Люди этого часа [Север Феликсович Гансовский] (fb2) читать онлайн

Люди этого часа

Север Феликсович Гансовский родился в 1918 году. До поступления в 1940 году на филологический факультет университета работал электромонтером, матросом. В 1941—1942 годах участвовал в Великой Отечественной войне, был разведчиком. Демобилизовавшись после тяжелого ранения, работал на конном заводе, был почтальоном, учителем. После войны вернулся в Ленинград, а в 1951 году окончил университет. С 1950 года С. Гансовский начал публиковать свои рассказы, очерки. В последние годы много работает в жанре научной фантастики.

В одноактную драматургию Север Феликсович Гансовский пришел в 1959 году, когда на Всесоюзном конкурсе ему были присуждены сразу две премии: первая премия — за пьесу «Северо-западнее Берлина» и вторая — за пьесу «Люди этого часа».

СВЕТ СОЛНЦА, СВЕТ ЛУНЫ Одноактная пьеса

Действующие лица

Б о р и с, к сорока годам.

А н н а, около тридцати.

В а с я, за сорок.

В эпизодах

С т а р у х а.

Д е в у ш к а.

П е р в ы й  м у ж ч и н а.

В т о р о й  м у ж ч и н а.

Т р е т и й  м у ж ч и н а.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а.

П р о в о д н и ц а.

Н а ч а л ь н и к  п о е з д а.

Д е ж у р н а я  п о  э т а ж у.

П а с с а ж и р ы.

Утро, поле и лес, открытое пространство и тишина. Перекликаются птицы, вступает негромкая музыка.

Издалека слышен гудок поезда.

Вот состав приближается, прокатил мимо тяжко дышащий работяга-паровоз, бегут вагоны, слышен пульсирующий лязг движущегося железа.

Поезд начинает удаляться, и мы уже там, внутри. Переговариваются  п а с с а ж и р ы, нам и не нужно знать, кто они, мы их даже не называем:

— Солнце столбами светит.

— Будет свежий день.

— Коля! Колечка, беги скорее на эту сторону. Вот видишь, за холмами насыпь. Это новая линия. Там уже тепловозы пойдут — не такой маленький паровозик, как наш… Да не сюда! Куда ты смотришь?

Стучат колеса. Музыка.

В одном из отделений вагона  Б о р и с  сидит на скамье. Над ним на верхней полке спит  В а с я, а напротив — с т а р у х а, которой хочется скоротать долгую дорогу разговором.

Б о р и с. Черт, скучища! (Зевает.) Василия Николаевича, что ли, разбудить, Ваську?

С т а р у х а. Вот такие дела. И температуры вроде нет, и не болит ничего, а никак не расхрабрюсь. Будто кто меня ударил. Дочка говорит: «Вы, мама, просто отдыхайте. Хватит, поработали на своем веку». Так отдыхать соскучишься. Сижу-сижу, возьму тряпку в руки. Пол у них лаком сделанный, а протрешь, все яснее в квартире.

Б о р и с (лениво). Муж-то ничего у дочки?

С т а р у х а. Хороший парень попал. Пятый год как свадьбу справили, а он ее в автобус подсодит, с автобуса примет. Сам шофер в тресте. И десятилетку вечернюю кончает.

Б о р и с. У шофера денег много — во всех карманах. На бутылку всегда соберет.

С т а р у х а (оскорбленно). Это ты собираешь. А он не из таких.

Б о р и с. Почему это я собираю?

С т а р у х а. Потому что у тебя глаза белые. Без зрачков. Какие вы ночью с приятелем-то ввалились, помнишь?

Б о р и с. Ох, мамаша, тебе бы в эстраду! Глаза белые — скажет тоже… Ресторана вот нет в поезде. А то бы я их протер.

С т а р у х а. «Протер»… Не совестно? Четвертый десяток разменял небось. Собой приятный, дети, наверное, дома.

Б о р и с. Почему дети? У меня уже правнуки… Ладно, надо друга будить. (Встает и трясет Васю за плечо.) Вася, Василий Николаевич! Поднимайся. Приехали.

В а с я. Ммм… Сколько время?

Б о р и с. Восемь часов семьдесят пять минут. Хватит валяться. Вставай, чего-нибудь придумаем. Жалко, картишки с собой забыли взять… Ты мойся, а я пройду по вагону, может, найду партнеров.

В а с я. Это девятый час, что ли?.. Или десятый? Сейчас встану, Боря. Иди.

Отчетливее слышен стук колес, ритмический скрип движенья.

Б о р и с (идет по вагону). Пожалуй, вчера действительно перехватили. Что-то у меня последнее время после выпивки только одна половина мозга работает — левая. Правая отключается, это точно. И мысли какие-то коротенькие. По сантиметру, не больше. Одна юркнет, потом другая. Солнце… Лес… Коровы… А когда читаю, дальше глаз не проходит. А слушаю — до ушей только. (Заглядывает в одно из отделений и слушает доносящийся оттуда разговор.)

П е р в ы й  м у ж ч и н а. Знаете, как получается: сначала мы на авторитет работаем, потом авторитет на нас. Термоконстантный корпус пустили, в области уже иначе смотрят — как-никак завод союзного значения. Городу на строительство больше средств. Я уезжал, как раз гостиницу должны были сдавать — девять этажей. Можете себе представить, наш Озерск — и девятиэтажная гостиница?

Б о р и с. Привет попутчикам. Картишек не найдется?

В т о р о й  м у ж ч и н а. Нет, нету… А заместителем у вас на ОМЗе все Анна Ивановна? Справляется?… Замуж не вышла, кстати?

Б о р и с. Жаль. Сыграли бы в «дурачка». Убили бы время.

П е р в ы й  м у ж ч и н а. А зачем его убивать? Что у нас есть ценнее, чем время?..

Борис пожимает плечами и отходит.

Стучат колеса.

Б о р и с. «Зачем его убивать?» — вумные все такие стали. Прямо не приближайся к ним — члены-корреспонденты, доктора наук, сюзерены знания. Без него, что ли, не знают, что такое время… (Заглядывает в другое отделение, где сидят третий мужчина и четвертый мужчина.) Здорово, ребята! В «козла» нет желающих?

Т р е т и й  м у ж ч и н а. В «козла»? Да можно. Вот мы как раз сидим с товарищем, друг на друга смотрим.

Б о р и с. А может, картишки есть? Кинули бы в «подкидного»?

Т р е т и й  м у ж ч и н а. Вроде я в чемодан клал. Сейчас проверю.

Б о р и с. О, красота! (Кричит.) Вася, Василий Николаевич, давай сюда!

Вступает бойкая, пародийная музычка и смешивается со стуком колес. Свет уменьшается, а когда вновь становится светло, мы видим, что партнеры уже устроились и играют.

Б о р и с. Восемь — вас попросим.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Десять.

Б о р и с. Еще восемь — вам подбросим.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Десять!

Б о р и с. Молодец — землю ешь, камни выплевываешь… Снова восемь.

В а с я. Сколько у тебя этих восьмерок?

Б о р и с. Сколько доктор прописал… (Обращаясь к публике.) Как у меня слова бойко выскакивают. Словно намыленные, словно маленькие шарики катятся, так что и соображать совсем не надо. У меня этих слов целые мешки внутри. Поэтому я, когда говорю, гораздо умнее получаюсь, чем когда думаю.

Т р е т и й  м у ж ч и н а. Валет…

Б о р и с. А мы его по усам.

Т р е т и й  м у ж ч и н а. Король…

Б о р и с. А мы ему по мозгам.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Туз козырный.

Б о р и с. А мы… Нет, ничего не выйдет… Выиграл сильнейший, победила дружба. Вася, сдавай. …Ребята, если окно открыть?.. (Опускает раму и высовывается наружу.) Погодка-то… (Тревожно, глядя в сторону.) Что это он делает, черт его бей? Что с ним? (Поворачивается и бросается вон из купе, опрокинув чемодан, на котором играли он и его партнеры.)

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Куда это он сорвался? Увидел что?

Музычка обрывается. Тишина… Резко вступает стук колес. Вдруг громкое шипенье, скрежет, скрип. Поезд останавливается, что-то ударило, что-то упало. В одну сторону пробегают пассажиры. Возникает говор перебивающих друг друга голосов:

— Да вот же он! Вот он!

— Попал под поезд, да?

— Слушайте, надо вызвать начальника поезда.

В а с я. Авария, что ли? Почему-то остановились.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Ребята, пошли выйдем.

Свет в купе гаснет, и мы оказываемся в тамбуре, где столпились взволнованные пассажиры.

Д е в у ш к а. Он и сел уже такой бледный.

Г о л о с  з а  с ц е н о й. Пополам разрезало.

Б о р и с (адресуясь за сцену). Бросьте вы панику поднимать! Никого не разрезало и разрезать не собиралось. Вон он — уже за полем.

П а с с а ж и р (вбегает). Тише! Вот начальник поезда пришел.

Входят  н а ч а л ь н и к  п о е з д а  и  п р о в о д н и ц а.

Н а ч а л ь н и к  п о е з д а. Граждане, кто сорвал стоп-кран?.. Проводник Смирнова, ты где?

П р о в о д н и ц а. Только стаканы начала собирать к чаю… Вот эта девушка все видела.

Д е в у ш к а. Я все видела. Он сел на предпоследней станции, в Тишкове. Парень. Лет двадцати. Бледный, расстроенный.

Н а ч а л ь н и к  п о е з д а. С вещами?

Д е в у ш к а. Чемодан и рюкзак… Вещи положил на багажную полку, сам голову опустил, ни на кого не смотрит. И так все время. То курит, то губы кусает. Ильинку проехали, он в тамбур вышел. И я как раз там была. Он курил, глубоко затягивался. Потом вдруг говорит: «А все-таки я ее люблю!» Открыл дверь наружу, высунулся весь. Но, наверное, ему показалось, что скорость слишком большая. Вернулся — и рукой за стоп-кран… А тут этот товарищ вбегает.

Н а ч а л ь н и к  п о е з д а. А вы-то зачем?

Б о р и с. Я?.. В окно увидел — человек висит на поручнях. То ли он пьяный, то ли покончить с собой собрался. Ну и кинулся сам… В таких случаях особенно не рассуждаешь… Только вот девушку толкнул.

Н а ч а л ь н и к  п о е з д а (смотрит в поле). Сукин сын! Попробуй поймай его теперь — вон как чешет.

П р о в о д н и ц а. А я-то, главное, стаканы на поднос…

Н а ч а л ь н и к  п о е з д а. Ты акт составь на вещи, Смирнова. Явится — штраф заплатит как миленький… Ладно, поехали. Машинист нагонит время.

Н а ч а л ь н и к  п о е з д а  и  п р о в о д н и ц а  уходят.

Свисток… Гудок паровоза.

Состав начинает двигаться.

Д е в у ш к а. А парень приятный.

В т о р о й  м у ж ч и н а. Любовь — это замечательно. Но зачем же поезда останавливать?

Г о л о с  п р о в о д н и ц ы. Главное, я только поднос собрала…

Д е в у ш к а. Да совсем это не главное, что вы поднос собрали! При чем тут поднос?

Вступает бодрый стук колес, свет гаснет, а когда зажигается, мы снова в отделении, где собрались игроки.

Б о р и с. Что, продолжим? Чья сдача? Моя?.. Хотя… Ну, как скажешь, Вася, — достаем заветную или нет?

В а с я. Гляди.

Б о р и с. Мужики, у нас поллитровка с собой запасена. Идете в долю?

Т р е т и й  м у ж ч и н а (после паузы). Если ради знакомства?.. Как считаешь, сосед?

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Не знаю… Не очень охота. И проводница не заскандалила бы.

Б о р и с. Да и не заметит. Мы вроде чай пьем… Вася, давай за чемоданом. Ребята, водка столичная. Четыре двенадцать. За посуду с вас не возьмем.

Вступает бодрая музычка, на мгновение свет гаснет и зажигается снова. Четверо сидят со стаканами.

…Ну, будем… В командировку в Озерск или там работаете?

Т р е т и й  м у ж ч и н а. Я лично разведать еду на ОМЗ. Там, говорят, и с жильем неплохо и квалификацию можно получить. А товарищ местный. Тоже советует переезжать. Завод вроде перспективный.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Что ты! Мерительный инструмент выдаем класс два и три «А», не ниже. У нас заказчиков уже до трех тысяч. Недавно термоконстантный корпус пустили.

Т р е т и й  м у ж ч и н а. Мне-то, чтобы садик для маленьких, школа-продленка. А у нас бытом не обеспечивают. Детей каждое утро приходится на другой конец поселка, к теще. Таскаешь их по автобусам, мнешь. Так-то четырнадцать лет на одном месте. Член завкома был, в цеховом комитете всегда.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. А я тебе что говорю! Поступишь к нам на ОМЗ, все лето не будешь знать, какие-такие дети. Пионерлагерь. И не то что там одна смена, вторая — прямо от школьного звонка до школьного звонка. Зимой тоже садик, все такое… А насчет жилья — увидят, что ты не летун, прогуливать не прогуливаешь, перекуривать по часу не перекуриваешь, в подъездах не троишь, тебя как многосемейного в особую очередь. С семидесятого от завода по два корпуса ежегодно заселяем. А корпуса — закачаешься. Над озером — что на курорте. Утром встанешь, из окна тебе горизонт. И неба столько над головой… Короче, у нас замдиректора такая, что зря советский хлеб не ест. Музыкальную школу с осени открываем.

В а с я. Что, неужели баба замдиректора?

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Женщина… Анна Ивановна… А вы как, в командировку в Озерск, да? Откуда сами?

Б о р и с. Из Москвы. Оба с одного предприятия. К вам на ОМЗ заказ подтолкнуть. До срока месяц остался.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. И что — хотите месяц жить в Озерске?

В а с я. Хоть два. Пока груз не отправим, квитанцию не получим.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Можете, ребята, налететь с этим делом. Анна Ивановна за реализацию отвечает. А она толкачей на заводе не держит. Недавно случай был… даже не случай, а факт. Двое приехали с Кавказа — вина с собой бочонок, фрукты. К ней пришли, а она им: «В командировочном могу, говорит, отметить сегодня прибытие, завтра убытие. И то на первый раз, пока не знаете наших порядков. Если не согласны, вообще ничего отмечать не будем, разделывайтесь со своей бухгалтерией как хотите». Те в райком, в райисполком. Пока бегали, два дня прошло, их в проходной на завод не пускают. Тык-мык, роздали свои фрукты девчонкам в гостинице и уехали.

Б о р и с. Что она — с ума соскочила? Первый раз, между прочим, слышу, чтобы замдиректора — и баба.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Она у нас не баба. Женщина. Анна Ивановна.

Б о р и с. Чего она злющая такая? Старуха?

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Наоборот. Ей лет тридцать от силы. Женщина что надо. Яблочко. Все при ней, в общем. Лицо, фигура…

Б о р и с. Замужем?

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Дочка — лет десять. А так одна живет. То есть женихов-то у нее пол-Озерска, только бы захотела… В общем, был кто-то. Давно уже. И этого человека она ждет.

В а с я. Боря, прямо для тебя случай, а?.. Знаете, ребята, такой он у нас мастак по бабам. Бывает, приедем куда-нибудь, в гостинице мест напролом нету, народ сутками по креслам сидит в вестибюле. А наш Боречка к администраторше подошел, на барьер оперся. «Как у вас насчет гостеприимства?» И сразу все. Ни одна устоять не может.

Б о р и с. Закругляйся трепаться, Вася. Давайте играть, чего зря время теряем? Чья сдача, твоя?

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Да хватит, надоело. Так посидим. У нас, между прочим, в Озерске, в жилмассиве, ни в эти карты, ни «козла» под окнами не бьют. Зимой — лыжи, летом — на лодке, купаться. Оркестр у молодежи.

Т р е т и й  м у ж ч и н а. Послушаем, чего радио скажет. (Поднимается и включает трансляцию.)

Голос диктора-мужчины заканчивает передачу последних известий, затем голос диктора-женщины объявляет концерт старинной французской музыки.

Вступает мелодия. Приглушенно стучат колеса.

Я вот, например, любитель музыку послушать. В поезде — особенно: сидишь, в окошке березы вертятся, поляны… Вот что это за штука такая — красота? Тебе одно нравится, мне — другое. А скажешь «красиво» — и всякий понял. Интересно, да?

Мелодия продолжает звучать.

Б о р и с (задумчиво). Promesse de bonheur.

В а с я. Чего-чего?

Б о р и с. Обещание счастья — «promesse de bonheur» по-французски. Музыку передают, Куперена, вот и вспомнилось, всплыло. Красота — это обещание счастья.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Ты что, французский знаешь?

Б о р и с (равнодушно). Учил когда-то, силу воли испытывал. Было, да прошло.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Дочка моя в десятом классе — тоже у них. Стихи зубрят, с подругой записки друг дружке оставляют на французском, чтобы брат не прочел. Девчонки…

Т р е т и й  м у ж ч и н а. А точно, что обещание. Бывает, увидишь девушку-красавицу. Тебе-то уж ни к чему — возраст. А все равно хорошо. И почему-то кажется — придет время, когда все-все будут красивые. И долго, всегда… Вообще, здорово я музыку люблю. Слушаешь, вспоминаешь…

Звучит мелодия.

На сцене темнеет, только лицо Бориса освещено.

Б о р и с (смотрит вверх). А я так наоборот — вспоминать ненавижу, вот уж чего хуже нет. Да и память, правда, странная. Отрывной календарь — день, и до свиданья. Другие людей помнят, с которыми встречались, места, где бывали, а тут ни прошлого, ни будущего. Это от водки, наверное, — обрубило во времени с обоих концов… (Другим тоном.) Гостиница в Озерске есть?

Свет вспыхивает, музыка обрывается.

Ч е т в е р т ы й  м у ж ч и н а. Девятиэтажная. Башня над озером. Все с иголочки, модерн. Вы и в Москве такой не видали. От вокзала, правда, далеко. Но это старый. От нового будет удобно.

Б о р и с. Тогда у нас такая стратегия, слышишь, Вася. Сначала на ОМЗ вместе, потом ты останешься конструкционную сталь оформлять, если дадут, а я на радиозавод сбегаю. Чемоданы сейчас бросим на вокзале. Кто первый в гостиницу придет, номер выколачивать на двоих.

Темнота. Стук колес становится громче. Состав грохоча уходит от нас, замирающий гудок слышен уже издали. Становится чуть-чуть посветлее.

Гостиница. Входят  Б о р и с  и  д е ж у р н а я  п о  э т а ж у.

Б о р и с. Что это у вас темнотища? Новая гостиница, а в коридоре света нет.

Д е ж у р н а я. Есть. Только лампа очень гудит. Мы гасим, чтобы жильцам не мешала отдыхать.

Б о р и с. Чего она гудит? Не паровоз же.

Д е ж у р н а я. Наверное, что дневного света. Хотели как лучше, а они попали бракованная партия. Скоро заменят.

Б о р и с. И в номерах тоже гудят?

Д е ж у р н а я. Погорят, потом начинают. Только на этом этаже, на девятом.

Б о р и с. А на другой этаж нельзя перейти?

Д е ж у р н а я. Областная же конференция. Мест нету. Я даже удивляюсь, как вам дали. Наверное, что симпатичный… Вот эта ваша комната. (Поворачивает ключ в замке.) Пока-то можно зажечь. (Щелкает выключателем, в номере становится светло.)

Б о р и с (осматривается и ставит на пол два чемодана). Хоть бы керосиновую лампочку какую-нибудь. Или свечу.

Д е ж у р н а я. Свечи можно. Со свечой удобно.

Б о р и с. Так принеси.

Д е ж у р н а я. Откуда я возьму? Это жильцы сами покупают.

Б о р и с. А где купить-то? В магазине?

Д е ж у р н а я. В магазине.

Б о р и с. Так сейчас поздно.

Д е ж у р н а я (убежденно). Сейчас поздно.

Б о р и с (смотрит на нее). Молодец… У тебя, наверное, не высшее образование? Ученой степени нет?

Д е ж у р н а я. Не… Восьмилетка.

Б о р и с. Так я и думал. Чего ты смеешься?

Д е ж у р н а я. Я вам сейчас свечку принесу. От жильца осталась. (Выходит.)

Б о р и с (ей вслед). Ну давай… Черти — модерн с иголочки! Впрочем, все равно спать. (Кричит.) Дежурная, эй! Товарищ мой придет, ты проводи. Заблудится тут у вас… Хотя вон он уже.

Входит  В а с я.

В а с я. Ты чего — оба чемодана припер? А я тоже забегал.

Б о р и с. Да они не тяжелые.

В а с я. Слушай, надо сейчас в ресторане какую-нибудь выпивку взять. И чем подавиться. Через полчаса они придут. Тамара и Анна Ивановна… Тут такая история. В общем, она на тебя упала.

Б о р и с. Кто — она? Ты давай яснее.

В а с я. Вот эта Анна Ивановна. Замдиректора на ОМЗе.

Б о р и с. Анна Ивановна? И сюда придет?

В а с я. Чтоб я так жил. Полчаса осталось.

Б о р и с. Анна Ивановна, к которой мы заходили? Брось. Не верю.

В а с я. Она самая… Понимаешь, после как ты ушел, я сел в приемной заявление писать насчет стали из остановленных заказов.

Б о р и с. Постой. Командировки отметил?

В а с я. В порядке. Тамара у меня брала отмечать.

Б о р и с. Какая еще Тамара?

В а с я. Тамара Васильевна. Которая в комнате была. Высокая такая, спортивная. Не заметил?.. Короче, сажусь в приемной, начинаю писать. А тут эта Тамара. Раз проходит мимо, другой раз. Я вижу такое дело, заговариваю. Неужели ты ее не запомнил — высокая, блондинка? В красной вязаной кофточке.

Б о р и с. Не.

В а с я. Спрашиваю, кто нам командировки отметит. Она взяла у меня, ушла к замдиректора. Возвращается, опять начинаем трепаться. И, в общем, договорились. В девять они к нам придут, напротив тут будут прогуливаться.

Б о р и с. И вторая — Анна Ивановна? Никогда бы не подумал. Такой пост занимает, красивая, молодая. Вообще не наш с тобой кадр, а?

В а с я. Не знаю.

Б о р и с. Странно, что она в гостиницу придет. Внизу администратор — такое кадило разведут на весь город… Хотя, конечно, мое дело маленькое… Ну давай сюда командировки.

Вступает и постепенно усиливается высокий звук.

О, черт, заныла лампа! Дежурная сейчас свечку принесет… (Берет у Васи командировки и смотрит.) Все нормально, приезд отметила. А то я побоялся, сделает, как с теми, с Кавказа… Но все равно она предупредила, что сидеть не надо. Завод, мол, по графику работает.

В а с я. А я и не посмотрел, как отмечено, в карман сунул.

Б о р и с. Здорово гудит лампа. Придется выключить свет — не поговоришь. (Щелкает выключателем.)

Гудение обрывается, становится темнее. Но комнату заливает лунный свет.

Ничего. И так можно. (Подходит к окну.)

В а с я. Командировки у себя оставь… А тот-то мужик в поезде, помнишь? «Анна Ивановна, Анна Ивановна наша». Бабой не позволял назвать.

Б о р и с (после паузы). Луна как красиво над озером. Васька, пропили мы свою жизнь, проездили… (Другим тоном.) Так сговоримся — как встретили их, ты свою Тамару сразу под руку. «Пойдемте прогуляемся, город мне покажете». А мы с Анной Ивановной поднимемся. Порядок, да?.. (Поворачивается к окну.) Эх, луна-то — почти музыка.

Свет меркнет, вступает музыка. Сквозь нее неразборчиво звучат голоса, шаги, слышится шорох… Становится светлее.

В комнате Борис и  А н н а, которые сидят за столом. Горит свеча.

Что же вы не пьете, Анна Ивановна, Аня? Давайте за встречу.

Музыка умолкает.

А н н а. Нет, спасибо. Я совсем не умею пить водку. У меня не получается.

Б о р и с. А чего тут уметь? Стукнулись — и в дамки.

А н н а. Не нужно. (Отодвигает свой стакан.) Борис Андреевич… Борис, ты меня узнал?

Б о р и с. Я?.. Гм… Узнал, конечно. (Берет Анну за руку.) Ну иди сюда.

А н н а. Подожди, не надо. (Встает и отходит к окну.) Так волнуюсь, извини… Луна над озером полная. Я отсюда ни разу не смотрела на город, с такой высоты… То есть днем смотрела — я в комиссии была, когда гостиницу принимали. Но вечером нет… А знаешь, в тех жилых корпусах на берегу частица тебя заключена.

Б о р и с. Меня?.. Вон в тех? Откуда?

А н н а. Ну да. Ведь в зданиях, машинах всегда есть чья-то воля, верно же? Кому-то нужны были эти дома, кто-то выносил решение строить, другие проектировали, кто-то решал, где они будут стоять.

Б о р и с. Я-то при чем?

А н н а. Мы строили хозяйственным способом. И завком настоял — ставить над озером. Нам сначала другой проект дали — в долинке, где можно использовать старые коммуникации, дешевле. А мы заставили переделать. Чтобы был широкий горизонт, и люди из своих комнат могли далеко-далеко видеть. Я ведь помнила, как ты говорил, что людям надо далеко видеть… Вообще, я тебе так обязана.

Б о р и с. Обязана? Мне?

А н н а. Конечно. (Отворачивается к окну.) Борис, а ты меня сразу узнал? Ты ведь не думал, что я буду в этом кабинете. Я тебя — с первого взгляда. Вы вошли с Василием Николаевичем, у меня даже сердце биться перестало. Все другие звуки отключились, что-то говорю, но не сознаю, что… А почему ты даже вида не подал? Смутился?

Б о р и с (недоуменно дергает плечами). Ммм… Народ же кругом.

А н н а. А я испугалась — вдруг ты и уедешь, не повидавшись. Мне жутко стало. (Поворачивается к Борису.) И видишь — сразу пришла в гостиницу.

Б о р и с. Да ты иди сюда, чего ты стала там? Они же скоро вернутся.

А н н а. Вернутся?.. Кто — они?

Б о р и с. Тамара с Васей.

А н н а. Тамара вернется? А зачем?.. Ах, ну да! Нет, они не вернутся. То есть Тамара не придет. Она ведь только мне помочь с тобой встретиться. А так-то у нее семья, муж.

Б о р и с. Ну и что, что семья? Бывает, семья не помеха.

А н н а. Не надо так говорить, Боря. Это не твои слова. Или… подожди. (Подходит и смотрит Борису в лицо.) Борис!..

Б о р и с. Что?

А н н а. Ты меня не узнал. И сейчас не догадываешься, кто перед тобой. Поэтому мы на разных языках говорим.

Б о р и с. Видишь ли… То есть вот лицо…

А н н а. Ну… и как же ты думаешь тогда — зачем я пришла?

Б о р и с. Понимаешь, я чувствую, что мы как будто виделись раньше.

А н н а (вздыхает). Тогда понятно, почему водку предлагаешь, за руку берешь. (Нахмуривает брови и усмехается.) Почему-то была глупо уверена, что как я тебя сразу узнала, так и ты… Ладно, главное, что ты все-таки приехал и здесь. Нет, Боря, я не пришла, как иногда говорят, «время провести». Ты вспомни — Аня, машинисточка. Одиннадцать лет назад. Ты приезжал. В шестьдесят втором.

Б о р и с. Я приезжал?

А н н а. Наш завод еще совсем маленький был. И Озерск почти весь деревянный. Я тогда в отделе снабжения работала. И дочка на руках — один год. Разочарованная была, глупая. Свой заочный бросила, считала, что для меня жизнь кончена. А ты приехал и все перевернул. Сказал мне: «Жизнь — это всегда начало — до самого ее конца». И я поняла. Почувствовала, что на самом деле так.

Б о р и с. Я сказал насчет жизни — что всегда начало?

А н н а. Да. Мы много разговаривали. Помню, спрашивала тебя: «Раз так вышло у меня, что я могу сделать?». И ты ответил: «Делай что можешь».

Б о р и с (вздыхает). Странно.

А н н а. Ты был в командировке, приехал из Москвы. Вскоре после института. Познакомились в заводоуправлении. Ты меня еще называл «Анютины глазки». Неделю жил в Доме для приезжих.

Б о р и с. Постой-постой! (Встает и подходит к Анне.) О господи, «Анютины глазки»! Даже горло перехватило… Да… это ты. Кто бы мог подумать? Была такая угловатая девушка — и не угадать, в какую можешь милую расцвести. (Прохаживается по комнате.) Сколько воды утекло — пожалуй, целое такое озеро… Как время меняет человека. Я не о тебе, так… И что же, ты все-таки кончила свой институт?

А н н а. Окончила.

Б о р и с. И каким же образом вышла в замдиректоры так скоро?

А н н а. Не знаю. Наверное, потому, что все кругом помогали. У нас народ очень хороший. Помнишь, Боря, ты говорил, что качество общества определяется тем, сколько там людей не просто живущих, а стремящихся к совершенству. Вот в Озерске много таких — даже большинство, может быть. Видишь, как я все-все запомнила, что ты говорил в ту нашу встречу?

Б о р и с. Большинство тех, кто стремится к совершенству? Ты идеалистка, Аня.

А н н а. Я понимаю, что тебе может смешным показаться — маленький город. Но правда. У нас, например, лекальщик есть, Самсонов. Его в инструментальном не подгоняют, сроков не дают. Потому что известно — он все равно сделает так хорошо и так быстро, как только в силах человеческих. Он пожилой, скромный, на заседаниях завкома никогда слова не скажет. Но без него завком — не тот завком, мы другие делаемся, суетливее.

Б о р и с. Все равно, насчет стремления к совершенству — это у тебя от юного идеализма.

А н н а. В юности мне как раз очень тяжело было — тогда, сначала. Дочка маленькая, зарплата еще меньше. Жили в бараке. Муж бывший ничего не давал, потому что день работает, два пьет. Откуда тут взяться идеализму? Меня только любовь вынесла. И повела.

Б о р и с. Какая любовь?

А н н а. Не догадываешься… К тебе, Боря.

Б о р и с. Ко мне…

А н н а. Вот представь себе — ты приехал целеустремленный, с большими планами, светлый. Французский учил, чтобы иностранную техническую литературу читать, — у тебя тетрадочка со словами все время в кармане была. Расписание для работы на каждый день составлял, пел замечательно. Шесть дней побыл и уехал. А я уже полюбила. Но если любишь, все вокруг делается сильным, чистым, мелочи отпадают, остается суть. И я тоже расписание стала себе составлять, занималась каждую свободную минуту. Потом на заводе заметили, что машинисточка из отдела снабжения все учится, не бросает институт — за третий курс сдала на отлично, за четвертый. И вдруг как прорвало: Настеньку в детсад, нам обеим комнату, мне путевки, ссуды. Бывает, с работы нарочно отпустят пораньше, домой придешь, а там соседка уже печку вытопила в комнате… Я, Борис, знаю наших озерских и поэтому говорю, что они хорошие. Но началось с тебя. Я тебе так благодарна за эту любовь. Просто счастлива, что вот тебя вижу, разговариваю.

Б о р и с. Да. Понятно. (Кусает губы и оглядывает потолок.) Давай выпьем. (Подходит к столу и садится.)

А н н а. Зачем? Я только поперхнусь и закашляюсь… Знаешь, это я не точно сказала, что узнала с первого взгляда. Но вот сердцем… Потому что ты вошел, и мир совсем изменился. Смотрю в бумаги и чувствую, что все поднялось в новое измерение, стало по-другому ясным, четким. И тишина. Я по этим изменениям поняла, что случилось что-то значительное. Глянула еще раз, а это ты.

Б о р и с (пожимает плечами). Что же тут значительного, что я приехал? Почему ты так обрадовалась?

А н н а. Потому что ты замечательный человек.

Б о р и с. Я замечательный?.. Наверно, не рассмотрела как следует. И теперь тоже не видишь. Темно. (Усмехается.) Может быть, зрение плохое. Сколько у тебя этих… диоптрий?

А н н а. Диоптрии — это когда очки.

Б о р и с. Ну, процентов зрения.

А н н а. Много. Больше чем сто. Я тебя хорошо вижу.

Б о р и с. Да здесь света мало. Давай проверим. Вот там — что это такое я показываю?

А н н а. Телефон.

Б о р и с. А это?

А н н а. Это графин. Перестань, Боря.

Б о р и с. Действительно графин… Графин, и все равно я замечательный человек?

А н н а. Да… А как ты живешь, Боря? Ты инженер?

Б о р и с. Инженер-экономист. В командировке сказано.

А н н а. А почему приехал к нам на ОМЗ?

Б о р и с. Согласовать технические условия. Ты же читала.

А н н а. Это так пишется. На самом деле согласовывать нечего. Заказ не изменился… У тебя семья, дети?

Б о р и с. Нет. Один.

А н н а. А почему, Боря?

Б о р и с. Странный вопрос. Почему трава зеленая — можешь ответить? Так получается… Разве всем жениться?

А н н а. Наверное, работаешь над книгой?

Б о р и с. Над какой книгой?

А н н а. Ты тогда начал писать роман. Читал мне отрывки. Собирался долго-долго над ним работать. Роман, в котором будет целый мир, но пропущенный через человеческое сознание.

Б о р и с. Ах, этот!.. Да, пишу. (Усмехается.) Но, знаешь, все не кончить. Мир никак не влезает. Большая слишком книга получается. Толще телефонной. (Другим тоном.) Послушай, да кто в молодые годы романа не пишет, отрывков не читает знакомым девушкам? Такие запыленные отрывки пионеры потом тоннами собирают по этажам, в утиль сносят.

А н н а. А петь бросил? В те годы ты занимался в кружке. При клубе у себя. У тебя голос чудесный был. Мы гуляли, ты пел арию Каварадосси. Из «То́ски».

Б о р и с. Мм… Пою. Но дуэтом. С Васей в командировку куда-нибудь приедем на месяц, за первые две недели подотчетные спустим на белую головку, а потом сидим на одной чернушке и поем. Очень музыкально получается. Из оперы «Тоска́».

А н н а. Борис, ты несчастлив?

Б о р и с. С чего ты взяла? Наоборот, у меня все отлично. Вот номер получили в гостинице — только при свечке приходится. Бутылочка на столе… Ты пришла навестить. Что еще человеку надо, — помнишь, как в том анекдоте?

А н н а. Нет, Боря. Ты несчастлив. Иначе бы водку не стал пить. Я увидела тебя на заводе и поняла, что плохо.

Б о р и с. Почему? Потому что я толкач? Не дослужился до большого поста.

А н н а. При чем тут пост? Ты сам говорил, что должность может быть скромной, зарплата небольшой, жилплощадь маленькой, а чувство, а счастье — безмерным. Я это часто-часто повторяла себе потом. Вообще помню все наши разговоры тогда. Прямо каждую тобой сказанную фразу.

Б о р и с. Просто я оратор какой-то был тогда, Цицерон… Ну, не важно. Вот у меня как раз и выходит, что все маленькое, а счастье огромное. Серьезно. Потому что ни о чем голова не болит. Живу себе как птица и радуюсь. Только вот помнить ничего не помню, да и не хочу вспоминать.

А н н а. Почему? А для меня, например, так дорого все, что было.

Б о р и с. Ладно, прекратим этот разговор, а то он какой-то мучительный. Я даже в толк не возьму, зачем ты пришла. Хвастаться, сравнивать себя со мной?.. Васька, дьявол где-то застрял…

А н н а (после паузы). Боря, мне хотелось бы тебе завод показать. И город. Везде, где моя доля, и твоя тоже. Это ведь радостно, что ничего не пропало — ни слова, ни поступки. Вот ты был здесь недолго, а твое осталось в Озерске, воплотилось в чем-то. Потом я еще очень хочу тебя с друзьями познакомить, с самыми близкими. И с дочкой. Она у меня уже большая, Настенька, двенадцать лет. Приходи ко мне завтра, ладно?

Б о р и с. Интересно, зачем меня с друзьями знакомить? Тем более с дочкой.

А н н а. Я тебе уже сказала. Потому что ты замечательный человек.

Б о р и с. Ну чем же я замечательный? Объясни наконец.

А н н а. Умный, талантливый, красивый. Очень много можешь сделать для людей.

Б о р и с. Я-то красивый? У меня волос половины нету, нос красный, глаза тусклые.

А н н а. Глаза у тебя живые-живые. А волосы поредели… это потому, что тебе последние годы трудно.

Б о р и с. Ладно. Допустим, красавец. А кто твои друзья? Директор завода, председатель райисполкома… И вообще, как ты решила — только меня знакомить или Ваську тоже возьмем? Тогда имей в виду, что он у меня не очень — семь классов, снабженцем работает. Твои-то, небось, все с высшим образованием… И дальше? Познакомились с твоими друзьями, посмотрели город, завод. А потом?

А н н а. Потом я хотела бы, чтоб мы с тобой не теряли друг друга из вида. Переписывались, встречались иногда. Чтобы ты мне рассказывал о своих делах.

Б о р и с. Слушай, ты или ослепла, или притворяешься, что не понимаешь, кто перед тобой. Какие там у меня дела? Ты опомнись, спустись на землю… Вообще во всем этом какая-то ошибка. У тебя была молодая влюбленность. Но только потому ты во мне не разочаровалась, что уехал сразу. Другие-то знакомые были при тебе, жизнь их ломала, корежила… Кстати, и я тоже не был рыцарь без страха и упрека. Напускное все, болтовня. Вот ты говоришь — французский. У меня от французского осталось десяток слов в голове, которые ни к селу ни к городу вылезают.

А н н а. Нет, у тебя все было искренно и сильно. Я бы почувствовала фальшь. Но ее не было… И потом — разве жизнь корежит? Она строит. Что же еще может строить человека кроме жизни?

Б о р и с. Не важно. Во всяком случае, другие вокруг тебя старились — этого ты опровергать не станешь.

А н н а. Взрослели. И ты тоже взрослел в моих мыслях. Я твою биографию продолжала.

Б о р и с. Но я не совпадаю. Не такой оказался. Так что зачем теперь-то?

А н н а. В тебе и такой тоже есть, Боря. Это же сразу видно. У тебя широта в характере, какая-то спокойная, уверенная независимость. Вот и сейчас ты о себе говоришь, как не всякий и себе способен сказать… Вообще можешь очень хорошо влиять на людей. А друзья мои о тебе уже знают, ждут. Я Сергею Федоровичу успела рассказать, что приехал тот человек, который меня поднял.

Б о р и с. Здорово я вдруг влетел. Скажи, что ты ко мне привязалась?

А н н а. А ты что привязался тогда?! Часами подряд убеждал угрюмую девчонку, что все еще будет; интересная работа, уважение, любовь и счастье. Зачем?.. И для чего из своей скромной зарплаты купил в подарок шарф? Сам не решился отдать, вечером перед отъездом оставил в конторе на столе… Вот он, этот шарфик. Не узнал?

Б о р и с (садится). Ффу… Кто это — Сергей Федорович?

А н н а. Директор. Мы дружим. И Самсонову тоже рассказала, что приехал очень хороший, интересный человек… Так получилось. Бежала сегодня домой с завода — переодеться. Он встретился и сказал, что у меня глаза сияют. Мы с ним давно знакомы. Когда я была совсем молоденькая, он мне все туфли чинил. Зайдет, когда меня нету, прибьет набойки, принесет, поставит. Он всем девчонкам чинил туфли в бараке. Просто так, бесплатно. Сидит по вечерам, стучит себе… Ты обязательно приходи завтра. Вместе пойдем с завода. И Василий Николаевич тоже. У меня много народу соберется.

Б о р и с. Черт, веселенькая история! О чем бы я с ними со всеми разговаривать стал? Вот уж не думал нарваться, когда ехал сюда в Озерск… «Анютины глазки»… (Встает, подходит к окну.)

А н н а. Я верила, Борис, что мы еще увидимся. Мне так звезды светили.

Б о р и с. Звезды могут и ошибаться. Или их можно неправильно истолковать… Знаешь, я не приду.

А н н а. Почему?

Б о р и с. Как тебе объяснить, с чего начать… Потому что… Только не обижайся. Вот я сейчас все прикинул и сообразил, что это не я. То есть вообще все правильно — пел там, французский, книгу писал. Но недоразумение. Не ко мне относится.

А н н а. Боря! Ты от себя отрекаешься. Это ты.

Б о р и с. Серьезно. Я это не я… в том смысле, как мы говорим. Знаешь, у меня память плохая, но сейчас понимаю, что в Озерске никогда раньше не был. Так что извини. Обозналась. Одиннадцать лет. Видимо, одинаковый тип лица, рост. И того тоже Борисом звали. Он-то действительно был талантливый, умный — все, как ты описываешь. Сейчас главный инженер на каком-нибудь крупном предприятии или роман написал — сделался автором. Узнай он, что ты меня за него приняла, это для такого человека оскорбление.

А н н а. Проводи меня. (Встает.)

Б о р и с. Ну вот, сразу обиделась. Так я, между прочим, и думал, что обидишься.

А н н а. Я пойду домой.

Б о р и с. Не расстраивайся. Может быть, он еще приедет, появится. Тот, настоящий. Приедет на собственной «Волге» по спецзаказу, сильный, энергичный. Даже на «Чайке»… А что там я? Эх!..

А н н а. Но ты вспомнил «Анютины глазки». У тебя даже лицо изменилось и голос стал другим, когда я сказала про «Анютины глазки».

Б о р и с. Спутал. Понимаешь, собственно, каждую Анну, когда ей двадцать лет, называют «Анютины глазки». И у меня такая знакомая девушка была — очень давно, не помню, в каком городе. Ведь это случается — ошибки. С тобой тоже, наверное, бывало: здороваются, а потом извиняются. Или здороваются, а ты не можешь сообразить — видела ли этого человека.

А н н а (отворачивается в сторону). Ладно. Пойдем.

Борис подает ей пальто.

Б о р и с. Ты что? Не расстраивайся.

Свет меркнет, щелкает замок двери, тихонько вступает мелодия — ария Каварадосси.

Темнотища у них тут в коридоре.

А н н а. Что это? Ария Каварадосси.

Б о р и с. Радио. По трансляции передают.

А н н а (всхлипывает). А может быть, это и не музыка, просто лунный свет.

Шаги. Музыка становится чуть-чуть громче.

Как просторно здесь у озера. Мы гуляли с тобой, ты пел, а потом сказал, что классическая музыка — это равнины. Одна над другой, плоскогорьями. Такие равнины, в которые можно уходить, углубляться, поднимаясь все выше.

Б о р и с. Это не я. Он. У меня и голова-то работает на другом уровне — на табуреточном.

Шаги. Музыка.

А н н а. Вот туда будет город расширяться. Вот так. Когда работали над планом будущего Озерска, вдруг оказалось, что никто не знает «розу ветров». Тогда Кирилл Анисимович, предрайисполкома, выступил по радио, попросил собраться стариков. И оказалось, один учитель географии сорок лет ведет дневник погоды. Каждый день записывал, какой ветер.

Б о р и с. Ну не плачь. Вот это меня удивляет — почему ты плачешь?

А н н а. Я совсем не плачу… Посмотри на тот мыс. Мы с тобой пришли туда, и ты говорил о широком, властном шорохе ночи. О безмолвном крике, которым темнота жалуется на свою пустоту и одиночество.

Б о р и с. У меня и слов-то таких нет. Откуда?

Издалека, вплетаясь в музыку, доносится протяжный гудок паровоза.

Аня… Анна Ивановна, знаете что? Возьмите у меня наши командировки, отметьте отъезд. Завтра. А Вася зайдет, заберет.

А н н а. Ты уезжаешь, Борис?

Б о р и с. Да. Раз на заводе толкачей не держите, чего сидеть? Вы заказ в срок выполните?

А н н а. В срок. Уже все на сборке… Только все-таки это ты, Борис. Не изменяй себе.

Б о р и с. Это он. Вот он так действительно был он. А я… Вы посмотрите, Анна Ивановна, что у меня в чемодане есть — ничего. И в Москве в комнате. Только запыленные бутылки под кроватью — импортные, которые не принимают. Окурки по углам. Даже книги ни одной.

А н н а. Да, наверное.

Б о р и с. Ну вот.

А н н а. Но в тебе есть еще другой. Понимаешь, Боря, так бывает. Живет человек, и как будто все в порядке. Но в нем существует еще один, лучший. Только первому удобнее второго не замечать. От лени, от страха, что тогда больше ответственности перед собой. Первый притворяется, что второго нет, заставляет его молчать, съежиться. А тот затаился и ждет своего часа.

Гудок паровоза ближе. Слышен нарастающий шум поезда.

Б о р и с. Мистика это все, Анна Ивановна. Я таких вещей не понимаю… Вы все же возьмите командировки. Утром сразу отметите, чтобы нам успеть.

Последние слова перекрываются резким, хлещущим грохотом состава. Свет гаснет. Стучат колеса, врывается знакомый пародийный мотивчик. Бодро гудит паровоз. Становится светло. Мы в вагоне. Переговариваются  п а с с а ж и р ы:

— Хороший денек начинается. Будет погода.

— Шурочка, посмотри, как туман собрался клочьями у реки. Скоро он истает, его солнцем разведет.

Стучат колеса. Гудок.

— Заходит он ко мне, вынимает трудовую книжку, паспорт. А у него в книжке печатей столько, что она вся пухлая. Начинаю листать, а там сорок седьмая, сорок седьмая. Ну что, думаю, его к себе на работу оформишь, а потом моргай. Но смотрю сам — у него взгляд такой прицелистый и рука твердая, не припухлая. Чувствуется, парень может дело делать. А тут еще решение насчет трудоустройства…

Громко вступает бойкая музычка. В одном из отделений вагона играют в карты  Б о р и с, В а с я  и  д в о е  и х  п а р т н е р о в. Все шлепают картами совершенно однообразно, механически, напоминая больших кукол.

В а с я. Восемь…

П е р в ы й  п а р т н е р. Валет.

Б о р и с. Еще восемь — вас просим.

П е р в ы й  п а р т н е р. Десять.

В а с я. Давай козырь, не жалей.

Б о р и с. Было б сказано, забыть нетрудно… Еще восемь.

Г о л о с  А н н ы. Боря…

Музычка обрывается. Игроки, кроме Бориса, застывают в неподвижных позах.

Б о р и с. Что? (Смотрит вверх.) Тебя же нету.

Г о л о с А н н ы. А ведь мы целовались с тобой тогда, прежде… я утром прибежала на вокзал проводить.

Б о р и с. Нет. Я в Озерске первый раз вот теперь. А раньше не был. Перестань!

Г о л о с  А н н ы. Я тебе в гостинице наивной показалась, да? Напоминаю — напоминаю, все стучусь в одну и ту же дверь, а сама будто не вижу, какой ты стал. Но ты понял зачем… Вот для чего ты опять в карты?

Б о р и с. Чтобы время провести.

Г о л о с  А н н ы. Неправда. Ты ведь сам говорил, что если б какой-нибудь сумасшедший гений сумел вдвое увеличить скорость всех физических процессов на земле, мы были бы обворованы. Потому что чувство — это время, и сознание тоже… Ты играешь, чтобы от самого себя спрятаться.

Б о р и с. Не говорил я про гения. Я и слов таких не имею.

Г о л о с  А н н ы. А откуда ты их узнал сейчас? Меня ведь и на самом деле нет.

В а с я (уставший сидеть в неподвижной, неудобной позе). Борька! Борис!..

Б о р и с. Что?

Вступает музычка, игроки начинают бить картами.

В а с я. Чего ты все время вырубаешься? Играет-играет, а потом вырубится. Шестерками ходи. Твой ход.

Б о р и с. Насчет шестерок я уже думал.

В а с я. Ну и что?

Б о р и с. До сих пор думаю.

Г о л о с  А н н ы. Борис, а как у тебя вышло?

Музычка обрывается, колеса не стучат. Тишина.

Б о р и с (смотрит вверх). Обыкновенно. Сделал проект цеха. Хвалили, а потом говорят: «Проект замечательный, только вот сейчас надо поехать в Свердловск, подтолкнуть заказ. С планом горим». И покатилось — из командировки в другую. С одним поболтаешь, другому что-нибудь устроишь, третьему бутылку поставишь. Это ведь легче, чем сидеть над чертежами. А тут еще короткие знакомства, встречи… Водочка, конечно, тоже.

Г о л о с  А н н ы. Значит, ты не виноват?

Б о р и с. Ну… Валить-то можно на все. А кто больше за меня отвечает, чем я сам.

Г о л о с  А н н ы. А что ты теперь можешь делать?.. Ты делай что можешь.

Б о р и с. Слушай, откуда ты взялась? Вот эти твои слова, они что — в воздухе летают, в небе, в эфире?

Г о л о с  А н н ы. Конечно. Они везде. Во всей вселенной. В полях и в шумном городе, где толпы кипят и сталкиваются на перекрестках. И наверху, где трепещут звезды.

Б о р и с. Так и будешь теперь меня преследовать?

Г о л о с  А н н ы. Я охранять тебя буду. Ты разве не догадался, почему я плакала, когда мы прощались. Я тебя люблю. Увидела и поняла, что сейчас люблю.

Б о р и с (встает). Аня!

На миг вступает и обрывается мелодия из «Тоски». Партнеры оживают, начинают было шлепать картами, но Борис садится, и партнеры опять замирают.

Г о л о с  А н н ы. Я ведь не раз могла с той поры замуж выйти, Боря. И люди хорошие ухаживали. Хорошие, но все не ты, не ты… Скажи, почему не написал после того приезда?

Б о р и с. Да хотел! Собирался! Сначала думал, что вот завтра. А на другой день, что в следующее «завтра» обязательно. Но понемногу оно меркло, меркло… Хотя, о чем я говорю? Это не я! Не я!

В а с я (неподвижный, его голос доносится будто бы очень издалека). Боря-а-а!.. Боря-а!..

Г о л о с  А н н ы. Это ты. Но просто заставлял себя забывать, что был такой город, Озерск, была такая девушка и такая любовь. Ведь мы целовались с тобой тогда утром — ты уезжал.

Б о р и с. Да. У тебя губы были холодные и свежие.

Вступают начальные ноты арии Каварадосси, их обрывает рассерженный голос Васи.

В а с я. Ты чего заснул-то?! Давай ходи. У тебя семерки есть.

Б о р и с. Да пошел ты к… (Встает, опрокидывая чемодан, на котором играли.)

Свет меркнет, и в дальнейшем прожектор вырубает из темноты только отдельные маленькие сценки.

Стучат колеса.

Слышен голос: «Разница огромная. В Москве создавать новый институт — чисто административная задача. Было бы помещение и ставки. А в основном — это два десятка договоренностей. Жилплощадью-то не надо снабжать, быт у людей и так налажен. А у нас на окраине может так получиться, что электронный микроскоп в лаборатории есть, но в хорошую парикмахерскую надо лететь за пятьсот километров…»

Стоит  Б о р и с. К нему подходит  В а с я.

В а с я (понизив голос). Ты что психуешь-то? С утра все нервы вытрепал. То не так, это… Ну чего карты бросил?

Б о р и с. Иди отсюда.

В а с я. Люди ждут, ну. Кончай, слышь!

Б о р и с. Что кончать? Ничего не начиналось.

В а с я. Ну вот. И остынь.

Б о р и с. А я и не нагревался.

В а с я (другим тоном). Переживаешь, что с этой не обломилось? Сам же говорил: «Не наши кадры». У меня — я тебе рассказывал. Пойдемте, мол, ко мне домой. Пойдемте. Ну, думаю, домой зовет. Дали кругаля по городу километров на восемь, ей-богу. Причем скорость она держит — спасу нет. Баба такая спортивная, подтянутая. Может, даже в соревнованиях участвует. Подходим к дому, я уже весь мокрый. И — «Давайте поднимемся, Василий Николаевич, чаем вас напою, с мужем познакомлю». Представляешь?..

Б о р и с. Да не в этом дело. Настроение.

В а с я. А почему?

Б о р и с. Настроение не бывает «почему». Просто настроение, и все тут.

В а с я. Не понимаю. Ты чего-то слишком умный стал.

Б о р и с. Это тебе по контрасту кажется… Ладно. Извини, Вася. Иди играй.

В а с я. А ты не будешь? Мы тогда четвертого найдем. Захочешь потом.

Б о р и с (со злобой). Не захочу. Не могу сейчас.

В а с я (тревожно). Ты чего, Борьк, не заболел?

Б о р и с (остывая). Здоров. Что со мной сделается? Покурю в тамбуре.

В а с я  уходит. Резко стучат колеса, свистит ветер.

Играть не хочу, значит, заболел — Васька так полагает. Вообще, есть какой-то фальшивый образ меня. Считается, что мое самое милое дело — карты, «козел», водку пить в компании и трепаться. Что для меня ужасно важно — «Спартак» забьет штуку кому-нибудь там или наоборот. Впрочем, кто, собственно, считает — я же сам. Просто я докатился. И когда «козла» забиваю — это чтобы не думать о том, каким я мог бы стать, о другом, лучшем человеке. Чтобы мозг словно бы работал, а на самом деле нет. (Вытирает ладонью лицо.) По-моему, у меня лицо как-то изменилось! Неужели я несчастлив? Наконец-то, какая радость! И и не надеялся теперь, что мне когда-нибудь станет по-настоящему плохо.

Колеса стучат быстрее. Ревет ветер.

Г о л о с  п е р в о г о  п а р т н е р а. Девять!

Г о л о с  В а с и. Валет!

Г о л о с  п е р в о г о  п а р т н е р а. Валет на валет! Бито!

Ритм движения поезда ускоряется.

Б о р и с. Кому-то целая жизнь удается, а есть такие, которым только молодость или старость. Молодость-то у меня была хорошая… Вот если бы сначала начать, на половине зрелости?

Вступает и обрывается мелодия из «Тоски».

Что это — музыка во мне, что ли?.. Откуда?.. Пить надо бросить — вот. Хотя, с другой стороны, что это даст? Раньше был дураком пьющим, а стану непьющим дураком. Впрочем, неправда. Кем-то стать — надо что-то перестать сначала. Кем-то сделаться — что-то сделать… Точно, что у меня лицо изменилось — честнее стало. А вот брошу ли пить? Домой попадешь — там маршрут налаженный: магазин, бар. Стены в комнате и те по привычке того же потребуют. Даже вот сейчас на узловой разве удержимся с Васей, чтобы бутылку не раздавить? Опять «последний раз», потом «самый последний», за ним «самый-самый», после которого рукой махнешь — и все сначала. Нет, не устоять, где там… Пропал я, пропал…

Ускоряется перестук колес. Сильнее ветер. Слышен голос:

— Решили посмотреть. Приходим в зал, к разновысоким брусьям. А ей двенадцать лет, понимаешь, — вот такая малявка. И мама тут же стоит. Она забирается — сальто назад в группировке, вис на верхнюю жердь. И потом срыв с поворотом!..»

Скрип, шипение, скрежет. Поезд резко остановился. Возникает говор перебивающих друг друга голосов:

— Прыгнул! Я же видела, как прыгнул!

— Тише! Вон начальник поезда.

— Что случилось?.. Проводник! Под поезд у вас кто-нибудь попал?

— Слушайте, вот этот гражданин его знает. Они вместе ехали, в карты играли.

Прожектор на миг высвечивает Васю.

В а с я. Откуда? Первый раз вижу. На вокзале познакомились.

Прожектор гаснет.

Голоса:

— Теперь уж не догонишь. Пошел обратно в Озерск. Напрямик, полями.

— Погодка-то превосходная. Не обижает… Чего не прогуляться.

— Чтоб им провалиться — второй раз на этом месте! Как их, чертей, любовью разбирает!.. Проводник, пиши акт… Ладно, поехали. Машинист нагонит время.

Свисток… Длинный, широко разносящийся гудок паровоза. Лязгают колеса, состав начинает двигаться, и вся система звуков постепенно уходит дальше и дальше.

Все замерло. Тишина… Перекликаются птицы. При опущенном занавесе становится светло. Впервые мощно, сильно вступает ария Каварадосси.

ЛЮДИ ЭТОГО ЧАСА Пьеса в одном действии

Действующие лица

Г р и г о р и й  Л ё х и н — комсомолец, 19 лет.

П е т р  Н и к а н о р о в и ч  С в а р и ч е в — кулак, 45 лет.

М а р ь к а — его дочь, 17 лет.

П а р ф е н  К у з ь м и ч  Е л и ч е в — кулак, 50 лет.

А л е к с е й — его племянник, 25 лет.

М и т я й  Г а н о б о л и н — бедняк, 40 лет.

Н ю р к а — его дочь, 12 лет.

Н е м о й, он же  А н д р е й  Г р и г о р ь е в и ч  В а л е т, 45 лет.

Н и щ е н к а, 50 лет.

Действие происходит в марте 1928 года.

В полутьме, при опущенном занавесе, слышны удары церковного колокола. Один, другой, третий… Занавес медленно освещается чуть красноватым вечерним светом. Справа на нем грубыми мазками нарисована покосившаяся колокольня деревенской церкви. Слева — часть дома Сваричева, огороженная забором. У нарисованного забора слева лежит бревно. Еще один удар колокола. Пауза. Невдалеке за сценой слышен стук в двери.

Г о л о с  Г р и г о р и я. Иван! Эй, Иван!

М у ж с к о й г о л о с. Чего?

Г о л о с  Г р и г о р и я. С утра в лес не езди. Собрание будет. Понял?

М у ж с к о й г о л о с. А насчет чего? Насчет самообложения?

Г о л о с  Г р и г о р и я. Там увидишь. Митяю тоже скажи.

М у ж с к о й г о л о с. Ладно.

Пауза.

Г о л о с  Г р и г о р и я (ближе, чем в первый раз). Авдотья, про собрание слыхала? Мужику скажи.

Ж е н с к и й  г о л о с. Слыхала.

Пауза. Слева слышен звон ведра у колодца. Входит  Г р и г о р и й. Это высокий, худощавый парень с остервенелыми глазами, измученный недоеданием и заботами. Одет в старую красноармейскую шинель внакидку и солдатские ботинки. Пройдя несколько шагов, он нагибается и подбирает с земли бумажку.

Г р и г о р и й. Еще одна. (Читает.) «В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое марта будет красная ночь. Коммунисты и комсомольцы перережут все население. На каждого убийцу полагается не меньше трех душ. Где, в каком доме кто-нибудь пикнет или заорет, там будут резать в первую очередь. Кого не убьют, того выселят на Соловки. На станции уже вагоны стоят приготовленные. А имущество все будет отобрано на коллективизацию…» (Оглядывается и комкает бумагу.) Вот гады что делают! Контра проклятая! В Валетовке на неделе такие были, теперь у нас… (Вынимает из кармана шипели другую бумажку и сравнивает с первой.) Одна рука… «На двадцать восьмое марта». На завтра, значит. Ну ладно. Еще поглядим, какая ночь будет.

Справа снова раздается звон ведра.

(Смотрит направо.) Эй ты, безголосый, поди сюда!.. Не слышит. (Знаками подзывает к себе кого-то.) Поди сюда.

Справа входит  н е м о й, рослый сгорбленный мужик без шапки, с нечесаными волосами и глуповатым выражением лица.

Не видал, кто бумажку положил? Днем-то не было.

Н е м о й. Ммм. (Показывает, что не слышит и не понимает Григория.)

Г р и г о р и й. Хозяин твой не писал этой бумаги? (Показывает на дом Сваричева и делает вид, будто пишет.) Не писал?

Немой повторяет те же жесты.

Ну ладно. Я эту гадюку еще найду. (Уходит налево.)

Немой смотрит ему вслед и тоже уходит, свертывая «козью ножку». Пауза. Снова начинает звонить колокол. Слева раздается хор детских голосов: «Тять, тять, картох проси!», «Тять, а нам тут сидеть?», «Тять, картошек хочу-у!»

Г о л о с  М и т я я. Тише вы, щенки! Нишкни! Нарождалось вас, анафемов, прости господи! Нюрка, суй ему в рот соску-то! Суй, чего вылупилась?

Хор детских голосов стихает. Входит  М и т я й. Это тощий, согнутый нуждой мужик с жиденькой бородкой и оторопело-подавленным выражением лица. Одет в самотканую рубаху, рваный пиджак и солдатские ботинки, перевязанные веревочками.

М и т я й (крестится на колокольню). Спаси господи… Нюрка!

Входит  Н ю р к а. На руках у нее завернутый в тряпье ребенок.

Н ю р к а. Чиво?

М и т я й (передразнивает ее). Чиво… Ты ему не давай из пеленок-то выкапываться, не давай. И гляди, чтоб Шурке петух глазик не выклюнул… Ну иди. Чего стали?

Н ю р к а. Тять, ты картох тоже проси. (Уходит.)

М и т я й. Учи-учи… (Смотрит ей вслед, вздыхает и подходит к дому Сваричева.) Эй, немота, хозяин-то дома?..

Из-за сцены раздается мычание немого.

Не поймешь… Соседка!.. Архиповна!

Ж е н с к и й  г о л о с. Чего тебе?

М и т я й. Хозяин в избе?

Ж е н с к и й  г о л о с. Тебя дожидается… Бруски для дверей пошел к Парфену мерить.

М и т я й. Бруски… (Вздыхает и садится на бревно.) Ох, грехи наши… (Задумывается.)

За сценой раздается голос нищенки: «Подайте, православные, подайте. Христа ради, на пропитание!..» Входит  н и щ е н к а, плотная старуха в рванье, в черном платке, надвинутом на самые глаза. Движения у нее быстрые.

Н и щ е н к а. Подай кусочек хлеба, благодетель. Подай, Христа ради…

М и т я й (пробуждается от своих дум). Хлеба… Ишь чего захотела! Хлеба!.. Сами лебеду с мякиной трескаем, а ей хлеба подай!

Н и щ е н к а. На нет и суда нет, отец. Разве я чего говорю? (Оглядывается и садится рядом с Митяем.) Последние времена настали, ох последние. (Крестится.) В Дубровином-то слыхал, что было?

М и т я й. В Дубровином? Не, не слыхал.

Н и щ е н к а. Неужто не слыхал?

М и т я й. Да где ж слыхать-то? В лесу живем. На пеньки молимся. Где же слыхать?

Н и щ е н к а (придвигается к Митяю). В Дубровином намедни крест с неба упал. А на нем нездешней рукой надпись…

М и т я й (равнодушно). Нездешней?

Н и щ е н к а. Нездешней, отец, нездешней. «Сейте не сейте, косить не придется. Берите лучше лопаты, копайте себе могилы: Явятся, мол, скоро белые всадники, огненными мечами уничтожат всех неверующих…». А в Валетовке у Иванихи, у старушки, вечор гадали. Иваниха топор на нитке к потолку подвешивала, разные слова говорила. Как слово «колхоз» высказала, так нитка сразу оборвалась и топор упал. Сколько народу сидело — все видели.

М и т я й (постепенно заинтересовываясь). Неужто упал?

Н и щ е н к а (крестится). Вот те крест… А в Спасском колхоз изделали. Едят все с одного корыта, а дети печатные.

М и т я й (в испуге). Как — печатные?

Н и щ е н к а. Печатные. На каждого дитю свою печать ставят, антихристову. Мол, наш теперь, колхозный.

М и т я й (заметно волнуясь). Ай-ай, верно, последние времена настали. А ты откуда сама-то, убогая?

Н и щ е н к а. Да со Спасского, с колхоза. За год все как есть изнищали. Христа ради пошли.

М и т я й. Куда податься — ума не сберешь. (Чешет в затылке и задумывается.)

Входит  Г р и г о р и й.

Г р и г о р и й. Митяй!

М и т я й. Ась?

Г р и г о р и й. Твоя Нюрка носила к Парфену зерно молоть?

М и т я й. Нюрка?.. Когда?

Г р и г о р и й. Да ты не темни, не темни. Вчерась Егор Шашлов сам видел. С мешком ходила.

М и т я й (смущенно). Да какой мешок-то? Какой мешок? Совок сыпнул фунтов на семь ржицы. Всего делов-то.

Г р и г о р и й (порывисто садится рядом с Митяем). Бессознательный ты человек, Митяй. Как есть бессознательный. (С обидой.) Бьешься с вами, с идолами, и все зазря. Хлеб-то съешь, а что сеять будем? Что в пай внесешь?

М и т я й (смущенно). Так ведь я этого… того… Дети-то есть просют. Сидим не емши.

Г р и г о р и й. «Не емши»! А кто теперь емши? У нас вон ребята охрипли — плачут. Одной картошкой набиваемся. Гармонь продал, чтобы зерно не извести. Терпеть надо, раз уж такое дело затеяли. Шашлов тоже бьется.

М и т я й. Да оно конечно… Только вот слыхал, что в Валетовке было?

Г р и г о р и й. А что ж там было?

М и т я й. В Валетовке вечор Иваниха на колхоз гадала. Топор к потолку подвешивала. Упал топор тот.

Г р и г о р и й (встает). Иваниха! Вот я ей, самогонщице, покажу на колхоз гадать. Я тамошним ребятам скажу, они ей хвост прикрутят… Эх, Митяй, колеблющий ты элемент! Мало ты наломался с сохой на своем клину. А в прошлом годе одни осот да васильки вырастил. Опять к Сваричеву в кабалу хочешь пойти?

М и т я й. Наломаться, как не наломаться! Грыжа-то, вот она. Знамо дело. Да только и в колхозе не слаще. Что народ-то говорит? Детей печатают.

Г р и г о р и й. Кто говорит? Ты мне ответь: кто говорит?

Н и щ е н к а (встает). Ну, поплетусь. Прощайте, благодетели. (Поспешно уходит.)

М и т я й. Вот убогая и говорит. Изнищали совсем в колхозе, в Спасском. Христа ради пошли.

Г р и г о р и й. Вот эта? (Догоняет нищенку и останавливает.) Ты откуда, бабка? Что за человек?

Н и щ е н к а. Пусти, пусти, антихрист! Не трогай! Греха с вами наберешься. (Порывается уйти.)

Г р и г о р и й. Нет, постой. (Разглядывает ее лицо под платком.) Постой-ка. Я ж тебя знаю. Ты Матвея Мишина деда сноха. Митяй, гляди-ка! У них в Спасском дом под железной крышей. Одного налогу триста рублей платили.

Н и щ е н к а. Пусти, враг! (Вырывается.) Вот тебе бог-то припечатает за твои слова бесстыжие. (Уходит.)

Г р и г о р и й (кричит ей вслед). Иди-иди, змея! А то в волость быстро отправлю. Там посмотрим, какая ты убогая. (Поворачивается к Митяю.) Вишь, кулачье-то, сволочи, что делают. А ты и уши развесил. «Детей печатают»! Да кто же, скажи ты на милость, станет их печатать? Я, что ли, твою Нюрку печатать буду?

М и т я й. Ты-то не будешь. Да вот еще слух есть, будто в эту ночь всех беспартийных резать назначено. Крестьянство тоже сомневается.

Г р и г о р и й. «Слух»! Я знаю, кто эти слухи-то распускает. (Оглядывается на дом Сваричева.) Да ты сам подумай. У нас в деревне партийных нет совсем, а комсомольцев — я один. Что же, я тебя ночью с ножом резать прибегу?

М и т я й. Разве я что про тебя говорю?.. Только…

Г р и г о р и й (со злостью). Что — только? Чего еще — только?

М и т я й (примирительно). Да ты садись. Чего ты все бегом? Вот ты слыхал, что в субботу-то прохожий человек говорил?

Г р и г о р и й (не садясь). Ну?

М и т я й. За границу советовал крестьянству проситься. За границей, говорят, на островах индейцы живут. В море… Лето теплое, зимы совсем нет. Одежи там никакой не требуется. Листья на дереве — во! Сорвал, обмотался и ходи. Яблоки растут вроде наших, только раз в десять побольше. Наелся — и спать. Вот жизнь-то, Гриша… У меня вот все думка… Кабы мне туда с детишками, к индеям… А то ведь голодные ходют.

Г р и г о р и й. Да на что нам эти острова-то? Что у нас, своя земля не круто замешана? Нам здесь жизню надо строить, Митяй. Вон в Спасском государство колхозу тысячу рублей на лошадей дало, а еще пятьсот рублей машинами. Трех меринов купили да двух кобыл. И нам дадут. Земли нарежут. (Мечтательно.) Знаешь, какая жизнь пойдет!.. По науке пахать будем, по агрономии сеять. Электричество везде устроим. Вот ты газеты почитал бы, что пишут. Разве мы так заживем, как сейчас?! Такие машины будут, что сами хлеб убирают, сами молотят…

М и т я й (недоверчиво). Загнул…

Г р и г о р и й. Чего — загнул? Еще не то будет. Прожектором, понимаешь, будем передавать силу и свет на расстояние. Не гляди, что мы сейчас нищета, а мы еще всем заграницам покажем… А ты говоришь — на острова! Да на тех островах индейцы-то сами скоро революцию делать будут. Как они есть колониальные угнетенные народы. Думаешь, у них те яблоки сладкие?!

М и т я й. Да тебе-то оно, конечно, видней. Ты человек грамотный.

Г р и г о р и й. То-то есть, что видней… Ну ладно. Некогда мне с тобой… К Тимофею побегу, как бы не передумал. (Оглядывается и понижает голос.) Ты вот слушай, Митяй. К Жучкову приходи, как совсем стемнеет. Я бумагу в волость уже написал насчет колхоза. Все руку приложим. А завтра на собрании так и объявимся: мол, уже колхоз. Десять семей нас есть, нам сразу земли отрежут. Тогда всем сваричевым да еличевым конец. Больше не попьют нашей кровушки. Придешь?

М и т я й. Приду.

Г р и г о р и й. И хлеб сдашь потом?

М и т я й. Вот те крест приду. (Крестится.)

Г р и г о р и й. Да ты мне не крестись. Ты мне честью скажи: придешь или обманешь?

М и т я й. Ну, ей-богу, приду! Куды ж деваться-то?

Г р и г о р и й. Ну гляди. (Уходит.)

Митяй провожает его взглядом. Справа входят  С в а р и ч е в, Е л и ч е в  и  А л е к с е й. Сваричев невелик ростом и суховат. Он внешне спокоен, но в его словах чувствуется накипевшая злоба хозяина, понимающего, что ему предстоит лишиться своего богатства. Еличев огромен и туп. Алексей одет по-городскому. Считает себя представителем культуры в деревенской глуши. Увидев Митяя, вошедшие останавливаются поодаль от него. Митяй встает и искательно смотрит на Сваричева, стараясь поймать его взгляд.

С в а р и ч е в (вполголоса продолжает разговор). …Нет, Парфен, плетью обуха не перешибешь. Он уже знаешь какую силу забрал, Гришка-то? Я вчерась Андрея видал, Жучкова. На что смиренный был мужик, и тот кричит: в колхоз пойду! Вон у него, у Григория, корень-то куда впущенный! Завтра на сходке как их зашумит человек пять-шесть, к ним еще десяток перебежит. А колхоз сделают — у кого землю отрежут? У тебя да у меня.

Е л и ч е в. Да уж народ, известно… Только этого и норовят.

С в а р и ч е в. Это мало, что отрежут. Могут и последнее забрать, нажитое.

Е л и ч е в. Чего им жалеть-то! Только бы пограбить.

А л е к с е й (вертится и охорашивается, разглядывая дом Сваричева). Это, значится, и есть ваше жилище. Второстепенно живете. Без электричества даже.

С в а р и ч е в. Где уж нам! (Вспомнив что-то, кричит в сторону.) Лукерья!

Ж е н с к и й  г о л о с. Ой!

С в а р и ч е в (строго). Что это Гришка опять возле нашей избы шьется? И на прошлой неделе я их у колодца с Марькой видал…

Ж е н с к и й  г о л о с (испуганно). Да что ты, Никанорыч! Промежду них, окромя гармони, ничего не было. Разве она какая шатучая?

С в а р и ч е в. Ну гляди! А то по вожжам-то обе соскучили.

А л е к с е й. Это вы насчет Марии Петровны?

С в а р и ч е в. Насчет Марьки.

А л е к с е й. А в каких, я извиняюсь, соотношениях она с этим Григорием состоит?

С в а р и ч е в. Ни в каких. (Смотрит в сторону.) Да вот она, Марька. (Строго.) Марька!

Г о л о с  М а р ь к и. Чего?

С в а р и ч е в. Поди сюда.

Входит  М а р ь к а. Это красивая девушка с упрямым и своевольным выражением лица. В руке у нее ведро.

М а р ь к а. Чего еще?

С в а р и ч е в. Поди сюда, поклонись гостю. Из города приехал. Парфена Кузьмича племяш.

М а р ь к а. Да у меня корова не поена.

С в а р и ч е в. Поди сюда, говорю. Об это место. Вожжей захотела?! (Замахивается на нее.)

Марька подходит ближе, передернув плечами.

А л е к с е й (выдвигается вперед). Здрасте. (Протягивает Марьке руку, она пожимает плечами и отворачивается.) Как я вас уже однажды видевши, то теперь желаю познакомиться. Но пока что только как молодой человек. А вплотную уже потом.

С в а р и ч е в. Поклонись, говорю, дура!

А л е к с е й (вынимает серебряный портсигар и протягивает Марьке). Курите? Не курите, а жаль! Нынешнее образованное поколение придерживается. Даже женщины повсеместно в городе с папироской.

С в а р и ч е в (смотрит на Марьку со смешанным чувством). Да где уж ей!.. Темнота… Ну ладно, соседи. Пожалуйте в избу. Там поговорим.

М а р ь к а  уходит. Сваричев, Алексей и Еличев идут к дому Сваричева.

М и т я й (подходит к Сваричеву и берется за шапку). Мое почтение, Петр Никанорыч.

С в а р и ч е в. Ну, чего еще? (Нехотя останавливается.)

М и т я й (нерешительно). Как мы с вами соседи. И завсегда…

С в а р и ч е в (Еличеву). Ты иди, Парфен, иди. Хозяйка в избе. (Поворачивается к Митяю.) Чего надо?

Е л и ч е в  и  А л е к с е й уходят.

М и т я й (решившись, начинает притворно бойким и беззаботным тоном, с которого тотчас сбивается). Как мы есть соседи, хотел я у тебя, Петр Никанорыч, ржицы попросить. За мной не пропадет, сам знаешь. А то до нови, где там, не доживем. Одну только мякину трескаем. Знаешь, сколько их, детишков-то… Пять ртов. Только и пищат…

С в а р и ч е в (глядя в сторону). Пустяковый ты человек, Митяй.

М и т я й (озадаченно). Чего?

С в а р и ч е в. Пустяковый ты человек, говорю. Никакой в тебе положительности нет…

Митяй, не зная, что ответить, смущенно обдергивается.

Ну, пущай. Ржицы тебе захотелось? Изволь, по три с полтиной за пуд.

М и т я й. По три с полтиной! Ахти господи!

С в а р и ч е в. А что ж тебе, за вшей отдавать? К севу-то эта ржица еще рублика в четыре въедет.

М и т я й. Чего не въехать? Знамо дело, въедет. Только у меня рублей-то нет. Откуда они, рубли?

С в а р и ч е в. Нет так нет. Знаешь, как говорится: друг по дружке, а бог обо всех. С пустым карманом и кошки не купишь. (Поворачивается, чтобы идти.)

М и т я й (отчаянно). Никанорыч!

С в а р и ч е в. Ну чего?

М и т я й. Не погуби. Детишки-то просют.

С в а р и ч е в. Просют, так дай. Чего же детей морить?

М и т я й. Откуда взять-то?

С в а р и ч е в. Да ведь у тебя есть ржица-то. Есть, Митяй. Да ты с ней в колхоз целишь. С Гришкой Лехиным спаровался. Вот погоди, он тебя в хомут введет с колхозом-то. Сперва государство ссуду даст, а потом за нее навек в тюрьму. А кто тебя застоит тогда — Советская власть? Много она тебе пирогов с капустой давала? Наелся?

М и т я й. Да чего уж там…

С в а р и ч е в. А за мной ты плохо жил ли? Считай, полжизни вместе оттяпали, по-соседски. Детишков твоих крестил. Жену-покойницу помог хоронить. Сам вот обут-одет.

М и т я й. Да разве я забываю? Разве я какой бусурман, бесчувственный человек?

С в а р и ч е в. Забываешь, раз в колхоз собрался. Меня же грабить. Когда бы ты не в колхоз, так и разговор с тобой другой.

М и т я й. Да какой колхоз, Петр Никанорыч?! И в мыслях не держал.

С в а р и ч е в. А не было, так зачем тебе зерно копить? Смели пока да корми детишков. Придет время — я дам.

М и т я й (нерешительно). Да как-то оно так…

С в а р и ч е в. Ну, зайдем в избу. Поговорим как сосед с соседом. (Уходит.)

М и т я й. О господи! Вразуми… (Уходит за Сваричевым.)

Некоторое время сцена пуста. Быстро темнеет. Входит  М а р ь к а  и становится у забора, глядя налево.

Слышны шаги. Входит  Г р и г о р и й  и, мельком оглянувшись на Марьку, идет к противоположной стороне.

М а р ь к а (негромко). Гриша…

Г р и г о р и й (останавливается). Ай?

М а р ь к а. Так и пошли, Григорий Васильевич?

Г р и г о р и й (не поворачиваясь к ней). А чего же мне не идти, Марья Петровна?

М а р ь к а. Так и не замечаете?

Г р и г о р и й. А чего же мне замечать?

М а р ь к а (быстро подходит к Григорию). Гриша!

Г р и г о р и й. Чего?

М а р ь к а (берет его за руку). Ты что, забыл, как целовались?

Г р и г о р и й. А хоть бы и целовались?

М а р ь к а. Значит, любовь моя теперь растоптанная? (Отворачивается и плачет.)

Г р и г о р и й (поворачивается к ней). Маша!

М а р ь к а (продолжает плакать). Ну?

Г р и г о р и й. Да неужто ты такая бессознательная?

М а р ь к а. Да какая уж есть.

Г р и г о р и й. Да неужто ты не понимаешь?

М а р ь к а. А чего мне понимать-то?

Г р и г о р и й. Неужто ты в толк не возьмешь, какое теперь положение?

М а р ь к а. А какое положение, чтобы слова свои забывать?

Г р и г о р и й (горячо). В завтрашнее утро на собрании насчет колхоза будем решать — это раз. В Черняковском бандиты двоих коммунистов убили. В Мамаевке колхозный амбар сожгли и учителку, которая из города приехала ликбез проводить, зарезали — это два. По волости раскулаченные ходят, нищими прикидываются, против колхозов агитируют — три… В Германии вон тоже классовые бои начались, и Англия с нами разорвала. Поняла? Вся земля горит, коммунистическое дело решается. А ты говоришь — любовь.

М а р ь к а. А тебе-то что до того? Ты, что ли, землю потушишь?

Г р и г о р и й. А кто же? Знаешь, что Ленин на Третьем съезде комсомола сказал? Молодежи строить коммунизм, вот кому. А как я есть член Ленинского комсомола, я первый за все ответчик.

М а р ь к а. Значит, коли ты комсомол, тебе и любви не знать? А как же Иван Верстов в Валетовке Дарью Самохину взял? На прошлой неделе свадьбу играли.

Г р и г о р и й. Так то Дарью.

М а р ь к а. А я что, хуже?

Г р и г о р и й (уклончиво). Да не хуже.

М а р ь к а. А что ж?

Г р и г о р и й. Ровно ты сама не поймешь?

М а р ь к а. Чего же мне понимать?

Г р и г о р и й. Эх, Маша, не хотел я тебе говорить, да придется. Когда бы ты была дочь бедноты, может, у нас и разговор другой сделался. А как ты есть кулацкого класса, наши с тобой дороги расходятся.

М а р ь к а (горько). Какой же я класс, когда я в избе только одни вожжи и видела?! Вот батя — класс.

Г р и г о р и й. Вожжи не вожжи, а все равно ты кулацкая дочь. Вот кабы ты от своего отца отреклась…

М а р ь к а. А не отрекусь? Эх, Гриша, не понимаешь ты моего характера. Я дом подожгу, если придется. Думаешь, я от тебя откажусь? Я любого зарежу, что промежду нас станет.

Г р и г о р и й. Любого зарежешь?

М а р ь к а. Каждого жизни решу. И себя не пожалею.

Г р и г о р и й. Вот и выходит, что ты меня любишь без всякой сознательности. «Любого зарежу». Значит, будь я кулацкий сын или даже богатый капиталист, как за границей, ты бы и тогда меня любила?

М а р ь к а. Будь ты богатый, разве у тебя песня такая легкая была?

Г р и г о р и й. Песня! Я уж забыл, когда песни пел. Вот сейчас с тобой стою и чувствую: время-то бежит. У меня газеты нечитаны. Книжка по физике лежит — Ваньки Верстова брат из города прислал. Пять страничек только прочитал, и то мало понял. А нам электричеством овладеть надо. Всю культуру изучить, какая раньше была. Ленинские слова-то слыхала? А колхоз! Думаешь, без нас, без комсомола, деревню-то из нищеты вытащишь?

М а р ь к а (прерывает его). Ладно! Хватит! Вижу, что я для тебя последняя… Электричество, физика какая-то… Говоришь-говоришь, а я и в толк не возьму, что оно такое. Выходит, верно, не сродни мы с тобой. Иди, учи свою культуру.

Г р и г о р и й. Идти?

М а р ь к а. Иди.

Г р и г о р и й. Ну, прощай. (Отходит и останавливается.) Маша.

М а р ь к а. Чего тебе?

Г р и г о р и й. Ничего. Ладно. (Уходит.)

М а р ь к а (смотрит ему вслед). Гриша!

Г о л о с  Г р и г о р и я. Что?

М а р ь к а. Поди сюда! (Идет ему навстречу.)

Г р и г о р и й  возвращается.

Что я тебе сказать хотела… Все на уме держала… Ты, Гриша, стерегись. Боязно мне за тебя. Больно отец да Еличев на тебя злобятся. А еще страх-то знаешь какой? Немой-то наш заговорил.

Г р и г о р и й. Как — заговорил? Почудилось тебе! Он полгода в деревне.

М а р ь к а. Ей-богу, заговорил. Я корову подоила, вошла в избу, а они с отцом спорят. Я ведром грохнула, он меня увидал и замычал сразу, как раньше.

Г р и г о р и й (сразу загораясь). Ну-ка я пойду проверю, что он за птица.

М а р ь к а (удерживая его). Ой, не ходи, Гриша! Беда будет. Ты лучше эту ночь схоронись.

Г р и г о р и й. Как так — схоронись? Чай, я-то дома, а не в гостях. Сейчас шатучего народа, знаешь, сколько! Каждого надо проверять. (Идет к дому Сваричева.)

М а р ь к а (удерживает его). Не пущу, кричать буду.

Г р и г о р и й. Да отлепись ты! Ладно, после зайду.

М а р ь к а. Сегодня не ходи, Гриша.

Г р и г о р и й. Там увидим. (Уходит.)

М а р ь к а  смотрит вслед Григорию и уходит в другую сторону. Где-то вдали раздается собачий лай. Тихо. Занавес поднимается. Перед зрителями — внутренний вид дома Сваричева. Справа — русская печь. За ней — не видный зрителю вход на чистую половину. Посреди комнаты стоит прочный тяжелый стол с лавками. На нем — бутыль самогона, стаканы, блюдо с мясом. Прямо перед зрителями — дверь в сени. С в а р и ч е в, А л е к с е й  и  Е л и ч е в  сидят за столом. М и т я й  со стаканом в руке — на лавке у стены. М а р ь к а  возится у печки, доставая угли.

С в а р и ч е в. Ну что же, соседи?.. Выпили, закусили, пора и дело говорить.

А л е к с е й (отправляет в рот кусок мяса). Закусить — закон естества.

С в а р и ч е в. Я и говорю. (Оглядывается на Марьку.) Мать-то где?

М а р ь к а. К Василевне пряжу понесла.

С в а р и ч е в. Ну и ты выдь из избы.

М а р ь к а. На что?

С в а р и ч е в. Выдь, в анбаре посидишь.

М а р ь к а. Мне утюг разводить.

С в а р и ч е в. Сказал, выдь. После разведешь.

М а р ь к а  уходит. Слышно, как хлопает дверь в сенях.

Ну, мужики! Завтра сходка. Мы тут все трое хозяевы. Как будем делать насчет колхоза?

Е л и ч е в. Гришка всему делу голова. Кабы не он, у нас тут тишь да гладь.

С в а р и ч е в. У меня вот все думка — может, нам поучить его немного? (Митяю.) Как ты, сосед, полагаешь? Чтобы не мутил.

М и т я й (уже сильно опьяневший). Отчего не поучить? Его поучить — может, он в ум-то и взойдет.

Е л и ч е в. К ногтю.

С в а р и ч е в. Да не к ногтю, а вообще. Легонько.

А л е к с е й. Ясное дело. В лесу на сук подвесить. Мол, неизвестный гражданин покончил с собой без всяких корыстных целей. И точка. Шито-крыто.

М и т я й (стараясь протрезветь). Как так — на сук? Это не по-соседски. (Грозит Алексею.) Это ты брось.

С в а р и ч е в. Да кто говорит — на сук? Потолкуем, и только. Может, ты, Митяй, сходишь за ним?

М и т я й. Чего не сходить! (Пытается встать.) Только чтоб без скандалу.

С в а р и ч е в. Сходи скажи: так, мол, и так. Сваричев желают поговорить насчет налогу и самообложения. Только ты его сперва из избы вызови, а потом и скажи. Понял? Чтобы никакого постороннего разговору.

М и т я й. Знамо дело. (Встает и, пошатываясь, подходит к столу.) Дозволь еще разговеться, Никанорыч. Свининка-то больно хороша. (Берет с блюда кусок мяса.)

С в а р и ч е в (презрительно). Вали-вали. Оголодал.

М и т я й. Ну, пойду. Я мигом. (Уходит.)

Сваричев запирает за ним дверь.

А л е к с е й (вполголоса). Только глаза не забыть вырезать. А то, который убивал, в зрачке отражается. Научный факт.

Е л и ч е в. Да врешь!

А л е к с е й. Говорю, научный факт. Закон природы.

С в а р и ч е в. Тише, соседи. Сурприз вам будет. (Встает и оглядывается на чистую половину избы.) Андрей Григорьич, выдь-ка.

Входит  н е м о й.

Н е м о й (оглядывается). Ммм.

С в а р и ч е в. Да брось ты мычать-то. Все свои. Эй, Парфен, не признаешь? Приглядись-ка получше.

Н е м о й (выпрямляется и отбрасывает со лба волосы). Здорово, мельник. Хлеб да соль.

Е л и ч е в. Вроде не признаю. (Вглядывается в лицо немого.) Батюшки-светы! Никак, барин? (Встает.)

С в а р и ч е в. Он самый, Парфен. Он самый.

А л е к с е й. Какой барин?

Е л и ч е в (толкает его). Да ты встань. Барин, Андрей Григорьич Валет. Покойного Григория Алексеевича, помещика с Валетовки, сынок. Вот привел бог свидеться.

В а л е т. А это кто? Сын твой, Парфен? (Показывает на Алексея.)

Е л и ч е в. Племяш. В городе по торговой части… Каким же это вы бытом к нам, Андрей Григорьич?

В а л е т. Да вот таким, Ну, каково можешь при Советской власти?

Е л и ч е в. Да какое наше моготье, Андрей Григорьич. Только что за шею не душат. И в городе, племяш вот рассказывает, совсем житья нет.

А л е к с е й. Налогом уже задавлены. Во! (Показывает на горло.)

В а л е т. Об этом и разговор, мужички. (Садится за стол.) Последние дни крестьянству подходят в России. Повсеместно коллективизация пошла. Сейчас не подниметесь — конец всем вам.

А л е к с е й. Да как подняться-то? Там в Москве сила.

В а л е т. Сила? Нет. Кремлевская власть только и крепка была, пока за мужика держалась. А теперь, когда они с крепким хозяином расплевались, на них дунь — они и упадут. Прибыл я к вам сюда от больших людей. С Москвой связь имею, с заграницей.

С в а р и ч е в. Андрей Григорьич, почитай, каждый месяц депеши получали.

В а л е т. Пора действовать, мужики. Всем миром надо подниматься, не то поздно будет. Заграница нам поможет.

Е л и ч е в. Да как подниматься-то?

В а л е т. Гришка сейчас придет, его в расход. Ночью Егора Шашлова к стенке. Он, кажется, тоже к комсомолу подбирается. Завтра у вас сходка назначена, уполномоченный из волости приедет. И его налево. Если кто-нибудь из сельсоветчиков зашумит, их тоже не жалеть. Эта деревня встанет — другие тоже поддержат. А там и вся волость. Важно начать.

С в а р и ч е в. Поддержат ли, нет, все равно нам делать нечего, соседи. Конец приходит. В Спасском Мишиных раскулачили, Авериевых тоже под корень подрезали. Завтра до нас очередь дойдет. В телячий вагон упакуют да на Соловки. Теперь уж так: либо Гришка Лехин нас, либо мы его.

В а л е т. Да уж прежде мы его. Надо начинать, мужики. Хватит, насиделись по щелям.

А л е к с е й. Я вот так полагаю — чтобы который человек торгующий, тот торгуй.

В а л е т. А как же? Свобода частного капитала. Первая задача.

Е л и ч е в. А который хозяйствует, тот пущай хозяин и будет.

В а л е т. На том и стоим, чтобы каждый вольным хозяином стал. Ну, землицы часть придется, конечно, вернуть. И тебе, мельник, и тебе, Петр.

Е л и ч е в. Какой землицы?

В а л е т. Да хотя бы моей, например.

С в а р и ч е в. Какой — твоей?

В а л е т. Известно какой. По лесу до реки весь клин.

Е л и ч е в. Как же это вернуть, когда она купленная? Я этот клин по лоскуту собирал с двадцатого года. Сколько денег плачено!

С в а р и ч е в. Нет, это уж ты загнул, Андрей Григорьич.

В а л е т. Да как же ты, мельник, ее покупал, когда она моя?

Е л и ч е в. По какому же это закону она твоя?

В а л е т. По какому?.. А вот слушай. (Вынимает из кармана сложенную в несколько раз бумагу и развертывает ее.) Вот он, закон. (Читает.) «Предупреждение. В конце тысяча девятьсот семнадцатого года подверглось захвату со своим инвентарем принадлежащее мне родовое имение Валетовка в Старо-Спасской волости, Павелецкого уезда, Тамбовской губернии. Настоящим я довожу до сведения всех. Первое: от владельческих прав своих на имение, до меня принадлежавшее в преемном порядке прадеду моему Федору Ивановичу Валету, деду Алексею Федотовичу Валету, отцу Григорию Алексеевичу Валету, я никогда не отрекался и не отрекусь. Второе: прав на свое имущество за моими захватчиками я никогда не признавал и признавать не собираюсь». (Кончил читать и аккуратно сложил листок.) На, выкуси.

Е л и ч е в (багровея). Как это — выкуси?

С в а р и ч е в. Нет, зря ты этот разговор затеял, Андрей Григорьич. Глуп ты, как я посмотрю.

В а л е т. Я глуп?! Да ты с кем разговариваешь? Хамло!

С в а р и ч е в. С тобой и говорю. А хамлом-то я тебе в пятнадцатом году был, когда твой отец нашего брата дальше сеней не пускал. Теперь-то я тебе Петр Никанорыч. Забыл, чей хлеб ешь?

В а л е т. А ты с чьей земли этот хлеб собрал, помнишь?

С в а р и ч е в. Со своей и собрал. За землю деньги плачены… Эх, связался я с тобой на горе, да все равно делать нечего. Один конец. Ну ладно, Парфен. Не время спорить. Гришка нам пострашнее, чем барин. За барином-то мы как-никак жили.

В сенях раздается стук.

Вот он и Гришка. Ну-ка, Андрей Григорьич, стань за дверь. Пора. Готовь револьвер. (Встает и отпирает щеколду.)

Валет становится за дверь. Входит  Г р и г о р и й. За ним — М и т я й  и  М а р ь к а.

(Марьке.) Ты куда?

М а р ь к а. Куда? В избу.

С в а р и ч е в. Пошла вон! Я тебе… (Выталкивает Марьку и захлопывает дверь.)

Г р и г о р и й (оглядывается, не замечая стоящего позади Валета). Я гляжу, у вас тут целое собрание кулацкое. Ну, зачем звал, Петр Никанорыч?

С в а р и ч е в (сдерживаясь). Что же ты, Григорий Васильич, сразу нас всех окулачиваешь? Такую силу, думаешь, забрал?

Г р и г о р и й. А чего мне вас не окулачивать? Кулачье и есть. Ты мне вот что скажи: где немой-то твой? Слыхал я, голос у него прорезался.

С в а р и ч е в. Где немой? Да оглянись.

Г р и г о р и й (поворачивается и видит Валета). Ага, вот он. (Другим тоном.) Ну-ка, подай свой документ. Я погляжу, какой ты немой.

В а л е т (вынимает из-за пазухи револьвер и прицеливается в Григория). Вот тебе мой документ. Подойдет?

Сваричев заходит за спину Григория и становится у двери. Алексей встает и вынимает из кармана нож. Митяй оцепенело смотрит на всех.

Г р и г о р и й. Ах вот ты что за птица! Вот откуда бумажки по деревням летят про «красную ночь»! А ну, сдай оружие! (Делает шаг к Валету.) Сдай, говорю.

В а л е т. На, возьми. (Стреляет в Григория.)

Г р и г о р и й (хватается правой рукой за предплечье левой и оглядывается). Ловушка?

С в а р и ч е в. А ты что думал? Думал, Сваричева так с земли сотрешь? Не на того наехал. Не стреляй, не стреляй боле, Андрей Григорьич. Мы его и так кончим. Заходи, Лексей.

Г р и г о р и й. А ну разойдитесь, гады! (Хватает здоровой рукой бутыль со стола и замахивается на Сваричева).

Сваричев поднимает с полу топор.

(Не теряя из виду Алексея, отходит к печке.) Не понял я, что ты за человек, Петр Никанорыч. А то бы мы тебя пораньше скрутили. (Валету.) А ты, огрызок бандитский, все равно далеко не уйдешь. В волости тебя спеть заставят.

В а л е т (держа Григория под прицелом). Ты-то раньше запел. Отца твоего я к стенке ставил, и ты у меня еще пощады попросишь.

Г р и г о р и й (вглядывается в лицо Валета). Помещик? Ах вот ты какой немой! Нет, не слыхал ты, как комсомольцы пощады просят, и не услышишь. (Бросаетвзгляд на Митяя.) Эх, Митяй, куда ты меня ввел-то? Кому продался? Не для тебя ли я старался, не тебя из кабалы хотел выдрать?

Алексей делает шаг к Григорию.

(Замахивается на него бутылью.) Уйди, сволочь!.. Ошибся ты, Митяй. Поймешь потом, за кого я жизнь молодую отдавал.

М и т я й (выходя из оцепенения). Чего же это делается, соседи? Это не по-христиански — с револьвертом. Мы потолковать хотели. Я людей скричу. Люди!.. Лю…

В а л е т (ударом кулака опрокидывает Митяя). Молчи, гнида! (Сваричеву.) Что с этим делать? Ты его лучше знаешь.

С в а р и ч е в (следя за Григорием). Да он неграмотный. На нем Советская власть пахала.

Г р и г о р и й. Не пахала она на нем и пахать не будет. А на тебя-то петлю наденут.

В а л е т. Хватит болтать. Кончайте его.

Г р и г о р и й (прижимается спиной к печи). Ты молчи. Ты уж давно покойник. Да и твоей власти, Сваричев, конец. Холера ты азиатская! Работали на тебя не хуже, чем на барщине. Всю деревню иссосал, как клещ. Ну, ладно. Последний день твой идет.

С в а р и ч е в. Бей его! (Кидается на Григория с топором.)

Еличев и Алексей следуют его примеру. Группа борющихся тел скрывается от зрителя за печью.

Г о л о с  А л е к с е я. Руку, руку держи!

Г о л о с  Е л и ч е в а. Под вздох вдарь. Вдарь под вздох.

Г о л о с  С в а р и ч е в а. На спину его. Эх!..

М и т я й (поднимается с полу). Что же это? Убивают? Люди, люди, сюда! (Бросается на помощь Григорию.)

В а л е т. Вот я тебе сейчас крикну. (Хватает Митяя за ворот пиджака и замахивается револьвером.)

Дверь с треском растворяется. Вбегает  М а р ь к а.

М а р ь к а (кричит что есть силы). Отец!

Г о л о с  С в а р и ч е в а. Чего?

М а р ь к а (спокойно). Отец! Я дом подожгла. (Распахивает дверь в сени. Оттуда бьет свет пожара.)

С в а р и ч е в (подбегает к двери и отшатывается). Господи! Добро горит!.. Спасите, люди! (Выбегает.)

В а л е т  и  Е л и ч е в  выбегают за ним. Последним выходит  А л е к с е й, вытирая руки и оглядываясь. Занавес опускается. В темноте слышен треск пожара и крики тушащих. Авансцена медленно освещается неверным трепещущим красноватым светом. Митяй и Марька слева выносят Григория.

Г р и г о р и й. Ох, мочи нет… Положьте, мочи нет.

М и т я й. Куды нести-то, не пойму. Голова кругом…

Г р и г о р и й. Положьте, говорю… Мочи нет.

Митяй и Марька бережно кладут его на землю.

Спину мне перебили… Самую кость… Сваричев топором бил…

М а р ь к а. Гришенька, сокол! Как же я-то без тебя, свет ты мой ясный!..

Г р и г о р и й (слабым голосом). Не голоси… За Шашловым беги. Пущай ребята бандитов схватят.

М и т я й. Ах господи! Не заступил я тебя!.. Не заступил…

Вбегает  Н ю р к а с ребенком на руках.

Н ю р к а. Тять, ты картошек несешь?

М и т я й. Какие картошки? Григория вот убили…

Нюрка кивает.

Ты вот что, слышь. Беги к Шашлову. Пущай за фершалом в Спасское запрягает. Ну, чего стала?

Н ю р к а  убегает.

Не застоял я тебя. Гриша…

Г р и г о р и й. Ладно… Ох, боль-то какая!.. Маша, слышь, Маша! Ты на Митяя зла не имей, что он меня к отцу привел. От темноты он… Ты его не виновать. Я бы сам пришел. Нам бояться нельзя.

М а р ь к а. Да ты молчи, молчи, Гриша.

Г р и г о р и й. Чего молчать! Ты к нему прилепись, к Митяю. Дети у него. В Спасское сходи. Комсомольцам расскажи все как было.

М и т я й. Напоили они меня, эх…

Начинает бить церковный колокол. За занавесом видно, как разгорается пламя пожара.

Г р и г о р и й. Тяжко мне… Митяй, как ты дальше-то будешь? Куда пойдешь?

М и т я й (вытирая слезы). В колхоз пойду, Гриша… Эх, раз такое-то дело!.. Жизни ты решился.

Г р и г о р и й. Зерно-то не стравишь? На посев сохрани. Чтобы колхоз был.

М и т я й. Христа ради пойду, а зерна не трону. Детишков погоню, Нюрку, чтобы с сумой ходила. Зернышка не трону.

М а р ь к а. Я детей возьму. Пойду по деревням.

Г р и г о р и й. Не надо. Власть вам поможет… Помру я сейчас… Чувствую, помру. Митяй, ты мне скажи, что дальше-то станет?.. Не увижу я той жизни. Говори, что дальше будет?.. (Приподнимается.)

М и т я й. Чего дальше будет? Колхоз будет.

Г р и г о р и й. Еще говори.

М и т я й. Чего говорить-то? По науке будем пахать. С книжкой. (Всхлипывает.)

Г р и г о р и й. Дальше, дальше!

М и т я й. Избы всем новые. В сапогах, понимаешь, ходить станем. В калошах.

Г р и г о р и й. Еще… Дальше гляди!

М и т я й (вытирает слезы). Куда ж дальше-то? В калошах, говорю. Куда ж дальше?

Г р и г о р и й. Эх, Митяй, мало ты видишь. Короткий твой глаз!.. Землю я вижу… (Пытается встать.) Весеннюю… Всю в цвету, как… (Падает.)

Свет на авансцене постепенно гаснет. Удары церковного колокола учащаются, шум пожара усиливается. Все доходит до апогея и умолкает.

СЕВЕРО-ЗАПАДНЕЕ БЕРЛИНА Пьеса в одном действии

Действующие лица

Т а н я  К у л и к о в а — ефрейтор, 22 лет.

В а с и л и й  Ч е р н ы й — сержант, 24 лет.

Н е и з в е с т н ы й, 26 лет.

С т а р ш и н а, 40 лет.

Р у с а к о в — сержант, 25 лет.

Ш у р а — ефрейтор, 23 лет.

П у ш н о в — солдат, 24 лет.

С е ч к и н — солдат, 25 лет.

Комната в полуразрушенном доме. Слева видны деревья сада и часть внешней стены. На ней — размашистые надписи: «Дошли до Одера — дойдем и до Берлина», «Здесь был гвардеец Ширшов из Воронежской области», «Мин нет. Сержант Русаков».

С т а р ш и н а  роется среди ящиков, наваленных на переднем плане. Н е и з в е с т н ы й  в шинели, накинутой на плечи, сидит в правом, затемненном углу сцены, опустив голову. Вечереет. Слышна отдаленная канонада.

С т а р ш и н а (разговаривает как бы сам с собой). В первой роте туфли дали? Дали. Во второй тоже дали. А нам все «потом» да «потом». Я так считаю, что обещания должны быть выполнимые. А если они невыполнимые, так это людей только расшатывает. (Оглядывается на неизвестного.) Я сегодня к интендантам пошел, меня капитан спрашивает: «Чем нуждаетесь, гвардии старшина Шишков?» Я ему говорю: «Нуждаемся женскими туфлями для наших боевых подруг — санитарок…» (Смотрит на неизвестного.) Эй, ты что, заснул?

Н е и з в е с т н ы й (не поднимая головы). Старшина!

С т а р ш и н а. Ну что?

Н е и з в е с т н ы й. У тебя спирта нет?

С т а р ш и н а. Спирта не держим. (Продолжая свою мысль.) А он мне, понимаешь, отвечает: «Дойдет очередь — дадим». А я ему говорю: «Неужели, говорю, такая девушка Советского Союза, как, например, Таня Куликова, ефрейтор, которая собственноручно вынесла с поля боя двадцать бойцов-героев и представлена к медали «За отвагу», не заслуживает туфель?»

Н е и з в е с т н ы й. А может, водка есть?

С т а р ш и н а. Водки не держим. А он мне на это: «А вдруг, говорит, бой? Как же она, говорит, будет бойца-героя вытаскивать на высоких каблуках?..» А какой же во втором эшелоне бой? Да даже если и бой, она в крайнем случае живо в свои кирзовые вскочит. Как ты считаешь?

Н е и з в е с т н ы й. Старшина!

С т а р ш и н а. Ну что?

Н е и з в е с т н ы й. Ну и жмот же ты!

С т а р ш и н а. Что? Жмот?.. (Выпрямляется.) Да ты с кем говоришь, ты понимаешь? Жмот! А ты кто есть такой? Кто ты есть, ты мне ответь!

Н е и з в е с т н ы й. Кому надо, тот знает.

С т а р ш и н а. Нет, ты мне ответь. Кто ты есть — сидишь в нашем расположении? Может, ты мою военную тайну хочешь открыть?

Н е и з в е с т н ы й. Это насчет туфель-то?

С т а р ш и н а. И насчет туфель. Если ты освобожденный, так и иди к себе домой, освобождайся дальше. А ты чего тут сидишь? Может, ты немец. Шпион.

Н е и з в е с т н ы й. Разве такие немцы бывают?

С т а р ш и н а. Они всякие бывают. Ты меня не учи. Вон под Кюстрином мы в подвале гражданских немцев обнаружили. Один седоватый, в штатском, все лопочет: «Гитлер — капут, Гитлер — капут». А у него под плащом — фаустпатрон. Может, и ты такой. (Ставит консервы на ящик.)

Н е и з в е с т н ы й. Боишься, я тебя сейчас из фаустпатрона?

С т а р ш и н а. Чего мне бояться? Бояться раньше надо было, в сорок первом. А сейчас уже сорок пятый. У меня одних ранений три да еще четыре медали. Чихал я на твой фаустпатрон! (Подходит к неизвестному.) А вот ты мне скажи, русский ты или не русский.

Н е и з в е с т н ы й. Ну, русский.

С т а р ш и н а. Допустим. А откуда сам?

Н е и з в е с т н ы й (вздыхает). Из Ленинграда.

С т а р ш и н а. Ладно. А где служил?

Н е и з в е с т н ы й. Слушай, тебе лейтенант сказал, чтобы я тут остался? Сказал. Ну и не приставай.

С т а р ш и н а. Ты меня лейтенантом не пугай. Мы с ним с сорок третьего вместе. Говори, в какой части служил, иначе я за свои последствия не отвечаю.

Н е и з в е с т н ы й. Отвязался бы ты, в самом деле! Только душу царапаешь… На Ленинградском я служил. Под Кингисеппом. В конце сорок первого — на Невской Дубровке, а потом уже, под Боковской, в плен попал.

С т а р ш и н а. Постой-постой! На Дубровке, говоришь? А в какой части?

Н е и з в е с т н ы й. В четвертой морской бригаде. Сначала нас левее бросили — на прорыв, а потом на «пятачок».

С т а р ш и н а. Постой-постой! (Садится на землю рядом с неизвестным.) А слева «пятачка» что было?

Н е и з в е с т н ы й. Вторая ГЭС. Немного левее от переправы. А ты что, сам был на Дубровке?

С т а р ш и н а. А на Дубровке в это время какой суп давали?

Н е и з в е с т н ы й. Какой суп?.. Вроде рыбный. Из кильки. С какой-то крупой.

С т а р ш и н а (восторженно). Точно! Рыбный!.. Да ведь я эту самую Дубровку знаешь как помню! Год на переправе отгрохал. Эх, мать честная! Рыбный! Что же мы сидим-то? (Поднимается.) Вставай. Сейчас выпьем, закусим. Все как положено. А ты говоришь — «фаустпатрон». Вставай, вставай! Сейчас по маленькой двинем за Невскую Дубровку.

Н е и з в е с т н ы й. Ты же говоришь — водки нету.

С т а р ш и н а. Неужели же я такой зверский человек буду, что для своего бывшего бойца сто граммов не достану? Иди сюда, я баночку открою. (Берет консервную банку и вынимает из ножен нож.)

Н е и з в е с т н ы й. Слышь, старшина. Жестянку не открывай. Я есть не стану. Я и выпить хочу только от болезни. Трясет меня.

С т а р ш и н а. Ну что ты! Не хочешь под водочку, я спирту найду. Знаешь, как с тушенкой пойдет… Рыбный! Эх, друг, как ты меня развоодушевил с этой Дубровкой! (Открывает банку.) Да, было времечко! А мы с тех пор пол-Германии прошли… Да ты иди сюда! Чего ты сел?

Н е и з в е с т н ы й. Ну давай… (Встает и подходит к старшине. Под шинелью у него полосатая рубашка и брюки. Когда он выходит на свет, становится видно, что у него сильно обезображено лицо.)

С т а р ш и н а (смотрит на него). Эх, брат, как тебя разделало… Ты что, в танке горел?

Н е и з в е с т н ы й. Нет, не в танке.

С т а р ш и н а. На мине подорвался?

Н е и з в е с т н ы й. И не на мине… Ну так наливай, раз обещал.

С т а р ш и н а (подает ему кружку). А чем же?

Н е и з в е с т н ы й (пьет спирт). Ну и крепко! Отвык я. Сейчас опьянею.

С т а р ш и н а. А чем же тебя все-таки?

Н е и з в е с т н ы й. Паяльной лампой. (Со злобой.) Паяльной лампой, вот чем…

С т а р ш и н а. Пытали.

Н е и з в е с т н ы й. Нет, чай приглашали пить.

С т а р ш и н а. Вот гады! Как измывались! Ты у них, значит, в лагере был?

Н е и з в е с т н ы й. На подземном заводе. Снаряды делали.

С т а р ш и н а. А где этот завод был?

Н е и з в е с т н ы й. Здесь и был.

С т а р ш и н а. Где — здесь?

Н е и з в е с т н ы й. Вот здесь. Под нами.

С т а р ш и н а (с опаской смотрит вниз и топает по земле ногой). Ну и дела! Прямо здесь… А глаза не выжгли?

Н е и з в е с т н ы й. Им мои глаза нужны были. Я механик.

С т а р ш и н а. А за что пытали?

Н е и з в е с т н ы й. Наверное, за дело.

С т а р ш и н а. Ну ясно… А чем же ты эти снаряды набивал.

Н е и з в е с т н ы й. Когда взрывчаткой, а когда и другим чем-нибудь.

С т а р ш и н а (задумчиво). А чем другим, к примеру? Чем?

Н е и з в е с т н ы й. Ну… записки разные клали.

С т а р ш и н а. А в записках чего писали?

Н е и з в е с т н ы й. Да разное писали. Тебе зачем?

С т а р ш и н а. Стой, стой! Дело серьезное. (Роется в кармане гимнастерки.) Тут немец раз обстреливал из гаубицы. Вроде нашей двухсоттрехмиллиметровки. Стреляет, стреляет, а снаряды — ни один не рвется. Как булыжники кидает. Наши саперы потом один разрядили.

Н е и з в е с т н ы й. Врешь!

С т а р ш и н а. Когда я врал! (Вынимает несколько бумажек и выбирает из них одну.) Ну, чего писали-то?

Н е и з в е с т н ы й (тянется к записке). Дай-ка ее сюда! Дай! (Настойчиво.) Дай-ка!

С т а р ш и н а. Нет, постой. (Отодвигает руку с запиской.) Ты скажи, что писали.

Н е и з в е с т н ы й. Ну ладно. Я тебе скажу, что мы писали. (Закусывает губы.) «Товарищ…»

Неподалеку тихонько заиграла гармонь.

С т а р ш и н а (читает по записке). «Товарищ…»

Н е и з в е с т н ы й. «…мы, твои братья, в страшных муках в немецком плену…»

С т а р ш и н а. «…в страшных муках в немецком плену…»

Н е и з в е с т н ы й. Эх, слезы меня душат! Жгли — не плакал, а сейчас плачу. (Вытирает слезы.) «…продолжаем сражаться за Родину…».

С т а р ш и н а. «…продолжаем сражаться за Родину…».

Н е и з в е с т н ы й. «Спеши на запад!..»

С т а р ш и н а. «Спеши на запад!..» И у меня что-то першит. (Откашливается.) «…на запад».

Н е и з в е с т н ы й. «Вперед, к победе!»

Гармонь стихает.

С т а р ш и н а. Все точно.

Н е и з в е с т н ы й. Дай-ка мне ее, дай! (Выхватывает записку.) Она, конечно! Слышь, старшина, а где она к вам попала? Скажи — где?

С т а р ш и н а. В Польше еще, товарищ, на Висле.

Н е и з в е с т н ы й. Вот он, наш привет, куда дошел!.. Значит, не зря мы страдали. Ну, теперь и умирать не жалко… Знаешь, старшина, другие вот радуются, что наши уже в Берлине дерутся и скоро война кончится. А я даже не радовался. Все думал: как же я им не отомщу за все — за ребят, которые погибли? Теперь вижу — отомстили мы… Стреляют, говоришь, а снаряды не рвутся? Ах, гады! Ну, вспомнили они нас там, на Висле! Не рвутся… Прости, старшина. Не могу слезы сдержать, плачу. Если бы ребята наши эту записку увидели… Им бы ее показать. Хоть замученным, хоть мертвым!

С т а р ш и н а (отступая на шаг от неизвестного). Слушай, а ведь ты герой.

Н е и з в е с т н ы й. Ну что ты! Нас таких сколько было!

С т а р ш и н а. Нет, точно герой. За это, понимаешь, не то что медали — ордена не жалко… Думаешь, я тебя теперь так отпущу? Прямо ко мне, брат, поедем, в наш колхоз. В Воронежскую. Первым человеком у нас станешь. За такое-то дело. Ах, милый ты мой! Что же мне тебе сделать-то? (Засуетился.) Слышь, хочешь… хочешь хромовые сапоги?

Н е и з в е с т н ы й. Да не надо.

С т а р ш и н а. Бери-бери! (Торопливо роется в ящике и извлекает сапоги.) С самой Варшавы держу, как получили. Новенькие. Сколько ко мне народу подсыпалось насчет этих сапог! Бери.

Н е и з в е с т н ы й. Придержи, пригодятся. (Вытирает слезы.)

С т а р ш и н а. Возьми-возьми! Как за ласку даю. От души. Скидай свою обувку. (Опускается на корточки и сдергивает с ноги неизвестного рваный ботинок.) Чистый хром. Ненадеванные.

Н е и з в е с т н ы й. Ну спасибо. (Вытирает слезы.) Не думал, что плакать могу. (Надевает сапоги.)

За сценой слышны шаги, а затем голоса. Первый голос: «Часовой Алексеенко пост номер три принял». Второй голос: «Пароль знаешь?» Первый голос: «Пароль знаю, товарищ лейтенант». Второй голос: «Гляди, Алексеенко».

С т а р ш и н а. Слышь? (Понижает голос.) А тебя лейтенант насчет завода оставил?

Н е и з в е с т н ы й. Насчет завода. Завтра будем смотреть.

С т а р ш и н а. А ты тут все знаешь?

Н е и з в е с т н ы й. Всего никто из нас не знал. Тут ходов, знаешь, сколько? В любом месте из-под земли могут выйти, если кто остался.

С т а р ш и н а. Ясное дело… (Пауза.) Слышь, вот ты из Ленинграда. А у нас тоже одна ленинградская есть. Ефрейтор Таня Куликова. Не знал ее в Ленинграде? Наша боевая подруга.

Н е и з в е с т н ы й. Это которая с косами?

С т а р ш и н а. Она.

Н е и з в е с т н ы й. Не знал.

С т а р ш и н а. А вообще-то у тебя до войны была девушка?.. (Смотрит в сторону.) Никак наши возвращаются.

Н е и з в е с т н ы й. Ну, я пойду лягу. Устал от радости. (Ложится на правой стороне сцены, накрывшись шинелью.)

Входят санитарки  Ш у р а  и  Т а н я, сержант  Р у с а к о в, солдаты  П у ш н о в  и  С е ч к и н. Они утомлены и сразу усаживаются на пол. Таня садится вблизи неизвестного. Русаков и Сечкин — рядом. Пушнов, пристроившись в сторонке, начинает что-то записывать в тетрадку. Шура подходит к старшине, который старается ее не замечать.

Ш у р а (грозно). Ну?

С т а р ш и н а. Что «ну»? Запрягла?

Ш у р а. Туфли принес?

С т а р ш и н а. Нет, не принес.

Ш у р а. А почему?

С т а р ш и н а (после некоторого размышления). По причине.

Ш у р а. По какой такой причине?

С т а р ш и н а. А по такой. Что если тебе сейчас туфли дать, а вдруг бой? Как же ты будешь своего раненого бойца-героя вытаскивать?

Ш у р а. Это во втором-то эшелоне бой? Молчал бы! Да и война кончается… Эх, несчастная наша рота с таким старшиной! (Садится рядом со старшиной и задумывается.)

Т а н я (прислушивается). А в Берлине все бой. Все орудия гремят.

Р у с а к о в. Да, повезло Первому Украинскому. Как их на Берлин повернули. Великое дело — войну в Берлине кончают.

Т а н я. Ну и на нашу долю пришлось. Новгород, Висла, Одер…

Р у с а к о в. Все равно берлинским другой почет… (Поворачивается к Сечкину и продолжает начатый разговор.) А с противотанковой еще легче. В крышку, понимаешь, ввернут главный взрыватель. На нем — две надписи. Одна, значит, «безопасно», и белой черточкой подчеркнуто. А другая…

С е ч к и н. А надписи-то по-немецки?

Р у с а к о в. Нет, по-русски. Эх, несмышленый ты человек, Гришка! Так они и напишут по-русски на немецкой мине.

С е ч к и н. Нет, это я так.

Р у с а к о в. Ну вот. Возьмешь монетку — десять или двадцать копеек — и повернешь винт взрывателя, чтобы красная точка против белой черты… Да ты что, спишь уже?

П у ш н о в. Ребята, кто знает рифму на ПТР?

Ш у р а. На что?

П у ш н о в. На противотанковое ружье. Только чтобы сокращенно: пэ-тэ-эр.

Ш у р а. И-тэ-эр. Стало быть, инженерно-технические работники.

П у ш н о в. Так это рифма гражданская. А мне надо военную. Гражданских-то рифм, знаешь, сколько? Я бы и сам придумал.

Ш у р а. Военной на ПТР нету. Ложись спать.

Пауза. Заметно темнеет. В саду поет соловей. Все оживляются.

Таня, Танюша. Слышишь, соловей!

С т а р ш и н а. Эх, мать честная! Просто как в мирное время.

П у ш н о в. У нас-то соловьи не такие. У нас как серебряное колесо выкатывается.

С т а р ш и н а. Ну нас, в Воронежской. В яблоневом саду. Как даст, даст… Прямо народный артист.

Пауза. Все молчат и слушают соловья.

Т а н я. Ребята, а ведь война-то кончается… Вот еще немного-немного — и все. И мы уже станем историей…

П у ш н о в. Чем станем?

Т а н я. Историей. Понимаешь, Коля, история совершается. Вот сейчас идет. Шаги слышно.

П у ш н о в. Нет, мы историей не станем. История — это прошлое. Вот я тут недалеко видел бывшую могилу одного бывшего немецкого графа. Это действительно история.

Т а н я. Какая это история! Это просто так — могила, и все.

Р у с а к о в. Точно. Безжизненная могила.

Т а н я. Вот-вот. Был этот граф, не было — все равно. А мы — история. Если бы нас не было — Советской Армии, — все совсем по-другому пошло бы. Весь мир. Потом в учебниках будут писать, в книгах: «В мае тысяча девятьсот сорок пятого года советские войска победили врага и спасли человечество от фашизма». А ведь это мы! Шура вот насчет туфель спрашивает, ты стихи сочиняешь, Алексей учит Гришу разряжать противотанковые и противопехотные мины… Потом, через сто лет, будут думать, что великаны были. А мы — вот они. Одни погибли, другие вставали на их место и шли дальше. И вот мы пришли в Германию…

С т а р ш и н а. Вообще-то факт…

Т а н я. А ведь сейчас все человечество прислушивается. Понимаете, ребята, человечество. Мир затаил дыхание и ждет. В Москве ждут, в Париже, в Италии, в Норвегии. Россия ждет, ребята, огромная.

Недалеко опять тихонько играет гармонь.

Где-нибудь на Урале, на заводе, в ночной, женщины у станков прислушиваются… В Ленинграде не спят. И все слушают, что наши делают в Берлине. Когда же война кончится? А там скоро-скоро последний раз пушка ударит, боец стегнет из винтовки, отложит в сторону. Вытрет пот с лица… И тогда тишина пойдет по всей земле. Первый раз за долгие годы тишина. И вдруг станет слышно, как птицы поют, как влюбленные шепчутся. Настанет мир, и мы тогда сделаемся историей…

Ш у р а. Эх, Таня! Разбередила сердце.

Р у с а к о в. Это точно. Такие ночи у людей не часто.

Гармонь стихает. Входит сержант  Ч е р н ы й.

Ч е р н ы й. Здорово, славяне! Гвардии сержант разведчик Черный прибыл в расположение… (Мельком оглядывается на Таню, которая снова задумалась.) В расход оставляли?

С т а р ш и н а. Иди на кухню.

Ч е р н ы й. Уже был. Супу дали, гуляш весь съели. (Подбегает к Шуре и щекочет ее.) Как самочувствие?

Ш у р а. Пошел ты, Васька, щекотаться! Не до тебя… Ты лучше скажи, зачем тебя к политруку вызывали?

Ч е р н ы й. Хотят на Героя представить. Нет, треплюсь. (Оглядывается на Таню.) Иду по хутору. Смотрю, гражданские немцы чего-то лопочут. И боец между ними. Не нашей части. Подошел ближе, гляжу, нетактично себя ведет. С немца золотые часы срывает. Ну, я ему говорю: «Положь обратно!» А он, понимаешь, на меня. (Показывает, как мародер на него замахнулся.) «Ты, говорит, отцепись, а то ты, говорит, будешь у меня не жить, а тлеть». Ну, я ему и дал. (Посматривает на Таню.) По-гвардейски.

С т а р ш и н а. А что за тип был?

Ч е р н ы й. Так… (Презрительно сплевывает.) Отброс жизни.

Ш у р а. Ну а потом?

Ч е р н ы й. Потом его в трибунал, а меня к политруку. Насчет рукоприкладства. (Поворачивается к Пушнову.) Сочиняешь?

П у ш н о в. Сочиняю. Только рифму на ПТР никак не найду.

Ч е р н ы й. На ПТР? Ну, это я мигом. (Закусывает губу и смотрит в небо.) Нет, не могу.

П у ш н о в. С рифмами трудно. Вот послушай первый куплет.

Ч е р н ы й. Давай. (Выставляет ногу и скрещивает руки на груди.)

П у ш н о в. Это я насчет того, как мы под Кюстрином дрались. (Читает по тетрадке.)

Ну как? Ничего?

Ч е р н ы й (с видом знатока). Вообще-то ты ритм правильно содержишь. Но читаешь без перелома.

П у ш н о в. Как — без перелома?

Ч е р н ы й. А так. (Оглядывается на Таню.) Надо перелом делать посередине. (Читает первую строку шепотом, а вторую во весь голос.)

В таком направлении. А вообще стихи ничего. Посылай смело в «Голос бойца». Напечатают. (Замечает неизвестного.) А это что за человек?

С т а р ш и н а. Лейтенант прикомандировал. Освобожденный. Из Ленинграда.

Ч е р н ы й. Из Ленинграда — значит, соседи.

Т а н я. Из Ленинграда! (Поворачивается к неизвестному.) Эй, товарищ, ты из какого района?

Неизвестный молчит.

С т а р ш и н а. Какие соседи? Ты-то из Симферополя.

Ч е р н ы й. Ну и что? Два пролета по тысяче километров — пустяки!

Т а н я (неизвестному). Слышишь, товарищ? Как тебя зовут?

С т а р ш и н а. Спит он. Вообще-то парень герой.

Ч е р н ы й. Насчет чего герой? Насчет разведки?

С т а р ш и н а (после некоторого размышления). Насчет мужества.

Ч е р н ы й. А-а… Ну ладно!.. (Подходит к Тане и садится рядом. С ней разговаривает другим, мягким тоном.) Здравствуй, Танюша. Устала?

Т а н я. Нет, ничего…

Ч е р н ы й. Чего делали, Таня?

Т а н я. Санбат готовили к эвакуации. В тыл. Уже прямо в Россию. Понимаешь, Вася, кончается война.

С т а р ш и н а. Ну ладно. Спать.

Быстро темнеет. Все, кроме Тани и Черного, устраиваются спать. Таня и Черный остаются в темноте. Тот край, где лежит старшина, освещен луной.

Ч е р н ы й. Это точно, что кончается. Тебе удобно так? Возьми мою шинель, положи.

Т а н я. Нет, Вася. Мне хорошо.

Ч е р н ы й. Сапоги сними, Танюша. Давай я помогу.

Т а н я. Они просторные, Вася.

Пауза. За сценой слышны шаги, а затем голоса. Первый голос: «Стой, кто идет?» Второй голос: «Береза. Как тут, в порядке, Алексеенко?» Первый голос: «В порядке, товарищ лейтенант».

Ч е р н ы й. Сегодня почта была. Получила что из Ленинграда?

Т а н я. Сегодня ничего. А ты?

Ч е р н ы й. Из дому написали. Уже за кефалью отец выходил. Мишка Приднев, дружок, вернулся без руки. Поставят бригадиром на виноградник…

Т а н я. Вася! Не надо.

Ч е р н ы й. Что не надо?

Т а н я. Ну сам знаешь.

Ч е р н ы й. А я тебя это не по-дружески обнимаю, а по-товарищески.

Т а н я. Ну и что? Это же все равно. Не надо, Вася.

Ч е р н ы й (громко). Эх, Танюша! Вот война кончается. Что же мы? Так и разойдемся? Так и забудем друг друга?

Т а н я. Ну что ты, Вася, — забудем! Никогда друг друга не забудем. Письма станем друг другу писать. Все: и ты, и я. Гриша, Пушнов, Коля, Шура. В гости друг к другу будем ездить. Всю жизнь останемся самыми лучшими друзьями.

Ч е р н ы й. Разве я о том, Таня?

Т а н я. А о чем?

Ч е р н ы й. Притворяешься, будто не понимаешь! Весь батальон считает за жениха и невесту, а ты даже волосы не позволяешь погладить… Эх, Татьяна Васильевна! Лучше бы меня Шура тогда из немецкого блиндажа не вытащила, лучше бы через мои волосы уже немецкая трава проросла бы, чем такие переживания переживать! Я уже родным написал, что женюсь, а ты…

Т а н я. Разве я тебя, Вася обнадеживала?

Ч е р н ы й. А как в санбате за мной ходила над Вислой? Кровь давала.

Т а н я. На меня никто не обижался, как я в санбате ходила…

Ч е р н ы й. Ну, это так. Скажи тогда, чем я тебе не хорош?.. Что я, трус был? Что, про меня кто сказал, что я из боя вышел? Или я кого обидел? Ну скажи, что ты против меня имеешь?

Т а н я. Ты, Вася, любой девушке понравишься.

Ч е р н ы й. Или тебе не по душе, что ты десятилетку кончила, а я после пятого класса из школы по своему собственному недоумению ушел?

Т а н я. Да что ты, Вася! Разве тебе кто мешает дальше учиться? Может быть, еще академиком станешь. Ты ведь молодой.

Ч е р н ы й. Молодой!.. Знаешь, Таня, вот лежишь ты тут, маленькая, усталая, а у меня в сердце кипит. Разреши ты — я бы тебя всю ночь на руках носил, укачивал. Три ордена имею, на четвертый представлен, а я твои сапоги с удовольствием бы чистил… Молодой! А я, знаешь, свои лета в последнее время чувствую! И все из-за переживаний, какие приходится переносить. В каждом бою теперь, знаешь, какие нервы теряю? И не из-за себя. Мне-то что! Из-за тебя. Где снаряд рванет, а я все думаю: вдруг Таню поранило?..

Т а н я. Спасибо, Вася.

Пауза. Слышна далекая канонада.

Ч е р н ы й (с горечью). Спасибо!.. Вот сама руку гладишь, а разве ты меня любишь? Я для тебя как всякий. А я вот, какой ни усталый приду в часть, только тебя увижу, знаешь, какие во мне силы прибывают! Сразу даже хочется чего-нибудь сделать. Физическое.

Т а н я. Я знаю, Вася. Знаю, но только…

Ч е р н ы й. Из-за него?.. Да ведь он погиб! Тебе из части писали — видели, как его немецкая пуля скосила.

Т а н я. А если нет, Вася? А если он живой? Ведь я слово дала.

Ч е р н ы й. Да если бы живой был!.. А то мертвый дорогу заступил.

Т а н я. Нет, Вася. Не говори так. Я его всегда рядом с собой чувствую. Всю войну с ним прошла.

Неизвестный встает, набросив шинель на плечи, проходит на освещенную луной часть комнаты и садится на ящиках возле старшины.

Ой, кто это?

Ч е р н ы й. Не бойся. Это тот парень, освобожденный… Ну ладно, Танюша. Спи тогда. Этот наш разговор неконченый… Ложись, спи. Я тебя шинелью покрою. А мне и спать неохота. (Неизвестному.) Эй, парень, ночь-то какая! Слышь, ночь-то богатая, а? Ты чего молчишь? (Встает и подходит к нему.) Хочешь махорочки? Свернешь себе «курскую дугу».

Н е и з в е с т н ы й. Послушай, разведчик…

Ч е р н ы й. Ну что?

Н е и з в е с т н ы й (шепотом). Сядь тут.

Ч е р н ы й. Чего не сесть? (Садится.) На, закури.

Н е и з в е с т н ы й. Я весь твой разговор слышал с этой девушкой, с Таней.

Ч е р н ы й (грозно). Ну и что?

Н е и з в е с т н ы й. Да ты тише… Чего ты орешь? Я тебе важное сказать хочу.

Ч е р н ы й. Что важное?

Н е и з в е с т н ы й. Слушай, я того человека знал.

Ч е р н ы й. Какого человека?

Н е и з в е с т н ы й. Которому она слово дала. Ленинградский парень. Мы в плену вместе были.

Ч е р н ы й. Ой!

Н е и з в е с т н ы й. Ты что?

Ч е р н ы й (оглядывается на Таню). Нет, это я так. За сердце чего-то схватило. Ну и что тот человек?

Н е и з в е с т н ы й. Погиб он.

Ч е р н ы й. Как погиб?

Н е и з в е с т н ы й. Немцы его убили. И сожгли в крематории.

Ч е р н ы й. Что-то сердце мне гложет. (Оглядывается на Таню.) Это точно, что он был в плену? Ведь в части видали, как его убило.

Н е и з в е с т н ы й. Значит, он раненый в плен попал. Чего же я врать-то буду?

Ч е р н ы й. Да, врать-то, конечно, зачем… А откуда ты знаешь, что это тот, про которого она думает?

Н е и з в е с т н ы й. Мы друзья были. Он мне ее фото показывал. Через все обыски пронес… Я ее сразу узнал, утром.

Ч е р н ы й. Значит, погиб?

Н е и з в е с т н ы й. Да, погиб.

Ч е р н ы й. А как ты докажешь?

Н е и з в е с т н ы й. А на что мне доказывать? Погиб, и все.

Ч е р н ы й. Ведь она не поверит.

Н е и з в е с т н ы й. Его Кирилл Звонков звали. Из Ленинграда.

Ч е р н ы й. Да, это точно. А как он погиб?

Н е и з в е с т н ы й. Как погиб? Да просто. Как русский, Как советский…

Ч е р н ы й. Ну ладно… Ты не думай, что я радуюсь. За чужую смерть радоваться не стану. Я только чтобы она напрасно не надеялась, Танюша.

Н е и з в е с т н ы й. А я для чего и сказал. Услышал ваш разговор и думаю: чего же она зря его ждать будет, если он погиб? Она, может, годы ждала бы.

Ч е р н ы й (постепенно успокаиваясь). Может, и годы. Она такая. Вот не поверишь: маленькая, из себя вся нежная, а ее пулеметным или там минометным огнем не испугаешь, нет! Другому бойцу стыдно, как она в самый бой лезет. И чтобы когда на что пожаловалась: устала или недостатки какие там — никогда… Слушай, а может, сейчас скажем? Ты бы ей и рассказал. Точно все, как было. Если он как герой погиб, это ей все-таки утешение. (Поднимается.)

Н е и з в е с т н ы й (кладет ему руку на плечо). Постой! Куда спешить? С хорошим торопиться. А с плохим что же? Завтра еще успеем… Ты закурить обещал.

Ч е р н ы й. Давай-давай.

Оба свертывают цигарки.

(Зажигает спичку, она освещает лицо неизвестного.) Ой, брат! Что у тебя с лицом-то?

Н е и з в е с т н ы й. Отметинка от плена осталась. Ты не расспрашивай. Неохота мне старое ворошить.

Ч е р н ы й. Нет-нет. Это я так. Уж больно тебя разделало. Горел, да?

Н е и з в е с т н ы й. Я тебе сказал, неохота вспоминать.

Ч е р н ы й. Ну правильно. Это я так спросил, для сочувствия. Не хочешь — не говори. Как махорка?

Н е и з в е с т н ы й. Крепка. Самосад?

Ч е р н ы й. Чистый. Из дому прислали… (Встает и осматривается.) Небо-то в той стороне все вспышками… (Подходит к Тане и наклоняется над ней.) Спит… Великое дело в эту ночь происходит!

Н е и з в е с т н ы й. Да.

Ч е р н ы й (опять подсаживается к неизвестному). Слышь, только ты не обижайся, ладно? Что я тебя спрошу.

Н е и з в е с т н ы й. Ну что?

Ч е р н ы й. Ты вообще-то…

Н е и з в е с т н ы й. Что — вообще-то?

Ч е р н ы й. У тебя раньше девушка была?

Н е и з в е с т н ы й. Была… Да брось ты об этом!

Ч е р н ы й. Не буду. Это я к тому, что у меня лично, к примеру, не было. Я насчет этого скромный был. Так, проводить или там поговорить… Даже не целовался ни разу… Ну и как ты теперь, покажешься ей?

Н е и з в е с т н ы й. Нет, не покажусь.

Т а н я (приподнимается и кричит). Ну что ты не толкаешься, милый! Ты сам тоже ползи! Отталкивайся ногой! Отталкивайся вот этой!.. (Оглядывается.) Ой, ночь еще… А я сплю, да? (Падает на шинель.)

Ч е р н ы й. Спит она… А почему не покажешься?

Н е и з в е с т н ы й. А ты бы? На моем месте?

Ч е р н ы й. А я бы — на свой, конечно, характер — показался.

Н е и з в е с т н ы й. С таким лицом?

Ч е р н ы й. Хоть с каким!.. Потому что ты себя возвышаешь, а ее вроде роняешь. Получается, что я, мол, хороший, отказываюсь, а она пусть моим горем пользуется. Это слабость — от своего отказываться. А в нас эта война не слабость, а силу воспитала.

Н е и з в е с т н ы й. Она бы меня из жалости любила… Жалости не хочу.

Ч е р н ы й. Это испытать надо — за жалость или как.

Н е и з в е с т н ы й. Эх, ночь-то какая длинная — все не кончается… Ну пусть. Вот ты, скажем, как ты и есть. А у Тани вдруг объявился бы человек, которого она раньше любила, которому она слово дала? Ты откажешься от нее?

Ч е р н ы й. Я? Нет! Не откажусь. Эх, товарищ! Думаешь, я тебя сразу не понял? Как ты мне сказал, что наш разговор слышал, меня сразу как ударило — он! Но и я не откажусь, понял? Только чтобы честно. Пусть она сама решает.

Н е и з в е с т н ы й. Зря я остался тут… Не знал… Мне лейтенант ваш сказал, чтобы по заводу провести. Я, конечно, с радостью. Думал, кого из тех гадов, может быть, найду, которые нас мучили. А потом увидел ее, так, поверишь, убежать хотел.

Ч е р н ы й. Нет, это ты брось — убежать! Ты убежишь, откажешься, я откажусь, а она, Таня, выйдет виноватая. А нам ее виноватить не за что, понял? Это война виновата.

Н е и з в е с т н ы й. Молчи… Уйду я завтра. Проведу вас по заводу — и уйду. А ты молчи. Куда мне с таким лицом?

Ч е р н ы й. Нет, не уйдешь! Что же ты хочешь, из меня бесчестного сделать? Чтобы я ворованным счастьем всю жизнь пользовался? Нет, не выйдет!

Н е и з в е с т н ы й. Да тише ты!

Ч е р н ы й. Что — тише? Я всю войну прошел, а теперь, под конец, бесчестным стать? Мы ей скажем вот что…

Н е и з в е с т н ы й. Да ладно, понял, ладно. (Прислушивается.) Мы тут с тобой так говорим, будто война уже кончилась. А она еще идет пока.

Ч е р н ы й. Не так я ее люблю, чтобы хоть в чем обманывать.

Н е и з в е с т н ы й. Вроде идет сюда кто-то. (Встает.)

За сценой слышны шаги и голос. Голос: «Тут освобожденный есть? Ленинградский? Звонков, что ли?»

Есть!

Г о л о с. Поднимай людей и давай к лейтенанту. Там в подвале вроде шевелится кто-то. Немцы выходить собираются.

Н е и з в е с т н ы й. Есть! А где лейтенант?

Г о л о с. Во флигеле. Я отведу. Давай скорее.

Н е и з в е с т н ы й (Черному). Поднимай бойцов. Без шума.

Неизвестный и Черный поднимают старшину, Пушнова, Сечкина и Русакова. Все быстро уходят. Пауза. За сценой — приглушенные выстрелы. Шум схватки, который нарастает, затем стихает. Начинает светать.

Т а н я (просыпается и садится). Уже утро почти. (Осматривается.) А наших-то нет. (Встает и подходит к Шуре.) Шура, вставай. Наши ушли куда-то.

Ш у р а. Ой, как спала хорошо! Всегда ты, Танька, будишь. (Садится.)

Входит  с т а р ш и н а.

Т а н я. Дядя Миша, а где же наши?

С т а р ш и н а (мрачно). Операция была.

Т а н я. Что за операция?

С т а р ш и н а. В подземном заводе восьмерых немцев обнаружили.

Т а н я. Ну и что? Взяли?

С т а р ш и н а. Взяли… Из наших одного убило.

Т а н я  и  Ш у р а. Кого?

С т а р ш и н а. Парня этого. Освобожденного… Как стали немцы выходить, двоих мы сразу взяли. Остальные — назад. Парень этот, освобожденный, говорит, чтобы в подвал идти. А то, говорит, они сбегут, потому что ходов там много. Ну, у лейтенанта фонари были приготовлены. Стали мы туда вниз идти через подвал. А там коридор такой — трехтонка проедет. Тут немец как брызнет из станкача. В нише прятался. Ну, Васька в него гранатой. Смотрим, а парень-то пал. Все к нему. А тот уже мертвый… Через грудь перерезало.

Т а н я. Вот горе-то! В самом конце войны. Из плена вышел человек…

С т а р ш и н а. И записку ту я взял. Они тут снаряды делали, так записку положили, что, мол, наши. Взял записку и фотокарточку.

Т а н я. Какую фотокарточку? Покажи, дядя Миша.

С т а р ш и н а. Да уже вся стершая. И не поймешь. Записка в кармане была и фотокарточка. И больше ничего. Не знаем даже, как звали. (Показывает Тане фотографию.)

Т а н я. Ой!

Ш у р а. Ты что?

Входит  Ч е р н ы й.

Т а н я. Ой!

Ш у р а. Что с тобой, Таня?

Т а н я. Тут рядом был!.. Убит? Ты сказал — убит? Может, ранен только?

С т а р ш и н а. Говорю, через грудь перерезало. Разве знакомый он тебе?

Т а н я. Знакомый, дядя Миша. Такой знакомый… Рядом был, а я его не поцеловала! Руку ему не погладила!.. Ребята, помогите, помогите мне теперь. Что же вы стали?

Входит  С е ч к и н. Черный и Шура поддерживают Таню.

С е ч к и н. Тише! Тише, ребята! Слушайте, орудия уже не стреляют?

С т а р ш и н а. Не стреляют. Значит, кончилась!

За сценой голос: «Капитуляция! В Берлине капитуляция!»

Ч е р н ы й. Вступаем в мир, Танюша.

П у ш н о в. Кончилась война. И это уже история.

З а н а в е с.

И НАС ДВАДЦАТЬ Пьеса в одном действии

Действующие лица

М и ш а — боец, 19 лет.

Н и к о л а й — боец, 20 лет.

С т а р ш и н а — 23 лет.

Б е л о в, 40 лет.

Л е й т е н а н т, 20 лет.

Н и н а — санинструктор, 19 лет.

Е в с е е в — сержант, 30 лет.

К л е п и к о в — боец, 30 лет.

Р а з у в а е в — боец, 20 лет.

Т и щ е н к о — боец, 35 лет.

В а н я, 15 лет.

М а й о р, 35 лет.

О р д и н а р е ц, 20 лет.

Синяя зимняя ночь. Окоп, припорошенный сверху снегом, ведет к подвалу разрушенного дома. Где-то неподалеку догорает пожар, и местность освещается переменным красным светом. Входит боец с винтовкой. Это  М и ш а. Вглядывается вперед, слышит шаги справа. Оборачивается.

Г о л о с  Н и к о л а я. Кто идет?.. Миша, ты?

М и ш а. Свои. Я.

Входит  Н и к о л а й. Оба разговаривают негромко, боясь нарушить настороженную тишину.

Н и к о л а й. Как там? Спокойно?

М и ш а. Я туда дальше ходил. Смотрел.

Н и к о л а й. Лейтенант сюда придет с ребятами?

М и ш а. Ага. У почты приказал собираться. Тут в подвале печка. Я досок принес.

Н и к о л а й (поеживается). Мороз здорово жмет. Что у вас?

М и ш а. Так… двое еще присоединились. Из окружения вышли. С двести десятой дивизии. С разных полков. Один спит прямо на ходу. И мальчишку я встретил. Он из Березовки. Там немцы.

Н и к о л а й. Ну и что?

М и ш а. Послал к лейтенанту.

Н и к о л а й. Про немцев он говорил что-нибудь?

М и ш а. Я не спрашивал. Послал к лейтенанту.

Пауза.

Н и к о л а й. Как они опять нам дали…

М и ш а. Дда.

Пауза. Вдалеке слышен винтовочный выстрел.

Н и к о л а й. Тебе страшно?

М и ш а. Нет. Но, знаешь, такое ощущение, будто это все нереально. Я как-то не верю. И даже когда Гришу убило, Алексеева, и тех ребят… Пелена какая-то на глазах. Хочу сбросить — и не могу. (Мотает головой.) Тьфу, глупо как! (Другим тоном.) Какое сегодня число?

Н и к о л а й. Девятнадцатое… Или, скорее, двадцатое. Я знаю, почему ты спросил.

М и ш а. Почему?

Н и к о л а й. Ну старшина этот, с вещмешком, говорит, немцы листовки кидали, что двадцатого ноября в Москву войдут.

М и ш а. Нет. Я не слышал, как он говорил. Просто у меня чувство времени потерялось… А что же, старшина, выходит, листовки немецкие подбирает и читает?

Н и к о л а й. Черт его разберет!.. Слушай, а Нина молодцом держалась, да? (Смотрит вперед.) Вроде идет кто-то…

Оба всматриваются.

Старшина.

М и ш а. Да. Он.

Н и к о л а й. Ну, я пойду. Зря нас лейтенант, по-моему, разделил. И так совсем мало людей.

М и ш а. Я дойду с тобой. Посмотрю, где вы.

Н и к о л а й уходит. М и ш а  идет за ним влево. Входят  с т а р ш и н а, крупный парень, за плечами у него большой вещмешок, и  Б е л о в.

С т а р ш и н а. Эй, студент!

Миша останавливается.

Лейтенант где? (Подходит ближе к Мише.) Ты чего, оглох? Лейтенант, говорю, у церкви?

М и ш а. У церкви.

С т а р ш и н а. Мороз дает. Нам же, между прочим, минус. (Оглядывается на Белова, остановившегося поодаль.) Танки у немца застревать не будут. (Скидывает вещмешок, кладет на него короткий кавалерийский карабин.) Холодрыга какая! Сала, что ли, съесть, погреться. (Лезет в карман, вынимает оттуда завернутое в тряпку сало, отрезает, сует в рот.) Ну что, студент, понял, какая она — война? Лейтенант меня не спрашивал?

М и ш а. Нет.

С т а р ш и н а. Сала хочешь? Замерз небось.

М и ш а. Нет.

С т а р ш и н а. А то возьми кусочек. Потом не дам.

М и ш а. Не хочу. Спасибо.

С т а р ш и н а (с неожиданной злобой). «Спасибо», «пожалста». Интеллигенция! Уже всю Россию отдали, а все «пожалста».

М и ш а. Не пугайся, не отдали.

С т а р ш и н а. А куда дальше-то? Вот ты с чем воюешь? (Берется за Мишину винтовку, тот отдергивает ее.) Эх, провались вы! (Засовывает сало в карман, берет вещмешок и карабин.) Лейтенанту скажешь, я пошел к больнице разведать, что там.

М и ш а  молчит, круто поворачивается и уходит. Старшина смотрит ему вслед. Затем подходит к Белову.

Черт! (Бьет себя в грудь.) Вот у меня где эти звонари сидят! «Не отдали». Студенты и лейтенант ихний… Тоже начальник нашелся, сопляк. Год на ускоренных посидел, два кубаря навесили — и командует. А я, может, пять лет в армии оттрубил. (Смотрит на Белова.) Ну, чего молчишь? (Оглядывается.) Тут у нас ничего не выйдет, понял? Ненашел я своих знакомых, все ушли. Придется до Синюхина отложить. Дядя у меня там живет… В Синюхино отступим, тогда… Ну, чего ты умолк? Черт, все кругом онемели, говоришь, все равно что в стенку. Чего молчишь?

Б е л о в (хрипло). А что трепаться зря?

С т а р ш и н а. Не трепаться, а дело обсудить. Или ты, может, уже струсил, назад мечтаешь?

Белов молчит, глядя в сторону.

Если отказываешься, так и скажи. Думаешь, мне не с кем? Ты не пойдешь, найдется тут одна подходящая. Уговорю. Но только тебе назад дороги нету. Под расстрел, и все. Понимаешь это дело?

Белов смотрит в сторону и сплевывает.

Ну скажи, отказываешься или что?.. Струсил, да?

Б е л о в. Я только раз в жизни своей струсил. (Трет лоб, потом встряхивает головой.) Из-за этого и пропадаю.

С т а р ш и н а. Не тужи. Только меня слушай, и будет порядок. В Синюхине я все устрою. А насчет того, что только раз струсил, так и раза довольно.

Б е л о в (громко). Молчи! Понял?! (Внезапно остывает.) И сала дай мне кусок. Сам жрешь целый день, совести нету.

С т а р ш и н а. Насчет совести ты тоже не заговаривайся. Подумаешь, честный. Мне слово сказать, ты и сгорел. Забыл про третий батальон, а? (Смотрит влево.) Тихо!.. Идут уже наши. Все.

Тотчас входит, прихрамывая,  л е й т е н а н т. С ним — В а н я, Н и н а, Е в с е е в, К л е п и к о в, Р а з у в а е в, Т и щ е н к о. Тут же — Н и к о л а й  и  М и ш а. Все проходят в подвал. С т а р ш и н а  и  Б е л о в  следуют за ними.

Л е й т е н а н т. Свет давайте. У кого провод?

К л е п и к о в. Есть. Сейчас. (Зажигает кусок телефонного провода.)

В подвале становится светло. Здесь, видимо, какое-то время укрывались от обстрела местные жители. Есть стол, скамья.

Л е й т е н а н т. Так… Останавливаемся здесь. (Мгновение думает, нахмурив брови, сосредоточиваясь.) Печку можно затопить, только винтовки к огню не ставить. (Осматривается, подходит к столу, вынимает из планшета карту, раскладывает. Садится и поворачивается к Ване.) Значит, противник занял Березовку?

С т а р ш и н а (лезет вперед.) Товарищ лейтенант, вот сала съешьте. Раздобыл.

Л е й т е н а н т. Что?.. Сало?.. Хорошо. (Ест сало, глядя в карту.) Вчера они вошли в деревню?

В а н я. Ага. Вчера.

С т а р ш и н а. Хлеба возьмите, товарищ лейтенант. (Подает хлеб.)

Л е й т е н а н т (отмечает на карте; Ване). Слушай, как тебя… Какая часть вошла, пехота? Или танки тоже были?

В а н я. Да, танков много.

Л е й т е н а н т. Сколько?

В а н я. Много. Я не считал… И вот еще что, товарищ командир. Возле деревни много наших убитых лежит. У кузницы, над рекой. Там бомбежка сильная была. И ружья валяются. Два таких длинных, вроде противотанковых… Может, вернуться, принести?

Л е й т е н а н т (качает головой). Не выйдет. Раз деревню заняли, значит, они боевое охранение выставили. Не подойдешь. (Смотрит на сало у себя в руке.) Это что за сало? Кто принес?

С т а р ш и н а. Я принес, товарищ лейтенант. В доме брошенном на столе лежало.

Л е й т е н а н т. А почему не на всех? (Кладет сало на стол.)

С т а р ш и н а. Как не на всех? Вот как раз режу. (Вынимает сало из кармана, начинает резать.)

Л е й т е н а н т. Для группы Смирнова оставь… Бирюков!

Н и к о л а й. Я.

Л е й т е н а н т. Заняли окоп возле гаража? Пулемет замаскировали?

Н и к о л а й. Замаскировали. И противотанковые щели ребята роют.

Л е й т е н а н т. Иди к ним. Сало возьми… Скажешь, я приду. И часового выставьте на развилке. (Углубляется в карту.)

С т а р ш и н а (разрезал сало). Ну налетай, ребята!

Все, за исключением Миши, берут сало. Н и к о л а й  тоже берет и уходит. Пауза.

Т и щ е н к о (Ване). Значит, ты сам видел немцев? Близко?

В а н я. Ага. Близко.

Т и щ е н к о. Какие они?

В а н я. Не знаю. В деревню вошли, шапки всех заставили снимать.

Н и н а (звенящим голосом). Зачем? Чтоб кланялись им?

В а н я. Нет. Смотрели, кто острижен наголо. Красноармейцев то есть искали. Одного нашли и сразу увели. Взяли.

Б е л о в. И что с ним потом?

В а н я. Не знаю. Я убежал. Вот к вам пришел.

Все смотрят на Ваню. Старшина смотрит на Белова.

С т а р ш и н а (откашливается). Печку, что ли, затопить? И дрова есть. (Принимается проворно растапливать печку.)

Е в с е е в. Ох, спать охота! (Клепикову, продолжая разговор.) Так вот я тебе говорю на своем собственном факте. В снаряде бронебойную головку заменяли осколочной и стреляли по пехоте. (Осматривается, ища, где бы прилечь.)

К л е п и к о в. А полезет осколочная в снаряд?

Е в с е е в. Я тебе доказываю, у меня факт был. Нажали — и полезла. (Кладет себе под голову вещмешок и засыпает.)

К л е п и к о в (садится). Да, те ПТР жалко. (Ване.) Противотанковые ружья. У меня вот четыре патрона есть… Ты садись, отдыхай. Теперь уж будешь с нами.

В а н я (садится). А немцы злые. Холодно им. Прыгают.

Все, кроме лейтенанта, устраиваются отдыхать. Тищенко пристально смотрит на огонек горящего провода, задумывается. Белов садится поодаль от других. Нина садится рядом с Мишей.

Н и н а (после длительной паузы, тихо, Мише). Ты почему сало не ел?

М и ш а. Так. Не хочу.

Н и н а. Я твою долю взяла. На.

М и ш а. Не надо.

Н и н а. Нет съешь.

М и ш а. Отстань.

Н и н а. Приказываешь отстать?

М и ш а. Нет, не приказываю.

Н и н а. Просишь?

М и ш а. Опять ты начинаешь. И не приказываю и не прошу. (Смотрит на нее.) Какая ты странная. Неужели не понимаешь, что можно и не приказывать и не просить? А просто так.

Н и н а. Ой, какая я странная! Это вы все, студенты, странные, гордые такие (Вдруг обнимает его за плечи.) Слушай, у тебя девушка была когда-нибудь?

М и ш а (отталкивает ее). Ну что ты! Зачем?

Н и н а. Тебе неприятно?

М и ш а. Неприятно.

Н и н а. Ну да! А по-моему, я тебе нравлюсь. Скажешь, неправда?

М и ш а. Неправда.

Н и н а. Врешь.

М и ш а. Вру. Но при чем тут это? Ты что, не понимаешь, какое положение? Нашла время.

Н и н а. А оно у нас еще будет?

М и ш а. Что?

Н и н а. Время.

Пауза.

Эх, Мишенька! (Поворачивается ко всем.) Ну что вы, мужчины, замолчали? Все-таки мы еще живые, а?

Т и щ е н к о (откашливается). Конечно. Потому что… Одним словом, верно. (Надевает очки, достает записную книжку и принимается что-то записывать.)

Р а з у в а е в. Да-а… (Вынимает из кармана фотографии, смотрит сам и показывает Клепикову.) Вот смотри… Тут она, видишь, на улице. Здесь на лыжах, на прогулке. Тут вот на школьном вечере. Хорошая девушка, да?

К л е п и к о в (зевает). Ничего. Подходящая.

Старшина растопил печку, садится рядом с Ниной.

С т а р ш и н а. Ну давай грейся. (Как бы невзначай обнимает Нину.) Двигайся.

Н и н а (сбрасывает его руку). Полегче. (Встает, пересаживается по другую сторону от Миши.) Ух, хорошо! (Трет руки перед огнем, потом снимает сапоги и греет ноги.) Чулочки у меня розовые дома остались, загляденье. (Мише.) Одобряешь розовые чулки?

М и ш а. Слушай, Нина…

Н и н а (греет ноги). Ну?

М и ш а. Чего ты всегда свои ноги выставляешь?

Н и н а. Ноги?.. Потому что они у меня есть.

М и ш а. Ну и что? У меня тоже есть ноги.

Н и н а (фыркает). Сравнил! (Встает в чулках на пол.) Старшина, нравятся тебе мои ноги? Вставай, спляшем что-нибудь. Полечку или падекатр.

К л е п и к о в (восхищенно). Во дает!

С т а р ш и н а. Сплясал бы я с тобой по-другому.

Н и н а. А по-какому?

С т а р ш и н а. Ну как с вашим братом, с девчонками, пляшут.

Н и н а. А как с нашим братом пляшут?

С т а р ш и н а. С тобой связываться. Иди сюда. (Тянется к ней.) Погрею.

Н и н а (увертывается). Не спеши. Согреешься утром. Когда танки пойдут.

С т а р ш и н а. Да-а, танки-то пойдут из Березовки. (Мрачнеет, встает, подходит к лейтенанту, который что-то считает над картой.) Слышишь, товарищ лейтенант, может, пойдем уже, а? Особенно рассиживаться некогда, отрежут. Пора уже на Синюхино подаваться.

Л е й т е н а н т (не отрываясь от карты). Что?

С т а р ш и н а. На Синюхино, говорю, идти надо. Чуть отдохнули, и пошли.

Л е й т е н а н т (не глядя на него). Отступать не будем.

С т а р ш и н а. Как? А чего делать?

Л е й т е н а н т (мгновение смотрит на него). Будем здесь принимать бой. (Углубляется в карту.)

С т а р ш и н а. Так у них же сила. Танки. А мы что же?..

Лейтенант молчит.

Как же это? (Оглядывает всех, качает головой, пожимает плечами, садится с Беловым.)

Н и н а (после паузы, задумчиво). А над Москвой сейчас звезды… Раньше как-то не видно было. Не замечали, потому что светло на улицах. (Садится и надевает сапоги.) Девчата с нашего двора вечером, наверно, в Большой театр ходили. Спрашивали лишний билетик.

Р а з у в а е в. Работает разве театр?

Н и н а. Большой? Конечно, работает. Знаешь, силы какие — Лемешев, Козловский. Мы до армии с подругой каждый вечер бегали. Всю осень. Или в Большой или на танцы. (Мише.) Ты умеешь танцевать?

М и ш а. Нет. Не умею.

Н и н а. А ты где учился? В математическом институте?

М и ш а. В университете.

Н и н а. Разве у вас танцев не было?

М и ш а. Нет… То есть были. Вечера. Но я не умел танцевать.

Н и н а. Почему ты говоришь «не умел»? Ты сейчас научился?

М и ш а. Откуда?

Н и н а. А я часто-часто ходила. В парк культуры Горького, на веранду. Платье лимонное наденешь, вот с таким поясом. Туфли-лодочки лакированные. Выйдешь, глазки сделаешь «в угол, на нос, на предмет». Мальчишки так и падают кругом.

М и ш а. Что это значит «в угол, на нос»?

Н и н а (показывает). В угол посмотришь, на нос, потом на предмет — на мальчика то есть, которого хочешь, чтоб он тебя пригласил… А ты где жил в Москве?

М и ш а. Слушай, ты на самом деле такая или представляешься? Вот чего ты в жизни хотела?

Н и н а. Я… Платье из панбархата черное — раз. Чтобы мальчишки все были в меня влюблены — два. Так ты где жил?

М и ш а. А ну тебя! (Отворачивается.)

Н и н а. А я на Серпуховке. У нас хорошая улица. Все-все есть. Кино в клубе Ильича. Магазины все.

Лейтенант встает. Все смотрят на него. Он думает, вынимает из кармана листок бумаги, ладится и пишет.

Р а з у в а е в (Нине). Значит, ты из Москвы? А я бы в Москве, наверное, не мог жить. Я сам с Урала. С батей приехали раз, у нас пересадка была. Вышли с Ярославского вокзала, сами не рады. Шум, все спешат. В метро вошли, красиво, правда, а народ бежит, толкается. И мы с батей побежали. Потом остановились и спрашиваем себя: мы-то чего бежим?

Лейтенант снова встает. Все опять смотрят на него. Он медлит, вынимает еще листок, садится и принимается писать. Миша сидит глубоко задумавшись.

Р а з у в а е в. Слышь, ты не видел фото? (Вынимает из кармана фотографии, показывает.) Красивая девушка. Вот тут она на лыжах… Я все время о ней думаю. Ждет ведь, наверно.

Н и н а (смотрит фотографии и возвращает). Хорошая девчонка.

Разуваев хочет что-то сказать, но его прерывает Тищенко.

Т и щ е н к о (снимает очки). Товарищи, вот тут одно важное дело. Я понял, что сады правильнее опрыскивать ночью. Мне это недавно пришло в голову. Освещать яблони автомобильной фарой и опрыскивать. Во-первых, уязвимость вредителей больше. Днем насекомые прячутся под корой, и…

С т а р ш и н а (вдруг встает). Нет, я вот смотрю на вас, и вы все тронутые, а?.. Лемешев, фотокарточки, садочки-цветочки. Вы что, с ума посходили? Утром немцы танками…

Б е л о в. Старшина! (Встает.)

С т а р ш и н а. Ну что?

Б е л о в (после паузы). Дай закурить.

С т а р ш и н а. Нету.

Б е л о в. Врешь. Есть.

Т и щ е н к о. Минутку. Разрешите, я кончу. Это очень важно. Это почти открытие.

С т а р ш и н а (Белову). Возьми. Вот одна осталась папироска. (Тищенко.) А ты заткнись, понял? Эх, душа болит. «Бей фашистского гада штыком и прикладом». Ты его прикладом, а он тебя самолетом. (Подходит к Клепикову.) Ну что, скажи, неправда?

К л е п и к о в (думает). Насчет самолета — это точно. Вот меня взять. На нас «юнкерсы» летели под Орешней, мы давай из винтовок палить. Я выстрелил, вроде он падает, и из него щепки сыплются. Ну, думаю, я герой. А это он пикировал, и мелкие бомбы десятком бросал.

С т а р ш и н а. Ну факт же!

К л е п и к о в. Правда, потом мы им дали. Я сам два танка подбил.

С т а р ш и н а. Ты?.. Тоже из винтовки?

К л е п и к о в. Зачем? Я в артиллерии был. Наша батарея в одном бою четыреста снарядов израсходовала. Я сперва никак. Пристрелочный выстрел даю впереди танка, его же взрывом снаряда и прикрывает. За пылью, за дымом. Потом приспособился и два подбил.

С т а р ш и н а. Ну ладно, два. А у него тысяча осталась. Мильон! Что же нам делать-то? Ждать, пока на нас пойдут?

Л е й т е н а н т (тем временем кончил писать; встает). Так, товарищи. Внимание! (Поправляет на себе ремень и оглаживает шинель.) Разъясняю обстановку. (Смотрит в карту, потом отодвигает ее.) Значит, так. Положение такое. Связи с батальоном нет; где штаб полка — тоже неизвестно. От роты остался двадцать один человек. Но отступать дальше мы не имеем права — до Москвы пятьдесят километров. (Голос его становится тверже.) Ни шагу назад нам больше нельзя отходить. Поэтому я принял решение занять позицию здесь и стоять до конца. Ясно?.. Одним словом, это будет битва за Москву.

Е в с е е в (вдруг просыпается). Что?.. Чего?..

Н и н а. Битва будет за Москву.

Е в с е е в (привстает). Уже начинается?

Н и н а. Да нет еще. Утром.

Е в с е е в. А… (Ложится и засыпает.)

Л е й т е н а н т. Разделяемся на два взвода. Первый занимает оборону у развилки, второй здесь. В первом старший Смирнов, во втором — боец Андреев.

Миша, услышав свою фамилию, поднимает голову и встает. Поднимаются и остальные. Старшина порывается что-то сказать.

Каждому проверить оружие. По пехоте будем вести винтовочный огонь, прицельный. От танков отбиваться гранатами. Пространство между обеими группами простреливается. Удар направят на нас — Смирнов будет бить с фланга. Если на них — мы будем бить. Понятно?.. Всем приступить к чистке оружия. Боец Андреев, ко мне!

М и ш а. Есть! (Подходит к лейтенанту.)

Бойцы начинают осмотр винтовок. Разуваев помогает Нине.

Л е й т е н а н т (отходит к выходу из подвала). Миша…

М и ш а. Да. (Тихо.) Что, Лешка?

Л е й т е н а н т. Ну ты понял, что иначе нельзя, верно?

Миша кивает.

Я вот все время думаю. (Горячо.) Ну, первый бой — полк с фланга отошел, поэтому они нас разбили. Помнишь, когда комроты руку оторвало. А второй раз — я сейчас понял — я виноват. Конечно, у них силы превосходящие и танки. А мы что сделали? Три орудия выставили, окопались и даже землю выброшенную не замаскировали. Прямо желтый песок на белом. И бойцов я распределил по всему берегу — один другого не видит. А сейчас решил — иначе надо. (Смотрит на Мишу.) Ты о чем думаешь? Слушаешь меня?

М и ш а. Слушаю, Леша, так… Ты продолжай.

Л е й т е н а н т. Нет, скажи, о чем ты думал?

М и ш а. Ну вообще. Как это так все получилось — война, и то, что люди все такие разные. Старшина, например…

Л е й т е н а н т. А что старшина?

М и ш а. Так… Ну говори. Что ты еще хотел сказать?

Л е й т е н а н т. Ладно. Бой, в общем, покажет. (Другим тоном.) У меня к тебе просьба, Миша. (Вынимает из кармана записку.) Если… если меня убьют, одним словом, отдашь маме, хорошо? Квартиру не забыл?

М и ш а (не берет протянутую записку). Лешка…

Л е й т е н а н т. Что?

М и ш а. А почему ты считаешь, что меня не убьют? Думаешь, что я убегу?.. Тебе так кажется, потому что я в пехотное тогда с вами не подал?

Л е й т е н а н т. Ты?.. Вот тоже ляпнешь. При чем тут это? Мы все понимали, раз у тебя такие способности к математике… Тебя еще в восьмом классе Лобачевским считали… (Вынимает еще записку.) И вот эту Варе занесешь, в третий подъезд. Если жив останешься.

М и ш а. Варьке?.. Самсоновой?

Л е й т е н а н т. Нет. Теперь уже не Самсоновой. Федоровой.

М и ш а (с крайним удивлением). Федоровой? Значит, вы…

Л е й т е н а н т (кивает). Ага. Понимаешь, когда у нас переформировка была в Москве, мы с ней встретились и решили. Еще даже никто не знает. Ни мама, ни ее родители.

М и ш а (ошеломленно). Лешка, Лешка, выходит, ты — муж. И, может быть, даже отец.

Л е й т е н а н т. Не знаю. Может, буду. Последнее письмо от Вари получил в начале ноября. Она на завод поступила. Отец в свою бригаду взял.

М и ш а. Значит, мы совсем-совсем взрослые.

Л е й т е н а н т. Да… Ну ладно, проверь винтовку. (Поворачивается ко всем.) Старшина! Почему не чистите оружие?

С т а р ш и н а. А чего ее чистить? Палка — она палка и есть. Отступать надо.

Л е й т е н а н т. Приказа отступать не будет.

С т а р ш и н а. Через час немцы танками всех перемелют. Надо идти на Синюхино.

Л е й т е н а н т. Повторяю, приказа отступать не будет. Понятно?

С т а р ш и н а. У немцев дивизия, а тут взвод. Фронт весь разваливается. Что мы одни-то можем сделать? Отходить — и все.

Л е й т е н а н т. Я спрашиваю, понятно?

Старшина хочет что-то сказать.

Б е л о в (вдруг выступает вперед; старшине). Молчать! Выполнять приказ старшего начальника!

Лейтенант и старшина с удивлением смотрят на Белова.

Сверху слева слышится шум. Поспешно входит  Н и к о л а й.

Н и к о л а й. Майор к нам идет, товарищ лейтенант. Они из окружения выходят.

Тотчас входит  м а й о р  с забинтованной головой и  о р д и н а р е ц.

Л е й т е н а н т. Встать всем! Смирно!

Все встают, за исключением Евсеева.

М а й о р. Что за часть?

Л е й т е н а н т. Вторая рота сто шестидесятого отдельного пулеметно-артиллерийского батальона. Докладывает лейтенант Федоров.

М а й о р. Сколько боеспособных?

Л е й т е н а н т. Двадцать один человек. Оружие: винтовки, пулемет, но без лент. Гранат РГД тридцать пять штук. Противотанковых пятнадцать.

М а й о р. Как здесь оказались?

Л е й т е н а н т. Противник нас выбил из Золотошина. Связь со своими потерял. Решили занять позицию здесь.

М а й о р. Так. Подчиняю вас себе — четвертому полку двести девятой дивизии. Дайте карту.

Л е й т е н а н т. Сейчас. (Развертывает на столе карту.)

М а й о р. Показывайте, где противник, где вы.

Л е й т е н а н т. Я разделил бойцов на две группы, товарищ майор. Здесь и здесь. (Показывает.) Обе точки могут держаться самостоятельно. Противника ожидаем отсюда.

М а й о р. Связь между группами?

Л е й т е н а н т. Зрительная.

М а й о р. Так… Так… (Смотрит на карту.) Хорошо. Одобряю ваше решение. Постройте людей.

Л е й т е н а н т. Построиться!

Все, за исключением Евсеева, выстраиваются. Ваня становится на левом фланге поодаль от других.

М а й о р. Товарищи бойцы, ставлю задачу. Отсюда ни шагу назад! Четвертый и третий полки будут выходить из окружения и оседлывать шоссе на Москву. Вы нас прикроете. Вы должны стоять насмерть и задержать танковый удар во фланг выходящим частям. Сумеете приостановить врага на полчаса, хорошо. На час — лучше. Задержите на полтора часа — мы развернемся на шоссе… Я иду к своим, если успею, пришлю вам еще людей. Задача ясна?

Л е й т е н а н т. Ясно, товарищ майор. Будем держать.

М а й о р. Надеюсь на вас, товарищи. Не пропустим врага на Москву. Положение тяжелое. Но уже подходят на помощь столице сибирские дивизии. Нам еще недолго продержаться, и мы перейдем в наступление. (Подходит к строю и вглядывается в лица бойцов.) Ну, что вы стоите? (Белову.) Что скажете, боец? Как фамилия?

Б е л о в (с трудом). Белов.

М а й о р. Что скажете, Белов? Будем держать немца?

Белов молчит.

Н и н а. Выстоим, товарищ майор.

М а й о р. Правильно, санинструктор. Надеюсь на вас, товарищи. (Лейтенанту.) Тут над ручьем разбитая минометная батарея. Есть целый миномет и мины. Выделите бойцов, пусть принесут. Сами пойдете со мной, покажете вашу вторую точку. (Всем.) Верю, что вы выполните свой долг перед Москвой… и перед Родиной. (Поворачивается, чтобы идти.)

Б е л о в (вдруг резко делает шаг вперед). Товарищ майор!

М а й о р. Ну?

Б е л о в. Майор Сергеев, вы меня не узнали?

М а й о р. Что? (Поворачивается к Белову, смотри на него.) Что такое? Нет, не узнаю. Хотя ваше лицо мне знакомо.

Б е л о в. Я капитан Белов.

М а й о р. Ах вот что! (Смотрит на Белова.) Действительно вы капитан Белов. В полку вас считали погибшим, а вы, оказывается, здесь. Как это вышло?

Б е л о в. Я… Я струсил и бросил батальон. А сейчас понял, что… что, в общем, не могу так. Была слабость. Одна минута. Готов нести ответ.

М а й о р. Так… Сдайте оружие. (Ординарцу.) Моисеенко, обыскать!

Б е л о в. Не надо. (Вынимает из кармана пистолет «ТТ» и отдает майору.) Вот.

М а й о р. Оружие пригодится кому-нибудь другому. (Нине.) Возьмите, девушка. Вам это может понадобиться очень скоро… Ну все, товарищи. (Его взгляд падает на спящего Евсеева.) А это что за человек?

Л е й т е н а н т (откашливается). С ним все в порядке, товарищ майор. Он из окружения вышел, три винтовки с собой нес.

М а й о р. Хорошо. Пусть отдыхает этот честный солдат. (Ординарцу.) Бывшего капитана берем с собой. Будет отвечать перед военным судом.

Б е л о в. Товарищ майор, я ни о чем не прошу… Я ведь сам. Я только на одно надеюсь — что мне разрешат в бой пойти.

М а й о р. Ладно. Я сообщу, где надо будет, что вы сами признались. Хотя могли остаться незамеченным. Может быть, вам разрешат кровью смыть. Не знаю. Сейчас не время об этом думать. (Всем.) Впереди бой, выполняйте свой долг. (Выходит.)

За ним уходят  Б е л о в  и  о р д и н а р е ц.

Л е й т е н а н т (откашливаясь). Андреев, Клепиков, Тищенко за мной. Бирюков тоже.

Л е й т е н а н т  и  б о й ц ы  выходят. Ваня думает мгновение и выходит вслед за всеми. Нина вынимает из кармана пистолет «ТТ», смотрит на него, пробует поставить на боевой взвод.

С т а р ш и н а (шумно вздыхает). Мать честная, пронесло! Как пронесло! (Срывается с места, хватает свой вещмешок, оставляет его, бежит к выходу, смотрит, все ли ушли.) Ну, все! (Подскакивает к Нине.) Пошли.

Н и н а. Куда?

С т а р ш и н а. Сейчас. Постой. (Осматривается, бросается к вещевому мешку Белова, развязывает его.) У меня в Синюхине дядя. Спрячет за милую душу. Тебе-то жизнь не надоела оставаться?

Н и н а. Что-что?

С т а р ш и н а (хватает свой вещмешок, начинает совать туда вещи Белова). Они же здесь смертники. Майор сказал «стойте», они и уши развесили. Пойдем сейчас. Капитан-то дурак. Кишка тонка оказалась, на настроение поддался… И при немцах можно жить. У меня батька в пятнадцатом году У бауэра был в Германии, как сыр в масле катался… К дяде приедем, переоденемся. Немцы войдут, так, мол, итак, скажем, муж и жена. Это они любят. Красноармейца или командира возьмут, а семье ничего не сделают. Я б давно ушел, бабы подходящей не было.

Н и н а. Что ты говоришь-то? Я не понимаю.

С т а р ш и н а (завязывает свой вещмешок). Чего не понимать? Со мной не пропадешь. Я, думаешь, не вижу, чего тебе надо? Платье бархатное, говорила, — десять будет. Парня — вот тебе я. Я в хозчасти служил, другой полковник того не видел… (Подходит к ней.) Давай пошли.

Н и н а (поняла наконец). Постой. А наши вернутся?

С т а р ш и н а. Где? (Присвистывает.) Ты сама-то веришь? Теперь хана нашим. И я, может, хотел бы, чтоб наша победа. Я, что ли, не патриот? Раз не вышло, надо устраиваться. (Надевает вещмешок.) А если сейчас немцев встретим до Синюхина, вот у меня пропуск-листовка.

Н и н а (смотрит на него; очень усталым голосом). Старшина, а ведь ты умный. Как ты точно понял насчет платья.

С т а р ш и н а. Еще увидишь я какой. Пошли.

С т а р ш и н а  и  Н и н а  уходят. В подвале тихо. Только трещат дрова в догорающей печке. Слышна отдаленная автоматная очередь, затем где-то далеко ударяет орудие. Евсеев что-то бормочет во сне и укладывается поудобнее. Снова тихо. Вдруг раздаются два выстрела неподалеку. Евсеев привстает, не проснувшись и не открыв глаза. Трясет головой, потом падает обратно. Еще раз где-то далеко вспыхивает и стихает перестрелка.

Входит  Н и н а. В одной руке у нее пистолет, другой она волочит тяжелый мешок старшины. Проходит на середину подвала и грохает мешок об пол.

Е в с е е в (просыпается и осматривается оторопело). Что, началась битва за Москву?

Н и н а (не поворачиваясь к нему). Началась. Но так только, первые выстрелы. Спи.

Е в с е е в. Ага. Ладно. (Ложится и засыпает.)

Нина отходит к стенке, прислоняется к ней головой.

Вбегает  л е й т е н а н т.

Л е й т е н а н т. Что такое? Кто стрелял?.. Соловьева, ты?

Н и н а (не поворачиваясь). Старшина застрелился. Струсил и застрелился.

Л е й т е н а н т. А, черт! (Выбегает.)

Евсеев ворочается во сне. Слышна дальняя перестрелка.

Входят  л е й т е н а н т, М и ш а, Т и щ е н к о, К л е п и к о в  и  Р а з у в а е в. Они вносят миномет, устанавливают его в темном углу окопа, складывают мины. Затем все входят в подвал.

Л е й т е н а н т. Соловьева… Нина. Неужели он сам?

Н и н а. Я вещмешок его принесла. Продукты там, наверное.

К л е п и к о в. Смотри-ка, а? Ну и дела. (Качает головой.) Ну-ка, чего тут? Посмотрим. (Развязывает вещмешок старшины и переворачивает его. Из мешка что-то сыплется с металлическим звоном.)

Р а з у в а е в. Ух ты! Часы… (Поднимает с пола платье.)

К л е п и к о в. Глянь, он, гад, грабил! Ходил по домам и собирал!

Л е й т е н а н т. Да… Не может быть, чтоб он застрелился.

Н и н а. Я револьвер пробовала…

М и ш а. Значит, ты… Ты его убила?

Н и н а. Сказала ему: «Стой, повернись!» Он сначала не поверил, потом проситься стал. (Всхлипывает, поворачивается к стене и плачет.)

М и ш а (подходит к ней). Какая ты… Не плачь. (Кладет ей руки на плечо.)

Н и н а (гневно дергает плечом). Отстань! Тоже, наверное, считаешь, если девушка веселая, о платьях думает, значит, она подлая… Вот у нас профорганизатор была, Егорова. Придет в магазин, девушку с накрашенными губами увидит — и сразу: «Мещанство. Мы в ваши годы…» Она Тоню Копылову пилила-пилила за брови подведенные, за чулочки розовые, а Тоня пошла на Финскую добровольцем и погибла… (Плачет.)

М и ш а. При чем тут ваша Егорова? Я о тебе ничего плохого не думаю. Я, наоборот, очень важное из-за тебя понял. Вот прямо сейчас. Понимаешь, я себе раньше все представлял, что жизнь — это такая площадка, на которой наши идеи осуществляются. Но это не так. (Смотрит на всех.) Они не осуществляются. В том-то и штука, что нет. Мы сами должны их осуществлять.

Л е й т е н а н т. Факт… (Смотрит на часы.) Рассвет через полчаса. Значит, так. Если тапки пойдут без пехоты, стрелять из миномета не будем… Маскировку я проверил, все. Можно отдыхать еще. Клепиков, стань наверху. (Еще раз смотрит на часы.) Черт, стоят вроде. (Встряхнул.)

К л е п и к о в. Есть. (Выходит в окоп.)

Н и н а. Холодно. (Вытирает глаза.) Замерзла вдруг. (Подходит к печке и греет руки.)

Разуваев, Миша и Тищенко тоже подходят к печке. Лейтенант рассматривает часы, трясет их, слушает.

Р а з у в а е в. Эх, посидеть еще! (Садится, вынимает фотографии, смотрит на них.) Красивая девушка, да?

Т и щ е н к о. А как ее зовут?

Р а з у в а е в. Кого?

Т и щ е н к о. Ну вот эту девушку.

Р а з у в а е в. Эту?

Т и щ е н к о. Ну да.

Р а з у в а е в. А откуда я знаю?

М и ш а. Как? Вот чудак. Как же ты не знаешь?

Р а з у в а е в. Так это я у летчика убитого из кармана вынул. Помните, который «юнкерса» поджег? Мы с Гришей Алексеевым, с замполитом, вынули, думали, документы найдем, родным сообщить. А только карточки вот и были.

М и ш а. Значит, ты ее не знаешь?

Р а з у в а е в. Не.

Все с новым интересом рассматривают карточки.

Н и н а. Ну-ка дай. (Берет фотографии.)

К л е п и к о в (кричит из окна наверху). Немец ракету кинул!

Л е й т е н а н т. Значит, пойдут сейчас. Наверх!

Все поспешно выходят в окоп и вглядываются вперед.

Посветлело. Доносится, а затем стихает рокот моторов.

К л е п и к о в. Танки. Ну держись, солдаты.

Л е й т е н а н т. Еще с километр от нас будет. Даже побольше.

Н и н а (смотрит на фотографии). А она ждет его в Москве, этого летчика. И никогда не дождется. (Смотрит на всех.) Ребята, а я еще ни разу в жизни ни с кем не целовалась. У меня мама строгая-строгая… (Смотрит на Мишу.) Миша, но ведь я тоже красивая, а?

М и ш а. Конечно. Ты замечательная девушка.

К л е п и к о в (откашливается). Закурить бы. Вроде у меня на завертку есть.

Л е й т е н а н т (оживленно). Так давай крути.

К л е п и к о в (отходит в сторону, сопровождаемый лейтенантом, Тищенко и Разуваевым). Я раз немецкие курил. Обертка красивая. Но, чтоб накуриться…

М и ш а (берет Нину за руку). Ты очень хорошая.

Н и н а. Правда?

М и ш а. Я такую, как ты, первый раз вижу.

Снова, уже сильнее, начинают рычать танки.

Н и н а. И ты хороший. Мы с тобой будем долго-долго вместе. А погибнем, так навсегда. (Вдруг поворачивается ко всем.) Ой, ребята, вот вопрос! Если нас убьют, как же мы узнаем, отстояли мы Москву или нет?

Еще сильнее рычат танки. Издалека, сначала еле слышная, возникает мелодия «Песни о Москве». Она делается все громче, и вступает голос:

Хор подхватывает припев:

Песня обрывается, в окопе слышали и не слышали ее.

Все смотрят в зал.

Р а з у в а е в. Всех не убьют. А дети наши узнают, они жить будут.

Опять ревут танки. В окоп спрыгивает  Н и к о л а й.

Н и к о л а й. Выходят наши! Те полки. От нас видно. Выходят на шоссе. Началось!

Л е й т е н а н т. Хорошо. Теперь наша очередь. (Смотрит вперед.) Вот они! Идут танки. Без пехоты. Раз, два, три, четыре…

К л е п и к о в. Мать честная! Двадцать танков.

Т и щ е н к о. Жаль. А нас девятнадцать.

М и ш а (смотрит вправо). Нет. Вот, смотрите, тот мальчишка бежит с ПТР. Сейчас будет здесь.

Л е й т е н а н т. Порядок. И нас двадцать! (Смотрит вперед.) Гранаты к бою!

Все приготавливают гранаты. Рев танков совсем рядом. Он становится нестерпимым. Евсеев просыпается, мгновенно оценивает обстановку. Вскакивает, выходит в окоп. Берет у Нины гранату, скидывает шинель и изготавливается к броску. Лейтенант поднимает руку.

З а н а в е с.

НА ГЛАВНОМ НАПРАВЛЕНИИ Одноактная драма времен войны

Действующие лица

Л и д а, 19 лет.

В а р я, 18 лет.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч, 70 лет.

А н н у ш к а, 16 лет.

Б о р и с, 19 лет.

А н а с т а с ь е в, 50 лет.

Действие происходит 23 августа 1942 года.

Комната в провинциальном доме. Чувствуется, что прежде мебели было больше, а теперь часть ее вынесена. Окно со шторой, обеденный стол без скатерти, шкаф, стулья, кровать. Дверь в прихожую и дверь в кухню. Л и д а  сидит у окна и шьет, стараясь использовать слабеющий вечерний свет. Репродуктор на стене, часто кашляя и задыхаясь, играет громыхающий марш. Лида выглядывает в окно, задумчиво и многозначительно покачивает головой, снова берется за иглу. Встает, прикладывает к себе юбку, в маленьком карманном зеркальце пробует увидеть, что у нее получается. Немного прикручивает репродуктор, берет в углу комнаты метлу и стучит в потолок.

Л и д а. Федор Николаевич! Федор Николаевич!

Голос Федора Николаевича: «Что?»

Федор Николаевич, вы где?

Дверь приоткрывается. Входит  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Здесь. Я как раз во двор спускался. А что?

Л и д а. Федор Николаевич, вы Варю на базаре не видели?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Варю? Нет, не видел. А разве она на базар пошла?

Л и д а (игнорируя вопрос). А вы до конца были?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. До конца. Базар разошелся, и я домой. Часа два уже. Странно, что я ее не видел. Базар-то совсем маленький был… Может быть, сходить поискать. Не случилось ли чего?

Л и д а. Нет, ничего, Федор Николаевич, не беспокойтесь!

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Но она на базар пошла? Или еще куда-нибудь?

Л и д а. Нет-нет, Федор Николаевич, не обязательно. Могла и не заходить на базар. Так что вы не волнуйтесь. Просто она захватила с собой пару папиного белья. Я думала, что зайдет.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Белье никто не берет. Я сам с бельем стоял. Все спрашивают зимние вещи, мех. (Поворачивается, чтобы выйти, но останавливается.) Что-то я хотел вам с Варей сказать. Какую-то новость… (Задумывается.) Из головы вылетело.

Л и д а. Хорошую новость или плохую?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. По-моему, плохую… Никак не вспомню. Память стала как решето.

Л и д а. Плохую не надо и вспоминать. (Стоит перед Федором Николаевичем в нетерпеливой позе, показывая, что ждет его ухода.)

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ты мне постучи, когда Варя придет. А то я беспокоиться буду. (Берется за ручку двери и снова останавливается.) Да, вот еще… Опять заходил этот пожилой — дядя ваш. Когда вас обеих дома не было.

Л и д а (с испугом). Какой дядя, Федор Николаевич? Нет же у нас никакого дяди! Зачем он приходит?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Говорит, дядя. Спрашивал, как вы живете. В комнату хотел зайти. Я его не пустил.

Л и д а. О господи! Чего-то мне страшно так! Нет ведь у нас никаких дядей. Какой он из себя-то хоть?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Пожилой. Одет прилично. Сказал, что еще зайдет.

Л и д а. Ладно. Это и есть новость?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Нет. Новость я забыл. Все помнил, а сейчас забыл… Ну, ты мне постучи, когда сестра придет.

Л и д а. Хорошо, Федор Николаевич. Постучу.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч  выходит. Лида стоит некоторое время посреди комнаты, раздумывая. Затем встряхивает головой, идет к шкафу, открывает его, достает одно платье, другое, третье. Первые два вешает обратно, а с третьим идет на середину комнаты, прикладывает к себе, смотрит. Возвращается к столу. Репродуктор на стене хрипит, кашляет и вдруг начинает отчетливо: «… передачу для русского населения восточных областей. Слушайте сводку Имперского командования в Берлине. Положение на Восточном фронте. В крестовом походе против большевизма непобедимая германская армия развивает стремительное наступление от излучины реки Дон. Сегодня, 23 августа 1942 года, гренадеры и панцирные соединения генерал-полковника Паулюса разрезали оборону большевиков и, не встречая сопротивления, неудержимо двигаются на восток, к Волге. В одиннадцать часов ночи слушайте особо важное сообщение о ходе войны. Повторяю: в одиннадцать ночи слушайте…»

Когда репродуктор начинает говорить, дверь тихо отворяется, и с пакетом под мышкой на пороге появляется  В а р я. Лида не видит ее, занятая платьем. Варя некоторое время наблюдает за сестрой, подходит к репродуктору и решительным движением выдергивает вилку репродуктора из розетки.

В а р я (гневно). Как ты можешь это слушать!

Л и д а (мгновение смотрит на Варю, равнодушно пожимает плечами и берется за платье). А я и не слушаю. Он сам по себе болтает, а я сама по себе.

Пауза. Лида раскладывает на столе платье и раздумывает над ним. Варя кладет свой пакет на стул, украдкой вынимает из-за пазухи небольшой сверток и прячет его в шкаф под вещи. Лида исподтишка бросает на нее взгляд. Варя садится у стены и смотрит на Лиду.

Л и д а (занимаясь платьем). Ну как? Не продала?

В а р я. Нет. Целый день простояла на базаре, никто даже не подошел.

Л и д а (занимается платьем). Давно кончился базар?

В а р я. Только что. Кончился, и я домой пошла.

Пауза.

А ты что делаешь?

Л и д а. Хочу мамино платье на себя перешить.

В а р я. Зачем?

Л и д а. А что, так все фефелой и ходить?

В а р я (отворачивается от Лиды). Нарядиться решила?

Л и д а. Не нарядиться, а просто прилично одеться. Мне надо.

В а р я. Надо! Ну, Лидка, если… А впрочем, не буду. Сама не маленькая… Хлеба оставила?

Л и д а. Нет, подожди. Что ты хочешь сказать?

В а р я. Ничего. Я тебя спрашиваю, хлеб где?

Л и д а. Нет, постой! (Бросает платье на стол и поворачивается к Варе.) Послушай, почему ты меня все время преследуешь? Почему? Вот объясни. Всю жизнь. Еще при Советах, когда мы в школе учились…

В а р я. «При Советах». У тебя уже и словарь, как у твоего Тидге.

Л и д а. Вовсе он не мой — Тидге. Ну ладно, не важно. Не при Советах, а прежде, до войны. Когда мы в школе учились. Вечно ты меня мучила. Что я ни сделаю, тебе все не нравится. И всегда я из-за этого себя преступницей чувствовала. Собираюсь прогуляться пойти, ты мне перед этим такого наговоришь, что все удовольствие пропадет. Выслушаю тебя, потом платье надеваю и чувствую, что преступление делаю. Туфли надеваю — туфли преступные, за дверь выйду — каждый шаг мой преступный. На скамейку сяду — скамейка и та преступная! Ну почему это, Варя? Почему? Отчего рядом с тобой каждый должен себя чувствовать в чем-то виноватым?

В а р я. Я тебя тогда упрекала, потому что ты одному назначишь, а идешь с другим. Боре Цветкову назначишь, а гулять идешь с инженером из Стройтреста. А Борька сидит в сквере, ждет тебя и мучается.

Л и д а. Ну и что? Что в этом страшного — ребячьи шалости. И ничего там не было плохого, ни грязного, ни преступного… Ой, как вспомню школу нашу, просто плакать хочется. (Вытирает слезы.) Так хорошо было… Записочки, обманы, вечера школьные. Почему-то мне вечера все вспоминаются. На Новый год, на Первое мая. Из школы прибежишь, еще днем глажка платьев начинается, туфли новые примеряешь. А вечером придешь в школу, и как королева — не смотришь ни на кого. И мальчишки тоже не смотрят. Брюки напаренные — колом стоят. Сами плечи расправят, грудь колесом. Подойдет к тебе: «Разрешите пригласить?» И сам чуть-чуть кланяется, как деревянный. Будто не какой-нибудь Сашка Петренко из нашего класса, а приезжий лорд. Танцевать начнешь, а этот лорд себе топ на ногу, топ на другую…

В а р я (прерывает). Лида!

Л и д а. Что?

В а р я. Зачем ты мне говоришь о школе? К чему?

Л и д а. О школе?.. Да, в самом деле, почему о школе? Сама не знаю. Просто так вспомнилось. Я тебе не то хочу сказать. Я хочу объяснить, почему я дома не могу больше сидеть.

В а р я. Не надо.

Л и д а. Нет, я тебе все-таки объясню.

В а р я. А я тебе говорю, не надо. Меня это не интересует. Хлеба оставила?

Л и д а. На кухне. В зеленой кастрюльке.

В а р я  выходит. Лида медлит, вскакивает, подбегает к шкафу, нагнувшись, роется в вещах и в испуге отшатывается.

Ой, что это?! (Оглядывается на окно и на дверь.)

Раздается осторожный стук в дверь.

(Захлопывает шкаф.) Кто там? (Идет к столу.)

Входит  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Из кухни выходит  В а р я.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ну как, пришла Варя? Ах, пришла! Я так только. Узнать, пришла или нет. Значит, все в порядке.

В а р я. Садитесь, Федор Николаевич.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Спасибо. Я только так зашел — беспокоился, что тебя на базаре не было. (Садится.) Может, ко мне поднимемся, девочки? Я самовар развел.

В а р я. Как же меня на базаре не было? Я…

Л и д а (прерывает). Ладно. Федор Николаевич, вот вы пожилой человек. Учителем у нас были. Ну рассудите вы нас с Варей. Посоветуйте, как нам быть. Я на работу хочу устроиться, чтобы на хлеб зарабатывать. Ведь мы же голодаем. А она меня презирает. И что делать — не говорит, и чтобы я на работу пошла — не хочет. А если мы никуда не поступим, нас же в Германию увезут. Ну скажите вы ей, Федор Николаевич.

В а р я. А ты скажи, куда поступать собираешься.

Л и д а. В управу. К капитану Тидге. И никакой он не фашист, как ты говоришь. Просто немец. Офицер. Если бы не этот Тидге, знаешь, что с нами было бы уже? Не помнишь, как он солдат прогнал, когда они сюда ворвались?..

Варя отворачивается.

Федор Николаевич, ну объясните вы, родненький, как нам жить. Вот раньше все слухи были. То говорили, что какая-то сибирская армия Киев взяла обратно. То еще что-нибудь. А где она, эта армия? Немцы уже вон на Волгу идут. А жить-то надо. Вот она мне все о повешенных говорит, о расстрелянных…

В а р я. Я тебе ничего не говорю.

Л и д а. Не важно — раньше говорила. Но какой смысл говорить? Думаете, мне не жалко, мне не больно? Но что же мы сделать-то можем, девочки? Ну скажите мне!

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Я не знаю.

В а р я. Почему?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ничего не знаю, Варя. Растерялся. Перестал понимать, что делается.

В а р я. Да что вы говорите-то, Федор Николаевич?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Нет-нет, серьезно. (Встает и, волнуясь, начинает ходить по комнате.) Раньше все понимал. Учил детей географии. Старался, чтобы они край свой родной знали и любили, природу… А теперь все прахом. Оказалось, никому не нужны ни природа моя, ни гуманность. Может, совсем иначе воспитывать надо было? Злыми, хитрыми. Мы же для мира нашу молодежь готовили…

В а р я. Да что вы, Федор Николаевич, подумайте!

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Я уж думал, Варенька, думал. Делать-то нечего — все и думаешь. Вот раньше все в городе уважали, кланялись. Вдруг война. И что осталось от всей жизни? Глупый, слабый старик, и больше ничего. Стоит на базаре и продает никому не нужный хлам: карты, атласы, книги… Вы уже простите, девочки. Я с вами с таких лет знаком. С отцом вашим, Петром Алексеевичем покойным, друзьямибыли. Вот скажите вы мне: «Умри, Федор Николаевич», — за каждую из вас с радостью жизнь свою старую отдам. А посоветовать ничего не могу. Научить не умею. Не спрашивайте. Не осудите.

В а р я. Кто же вас осудит? Только это вы неправильно говорите, что вы нас раньше не так учили и воспитывали. Вы нас так учили. И как вы нас учили, так мы поступать будем.

Пауза.

Л и д а. Что делать? В голове у меня мешается.

Дверь распахивается. Вбегает  А н н у ш к а.

А н н у ш к а (запыхавшись). Девчонки, новость у меня какая!.. Здравствуйте, Федор Николаевич. Новость-то я узнала.

Л и д а. Ой, напугала совсем! Даже сердце остановилось. Чего ты врываешься как бешеная? Ну говори, что.

А н н у ш к а. Девчонки, вчера в Крутовске наш самолет видели.

Федор Николаевич делает жест, желая прервать Аннушку.

Утром. Весь базар видел. Мне дядя Василий рассказывал — тети Даши свекор. Ты его, Лидка, знаешь, — который на мельнице раньше работал. Он вчера из Крутовска пришел… Весь базар видел. Пролетел над городом и к Андреевскому лесу. А немцы-то говорили, всю наши авиацию уничтожили. Значит, не уничтожили!

В а р я. Конечно, не уничтожили.

Л и д а. А не врет он, дядя Василий?

А н н у ш к а. Да он же сам видел. Сам стоял на базаре. Все, говорит, стоят и плачут. Ведь год не было наших самолетов. Немцы пишут, что наших уже за Дон отбросили. А если бы за Дон, так он бы и не долетел, верно ведь?

Л и д а. А откуда они узнали, что наш?

А н н у ш к а. Сначала по звуку — у него звук такой не тонкий, не противный, как у немецких самолетов. А потом уж просто так увидели, что наш. Он же низко пролетел… Сейчас дальше побегу рассказывать. Сколько время?

В а р я. Часов восемь, наверное.

А н н у ш к а. Ой, комендантский час уже, а я бегаю! Как бы не схватил патруль. Ну, все равно — до Голышевых добегу, скажу. Ведь если самолеты летают, может быть, и наша армия совсем близко, а?

Пауза.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Вспомнил.

Л и д а. Что?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Новость вспомнил. Плохую.

В а р я. Какую новость, Федор Николаевич?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Да вот, Лиде-то я все хотел сказать… Сбили этот самолет.

А н н у ш к а. Сбили?!

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Сбили. И летчиков немцы захватили. Двоих. Молодые еще совсем ребята. Кто видел, говорят, мальчики почти.

В а р я. А может быть, неправда?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Правда. Это многие видели. Он приземлился, за железной дорогой, на лугу. И немецкие самолеты за ним гнались. Утром, рано-рано, только рассвело. Видели, как из поста немцы стреляли по летчикам, а потом побежали за ними. И взяли.

В а р я. Эх! (Сжимает руки.)

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Может быть, и не надо было рассказывать? Вы бы порадовались.

Пауза.

А н н у ш к а (садится). Что же мне рассказывать теперь? Что он пролетел или что его сбили? Про плохое или про хорошее?

В а р я (встает). Я бы рассказывала про хорошее. Хоть его и сбили, но он пролетел. Наш самолет, над нашим городом. Выходит, врут фашисты, что авиацию уничтожили.

А н н у ш к а (встает). Ой, зря я к вам зашла. Я всю бы ночь была такая радостная-радостная. (Всхлипывает.)

В а р я. И все равно не вешай носа.

А н н у ш к а. Ладно, побегу. Все равно буду рассказывать. И к Голышевым забегу и к Игнатьевым. Пока, девчонки. (Выскакивает в дверь, затем тотчас возвращается.) До свидания, Федор Николаевич. (Уходит.)

Пауза.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Да… Такое дело. Ну, пойду я. Может быть, ко мне поднимемся, девочки? Чаю выпьем.

В а р я. Да какой же чай, Федор Николаевич? Чай — это до войны было. Теперь кипяток.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Так, по привычке. (Встает.) Ну, пойду. Вы уж не сердитесь на меня, девочки, что ничего не посоветовал. Старый я. Перестал понимать. Очень старый. Мне сегодня исполнилось семьдесят. (Выходит.)

Л и д а. Вот у тебя все так. Пяти минут не пробыла с человеком, и обидела. Ну зачем тебе это — чай, кипяток? Он же нас как на день рождения хотел к себе позвать.

В а р я. Нашла время дни рождения справлять. Ты лучше скажи, как решила. Пойдешь в управу?

Лида молчит.

Быстро же ты забыла, как мы клялись.

Л и д а. Когда клялись?

В а р я. Когда фашисты в город входили. Не помнишь? На чердаке мы сидели. А они вкатили на мотоциклах, на грузовиках. Сами в трусиках, полураздетые, бесстыжие. С криками, смехом, с песнями. Забыла, как мы дрожали от гнева?

Л и д а (вздыхает). Это ты от гнева. Я-то больше от страха.

В а р я. А забыла, что мы с тобой мальчишкам говорили из десятого класса? Когда они решили к нашим пробиваться, прощались. Что ты Боре Цветкову обещала — целовалась с ним в лесу?

Л и д а. Боря Цветков! Тоже нашла что вспомнить! Боря!.. Это же детство было, пойми. Вот тебе восемнадцать лет, ты только на год младше, а детскими представлениями до сих пор живешь. Мальчишки! Мальчишки уже давно с мамами от немцев прячутся. А ты все про клятвы думаешь. Тогда же совсем другая жизнь была. Тысячу лет назад. А с тех пор-то что! Папу убили, мама умерла. На улицу страшно выйти…

В а р я. И ничего не другая жизнь. Жизнь та же самая. Только раньше… Только раньше все праздником шло. А теперь… (Опускает глаза и закусывает губу.) А про Бориса ты не забыла. Вон под подушкой карточку держишь. Вместе со школьными тетрадками у тебя. Показать? (Делает шаг к постели.)

Л и д а. Не надо! Не трогай!

В а р я. Борину фотографию держишь, а сама наряжаешься. Зачем мамино платье вынула? Может, с Тидге в офицерский клуб собираешься? У них сегодня вечер там. Воскресенье.

Лида молчит.

Ну, иди. Только знай, я тебе больше не сестра. И не говори со мной, я тебе не отвечу.

Л и д а (кричит). Нет, заговорю! Ладно. Если на то пошло, я тебе все скажу. Вот ты меня упрекала, про замученных говорила, про расстрелянных. А я тебе все отвечала, что я об этом ничего не знаю. Но это неправда. Я все знаю. Даже больше, чем ты. Ты слышала, что они с красивыми девушками делают? В публичные дома отправляют. А как мучают в гестапо, кто против них идет?

В а р я. Да кто тебя в гестапо-то заберет? Кому ты нужна?

Л и д а. Не я, Варя! А ты! Думаешь, я не догадываюсь, где ты всю неделю пропадаешь? Кого ты сегодня искать ходила? Только знай, кого ты ищешь, тех уже арестовали. И Ваню Попова, и…

В а р я. Молчи! (Оглядывается.) Что ты? Молчи!

Л и д а (зажимает пальцами рот, но продолжает говорить). Я молчу. Я молчу. Варя, но я все понимаю. И что ты домой приносила, я тоже поняла. Но я так не могу, как ты. Я с тобой по одной дороге не пойду. Ты сильная. Тебя пытать станут, ты и пытку снесешь. А я нет. Я все скажу. И то скажу, чего не знаю.

В а р я. Да успокойся! Возьми себя в руки.

Л и д а. Нет-нет, ты мне не говори. Я сегодня в клуб пойду и, может быть, этим тебя спасу и себя спасу. А за тобой уже следят, Варя. Два раза к нам приходил какой-то, дядей нашим назывался.

В а р я. Кто заходил? Что же ты мне раньше не говорила?

Л и д а. Пожилой, Федор Николаевич говорит. Седой. (Бросает случайный взгляд на окно, и на ее лице выражается страх.) Вот! Варя, гляди! Что это? Кто там? (Подбегает к Варе и прижимается к ней.) Смотри в окно. Ой, мне страшно!

Несколько мгновений девушки стоят, прижавшись друг к другу, и смотрят на окно. Затем Варя, решившись, идет к окну. Лида остается на месте. Варя перегибается через подоконник и помогает кому-то влезть на него.

Не надо, Варя! Я закричу! (Бежит к двери и останавливается.)

В а р я. Кто это? Кто?.. Господи, да это, никак, Борис! Боря Цветков… Боря, ты?

Б о р и с  с трудом влезает на подоконник и спрыгивает в комнату. Он в красноармейской форме, перепачканный, босой, без ремня. Руки у него связаны впереди.

Б о р и с. Девчата, штору задерните. (Делает несколько шагов и садится на стул.)

В а р я. Борис, ты?

Б о р и с. Я, конечно. Штору давай.

Варя спохватывается и задергивает штору.

В а р я. Откуда ты взялся, Боря?

Б о р и с. От немцев убежал. Немцы самолет наш сбили и схватили нас двоих. Утром. А я убежал. Часа три назад… Девчата, руки развяжите. И попить дайте. Воды…

В а р я. Ой, опомниться не могу. Лида, ты видишь? Это же Борис.

Б о р и с. Руки развяжите. Затекли.

В а р я. Сейчас. (Бросается развязывать Борису руки.)

Л и д а (несмело подходит к Борису). Боря, это ты?

Б о р и с. Я, Лидок.

В а р я. Проволокой они ему закрутили! Не откручу никак, силы не хватает.

Б о р и с. Кусачки есть у вас? Или плоскогубцы?

В а р я. Лидка, ну иди же помоги!

Варя и Лида вдвоем пытаются развязать проволоку.

Б о р и с. Нету кусачек?

В а р я. Да нет. Не открутим мы. Может, к Федору Николаевичу сбегать? У него щипцы должны быть.

Б о р и с. К какому Федору Николаевичу?

В а р я. Ну, географ наш… Или нельзя, чтобы он знал? Вдруг он спросит, зачем кусачки?

Б о р и с. Подожди, какой географ? Наш Федор Николаевич, с лысиной? Которого «Родным краем» звали?

В а р я. Ну да. Наш географ.

Б о р и с. Ну, к нему-то можно. Я сейчас только из-за него и спасся. Убежал.

В а р я. Как — из-за него? Из-за Федора Николаевича?

Б о р и с. Из-за него. Вы давайте за кусачками.

Л и д а. Бегу. (Кидается к двери и выбегает.)

Пауза. Стук Лидиных ботинок раздается по лестнице.

Б о р и с. Ух, черт! Даже не верится… (Оглядывается.) Убежал. Как сон… (Все еще тяжело дышит.) Вот уж не гадал. Думал, все. Конец.

В а р я. Как же ты убежал, Боря?

Б о р и с. Потом. (Оглядывается на окно.) Посмотри, в саду никого нету?

В а р я (кидается к окну, отодвигает штору, смотрит). Никого.

Б о р и с. Фу-фу… Вот уж не думал, что так кончится.

Пауза. Дверь распахивается. Поспешно входит  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч  с кусачками в руке и  Л и д а.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Что-то она мне говорит, я и не понимаю. Что у вас тут случилось?

В а р я. Это Боря Цветков, Федор Николаевич. Из нашей школы.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч (присматривается). Боря Цветков?.. Какой Цветков? Из десятого «А»?

Б о р и с. Я, Федор Николаевич. Здравствуйте. (Хочет встать и падает на стул.) Фу, черт, замучился!

В а р я. Ему проволоку надо перекусить.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Проволоку? Да-а, сию минуту. Где у меня кусачки? (Обнаруживает кусачки у себя в руке и прилаживается с ними к проволоке.)

Б о р и с. Вы тут, Федор Николаевич. Вот тут. Не бойтесь. Так. А теперь отгибайте… Ух! (Встряхивает освобожденными руками). Посинели совсем. Даже не чувствую.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Откуда же ты? Кто тебя так?

В а р я. Он на самолете был, который утром сбили, Федор Николаевич. А теперь от немцев убежал.

Б о р и с. Я, Федор Николаевич, из-за вас только и убежал. Вам спасибо.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Как — из-за меня?

Б о р и с. Воды, девочки, обещали.

Л и д а. Я сейчас. (Выбегает на кухню, возвращается с кружкой и подает Борису.)

Б о р и с (пьет). Сбили они нас. Вернее, мы сами сели. У нас бензопровод пробитый был. Гриша Петров, штурман, раненый был, я его тащил. И взяли. Гришу сразу не знаю куда унесли. А меня на вокзале в подвал. Сапоги сняли. Руки вот проволокой. А под вечер пришли трое с автоматами, дали по зубам — и в машину. С полчаса, наверное, ехали. Машина закрытая, но чувствую, что через весь город везут. И вдруг у них мотор забарахлил. Один раз, второй. Потом совсем стал. Постояли-постояли, конвойным ждать надоело, показывают мне: вылезай. Вылезли, смотрю, а это дорога на кожевенный завод. И повели. Вдвоем.

В а р я. Теперь на кожевенном заводе тюрьма.

Б о р и с. Да… Ведут. Конец, думаю, пришел. А смеркаться стало. Над рекой, справа, туман. И вдруг — сам не знаю, как мне в голову пришло, — вспомнил плиоцен.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Плиоцен?!

В а р я. Что ты вспомнил?

Б о р и с. Плиоцен. Плиоценский период в истории Земли. Ну, из геологии. Помните, Федор Николаевич, вы нас на экскурсии все водили. Изучали родной край. И площадку мы там выкопали над рекой, в обрыве. Ракушки брали для школьного музея, трилобитов, окаменелости разные… Плиоцен, одним словом. По географии учили.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ох, что-то ноги у меня ослабели. (Оглядывается.)

В а р я. Вы садитесь, Федор Николаевич. (Подает стул.)

Б о р и с. Ну, вспомнил я этот плиоцен. А это рядом там…

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Не плиоцен! Палеоцен. Плиоцена у нас в области нету.

Б о р и с. Ага… Короче говоря, вспомнил эту площадку. Вы нас, старшеклассников, все заставляли площадку по воскресеньям выкапывать. И тропинку к ней. Чтобы маленькие могли ходить смотреть ракушки…

В а р я. Ну дальше, Боря, дальше!

Б о р и с. Вспомнил я площадку и думаю — плиоцен-то ведь наш, советский. А площадку я хорошо помню. От березки прямо вниз. Три воскресенья там рыли. Ну, думаю, выручай, плиоцен!

В а р я. Палеоцен! Тебе же Федор Николаевич говорит — палеоцен. Ой господи!..

Б о р и с. Ну правильно, палеоцен. Минуту выждал, одного — головой в живот, другого — ногой. И побежал. Стрелять, думаю, не будут. Понимают, руки связаны — далеко не убежишь. И верно, не стали стрелять, выругались и погнались. Бегу, дыхания уже не хватает. Они сзади догоняют. А тут берег уже, обрыв. И вот она, березка. Плиоцен.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч (встает). Палеоцен!

Б о р и с. Палеоцен!.. Я — к этой березке. А немец один уже прямо в затылок дышит. Только бы не промахнуться, думаю. И у-ух вниз! И удержался. Точно попал на площадку. А сверху немец рраз! — и в воду. А там обрыв-то метров пятнадцать, камни… Второй, с автоматом, гад, задержался. Прыгнул — и тоже на площадку попал. Ну, я ему помог. Ногой. А потом тропинкой вниз, к реке. В кусты залез, пока совсем стемнело, подождал. Куда, думаю, идти? Ну ж вспомнил, что вы тут рядом живете. Так что, если бы не плиоцен…

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч (после паузы). Значит, наш, советский палеоцен?

Б о р и с. А чей же? Не фашистский же.

В а р я. Вот. А вы, Федор Николаевич, говорите, не так учили!

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Да… Да… (Встает, прохаживается по комнате.) Наш. Правильно. Верно. Отлично, Цветков. Отлично… «Армию уничтожили, авиации не существует». Нет, врешь! Шалишь! (Вытирает глаза и оглядывает присутствующих.) Простите. День рождения у меня сегодня. Радость какая — палеоцен!

Пауза.

В а р я. Ой, Борька! Неужели это ты тут сидишь? И мы… (Отворачивается и закусывает губу.)

Л и д а (переводит растерянный и испуганный взгляд с Вари на Бориса и на Федора Николаевича). Боря, а ты в армии, да?

Б о р и с. В армии, конечно.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Значит, армия наша есть. А то ведь немцы все говорят, что армии не существует уже.

Б о р и с. Они скажут. А кто им под Москвой дал? Зимой.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. И авиация есть и танки?

Б о р и с. Есть. Мало пока. У немцев больше. Но тыл дает. Урал. Сибирь…

В а р я. А как ты на самолет попал? Ты летчик?

Б о р и с. Стрелок-радист. (Смотрит на Лиду.) Лидок, ты что в стороне как-то? Иди сюда. Садись.

Лида трясет головой, как бы говоря, что она не в стороне. Подходит и садится рядом с Борисом.

Л и д а (откашливается). Боря, а когда тебя вели, тебя зачем вели?

В а р я. «Зачем вели»! Конечно, не чай пить. Пытать вели, допрашивать. Мучить.

Б о р и с. Наверное… Не знаю… Мы с Гришей решили не сдаваться. Как они близко подошли, я гранату-лимонку бросил. Нам под ноги. Но глупость сморозил — кольцо в спешке не сорвал. Просто, гранату, как булыжник, бросил.

Л и д а. Какое кольцо?

Б о р и с. Ну, кольцо. От лимонки. Ты что, забыла? Помнишь, в кружке занимались. Сама ведь бросала гранату. Образец. Кольцо надо сорвать, а через две секунды граната взорвется.

Л и д а. Ага. (Кивает.)

В а р я. Ну ты рассказывай. Рассказывай, Боря, как там.

Б о р и с. Как? Воюем, Варя. Война.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ох, подумать только — мальчики наши, дети — и в самолете. Немцы проволокой руки связывают. Ах, изверги, изверги!..

Б о р и с. Ничего. Рассчитаемся. Да, девушки. Сашку Петренко помните? Герой Советского Союза. Четыре танка сжег. В «Комсомольской правде» портрет был.

Л и д а. Саша Петренко? Танцевать-то никак не мог научиться?

В а р я. Боря! И «Комсомолка», значит, выходит, да? Как раньше?

Б о р и с. Выходит. А что ж?

Л и д а. И в школах учатся? Неужели учатся, Боря?

Б о р и с. Конечно, учатся.

Л и д а. И вечера школьные бывают, да? И девчонки танцуют? А учительницы старые смотрят на них, да? Неужели все это есть? Боря, скажи!

Б о р и с. И вечера, наверное, бывают. Только, конечно, самые старшие ребята все в армии.

Л и д а. Значит, все как было, так и продолжается?

В а р я. Конечно, продолжается наша советская жизнь. А ты как думала?

Л и д а. Нет-нет, я ничего. (Кусает пальцы, затем встает и отходит к окну, взявшись рукой за лоб.)

В а р я (спохватывается). Боря, ты, наверное, есть хочешь. А мы-то все так…

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Верно! Нам и в голову не придет!

В а р я. Свекла у нас есть. Вареная. Целая свеклина. Сейчас принесу. И затируху разогрею. (Выбегает.)

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. А у меня соль. Соль-то теперь как золото. (Поспешно выходит.)

Б о р и с (встает). Ух, как-то легче стало! А то замучился, ноги не держали. (Оглядывает комнату.) А рояль где? Рояль тут стоял… Хотя чего спрашивать… Черт, просто не верится, что я у вас тут. (Подходит к окну и осторожно заглядывает за штору.) Тихо. Вообще-то мне здесь задерживаться нельзя. Хватятся, искать будут… Как я убежал — чудо просто! А Гриша погиб. Эх!.. (Снова заглядывает за штору.) Лида, а тут рядом кто живет? Вот за забором… Лида…

Л и д а. А? Что?

Б о р и с. Я говорю, кто там живет? Вот там.

Л и д а. Там? Голышевы. Мы же там в волейбол играли.

Б о р и с. Ах да… Знаешь, я прямо чуть с ума не сошел, когда узнал, что сюда будет рейс. От радости. К комиссару части ходил, боялся, вдруг в последнюю минуту кого-нибудь другого пошлют… (Задумывается.) Лида, а помнишь, как я тут под окнами все бродил, тебя ждал? Помнишь?

Л и д а. Что?

Б о р и с. Ты что — не понимаешь, о чем я говорю? Что с тобой?

Л и д а. Нет. Ничего… Боря…

Б о р и с. Что?

Л и д а. А когда тебя немцы на допрос вели, тебе страшно было?

Б о р и с. Страшно? Пожалуй, нет. Только тоскливо как-то. Даже не знаю. Война, Лида. А раз война — это, значит, надо. (Машинально трет распухшую руку.)

Л и д а. Тебе больно, да? (Подходит и берет его за руку.)

Б о р и с. Нет. Пустяки.

Л и д а. Какие у тебя руки грубые… И сам ты какой большой стал, Борька. Загорелый, обветренный.

Б о р и с. Да? А ты совсем такая же, как была… Даже еще лучше стала. Еще красивее.

Л и д а (слабо улыбается). Лучше?

Б о р и с. Ага. Знаешь, я о тебе часто-часто вспоминал. Как мы прощались, вспоминал. И вообще. То есть, вернее, все время о тебе думал. (Опускает глаза.) Я о тебе даже больше, чем о матери, думал. Чаще. И все себе рисовал, как мы после войны, после победы увидимся. И как я тебе много-много скажу. А вдруг вышло, что во время войны встретились. Удивительно, верно?

Л и д а. Ой! (Убирает свою руку и всхлипывает.)

Б о р и с. Ты что, Лидок? Что ты?

Л и д а. Ничего. Сейчас пройдет… Ну говори. Говори дальше. (Вытирает слезы и улыбается.) Значит, ты меня вспоминал?

Б о р и с. Да. У меня и карточка твоя всегда с собой. Не здесь, конечно, а в части. Когда мы на задании, мы же все сдаем… Которую я из стенгазеты вырезал.

Л и д а. Да?

Б о р и с. А ты и не знала, наверное, что это я вырезал? Не знала, да?

Л и д а. Не знала… То есть знала, конечно. Что я говорю-то?

Б о р и с. И ветер у тебя в голове, как раньше. Говоришь сама не знаешь что.

Л и д а. Да, Боря. Ветер.

Входит  В а р я.

В а р я. Затируху я еще хотела сделать. А муки, оказалось, совсем ничего и нету. Просто соус такой намешала к свекле. Ешь.

Б о р и с. Ладно. Неважно. (Садится к столу и жадно ест.) Как у вас вообще-то с едой? То есть сам знаю, что плохо.

В а р я. Да ничего… То есть плохо. Голодают, конечно, все.

Входит  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Вот, пожалуйста, Цветков. Лук и соль.

Б о р и с. Угу… Спасибо.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Плиоцен!.. Никак успокоиться не могу. То есть палеоцен. А?.. Вот ведь все-таки оказалось, что не зря.

Б о р и с. Что — не зря?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ну, я уж думал, что это совсем никому не нужно. Чему я вас учил. Экскурсии все эти.

В а р я. Федор Николаевич.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Что?

В а р я. Нам бы его одеть.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Кого? Ах, его. Да-да, конечно. Во всем армейском ему нельзя. Брюки у меня есть, рубашка. Вот только ботинки, я не знаю… Сейчас я принесу… Хотя зачем? Поднимемся ко мне и все посмотрим.

Б о р и с. Ага. (Встает и отдает пустую тарелку Лиде.) Пойдемте.

В а р я. И я с вами. Посмотрю, как у вас там получится.

В а р я, Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч, Б о р и с  выходят. Лида задумавшись держит тарелку в руке, потом замечает ее, ставит на стол. Затем берет ее со стола, намереваясь нести на кухню, но тотчас забывает об этом и ставит обратно, отходит к окну. Слышны шаги Вари, сбегающей по лестнице. Вбегает  В а р я.

Не подходят ему Федора Николаевича брюки. Малы. (Поспешно бросается к шкафу, роется там, вынимает брюки. Выбегает.)

Лида смотрит ей вслед, нерешительно идет к двери, останавливается, возвращается к окну. Снова слышны шаги Вари.

Вбегает  В а р я.

Где папины ботинки? Желтые.

Лида смотрит на нее не понимая.

Ты что, оглохла? Где ботинки папины желтые?

Л и д а. Ботинки? Их же мы продали.

В а р я (нетерпеливо). Да нет же! Не те. Совсем рваные. С которыми ты сама ходила. (Раздраженно махнув рукой, лезет под шкаф, потом под кровать.) Где-то они должны быть. Ты же их принесла.

Л и д а. Варя!

В а р я. Ну что? (Достав из-под кровати ботинки, держит их в руке.)

Л и д а. Варя, ко мне сейчас Тидге должен прийти. Зайти за мной.

В а р я. Сюда? Тидге?

Л и д а. Да.

В а р я. К нам в дом?

Л и д а. Да. В десять часов. Я сейчас радио включу, может быть, время скажут. (Поспешно подходит к репродуктору и включает вилку репродуктора в розетку. Радио молчит.)

В а р я (медленно встает, держа ботинки). К тебе Тидге… Ну что же, к этому все и шло. (Медленно идет к двери.)

Л и д а. Варя!

В а р я. Что?

Л и д а. Что мне делать?

В а р я. Не знаю.

Л и д а. Нет, ты мне скажи.

В а р я. Сказать? Ну хорошо. Вот что тогда. Платье новое надень. Покрасивее. Вот это, мамино, праздничное. Губы накрась.

Л и д а. Варя, что мне делать?!

В а р я. Что делать? Скажи ему, что у тебя летчик убежавший прячется. Про меня расскажи что знаешь. В гестапо сбегай, а он пусть тут подождет, чтобы мы не ушли.

Л и д а. Да оставь ты! Замолчи! Вот послушай, ты сегодня сказала, что раньше, до войны, все праздником шло. Это ты верно, Варя. И знаешь, я, пожалуй, для той жизни родилась, а не для этой. Ведь люди же разные бывают. Неужели ты этого понять не можешь?

В а р я. Ой! А я стою и слушаю. Зачем я слушаю? Как это вышло, что я еще разговариваю с тобой?

Л и д а. Но ты мне скажи, что мне сейчас делать. Сейчас!

Входят  Б о р и с  и  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч.

В а р я. Сама решай. Что хочешь, то и делай.

Б о р и с. Что это у вас, девочки? Нашла ботинки, да?

Лида делает предупреждающий жест.

В а р я. На, примерь.

Б о р и с. Давай. (Садится и надевает ботинки.) Сойдет. Маловаты, но ничего… Да, девочки, можно ли мне здесь оставаться?

В а р я. Борька, о чем ты говорить!

Б о р и с. Нет, я не в том смысле. Я боюсь, по городу везде уже ищут. Немцы переполошились. И вас подведу и сам…

В а р я. А как ты шел? Мимо кого?

Б о р и с. Я осторожно шел. Из рощи от реки сразу в сады. И садами к вам. На улицу ни разу не показывался.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Никто тебя не видел?

Б о р и с. По-моему, никто.

В а р я. А через Федоровых ты проходил? Через их сад?

Б о р и с. Проходил. А что?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. У Федоровых сын в полицаях. А старик буфет открыл на базаре. У немцев разрешение брал.

В а р я. Ты когда шел, у них был кто-нибудь дома? Не заметил?

Б о р и с. Были. Сидели там на крыльце, чай пили. Но я, правда, кустами прошел. По-моему, они меня не видели.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ладно. В случае чего, если с обыском придут, скажем, что ты мой племянник.

Варя отрицательно качает головой.

Б о р и с. Что вы, Федор Николаевич! У племянника документы должны быть. Да и все равно, везде обыски пойдут. Всех племянников в полицию потащат опознавать… Пойду в лес. Пока темно. У Федоровых в саду и следы могли увидеть. Мне по грядкам пришлось пройти.

В а р я. Я тебя провожу. Верно, лучше уйти. Теплое что-нибудь захватим — ночевать будешь на земле.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Зачем ты, Варя? Я провожу. Я тут каждый кустик знаю.

В а р я. Ладно. Только тогда скорее. Сейчас я куртку лыжную найду. (Намеревается выйти на кухню.)

В этот момент раздается стук со стороны входной двери. Все застывают.

(Шепотом.) В окно, Боря! (Делает шаг к окну.)

Б о р и с (мотает головой). Нет. Если что, за окном уже стоят. (Прислушивается.)

Снова раздается стук в дверь. Громче.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ко мне, Цветков. В случае чего, девочки ничего и не знали. И не видели.

Б о р и с. У вас через окно на крышу можно?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Можно.

Б о р и с. Я наверх вылезу, на крышу. Я прятался в саду, а вы никто ничего не знали. Гимнастерку я захвачу. (Быстро выходит.)

Стук в дверь.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Я открою. (Выходит.)

Варя кивает ему вслед. Осматривается, подбирает с полу проволоку, которой был связан Борис, сует ее в постель и садится. Слышен шум отворяемой двери. Федор Николаевич заглядывает в комнату.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Девочки, к вам.

Лида делает шаг вперед, Варя остается на месте.

Входит  А н а с т а с ь е в. Федор Николаевич — в дверях.

А н а с т а с ь е в. Здравствуйте. (Долго и испытующе смотрит на Варю и Лиду.)

Лида качает головой и отступает.

Вам привет от дяди.

В а р я. От какого дяди?

Л и д а. Нету у нас дяди. Что вам надо?

А н а с т а с ь е в (неуверенно). Вам привет от дяди.

В а р я (спохватывается). От дяди! (Быстро.) От Петра Ивановича?

А н а с т а с ь е в. Нет. От Василия Ивановича.

В а р я (быстро). Как он себя чувствует?

А н а с т а с ь е в. Болел тифом. Теперь поправляется.

В а р я (берется за сердце). Ой, господи! (Другим тоном.) Лидка, выйди!

Л и д а. Куда?

В а р я. Все равно куда. Выйди. Отсюда, из комнаты.

Л и д а, глядя на Анастасьева, выходит вместе с  Ф е д о р о м  Н и к о л а е в и ч е м.

(Подходит к Анастасьеву и ведет его к свету под электрическую лампочку.) Вы кто?

А н а с т а с ь е в. Я «Десятый».

В а р я. А фамилия ваша как?

А н а с т а с ь е в. Анастасьев.

В а р я. Ой! (Вдруг начинает плакать и кладет голову Анастасьеву на грудь.) Наконец-то. Ищу-ищу, хожу по городу вторую неделю. Всех наших арестовали, одна осталась. И не знаю, куда, что… Явки все проваленные…

А н а с т а с ь е в. Ничего, ничего, дочка. Видишь, все-таки я тебя нашел.

В а р я (сквозь слезы). У меня гранаты. Целые дни хожу по городу… Все жду, что схватят.

Л и д а  приоткрывает дверь, видит плачущую Варю и в испуге закрывает.

А н а с т а с ь е в. Ничего. Успокойся. Не всех арестовали. А теперь со мной пойдешь. Здесь тебе опасно.

В а р я (успокаивается и вытирает слезы). Все! Это я так. Долго очень никого не видела. Знаете, Попова тоже арестовали. Ваню.

А н а с т а с ь е в. Знаю.

В а р я. А у нас летчик со сбитого самолета. Радист Боря Цветков. Из нашей школы он.

А н а с т а с ь е в. Как — у вас? С того самолета, который сегодня сбили?

В а р я. У нас. Тут. Наверху. Он из-под расстрела убежал и прямо к нам. Мы в школе вместе учились.

А н а с т а с ь е в. Удача какая! Давай его сюда.

В а р я. Сейчас. (Идет к двери, отворяет ее.)

Л и д а  стоит за дверью и встречает сестру безмолвным вопросом.

Позови Бориса. Скоро.

Л и д а  убегает вверх по лестнице.

А н а с т а с ь е в. Вот это повезло. Они ведь к нам летели. Рацию должны были доставить.

В а р я. Да. Я уж не верила, что найду кого-нибудь. Все одна и одна.

А н а с т а с ь е в. Я сюда к вам три раза приходил. Никак застать не мог. Соседа стал уже опасаться.

В а р я. Сосед у нас хороший. Учитель Федор Николаевич.

Поспешно входят  Б о р и с  и  Л и д а.

Вот он.

А н а с т а с ь е в. С самолета, да?

Б о р и с. А вы кто?

В а р я. Это свой человек, Боря. Наш.

Б о р и с. А кто — наш?

А н а с т а с ь е в. Да я о вас знаю. Вы к Петрову в отряд летели.

Б о р и с. К какому Петрову? Я никакого Петрова не знаю.

В а р я. Да это же наш, Боря. Ну, понимаешь, наш человек. Ему можно.

А н а с т а с ь е в. Ну ладно. Сейчас все пойдем. В лес. Там разберемся. Значит, убежал? Молодец.

Быстро входит  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Там по улице автомобиль идет сюда. Фарами светит. Полицаи, наверно.

А н а с т а с ь е в. Автомобиль? Быстро в сад! (Делает шаг, к двери, передумывает и бросается к окну.) Давайте.

В а р я. Вы, Федор Николаевич, идите к себе. Вы ничего не знаете.

А н а с т а с ь е в  и  В а р я  выпрыгивают в окно. Борис задерживается.

Б о р и с. А Лида?.. Лида, ты что?

В а р я (из окна). Скорее. Ей можно остаться.

Б о р и с  выпрыгивает в окно. Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч  поспешно выходит. Оставшись одна, Лида делает шаг к окну, затем к двери. Останавливается посреди комнаты. Прислушивается. Репродуктор неожиданно оживает, издает хрип. Лида вздрагивает и смотрит на него. Репродуктор снова хрипит. Начинает бить метроном, затем выключается. Лида подходит к столу, берет лежащее на нем платье, потом оставляет его. Опять прислушивается. Раздается негромкий стук в дверь. Лида опять вздрагивает. Идет было к двери и останавливается. Снова раздается стук. Он как бы дергает Лиду, и она выходит из комнаты. Слышен шум отворяемой двери. Шаги. Голос Лиды за сценой: «Одну минуточку, господин капитан. Я сейчас переоденусь. Подождите здесь». Входит  Л и д а, прикрывает дверь и бежит к столу.

Л и д а. Сию минуту, господин Тидге. Я переоденусь, не входите. (Берет платье, затем выпускает его из рук. Делает шаг к окну, потом качает головой.) Сейчас, сейчас! (Идет на середину комнаты, закусывает губу и смотрит на потолок.) Нет, не то… (Задумывается.) Тише, тише… Тише! (Оглядывается.) Кому это я говорю «тише»?.. Ах да, себе. (Нагибается и поднимает платье.) Ух, как все сошлось сразу… (Смотрит на окно, затем на дверь.) Ух, как сошлось! (Всхлипывает.) Как быстро все… (Вздыхает и другим тоном.) Ой, господи! Ну наконец-то придумалось. И так просто. (Решительно подхватывает платье, бежит к шкафу, загораживается дверцей и начинает переодеваться.) Сейчас будут танцы. Вечер. (Выходит из-за дверцы переодетая.)

Раздается осторожный стук в дверь.

(Раздраженно, в сторону двери.) Тише, тише, иду сейчас. (Осматривает себя в нарядном платье.) Хорошо… Ну, прощай, Варенька, сестричка родная. Борька, милый, прощай… (Трет лицо руками.) Какая я красивая была! И какую жизнь счастливую должна была прожить!..

Стук в дверь.

Иду, иду же, капитан. Еще одна минута… Где же сумочка моя? (Бежит к постели, из-под подушки вытаскивает сумочку. Бежит к шкафу, наклоняется, роется внизу. Выпрямляется и выходит на середину комнаты.) Вот и все. Иду. (Мгновение стоит, затем идет к двери и выходит.)

Слышны шаги и стук двери. Некоторое время в комнате пусто. В окно осторожно заглядывает  В а р я  и исчезает. Репродуктор опять хрипит, начинает бить метроном. В дверь осторожно входит  В а р я. Осматривается. Входят  А н а с т а с ь е в  и  Б о р и с.

А н а с т а с ь е в. Уехали. Кто же это был?

Б о р и с. А Лида где? Лиду забрали!

В а р я (машет рукой). Нет, никто ее не забирал.

Б о р и с. А где же она? Где Лида, товарищи?

В а р я. Потом, Боря! Все потом… Скорее надо идти, пока за нами не явились. Сейчас я сверток свой возьму, вещи теплые, и идем. (Бежит к шкафу, наклоняется и шарит внизу.) Ой, что это?

Репродуктор кашляет и начинает: «Внимание. Слушайте все. Имперское командование в Берлине передает особо важное сообщение о ходе войны. Слушайте все! Пробил решающий час германского крестового похода на восток. Карающий меч немецкой армии ударил в самое сердце России. Сегодня, двадцать третьего августа тысяча девятьсот сорок второго года, в воскресенье, танкисты генерал-полковника Паулюса захватили большевистскую крепость Сталинград и вышли к главной русской реке Волге».

К Волге! Ой!

Анастасьев делает ей знак, чтобы она молчала. Репродуктор продолжает: «За Волгой начинается пустыня, там нет городов и населения. Дальнейшее сопротивление большевиков уже невозможно. Подошел конец войны. Радиостанции всего мира передают сейчас сообщения. Дальнейшее сопротивление большевиков уже невозможно. Подошел конец войны». Возникает многоголосый писк морзянки, который постепенно делается вес громче и громче. Эти звуки доходят до апогея, затем стихают. Как бы со всех углов комнаты сначала шепотом, а потом все громче — до крика — возникает хор перебивающих друг друга голосов на разных языках: «Le Volga… The great Russian river…», «Volga… This is London calling…», «Volga… Radio Tokyo…», «Ici Paris… Les armées Allemands… Le Volga… Le but de la guerre».

Анастасьев поднимает руку, затем решительно подходит к репродуктору и гневно выдергивает шнур из розетки. Наступает оглушающая тишина.

А н а с т а с ь е в. Ладно! Хватит! «Конец войне». Рано задумали кончать.

Б о р и с. Точно. До конца еще не близко.

А н а с т а с ь е в. Пошли, товарищи. За ночь надо далеко уйти.

В а р я. Гранат нет. Две гранаты у меня тут были в свертке.

Все смотрят на нее.

Неподалеку раздается сильный взрыв. Ночь за окном освещается, колеблется штора. Все бросаются к окну.

А н а с т а с ь е в. Что это? Где?

В а р я. В офицерском клубе взрыв.

А н а с т а с ь е в. У них там вечер сегодня. Кто же это?.. Ну, торопимся, товарищи. Сейчас здесь весь гарнизон будет.

Б о р и с. А Лида где же? Лида-то с нами?

В а р я. С нами, Боря. С нами. Навсегда. Ах, Лидка, глупая! Сестра моя…

Б о р и с. Это Лида там? Лида?

Варя кивает. За дверью слышны шаги. Вбегает  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Слушайте, немцы сейчас передавали, что война кончается. Ведь это неправда! Верно ведь, неправда?

Б о р и с (жестко). Конечно, неправда. Воине начало только. А кончится она в Берлине.

З а н а в е с.

КРЫЛЬЯ КРАСНЫЕ Пьеса в одном действии

Действующие лица

М а р а т.

Л е н а.

К а т я.

Т а н я.

В и к т о р.

Н а т а ш а.

С е н ь к а.

Действие пьесы происходит в первые годы освоения целины.

Комната в доме для приезжих. Эта комната и составляет весь дом. Стены беленые. Большая печь, которая сейчас топится и бросает на пол красноватый отблеск. Шесть коек — по три справа и слева. Одна из них не заправлена. Стол и табуретки. Дверь на улицу и дверь в каморку, где живет заведующая домом. На стене — телефон с ручкой, часы-ходики. Окно, за которым видны синие снежные сумерки.

М а р а т  сидит на табуретке у печки. Л е н а — на койке. На другой койке сидит  К а т я  и смотрит в окно. Еле слышно посвистывает ветер. В комнате полумрак.

М а р а т (Лене, продолжая разговор). Конечно, у нас так все и пошло. С первой осени, с пятьдесят четвертого. Собрали мы урожай, а наши гастролеры — кто куда. Которые на горячие тысячи приехали. Технику побросали. Пришли мы на поле, трактора стоят, как после бомбежки, честное слово. Кабины — и те покалеченные.

Л е н а (лузгая семечки). И жилье. Жилье тоже, я слыхала, у вас на стихию пустили.

М а р а т. Факт, пустили. Поставили этот «сборнощелевой».

К а т я (робко). Какой?

М а р а т. Ну сборнощитовой. Финские они, что ли, сборные такие дома. Щели — во!

Л е н а (лузгает семечки). Правильно. У нас в «Ульяновском» тоже говорили, что ваш совхоз два года просуществовал исключительно за счет народа. А не за счет руководства.

М а р а т. Точно. Вчера-то, правда, слух был — директора нашего менять будут… А ты вот почему бежишь из хорошего совхоза? У вас-то здорово живут.

Л е н а. Я?

М а р а т. А я, что ли?

Л е н а. Потому.

М а р а т. Почему — потому?

Л е н а. Потому что у нас директор боится задеть самолюбие хулигана.

М а р а т. Боится! Ваш Петр Иванович? Путаешь.

Л е н а. Да, «путаешь»! А как стала недостатки высказывать и про это, так меня же еще и дурой поставили.

М а р а т. Директору сказала про хулигана? Петру Ивановичу?

Л е н а. И директору и рабочкому. А они только посмеялись. Ты бы, говорят, сказала про хулигана, когда он еще жил у нас и вел себя по-хулигански. А чего же ты говоришь, когда он уже уволился и не ведет себя?

М а р а т. Значит, ты после сказала, когда его уже не было? Тебя чего-то не поймешь.

Л е н а. Который безбашковый, он и сам себя не поймет. (Кате.) Ты что, к кому из родных ехала или просто так?

К а т я. Просто так… Взяла в райкоме путевку и поехала.

Л е н а. Тогда ты к нам старайся. В «Ульяновский». Знаешь, как живут! С ихним (кивает на Марата), с «Буревестником», рядом не лежал. (Встает.) В магазине вроде косынки привезли — по пятьдесят пять. (Выходит.)

К а т я (робко). А тебя как зовут?

М а р а т (хмуро). Меня? Марат.

К а т я. А ласково тебя как зовут?

М а р а т. Ласково? Как — ласково?

К а т я. Ласково… Ну, коротко, значит. Как тебя мать зовет или сестренка?

М а р а т. У меня никого нету. Я детдомовский.

К а т я (после паузы). А ты уезжаешь, да?

М а р а т. Уезжаю… Последняя моя ночь на целине. Утром автобус пойдет на станцию.

К а т я. А почему, Марат?

М а р а т. Да неохота говорить.

Пауза.

К а т я. С утра мороз какой был. А сейчас тепло-тепло.

М а р а т. Это перед бураном.

Дверь со стуком распахивается. Входит  Т а н я.

Т а н я. Чего без света сидите? (Зажигает свет.) Тоже мне народ — удивляюсь! Сидят без света, как суслики. (Скидывает на ближайшую койку пальто и пуховый платок.) В промтоварный приемники привезли — «Урал», по тысяче триста. И косынки по пятьдесят пять. Капроновые. (Подбегает к своей каморке, отпирает ее, входит, выходит, засовывая что-то в карман жакетки, запирает.) Приехал директор с «Ульяновского» — завтра весь совхоз за приемниками кинется. (Кате.) А ты все сидишь, да? Ко мне никто не звонил? (Марату.) Из «Буревестника» последние сбегают — эх вы! (Кате.) Никто не звонил?

К а т я. Нет, никто не звонил.

Т а н я (останавливается посреди комнаты и осматривается). Эта койка освободилась, да? (Подскакивает к незаправленной койке, сдергивает смятое одеяло, хватает простыни, мельком осматривает их, складывает, кладет на подоконник.) Автобус со станции пришел. Какие-то к нам приехали. Одна красивая, как киноартистка. (Кате.) Слышь, ты посмотри тут за порядком, а я опять на полчаса сбегаю, ладно? Вот эти койки все свободные, если кто придет. Я пошла. (Набрасывает пальто и устремляется к двери, но возвращается.) Ты ела сегодня? Что ж ты молчишь? (Кидается к своей каморке, отпирает ее, берет там тарелку, запирает и подает тарелку Кате.) Тоже мне святая — сидит и молчит. Вот у таких только чемоданы и воровать. (Выходит.)

К а т я (ей вслед). Спасибо. (Принимается есть.)

М а р а т. А у тебя что, чемодан украли?

Дверь приотворяется, слышен голос Тани: «Вот сюда, сюда заходите. Пожалуйста». Входят  В и к т о р, Н а т а ш а, Т а н я.

Н а т а ш а. Здравствуйте.

К а т я. Здравствуйте.

Т а н я. Заходите, заходите. У нас тут тепло. Грейтесь.

В и к т о р (Наташе, которая начинает снимать рюкзак). Подожди, я тебе сейчас помогу. (Тане.) У вас тут только одна комната?

Т а н я. Одна. (Наташе.) Давайте я. (Помогает снять рюкзак.) Ух, тяжелый какой! Вот сюда давайте. Вот эта коечка свободная и вот эта. (Берет с окна белье.) Белье чистое — только из стирки. Вот сюда, к печке. Вам теплее будет. А чемодан под койку.

Н а т а ш а. Если можно, я бы лучше на ту. К печке мне не хочется. У меня голова что-то разболелась.

В и к т о р. А ничего, что чемоданы под койку? Тут всегда кто-нибудь есть, да?

Т а н я. Так я же и сама никуда не выхожу. А хотите, можно ко мне в комнату. Она запирается.

В и к т о р. Да нет, ничего. Пусть тогда так. (Смотрит на часы.) Не скажете, как отсюда добраться до совхоза имени Ушакова? Теперь уже поздно?

Т а н я. До «Ушакова»? Да завтра от них машина будет. Молоко сдавать. А вы позвоните к ним — вот телефон. Они за вами пришлют. Вы артисты, да? С концертом приехали?

В и к т о р. Нет, не артисты.

Т а н я. А кто?

В и к т о р. Я инженер. По двигателям внутреннего сгорания.

Т а н я. А я считала, артисты. (Наташе.) Вы такая красивая — я думала, из кино… А вы ресницы подкрашиваете?

Н а т а ш а. Вы меня совсем смутили — как вы говорите. Нет, не подкрашиваю.

Т а н я. Да, верно, не подкрашиваете. Они у вас просто такие сами от себя. А у меня вот ресницы все черные, а самые кончики белые. Правда, обидно? Я, когда девчонкой была, так переживала насчет этого. (Виктору.) А вы, значит, инженер. Наверное, завгаром к ним, в «Ушакова»?

В и к т о р. Нет, не завгаром. Мы не по специальности приехали с женой на целину. Просто работать.

Т а н я. Как — работать?

В и к т о р. Как все.

Н а т а ш а. Виктор, дай мне, пожалуйста, попить. Чаю. У тебя осталось?

В и к т о р. Возьми. На. (Подает фляжку.)

Т а н я. Значит, вы просто так приехали? Вроде как из патриотизма? А как же вы жить тогдабудете?

В и к т о р. Как жить? Как все живут, так и мы.

Т а н я. Так все-то живут на шестьсот в месяц. А вы так не проживете. На вас вон кожаное пальто больше тысячи стоит.

В и к т о р. Слушайте, вам не кажется, что это наше дело — как мы жить будем?

Т а н я. А я что, спрашиваю, что ли? (Передергивает плечами.) Подумаешь! Живите как хотите. Платите вон по пять рублей за койку, и все. Десять за двоих. А то заболтаешься тут с вами.

В и к т о р. Пожалуйста, вот. (Подает деньги.) Тут у вас, я вижу, вежливость не очень в моде.

Н а т а ш а. Виктор.

В и к т о р. Что?

Н а т а ш а. Поди сюда.

В и к т о р. Ну, что опять?

Т а н я (Марату). Эй, ты, «буревестник»! С тебя пятерку сейчас получить или переводом через банк?

Марат молчит.

Как печку топить — так давай сразу, а как платить — так потом, попозже. (Кате.) Ну, ты, значит, посмотришь. Я мигом. (Выходит.)

В и к т о р. Ну что ты хочешь?

Н а т а ш а. Ничего… Просто чтобы ты сел и отдохнул. Ты ведь устал.

В и к т о р. Я-то как раз не устал. Из нас двоих я устаю обычно меньше.

Н а т а ш а. Витя… У тебя плохое настроение?

В и к т о р. Ах, оставь, знаешь, эту вечную опеку. Плохое, хорошее… Никакое у меня настроение. (Успокаиваясь, оглядывает комнату.) Да… Приехали, значит, на целину.

Пауза.

М а р а т (откашливается, Кате). А у тебя чего, чемодан украли?

К а т я (тихо). Ага. Ночью проснулась в вагоне, смотрю — нету. Я сперва даже заплакала. А потом взяла себя в руки. Верно, глупо, что заплакала?

Марат пожимает плечами.

Марат…

М а р а т. Что?

К а т я. А меня Катей зовут.

М а р а т. Катей?

К а т я. Катей. А длинно — Екатериной Васильевной. Смешно, правда?

М а р а т. Чего тут смешного?

К а т я. Нет, смешно. Я — и вдруг Екатерина Васильевна… Марат, а почему ты такой сердитый?

Входит  Л е н а.

Л е н а. Порядочки у них тут. Магазин закрытый, а нашу эту заведующую сразу туда пропустили. Уже в косынках роется. (Наташе.) А вы из Москвы, да?

Н а т а ш а. Из Москвы.

Пауза.

К а т я (кончила есть). Марат, а ты откуда?

М а р а т. С Владивостока. С Приамурья, в общем.

К а т я. Ох как далеко! А я с Курской области. Из Березани. Знаешь Березань?

М а р а т. Березань… Чего-то слышал.

К а т я. Не знаешь Березани?! Ну-у, а у нас городок хоть маленький, а хороший такой. Весь-весь деревянный. Сирени много. Все гусей держат… Сады яблоневые…

М а р а т. А как ты поехала на целину?

К а т я. Да как вся молодежь. Отпросилась у мамы — и поехала. Сперва брат мой двоюродный, а потом я.

М а р а т. А брат куда уехал?

К а т я. Брата уже нету.

М а р а т. Как — нету?

К а т я. Нету… Марат, а у вас школа хорошая была? А у нас какая хорошая! У нас в седьмом классе вечер сделали — вечер русской живописи. Учительница по литературе написала в Третьяковскую галерею. И оттуда прислали репродукции разные, книжки. Я тоже маленький доклад делала. Про Репина. Прочла книжечку и сделала по ней доклад.

М а р а т. И у нас школа тоже хорошая была. (Садится на койку рядом с Катей.)

К а т я. Ты садись. Садись как следует. (Подвигается.)

М а р а т. Слушай, ты вот про Репина доклад делала. А ты рисовать любишь?

К а т я. Люблю. Только у меня не получается.

М а р а т. И я люблю. Я тут на целине все рисовал. Травы.

В и к т о р. Что ты рисовал?

М а р а т. Ну, травы разные. Ковыль, острогалы, острец… В поле ждешь, бывает, с трактором, пока тебе горючее привезут или воды. И рисуешь. У меня всегда блокнот с собой был и цветные карандаши. Тут деревьев нету, вот травы и рисуешь.

Н а т а ш а. А вы трактористом были?

М а р а т. Трактористом. Но на тракторе мало приходилось. То на ремонт поставят. То в отгон пошлют сено заготовлять.

В и к т о р. А заработок как?

М а р а т. У меня? У меня лично — я вот за год сосчитал — по пятьсот рублей в месяц вышло.

Н а т а ш а. Пятьсот в месяц! Не много.

Л е н а. Сам себя не оправдываешь. Правильно, что сбежал.

М а р а т. Да я не из-за этого. Думаешь, я из-за брюха сбежал?

Л е н а. А из-за чего же?

М а р а т. Так… Было одно дело.

В и к т о р. Какое?

Л е н а. Украл чего-нибудь, вот и выгнали.

М а р а т (с горечью). «Украл»! Эх ты, скажешь тоже. Я из детдома ушел раз от своей глупости, так и то не воровал. «Украл»! А ты вот чего с «Ульяновского» сбежала? Самый лучший совхоз.

Л е н а. Тебе небось хулиганы нож не показывали. А мне показывали.

В и к т о р. Какой нож?

Л е н а. «Какой»! Финку.

Н а т а ш а. А как вам нож показывали?

Л е н а. Как показывали? Да обыкновенно. Учетчицей я была. На току. Один приезжает и говорит: «Припиши мне еще три ездки». А я одна. А потом еще приезжает. «Приписала?» И нож показывает.

В и к т о р. Ну и что вы?

Л е н а. «Что»? Спасибо, в столовую перевели.

М а р а т. А приписывала? Когда еще на току была?

Л е н а. А ты бы не приписывал?

Пауза.

К а т я. А ты его потом видела, этого хулигана?

Л е н а. Еще бы не видела, если он всю уборочную работал. А потом уволили, а потом опять приняли — вот недавно. А когда пошла к директору, еще раньше, а он…

Дверь с шумом распахивается. Входит  С е н ь к а.

С е н ь к а. Здорово! Татьяны нету? Заведующей. (Замечает Лену.) Приветик. Что, нету заведующей? А койки свободные есть?

К а т я. Таня вышла. А койки есть свободные. Вот эта и эта.

С е н ь к а. Есть, значит, порядок. (Кладет на койку рюкзак. Лене.) Эй ты, толстая, поглядишь. (Выходит.)

К а т я (Лене). Ну, и ты, значит, пошла к директору. И что?

Л е н а. Ничего.

К а т я. Насчет хулигана сказать?

Л е н а. Какого хулигана?.. Чего пристали-то, чего пристали? (Вытаскивает из-под койки рюкзак и чемодан.) Ничего я не знаю. (Марату.) Когда автобус пойдет на станцию?

М а р а т. Утром. Слышь, а это не тот, который тебе нож показывал?

Л е н а. Ничего я не знаю. (Берет вещи и выходит.)

М а р а т. Факт, он… Сенька его зовут. Шофер. У нас тоже работал, в «Буревестнике». Раз «ВИМы» пришли новенькие, а потом кто-то из-под замка все шприцы унес и продал по колхозам. Так считали, что он.

В и к т о р. Ну и что же? Надо было в милицию заявить.

М а р а т. А как докажешь?

В и к т о р. Ну тогда можно было просто морду набить. Не знаете, как с хулиганьем надо обращаться? Пусть он только зайдет. Я с ним поговорю. По-мужски. Забудет, как его звали.

Вбегает  Т а н я.

Т а н я (Кате). Слышь, сейчас тут директор с «Ульяновского». Петр Иванович. Машина стоит у чайной. Беги, просись к ним. Знаешь, как живут! Там девчонку на тяжелой работе не увидишь. Чтобы она помощником тракториста или мешки таскала. Еще лучше, чем в «Ушакове».

Катя нерешительно встает.

Давай скорей, чего ты мнешься? Стеганку набрось, вот малахольная-то! Думаешь, он тебя ждать будет?

К а т я. Я в «Ульяновский» не хочу. Я в «Буревестник» поеду, когда попутная будет.

Т а н я. В «Буревестник»! Ты что, сдурела?

М а р а т. Зачем же в «Буревестник»?. Ты уж лучше в «Ушакова», если в «Ульяновский» не хочешь.

Т а н я. Да чего ты стала-то? Беги! Тебе ж как лучше говорят.

К а т я. Нет. Я в «Буревестник». (Садится на койку.)

Т а н я. Ну и дура!.. Эх, черт вас дери всех! Одна второй день на койке сидит, не знает, что ей делать. Другой пятерки не имеет заплатить за ночлег. Третьи сами не знают, зачем приехали. Обсели кругом — деваться некуда. (Другим тоном.) Три раза подметала, опять грязь. (Берет в углу веник и принимается подметать.)

М а р а т (тихо, Кате). Ты почему в «Буревестник» хочешь? Там же знаешь, как хуже.

К а т я. Так… Мне надо.

М а р а т. А почему?

Со своими вещами входит  Л е н а.

Т а н я. Не уехала?

Л е н а. Уедешь тут. (Садится на койку и всхлипывает.) Машина почти пустая, и не взял на станцию. Известно — директор.

В и к т о р. Прогуляться, что ли, пойти? (Встает, подходит к двери и открывает ее.) Ух, ветрище какой. (Наташе.) Мы, знаешь, вовремя доехали.

Т а н я. Буран будет.

Лампочка под потолком меркнет, потом зажигается.

Вот-вот, точно. Ветер провода раскачивает… Ах, белье-то у меня висит! (Выбегает.)

В и к т о р. Такие обстоятельства… (Марату.) А ваш совхоз далеко?

М а р а т. Пятьдесят пять километров. Вы к нам не езжайте. В «Ушакова» или в «Ульяновский». В «Ушакове» тоже клуб есть, баня. Кино два раза в неделю. А у нас ничего.

В и к т о р. Ясно. А охота есть в этих краях?

М а р а т. Есть. У кого ружья — охотятся. Весной у нас над озером гусь здорово идет. Которые жадные, бьют… А у вас какое ружье?

В и к т о р. Винчестер.

М а р а т. Ружье способное.

Л е н а. И у нас, в «Ульяновском», есть — здорово охотятся. У нас одна — муж охотник — с этих гусей целую перину набила. Пух знаете какой! В Москве не купишь… (Виктору.) А вы артисты, да?

В и к т о р. Совершенно не артисты. Не понимаю — всю дорогу нас принимают за артистов. Никогда не думал, что во мне есть что-то артистическое. Как тебе кажется, Ната?

Л е н а. А что, поохотиться приехали? С ружьем… или просто так — посмотреть, как мы тут живем?

В и к т о р. И не охотиться и не смотреть. Приехали жить и работать. Я инженер. Предлагали место в министерстве. Не захотел. Решили с женой отправиться где труднее. Не бывает?

Л е н а. Нет, чего ж? Бывает. Рыба ищет, где глубже…

В и к т о р. А человек — где лучше. Так вы хотели сказать? А вот я вам говорю, что бывает и наоборот. Человек ищет, где хуже, где труднее.

Л е н а (уклончиво). Конечно… Каждый сам себе лавирует. Как ему выгоднее.

В и к т о р. Опять — «лавирует». Я вам как раз объясняю, что дело не в том, чтобы лавировать, а в том…

Н а т а ш а. Витя…

В и к т о р. Ну что такое? Оставь, пожалуйста. (Машет рукой.)

Пауза. Марат достает из-под койки вещевой мешок.

М а р а т. Катя.

К а т я. Что, Марат?

М а р а т. Хочешь… Хочешь, я тебе одну штуку покажу?

К а т я. Хочу, конечно. А что, Марат?

Т а н я  входит с бельем в руках. За дверями ветер.

Т а н я. Плохо, кто в дороге. (Проходит в свою каморку.)

М а р а т. Вот смотри. (Подает Кате рисунки.)

К а т я. Ага… Как хорошо ты рисуешь. А вот это что?

М а р а т. Озеро. Оно такое гладкое, что даже нарисовать трудно. Рыбы — страсть. Наши поехали, сеть забросили, так полную коляску мотоцикла рыбы привезли. С одного раза… Но ты не на эту смотри. Вот на эту.

К а т я. А это что? Столбики какие-то.

М а р а т. Неужели непонятно?

К а т я. Нет… Посадка, что ли?

М а р а т. Ну ясно, что посадка. Ты что, не видела, как лес садят?.. А вот тут, на этой картинке, молодой лес, уже выросший.

К а т я. Да… А разве тут есть лес? Ты говорил, только травы.

М а р а т. Да, конечно, нету. Это же мечта. Понимаешь, мечта была наша с товарищем. Чтобы лес посадить… Тут же пустые места. До целины особенно так было, что в машину можно сесть, на четвертую скорость поставить, глаза закрыть и на полном газу вперед жать. Километров сорок или пятьдесят. И ни на что не наткнешься. Потому и бураны такие. А ведь леса можно посадить на целине, реки пустить. Знаешь, какая страна прекрасная станет. Ведь тут же юг, солнца много… Тогда бы дожди пошли летом. А земли тут больше, чем вся Франция, в Казахстане… Вот видишь, я здесь мечту нарисовал. Не в деталях, конечно. А так, в общем. Видишь, тут степь, тут лес, луга. Река могучая. А там вот город на горизонте. Башни…

Н а т а ш а. Можно мне посмотреть ваши рисунки? (Встает.)

М а р а т. Чего ж? Пожалуйста.

К а т я. Значит, такая у вас мечта была?

М а р а т. Да мы, знаешь, уже делали. Место нашли у озера. Для первого леса. В питомник написали насчет саженцев. Деньги даже собрали у самих себя, у ребят. Канаву выкопали для воды…

Н а т а ш а. А что тут темное? Яма?

М а р а т. Не. Это так… Солярка попала. Руки же грязные. Берешь.

Н а т а ш а. Хорошо вы нарисовали. (Лене.) Хотите посмотреть?

Л е н а (поджимает губы). Не заинтересована.

Н а т а ш а. Да посмотрите. В самом деле хорошо. (Подает рисунки.)

Л е н а (неохотно просматривает). Сказки все. Ничего этого не будет.

М а р а т. Почему не будет?

Л е н а. Не будет, и все.

М а р а т (начиная сердиться). Ну почему не будет? Скажи — почему?

Л е н а (равнодушно). Потому. (Берет свой вещевой мешок и начинает развязывать.)

М а р а т. Нет, ты скажи почему. Раз говоришь, что не будет.

Л е н а. Да потому, что он никому не нужен. Твой лес.

М а р а т. Как же не нужен? Ведь тут засухи. Летом пыль. А знаешь, что можно сделать?

Л е н а. А кто будет делать-то? Ты, что ли? У тебя штаны-то есть, кроме этих?

М а р а т. При чем тут штаны?

Л е н а. У самого штанов нету, а тоже — лес, города, башни… Сидел бы и молчал.

К а т я. Нет. Это ты неправильно говоришь. А я считаю…

М а р а т. Ладно! Дай сюда. (Схватывает с койки свои рисунки.) Эх ты! Вот из-за таких всякое дело сохнет. Нет, точно. Такие еще хуже Сеньки-хулигана. Еще гораздо отрицательнее. (Передразнивает.) «Жизнью надо уметь лавировать». Вот вы, такие, и лавируете. Эх, я во Владивостоке был! На рынке ларьки. Расческами разными торгуют, пуговицами. И молодые сидят в ларьках. Ряшки — во! Сидят и торгуют. А могли бы работать. Вот я все думал — где же они выращивались такие? Под шкафом, что ли? Чего они молодые — и пошли в ларек сидеть. И ты такая же… Пух! Про гусей заговорили, а ты сразу: «Пух. Перины набивать». У нас люди на них, на диких гусей, как на красоту смотрят. Когда они на восход летят — крылья красные… А вам бы только пух. Всю бы землю вы на пух перевели и толстой своей… и толстым задом легли бы жир наращивать…

Л е н а. А ты не оскорбляй. Не оскорбляй. Думаешь, я такая безмощная тут сижу?

М а р а т. Да ты уже сама себя давно оскорбила. Вот у нас в совхозе и директор такой. Приехал, дом выстроил и сразу забор вокруг. У него и не растет ничего, а он — забор. Зачем?.. А ты!.. Ездки приписывала шпане.

Л е н а. А ты бы не приписывал? Ишь, герой.

М а р а т. Да я бы лучше задавился, чем ему приписал! Пусть бы он меня лучше зарезал.

Пауза.

Н а т а ш а. Ой, подождите! Что-то мне плохо. (Встает.) Виктор… Витя… (Шатнувшись, опускается на койку.)

Общее волнение. Входит  Т а н я.

Т а н я. Тише вы! Тише! Что тут такое?.. А-а.

В и к т о р. Воды! Воды надо.

Т а н я. Тише все. Берите ее за плечи. Вот так, во-во… И ты помогай. Бери-бери, не бойся… Нет, не сюда, а ко мне в комнату. Ко мне.

В и к т о р, К а т я  и  Т а н я  вносят  Н а т а ш у  в каморку Тани. Оттуда раздается голос Тани: «Нет-нет, идите все. Я и одна справлюсь…» В и к т о р  и  К а т я выходят.

Л е н а. По ней видать было, что не в себе. Я сразу заметила. Только как вошла.

В и к т о р (стоит у двери в Танину каморку). Да вообще она у меня слабая. Не приспособлена для таких путешествий. (Стучит в дверь.) Ну, как там? Можно мне?

Голос Тани: «Сейчас, сейчас. Все уже в порядке». Выходят  Н а т а ш а  и  Т а н я. Таня поддерживает Наташу.

Т а н я. Ничего страшного. Садись. Сейчас все пройдет. (Виктору и Марату.) А ну-ка, вы, мужики, не курить здесь. Чтоб ни одной папиросы, ясно? (Виктору.) Гаси-гаси. Кто курить — пожалуйста, на воздух. У человека голова болит.

В и к т о р. Ладно. (Гасит папиросу.)

Н а т а ш а. Прямо не знаю, как получилось. Все ничего, и вдруг в глазах покраснело. Но сейчас уже хорошо. Пусть курит кто хочет.

Т а н я. Ладно-ладно, с каждым случается.

Лампа под потолком меркнет и гаснет совсем.

Ого! Так и знала. Раз буран, значит, обязательно. Сидите, я сейчас лампу зажгу. (Выходит.)

В и к т о р. Ничего себе удовольствие.

Т а н я  вносит зажженную лампу и ставит на стол.

Т а н я. Вот вам и свет… Ну, что делать будем? Собралось шесть человек. Все разные. Один уезжает, другой приехал, третий на месте сидит. И сошлись-то с разных краев.

К а т я. Да, интересно как… Владивосток, Березань, Москва. Сразу всю Россию видно стало.

Пауза.

Т а н я. Ну, что делать будем? Чтобы эту ночь запомнить? Истории рассказывать, стихи читать, песни петь. Кто что умеет?

К а т я. Я ничего не умею. Только стихи.

Т а н я. И больше никто ничего? Эх вы! Ну тогда слушайте, что я вам спою. (Идет к себе и возвращается с аккордеоном.) Ну, слушайте тогда. (Некоторое время играет, затем поет романс Нины из «Маскарада».)

В и к т о р. Неплохо.

Н а т а ш а. Что ты говоришь — «неплохо». Это искусство, а ты — «неплохо».

Т а н я. Ладно. Что там обо мне говорить. Я вот надеялась, артисты из Москвы приехали. Думала, послушаю, как по-настоящему-то поют.

Н а т а ш а. Но вы все-таки учились петь, да?

Т а н я. Первой была в самодеятельности у нас на фабрике. «Онегина» ставили, я Татьяну пела.

В и к т о р. Ого! Значит, вы и ноты знаете?

Т а н я. А вы считали, мы тут все лыком шитые?.. (Встает.) Эх, как споешь, так что-нибудь такое сделать хочется. И сама не знаешь что. (Прошлась по комнате чечеткой.) Ну, сплясать вам, что ли? Сыграть кто может на аккордеоне? Никто? Ну ладно. Спать тогда. Время позднее. (Марату.) Ты, «буревестник», давай вот на эту койку.

М а р а т. Ничего, я так посижу.

Т а н я. Чего сидеть? Сказала — значит, ложись.

М а р а т. Ладно.

Т а н я (Лене). Или ты, может, на эту койку хочешь? Тогда «буревестник» сюда.

Л е н а. Я не лягу.

Т а н я. Как — не ляжешь?

Л е н а. Так — не лягу. Не буду спать.

В и к т о р. А почему вы не хотите ложиться?

Н а т а ш а. Она, наверно, этого хулигана боится. Который ей нож показывал.

Т а н я. Какого хулигана? Ничего не пойму.

В и к т о р (Лене). Ложитесь спокойно. Я с ним потолкую. Сенька тут был какой-то. Вещмешок оставил.

Т а н я. Значит, еще койка будет занята.

Дверь внезапно отворяется с громким стуком. В комнату врывается ветер и снег.

Ах ты! Ветер какой! Лампу держите, как бы не сдуло. (Кидается к двери и принимается ее закрывать.) А то бывает, и крючок срывает. У меня раз осенью сорвало. (Пытается совсем закрыть дверь, но это ей не удается.) Ну и ветер. Прямо как толкает кто.

Дверь приоткрывается, преодолевая сопротивление Тани.

Эй, помогите, кто посмелее!

Дверь еще приоткрывается, протискивается  С е н ь к а.

А-а, еще пассажир.

С е н ь к а. Чего держишь-то? Обалдела?

Т а н я. Да я думала — ветер. Ветром сперва открыло.

С е н ь к а. Койка есть свободная? Я тут шмутки оставлял.

Т а н я. Чего не быть? Вот эта и свободная. И белье чистое. Давай пять рублей.

С е н ь к а. За что? За здорово живешь?

Т а н я. За койку.

Сенька медленно лезет в карман.

Давай-давай. Заснешь тут с вами. (Вырывает у Сеньки из руки пять рублей.) Ну и все, теперь спать.

В и к т о р. Минутку. (Подходит к Сеньке.) А ну-ка встань.

Пауза.

С е н ь к а. Это вы к кому?

В и к т о р. Ну-ка встань, говорю.

С е н ь к а (медленно подымается). Ну и что?

В и к т о р. Ты вот этой девушке грозил ножом? Летом?

С е н ь к а (с мнимым возмущением). Кому?!

В и к т о р. Вот этой. Ножом грозил, чтобы она тебе лишние ездки приписывала.

С е н ь к а. Этой? Да я ее в первый раз вижу.

В и к т о р. В первый раз? Сейчас проверим. (Лене.) Этот к вам на ток приезжал? Нож показывал?

Л е н а (возмущенно). Когда?.. Да я его и в глаза не видела. «Нож»!.. Чего сочиняете-то, чего сочиняете? А еще интеллигентные называются! Не знаю я никакого ножа. Чего пристали?

В и к т о р. Вот черт возьми! Имей дело с барахлом.

Л е н а. От барахла слышу… Приехали тут мутить… Интеллигенция, а еще барахлом обзывается. (Отворачивается и плачет.)

С е н ь к а. Вот так, товарищ начальник. В первый раз вижу.

В и к т о р. Никакой я не начальник. Для этого начальник не нужен — хама к порядку призвать.

С е н ь к а. Ах, не начальник! Не начальник, так и проваливай отсюда, пока я тебе горб не приделал. (Ложится на койку и начинает насвистывать.)

В и к т о р. Что ты сказал? Встань.

С е н ь к а (равнодушно). Чего?

В и к т о р. Встань.

Н а т а ш а. Виктор, Виктор, довольно.

В и к т о р. Поднимись, а то хуже будет.

С е н ь к а. Пошел ты… знаешь куда?.. (Неожиданно быстро поворачивается на бок.)

Виктор отскакивает.

Не бойся, пошутил. (Примащивает себе подушку, закрывает глаза и принимается ненатурально храпеть.)

Т а н я. Все. Поскандалили, и хватит. Давайте разбираться по койкам. Свет сейчас пригашу.

Н а т а ш а. Виктор, хватит, прошу тебя.

В и к т о р. Пожалуй, действительно хватит. Ничего тут не докажешь, только запачкаешься.

Т а н я. Спите. (Выходит.)

Все разбираются по койкам. Катя и Марат — рядом. Лена садится на табурет у печки. Пауза. Свистит ветер.

М а р а т. Буря всё какая. Вот сейчас кого застало в степи, шофера, — полное ведро бензина нальет и жжет.

К а т я (шепотом). А почему?

М а р а т. Ну, греется. Бензин, если налить в ведро, со снегом даже перемешать, никогда не загасить. Хоть какой ветер.

К а т я. Страшно в степи ночью?

М а р а т. Не… Привычка.

Лена начинает громко храпеть.

К а т я. Смотри. Говорила, всю ночь не заснет. А сама сразу. Смешно.

М а р а т. Да ну ее.

К а т я. Тебе спать хочется?

М а р а т. Хочется. Я и ту ночь не спал. Ехали.

К а т я. Спокойной ночи, Марат.

Пауза. Слышно, как ревет буран.

Н а т а ш а (приподнимается и оглядывается). Виктор… (Трясет Виктора за плечо.)

В и к т о р. Ммм.

Н а т а ш а. Виктор.

В и к т о р. Ммм.

Н а т а ш а. Виктор, ты спишь?

В и к т о р. А?.. Что? Нет, не сплю.

Н а т а ш а. Виктор, мне с тобой надо поговорить.

В и к т о р. Поговорить?.. Пожалуйста. Хотя, может быть, потом.

Н а т а ш а. Нет, я хочу сейчас.

В и к т о р. Ну изволь… Что это за привычка — ночные разговоры?

Н а т а ш а. Ну тогда ты встань.

В и к т о р. Зачем? Я и так слышу.

Н а т а ш а. Но ты заснешь. Встань, я тебя прошу. Сядь тут.

В и к т о р. Ну пожалуйста, пожалуйста. В чем дело?

Н а т а ш а. Оставь этот тон. Я хочу серьезно поговорить.

В и к т о р. Ну говори. Пожалуйста, говори. Ты меня разбудила, я встал. Говори.

Н а т а ш а. Виктор… То, что мы сейчас собираемся делать, для нас очень важно. Верно?

В и к т о р. Что именно? По-моему, мы сейчас ничего не собираемся делать. Ночь ведь все-таки.

Н а т а ш а. Нет. Я говорю, что вот мы с тобой приехали на целину. Это для нас очень важно.

В и к т о р. Естественно.

Н а т а ш а. Да… Но видишь, теперь мы не сможем поехать в этот хороший совхоз, в который мы хотели. В «Ушакова». Нам придется поехать в плохой, в дальний. Например, «Буревестник».

В и к т о р. Почему обязательно в дальний?

Н а т а ш а. Потому что ты тут сказал людям, что ты инженер.

В и к т о р. Гм… Да… Не подумал… Глупо. Хотя что тут такого? Ведь они все равно уезжают.

Н а т а ш а. А Татьяна? Заведующая. Понимаешь, если дойдет, что ты соврал, будет очень неудобно.

В и к т о р. Да… Ну, хорошо тогда. Поедем в этот дальний. В самую глушь, в дыру… Жаль, конечно, что нет клуба. А впрочем, все равно! Пусть! Договорились. Знаешь, это мне даже еще больше нравится. Начинать новую жизнь, так начинать!

Н а т а ш а. Подожди. Не вставай, сядь.

В и к т о р. У тебя еще что-нибудь? Знаешь, холодно сидеть.

Н а т а ш а. Еще… Понимаешь, мне даже трудно тебе объяснить. Ты ведь легко соглашаешься на тяжелое. Потому что оно красиво. Но мы приедем в этот «Буревестник» и останемся там надолго, если не навсегда. Поэтому мы теперь должны решать то или другое не потому, что оно красиво. Не для оценки со стороны.

В и к т о р. Но я согласен. Понимаешь, согласен. И так и этак. И со стороны и для себя. Ты сказала — и я согласился. Не надо усложнять.

Н а т а ш а. Нет. Ты меня не хочешь понять. Мы сейчас входим в настоящую жизнь. Не выдуманную… Эта дорога… Разговоры о заработке. Встреча с хулиганом… Знаешь, я многое обдумывала сегодня. Мы не должны жить, как прежде. Нам надо серьезно обдумывать каждый свой шаг.

В и к т о р. Но ведь мы же обдумываем. Я тебе скажу, что мы даже слишком много думаем и мало делаем. Хватит этих разговоров. Надо делать. Дело!

Н а т а ш а. Не кричи. Тише… Нам нужно быть осторожными. Во многом. Даже… Даже с деньгами. Ты извини, что я об этом говорю. Но на станции ты заплатил за всех в ресторане. И не взял денег, хотя они тебе хотели отдать. Нам теперь нельзя так. Отец тебе больше не пришлет. Знаешь, сколько у нас осталось?

В и к т о р. Сколько?

Н а т а ш а. Шестьсот.

В и к т о р. Шестьсот рублей, и все?

Н а т а ш а. Шестьсот и та мелочь, которая у тебя.

В и к т о р. Ого! Я думал, гораздо больше.

Н а т а ш а. Мы много истратили. Все эти рюкзаки, чемоданы, кожаное пальто, ружье, проводы. Отец дал тебе пять тысяч. Знаешь, мы могли купить и дешевое ружье. Не такое. Ты ведь не охотник.

В и к т о р. Ладно. Зато у нас все есть.

Н а т а ш а. У меня нет теплого пальто.

В и к т о р. Но ты же сказала, что не надо. Помнишь, я предлагал купить.

Н а т а ш а. Ты предлагал, когда все уже почти было истрачено.

В и к т о р. Но мы заработаем. В конце концов, продадим мое кожаное и купим тебе.

Н а т а ш а. Его нельзя продать. Ты его обрезал, чтобы оно стало модным. Такое здесь никто не купит.

В и к т о р. Ну выкрутимся как-то иначе. Знаешь, я не понимаю, к чему этот разговор. Просто чтобы опять меня упрекать? Конечно, мы сделали много ошибок. Но надо смотреть вперед, а не назад…

Н а т а ш а. Витя.

В и к т о р. Что?

Н а т а ш а. Не закуривай здесь. У меня голова кружится.

В и к т о р. Ладно… Понимаешь, я действительно сделал глупость, что заплатил в ресторане. Но я не хочу так жить, чтобы нельзя было истратить, не думая, пятьдесят рублей. Я такой. И не могу быть другим. Не умею приспосабливаться.

Н а т а ш а. А я тебя и не прошу приспосабливаться. Я тебя прошу только понять, что этот наш приезд на целину — это наша последняя попытка стать настоящими людьми. Мы с тобой слишком часто останавливались на полдороге.

В и к т о р. Ты хочешь сказать — я останавливался?

Н а т а ш а. Да, ты. Ты ведь у нас всегда был главным. А я только шла за тобой. Только верила в тебя… Витя, я и сейчас готова верить, но я боюсь. Вот мы решили поехать на целину, чтобы вылечиться. Стать другими. Но ты опять пускаешь пыль в глаза. Фанфаронишь. Ну зачем ты стал учить эту Лену, как должен поступать настоящий человек? Виктор, ведь ни ты, ни я еще ни одного колоса не вырастили, ни одного кирпича в стену не положили… Мы должны перемениться, Витя. Должны. А я боюсь, что ты сейчас уже воображаешь себя Героем Труда. А доберемся до места — окажется, что стать героем нелегко. И ты опять остынешь. Скажешь, что это не для нас.

В и к т о р. Но мы уже об этом говорили. Десятки раз. Все уже ясно.

Н а т а ш а. Да. Но теперь другое положение. Виктор, я сегодня узнала одну вещь. Вернее, раньше подозревала, но теперь убедилась.

В и к т о р. Что ты узнала сегодня?

Н а т а ш а. Неужели ты не понимаешь?

В и к т о р. Слушай, давай без загадок.

Н а т а ш а. Все эти обмороки… То, что я так подурнела… Неужели это тебе ничего не говорит?

В и к т о р. Что я, доктор, что ли? В чем, наконец, дело?

Н а т а ш а. О господи! Да я беременна. У нас будет ребенок. Понял?

В и к т о р. Ты!.. Ах, ччерт!.. Ну прости, что я так сказал. Прости… Но ты понимаешь, что сейчас — именно сейчас — этого нельзя было. Ну, ладно, не плачь. Извини меня, не плачь.

Н а т а ш а. Нет, нет… Уже все… Просто мне очень обидно. Все эти последние месяцы ты совсем не думал, где я, что я, как я. А в дороге! Видел, что я не переношу дыма, и сам первый всегда закуривал в купе. Ни разу даже не спросил, почему я все время стою в коридоре. Просто не интересовался мной…

В и к т о р. Успокойся.

Н а т а ш а. Я уже успокоилась. Все… Просто я тебя очень любила, и поэтому мне так тяжело.

Свирепейший порыв ветра сотрясает дом. Дверь распахивается, впуская снежную бурю.

Боже мой, что это?!

Все, кроме Сеньки, просыпаются. Вбегает  Т а н я.

М а р а т. Дверь, что ли, открылась? (Вскакивает.)

Л е н а (сильно всхрапывает и открывает глаза). Грабят! Караул!.. Ограбили!.. (Закрывает глаза и тотчас начинает сильно храпеть.)

Т а н я. Так и знала — сорвало крючок. А, чтоб его! (Борется с дверью. Ей помогает Марат. Вдвоем они закрывают дверь.) На запор, что ли, сделать? (Приносит из угла комнаты железную полосу и прилаживает к двери.)

Н а т а ш а. Как я испугалась. (Ложится.)

К а т я. И я тоже. Я думала — землетрясение.

Т а н я. Все. Можете успокоиться… Сколько времени-то? (Смотрит на ходики, выходит.)

Пауза. Марат встает, подходит к столу, наливает стакан воды и пьет. Возвращается на койку.

К а т я (шепотом). Марат, тебе спать хочется?

М а р а т. Нет. Хотел, а теперь вроде перебило. А тебе?

К а т я. Нет. Давай поразговариваем. Только тихо.

М а р а т. Давай. А о чем?

К а т я (садится на койке). Я тебя хотела спросить: почему ты ушел из совхоза?

М а р а т. Я?.. Видишь, какое дело. Парень у нас один погиб. Замерз. Друг мой.

К а т я. Парень…

М а р а т. Гриша его звали. Григорий. Секретарь комсомольской организации нашей… Вот у нас с ним мечта и была. Насчет леса. Знаешь, как старались. Почвы брали образцы. Даже в институт в Москву посылали. А потом он в буран зимой повез ребятам на отгон продукты и погиб. Отговаривали его. Но он все равно поехал. Смелый был. Ребята-то без еды на отгоне сидели.

К а т я. И погиб.

М а р а т. Погиб. Замерз. Знаешь, как я переживал. И сейчас. Никогда мне его не забыть.

Катя отворачивается и плачет.

Ты чего, Катя? Ты чего?

К а т я. Ничего. Сейчас пройдет. (Плачет.)

М а р а т. Ты скажи, он тебе что, знакомый был?

К а т я. Нет, не знакомый.

М а р а т. А что, родственник?

К а т я. Он мне брат двоюродный. Понимаешь — брат! Ты же сам мне письмо писал в Березань. И подписался: «Марат Петров». А теперь забыл, что такое Березань.

М а р а т. Гриша Зайцев наш — тебе брат?

К а т я. Ну да, брат.

Пауза.

М а р а т. Да-а… Ну и что ты теперь?

К а т я. Приехала. Вместо него.

М а р а т. Как — вместо него?

К а т я. Так. Он погиб, а я приехала на его место на целину. Работать.

М а р а т. Да-а… Значит, это я тебе писал. В Березань. То-то мне и показалось, что я слышал про эту Березань.

К а т я. Мне. У меня и письмо твое с собой.

М а р а т. Ох, черт, как вышло! А я и не мечтал, что это ты. Выходит, ты потому и хочешь в наш «Буревестник»?

К а т я. Потому.

М а р а т. Наплачешься там с директором. К нему придешь — он только ругается.

К а т я. А чего он так?

М а р а т. Он, понимаешь, с самого начала на Героя Труда метил. Считал: приеду, целину подниму, Героя получу и обратно в Тамбовскую. Так что он на быт нисколько внимания не уделяет. А в работе все надеется на гастролеров.

К а т я. Почему?

М а р а т. Потому что они опытные. Трактористы там, механизаторы. Скорее и посеют и уберут. Но зато они за качеством не следят. Осенью, бывает, на поле выйдешь — там зерна столько насыпано, что и не поймешь — или оно убрано, или оно посеяно. Знаешь, как обидно?

К а т я. Марат, а вы что?

М а р а т. Мы работали. Ты бы видела, настроение какое воодушевленное было! Когда в первом вагончике приехали, колышки искали. И даже потом. На Новый год елку устраивали из камыша… Сами выразили энергию план по подъему перевыполнить. Во время сева спали только часа по три, по четыре в сутки. И то отрывками.

К а т я. И все-таки уехал теперь?

М а р а т. А что сделаешь? Главное, мы с Гришей лес хотели вырастить… И ребята все как горели насчет этого. А потам, как он погиб, так мне все тут кругом опостылело.

К а т я. Значит, сдались?

Марат молчит.

А я решила не сдаваться… Вот у вас, Марат, мечта была с Гришей, чтобы лес… У меня такой мечты нету. Ничего не придумала. Но я просто хочу такое сделать, чтобы оно осталось для людей… Как бы трудно ни было… Знаешь, Марат, если кто-нибудь что начнет, а потом испугается и бросит, так это все равно что и не начинал.

М а р а т. Вообще-то да.

К а т я. А неужели ты так и уедешь? Бросишь мечту?

М а р а т (хмуро). Не знаю.

К а т я. Если ты уедешь, я буду вашу с Гришей мечту выполнять. И обязательно будет лес на целине. И реки будут… Вот смотри, Марат, эти двое, которые приехали. Он инженер. Мог в министерстве остаться, в Москве. А они взяли и приехали сюда. Видишь, какие люди бывают?

М а р а т. Ладно, ты мне брось политику толкать. Что я, сам не понимаю… Знаешь, давай лучше спать.

К а т я. Да.

Длительная пауза.

Марат.

М а р а т. Ага.

К а т я. А почему ты сейчас уезжаешь? Гриша уже два месяца как погиб.

М а р а т (мрачно). Я трактор кончал ремонтировать. Сальники на упорных пятках менял.

К а т я. А кто-нибудь другой не сделал бы?

М а р а т. Да у нас народу мало. Я уж сам как следует. Машины-то нужны. Сев ведь будет… (Зло.) Ну, спать давай, что ли!

К а т я. Давай.

Тишина. Слышно, как тикают ходики.

Н а т а ш а (приподнимается). Виктор, ты спишь?

В и к т о р (совсем не сонным голосом). Нет.

Н а т а ш а. У меня к тебе одна просьба. Может быть, она тебе покажется странной. Но мне это очень важно.

В и к т о р. Ну пожалуйста. Говори.

Н а т а ш а. Но ты ее выполнишь?

В и к т о р. Конечно, выполню. Говори, Ната, говори.

Н а т а ш а. Хорошо… Встань сейчас, разбуди этого хулигана. Вот этого Сеньку с бегающими глазами. И выкини его отсюда.

В и к т о р (продолжая лежать). Только и всего?

Н а т а ш а. Только и всего.

В и к т о р. Ну изволь. (Встает.) Только не понимаю, почему именно я должен этим заниматься — укрощать хулиганов?

Н а т а ш а. Виктор, это должен сделать ты.

В и к т о р. Ну пожалуйста, пожалуйста. (Идет к Сеньке.) Но почему именно сейчас?

Н а т а ш а. Потому что потом будет поздно.

В и к т о р. Почему поздно?

Н а т а ш а. Виктор, вчера ты с ним собирался поговорить по-настоящему. По-мужски, как ты выразился. И опять этот разговор свелся ни к чему… Выкини этого хулигана на улицу. Так, чтобы он просился назад, в тепло.

В и к т о р. Да пожалуйста. (Подходит к Сенькиной койке.) Но ведь ночь. Мы снова всех разбудим.

Н а т а ш а. Пусть. Все равно все будут рады. Ну, смелее.

В и к т о р. При чем тут смелости? Просто неудобно, что мы всех разбудим. Разве я отказываюсь. (Нерешительно берется за спинку койки.) Хотя это глупость, но я это выполню.

Н а т а ш а. Это моя последняя просьба.

В и к т о р. Для последней ты могла бы приберечь и что-нибудь поумнее. Никакая это не просьба, а всего лишь каприз. Причем дурацкий.

Н а т а ш а. Я так боялась, что ты этого не сделаешь.

В и к т о р. Я бы сделал… Если бы в этом была какая-то логика. Если б это было что-нибудь серьезное. А не каприз… Теперь тебе не об этом надо думать, а о ребенке. (Отходит от Сенькиной койки.) Знаешь, ты меня очень удивляешь последнее время. Очень.

Н а т а ш а. Я знала, что ты этого не сделаешь.

В и к т о р (идет к своей койке и ложится). Хватит этих ночных разговоров. Захочешь меня еще что-нибудь попросить — придумывай умное.

Н а т а ш а. Ты просто струсил.

В и к т о р. Ладно, пусть струсил. Утром выспишься — поймешь, как глупо себя вела.

Н а т а ш а. Ты струсил. Такой большой и сильный. А ведь я на тебя просто молилась.

Пауза.

В и к т о р. Наташа… Ната…

Н а т а ш а. Виктор, я очень устала и хочу спать.

В и к т о р. Но мне надо с тобой еще поговорить. Последние дни ты ведешь себя просто нестерпимо. Ну, я понимаю твое физическое состояние и все такое. Но ведь ты мне просто слова не даешь сказать с людьми…

Н а т а ш а (ровным и равнодушным тоном). Виктор. Я очень хочу спать.

В и к т о р. Ну спи. Знаешь, утро вечера мудренее. Специально для тебя придумано.

Долгая пауза.

(Приподнимается и оглядывается.) Глупо все. Дурацкая затея вся эта поездка на целину… И вообще… (Ложится и накрывается одеялом.)

Ветер завывает на разные лады. Тикают ходики. Их тиканье становится все громче и громче, почти заглушая рев бурана, затем постепенно стихает до нормального. За окном чуть сереет, в комнате делается светлее. Доносится шум автомашины. Наташа садится на койке, трет лицо рукой и встает. Осматривается и вздыхает, закусив губу. Вытаскивает из-под койки чемодан и два рюкзака и начинает разбирать вещи на две стопки. Берет пачку документов, вынимает оттуда фотографию, долго, смотрит на нее. Встает, смотрит на спящего Виктора. Губы у нее прыгают, она снова нагибается над вещами и плачет. Где-то вдалеке рычит трактор. Из своей комнаты выходит  Т а н я.

Т а н я (осматривается). Ох, поздно уже как! Светает… (Замечает Наташу.) Ты что это? Что с тобой? А-а, решила, значит… Ну что ты так? Ну что ты? (Поднимает Наташу.) Эх, милая, думаешь, я не переживала. Тоже — была девчонкой, нашелся один подлец приезжий. Поразвлекался и бросил. Так я, дура, травиться хотела. Серы со спичек наскребла. Спасибо, девчата не дали, заметили.

Н а т а ш а (сквозь слезы). Но он не подлец. Он совсем не подлец. Я его люблю. Знаешь, как люблю!

Т а н я. А чего же тогда? (Кивает на две стопки вещей.)

Н а т а ш а. Понимаешь, он жить не умеет. И не знает, что ему надо. У него отец — ученый. А мать их оставила. Никто его не воспитывал, а денег было много. И Виктору все казалось, что он обязательно должен стать большим человеком. Величиной. В один институт поступил — бросил. Другой тоже… А я из медицинского из-за него ушла. А позже его отец нас обоих выгнал. Увидел, что мы и не учимся и не работаем, и выгнал… Но все равно Виктор неплохой. Он только очень увлекается. И во все верит, что сам выдумывает. Он жизни совсем не понимает.

Т а н я. Ну и что ты решила теперь?

Н а т а ш а. Поеду в «Буревестник». Все равно мне домой нельзя. Я с родными поссорилась.

Т а н я. Одна поедешь?

Н а т а ш а (кивает). Виктор все равно уедет. И потянет меня. А я уже не могу искать. У меня ребенок будет. Мне его надо растить, чтобы он не таким был, как мы с Виктором.

Т а н я. Значит, в «Буревестник»? (Задумывается, подходит к окну, смотрит на улицу. Берет веник, начинает машинально подметать, потом бросает.) Ладно. Поедем вместе.

Н а т а ш а. Вместе?

Т а н я. Да, знаешь, хватит! Одна морока только с этим домом для приезжих. Белье чистое каждому подай. А угля не отпускают. Надоело комбинировать. Да и вообще не привыкла я вот так у дороги сидеть… А в «Буревестнике» скоро перемениться должно. Вчера говорили — директора снимают.

Н а т а ш а. Ой, как больно мне! Как больно!

Т а н я. Поплачь, поплачь. (Обнимает ее.) Одна не будешь. Я. Вот Катя тоже в «Буревестник» едет. Она мне сперва робкой показалась, а вообще-то у нее характер.

Н а т а ш а (кивает). И Марат тоже хороший мальчик.

Т а н я. Видишь, кругом люди. Поможем тебе с ребенком. (Идет к двери, приоткрывает ее.) Ох, смотри! Буран кончился.

Из щели на пол падает полоса света.

Иди же посмотри — степь какая. (Ведет Наташу к двери.)

Н а т а ш а (смотрит на Виктора). А как ты думаешь? Может быть, он приедет ко мне потом? Позже. Как ты считаешь?

Т а н я. Если любит — вернется. Сейчас уйдет, а потом вернется… Но ты посмотри — степь какая! Простор. Вот, знаешь, чтобы сердце не грызло, надо к большому делу стать. Верно. Вот у нас в стране раньше хлеба не хватало. Где я жила, в Астрахани, всегда очереди. И Катя мне говорила, что у них в Березани хвосты стояли. Знаешь об этом?

Н а т а ш а (опустив голову). Нет. В Москве хлеб всегда был.

Т а н я. В Москве был, а в России не было. А знаешь, прошлой осенью отсюда какие эшелоны пошли! Река целая. И этой осенью еще больше хлебная река в Россию потечет. Везде он будет. И люди станут добрее. Забудут про недостатки. И будет больше радости… Да подними ты голову-то! Подними. Взгляни на степь. Видишь, как солнце встает. Вон там краснеется на восходе.

Н а т а ш а. Ага. Вижу.

Луч солнца на полу делается все ярче.

ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ ВДОХНОВЕНИЕ Комедия в одном действии

Действующие лица

В е д у щ и й.

Г л а в н ы й  р е ж и с с е р.

И з о б р е т а т е л ь.

Х у д о ж н и к.

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р.

З а д н е п р о в с к а я, она же  Н а д е ж д а  А н т о н о в н а  в пьесе Островского «Бешеные деньги».

М о л о д а я  а к т р и с а, она же  Л и д и я  Ч е б о к с а р о в а.

П е р в ы й  а к т е р, он же  Т е л я т е в.

В т о р о й  а к т е р, он же  В а с и л ь к о в.

П о м о щ н и к  р е ж и с с е р а.

На занавесе грубо нарисованы с одной стороны здание театра, с другой — маленький старинный собор, за которым — контуры современных многоэтажных зданий с возвышающимся над ними строительным краном.

Звучит гонг.

Входит  в е д у щ и й.

В е д у щ и й. Дорогие товарищи зрители, мы с вами находимся в городке Н-ске, и мне хотелось бы показать вам некоторые его достопримечательности. Когда-то, в давние времена, городок гремел — пожалуй, при Андрее Боголюбском, — а сейчас районный центр с большим будущим и приятным настоящим. Несколько древних церквушек, много зелени, мало уличного транспорта, несколько предприятий, которые ничего не могут поделать с чистотой воздуха. (Глубоко вдыхает, нюхает воздух.) Чувствуете, какая свежесть?.. Н-ский житель в учреждение обычно направляется пешком, с работы — прогулкой. Почти все друг друга знают: «Здрассте, Зинаида Сергеевна, привет Виктор Борисычу». Любо посмотреть. Какому-нибудь москвичу, у которого время рассчитано по десятым долям секунды, такие места кажутся домом отдыха. Но это, конечно, ложное впечатление. Каждый район имеет план и в промышленности и по сельскому хозяйству, а чтоб его выполнить, люди еще как работают. Мы-то с вами знаем… Главную улицу Н-ска украшает пятиглавый собор — памятник архитектуры тринадцатого… нет, вру… пятнадцатого века. Позади него заканчивается постройка местных Новых Черемушек. Ну, а напротив церкви расположен городской театр, где будет происходить одна любопытнейшая история. Вот он… (Показывает.) Здание, как видите, не слишком удачное, если честно. Строили в начале тридцатых годов. Набежал архитектор-хват. Я, говорит, вам спроектирую, как нигде в мире, —в форме шестеренки. На плане выглядело красиво. Тогдашние городские руководители ошеломились, дали согласие. А когда возвели, оказалось, что сверху смотреть, кроме грачей, некому, с земли же, сбоку, здание, прямо сказать, не представительное. Углы какие-то непонятные, выступы. Однако внутри неплохо. Театр работает, в Н-ске его любят, и, между нами говоря, уже утверждена горсоветом на полную реконструкцию здания ужасно солидная сумма. Но давайте войдем внутрь.

Занавес поднимается. Перед нами — помещение за сценой, где навален всяческий реквизит и части декораций.

Слышны отдаленные глухие удары.

Мы с вами за кулисами, товарищи зрители. Сейчас еще день… (Прислушивается.) Это рабочие на сцене устанавливают декорацию для вечернего спектакля — сегодня у них, кажется, «Бешеные деньги» Островского. Тише! (Вглядывается внутрь помещения.) Это, по-моему, главный режиссер, очень суровый мужчина. И с ним еще кто-то.

В е д у щ и й  уходит.

Входят  г л а в н ы й  р е ж и с с е р, который с отсутствующим видом оглядывается по сторонам, и  и з о б р е т а т е л ь. Изобретатель тащит с собой на ремне большой ящик с длинным смотанным шнуром, окуляром и кнопками.

Г л а в р е ж (спотыкается). А, черт! Навалили здесь — ни пройти, ни проехать. Ну, так я слушаю вас. В чем дело?

И з о б р е т а т е л ь. Я Бабашкин.

Г л а в р е ж. Какой Бабашкин?

И з о б р е т а т е л ь. Ну как же! Я вам звонил утром. В девять. Насчет своего изобретения.

Г л а в р е ж. Какого изобретения? И что это за ящик у вас?

И з о б р е т а т е л ь. Мы же договорились, что я продемонстрирую свое изобретение. Это не ящик, это аппарат. (Снимает с плеча ремень и с усилием ставит ящик на пол.)

Г л а в р е ж. А-а… Ну хорошо. Продолжайте.

И з о б р е т а т е л ь. А что продолжать, если я еще не начал?

Г л а в р е ж. Так начинайте. Вот я. Что вам еще надо? (Мрачно осматривает разбросанный реквизит.)

И з о б р е т а т е л ь (откашливается). Суть моего открытия состоит в том, что я исключаю из театрального дела такие устаревшие понятия, как талант, вдохновение и прочее. И вообще исключаю человека… Но прежде всего несколько слов об искусстве. Как вы знаете, искусство — это общение… Вы меня слушаете?

Г л а в р е ж. А как же. (Продолжает осматривать декорации.)

И з о б р е т а т е л ь. В данном случае, то есть в театре, искусство — это общение актера со зрителем. На дистанции, на расстоянии.

Г л а в р е ж. Знаю-знаю. Про искусство я все знаю. (Нагнувшись, берется за зеленый искусственный куст.) Вот народ! Сколько раз говорил, не наваливать здесь это барахло. Пожар будет, с кого спросят? (Другим тоном.) Про искусство я все знаю, слава богу, в институте только на этом и сидели — общение, обаяние, органика. А вот как тридцать метров тюля для декорации достать или что делать, если в театре электрик пьет, — этому нас никто не учил… (Смотрит на декорацию под ногами.) Что это? Нет, что это такое?! Вы понимаете, что они сделали: арку из «Марии Стюарт» разрезали на куски… Эй, есть тут кто-нибудь!

Г о л о с  х у д о ж н и к а (издали). Я, Салтан Алексеевич!

Г л а в р е ж (всматривается). Кто там? Темно, не вижу.

Х у д о ж н и к (входя). Максимов. Художник. Я разрезал арку, Салтан Алексеевич. На занавески пришлось пустить. В «Бешеные деньги». Во второе действие.

Г л а в р е ж. Так у нас же «Мария» сегодня тоже идет! В параллель с «Бешеными», в клубе швейников… С ума, что ли вы все здесь посходили? Вот вы, Бабашкин, посторонний человек. Как по-вашему, можно так работать или нет?

Х у д о ж н и к. Пришлось разрезать, Салтан Алексеевич. Зрители обижаются. На прошлом спектакле, я сам слышал, в антракте один говорит: «У Островского в ремарке сказано «богато меблированная гостиная». А у них тут на сцене все равно что курительная в кинотеатре»… Знаете, какой народ пошел начитанный. А в «Марию» тогда серые ширмы из «Верю в тебя» поставим. Они свет хорошо принимают.

Г л а в р е ж. Да «Верю в тебя» тоже сегодня идет! У нас выездной спектакль. (Тяжело дышит.) Нет, дальше так нельзя. Это не работа… У вас нет валидола?.. Ах да! У меня есть. (Вынимает из кармана скляночку, сует таблетку в рот, отходит в сторону; покачав головой, делает несколько глубоких вдохов.) Так и до инфаркта дойдешь за полгода. А зачем, во имя чего? Меня в Москве МХАТ чуть ли не приглашал, за мной «Современник» почти что бегал. Я все бросил, от всего отказался, с женой едва ли не пошел на развод — не хочет сюда ехать. И какой результат? К чему эти жертвы? Разве кто-нибудь ценит? Да если б знать заранее, я бы вообще лучше в банно-прачечный техникум поступил, чем в театральный институт!

Х у д о ж н и к. Ну почему, Салтан Алексеевич, не ценят? Вот когда вы «Не беспокойся, мама!» у нас поставили, публика очень хорошо принимала.

Г л а в р е ж (вяло). Да бросьте вы… (Судорожно вздыхает.)

Х у д о ж н и к. Конечно, хорошо. Мне многие говорили, что, мол, «Мама» замечательно поставлена.

Г л а в р е ж (сомневаясь). Серьезно?

Х у д о ж н и к. Точно, Салтан Алексеевич.

Г л а в р е ж (оживая). Сбор, правда, был полный.

Х у д о ж н и к. Битковый… И жена ваша приедет. Не будет же одна сидеть в Москве.

Г л а в р е ж (уже почти оправившись). Вы так считаете?

Х у д о ж н и к. Куда ж ей деваться? Приедет как миленькая… Я еще хотел вам сказать, Салтан Алексеевич, что Смирнов, электрик, опять не вышел. Он в третьей ложе проводку начал и бросил. Как-то придется выкручиваться.

Г л а в р е ж. Ладно, выкрутимся… Кстати, я вот смотрю, — где у нас рыжий куст был поролоновый? Помните, недавно получили рыжий такой осенний куст. Хочу его в первое действие поставить, в саду.

Х у д о ж н и к. Да вот он. (Показывает.) Только он позеленел. Знаете, как они быстро цвет меняют, эти пластики.

Г л а в р е ж (уже полный энергии). А второй куст — тот, зеленый? Может быть, он порыжел за это время? Сбегайте быстро в подвал, посмотрите.

Х у д о ж н и к  уходит.

(Поворачивается к изобретателю.) Ну… как вас, Бабашкин, что же вы не объясняете? Я и так уже полдня потерял с вашим изобретением. Говорите же, я слушаю.

И з о б р е т а т е л ь (выступая вперед). Вы читали мою статью «Перцепция и апперцепция при ролевых играх детей дошкольного возраста»?

Г л а в р е ж. Читал. В «Театральной жизни». Дальше.

И з о б р е т а т е л ь. Не в «Театральной». В журнале «Вопросы дошкольного воспитания».

Г л а в р е ж. Ну да, правильно. Я же говорю, что читал. В этом самом «Воспитании». В прошлом году, летом, в отпуске.

И з о б р е т а т е л ь. В прошлом году этого журнала еще не было. Впрочем, не важно… Так вот, я рассматриваю театральное искусство с точки зрения электроволновой теории. С одной стороны — актер, с другой — зритель. Актер на сцене переживает, следовательно, его мозгом излучается волновая энергия. (Подняв руки к голове, быстро шевелит пальцами.) Понятно?.. А зритель в зале принимает энергию. (Делает ладонями подгребающие движения к голове.) Она попадает зрителю в головной мозг и вызывает там перегруппировку атомов — то, что мы, собственно, и называем эмоцией, чувством. Улавливаете мою мысль?

Г л а в р е ж. Ммм… Да. А что это за ящик у вас?

И з о б р е т а т е л ь. Я же сказал, что это не ящик. Аппарат… Короче говоря, талантливый актер отличается от посредственного только особо активной передачей энергии, индукцией. Ну вот, как по-вашему — что делала со зрителями, например, Элеонора Дузе?.. Ничего сверхъестественного. Всего только вызывала у них перегруппировку атомов в ядре ганглиозных нервных клеток головного мозга. Вы со мной согласны?

Г л а в р е ж. Вообще-то, конечно… Значит, от пьесы ничего не зависит?

И з о б р е т а т е л ь. От какой пьесы?

Г л а в р е ж. От той, которую в этот момент ставят на сцене.

И з о б р е т а т е л ь. Ах, от нее!.. Конечно, зависит. Но в целом-то очень мало. Строго говоря — ничего. Ведь в театре главное — вызвать у зрителя ту же эмоцию, какую испытывает актер. Правильно? А раз так — значит, надо увеличить подачу энергии из мозга исполнителя в зрительный зал… Вот сейчас я буду переживать, как артист на сцене, а вы смотрите мне в глаза. (Подходит ближе к главрежу и вперяет в него взор.) Ощущаете хоть что-нибудь?

Г л а в р е ж. Ннет. Ничего.

И з о б р е т а т е л ь. Отлично. Так и должно быть, потому что я неталантлив и от меня энергии исходит мало. А теперь стойте, как вы стоите. (Вынимает из кармана клочок бумаги, записывает что-то, сует в карман.) Где у вас тут штепсельная розетка?.. Ага, вот. (Проворно втыкает вилку в розетку, ставит аппарат на стоящее рядом старинное кресло. Поворачивает переключатель, отчего на стенке аппарата загорается зеленый огонек, и возникает легкое гудение. Становится напротив окуляра, смотрит в упор на главрежа.) Вот я опять начинаю переживать. Так… Переживаю… Переживаю… Еще переживаю…

Пауза.

Г л а в р е ж. Гм… гм… (Почесывает кончик носа.)

И з о б р е т а т е л ь (с энтузиазмом). Ну вот!

Г л а в р е ж. Что — вот?

И з о б р е т а т е л ь. Видите, вы почесали нос. А теперь прошу прочесть, что я здесь записал. (Вынимает из кармана клочок бумаги, подает главрежу.)

Г л а в р е ж (читает). «Чешется нос».

И з о б р е т а т е л ь. Вы поняли? (Выключает аппарат.)

Г л а в р е ж. А что я должен был понять?

И з о б р е т а т е л ь. Да вот этот момент индукции. Я представил себе, будто у меня нестерпимо чешется нос. Переживание было ничтожным. Но аппарат увеличил его мощность, и оно передалось вам. (Делает прежний жест, иллюстрирующий излучение волновой энергии.) Понятно?.. А второе в моем открытии — то, что все элементы актерского мастерства я перевожу на язык электростатики и электродинамики. Вот если вы читали мою статью «Перцепция и апперцепция…»

Г л а в р е ж (разозлившись). Стоп-стоп-стоп! Знаете, хватит! Вы бросьте меня морочить с этой перпе… как ее там. Я вам не Академия наук. Думаете, у меня время есть ваши теории выслушивать? Скажите прямо, что вы можете для нас сделать и что вам нужно, чтобы это сделать.

И з о б р е т а т е л ь (проникновенно). Нужно актера. Или актрису. Но только самую слабую вашу творческую единицу. Я направляю на нес аппарат, и она сыграет роль так, что все попадают.

Г л а в р е ж. С этого и надо было начинать. Я вам хотя бы Заднепровскую покажу. Она как раз вам подойдет. Мы ей недавно тарифную ставку отказались повысить, теперь сами не рады. И к прокурору она ходила, и в райисполкоме уже была, и в ЦК профсоюзов писала.

И з о б р е т а т е л ь. Прекрасно. Это то, что нужно. Знаете, только лучше, если актрисе не будет известно, что эксперимент проводится. Не надо ей ничего говорить, а то неудобно.

Г л а в р е ж. За кого вы меня принимаете? Идемте наверх, она должна быть там, в репетиционной. Готовим иностранную пьесу — перевел один местный деятель. Ящик можете оставить здесь.

Свет начинает меркнуть уже на последних словах главрежа. Становится темно. Слышны шаги, шорох, шум.

Г л а в р е ж. Осторожнее! Тут у нас такие переходы… Вот здесь, сюда.

Возникает приглушенный гул голосов, в котором выделяется: «Да ничего у нас с этой пьесой не выйдет!», «Конечно, я тоже говорила, что не получится…»

Здравствуйте, товарищи!

Воцаряется тишина. Становится светло.

В репетиционной комнате — о ч е р е д н о й  р е ж и с с е р, З а д н е п р о в с к а я, м о л о д а я  а к т р и с а, п е р в ы й  а к т е р  и  в т о р о й  а к т е р. На столике перед очередным режиссером экземпляр пьесы, в руках актеров — листки с ролью каждого.

В с е. Здравствуйте, Салтан Алексеевич… Салтан Алексеевич… Алексеевич…

Г л а в р е ж. Что это у вас за шум?.. Вот со мной товарищ Бабашкин из «Гипротеатра», приехал посмотреть нашу осветительную аппаратуру. Мы тут посидим в сторонке, я посмотрю, как у вас идут дела. (Садятся с изобретателем в стороне.)

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. Пожалуйста-пожалуйста, Салтан Алексеевич… Вот мы как раз пробуем разобрать конец первого действия. За этими стульями у нас бар. Положительный герой разговаривает с фермерами, а сейчас войдет отрицательный — тот, который на самом деле гангстер.

Г л а в р е ж. Я помню, помню, Борис Генрихович. Пьесу я знаю.

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. Игорь, ты готов?

Первый актер отходит в сторону и кивает.

Второй актер и молодая актриса с листками в руках садятся и принимают вид людей, оживленно беседующих.

Внимание, товарищи! Начали! (Хлопает в ладоши.)

П е р в ы й  а к т е р (делает несколько шагов вперед). «Хэлло, Боб! Рад тебя видеть».

В т о р о й  а к т е р. «Хэлло, Джим!»

П е р в ы й  а к т е р. «Опять ты выступал против мистера Паркера. Не советую тебе с ним связываться. У него длинные руки. Брось это дело. Пойдем лучше — покажу мою новую машину».

В т о р о й  а к т е р. «Не пойму я тебя, Джим. Ну что ты за человек?.. Э-эх!»

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. Стоп! (Хлопает в ладоши.) Подожди. Это не ты говорить «Э-эх!».

В т о р о й  а к т е р. А кто говорит? Чья это реплика теперь?

П е р в ы й  а к т е р. Действительно, товарищи, кто теперь говорит «Э-эх!»?

М о л о д а я  а к т р и с а (спохватившись). Ах, это я говорю. Впрочем, нет. У меня тоже вычеркнуто. Вот посмотрите. (Показывает очередному режиссеру свой листок.) У меня вообще все вычеркнуто в этой картине. Я даже не понимаю, зачем мне тут сидеть.

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. Подождите, сейчас разберемся.

Очередной режиссер и актеры начинают разбирать свои листки.

И з о б р е т а т е л ь (приглушенно). Которая Заднепровская? Вот эта или молодая?

Г л а в р е ж (шепотом). Какая молодая — ей сорок два года. Вон там, в темном платье, в коричневом. Она в этой сцене не участвует.

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. Ладно, давайте пока перейдем к следующей реплике. Игорь, ты готов? (Хлопает в ладоши.) Начали!

П е р в ы й  а к т е р. «Послушай, Боб, а ведь ты уже давно не заглядывал в банк проверить свой счет».

В т о р о й  а к т е р. «А зачем мне заглядывать, Джим, когда ваша фирма…». (Другим тоном.) Минуточку. Борис Генрихович, вот тут опять с текстом неувязка. Ведь мне и в прошлой картине приходилось заглядывать на свой счет в банке, и во второй картине, и в первой. Собственно, все действие только и делаю, что заглядываю. Опять этот кусок в пьесе идет вразрез с тем, что раньше было. Может быть, мы тогда и эту реплику выкинем?

М о л о д а я  а к т р и с а. Конечно! Вычеркнуть ее!

Очередной режиссер вынимает из кармана карандаш. Другие актеры делают пометку в своих листках.

В т о р о й  а к т е р. Да, но понимаете… С другой стороны, что же мне тогда вообще говорить — уже столько вычеркнули? С чего я волноваться начну в этом месте?

П е р в ы й  а к т е р. А ты скажи «э-эх!» и потом сразу давай выхлест.

В т о р о й  а к т е р. Так это же не я говорю «э-эх!». (Встает.) Нет, так нельзя, товарищи. (Тяжело дышит.) Салтан Алексеевич, я рад, что вы зашли и сами все видите. Это же черт знает что! Я еще когда предупреждал, что с этой пьесой у нас ничего не получится… Ффу, даже сердце схватило. Есть у кого-нибудь валидол?.. Ах да! У меня есть. (Вынимает из кармана скляночку, кидает в рот таблетку и отходит в сторону.)

Г л а в р е ж (после паузы, откашлявшись). Ну ладно. Этот вопрос мы обсудим позже. Борис Генрихович, я хотел бы посмотреть третье действие. Восьмую картину. Когда к герою приезжает жена.

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. Это десятая. Хорошо, Салтан Алексеевич, сейчас… Давайте, товарищи, стулья переставим… Григорий Анатольевич, как у тебя сердце, отпустило?

Второй актер мрачно кивает. Заднепровская встает.

Вера Васильевна, вы готовы? Начали! (Хлопает в ладоши.)

В т о р о й  а к т е р (поворачивается к Заднепровской). «Ты все-таки приехала, Мэри? Ну иди же сюда».

З а д н е п р о в с к а я (тоненько, наигранно). «Ах, милый Боб, как давно я тебя не видела!»

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р (несколько раз хлопает в ладоши). Стоп! Нет-нет-нет! Вера Васильевна, дорогая, куда вы даете реплику? У вас же реплика поверх волос летит. И потом вы не в тон отвечаете. К вам обращаются в нижнем регистре, а вы — в самом верхнем.

З а д н е п р о в с к а я (трепеща). Я поняла, Борис Генрихович, поняла. Сейчас.

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. Начали снова. Григорий Анатольевич… (Хлопает в ладоши.)

В т о р о й  а к т е р. «Ты все-таки приехала, Мэри?»

З а д н е п р о в с к а я (глухо, утробно). «Милый Боб, как давно…».

Г л а в р е ж (встает, со злобой откинув стул). Вера Васильевна, дорогая, ведь вы же волнуетесь в этот момент. Должны волноваться, черт побери!

З а д н е п р о в с к а я (еще более трепетно и стараясь подавить слезы). Я волнуюсь, Салтан Алексеевич, волнуюсь.

Г л а в р е ж. А нога?.. Как же вы не замечаете, что волнуетесь только по пояс. Лицо волнуется, руки волнуются, а нога вот так отставлена.

О ч е р е д н о й  р е ж и с с е р. У вас же неплохо получалось, Вера Васильевна. Вот недавно в этой сцене…

Г л а в р е ж. Ну хорошо. Хорошо. (Вздыхает.) Продолжайте, а мы с товарищем Бабашкиным пойдем.

Затемнение, затем прожектор высвечивает главрежа и изобретателя.

Г л а в р е ж. Что скажете? Как?

И з о б р е т а т е л ь. То, что нужно. Я восхищен. Мой аппарат из нее…

Г л а в р е ж. Веда в том, что в ее распоряжении двадцать пять штампов. Не нравится один — она, пожалуйста, дает другой.

На сцене постепенно становится светлее, перед нами опять кулисы. Там, где стоял зеленый куст, теперь стоит фиолетовый.

И з о б р е т а т е л ь (усмехаясь). Интересно, что для вас это «штамп», «не в тон» и так далее. Вообще актерская терминология. А для меня только радио и электричество. Ничего больше. Вот вы говорите «штамп», а я вижу слишком большие потери на конденсаторный гистерезис в нейронных контактах головного мозга. Вы говорите «не в тон»…

Г л а в р е ж. Знаете, что обидно? Ведь театр хороший. Я бы даже сказал — отличнейший театр. Видели зал, проходили?.. Кресла! Какие кресла… Или акустика. Уверяю вас, такой акустики в Москве в Большом театре нет… И даже актеры. Непосредственность, темперамент. С ними такие спектакли можно ставить — ого! Я этот театр полюбил, ей-богу. Тащить меня станут отсюда — не уйду. Но, понимаете… как бы вам сказать?.. чего-то не хватает в людях. Злости мало, такой, знаете, настырной жесткости, дерзания. Я лично представляю себе так: вот, допустим, ты актер, играешь. Плюнь на все. Пусть в театре пожар, землетрясение, пусть зрительный зал в тартарары провалился. Но ты ее уважь!

И з о б р е т а т е л ь. Кого?

Г л а в р е ж. Публику.

И з о б р е т а т е л ь. Которая провалилась?

Г л а в р е ж. Вот именно… Впрочем… Одним словом, вы меня понимаете. Но вот здесь добродушие какое-то в людях разлито. Пилишь их, пилишь, но, видно, не доходит. А сам по себе народ превосходный. Я иногда даже думаю, что и в Заднепровской что-то есть.

И з о б р е т а т е л ь. Ничего. Я вам из этой актрисы Пашенную сделаю. Весь город с ума сойдет.

Г л а в р е ж (остывая, другим тоном). Да какая уж там Пашенная!.. Добейтесь, чтобы она из ансамбля не очень выпадала, не портила хоть.

И з о б р е т а т е л ь. В чем она у вас сегодня, в «Бешеных деньгах»? Ну и прекрасно. Мне только аппарат поставить удобнее. Тогда об этой роли в Москве писать будут. Из Всероссийского театрального общества приедут к вам, вот увидите. У меня все научно обосновано. Если вы читали мою статью в «Театральной жизни»…

Г л а в р е ж (рассеянно осматривается). А этот ваш ящик на каком расстоянии нужно устанавливать?

И з о б р е т а т е л ь. Установка действует в радиусе до пятидесяти метров.

Г л а в р е ж. Тогда я вас в третью ложу, в центральную. Слышно хорошо, и публику не будете отвлекать… Я вас не провожаю, тут еще дела. Выход вон там.

И з о б р е т а т е л ь. Еще один момент. Дело в том, что нужно обязательно успокоить ее перед выходом. Создать комплекс торможения на внешние обстоятельства.

Г л а в р е ж (берется за фиолетовый куст). Вот он, второй куст, принесли… Что вы сказали? Кого успокоить, кого?

И з о б р е т а т е л ь. Заднепровскую, актрису. А то, знаете, накричали на нее сейчас. Аппарат может не подействовать. Медицинский факт — она должна быть в спокойном состоянии. Подойдите к ней перед началом спектакля, поговорите о чем-нибудь.

Г л а в р е ж. Вы меня еще будете учить! Если актера успокоить, он вообще заснет на сцене. Я их, наоборот, кручу весь спектакль, сижу за кулисами сам на грани обморока. Только тем и держимся… Куда же этот Максимов провалился?.. Художник, Максимов!

Г о л о с  х у д о ж н и к а (издалека). Здесь, Салтан Алексеевич! Начинаем гостиную.

Раздается удар молотка по дереву, затем другие.

Г л а в р е ж, держа в руке куст, уходит в одну сторону, и з о б р е т а т е л ь  со своим аппаратом — в другую.

Опускается занавес, на авансцену входит  в е д у щ и й.

В е д у щ и й (на стихающем звуке ударов). Время до начала спектакля пока еще есть (смотрит на часы), можем с вами, товарищи зрители, прогуляться по Н-ску. Хорошо тут, чисто, спокойно. (Прохаживается по сцене.) Узких, тесных улиц нету, поэтому везде много неба… Вот сюда пройдемте, налево, за собор, мимо строящегося массива. Какой вид сразу открывается, верно? Долина реки, поля…

Слышится мгновенный свистящий звук.

Смотрите, стриж пролетел! Ну где еще увидите в двух шагах от центра стрижа? Вон там в старинной крепостной стене у них гнезда. Когда-то здесь бились с татарами, тяжелая была сеча, а сейчас такая мирная тишина. Внизу по берегам полевых незабудок, наверное, пропасть. Справа, за сторожевой башней, — огуречные поля, а вот те два новых белых корпуса — школа программистов… (Смотрит на часы.) Однако мы с вами загулялись и заговорились, а время идет. (Смотрит туда, где на занавесе нарисован театр.) Народ уже собирается к театру. Уважают в Н-ске Островского. Что ни спектакль — полный сбор. Не сразу и разберешься отчего. Больших таких глобальных проблем, какие нас сегодня волнуют, у него, пожалуй, и нет. Так все, личное, не слишком значительное, хотя и считается классиком. Взять, например, вот эту комедию «Бешеные деньги», где Заднепровская сегодня играет Чебоксарову-старшую, Чебоксарову-мать. Особенного-то ничего. Приехал в Москву провинциал, деловой человек Савва Васильков. Увидел тут, в Петровском саду, на гулянье молодую красавицу аристократку Лидию Чебоксарову, влюбился без памяти. А та оказалась бессердечной обманщицей. И все! Ничего такого крупного, сверхъестественного. Да и в целом у Островского людишки-то довольно обыкновенные по тем старым временам — купцы, приказчики, разоряющиеся аристократы, бесприданница какая-нибудь там мелькнет. Просто вот он изображал их любовь, тщеславие, радости, горести… Хотя, с другой стороны, возможно, он потому и классик, что о людях писал.

Слышен отдаленный звонок, легкий гул зрительного зала.

О, надо спешить! (Подходит к тому месту, где на занавесе изображен театр, и заглядывает на сцену.) А зал-то уже заполняется, вот посмотрите. Кстати, если подсобные помещения не удались архитектору, сам зрительный зал хороший. Отовсюду видно, удобные кресла — прошлым летом как раз восстанавливали красный плюш. Празднично, красиво. И приятно посмотреть, как публика входит, рассаживается.

Раздаются два громких звонка, шум зала сильнее.

Вот в третьей ложе отодвинулась портьера. Изобретатель Бабашкин со своим ящиком уже там. Воткнул вилку в штепсель, что-то колдует с кнопками… Ну ладно, до встречи. (Уходит в боковую кулису.)

Поднимается занавес.

С одной стороны перед нами ложа, где  и з о б р е т а т е л ь  возится с аппаратом, направленным слегка вниз и вовнутрь сцены. Аппарат установлен на треноге, которая позволяет им маневрировать.

С другой стороны, возле самой кулисы, — столик, за которым — п о м о щ н и к  р е ж и с с е р а.

Задник сцены изображает театральный занавес, он подсвечен сейчас снизу.

П о м о щ н и к  р е ж и с с е р а (в микрофон, негромко). Добрый вечер, товарищи актеры. Два звонка. Два звонка. Спектакль сегодня ведет Зайцева Галина Михайловна. (Нажимает кнопку трижды.) Третий звонок. Радиоузел! Володя! У тебя в порядке все?.. Проверил музыку?.. Ну, начинаем. Тишина полная. Товарищи, прошу к началу спектакля… Юля, снимай дежурный свет на сцене…

Подсветка задника гаснет.

Снимай ползала…

Свет на сцене уменьшается, только прожектор высвечивает изобретателя с его аппаратом.

Снимай зал полностью… Володя! Гонг! Занавес!

Свет вырубается и над помощником режиссера.

Звучит гонг.

Задник поднимается, за ним видны голубое небо и вершина дерева. Голоса первого и второго актеров, исполняющих в пьесе роли Телятева и Василькова, а также голоса Заднепровской и молодой актрисы, исполняющих роли Надежды Антоновны и Лидии, будут доноситься издали, то усиливаясь, то стихая.

В ложу входит, что-то дожевывая, г л а в р е ж.

Г л а в р е ж (приглушенно). Ну как, устроились, в порядке? Я тут с вами посижу, не помешаю?

И з о б р е т а т е л ь. Нормально. До сцены метров тридцать, аппарат достает — значит, хорошо.

Г л а в р е ж. Очень я люблю, как Коровин играет Телятева. Это наш заслуженный артист, вы его видели. Кстати, у нас ни одного актера нет без высшего театрального образования. Сейчас вообще театр на периферии не такой, каким был даже десять лет назад. Никакой периферийности.

Г о л о с  Т е л я т е в а. Чебоксарова хороша — дважды два четыре. Вы еще такой бесспорной истины не знаете ли?

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Я хотел вам сказать, что она мне очень понравилась.

Г о л о с  Т е л я т е в а. Да кому же она не нравится! Помилуйте вы меня! И что тут для меня интересного, что она вам нравится? Вы, должно быть, издалека приехали?

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Да, не близко-таки.

Г о л о с  Т е л я т е в а. Вот бы вы меня удивили, если б сказали, что вы ей понравились. Это была бы штука любопытная! А что она вам нравится, диковины тут нет. Я знаю человек пятнадцать, которые в нее влюблены без памяти, только из взрослых людей, а если считать с гимназистами, так и конца нет. А вы знаете что? Вы попробуйте сами ей понравиться.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Да разве ж это так трудно?

Г о л о с  Т е л я т е в а. Ну, да уж я вам скажу.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. А что ж нужно для того? Какие качества?

Г о л о с  Т е л я т е в а. Такие, каких нет у нас с вами.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. А, позвольте, например?

Г о л о с  Т е л я т е в а. А например: полмиллиона денег или около того.

Г л а в р е ж. Василькова у нас Иванков играет, Григорий Анатольевич. Отличный исполнитель. Фактурный такой актер, темперамента бездна. Очень его публика любит.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Жалею, очень жалею, что она так недоступна.

Г о л о с  Т е л я т е в а. Да вам-то что же?

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Вот, видите ли, я с вами откровенно буду говорить: у меня особого рода дела, и мне именно нужно такую жену, блестящую и с хорошим тоном.

Г о л о с  Т е л я т е в а. Ну, да мало ли что кому нужно! Что, вы богаты очень?

Г л а в р е ж. Скоро ее выход, Заднепровской.

И з о б р е т а т е л ь. Налаживаю. (Щелкает кнопками, на боку аппарата зажигается зеленый огонек.) Переключатель что-то забарахлил… Ага, вот. Ффу… (Вздыхает.) Жарко у вас тут.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. …Но позвольте просить вас познакомить меня с Чебоксаровыми. Хотя я имею мало вероятности понравиться, но надежда, знаете ли, никогда не покидает человека. Я как увидел ее с неделю тому назад, все о ней и мечтаю.

Г л а в р е ж. Выход Заднепровской. Ну, давайте, прицеливайтесь своей машиной. А то она нам все завалит. Сейчас публика слушает, в зале тихо, а как она появится, так кашлять начнут.

И з о б р е т а т е л ь. У меня все готово. (Нацеливается окуляром на невидимую для нас исполнительницу и поворачивает аппарат в соответствии с ее движением.) Поймал, все в порядке.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы (деревянно). Да ты, тюлень, и солгать недорого возьмешь.

Г о л о с  Т е л я т е в а. Ведь я даром, процентов с вас не возьму.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Познакомь! Да ведь ты дрянь, тебе верить нельзя.

Слышится кашель из зала.

Г л а в р е ж. А, черт ее подери! Руку, видите ли, на сердце положила и считает, что выразила заинтересованность. Но это только механический знак отсутствующего переживания. Внутри-то пусто.

И з о б р е т а т е л ь. Ничего. Аппарат нагрелся, сейчас начнет действовать.

Г л а в р е ж. Ну нельзя, нельзя же так работать! Это не театр, а черт знает что! Как вилкой по тарелке скребет. Обратите внимание, произнесла свою реплику, а потом застывает соляным столбом. В действии совершенно не участвует.

Кашель из зала усиливается.

И з о б р е т а т е л ь. Ладно-ладно, вы ее успокоили хоть?

Кашель чуть стихает.

Г л а в р е ж. Она сегодня встрепанная, красная какая-то пришла. С сыном у нее неприятность, что ли? Слышал краем уха, что директор школы к ним домой сегодня утром приходил.

И з о б р е т а т е л ь. Вы-то поговорили с ней? (Продолжает манипулировать аппаратом.)

Г л а в р е ж. Подошел, спросил, как сын. Она еще больше покраснела… Дьявольщина, только пошел спектакль, она все разваливает. Сейчас побегу за кулисы, такого дрозда ей дам!

И з о б р е т а т е л ь. Да что вы волнуетесь-то? Бросьте нервничать. Хоть что-нибудь актриса чувствует, и я это сейчас усилю. (Щелкает какими-то переключателями.) Сидите вы, ради бога, смотрите.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Благодарю вас, нам пора ехать. Прошу вас бывать у нас.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Когда прикажете?

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы (более естественно). Когда угодно. Я принимаю от двух до четырех, лучше всего вы приезжайте к нам обедать запросто. По вечерам мы ездим с дочерью гулять.

И з о б р е т а т е л ь (не отрываясь от аппарата). Ну что? Лучше?

Г л а в р е ж. Да, пожалуй, немножко… Какая-то искренность даже появляется… (Злобно.) Но вот общения все равно нет. Играет, понимаете, свое собственное состояние, а не логику действия. Из себя исходит, не из того, что на сцене делается.

И з о б р е т а т е л ь (отдувается). Черт, я уже весь мокрый! Думаете, легко вот так все время ее из луча не упускать?.. Значит, нажать на общение?

Г л а в р е ж. Будьте любезны. Актер должен помнить, что подает не реплику, а мысль. Если герой что-то говорит, это не выражение самочувствия, а желание чего-то добиться.

И з о б р е т а т е л ь. Это для меня пустяки. Сейчас усилю вольтаж на окончания ганглиев. Увидите, какая энергия пойдет от нее в зал.

Г л а в р е ж. На репетициях она ужасно играла эту сцену, когда Чебоксарова сообщает дочери, что они разорены. Бились, бились с этим эпизодом.

Г о л о с  Л и д и и. …Я ничего не понимаю.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Я писала к мужу в деревню, чтобы он нам выслал денег. Мы много должны, да на зиму нам нужна очень значительная сумма…

Г л а в р е ж (удивленно). Что ж, лучше. Лучше. Все-таки стала общаться… Вот только если бы органики еще прибавить. А то скованна… понимаете, свободы нет.

И з о б р е т а т е л ь. Можно и органики. (Манипулирует с аппаратом.)

Г о л о с  Л и д и и (почти со слезами). …Ведь вы найдете средства выйти из этого положения, ведь непременно найдете… Ведь не покинем же мы Москву… Ах, maman!.. За что вы меня мучите?

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Я понимаю, душа моя, что я должна была скрыть от тебя наше расстройство…

Г л а в р е ж. Во-во! Это совсем другое дело. Если бы так и дальше, ничего лучше не надо.

И з о б р е т а т е л ь (платком вытирает пот со лба). Самое интересное, что она играет, как и прежде. То есть субъективно ничего не переменилось. Такие же мизерные эмоции, так же мало общения и никакого обаяния. Но аппарат усиливает все это и создает у зрителя впечатление отличного исполнения. Даже у нас с вами создает.

Г л а в р е ж. Да-да, конечно. Но давайте послушаем. Вот сейчас она опять на сцене. (Смотрит.) Ничего. Даже хорошо. Слушайте, я удивлен… Но, знаете, смену ритмов бы. Однообразно несколько держится. С Кучумовым в одном ритме говорила, сейчас с Лидией почти в том же самом.

И з о б р е т а т е л ь. Пожалуйста. Все в наших силах. (Поворачивает рычаги и щелкает переключателями.)

Г л а в р е ж (не отрывая взгляда от невидимой нам актрисы). Прекрасно. Очень хорошо… Пока отдохните и готовьте аппарат — Заднепровская в этой сцене не участвует. Я пока сбегаю, пожалуй, за кулисы, посмотрю, как они гостиную ставят. Дьяволы, такую арку разрезали на занавески! (Уходит.)

И з о б р е т а т е л ь (снимает пиджак и обмахивается платком). Черт, это потруднее, чем телевизионному оператору на футбольном матче! Он только следит за мячом, ему влиять на мяч никак не надо… Как работает машина — чудо! (Гладит аппарат.) А ведь никто не верит, никто не поддерживает. В Управлении театров все еще до сих пор в восемнадцатом веке живут. Только одно и талдычат: «Человек, актер, пьеса…» А при чем тут человек? Сегодня наука позволяет антенну на сцене поставить, чтоб индуцировала эмоции, и еще лучше будет.

Входит  г л а в р е ж.

Г л а в р е ж. Знаете, актриса беспокоится — мне там за кулисами сказали. Заднепровская. Заметила, что в нее все время какой-то штукой прицеливаются. Я сказал, что это киноаппарат. Вам, мол, она нравится, и вы решили ее в Москве показать. Сам я ее тоже похвалил — так прямо и сказал, что сегодня хорошо. Ей, наверное, сейчас передадут. Не помешает вам?

И з о б р е т а т е л ь. Теперь уже ничего не имеет значения. Поскольку машина действует, я за все ручаюсь.

Г л а в р е ж. Да, и насчет сына. Оказывается, у нее сын в девятом классе и первое место занял на какой-то математической олимпиаде. Директор школы приходил поздравлять утром. Так что даже удачно получилось, что я спросил перед спектаклем насчет сына… Слушайте, вот что. Через явление ее сцена с Васильковым. Очень ответственная. Я, пожалуй, сбегаю за кулисы, поговорю с ней еще. (Уходит.)

И з о б р е т а т е л ь (вдогонку). Да зачем? Сейчас уже ничего не надо.

Свет вырубается над изобретателем. В другом углу сцены высвечивается  З а д н е п р о в с к а я. Она сидит усталая, но довольная перед зеркалом и поправляет прическу. Раздается стук, входит  г л а в р е ж.

Г л а в р е ж. Можно к вам, Вера Васильевна?

З а д н е п р о в с к а я (в испуге). Ах, это вы, Салтан Алексеевич! Что-нибудь не так, да?

Г л а в р е ж. Нет-нет, Вера Васильевна, дорогая. Все так, все так. Просто забежал сказать, что отлично, превосходно.

З а д н е п р о в с к а я. В самом деле? Вы серьезно? Не шутите?

Г л а в р е ж. В самом деле. Я поражен… то есть не поражен, а всегда знал, что если вы захотите, то сможете. Вы прямо весь спектакль осветили. У нас сегодня настоящий праздник. Разрешите, я вам руку поцелую.

З а д н е п р о в с к а я. Ну что вы, Салтан Алексеевич, голубчик… Я даже не думала, что вы руки умеете целовать.

Г л а в р е ж. Бегу, бегу, не буду вам мешать. Лично я в вас никогда не сомневался, Вера Васильевна, вы это знаете.

Свет меркнет над этим углом сцены.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. …Извините, что побеспокоила. Мне нужно совета, я — существо совершенно беспомощное, только одного серьезного человека и знаю — это вас.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Благодарю вас! Чем могу служить?

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Я говорила с дочерью, мы хотим изменить свой образ жизни; нам надоело шумное общество, мы не станем никого принимать, кроме вас. Хотя у нас средства очень большие, но ведь это не обязывает беситься с утра до ночи.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Я полагаю.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Лидия хочет докончить свое образование; в этом деле без руководителя нельзя, мы и решились обратиться к вам.

Прожектор высвечивает ложу, где находятся  и з о б р е т а т е л ь  и  г л а в р е ж.

Г л а в р е ж. Молодец Заднепровская — вы посмотрите, что делает. Тревога есть, собранность… По-моему, я не зря к ней сейчас зашел. А?.. Вы знаете, вот что мне сейчас в голову приходит. Приятно ведь, когда людям приятно, да? Радостно, когда радостно. Как вы считаете?

И з о б р е т а т е л ь. Но при чем тут Заднепровская? Я же вам объясняю, что это аппарат, а не она. В ней-то ничего не изменилось. Все то же самое, но только у нас другое впечатление.

Г л а в р е ж. То есть как — от нее совершенно ничего не зависит?

И з о б р е т а т е л ь. Абсолютно. Принцип действия прибора состоит в том, что он интенсифицирует работу спиралей нуклеиновой кислоты в мозгу исполнителя. Они начинают действовать в качестве передающей антенны и возбуждают соответствующие мозговые клетки у публики. Проприоцептивный сигнал, сервомеханизм, вегетативная адаптация. Ясно вам?

Г л а в р е ж. Да, совершенно ясно. Но давайте помолчим.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. …А вы любите мою дочь? Погодите, я погляжу вам в глаза. Ну, не говорите, не говорите, я вижу; только ведь вы очень робки; хотите, я ей скажу за вас? А то заспорите и поссоритесь — сохрани бог.

Г л а в р е ж. Молодец! Какая игра! Как выпихнула дочку замуж. Послушайте, а ведь это новая трактовка пьесы вообще! Главным действующим лицом, активным началом становится не делец Васильков, а Чебоксарова-старшая… Честное слово, новая трактовка.

И з о б р е т а т е л ь. Узнают теперь Бабашкина. Я им такие сборы дам по стране, закачаются! Все театральное дело реорганизую. Конечно, аппарат еще далек от совершенства. Видите, как приходится работать. Обе руки на переключателях, коленом жмешь регулятор реостата, головой — поворотную штангу. Да еще смотри, чтобы актриса из луча не вышла.

Г л а в р е ж. Ничего-ничего, это все можно автоматизировать. Как только вас признают, получите лабораторию где-нибудь при институте.

И з о б р е т а т е л ь. Лишь бы признали… Да, вот что. После спектакля составим акт. Официальный документ. Вы подпишете, директор театра, кто-нибудь из публики. Так, мол, и так, исполнительница, раньше себя ничем не проявившая, играла превосходно. Фамилию, естественно, проставлять не будем, чтоб Заднепровской не было обидно. Просто «исполнительница».

Г л а в р е ж. Да я сам с вами в Москву поеду. Такое дело огромное. Такое дело…

Врывается грохот аплодисментов и стихает, оборвавшись.

Свет гасится над ложей, зажигается над столиком  п о м о щ н и к а  р е ж и с с е р а.

П о м о щ н и к  р е ж и с с е р а. Товарищи артисты! Всех, занятых в первой картине, прошу прийти на сцену без секунды опоздания… Сообщаю об изменении в расписании на завтра. Участники выездного спектакля вызываются не в двенадцать, а в одиннадцать… Володя, у тебя готова музыка к началу действия?.. Отдыхайте, товарищи. Антракт.

Опускается занавес. Из-за кулисы выходит ведущий.

В е д у щ и й. Что делает наука — действительно чудеса. Вот публика воображает, будто Заднепровская неожиданно раскрылась, расцвела. Да мы и сами так подумали бы. А на деле ничего подобного, все лишь радио и электричество. Оно, конечно, несколько горько — взамен таланта, вдохновения получить нуклеиновые кислоты и пер… перпецию… то есть перцепцию эту. Но, с другой стороны, никуда не денешься, живем в эпоху научно-технической революции. Математика, химия, физика проникают в самые сокровенные области нашего «я». Впрочем, не станем огорчаться. В конце концов, важен результат, а в данном случае он налицо. В публике только и разговору, как прекрасно играют сегодня актеры, и чаще всего упоминается имя Заднепровской.

Слышны три звонка.

Ага, сейчас начнется. (Заглядывает за занавес.) Изобретатель уже на месте. Зрители тоже.

Гаснут люстры, занавес снизу тепло и мягко осветился.

Возникает и стихает говор зала.

Удар гонга.

Поднимается занавес. Освещен только белый задник и люстра.

(Отходит к кулисе.) Ну да, значит, это как раз та гостиная в квартире Чебоксаровых, о которой художник, помните, беспокоился… Ничего, смотрится.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. …У меня есть имение, есть деньги небольшие, есть дела, но все-таки я более семи, восьми тысяч в год проживать не могу.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. А прииски?

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Какие прииски? Что вы?

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Золотые.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Не только золотых, и медных нет.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Зачем же вы обманули нас так жестоко?

Вступает рояль.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. Чем я вас обманул?

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Вы сказали, что у вас есть состояние.

Г о л о с  В а с и л ь к о в а. И действительно, есть, очень порядочное.

Г о л о с  Н а д е ж д ы  А н т о н о в н ы. Подите вы! Вы не понимаете, что говорите. Вы не знаете самых простых вещей, которые маленьким детям известны.

Рояль звучит громче.

В е д у щ и й. Хорошо. Ну в самом деле хорошо. Действие течет, отчаивается влюбленный Васильков, интригует бездушная Лидия, но постепенно главной героиней пьесы делается Чебоксарова-старшая в исполнении нашей Веры Васильевны. Вот уж действительно легла роль на характер… то есть, вот уж действительно аппарат ей помог. Просто чудеса творит актриса. В каждой реплике миры возникают и рассыпаются. Зрительный зал подтянулся, он чувствует себя свидетелем крушения дворянской эпохи, разлома времен. Зашел, да так и остался стоять случайно заглянувший сюда пожарник. Застыли капельдинеры,гример, портной и рабочие сцены сгрудились в проходах кулис…

Взрыв аплодисментов, которые длятся, а потом обрываются. Рояль звучит очень громко, затем чуть стихает.

А на улице какая тишина!.. Что значит настоящее искусство — прямо все кругом озарилось. Спят под звездами древние купола храма, отдыхают гигантские марсиане — добрые строительные краны. Бесчисленные миры плывут в глубинах космоса, и нет, вот уверяю вас — нет во всей вселенной лучше места, чем наш городок Н-ск с его прекрасным театром.

Рояль стих. Пауза.

В е д у щ и й, оглядевшись по сторонам, ныряет в кулису. Шквал аплодисментов, крики: «Браво!», «Заднепровская, браво!..», «Заднепровскую-у-у!»

Прожектор высвечивает ложу, где  и з о б р е т а т е л ь  сидит в кресле, обхватив голову руками. Его поза выражает отчаяние. Вбегает  г л а в р е ж, за ним входит  в е д у щ и й.

Г л а в р е ж. Прекрасно! Великолепно! Вы гений, товарищ Бабашкин. Вы даже эпоха в театральном искусстве. (Отдувается.) Сейчас сюда поднимется директор, я вас познакомлю. Составим акт. Я попросил задержаться нескольких зрителей. Директор школы программистов — ему очень понравилось… Заведующий районо… Вот этот гражданин (кивает на ведущего) увязался тоже, говорит, что в восторге.

И з о б р е т а т е л ь (поднимает голову). Ерунда!.. Все это собачья ерунда! Ничего не вышло.

Г л а в р е ж. То есть как? Что не вышло?

И з о б р е т а т е л ь. Вот так. Посмотрите на розетку, куда я включал штепсель. Она же ни к чему не присоединяется! (Встает и берется за розетку.) Тут нет провода, просто так приляпано к стене, и все. (С усилием отдирает розетку и швыряет ее на пол.) Аппарат не работал, понятно вам?

Г л а в р е ж. Но постойте. Ведь у вас горит зеленый огонек.

И з о б р е т а т е л ь. От батарейки. (Машет рукой.) Просто для фасона. Декорация. Кто бы поверил, что у меня электроника, если нет зеленого огонька. Сам-то главный блок даже не был включен… А, черт! Что-нибудь всегда помешает чисто провести эксперимент. (Сморкается.) Всякий раз какой-нибудь срыв. (Сморкается и всхлипывает, закусив губу.) Но вы-то ведь видели, что аппарат действует в принципе. У вас же тогда чесался нос.

Г л а в р е ж (растерянно почесывает нос). Монтер у нас действительно халтурщик — как раз с директором решаем… Однако как же Заднепровская? Откуда у нее все это?

И з о б р е т а т е л ь. Почем я знаю? Может быть, она вообще талант, ваша Заднепровская. Может быть, она вообще прекрасная актриса. Меня это совершенно не интересует, поверьте. Речь идет о судьбе открытия.

Г л а в р е ж. Значит, машина не работала… Но почему же тогда Заднепровская… (Оглядывается на ведущего.) А? Как вы думаете?

В е д у щ и й. Да, действительно. Начинаешь ломать голову и спросишь себя — может быть, для нас вообще самое главное не здоровье, хотя оно очень важно, не какой-нибудь сверхъестественный достаток во всем, а то, как мы вот с вами (берет главрежа и изобретателя за руки) относимся к ним (кивает на зрительный зал). То, как люди относятся к людям.

Все трое поворачиваются лицом к публике.

Странное все-таки и непостижимое это существо — вы, я, он, человек!

Изобретатель, ведущий и главреж кланяются.

О ПЬЕСАХ ЭТОГО СБОРНИКА И ИХ АВТОРЕ

Чем привлекает та или иная пьеса внимание читателей или зрителей? Образами героев, их характерами, их внутренним миром, их взаимоотношениями и поступками, в которых эти герои проявляют свои характеры, мысли и чувства, действенным стержнем пьесы, ее сюжетом, теми идейными и нравственными итогами, к которым приходят через этот процесс герои и сопереживающие им читатели и зрители.

Все так. Но для этого нужно как минимум, чтобы герои эти были живыми, полнокровными, человечески интересными, события — острыми и увлекательными, нравственные итоги — общезначимыми, но не дидактичными.

И тогда возникает разговор о том своеобразном герое любой настоящей пьесы, которого нет в списке действующих лиц, который не появляется на сцене и которого мы подчас не замечаем за перипетиями сюжета, но который тем не менее постоянно, на каждом шагу проявляет себя в произведении. Это — автор пьесы.

В самом деле, кто, как не он, разыскал и отобрал из жизненного калейдоскопа именно этих людей, увлекся их характерами и судьбами, полюбил одних, возненавидел других, встревожился за третьих, загорелся желанием рассказать о них всем остальным? Чье «да» и «нет», чья радость и боль, чьи приговоры и надежды выражены в пьесе? Чей духовный облик запечатлен в ней, проступая через образы героев и развитие событий? Конечно же, ее создателя. Еще Лев Толстой говорил, что, читая книгу, мы, прежде всего, стремимся постичь автора, понять, что он за человек, как он мыслит и чувствует.

Но то — книга, проза, в которой есть место и авторским отступлениям, размышлениям, описаниям, прямым оценкам. Мы же говорим о пьесах, в которых такого рода авторским самовыявлениям, как правило, нет места. Действительно, нет. Автор выступает в пьесе подспудно, скрыто, но главное, что его характеризует: его отношение к жизни и людям, природу его образного мышления он и в драматургии выражает с неменьшей отчетливостью, нежели в прозе.

Пример этому — творчество Севера Феликсовича Гансовского — прозаика и драматурга.

Пример тем более поучительный, что в данном случае речь идет о малой форме драматургии — одноактной пьесе, к которой не изжито еще отношение, как к форме, не во всем полноценной, ограниченной, если можно так выразиться, не только вширь, но и вглубь.

Стиль — это человек, гласит известная пословица. Слово стиль, в его применении к искусству, не сводится только к особенностям языка и технических приемов автора, но включает в себя и направленность его человеческих интересов, обостренное внимание и чуткость к определенным сторонам жизни и типам людей, излюбленные, а может быть точнее, больные проблемы, заветные мысли, особенности образного мышления.

В стиле, понятом широко и всесторонне, отражено лицо автора. И если в той или иной пьесе мы не замечаем этого лица, ее ситуации расхожи, герои схематичные и штампованные, их чувства ходульны, а язык сер, то это попросту говорит о безликости автора. И, наоборот, когда интересен автор — интересны герои и их жизнь и наоборот.

Из семи пьес, составляющих сборник, пьеса «Электрическое вдохновение» выглядит самой нетипичной. Со своей откровенно условной фабулой, отчетливой комедийной и даже шутливой интонацией, открытыми театральными приемами она явно стоит особняком в ряду других пьес, написанных на точном историческом материале, в строгой манере реалистической драмы. И все же, на мой взгляд, именно в ней с наибольшей широтой отразился круг характерных для Гансовского интересов и идей. Повторяю, именно широтой, потому что в других его пьесах они выражены и более полно и более глубоко.

Эта пьеса о театре, о технике, о человеке. И о взаимоотношениях техники и человека. Актуальность этой темы очевидна: в нашем обществе развитого социализма проблемы, связанные с научно-техническим прогрессом, приобретают особо важное значение. Ведь порой у нас, людей второй половины XX века, складываются своеобразные отношения с наукой и техникой. С одной стороны, мы настолько привыкли к их успехам, что порой принимаем самые поразительные открытия как нечто само собой разумеющееся; нас уже как говорится, ничем не удивишь. С другой стороны, именно благодаря вере в безграничную мощь науки мы не устаем ждать от нее чудес. Но поскольку мы люди XX века, чудес мы не признаем. Нам подавай, чтобы они осуществлялись на строго научной основе.

Вот и входит в здание провинциального театра изобретатель с каким-то ящиком, на панелях которого — непонятные кнопки и окуляры. Он, видите ли, получил возможность «производить перегруппировку атомов в ядре ганглиозных клеток головного мозга» и может поэтому управлять актерским вдохновением. Вот оно, чудесное спасение искусства при помощи техники от актеров бездарных, фальшивых, холодных.

И что вы думаете? Чудо действительно происходит. Штампованная, скованная актриса заиграла под воздействием аппарата, да так, что у зрителей мурашки по коже забегали.

Но чуда все-таки не было. И «электрическое вдохновение» здесь оказалось ни при чем. Халтурщик-монтер не окончил проводку в ложе, где сидел со своей машиной изобретатель. Однако актриса все же заиграла? Да, заиграла. И чудо произошло. Другое, не электрическое. Человеческое.

Перед сеансом изобретатель попросил режиссера, только что накричавшего на актрису, успокоить ее. Ради судьбы эксперимента. Ради создания благоприятных условий для работы своего аппарата. Не более. И режиссер, сам задерганный и вечно дергающий других, по-человечески поговорил с актрисой. И все. И человек оттаял, освободился от скованности, заиграл по-настоящему. А когда зрительный зал потянулся за ней, ощутив и оценив неподдельность переживаний ее героини, а режиссер в антракте еще и похвалил актрису, она и вовсе расцвела.

Спасибо изобретателю с его смешным аппаратом. Если бы не эксперимент, кто знает, может, и пропал бы талант актрисы, ведь талант — вещь хрупкая. Но не машине его заменять. Сколько бы мы ни возлагали надежд на технику, какими бы впечатляющими ни были ее достижения, но, бездушная, в самом главном она не может тягаться с человеком. А мы? Не уподобляемся ли мы подчас изобретателю, который чисто человеческие творческие способности вздумал подменить электрической энергией? Или режиссеру, который проявлял себя по отношению к людям с бездушием заведенной машины? И, возлагая надежды на увеличение энергии машин, все ли мы делаем для того, чтобы раскрепостить и дать выявиться куда более важной и значительной энергии — способностям людей?

Так в шуточной пьесе всерьез и в полный голос заявлена автором центральная его тема.

Можно думать, что эта тема зародилась у автора в послевоенные годы, когда поборники политики с позиций силы размахивали над миром ядерной бомбой. Можно связать ее с тем вспыхнувшим в сороковых-шестидесятых годах интересом к науке, который был порожден ее ошеломляющими успехами. И то и другое будет верно.

Но, думается, истоки этой взволнованной заинтересованности у С. Гансовского имеют также и личный, автобиографический характер. Они связаны с тем временем, когда на знаменитом пятачке над Невой отбивал боец морской пехоты Север Гансовский яростные атаки врага. Когда под бомбежками и артиллерийским обстрелом он и его товарищи стояли насмерть. («Насмерть» здесь не просто привычное литературное выражение: официальное сообщение о том, что рядовой Север Феликсович Гансовский убит в бою и похоронен под Невской Дубровкой, будущему писателю родные принесли в ленинградский блокадный госпиталь, где он лежал тяжелораненым.

Я уверен, что именно тогда зародился у Гансовского тот символический образ бездушной техники в руках бездушных людей, который занимает столь заметное место в его рассказах. И из тех же жизненных впечатлений выросла уверенность в человеке, в могуществе его разума и духа, его мужестве, выносливости, непреклонности, перед которыми оказались бессильны самые грозные машины и механизмы.

Есть среди ранних вещей С. Гансовского показательный рассказ — «Новая сигнальная». Автор вспоминает несколько случаев, когда обостренным чутьем фронтовика он угадывал грозящую ему опасность за мгновение до того, как она проявляла себя. И неприметно, непринужденно переходит к рассказу о бойце Званцове, которому доводилось улавливать чувства и намерения ведущих бой людей. Ему передавались мысли немецкого летчика, охотившегося за ним с воздуха. Он перевоплощался в ведущих между собой огневую дуэль советских танкистов и немецких артиллеристов. Он воспринимал планы находившегося поблизости замаскированного фашистского шпиона. Напряженность переживаний и выработанная войной чуткость восприятия открыли в Званцове, как называет его писатель, «новую сигнальную» (имеется в виду учение И. П. Павлова о двух сигнальных системах).

Рожденное реальной жизнью восхищение человеком и его духовными силами открыло писателю путь в жанр фантастики. К этому же жанру подводила писателя и мысль о неисчерпаемой способности человека к научному и техническому творчеству, о коллизиях, возникающих между человеком и техникой, о нравственных и политических проблемах, которые в этой связи встают. Жанр фантастики избирается писателем не ради демонстрации научных идей и технических изобретений, но во имя того, чтобы с гуманистических позиций решать нравственные проблемы.

Техника и человек — эта тема широко представлена в прозе Гансовского. Меньше места она занимает в его драматургии. Но отсвет этой темы лежит и на его пьесах, особенно посвященных эпохе войны.

«И нас двадцать» называется одна из этих пьес, на мой взгляд, лучшая, и несомненно удавшаяся автору. Двадцать бойцов, которым на одном из последних рубежей перед Москвой предстоит принять бой с фашистскими танками и ценой своих жизней задержать здесь врага до подхода свежих частей. Они, эти двадцать, если говорить всерьез, собственно, даже не войсковая часть. Кучка оставшихся от погибшей роты зеленых мальчишек, вчерашних школьников, несколько прибившихся солдат из других, рассеянных частей, девочка-санинструктор. И на них пойдет армада фашистских танков.

Каков будет исход этого боя? Ответ на этот вопрос, как показывает нам автор, предопределяется ответом на другой вопрос: «Кто они? Чем живут? На что решились и к чему готовы?». Вот они перед нами в тот миг, про который фронтовой поэт сказал, что «самый страшный час в бою, час ожидания атаки». Разные они. Среди них есть и побывавшие в окружении опытные солдаты, для которых война уже стала буднями, большинство же совсем юнцы. И хотя довелось им уже хлебнуть горя на войне, но некоторым из них она все еще кажется чем-то «нереальным». Их мысли и чувства еще в том прошлом, которое прервано войной. Школа, институт, учеба, вечера, танцы, театры для них «реальнее», чем война.

И когда предатель-старшина, слушая их разговоры, вскидывается со словами: «Нет, я вот смотрю на вас, и вы все тронутые, а?.. Лемешев, фотокарточки, садочки-цветочки. Вы что, с ума посходили? Утром немцы танками…» — ему кажется, что он действительно разумен и нормален. Но не случайно эти слова исходят из уст шкурника. Где ему понять, что «наивно», по-детски болтая о прошлой жизни, вспоминая о ней с любовью и умилением, молодые ребята полны мужественной и зрелой решимости умереть за нее. Потому-то с такой нежностью и торопятся говорить о ней. И где ему понять, что бывший агроном, который перед последним боем ищет и находит наилучший способ опрыскивания садов и считает это «важным делом», связан с жизнью такими корнями, которые делают его несгибаемым.

В другой военной пьесе Гансовского «На главном направлении» старый педагог, всю жизнь учивший ребят добру и истине, тревожится и печалится о том, что, как ему кажется, для такого грозного времени он «не тому учил». «Тому», — отвечает ему один из его учеников, стрелок-радист.

«Тому», — подтверждает в пьесе «И нас двадцать» один из ее главных героев. «Тому» учили ребят их учителя и вся их жизнь. С одним только дополнением, необходимость которого так сильно и безжалостно подчеркнула война: «Понимаешь, — говорит Миша в пьесе «И нас двадцать», — я себе раньше все представлял, что жизнь — это такая площадка, на которой наши идеи осуществляются. Но это не так. Они не осуществляются. В том-то и штука, что нет. Мы сами должны их осуществлять». И эти «наивные» ребята оказываются куда более сильными и мужественными, чем расчетливый обыватель-старшина. И беспощадными и решительными. И хрупкая девушка Нина с ее наивными воспоминаниями о танцах и «розовых чулочках» своею рукой бестрепетно выводит в расход труса и предателя.

Совсем не соответствует строгой букве армейского устава отводить, как это делает молодой лейтенант, в сторону бойца и называть его, бывшего одноклассника, Мишкой, получая в ответ Лешку. И еще более «наивно» объяснять ему мотивы только что отданного приказа, и ждать, и просить в ответ понимания и одобрения. Но приказ-то был, в сущности, простой: «Умрем». И люди принимают его не только в силу субординации, но и по велению убеждений и совести.

Двадцать машин. Двадцать бездушных чудовищ. «Порядок. И нас двадцать!», — говорит лейтенант. Двадцать Человек, Людей. И мы убеждены, что эти танки не пройдут. Не только потому, что мы знаем про подвиги панфиловцев и про многие другие подвиги тех времен, но и потому, что верим людям, образы которых бережно и любовно донес до нас автор.

Где проходит фронт? По географической местности, означенной на карте определенными названиями и цифрами? Не только. Фронт проходит и в глубоком немецком тылу, в фашистских концлагерях, на подземном заводе, где советские военнопленные, рискуя своей жизнью, портили изготовляемые ими снаряды («Северо-западнее Берлина»). И в оккупированном фашистами советском городе, где подпольщики отважно ведут борьбу не только против захватчиков, но еще и за души слабых, робких, растерянных людей («На главном направлении»).

Название этой пьесы знаменательно и явно полемично. Действие происходит 23 августа 1942 года, в день, который фашисты объявили днем взятия Сталинграда. Казалось бы, именно к боям в Сталинграде и применимо определение: главное направление удара. Но Гансовский дает его одному эпизоду местного значения в отдаленном от фронта городе.

А впрочем, действительно ли местного значения тот факт, что слабый человек преодолел свою слабость, решился на борьбу и совершил подвиг? Нет, отвечает автор. Ибо выигранному сражению предшествовал выигранный бой за людей. А из этого и складывалась победа. Поэтому бои за людей и есть в конечном счете «главное направление».

Этого «направления» и придерживается автор во всей своей драматургической деятельности. Он не изменяет ему и Когда от военного материала переходит к темам из мирной сегодняшней жизни. Верен он ему и в самой последней своей пьесе — «Свет солнца, свет луны».

Речь в этой пьесе идет об «удачнике», который на поверку оказался неудачником. О человеке, который разменял свой талант, отрекся от своих мечтаний и стремлений, по существу, от самого себя. И не ради каких-либо баснословных выгод и не совершая какого-либо предательского, бесчестного поступка. Нет, просто постепенно, день за днем свыкся он с жизнью, которая легка, не требует усилий и дает видимость успешной деятельности, а если не вдумываться — то и ощущение своей необходимости и даже значительности.

И жить ему, казалось бы, удобно и легко. И вчера было так, и сегодня, и завтра. Сегодня маленькая удача. И вчера была. И завтра будет. А на деле нет у него ни вчера, ни завтра. Ни прошлого, которое он вычеркнул из своей памяти и о котором боится даже вспоминать и думать. Ни будущего — именно из-за этого его трусливого нежелания вспоминать, думать, перебороть себя. И хотя прошлое напоминает ему о себе внезапными приступами тоски, но эти настроения он от себя гонит, старается заглушить их. Страшно. Страшно даже думать об этом, если чувствуешь себя не в силах решиться на коренной поворот в своей жизни. Пусть несет, как несет.

«Нельзя!» — буквально кричит своей пьесой автор. «Нельзя, чтобы несло! Человек должен быть верен себе, должен управлять своей судьбой!» Автор имеет на это право, ибо он помнит, о чем мечтали люди, отдавшие свои жизни на войне, и знает цену человеческой жизни. «Нельзя!» — говорит он и устами своей героини повторяет как заклинание: «Ты же замечательный человек, Борис!» Вспомни, каким ты был, вспомни, чего ты хотел, вспомни, что ты мог! Это же в тебе есть, это не могло исчезнуть. «Ты же замечательный человек, Борис!»

Героиня здесь, пожалуй, перебарщивает. Да и автор вместе с ней. Но героиню оправдывает ее любовь к Борису, она благодарна ему за то, что когда-то он сыграл в ее жизни решающую роль, сломав ее смирение перед трудностями и несчастьями. Впрочем, и у автора есть аналогичное оправдание. Он тоже любит Бориса, потому что любит людей и хочет, чтобы в их жизни находило свое осуществление все лучшее, что свойственно каждому из них. И болезненно воспринимает любую форму унизительного смирения перед текучкой, отказ от высоких стремлений, будь то по робости, лени или легкомыслию. И он прав: в каждом человеке, и в том же Борисе, где-то, хотя бы на дне, есть «замечательный человек». Надо, обязательно надо, чтобы он состоялся. Иначе ты совершаешь преступление перед собой, а значит, и перед людьми.

Уже проза Гансовского заключает в себе элемент драматургии. Не случайно она так удачно инсценируется. Те, кто видел, например, по телевидению рассказ Гансовского «Голос» в блестящем исполнении артиста Этуша, легко поймут, о чем я говорю. Вполне владея интригой и конструкцией, Гансовский, мне кажется, силен все-таки не этими качествами, но драматургией характера, процессов ее развития. В конфликтной основе его пьес содержится свойство в высшей степени ценное вообще, а для одноактной драматургии особенно. Если любая пьеса предполагает необходимость через поступки героев раскрывать их характеры, а через движение характеров приходить к нравственным идеям, то практически это осуществляется по-разному.

В пьесах Гансовского речь идет не о частных событиях в жизни человека, не о тех или иных спорах и столкновениях, в итоге которых человек обретает для себя новые и, может быть, даже ценные моральные установки, но о событиях такого рода, при которых решается вся судьба человека. О коренных событиях жизни. По существу, его лучшие пьесы являются туго спрессованными человеческими драмами.

Эта внутренняя масштабность конфликтов, измеряемых границами жизни и смерти или коренных переломов в судьбах людей, дает ему возможность на тесной площади одноактной пьесы вмещать события большого социального, исторического значения, тесно связанные с личными судьбами людей и определяющие их.

«Люди этого часа» — так назван сборник по заглавию одной из пьес. В этой пьесе «часом» является момент коллективизации. В других — война. Есть у Гансовского и не вошедшая в сборник пьеса о революции. Естественно, исторические часы, как правило, являются решающими в жизни человека, и, наоборот, человек полнее всего раскрывается именно в исторические часы.

Но, тяготея к такому единству драматизма истории с драматизмом человеческих судеб, Гансовский умеет видеть и специфические формы проявления драматизма в человеческой жизни и в условиях времени мирного, не отмеченного коренными социальными коллизиями. В «Крыльях красных» и в «Свете солнца, свете луны» решаются проблемы, выдвинутые сегодняшним днем. Это столкновение мечты с косными сторонами реальности, борьба за эту мечту, сложный процесс мужания и становления личности.

И здесь мы подходим к вопросу о круге героев автора. С несколькими десятками персонажей встречаемся мы в его пьесах. Но если присмотреться внимательнее, то мы увидим, что, несмотря на различие их индивидуальных характеров, они представляют собой варианты нескольких человеческих типов, наиболее интересных и важных для писателя, отвечающих кругу его размышлений о жизни.

Читатель без труда заметит, что в остродраматичных пьесах Гансовского, как правило, не играет большой роли тот персонаж, который именуется «отрицательным героем».

Старшина в «И нас двадцать», который на основное развитие действия влияния не оказывает, но служит контрастом другим героям. Почти бессловесный хулиган Сенька в «Крыльях красных», который к тому же своей хулиганской сущности на сцене и не проявляет. Кулаки в пьесе «Люди этого часа» — единственный пример, когда отрицательные герои показаны в действии по линии основного сюжетного конфликта. И все. Даже в военных пьесах враг на сцене не появляется. Уж на что напрашивался в пьесе «На главном направлении» на самостоятельную роль немецкий офицер Тидге, который мог бы придать действию дополнительное напряжение, но и он был оставлен автором за дверью.

Чем это объяснить? Да, пожалуй, тем, что сами по себе они автору неинтересны. Они ясны, и отношение к ним ясно. И никаких специальных идейных проблем у автора с ними не связано. И если потребности построения сюжета не вынуждают к прямому показу их на сцене, то автор с удовольствием обходится без них.

Другое дело — старшина из пьесы «И нас двадцать». Мещанин, приспособленец, стяжатель, самодовольное эгоистичное животное. Этот тип живуч, легко применяется к любым условиям, меняет формы и всегда готов к отступничеству и предательству. Его мало оставить за сценой. Его необходимо вытащить на всеобщее обозрение, совершить над ним суд моральный и даже физический. Гансовский в своих произведениях очень доброжелателен к людям, но есть такие, на которых он с удовольствием ставит жирный крест.

Главное его внимание обращено к другим людям. К тем, кто воплощает его мечту о человеке, и к тем, в ком выражена его боль за человека. Мы уже видели некоторых из них, когда говорили о пьесах «И нас двадцать» и «Свет солнца, свет луны». Прибавим к ним капитана Белова из первой пьесы, струсившего один раз, но нашедшего в себе силы признаться в трусости. И Лиду, героиню «Главного направления», не чувствовавшую себя способной жить под дамокловым мечом страха, но и отринувшую возможность приспособленчества, выбравшую свой выход: взрыв офицерского собрания и гибель при взрыве. И Наташу в «Крыльях красных», понявшую, что счастье не в том, чтобы цепляться за любимого человека и потакать ему во всем, но в том, чтобы иметь собственное человеческое достоинство, даже если оно обретается ценой разрыва. И Марьку из «Людей этого часа», сделавшую свой выбор между отцом и его миром и любимым человеком с его «коммунией».

Это — одна группа героев Гансовского. А другая — Миша из «И нас двадцать». Его друг лейтенант. Единственный комсомолец на селе Григорий («Люди этого часа»). И другой Григорий, погибший на целине, которого мы не видим на сцене, но который незримо присутствует в пьесе. И его сестра Катя («Крылья красные»). И Кирилл Звонков, и Таня, и разведчик Черный («Северо-западнее Берлина»). И Анна из «Свет солнца, свет луны». Впрочем, хватит перечислений. Поговорим лучше о другом. О том, что характеризует всех этих, так называемых «положительных» героев С. Гансовского. Их всех отличает одно качество: они не просто вообще хорошие люди, совершающие вообще хорошие поступки. Им всем свойственна мечта. Отчетливо и ярко выраженная мечта, которая окрашивает их мысли и чувства, придает им решительность и целеустремленность, толкает на действия, подчас необычные, с точки зрения обывателя, неразумные, опасные, то есть невыгодные. Они — из тех «чудаков», которые, по выражению Горького, «украшают землю». И если это не есть норма человеческого поведения, то что же тогда нормально?

Особенности содержания драматургии С. Гансовского определяют и основные черты ее образного строя и формы. Выразительность пьес Гансовского прежде всего в присущей им достоверности. Вслушайтесь, например, в разговоры, которые ведутся солдатами в «И нас двадцать»: Тищенко о своих садах, Русаков о фотокарточке, Клепиков о снарядах. За всем этим стоят точные и неподдельные жизненные наблюдения автора, и в случайных, казалось бы, темах солдатских разговоров есть свой выверенный, работающий на развитие действия и темы пьесы, порядок и смысл.

Или пример поподробнее. Существует в этой пьесе персонаж — майор Сергеев. Эпизодический персонаж. Что мы можем знать о нем? На первый взгляд, с точки зрения сюжетной, пьеса могла бы вполне обойтись без него. В самом деле, пришел человек, расспросил о плане боя, призвал стоять крепко и ушел, уведя с собой признавшегося в своем дезертирстве капитана Белова. Проникнитесь атмосферой событий и приглядитесь к нему внимательнее — и вы увидите, что образ этот полон скрытой сложности, содержателен сам по себе и значителен в пьесе. Быстрые переходы от темы к теме? Мгновенная, без минутной задумчивости реакция? Торопливый уход? Но ведь бой вот-вот грянет. И бой не на жизнь, а на смерть. А впереди еще столько дел. Здесь, насколько возможно, все в порядке, а как у других? К тому же смертельно устал человек, измотанный непрерывными боями, отступлениями, тревогами, бессонницами, он преодолевает усталость, пришпоривает себя. Отсюда так стремительны и категоричны его поступки и решения. А между тем, не тратя на лишнее ни секунды, он все замечает и понимает. Дает приказ арестовать Белова, не вдаваясь в рассуждения и выяснения. Но не забывает и сказать ему, что сообщит куда надо о добровольности его признания. Отбирает у Белова пистолет, но тут же отдает его санинструктору, успев заметить, что она не вооружена. Окинул взглядом и быстро оценил впервые увиденных им людей. Это — характер. И характер важный во всей конструкции пьесы. С ним на сцену вошел кадровый командир, сосредоточенный, требовательный, деловитый. С ним на сцену пришло ощущение связи маленького отряда с многочисленными такими же отрядами, в этот час тоже готовящимися к бою. И связь с армией, с тылом, с Москвой, с приближающимися сибирскими дивизиями.

Немало, оказывается, очень немало. И будет обидно, если исполнители роли майора Сергеева всего этого не заметят.

Или возьмите пьесу «Свет солнца, свет луны». Присмотритесь к едущим в поезде пассажирам: старухе с ее житейскими заботами, инженерам с их заботами производственными, тренерам, проводнице, девушке. Вслушайтесь в реплики пассажиров, о которых автор пишет: «…нам и не нужно знать, кто они, мы их даже не называем». «— Солнце столбами светит. — Будет свежий день». Или: «Коля! Колечка, беги скорее на эту сторону. Вот видишь, за холмами насыпь. Это новая линия. Там уже тепловозы пойдут — не такой маленький паровозик, как наш… Да не сюда! Куда ты смотришь?».

Так ли уж мы ничего не знаем об этих людях? И не видим этих двух пассажиров — мужчину и женщину, которые стоят у окна. И женщина обращает внимание на солнечные лучи, а мужчина сразу стремится к практическому выводу о свежем дне. И не видим, что Колю зовет вовсе не, скажем, отец и, пожалуй, не бабушка, но молодая, энергичная мама?

Но зачем нам весь этот неторопливо развертывающийся фон, не имеющий, казалось бы, прямого отношения к сюжету и образу главного героя? Нет, имеющий. На этом полнокровном жизненном фоне отчетливо видна ущербность нашего героя, ничем не интересующегося, кроме как убить время, перекинувшись в картишки. Все остальное его не касается. Поезд везет, он едет. Чужая жизнь его не трогает. Но и со своей не все в порядке, видим мы.

Так что обманчива в лучших пьесах простота стиля Гансовского. С пристальным вниманием к обстановке, атмосфере, достоверности событий, которое всегда наличествует в пьесах С. Гансовского, связана и еще одна немаловажная их черта: четко заявленные в них временны́е признаки.

Попробуйте сопоставить между собой «И нас двадцать» и «Северо-западнее Берлина». Нетрудно заметить довольно прямую связь между многими героями первой и второй. По существу, Кирилл Звонков — это Миша, прошедший плен, лагеря, пытки, изменившийся внешне, изуродованный фашистами, но в душе — тот же, с теми же благородными и даже подчас в некоторых отношениях наивными порывами. И Шура с ее остро вспыхнувшим в конце войны желанием надеть наконец на ноги вместо грубых сапог деликатные туфельки похожа на Нину. И Клепиков с Русаковым, можно сказать, родные братья.

И все-таки они уже другие. Это люди, прошедшие войну, и привычка к военному быту, органичному и естественному для них, проступает во всем их поведении.

Сейчас, в конце войны, снова остро звучит в пьесе тема мирной жизни. Но на этот раз она обращена не в прошлое, а в будущее. И героям кажется «нереальным» не то, что идет война, но то, что она наконец после стольких мук, трудов, утрат подходит к своему концу. Временна́я определенность и конкретность всегда выдерживаются в пьесах Гансовского, выдерживаются строго, в большом и малом, в само собой разумеющемся и далеко не очевидном. В той же пьесе «Северо-западнее Берлина» время конца войны подчеркнуто не только тем, что на стене начертаны размашистые лозунги типа «Дошли до Одера, дойдем и до Берлина», но и тем, что запасливый старшина уже прочно припрятал себе на мирное время пару хороших хромовых сапог.

И когда на целине гостиница для приезжих представлена финским сборнощитовым домом, этой деталью время обозначено точно, так же как и тем, что целинники называют этот дом сборнощелевым. Или такая грустноватая, но, увы, достоверная деталь: дверь в комнату хозяйки дома для приезжих, запираемая ею всякий раз, когда она отлучается хотя бы на минуту («Крылья красные»).

И такой же точной приметой времени являются лампы дневного света в модерновой гостинице, отгроханной в Озерске, которые отчаянно шипят и трещат, равно как и отсутствие в этой многоэтажной гостинице свободных мест по причине многочисленных совещаний (пьеса «Свет солнца, свет луны»).

Временны́е рамки служат автору четким видоискателем при отборе материала и организации его в единый и цельный жизненный поток.

И наконец, несколько слов об особенностях образного строя драматургии С. Гансовского. После сказанного ранее, особенно при разговоре об излюбленных героях автора, не покажется неожиданным прибавление в характеристике этой образности к слову «достоверность» и слова «поэтичность». Она естественна: главное в пьесах Гансовского — чистота и человечность устремлений героев, их высокий душевный настрой. Попросту говоря, поэтичность самих людей, их мыслей и чувств, которые естественны и достоверны для этих характеров.

Вопрос существенный, особенно для тех, кому предстоит ставить и играть пьесы Гансовского, заключается в другом: как соединяются в одно целое простота, достоверность деталей с поэтической приподнятостью образа? Казалось бы, последнее предполагает выход за рамки обыденной достоверности? Это не совсем так. Иногда, в некоторых поворотах, поэтичность возникает именно за счет неожиданных для суровой общей атмосферы трогательных, маленьких, но броских деталей. И Гансовский постоянно пользуется этим приемом, примеры чему читатель может найти и на предшествующих страницах нашего послесловия.

Пользуется он и обратным приемом. Когда после нарочито обыденного течения событий вдруг резко возникает переломный, кульминационный момент, который приводит к философскому или чисто образному обобщению, поднимающемуся до символа.

Таков, например, образ застывшей горстки бойцов, готовых встретить надвигающуюся на них лавину фашистских танков и фраза лейтенанта «Порядок. И нас двадцать». Или остановка поезда на полном ходу Борисом, осознавшим, что жизнь никогда не поздно начать сначала. Таким же обобщением в пьесе о молодых целинниках является и образ летящих над бескрайней степью гусей, крылья которых в лучах закатного солнца кажутся красными. Достоверное, точное, реалистическое наблюдение поднято во всем контексте пьесы до уровня символа.

По-разному, как видим, воплощен принцип поэтического укрупнения в трех приведенных нами случаях. В первом из них оно обеспечивается и венчается прямым словесным тезисом, философским обобщением. Во втором достигается за счет тщательной подготовки поступка героя, делающей его исполненным глубокого смысла и значительности. В третьем — зримым, ярким, но лежащим вне действия вспомогательным художественным образом, соотнесенным с жизнью героев. Но по сути своей это все — разновидности одного принципа, порожденного поэтической природой ви́дения автора.

А отсюда и еще одна своеобразная черта стиля автора. Роль цвета, живописи в произведениях Гансовского. В пьесе «Свет солнца, свет луны» (так же как и в «Крыльях красных») она обозначена уже самим заглавием. И начинается пьеса с фразы: «Солнце столбами светит». И кончается картиной залитого солнцем пространства. Есть там еще сцены и настоящего и вспоминаемого прошлого, залитые лунным светом. И беспощадный белесый дневной свет в гостинице. И тусклое пламя свечки на столе. Все это несет свою смысловую и эмоциональную нагрузку. Во всех без исключения пьесах Гансовского его световое ви́дение, обозначенное в ремарках, составляет обязательный и значительный компонент общей образной их атмосферы, которым нельзя пренебрегать при постановке. Иначе неизбежны эмоциональные и смысловые потери, снижение силы воздействия на зрителей.

Вчитайтесь в авторские ремарки — и вы убедитесь в этом. Убедитесь вы также и в том, что два основных излюбленных автором цвета, противоборствующих между собой, — красный и черный, или, иначе, шире — свет и тьма. Это имеет у Гансовского тот же смысл, что и противоборство музыкальных тем, которое служит выявлением философской темы добра и зла в творчестве многих композиторов. (Не случайно, кстати, Гансовский широко использует в своих пьесах и музыку.) И так же, как в музыке, где темы, противоборствуя, сплетаются друг с другом, проникают одна в другую, цветовой фон пьес Гансовского подвижен. Его основные цвета выступают в самых различных конкретных оттенках, подчеркиваются цветами дополнительными и несут в различных ситуациях далеко не одинаковую нагрузку.

Мы здесь имеем дело не с примитивным приемом, когда радость подчеркивается светлым, а горе темным цветами. У Гансовского дело обстоит сложнее и жизненнее. И красный цвет не всегда читается как признак победоносности и ликования, особенно когда он порождается заревом пожарищ. И ночная тьма выступает не только в качестве фактора враждебного и угрожающего, но может подчеркивать и оттенять лирический настрой сцены либо создавать атмосферу предвестия победы. Свет солнца и свет луны далеко не всегда враждебны друг другу и используются автором как в форме прямого соответствия состоянию героев, так и контрастного.

Цветовая партитура в пьесах Гансовского всегда требует к себе внимательного отношения. Ибо рождается она осмысленно, или, вернее, прочувствованно, в соответствии с внутренними видениями Гансовского-художника. Да-да, именно художника. Не в общем смысле, как представителя одного из искусств, но в самом прямом и конкретном, как живописца. Писатель Гансовский выступает в искусстве и в этом амплуа, являясь оформителем ряда книг, в том числе и собственной «Идет человек». Эта его способность проявляет себя в отчетливой зримости его образов, что особенно заметно в прозе. Она делает цветовые решения обязательным и необходимым составным элементом его образов, органическим средством их построения.

«Наши недостатки суть продолжение наших достоинств». Само собой разумеется, в произведениях Гансовского имеются, как у любого писателя, свои недостатки. Весь вопрос в таких случаях в том, действительно ли они являются именно продолжением достоинств, что, вопреки пословице, далеко не всегда бывает. В данном случае это так. И случается, что романтичность и вера в добро, свойственные автору, обращаются в облегченность развития и решения конфликта. И простота достоверности в этих случаях граничит с облегченной упрощенностью, а четкость сюжета — с жесткостью конструкции, и тогда патетика зрелищных образов становится несколько внешней.

Почему же при анализе его работ мы не уделяли специального внимания этим их слабым местам? Справедливо ли это? Не искажает ли это общей картины? А из чего складывается эта общая картина при оценке художественного творчества? Из арифметически точного подсчета плюсов и минусов? Послесловие не прейскурант, а, скорее, путеводитель. И его цель не в том, чтобы выставлять за все оценки, а в том, чтобы помочь читателю увидеть и понять главное в творчестве художника, дать ему ключ для самостоятельного подхода и собственных обоснованных оценок. Если же иметь в виду тех, кому предстоит воплощать на сцене пьесы автора, то им прежде всего необходимо ощутить и увлечься тем лучшим, что в них содержится. К тому же еще один афоризм гласит: «Поэтов, как и горы, судят по их вершинам». Драматургов — тоже.

Если в пьесе кроме действующих лиц всегда находит свое воплощение еще и своеобразный герой — автор, то в спектакле по тем же законам появляется еще один такой специфический «герой» — театр, коллектив, проявляющий свое лицо через замысел, через ви́дение и понимание пьесы, ее образное и идейное решение. Когда такого своего ви́дения и решения театр, ставя пьесу, не привносит, спектакль получается иллюстративным, а, следовательно, не воплощающим и замысел автора. В то же время это «свое» не может быть привнесено произвольно, взято, что называется, с потолка. Есть авторы, которые позволяют это делать в силу своей собственной бедности. «Обогащать» их — мало привлекательная для театра задача. Есть другие, которых «обогащать» значительно труднее, но которые в свою очередь обогащают театр. Сохранять при работе с ними собственное творческое своеобразие кажется внешне делом более трудным. Но если говорить всерьез, то творческое своеобразие режиссера и театра по-настоящему, а не формально-поверхностно может быть выражено только в работе над пьесами таких драматургов. Одним из них и является Север Феликсович Гансовский, семь пьес которого публикуются в этом сборнике.

В. Витюк

Оглавление

СВЕТ СОЛНЦА, СВЕТ ЛУНЫ Одноактная пьеса

ЛЮДИ ЭТОГО ЧАСА Пьеса в одном действии

СЕВЕРО-ЗАПАДНЕЕ БЕРЛИНА Пьеса в одном действии

И НАС ДВАДЦАТЬ Пьеса в одном действии

НА ГЛАВНОМ НАПРАВЛЕНИИ Одноактная драма времен войны

КРЫЛЬЯ КРАСНЫЕ Пьеса в одном действии

ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ ВДОХНОВЕНИЕ Комедия в одном действии

О ПЬЕСАХ ЭТОГО СБОРНИКА И ИХ АВТОРЕ