Из озера взметнулись молнии [Милисав Антониевич-Дримколский] (fb2) читать постранично, страница - 3

словно до этого годами молчали. Втроем они выходят из поезда в какой-то горной долине, где раскинулось необозримое озеро, сверкающее под электрическим солнцем. А они радуются и не отрываясь смотрят на это солнце. Но небо вдруг мрачнеет, чернеет, облака срываются с места и мчатся как сумасшедшие. Сверкают молнии. Черная ночь, буря, дождь. Он не видит ни сына, ни жену. Сердится, кричит, грозит мрачной ночи. А откуда-то издалека дежурный с главной турбины громко, с пронзительным завыванием и жутко, как из могилы, зовет на помощь. Странные голоса становятся явственней, приближаются, он бежит им навстречу, но не видит людей, спотыкается и падает. Измученный этим сном, он просыпается.

I

Март. Высоко в горах, на горных склонах и плоскогорьях лежит снег, в южных долинах дождь и распутица, но своенравная погода все капризничает, как будто хочет удовлетворить свои прихоти назло людям солнцу, весне. В один из таких дней ранним, сумрачным, словно бы рассерженным утром тот же самый человек в пальто из грубого сукна, инженер Мартин Крстаничин, сухощавый, с широким лицом, приметным по костистому орлиному носу и родинке над губой, вошел в автобус, у которого с колес еще не сняты цепи. В дверях с головы у инженера упала заломленная кепка, но он не нагнулся за ней, а сначала отнес чемодан на одно из передних сидений и лишь потом, словно вспомнив о ней, возвратился к дверям, поднял кепку, отряхнул с нее снег и пошел к своему чемодану. Он долго смотрел на шофера в черной шапке, закрывавшей уши, на его мощную шею, на пассажиров справа и слева от себя, на автобусное стекло, разрисованное морозом, и незаметно снова погрузился в свои мысли.

Если и там такая погода, я не смогу начать строительство. Сильные ли ветры дуют с гор? Какая сейчас там погода? — задавал он себе вопросы и сам отвечал: что бы то ни было, надо начинать. Собрать людей, распределить их по участкам, растолковать, где, что и сколько делать. Но вначале надо построить бараки для рабочих из дальних сел, если в этом Ханово нет хана^[1]. А есть ли там специалисты? Обещали дать хороших каменщиков, но ведь они умеют только строить дома. Потребуется много людей, не меньше тысячи… Надо собрать воедино горные речки, прокопать водосборные туннели, создать озеро несколько километров в длину и столько же в ширину. Выселить людей из котловины, оторвать их от пашен, от родных мест, где жили деды и прадеды… Да, все это ждет меня. Хорошо, что поблизости город, Уездный народный комитет, комитет партии, да и белградское Управление поможет. Вот ведь, вспомнил Управление, а сам недоволен им. Еще бы, оснований полно. Ох уж это Управление…

Автобус спускается по скользкой дороге, останавливается время от времени, попадает в глубокие выбоины, буксует на месте, фыркает, как разъяренный бык, а шофер злится, ругается вслух или про себя. Нервный и злой, он не сбавляет скорость даже на деревянных стареньких мостах, скрипящих и раскачивающихся под тяжестью автобуса. Пассажиры поглядывают друг на друга или дуют на замерзшее стекло, трут его и смотрят в глазок. Слева от дороги холмы, еще дремлющие фруктовые сады, за ними возвышаются горные хребты, снежные и величественные. Да, все эти места мне знакомы, думает инженер, здесь мы дрались с немцами, вон ту высоту брали… Как будто вчера! Здесь погибли двое взводных. Сильные, храбрые были ребята. Они бросались на доты и танки с гранатами, проклинали чужеземцев, нашедших смерть на наших дорогах, в наших горах: так тебе и надо, зачем пришел в нашу страну? Хотел побыстрей закончить войну, чтобы потом вечно грабить? Вот тебе за все! За детей… Эх, сколько погибло наших! Да, разве забудешь войну, мою Наталью, сыночка, концлагеря, газовые камеры, крематории… И остался я один-одинешек, как кедр без веток. А ведь и у меня была семья, и я был счастлив. Как меня Наталья любила! А сын?! Кровинушка ты моя… И для тещи и тестя я был как родной. Может, потому, что у них не было сына, только дочь?.. И все это — вся эта любовь, и моя, и их, — во мне. Но я чувствую, что моя жизнь кончена, как будто и не живу. Один на целом свете, в этой грубой реальности. Разве можно утешиться тем, что война и смерть неразделимы? Война — это преступление, это убийство, самоубийство. До каких пор будут люди воевать? Зачем столько опустошений, столько зла? Разве жизнь невозможна без войн? Почему люди уничтожают друг друга? Словно с ума сошли, спятили… И на тебе, после всего этого-строй на развалинах, не жалей сил…

В тот день даже небо словно дало зарок бунтовать. Низко над землей сталкиваются свинцовые облака, спускаются еще ниже и устилают землю белым покрывалом. Но люди не радуются снегу, надоела им его белизна, они хотят солнца. Только у плечистого шофера поднялось настроение, ему кажется, что на мокром липком снегу автобус увереннее при поворотах. На крутых склонах шофер заранее притормаживает, ведь по дряхлости своей тормоз уже частенько отказывает. Когда они приблизились к равнине, на лице шофера