

— Кьелла? — переспросил Найло, не веря своим ушам. — Тебя сейчас заботит какая-то Кьелла?

— Ну да. Там, у кровепада она сказала про великую силу и жертву — вот ты понимаешь, что это означало? До меня совсем не доходит.

— Ну ещё бы, — фыркнул Йеруш. Встряхнулся, отступил от решётки. — Я думаю, главное — не слово «жертва», а идея баланса. Я думаю, это о том, что до всякой силы нужно дорасти и никто не меняется, оставаясь прежним.

Илидор открыл глаза и посмотрел на Йеруша с искренним недоумением, а тот принялся пояснять, носясь туда-сюда по клетке и то и дело врезаясь в прутья плечами:

— Ну, знаешь, вот бывает, ты хочешь себе какое-нибудь качество, которого у тебя нет. Например, ты хочешь стать смелее, да, стать очень смелым и перестать бояться! Если, хах, ты сидишь в клетке и тебе жутко страшно, ты бы очень хотел меньшей жуткости и страшности. Но ты не можешь враз и по заказу уменьшить проявление какого-то одного чувства, ты не можешь приглушить один лишь страх так же просто, как подкручиваешь струну на гитаре, — нет. Возможно только полностью измениться, постепенно, всем собой. Потратить какое-то время и нарастить себе смелую толстую шкуру, через которую будет пробиваться меньше любых чувств вообще. Любых. Меньше счастья и вдохновения, меньше обиды и горечи, любви и восторга. Страх тоже сделается поменьше, конечно, да. Но знаешь, что самое интересное? Самое интересное — это вопрос: а действительно страх так сильно тебе мешал? Действительно ли он поставил перед тобой задачу, которой нужно было скормить другие свои чувства? Свой восторг, свою любовь и вдохновение? Стоило ли оно того, чтобы избавиться от обиды, от боли или страха? А? Ты стал чувствовать меньше любопытства и радости, но зато стал храбрее — оно того стоило? Тебя теперь сложнее ранить, чем раньше — отлично, но рад ли ты этому? А? Ха! Да ты даже не поймёшь, рад ты этому или нет, ведь радоваться ты тоже немного разучился, пока наращивал свою толстую смелую шкуру!

Илидор отвернулся. Рука, лежавшая на колене и только что беззаботно качавшаяся туда-сюда, сжалась в кулак.

— И ты не сможешь истончить свою шкуру обратно, это путь в один конец, — безжалостно продолжал Йеруш. Он не смотрел на дракона, тёрся виском о прут — верх, вниз, вбок, вверх. — Вот такой он, твой новый баланс. Я думаю, Кьелла говорила о чём-то вроде этого, а не про жертву в прямом смысле слова. Я думаю, она хотела сказать, что великая сила может достаться лишь тому, кто не захлебнётся от её величия. Чьи чувства уже достаточно затёрты, чтобы принимать большие решения, не ломаясь, чтобы взять большую силу и не рухнуть от одного лишь осознания её огромности.

Некоторое время Йеруш молчал, шипя что-то, подёргивая головой и плечом. А потом с сомнением произнёс:

— Но, быть может, Кьелла говорила именно про жертву. Откуда я знаю? Может быть, я переоцениваю её интеллект, когда ищу в этих словах двойной смысл. Вижу глубину, которой нет. Ты знаешь, дракон, я часто переоцениваю интеллект окружающих, я как-то исхожу из того, что все вокруг должны знать и понимать всё то, что знаю и понимаю я, но ведь это нихрена не так. Я же умный-благоразумный-неугомонный книжный червяк. Каким, в кочергень, образом, у дракона могут образоваться в голове те же знания, что есть у меня? Или откуда они возьмутся у какой-то тётки из дремучего леса, пусть она даже не тётка, а драконица? Почему драконов считают мудрыми, Илидор, ты не знаешь? Драконы нихрена не мудрые. Разве мудрый дракон мог бы самозапереться в Донкернасе на века? А оказаться в этой клетке, ну? Разве умный дракон попал бы в такую идиотскую ситуацию, в которую угодил ты?

— Ни в коем случае, — отрывисто ответил Илидор и запахнулся в крылья. — А умный эльф?

— Умный эльф. — Йеруш сглотнул и опёрся плечом на прутья. — Умный эльф достаточно умён, чтобы понять, кое-что, Илидор, чего ты не увидел, похоже.

Мотнул подбородком кверху. Дракон посмотрел и почувствовал, как становится дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси. В верхних углах клетки были прочно привязаны направленные внутрь костяные пики. Ужасно старые, судя по виду, но всё ещё ужасно острые. А верёвки — совсем свежие, привязали их недавно. Пики не угрожали людям, находящимся в клетке, но если бы один из них вздумал превратиться в дракона…

— Они знают, кого поймали, — проговорил Илидор и удивился, какие непослушные у него губы, онемевшие, словно чужие.

Дракон медленно поднялся на ноги. Йеруш снова схватился обеими руками за прутья и впечатал в них лицо.

— Ты сможешь напеть им что-нибудь, Илидор? Когда сюда придёт кто-нибудь… ты можешь ему напеть нечто воодушевительное и заставить отпустить нас?

Илидор тёр лоб. В голове тоже разливалось онемение, гулкое, чуждое. Найло смотрел на Илидора, ожидая ответа, и он ответил:

— Пение не сработает. Только если эти люди или кто там, если они в этот момент будут благодушно думать о чём-нибудь другом — можешь себе представить подобное, чтобы они зашли сюда, думая не о нас? Или если они не уверены, что стоило нас ловить. Или если они, в сущности, неплохие ребята…

— Мы в дерьме, — заключил Йеруш Найло.

Будто в ответ на эти слова скорбно бумкнула чёрная-чёрная дверь на сокрытой тенями стене, и сквозь эту дверь в помещение степенно вошла женщина. В темноте едва можно было её рассмотреть, но золотой дракон узнал эти движения, посадку головы и даже шорох мантии, который он бы не спутал с шорохом какой-нибудь другой мантии.

— Фодель? — удивился Илидор, ощущая, как отпускает только что сдавивший голову невидимый обруч. — Подожди, мы что, в Башне Храма? Какой кочерги?

Йеруш подобрался, словно волокуша при виде котуля, стиснул кулаки и отступил назад.

Дракон бешено замахал рукой:

— Фодель, Фодель, мы тут, вытащи нас скорей!

Жрица приближалась медленно, чуть сильнее обычного покачивая бёдрами. Было что-то странное, неправильное в том, как двигались её руки, как наклонялась к левому плечу её голова, и с каждым её шагом золотому дракону отчего-то тоже хотелось отступить подальше. На какие-то мгновения Илидору даже показалось, что он ошибся и это не Фодель.

Дракон стоял, вцепившись в решётку, прижимаясь к ней, и крылья плаща плотно облепили его тело. Он почти вдавил лицо в прутья, силясь рассмотреть Фодель в тени. В груди его крепло едкое и странное ощущение, что он перепутал её с кем-то… или даже с чем-то.

Она наконец выступила в полосу света — прекрасная жрица Храма Солнца в голубой мантии, с нежной улыбкой на устах и сияющими глазами. Фодель улыбалась приветливо и безмятежно, как всегда. И взгляд её был таким же лучистым, как всегда.

И золотой дракон не мог описать словами то, что исчезло.

Он отпустил прутья решётки и сделал полшага назад. Крылья хлопнули за спиной, словно стряхивая с себя нечто холодное и липкое.

— Ты нас не выпустишь, да? — спросил дракон, когда Фодель остановилась в трёх шагах от клетки.

Жрица смотрела на него с доброй улыбкой, и на мгновение Илидор исполнился уверенности, что сейчас она рассмеётся, вытащит ключ, отопрёт клетку и спросит, что это он себе такое придумал.

— Разумеется, нет, — Фодель изогнула одну бровь.

Жрица добавила что-то ещё, но дракон не услышал её слов за шумом крови в ушах. Голова сделалась очень звонкой и пустой, мысли вспорхнули и разлетелись — Илидор лишь вяло поразился, насколько же меняется выражение лица человека от одного-единственного движения бровей. Одно-единственное движение — и вот всегдашнее выражение внимания и участливости на её лице сменяется глумливым высокомерием.

— …поскольку ты не более чем тварь, — услышал он сквозь шум в ушах. — А тебе известно отношение Храма к тварям, дракон. Я просто зашла убедиться, что эта клетка удерживает тебя надёжно.

— Вы… заперли нас в клетке, потому что… потому что я дракон?

Фодель приветливо улыбнулась и отступила обратно в тень.

— Но я же… мы же помогали вам! Мы столько прошли вместе с вами! — Илидор сам не заметил, как снова впечатался лицом в решётку, стиснул прутья до боли в пальцах, а крылья дрожали за спиной так сильно, словно их полоскал ветер. — Храм называл меня своим другом! Вы же никогда не возражали… вы всегда знали, что я дракон!

— Но ведь и ты называл себя нашим другом! — Фодель снова шагнула в полосу света, и дракон опешил, увидев, какой яростью искажено её лицо. Жрица почти шипела: — Мы приняли тебя как человека, который отторг тварь в своей душе! Как человека, в сердце которого горит частица отца-солнца очищающим пламенем! Ведь ты убивал других тварей — в подземьях, в лесу, и мы верили тебе, конечно, мы верили тебе!

— Других тварей? — переспросил Илидор, чувствуя, как вспухает ярость в его груди.

Как только Фодель выплеснула из себя обвинение, её лицо снова разгладилось, и она закончила совершенно спокойно:

— Но раз ты ушёл от нас своей дорогой, когда мы в тебе нуждались, раз ты ушёл по пути твари и вместе с тварью, значит…

Фодель смотрела на Илидора, подбирая слова. Она избегала встречаться с ним взглядом и глядела на его руки, глядела и глядела, пока что-то не дрогнуло в её лице, не сломало нежную и пустую полуулыбку на её губах, и Илидору на миг снова показалось, что сейчас жрица придёт в себя и отопрёт клетку.

— Тварьская сущность в тебе — главнее человеческой, — закончила Фодель, изогнув вторую бровь. — Мне жаль, что твоё змеиное обаяние ослепило меня, дракон. Мне жаль, что я, как и все другие, обманулась твоей звонкой маской настолько, что сочла тебя человеком, несущим в своей груди солнечный свет. Надеюсь, верховный жрец Юльдра и отец-солнце примут моё раскаяние. Надеюсь, я способна принести пользу, которая смоет с меня вину, смоет с меня мерзость твоих змейских объятий и…

Жрица не договорила, отступила обратно в тень, где голубая мантия казалась серой. Мгновение постояла, склонив голову, потом развернулась и пошла к двери, а ярость в груди Илидора распухла до размеров хробоида, прорвала его горло и взревела оттуда:

— Мерзость? Маска?

Когда дракон закричал, Фодель остановилась. Она не повернула головы, но даже в тени было видно, как одеревенела её спина и плечи. Илидор кричал, и его глаза полыхали огненным, тёмно-оранжевым светом, таким ярким, что он отражался в прутьях решётки.

— Значит, вы все — сборище безумных идиотов! Сборище! Долбаных! Зарвавшихся! Идиотов!

— Именно так считает всякая тварь, — прошелестела Фодель, дождавшись, когда дракону потребуется перевести дыхание, и через мгновение жрицу сглотнула дверь из чёрного дерева.

— Всякая тварь? — орал в закрывшуюся дверь Илидор. — Я же хотел помочь тебе! Я всем вам хотел помочь!

Дракон врезал кулаком по решётке, руку прострелила боль, и это была единственная боль, которую он мог причинить кому-либо сейчас, потому Илидор ударил по решётке опять, а потом снова и снова, вопя и ругаясь, разбивая костяшки в кровь, а потом ещё больше и ещё, и крылья хлопали за его спиной, и мрак клубился под ними грозовой тучей, непроглядно-чернильной, с ледяными прожилками мечущихся молний.

— Змеиная маска, значит? Мерзость моих змейских объятий? Вот как?

Йеруш Найло стоял под дальней стеной клетки недвижимо, почти не дыша, вцепившись двумя руками в прутья решётки позади себя.

От ударов дракона прутья гудели, воздух звенел от его криков, голос дракона набирал больше и больше ярости, он грохотал, оглушал, почти как в тот вечер в Донкернасе, когда они с Илидором стояли на крыше замка, над ними бесновалась гроза, а золотой дракон орал, перекрикивая раскаты грома. Только тогда боль в его голосе постепенно иссякала, а сейчас она росла, и Найло даже зажмурился, уповая, что Илидор не обернётся и не увидит его, — Йеруш был уверен, что дракон не сознаёт себя и способен разорвать голыми руками любого, кто сейчас попадётся ему на глаза.

Казалось, этот ужас никогда не закончится, но в конце концов у Илидора иссякли и силы, и голос. Клетка понемногу перестала дрожать от ударов, а воздух — звенеть от криков. Осталось лишь тяжёлое дыхание-всхлипывание сквозь зубы и отчаянное звериное рычание, клокочущее в горле Илидора. Крылья висели выжатыми тряпками. Дракон медленно стекал-опускался на пол, вцепившись в прутья окровавленными пальцами.

Йеруш перевёл дух и тоже сполз вниз, опершись спиной на решётку. Не сводя взгляда с золотого дракона, отёр пот со лба, несколько раз облизал пересохшие губы.

Неистово хотелось пить.

Долго-долго Илидор содрогался на полу всем телом, молча, вцепившись в прутья решётки, костяшки его пальцев опухали, кровь сочилась по тыльной стороне ладоней и впитывалась в рукава рубашки. Из глаз, которых не видел Йеруш, медленно уходило бешеное оранжевое сияние, сменяясь патиной потемневшего серебра.

Когда в горле Илидора закончилось даже рычание, на клетку набросилась пыльная глухая тишина, стала кутать дракона и эльфа в невыносимо-тошное чувство безысходности. И тогда Йеруш, лишь бы не подпускать к себе эту пыльную глухую безнадёжную тишину, сказал первое что пришло в голову.

— Сначала Даарнейриа, — хрипло произнёс Йеруш Найло, — теперь Фодель. Илидор, ты феерически хреново выбираешь себе женщин.

Глава 31. Не верь всему, что думаешь

Долго-долго-долго больше никто не появлялся в зале. Серый утренний свет, едва доползавший через ставни до пола, сменился жёлтым дневным.

Теперь Илидор сидел, сжавшись в комок и вцепившись в свои плечи скрюченными разбитыми руками, а Найло спокойным и очень уверенным голосом повторял, что рано или поздно клетка откроется, что всё вовсе не страшно. Ну не съедят жеих жрецы, в самом деле. До сих пор они не ели разумных существ. И не причиняли им вреда, если на то пошло.

И в клетки их не сажали.

Когда мрачная дверь снова грюкнула, через неплотно прикрытые ставни уже вовсю шарашил ярчайший полуденный свет. Дракон и эльф — подскочили оба.

Она приближалась, уверенно печатая шаг, — монументальная, многоохватная, нелепая в своей укороченной мантии. На сгибе её локтя что-то болталось — котомка, куртка? При каждом шаге что-то звякало.

Теперь Илидор отполз подальше, а Найло вцепился в прутья решётки. Сейчас она ему задаст, пожалуй. За то, что так нахально манипулировал светлыми чувствами бой-жрицы, заставил рассказать о драконах, когда она не хотела рассказывать, за то, что своими банкирско-Найловскими улыбочками, постреливанием глаз, движениями тела неустанно намекал, что очень даже хочет, чтобы Рохильда была рядом… пока она не рассказала о драконах, разумеется. Сейчас она ему всё припомнит. И будет, в общем-то, права.

Звякнул ключ, брякнул тяжёлый замок, скрежетнула дужка, бросая мурашки на плечи. Скрипнула низкая дверь клетки, открываясь настежь.

— Выходи, живо, — прошептала Рохильда. — Ну же ж!

«В чём подвох?» — одними губами спросил Йеруш, но из клетки выбрался шустро. Илидор вышел следом, тут же скользнул в сторону так, чтобы Найло не загораживал ему Рохильду, и чтобы оказаться ближе к двери, чем бой-жрица.

Она тут же обернулась на дверь, а потом снова к Найло. Ощупала его взглядом и зашептала:

— Не ждали они такой удачи, словить вас. Не ждали. Сами спужались своей смелости. Не знают, чего с вами делать теперь, подходить боятся, так оно и к лучшему. Юльдру дожидают, он уже вот-вот будет, вот-вот. Слушай меня. Слушай!

Суетливо сунула Йерушу его рюкзак, схватила эльфа за руку, потащила к окну. Илидор, на которого бой-жрица ни разу не посмотрела, шагнул следом. И, глядя, как Рохильда тащит Найло, удивился: она, оказывается, не слишком высокого роста, а ведь всегда казалось, что эта женщина возвышается надо всеми вокруг, словно мощнейший кряжич.

— Там, за стеной Башни, волокуши дозорные, — шептала бой-жрица, открывая ставни. — Поможи окно расколупать! Отуточки тяни, ток не грохотай, не хватало ещё, чтоб зашёл кто!

Окно открылось со страдальческим кряхтением, впустило запах нагретой солнцем листвы и пыли, верещание птичек-паданок. Верхняя часть башенной стены была почти напротив окна, может, лишь чуточку ниже. Рохильда выглянула и тут же отступила внутрь комнаты.

— Четверо их, дозорных. Я знаю, как их позвать, у нас уговорено. Спервоначалу я сама выйти отсюда хотела и всё им сказать, да не выйти никому из Башни пока что, нет уж, не выйти. Ну так чего: волокуши пускай соберут остальных, кинут клич по старолесью, куда успеют докричать, и пусть все придут, пусть все идут сюда и выковырят отсель эту тварь, что порочит светлое имя отца-солнца. Лишь надо верно время подгадать, когда дозорным будет можно сюда подлететь, чтобы коты перья ихние не выдергали. Один-то раз получится! Перескажу я им всё, слышь чего думаю, всё им перескажу, чего придумала, и останусь дожидать. Спрячусь. А как время придёт — открою ворота. А пока что пускай себе дозорные летят.

Рохильда отёрла лоб рукавом мантии и пояснила Йерушу, который глядел на неё непонимающе:

— Четверо их, говорю! Они смогут тебя вынести отсель!

— Меня? — Найло смотрел, ожидая продолжения. — Меня одного? А дальше?

Обернулся к дракону. У того в голове пронёсся десяток вопросов, когда он уяснил этот на диво паршивый план, но имело смысл задать только один из вопросов:

— А если дозорные откажутся его нести?

Бой-жрица поморщилась, когда Илидор подал голос и стало невозможно делать вид, словно его тут нет, но всё же ответила:

— А я тогда ворота не открою.

Йеруш присвистнул. До сих пор он даже не подозревал, насколько почему-то дорог этой странной женщине… или насколько велика её упёртость и стремление всё разворачивать таким образом, какой считает правильным сама Рохильда. Впрочем, нет, пожалуй, это он за ней всегда подозревал.

— Ну, — с сомнением протянул Илидор. — Авось и получится. Тогда волокуши тебя отнесут к тому пустырю, и если никакая кочерга на свалится тебе на башку, то…

— Я никуда один не полечу, — прошипел Йеруш. Глаза его горели. — Ты что за шпынь себе удумал, дракон? Что я тебя тут оставлю? Ты рехнутый, что ли?!

— Найло…

— Они, может, вообще меня уронят, а, а?! Тут сколько до земли лететь? Что безопасней — хряснуться на камни или посидеть в клетке? А! Так я уже не в клетке! Мы все можем спрятаться! Почему нет? Почему это лучше, чем куда-то лететь?

— Опасно тебе тут, — отрезала Рохильда. — Они ж не просто так следили за тобою, а как сполошились, когда ты ушёл внезаметку! Потом за той девчулей пошли, которая за драконищем побежала, думали, через них тебя отыщут и…

— За какой девчулей? — нахмурился Илидор. — За Нитью? Кто-то шёл за…

— Ну а кто ко мне этих дозорных притащил, не она, что ли? — зашипела бой-жрица так сердито, словно Илидор обязан был всё это знать и теперь просто тянул время, задавая вопросы. — А Юльдра про тебя, Йерушенька, говорил чего-то, аж повизгивал, словом… — Рохильда хрустнула пальцами. — Опасно тебе тут. Улетать тебе надо.

— Нет! — Найло сложил руки на груди. — Без него не полечу!

— А он чего, сам полететь не может?

— Найло! — Илидор схватил Йеруша за плечи и хорошенько тряхнул. — Убирайся отсюда нахрен сейчас же! Меня четыре волокуши всё равно не поднимут!

— Поднимут! — упёрся Йеруш. — Шесть волокуш втащили жирного мужика на верхушку кряжича, я видел, и…

— Я сам улечу отсюда! На своих крыльях! А ты сам не улетишь!

— Ты тоже. — Йеруш беззвучно рассмеялся, подёргивая головой. — Лес не даст.

— Значит, выйду через ворота! Лети давай! Я догоню!

Рохильда, застыв изваянием, смотрела на дракона. Во дворе началось движение, послышались радостные восклицания, гомон, взмявы, стук деревяшек, лязганье железок. Видимо, Юльдра подъехал к воротам — на удачу, они с другой стороны Башни, и волокуш увидят только коты, которые бродят здесь по двору и делают очень важный вид, — если, конечно, коты не побегут встречать Юльдру.

Рохильда сунула Йерушу рюкзак.

— Пора!

Задрала рукав мантии — на её мясистой руке, снабжённый дополнительными ремешками, был закреплён сигнальный стрелун дозорных. Котули, ходившие по двору под окнами, побежали к воротам. Из окна в небо взвилась лёгкая деревянная стрела с ярко-красной лентой в оперении.

Йеруш вцепился в Илидора.

— Улетай! — рявкнул дракон, отрывая от себя пальцы эльфа. — Хватит дурить! Ну не сожрут же они меня!

— А вдруг сожрут?

Четыре волокуши подлетали к окну, откуда-то со двора орали жрецы, но непонятно — то ли радовались приезду Юльдры, то ли заметили сигнальный стрелун, а может, самих дозорных. Попробуй не заметь, как четыре волокуши влетают во двор!

Рохильда, отступив от окна, чтобы снизу её было не разглядеть, быстро излагала дозорным свой дивный план. Те верещали и махали руками. Бой-жрица стояла, уперев руки в бока, похожая на большой мыльный пузырь, и упёрто тараторила своё. Снизу заорали громче.

— Найло! — Илидор встряхнул Йеруша за плечи. — Лети отсюда и найди уже этот источник, кочергу тебе в ухо!

— Источник!

Найло мгновенно просветлел глазами, выпустил дракона и рыбкой сиганул к окну, перетёк с подоконника в руки волокушам так резво, что они едва успели его подхватить, сломали свой шаткий ряд. Во дворе мяукал кто-то из котов, вверх полетел камень — почти задел дозорного с огромными бурыми крыльями, который командовал остальными волокушами.

«Хорошо, что это не подвал», — только и подумал Илидор.

Следующий камень ударил в спину Йеруша. Волокуши тащили его по воздуху, как охотники несут дохлого оленя, за руки и за ноги, Найло болтался между ними угловатой закорючиной, на сгибе локтя у него висел рюкзак, Йеруш вертел головой и что-то бессвязно подвывал, а во дворе бесновался котуль.

Илидор и Рохильда толкались плечами у окна, вцепившись в створки по обе стороны и желая своими глазами увидеть, как волокуши благополучно перенесут Йеруша через стену. Ворота далеко, даже если жрецы увидят, как Йеруш улетает — догнать не сумеют, не помчатся за волокушами вглубь леса. Во всяком случае, хотелось в это верить.

Во дворе котуль, впавший в боевое бешенство, заходился в мявах.

— Я лечу! — ожил Йеруш. — Только не как лекарь, а как птичка!

Илидор не отходил от окна, пока тяжело хлопающие крыльями волокуши не пересекли стену, и тут же почувствовал, как разжался обруч, стискивающий его горло. На миг закрыл глаза, сделал глубокий вдох. Котуль внизу орал «Ра-ау!» и гонялся за собственным хвостом.

—Любая тварь свою шкуру бережёт пуще чужой, — услышал он голос Рохильды, как через толстую подушку. — Только так. А значит, в тебе ошиблась я, ошиблась, тут ни словечка оправданья не скажу. Только как же не тварью может быть драконище, а? И про какой такой источник ты говорил?

Илидор открыл глаза и снова осторожно выглянул в окно — к орущему котулю, разумеется, уже прибежал какой-то жрец. Илидор сделал глубокий вдох, потом ещё один, и его глаза вдруг вспыхнули, как лучи отца-солнца, и из глаз Рохильды полились слёзы, а потом… Бой-жрица была абсолютно уверена, что должно случиться какое-то «потом», но его не произошло. Только драконьи глаза стали гореть не золотым, а оранжевым.

— Нет никакого источника, — отрывисто бросил Илидор. — Я просто хотел, чтобы Найло убрался отсюда. Рохильда, где можно спрятаться?

И, не дожидаясь ответа, потащил бой-жрицу за руку к двери, в последний раз оглянулся через окно на стену, за которую волокуши унесли Йеруша. Хотелось верить, что с этим невыносимым эльфом будет всё в порядке. И что волокуши потом расскажут, где его найти.

***

Волокуши донесли Йеруша до тропы на северо-запад. Недоходимой, как они уверяли. И Найло пошёл по ней — просто пошёл по ней, как всю жизнь ходил по разным дорогам, не интересуясь, считает ли кто-то другой возможным дойти по ним до места назначения. Иногда дойти не получалось, а иногда — вполне себе. Найло стал первым платиновым выпускником Университета Ортагеная и одним из лучших гидрологов Эльфиладона именно потому, что на всякое «Это устроено так» или «Это невозможно» задавал занудный вопрос «Почему?» и не удовлетворялся ответами вроде «Потому что!». И сейчас он не видел ни единой ясной причины, по которой эта самая тропа должна быть недоходимой, если по ней идёт Йеруш Найло.

Нет, он старательно отгонял пораженческие мысли, размеренно шагая на северо-запад. Где-то здесь он видел правильный круг мёртвой земли, когда нёсся на перегонном кряжиче в потоке крови. Несмотря на то, что Йеруш Найло изумительно плохо запоминал направления, сейчас он был почти уверен, что это именно то самое место и именно та самая тропа. Никакая не недоходимая, разумеется, твердил он себе, хотя тропа всё не кончалась. Он шёл и шёл, растирая ноги, и пытался сообразить, сколько же времени провёл без сна, если не считать, конечно, дремотного отупения на берегу Потерянного Озера и того времени, когда он валялся без сознания по пути в Башню Храма.

Пожалуйста, скажите мне, что дракон выбрался оттуда.

***

Полунников, которые следили за Башней до появления первых жрецов, скормили плотоядному дереву — прямо вместе с верёвками и кляпами. Так указал Юльдра. Так он сказал: пусть твари, мешавшие Храму идти по пути света в старолесье, первыми же послужат укреплению нового старолесского Храма.

Плотоядное дерево росло между воротами и башней — огромное, громко чвякающее, с пульсирующими ветками. Земля под ним выглядела влажной, хотя осень в старолесье сухая, и даже жалкого дождика не было уже много-много дней.

Волокуши, утащившие эльфа, не возвращались. Про эльфа, про то что он был в руках Храма и сбежал, Юльдре не сказали — верховный жрец сейчас так жёсток, что того и гляди скормит раззяв-жрецов плотоядному дереву вслед за полунниками. Зато на поиски дракона спешно и тихо бросили все возможные силы, хотя было очень-очень боязно, но не оставлять же дракона шляться по Башне, особенно теперь, в преддверии особого рассвета! Иди знай, как эти двое выбрались из клетки – наверняка какой-то драконьей магией, и наверняка не просто так эта тварь не улетела вслед за эльфом. Определённо задумала какую-то гадость, собирается помешать возвращению великой силы к Храму Солнца — кто знает как! Мало ли способов, какими огромный дракон может испортить жизнь честным людям, безобидным жрецам!

Что удивительно, пока Юльдра осматривал Башню — дракона нашли. Не так и велика Башня, не столько в ней мест, где можно спрятаться, и дракон обнаружился в просторной кладовой, где когда-то хранились припасы, а нынче остались одни только пустые бочки и затянутые паутиной ящики.

Дракон оказался неистово буен, но отчего-то не перекинулся в огромную тварь с крыльями, так что пятеро жрецов, вооружённых дубинками, сумели его скрутить, вырубить хорошим ударом по голове и выволочь из кладовой, на всякий случай заперев за собою двери, чтобы кто другой ненароком не зашёл в попорченное драконом месте. Мало ли какую заразу там теперь можно подцепить!

Юльдра будет очень доволен. Эльфу он бы обрадовался, конечно, больше, но дракон — тоже очень важная часть идеального плана верховного жреца.

***

К вечеру Йеруша окончательно разморило, устало и рухнуло с ног, да и тропа затерялась среди теней. Только сейчас сообразив, что оказался совсем один в каком-то ужасно ужасном месте Старого Леса, Йеруш ощутил пренеприятный холод в затылке, а заодно — нечеловеческую и неэльфскую усталость, голод и жажду. Отстегнул от рюкзака скатанное в рулон тонкое одеяло, нашёл фляжку с водой и чуть пованивающий плесенью плод крахмального дерева, завалявшийся в рюкзаке со времён путешествия с усопцами. Беззвучно рассмеялся глупой шутке, которая ему придумалась по этому поводу. Проглотил плод, почти не жуя, запил водой, завернулся в одеяло, просунул руку в лямку рюкзака и мгновенно уснул. Не успел даже подумать о том, что в Старом Лесу вполне можно проснуться с обглоданными ногами или непоправимо разделённым с собственной головой.

***

В небольшом залитом светом зале пахнет заскучавшими без дела железками, ржавчиной, пылью и безысходностью. Согнутые в локтях руки втиснуты в кандалы над головой. Здравствуй, память о машинных Донкернаса, я вовсе не скучал. Ещё одна пара кандалов держит ноги над коленями. Тело растянуто на столе, очень похожем на распырку из донкернасской большой машинной: холодная шершавая поверхность, распахиваюшая драконий живот перед железными свёрлами — и велика ли важность, что над здешней распыркой свёрел нет. Пока что. Живот всё равно то в ужасе поджимается, щетинясь рёбрами, то спазматически напрягается, обрисовывая сухие продольные мышцы.

Тело гораздо быстрее поняло то, во что ещё не до конца поверила голова, — насколько сильно спятили жрецы за эти… сколько там дней прошло? Как можно настолько сильно спятить за считаные дни? Или они и раньше были безумны, а дракон не замечал?

Они что, всерьёз собираются причинять боль тому, кого недавно называли другом? А он-то думал, клетка была самой враждебной их идеей!

Нет. Нет. Что за чушь? Зачем им причинять боль дракону? Или кому бы то ни было ещё?

Ошейник — очень просторный, сейчас он не касается кожи, но острые шипы в его передней части направлены в горло. Попробуй перекинуться, дракон, и просто истечёшь кровью. Может быть, спустя некоторое время тебе это покажется лучшим выходом. Они, верно, не знают, что сейчас золотой дракон не может сменить ипостась. Но какая разница, почему не может — лес ли его подавляет, ошейник ли с шипами, итог один.

Жрецы всерьёз угрожают убить того, кого недавно называли другом? Да что с ними произошло?

Кто-то, мелко посмеиваясь, пронёсся из угла в угол за головой дракона и, судя по звуку, стал быстро, один за другим открывать деревянные ящики. Что-то посыпалось, звякнула железка.

С чего жрецы взяли, что могут бить дракона по голове, сажать его в клетки и приковывать к столам под распырками? Это что ещё, нахрен, такое?

Изголовье — или как ещё назвать то место, где оказалась голова дракона, — было приподнято, так что он не видел, кто там шуршит шагами позади, а наблюдал в основном собственные рёбра. Видел, как они расходятся от тяжёлого дыхания и тут же опадают снова, видел, как биение сердца отдаётся истошной пульсацией артерии в районе желудка.

Тот, кто носился позади, возбуждённо дыша и бренча железками, тоже это видел — свет позади дракона то и дело заслоняла тень чьей-то головы — и похрюкивал-постанывал от смеха.

Возможно, он думал, что дракон так тяжело дышит от смертельного испуга, но Илидор совсем не чувствовал страха. Он не пытался в подробностях представить всё, что с ним могут сделать в этом месте, не перебирал все возможности, которые есть у живого существа, которое хочет причинять боль другому существу, беспомощному перед ним. Ещё в детстве, попадая в большие или малые машинные, дракон приучился не засорять свой разум ожиданием боли — он быстро обнаружил, что это лишь без толку выматывает и делает боль ещё гаже, когда она приходит, что страх перед болью забирает силы, которые пригодятся, чтобы её пережить.

Но нет, сейчас Илидор не боялся, хотя и очень остро ощущал свою ничейность, одиночество, беспомощность — но не чувствовал отчаяния от своей беспомощности. Единственное, что распирало грудь, сбивало дыхание, люто колотилось в сердце Илидора — гнев. Гнев и все похожие чувства, которыми он пузырится, когда колотится в груди.

Злость на того, кто посмел протянуть свои ёрпыльные руки к золотому дракону.

Ненависть к тем, кто ответил низостью и предательством на его дружбу и верность, кто приблизил к себе золотого дракона, чтобы использовать его, чтобы показать ему ещё понятней, ещё обидней, чем когда бы то ни было прежде: золотой дракон — ничей, он настолько ничей, что какой-то придурочный любитель тыкать железками в людей может привязать его к холодному столу, и этому совсем никто не помешает, никто не придёт сюда и не спросит: эй, вы в своём ли уме?

Ярость из-за того, что люди, которые собирались выжигать тьму и мрак, сами же их несут, и никто не придёт сюда, чтобы… нет, не восстановить справедливость, уж какая тут справедливость — но совершить возмездие, уравновесить зло, творимое под личиной благости. Чушь это всё, будто нельзя отвечать злом на зло. Чем ещё на него отвечать, чем его уравновешивать, если добро никогда и ничего не побеждает? Ведь добро ни с чем и не сражается. Ему нечем.

Гнев колотился в горле дракона, гнев жёг кровь, пульсировал в ушах, сводил судорогами ноги, зажигал лютое рыжее пламя в золотых глазах и наверняка собирал грозовые тучи под крыльями — их просто не было видно, потому что Илидор лежал на спине.

Сзади-сверху грюкнуло, стукнуло. Торжественно выехала и нависла над Илидором утыканная колышками панель.

Негодование дракона перешло в безмолвное бешенство.

Кто бы мог подумать, что после того как ему удалось победить самый древний, самый обезоруживающий страх драконов — живые гномские машины, после того как Илидор сумел побороть этот ужас и даже подчинить некоторые машины себе, после того как он сделался предводителем целой маленькой армии живых гномских машин — что он снова вернётся в самое начало пути и окажется совершенно, вдрызг бессилен перед самой обычной, простецкой, примитивной машиной? Перед жалким бездушным куском металла, перед грудой ремешков, рычажков и шестерней!

Дракон до хруста стиснул зубы. Оказывается, наделённый разумом враг может быть не так опасен, как враг безмозглый. Безмозглого врага невозможно подчинить, перехитрить, задавить своей волей или характером, его не на что вдохновлять, нельзя запугать или заставить передумать. В голове безмозглого врага не предусмотрено таких мест, где могли бы жить характер, воля, страх, вдохновение, к которым можно обратиться, — нет, в скудных мозгах умещаются только задача и тупая уверенность, движущая мощь. И этому ничего нельзя противопоставить, если только у тебя нет сил просто раздавить эту бездумную мощь — столь же прямолинейно и без затей.

— Где сейчас эльф? Он где-то рядом? Говори!

Голос был настолько искажён нетерпением и возбуждением, что Илидор не сразу понял, кому принадлежит этот густой бас.

— Говори! — бас ушёл в низкое звериное рычание, звякнула железка, метнулась тень за головой Илидора, шею пониже уха что-то царапнуло. — Где эльф?

Дышать. Как можно ровнее и глубже дышать. Ровное дыхание успокаивает тело и уменьшает боль.

— Где эльф? Он нашёл то, что искал? Где оно? Ну же, тварь, говори! Говори! Времени мало!

Илидор осклабился, и его рёбра на мгновение опустились, словно в попытке получше защитить голый живот.

Обезумел ли Юльдра или просто наконец дал себе волю — а в пытках он нихрена не понимал. Говорить, что у тебя мало времени, — так себе идея. Тот, кого ты собираешься пытать, тут же понимает, что ему лишь нужно дождаться, пока тебе настанет пора убегать. И золотой дракон Илидор, проведший многие дни в гулких машинных комнатах Донкернаса, в комнатах, наполненных запахом металла, смазок, холода и ужаса, мог бы сказать Юльдре: вот когда твоему мучителю совершенно некуда торопиться, когда он безэмоционально не против растянуть в вечность каждое мгновение твоей боли и страха — вот это куда хуже яростного рёва «Времени мало!».

Правда, донкернасские эльфы никогда не опускались до откровенных пыток и не были заинтересованы в том, чтобы по-настоящему повредить какого бы то ни было дракона. Эльфам нужно было запугать и подчинить дракона, а не причинить ему боль ради боли.

Может быть, жрец тоже хочет запугать дракона? Даже сейчас, лёжа прикованным, Илидор не мог поверить, что Юльдра способен кому-то повредить всерьёз. И тут же то колючее, что уткнулось в шею, больно клюнуло под ухом, словно говоря: дракон, ты довольно плохо знаешь верховного жреца старолесского храма. Из прокола потекла кровь, впитываясь в волосы, щекоча шею и плечо.

Дракон стиснул зубы.

Из-за его головы протянулась к панели жилистая рука Юльдры в редких тёмных волосках, дёрнула на панели какой-то переключатель. К боку Илидора, подёргиваясь-покачиваясь, подъехал держатель… со щёткой? Да, что-то вроде щётки для одежды, какими иногда пользуются эльфы, только раза в три больше. И вместо густой щетины — редко натыканные шипы длиной в палец. Щётка замерла чуть ниже подмышки и правее бока, под задранной кверху рукой дракона. До сих пор Илидор был напряжён, как натянутая тетива, но при виде этой щётки с кольями ощутил, как само собой обмякло тело.

Хрен ты от меня дождёшься криков, безумный жрец. Я знаю, что нельзя давать свой голос машинам, ведь тогда машины крепнут, а ужас вырастает и пожирает тебя изнутри, пока внутри почти не останется тебя, — я не раз ощущал, как это бывает, в машинных Донкернаса. Хрен вы дождётесь моих криков, пока я хоть как-то контролирую свой голос.

— Эльф нашёл живую воду? — спросил Юльдра из-за головы дракона.

Илидор настолько опешил от этого вопроса, что чуть было не воскликнул «Откуда ты знаешь?» и пропустил быстрое движение. От удара в висок в глазу взорвалось алым. Тело тут же снова выгнулось-напряглось тетивой, рвануло кандалы — не в надежде порвать, а от ярости, от бессильного гнева.

— Тебе известно, где источник? Где эльф? Да говори же, тварь!

Дышать. Глубоко и медленно дышать.

Жрец неожиданно расхохотался, злобно, одышливо, словно желчный старик, устроивший восхитительную подлянку соседям, или словно человек, в чьей груди клокочет слишком много чувств и он всё не может решить, которому из них позволит захватить себя.

Юльдра схватил Илидора сзади за голову, стиснул, вдавил пальцы в рассечённую кожу на виске, в щёки между зубов.

— Я знаю, эльф искал живую воду. Не отнекивайся, дракон, без толку! Без толку! Скажи, где он сейчас, где живая вода — и я позволю тебе умереть быстро!

— Да мне не к спеху, — с трудом выговорил Илидор.

Жрец, ругнувшись, отдёрнул руки, снова коротко и сильно ударил в висок, и дракон едва не взвыл, едва успел затолкать свой голос обратно в горло и велеть ему сидеть тихо. Юльдра снова дёрнул рычаг, и щётка с шипами дрогнула. И в чём только её смысл, удивился Илидор, разглядывая щётку через плывущие перед глазами пятна. Воткни эти колья дракону в бок — и дракон просто истечёт кровью. Лицо? Руки? Тогда почему именно щётка и шипы?

Да не может Юльдра воткнуть эти железки в дракона! Какого лешего?

Не давать машине свой голос. Не кричать, не кричать, некричать, НЕКРИЧАТЬ…

Юльдра с оттяжкой ахнул по кнопке — в машине стукнуло, щётка грюкнулась вниз, всеми своими шипами — прямо под задранную кверху руку Илидора, и шипы с треском стали разрывать крыло.

И дракон закричал. Как никогда в жизни.

Глава 32. Особый рассвет

Сегодня был день великолепной торговли, вот как считал Конхард Пивохлёб. Не зря этот волокушинский посёлок зовётся Подгорой, хотя нет тут никакой горы и не понять, откуда пернатые взяли такое название. А верно, всё дело в том, думал Конхард, что, давая имя своему селению, эти волокуши чувствовали: однажды сюда явится торговец оружейной гильдии из подземного города Гимбла и привезёт диковинные вещицы, которых никогдашеньки не видали в Старом Лесу. Откуда такое видать в Старом Лесу, ведь в этих краях прежде не было гномов!

Вернувшись затемно с остатками товара в перекати-дом, Конхард с удивлением увидел, что тот прям на ушах стоит — все обсуждают вести, пришедшие с юго-западной стороны, от старой храмовой Башни. Все говорят, какое-то там толковище прошло и Храму было велено убираться из Старого Леса — это Конхард весьма одобрил, поскольку песнопения жрецов его до горлышка допекли в Гимбле и в Шарумаре. Когда король гномов Югрунн Слышатель решил выставить Храм из Гимбла, Конхард Пивохлёб, как и многие другие гномы, с большим энтузиазмом воспринял эту весть. Кто б тогда сказал, что вскоре ему, Конхарду, гному из приличной гильдии, придётся идти в след Храма и шукать его в Старом Лесу!

Но очень хорошо, что местные народцы не захотели слышать у себя этих дурацких песнопений про солнечный свет и стрелы судьбы и велели жрецам убираться вон. Но, как теперь говорили в перекати-доме, жрецы вовсе не убрались вон, а вместо этого обезумели, обхитрили старолесские народы и прорвались в свою Башню, и закупорились там. И жрецы настолько обезумели, что силой поволокли вместе с собой даже тех, кто не желал быть вместе с ними, даже своих прежних друзей, которые их оставили до толковища и, ясное дело, всё это очень не к добру, потому старолесские народы сейчас будут собираться у Башни и бить жрецов смертным боем, только непонятно, как их бить смертным боем, не попав внутрь Башни, а попасть туда не так просто, ведь ворота очень крепкие и вообще, говорят, зачарованы.

Тут Конхард Пивохлёб сгрёб за грудки всех людей и эльфов, до которых дотянулся, случайно стукнул их лбами в порыве чувств и вежливо попросил немедленно и ясно пересказать ему все-превсе подробности, особенно про прежних храмовых друзей. Чуть позднее, бурча и быстро-быстро перебирая ногами, гном выкатился из перекати-дома и стал хватать за грудки встреченных волокуш, пока не добрался до дозорных и не выяснил действительно все-превсе подробности.

А потом со словами «Ну мать вашу ёлку, ни дня без приключений!» Конхард потребовал сообщить ему, насколько близко к храмовой башне можно добраться на перегонных кряжичах и когда пройдёт ближайший сгон в юго-западном направлении.

***

— Кастьон, Базелий, помогите его одеть.

Дрожащий свет ламп режет глаза сквозь сомкнутые веки. Звякают железки, ноги над коленями перестают удерживать давящие кольца, тело чуть сползает вниз по наклонной поверхности. Шуршит ткань.

— Это что, рубашка? Чего у неё дырки на спине?

— Для крыльев.

Холодная ладонь деловито обхватывает плечо дракона, чуть приподнимает его и отпускает обратно. Как хорошо просто лежать.

— Крылья? Эти лохмотья?

— Базелий, пожалуйста, просто помоги его одеть и спустить во двор.

Холодная рука касается локтя.

— И как вот это месиво засунуть в рукава?

— Пуговицы расстегни. Нужно будет натянуть рукава пониже. Не следует пугать наших друзей, которые ждут во дворе.

— Если ты не хотел их пугать, то нахрена бил его по лицу?

— Прикроем волосами. Почти незаметно.

— Ну да, конечно. На шее тоже незаметно?

На ноги натягивают что-то мягкое. Другие руки, тёплые и злобно-твёрдые, поворачивают дракона набок. Чужие пальцы впиваются в глубокие порезы между рёбер.

— А можно я ему яйца выдавлю? — спрашивает новый голос.

— Кастьон!

— Что? Ему-то уже всё равно, а мне радостно будет.

— Кастьон, не пристала подобная кровожадность жрецу, в чьём сердце горит…

Отрывистый, лающий смех. Едкий, как щёлок.

— Ты мне будешь говорить про кровожадность? А кто его истрепал, не ты, что ли?

— По необходимости. Безо всяческой радости.

— Да. Разумеется. То-то весь светишься.

Илидора долго вели по холодным коридорам. Вися на чьих-то плечах, он едва перебирал ногами, не открывая глаз, свесив голову на грудь. Он весь превратился в большой пульсирующий ком мрака и воспоминаний о боли, от которой сорвался и закончился голос, а тело оглохло, отупело и разделилось с сознанием дракона, потому что никак иначе нельзя было сохранить ему рассудок среди боли. И сейчас у Илидора не было сил даже открыть глаза. Все силы остались в холодной комнате с запахом железа, пыли и безысходности.

Но когда Кастьон и Базелий вытащили дракона во двор и ночной старолесский воздух хлынул в его лёгкие — Илидор встрепенулся. Тело очнулось и соединилось с сознанием, дракон заморгал на свет фонарей, увереннее опёрся на ноги. Закинутые на плечи жрецов руки, на которых он до сих пор просто висел, дернулись, напряглись.

Кастьон злобно заворчал. Базелий перехватил поудобнее плечо Илидора и пропыхтел: «Вот же живучая тварюка».

Илидор попытался сжать кулаки, но не смог — рук ниже локтей он не чувствовал. Вяло удивился этому, и тут же вспомнил — щипцы и клещи для ногтей, тесало для сдирания кожи, дробилка для пальцев… Хорошо, что теперь он просто не чувствует кистей. И хорошо, что ноги целы — Юльдра, видимо, знал, что в конце нужно будет вывести Илидора во двор, и постарался сохранить какую-то видимость приличий в глазах жрецов, котулей и людей-старолесцев которые увидят дракона там, во дворе.

На кой нужно тащить его на улицу?

Неважно. Важно, что ноги целы, а значит, он сможет убраться отсюда. Только немножко полежит…

***

Йеруша разбудил предрассветный холод и промокшая от росы трава. Найло позволил себе ещё немного посидеть, поёжиться в одеяле, отчаянно зевая, протирая глаза, дыша влажно-листвяными запахами утреннего леса и тыкая в бок удивительно невозмутимого полосатого жука, который собирал капли росы в большой шар. Потом поднялся, скатал одеяло и пошагал дальше по недоходимой тропе. Сейчас, когда она снова была видна под серо-голубым небом, Йеруш отказывался верить, что тропа недоходимая.

***

Кастьон и Базелий сгрузили дракона наземь шагах в десяти от гигантского плотоядного дерева. Оно зачавкало, задёргало щупальцами. Базелий покачал головой, глядя на Илидора, и отошёл. Кастьон с трудом сдержался и не отвесил дракону пинка — только потому сдержался, что на них смотрели другие жрецы, котули и люди-старолесцы. Фодель смотрела. Лицо её было непроницаемым, словно Кастьон и Базелий притащили во двор не окровавленного полубесчувственного дракона, а корзину подвявших полевых ромашек. Маленький Аадр, сжимая в ручонке зеркало, стоял, уткнувшись лицом в складки мантии Фодель.

Сверху на дракона смотрели умирающие предутренние звёзды.

Снаружи, из-за башенной стены, грянули звуки.

Жрецы не могли видеть, что там происходит, — разве что догадывались и досадовали, что происходит оно слишком быстро, раньше, чем рассчитывали.

Со всех сторон к храмовой башне тянулись старолесцы. Катились шарами шикши, размахивали торчащими из шаров плевательными трубками и дубинами. Среди шикшей мелькали люди в голубых мантиях. Их вела за собой женщина с рыжими короткими волосами, торчащими, словно птичьи перья. Рядом с ней трусили гигантские волки с человеческими глазами. В руках женщины не было пустого свёртка, спелёнутого на манер младенца. Последними поспешали полунники, сжимали в руках дубинки, короткие луки и пращи, кричали в спины катящимся шарам-шикшам: «Мы не договаривались на оборотней! Не по уговору!».

В небе метались-кричали четыре волокуши-дозорных — волокуши не принимали ни одной из сторон и не могли остановить взбурливший хаос. Свет фонарей и факелов только ещё больше ослеплял их, зато котули в темноте видели очень хорошо, и стоило дозорным подлететь к башенной стене на расстояние броска камня — котули со стен тут же бросали в них камни. Этого добра во дворе было в изобилии, ещё вечером на стены притащили несколько корыт с булыжниками.

Высокая башенная стена и крепкие ворота — надёжная защита, прочный мирораздел. Пускай никакая стена и никакие ворота не могут держаться вечно — но Храму Солнца не нужна вечность.

На востоке нарождался новый рассвет. Особенный рассвет.

***

Источник совсем не похож на источник, и покажи его кто-нибудь Йерушу с самого начала — Йеруш бы просто прошёл мимо. Да, в начале этого пути он очень плохо понимал, как всё устроено в Старом Лесу, а теперь… не то чтобы разобрался в старолесском устройстве, но определённо стал смотреть на происходящее куда более пытливо. В большей степени ожидать, что каждый предмет может оказаться не тем, чем выглядит.

Впрочем, теперь-то он почти точно знал, куда шёл. Теперь он знал, что источник живой воды — вовсе не в сердце Перводракона.

Тропа, размеренно петляя, вела его в спуск небольшого кратера — сюда как будто грохнулось нечто увесистое, а потом ещё хорошенько поплясало в углублении, устраиваясь поудобней. В центре кратера лежал драконий череп размером с комнату заезжего дома в людских землях Чекуан. Длинная морда с торчащими кверху и книзу клыками, раскосые глазницы, внушительный гребень. Череп выбелен, вылизан до гладкости прошедшими столетиями, а может быть, ветрами. Йеруш не взялся бы сказать, настоящий этот череп, костяной или вытесанный из камня вроде доломита. Вполне возможно, что это безумие — всего лишь творение местных ушибленных скульпторов. А возможно, предание Старого Леса — не просто история выжившего, а точное отражение событий, которые случились в давно минувшие годы, и драконий череп — самый что ни на есть настоящий.

Кратер окружён лесом, но в нём самом ничего не растёт — только шагах в сорока от черепа корявым частоколом торчат кверху толстые стебли тростника, на который наколоты, словно мушки на булавки, три скелета: один человеческий и два эльфских. По виду очень старые, один вовсе наполовину рассыпавшийся. Подле драконьего черепа сидит, скрестив ноги, светловолосая женщина в длинной холщовой рубашке, подпоясанной чёрным кожаным ремнём. Она что-то переставляет на земле. Рядом с нею лежит короткий лук.

***

— Сила двоих соединится в одно!

Бас Юльдры заполняет двор, как гул колокола заполняет его чашу, и что-то сдвигается от слов верховного жреца, словно ожидало его, как команды, как позволения, как знака.

Под кроной плотоядного дерева вспухает медленный-медленный, пока ещё плохо различимый в темноте воздуховорот. Он зарождается как слабое шевеление мусора от дуновения ветра, осторожно и поначалу неуверенно втягивает в себя пыль и сухие листья, ветки и мелкие камушки. Смелеет. Горбится над землёй. Тянет новые листья, ветки и камушки. Основание вихря заостряется, клубится, бурится под землю, словно пробуя её на вкус, а потом вихрь ускоряется и его острый нос уже мощно, уверенно вгрызается в землю под плотоядным деревом.

Воздух медленно наполняется гулом и жужжанием мух, хотя никаких мух рядом нет. Воздух рябит и подёргивается, как бывает при нестерпимой жаре.

Откуда-то несётся хохот Юльдры. На спину дракону, прямо над лопатками, ложится-надавливает чья-то невидимая рука — пока что мягко, и как-то сразу становится ясно: именно пока что. Не дёргайся, дракон. Обжигающе-пульсирующей болью горят бока, взрезанные между рёбрами. Из потревоженных порезов сочится тёплая кровь, течёт на живот, но измученному телу холодно. Гудит голова, стягивает кожу в рассечённом виске и в проколах под ухом. Кистей рук дракон так и не чувствует. Порванные крылья разбросаны по земле бахромой.

И, хотя сил у Илидора почти нет, хотя истерзанное тело требует свернуться клубочком, забиться в темноту и выпасть от реальности, — это нахальное командное давление на спину прищемляет дракону заодно дух противоречия, и дракон дёргается, в неожиданном и яростном приливе сил подтягивает себя вперёд на локтях, выползает из-под давящей ладони. Она тут же прижимает сильнее, резко и грубо, так что у Илидора хрупает в спине — и сразу отпускает.

Предупредило. Оставило лишь едва заметное давление между лопатками, между разорванными крыльями.

Не дёргайся, дракон!

Изрезанные бока горят до онемения, рубашка под животом мокрая от крови, тело трясёт в ознобе. Кисти рук — онемевшее месиво голого мяса. Разорванные крылья полощутся у щеки. Но старолесский воздух наполняет лёгкие, прочищает голову, освежает мысли.

Хорошо, что волокуши унесли из Башни Найло. Он слишком непрочный для всего, что тут происходит сейчас, и дракон бы рехнулся бесповоротно, если б Йеруш стал выходить к нему тенью из розовой дымки.

Каша мусора под плотоядным деревом разрывает землю на глубину ладони или двух, понемногу ускоряется, заостряет воткнутый в землю нос, превращается в плотный вихрь и вытягивает оттуда, из-под земли, невыносимый сладко-тошный дух разложения и ещё чего-то едкого, удушливого, что до сих пор сдерживало разложение, сдерживало его всё это время, много-много лет. Новый гнусно-тошный запах мгновенно расползается по земле, ползёт по ней плотной, зелёно-слизкой пеленой, въедается в кожу, в нос, распирает горло тошнотой.

Нескольких жрецов вдруг толкают в спины другие жрецы, толкают дружно, сильно, решительно, словно дождавшись какой-то команды или единомоментно помешавшись. Жрецы, которых толкнули к плотоядному дереву, машут руками и хотят сделать шаг назад, хотя бы шаг назад, но плотный рябой воздуховорот вклеивает их в себя и уже не отпускает, медленно втягивает жрецов в ускоряющееся кружение ошмётков, всё ближе и ближе к плотоядному дереву. Движения жрецов делаются трудными и замедленными, словно во сне или под водой, словно сам воздух подле плотоядного дерева такой густой, что мешает двигаться и, наверное, дышать. Кто-то кашляет, кто-то качается, держась за горло, а плотная воронка мусорного воздуха подтягивает людей ближе и ближе к своему центру, к тому месту, где острие вихря буравится в землю с запахом разложения.

Жрецы, оставшиеся снаружи, просто стоят и смотрят на смердящий вихрь, на своих собратьев, и вид у них сумрачно-торжественный, на лицах смешивается выражение отвращения и мрачного удовлетворения.

— Сила двоих соединится в одно!

Дракона прижимает к земле с такой мощью, словно на него рухнула одна из башен замка Донкернас. Из груди выталкивает воздух, из желудка ничего не выдавливает только потому, что желудок пуст. Порванные крылья трепещут на земле беспомощными тряпками. Остро похрупывает в спине между лопатками и в шее, боль простреливает в правое ухо. Золотой дракон, с трудом дыша сквозь стиснутые зубы, пытается подняться над землёй, опираясь на локти, — кисти рук его не слушаются, их всё равно что нет, ну неужели так трудно запомнить, дракон: вместо кистей, пальцев, ладоней у тебя теперь онемевшее, бесчувственное окровавленное месиво!

Придавленный к земле яростной чужой волей, Илидор сосредоточен лишь на том, чтобы сделать вдох. Суметь вдохнуть хотя бы немного тошнотворного воздуха с вонью тлена. Полвдоха. Четверть вдоха. И ещё раз. Виски сжимает, в них что-то яростно колотится изнутри головы, в горле першит, в ушах шумит кровь. Раны на боках немеют, Илидор лишь чувствует, как взрезанная кожа противно расходится и трётся об рубашку при каждом вдохе. Обрывки крыльев трепещут у щеки.

Может, и кочерга бы с ним, с дыханием. Зачем дышать дракону, который больше не сможет летать?

Пораженческая мысль мелькнула и пропала, вытесненная непреклонным, упорным, звенящим желанием жить.

Воздуха!

— Возьми себе плоть обычнейших из нас и дай мне взамен немногочислие твоего времени!

Жрецов, оказавшихся во внутреннем кольце вихря, затягивает в плотнеющую воронку. Люди беззвучно кричат, безуспешно пытаются отмахнуться-увернуться от месива веток, камешков, комьев земли, к которому их притягивает, жрецы пытаются цепляться друг за друга, но их движения – слишком медленны, неловки, а чужая сила тянет их к воронке, словно рыб, подцепленных на крючок или скованных сетью. Жрецов затягивает в эту воронку медленно и неотвратимо. Плотный вихрь поднятых с земли мелких веток, песка, мусора, касается человеческих тел и начинает счёсывать их, как точильный камень счёсывает зазубрины с лезвийной кромки. Счищает с людей лохмотья розовой кожи и голубых мантий, сжирает-слизывает, всасывает в воронку брызги крови, по кусочкам сглатывает человеческое мясо, густеющую на лету кровь, бело-розовые кости, трубчатые обрывки вен, спутанные клоки волос, языки из вопящих ртов, осколки зубов, мелкие хрящики…

Пустой желудок Илидора стискивает спазм, по языку разливается горечь, перед глазами плывёт от нехватки воздуха. Пропитавшая рубашку кровь остывает и леденит живот. Жрецы кричат так, что звук немного пробивается за пределы воронки, отдаётся в затылке дракона. Вдох. Полвдоха. Четверть. И ещё.

Снова кто-то умирает рядом с золотым драконом. И наверняка Илидор сделал что-то для этого — или же, наоборот, не сделал ничего, чтобы не допустить этих смертей. И теперь люди умирают, умирают один за другим, неумолимо-неспешно, мучительно. Треск и хруст разрываемых одежд и тел, крики жрецов едва пробиваются сквозь воронку плотного воздуха и мусора, едва пробиваются, но кажутся оглушительными. Нос воронки всё бурится в землю под плотоядным деревом, выносит оттудаудушающую тленную вонь.

— Сила двоих соединится в одно!

Слова доносятся как через толщу воды, и дракон через толщу воды удивляется им: этих слов не должно быть здесь, они должны остаться в подземьях Такарона, только Илидор не может сообразить, при чём тут Такарон и как он связан с этими словами.

Отяжелевший воздушный вихрь втягивает в себя ошмётки последнего жреца. Теперь воздуховорот — вязкая каша из осколков костей, тёмно-розового и коричневато-красного мяса, белёсо-жёлтых трубочек сосудов. То ли спутанные пряди волос, то ли подгнившие тонкие коренья комкают эту кашу, месиво кажется почти живым. Оно закручивается спиралью, и каждый новый виток её вталкивает в лесной воздух новые запахи: лошадиный пот, дублёная кожа, гноящаяся рана, нагретая солнцем замша, кровь на земле, вымороженное крепкое вино, гниющая плоть, протухшая вода.

В животе под рёбрами дракона плещется что-то слизкое, к горлу снова подкатывает. Илидор держится лишь на каком-то бессмысленном ослином упрямстве, на упорстве ради упорства. Несгибаемо-спазматически удерживают тело над землёй напряжённые мышцы спины, ног, плеч. Едва-едва над землёй. Лёгкие под давлением донкернасской башни, кажется, свернулись в капустные кочанчики. Поток воздуха издевательски полощет обрывки крыльев у лица, но этот воздух едва возможно вдохнуть, потому что на спине лежит башня.

Действительно ли мне нужен воздух, если нет крыльев? У меня больше нет крыльев. Что я без них?

Снаружи, из-за ворот, трубно ревут. Потом в них что-то бубухает — ни дать ни взять гномский молот.

— Сила двоих соединится!

Воздуха! Воздуха! Дыша-ать!.. Перед глазами двоятся сухие травинки, пот заливает глаза и печёт рассечённый висок, сердце колотится обезумевшим молотом в ушах. Полвдоха. Четверть вдоха. Ещё четверть вдоха.

— Возьми себе плоть моих любимейшепочтенных соратников и нашего будущего! Дай мне взамен своё доверие!

Из внешнего круга к воронке плотного воздуха, костей и ошмётков плоти медленно направляются несколько фигур в голубых мантиях. Илидор никого из них не узнаёт: перед глазами у дракона взрываются яркие цветы, всё плывёт. Он лишь видит, что одна из фигур в голубых мантиях идёт к бурлящему месиву, сильнее обычного покачивая бёдрами, и тащит за руку упирающуюся маленькую фигурку. На миг в глаз Илидора врезается отражённый зеркалом свет фонаря.

Дракон хочет закричать, но сорванный криком голос пропал и не возвращается. Хватит умирать рядом со мной! Хватит умирать, когда я не могу никого спасти!

Дракон хочет вскочить и броситься туда, к воронке костей и ошмётков плоти, выхватить фигуры, которые подходят к нему, сливаются с ним, разгрызаются им, выгибаются и беззвучно кричат, — но сил Илидора хватает только на то, чтобы держать над землёй собственное тело, опираясь на дрожащие локти, и не впечатываться в землю грудью.

В уши буравчиком лезет мушиное жужжание, сквозь которое едва-едва, на грани слышимости пробиваются крики, и от жужжания начинает вибрировать что-то в черепе, зудят зубы, пробегает пульсирующая боль вдоль хребта. От трупной вони першит в горле, последние крохи сил уходят на то, чтобы держать мышцы напряжёнными, не раскататься по земле тряпкой под тяжестью донкернасской башни, чтобы сохранить силы на новые полвдоха, четверть вдоха.

Гудение делается громче, вопли жрецов едва слышны сквозь него — прорываются как редкие блики на чёрно-бесконечной поверхности воды. В погрузневшем кровавом вихре медленно растворяются три фигуры в голубых мантиях, одна маленькая фигурка в голубой рубашонке и зеркальце на длинной ручке.

Хватит умирать рядом со мной!

— Дай мне свою мудрость, которой в теперешнечайчашней ипостаси не можешь применить во благо отца-солнца! Дай мне мудрость нести свой свет так, как нёс его ты, неумолимо и неостановимо!

Голова кружится, дрожат руки и плечи, которыми Илидор отталкивается от земли из последних сил. Рассечённая кожа между рёбрами снова разгорается огнём, и этот огонь переползает на спину, к кистям рук неожиданно и совершенно некстати начинает возвращаться чувствительность, и дракон чувствует пока только лёгкое жжение на месте каждого сорванного лоскутка кожи, холод на месте каждого вырванного ногтя, пульсацию в каждом раздавленном дробилкой пальце и понимает: если чувствительность вернётся полностью, он просто ослепнет от боли. Ослепнет, обессилеет, не сумеет держать себя над землёй. Донкернасская башня давит и давит на спину между лопатками, голова пульсирует и ощущается как нечто чужое, не принадлежащее дракону, локти немеют, руки дрожат всё сильнее, из-под языка в рот толчками вливается вязкая горькая слюна.

Из-за ворот раздаётся командный вопль, стук-треск-свист, и что-то кусучее дёргает и отсекает прядь волос Илидора, впивается в землю у самого лица.

— Не стреляйте, мать вашу ёлку! — ревёт зычный голос за воротами и в них снова начинает колотить нечто тяжеленно-размашистое, вроде гномского молота.

— Уо-оу! — несётся издалека, на грани слышимости. — Уы-уо-уы!

Спираль смердящих ошмётков под плотоядным деревом собирается во что-то гигантское и невозможное.

Мышцы спины больше не могут держать напряжение, на них выплёскивается жгучая боль из рассечённых боков, и спина расслабляется сама собой, в плечах что-то обрывается, и дракон падает наземь, как волокушинская изломанная игрушка из коры и веточек.

Какой кочерги, ну вот какой же ржавой кочерги я оставил в подземьях своё машинное войско?! Разве то, чего я боялся, страшнее того, что происходит прямо сейчас? Сколько смертей я бы мог предотвратить, будь со мной хотя бы несколько машин или скрещей, хотя бы пара шагунов или кошек, или стражих змей? Ведь я знаю, в чём разница между хорошими и плохими, которые убивают друг друга. К тому же драконы не верят, что можно вечность скитаться впотьмах, отыскивая угасший свет собственного сердца.

В ворота продолжают мерно и мощно бумбумкать тараном, а может, гномским молотом.

Из-за мелькания мошек перед глазами Илидор плохо видит, что происходит вокруг, только по движению воздуха он понимает, что огромное и смердящее, которое собралось под плотоядным деревом, приходит в движение. И от этого движения, обманно-медленного и неспешно-неумолимого, земля становится небом, что-то мощно бьёт дракона в челюсть слева, едва не сворачивая ему шею, кроша зубы, рассекая губу. Что-то дёргает его за волосы, трупная вонь снова врывается в лёгкие вместе с воздухом, воздухом, восхитительно прекрасным и нескончаемым воздухом, и дракон хватает его ртом с хрипами, кашлем и заливающей рот кровью, не в силах остановиться.

А потом понимает, что болтается вниз головой: его подняли за ноги прямо над воронкой кровавого вихря, и его захлёстывает влажной вонью: кровь, тина, гниль, требуха. Воронка стала чревом существа ростом с полдома, созданного из ошмётков костей, обрывков плоти, мышц и связок, зубов и глаз поглощённых людей. Оно стоит, утробно гудя и покачиваясь, на двух равновеликих трёхсуставных ногах, держит Илидора одной лапищей за лодыжки, и с лапищи сочится кровь, вязкая грязь, желчь, пропитывает штаны и башмаки дракона. Ноги существа поддерживают тазовые кости, а над ним – пузо-чан, в котором вертится, исходит смрадом воронка требухи, пыли, сухих листьев, вырванных с корнем человеческих зубов, а по краям этого чана крутятся бело-окровавленные шарики с цветными кружочками радужек — глаза.

Глаза смотрят на Илидора. Некоторые из них он, кажется, узнаёт, и это так дико-невозможно — видеть знакомые глаза в виде окровавленных шариков на кромке смрадной воронки. Но Илидор уже не может удивляться, его тело пытается приглушить боль в истерзанных руках и глушит её как умеет — вместе со всеми другими чувствами.

Сегодня случилось столько всего, что каждое отдельное событие утратило вес и значимость.

Дракон болтается над утробно воняющим месивом-чаном, лодыжки Илидора начинают выскальзывать из обхватившей их лапы, мокрой от крови и желчи. Бессильно мотаются порванные крылья и истерзанные руки. Ещё мгновение-другое — и дракон свалится в эту влажно чавкающую массу.

— Прими в жертву тварь, которую я приручил! Увидь мощь этой твари и величепростёртость моей жертвы! Убедись, что я достоин взять твою силу!

Дракон не понимает смысла этих слов, не понимает, что они означают для него. Мысли низко гудят внутри головы, выбрасывают кверху всплески отдельных слов, надеясь, что сознание их поймает и что-нибудь сделает по этому поводу, но голова отказывается сотрудничать и осмысливать происходящее, голова просит пощады и тишины.

И тогда тело, выжившее в машинных Донкернаса, действует без её участия. Тело бешеным, нечеловеческим броском поднимается-сгибается, словно хочет боднуть гигантскую руку, обхватившую лодыжки, на мгновение Илидор почти касается лбом собственных ног, натягивается кожа на взрезанных боках, и они снова плещут кровью, и тут же, новым рывком разгибая спину, дракон качается-выстреливает себя в другую сторону, вырывается из скользкой лапищи, и пустой желудок на миг прилипает к горлу, когда Илидор оказывается в воздухе безо всякой поддержки.

Всего один миг дракон в человеческом обличье летит, набирая высоту, а потом свет его золотых глаз вспыхивает ослепительно и яростно, ярче солнца, и…

Дракон не может сменить ипостась. Кто-то огромный и властный сердитым движением отсекает магическую силу Илидора, которой тот тянется к ветру, небу и времени. Здесь чужой ветер, небо и время, маленький глупый дракон.

Илидор рушится наземь, едва успевая поджать израненные руки и развернуться к земле плечом. Удар вышибает из него дух, выворачивает плечо из сустава и разрывает в нём связки, земля больно бьёт в уже рассечённый висок, и тут к бум-бумканью, похожему на мерные удары гномского молота, добавляется грохот упавших ворот, от которого голова Илидора, если не лопнула от удара при падении, теперь-то лопнет уж точно. За звоном в ушах он не слышит воинственных криков жрецов, утробного рёва из воронки кровавого вихря и гномского боевого клича, с которым Конхард Пивохлёб врывается во двор. За Конхардом несутся полунники и шикши. Далеко за ними виднеются спины крупных серых волков с человеческими глазами и несколько голубых мантий. С другой стороны к башне спешат растения, подобные подсолнухам. Самых маленьких даже не видно в траве, а на самое большое в ужасе указывают друг другу шикши: оно размером, пожалуй с дом. В небе голосят волокуши.

От башни навстречу незваным гостям бегут вооружённые чем попало люди в голубых мантиях и люди в одежде старолесцев, несутся на четырёх ногах котули.

Илидор, оглушённый падением и болью, не сознаёт, что именно он слышит и видит, не понимает, что сейчас начинает бурлить вокруг. В последний миг тело рывком отбрасывает себя с пути бегущих от башни вооружённых людей и бессильно растекается по земле.

Глава 33. Побочный продукт

Йеруш, крепко сжимая кулаки, заставляя себя шагать размеренно и едва ли не лениво, подошёл к драконьему черепу и внимательно уставился на колени Кьеллы.

— Теперь я пришёл? — сухо спросил он.

Она обернулась, уставилась на Йеруша снизу вверх злющими лисьими глазами, и Йеруш удивился, как же трудно не отводить взгляд. Что-то в её глазах было такое неприятное, угрожающее, слишком уж проницательное и вместе с тем брюзгливое, что ли. Нечто такое, что скорее ожидаешь увидеть во взгляде древнего старца, чем в глазах юной с виду воительницы, пусть и не шибко приятной.

— Да, — наконец сказала она. — Как ни странно — да.

Мучительно хотелось потянуть время. Растянуть его в вечность, пока не оказалось, что за этим «Да» скрывается какое-нибудь очередное «Но». Вроде «Но никакой живой воды не существует».

— Значит, голова в центре, — Йеруш ткнул пальцем в драконий череп, возвышавшийся над ними как холм. — Значит, живую воду даёт не лес, а то, что… Как это, то, что вросло в него? И, видимо, очень раскаялось после этого?

Кьелла молча рыхлила иссохшую землю. Эльф стоял и смотрел на драконий череп, задрав голову. Смотрел на хрустальный пузырёк, установленный прямо под раскосым драконьим глазом. Пузырёк был пуст. Только на стенах его можно было различить едва заметную испарину конденсата. Глазницы драконьего черепа выглядели сухими.

Сколько же времени нужно, чтобы заполнить такой пузырёк? Десять лет? Двадцать? Сорок? Странно, что он вообще наполняется быстрее, чем влага успевает полностью испариться.

— Живая вода — не дар, — осенило Йеруша, и голос охрип от этой догадки. — Нет, не дар. Это… это побочный продукт.

Йеруш вцепился в свои волосы, вцепился до боли, чтобы не начать носиться кругами — стоять на месте было очень-очень трудно. Он поднялся на носки и принялся качаться туда-сюда.

— Продукт распада. Как пот получается от тяжёлой работы, так от разрушения драконьих костей получается живая вода. Именно здесь, именно в этом лесу, который состоит из его воспоминаний. Который он предал. Дракон разрушается, оставляя лесу ещё частицу себя, а лес… Да как это, нахрен, возможно?

Кьелла медленно отряхнула руки, придирчиво оглядела их, потёрла ноготь на указательном пальце. Поднялась на ноги неспешно и с тем непередаваемым изяществом, которым обладают только высокие, длинноногие и очень молодые люди.

— Значит, голова в центре, — повторил Йеруш. — А крылья, получается, над головой. То есть это действительно драконий скелет? Нет, нет, не отвечай, не смей отвечать! Я не хочу знать!

Кьелла словно и не слушала. Подняла с земли незамеченный Йерушем прежде плащ с меховым воротом, набросила на плечи.

Найло указал подбородком на проткнутые тростником скелеты:

— А это кто?

Кьелла долго моргала на тростник, будто не могла сообразить, куда указывает Найло. Потом улыбнулась уголком рта.

— Чужаки, которые вернулись. Путь к источнику даётся раз в жизни. Лишь чужаку. И не каждому.

— О, вечно какие-то идиотские условности, — выплюнул Йеруш с отвращением. — А если во второй раз не прийти сюда, а прилететь? Или приползти? Сделать подкоп? Прикатиться мячиком…

Кьелла, спокойно глядя на Йеруша, медленно вела пальцем по изгибу лука.

— Путь даётся однажды. Такие правила.

— О-о! — передёрнулся Йеруш. — Ненавижу правила! Не-на-вижу! Что может быть глупее, больнее, опасней, скучнее…

— Скучно не будет, — Кьелла произнесла эти слова монотонно, но отчего-то по спине Йеруша побежали мурашки от её слов. — Использовать великую силу может лишь тот…

— Кто способен на великую жертву, — сами собой закончили за Кьеллу губы Йеруша.

Она не удивилась.

— Такие правила. Нужен баланс, чтобы мир не грянул в хаос.

Злые лисьи глаза пожирали Йеруша, плавили его. Спина его всё мурашилась, пальцы сделались ледяными.

— Ты способен на великую жертву? Желаешь такой платы за великую силу?

Йеруш истерически хихикнул, дёрнул плечами, сбрасывая с них мурашки.

— Что ты знаешь о жертвах, драконица.

Кьелла покачала головой, открыла рот и тут же закрыла — не пожелала ничего возразить или добавить. Лисьи глаза вдруг перестали выглядеть злыми, сделались равнодушными. Воительнице словно наскучил разговор, она поднялась, отвернулась.

— Вот.

Йеруш едва успел поймать летящий ему в лицо хрустальный пузырёк. Совсем маленький пузырёк, жидкости в нём было на глоток, не больше. Не тот, который стоял под глазницей дракона, но точно такой же с виду, словно их вытесали из того же куска хрусталя. А может, вытесали только один пузырёк и потом размножили.

— Это… — Найло смотрел, как свет переливается на гранях хрусталя, и слушал, как шумит в ушах море. — Это она? Это она, да? Ты что, безумна — так швыряться?..

— Использовать великую силу… — монотонным голосом перебила его Кьелла и умолкла, не договорив. — Всё. Иди.

Найло сделал медленный вдох, стиснул губы крепко-крепко и для верности прикусил их зубами, потому что наружу из Найло рвалось много слов и ни одно из них не было словом признательности, ни одно из них не стоило сейчас произносить, а ещё из него рвалась бесконечность вопросов, но, ясное дело, Кьелла не даст ответов. Йеруш быстро справился с первой пенной волной эмоций, коротко кивнул, развернулся и зашагал к тропе, прочь от источника. От драконьего черепа, который и есть источник. Было огромное, почти неодолимое желание обернуться и посмотреть снова на этот череп, на скелеты, на Кьеллу, но Йеруш не обернулся. Вместо этого он стал рассматривать хрустальный пузырёк. Совсем крошечный пузырёк, в глубине которого плескался единственный глоток живой воды.

Трудно было поверить, что он видит именно это. И неудержимо хотелось что-то делать — просто чтобы ощущать реальность.

— Обожаю драконов, — прошептал Йеруш пузырьку. — Такие милахи и добряхи! Хотя пафосные, конечно, как последняя задница. Силы, жертвы, баланс, хаос, бе-бе-бе… Хотя…

Жёлтый блеск в крошечных гранях пузырька выглядел очень язвительным.

— А может быть, Кьелла не драконица и не его пра-пра-дочка, — шептал Йеруш, не в силах умолкнуть и перестать слышать звук собственного голоса.— Может быть, она просто хранительница. Почему бы нет? Мог же лес сам её породить? Чтобы она ходила тут по лесу и хранила… баланс хаоса. Чтобы он больше не разбалансился и не построил новой лестницы.

И беззвучно рассмеялся, хотя было вовсе не смешно. Осторожно опустил пузырёк в карман и побрёл к тропе, по-прежнему упорно не оборачиваясь.

— Хаос в балансе. Да тут все рехнутые. Но это хорошо звучит, ведь живая вода определённо нарушает баланс, нарушает баланс хаоса, ха! И Кьелла запирает это нарушение, запирает в хрусталь. Сама не использует, местным не даёт. Но чужакам, чужакам иногда можно дать воду. Но как понять, кому можно? Хорошенькая задачка. Ха! Я бы на месте Кьеллы тоже всё время ходил с мрачной рожей!

Тропа раскинула перед Йерушем лес как-то очень быстро, эльф был уверен, что к источнику шёл петляя и гораздо дольше. Если бы Йеруш запоминал дороги и смотрел, куда идёт, он бы понял: это уже вовсе не та тропа, которой он пришёл. На том же месте, но другая.

Иногда так бывает: разочаровавшись в сделанных выборах, ты ищешь дорогу, по которой пришёл, желая вернуться в начало и всё переиграть. Но потом понимаешь: нет, даже если пойдёшь по своей дороге в обратном направлении — ты не попадёшь в начало пути. В обычной жизни так случается даже чаще, чем в страннейших местах Старого Леса, ехидно сказал себе Йеруш Найло. Помедлив, он всё-таки обернулся к Кьелле, которая что-то перекладывала, сидя на коленях возле драконьего черепа, и крикнул:

— Куда ведёт эта тропа?

— Куда нужно, — был ворчливый ответ.

Эльф закатил глаза и решительно зашагал вперёд, навсегда зарекшись о чём-либо спрашивать странных женщин, которых встречает в лесах. И сразу после того как Йеруш оказался под сенью кряжичей, они раскряхтелись во весь голос, затрещали ветками, на эльфа сверху посыпались листья, сорванные из-за неосторожных движений деревьев, когда они принялись качать ветвями и цепляться друг за друга. В тот же миг как зашумели кряжичи, изменились запахи, и Йеруш понял, что тропинка больше не ведёт в кратер с черепом дракона.

Найло не обернулся, не стал проверять. Из чистого упрямства, ведь смотреть на него было некому — кряжичи не в счёт.

Он осторожно ощупал карман и убедился, что хрустальный пузырёк всё ещё там. Закрыл глаза, закинул голову и долго-долго стоял так. Медленно дышал, с удовольствием ощущая, как лесной воздух наполняет лёгкие до самого донышка и немного кружит голову. Чуть покачивался и едва заметно подрагивал губами в полуулыбке. Слушал взбудораженное перекряхтывание деревьев, далёкий щебет птиц и гулкое, торжествующее биение собственного сердца.

***

Жрецы швыряют в шикшей подожжённый горикамень из больших корзин. От него живые деревянные тела не занимаются огнём, но по лозам растекаются дымные ожоги, шикши вопят, колотят себя и друг друга по тлеющим лозам. Во двор вбегают хорошечки, но, вместо того чтобы атаковать котулей и жрецов, бросаются к шикшам, начинают пеленать их десятками неразрываемых жгутиков. Бегущий позади Мажиний подслеповато щурится в огни фонарей и неуверенно голосит: «Фу, фу! Уо-оу, не тех, не тех!».

Окровавленный чан на трёхсуставных ногах чавкает и хлюпает. Жрецы толкают к нему нескольких полунников, одного хватает гигантская рука, сочащаяся слизью, и с утробным бульканьем погружает в чан, другого втягивает-счёсывает вновь взметнувшийся над землёй вихрь из веток и мяса. Конхард ревёт гномский боевой клич и рвётся к чану, на гноме виснут сразу несколько котулей. Жрецы из башни и жрецы, пришедшие с шикшами, перемешиваются, и кто-то из полунников протыкает коротким копьём союзника. Полунники, оставшиеся за воротами, стоят, положив стрелы на тетивы или сжимая в руках пращи, тупо моргают в бурлящее во дворе месиво.

Котули в боевом безумии носятся по двору, кусают полунников, хлещут лапами шикшей, всё стягивается в рябое мельтешение, и в нём на одних котулей вдруг бросаются другие. Где-то среди месива рычат-гыркают оборотни. В стороне, неподалёку от рухнувших ворот, с трудом поднимается на ноги Илидор, смотрит на дерущихся во дворе людей и нелюдей и не понимает, что видит. Перед глазами всё плывёт и мелькает, в ушах — сплошной многоголосый вой и басовитый бешеный хохот, спасаясь от которого Илидор делает шатающийся шаг к воротам. Всё, что выше пояса, полыхает пульсирующей болью: вывернутое из сустава плечо, рассечённый висок, сломанная челюсть, разорванная кожа вдоль рёбер, истерзанные в мясо кисти рук — дракон превращается в лишённый сознания ком боли и не может осмысливать действительность, и только уцелевшие ноги ещё могут действовать за границей этой боли, и ноги бредут к воротам, дрожа и подгибаясь.

Один шикшин, пошатываясь и колотя себя по тлеющим плечам, выкатывается за ворота, дозорные-волокуши подхватывают его, относят с линии выстрелов полунников, которые наконец приходят в себя, бросают наземь пращи, хватают дубинки и вливаются во двор Башни, с топотом пробегая мимо Илидора. Котули со стен начинают бросать горикамни в волокуш, те негодующе кричат на котулей, хлопают крыльями, разлетаются от Башни, какое-то время висят в воздухе, переговариваясь и размахивая руками, потом улетают на северо-восток, в направлении сгона, то и дело оглядываясь и что-то негодующе клекоча. Волокуши тут ничего не могут и не поддерживают ни одну из сторон.

Дракон выходит за ворота, не понимая, где находится и что происходит, — ноги просто несут его подальше от яркого, громкого, злого, неодолимого. Ноги ведут его туда, откуда ветер доносит едва ощутимый запах разломанного гриба — он кажется спасительным после бесконечной вони желчи, тлена, крови, горящего живого дерева.

Во дворе Башни орут котули, висящие на гноме, — он расшвыривает их, яростно ругаясь, а они не могут прокусить ворот его стёганой куртки. Визжат оборотни, несётся над предрессветным лесом безумный хохот Юльдры. Гигантская хорошечка склоняется над рычащими зверями и двумя жгутиками, каждый толщиной с канат, выхватывает из месива двух оборотней. Небрежно отшвыривает их прочь, и они улетают за ворота. Следом огромная хорошечка хватает двух котулей, которые отчаянно мутузили друг друга, и хорошечка не может понять, что это означало.

Выброшенные за ворота оборотни яростно ревут, роняя пену изо рта, мотают головами, трут лапами носы. Кашляют. Принюхиваются. Позади, в Башне победно ревёт гном, скинувший с себя котулей. Кричит: «На тебе, мать твою храмскую!», и безумный хохот обрывается в хрусте и влажном чвяканье. Оборотни смотрят на Башню, принюхиваются к ней — кровь, желчь, гарь, металл, шерсть… Отворачиваются от Башни, принюхиваются к тому, что в темноте леса, — чистый запах свежей крови. Кто-то уходит от Башни и несёт много вкусной крови и голого мяса. Едва уловимый запах разломанного гриба маячит далеко впереди.

Запах крови медленно удаляется от Башни, и оборотни, негодующе взвизгнув, бросаются за ним.

***

Осознание приходило к Йерушу очень-очень медленно. Осознание, что его путь в кои-то веки не упёрся в тупик. Что он не погнался за сверкающим туманом, ничего себе не придумал, всё-превсё понял правильно и сумел прошагать по этой дороге до самого конца. И в конце пути, так легко и буднично, без всяких сияний и торжественных речей он получил то, за чем пришёл. Без решительных превозмоганий, без надрыва и сияющих откровений.

Потому-то так трудно поверить, что цель достигнута. Просто он шёл к цели очень-очень долго и не верил, что дорога недоходимая, — пока наконец один из бесконечного множества шагов не оказался последним.

Без всяких подвохов. Он дошел. Ему запросто и небрежно бросили прямо в руки ту великую ценность, в существовании которой он даже не был уверен до конца.

Ту самую великую важность, которая перевернёт мир за пределами Старого Леса.

Он перевернёт мир! Он, Йеруш Найло!

Когда ощущение триумфа затопило Йеруша полностью, от кончиков острых ушей до пальцев ног, он открыл глаза, раскинул руки и несколько мгновений с улыбкой смотрел в густую листву кряжичей высоко над своей головой, а листва шуршала, шелестела и волновалась, и ветки деревьев ходили ходуном. Кряжичи знали, что произошло нечто особенное. Странно: Йеруш должен был бы сейчас орать, бегать, вопить и кувыркаться, но вместе с торжеством его наполнило непривычное умиротворение, какая-то истома, и орать сейчас не хотелось ни капельки. Но Йеруш знал, что если бы он был драконом, вот таким как Илидор, с сияющими глазами, то сейчас свет его глаз заливал бы весь лес, от центра, где покоится голова старейшего земного дракона, и до северо-западной опушки, где заканчивается последний позвонок его хвоста.

Теперь Йеруш точно знал, что много лет назад выбрал верный путь — свой путь. Теперь он покажет всем, что был прав. Он сделает нечто огромное и важное для всего Маллон-Аррая, для каждого эльфа, человека и гнома, живущего на этой земле. Он изучит живую воду. Он узнает, из-за чего вода становится живой. Он перевернёт жизнь всего континента — о, как глупы и мелки были устремления эльфов, которые получали этот бесценный дар прежде! Какой дурак спасает кого-то одного, если возможно спасти многих? Как им в голову могло прийти просто потратить, безвозвратно и окончательно потратить то, что можно изучить и сделать частью системы научных познаний, подарить миру, прославить себя?

Улыбаясь и тихонько мурлыкая себе под нос, Йеруш нащупал в кармане пузырёк хрустального стекла. Всё это время он ощущал, как пузырёк, даром что легчайший, слегка оттягивает карман, но нащупать контуры было всё равно бесконечно приятно.

Маленькое хрустальное хранилище тайны.

Потом Йеруш, не в силах сопротивляться соблазну, вынул пузырёк из кармана, чтобы снова посмотреть на него — и разве можно было противиться этому желанию?

Здесь, под сенью густой листвы, отблески света на хрустальных гранях были не такими яркими и не бело-синими, как у озера, а лимонно-зелёными. Йеруш долго рассматривал их, долго поворачивал пузырёк туда-сюда, заставляя отсветы перетекать по хрустальным бокам. Было немного похоже на то, как свет плавится в чешуйках золотого дракона.

Кстати, где теперь искать дракона?

Как только Йеруш подумал об Илидоре, он наконец осознал, что у пузырька нет пробки. Живая вода заключена в цельный кусочек хрусталя.

А потом Найло услышал впереди встревоженные голоса и мимо него промчались, проламывая кусты, два ошалелых оборотня с окровавленными пастями. Йеруш отпрыгнул, но звери, не обратив на него внимания, убежали прочь. Краем глаза Йеруш уловил блеск светлых волос, как будто подсвеченных солнцем или яркой лампой — мелькнул на границе видимости и бесследно исчез.

Раздираемый самым паскудным предчувствием, Йеруш двинулся на звук встревоженных голосов. Ему бы хотелось ошибаться, но голоса были грибойские.

Глава 34. Придёт серенький волчок

Вскоре после рассвета, едва роса успела просохнуть на листьях калакшми, в дом лекаря-грибойца притащили истекающего кровью чужака.

— Волки порвали, — шептали стражие, сгружая бессознательное тело на больную кровать — широченный пень с углублением, выложенным целебными травами и накрытым бархатистой шкурой олешка-двухлетки. — На северной кромке грибницы лежал. Мы с проутренним дозором пошли, а тут он. Помрёт, видать, а?

Лекарь, подвижный старикан, похожий на высохшее сливовое дерево, шустро зажигал огни в плошках, нашёптывал им что-то, косил серо-стальным глазом на больную кровать.

С первого взгляда на порванного волками человека, в утренней серости, лекарь было решил, что перед ним эльф, из тех, которые частенько приходят со своим товаром в эту часть Старого Леса. Раненый был похож на эльфа. Волосы золотые, волнистые, блестящие, не утратившие своего блеска даже спутанными и грязными, с забившимися в них листьями и сухими травинками. Скулы высокие, чисто эльфские, излом рта — вредный, а нос эдакий тонко-аккуратно-воинственный — словно созданный, чтобы совать его куда не следует. Однако нет, не эльф — человек, через мгновение понял лекарь: из-под волос виднелось обычное человеческое ухо.

— Торговый охранник, видать, — бухтел один из стражих. — В обход башни шли, видать. Там в ночи чего-то творилось.

Чужак лежал недвижимо и тихо, наполнял лекарню запахом крови, псины и смерти. Полотняная рубашка — вся побуревшая, лишь по подолу ясно, что прежде она была серого цвета. Правая рука вывернута в плече, лежит на шкуре олешка, словно отдельная, чуждая вещь. Левое бедро распорото-разворочено, влажно чвякает мясом с подсыхающей коричневой коркой, над правым коленом — покусы, превратившие плоть и штаны в одну сплошную тошно блестящую, бугристую кашу. Короткие полы плаща изорваны в лоскуты и покрыты коркой крови, которая выглядит чёрной на коричневатой ткани, не то кожистой, не то мелкошерстистой, не разобрать.

— Помрёт, видать, — скорбно твердил другой грибоец. — Совсем волки ошалели се-году. Верно говорит старца Луну: как пришли в Старый Лес жрецы, так раскололась наша жизнь надвое и природа-матерь озлилась, и взбурлила Река Крови. Всё жрецы, жрецы Храма Солнца, что пришли от гномских гор…

— Цыть, — велел лекарь, твёрдой рукой поправил последнюю плошку и шепнул что-то, направляя огонь. Движения лекаря были быстры и скупы, суставы хрупали и поскрипывали, словно старик и впрямь был сделан из сухого дерева. — Поможайте лучше. Рубаху срезать надо, плащ снять.

На пару мгновений лекарь завис над больной кроватью, воткнул свои цепкие серо-стальные глаза в бессознательное тело, кивнул каким-то мыслям.

— Настой спиртянки, резать и шить, кроветворница и дурмина.

Отступил к полкам, что висели как попало на изогнутой стене дерева-дома подле западной двери, зазвенел там склянками.

Стражие вздохнули и подступили к постели. Один потянул было рваную полу плаща и тут же с ойканьем отпрыгнул.

— Она шевелится!

— Руки протри, засранец! — рассердился лекарь. — Куда немытыми до ран полез! Для кого чистотелка в миске на входе стоит?

Второй мужик, пристыжённо втягивая голову в плечи, потрусил к миске, но тот, к которому обращался лекарь, словно и не услышал его слов, а стоял и пялился на человека, лежащего на больной постели. Потом медленно протянул руку и указал на него пальцем:

— Плащ шевелится. Чесслово. Он живой.

Лекарь фыркнул и принялся быстро выставлять-выкладывать на прикроватный пенёк пузырьки тёмного стекла, маленький острейший нож, полированные зажимы, щипчики, изогнутые иглы, катушки с тончайшими нитками из жил плотоядного дерева.

— А когда сюда несли — он просто болтался лохмотьями, — бубнил мужик, всё тыча пальцем в лежащего человека.

Тот не двигался, бесчувственный, безучастный, мертвенно-белый. Лоб его посыпало мелким потом, на горле часто колотилась жилка.

Подошёл второй мужик, стряхивая с рук горько пахнущие капли чистотелки.

— Поможайте или выметайтесь, споро, — сухо бросил лекарь и подступил к бесчувственному телу. — Помирает он. Может, если поторопимся и…

Страшный грохот заглушил окончание фразы, все подпрыгнули, грибойцы завопили, а в лекарню через восточную дверь ворвался утренний воздух, птичий гомон и тощий эльф с горящими сине-зелёными глазами.

— А-а! — закричал он при виде лекаря с ножом.

Лекарь от неожиданности отпрянул.

— О-о! — взвыл эльф, увидев человека на больной кровати.

— Это кто та… — начал было один из мужиков, но эльф ринулся вперёд, и грибойцы попятились, один зацепился ногой за трёхногий табурет, и тот тяжело гупнулся на пол.

— Что тут происходит? — заорал лекарь.— Кто весь этот эльф?

А эльф почти рухнул на умирающего, почти клюнул его в шею, словно намеревался не то загрызть, не то поцеловать, фукнул на забившиеся в рот золотистые волосы и сквозь зубы выдохнул в ухо:

— Очнись, Илидор! Немедленно очнись, нам нужно убраться отсюда! До грибойцев сейчас дойдёт, что ты храмовник, дракон и тебя оборотень покусал! В этих краях за меньшее живьём сжигают!

Над ухом звякнуло.

— А ну вон! — грозно велел лекарь и указал на ближайший выход из дома — восточный. — Вон отсюдова, кто б ты ни был такой!

Этот грибоец с тонким ножом, сообразил сейчас Найло, вовсе не собирался прирезать Илидора. Он намеревался зашивать его раны, но, глянув на них поближе, лекарь поймёт, что это оборотневые покусы, а не волчьи. Занесло же дракона именно к грибойцам — Рохильда говорила, те без разговоров сжигают даже собственных сородичей, которых покусал оборотень: их слюна вызывает у грибойцев бурую плесень. Едва ли с пришлыми тут обходятся добрее, даже если они не распространяют никакой бурости и плесени. Особенно если пришлые имеют отношение к Храму Солнца — поди объясни грибойцам, что Храм больше не любит Илидора.

Всё это пронеслось в голове Йеруша за несколько мгновений, пока лекарь только набирал в грудь воздуха, чтобы разразиться новыми ругательскими ругательствами, а трое мужики-стражие, разинув рты, переводили взгляды с лекаря на эльфа.

Нужно забрать дракона. Сейчас. Пока они не опомнились, пока они ошарашены, пока не начали думать и не разглядели раны Илидора хорошенько.

«Как же я это ненавижу», — вздохнул про себя Йеруш и медленно поднялся на ноги.

Отработанным, тысячи раз отрепетированным ещё в детстве движением он выстроил свой позвоночник в элегантно-властную струнку, усадил его на подобравшиеся мышцы груди и живота. Голова тут же горделиво выровнялась на шее, словно её потянули кверху за кожу на затылке, шея сделалась бесконечно длинной, плечи — развёрнуто-уверенными, следом за плечами изменились руки — чуть развернулись ладонями к грибойцам и принялись подавать мягко-пластичные безмолвные сигналы. Одно властно-плавное движение кисти отсекло невысказанные вопросы лекаря, открыто-приглашающий жест второй ладонью заявил, что всем следует немедленно заткнуться и внимать, затаив дыхание, поскольку будет сказано нечто весьма важное. Грибойцы неосознанно подобрались, вдруг ощутив себя какими-то, ну, не то чтобы недоразвитыми, но куда более непритязательными и зачуханными, чем ещё мгновение назад, и лучшее, что они могли сделать с внезапно нахлынувшей неловкостью — действительно замереть и внимать этому нежданному гостю.

Голос Йеруша тоже принял годами отработанное положение, размягчился-снизился до тёплого обволакивающего баритона и вкрадчиво произнёс:

— Не будете так любезны уделить мне мгновение вашего ценнейшего внимания? — И, пока грибойцы со сложным выражением лиц осмысливали вопрос, Найло, не давая им возможности ответить, уверенно продолжил: — Итак…

Глава 35. Огромное и бескрайнее море

Дракон оказался зверски тяжёлым. Даже в своей человеческой ипостаси. Пожалуй, четыре волокуши его бы действительно не подняли.

Правда, Йерушу никогда не доводилось носить на себе ничего увесистее дорожного рюкзака и, вероятно, ему просто не с чем было сравнивать. Теперь же в дополнение к рюкзаку на его спине висел бесчувственный окровавленный дракон и Йеруш, как мог, почти ползком, спешил убраться подальше от поселения грибойцев. Пока они не опомнились.

Найло оставил лекарю-грибойцу своё сокровище — выгнутое стёклышко от гномских мастеров. Когда грибоец его увидел — аж затрясся от восторга и, кажется, в этот миг краткого восторга готов был отдать Йерушу не только дракона, но и собственное обиталище вместе со всем содержимым. Мужиков-дозорных он попросту выставил из дома — через северную дверь — и выпустил Йеруша с драконом через южную.

Найло был уверен, что за ними гонятся. Что грибойцы как-то сообразили: Илидора покусал оборотень, и теперь, конечно, желают его сжечь живьём, для верности — вместе с этим странным эльфом, который его уволок на себе. Вдобавок гам от произошедшего в башне скоро докатится до селения, и тогда грибойцы поймут совсем всё. Что у них в руках был дракон и храмовник, а они его не прибили. И захотят немедленно исправиться.

Илидор висел на спине Йеруша, как груз прожитых лет, и истекал кровью — тоже как груз прожитых лет.

Какого-то лешего, когда Найло стоял среди грибойцев в доме-лекарне, он был абсолютно уверен, что главное — вытащить дракона из посёлка, а потом ему помогут волокуши. Что взбрело в голову Йерушу? Тут поблизости нет никаких волокуш, а где они есть и как их можно позвать — решительно неясно. Куда он тащит Илидора? Кто в целом мире ему сейчас поможет? Что вообще происходит сейчас в лесу, куда можно двигаться, куда нельзя?

В конце концов у Йеруша просто перестали двигаться ноги и он понял, что либо сейчас сгрузит с себя дракона, либо они оба грохнутся наземь и уже не поднимутся.

Как можно осторожней, медленно, пыхтя от натуги, присел, сдвинул-скинул со своих плеч Илидора и уложил его наземь, стараясь не задевать выкрученную из сустава руку, и, тяжело дыша, сел рядом.

— Твою ёрпыль, — сказал он, только сейчас, при свете дня, толком рассмотрев дракона, и тут же зажмурился.

Глубоко рассечённый висок всё сочится кровью, волосы справа слиплись и потемнели, губы слева разбиты, нижняя челюсть посинела и надулась, правое плечо выкручено из сустава, кисти опухшие, окровавленные, словно чужие (Йеруш предпочёл не всматриваться), рубашка в крови — длинными полосами-пятнами между рёбер, одно бедро разорвано в тошно блестящее мясо, второе погрызено, сплошь в следах зубов, вдавленных в тело вместе с ошмётками штанин.

И крылья. Сейчас как никогда похожие на плащ. Обычнейший плащ, по нелепой случайности попавший в шинковалку для капусты.

И дыхание. Такое неглубокое и прерывистое, словно грудь двигается только от биения сердца, а на самом деле воздух уже очень-очень давно не попадает в лёгкие, и дракон не дышит. Кожа в тех местах, где не залита кровью и не посинела от ударов, — серовато-белая.

И запах. Запах крови, псины и смерти.

И совсем никого поблизости, совсем никого, кто может помочь и знает, что с этим делать.

Йеруш вцепился в свои волосы.

Нет-нет-нет, драконы живучие, гораздо более живучие, чем эльфы или люди, у этих ящериц-переростков даже отрастают новые зубы! Окажись сейчас рядом драконий лекарь из Донкернаса Диер Ягай, он бы наверняка спас Илидора. Может быть, не его крылья, но его самого — наверняка. Или наверное… Окажись сейчас рядом те волокуши, которые умеют врачевать, они бы тоже, пожалуй, знали, что нужно делать. Ох, может быть, не стоило забирать Илидора из дома лекаря-грибойца, ну какого ёрпыля Найло утащил его в лес? Дракон выглядит плохо, вот прямо совсем плохо! Но он живучий, да-да-да, Йеруш точно знает, насколько он несгибаемо-неуёмно-живучий, и у Илидора точно-точно есть ещё сколько-то времени, если только помощь сможет подоспеть…

Найло вскочил, бешено огляделся вокруг и, поникнув плечами, снова медленно сел. Он не знал, куда бежать за помощью, и не знал, что сейчас рыщет вокруг. Да и где именно находится это «вокруг». Если Илидор здесь, значит, и храмовая башня недалеко. Кто может встретиться Йерушу, если он оставит Илидора и ринется в лес, или кто способен добраться до беспомощного дракона, если Найло куда-то побежит? Да и куда бежать? Куда, к кому?

Грибойцы точно сожгут их обоих. Рядом нет никого, кто разбирается в лечении драконов, есть только кряжичи, которые умеют трещать, и синепузые птички, которые умеют чирикать, и Йеруш Найло, кладезь бесценных знаний в области гидрологии, он великолепно разбирается в разных водах, больших и малых, но ничегошеньки не смыслит в…

Едва не вывернув карман, Йеруш выхватил из него хрустальный пузырёк с живой водой, крошечный хрустальный пузырёк, цельный, без крышки. Выхватил и замер, чувствуя, как сводит пальцы. Медленно поднёс пузырёк к глазам, посмотрел сквозь него на Илидора, и дракон распался на много мелких и нестрашных кусочков, запертых в гладких гранях хрусталя.

У Илидора есть сколько-то времени. Драконы живучие, Йеруш сам видел, как быстро на них заживают даже очень нехорошие раны. Кто-нибудь ещё может прийти сюда и спасти Илидора. Просто прийти и спасти его.

Кто-нибудь другой.

Йеруш сжал хрустальный пузырёк в ладони и спрятал ладонь за спину, словно кто-то мог его увидеть сейчас.

Он не может потратить живую воду на дракона. Какой дурак будет спасать кого-то одного, если возможно спасти многих? Каждого больного эльфа, угасающего среди беспомощности лучших эльфских лекарей. Каждого эльфёнка, умирающего от холеры в какой-нибудь трижды никому не нужной деревне между Такароном и Старым Лесом. Степняка из людских земель к югу от Чекуана, да, степняка, получившего в лоб копытом от норовистой лошади-полынки. Гнома-векописца, оставившего здоровье и лёгкие в лабиринтах архивных стеллажей с пыльными свитками и тяжеленными каменными табличками. Подранных грызляками котулей и побитых кряжичами волокуш.

Какой дурак будет спасать одного, если возможно спасти многих?

Какой дурак может просто израсходовать, потратить, безвозвратно и окончательно потратить, навеки утерять то, что можно тщательно изучить, воспроизвести, сделать частью системы научных познаний?

Какой дурак просто использует то, что можно изучить, размножить и подарить миру? И прославить себя?

Выбор — это же так просто, верно, Йеруш Найло? Особенно когда никто не смотрит…

Золотой дракон лежал рядом недвижимый и безучастный, лицо его сделалось совсем белым, жилка на горлепочти не трепыхалась. Кто-нибудь ещё может прийти сюда и спасти его. Почему бы сейчас не появиться дозору волокуш?

Йеруш крепко сжал крошечный хрустальный пузырёк без крышки, зажмурился и очень ясно представил, как добрался до лаборатории в Ортагенае, как осторожно срезал верхушку хрустального пузырька и длиннющей пипеткой достал первую каплю живой воды. Представил, как дрожат его руки от восторга этой огромностью, этой важностью, как невиданные перспективы разматываются перед ним, словно бесконечное сине-зелёное море, на которое выходят окна университетской лаборатории. Йеруш ясно видел и почти осязал залитый солнцем стол красного дерева, бесконечную череду прохладных металлических держателей, коробочки и склянки реактивов, и системы подсветки, и гнутые стёклышки, и так вкусно пахнущие стопки шершавой бумаги для записей, а ещё аккуратные баночки с чернилами, на гладких боках которых бесятся солнечные блики. Представил трепет исследователя, которым будут до краешка полны долгие-долгие дни опытов и наблюдений, представил долгую-долгую дорогу к пониманию, многие-многие капельки драгоценной живой воды, которые он будет доставать из пузырька длиннющей пипеткой, и, конечно, новый пузырёк с плотной крышечкой, в который Йеруш перельёт драгоценную воду, чтобы не испарилось ни капли. Долгие-долгие дни и месяцы, когда он будет разгадывать тайну живой воды — и, конечно, разгадает, кто же ещё сделает это, если не Йеруш Найло, талантливейший гидролог, первый платиновый выпускник Университета Ортагеная за всю историю?

Он разгадает тайну живой воды, и голоса в его голове умолкнут. Его имя станет известным каждому эльфу, человеку и гному в Малллон-Аррае, но главное — он наконец узнает наверняка, что был прав, когда ушёл изучать гидрологию, он будет твёрдо знать, что сумел положить на другую чашу невидимых весов нечто неизмеримо большее, чем та боль, те неудобства, те разочарования, которые принёс своей семье, которые приносил своей семье в течение всей своей жизни — он был прав, когда ушёл и стал учёным, потому что тем самым он сделал лучше не только лишь свою жизнь, и этого уже никто не посмеет оспорить после того как Йеруш Найло подарит всему миру живую воду!

Он совершит, наконец, то огромное и важное открытие, которое поможет спасти сотни, тысячи жизней эльфов, людей, гномов и других существ по всему Маллон-Арраю. Он покажет, что занятия гидрологией — не только его эгоистичное желание, что он ушёл не только ради себя, но и ради других, ради возможности сделать нечто действительно значимое, важное, колоссальное, нужное всему этому огромному миру, что Йеруш Найло в силах приносить ясную, понятную всякому и безусловную пользу. Он покажет, что фамилия Найло может сделаться известной не только в Сейдинеле и не только в области денежных операций.

Затянувшийся перерыв в научных публикациях будет восполнен многократно, теперь-то про Йеруша Найло не забудут в научном сообществе, даже если он снова пропадёт с горизонта на несколько месяцев, да хоть даже на год или на десятилетия. Раз и навсегда весь мир убедится, что Йеруш Найло — полезный, нужный и толковый!

Маленький жалкий ручеёк наконец-то станет огромным и бескрайним морем.

Многие поколения будут превозносить его вклад в прикладную гидрологию! Его имя войдёт в учебные курсы по истории Эльфиладона, а то и всего континента Маллон-Аррай! Никто и никогда больше не сможет сказать, что в Йеруша не стоило вкладывать силы и время! Ни у кого не возникнет мысли, что Йеруш Найло не дал отдачи за всё, что было в него вложено!

Да только какого же хрена пожиравшее его годами стремление всё доказать себе и другим, вся эта ёрпыльная система научных познаний вместе с собственным душевным равновесием и такой ослепительно-ясной, такой наконец-то-зримой перспективой вечной славы, вместе с радостью всех разумных существ этого захухрого мира, и даже настырные голоса в голове, и даже возможность наконец доподлинно понять, что ты был прав, что ты всё сделал верно и можешь наконец прекратить эту пытку спорами с внутренними демонами, пытку, которая выматывает тебе душу день за днём многие годы, — какого же хрена всё это сейчас не может перевесить значения одной-единственной жизни золотого дракона, которая заканчивается прямо у тебя на глазах?

Словно от порыва ветра развеялось видение: университетская лаборатория, запах бумаг, бесконечное сине-зелёное море за окном, постукивание склянок, плеск воды. Растворился в тумане призрак вечной славы, обретённого душевного равновесия и возможности спасти сотни, тысячи жизней эльфов, людей и гномов по всему Маллон-Арраю. Рассыпались прахом тени неизданных научных публикаций и ненаписанных страниц учебников.

Остался только Старый Лес. Остался только лежащий на земле дракон в изорванных крыльях и пятнах крови. И рядом не было ни драконьего лекаря Диера Ягая, ни дозора волокуш, ни самого завалящего грибойца с катушкой ниток.

Выбор — это так просто, правда, Йеруш Найло? Даже когда никто не смотрит.

Нахрен не нужна возможность спасти многих, нахрен не нужно всё, что прилагается к этой возможности, если среди спасённых многих не будет одного.

— Как же я тебя ненавижу, — сдавленно прошептал Йеруш. — Как бесконечно и до трясучки я тебя ненавижу, идиотский дракон!

И отломил верхушку хрустального пузырька.

Она сломалась неожиданно легко, и так же легко острый краешек разрезал кожу на подушечках пальцев Йеруша, и его кровь мгновенно залила пузырёк и потекла по руке. Найло даже не почувствовал боли, кроме той которая сжимала его грудь при мысли о лаборатории в Университете Ортагеная, долгих днях и месяцах исследований и великой важности, которой он никогда не принесёт каждому эльфу, гному и человеку Маллон-Аррая.

О неспасённых эльфах, людях, гномах, котулях и волокушах.

О голосах, которые не утихнут в его голове.

Где-то в бесконечной высоте, под самой кромкой безмятежно-голубого неба, захрустели ветки кряжичей.

Понимая, что ещё немного — и его затрясёт от ярости, пузырёк выскользнет из влажных от крови пальцев, и вся вода окажется на листвяной подстилке, Йеруш рывком повернул к себе голову золотого дракона. Посеревшая кожа, капли пота на лбу, затухающее дыхание, едва заметно дрогнувшая разбитая верхняя губа. Найло стиснул щёки Илидора, одновременно удерживая его голову и заставляя приоткрыть рот, и перевернул над ним хрустальный пузырёк.

Живая вода, весь этот ничтожно маленький и бесконечно огромный глоток живой воды, смешавшийся с кровью из порезанных пальцев Йеруша, влился в рот золотого дракона.

И ничего не произошло.

Йеруш смотрел, смотрел, смотрел на Илидора во все глаза, пока глаза не заболели, он ожидал, ожидал, ожидал, что сейчас, вот-вот, что-то случится, вот сей миг или ещё миг спустя краска начнёт возвращаться на серо-белое лицо Илидора, дыхание дракона перестанет быть прерывистой ниточкой, а сделается ровным и сильным, и рваные раны перестанут быть ранами, и ошмётки крыльев сделаются единым целым — привычным двуполым плащом.

Найло сидел, сидел перед Илидором, так и не отпуская его щёк, так и сжимая во второй руке опустевший пузырёк, и кровь эльфа всё медленней текла по хрустальным граням пузырька, редко и скорбно капала наземь. Ничего не менялось. Дракон едва дышал, кожа его оставалась серо-бледной, лоб — влажным от пота, чуть заметно двигались зрачки под опущенными веками. Йеруш смотрел на Илидора неотрывно, смотрел долго-долго, ожидая хоть какого-то изменения, хоть какого-то знака, что дракон сейчас перестанет умирать, но не происходило ровным счётом ничего.

В груди у Йеруша, сначала медленно, а потом всё быстрее и сильнее застучал молот, разрывая рёбра, закладывая уши приливными волнами, выливая в виски ужас, обжигающе-ледяной ужас.

Кьелла просто поиздевалась над доверчивым гидрологом, который хотел дать миру чудо! Ведь Кьелла ни единым словом не подтвердила, что чудо существует! Это сам Йеруш решил, будто ему удалось получить живую воду!

А может быть, чудо существовало? Может быть, Кьелла вовсе не вводила в заблуждение доверчивого гидролога? Просто живая вода не действует на драконов…

Почувствовав, что кисть сводит судорогой, Йеруш наконец освободил из хватки своих пальцев разбитое лицо Илидора. Голова дракона тут же мотнулась в другую сторону. И очень хорошо. У Найло сейчас всё равно не было сил на него смотреть.

Силы кончились. Все.

Йеруш даже не смог швырнуть опустевший пузырёк в чащу — просто разжал пальцы, и его главная, самая огромная, отчаянная и бессмысленная жертва укатилась по подушке опавшей листвы, затерялась в траве.

Он не ругался. Никакие известные ему слова не имели достаточно смысла, чтобы их стоило сейчас произносить.

Найло отвернулся от Илидора — не отсел, не отстранился, а просто отвернулся, чтобы не смотреть на его изувеченное тело, чтобы не видеть, как золотой дракон испускает последние вздохи. Это было бы выше сил Йеруша даже в лучшие времена. Так что он просто отвернулся, уселся рядом с драконом, скрестил ноги, касаясь бедром драконьего плеча. Плечо было холодным, Найло ощутил это даже через драконью рубашку и собственные штаны.

Сам не сознавая, что и зачем делает, Йеруш потащил к себе изорванное драконье крыло — оно было похоже на лохмотья тонкой тряпки.

Как-то несправедливо, что драконы умирают не в небе. Как-то нечестно, что существа, созданные для неба, обречены умирать на земле.

Впрочем, может, в этом и есть какой-то смысл, ведь драконы Такарона рождены от камня.

Почему-то Йерушу стало спокойней, когда его рука легла на лохмотья крыла. Теперь он словно провожал дракона туда, в вечность, и кочерга разберёт, почему для этого нужно было держать Илидора за крыло.

На самом деле, Йеруш даже не знал, жив ли ещё дракон. И проверять не собирался. Не мог.

У своих ног он с отстранённым удивлением обнаружил собственный рюкзак. Вздохнул тяжко и прерывисто, свободной рукой распустил тесёмки. Вытащил комом одежду, несколько банок с реактивами и пузырьки с прудной зеленью, кошель, фляжку с водой и, наконец, добрался до большой папки-конверта из мягкой красной замши. Эта ёрпыльная папка всегда так настырно лезла ему в руки – а теперь словно пытается потеряться навсегда.

С трудом, дёргая конвертом в рюкзаке, Йеруш извлёк его на свет. На красной замше остались коричневатые пятна — следы крови из порезанных пальцев.

Безо всяких эмоций, с одеревеневшим лицом Йеруш расстегнул замок конверта. Внутри лежали бумаги, документы, заметки и письма — одно разорванное и потом кое-как склеенное, ещё там виднелась синяя атласная лента, какой-то значок, что-то похожее на длинные древесные стружки, ещё всяческая мелочёвка, едва различимая в глубине. Йеруш смотрел внутрь красного замшевого конверта так, словно сам впервые видел его содержимое.

Многие годы он наполнял этот конверт, но ни разу не заглядывал внутрь.

Одной рукой неудобно было доставать из конверта бумаги, и Найло долго возился, выуживая первую порцию — это оказались исчёрканные заметками листы, сшитые по краю грубыми серыми нитями, двумя широкими, неаккуратными стежками. Заметки были очень старыми, чернила во многих местах выцвели и расплылись. И эти заметки явно писались в течение долгого времени — Йеруш листал их всё так же неловко, одной рукой, вторую держа на разорванном драконьем крыле. Йеруш рассматривал собственные записи, сделанные синими чернилами и голубыми, чёрными и фиолетовыми, пометки грифельным карандашом и несколько примечаний изумрудно-зелёным. Смотрел и беззвучно смеялся.

— Мои выкладки про колебания плотности воды при изменении давления, — прошептал он вдруг и покивал каким-то мыслям или же воспоминаниям. — Эту идею я подал ещё на первом курсе, а формулировать её начал даже раньше, да, раньше, — лет в пятнадцать, пока ещё не учился в университете, но верил, что смогу попытаться. Да. Изменение плотности воды. Даже для меня это звучит странно, согласен. К тому же я понятия не имею, какое практическое применение можно найти повышенной плотности воды, окажись моя гипотеза правдой. Всего лишь гипотеза, да. Без понятия, как её проверить. Нет у нас такой технической базы. Без понятия, кому и зачем может быть нужна эта информация. Хах! И тем занятней, что эту идею у меня спёр один из моих же преподавателей, Вашарай. Да-а, Вашарай, старый хрен. Ты бы сказала, что я не способен позаботиться даже о своих идеях, правда, мама? Наверняка бы ты так сказала. Я же слышал.

Перевернув последнюю страницу сшитых заметок, Йеруш дёрнул головой, клюнул воздух. Бережно отложил заметки в сторонку и снова открыл одной рукой красный замшевый конверт. Кровь уже подсохла на его пальцах и не пачкала замшу, но теперь наконец пришла боль от порезов.

Йеруш потащил из конверта ещё один черновик и почти впился пальцами другой руки в безжизненное драконье крыло.

Это не Илидору нужно, чтобы Йеруш держал его за крыло, провожая в вечность — дракон без сознания, а может, вообще уже мёртв. Это Йерушу нужно держаться за Илидора, прыгая в свою пропасть.

Именно за Илидора Йерушу нужно держаться, чтобы осмелиться прыгнуть туда.

— О-о, черновик моей первой научной публикации! Да. Она была посвящена сухой воде. Ха. Такой редкий случай, почти невозможный: второкурсник публикует работу аж в «Омуте мудрости», от своего имени публикует, а не каким-нибудь там прицепом к имени ректора, о нет. «Омут мудрости» — очень уважаемое научное издание, очень! А ту мою работу заметил Убьер Змарло, один из виднейших гидрологов Эльфиладона. Подозреваю, именно поэтому мной потом так интересовались в Зармидасе. Хах, я ведь уже тогда знал, что никогда не смогу показать вам эту работу, никогда нихрена не смогу вам показать и объяснить, так какого ж ёрпыля я всё таскаю и таскаю её за собой?

Йеруш качает головой, откладывает черновик в сторону и снова лезет в красный конверт, а другой рукой нервно гладит бархатисто-мягкие обрывки крыла Илидора. Но смотреть на Илидора Йеруш боится. Он не знает, жив ли ещё золотой дракон. И не знает, что будет делать Йеруш Найло, когда золотой дракон перестанет быть живым.

Так же Йеруш не знает, живы ли ещё его родители — и на что это влияет, и влияет ли это на что-нибудь вообще.

И ещё Йеруш понятия не имеет, какой кочерги он сидит сейчас посреди Старого Леса рядом с умирающим или уже мёртвым драконом и ведёт монологи с родителями, которых, ну мало ли почему, уже может тоже не быть на свете.

Но кто сейчас точно жив — так это демоны в голове Йеруша Найло, и Йерушу Найло сейчас не с кем больше говорить. Старый Лес — и тот молчит. Даже ворчливые кряжичи не издают ни звука. Даже птицы не чирикают, и ни одного шпынявого комара не жужжит над ухом. И Йеруш говорит с демонами внутри своей головы. Достаёт из конверта один предмет за другим и говорит. Говорит. Говорит.

Лишь бы не смотреть на золотого дракона, лишь бы не оставаться в одиночестве перед простым и невозможным вопросом «А дальше-то что?», хотя когда это Йеруш Найло бегал от невозможных вопросов? Йеруш Найло скорее бегал за ними, а не от них — но не теперь. Нет-нет-нет, не теперь!

Сегодня ему проще открыть эту ёрпыльную красную папку и обернуться лицом к своим демонам, раскинуть перед ними руки, то ли для объятий, то ли показывая отсутствие дурных намерений, как это принято в Старом Лесу, проще отдаться своим демонам на растерзание, оглушить себя ими, позволить им заполнить всё пространство вокруг, одуреть от их голосов и раствориться в едких замечаниях, разорваться на куски под камнепадом их обидных упрёков и язвительных насмешек — всё это проще, чем посмотреть на дракона и обнаружить, что он больше не дышит, и спросить себя: «А дальше-то что?».

Йеруш вытаскивает из замшевого конверта разорванное и кое-как склеенное письмо.

— А это я получил незадолго до окончания учёбы. Этим письмом меня приглашают на работу к владыке Сейдинеля, да, честное слово, мне предложили десятилетний контракт с возможностью продления и в приложении к письму обозначили кучу вкуснейших задач, которыми хотят меня нагрузить! Я был в бешеном восторге и немедленно порвал письмо, я чуть не околел от ужаса при мысли о возвращении в родной домен, да, да-да-да! Я ведь без нужды даже не смотрю в его сторону, мама!

Последнее слово Найло почти выкрикивает. Истерически хохотнув, он откладывает письмо в стопку лежащих перед ним бумаг, и его рука дрожит, а дыхание сбивается, как после долгого бега.

— Мне поступило довольно много предложений ко времени окончания учёбы, да, на выпускников Университета очень большой спрос, а за некоторых выпускников очень важные эльфы из разных доменов буквально готовы вцепиться друг другу в горло, и я надеюсь, из-за меня кто-нибудь вцепился кому-нибудь в горло, это было бы довольно приятно и очень мило с их стороны. Но я не принял ни одно из предложений, которыми меня забросали, я решил ещё на какое-то время остаться в Ортагенае, в лаборатории Университета, и ректор едва не обделался от счастья, а мне было так приятно остаться в Университете, остаться и принести ему какую-то пользу, ведь Университет так много в меня вложил и дал мне так много доверия, когда позволил стать студентом. И мне было безумно интересно ещё немного позаниматься исследованиями: в тишине, в громкости, в шуме моря, когда вокруг больше нет никаких необходимостей, есть только я и то, чем пожелаю заниматься. Что может быть лучше, когда есть только ты и любимое дело, и когда вокруг так много эльфов, которым только и нужно, чтобы ты был, был таким, какой есть, и занимался тем, что любишь? О, тогда мне казалось, что я сплю и вижу счастье, мне казалось, я бы женился на Университете, если бы мог. Нет, я много выезжал в другие домены, конечно, на то всегда была какая-нибудь нужда. Но, хах, я никогда не ездил в Сейдинель, нет, только не в Сейдинель! Даже в Зармидасе мне было не по себе, знаете ли! Зармидас слишком близко, слишком близко к вам! Мне казалось, как только я окажусь на территории Сейдинеля или поблизости к Сейдинелю, — вы тут же об этом узнаете и…

Йеруш обрывает поток слов и поправляет небольшую стопку бумаг, лежащих перед ним на палой листве.

Вместе с его словами предметы словно обрели дополнительный вес и смысл, получили настоящую, весомую форму и право лежать в конверте, а может, на лесной подстилке. Право быть, право появляться на свет из тени красной замши, право наконец-то быть названными, осмысленными, существующими в мире, имеющими в нём свой вес, свою историю, ценность и важность.

Из конверта появляется синяя атласная лента, похожая на те, которые женщины вплетают себе в волосы.

— Понятия не имею, какого ёрпыля она тут делает. До Бирель вам вообще не может быть никакого дела.

Он кладёт ленту на изорванное письмо и медленно, задумчиво ведёт по ней пальцами. Гладкий атлас скользит, блестит, податливо приминается, оглаживает успокаивающей прохладой свежие порезы на коже, но Йерушу кажется, что сейчас они опять начнут кровоточить. Вторая рука Йеруша бессознательно гладит порванное драконье крыло. Рот приоткрыт и искажён не то оскалом, не то улыбкой, наполненной болью.

Проходит мгновение и вечность, прежде чем Найло отрывает пальцы от ленты, а из красного замшевого конверта появляется ещё несколько писем, заботливо стянутых бечёвкой.

— Это недавние послания из Ортагеная и Донкернаса. Ортагенайский Университет ждёт меня обратно в любое время, хоть сейчас, хоть двадцать лет спустя, готов предоставить хоть научную лабораторию, хоть место на кафедре, и это очень-очень щедро со стороны Университета, и я очень-очень это ценю… Вернуться в Университет — это как вернуться домой, наверное, да, я бы мог так сказать, если бы у меня был какой-то «домой», кроме Университета. А Донкернас сдержанно расстроен, что такой ценный я их покинул. О, я понимаю, что Донкернас не только расстроен, но ещё и возмущён и одновременно изрядно обрадован, и если бы я его не покинул, всё могло бы закончиться гораздо хуже для нас обоих. В любом случае я выбираю идти дальше, дальше Университета, дальше Донкернаса, ведь на свете ещё так много вкусного! Ты видишь, пап, я могу принимать решения, да, я только и делаю все эти годы, что принимаю решения и несу за них ответственность, мне хватает мозгов и характера, чтобы понимать собственный путь, выбирать собственный путь, прокладывать собственный путь! И держаться его, и менять его прямо у себя под ногами, если потребуется!

Вместе со словами из Йеруша уходило бессилие. Да, именно так: не возвращались силы, а уходило бессилие, словно внутри него всегда существовал источник энергии, который Йеруш уже много лет держал придавленным камнем. Каким-то образом простое касание предметов из красного замшевого конверта, простые истории об этих предметах разрушали тяжёлый камень, забытый источник потихоньку начинал оживать и отдавать энергию измотанному телу и разуму Йеруша Найло.

— О, а вот это ещё один мой эпический провал! Я пытался организовать экспедицию в северные моря, чтобы изучать подлёдных рыб и снег, сыпучий, как песок! Но передо мной оказалось слишком много народу, который тоже хотел что-нибудь организовать и при этом умел целоваться в дёсны с теми, кто принимает решения, а я не умею целоваться в дёсны, я умею работать и чтобы мне тихо было вокруг! Да, этот проект провалился с оглушительным треском! Много яда потом плескалось вокруг меня: такой повод отвести душу, ведь каждая моя статья, каждое моё исследование кому-нибудь да поперёк горла в Эльфиладоне, ха! Как же, как же, что это я себе позволяю, всё время что-нибудь делаю, изучаю, разъезжаю, публикую, выскочка, плохой, негодный эльф! Такой молодой и такой грамотный! Да как я смею! Да наверняка я ворую чужие идеи, ведь в одной голове не может быть столько идей! И сам я ничего не знаю, не умею, я просто окрутил какого-нибудь покровителя в научных кругах, ахах! Даже почти интересно, что бы ты на это сказала, мама, что бы ты сказала на всё это: что оно так складывается, потому что я неорганизованный балбес или потому что так и должно быть, что только так мне и надо?

Закинув голову, так резко, что хрустнуло в шее, он уставился в светло-голубое небо, кое-где различимое через густую листву кряжичей. Сухие глаза щипало от недосыпа и лютой, невыразимой усталости.

— Да. Эпические провалы. Горстями и охапками. Добро пожаловать в мою жизнь. И как бы не имеет значения всё то, что удалось, — имеет значение лишь то, что рухнуло, свалилось, отдавило ноги, раздолбало успехи, разбилось и впилось осколками, покатилось и раздавило. — Йеруш провёл костяшками пальцев по бархатисто-тёплому драконьему крылу. — По большому-то счёту мне вечно нихрена не удаётся. Идеи воруют, гипотезы высмеивают, проекты смешивают с говнищем, я всегда один на острие копья, которое сам же создал, а сейчас, именно сейчас, когда я раз в жизни нащупал нечто действительно огромное и понятное абсолютно каждому…

Йеруш беззвучно рассмеялся небу, тело его спазматически сжалось, как кривая пружина, и кряжичи при виде оскала Найло тоже сжались, сложили листья, открывая перед Йерушем больше неба. Тому деваться было некуда, и оно висело над Йерушем, свеже-голубое и с виду умиротворённое.

— Раз в жизни, — повторил Найло шёпотом. — Раз в жизни оказалось, что я погнался вовсе не за сверкающим туманом и не за какой-то мелочёвкой. Что я мог… Да ёрпыляйся оно шпынявой бзырей, я столько всего мог сделать сейчас! Именно сейчас! Но какой же ржавой кочерги я снова всё продолбал?!

Вопль Йеруша унёсся в небо и растворился в его равнодушной приветливости. А где-то вдали отозвался заинтересованным рычанием оборотень.

— Хах, нет, — лицо Найло исказилось оскалом, голова клюнула-дёрнулась, губы дрожали так, что он с трудом мог выговаривать слова. — Я не мог. Конечно, нет, я ни в коем случае ничего не мог сделать как надо сейчас, в этот единственный раз, когда нащупал нечто действительно важное. Я просто обязан был и тут всё испортить.

Впервые за всё это время Йеруш повернул голову к дракону, но смотрел не на Илидора, а поверх него, смотрел, прищурившись и чуть склонив голову, будто удивлённый тому, что видит там — и что видит внутри себя.

— А знаешь. Да хрен бы с ней, с живой водой, хрен бы с ними, со сверкающими туманами. Я продолбал кое-что поважнее. Ведь ты, ты меня спас, дракон. А я тебя — нет.

Снова отвернулся, подтянул колени к груди.

— Раньше как-то так получалось, что мы оба спасали друг друга, — почти прошептал Йеруш, вцепился свободной рукой в свои волосы и замер.

Шевелиться не хотелось. Больше никогда.

И Йеруш не шевелился. Сидел, держась одной рукой за обрывки драконьего крыла, а другой вцепившись в свои волосы, скрючившись, прикрыв коленями грудь, в которой больно-больно стучало сердце, и время текло не сквозь, а мимо, тихонько шумела в ушах кровь, а может, это шумели оживающие зачем-то листья и ветки кряжичей. Лежал на земле перед Йерушем красный замшевый конверт с бессильно раззявленной пастью, держал внутри ещё какие-то кусочки воспоминаний, едких и горьких, трогательных и светлых, важных и не имеющих никакого значения.

Йерушу нужно было держаться за Илидора, прыгая в бездну к своим демонам, но самым страшным в ней оказались не демоны, а то, что Йеруш не смог вытащить из бездны Илидора.

И время текло мимо, и пятна солнца неспешно ползли по траве, по лежащим возле Найло бумагам, по синей атласной ленте, по его волосам и по пальцам, отчаянно вцепившимся в волосы да так и не разжавшимся.

А потом Йеруш вдруг понял, что уже какое-то время он держится второй рукой не за обрывки драконьего крыла.

Он держится за совершенно целое драконье крыло.

***

К закату шикши в сопровождении Асаль, двух её жрецов и одного оборотня отыскали место, где останавливались на какое-то время двое. Трава всё ещё были примята в тех местах, где один сидел, а другой лежал, а кое-где — вытоптана или выворочена с корнем. Там-сям рассыпана какая-то труха, которая извечно скапливается на дне котомок и рюкзаков: крошки, ворсинки, всякий мелкий сор, по виду которого невозможно понять, чем он был прежде. Птицы притихшие, все грибы-прыгуны разбежались задолго до появления команды преследования — ничего не шелохнётся, не двинется в подлеске.

Задумчиво молчат кряжичи, лишь изредка один вопросительно хрупнет веткой, а другой, поразмыслив, тихонько шелестнёт листьями.

Оборотень очень долго обнюхивал место стоянки, пару раз порывался слизать кровь с земли — а крови тут было вдосталь — но тут же передумывал и делал такую морду, словно вместо крови ему подсунули вонючую краску или нечто иное столь же отвратительное. Из травяных зарослей выкатил лапой маленький хрустальный пузырёк с отбитым горлышком — тоже залитый кровью. Эту кровь оборотень слизал, хотя и без видимого восторга. Потом покрутился ещё немного по поляне, чихнул раз-другой от бумажной пыли и уселся в сторонке выкусывать блох.

— Ну? — спросила Асаль у самого старшего, высохшего шикшина. — И где они?

Шикшин посмотрел на оборотня, хотя ясно было, что тот не знает. Оборотень по-собачьи наклонил голову — одно ухо выше другого — вывалил язык, издевательски запыхтел и невнятно, с трудом двигая неприспособленной для человеческой речи пастью, пошутил:

— Уль-летели, нав-верное.

Интрада

Так вышло, что все они собрались на ферме Мажиния, перед тем как разойтись своими дорогами — дальними и очень разными дорогами и, быть может, никогда больше друг друга не увидеть.

— Ухожу я, ухожу, — приговаривал Мажиний, собирая из загонов немногих оставшихся хорошечек, косил глазом на шикшей, оборотней и пятерых жрецов в голубых мантиях, которые стояли молчаливым караулом на границе между его участком и лесом. — Ваша власть теперь, ваше слово, ага. Всех плохих поубивали, одни хорошие остались, ага, ага. Уж выйти-то из леса вы нам не воспрепятствуете?! — повысил он голос. — В спину своих тварей не погоните? А то у меня к вам тоже свои счёты пособрались, ага, полной горкой. Не токмо у вас ко мне! Хорошечки им больше твари, чем оборотни, ну ты посмотри, до чего додумались, думатели мшистые, вашу опунцию!

Может, шикши и жрецы и не дали бы им выйти из леса, но не с руки было начинать создание нового правильного Храма с необязательной жестокости. Полезней было показать свою доброту и сдержанность котулям, недавним противникам, а также полунникам и волокушам — те и другие изрядно взбесились от такого поворота событий — они-то надеялись никогда больше не услышать о Храме Солнца на своей земле. Двое котулей и четверо дозорных волокуш сидели прямо тут же, следили своими круглыми глазами за сборами. И шикши ничуть не сомневались, что за полунников окончательное решение примет Кьелла, и что решение это будет не в их пользу. Не стоило усугублять и без того шаткое равновесие — все понимали: уж Кьелла-то проследит, чтобы все эти твари, и дракон, и хорошечки, убрались из леса в полнейшей сохранности.

— А эти чего? — гудел Конхард Пивохлёб, тыча пальцем в оборотней. Те следили за гномом тоскливыми человеческими глазами. — Они ж опасные! Это кто ж дозволяет такое плодить и водить за собою? Они ж мне чуть дракона не сожрали!

«Это Старый Лес, — сухо протрещал один из шикшей. — Не тебе, чужак, решать, что тут будет жить».

— Оно, конечно, так, — согласился Конхард, скорчил рожу и поправил за плечом рукоять молота.

Дозорные волокуши, те самые, что были у Башни, сидели рядом с котулями Ыкки и Тай — теми самыми, которые тоже были в Башне и показали, что не все котули обманулись словами Юльдры. Теперь их народам предстояло как-то уживаться с новым Храмом, если на следующем толковище жрецам Асаль позволят остаться в лесу. Сейчас волокуши и котули бдили за отъездом тех, кто должен был уехать, и ожидали вечернего сгона — до перегонных кряжичей отсюда рукой подать.

Тай с опаской поглядывала на оборотней и думала, что теперь в лесу, пожалуй, начнётся то ещё веселье. Впрочем, хочешь — не хочешь, а посотрудничать старолесцам придётся, и о Храме услышать тоже придётся ещё не раз. Для начала хотя бы решить, как убрать со двора Башни подсыхающий чан, полный требухи и кровищи. Он стоял недвижимо, неистово вонял, и было решительно непонятно, что делать с ним с этим недовозрожденцем.

Ыкки следил преданным взглядом за Илидором. Ему ужасно хотелось подойти к дракону и рассказать, что он, котуль Ыкки, сделал, как велел Илидор, и последовал за истинным светом вместо обманного — но было ясно, что подходить к Илидору бессмысленно. Скорее всего, он вообще не увидит котуля, потому что глаза дракона рассматривают какие-то иные картины, мало связанные с реальностью. И котулю Ыкки сейчас не стереть этих картин перед глазами Илидора.

***

— Ты уверен, что не хочешь уйти вместе с нами? — в который раз спросил дракон.

У него был такой вид, словно он не вполне понимает, где оказался. Илидор косился то на оборотней и на жрецов в голубых мантиях — напряжённо, то на Йеруша — выжидающе, но Йеруш откровенно избегал оказываться с ним наедине и придумывал себе прорву разных дел. Благо дел тут было вдосталь: до вечера нужно подготовить ферму Мажиния к переезду за пределы Старого Леса, а потом на ночь глядя отправляться на первое место храмовой стоянки — на вырубку. К рассвету котули привезут туда всех жрецов и жриц, которые решили покинуть Старый Лес. Таких оказалось всего восемь: Лестел, Ноога, двое жречат, которые мечтали ходить по людским и эльфским землям, приводя новых детей к отцу-солнцу, да четверто взрослых жрецов и жриц. Остальные остались в лесу. Большинство решило присоединиться к Асаль и создать «новый достойный старолесский Храм Солнца в сени кряжичей». Некоторые жрецы и жрицы развязали связь с Храмом и просто остались жить в старолесских человеческих селениях.

— Разумеется, я уверен, что не хочу отсюда уходить! — Конхард упёр руки в бока. — Я сюда прибыл как торговец гимблской оружейной гильдии, а не погулять вышел! А ты как думал, Илидор? Нет уж! Вот попрощаемся мы здеся, и я вернусь в эту волокушью Подгору, а потом и дальше пойду, в людские селения, к полунникам. У меня товара ещё целая пропасть, растянуть его надобно, новые связи завести, заказов набрать, чтоб в лесу ожидали моего возвращения, чтоб с пряниками встречали оружейных торговцев из славного Гимбла! Какой ещё уехать, ты чего, дракон, рехнутый?

Илидор только руками развёл. По его лицу, то отсутствующему, то встревоженному, нельзя было понять, насколько он понял те слова, которые только что сказал Конхард, и в каких сумрачных далях сейчас блуждают его мысли. Дракон то и дело встряхивал крыльями, дотрагивался до своего виска, плеча, ног, косил взглядом по сторонам.

— Путь гномьего торговца — не из простых, если кто не понял, — припечатал Конхард. — И неча думать, что я перепугался каких-то шавок или там бешеных жрецов, что возьму и сбегу из Старого Леса, когда надо не бежать, а торговлю ладить. И наладим! И не такое видали!

Илидор улыбнулся. Бодрость гнома, уверенного во всяческих успехах, оказалась заразительной и в какой-то момент пробилась через всё, что продолжало терзать дракона.

— И вот ещё чего.

Конхард обхватил Илидора за плечи, для чего пришлось немного привстать на цыпочки, и повёл его к одной из повозок.

— Во. Нашёл кой-чего в Башне. Больше не теряй, понял меня?

Гном вытащил из-под мешков меч в ножнах, и дракон охнул от удивления. Это был его меч — подарок гимблских оружейников, выкованный специально под руку Илидора после его возвращения из глубоких подземий. Дракон принял меч от Конхарда, дрогнув губами и неистово засияв глазами. Когда его руки коснулись стали, отлитой гномами Такарона из руды Такарона, в тело словно ворвалась часть сил, утраченных где-то в холодной комнате Башни, полной запахов металла и ужаса. Ладонь крепко сжала рукоять, и шёпот отца-горы зазвучал в голове.

Илидор на миг прикрыл глаза, чувствуя, как сила родителя наполняет его мышцы, прочищает мозги и возвращает на место спотыкучие мысли, разглаживает чувства, скрученные в тугой клубок. Потом хлопнул гнома по плечу и стал повязывать ножны. В который уже раз оглянулся на Йеруша.

Тот вертелся возле Рохильды и делал вид, что в его жизни не бывало ничего более важного, чем сегодняшние сборы в дорогу. Укладывал в повозки указанные бой-жрицей мешки, коробки, ящики. Аккуратно обходил немногих оставшихся хорошечек — сплошь мелкоту росточком не выше локтя. Злобно стрелял взглядом в сторону шикшей и оборотней.

И никому не говорил ни слова сверх необходимого. Ни единого словечка.

***

Недокрылая волокуша Нить встречала четверых дозорных, Конхарда Пивохлёба и котулей у лестничных сгонов.

— Хочу домой вас проводить, — пискнула она, не поднимая взгляда. — Первой услышать хочу, что вы скажете о…

Осеклась. Самый высокий дозорный смотрел на Нить, чуть склонив голову. Он был почти такой же высокий, как Нить, но его роскошные крылья с бурым отливом могли бы с головой укрыть пару волокуш.

— И Матушка Синь отпустила тебя сюда одну?

Нить помотала головой,

— Значит, получишь нагоняй. Тебе мало влетело за то, что подбила нас лететь к Башне? Что такого ты хочешь теперь услышать? Что такого, что стоит нагоняя?

Она подняла взгляд. С каких пор дозорные разговаривают с ней, недокрылой? Да ещё после того, как она их допекла просто до горлышка, таки заставив поговорить с Рохильдой? С чего это им есть дело до её дел, нагоняев и интересов? Ну захотелось ей снова ослушаться Матушку Синь и одной пропутешествовать через изрядный кусок леса на сгонах с двумя пересадками — им-то что?

Дозорные смотрели на неё и улыбались. Весело, а вовсе не снисходительно.

— Проходим, проходим! — ожил в вышине грибоец-провожатый.

Котули Ыкки и Тай устремились на лестницу. Конхард прошёл несколько ступеней и остановился, наблюдая за волокушами.

— Сгон на юг через десять по двунадесять, переход на первую северо-западную точку сгона!

— Матушка Синь говорит, ты маленькая шебутная дурочка, — изрёк высокий дозорный и тряхнул крыльями. — А мы говорим, что у тебя смелое сердце дозорного. Просто не всякое сердце попадает в подходящее тело.

Большая честь — быть дозорным. Большая редкость. И ещё большая редкость — когда дозорные по своей воле поднимают тебя в небо.

Они подхватили Нить под руки, подставив свои плечи, крепко сцепив на её спине свои руки, и оттолкнулись от земли, сильно взмахивая своими большими роскошными крыльями. Нить ахнула и покрепче вцепилась в дозорных, всё ещё не веря, что её ноги оторвались от земли, что сердце колотится в висках, что земля…

Земля шаталась под ногами, медленно приближались и снова удалялись, оставались внизу перегонные лестницы, перехватывало дыхание, тело ощущалось совсем по-иному — как будто из него выдернули все кости и одновременно наполнили новой силой, силой чужих крыльев, распахивающих мир перед глазами Нити, раскатывающих мир перед её глазами, как бесконечное полотно. Её погружали в небо, выше перегонных лестниц, выше перегонных кряжичей и замерших на ступенях котулей, и грибойца, орущего «Проходим, проходим!». Было жутко и прекрасно, свободно и бесконечно, огромное небо встретило крошечную волокушу в своей бескрайности и показало — что значит дышать, что значит любить, что значит свобода.

Полёт волокуши шаток и недолог — какими бы хрупкими ни были их тела, они тяжелы для полёта. Лишь несколько бесконечных мгновений дозорные, подхватившие под руки Нить, держали её выше перегонных кряжичей и лестниц, в мире бесконечного простора и неба — но эти несколько мгновений, распахнувшие перед ней мир, стоили всей предыдущей жизни.

И когда вместе с дозорными Нить опустилась на перегонную лестницу, она поняла, что имел в виду Илидор, когда говорил: «Всё, что ты узнаешь и почувствуешь в небе, сделает нового тебя, оно будет с тобой до тех пор, пока ты живёшь, дышишь и помнишь. И никто не сможет этого отобрать».

— Проходим, проходим! — ожил грибоец-провожатый, когда ноги волокуш утвердились на перегонной лестнице.

И они пошли по лестнице вперёд, а над ними улыбалась бесконечность бесконечности неба.

***

Шикши, жрецы Асаль и оборотни стояли у границы фермы Мажиния до самого заката, когда в повозки были погружены последние пожитки. Теперь Мажинию, Рохильде, Илидору и Йерушу предстояло в ночь проехать изрядный кусок пути до вырубки на опушке — ничейной территории. Когда все четверо залезли в повозки, а ездовые мураши утвердились на всех восьми ногах, готовые тащить их по дороге, к повозкам подошёл самый крепкий шикшин. Рядом с ним вышагивал оборотень с ехидными человеческими глазами и тёмным пятном на морде.

«Не возвращайтесь. Ни один из вас четверых. Никогда не возвращайтесь в Старый Лес, если жизнь дорога. Вам здесь не место».

Кода

Илидор уложил в повозку последний мешок с добром подоспевших первым сгоном жрецов, которые решили уехать из леса. Опёрся на борт и замер на несколько мгновений, глядя в одну точку. В предрассветных сумерках было хорошо видно, как глаза дракона то линяют до серебристого цвета, то вспыхивают оранжевым. Крылья то и дело встряхивались, словно убеждаясь, что они снова целые и способны двигаться, а иногда вдруг плотно-плотно обхватывали бока и живот.

Слишком много чувств и эмоций атаковало Илидора в этом лесу, слишком долго до этого они были заперты в маленьком человеческом теле, им не хватило одного-единственного полёта в теле дракона, чтобы окончательно найти своё место среди других его чувств.

Позади зашуршали шаги — лёгкие, неровные, точно идущий не мог решить, стоит ли идти дальше, или словно его ноги двигались независимо друг от друга, когда и как придётся. Илидор скосил глаза на Йеруша – серо-взъерошенная тень, едва прорисованная в дымко-сером предрассветье.

— Почему ты мне ничего не объясняешь? Я же не отстану.

Найло уставился в тоскующее небо, постоял так несколько мгновений и принялся медленно крутиться вокруг своей оси.

— Я почти ничего не помню, после того как сломали ворота, — продолжал Илидор глухо, крепче вцепившись в борт повозки, а крылья вцепились в Илидора. — Я помню только какие-то… вопли и вспышки. И ещё было больно. А потом кто-то уронил меня и начал жрать, и деревья мелькали над головой, а потом вдруг стала ночь. Тьма без звёзд. Я упал в эту тьму, и дальше не было ничего.

Дракон заставил себя отпустить борт повозки, вдохнул прохладный, почти ночной ещё воздух. С силой потёр пальцами виски, обернулся к Йерушу.

— Ну и каким образом после всего этого я вдруг оказался жив и цел? Почему я несколько дней спустя скачу по лесу, как юная лань? Найло!

— Отцепись от меня! — простонал эльф, вцепился ногтями в свои плечи, дёрнул головой, клюнул воздух. — Оборотней разогнала Кьелла, что ты ко мне-то пристал?

— Кьелла, Кьелла, — дракон выплюнул это имя, как попавшего в рот червяка. — Какого хрена ей меня спасать?

— Сейчас узнаем! — Йеруш снова дёрнул головой, теперь вбок, в сторону леса. — Правда, я нигде не вижу Кьеллы! Наверное, на минуточку отбежала, но она вот-вот вернётся и в подробностях нам всё расскажет, и споёт, и спляшет, и сварит варенье из сливянки, да? Как считаешь?

— Найло, — с нажимом произнёс Илидор, — ты не договариваешь. Я вижу.

Йеруш зыркнул на Илидора злобно и чуточку затравлено, и тут же вдруг лицо смягчилось, руки отцепились от плеч и метнулись в стороны — вот-вот захлопают рукавами, как крыльями.

— Просто Кьелла разогнала оборотней, и всё. Ты не понимаешь? Так и я тоже. Но Кьелла хранит баланс хаоса, а дракон и оборотень — они совершенно точно оба хаос. Быть может, Кьелле не нравится, когда подобное пожирает подобное, а может, у другого подобного от такого подобия болит живот, и тогда бы оборотни надулись, лопнули и воняли тут на весь лес, а лес бы тряхнул стариной и надавал Кьелле по заднице. А быть может, она тебя спасла в пику Храму, потому что не любит голубые мантии. Или ради своего душевного покоя, хотя у неё наверняка нет души, нет, ну скажи, ты же видел Кьеллу, правда она похожа на бездушную тварь? Но вдруг она не хотела, чтобы в лесу остался ещё один драконий скелет, а, ну скажи, Илидор, скажи! Для леса даже одного драконьего скелета как-то многовато, тебе так не показалось? А? Когда ты видел эту жвару под водой — ты разве не думал, что вовсе не хочешь её видеть?

Найло рассмеялся, чуть пригнув голову и глядя на дракона дикими глазами. Илидор смотрел на него без улыбки, пока веселье Йеруша не иссякло.

—Ладно, хорошо, пусть она разогнала оборотней. Но как она сделала, чтобы я вдруг сделался совсем целым и свежим, как утренний рассвет, а? Да на мне места живого не было, а теперь… как будто всё приснилось. У меня даже шрамов не осталось, ну, почти, и пара зубов ещё не выросла заново. Это как так вышло, Найло? Я не могу спросить про это Кьеллу, её тут нет! И её не было со мной, когда я пришёл в себя! А кто со мной был, когда я очнулся, ну?

— Я, — осклабился Йеруш, оттолкнул землю ногой и повернулся на носке раз, другой. — Это всегда я, Илидор. Как оно так выходит, можешь мне сказать, а? Куда бы тебя ни понесло, во что бы ты ни вляпался. В какую бы задницу ты ни забрался! На другой стороне этой монеты непременно оказываюсь я. Да, на другой стороне монеты, на другом краю обрыва, в конце клубочка. А? Дёрни за верёвочку, ниточка и размотается, а потом Йеруш свалится тебе на башку! Почему оно так, Илидор?

Дракон не слушал слова, но очень внимательно смотрел на Йеруша, который их выговаривал, ощупывал взглядом его лицо, руки, подмечал каждое дёрганое движение, и наконец уверенно сказал:

— Ты что-то скрываешь, Найло.

— Ну так, может, это просто не твоё дело, — огрызнулся Йеруш и как будто сдулся, уронив руки вдоль тела. — Может, я просто не хочу тебе о чём-то рассказывать, и нечего себя вести так, будто я обязан, а?

Илидор почесал нос.

— И теперь ты бежишь из Старого Леса, Найло. Хотя где-то тут остаётся твоя великая мечта.

Эльф мгновение смотрел на Илидора, раскрыв рот, а потом захлопнул его, клацнув зубами.

— Нам смертельно опасно тут оставаться, если вдруг ты не расслышал того шикшина, внимательный дракон.

— Когда тебя это останавливало?

Йеруш сделал глубокий прерывистый вдох и сильно сцепил дрожащие пальцы.

— Илидор, лезь в повозку, или я тебя загрызу.

Дракон, разумеется, не двинулся с места, всё стоял и ощупывал Йеруша блестящими пытливыми глазами, и они любопытно поблёскивали, как начищенные золотые монетки под лучами солнца.

— На самом деле ты выглядишь так, словно твоя мечта уже совершенно точно не сбылась, Найло. Кьелла что-то рассказала тебе? Ты говорил с ней об этой волшебной водичке? Волшебной водички не существует, Найло, да, я был прав?

«Нахрен ты такой тупой, дракон», — произнёс Йеруш одними губами и отвернулся, уставился на подлесок, не то всерьёз пытаясь испепелить его взглядом, не то отчаянно высматривая там кого-то. На миг Илидору показалось даже, что Найло увидел в лесу того, кого высматривал: уголки рта эльфа дрогнули — обида, кривая усмешка, пекучая невысказанность — не понять. А может быть, просто показалось в неверном сумрачном свете. Когда эльф снова посмотрел на дракона, сине-зелёные глаза его горели каким-то новым, незнакомым Илидору огнём.

— Может быть, моя мечта должна сбыться иначе, чем я представлял, или она уже исполнилась, но пришла одна, без всего, что я хотел видеть приложенным к ней. Ведь только так и бывает с мечтами, правда, дракон?

Йеруш шагнул к нему, наклонил голову, зашептал горячечно, прижав кулаки к животу:

— Ну скажи мне, скажи, с тобой же тоже всегда так: все твои мечты, твои цели, планы — они даже если исполняются, то совсем, совсем не так, как ты задумывал, да? Правда, Илидор, ну скажи мне, что это так, пожалуйста, скажи, что ты понимаешь, о чём я! Тогда я буду радоваться, буду дышать и даже обниматься! У тебя тоже так бывает — ты рвёшься куда-то, тратишь время, тратишь прорвищу времени и сил, но потом оказывается, что в реальности всё совсем не так, как было в твоей голове, и ты не знаешь, что теперь делать со своей головой и с реальностью тоже, ну?

— Йеруш…

Найло раскинул руки, сделал шаг назад.

— Ты понимаешь, Илидор, я-то считал, будто моя мечта ка-ак свершится! И воссияет! И останется со мной навсегда, изменит мой путь, обрушит на нём все преграды, расширит дороги, даст мне ответы. Вот прям все разом. Все решения. Все свершения. Мечта сбудется, ахнется, надуется и дёрнет рычаг моей жизни, и направит русло… в какое-то прекрасное сияние.

— Да, — чуть потускнев глазами, признал Илидор. — Я понимаю, о чём ты. Возможно, ты просто слишком много думал.

— Точно, — с мрачным удовлетворением проговорил Найло, отвернувшись от дракона, поднёс к губам чуть подрагивающие пальцы, сложенные шалашиком. — Я слишком много думал. Слишком много возомнил. Надо было думать поменьше, но я не могу думать поменьше, только побольше раз за разом. Я переоценил себя. Мои желания больше моих возможностей, мои цели больше меня. Потолок великости силы — в силах того, кто её использует. Мы сами — сосуд. Ахах, это отличная мысль, такая прекрасная, ты видишь, да, ты видишь, я снова думаю, даже когда говорю себе, что нужно перестать! Я желал больше, чем могу проглотить, я хотел всё сразу, я хотел весь мир. Никто не может справиться с такой многостью. Но! — Заорал он, так круто развернувшись к лесу, что дракон подпрыгнул: — Я же не только для себя этого хотел! Не только для себя же!

— Йеруш, — с нажимом повторил Илидор.

Найло снова круто развернулся и схватил дракона за плечи, до боли вцепился в них длинными худыми пальцами, впился горящим взглядом в его лицо:

— Хватит. Давай ты просто заткнёшься и мы уедем отсюда, Илидор. Не заставляй меня говорить «пожалуйста».

***

Едва рассветное солнце залило светом верхушки предлесских сосен, с холма у опушки Старого Леса свалился в небо дракон. Золотой дракон, сияющий в солнечных лучах, как подвижная груда начищенных монет.

Он ложился на крыло и планировал над холмами, плавал-парил в свеже-сонном утреннем воздухе, чуть закинув голову, растопырив все четыре лапы так, словно хотел обнять небо и одновременно вцепиться в него, погладить, ощупать и убедиться, что оно настоящее.

В мощных взмахах драконьих крыльев было столько упоения своей силой, столько страсти к наконец-то вернувшемуся небу, что сборы в дорогу оказались решительно сорваны: каждый, кто видел сейчас золотого дракона, бросал все дела, замирал на месте и следил за полётом Илидора с колотящимся сердцем, не в силах отвести взгляд, зачарованный драконьим упоением и каким-то невыразимым величием момента.

Полёт золотого дракона сродни пению или откровению, или признанию в любви — в настоящей любви, которая делает двух сильных и свободных существ ещё более сильными и свободными, ещё более достаточными для всего, что они пожелают совершить.

Прижав ладони к щекам, Рохильда следила за Илидором и почти беззвучно шептала: «Ну да, я не права была, не права, разочек-то можно?». Разинув рот, смотрел на дракона Мажиний и не мог подобрать слов для тех чувств, которым вдруг сделалось тесно в его груди. С несмелым восторгом следили за драконьим полётом жрецы и жрицы в голубых мантиях. Пританцовывали-покачивались хорошечки, подняв к Илидору свои подсолнуховые головы, будто к солнцу.

Йеруш Найло наблюдал за полётом дракона, улыбаясь уголком рта. Улыбка его для разнообразия выглядела не ехидной и не нервической, а задумчивой, мягкой и чуточку тоскливой. Йеруш стоял, привалившись плечом к повозке, сунув руки в карманы штанов, и едва заметно шевелил губами.

Ещё один вираж над холмами, ещё один мощный взмах крыльями, какой-то особенно властный, очень драконий — и в полёт вплетается пение.

Илидор поёт рассветному небу, и небо слушает его песню. Илидор поёт о том, что самое-самое лучшее на свете — быть драконом, в груди которого горит неугасимый и неуёмный огонь, свой собственный, не похожий на другие, не отражённый и не заимствованный. Быть драконом и лететь туда, куда позовёт твоя шальная звезда, освещать своим внутренним светом всё новые и новые пути, места и края, которым нужен тёплый и созидающий золотодраконий огонь. И точно знать, что огонь в твоей груди не иссякнет раньше, чем закончатся новые места за горизонтами — ведь век золотого дракона краток и ярок, как свет падающей звезды, и это значит, что горизонт золотого дракона не заканчивается нигде.

С улыбками и блестящими глазами слушают песню Илидора люди — Мажиний, Рохильда и несколько жрецов в голубых мантиях. На опушке одобрительно хрупают ветками кряжичи и слегка покачиваются в унисон пению. На одной из их толстых веток лежит, закинув руки за голову, светловолосая женщина с лисьими глазами. Она тоже слушает песню золотого дракона и даже улыбается едва заметно.

Быть может, конечно, улыбка просто чудится на её суровом лице и нет никаких улыбок, а есть лишь причудливая игра теней. А может быть, права эфирная драконица Балита: бархатный голос Илидора исцеляет.

Йеруш Найло слушает пение золотого дракона, следя за его полётом лихорадочно блестящими глазами. Найло не понимает, о чём без слов поёт Илидор, ведь у Йеруша в голове поломано нечто важное, что отвечает за восприятие музыки и ритмов. Магия золотого дракона не действует на него.

Но Йеруш и без Илидора знает, что горизонт не заканчивается нигде.

***

Две повозки, запряжённые гигантскими мурашами, медленно уползали прочь от Старого Леса. В первой повозке устроились Мажиний и Рохильда, Ноога и Лестел, подростки и хорошечки. Во второй — остальные жрецы и жрицы, а в сторонке от них, привалившись к заднему борту и глядя на удаляющийся лес, сидели Йеруш Найло и золотой дракон Илидор. Жрецы сбились в кучку и о чём-то спорили, указывая друг другу то на юг, в сторону людских земель, то на юго-запад, в сторону гномской горы Такарон и лежащего за ней эльфского домена Хансадарр. А золотой дракон дёргал за рукав пришибленного Йеруша — судя по отсутствующему взгляду, у Найло случился приступ «Отцепитесь и дайте подумать», но не то чтобы это могло остановить золотого дракона.

— И что теперь с твоей мечтой? Ведь тебе всё ещё нужно сделать нечто большое и важное, правда, Найло? Ты же не успокоишься?

— Конечно, не успокоюсь. Я уже почти начал обдумывать другой способ сделать это большое и важное, — словно через силу проговорил Йеруш и тут же встрепенулся. — Да! Просто нечто иное! И в другом месте! О!

Он подскочил и схватил дракона за руки.

— Точно, Илидор! На свете ведь должна быть ещё прорва возможностей! Прорва мест! Бесконечность важностей!

И эльф уставился на дракона с таким страстным и хищным восторгом, что Илидор едва не отшатнулся. Осторожно вытащил свои руки из цепких пальцев-кандалов Йеруша. Глаза Найло, только что такие задумчиво-потусторонние, теперь горели бешеным сине-зелёным огнём.

— Может, мне стоит всё-таки отправиться на север, как считаешь? А? Говори, нет, не говори! Я ведь и сам могу изучать круглогодичные снега и живущих подо льдом рыб! И снег, сыпучий, как песок, да, а, нет? Как считаешь? Или… ох, ну ладно, ну и пусть мне опять все скажут, что я безумен, я и так всё время это слышу, но только в Гимбле я как-то раз подумал об этом, ха! Да-да, я подумал об этом, когда захотел расплющить тебя в кровавую кашу, Илидор, расплющить тебя вместе с целым кварталом, но для этого тебя сначала нужно было догнать! И я сам себе тогда сказал, что я безумен! Но всё-таки! Всё-таки вдруг возможно создавать повозки, которые движутся на пару, а? Не живые на лаве. Не дохлые на колёсах. А дохлые на пару, и они будут двигаться как живые, а? Что ты так на меня смотришь? Я знаю, звучит ужасно, но это как раз настолько ужасно, что непременно нужно попробовать! Или всё-таки север и подлёдные рыбы? Или вовсе даже подземья и глубокие реки? Исследовать колебания водоносных горизонтов при сезонной смене интенсивности питания! Как считаешь?

Илидор из всего сказанного не понял почти ничего, зато безошибочно определил, что из этого следует:

— Так, Найло, сейчас окажется, что для всего этого тебе охренительно сильно нужна моя помощь, да?

Йеруш рассмеялся, хлопнул Илидора по плечу, обернулся и почти с любовью посмотрел на удаляющийся лес. Повозка как раз подъезжала к повороту дороги, за которым лес скроется из виду и уже нельзя будет рассмотреть густой стены старых кряжичей на опушке.

За миг до того, как повозка вошла в поворот, Йеруш едва заметно подмигнул кому-то, мелькнувшему в густом подлеске, и махнул рукой на прощание.

-------------------------------------

Апрель-2021 — январь-2022

Оглавление

Интродукция

Часть 1. Глиссандо. Глава 1. Лучшая галлюцинация Йеруша Найло

Глава 2. «Тебе здесь не место»

Имбролио

Глава 3. Храм Солнца

Глава 4. Вода жизни

Имбролио

Глава 5. Ничей дракон

Глава 6. Приручённые

Имбролио

Глава 7. Красные чернила

Глава 8. Друг храма

Глава 9. Отдаться стихии

Часть 2. Анимато. Глава 10. Вглубь и вдаль

Глава 11. Прайд

Глава 12. Ректификация

Глава 13. Сокрыта веками

Глава 14. Огнём и мечом

Имбролио

Глава 15. Его тварьская природа

Имбролио

Глава 16. Предание Старого Леса

Глава 17. Сорвать флюгер

Глава 18. Уговорящий тварь

Глава 19. Вдребезги

Имбролио

Часть 3. Кон фуоко. Глава 20. Дороги земные и твари небесные

Имбролио

Глава 21. Старый друг и новый план

Имбролио

Глава 22. Чтобы они замолчали

Глава 23. Письмо на воде

Имбролио

Часть 4. Фокозо. Глава 24. Не верь всему, что видишь

Имбролио

Глава 25. Больше чем желание

Глава 26. Всмотреться в глубокие воды

Имбролио

Глава 27. Не верь всему, что знаешь

Глава 28. Толковище

Глава 29. И взбурлила река крови

Часть 5. Крещендо. Глава 30. Люди и твари

Глава 31. Не верь всему, что думаешь

Глава 32. Особый рассвет

Глава 33. Побочный продукт

Глава 34. Придёт серенький волчок

Глава 35. Огромное и бескрайнее море

Интрада

Кода