Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице [Николай Николаевич Ливанов] (fb2) читать онлайн

Николай Николаевич Ливанов Жизнь не отменяется Слово о святой блуднице

Издание осуществлено за счет средств автора.

Повесть о трудной, но честной жизни, выпавшей на долю деревенской женщины. Голод, холод, неверные шаги в поисках «большой» любви, травля со стороны власть имущих, тяготы военного лихолетья — и при всем этом верность высоким нравственным принципам определили ее судьбу, характер ее отношений с окружающим миром.

Другу детства Ивану Николаевичу Гергелю посвящаю.

I

Еще в самом начале свадьбы чувствовалось, что надвигается какая-то заварушка. Обещавший вести себя пристойно гармонист Петр Сырезкин, позабыв обо всем, по-гусиному откинул голову назад и выплеснул в горло стакан самогонки. Потом с минуту очумело и бессмысленно смотрел поверх голов гостей, словно ожидая, какие вести придут после такого самоугощения, оттуда, изнутри.

Сперва все притихли. Потом одна из молодушек, сидевшая в дальнем углу, взвизгнула:

— Молодец, Петька!

— Вот это парняга, вот это соколик! — открыла от удивления рот ее подруга, — красавчик! Аж дух захватывает!

Но тут же обе умолкли, обозванные соседями по столу непутевыми.

Петька с остервенением рванул меха своей хромки, и переливчатая «Матаня» — неизменная спутница вечеринок и посиделок — заглушила еще не захмелевшее разноголосье.

— Прекрати! Это еще что за безалаберщина! — гневно взревел сухопарый старик, следивший за последними приготовлениями. — Аль впервой на свадьбе? Иль ты, крепкоголовый, не знаешь, когда для музыки время приспевает? Слово-то родительское и то еще не сказано.

Но в ответ Петька взял новый, еще более громкий аккорд. И тут гости поняли, что с гармонистом происходит что-то неладное: его прищуренные глаза зверовато и ненавистно вперились в жениха — Михаила Воланова…

Сжатые губы, точно параличом, свело набок, а в яростных движениях рук чувствовался наплыв каких-то бесовских сил.

Хозяева и гости оторопели, переглядывались, недоуменно пожимая плечами. Вряд ли кто из них мог смекнуть, что произошло с музыкантом.

Знал причину всему этому лишь он сам, гармонист Петр Сырезкин. Догадывалась о ней и невеста.

Началось все после того, как на вечеринке появилась Серафима — девушка, переехавшая в Самойловку вместе с матерью из далекой Тамбовщины. Разоренных погорельцев здесь приютила доживающая свой век дальняя родственница.

К изрядно обшарпанной завалинке дома, где проходило гулянье, Серафима подошла для всех незаметно, точно выросла из-под земли. Легко опустилась на край завалинки, уткнулась в шляпу подсолнечника и начала пальчиками вытягивать из ячеек семена.

Наметанный глаз Петьки сразу же успел «засечь» появление новенькой. Гармонист слегка вздернул кверху брови, причмокнул губами и вцепился глазами в незнакомку. На музыке это отразилось короткой, как вздох, паузой.

«А белочка ничего… Ишь ты, лапками-то перебирает… подсолнушек шелушит… А не худо бы к ней и… подмаслиться…»

Сырезкин никогда не сомневался в успехе своих любовных затей. Знал себе цену: молодой, красивый, не обижен ни ростом, ни силой. И обращался он с девушками поэтому с издевкой, оценивал их достоинство прищуром насмешливых глаз. Ну и плюс ко всему прочему Сырезкин все-таки как-никак — гармонист, а ценность таких парней никем никогда не оспаривалась, особенно в те посленэповские годы.

Наряжался Петр чаще всего в бордовую батистовую косоворотку, перехваченную витым шелковым пояском. Черные плисовые штаны носил с выпуском над гармошкой хромовых сапог. С большим креном на темных волнистых волосах всегда красовался синий, с лакированным козырьком картуз.

Знал Петя и то, что ни одна девушка, встретившись с ним, не могла выдержать и секундного его взгляда: опускала глаза долу, смущенно отворачивалась или краснела.

Пете ни разу не приходилось объясняться в любви девушкам. Делали они это сами. Ему было достаточно на одной-двух вечеринках попристальнее понаблюдать за какой-нибудь из них, как та уже начинала угадывать желание его гипнотического взгляда. Разудалый куплет краковяка довершал дело.

После вечеринки на ведущей к Петиному дому тропинке она уже стоит и никак не может завязать косу или косынку на голове, или привести в порядок шнурок на ботинке. Но вот приблизился Петя — и с косынками или шнурками все покончено. Вначале она — «случайная» попутчица, потом игривые вопросы, затем делает решительный шаг вперед и…

— Петенька, милый… — произносит она трепетным полушепотом, потупив взгляд, — не изводи… не могу: скажи хоть словечко.

Но утренний туман держится в лощине дольше, чем живут обещания Петра Сырезкина. На другой день на вечеринке Петя встречает вновь ту девушку, но отвешивает ей точно такой же поклон, как и всем другим. Да и в разговоре чувствуются скука и безразличие… Теперь он глух для ее страданий…

Отношение парней к нему было заискивающее. Они безоговорочно признавали его превосходство и в силе, и в красоте.

Многие из парней, прежде чем завязывать знакомство с девушкой, допытывались у Петра: какие у того виды на нее. Иначе дело будет бесполезным…

Серафима Петру понравилась сразу. Заворожили его и ее хрупкое тело, и круглое личико с чуть вздернутым носиком. Ему показалось, что, постоянно занимаясь подсолнухом, она просто-напросто прячет свою красоту.

«Эта белочка еще не запаслась орешком, — сделал вывод Петр. — Надо ей как-то угодить».

Но метод любовных интриг Сырезкин не изменил и в отношении Серафимы. «Подойдет сама, бросится на шею… Тогда и калякать будем. Не то — засушу каналью!», — размышлял он.

Теперь Петр, приходя на вечеринку, старался расположиться так, чтобы перед глазами Серафимы всегда была его широкая грудь, а хорошо отработанные и решительные движения пальцев по ладам убеждали, что перед ней парень вовсе не из тех, каких можно встретить всюду и каждый день.

Благодаря Петиному новому вдохновению вечеринки стали проходить веселее, занятнее. По-разному Петр старался обратить на себя особое внимание Серафимы. «Неправда, бестия, сама кинется… — продолжал уверять он себя. — Та еще не родилась, которая сможет увернуться от меня».

Были у него, например, и такие приемы:

— Марусенька! — приглушив гармонику, звал он девушку, сидевшую на другом конце завалинки. — Подойди сюда, голубушка…

Та, загоревшись румянцем, забыв про подруг, уже через несколько секунд сидела рядом с гармонистом. Петр наклонял голову к девушке, но сам искоса наблюдал за Серафимой.

— Ты че, ты че давеча сказала мне, Маня? В голове что-то шумело, не разобрал…

Маруся вначале смущается, растерянно посматривает вокруг, давая понять Петру, что такие душевности не раскрывают при всех.

— Ну чего же осеклась? Второй раз не пожелаю слушать… Говори поясней, не то…

Марусенька, лишенная выбора в своих действиях, наконец решается на последний и отчаянный шаг.

— Чего говорить? Иль не видишь? Зачем рвешь на куски? Ты же на меня тогда так смотрел… Взгляд-то был какой! А я все жду… Пошто ты так со мной?

— Эх, Марусенька! Кто знает, отчего в небе так жаворонки заливаются? — громко пояснял ей Петр. — Не может быть у нас никакой любви. Уж больно ты справна. Душа моя лежит больше к худощавым… А в общем-то, воздержусь пока от всяких любовей: свободушку успею еще потерять, — добавляет он, прикрывая ладонью распахнутый позевотой рот.

Словно от больного укола вздрагивает Марусенька и, прикрыв глаза ладонями, бежит за угол.

Петр провожает ее насмешливым взглядом, а потом исподтишка бросает самодовольный взгляд на Серафиму: «Вот так-то, подружка! Шурупаешь, какой парняга тут, рядышком, находится? Но можно и прозевать! Метнись к нему, авось и не обожгешься…».

Но Петру казалось, что проклятые подсолнухи, с которыми каждый раз приходила Серафима на вечеринки, на нет сводили все его старания блеснуть бесшабашной удалью молодца-красавца.

Серафима очень редко поддерживала хороводы. Когда подруги выходили на круг, она по-прежнему оставалась одна на завалинке и, уткнувшись в лепёху, все так же кропотливо, ноготками вытаскивала из ячеек семена.

Петра начинало бесить. Неужели задевающие за живое звуки гармоники нисколько не волнуют эту соплюшку? Неужели она не замечает новые цветастые рубахи, которые все чаще и чаще стали появляться на Сырезкине? Неужели не поинтересуется: откуда у него столько добра? А ведь она даже не знает, что отец ему оставил после себя кое-что. Не надо быть сильно зрячей, чтобы видеть, как выделяется Петр из всей этой разношерстной, трясущей своими холщовыми лохмотьями, полинялыми сатиновыми рубахами ватаги. А взгляни и на ноги этих зачуханных парней! Не ботинки, а шаркающие растоптанные лапшины! Почему же эта «чужачка», с совершенно безразличной мордашкой и по-чудному вздернутым носиком, продолжает не замечать его?

Петр куражился, старался что-то «отмочить». Все от души, до икоты хохотали, а Серафима, не поднимая глаз, то и дело поворачивалась в сторону, чтобы сплюнуть подсолнечную лузгу. Иногда Петру казалось, что все эти плевки означают оценку всех его затей и стараний.

С каждым днем Сырезкину все труднее становилось скрывать свою досаду, гасить то, что уже не гасилось… А она сидела все такая же тихонькая и незаметная, с чуть-чуть ссутулившейся спиной, все так же, как белочка, перебирала «лапками», добывая себе зернышки.

В свои двадцать четыре года Петр был убежден, что любовь должна быть насколько страстной, настолько же короткой. Растянуть ее во времени — это одно и то же, что из густой каши сделать жидкую похлебку.

Такого правила он придерживался до тех пор, пока не увидел Серафиму.

Прошло уже немало времени, а назойливая мысль о новенькой уже начинала отнимать ночной покой, преследовать Петра везде и всюду. И Сырезкин, изнывая от любовного недуга, стал понимать, что сил для борьбы с самим собой становится все меньше и меньше.

Все стало меняться. Даже деревенские парни, которых раньше Петр считал безнадежно убогими и зачуханными, виделись ему теперь счастливчиками, наслаждавшимися свободой и беспечностью.

«Им-то что! — рассуждал Петр. — Подошел к крале, расслюнявился, расшаркался — вот и объяснился, в ухажорчики угодил. У меня такое не получится. Уж больно выскочил так далеко, высоко залетел. Какие только утицы ни бросались на мою шею — всех изводил, а тут — хоть сам кидайся в ноги. И кому бы! Засмеют ведь насмерть! Было бы на что посмотреть!».

Он себя заверял, что выбросит ее из головы. Но стоило наступить дню вечеринки, и Петра с самого утра начинало лихорадить, терзать чувство томительного ожидания. Он выходил из себя, злился на всех и все, даже на стрелки часов, которые, словно заспанные, ползли по циферблату лениво, медленно и, как ему казалось, подолгу задерживались на каждой цифре и черточке.

Теперь уж Сырезкин не дожидался, когда к нему, как бывало всегда, придут девчата с особым приглашением и поклоном — поиграть для них на вечеринке.

Завидев первые пары, направляющиеся к сельсоветской завалинке, Петр хватал гармонь, подбегал к зеркалу, делал два-три оборота и, вообразив себя на месте какой-нибудь строгой и взыскательной красавицы, давал оценку: хорошо или неважно он выглядит. А уж потом выскакивал на улицу.

Если ему случалось в это время увидеть Серафиму, он заставлял себя сквозь зубы цедить всякие пошлости:

— У-у, поползла уродина, колымага…

Но тут же, уже более искренне, хотя и с досадой, вопрошал:

— И когда она только перегрызет все свои подсолнухи? Уже воз, кажись, пропустила, небось весь язык в волдырях! Ведь опять будет сидеть, как истукан, и глаз не поднимет.

И Сырезкин ждал, уверовав, что другого не может случиться: Серафима такая же девка, как все ее подруги, и она обязательно подойдет к нему. Рухнут ее заносчивость и гордыня. Надменное личико склонится к его плечу, и взволнованное дыхание, словно суховеем, обдаст его лицо, а пухленькие губы произнесут то, чего он так болезненно ожидает, видит и слышит во сне. Но для этого придется немного помучиться, перетерпеть. И может быть, ждать этого нужно немного. Ох, уж он тогда отплатит ей за коварство, за капкан, в который врюхался он, Сырезкин. Но время шло, а Серафима все еще не бросалась на шею. Судьбе было угодно распорядиться по-другому.

И вот теперь свадьба… Ведь есть на свете вещи и явления, которые очень трудно поддаются осмыслению. Например, вечность Вселенной, бесконечность пространства и т. п. К этим странным и необъяснимым явлениям в астрономии отнес бы Сырезкин и свадьбу Серафимы и Воланова.

Бесила злоба. Ведь никудышная девка, как он старался себе внушить, успела вконец его измотать. За короткое время многое изменилось в Петре.

С язвительной усмешкой над собой вспоминал слова, которые он бросал иногда парням, терявшим настроение из-за неудач в любовных затеях. «Из-за бабы-то нос вешать? А еще в мужики суетесь! Господь создал баб для того, чтобы они кисли по нас да маялись всю жизнь… Начнет ломаться — высморкайся и отвернись».

А сейчас Петр рассуждал по-иному: «Наверное, досадил я господу богу с этими бабами — вот он и обратил одну из них в ведьму против меня». Ощущение душевной боли усилилось еще и потому, что его соперником ни с того ни с сего вдруг оказался самый захудалый и замызганный парень — деревенский плотник Михаил Воланов. Неповоротливый, медлительный, с крупными чертами лица, он, по мнению Петра Сырезкина, создан лишь для тягловой работы — не больше.

А Воланов жил, помалкивал, никому не мешал, все что-то мастерил, возился со своими рубанками да фуганками. Соседи часто забегали к нему за свежими стружками на растопку или еще для какой-нибудь надобности. И не только за этим. Зная простую натуру Михаила, некоторые старались извлечь из этого кое-что. Одни почти за бесценок срядятся с ним сколотить рамешку для своей избы, другие под причитания о нужде беспросветной уговорят его за мизерную мзду перестелить пол или наладить крыльцо. А если сказать точнее — уговаривать Михаила вовсе и не нужно было.

Он никогда не называл стоимость своей работы, ни с кем не рядился, ничего не выторговывал. После трудных лет люди начинали понемногу поднимать головы. Теперь думали не только о еде. Кто-то замечал, что угол избы подгнил и она начинает кособениться, кто-то забеспокоился о том, что давно пора заменить венец под крышей, кто-то сокрушался о недостроенном сарае.

Выправлялась жизнь, усложнялись запросы. Кто-то замечтал о новеньком тарантасе, кто-то о красивой тумбочке для горницы или о ярком петушке для конька крыши.

Михаил не знал покоя ни днем, ни ночью от пробудившихся назойливых заказчиков, усердно корпел над верстаком, установленном прямо в прихожке. И все дивились: почему он берется даже за то, что явно ему не светит выгодой. Послать бы того, кто совсем оборзел, кто смешивает человеческую доброту с простодырством!

Конечно, всякие пересуды, толки и кривотолки, чаще всего сдобренные язвинками, доходили до Михаила Воланова. Но он реагировал на них странной, никому непонятной улыбкой. Не ошибались люди, пожалуй, в одном: нервы у Михаила Воланова канатные.

К работе Михаил приступал вроде бы нехотя, подневольно. Делал все неторопливо, на первый взгляд казалось — тягостно, как не от хорошей жизни.

Но усердие и старание говорили об обратном: работа его не пугает — какой бы она ни была трудной и сложной.

Не спеша Михаил примерял доски, пристукивал, подгонял, отходил в сторону, наклонял голову и, чуть прищурившись, с наслаждением рассматривал отполированный фуганком брус.

— Неплохо состряпано, такому износу не будет, — давали оценку мастерству Воланова заказчики. — За такое и заплатить не жалко.

Правда, отдельные из них, которых природа обделила совестью, под этими словами подразумевали — заплатить вообще сколько-нибудь. То есть поступить не так, как другие: пообещав рассчитаться завтра, не делали этого ни послезавтра, ни в другое время.

Михаил никому не напоминал о долгах. И многим казалось, что про них он быстрее забывал, чем сами должники. Поэтому они считали, что к нему можно было идти со вторым заказом, не рассчитавшись за первый.

Вначале заказчики радовались, что так легко им удается облапошивать этого добряка-простофилю, но потом все пошло по-иному.

У самой околицы вскоре поселился еще один плотник — по фамилии Гринько. Задержался он в Самойловке после длительного и тщетного поиска прибыльного дела где-то в малороссийских местах.

Прикинув, что в этом-то глухоманном краю спрос на плотников особый, он решил попытать здесь счастье. Сельчане, конечно, обрадовались появлению нового спеца и сразу же бросились к нему со своими нуждами. Но очень быстро поняли, что перед ними не Михаил.

Первому же заказчику за настилку полов в одной комнате Гринько предложил ввиде аванса доставить «теленка та шматок сала, та жменю махры, та немного грош». А об остальном — «столкуемось» после работы. Работодатель вначале понял плотника как шутника, умеющего быстро находить с людьми непринужденный, свойский язык, поэтому после небольшого судаченья про всякие всячины снова в том же заинтересованном тоне заводил разговор об оплате.

— Ну, а все-таки, сурьезно — сколько ты с меня слупишь?

— Я ж козав тоби… Хиба ты глухой, чи шо? — неподдельно удивлялся Гринько.

Оторопевший заказчик хотел было сослаться на Михаила Воланова, которому за этот вид работы можно было заплатить сущий пустяк, но Гринько махнул рукой и отвернулся от него.

— Нема гиршего ворога, як дурний розум.

Это было первое знакомство с новым плотником, вызвавшее недобрый гул в деревне. Многие клялись, что ноги их не будет у порога дома Гринько. Но это были лишь слова. Плотницкой работы в каждом дворе было невпроворот. И с одним Волановым проблем не решить. Люди разводили руками, ворчали, плевались, но все ж шли к Гринько. А тот, смекнув, что его руки в ходу в этом краю, разработал четкий и жесткий прейскурант оплаты своей работы и никогда никому ни в чем не уступал. Его не интересовало: шел ли к нему человек с радостью или гонимый нуждой или горем. Без задатка он и гроб не начинал делать. Даже если его на коленях просили.

— И шо вы причипились до мэнэ, як блоха за кожух! Так, чи не так, а перетуковати нема чого.

Обычно на этом весь разговор заканчивался. Показав свою натуру жадюги, Гринько вместе с тем невольно повысил цену труда и Михаила Воланова. Может быть, у людей совесть зашевелилась после сравнения Воланова с Гринько или еще что-то, но Михаилу за труд стали платить вдвое больше, чем прежде, хотя эта плата была все же значительно меньше, чем получал Гринько.

Жизнь однако не баловала Михаила. Немного было в ней радостного. За год пришлось справить двое поминок. На свет иной ушли бабушка и мать. Отца Михаил не знал с младенческих лет.

Холодной безжизненной тоской повеяло от его дома. Неумевший выносить свое сокровенное, душевное на люди, стал он замыкаться, дичать и, как монах-схимник, многое перестал замечать вокруг себя. Но в деревне нашлось немало таких, которые решили взять на себя роль спасителя души «усыпающей».

Однажды соседка Михаила — полная и очень чувствительная женщина — на какой-то «бабьей сходке» решила поразить своих подруг умением раскручивать сложные клубки жизни. После бессонной ночи, проведенной в терзаниях и поисках, она пришла к выводу, что Михаила нужно женить.

Но когда она высказала эту идею в надежде ошарашить всех своей мудростью, то оказалось, что почти все женщины уже давно обмозговали этот вопрос. Причем некоторые из них в обдумывании этой проблемы зашли гораздо дальше. Они хотели женить Михаила на своих дочерях.

«А разве плохо? — рассуждали матери, очень беспокойные за своих взрослых дочерей, — обзавестись таким зятьком: парень работящий, неизбалованный. Дом есть да и в доме кое-что. И хоть Михаил и немного мешковатый, ну а в общем-то ладный, спокойный, с хорошим „карахтером“».

И посыпались к Михаилу одно приглашение за другим. И почти все эти приглашения были «делового» характера. У одних нужно было посмотреть — почему-то дверь плотно не закрывается, у других — половицы начали скрипеть, третьих — потолок начал понемногу провисать. Заказы были разные, но всех их объединяло одно — вызов Михаила на дом заказчика.

Встречали его радушно. Но он сразу же с порога, не обращая внимания на всякие отвлекающие разговоры, приступал к делу: начинал пристукивать молотком, отмерять, что-то высчитывать.

При всей своей деловитости и ненаблюдательности все же Михаил замечал, что у стола, на самом видном месте, сидела у пряхи молодушка в странном для работы виде — в белой кофте и ярком сарафане. Она то и дело отрывается от дела, выходит зачем-то в сени, причем такая надобность у нее появилась как раз в то время, когда Михаил, загородив всей своей массой дверь, рассматривал косяк, требующий починки.

А вскоре те, в чьих интересах это было, пришли к безрадостному выводу, что такое сватовство Михаила — дело безнадежное Кроме деловых, а точнее плотницких разговоров, Воланов никаких других не признает. С какими мыслями входит в дом — с такими и выходит.

Однажды как-то парни решили заманить Михаила на вечеринку. Стоило это немалых трудов, но все же Михаил пришел, хотя с большим опозданием. Придвинулся к сельсоветской изгороди и начал своим наивно-простодушным взглядом рассматривать участников веселья. Он удивлялся: неужели все они пришли сюда, чтобы побездельничать? Все вначале шло самым обычным образом. Как и завсегда, верховодил Петр Сырезкин. По его воле пары шли на «Краковяк» или «Польку», или совершался перерыв. Девушки и парни выходили на круг и под слаженные звуки гармони показывали свое умение отбивать дробь каблуками.

И вдруг одной раздурачившейся девке взбрело в голову вытащить на круг Михаила Воланова. Приплясывая и подпевая, она начала кружиться возле него, приглашая составить ей пару. Оробевший Воланов сразу же отвернулся и метнулся в сторону. Но сию же минуту две пары женских рук вцепились в его пиджак.

Подоспевшие к этой заварушке парни подтолкнули Михаила сзади, и под гиканье и аплодисменты он оказался на кругу. Воланов с отчаянием обреченного сделал попытку удрать, вырваться из кольца, но ничего не получилось: перед самым носом образовалась непролазная стена хохочущих и подтрунивающих участников вечеринки.

— Не выпустим, не выпустим! — восклицали звонкие, задиристые голоса. — Только одно колено, только одно! — настаивали более упрямые.

В этом гуле никто не слышал, как Воланов, чуть ли не со слезами просил выпустить его из окружения, убеждал, что ничего не смыслит в искусстве танца. Но мольба не помогла. Петр Сырезкин вначале старался как-то подстроиться под этого забавного танцора, но ничего не получалось: музыка требовала одного, Воланов выдавал другое. Парни и девки укатывались со смеху, вытирали ладонями повлажневшие глаза.

— А еще, еще врежь, Мишка! А ну наддай, наддай! — требовали разбалагурившиеся парни.

Воланов окончательно зашел в тупик. Он уже не кружился, а лишь неуклюже переступал с ноги на ногу, как плохо отдрессированный гималайский медведь. Но вот Михаил остановился, злобно посмотрел по сторонам и грозно устремился на людей.

Почуяв недоброе в настроении Воланова, парни и девчата мгновенно расступились. Раскрасневшийся, точно из жаркой парной, вырвался Михаил из окружения — и наутек, домой!

Успокоившись, Михаил рассуждал: себя ли нужно винить за то, что произошло, или те наглые рожицы, которые утехи ради могут оплевать и посмеяться над неумеющим давать сдачи?

В глубине души давило, скребло, мутило. Хотелось сгинуть, исчезнуть, провалиться. А в ушах все слышался раскатистый, надменный и беспощадный хохот Петра Сырезкина и его последние слова, которые смог разобрать Воланов:

— Вот росомаха, вот росомаха! Вот это мешок с отрубями!

II

Дня через два, когда еще не успели выветриться гадкие впечатления от вечеринки, Михаил повстречал на улице Серафиму. Он круто повернул в сторону, набычился и зашагал прочь.

— Хотя бы поздравствоваться надо было, Михаил Терентьевич! — напомнила о себе Серафима. — Иль серчаете?

Не меняя позы и не глядя на Серафиму, Михаил вначале что-то пробурчал, а потом вместо ответа, ни к тому ни к сему, спросил:

— А ты чего третёдни не смеялась надо мной? Все смеялись, вот.

— Такая уж я уродилась, люблю все делать поперек. Да и чего уж там смешного, ничего такого я и не заметила. Со мной тоже такое один раз было, если даже не почище. Ты вот все-таки вырвался и — ходу. А у меня совсем по-другому получилось: зацепилась каблуком за кочку и растянулась. Все надрываются от смеха, а я реву, как непреная корова.

Не стал Михаил разбираться: правду говорит Серафима или всего лишь пристроилась к его настроению, хочет успокоить, но все же ему показалось, что в мрачной туче появилась светлая проталинка, полегчал давивший душу камень, побольше стало света и воздуха.

Второй раз Михаилу довелось повстречаться с Серафимой вечером через несколько дней, когда та стояла в проулке, отыскивая глазами в стаде свою буренушку.

Помня прежний урок, Воланов на этот раз отвесил поклон, сопроводив его негромким «здрасьте».

Серафима сразу же обернулась и бросила на парня приветливый взгляд. Увидев в глазах девушки непонятные и загадочные для него искорки, Михаил оторопел. Не мог он и поверить, что у живой женщины (раньше он видел такое только на цветных картинках) могут быть такие красивые губы. Чуть вздернутый носик и добродушно округленный подбородок говорили о незлобивой натуре девушки.

Михаилу показалось, что он допустил недозволенное, разрешив себе взглянуть в глаза девушки. Такое может позволить себе лишь достойный ее, у которого есть все данные говорить с ней на равных.

Будь у него хотя бы частица того, что дала природа Петру Сырезкину и некоторым другим парням, он действовал бы по-другому. Но нет, не для него рождены красавицы, о которых пишут стишки, поют песни.

Уяснил себе Воланов и то, что ныне роптать на судьбу проку никакого нет и поэтому не надо разжигать аппетит на то, что приготовлено для других. Потупив взор, Михаил резко повернулся и зашагал в сторону.

От пытливого взгляда Серафимы не ускользнули мешковатость, простота и наивность этого забавного и необтесанного парня. Он был весь как на ладошке: угловатый, добродушный, закрепощенный своей совестливостью.

— И куда вы все спешите, Михаил Терентьевич? Что у вас там, семеро по лавкам сидят и все с открытыми ртами? — искала она повод, чтобы задержать Воланова на несколько минут.

И Михаил вдруг стал замечать, что «непутевые», как он считал вопросы Серафимы, становились почему-то для него желанными, хотя порой не все в них было понятно. Боялся он лишь ее насмешки. А вдруг, притворившись тугодумкой, она в душе издевается над ним, наслаждается тем, что для своего удовольствия смогла всколготить, распалить этого непробиваемого, угловатого человека.

За последнее время Михаилу довелось раза два побывать в городе: хотел для своего плотницкого дела раздобыть долото и стамеску. Не нашел. Но вернулся не с пустыми руками. На улице встречные и поперечные гадали: что может быть у него в цветастом платке, превращенном в объемистый узел? Откуда им знать, что это был первый подарок для Серафимы. Он подследил ее вечером и после приветствия, безо всякого объяснения, сунул в ее руку узел. Серафима растерялась, удивленно посмотрела в глаза Михаилу.

— Это зачем? — вспылила она, но тут же, заметив на лице Воланова добродушную улыбку, переменила настроение.

— А почему именно мне, а не какой-нибудь другой? Может быть, я тебе понравилась? Правильно говорю?

— Да что ты! Дурак я, что ли совсем? — вспыхнул Михаил и осекся. — Был в городе, долото да стамеску хотел купить — мои-то совсем зазубрились. А уж разобрали все, — переминаясь с ноги на ногу, после минутного молчания продолжал Михаил. — Да вот и пришлось прихватить гостинцев — пряников тульских да лампосеев в коробках… А сам-то сладкого не употребляю.

— Ну, если умный, тогда уж другое дело… — лукаво взглянула на него Серафима, — а платок, в который завернул гостинец, когда отдать? Ведь он подороже этих пряников?

— Не надо ворачивать платок, — грустно и монотонно протянул Михаил, — заворачивать гостинец не во что было, вот и купил…

Так постепенно отношения между Михаилом и Серафимой перерастали в «свойские». Михаил радовался этому.

Однажды, после тягостных размышлений, он все же решился на серьезный разговор. Потом Михаил без конца удивлялся — откуда взялось столько смелости. Шел он к Серафиме, а сам без конца твердил:

— Неужели влипну? Неужели влипну? Сказать или не надо?

Какая-то неподвластная сила все-таки заставила Михаила произнести эти слова. Произнес и ужаснулся их нелепому звучанию, несуразице смысла.

— А давай с тобой поженимся, Серафима, а? — сказал он затухающим голосом и испугался: неужели она его не расслышала? Ведь повторить такие слова было уже не в его силах.

Неужели снова опростоволосился, сел в лужу со своим предложением? Вот будет умора в деревне. Все будут смеяться до заворота кишок, это будет похлеще, чем та пляска.

Серафима смотрела на Михаила широко открытыми глазами. Но Воланов не видел их. Готовый провалиться сквозь землю, он ждал ее ответа.

Серафима прыснула от смеха.

— Разве так бывает? Вы всерьез, Михаил Терентьевич? Еще не дружили, еще ни разу не поцеловались и — сразу в жены.

Михаил ничего не смог ответить. Он резко повернулся и, сгорая от стыда, чуть ли не бегом бросился к своему дому. Он успел вообразить себе, что завтра ему не найти в деревне проулочка, по которому можно будет пройти, не встречая насмешливых глаз и издевательских шушуканий.

Но муки Михаила продлились всего лишь до вечера. В дом забежала соседская девчонка и передала приглашение Серафимы — навестить их дом. Михаил растерялся, не зная, как поступить, но, поразмыслив, все же решился.

Началась подготовка к свадьбе. Все шло своим чередом. Все в деревне восприняли известие о женитьбе Михаила на Серафиме как добрую, хорошую весточку. Исключением был Петр Сырезкин. Как-то уж получилось, что о предстоящей свадьбе он узнал позже других: уезжал по каким-то делам в город. Возвращался оттуда в добротной двуколке, нагруженной кулями да узлами. Но надо же такому случиться: у самой околицы он догнал спешащую куда-то Серафиму. Петр натянул поводья. Саврасый, упитанный мерин, сначала убавил прыти, а потом вовсе остановился. Сырезкин любовался фигурой и легкой походкой Серафимы. Смотрел и думал: как может так ходить человек — едва-едва касаясь земли?

— Серафима! — звонко выкрикнул Петр. — Хоть и десять сажен, а все-таки смогу подвести! Присаживайся, голубушка!

Серафима приветливо улыбнулась и отошла от дороги.

— Вот как хорошо вышло! — обрадованно откликнулась она, — а у меня к вам просьба есть.

«Ах ты, белочка! Наконец-то и ты сквасилась. Долго, долго пупырилась, надрывалась. Ишь, — перед Петькой Сырезкиным надумала выкаблучиваться», — обольщаясь сладкой мыслью, подумал Петр.

Думал и с вожделением рассматривал разрумянившуюся Серафиму. И был он уверен в том, что сразил все-таки своей красотой девушку. Но вслух, произнес слова, полные доброты и внимания.

— Для тебя, душечка… До последнего вздоха готов стараться.

— На свадьбе на гармошке, Петр Фролович, поиграть бы? Заплачено будет, сколько стоит. А то уж скучища без гармошки.

— Обижаешь! Раз ты просишь — можно и по-дарственному сыграть… А почему они сами не захотели упросить меня? Чего ты так за них? Кому у нас так приспичило обжениться, почему-то никаких слухов не водилось?

— Сама вот решила выйти замуж.

Сырезкин долго не мог перебороть разразившийся смех, который раскачивал его из стороны в сторону, не давал произнести и слова.

— Да ты если еще года два посидишь со своими подсолнухами, то потом уже будешь радехонька выйти и за любого вдовца с тремя детьми, — наконец совладал с собой Петр.

— Я всерьез толкую, Петр Фролович… Сможете сыграть на моей свадьбе?

— Ты че, чокнулась? Чего мелешь-то? — как-то невпопад, растерянно произнес Сырезкин. — Правду ли говоришь?

Эти слова Петра были уже приправлены горечью. Он тревожно взглянул на Серафиму.

— А как же я? — негромко, неуверенно, с оттенком досады произнес Петр. — Изменку подбросила, так што ль? Ведь я на тебя все виды имел.

Теперь рассмеялась Серафима.

Петр считал, что произошло какое-то глупое недоразумение. И все только из-за того, что он опоздал со своим объяснением, слишком замаскировался от собственной любви.

Именно теперь, впервые в жизни, он начал испытывать такое чувство. Сколько же сейчас нужно перенести боли, чтобы заглушить его, пережить унижение, которым он будет всегда корить себя?

— Кто же он? — все еще надеясь, что Серафима сейчас рассмеется и скажет, что все это она разыграла, спросил Сырезкин.

— Михаил Воланов, — негромко сообщила Серафима.

— Кто, кто? — не поверив услышанному, переспросил Петр.

— Михаил Воланов.

Петр снова смеялся, но это уже был не тот смех молодца-удальца. Это было уже похоже на плохую игру бездарного артиста на сцене. В фальшивых звуках чувствовались какое-то насилие над действительным настроением, необходимость выразить насмешку, презрение к жениху.

— Ой, уморила, уморила ты меня, Серафимушка, — вытирая тыльной стороной ладони якобы выступившие от смеха слезы, сказал Петр. — А ведь я было и вправду чуть не поверил, хотел уже и поздравить… Мешок с отрубями присватался. Вот это была бы пара. Ну и ловко ты почудила! А помнишь, на вечеринке как он плясал? Животы все надорвали.

— Как хотите, — с досадой произнесла Серафима. — А мне он понравился… Деловой, спокойный, неизбалованный.

— Да ты что, все-таки всурьез это? — теперь уже без подделки, хмуро переспросил Петр, взглянув на Серафиму. — Вот уж насмешите людей. Ни черта чей-то в башке не укладывается. Или красивой и благородной девке не хватило настоящих парней? Иль достатком соблазнилась? Это ты брось, побогаче есть парни. И полюбить смогут. А с этим разве только что на базар за картошкой ездить.

— Ну, я пошла… До свидания, Петр Фролович…

Но Серафима сделала всего лишь несколько шагов, как Петр, спрыгнув с телеги, догнал ее и преградил дорогу. Словно железные крючки, пальцы вцепились в хрупкое плечо девушки. Жадным взором Сырезкин, казалось, хотел пронзить Серафиму. Такой взгляд обычно бывает у голодного человека при виде вкусной пищи.

— Отмени свадьбу… Клянусь господом богом и покойными батюшкой и матушкой — у тебя будет настоящий жених, какого ты заслужила… Не смеши людей…

Не замечая того сам, Сырезкин все сильнее и сильнее сжимал плечо Серафимы, словно теперь он уже хотел добиться силой того, чего не сумел сделать уговорами…

Серафима ойкнула, метнулась в сторону от дороги и побежала по пыльному ковру травы-муравы, не обращая внимания на оклики Сырезкина.

III

Свадьбу решили проводить без гармониста. И хотя многие предлагали послать за Петькой, Серафима настаивала на своем — никакой гармоники: на вечеринках надоела она. По ее мнению, подвыпившие мужики и без нее, затянут — мило послушать. Все жали плечами, удивлялись, но перечить невесте не стали.

И вот диво: дверь распахнулась, и на пороге показался Петр Сырезкин. На лице улыбка презрения, зло поблескивали глаза. Можно было подумать, что Петр вот-вот произнесет: «Ну вот и встретились!».

Одет он был в батистовую рубаху яркого палевого цвета, перетянутую узким кавказским ремешком с двумя блестящими металлическими наконечниками. На нем были темные плисовые штаны.

— Решил вас повеселить, а то что это за свадьба, если гармони нет, — заикаясь, объяснил он. — Все будет прилично.

Ему кто-то кивнул на свободную табуретку, и Петр бесцеремонно опустился на нее. Сделал он это так, как делают люди, чувствующие себя здесь своими и хорошо знающие себе цену. Уставился на стол, где в изобилии было жареного, пареного, квашеного. Посередине стола, как каланча, стояла до краев наполненная трехлитровая бутыль.

Мать Серафимы удивила всех тем, что в городе, может быть, у бывшей дворянской девицы купила или выменяла на продукты фату. Сегодня ее дочь в этой деревенской компании выглядела прямо-таки царевной.

Сырезкин возбужденным взглядом уже успел рассмотреть ее бледное лицо, обрамленное темными, красивыми волосами. Но выряженного в новый коричневый вельветовый пиджак Михаила Воланова он, казалось, не замечал.

Странности Петра не кончились лишь его несуразным музыкальным «вступлением».

— Пойдем, выйдем — процедил он сквозь зубы и многозначительно кивнул Михаилу на дверь.

Воланов, ничего не понимая, пожал плечами, посмотрел на гармониста. Гости возмущенно загудели.

— Ты че, безобразничать сюда приперся? — угрожающе спросил сидевший напротив мужчина. — Смотри, а то сейчас же выпровожу…

— Да я же для пользы самого жениха хотел… кое-что сказать, — уже без прежнего гонора пояснил Сырезкин.

Михаил встал и, не обращая внимания на недоброжелательный ропот, направился к выходу. Зажав под мышкой гармонь, вслед за Волановым вышел и Петр.

Сошли со ступенек крыльца. Петр сразу же вплотную приблизился к Воланову, обдал его запахом только что выпитого самогона. Михаил удивился, увидев в глазах Петра крошечные, но яркие бусинки слез. Сырезкин от волнения не сразу смог подобрать нужные слова.

— Как с мужиком хочу покалякать… — сбивчиво, не глядя в глаза Воланову, начал он. — Разве ты не знал, что Серафиму я давно уготовил к себе в невесты?

— Не знал, первый раз слышу, — с добродушной улыбкой ответил Михаил. — А зачем теперь об этом говорить?

Что-то звериное проснулось в Сырезкине, исчезла растерянность.

— Не знал, не знал, ишь ты, мымра! — передразнил он Воланова. — Еще не поздно, сумел натворить, так сумей исправлять, понял? Ты меня хорошо знаешь… Вострушка должна быть моей… Вы сейчас должны сыграть не свадьбу, а отвальную… Понял, нет? Понял, нет? — на несколько секунд он умолк и поднял волосатый кулак. — Если ты сегодня заночуешь в одном доме с Серафимой — утром вот этой рукой прирежу, на кусочки расхвачу…

Михаил улыбнулся и по-простецки положил руку на плечо Сырезкина.

— И не только в одном доме… — спокойно и с убийственной для Петра улыбкой пояснил Воланов.

…За свадебным столом гул недовольства усиливался. Гости и родственники молодых недоуменно переговаривались, посматривали на дверь, тянулись к окнам…

— Ну вот, испортили всю обедню, — ворчали мужики. — И кто пустил сюда этого петуха? Чего ему тут?

Многие повскакивали с мест, когда на улице, где-то за дверью громко хряснуло, взвыла и тут же осеклась гармоника. Что-то ухнуло, сухо скрипнуло…

Дверь распахнулась, и в комнату вошел жених. По его лицу трудно было догадаться, что же все-таки произошло там, на улице? Что означала едва заметная, с оттенком грусти, улыбка Воланова?

— Поговорим, поговорим… — пробиваясь к своему месту, тараторил Михаил, словно хотел этими словами дать ответ на вопрошающие взгляды гостей. — Ушел, ушел Сырезкин, говорит, что утром рано вставать надо, ярмарка в городе объявлена…

Хотел что-то еще сказать Михаил, но через минуту понял, что все это он мелет ни к селу ни к городу. Вскоре в комнату заскочил и Петр Сырезкин. Зрачки его, казалось, застыли, по лицу большими кругами расползались оранжевые пятна, из правого уголка губ ручейком к подбородку стекала кровь. Контрастными пятнами виднелась она и на палевой рубахе. В левой руке у него была одна половина гармони — басы и большая часть меха. В правой — другая половина с ладами и остатками меха.

Сырезкин сейчас никого не видел перед собой. Грозный взгляд был адресован только одному: Михаилу Воланову.

— Мишка! — злобно прохрипел он. — Не забыл, что я тебе разъяснял на крыльце? Учти, завтра сможешь спохватиться, докумекаться, да поздно будет! Смотри, крысенок!

Он потряс в воздухе половинками гармони, резко повернулся и громко хлопнул дверью.

С этого начиналась новая, семейная жизнь Михаила и Серафимы.

IV

…После свадьбы Михаила и Серафимы минуло уже двенадцать лет. Самойловка во многом преобразилась. Около скособенившихся и замученных временем мазанок, с застрех которых, как гривы неряшливых лошадей, свисала солома, появилось и немало молодцеватых крепышей — рубленых домов с тесовыми крышами. Старое старилось, новое новилось.

Так было и у людей. Исчез куда-то Сырезкин, появились другие люди. Совсем о других заботах и нуждах пошли толки, пересуды, пустяшным стало считаться то, что было когда-то главным корнем жизни…

У Волановых росли два мальчика — двухлетний круглощекий карапуз Данил и десятилетний смугловолосый Санька.

С годами немало перемен обнаружилось и в характере Серафимы. Трудно было поверить, что не так-то уж и давно это была застенчивая робкая девушка. А теперь, хотя и бескорыстно, многих подчиняла своей воле, заставляла повторять ее примеры. Уже давно она приучила своих соседей вставать утром намного раньше обычного для них времени. Особенно это было заметно летом: то ведрами под окнами загремит, то звонким голосом из самой глубины сладкого сна вытащит.

Всему Серафима умела удивляться, радоваться, смеяться: и глазам козы, с ее блеском ложного ума, и чванливому петуху, и походке, как у разжиревшей кухарки, кряквы.

— Ах, бестия, некому накрутить ей хвоста! — ворчали иногда спросонья некоторые «нервные» соседи. — За какие грехи вот так ни за што ни про што?..

А злобы все-таки к Серафиме не было. Умела она подходить к людям с простинкой, без закавык. Этим она обезоруживала даже того, кого природа создала бирюком, скрюченным и засушенным, нелюдимым.

Но были у Серафимы и свои обязательные житейские правила: меньше ходить за советами к соседям, не искать сочувственных вздохов у тех, кто считает себя мудрым устроителем чужой семейной жизни.

Некоторым соседям, как это часто бывает у охотников до чужой жизни, не все нравилось в семье Волановых. Особенно усердствовали завистники, сплетники и другие представители крапивного семени в первые годы после свадьбы. Но постепенно их ряды редели, а потом уж они и совсем голосами поослабли.

Работала Серафима в колхозе дояркой. Здесь тоже видна была ее хватка. И не у каждого укладывалось в голове: как это с таким неустанным трезвоном и даже с беспечностьюудается ей раньше всех выполнять работу. И невольно к этому удивлению и даже восхищению примешивалось чувство досады за то, что не угнаться за прыткостью Серафимы, не добиться и всерьез того, что удается достигать ей шутя.

— И на кой тебе все это надо? — разочарованная своей немощью перед Серафимой, выговаривала ей пожилая Спиридониха. — Эдак-то, чего доброго, к сорока годам и горб на чужих харчах наживешь…

— Горб не от работы ведь, — смеялась Серафима, — а от того, что без дела скрючившись сидишь… Спина-то, она выгибается, как коромысло, и вот тебе, пожалуйста…

После этого она показала, как нужно сидеть, чтобы приобрести горб. Спиридониха наводит на свое лицо брезгливо-гневную гримасу. Но надолго этого не хватает. Вырывается предательский хохот, и, сделав капитулянский взмах рукой, Спиридониха отворачивается.

Михаил, муж Серафимы, с годами, как это многим казалось, стал еще менее поворотливым. Видимо, уж не суждено ему быть ни торопыгой, ни речистым мужиком. Но привычке — делать все медленно, зато прочно и красиво — Михаил не изменил. Тут перемен не было. С утра до вечера со своим деревянным ящиком для инструмента пропадал он где-нибудь на ферме. Но иногда случалось выполнять колхозные задания и на дому. Целыми днями не выходил он из избы: строгал доски, сколачивал косяки и рамы, раскраивал алмазом стекла для окон. В такие дни дети находились подле него. Пухлощекий Данилка любил барахтаться в стружках под верстаком, складывая кубики и треугольники, которые отрезал ему отец от брусков и досок.

Санька уже научился напускать на себя важность взрослого человека. Он уже кое-что смыслил в ремесле отца, знал для чего нужны рейсмус и ватерпас-уровень, соображал, когда нужно пользоваться рубанком, а когда фуганком или шаршепкой. Отец уже стал ему доверять несложные задания: варить в изрядно заляпанной кастрюле столярный клей, разводить сиккативом краску или покрывать только что сколоченные рамки для портретов морилкой.

Серафима много раз пыталась «перелопатить» характер Михаила, вкрапить в него хотя бы немного той живинки, которой в избытке было у самой.

— Слушай, Миша! — говорила она, пряча лукавую улыбку-насмешницу. — Вот уж больно хорошо ты обтесываешь всякие бруски и бревна, а почему себя не сможешь так хорошо обтесать? Что ж получается? В девках у меня не пухли губы от твоих поцелуев и сейчас ты уж больно сильно их бережешь… Когда ты все-таки додумаешься, что для нас, женщин, главное? Вот ведь говорят — как хорошо задыхаться от поцелуя! А я думаю, что все это выдумки. А ты вот как считаешь-то сам? Болтушки они все, по-моему! Пустышки! Им нельзя даже доверить ни рубанка и ни поперечной пилы. Все спохабят!

Михаил на минуту отрывался от дела, с недоумением смотрел на жену, качал головой.

— И когда тебе надоест чепуху плести? Ведь не девчонка уже! А все обними, погладь грудь, поцелуй… Когда все это у тебя переварится?

Волановы первые в деревне приобрели патефон. С наступлением сумерек распахивались створки окна горницы, и Санька с важным видом занятого человека накручивал пружину, потом снимая головку мембраны со змеевидной шейкой и прикладывал ее к грампластинке.

Вечерний воздух, приправленный запахами парного молока и свежего навоза, сотрясался от хрипловатых звуков, издаваемых притупленной иглой:

Сумеречным временем собирались на завалинке Волановых многие сельчане. Одни шли сюда с вечной жаждой посплетничать, другие, более степенные и умеренные — с намерением просто побывать среди людей, поглазеть, расслабиться после нелегкого деревенского труда.

Общение с Волановыми для большинства всегда было желанным. И тут ничего не было удивительного. Ведь не тянет же людей туда, где клокочет мутная и тошнотворная брань, где обитают люди со звероватым характером и гадливыми, несносными привычками.

V

После посевной колхозное начальство решило провести слет передовых колхозниц-доярок. Самойловка послала на это торжество Серафиму Воланову, пожилую Анну Вилюшкину и молодую Агафью Горюнову.

Событие для колхоза большое. Долго еще после общего собрания не могли успокоиться, стихнуть пересуды, одобрительные и брюзжащие голоса насчет делегаток. Потом все понемногу отошло. Угомонились и те, кто считал себя сильно обиженным при выборе посланцев, и те, к чьему мнению не прислушивались на собрании.

Для такой важной поездки председатель колхоза Василий Тимофеевич Курбатов подобрал самую лучшую тройку коней. Он даже разрешил поставить коренным своего чалого жеребца.

— Ну, глядите там, ешки-матрешки! — сказал Василий Тимофеевич и проверил грызло в пасти жеребца. — Чтобы на колхоз наш никаких срамов не было. С начальством много не болтать, потому как языком работать вы не приучены, ешки-матрешки. А советики дельные примечать надо, может, и сгодятся. Ответ будете держать перед всеми.

Убедившись, что все в порядке, Василин Тимофеевич, как спортивный судья, махнул рукой.

— Айда, с богом!

Кучер Игнат, мужчина высоченный и дебелый, дернул вожжи. Тройка вздрогнула, и под напутственные возгласы телега загремела по сухой и твердой дороге, направляясь в сторону дальней полоски чернолесья.

После дороги, показавшейся путникам увеселительной прогулкой, тройка приблизилась к рыжему обшарпанному холму, привалившемуся к дороге, словно огромный подстреленный зверь.

За ним-то и прятался райцентр. Село — сотен пять-шесть домов наполовину городского, наполовину деревенского типа, расставленных вперемешку в нестройных волнистых улицах.

Тройка остановилась у большого, недавно побеленного дома с ярко-красной железной крышей, с высокими зелеными воротами и того же цвета ставнями. На плохо ошкуренном столбе был пристроен длинногорлый, как цветок вьюна, репродуктор, из которого разносились бодрые звуки.

— А ну, вытряхивайтесь, бабоньки! — бесцеремонно скомандовал кучер делегаткам. — Да штобы долго не торчали после собрания! А то начнете шастать по ларькам… Мне до заката чалого надо перековать…

Доярки поспрыгивали с брички и начали проверять друг на друге туалет.

По случаю таких торжеств председатель колхоза сам выезжал в город добывать материал для праздничного наряда делегаток. Для Серафимы была сшита из розовой нансуковой ткани кофта с мелкими оборками сзади и напуском на коричневую шерстяную юбку. Желтые туфли на высоких каблуках чуть-чуть добавили ей роста.

Немного скованно, но благочинно держались в своих новых нарядах и подруги по работе — Агафья Горюнова и Анна Вилюшкина. Одеты они были в разноцветные батистовые платья. На головах — светлые косынки.

Проведение слета намечалось на открытом воздухе, а в случае непогоды — в помещении райсовета. Но тучки, появившиеся на небосводе, проплыли стороной и избавили делегаток от нужды париться в душной комнате. Около самых ворот было сколочено из неструганных досок возвышение — небольшая и узкая трибуна, обтянутая красным материалом.

По фронтону здания сельсовета тоже на красном материале был прикреплен плакат: «Привет ударникам — дояркам района!». До начала торжеств оставалось еще два часа. Делегаты из Самойловки обрадовались этому: можно было передохнуть, посмотреть, чем живут здесь.

VI

Для деревни эти утренние часы были уже не ранними. После первой кормежки приглушился птичий гвалт, со дворов уж выгнали вечно голодных и привередливых уток, белыми пушинками заполнили пруд чистюли-гуси. Вдали по самому косогору рассыпалось разномастное стадо.

Появление гостей вызвало немалое любопытство и у взрослых и у детей. Как и в других селах, такие гости — явление нечастое. Никогда ни Серафима, ни ее подруги не ощущали на себе такого множества удивленных, вопросительных и праздных взглядов. От них становилось не по себе. Непривычный наряд, казалось, повсюду давит, мешает двигаться. Хотелось как-то вырваться из-под прицелов этих несносных взоров, избавиться от необычной одежды…

Только что открылись лавки сельпо. Агафья сразу же шмыгнула в промтоварную лавку. Серафима с Анной сначала хотели последовать за ней, но замешкались и забежали в продовольственную. Здесь еще никого не было, и подруги начали рассматривать разложенные на узких столиках и в витрине продтовары. Горкой коричневых лепешек лежали лещи, стеклянные банки, похожие на пузатые бочата, были наполнены черной икрой. Манили румянцем тульские медовые пряники, прозрачными цветными стекляшками красовались в открытых жестяных коробках леденцы. На полках чинно, по-военному выстроились портвейны, ликеры.

Серафима задержалась у широкой, но неглубокой коробки, наполненной какими-то белыми бесформенными кусками. Раньше ей не доводилось видеть что-нибудь подобное. Склонившись над витриной, она с любопытством рассматривала незнакомое лакомство.

— Интересно, что это такое?

— Это рахат-лукум — хорошая восточная сладость, — услышала Серафима совсем рядом ровный мужской голос и вздрогнула.

Перед ней был мужчина средних лет. Он встретил ее испуганный взгляд широкой улыбкой. В больших карих глазах светились приветливые живые искорки. Голову мужчины украшали густые волнистые темно-каштановые волосы, но уже с вкрапленными, как у бобра, сединами. Подкупали своей правильностью черты лица. Казалось, что недавно этот человек побывал в театральной уборной и загримировался. Ровными скобками нависали на глаза брови. С маленькой горбинкой и заостренный, как веретено, нос, а тонкие губы прятались под пышными усами с подусниками.

— Если вас интересует рецепт приготовления этого восточного лакомства, — продолжая улыбаться, доброжелательно предложил мужчина, — вы сможете его получить…

Серафима еще раз внимательно посмотрела в лицо мужчины и чуть не вскрикнула от изумления.

— Не может быть? Вы ли это, Петр Фролович! Ба!.. Сколько годов-то…

— Ну вот, наконец-то и ты узнала. А я стою и гадаю — узнает ли меня давнишняя казнительница? — негромко воскликнул Сырезкин и от удивления покачал головой. — А ты все такая же обворожительная…

Серафима почувствовала, что горячими пятнами расплывается по ее щекам румянец.

— Ну уж, полно вам, Петр Фролович… Я смотрю, вы так балагуром и остались, — преодолев растерянность, произнесла Серафима, — как у вас жизнь-то получилась?

— Кто жалуется на свою жизнь — самый несчастный человек, — подмигнул Сырезкин. — Но мне обижаться не приходится… Все вроде бы есть… Немного учился, закончил годичные курсы товароведов, и вот месяц назад направили меня сюда завмагом сельпо…

Собирался заскочить в Самойловку… Как-никак тянет. Такая уж, наверное, у человека натура… Надо, надо заскочить.

Серафима следила за каждым движением рук Сырезкина, которым он сопровождал свой воркующий говорок. Наблюдала за ним с лукавинкой в глазах. Яркими картинками мелькнуло в памяти все, что было связано с Сырезкиным — покорителем девичьих сердец, с его неожиданным и запоздалым объяснением: изуродованная Михаилом двухрядка, последние угрозы…

Петр продолжал с неубывающим азартом рассказывать о себе, о своих заботах. И хотя в этом рассказе много было туманного и недомолвок, Серафима заметила, что за эти годы Сырезкин «окультурился», подучился. Одет Петр был в новый, хорошо отутюженный костюм темно-синего цвета. Под пиджаком — белая косоворотка. Сырезкин то и дело водил пальцами по лацкану пиджака, точно пытался сбить с него пылинку. К Серафиме подошла Анна, рассматривавшая до сих пор товары в самом дальнем углу магазина.

— Пойдем, што ли? — сказала она, с недоверием взглянув на ее собеседника.

Эти слова больше встревожили Сырезкина чем Серафиму. Он косо посмотрел на подругу Серафимы, и ни с того ни с сего заговорщицким голосом спросил:

— А вы знаете, что… в промтоварную лавку сегодня должны завезти крепдешин хорошей расцветки? Если сейчас не займете очередь — не достанете.

С минуту Анна размышляла, как будто старалась уяснить смысл слов. Затем она резко повернулась, и, не, сказан ни слова, вышла из магазина.

Сырезкин пристально посмотрел на Серафиму, как бы еще раз проверяя, действительно ли перед ним давнишняя знакомая. Потом встрепенулся, видимо, от появившейся вдруг идеи.

— Я приглашаю тебя в гости! — торопливо и с жаром выпалил он. — Мы живем здесь совсем рядом. Через дом. Вот моя Ксения будет рада! Уж больно она у меня гостеприимная. Ей только подавай нового человека. Любит знакомиться с людьми…

— Спасибо, Петр Фролович, как-нибудь в другой раз я уж обязательно навещу старых знакомых…

— Да ты что! Когда-нибудь! Прямо сейчас зайдем, а то Ксюша мотанет к соседке, и жди ее два часа… Идем, идем! Чего тут рассусоливать?

Сырезкин вышел из-за прилавка и слегка дотронулся до талии Серафимы. Та посторонилась и покачала головой.

— А вы как были чудным, так им и остались. Вы-то знаете — я ведь делегатка от нашего колхоза, на слет мы приехали — Агафья, Нюрка и я. Лучшими доярками нас считают… И председатель тоже скоро подъедет сюда.

— Ну, поздравляю, поздравляю! — Сырезкин схватил руку и сжал ладонь. — Это очень прекрасно, очень прекрасно. Но до собрания еще три часа. Все равно где-то надо убивать время. Зайдем на полчасика…

— Другой раз, другой раз, Петр Фролович, — улыбалась Серафима, польщенная таким вниманием. — Заявлюсь ни с того ни с сего… Зачем твоей Ксенье канителиться из-за кого-то? Знаю, приходилось…

Но слова Серафимы, казалось, не доходили до Петра. У него было свое на языке.

— Вот обрадуется Ксения, вот обрадуется… Столько лет прошло, а? Все плохое уже давно вылетело из башки. Зачем оно теперь? Уж образумились все, остепенились…

Удивило Серафиму и то, что Сырезкин действовал так, будто уж получил ее согласие зайти к нему в гости. Он бесцеремонно взял Серафиму за руку, повел к выходу. У дверей остановился, обернулся.

— Архип! Ты тут поглядывай… Я скоро ворочусь…

Кто-то в глубине служебного отделения откликнулся, но не вышел. Сырезкин, не отпуская руки, провел Серафиму мимо груды пустых ящиков, валявшихся позади магазина, свернул резко в сторону и по задворкам направился к своему дому, который, оказалось, находился значительно дальше, чем через один двор. Серафима попыталась еще раз заупрямиться, но Петр ничего не хотел слышать. Сейчас ей было как-то неловко отвечать на такую учтивость старого знакомого упрямством, тем более, что времени свободного еще предостаточно. Подошли к большому рубленому дому, напоминавшему скорее всего общинный амбар, нежели жилое здание. Сырезкин помог Серафиме подняться на дощатое крыльцо из четырех ступенек. У самых дверей остановился, полез в карман и вытащил ключ. Но прежде чем вставить его в скважину, посмотрел по сторонам.

— Так жены-то вашей нет дома! — отпрянула назад Серафима. — Чего ж нам туда идти?

Сырезкин широко распахнул скрипучую дверь, что-то пробурчал под нос.

— Я постою здесь, — настаивала на своем Серафима. — А лучше всего-то пойду-ка назад… Агафья с Анной теперь уж затревожились. Ведь ни слова не сказала — ушла. Как-нибудь еще свидимся, Петр Фролович. Пока!

Но она не успела сойти даже на вторую ступеньку. Могучая рука Сырезкина вытянулась перед Серафимой, как шлагбаум.

— Сима, Симочка — это уже обида. Сколько лет не виделись — и даже в дом не войти. Прошу, прошу, хоть на минуточку, а то и здороваться не стану. Уж не за зверя ли ты меня считаешь? Ксения сейчас подойдет!

С этими словами Сырезкин и ввел Серафиму в свою квартиру. Это была всего лишь одна-единственная комната без прихожки и сеней. От стен, сложенных из огромных почерневших от времени бревен и пропитанных какой-то затхлой пылью, веяло запустением. Единственное, зашторенное серой занавеской небольшое окно, процеживало хилый матовый свет, который с трудом добирался до массивного стола, стоявшего почти на середине комнаты.

Постепенно в полумраке начала проглядываться длинная полка, заставленная банками, бутылками и какими-то свертками. На столе стояла пузатая керосиновая лампа-семилинейка с прокопченным доверху стеклом.

— Это нас здесь поселили, пока не подготовят хорошую квартиру. На новоселье обязательно тебя приглашу. Приедешь?

Серафима начала злиться на то, что приходится здесь без толку терять время, топтаться у порога этого затхлого отсека амбара. Она теперь уж не пыталась вырваться отсюда, но Петр по-прежнему не отпускал руки. Подошли к грубой табуретке с хорошо отшлифованным сиденьем.

— Посидим, милашка, — воркующим голосом произнес Сырезкин.

— А когда же придет ваша жена? — продолжала выпытывать Серафима, робко осматривая нехитрую обстановку.

— Будет, будет скоро, потерпи. А чтобы нам не скучно было…

Он потянулся к полочке и снял бутылку с напитком темно-рубинового цвета. Потом убрал тряпицу, накрывавшую на столе загадочный бугорок. Это были щедро насыпанные в одну кучу шоколадные конфеты и крупные розовобокие яблоки. Рядом стояли маленькие тарелочки с паюсной икрой, маслом, сыром. В руках Сырезкина вдруг оказался штопор, который он быстро ввернул в пробку бутылки.

— Прекрасный крюшон! Слыхала ты про такой напиток? Что-то вроде морса или лимонада, но немного смачнее, — приговаривал Сырезкин, наполняя стаканы. — Говорят, привозят его откуда-то из Абиссинии. У нас не могут пока делать…

Сырезкин пододвинул к себе тарелочку с икрой и подмигнул гостье.

— Только пьют его без роздыху, сразу… Я тоже, правда, еще не пробовал такого… Друг Терентий рассказывал… Специально для омоложения пьют…

— Так что же мы так… Одни… Нехорошо ведь. Надо подождать вашу Ксению…

— Да ты брось об этом. Да, я совсем забыл тебе сказать. Только сейчас вспомнил. У нее зуб коренной бабахает. Никакой жидкости в рот нельзя брать. Может, она сгоряча даже в город махнула к врачу. Все утро галдела мне об этом. Ну, ладно, давай отпробуем этой заграничной водички! — чуть ли не приказным тоном заявил Петр и, не моргнув глазом, быстро осушил стакан.

Серафима, сделала несколько крупных глотков, потом с испугом оторвалась от питья и прикрыла ладонью рот. Секунды две выпученными глазами смотрела на Сырезкина. Потом убрала руку и глубоко вздохнула.

— Что ты мне налил? Что ты наделал? — с тревогой произнесла Серафима. — Я же сейчас опьянею, а мне на слет, грамоту, сказали, вручать будут… Это же… Не знаю…

— А я и вправду, конча-епанча, что-то сморозил, — допив стакан и скосив в сторону глаза, согласился Петр. И вдруг спохватился: — Эх-ма! Да я же вместо крюшона ликер в этих потемках хватанул! А крюшон вот он, стоит и ухмыляется. Гостей я поджидал, ну и принес эту бутылочку. Вот-вот тронзель-мензель проклятый, слышь… Не найдешь такую… По блату в городе достали… Ты, конечно, не подумай, что мне-то жалко для тебя… Ни в коем случае! Для тебя ничего не жалко! Хоть и золота. Лишь бы приятность доставить. А то, вижу, ты на меня уже волком смотришь, разорвать готова… Ты яблоки, конфеты… вот икру. Ничего плохого от мизера не будет. Сухость только во рту пропадает…

Серафима протянула руку к яблокам. В голове начало расплываться что-то теплое, убаюкивающее. Она перестала ворчать на Сырезкина. Сразу же заявил о себе и аппетит. От сладкого перекинулась на икру, на сыр, масло.

— Угощайся, угощайся, милашка! — пододвинул Петр коробку с пересыпанными сахарной пудрой кусками рахат-лукума и взглянул на недопитый стакан. — Что ж добру-то пропадать? Раз так уж вышло, давай держи малость, и я себе немного добавлю… Хорошая штука. Говорят, через границу тайком провозят.

— Ты же говорил, что крюшон у тебя какой-то абиссинский, а теперь и ликер…

— И ликер тоже из-за кордона. Эх, и штука… Попробуй, попробуй еще. Он вовсе не пьянит. Для аппетита создан. Тебе после дороги очень хорошо… А то там еще долго толкаться… Голодушка измором любит брать.

От слов Сырезкина веяло добродушностью, способной размыть угловатую скованность, изгнать неловкость. И Серафима снова протянула руку к стакану. Безобидный сладкий напиток, от которого слегка слипаются губы, вряд ли может таить в себе какие-то коварства.

Но оказалось, что напиток требовал к себе гораздо большего внимания и уважения, чем показалось гостье вначале.

Голова приятно тяжелела, захотелось о чем-то поговорить, что-то спрашивать, рассуждать.

Все меньше оставалось от того, что заставляет соблюдать рамки приличия, контролировать, напоминать о делах. Серафима с удовольствием закусила рахат-лукумом, потом выбрала яблоко покрупнее, с румянцем утреннего востока, и хрумкнула зубами.

— А что случилось с твоей Ксеньей? Почему так долго?.. Я не знаю, какая она у тебя… А то устроит скандал…

С минуту Петр с удовольствием наблюдал за Серафимой.

— Она у меня не из таких. Очень уж любит, когда у меня хорошие гости… Сама велит их чаще приводить.

Что-то хотела сказать и Серафима, но нужные слова не подбирались, а мысли расползались в разные стороны, делались неуловимыми.

— Дай я хоть немного тобой полюбуюсь, — подсаживаясь поближе, заглянул в глаза Серафиме Петр. — Ведь столько лет! А еще не забыл… Все годы ты у меня вот здесь… Жалею — упустил я тебя. Кто знал, как бы мы с тобой жили! Когда мил душе человек — вся жизнь твоя — рай небесный!

— К чему это теперь, Петя? Годы, они ведь, как покойники: обратно не возвращаются. У тебя семья и v меня семья. Двое детей. Теперь уж и забыть пора пришла. Я живу хорошо, все ладно.

Сырезкин пропустил за ее спину руку и легким движением притянул Серафиму к себе.

Гостья продолжала что-то тараторить, вряд ли отдавая в том себе отчет, а Петр все это время с трепетом касался ее талии. Наконец Серафима почувствовала, что для выражения лишь одной вежливости столько усилий не требуется. Рука его, подобно обручу, все увереннее и бесцеремоннее сдавливала Серафиму.

Серафима вздрогнула при виде багровеющего лица и дергающихся век Сырезкина. И она не выдержала.

— Ну, это вы что-то раздурачились, Петр Фролович, — переходя вновь на «вы», предупредила Серафима. — Вот подойдет вскорости Ксения, а вы давнишнюю знакомую обнимаете… Нельзя так…

Серафима попыталась убрать руку Петра, но Сырезкин сделал еще более энергичное движение и достиг пуговиц блузки…

— Это еще что? Я к вам разве за таким хамством пришла? — вспылила Серафима. — Не стыдно? У вас жена и у меня дети, муж! Пустите! Мне надо убираться отсюда! Это я знаю, как вы такие штучки в молодости проделывали!..

Серафима еще раз рванулась в сторону от Петра, свалила со стола бокал, разбила его вдребезги.

— Я буду кричать…

Петр быстро и с силой притянул к себе лицо Серафимы, развернул его ладонями и алчно впился в губы. Слова, которые хотела было выкрикнуть Серафима, мгновенно прервались… Тяжелым свинцовым грузом запрокинулась голова. Горячее и прерывистое дыхание обдало лицо Серафимы.

Через полусомкнутые веки ей виделось пылающее жаром красивое лицо Петра. Появилось желание, вначале робкое, потом более решительное — ответить ему…

Чувство обеспокоенности не покидало Серафиму и сейчас. Но беспокойство это было уже о другом. Ей просто не хотелось, чтобы кто-то сейчас отнял то, что неожиданно и в первый раз в жизни послал ей бог или дьявол.

— А как же Ксенья?.. — задыхаясь, успела она произнести.

— Дверь уже закрыта… Никакой Ксении у меня нет…

Серафима теперь уже и не думала упрекать Петра за обман, не стала она возмущаться и тем, что на блузке уже не было ни единой пуговицы, не заметила она и то, что волосы, утром собранные в «молодушку», распустились, расползлись по раскрасневшемуся лицу. От каждого энергичного движения Петра и горячего поцелуя все громче стучало сердце.

Петр почувствовал, что все преграды уже сметены и можно считать себя владыкой той, к которой так воспылал в молодости и которая оставила его тогда с душевными муками неразделенной любви. Разгоряченными ладонями Серафима сжала щеки Петра, пристально посмотрела в глаза, затем резко отодвинула лицо от себя.

— Погоди же, какой ты нетерпеливый…

— Сколько лет я мечтал об этих минутах… Радость ты моя… Весь мир для тебя не пожалею…

…В желанном уединении мигом пролетели несколько часов. Не обращая внимания на свое убранство, в котором теперь уже трудно было узнать праздничный наряд или хотя бы что-нибудь приличное «для выхода», Серафима и Петр вновь сидели за столом и не спеша допивали ликер, наслаждались закусками.

Разговаривали о всякой всячине. Благо, не было взыскательности ни к словам, ни к мыслям. На этот раз, с помощью ликера, Серафима вновь обрела все качества своего жизнерадостного и общительного характера. С искоркой восхищения и грусти смотрел и слушал Сырезкин неугомонное и беспечное воркованье той, которая отвергла его, нанесла тогда удар по его самолюбию. А вот сейчас, хотя и с большим опозданием, наконец, стала покорной, понявшей, что представляет собой он, настоящий мужчина — Петр Сырезкин.

Торжественные звуки духового оркестра, долетевшие через неплотно прикрытую створку окна до слуха Серафимы, кольнули ее напоминанием о главной цели приезда в Куражеское.

Серафиме показалось, что она в своей жизни сделала какое-то огромное открытие, нашла в душе то, что называют нехоженными тропками или белыми пятнами. И если бы не он, этот красивый мужчина — Петр Сырезкин, — все это — таинственное и радостное навсегда оставалось бы для нее дремучим лесом.

Пододвигая к Серафиме закуски, Петр все рассказывал о себе, о том, как прожиты были годы, как учился в соседнем городе на курсах торговых работников, разъезжал по участкам строительства железной дороги с вагон-лавкой, был завхозом, экспедитором, продавцом и вот совсем недавно переселился сюда. Раза два-три пытался обзавестись семьей, но всякий раз находились какие-то причины, упреждавшие это намерение.

После того, как на свадьбе ему «навешали лапшу на уши», жизнь Петра стала на многие годы тягостной. Хотел бежать ото всего на свете, как от зачумленного, но всякий выезд лишь растравливал его, напоминал о несмытом позоре.

И только сейчас, когда перед ним была Серафима. Сырезкин почувствовал, что от души начинает отлегать, слабее становится налет полынной горечи. Вот она, та, которая заставила его на долгие годы познать чувство унижения. «А все-таки и она Петьку Сырезкина не победила!» — упивался он сейчас сладкой мыслью. Вот она, вся истерзанная, полуобнаженная, покоренная, но со счастливой улыбкой подле него. Знать, сила все равно свое берет. Так размышлял Сырезкин, наблюдая за Серафимой и радуясь, что так себе потрафил, что так быстро избавился от прежних терзаний.

Было уже далеко за полдень, когда через окно снова залетели звуки духового оркестра. От испуга Серафима съежилась, запахнула блузку с оторванными пуговицами, бросила на Петра полный мольбы взгляд, точно прося защиты от этого бесцеремонно ворвавшегося бодрого марша. Только сейчас она вспомнила, зачем сюда приехала. Всполошилась: слет уже начался. Появились трезвые мыслишки. Как быть?

«Уже давно, наверное, приехал председатель. Как же так? Ее теперь уже ищут… Может, из-за нее там задерживается все. Никто не знает, где она… Что там творится?» — лихорадили ее вопросы.

Сырезкин мгновенно догадался о причине смятения Серафимы. Поставил на стол недопитый стакан с лимонадом, расправил большим пальцем концы усов.

— Малость мы, конечно, перетолковали с тобой… подзабылись. А что поделаешь — за столько лет можно и наголодаться, — начал он будто успокаивать Серафиму, но по возбужденному и растерянному виду ее догадался, что не таких утешений ждет она. — До вечера тебе нельзя уже будет выходить… Я, кажись, перестарался… Да и пуговицы надо бы попришивать.

— Что ты, Петя! — воскликнула с отчаянием в голосе Серафима. — Что ж я натворила? А что же теперь?

С перерывами за окном раздавались торжественные обрывки марша, аплодисменты. Серафима, охваченная волнением, соскочила с табуретки и молча, дрожащими руками начала перебирать свою одежду… Путаные мысли ее уже витали там — на слете, среди мужа и детей.

«Скорее, скорее же!» — лихорадочно торопила она себя, словно только так можно избавиться, убежать от того, что произошло, исправить, выправить все!

Петр с минуту молчал, смотрел на растерянную и охваченную нервозными порывами Серафиму, потом также молча подошел к ней, бесцеремонно вырвал из ее рук одежду, собрал все в единый ком и швырнул в угол, на скамейку. С той же бесцеремонностью он вернулся к полуобнаженной Серафиме и поднял ее на руки…

В испуганном шепоте Серафимы после затяжного поцелуя теперь уже не было упоминания ни о слете, ни о доме, ни о муже, ни о детях…

VII

…А на просторной площадке у райсовета, где намечено было провести торжества, в эти часы действительно произошел переполох. Бесстрастная регистраторша, отмечавшая приехавших на слет ударников, против фамилии Волановой сделала пометку: «отсутствует». Через три часа после приезда делегатов в район в пролетке примчался Курбатов. Поставив коня у коновязи, он сразу же направился к регистраторше. Очень уж ему хотелось узнать, а какое же представительство на этом слете, какому колхозу и сколько делегаток разрешили послать сюда.

— Хе-хе! Девушка, ешки-матрешки, нужно поаккуратней работать! — воскликнул он, увидев пометку регистраторши о Волановой. — Кавалерчики, ухажорчики в голове-то копошатся! Это ведь документ… Начальство будет по нему отчет делать! Ну-ка, вычеркивайте эту ерунду! Все трое мои с самого утра здесь! У нас-то, брат, порядок!

— Знаем мы ваши порядки, — спокойно, не отрываясь от списка, откликнулась регистраторша. — Я делегатов записываю только по наличию: когда сама увижу и проверю документы. И прошу не отрывать меня от работы…

Председатель вспылил и, сам того не замечая, грубо схватил девушку за плечо.

— Раззяв тут всяких понасажают, вот они и царапают всякую муру… Никакой серьезности к делу! Вот оно как!

Регистраторша взвизгнула и испуганно повернулась.

— Товарищ милиционер! Помогите! Тут вот один безобразничает!

Страж порядка, по случаю торжества одетый в белоснежную гимнастерку и такую же фуражку, дав короткий, фырчащий свисток, подбежал к столу.

— Да никто здесь не безобразничает, товарищ милиционер… я председатель колхоза, велю ей сделать поправку в списке, а она еще ерепенится, ешки-матрешки…

В эту же секунду Курбатов заметил, что к нему сквозь густую толпу празднично одетых людей пробираются Анна и Агафья. «Вот как кстати! — завидев их, обрадованно подумал он, — а то и впрямь хоть за решетку иди!»

— И носит же вас… Все бы вам глаза на что-нибудь потаращить… А тут уж вас в отсутствующие записала вот эта кулема, — с нарастающей злобой произнес председатель. — А Серафима где застряла? Из-за нее тут все закувыркалось…

Не сразу Курбатов дождался ответа от своих делегаток. Агафья молча пожимала плечами, кося глаза в сторону Анны, давая знать, что исчерпывающий ответ может дать только ее подруга. Но та тоже растерялась, развела руками и опустила голову.

— Не знаю, Василий Тимофеевич… Просмотрела…

Слова Анны ужалили председателя. Но, прежде чем продолжить допрос, он решил удалиться от милиционера и вновь вспыхнувшей от обиды регистраторши.

— Извините, она вот тут придержалась… Не знает, где записывают делегаток… — пояснил он так и неуспевшему по-настоящему вникнуть в суть дела милиционеру.

Понимая, что Курбатов в распаленном состоянии, может душу вытрясти за такой ответ, Анна лихорадочно подбирала что-нибудь убедительное, более веское, чтобы, не дожидаясь вторичного вопроса, сбить председательский пыл.

— Куда ей деться, сейчас будет здесь, уж и по нужде-то нельзя… тут пока что найдешь…

Но все эти объяснения обернулись против же Анны. Узнав, что Серафимы нет уже более двух часов, Курбатов готов был схватить ее за горло.

Анна рассказала правду об исчезновении Серафимы. Через несколько минут все трое были в том самом сельповском магазине.

За прилавком стоял в халате, который уже нельзя назвать белым, мужчина, тоже, как и Сырезкин, с усами. Серая фуражка с коротким козырьком наполовину прикрывала длинный карандаш, торчащий из-за уха. Он любезно расшаркивался перед покупателями.

— Он? — кивнул на продавца Курбатов.

— Не запомнила… вроде бы он и не он, — протянула растерянно Анна.

— Вы здесь, случайно, не замечали симпатичную женщину в розовой блузке? — бесцеремонно вмешался Василий Тимофеевич в разговор продавца с покупателями.

Мужчина умолк, строго, исподлобья посмотрел на председателя и покачал головой.

— Некультурно, некультурно ведете себя, дорогой товарищ. Красивых женщин я не замечаю. Раньше замечал — теперь не замечаю. Жена пригрозила: с корнем, говорит, все повырываю… Так что вы, гражданочка, хотите для гостинцев взять? Вот пробуйте — дыня сушеная, плетеная, прямо из Ташкента сюда попала. Халва подсолнечная и арахисовая… А лещ копченый — пальчики оближешь.

— Вы голову не морочьте! — вспылил Курбатов, — председатель колхоза, наша женщина где-то пропала. Она вот недавно здесь была… Говорите, где она? Не то…

Продавец, видимо, понял, что от такого посетителя ему будет труднее отделаться, чем от назойливой мухи, и, шмыгнув своим крючкообразным носом, громко и членораздельно произнес:

— Да, была такая. Вспомнил. Она накупила целый ворох товаров. Потом подъехала какая-то подвода. Вместе с мужиком загрузили все это и укатили куда-то… Вот и все. А теперь, извините, не мешайте нам работать.

Курбатов ничего не ответил продавцу. Обеспокоенный взгляд метался по всем закоулкам магазина, словно разыскивая там пропажу. В конце концов он сообразил, что ему больше ничего не остается делать, как поверить этому не внушающему доверия человеку.

— Неужели соблазнилась этими пряниками дуреха? — вконец расстроенный, тараторил председатель, выходя с Анной и Агафьей из магазина. — Да, да, накупила, подговорила какого-то мужика и скорее домой, домой… Гостинцем порадовать… Ох, уж эти мне бабы! Как малые дети! А тут-то государственное дело заваливается! Еду в Самойловку! — решительно заявил он, поправляя сбрую мерина. — Ух, не могу сказать, что я с ней сделаю. Ведь на кого бы подумать! Человек человеком была, а оказалась тупицей бестолковой, халявкой… Сколько жизни сразу отхватила, сколько кровушки сразу почернело! Теперь хоть уж и поздно, но все равно найду ее. Ждите меня.

Курбатов отыскал под соломой кнут, легко запрыгнул в повозку, злобным окриком пугнул мерина.

Подняв облако пыли, пролетка помчалась в сторону пойменного луга, к дороге, ведущей в Самойловку.

…Несмотря на историю с Серафимой, этот день для Анны и Агафьи был волнующим. Первый раз в жизни им довелось побывать на таком торжестве. Речи, оркестр, красочные убранства — все это было для них чем-то сказочным, появившимся совсем из другого мира.

Серафиме на слете нужно было рассказать о том, как она добивается высоких надоев молока. Но, узнав об ее отсутствии, председательствующий беспомощно развел руками и с сожалением в голосе доложил:

— Знать, захворала… Что поделаешь?

После завершения слета Анна и Агафья еще долго сидели у колодца на толстом с прогнившей сердцевиной чурбаке. Волнения постепенно улеглись, начали появляться мысли о делах домашних, более близких и понятных.

Агафья заметила, что Анна как-то странно заерзала, без надобности начала то снимать, то снова завязывать косынку, торопливо застегивать и растегивать большие голубые пуговицы на рукавах платья.

— Это что за выверты у тебя получаются? Не сидится, как человеку. Загорелась вся, похвастаться, што ли, захотела? Теперь уж Василий Тимофеевич небось назад ворочается. Эх, Сима, Сима! Что же ты наколбасила! Вот уж он ей накрутит, — торопливо высказалась Агафья и, сама не зная для чего, протянула Анне метелочку черемицы.

— Да погоди же ты! — отмахнулась Анна то ли от произнесенных Агафьей слов, то ли от ее странного подарка. — Нудит в голове у меня мысля, аж все просверливает… А ведь другой продавец был в магазине. Тот был с черными усами, такой ладный, а этот рыжий… Нет, нет, не он, не он! Тот совсем другой, с черными усами…

Агафье Горюновой стоило немало трудов заставить Анну успокоиться, рассказать все чин по чину.

Близился вечер. Солнце уже наполовину спряталось за плотным частоколом краснолесья, разбрасывая по верхушкам сосен и широкому овсяному полю мягкие оранжевые прощальные лучи.

С востока, неся над собой облако пыли, возвращалось с пастбища стадо коров. Завидев его, встречавшие засуетились, мычание, перезвон ведер, радостные словечки приветствия, адресованные хозяйками буренушкам, усталое шествие обвешанного кнутами и котомками пастуха — все это дыхнуло на Анну и Агафью родным и дорогим. Всего лишь день их не было дома, а уже начинали зарождаться тоска, беспокойство, что будут упущены вот точно такие же, ласкающие душу безмятежные вечерние часы.

Женщины с нетерпением начали поглядывать на белесую полоску накатанной дороги, потянувшуюся к крутому косогору. Там должна, по их расчетам, скоро появиться двуколка председателя колхоза. Где-то у самой околицы запиликала гармошка, и, словно дождавшись, наконец, музыкального сопровождения, заурчали, за-э-э-кали и заквакали в застоялой воде пруда лягушки.

Оторваться от мысли о доме заставила Анну и Агафью подошедшая к ним пара. Вернее — подошла женщина с повисшим на ее плече мужчиной.

— Нажрался, скотина комолая! — скособенившись от груза раскиселившегося своего супруга, злобно процедила сквозь зубы женщина.

Анна и Агафья поспрыгивали с чурбака, уступая место, которое, как им показалось, необходимо было для передышки подошедшим.

— Молодец ты у меня, Варька!.. Это ведь надо же! Премию отхватила седня… Мануфактуры… Креп-жор… нет, хрен-жор-жет на юбку дали… Да за такую жену… и выпить можно сколько угодно… Еще раз дадут ей премию — все… все… в доме пропью! Ничего не жалко для такой жены!..

Женщина развернула своего мужа и бесцеремонно толкнула его на чурбак. Не отпуская руки жены, мужчина присел и тут же опустил голову.

— Вот прощелыгу господь послал на мою душу! — причитала женщина, пытаясь высвободить свою руку от цепкого захвата захмелевшего. — Хорошие люди полыхают, а этого никакая холера не берет. Захлебнулся бы ты своей водкой…

Анна брезгливо посмотрела на разморенного…

Агафья кивнула подруге, давая понять, что можно было бы и не уступать место этой не слишком лицеприятной парочке. Анна фыркнула, отвернулась от своей подруги и, словно назло ей, заговорила с незнакомкой.

— Скажите, пожалуйста, а что за человек у вас в магазине, с усами такими черными, пышными?..

— Хи, еще одна нашлась! Что? Прямо с ходу втюрилась? — раздраженно бросила незнакомка и потянула за руку мужа, который, скользнув по гладкой поверхности чурбака, чуть было не хлобыснулся спиной о землю. — Тут уж были такие… Мужья все собираются ему голову завернуть под крыло… Хороший жох прибился… Дай бог побольше таких! Так что без вас тут хватает…

Анна сочла, что выведала кое-какие интересные сведения о продавце, с которым осталась Серафима, поэтому оскорбительную насмешку пропустила мимо ушей.

— Да, что вы, гражданочка! Я совсем про другое хотела узнать! — быстро приладилась к настроению женщины Анна, надеясь выпытать у нее кое-что. — Я слышала еще хлеще. Только не знаю — про него такое говорят или нет… Я не тутошняя… А как его фамилия? Он где живет?

— Завмаг Петр Фролович Сырезкин. Вон в том амбаре живет, — уже спокойно кивнула женщина и протянула руку в сторону жилья Сырезкина.

— Сырезкин! Сырезкин! — словно возбужденная радостной находкой, воскликнула Агафья, — это же наш Петька-то! Петька-шельмец! Соблазнитель проклятый. Сколько он кренделей у нас тогда понакручивал… Неужто опять появился?

Все оставшееся время до возвращения Курбатова Агафья не переставала охать, качать головой, разводить руками. Потом через полчаса Анна уже пожалела, что завела разговор с женой подвыпившего мужика и высказала вслух догадку о возможном местонахождении Серафимы.

Совсем обескураженный и взволнованный, поздним вечером прискакал уже на тарантасе Василий Тимофеевич. Прежде чем подъехать к коновязи, он для чего-то сделал круг по порыжевшему от запущенности перелогу, потом остановился на самой дороге, словно сомневаясь — туда ли он попал. Анна с Агафьей с удивлением наблюдали, как неумело Курбатов привязывал к скобе коновязи мерина. По всему было видно, что пустячное дело не получается из-за каких-то назойливых мыслей, захвативших председателя.

Подошел к дояркам медленной походкой, широко расставляя ноги, точно совершил длительную и утомительную поездку верхом, без седла.

— Ну вот, ешки-матрешки, — голосом беспомощного человека негромко произнес Курбатов. — Не знаю, отдышится ли чалый… Кажись, загнал ни за что, ни про што мерина! Нет ее дома… Наверное…

Василий Тимофеевич хотел еще что-то сказать, но вмешалась Агафья. Курбатов оторопел от вести о том, что Серафима должна быть здесь, где-то совсем рядом. Несуразицей показалось ему предположение о связи между исчезновением Серафимы и Сырезкиным, которого он знал так же хорошо, как и Агафья.

— Что ж, по-твоему, она тогда дала ему от ворот поворот, а сейчас кинулась к нему?.. Да еще в такое время… не может быть! — вслух размышлял Курбатов.

И все же он удивил Агафью и особенно Анну своим решением — немедленно идти к Сырезкину. Анна запротивилась, предчувствуя, что из-за ее языка получится какая-то шумная заварушка. Она начала было о том, что виденное ею в магазине всего лишь догадка, а может быть, даже ошибка. Но Курбатов пропустил ее слова мимо ушей.

VIII

…В массивные деревянные двери, почерневшие от времени, Курбатов постучал кнутовищем. С минуту ждал ответа. Никого. Второй раз протарабанил погромче. Молчание. Ни звука. Терпение начало подводить Василия Тимофеевича. Он повернулся спиной к двери и трижды ударил по ней подошвой сапога.

— Э-э! Куда ломишься? По каталажке соскучился, што ли? Уматывай, пока цел. А то всажу в брюхо весь заряд дроби вместе с пыжом! — прохрипел голос за дверью.

— Ну, ну! Друг мой ситцевый! Чего ты там распатронился? Мне нужно всего лишь передать тебе срочную телеграмму. Роспись тут требуется… Не веришь? Прочитаю фамилию: Сырезкину Петру Фроловичу.

— А прочитай, что там нацарапано?..

— За кого меняпринимаешь? Она заклеена бандеролькой… Ты смотри, какой гусь нашелся! Накось выкуси! Я ему прочитаю, а потом скажет, я знать не знал никакой телеграммы… Нет уж, поищи дураков! — с досадой произнес Курбатов.

В окошке почти погас свет, брякнула щеколда, дверь осторожно приоткрылась. Из полумрака высунулась взлохмаченная голова Сырезкина.

— Давай ее сюда! — протянул он руку и тут же испуганно отшатнулся… — Стой, куда ты, сучий сын! — выкрикнул Петр не своим голосом юркнувшему под руку Курбатову.

Незваный гость оказался проворнее хозяина. Одним прыжком он достиг семилинейки, изо всей силы крутнул латунный кругляшок сбоку на головке лампы. Выскочивший из прорези фитиль мгновенно облепился пламенем. Кверху стеклянного абажура потянулась черная лента копоти. Курбатов тут же убавил огонь и резко повернулся к Петру.

Сырезкин вначале оторопел, смекнув, что снова влип в историю с обласкиванием чужих жен. Но, внимательно присмотревшись к Курбатову, Петр притих, успокоился. Главное, это был не Воланов. Все другие для него сейчас не представляли особой опасности. Во всяком случае перед ними можно что-то разыграть, не боясь слепого удара ревности.

— Что, грабить ворвался?

Петр отошел от двери и положил руку на деревянный брус, приставленный к стенке, видимо, предназначенный для запора двери на ночь.

— Петенька, здравствуй, радость-то какая! Осчастливил, ешки-матрешки! Думали, уж не придется свидеться!.. Чего это ты стороной прошел? Иль уж так разбогател? Нехорошо, нехорошо, ешки-матрешки! А мы все ждали…

Пока Сырезкин соображал, как ему поступить в такой ситуации, Курбатов начал вглядываться в углы, куда не мог пробиться свет керосиновой лампы. В полумраке, в самом дальнем углу его глаз нащупал железную койку, на которой, основательно переворошенные и скомканные, лежали матрац, простыня и еще какие-то вещи. Около койки валялся табурет. Взгляд Курбатова переместился в другой угол. Не сразу он мог заставить себя поверить, что сгорбленный комок, накрытый куском какой-то ткани, это и есть Серафима, которая сегодня основательно перебрала все его нервы, заставила побывать и в жару, и в холоде.

Курбатов схватил со стола лампу и хотел было с ней направиться к Серафиме, которая сидела, отвернувшись к стене, и не проронившая еще ни единого звука, но почувствовал, что его держит рука Сырезкина.

— Для гостя такое негоже! — назидательно произнес Петр и схватил Курбатова за грудки. — Душу вытряхну! Уматывай отсюда, Василий Трофимович, подору-поздорову… Не то…

Разъяренными глазами Сырезкин начал что-то искать среди разбросанных объедков и в беспорядке расставленной на столе посуды. Наконец, он отыскал там кухонный нож, схватил его дрожащей рукой и занес над головой.

— Дай-ка поставить мне лампу на стол, а то опрокину — пожару наделаем, — спокойно произнес Василий Тимофеевич, не отрывая взгляда от Сырезкина.

Петр опустил руку и с досадой швырнул нож на стол.

— Твой помощник в ларьке рассказал нам такую байку, — начал было Курбатов, но тут же был остановлен Сырезкиным.

— Значит себя на «мы» называем?..

— Почему себя? Вон у дверей целая делегация стоит. Девчата, заходите! Чайку, чать, хозяин не откажет!

— Мы не пойдем, мы тут будем, Василий Тимофеевич, подождем, — послышался голос Анны.

— У-у-у… — пробурчал Сырезкин.

— Так вот, значит, он говорит, что ему жена вот за такие дела хотела все мужские достоинства повырывать. А мне думается, что тебе такое нужно было сделать еще в молодости. Сколько бы хороших семей сохранилось!

К удивлению Курбатова, Сырезкина не оскорбили эти слова. В глазах Петра блеснул плутовской огонек. Он подмигнул.

— Я от бога большего не беру, чем положено. Он меня специально и создал для проверки верности чужих жен. Если устоит передо мной — значит, самая верная на свете жена. Щука-то, сам знаешь, для чего в море!..

— Да, это у тебя получается, — согласился Курбатов. — Серафима вон какая была женщина, а сейчас что? Сидит, как опоенная кляча… Сделал свое дело…

— Это я-то опоенная кляча? — взвизгнул в углу захмелевший голос Серафимы. — Кто? Это я-то опоенная кляча?! Это я-то?

И Сырезкин, и Курбатов невольно повернулись к Серафиме.

— Да вы, дорогой Василий Тимофеевич, таких кляч не видели и не увидите! — возбужденно продолжала Воланова.

Серафима сбросила с себя покрывало, обнажив полные округлые груди, поднялась с табуретки, закинула кверху подбородок.

— Бесстыжая, докатилась, — еле слышно произнес Курбатов и отвернулся.

— А ну, не дури! — предупредительно добавил Петр.

— Нет уж, скажу! Жила и не знала, что есть настоящая жизнь! Чуть-чуть не прозевала. Годы бегут, а другой, запасной жизни нет. Ну, кто бы мне спасибо сказал за то, что отказывала себе в настоящем?

Почувствовав себя неподготовленным к такой обстановке. Курбатов не знал, что ответить Серафиме.

— Сейчас же собирайся! Подвода готова!

Сырезкин пошел за Василием Тимофеевичем закрывать дверь. Лицо его выражало самодовольство. Пятерней левой руки он приглаживал распущенные кудри, а правой не спеша застегивал пуговицы косоворотки…

Потом доверительно еще раз подмигнул и скривил губы.

— А жен верных все-таки не бывает — это я теперь уже точно знаю! Вот тебе и срочная телеграмма!

…Повозка из райцентра возвратилась в Самойловку к полуночи. Село встретило путников потушенными очагами, дремлющими в безмятежной темноте жилищами. Лишь иногда, стараясь угодить хозяину и показать безупречность собачьей службы, заливалась где-то незлобивым лаем дворняжка да вертухалась шелудивая овца, наслаждаясь спокойствием и ночной теплотой затянул свою бесконечную скрипучую мелодию сверчок.

Бричка подкатила к дому Волановых. Курбатов облегченно вздохнул, потянул вожжи. Он заметил, что делегатки тоже не меньше его рады завершению этой нудной и утомительной поездки, от которой каждый себя чувствовал не в своей тарелке.

За всю дорогу никто не проронил ни слова, никто не мог хотя бы каким-нибудь разговором разрядить гнетущее молчание.

Серафима мягко спрыгнула с повозки, поправила платок и, забыв попрощаться, направилась к крыльцу.

— Сима! — негромко окликнул ее Курбатов, а когда та остановилась и полуобернулась на голос, осторожно и неуверенно добавил:

— Ты нас не имей в виду. Мы ничего не видели и не знаем. Разберетесь сами, а этого пентюха выбрось из головы… помни… мои слова…

Ответа не последовало. Серафима забежала на крыльцо и костяшками пальцев постучала в дверь.

— Вот, ешки-матрешки. Жалко, ведь семья какая была! — кивнул Курбатов притихшим женщинам и стеганул вожжей по боку мерина. — Эх, овсянки — непутевые, ищите овес, а копошитесь в полове.

Михаил неторопливо отодвинул засов и пропустил Серафиму.

— Ага! Ударницы прибыли! — обрадованно произнес он, проталкивая в скобу дубовую задвижку. — Долго они вас мытарили. А я уж два раза борщ подогревал, да наверное, придется и третий раз ставить на примус… Пацаны все хорохорились, но позевота одолела, сдались, завалились. Данилка все твердил: «Мама лампасейки привезет, лампасейки!», а Санька, все про шапку-ушанку…

Казалось, что Серафима не слышала мужа. Сбросив на ходу косынку, она торопливо свернула в спаленку, в которую едва-едва проникал свет керосиновой лампы, грустно взглянула на распластавшихся от приволья и избытка неги сыновей. Поправила под головой подушку Саньки, прикрыла одеялом ноги Данилки.

Серафима не стала удивляться, что Михаил прямо в переднюю затащил только что сколоченный большой стол, от которого по всей комнате разносились свежие запахи сосновой древесины.

— А ты что ж, без гостинцев, што ль? Иль деньги где-нибудь обронила? — удивился Михаил, глядя на пустые руки Серафимы.

— Вот что… — присаживаясь на табуретку и оставив мужа без ответа, заявила Серафима. — Всю дорогу сейчас думала: как быть? И вот надумала.

При свете керосиновой семилинейки Михаил не сразу обратил внимание на затрапезный вид Серафимы… Волосы, которые она прихорашивала перед отъездом в район целых три часа, выглядывали из-под косынки скатанным пучком, не осталось на щеках и следа пудры, а на губах — помады. Непонимающими глазами смотрел Михаил на темно-синие пятна, появившиеся на шее у самого ворота блузки.

— Кто это тебя так? — тараща глаза, произнес Воланов.

— Не перебивай… Я тебе уже сказала, что всю дорогу думала… И вот что надумала — будем расходиться…

Михаил рассмеялся.

— Подожди же! Дай досказать!

Резким движением Серафима сбросила с себя косынку, не обращая внимания на то, что нерасчесанные волосы, как пересушенные волокна, рассыпались по плечам, скользнули на лоб.

— Ба! Да ты совсем осатанела! — не удержался от восклицания Михаил.

— Прожили мы с тобой без малого тринадцать лет… Завидовали нам люди, — продолжала Серафима. — А чему тут завидовать? И достаток, и забота тоже была. А вот сейчас я взяла да и спросила себя: нужно ли так доживать свою жизнь?.. И оттуда, от сердца пришел ответ: нет, не надо так жить, если есть рядом другая жизнь… — Я ухожу к Сырезкину… Он будет меня любить, будет и детей моих беречь…

— Сырезкин?! Чего ты мелешь! Откуда он? Иль ты его встретила?

— Миша, я тебе объясню…

И только после этого объяснения Михаил начал догадываться, что в его семье что-то стряслось, нежданным гостем ввалилась в дом беда.

— Не смотри на меня так, Михаил, — ощутив на себе тяжелый, испуганный взгляд совсем обескураженного мужа, негромко произнесла Серафима. — Я знала, что делала… Я уж его… Все решено. Ну, а теперь ты будешь бить меня… Что подать? Вот эту рейку или кулаком обойдешься? А то перед людьми будет как-то неудобно: даже синяка нет… Только уж не уродуй — все-таки… детей надо еще вырастить…

Михаил заерзал на табуретке, потом медленно повернулся к окну, уставился в ночную темень, словно выискивая там подходящие слова, которыми следует сейчас ответить на все несуразное, дикое и жестокое, услышанное им от Серафимы. Михаил вдруг почувствовал, что он бессилен.

— Не стану я тебя бить, у меня все равно от этого не полегчает на душе, — удивил он Серафиму своим спокойствием и даже, как ей показалось, безразличным голосом. — Ошибка, стало быть, произошла тогда с нашей свадьбой.

— Да, ты правду говоришь… Ошиблись тогда… Много времени потеряли, — не дав ему договорить, вмешалась Серафима. — Я утром на проезжей подводе еду в район. Все обговорю с ним и переберемся туда… — А ты побудешь с детьми?

Михаил молча поднялся, отвернул в сторону глаза и, тяжело переступая белыми от опилок сапогами, направился к выходу. Серафима посмотрела на его широкую, слегка ссутулившуюся спину и начала готовиться ко сну…

IX

…Такую несуразную оживленность можно видеть разве только в расшевеленном палкой муравейнике. Едва еще только взошло солнце, а деревенские женщины уже начали бегать от двора к двору. Сообщить важную весть кому-то первой, увидеть лицо опешившей собеседницы многие считали для себя делом соблазнительным. Агафья не в силах была удержать в себе жгучий секрет о Серафиме и, едва дождавшись рассвета, вышла за калитку, чтобы встретить первопопавшуюся женщину.

Через час около дома Волановых уже «дежурили» пять-шесть женщин. Они не скрывали своего намерения. Одни терзались от желания узнать, насколько сильно Михаил избил свою жену, другим хотелось всего лишь увидеть виновницу, еще точно не зная — стоит ли этому случаю возмущаться или завидовать?

Как ни старалась Серафима пораньше ускользнуть из дома незамеченной, ничего у нее из этого не получилось. Чуть приоткрыв калитку, она увидела прильнувшую к забору Агафью, которая пыталась через отверстие, оставшееся после выпавшего сучка, увидеть что-нибудь во дворе Волановых. Но, видимо, сучок, когда-то заполнявший отверстие, рос в свое время не в том направлении, куда сейчас Агафье хотелось направить свой взор. Делегатка слета из стороны в сторону перемещала массивные ягодицы, ерзала плечами, попеременно подставляла к круглой дырке глаза, рассчитывая удовлетворить желание.

— Да ты отсюда ничего не увидишь, подружка, — с издевкой в голосе произнесла Серафима. — Вблизи у самого угла доска плохо прибита — вот там все хорошо видно и слышно.

Агафья испуганно ойкнула, выпрямилась и начала внимательно осматривать носки своих калош, надетых на босую ногу.

— Ты уж не подумай, Серафимушка, что я-то в ваш двор поглядываю, — краснея оправдывалась Агафья. — Вот шла мимо и гляжу: какой же кружок на доске гладенький да ровненький получился, аж не наглядишься. Иль нарочно кто его сделал, или от сучка… ей, пра. А ты как думаешь?..

— Так вот, Агафьюшка, не трудись… Все я ему рассказала, ничего не утаила. Думала, побьет он меня и на душе будет легче. А он не стал бить…

— Да неужто и за это бить-то надо?.. Вот уж богатство у него украли! За все они нас колотят — еще не хватало бы и за это бить! — угодливо затараторила Агафья, пристально рассматривая Серафиму. — Да ежели он умный — спасибо должен говорить бабе. Пока чужие мужики любят — значит, хороша собой женушка! Эх, в меня бы кто так втюрился! Каждый день бы на коленях перед иконой стояла…

Круглое, сплошь изъеденное оспой лицо Агафьи осветилось мечтательной улыбкой. Делегатка слета, наверное, решила, что разговор с Серафимой принял доверительный оборот, и поэтому начала закидывать удочки подальше…

— А все-таки, Симочка, скажи: как он тебя вечор встретил? Ты ведь знаешь меня. Скорее рыба проболтается, чем я… А я тебе потом еще одну новость скажу.

— Ну, если уж скажешь, то так и быть — все выложу. А ты знаешь, почему он меня не стал колотить? Ты ведь моя спасительница! Да, да, вот тебе крест, побожусь!

Глаза Агафьи мгновенно округлились.

— Чего мне кривить теперь душой? Мы ведь уже все решили, договорились разойтись… А тебе спасибо. Он и говорит мне: «Давно я ждал, когда ты где-нибудь наблудишь. А то так ни за что, ни про что тебя не выгонишь… Живу с тобой, а сердце тянется к Агафье…».

— Чего мелешь-то? — вздрогнула Агафья.

— Я же тебе говорила, что у нас с Михаилом все покончено, мне теперь уже все равно. Так слушай уж всю правду… Женщина она, говорит, пышная, нежная… холостая девица… Такие как раз мне по вкусу. Только вот — не умею я вашего брата уговаривать… Люблю, а сказать не могу… вот такой уродился…

— Да что уж у него с языком-то? Может быть, к бабке надо сходить? — встревожилась зардевшаяся Агафья. — Я тут одну знаю. Надо подсказать… А чего ж это так мыкаться? По правде скажу, тебе одной: и твой бывший муженёк не раз заглядывался на меня. Бывалыча, идет, идет мимо, а потом как завернет прямо на меня, аж чуть с ног не сшиб… А его… карахтер мне очень ндравится… Ругаться мы с ним не будем…

Агафья спохватилась, что с языка стало срываться лишку, согнала с губ предательницу-улыбку.

— Э, куда ты такую рань подалась? Я вот все уже прибрала, воды с речки хочу взять — голову помыть.

— Некогда мне с тобой, Агафья. В район надо отправляться. Дела нужно улаживать…

— А как же с ребятишками у вас будет? — снова не удержалась Агафья. — Конечно, если бы их не было…

— Ребятишек Михаил мне не отдает. Не доверяет. Говорит: сам воспитаю, — продолжала забавляться наивностью своей подруги Серафима.

— А чего это уж сам? Али я не помогу?.. К ребятишкам я всегда с лаской… Никогда не забижу. Пусть хоть пятеро их будет…

На этом их разговор закончился. Желание выведать у Серафимы еще кое-что было настолько большим, что Агафья не могла осилить себя — повернуться и отправиться домой. Возбужденная необычной новостью, она долго и пристально смотрела вслед Серафиме. И в эти минуты одинокая, бесхитростная женщина, находившая до сих пор утеху в жизни лишь в том, что ей иногда удавалось почесать языком о семейном счастье, считала себя наконец-то замеченной богом.

Недалеко от проселочной дороги, прислонившись к столбу обветшалого овина, минут двадцать ждала Серафима бричку деда Акима, который каждый день, ранним утром, не исключая и выходные дни, проезжал здесь на трясущейся, как от падучей болезни, повозке.

Серафиму Аким встретил приветливо, обрадовавшись живому человеку на долгий путь.

— Ага! — оживленно воскликнул он и натянул вожжи. — Кажись, магарыч-то я сегодня зашибу. Садись, садись, птаха ранняя…

Но сколько бы потом Аким не изощрялся скоротать дорогу хотя бы каким-нибудь пустословьем с Серафимой — ничего у него не выходило. После «положенных» приветствий Серафима, поеживаясь от утренней прохлады накинула платок и предалась мыслям о предстоящей новой жизни. Еще раз перебирала сомнения, спрашивала себя, удивлялась резкому в своем настроении перевороту. Иногда донимала себя вопросами: а правильно ли сделала, не поторопилась ли? Но когда в ее воображении всплывало сияющее от счастья лицо Петра, отбрасывала всякие сомнения прочь.

При виде селения, чуть не забыв поблагодарить деда Акима, Серафима быстро спрыгнула с повозки и торопливо направилась к коротенькому ряду рубленых домов, среди которых был и амбар с приспособленным для жилья отсеком.

У дверей Серафима не задержалась: она резко дернула за ручку и бесцеремонно перешагнула высокий порог. Посередине комнаты в нательной рубахе стоял Петр. Вытянутой до предела левой рукой он держал перед лицом небольшое настольное зеркальце. Ладонью правой руки он потирал только что выбритый подбородок, придирчиво рассматривая свое отображение. На звук у порога торопливо обернулся. Вначале Петр хотел чертыхнуться по поводу бестактности гостя, но заметив Серафиму, игриво подмигнул и шустрыми пальцами скрутил кончики усов в колючие жгутики.

— Разве так можно, милашка? — чуть не выкрикнул от радости Сырезкин. — Сердце ведь не камень, упадет — не достанешь, ты могла меня в одночасье заикой сделать. Так и загубить человека можно в один присест!

Сырезкин бросился навстречу Серафиме, обвил рукой ее талию и повел гостью к столу. Серафиму обрадовал неподдельный взгляд восхищения, которым он обласкал ее.

— Присаживайся, присаживайся, милашка, передохни малость с дороги, небось натряслась на тарантайке? — не умолкал Петр, указывая рукой на табуретку.

Серафима звонко рассмеялась, запустила пятерню в еще нерасчесанную шевелюру Петра, подтянула голову к себе, обдала лицо горячим дыханием и с жадностью прильнула к губам Сырезкина.

— Да нельзя же так! Это же богом дарованное! — с трудом переведя дух, шаловливо выпалил Петр и с силой прижал к себе Серафиму. Потом приподнял ее и, держа на весу, любовался разгорячившейся и разрумянившейся подругой.

— Пусти же, пусти! Кто же так предлагает отдохнуть с дороги? Не так это делается. — Серафима сбросила на табуретку платок и начала расстегивать кофту. — Совсем уморилась с дороги, немного прикорну, — добавила она, бросая на Сырезкина исподлобья веселый, заговорщицкий взгляд.

…У Сырезкина, видимо, в этот день было достаточно свободного времени, и поэтому он не торопился одеваться. Минут двадцать пластом лежал на кровати, заложив руки за голову. А Серафима наспех надела кофту, жиденьким веником, собранным из зеленых стеблей бурьяна, вымела из всех закоулков мусор. Закончив эту работу, подошла к лавке, вытащила из-под нее массивный, весь порыжевший от ржавчины утюг, отбросила крышку и клочком бумаги подпалила древесный уголь. Почуяв легкий запах дыма, Петр повернулся на бок.

— Совсем, как в настоящей семье! Чисто, уютно, дымком несет! — с удовольствием разглядывая Серафиму, произнес он. — А ведь есть люди, которые каждый день так счастливо живут…

— А что, у нас с тобой не так разве? — размахивая перед открытой дверью утюгом, спросила Серафима.

— Так-то оно так… Да все же у них-то каждодневно, каждочасно, а у нас урывками…

— Почему урывками?.. Ты же мне вчера сказал, что теперь век будешь за мной ходить, не давая покоя. А я подумала — чего нам вздыхать да кручиниться, раз уж судьба приказывает?

Серафима выставила разгоревшийся утюг за дверь, подошла к Сырезкину, опустилась на край кровати.

Петр взял ее руку и начал водить ладонью по гладким после бритья щекам.

— Все это радостно, милашка. Да не все так получается, как хочется… Бабка пекла пироги на дрожжах, а из печи вынимала на вожжах. Видишь, как оно…

— А я слышала другую присказку… «Нужно при милом не быть, а нужно с милым жить!». Как хочешь считай: может быть, я и ошалела, но по-другому ничего не получается. Ты же меня любишь?

— Я не люблю, когда такие вещи словами выражают… Такое можно и без слов понять… Зачем эти телячьи нежности?

— Вот, вот, и ведь я такая! — быстро подхватила Серафима. Затем она обеими руками повернула лицо Петра к себе, уперлась ладонями в его плечи.

— Ну и проказница ты все-таки, Симка! А тогда в девках все сидела с этими подсолнухами, как мерзлая кочка! Соображать ведь стала! — незлобиво упрекнул ее Сырезкин и глубоко вздохнул. — Много мы попусту времени в жизни теряем. Иногда подумаешь об этом и аж сердце заекает…

— Петрушка, — склонившись к самому лицу Сырезкина, почти шепотом произнесла Серафима. — Не знала я тогда, что теряю свое счастье. Жалею — зачем отказала тебе… Но не все потеряно.

— Совсем правильно говоришь! — с радостью подтвердил Петр.

— Да я ведь о том, что у меня все решено. Гулящей я не была и не буду, поэтому деваться мне теперь некуда. Завтра же буду переезжать к тебе… Ты не тревожься — детки у меня неизбалованные. Санька уже к плотницкому делу присматривается, Данилка не горластый к тому же… Да уж как-нибудь постараюсь, чтобы не докучали тебе…

Петр удивленно взглянул на Серафиму, осторожно отстранил от себя ее руку, поднялся с постели.

— Ничего не пойму: о чем это ты калякаешь? Какой переезд, какие детки? Причем тут я? Какое тут до меня дело?

Серафима споткнулась на слове и застыла с приоткрытым ртом.

— Чего же тут непонятного? Я ждала, что ты сам мне все это скажешь…

— А что мне говорить? Я ничего не утаил — все высказал. Не соврал, что о тебе все эти годы думал… Чего мне ломаться, как арзамасскому воеводе? По душе ты мне человек…

— Все это я уже слышала и поэтому пошла на такой шаг… Женой я вошла в твой дом, а не полюбовницей… Правильно я сделала или нет? Сейчас я как между небом и землей…

Лицо ее побледнело. Дрожащие пальцы с трудом застегивали пуговицы на кофте, Петр спрыгнул с кровати, тоже застегнул пуговицы на рубахе и, не глядя на Серафиму, зашагал вокруг стола.

— Что за размазня сотворилась? — громко, с досадой произнес он. — Разве я тебе хоть слово говорил о нашей помолвке?.. — Разве такое можно делать через колено?.. Какое тебе нужно от меня вспоможение?.. Ишь, ты, тогда — от ворот поворот, а сейчас про…

Серафима не дала Петру договорить, резко оборвала его на полуслове.

— Замолчи! Хватит! Все поняла. Никакого вспоможения мне от тебя не нужно… Все это я лишь пошутила… Нежели ты думаешь, я с таким ветрогоном бы решилась жить? — еле удерживая себя от истерики, сказала Серафима и вплотную подошла к Сырезкину.

— Я думала, что ты за эти годы человеком стал, а ты все такой же косячий жеребец…

В душе Сырезкин был рад ссоре. С ее помощью просто и легко можно было выйти из щекотливого положения, приглушить ненужное дело… И он поторопился не упустить случая.

— Ха-ха! Кошечка коготки выпустила! Цыганской любви ей мало, замуж бери! Расквасилась!!! «Деточек Мишки Воланова приведу — воспитывай!». У меня-то свои в каждой деревне чужими вскармливаются! Да ежели по правде сказать, не любовь меня все эти годы мучила, а костоеда. И за то, что не сумел вам с Мишкой отомстить…

Петр, казалось, задыхался от подступившей к горлу дикой и злобной страсти — в один миг обрушить на Серафиму все, сразить, уничтожить, выложить все, что накопилось, что выпирало. Едва не свалив табуретку, он метнулся к столу, схватил нераспечатанную пачку папирос «Пушка», рванул ее ногтями. Одна за другой, как с быстрого конвейера, папиросы посыпались на пол. Петр в сердцах швырнул их ногой под стол.

— Долго пришлось мне маяться. Да ну ничего. Теперь от души отлегло! Как весенним дождичком окропило! И за гармонику Мишке тоже тут причиталось… Угробил он ее все-таки… Не сумел я ее наладить. А теперь иди опять туда, хватит — послюнявились…

Накинув на плечи платок, Серафима выскочила на улицу. Петр поднял папиросу, закурил и от сильной затяжки дыма поперхнулся. Исповедь Серафимы снова шевельнула его самолюбие. «Правду ли она сказала? Тоже мне! Выскочил со своим языком. Не могу угадать! А вдруг она и на самом деле просто подурачилась? Не могла же она сразу пойти на такое… Ах, а баба-то какая! Хмель! Пусть бы захаживала кое-когда! Балда!».

Петр подскочил к двери, распахнул ее настежь, рукой ухватился за притолоку.

— Сима! Подожди! Я ведь тоже пошутил… Постой. Объясню все…

Вначале он хотел было догнать Серафиму, но, заметив, что та побежала от его дома, как от проклятого места, не спеша закрыл дверь.

X

Еще долго бродили из улицы в улицу молва, оханья и аханья по поводу того, что Серафима, не побоявшись бога, ушла от мужа.

Не меньше месяца всякие разговоры встречных женщин непременно начинались со слов: «А ты слышала, что Симка отмочила?».

— Вот ведь какие они, приезжие! Не то, что наши! Нашу бабу хоть до смерти убей — никуда не уйдет.

— Это ты правду-матку режешь! Мой ежели что — как шваркнет в ухо! Полетишь с печи — семьдесят думок передумаешь. А ведь этот — пальцем не трогал, не пропойца какой, а ушла. А можа, как мужик, неисправным стал?

А перебралась Серафима, как она сама говорила, на временное жилье — к одинокой старушке, домик которой маячил у самой околицы Самойловки. Хозяйка от души обрадовалась квартирантке. После родственников, одних из которых она пережила, а другие покинули ее, в доме давно не пахло жильем.

Считая себя плохим советчиком в чужих семейных делах, председатель колхоза Курбатов не стал вмешиваться в историю между Михаилом и Серафимой, хотя в душе был против их размолвки. Он полагал, что пройдет немного времени и они сами, без посторонней помощи, разберутся в своих делах.

Большая часть мужского населения, видимо, в назидание своим женам возмущалась Серафимой. Говорили о Серафиме — имели в виду своих жен.

— Да я бы такую бабу за волосы да головой об стенку!

— Кто жене волю дает — сам себя бьет! Была бы моя воля — я из нее бы сыромятину сотворил…

Но подошло время, когда даже самые большие охотники почесать языки почувствовали, что от сплетен о Серафиме уже появляется оскомина. Все уже по многу раз перелопачено, а новенького ничего не добавляется.

Серафима начала осматриваться: что же осталось и чего она лишилась? На председательской подводе она перевезла кое-какой скарб. От большего отказалась, ссылаясь на то, что переезжает пока на временную квартиру.

Из старых подруг добрая половина уже стыдилась того, что раньше дружила с Серафимой. Не замечены были перемены лишь со стороны делегаток слета — Анны и Агафьи. Кстати, Агафья даже воспылала к своей старшей соседке какой-то странной любовью.

После переезда Серафимы Агафья стала захаживать к Волановой почти каждый вечер. Хозяйка — бабка Прасковья — предоставила в распоряжение квартирантки горницу со всем ее нехитрым убранством. Агафья, видимо, считала, что на новом месте подруга не может обойтись без ее помощи. У нее нашлись тысячи советов, как лучше убраться, как сделать, чтобы все было уютным, сподручным, хотя речь шла всего о трех табуретках, двух детских кроватках и кое-каких пожитках.

После разрыва с Михаилом каждая встреча с Агафьей была для Серафимы желанным утешением, хотя и тусклым, но все же окошком в ее мрачных отношениях с людьми. Наивные рассуждения Горюновой порой помогали Серафиме забыться, а иногда даже развеселиться.

Заметила Серафима и то, что Агафья ненароком тянется к малышам, особенно к карапузу Данилке. Она часами не выпускала его из рук, следила, чтобы у него не отсырел носик, донимала ребенка до слез своими поцелуями в тугие кругленькие щечки.

Иногда, глядя на детей Серафимы, Горюнова грустно вздыхала.

— Эх, Сима, Сима… Была бы я такая красивая, как ты… От каждого мужика из нашей деревни заимела бы по одному ребеночку… Подросли бы они немного да как распищались бы на разные голоса: «Мам, мама!». А я их давай всех в охапку сгребать — кругленьких, беленьких, рыженьких… Только с ними надо поосторожней, а то можно подавить…

— Это ты так говоришь, пока их нет, — задумчиво посмотрела на нее Серафима. — Голова закружится. Вот если бы я сейчас одна была…

— Намедни как-то иду я мимо двора Шараповых, — не дав закончить Серафиме, продолжала Агафья, — и вижу у калитки мальчонка, годика два-три… Пирожок с повидлом обсасывает: измазался весь до ушей. А глазенки так и сверкают. Увидел меня, оторвал от губ замусоленный огрызок и тянет навстречу мне. Подошла я к нему, вытерла лицо подолом, потрепала головку и в сторону.

Только сделала два шага — слышу: сзади меня кто-то за юбку тянет. Вот, думаю, какие они — робятки. Приласкай их — и они уже за тобой. А самой так приятно на душе! Поворачиваюсь — и что ты думаешь? Черный кобель уцепился зубами за юбку, уперся лапами и тянет меня к себе, а сам молчит… Вот зараза? Как шибанула я его ногой — чуть через забор не перелетел… Веришь, нет — я уж в этот вечер и смеялась, и плакала…

Серафима не перебивала подругу, задумчиво смотрела на ее крупные и некрасивые черты лица, доставшиеся ей, как это часто бывает в природе, несправедливо, за ее доброту и душевную простоту.

— Вот уже тридцать прожила, — продолжала исповедоваться Горюнова, — а еще ни от одного мужчины теплого слова не слышала. И все из-за проклятой ряботы. В детстве не уберегли — оспой заболела, а потом и конопушки рассыпались по телу, как мухи насидели…

— Да что ты так раскручинилась? — успокаивала ее Серафима. — Впереди еще много жизни, выпадет и на твою долю счастье. И деток будет целая куча.

Лицо Агафьи осветилось радостной улыбкой, которую она, казалось, дарила своей подруге за обнадеживающее пророчество. Увидела она в этих словах и приглашение на дальнейший откровенный разговор.

— Симочка, ты уж не скриви душой. А вот как ты сказала мне, что Михаилу я приглянулась, так сны меня уже доконали. Вижу, что он меня ласкает, что-то уговаривает… Ты, конечно, его бросила. Для тебя он никудышный. Это правду ты говоришь. Ты вон какая видная, а он что проть тебя? Мне бы сгодился. Да в за деток тебе бы спокойно было… Может быть, зайти к нему домой, что-нибудь предложить, прибрать, али, может быть, постирать, как ты думаешь? Скажи, а какая еда ему больше всего нравится? А насчет соли какой у него вкус?

В сознании Серафимы все перемешалось. К душевной сумятице, вызванной крахом затеи найти большое счастье — примешались еще и чувства пустоты, неверия и безразличия. Нередко спрашивала себя: почему прекрасное, настоящее, до безумия радостное, живет рядом с фальшивым, обманом, злом? И какой же большой бывает эта неверная сила: она сначала зажигает сердце, потом делает его совершенно беспомощным, обреченным. Ты свое получила!

Сколько ликования было в глазах Петра, когда он нагло и насмешливо рассматривал приводившую себя в порядок Серафиму. Да и голос звучал, как победный клекот хищника, растерзавшего свою жертву. Понимала Серафима лишь одно: Петр хлестал, лупцевал ее за то, что она не устояла перед ним. Может быть, он бесился из-за того, что Серафима, которую он считал все эти годы недоступным для него ангелочком, оказалась всего-навсего обычной женщиной, каких он встречал много — сплошь и рядом.

Нерастворимым комом собрались в глубине души Серафимы озлобленность, досада, брезгливость. Потом все стало проходить, заменяться безразличием. Успокоила себя тем, что, наверное, все люди именно такие, как Петр.

— Да все такие, как Сырезкин! — твердила она без конца, но всякий раз, вспоминая Михаила, делала уступку в этом утверждения.

— Эта не способна на подлость, — размышляла она, — глядя на никогда не исчезавшую с рябого, добродушного лица Агафьи улыбку. — Да где уж ей там! Схитрить она может не больше, чем двухлетний Данилка.

И Серафима с усмешкой вспомнила, как Агафья оправдывалась, уличенная в подсматривании через отверстие в заборе. А потом вдруг поймала себя на том, что расплывчатые, тягучие слова безобидной Агафьи все-таки заставили что-то заворошиться внутри. И хотя она дала себе зарок — не возвращаться больше к Воланову, не смешить больше людей, в сознании он еще жил, как «мой муж», как добрый отец ее детей. Не по себе иногда становилось и от того, что размолвка с Волановым произошла не совсем так, как у других людей. Уходила из дома, не имея желания сказать бранного слова, не испытывала чувства злобы к мужу, не хлопнула громко дверью. Получилось, что она сама насильственно выселила себя из родного дома, кинулась к яркой, заманчивой жизни.

Но, испытав тяжести самоизгнания, а также неистребимую тоску по дому, к которому она запретила себе близко подходить, Серафима не хотела, чтобы подобное испытал и Михаил. «Ему-то за что бы такое? — думала она. — Пусть хотя бы он не маялся из-за меня. Дай бог ему, чтобы, у него все было лучше!»

Серафима, упершись пальцем в подбородок, задумчиво смотрела на Агафью, которая у рукомойника возилась с Данилкой.

Но вот тот последний раз «мякнул» и, почувствовав проигрыш в поединке, умолк. Агафья дала ему ласкательный шлепок по мягкому, «казенному» месту, и малыш стремглав помчался в угол.

«А что если бы и взаправду-то свести их, — вдруг повернула свои мысли на другой лад Серафима. — Мне ведь возврату уже не будет… Крепко сотворила, ославилась на весь свет… Может быть, хоть частицу искуплю перед ним: доброго человека подберу ему. Ведь сам он ничего для себя не сделает. Снова завалится, как в берлогу. Или женит его на себе такая же, как я, а потом убежит к Сырезкину… Не красавица она, конечно, но зато добротой все перекроет. И для детей она никогда не будет репеем колючим…».

На миг Серафима представила сияющие лица Агафьи и Михаила, которые обнявшись идут прямо на нее. «Нет, нет! Да это же Михаил! Мой муж! Да какое она имеет право?!».

— Агафьюшка, просьба к тебе большая. Уважь… Сходи, пожалуйста, к Мише… Там, в сенцах, около чулана стоит в углу колода деревянная. Поросят из которой мы кормили… Прямо за ней лежат штанишки Данилки. Принеси их мне… Чего тебе про это говорить…

С минуту Агафья стояла в растерянности, не зная, что ответить Серафиме… На щеках ее густел румянец.

— Уж не подтрунивать ты надумала, посмеяться бы тебе!

— Этого еще не хватало. До шуток мне теперь.

— Да ладно уж, схожу, — опустив голову, чтобы скрыть от Серафимы свою радость, произнесла Горюнова. — Мы ведь к работе привыкши. Это я прямо сейчас же… Делов пока нет… Чего мне сидьмя сидеть… Пойду…

— Постой, постой, ишь рванулась как! Послушай… Уж коль ты взаправду добра желаешь — постирай ему рубаху… Ту, что он носит сейчас, в клеточку… Запачкалась вся… Вчера видела сама на нем… Да будь побойчей…

За дверью Горюнова почувствовала себя птицей, выпущенной на волю. Поправив косынку, она стремительно кинулась к дому Воланова.

День уже был в разгаре, но в комнатах Прасковьи, как в вечернее время, был полумрак. Окно, выходящее на север, было снаружи плотно закрыто ставнями.

Здесь Серафима прожила уже несколько дней, но толком что-либо о Прасковье еще не знала. Загадок было много на каждом шагу. В том, что ее хозяйка — старуха набожная и кроткая, Серафима не сомневалась. Голос у нее был тихий, с оттенком вкрадчивости и боязливости. Никогда не спорила, не бранилась, не доказывала. А если и приходилось быть свидетельницей спора, то она поддакивала и той и другой стороне.

Было Прасковье около семидесяти. Но она еще не изжила привычки быстро ходить, любопытствовать, все подмечать. Ее интересовали не только свои дела, но и заботы всех соседей и знакомых.

Хозяйство у Прасковьи было скромным. За измызганной и почерневшей от времени перегородкой закутка то и дело слышалось блеяние козы. Было у хозяйки восемь-десять кур, которые всегда искали общения с соседскими сородичами, у которых имелся свой петух. Но и это захудалое хозяйство не ведало заботы Прасковьи. Оно, казалось, было заведено старухой не для укрепления крестьянского хозяйства, а для проверки выносливости этой живности. Старуха очень часто куда-то исчезала, не дав никому наказа присмотреть за домом.

Закрытая в закутке, непоенная и некормленная коза своим истошным голосом вначале, казалось, взывала к совести человеческой, но потом в безрассудной голове, неизвестно каким образом, созревало решение — не тратить попусту сил и смиренно ждать хозяйку. Возвратившись домой, Прасковья сразу же вспоминала про козу и про кур. Правда, птица гораздо болезненнее переносила разлуку с человеком. После каждой отлучки поголовье Прасковьиной «птицефабрики» нередко сокращалось чуть ли не на одну треть. В разных уголках сарая хозяйка находила задубевшие тела кур. Возмущаясь невыносливостью полуптиц, она собирала их трупы в кучу и, зажав в ладонях холодные костистые лапы, тайком от соседей несла жертвы к оврагу.

По утрам Прасковье, как и всем старым людям, не спалось. Сквозь сон Серафима нередко слышала ее горестные вздохи с обязательным упоминанием бога, какие-то причитания. Сначала Воланова почти не обращала внимания на эти странности. От своих голова разламывалась. Теперь у нее ничего не осталось из того, что можно назвать подходящим. После яркой вспышки и позорной осечки пути возвращения к прежней жизни были отрезаны. Понимала она и то, что подбросила для своих детей задачки непосильные для их раннего ума. Почти все нажитое пущено по миру. Уходя из дому, а точнее убегая из него, Серафима не слишком назойливо попросила сразу же двух соседок присмотреть первое время за домом. А уж потом, размышляла она, пусть куда выведет кривая.

Дети каждодневно пропадали у отца. Возвратясь, они рассказывали о доме, об отце. Это были веселые и забавные сообщения о том, чем он их кормил, как он смешно без конца бегал то в сенцы, то во двор, как наступил коту на хвост, как разлил на пол целое ведро воды, как измазал себе сажей лицо.

Но в этих-то веселых для детворы случаях Серафима видела другое: Михаил тяжело переживает эту суровую нескладность жизни, которую вдруг подбросили ему судьба, горечь измены близкого человека.

XI

…От невеселого раздумья Серафиму отвлекли звуки, проникшие из-за деревянной перегородки. Это была Прасковья. Сегодняшняя утренняя колготня была особенно какой-то странной, не похожей на ее обычную нудную возню…

Из монотонного бормотания выделялось много отчетливых слов и фраз.

— Царство божие внутри нас… Скоро ли наступит кончина моя? За все надо каяться перед богом… Отойди от греховной жизни! Прощай брату своему, покрывай любовью грехи его против тебя…

Звуки прервались, и минуты две-три Серафима кроме ровного и безмятежного сопения детворы ничего не слышала. Вдруг ее кольнула тревожная мысль: «А не случилось ли что с головой старухи? Как быть?».

За стенкой что-то ударилось о пол. Почти одновременно вновь начались причитания, но на этот раз еще более туманные, загадочные для Серафимы. Сразу она не могла себе уяснить: или слух ее подводит, или слова произносятся на другом языке. Сначала звуки были негромкие, но потом начали усиливаться и стали похожими на клекот индюка. Слова то растягивались, как в заунывной песне, то вдруг смешивались в торопливую скороговорку.

— И ваге-умарен-ин! А бога-рамен-кра-бу-туран! Ур-ва-сипенуту?

Серафима не смогла удержаться, когда до нее донеслось рыданье хозяйки. Ей показалось, что кто-то заскочил в комнату Прасковьи, схватил ее за горло и душит. Серафима спрыгнула с печи и открыла дверь. На полу, скорчив тщедушное тело, на коленях стояла Прасковья. Костлявые плечи острыми углами торчали вверх, точно оберегали голову от падения в сторону. Лицо старухи было направлено кверху в темный угол.

Если бы в эту минуту в комнате был еще кто-то, то Серафима могла подумать, что над хозяйкой издеваются: насильно заставляют стоять в такой невероятной позе.

Серафима растерялась. Что делать? Броситься на помощь или куда-нибудь исчезнуть? К удивлению Волановой, Прасковья прытко вскочила на ноги, стряхнула пыль с колен, поправила юбку и села на табуретку спиной к выходу.

Серафима опустила занавеску и осторожно вышла. До рассвета она уже не могла заснуть, но лежала без движений. Выдавать свою осведомленность по поводу Прасковьиных странностей не хотелось, хотя любопытство разгоралось все сильней. Но разговориться с хозяйкой на эту тему она не решалась. И все же однажды Серафима осмелела.

— Теть Прасковья, какие-то ненужности стали в голову лезть, — начала она вкрадчиво. — Вы уж не серчайте на меня. Сама непутевая и вопросы такие же. Вот смотрю на вас и думаю; человек смиренный, независтливый, господа бога часто вспоминаете. Стало быть — человек вы верующий. А вот для бога даже иконки нет или крестика какого-нибудь…

После минутного молчания Прасковья потянулась к глиняной крынке, стоящей на столе, налила в кружку молока и начала отпивать мелкими глотками. Серафима поняла, что вопрос ее застал хозяйку врасплох. И молоко понадобилось, чтобы скрыть смущение, вызванное словами Серафимы.

— А ты, голубушка, не терзайся всякими тайнами, выбрасывай из головы их. Головушку надо держать, как горницу, — свежей и ухоженной… — отозвалась хозяйка, скосив глаза в сторону Серафимы. — Ведь все знать — надобно искус пройти большой. А на иконку я грош фальшивый пожалею…

— Да ну! — удивилась Серафима. — Какая же тут любовь к богу?

— Язык — он ведь помело, ляпнет, что нам на ум взбрело. Молиться иконе — это все одно, что плевать в колодец. Не бойся кнута, а бойся греха. Какой-нибудь пьяница намалюет рожицу, слупит с тебя трешку, а ты радехонька — на колени и давай молиться этой физиономии. Молочка-то не хошь хлебнуть? Прохладное, у Глафирки Трифоновой в погребке держу. Мой-то давно завалился, подправить силов нету.

Решив больше не донимать хозяйку дотошностью. Серафима пододвинулась к столу и кивнула в знак согласия.

— А правда, теть Прасковья, что некоторые держат лягушек в молоке, чтобы оно холодным было?

— Истинный бог, правда, дочка. Прошлый год, когда мой погребок подсыпался, я тоже захотела охолонить так молоко. И ведь надо старой додуматься до такого! Взяла кастрюлю и поплелась на речку. Часа два прыгала по берегу, старая дура. Вот бы кто увидел! Со смеху околел бы. Всяизмокла, илом перемазалась. Из силов выбилась, гоняясь за одной попрыгункой. Высунет из воды свои бугорки и как будто ничего не видит. Только подкрадусь к ней, а она — хоп! И в другом месте уже сидит! Но все-таки нет-нет, потом пымала я плутовку, кастрюлей накрыла.

Прасковья остановила рассказ, подлила себе в кружку молока и как-то загадочно взглянула на свою квартирантку.

— Ну и что же! Дальше-то что?

— Дальше-то тоже дело было… Чуть поминалку не пришлось читать. Ей-пра! Пришла, значит, домой и бросила ее в крынку с молоком. Бросить-то бросила, а к вечеру совсем про это забыла. Память-то старушечья.

Серафима поморщилась и резко отодвинула от себя кружку с молоком. Хозяйка заметила это.

— Да что ты, голубушка! Не брезгуй! Той уж крынки нету. Это совсем не та.

— Все равно не могу, — передернула плечами Серафима. — Внушительная я такая. К нам как-то года три назад приноровилась одна бабка за молоком ходить. Дело-то не ахти какое — не жалко! Но вы знаете, как вспомню сейчас — муторно делается. За молоком-то приходила она не с кастрюлькой, а с горшком детским, ночным. Конечно, я понимаю, что он совсем чистый, прямо из магазина, а все равно не заставишь себя поверить, что из него молоко можно пить…

Старуха поскоблила пальцем за подбородком, криво усмехнулась.

— Ну уж коль ты напрямик, то и я тоже не буду утаивать… И вот, значит, под вечер надумала хлебнуть этого молочка. Сняла крынку с полки и только ко рту, а та как квакнет! У меня ноги подкосились, руки задрожали, крынка об пол как трахнется — черепки в разные стороны. А она, сатана проклятая, сидит в молочной луже и глазищами лупает, старается бельмы от сливок очистить. Ох, и пережила я страху! Аж обмочилась.

Доверие Серафимы к Прасковье постепенно укреплялось. Серафима стала замечать, что хозяйка не такой сухарь, как ей вначале показалось.

Прасковья, внушала себе Серафима, не относится к таким, которые хотят добыть чего-либо за счет другого. Говорила она прямо в глаза, хотя и никого не осуждала и не упрекала. И Серафиме хотелось поверить, что перед таким человеком можно открыть душу, услышать доброе слово.

Вскоре дом бабки навестила Агафья. Пришла к вечеру, когда хозяйка сметала ладонью со стола последние крошки, оставшиеся после ужина. Серафима, пристроившись около самых дверей, стирала в проржавевшем большом блюде детскую одежду. Тут же возле нее копошились с принесенными от отца деревянными кубиками Санька и Данилка.

— Здравствуйте вам! — появилась она у порога и бесцеремонно подняла на руки Данилку. Но тот, видимо, понял, что совершилось покушение на его игрушки, взвизгнул и забарахтался, стремясь освободиться от непрошенных объятий.

— Ты чегой-то с налету хватанула, как коршун цыпленка? — стряхивая с рук пену, спросила Серафима.

— Ворвалась, как в богадельню… Людей-то надо замечать!

Агафья повернула сияющее лицо. Только сейчас Серафима заметила, что за эти дни ее подруга во многом изменилась. Из-под палевой батистовой косынки выглядывала прядь усердно расчесанных частым гребешком волос, на щеках толстый слой пудры, который так и не мог скрыть здоровый загар тугих щек. Свежий блеск ее глаз говорил о недавно пережитом волнении.

— А я ведь была, была я нынче там, — не обращая внимания на упрек, радостно сообщила Агафья.

— Ошалела, што ли? Где была-то?

— У Михаила, у Михаила твоего была… Набралась я все-таки духу и заскочила к нему. Доски фуганком он гладил. Я ему сказала сразу: пол хочу тебе помыть. Бросил он на верстак свой струмент да как замашет руками — не надо, не надо, мол. Потом стал наперед меня и дорогу загородил. Не пущает. Не надо, говорит, он чистый. Пачкать теперь некому. Тогда я ему другое — про стирку намекнула. А он заартачился и аж побледнел от испуга. Ты знаешь, говорит, люди-то что скажут? Уходи, уходи.

Агафья оставила в покое мальчишку, присела на лавку, глубоко вздохнула и мечтательно произнесла:

— Ох, эти люди, люди. Всю жизнь мы их боимся, не хотим, чтобы про нас чего-то наговорили. А как доживем до старости — рады будем, чтобы кто-нибудь про нас посплетничал. Только никто и ничего про нас не будет говорить. А ежели у кого зачешется язык наплести — другие все одно не поверят. Раньше про меня чего только не трепали, а как дожила до тридцати — все языки проглотили: неинтересно про такую говорить. Схватила я, значит, в углу какие-то грязные тряпки, затолкала их под мышку и говорю: постираю, возвращу. Хотел было он у меня вырвать все это, но я увернулась. Ну, а потом вижу: подобрел все-таки, улыбка такая ласковая, добрая. Прибежала я домой — и сразу к корыту. Воду дождевую два дня хранила… Вот еще поглажу, тогда снова заявлюсь…

Сияющая Агафья, казалось, не заботилась о том, слушают ее или нет. И Серафима действительно ее уже не слушала. Она отвернулась и уставила пустой взор на висевший в углу желтый пучок высушенного бессмертника.

В голове все спуталось. Раньше, посылая Агафью к Михаилу, Серафима испытывала чувство облегчения, думая, что искупает частицу своего греха перед мужем. Ведь с такой женой, как Агафья, Михаил до конца дней мог жить в мире да согласии.

Но Серафима чувствовала, что кривит душой перед собой. И иногда уже начинала жалеть, что затеяла такую заварушку с Агафьей. Все снова и снова пыталась Серафима переосмыслить случившееся. Не со зла она нанесла Михаилу удар… Не думала она тогда досадить ему. Все делалось с думкой о себе, с желанием ублажить себя. Ведь она считала, что, живя с Михаилом, чего-то не добирает, что-то главное упускает.

А что сейчас? Вся деревня ждет с нетерпением ее помолвки с Петром. Все жаждут новых судачаний. Хочешь не хочешь, а теперь приходится оставаться отрезанным ломтем. Не знала Серафима раньше, что от такого мирного развода будет так муторно на душе. Лучше было бы, если он с треском выпроводил ее из дому, думала она. Что-то не разряжено, что-то висит камнем, чему-то нужно выйти наружу, взорваться, очистить душу. Тягостно от того, что Михаил не считает ее врагом своим, не горит желанием отомстить ей. Не отдавая себе отчета, Серафима завидовала тем, кто уходил из дома, громко хлопнув дверью, четко выразив этим то, что хотел сказать, что хотел сделать.

Вспомнился Михаил, не знавший просвета в работе, без ропота каждодневно тянувший свою нелегкую лямку, делая все, чтобы семья жила в достатке, в благополучии. Знала она, что природа наградила его большой добротой, но не дала ему такого, как ей казалось, огненного сердца, каким обладал Сырезкин. И еще вспомнились последние слова Михаила.

— Зря тогда, кажись, Петькину гармонь хлобыснул, — угрюмо говорил он, провожая за ворота повозку со скудным скарбом, который Серафима взяла для себя и детворы. Потом, отпустив поводья коня, добавил: — Надобно вашей свадьбе тогда быть, а не моей. Правильно Петька сказал…

Все это успело еще раз промелькнуть в сознании Серафимы, пока перед ней стояла возбужденная посещением ее бывшего мужа Агафья.

Чем больше говорила Агафья, а точнее — перемалывала уже несколько раз сказанное, тем больше казалось, что она уже безумно заговаривается, наслаждаясь предчувствием близкого счастья.

Смотреть на Агафью Серафиме становилось все труднее. Все, о чем говорит эта простодушная и безобидная женщина, слишком сильно отдает близким и родным. От души хотелось счастья Михаилу, но не хотелось знать, видеть осчастливленную им другую женщину, которая займет ее место в доме и испытает доброту и заботу, предназначенную, как тогда ей казалось, только для Серафимы и ее детей.

— Хватит, ступай! — остановила Серафима Агафью. — Потом когда-нибудь доскажешь. Некогда мне. Стирки по горло.

Агафья спохватилась, что отрывает от дела человека, и решительно сделала шаг назад, к двери.

— Ты не взыщи, — оправдывалась она. — Не буду перед тобой врать. Только за одним словом заскочила к тебе. Завтра понесу Михаилу две рубахи и две майки постиранные и поглаженные. Состряпаю вареники со сметаной и творогом. Скажи: он такое ест или нет? Или что-нибудь мясное?

— Боже мой! — чуть не со слезами обернулась Серафима к Агафье. — Да иди же ты, иди!

— Ой! Иду, иду, Симочка! Ты уж не брани. Данилка, а что папе передать? Что ему сказать? Я завтра к нему пойду!

— Буку, буку… Хотю! — не отрываясь от кубиков просюсюкал Данилка.

— Скройся же ты с глаз, уходи! — еще раз выкрикнула Серафима и начала теснить Агафью к двери.

Агафья, видимо, не поняла причины раздражения подруги и объяснила все это лишь плохим настроением. Наивная женщина, над которой ради шутки и веселья можно было легко подтрунить, теперь истязала Серафиму. Она еще раз появилась в доме Прасковьи к вечеру следующего дня. Воланова заметила на ней неношенное, очевидно, сбереженное и залежалое в сундуке, платье.

Было видно, что сшито оно не слишком умелой рукой портнихи. В плечах сильно давило, зато ближе к талии было просторным. Цветной сатин с крупными сборками вольготно расходился вширь и длину и в нижней части походил на большую граммофонную трубу.

Не ускользнуло от Серафимы и то, что ныне Агафья была не столь сияющей, как прежде. Из-под платка уже не выглядывала специально выпущенная для красоты прядь волос, в глазах не сверкали счастливые огоньки. Порог переступила человеком подневольным, омраченным.

Появление Агафьи вновь вызвало досаду у Серафимы. Но, заметив странные перемены в лице и одежде подруги, зажглась любопытством.

— Матушки! Што с тобой, уж не случилось чего? Лица нет! Порыхлела вся вдруг…

Агафья начала тереть уголками платка глаза и без приглашения опустилась на лавку. Вначале она, видимо, хотела что-то сказать, но вдруг зарыдала, закрыв лицо руками.

— Да ты што? Кто тебя? — пугливо отшатнулась Серафима. — Возьми ты себя…

— Нет мне в жизни счастья, — взахлеб обрывками произнесла Агафья. — Чем я перед господом виновата? Что я ему? Почему все для других, а не для меня?

Слова Агафьи были похожи то на причитания плакальщицы, то на хныканье обиженного ребенка. И она еще долго не могла ничего объяснить Серафиме.

А произошло с Агафьей следующее.

Утром рано, чем свет, она уже закончила домашние хлопоты и, не чуя ног, бросилась к дому Волановых. Имея такой «мандат», как стопка отутюженного белья, Агафья без всякого разрешения влетела в прихожку. Но сразу остановилась, как перед непролазной топью.

В углу на самодельной табуретке сидел в нательной рубахе Михаил. У противоположного конца кухонного стола пристроилась молодая вдова Клавдия Макарушкина. У ее ног стоял бидон. На середине стола — кружка, наполненная молоком, и Агафья поняла, что это — угощение для Михаила. Несмотря на появление Агафьи, Клавдия не оторвала от Михаила пристального взгляда.

Дальше пошло еще хуже. Потерявшая дар речи Агафья протянула стопку белья Михаилу. Лишь после этого Клавдия метнула на нее короткий враждебный взгляд и отвернулась к окну.

— Вот спасибо, спасибо, Агафья! — радостно кивнул Михаил, принимая из ее рук белье. — Ты погоди малость, я сейчас…

— Я-то, как дура, сперва обрадовалась, когда он попросил остаться, — продолжала всхлипывать Агафья. — А он побыл малость в горнице, покопался, видать, в комоде и приносил оттуда три рубля. «На, — говорит, — тебе за работу, Агафья». Вот веришь — нет, не сойти мне с этого места — как кипятком кто-то меня окатил, загорелась вся от стыда. А он мне прямо насильно в руку трешку сует. «Возьми, возьми, — говорит. — А то другой раз мне нельзя будет тебя попросить. Я ведь с людей за работу беру деньги».

Вырвала я эту трешку да как угорелая из дому. Не знай, куда я ее дела: то ли обронила, то ли швырнула на дорогу — не помню…

Серафима смотрела на расстроенную Агафью, а думала о себе. Сообщение о появлении в доме Михаила Клавдии Макарушкиной поболее, чем все открытые намерения Агафьи, кольнули Серафиму.

«Та все может, это не Агафья-дурочка. Непременно, как сватать за себя пришла, — тревожно подумала она. — Что же делать? Может быть, махнуть рукой на все… Он ведь простит? Все-таки дети… Охомутают его эти вдовушки да старые девы». Агафья вновь перестала быть для Серафимы нежеланным человеком. Ей действительно было жалко эту неустроенную в жизни и наивную в бестолковых исканиях женщину.

— Заходи, Агафьюшка, я какую-нибудь надобность придумаю, чтобы тебе сходить еще разок к Михаилу, — думая узнать, с какими намерениями в доме Михаила появилась Клавдия Макарушкина, предложила она расстроенной Агафье.

Лишь перед самым уходом Серафима заметила, что Агафья пришла не с пустыми руками.

— Вот немного ребятишкам гостинцев прихватила, — она протянула узелок растерявшемуся Данилке. Мальчуган вначале вопросительно взглянул на мать и, не уловив в ее выражении ничего угрожающего, схватил гостинцы и шмыгнул за перегородку.

XII

По-разному сельчане промывали косточки Серафимы, но большинство из них было едино в том, что Воланова перебралась к бабке Прасковье для того, чтобы подождать приезда Петра Сырезкина, который, наверное, занялся устройством жилья для новой семьи.

Все полагали, что не сегодня-завтра к дому бабки подкатит тройка, а может, даже грузовик (Петька ведь может показать свою удаль) и потихоньку угаснут разгоревшиеся страсти.

Но Сырезкин не приезжал, и по селу снова холерной привязчивостью поползли слухи. Любители посплетничать донимали друг друга своими «соображениями и предположениями».

Наиболее нетерпеливые на чужие тайны всячески пытались подтолкнуть Серафиму на откровенный разговор. В ее присутствии, делая вид, что не замечают Серафиму, они обращались друг к другу с такими вопросами, которые по их мнению, обязательно должны задеть за живое, затянуть ее в словесную перестрелку.

— Сырезкин, сказывают, дом для Серафимы в Могутовке купил… Там такая горница! У царей таких светелок не бывает!

— Сотворила такое чудо, а теперь помалкивает…

— Интересно, а свадьбу-то вторую будут играть?

— Будет, будет… это уж обязательно! Говорят, даже Мишку своего бывшего хочет пригласить… Вот ведь какая охулка!

Чаще всего Серафима оставляла без ответов таких заводил и тем окончательно выводила их из себя, распаливала любопытство, заставляла мучиться в догадках. Но были случаи, когда и у Серафимы появлялось желание побалагурить с выпытчиками. Забывая о своем вовсе невеселом положении, она подбрасывала им новые закавыки.

— Обещал Петенька увезти меня в новый дом сразу, как только я рожу ему дочку… Уж больно ему хочется дочку. Умирает прямо-таки. — Ошарашила она однажды доярок, с которыми вместе возвращалась с фермы.

— От ить дура какая! — не удержалась от восклицания шагавшая рядом низкорослая и присушенная в теле Таисия Мовкина, прозванная в селе Высевкой. — Он насулил, а она сразки — на тебе дите! С двоими мотатается да еще третьего на тебе сразки… А куль обманет — тады как? Ай-яй-яй. Взяла да сразки поверила!

— А почему бы не поверить? — улыбнулась Серафима. — Он у меня такой веселый. Как гармонию растянет, так я сразки вся плясать иду, как задрожу, — делая ударение на «сразки», откликнулась Серафима. — А что вот ты, Высевка, небо коптишь? Промаячила на свете без малого сорок лет, а ни ребенка, ни кутенка. А ты побыла бы хоть разок с моим Петенькой — сразу бы все нашла…

Ужаленная Высевка зло покосилась на Серафиму, громко брякнула пустыми ведрами, что-то под нос прогугнила, но ядовитого словечка для ответа не нашла.

На помощь Высевке пришла другая доярка — Евдокия Касьянова.

— Язык-то прикусила бы, беспутная! — громовым голосом произнесла она. — Не по своей воле у человека так вышло. Господу так угодно было, а ты.

— А ты-то куда еще! — обернулась Серафима, — вспомни-то про себя. Выдавали замуж, позарилась на комолую корову жениха: три ведра молока в сутки дает! А она возьми на третий день после свадьбы копытки-то и отбросила. Да и добришко, которым хвастался жених перед свадьбой, начало потихоньку уплывать: хозяева настоящие нашлись… Вот и осталась ты одна со старым да кривоногим Лексеем Егорычем… А что поделаешь? Мучайся — живи… Вот тебе и комолая корова. Сейчас бы небось уж и три комолых коровы отдала, чтобы Петенька Сырезкин подошел… Видела я, когда ты еще в девках на него слюнями исходила. А вот шиш! Живи теперь со своим хрычом, почесывай ему шелудивую спину!

Все ожидали, что Серафима сейчас сполна получит за такую дерзость от властной Касьяновой. Но получилось по-другому, неожиданно. Евдокия резко опустила голову и, не удостоив Серафиму ответом, всхлипнула и размашисто провела ладонью по щеке.

Взглянув на нее, Серафима поостыла, пожалела и незлобиво добавила:

— Сначала облапошиваем себя, потом выкобениваемся, оправдываемся перед кем-то… Притворяемся, что лучше всех живем.

Все притихли, признавая, что им не следует топыриться, хорохориться перед Серафимой.

Хуже было Серафиме самой с собой. Не хватало воображения увидеть себя и все свое положение через месяц, год… Никому она не решалась признаться, что с Петькиной любовью попала как кур в ощип. Узнай про это другие — никогда не переведутся в ее адрес насмешки, изживут со света те, кому по душе пересуды, кто сегодня прячет в себе завистливую мыслишку — увидеть в ближайшие дни на тройке Сырезкина, о счастливом отъезде этой обласканной, умеющей постоять за свое счастье Серафимы.

Мысли о том, что нужно сделать, чтобы люди не догадались о ее провале, все сильнее донимали Серафиму Ведь не может же без конца длиться ожидание приезда возлюбленного. Через некоторое время все всплывет само собой. А раз запасных вариантов нет, то никакие уловки не помогут. Нужно куда-то перебраться подальше и сгинуть…

Довольна Серафима была лишь тем, что старая хозяйка оказалась женщиной безвредной, сочувственно относившейся к молодой женщине, споткнувшейся на жизненном пути.

Как-то вечером Серафима решила привести в порядок детскую одежонку. Со временем этой работой ей приходилось заниматься все чаще и чаще. Подошло лето — пора, когда на мальчуганах начало все «гореть», рваться.

Увлекшись работой, Серафима не заметила, как к ней подсела хозяйка. Бабка с минуту молча наблюдала за Серафимой, штопавшей свежую дырку на штанишках Данилки.

— Бойкая ты баба, Симочка, — наконец дала о себе знать Прасковья. — Да ведь только хорошо тому жить, v кого бабка ворожит. А вот у тебя для всех дырьев одна голова, две руки. Но, это небольшая беда. Ты только тоске не поддавайся! Та быстро умеет со свету сжить. С людьми с хорошими надо быть поласковее, а поганцев стороной обходить. А еще скажу тебе по правде — хоть гудит от тебя вся деревня, а все одно: ты праведная душа, не криводушничаешь. В молодые годы со мной тоже такое случилось. Батюшке взбрело в голову отдать меня замуж. Сказал мне об этом, а за кого — ни слова и спросить не смей. Волюшка-то его. А потом как-то подходит ко мне и приказывает: «Вытащи-ка из сундука свою паневую юбку, да кофту посвежей подбери — жених твой сейчас придет».

Как сейчас помню, жаром меня вдруг всю обдало, а потом нутрячка, лихорадка холодная по телу пошла. Это ведь надо — жених мой! Чудно как-то! Шестнадцать годков мне тогда было!

Ушел батюшка, а я заметалась, как угорелая, все из рук валится, не знаю, за что хвататься. Потом кое-как совладала с собой, забилась в угол и жду…

Вскорости зашел в избу отец с каким-то стариком. Начали болтать о том, о сем, о муке-крупчатке, которую нужно отвезти поморам на Онегу. А мне не до них. Стою, нет-нет да и на окно поглядываю, а сама гадаю: каков он, жених-то мой? А вдруг он кудрявый. А может быть, русый да статный, все в сказках про эдаких сказывают. А может быть, черный? Да где же он? Нервничать стала. Надо бы, думаю, сбегать к Дуняшке, подруге, сказать про такую новость. И говорю батюшке:

— Я сейчас ворочусь. Успею, пока жениха нет.

А батюшка стоит и во весь рот щерится: «Ну, как это нет, говорит, вот же он перед тобой».

Ой, что со мной стряслось тогда — не говори. Как взглянула на этого старичка, и аж ноги подкосились! Стоит, как коромысло согнулся, кости через рубаху выпирают. Лицо все пожелтело, как солома, худущее…

Боже мой! В гроб краше кладут. Смотрит на меня слезливыми белесыми глазами и пальцами бороду замусоленную пощипывает.

Меня как мешком кто пришиб. Ни слова ни полслова не могу сказать.

Догадался, наверное, отец мой и разъясняет: «Ты, Параша, не смотри, что Лукьян Макарыч малость постарше. Царевной заживешь с ним, он один, почитай, всех поморов почти до самых соловецких монастырей крупчаткой снабжает. Две баржи его ходют по Волге».

Не стала я дальше слушать батюшку. Упала на колени и при этом женихе давай голосить: «Не буду я с этим хрычом жить». Думала я тогда, что этот самый Лукьян Макарыч возгордится, плюнет на меня и хлопнет дверью. Ан нет, уставил на меня сморщенную харю, как прошлогодний соленый огурец, и улыбается.

Видать, уж больно хотелось батюшке через меня капиталец приобрести. Схватил меня за косу да как рванет:

— Вон отсюда! Как договорено, так и будет! Только так не было. Убежала я из дому в соседнюю деревню. Кое-чем и кое-как перебивалась потом встретила людей хороших. К богу они меня приблизили, поддержали, накормили, а потом, вскорости, батюшка помер, и воротилась я опять в дом. Вот и ты, ежели он постылый — зачем с ним жить? Пусть будет хоть трудно — зато счастливо. Когда же он за тобой придет? Чего тянет? Иль он не знает, что тут над тобой измываются? И кто ведь над тобой потрунивает? Самые-то что ни на есть сморчки зачуханные. А тоже туда… Голову-то не опускай перед ними!

Еще день-два крепилась Серафима, а потом сдалась, рассказала хозяйке о своих тяготах, но про Петьку рассказала не все. Бабка вздыхала, слушая безрадостный рассказ своей квартирантки, но ни единым словом не упрекнула ее.

— Спокон веков на земле водились злые люди. От зависти заплакать могут. И правильно ты делаешь. Не перед кем носы-то вешать. А я подсоблю тебе, вот посмотришь.

После этого откровения Серафима почувствовала некоторое душевное облегчение, разрядку. Утешала себя тем, что нужно лишь внимательнее присмотреться, чтобы обнаружить около себя хороших людей.

XIII

Председатель колхоза Курбатов понимал, что положение Серафимы не из легких. Через кого-то узнавал о нуждах Серафимы и нередко чуть ли не насильно заставлял ее брать в счет трудодней мясо, сметану, муку.

Серафиме было непонятно такое обращение. Она наломала дров, стала беспутной, а он благотворит, хлопочет, беспокоится…

«Может, на слабинке моей хочет сыграть, к себе приблизить? — терзали ее иногда сомнения. — Да нет уж, председатель, остынь — я вам не расхлебочная чашка! Хватит морочить голову!».

Но, к удивлению Серафимы, Курбатов никаких видов на нее не обнаруживал. При встрече не многословничал.

— Ты получше смотри, Серафима, за ребятками своими. Сама знаешь: если сызмальства заморишь — на всю жизнь крючками останутся, как огурцы неполивные…

Через Агафью Серафима знала еще несколько женщин, которые более-менее понимали ее положение. Зато к Агафье Серафима не знала уж как относиться. Если в первые дни после семейного разлада ее пожелания свести Агафью с Михаилом были искренними, то сейчас она ловила себя на том, что этой бесхитростной и наивной женщине за все доброе оплачивает фальшью. Нет, не ей быть советчицей в этом деле. Прожитые годы, заботы, думки о детях, которые были одинаковые и у Михаила и у Серафимы, давали о себе знать, щемили, напоминали о потере.

Ну, а как поступить дальше с Агафьей — Серафима не знала. Слишком сильно загорелась та своим воображаемым счастьем, сознанием, что она может жить так же, как все нормальные люди, что у нее, как у других, могут быть дети, семья. Не хотелось все это отнимать у женщины, обиженной жизнью.

Упрекала Серафима себя в том, что не может честно высказать Агафье правду, позволяет кощунствовать над ее светлыми надеждами и чувствами…

И не может она этого сделать сейчас лишь потому, что не знает, зачем к Михаилу стала приходить Клавка Макарушкина. Понимала, что без помощи Агафьи ей выяснить ничего не удастся.

После каждого посещения Воланова Серафима перво наперво задавала Агафье такие вопросы, которые, хотя были и окольные, но всегда клонили речь к тому, кого Агафья видела в доме Михаила.

Радостно рассказала Агафья Серафиме о том, что Михаил внимания на Клавку не обращает и ей тоже, как и Агафье, за все услуги предлагает плату — деньги. Но Серафиму такое не успокаивало, и она ждала от Агафьи новых вестей.

Агафья нередко стала захаживать и в дом Волановых с Данилкой на руках. Ей было приятно, что Михаила не раздражает такое гостевание. Теперь же при появлении Агафьи Макарушкина быстро исчезала из дома. В душе Горюнова торжествовала победу, но все же, как и прежде, она после каждого посещения дома Волановых шла прямо к Серафиме. Была она радостной и возбужденной, ей казалось, что Михаил начинает посматривать на нее, говорить какие то путанные слова, которые можно понимать по-всякому: и как шутку, и как объяснение в любви. Особенно часто, с мечтательностью в голосе, Агафья твердила Серафиме слова Михаила: «Золотые руки у тебя, Агафья. А хозяйка из тебя будет превосходная». С разными «приправами» она их пересказывала иногда по нескольку раз, не беспокоясь о том, что не всем приятно это слушать.

Но однажды Агафья вернулась от Михаила неузнаваемой. Слой пудры, наложенный на щеках, превратился в сероватое размазанное месиво. Сбитая набок косынка неряшливо прикрывала старательно расчесанные волосы, Серафима встретила ее у порога и изумилась. Агафья молча прошла мимо, пластом упала на кровать, закрыла ладонями лицо и заплакала навзрыд.

Серафима, чувствуя недоброе, подошла к кровати и положила ладонь на плечо Агафье.

— Что с тобой, кто тебя? Чего изводишься? Да мы вдвоем хоть с кем справимся… Только скажи…

Серафима нетерпеливо требовала назвать обидчика. Подчиняясь предчувствию, она в том неизвестном человеке видела не Агафьиного обидчика, а своего.

Еще долго не могла перебороть себя и сказать что-нибудь вразумительное Агафья. Наконец она умолкла, приподнялась и села на край кровати. В другое время вид Агафьи здорово бы развеселил Серафиму. С такой причудой размалевать себя смог бы даже не каждый клоун. Но сейчас всего этого Серафима не замечала. Не отрывая от Агафьи пристального взгляда, она ждала разъяснения.

— Подходим, значит, мы к воротам с Данилкой, а она нас там поджидает, — еще раз всхлипнув, начала наконец рассказывать Агафья.

— Кто она? — вспыхнула Серафима.

— Ну, кто? Известно кто: эта пупавка лупоглазая — Клавка Макарушкина.

Серафима умолкла, опустила глаза.

— Стоит вся разнаряженная, руками за бока держится, харю кверху задрала и на меня воровскими зенками поглядывает. Долго мы стояли друг против друга. Она молчит и я молчу. Смотрю — открылся у нее рот.

«Ты чего сюда приковыляла, рохля неухоженная? — говорит мне. — Иль мое счастье пожелала прибрать к рукам? Чего тут шастаешь?» А у меня язык как присох — ничего не могу ей ответить… А она-то как пошла меня всякими пакостями обливать. Шустрая вошка скорее на гребешок попадется и ты так же, говорит. Вырвала у меня из рук Данила — и за калитку. Тот как заревет, а она что-то причитает ему, уговаривает. Задвинула засов — и в дом…

Постояла я, постояла малость… И вот…

Агафья что-то еще хотела прибавить к этому рассказу, но Серафима схватила ее за руку.

— Беги, скорее беги к Михаилу! Какая же ты простодыра, клуша неповоротливая! Да ты так всю жизнь в девках будешь! Иди и не уходи, пока она там. Скажи: за Данилкой пришла… Будь понахальнее; не отдавай своего.

Каждое слово Серафимы звучало, как резкий приказ, но воспринималось Агафьей, как теплый и сердечный совет. Глазами, полными искренней благодарности, смотрела Агафья на распалившуюся Серафиму — человека, решившего помочь ей совершить целый переворот в жизни.

В эту минуту Серафиме и самой казалось, что делает доброе дело для своей подруги. Но когда та вновь убежала к Михаилу, Воланова криво усмехнулась и задумчиво вполголоса сказала; «Ох, и гадюка я какая! За что доброй женщине голову морочу? Нет! Бежать, бежать надо отсюда. Пусть тогда как хотят. Знать не буду. Не то с ума сойду… Зачем докучать себе?».

Время шло. Быстро и незаметно летели дни. Только сейчас Серафима по-настоящему начинала осознавать, сколько нужно было вкладывать труда и усердия, чтобы сделать житье просто нормальным, человеческим, и как легко все пустить по миру.

Но не потеря зажиточности разъедала душу Серафимы. Уходя из дому, она предполагала предстоящую голощапскую жизнь. Но сегодня она как бы со стороны стала рассматривать себя и Михаила.

И Михаил поднимался в ее глазах все выше и выше. Теперь, когда все потеряно, почему-то чаще начала вспоминать ранние утренние часы, когда этот неуклюжий человек, не боясь утренней стужи, выходил во двор к верстаку, прилаженному около сарая, и начинал свое плотницкое дело. Плавно, без рывков водил отшлифованным рубанком по сухому бруску, осторожно, чтобы не разбудить никого в доме, постукивал молотком. При надобности, этот нескладный, угловатый человек бесшумно входил в дом, на цыпочках прокрадывался к столу, брал что-то нужное и так же тихо исчезал. Наблюдая в эти минуты за Михаилом, Серафима не могла удержаться от веселой улыбки: плохо обтесанная махина — и так легко, как балерина, пробирается по комнатным закоулкам.

Удивлялась сейчас Серафима и тому, почему тогда все это не замечалось, не задерживалось в сознании, а сейчас начало вылазить из каких-то тайников. Вырисовывались картины, которые, как она считала, давно исчезли из памяти.

Бабка Прасковья была, пожалуй, единственным человеком, заметившим, что в жизни Серафимы становится все больше горечи и несолонностей. Работать Серафиме приходилось теперь намного больше. Но на людях она была такой же задористой, неунывающей. И многие с завистью верили, что Серафима переживает сейчас самое радостное и счастливое время, что она все-таки добилась своего, выдержала натиск молвы и лающего навета.

Как-то во время ужина Прасковья подошла и заглянула в чашку, в которой ковырял ложкой Данилка.

— Матушки мои родные! — взмахнула руками бабка. — Сима, да ты што? Чем это ты кормишь ребятенков? Никак ржаную затируху заболтала им? Да мы этаким разве только в голодный год перебивались…

— Да что вы, бабушка, — положив деревянную ложку на стол, возразила Серафима. — Не все же скоромное да скоромное. Пусть и этого отведают…

— Ой, гляжу я на тебя, девка… Неладное с тобой в жизни творится. Раньше, бывалыча, радостно было посмотреть на тебя. Вся такая полненькая, беленькая ходила, бедра от мясца круглились, а сейчас… Матеньки… синевой какой-то подернулась, угри на лице повылазили… Тоска-то в глаза прокралась… Гляжу я на тебя, девка, и думаю: и никакого ты Сырезкина не ждешь, никто за тобой не приедет… Одной гордыней и живешь. А сама мучаешься. И детей волтузишь. Запуталась, ты уж не серчай… Ведь правду говорю, а, Сима?

— Ешьте, ешьте, не слушайте ее, старую, — доставая большой ложкой из прокопченного чугуна ржаное варево, отвлекла внимание насторожившихся мальчишек Серафима. Потом подлила детям рыжеватой массы в чашки, вытерла полотенцем размазанную на щеках Данилки затируху и торопливо выскочила в сенцы.

Прасковья проводила ее строгим вопросительным взглядом и положила сухую ладонь на вихрастую голову малыша…

XIV

Вечером следующего дня после возвращения Серафимы с фермы к ней подошла Прасковья и осторожно взяла за руку.

— Ведь устала небось? — вкрадчиво спросила она. — Одной всегда в жизни плохо. Но человеку надо стараться, чтобы угодить богу, и он избавит от страданий…

— Не понимаю я вас, бабушка, — не придавая значения причитаниям хозяйки, ответила Серафима. — Не вернулись мои сорванцы от отца?

— Разве их сейчас загонишь? На дворе теплища какая! Да, вот что хотела тебе сказать. Господь велит помогать и любить ближнего. Вот тебе маленькое вспоможение на первые трудности от добрых сестер и братьев. Ты усмири свою гордыню. Полюби врагов своих. Никогда не злись ни на добрых, ни на вредных.

Прасковья протянула руку и разжала ладонь. На ней лежали изрядно помятые пятирублевки.

— Зачем, зачем? Я же ничего ни у кого не просила. Не надо мне ничего. Кто вас просил добывать для меня деньги? Что же вы меня за нищую, совсем пропащую считаете? — дрожащим от обиды голосом чуть ли не выкрикнула Серафима и резко отшатнулась в сторону от хозяйки. — Коль понадобится — сама себя пожалею… Не нужна мне ваша милостыня.

Прасковья не отступала.

— За добро так, голубушка, не платят… К ней сердцем, а она считает, дьявола ей посылают… Не надо так, дорогая, в плохую минуту только хорошие люди приходят на помощь… Ты мне давно душой приглянулась. А не примешь это маленькое вспоможение — опечалюсь, голубушка. А если у меня такое случится — так ты не прочувствуешься?

Ровными и спокойными текли речи хозяйки. Она разгладила пальцами измятые пятерки и положила их на край стола.

— Коль люди будут друг друга любить — они ближе будут к всевышнему. Прощать надо своим братьям и сестрам, покрывать грехи их против тебя. Если уж так заартачилась — возьми эти деньги, как взаймы. Окрепнешь — рассчитаешься… И у меня на душе-то будет легче; богоугодное дело сделала… Ведь не на распутство какое дают. Для малых деток.

Серафима посмотрела на деньги, а потом перевела взгляд на Прасковью. «А может быть, и вправду есть такие люди?.. Зачем же их обижать? Вот разживемся, бог даст, немного, да и ворочу сполна», — подумала Воланова.

Серафима вспомнила, что в сельповском магазине появился темный сатин. Дают его или в обмен на яйца или за деньги. Но ни того, ни другого у нее не было. А хорошо бы Данилку нарядить в обнову. Да и Санька уже бегает с голыми коленками… Она подошла к столу, с минуту постояла в нерешительности и взяла деньги.

— Ну вот и на здоровье, — одобрительно кивнула Прасковья. — И войдет в сердце твое бог!

Серафима уже ничего не слышала, торопливо накинула на голову косынку, выскочила из дому и направилась в сельповскую лавку.

В глазах Волановой хозяйка становилась все более сердобольной женщиной. Все чаще и чаще бабка заводила разговор о том, что больше задевало Серафиму. Упрекала она людей за суровость к женской доле, за черную зависть и жадность, всегда сочувственно поддакивала Серафиме, охала.

И вот однажды не выдержала Серафима наплыва назойливых мыслей о ближних днях существования, о том, как дальше устраивать жизнь, и во всем раскрылась Прасковье, рассказала о том, что никакого Сырезкина не ожидает.

— Это я давно вижу, милая, — не выражая никакого удивления, высказалась Прасковья. — Я уж давненько приметила. И уже не раз подумывала: чем бы тебе с твоей детворой подсобить? Есть у меня добрые люди, Симочка. Очень добрые. Они не дадут тебе пропасть счистят с души копоть.

— Это что за добрые люди могут быть для меня? — высказала свои сомнения Серафима. — Добрые должны быть добрыми лишь для хорошего человека. А ежели они добрые для таких потаскушек, как я, то какие же они добрые?

— Глупая ты еще, дочка, — возразила бабка, — люди как появились на земле и сразу же грешными стали. Богу приходится спасать не только твою душу. Он замечает — кто прильнул к греховной жизни, кому нужно протянуть свою длань. Истину господню никому не познать… Надо верить только богу, а не себе… За все надо каяться перед ним. А ты хоть и заблуждаешься, а не пропадешь, если к нему обратишься. Не для человека трудись — для бога. Вижу: на глазах дичаешь. Отвернулась от всего мира, крутишься льдинкой посередине реки. Сведу я тебя, сведу с добрыми людьми. Ей, пра…

Бабка Прасковья не обманула Серафиму. «Добрые люди», оказывается, были в соседнем селе Краюшкином, и хозяйка уговорила навестить их. Сборы начались еще задолго до рассвета. Прасковья вытащила из сундука вечно пахнущую нафталином «выходную» одежду: длинную, как у попадьи, юбку цвета подгорелого хлеба и темную батистовую кофту, свисавшую с ее плеч, напоминавшую войсковое знамя в безветренную погоду. Видимо, сшит был этот наряд в те времена, когда Прасковья обладала еще какими-то телесами. Принарядилась и Серафима. Было и у нее еще что одеть и обуть: хоть и скромное, но добротное.

Оставив детей на попечение Агафьи, Серафима отправилась вслед за бабкой в Краюшкино. Шли пешком по проселочной дороге, плохо утрамбованной редкими проезжими и пешеходами. Разросшаяся зелень, словно тисками, сдавливала облысевшую полоску земли, космами свисала над неглубокой колеей. Майское доброе солнце уже пробудило все, что живет и растет. Переборов своей свежестью и жизнерадостностью вечно спокойную и ровную окраску хвойной заросли, разрослась по горизонту загустевшая и поблескивающая на солнце зелень чернолесья. Куда ни кинь взгляд — всюду голубые и зеленые краски, всюду бездонность и широта. Все ласково, свежо.

Прасковья хорошо разбиралась в растительности своего края, в практическом назначении всего, что возросло несеянным и необихоженным, не в угоду кому-либо.

Не прошли они и километра, как Прасковья начала метаться то в одну, то в другую сторону дороги. Она то и дело нагибалась, запускала скрюченную пятерню в густые островки травы и, пошвырявшись там немного находила какие-то коренья или стебли. Глядя на ее занятие, Серафима вспомнила многочисленные пучки сушеной травы, развешанные по всем стенкам ее сарая.

— Вот, смотри сюда! Это конский щавель. А знаешь для чего он может сгодиться? То-то. Ежели из него сделать слабый отвар, он будет от расстройства желудка… А ежели сделать крутой отвар, то он получится для расстройства желудка как слабительное.

Покрутив перед самым носом Серафимы темно-зеленым листом, Прасковья сунула его в изрядно потрепанную, сплетенную из камыша хозяйственную сумку.

К Краюшкино в первый час путешествия продвигались очень медленно. Старуха поразила своей страстью к собирательству растений.

Каждая сорванная травинка в объяснении Прасковьи имела чуть ли не магическую силу. Из навара горькой полыни можно делать желудочные капли, настой земляничных листьев очень помогает от почечных камней, девясил идет как отхаркивающее средство.

Слушая хозяйку, Серафима диву давалась: под ее ногами целая аптека произрастала. Старуха, точно не веря качеству растений, разламывала стебли, растирала листья, подносила их к носу.

И хотя занятно было слушать и видеть Прасковью за ее хлопотами по сбору снадобья, наслаждение Серафима испытывала в другом: успокоительная прохлада ласково касалась тела, рассеивала грустные мысли о нескладности ее жизни. Небольшой клин краснолесья встретил путниц радостным щебетаньем пернатых. Где-то в вышине, в непроглядных кронах на все лады трезвонили мелкие птахи, не боясь сотрясения мозга, нещадно бил по сухой коре клювом дятел.

Серафима подняла кверху голову, скользнула по уходящим ввысь гладким золотистым стволам сосен. Голубой кусочек неба, обрамленный хвойной зеленью, манил к себе бездонностью, таинственной далью.

Серафиме вдруг захотелось распластаться на гальке-мельчаке, уткнуться глазами в голубую даль и ошалело хватать полной грудью приправленный тонкими лесными запахами воздух.

Прасковья торопила. Она уже закончила сбор целебных трав, все чаще поглядывала на уже отдалившееся от горизонта солнце.

— Потом как-нибудь передохнем. Парамон у нас больно обидчивый. Не любит позднего прихода…

Серафима не стала расспрашивать ничего об этом обидчивом Парамоне, убрала пучком травы с ботинок белесый слой пыли и побрела за хозяйкой.

Через час ходьбы из седловины древней старицы выглянули деревянные домики Краюшкино. Селение, по всему было видно, намного старше Самойловки и немного больше. Несметное количество раз промоченные дождями, прокаленные солнцем и прихваченные зимней стужей стояли неказистые домики. Казалось, они повылазили из-под земли, как грибы. Все в них давно побурело, присохло. Ни единого яркого цвета, ни единого свежего среза.

Подошли к крайнему дому. Здесь собралось не менее пятнадцати человек — в основном женщины. Прасковья подвела Серафиму к рубленому колодцу, из которого доставал воду молодой мужчина, одетый, несмотря на теплую погоду, в большие тяжелые сапоги, перепачканные белыми известковыми пятнами, и сплошь изодранную фуфайку.

Накручивая цепь на барабан, мужчина тяжело вздыхал, дергался, озирался. Длинные, наполовину скатанные в сосульки волосы, свисали через лоб, закрывали глаза.

Прасковья подождала, когда мужчина установил на широком бревне бадью, до краев наполненную водой, и звонко, точно глухому, выкрикнула:

— Гордей, а Гордей! Ты что же это так распыхтелся? Деньгу решил заколотить… Расстарался и горба не жалеешь…

Мужчина распрямился, откинул пятерней набок волосы. Серафима заметила, что этот человек гораздо моложе, чем показался вначале. Это был всего-навсего парень лет двадцати с каким-то странным взглядом и беспрерывно дергающимися уголками губ.

— Сама деньги греби — мне не надо-ти. Парамон поить вас, лосадей, приказывал. Со всех здеревень плететесь сюды-ти. А мне посля вас-ти потом коневый навоз убирать…

— Ты не слушай его, — слегка дернула за рукав Серафиму бабка, — он у нас богом немного обижен, а так он безвредный, все помогает нашему пресвитеру… Мальчишка-то хваткий: и дров на зиму наколет, и какой, ежели нужно, ремонт сделает, и в комнатах приберет, и помоет… Парамон-то наш овдовел: вот и приходится Гордею все делать…

— Выходит, он вроде бы наемный у него?

— Ну уж, какой он там наемный! Хлебушко-то даром ему перепадает, да и одежонку еще гожую-то кой-когда даст… А ежели бы он с бабами поласковее был — уж каждая бы, худо ли бедно, могла бы чем-то и одарить убогого. А он, лихоимец, всегда нас оскорбляет. Мы уж не раз пресвитеру жаловались. А тот ухмыляется, а мер не принимает. Все друг друга братьями да сестрами зовут, а Гордей лошадьми нас кроет…

И, как бы подтверждая слова Прасковьи, Гордей шлепнул ладонью о дно перевернутой бадьи, звонко причмокнул языком и расхохотался.

— Ох, здевки-лосади, вон какие вы ведь справные! Не колотят вас музыки! Вон вас сколь — и у каздой по два глазы! А езели бы били они вас — разве было бы у вас по два глазы?

— Иди, иди, юродивый, слюнтяй некрещеный, — незлобиво отозвалась стоявшая чуть поодаль старушка.

XV

Так, в поисках душевного успокоения, Серафима оказалась в общине сектантов-пятидесятников. Пресвитер Парамон Якимов — мужчина лет шестидесяти, осанистый, с проницательными и подвижными глазами, понравился Серафиме. Он чуть не часбеседовал с ней. Негромким, доброжелательным голосом выспрашивал обо всем: о семье, о детях, о достатке и даже о соседях.

Узнавал, кого она уважает и кого нет. Довольна осталась Серафима и тем, что во время всего разговора Парамон ни разу не упрекнул ее за распутство, не возмутился ее поступком, частенько употреблял слово «сестричка». Одет был глава общины скромно — в серый суконный пиджак самого простого покроя. Такого же цвета была хорошо отутюженная сатиновая рубаха. Несмотря на годы, на голове еще не обозначилась лысина, хотя в волосах уже преобладала белизна. Якимов носил усы, чуть свисавшие своими мягкими кончиками с уголков губ. Они были уже бесцветными, как прошлогодний ковыль, видавший и дожди, и снега.

Голос у Парамона был негромкий, ровный, с хрипотцой. Говорил он, проницательно глядя в глаза Серафимы. Почувствовав чуть ли не физическое прикосновение взгляда, Воланова потупилась, отшатнулась назад. Все то строгое и вместе с тем завораживающее полностью лишало ее самостоятельности.

Встреча с новым, непонятным и таинственным была насколько заманчивой, настолько же страшноватой и отпугивающей. Неужели есть на свете такие люди, думала Серафима, которые только и пекутся о том, чтобы не было ни у кого ни одиночества, ни черных дней, чтобы каждый не был на земле волком, чтобы все помогали друг другу?

А что ей раньше было известно о боге? Еще девчонкой, в первые годы Советской власти, она много наслышалась о том, что бог — это выдумка, враки. Так говорил ее отец-безбожник, так говорили многие молодые, так говорили в школе учителя, многие родственники. Помнила она еще, как на них озлобленно ополчились старики и все верующие.

— Сестра моя, — продолжал Якимов, — мне уже известно, что ты добровольно решила обратиться к богу. Но прежде, чем бог войдет в твое сердце, ты еще и еще раз спроси себя: правильно и честно ли ты избрала божий путь?.. У тебя есть время отказаться от намеченного… Сестра моя до сегодняшнего дня ты не знала настоящей цели и смысла жизни, жила ты, как заблудшая овечка.

Серафима опустила глаза.

— Но все люди призваны богом для спасения… Наша церковь — не храм, а собрание возрожденных душ. Ты должна знать, зачем сюда пришла. И спроси себя твердо: хочешь ли ты познать всю истину жизни? Не делай ложного шага… Сперва все пойми… Вот этим людям, — проповедник указал пальцем на женщин и мужчин, собравшихся у забора и что-то оживленно обсуждавших, — не меньше твоего пришлось пережить сомнений… Многие из них тоже помыкались по свету, пока не нашли божью, ангельскую тропу… А что дали им истинная вера в Христа, покаяние, обращение и возрождение? Сейчас ты немного узнаешь…

— Пахом, поди сюда, брат мой…

Пожилой мужчина оглянулся и отделился от кучки людей.

— А расскажи-ка, брат, кем был ты до принятия веры? Кто тебе указал путь служителя богу и ближнему?

Пахом раза три кивнул головой, прокашлялся в кулак и косо посмотрел на Серафиму, словно давая знать пресвитеру, что при незнакомке ему будет трудно исповедоваться.

— Ну, ну, чего же ты, брат, смутился? Пусть она послушает.

— Так, значит, оно так, — подбирал начало для своего рассказа Пахом. — Совсем никудышный, совсем было уже пропал. Под заборами загибался, залился… Удержу от водки никакого не было… Все от меня поотворачивались, как грязную свинью, обходить стали. Спасибо братьям во Христе. Они открыли мне глаза на жизнь. Мои бывшие друзья и сегодня пьянствуют, развратничают. А я вот Библию читаю, она меня хранит от всех бед…

— Ступай, брат, кликни, пожалуйста, Полину.

Парамон ни одним словом не прокомментировал рассказ Пахома. Он даже отвернулся от Серафимы, как бы давая ей возможность самой поразмыслить над судьбой этого человека.

До слуха Волановой донеслись сумбурные звуки.

— Бог не всех возьмет в свое царство, бог не всех возьмет в свое царство, — то ли заучивая фразу, то ли продолжая доказывать кому-то свою правоту, твердила на ходу Полина.

Потом ее слова превратились в бессвязное бормотание, которое прервал пресвитер.

— А что, сестрица, ты навестила больную Анну? Передала ей наше вспоможение? Притронулась ли она к пище?

Полина резко подняла кверху голову, затянула узелок косынки и отвесила низкий поклон. Несмотря на то, что одежда Полины была скроена на старушечий фасон, Серафима без труда обнаружила в ней молодую округленность плеч, статность фигуры.

— Не притронулась! — с досадой выпалила Полина и снова посмотрела на Серафиму. — Ежели так ничего не делать — простится она с душой в одночасье. Врача бы ей нужно было позвать. Ночами не спит и все стонет, просит чего-то. Может быть, еще можно чем-то помочь?

— Сестра Полина! Дерзостно ведешь себя. Тело человеческое — это оковы души. Душа способна сама их разорвать! На все воля божья! Если господу богу будет угодно — он вылечит человека, если нет — значит, пожелал его к себе. Навещай тщедушную повседневно, а всякие мысли крамольные в голову не пускай!

Не успела Серафима осмыслить все сказанное, как Парамон обратился к ней.

— Вот и сестра наша Полина не так уж давно была падшей женщиной Она была уже в дьявольских когтях антихристов. Вечные муки в аду ждали ее, но наша община тоже спасла ее…

Серафиме хотелось перебить проповедника, подсказать ему, что эта самая Полина здесь, рядом, что она слышит и что неудобно так обходиться с человеком на глазах у других. Но, видимо Парамон знал, что делал.

— Сестра моя, не ушел ли мой язык вкривь? Не пострадала ли наша правда? Верно ли я сказал?

— Все как перед господом богом сказано, все верно. Была падшей и гулящей. Помогли, помогли открыть глаза.

— Ну, ступай. Не забывай страдания Христа.

После каждого слова пресвитера Полина все круче и круче сгибала свою спину, как будто эти слова давили на нее своим весом, уличали в больших грехах.

— Ну, ступай, сестрица, — еще раз произнес свои всепрощающие слова проповедник и почти вплотную подошел к Серафиме.

— Господь велик добротой к людям. Не всегда человек сразу находит верную дорогу. Но бог прощает зло, ежели всем своим деянием человек хочет искупить его. Приходите к нам с сестрой Прасковьей, и вы найдете здесь радостный приют для души своей…

XVI

Не сразу смогла осмыслить Серафима случившееся. Сперва ей показалось, что привела ее Прасковья в стан когда-то здорово где-то напрокудивших людей, но потом спохватившихся, что с таким изляпанным видом неудобно будет входить в райские светлицы. Нужно, пока еще есть время, при жизни высказать господу богу все свои раскаяния в том, что не устояли перед дьявольскими соблазнами, и таким образом добиться милосердия всевышнего.

Загадочным и непонятным было это пестрое сборище. Не могла объяснить себе Серафима; зачем и кто сколотил эту ватагу, кто решился выправить подпорченные души?

И все же Волановой хотелось верить, что она очутилась здесь среди таких же людей, как она, неудачников, ищущих забвения после несусветной и ветрогонной жизни.

Впервые после душевной встряски Серафима беззаботно и глубоко вздохнула. Ей показалось, что сейчас хотя бы ненадолго можно уйти от всего нудного, кручинного, от всего, что успела нажить за колготное время, что она сумеет на это время убежать от самой себя.

Проповедник был приятен Серафиме. И хотя ей было многое непонятно в речах пресвитера — проповеди не надоедали, не были нудными. От души ей хотелось верить в доброту и истинную заботу этого человека.

Прасковья все чаще и чаще звала свою квартирантку в общину. И та охотно откликалась на каждое приглашение, хотя эти посещения стоили ей немало хлопот: не с кем было оставить детей. И, как прежде, на помощь приходила все та же Агафья. Верная своей натуре, она не собиралась переосмысливать или хотя бы проверить надежность недавно и неожиданно родившейся мечты. Она по-прежнему упорно и терпеливо ждала того дня, когда счастливая и сияющая войдет в дом Воланова, как жена, как желанный ему человек. Ради этого она была готова совершить любой подвиг. Быть наравне среди женщин, которые так запросто, буднично, а иногда и со скучающим видом произносят такие словечки, как «муж» и «мой сынок», «моя дочка», — разве этого мало? С такими мыслями она ложилась, с ними же и пробуждалась.

И хотя Серафима часто себя упрекала и давала зарок, что больше не будет так нечестно поступать с этой простодушной женщиной, — все же нет-нет, да посылала Агафью с каким-нибудь поручением к Михаилу. Поводов для этого найти было нетрудно: то тряпку какую-то надо отыскать, то Данилка вдруг затребовал коляску, то еще что-нибудь… И только сейчас, впервые в жизни, Серафима вдруг поняла, что не такая она уж полноправная хозяйка над собой. Не могла она предположить, что придется познать терзания, о которых раньше и не догадывалась. Хотелось ей и в первые дни размолвки, чтобы Михаил как-то проявил тревогу, выразил отчаяние. Но этого ничего не замечалось.

И это задевало самолюбие Серафимы. Ведь Михаил ее любил. Так почему же он ее безболезненно проводил со двора? Или он смог притвориться таким безразличным?

Не понял Михаил намеков некоторых соседей: учинить суд над блудом жены, не полетели вслед Серафиме вечные спутники семейных драм — выкрики, угрозы, плевки… За все дни размолвки Михаил ни разу не появился у порога нового жилища Серафимы.

Как и Михаилу, Серафиме пришлось терпеть немало насмешек и ехидных взглядов мужчин, которые считали, что Воланов своей смиренностью оскорбил весь сильный пол.

Зная незлобивую натуру Михаила, Серафима понимала, что все он переносит, как заслуженное, считая, что его бывшая жена нашла лучшую жизнь для себя и для детей. Не ему равняться с такими, как Сырезкин.

И поэтому не ему умолять Серафиму вернуться. Разве можно отговаривать человека от лучшего и прекрасного? Вот появится Сырезкин, увезет ее к себе, и пусть живут они в ладу да в согласии. Так, видимо, размышлял Воланов о случившемся в его жизни.

— У меня не жизнь, а пляска какая-то пошла, — отмахивался он от тех, кто хотел его раззудить на большой разговор о его личном.

Но бывали случаи, когда подобные приставания выводили Михаила из терпения.

— Знаем, каков ты есть! — отрезал он однажды соседу Мокею, любившему выпячивать свою мудрость в устройстве счастливой семейной жизни. — Богу молишься, а сам на курву посматриваешь…

К удивлению многих, самолюбивый доморощенный наставник, видимо, боясь услышать от Михаила что-то более конкретное, не потребовал от обидчика удовлетворения и больше не тревожил его своими нравоучениями.

Прошло еще немного времени после ухода Серафимы от Воланова, но уже многое успело переродиться в ее сознании. Окольными и прямыми путями доходили до Серафимы слушки, что некоторые из вдов или старых дев уже имеют намерения в скором времени прибрать к рукам Михаила.

— И откуда их столько развелось, — пожимала плечами Воланова. — Вроде бы раньше и не замечала… Мору на них, что ли, никогда не было? Вот ведь нетели, яловки толстозадые.

Никогда раньше Серафима не могла заподозрить, что ее бывший муж, этот увалень, неповоротливый медвежина может иметь такую цену в женском обществе… Замечала, ловила себя Серафима на том, что к намерениям старых дев не может относиться безразлично.

Однажды по случайности Серафима забрела на бывшую свою улицу. Хотела быстренько проскочить мимо дома Михаила, но у распахнутых ворот натолкнулась на двух женщин. Одна из них держала перед собой на вытянутой руке коромысло и пристально смотрела, как ее подруга корежилась в ужимках, строила рожицы, отплясывала, выпячивала бедра, фырчала и морщилась.

Это были Клавдия Макарушкина и скотница Вера Лунева — тоже неустроенная в жизни женщина.

— Холера ты лупоглазая! — злобно кричала Макарушкина. — Мало тебе мужиков? Сколько ты поотбивала у баб! Иди отсюда, гадина! Не видать тебе Мишки! Катись побыстрей, а то башку прошибу!

Макарушкина вдруг схватила за конец коромысла, откинула его назад и с яростью запустила в Луневу. Но цель не была достигнута. «Орудие» пролетело в не скольких сантиметрах от головы Луневой и гулко ударилось о забор.

— Ах ты, тварь несусветная! Так это ты на меня руку подняла? — Лунева метнула торопливый взгляд на дорогу в надежде найти там что-нибудь подходящее для ответного броска. Но как назло там ничего нужного не оказалось. Тогда Лунева подскочила к забору, около которого огромный вислоухий пес с превеликим удовольствием возился с мослом, вырвала кость из пасти животного и с яростью метнула ее в обидчицу. Но бросок также не достиг цели. Массивный кусок говяжьей берцовой кости пролетел повыше плеча и шлепнулся в придорожный бурьян. В эту же секунду обескураженный кобель с громовым лаем, с налету ударил широкой грудью в бедро Макарушкиной, свалил ее с ног и с воем бросился в чернобыльник разыскивать лакомство. Перепуганная женщина с истошным криком о помощи вскочила с земли и, позабыв про коромысло, пустилась наутек.

Расстроенная Серафима, боясь попасть на глаза соперниц, быстро завернула за угол, остановилась, оглянулась по сторонам, затем торопливо направилась к дому Прасковьи. Шла и думала: «Неужели он бобылем хочет остаться? Никого не желает взять в жены… Ты смотри, какая фарья! Не нравятся, что ли, они ему?».

А иногда ее обдавала своим теплом другая мысль: «А может быть, он лучше меня не может найти? На кого попало не бросается».

XVII

А вскоре всякие судачания про Серафиму вывелись. И не от того, что бабы вдруг окрепли на языки, переродились в характере и не могли теперь уж так бойко взыграть при появлении смачных новостей.

Никто раньше бы и не поверил, что самойловских смаковшиц можно заставить прикусить язык и отказаться от желания промыть кому-то косточки.

Но такое случилось. Поутихли они вдруг, стали остерегаться даже тех, с которыми вместе совсем недавно творили «опару» для деревенских сплетен и слухов. Особый страх испытывали бабы, когда их мужики в часы нечастых роздыхов сходились где-нибудь на лужайке, чтобы пропустить по стакашку-другому. Знали: тут уж без трепа не обойтись. И придется потом ворочаться ночью, беспрестанно терзаться — а не слетело ли у муженька с языка чего лишнего, не ругнул ли он тех, кого можно только хвалить, не захорохорился ли он под пьяную лавочку? Тут уж ни мольбами, ни причитаниями не выручить его. Никто тогда не подскажет — куда девался, куда нести передачку.

А началось все с того апрельского прохладного вечера, когда к крыльцу кузнеца Ефима Фокина подкатила рессорная бричка с двумя седоками. Резко осадив породистого рысака, люди шустро поспрыгивали на землю и торопливо поднялись по ступенькам порыжевшего, насквозь пропитанного масляными красками крыльца. Один из них гулко постучал в дверь кнутовищем. Зайти в дом не решались, хотя им было видно, что дверь не заперта. Захмелевшая колготня через приоткрытые створки окон обильно сыпалась наружу. Отклика никакого. Пришлось стучаться еще раз и погромче. Наконец, дверь распахнулась, и перед приезжими предстал хозяин — дюжий мужчина лет сорока — кузнец Ефим Фокин.

В сверкающих хмельным огоньком глазах детины они увидели обилие и радости, и простодушия, и бесшабашности. Кузнец сразу же прикинул, что люди завернули сюда по ошибке, но все равно пригласил зайти в дом, махнуть на все наши бессмертные заботы и нужды рукой и за компанию оболваниться спиртным. Взмокший волос лез в глаза Фокину, из распахнутой нательной рубахи выпирала широченная волосатая грудь, покрытая испариной.

Хмельной кузнец могучей ручищей хватанул того, что стоял поближе, и, как радостную находку, поволок на веранду.

— С нами, с нами по махонькой… по махонькой, никаких разговоров. Кум вот приехал, пять ведь лет, холера, глаз не казал… Думал, уж подавился чем-то, што ли… Ан, нет, заявился сурок… Врагам такого кума не пожелал бы.

Но сделано было не более двух шагов. На помощь упиравшемуся гостю пришел его спутник. Он с такой силой рванул Ефима назад к дверям, что тот сразу же опешил, выворотил удивленные глаза.

— Ну уж зачем так? — согнав с лица улыбку, обиделся Ефим. — Всяк гость нам родня. Наша бабушка только дедушку не считает своим внуком. Убейте — а не отпущу. В передний угол, в передний угол — и баста.

Но когда один из гостей показал ему зажатый в кулаке наган, хлебосольный хозяин тут же сник, переменился в лице, потупился.

— Ладно, хватит канючить, не затем приехали! Мы приехали тебя в гости приглашать. И тоже угощать будем…

Решительность и бесцеремонность гостей согнали с лица Фокина расползшуюся хмельную сыромять, заставили очнуться, протрезветь. Совершенно сбитый с толку, он беззвучно зашевелил губами, что-то забормотал, но потом вдруг передернулся и звонко шлепнул ладонью себе по лбу.

— Ах, вон оно что! Да он вам, товарищи, чушь напорол — не трогал я его, не трогал! Сам он на шкворень налетел, когда из кузни выскакивал. Я его только малость пугнул, чтобы под горячую руку не совался. Не до него было. Заказов по горло… Да и царапина-то, стыдно и жаловаться бы в милицию. Хоть кого спросите.

— Быстро, быстро! Дорогой расскажешь…

Теперь его сталкивали с крыльца уже оба незнакомца. Тараща глаза и тараторя без конца бессмыслицу, Ефим перестал упираться и последовал за ними. Однако прежде, чем перевалиться через бортик брички, спохватился.

— Так я же без пинжака! Постойте, Анисью кликну… Просифонит, не лето же… Анисья-а-а-а! — во все горло рявкнул Ефим и тут же почувствовал, что тугая ладонь сдавила рот.

Выскочившая на крыльцо жена Ефима так и не смогла сообразить, что же случилось, хотя и увидела в торопливо отъезжающей бричке своего полураздетого мужа. Ничего не смогли понять и высунувшиеся через открытые створки окон гости. С громким тарахтением бричка растворилась в густых сумерках.

Перебрав все возможные причины, из-за чего могли забрать мужа, Анисья тоже пришла к выводу, что Ефим поплатился за стычку со счетоводом, который и написал на него заявление.

Наутро взбудораженная и с заплаканными глазами Фокина направилась на попутной подводе в город, в милицию. Но там ее вовсе обескуражили, сообщив, что ее мужа в числе задержанных нет.

Анисья разревелась, заголосила, начала заупокойные причитания. Кончилось тем, что двое дюжих сотрудников вывели ее на улицу.

Теперешняя деревенская молва не была похожа на ту трезвончатую словопляску, рожденную выходками Серафимы. Это был коллективный приглушенный шепот с обязательным озиранием по сторонам. Не раз родственники Фокина вваливались в избу счетовода с требованием дать отчет за подлый поступок и фискальство в милицию. Но тот клялся, божился, как угорелый метался по комнате, доказывая, что никакой пакости против Фокина не сотворял. И обиды он на Ефима не имеет ни на мизер, потому как он сам виноват и вот получил.

И, может быть, никому и никогда не узнать бы тайны исчезновения кузнеца, не случись второй пропажи. На этот раз в Самойловку наведалась крытая машина темно-синего цвета. Не утруждая себя ни разъяснениями, ни церемониями и не обращая внимания на испуганных людей, они усадили в автомобиль молодого скотника Гаврилу Ядрышкина и укатили с ним в том же неизвестном направлении.

Правда, Ядрышкину загадочные заезжие разрешили надеть верхнюю рубаху и накинуть фуфайку.

Страх, как утренний туман, тихо расползался по деревне. Пугали таинственность, загадочность. Откуда, за что, почему? — такие вопросы, оставленные без ответа, угнетали, вызывали смятение.

И вдруг, словно опущенный с неба серафимами, в деревне появился Ядрышкин. И сразу же стал новоявленным самойловским героем.

— Вы вот тут гоняетесь с гнилыми сетешками за карасями, а там что творится! — не на шутку перепугал он своим окриком полевода Сайкина, торопившегося к реке проверить рыбацкую удачу.

— Гаврила! Окаянный! Да разве так можно? Растуды твою мать! А мы тебя уж начали отпевать за упокой. Ведь Ефимка-то, Ефимка, почитай, вторую неделю как сгинул.

Казалось, что Ядрышкину только и нужно было такого удивления, чтобы загореться, выплеснуть людям все, что приобрел за день отсутствия. Похоже было, что он боялся упустить случай — взбудоражить, ошеломить народ своим знанием столь загадочной и тревожной для деревни истории: пропажи человека.

— Это ты мне такое плетешь про Фокина? — к удивлению Сайкина оскорбился Ядрышкин. — Кто, кто, а я-то про него знаю все до капли. И как брали, и где сейчас он, и почему назад не пущают. Все знаю.

— Да ну! Не трепись!

— Ты хоть раз-то видел, чтобы я кому-нибудь молол языком? Не на того нарвался, братец!

— Не искушай, не искушай, верю, верю — не томи! — сдался Сайкин.

— То-то. А ты и вправду думал, что поважнее твоей мелюзги — карасишек-пескаришек — ничего нет. Чешую хоть со штанов соскоблил бы…

— Не забижай! Вчерась на два кило влетел дурак. Ну, ну, сказывай!

Ядрышкин приосанился и, измываясь над терпением полевода-рыбака, неторопливо скрутил и запалил цигарку.

— А я ведь и раньше замечал что-то неладное с Фокиным, — выпуская из ноздрей пышные дымные струи, наконец начал рассказывать скотник. — Меня ведь не проведешь! Я за три дня, как его забрать, догадался, что по ночам у кузницы Фокина воровское дело творится: то железками позвякивают, то лошадь зафырчит, то прокрадывается кто-то, что твой линь по дну… И ведь не ошибся! Пронюхал! Узнал, что это за шарага! А знаешь, что там происходило? Сабли казацкие да пики в тайности ковали! Во!

Сайкин попятился, перекрестился, испуганно выкатил глаза.

— Да, да, а не хватись наши вовремя — всех тогда казаки за ночь порешили бы! Никому бы не уцелеть. Захват Самойловки, паразиты, намечали. А Фокин их снабдить орудием поклялся… Вот тебе и Фокин! А мне, надысь, все заливал мозги: плугов да борон нечиненных накопилась тьма. Делов, говорит, по горло. А они, дела-то, вишь, какие чуть не получились. Хотел меня отвлечь. Пусть, мол, думает, что он по ночам бороны налаживает — стучит, гремит… Ну, мы не из таких! Молодцы-то наши, ах, молодцы! Какое дело на чистую воду вывели!

Чуть ли не час рассказывал Ядрышкин о надвигавшейся на Самойловку туче, да так и не надвинувшейся. Говорил о смелости чекистов, не забывал проронить словечко и о своих заслугах в поимке врага народа — Фокина.

До самой ночи Ядрышкин наслаждался эффектом, произведенным им на самойловцев. Блаженствовал от неизведанного никогда чувства особого к нему внимания и, как ему показалось, зависти всех от мала до велика. А каким ласковым взглядом наградила его всегда чем-то недовольная невеста Глафирка!

Несколько раз к Гавриле приставали самойловцы с просьбой повторить его «сногшибательный» рассказ. И он никому не отказывал. Говорил, вносил кое-какие добавки и приправы. А войдя в раж. Ядрышкин наделал такой мешанины в своем повествовании, что совершенно озадачил своих слушателей.

А произошло с Ядрышкиным в действительности вот что.

Крытый «газик» не сразу доставил Гаврилу в город. Машина еще долго урчала по вязким дорогам, нещадно перебрасывала его от одной стенки душной будки к другой. Вместе с Гаврилой бултыхались в этой посудине и другие люди. Но кто они, сколько их — этого он не знал. Во всяком случае, их было здесь немало. Об этом Ядрышкин догадался по разноголосому оханью, проклятиям, которые раздавались, когда машину начинало трясти на жестких кочках или швырять из стороны в сторону.

Иногда автомобиль притормаживал и стоял с незаглушенным мотором. Слышно было, как из отсека, приделанного к передней части будки, выскакивали люди и куда-то торопливо бежали. Возвращались они почти каждый раз в сопровождении плачущих женщин и детей. Снаружи скрежетала задвижка, и в открытой дверке на темном фоне неба появлялась подталкиваемая сзади еле различимая человеческая фигура. Оторопевший спотыкался о чьи-то вытянутые ноги и плашмя падал на кричащих, чертыхающихся и стонущих людей.

Не страдали от таких пополнений лишь сидевшие в передней части будки. Они о чем-то испуганно переговаривались, шептали, а иногда и шумно возмущались.

По голосам нетрудно было определить, что здесь были и колхозники, и рабочие, и интеллигенты. В непрерывном бормотанье и оханье проскальзывали досада и тревога за невывезенные на полевой стан семена, за прогул, который может получиться, если не выдадут справку о задержании. Дело-то подсудное будет. Но чаще других давал о себе знать хорошо поставленный, с артистическим оттенком, голос интеллигента, сравнительно неплохо устроившегося в переднем углу будки.

— Что же это произошло? Ворвались какие-то урядники или бандиты, схватили, закрутили. Да кто дал им право обращаться с живыми людьми, как с бродячими собаками? Ни конституции для них нет, ни юриспруденции. Даже ордера на арест не предъявляли… Скотину так не перевозят. Ох, и поплатятся они за такой произвол! Я этого так не оставлю! До Сталина дойду! На коленях прощение будут просить! Ошалели, безмозглые! Сатрапы, жандармы выползли откуда-то… Прямо из милиции позвоню в горком партии! Перепадет, перепадет этим коновалам. Совсем забыли Советскую власть!..

Примерно через час одиссея с пленниками закончилась. Была уже полночь. Машина затормозила у какого-то здания, и дверка будки распахнулась.

— Быстро! По одному из машины! — прозвучала команда.

— Наконец-то отмаялись, — прохрипел чей-то обессиленный голос. — Где же правда, где? Скажите мне!

Узники рванулись к выходу, столпились, законопатили его тугой пробкой. Выпрыгнувших стражники тут же подхватывали под мышки и с силой швыряли в открытое чрево неосвещенного здания. Застрявших они вытаскивали наружу за ноги и руки, хватали за одежду.

До самого утра Ядрышкин так и не узнал, кто был вместе с ним в будке и куда их доставила машина. В непроглядной тьме каждый на ощупь подбирал себе более-менее сносное место, скручивался калачиком и затихал. Лишь с рассветом Гаврила начал с жадностью озираться вокруг, приглядываться к устроившимся подле него людям. В воздухе стоял густой настой прелой шелухи проса, от которого першило в горле, нагоняло в рот противную подслащенную слюну. Вскоре он догадался, что находится в одном из массивных амбаров бывшей купеческой просообдирни, услугами которой пользовались когда-то самойловские крестьяне.

Вокруг Ядрышкина на цементном полу во всевозможных скрюченных позах лежало не менее двадцати человек. Все они были изрядно обляпаны просяной лузгой и припудрены серой пылью. На лицах подавленность, испуг, вопрошающие взгляды.

Уже было достаточно светло, когда громыхнул тяжелый засов железной амбарной двери. Зашли сразу трое в обмундировании НКВД. Никаких приветствий и вопросов не последовало. Один из них, с роскошными холеными усами, наверное, самый старший, вытащил из нагрудного кармана лист бумаги.

— Вызванные пять человек следуют за нами. Каждому будет указано, в какой кабинет заходить…

В течение дня четыре раза распахивались двери этого амбара с узниками. Уводили всех такими же группами. Назад никого не возвращали. После ухода очередной пятерки в складе остался лишь один Ядрышкин. То ли забыли о нем, то ли так нужно было, но целый час никто ему не мешал тоскливо смотреть в одно-единственное оконце, устроенное почти под самой крышей. Начала распалять досада: ведь домой придется добираться в самую темень. А в том, что его выпроводят немедленно, он не сомневался, потому как придраться ни по каким статьям к нему не придерешься: ни по работе, ни по семейным делам. Словом, не к чему. Это не то, что Фокин. Руки распускать никому не дозволено.

Наконец размышления Гаврилы прервал все тот же бойкий щелчок запора. Дверь неторопливо раззявилась, и изумленный Гаврила шарахнулся в затемненный угол. Поразила странность. Человек заходил в амбар… спиной, согнув ее в полудугу. Недоумение было недолгим. Пятясь назад, человек держался за ручки носилок. Не выдавая себя, Гаврила из полутьмы наблюдал, как распыхтевшиеся носильщики в военной форме пристраивали ношу почти у самых дверей. Сделав это, они бесшумно удалились.

До Ядрышкина донесся слабый стон. Гаврила осторожно приблизился к носилкам и отвернул угол тряпицы. В полумраке обрисовалось все обросшее, с большими отечными мешками под закрытыми глазами, лицо. В человеке было больше от мертвечины, нежели от жизни. Застывшая церковно-восковая желтизна, заострившийся нос…

— Кто тут? Пить, — чуть слышно произнес тщедушный.

— Да я тут один, по ошибке задержанный… Захворал небось, а? Наверное, за фелшером пошли… Потерпи чуток, — неровным перепуганным голосом отозвался Гаврила.

— Я тоже… по ошибке задержанный, — обрывками, с сухим присвистом выдавил из себя незнакомец. — Тоже по ошибке… а ухлопали… каким-то валенком… песком начиненным, били… Все поотрывали… и печенку, и селезенку… а синяков никаких… чисто получается.

Где-то в глубине его чрева что-то переливалось, булькало, урчало. Потом дыхание застопорялось, и больной умолкал, но через минуту-другую он мучительно трудно, с натугой добавлял еще несколько слов.

— Воздух не могу… Поскорее бы, а? Хватани чем-нибудь по башке, а? Пожалей, милый… Не то опять будут измываться, не отстанут ведь… Хотят, чтобы я подписал… на себя… Может, ножичек есть, а? Это же в миг бы… Спаси от них… Мучить будут опять, а живым не оставят. Ребра, как пруты, трещат…

Гаврила обомлел. Лоб помокрел от холодного пота.

«Боже, за что же ты мне этакое?.. Али шутку такую выдумали, али зачем-то проверяют? Не пойму»

— Мы, мил человек, это мы не могем… Всю жизнь с молитвами… Нет крепости в руке для таковского дела. Как же так? А потом до самого гроба неприкаянным шастать по белу свету? Такой грех не отпущается! Человека порешить! Ой-е-ей! Да ты что?

— Не хочешь? Пусть, мол, они еще поизмываются… сам окочурится… Может быть, кого из наших встретишь — скажи: ни про што убили, зверям до такого не додуматься. Пускай напишут в Москву иль куда. Из Самойловки я… Ефим Фокин… Кузнец… я…

Гаврила почувствовал, как что-то холодное зашевелилось под рубахой и мелкими росинками начало пробираться вверх по спине. Чему не верить? Или глазам, или слуху? Неужели из Фокина такое получилось? Как можно? Ефима-то Фокина на пятьдесят верст по всей округе каждый знает. А уж он, Гаврила, тем более… И едал, и пивал до поросячьего визга не раз с ним.

Обескураженный, боязливо еще раз приблизился Ядрышкин к носилкам и с недоверием начал всматриваться в лицо искалеченного.

— Да как же это с тобой такое? — испуганно залепетал Гаврила, поглядывая то на Фокина, то на дверь.

— Вот уж сколько дней вытягивают жилы. А бьют-то как!.. Кровушкой исхаркался… Все требуют подписаться под бумагой. Вроде бы я держу связь с есаулом Покровским, который меня подговаривает поднять в деревне бунт… Казаки к нам в девятнадцатом заскакивали. Есаул приказал подковать его коня, а потом червонец за это дал… За хорошую работу, стало быть… И фамилии его отродясь не слышал… А теперь вон вишь, как обернулось… Казнят, страшно казнят… Нет уж, помру — не подпишу. Да теперь ежели и отпустят с отбитыми печенкой и селезенкой — больше трех дней не протяну. Все равно… А уж как стращают… На моих глазах одному мужику чернильницей голову прошибли — враз околел. Четверых вчера на свалку уволокли… Ой, что творится, не знаю… Или власть нашу уже свергли?

Ядрышкин, не успевший назвать себя, прытко отскочил к другой стенке амбара: за дверями снова послышался щелчок металлического запора.

— Гаврил Ядрышкин, выходи! — скомандовал повелительный голос. — Быстро, быстро, живее!

Через узкий длинный коридор, который силилась осветить одна слабенькая лампочка, Гаврил вместе с сопровождающим прошли до приоткрытой двери. В небольшой комнате за столом, покрытым синим сукном, его уже ожидали трое. Свисавшая с потолка лампочка из-под железного рефлектора бросала слабый замученный свет на горку папок, исписанных бумаг, массивную, из литого стекла, чернильницу. Одного из троих — усатого военного с двумя кубиками на отворотах воротника — Гаврил уже видел утром. Похоже, что это был главный, так как двое других то и дело заискивающе и робко поглядывали на него, держались на почтительном расстоянии.

— Ага! Вот он и главный зачинщик! Гаврил Семенович Ядрышкин… Ну, давай выкладывай все по порядку…

— Это об чем надыть выкладывать? — вытаращил глаза Гаврил. — Я тут, вот он, как есть.

Оставив Ядрышкина без ответа, «главный» вдруг начал вслух читать какую-то бумагу. Гаврил заметил, что помощники усатого уставили на него нахмуренные, неморгающие глаза.

— «Граждане! Не теряйте время! Объединяйте силы, чтобы свергнуть деспотию Сталина…». Ну и так далее. Вам знаком этот текст? Не пытайтесь увиливать, только хуже себе сделаете… Сколько экземпляров переписали? Кому их отдали?.. Ну, быстро!

Стоявшие поодаль двое других военных начали сходиться с боков — приближаться к Ядрышкину, который вдруг почувствовал их недобрые намерения и побледнел. Потеряв дар речи, он растерянно и пугливо метал взгляд то на помощников усатого, то на него самого.

— Гражданин начальник, не я ведь это… не я… не…

Полные сил и ловкости кисти рук помощников уже обхватили запястья Ядрышкина и медленно стали выворачивать ладони наружу. Щек Ядрышкина коснулось их прерывистое горячее дыхание, сопровождавшееся густым сопением.

— Если хочешь остаться здоровым и нормальным, советую тебе без запирательств подписать вот эту бумагу. Здесь неопровержимая правда, ты полностью разоблачен… Выбирай — или мы тебя сейчас заставим подписать, или сам сделай это. Советую второе. Нам некогда, притомились возиться вот с такими гадами… можешь прочитать.

Правая рука освободилась от захвата. Усатый подсунул к ней исписанный лист, а потом, обмакнув в чернильницу, преподнес ручку Гавриле.

— Я… я… не умею писать… и читать тоже, — задрожал Ядрышкин. — Этот вы хоть кого в Самойловке… Еще мальчишкой знал пять букв, теперь, кажись, запамятовал.

Можно было подумать, что кто-то под стулом усатого развел костер. Он соскочил с него и начал чуть ли не бегом метаться по всей комнате. Заметив беспокойство начальника, его помощники отпустили руки Ядрышкина, вытянулись по струнке.

— А как же ты за трудодни расписываешься? — поубавив гнева, спросил усатый, — ведь врешь же, мошенник!

— Мать малость царапает, так ее заставляет председатель… А я только крестик…

— Кто готовил дело? Ты, Борькин? — вдруг с досадой выкрикнул усатый и кинул тяжелый взгляд на одного из помощников. — Безголовые растяпы!.. Хлеб зря едите! Даже чуть-чуть мозгами не хотите пошевелить! Пропагандиста мне тоже подобрали! Нет, это вам не пройдет! Сколько трудов пропало! А я, дурак, уже в область сообщил — важную птицу обнаружили. И не дай бог, приедут поинтересоваться…

Спохватившись, что Ядрышкину-то все это не нужно знать, усатый осекся.

— Сейчас же освобождайте задержанного! — а Гавриле добавил: — Фамилию тут перепутали. Ошиблись. Иди домой. Ты уж не серчай.

Может быть, на этом и закончилась бы история с Ядрышкиным, но он сам дал делу другой оборот. Получив, наконец, вести о муже, жена Фокина помчалась в город. К ней присоединились двое ее кумовьев. Размахивая руками, они горласто и хмельно обещали самойловцам пересажать в «тюрягу» всех кто поднял руку на их кума, кто сочинил на него такую чертовщину.

Деревня ожидала спасителей Фокина на другой день. Но они не появились. Зато к вечеру в Самойловку вновь прикатила машина с темно синей будкой. И снова, вторично, из деревни исчез Ядрышкин. На этот раз надолго, если не навсегда. И никто потом не приносил в деревню вестей ни о Фокине, ни о его жене, ни о кумовьях-правдолюбцах, ни о Ядрышкине.

Вот такая встряска приглушила, утихомирила разгулявшиеся в деревне дрожжи, добротную закваску для которых дала Серафима.

XVIII

К концу мая настроение у хлеборобов заметно улучшилось. В день святого Николая прошел теплый дождь. Старые приметы сулили хороший урожай. Молодые побеги ускорили свой рост, накрывая пустыри и поля слоем обильной изумрудной зелени.

В поле до глубокой ночи слышался гул тракторов, присланных из МТС. Плуги, как драконовые лапы, бороздили, выворачивали наизнанку выцветшую за зиму пашню. Беспрестанно горланили грачи, будто строгие контролеры, прыгали по свежим пластам земли.

В неумолчном гуле, хлопотливом гомоне птиц, теплой сизой дымке, витавшей у горизонта на фоне ярко-голубого неба — во всем чувствовались пробуждение, обновление, рождение. В такую пору человеку, еще не раздавленному тяжестью прожитых лет, кажется, что в природе ничего, кроме жизни в разных ее проявлениях, нет, что всякие толки о невечности, о смертности — не более, как причитание нудных по натуре людей. Всюду, видишь щедро расплесканное обилие красок, света, неподдающиеся осмысливанию голубые глубины.

И как здорово обижен тот человек, который не способен этого замечать, очаровываться этим, который ворчит на утреннюю росу за то, что она мочит ноги, который в корабельной роще усматривает сотни кубометров строительного материала, а увиденную стаю красногрудых снегирей делит в уме на количество клеток.

Любила свою лесистую местность Серафима. Умела любоваться спокойствием могучих дубов и медными отливами сосен.

Теперь же Серафиме было не до любования. В голове застряли мысли о существовании чего-то таинственного, о том, что над человеком постоянно занесен карающий меч, что нужно что-то предпринять для избавления души от скверны.

Вначале Серафима посещала общину пятидесятников ради любопытства, ради того, чтобы именно здесь ей помогли забыться на какое-то время, спрятаться самой от себя. А потом стала понимать, что посещение секты — дело совсем не развлекательное. Подошло время, когда закончился испытательный срок, в течение которого пресвитер и сестры во Христе внимательно наблюдали за Серафимой и одновременно приобщали к обязанностям общины.

Когда было прохладно, все верующие собирались в горнице дома Парамона. Пресвитер, хорошо выбритый, в чистом отутюженном костюме, со смиренным, ангельским выражением лица неторопливо подходил к каждому верующему и почтительно кивал головой.

Все было умилительно и безмятежно. В эти минуты не верилось, что где-то существуют зло, несправедливость. Около Серафимы он обычно задерживался дольше. Расспрашивал о здоровье, о детях, о нуждах и заботах. С приемом в секту Серафимы пресвитер не спешил.

Парамон был опытен. Он знал, что промахнись, поторопись с приемом «приближенного», можно нанести большой урон общине. Не впитавшая в себя истину веры может вдруг оторваться от общины, поднять на смех все, о чем можно говорить лишь трепетно, тихо, при затаенном дыхании. Много раз пресвитер заводил с Серафимой беседы и, казалось, все они были проверкой, выпытыванием.

Ругая Советскую власть за то, что в магазине нет мануфактуры или колотого сахара, он зорко следил за поведением своей подопечной, ждал ее отзыва, пытался узнать, насколько искренни ее вздохи или поддакивания.

И хотя Серафима еще не была «приближена», она часто приглашалась на песнопения. Поначалу она находила немало для себя забавного в этом. Во всех песнях славился бог, как главный распорядитель жизни человеческой, но в молитве Серафима нередко обнаруживала для себя много чудного. Песни, которые у членов общины вызывали трепет души, представляли странную смесь: слова призывали к богу, смирению, вере, к прекрасному блаженству после смерти, а мотив взят у безбожников — советских композиторов. Одна из божественных песен исполнялась на мотив известной песни «Катюша», другая — «Три танкиста».

Вначале Серафиме показалось, что этот разношерстный хор позволяет себе просто-напросто подурачиться, но потом убедилась; все делается на полном серьезе. Однажды во время такого исполнения ей пришла в голову крамольная для такого общества мыслишка:

«А почему бы им не взять мотив блатной песни: „Воровать я на время не стану, чтоб с тобой, моя милка, пожить“».

Подумала и чуть не прыснула со смеху. Стоявшая рядом сестра во Христе заметила в Серафиме столь несоответственное настроение, больно щипнула за руку и зло прошипела:

— Цыц! О грехе подумай…

Но самым большим и торжественным днем для Серафимы, со времени общения с пятидесятниками, был день водного крещения. Точнее, состоялось оно не днем, а поздним вечером.

Дождавшись, когда берега обезлюдели, пресвитер со всеми членами общины направился к реке.

Вместе с другими под заунывное пение она брела по колено в воде вдоль истоптанного колхозным стадом илистого берега. Вода была холодной, ноги вязли в киселеобразном иле. Идти не хотелось. Но Серафима понимала — уж не ей теперь решать, что нужно делать.

С содроганием впоследствии вспоминала Серафима и само водокрещение. Сестры и братья окунались в холодную воду, потом, стуча зубами, выползали на берег, оставляя за собой шлейф мокрого следа.

Все «братья и сестры» поздравили Серафиму с приемом в секту, а некоторые даже прослезились, целовали «приближенную» в щеки. Парамон торжественно расхаживал по комнате. В руке он держал большую деревянную миску, в которой серой горкой лежали кусочки лепешек. Он подходил к каждому и предлагал «отведать тела господнего».

Впервые за все посещение общины «кусочек тела господнего» было предложено вкусить и Серафиме. Потом глотками из одного стакана пили вино — «кровь Христову». Все члены общины без конца твердили, что все они братья и сестры. Чтобы доказать это еще раз, верующие в одном тазу мыли друг другу ноги.

Так Серафима стала полноправным членом секты пятидесятников.

Но уже через несколько дней после водного крещения она начала догадываться, что многое от нее в общине утаивали, что сюда люди идут не просто так, ради удовольствия. Здесь у всех есть свои обязанности, поручения по воспитанию «приближенных», по «познанию слова божьего». Поражалась Серафима и крепкой дисциплине, которая была в общине. Все шло от пресвитера, ранее удивлявшего ее своей набожностью, мягкосердечностью и обходительностью. Она видела, как после замечания, сделанного Парамоном чуть ли не в дружественной форме, его собеседница или собеседник на глазах бледнели, чуть ли не падали на колени. Громче, чем вполголоса, Парамон не разговаривал, никогда не выделял ни одну нотку голоса.

— Единение души с богом, — негромко вещал Парамон, — может освободить ее от грехов тяжких, от всего, что тучей витает над совестью, от стремления человека жить своими прихотями в угоду чреву своему. Только это поможет ему снова встать на стезю праведности и благодарности, и не будет страданий из-за греховных желаний. Люби бога, и ты не будешь вжизни подранком.

Слова пресвитера ласкали слух Серафимы. Они словно нарочно были подобраны для нее, для того, чтобы избавить ее от тенет, в которых она успела завязнуть.

С умилением и благодарностью смотрела она на этого всегда спокойного и участливого коренастого человека с бесцветными усиками и думала: «Если не бог, то все равно есть какая-то сила, которая приходит на помощь человеку в тягостное время».

И с каждым днем Серафиме все труднее было оттолкнуть от себя мысль, что человеком управляет кто-то таинственный. И Парамон — человек от бога, хотя его проповеди, непризнание церкви, креста, икон и даже многих святых вначале устрашали Серафиму своей странностью, загадочностью. В ее глазах он становился одновременно и жутким, и необычайно сильным, могучим, стоящим выше других смертных.

Позже узнала Серафима, что причины раболепия, страха верующих перед своим пресвитером были совершенно другими. Парамон умел завораживать таинственностью смысла своих речей, заставлял ожидать указаний всевышнего. Ему удавалось заставлять членов общины всегда быть перед ним с согбенными спинами и безвольной серостью в глазах, с улыбкой, одобряющей любое решение повелителя.

В тесной и душной комнате, при закрытых дверях и окнах Парамон своим ровным наставительным голосом растолковывал содержание Библии, объяснял, что на пятидесятый день после воскрешения Христа на апостолов сошел святой дух, и они заговорили с богом на ангельском языке. Вот поэтому и сектанты называют себя пятидесятниками.

Все это воспринималось вначале с таким интересом, с каким люди узнают необычную новинку, которая удивляет их своей свежестью, заставляет задуматься о том, насколько скудны наши познания мира.

Серафима стояла чуть в стороне от всех верующих, под небольшим щитком, на котором чья-то неумелая рука вывела жирной охрой слова; «Бог — есть любовь». Как все, стояла она на коленях, на складках сатиновой юбки. Эту позицию заняла для того, чтобы лучше видеть всех верующих, наблюдать за ними и кое-чему научиться. Взгляд ее то и дело задерживался на чуть ссутулившейся фигуре Парамона.

— Власть божья надо всем, — монотонно, певучим голосом протянул Парамон, — над природой, над Вселенной, над животными, над судьбами народов и людей, и пусть не будет войн и лицемерия.

Серафима глядела на своего благодетеля, думала и недоумевала: почему бы ей раньше не знать этих людей, почему бы Прасковье не свести ее к ним еще до того, как она встретилась с Петькой Сырезкиным? Не бывать бы такому греху!

И почему государство не оказывает им никакой помощи? Разве оно против, чтобы везде и всюду была всеобщая любовь, чтобы эти люди не доходили до грехопадения? Зачем эти проповедники от добра прячутся, тайно пробираются в молитвенные дома? Ведь получается, что их преследуют лишь за то, что они хотят людям только хорошее, только праведное?

Парамон закашлялся, опустил вниз руки, которые он все время держал у груди, плотно приложив к ней ладони. Сухие, рваные клочки звука мучительно пробивались через горло. Серафиме захотелось чем-то помочь Парамону, избавить от некстати прокравшейся немощи. Ей попросту было жалко его и обидно за этого мужественного человека, отдающего себя борьбе за таких, как она, за облапошенных жизнью людей.

Кашель вдруг прекратился, и Серафиме показалось, что с Парамоном что-то произошло. Он снова откинул голову назад, закрыл глаза и широко открыл рот. В ту же секунду Парамон развел руки и растопырил пальцы, как будто показывая величину какого-то невидимого предмета.

Серафима, чуя недоброе, резко подалась назад, но, почувствовав острую боль выше локтя, обернулась и встретилась с угрожающим взглядом Прасковьи, которая бесцеремонно схватила Серафиму, притянула ее к себе и зашипела:

— Святой дух сошел… Будет разговор с богом.

Сначала Серафима не смогла всерьез принять эти предостерегающие слова: что-то шутовское показалось в них. Парамон еще с минуту постоял в такой несуразной позе. Потом быстро закрыл рот, словно поймал влетевшею туда мошку.

— Ап, ап, ап, — доносились до Серафимы шлепки губ.

Парамон приоткрыл глаза и Серафима заметила блеск слезинок. Потом слова проповедника стали бессвязными и непонятными.

— Ты вошел в сердца наши. Иисус Христос! Боже мой! Боже! К тебе вопию! — вскрикнул вдруг Парамон, взмахнул руками и весь затрясся.

Удивленная Серафима встрепенулась и жадно прислушалась. Но ничего у нее не получалось. Она проклинала свой слух, который оказался бессильным разобраться в этой мешанине звуков.

— Нет, так можно сойти с ума, — испугано прошептала она и еще раз взглянула на пресвитера.

Воланова робко переводила взгляд то на пресвитера, то на братьев и сестер. Потеряв надежду разобраться во всем, что здесь происходило, она начала поочередно рассматривать тех, кто стоял поближе…

Зрелище оказалось занятным Братья и сестры были сейчас неузнаваемыми. Они то кривились, то вздрагивали, то корчили какие-то рожицы.

Совсем рядом стоял мужчина средних лет. Так и казалось, что он собирается чихнуть. Крючкообразный, ноздрястый нос опустился, на щеках вырисовывались глубокие ямки, губы крупными скобками завернулись вниз. Волнистыми линиями собрались на лбу складки. Повернувшись к нему вполуоборот, стояла старуха с распущенными седыми волосами. Маленький цветастый носовой платочек виднелся между костлявыми пальцами, которыми она вцепилась в щеку.

Сухопарый мужчина, одетый в грубый суконный френч на первый взгляд, показался Серафиме плутом-мазуриком, который, несмотря на особую обстановку, пытался высморкаться. С минуту-две он держал у кончика носа ладони, напоминавшие ребристое дно лодки, украдкой посматривал по сторонам, словно подбирал подходящий момент для своего неблаговидного намерения.

А вот низенькая, тоже пожилая женщина в светло-коричневом платке устремила свой плачущий взгляд наверх и беспрестанно мотала из стороны в строну головой.

Серафима не слышала слов женщины, но ей казалось, что та без конца настойчиво твердит одно и то же: «Да дай же ты мне, дай! Да дай же ты мне, дай!».

Потом Серафиму одолел страх. Она вздрогнула, услышав, как ее соседка по молению, словно от страшного удара вскрикнула и, захлебываясь слезами, начала торопливо причитать. В одно мгновение в комнате пресвитера все затряслось, перемешалось, загудело… Одни безутешно рыдали, другие бились в истерике, издавая гундосые, тягучие звуки.

— Что это? — в ужасе спрашивала себя Серафима. — Светопреставление или судорога всех разом охватила?

Ей вдруг захотелось вырваться из этой клокочущей комнаты, но она тут же поняла, что из отдаленного угла не выскочить. Не хватит сил пробиться через эти ошеломленные трясущиеся тела. Но и оставаться здесь для нее было казнью. Она ужаснулась от мысли, что ее живой заколачивают в гроб…

XIX

К полуночи Серафима заметалась в жару. Она сбросила с себя одеяло, горячими руками разорвала на себе рубашку. Голова не находила места на подушке. В глазах все заплясало, запестрело. То и дело перед Серафимой появлялись громадные и круглые головы с перекореженными лицами, которые потом вдруг уменьшались до булавочной головки и через секунду вновь наплывали на Серафиму горячей массой.

Потом ей показалось, что кто-то из нее выпускает кровь и вместо нее в жилы заливает из чайника кипяток…

Начавшийся бред разбудил Прасковью и детей. Заспанная и что-то бормочущая хозяйка поднялась и зажгла семилинейку. С лампой в руках подошла к больной и дотронулась иссохшей ладонью до лба Серафимы.

— Простудилась, сестрица. Кто ж так ходит по двору? Лето еще как следует не началось, а без косынки… Ну, ладно. Сейчас мы это с божьей помощью, с божьей…

Прасковья проковыляла в сенцы, сняла со стены два пучка сушеной травы, отделила от каждого по три стебля, переломила растения надвое, положила их на дно консервной банки, залила водой и начала варить на примусе.

Старший сын, не вставая с постели, пытался несколько раз разузнать у матери, что с ней случилось, но, услышав от нее бессвязную околесицу, испуганно вытаращил глаза. Данилка же, услышав голос матери, захныкал, закапризничал. Минут двадцать звал он ее к себе, потом голос начал слабеть и наконец совсем стих.

Быстрого выздоровления не получилось. Жар несколько спал, зато появились головные боли. Снадобья Прасковьи вызывали мучительную рвоту. Но это не останавливало хозяйку. Она упорно продолжала свои эксперименты, варила травы, делала примочки.

— И как это я сразу не догадалась сварить вот из этой травы? — полушепотом иногда она спрашивала себя. — Давно бы уже все прошло.

Но от каждого нового варева желудку становилось все хуже. Теперь уже Серафима не жаловалась на головные боли. Она лежала на спине, обхватив руками живот.

Через несколько дней болезни Серафиму уже было не узнать. На лице теперь было больше признаков покойника, нежели живого человека. Обозначились темные глазные впадины, острию колючки уподобился нос, на руках вырисовывались синеватые прожилки.

Прасковье нелегко приходилось. Занимаясь врачеванием, она не забывала о детях: готовила еду, присматривала за Данилкой. Как назло, Агафья уехала в соседнюю деревню. Разные нехитрые поручения выполнялись теперь только Санькой.

Других средств для излечения, кроме настоев и отваров из травы, Прасковья не знала. Да и знать не хотела. Она была твердо уверена: рано или поздно что-нибудь обязательно должно подойти: ежели не щавель, то девясил или зверобой, а может быть, донник или любка…

Но Серафима уже отказывалась от всех снадобьев, и это выводило из себя хозяйку. Сперва она лишь чертыхалась, ворчала на Серафиму, потом стала насильно совать ей в рот ложку, наполненную зеленоватой жидкостью.

Отвергая варево, Серафима иногда резко отталкивала ложку, проливая на себя ее содержимое. И во многих местах на белье виднелись грязно-зеленые и красноватые пятна…

Прошло еще два дня борьбы за здоровье Серафимы Наконец Прасковья поняла, что все ее старания — не нужная суета. Больная угасала на глазах. Силы оставляли Серафиму. К безжизненной белизне кожи начали примешиваться синеватые оттенки. Теперь Серафима уже не дышала, а хватала жадно воздух.

Выпроводив во двор детей, Прасковья подошла к окну, встала на колени и, прижав ладонь к груди, начала издавать какие-то несуразные звуки. Закончив общение с богом, она торопливо вскочила, стряхнула пыль с юбки и тихо приблизилась к постели.

— Сима, Симочка, сестричка… А ты слышишь меня? Симочка… С богом я сейчас разговаривала на ангельском языке…

Серафима с трудом подняла веки, обнажив подернутые желтизной белки, но ничего не ответила…

— Понравилась ты господу… Такая кроткая, смиренная… Заметил он тебя на молении. Взлюбил мученицу… Вот. А я всю жизнь молюсь, а не открывает он передо мной райские ворота, а ты… Смерть — это радость для человека… Ее надобно заслужить…

— Значит, я умираю? — затухающим голосом произнесла Серафима. — А как же дети? Позови их, им напоследок кое-что скажу. К отцу, к отцу пусть идут… Им хорошо будет у него… Хорошо будет… Позови их… Данилка еще совсем…

— Богу угодно взять твою праведную душу, — негромко, но назидательно промолвила Прасковья. — Ты счастливая, ангелы в раю о тебе уж поют. Ты домой, домой, сестричка, идешь.

За спиной Прасковьи раздался громкий и удивленный голос.

— Кто тут домой собрался, кого вы тут хоронить собрались?

Хозяйка от испуга встрепенулась и резко обернулась. Перед ней была Агафья. Холодные огоньки неподвижных зрачков заставили Прасковью вздрогнуть.

— Приглянулась она богу, занедужила, уж больно понравилась… И вот чуть-чуть… И заберет он ее к себе, голубушку… До заката спадут оковы души… и райской птичкой вспорхнет она к небесам… Ты, Агафьюшка, постарайся бога ради, в зачет тебе это будет… Ты сходи в Краюшкино… Адресок дам… По-христиански надо чтобы все получилось… Все чтобы к утру было готово… Как ты думаешь, Воланов Мишка станет гроб для нее делать?

Агафья не сразу догадалась, что здесь произошло. Что за спектакль разыгрывает Прасковья? При чем тут Серафима, при чем тут гроб? Но, приглядевшись к больной, оцепенела.

— А что фельдшер говорит? Фельдшер что сказал? — чуть не вскрикнула опомнившаяся наконец Агафья.

Она еще что-то хотела сказать, но осеклась, накрыла ладонью глаза и всхлипнула.

— Не надо, голубушка, — вкрадчиво произнесла Прасковья. — Дело тут божественное, нельзя гневать его… Он сделает так, как ему угодно… он — наш владыка…

— Как? Фельдшера не надо? — уже без хныканья резко прервала Агафья. — Ты что — ведьма, что ли?

Агафья бросилась к двери, едва не свалив с табуретки Прасковью.

— Постой, постой, куда ты? Подожди, слово скажу.

Но остановить Агафью уже было нельзя. Прасковья увидела ее уже бегущей по переулку. Одной рукой она придерживала сзади на голове косынку, другой уцепилась за новенькую пестрядевую юбку, в которую нарядилась, идя в гости.

— Никого я не пущу в дом! — кричала Прасковья Агафье вслед. — Ноги твоей чтобы не было на пороге. Гадина шелудивая, подпруга скрюченная!

Накричавшись вдоволь, трясущаяся от невымещенной злобы, Прасковья торопливо направилась в курятник и через минуту выскочила из него, держа в руке ржавый, весь изгаженный белесым пометом лом.

— Аспиды, божья воля им не нравится, козявки, червяки дождевые… Ишь, против бога, — не успокаивалась Прасковья, таща волоком лом в сенцы. — Не пропущу гадов!

Притихла хозяйка уже после того как подперла ломом дверь с внутренней стороны.

Серафима уже никак не реагировала на это. Уставившись в потолок пустым, безразличным взглядом, она по-прежнему содрогалась от частого поверхностного дыхания. Не услышала она и когда к дому с грохотом подкатил по сухой и твердой дороге тарантас. С него соскочили двое: мужчина и женщина. Это были местный фельдшер Ладухин и Агафья. В одной руке фельдшер держал большую брезентовую сумку защитного цвета, на второй лежал белый халат.

Приезд незваных гостей был встречен ненавистным взглядом Прасковьи, притаившейся у маленького, годами нечищенного окошечка, встроенного в стенку у самых дверей.

— Убирайтесь подобру! Не пушу! Мой здесь дом! — донесся из сенцев дрожащий и злой голос Прасковьи. — Кара вам будет за грех!

Фельдшер и Агафья растерялись. Торкнувшись в дверь, они убедились, что старуха хорошо приладила подпорку. Попробовали уговорить Прасковью допустить к больной, но ничего не получилось. Попытались грозить — бесполезно. После многих попыток мирно решить проблему терпение Ладухина кончилось. Он повернулся спиной к двери и стал наотмашь бить в нее подошвой сапога. Сухие доски, из которых была собрана дверь, гулко забрякали, с верхней части косяка посыпалась мелкая древесная труха. Почувствовав, что после таких ударов дверь может не выдержать, старуха начала подтаскивать к ней табуретки, какие-то ящики. Для страховки рядом с ломом приладила в виде подпорок ухват и кочергу. Прасковье показалось, что она полностью сорвала замысел Ладухина и Агафьи войти в дом, поэтому позволила себе высунуться из окошечка.

— Ироды, слуги дьявола, подавитесь вы своей гордыней… Уходите. Не нарушить вам волю божью. Как ему будет угодно, так и получится… Он смотрит на вас, он покарает вас.

Фельдшер — человек уже немолодой — быстро израсходовал все свои силы при штурме Прасковьевой цитадели и теперь стоял, понурив голову, то и дело вытирая платком обильный пот. Понял он, что не с его красноречием убеждать таких, как Прасковья. Агафья, тоже вдоволь накричавшаяся, не знала, как поступить дальше.

Ладухин смотрел на мрачное Прасковьино окошечко, схватившись рукой за затылок. Он нервничал, понимая, что если сейчас не сумеет оказать помощи умирающей, то вряд ли сможет когда-нибудь поладить со своей совестью. Даже такие «уважительные» доводы, как старухины баррикады, ее религиозная фанатичность не будут перед совестью оправданием. Все равно это будет означать, что он стоял около умирающей и не оказал ей помощи.

— Вот что, Прасковья, — начал он уже спокойнее. — Выбирай одно: или я сейчас выбиваю сапогом все твои рамы, чтобы войти, или сейчас Агафья созовет народ… Тогда разнесем вдребезги твою халупу.

Ладухин облегченно вздохнул, услышав, как Прасковья с чертыханием и проклятием начала разбирать завал.

— Насильники, антихристы. Душу хотели из меня вытряхнуть. Сама поеду, милицию привезу… Сама…

Ладухина бесило, что старуха не слишком торопилась очистить проход. Она не спеша, по одной, уносила в комнату табуретки, скамейки, кочергу, ухват… Фельдшер изо всей силы навалился на дверь, раздвинул остатки баррикады и метнулся вовнутрь. На весь дом раздался истошный вопль хозяйки.

— Помогите, убивают, грабители! Да что же это творится на свете? — Прасковья обхватила руками ногу. — Ноженька ты, моя ноженька… Нарошно это он тебя изуродовал… Боже ты мой, боже… Помоги ты мне в страшную минуту…

— Так и есть! — выпалил Ладухин, взглянув уже на почти безжизненную Серафиму. — Отравление… Эй, Прасковья, быстро сюда! Чем поила?

Но в сенцах голос уже утих: старуха куда-то исчезла. Ладухин торопливо провел по лавкам и полкам глазами.

— Ага, вон чем травила. Это, кажется, стебель цикуты, сушеная ягода вороньего глаза зачем-то ей понадобилась… Вот ведь холера какая!

Двое суток шла борьба за жизнь Серафимы. Сильные яды, попавшие в снадобье Прасковьи, доконали бы больную, не появись фельдшер еще полчаса.

Ладухин денно и нощно дежурил у постели больной, наблюдая за каждым ее движением, за действием лекарств. И крепкий организм с помощью медицины в конце концов победил. Тот день, когда стало ясно, что жизнь Серафимы уже вне опасности, для фельдшера был праздником.

Ладухин пришел к своей пациентке в новом суконном костюме, начищенных сапогах.

— Так мы ее, так эту проклятую хворь! — расхаживая по комнате, он без конца твердил с упоением одни и те же слова. Чувствовалось, что старый медик гордится своей службой людям, своей важной работой.

Агафья тоже ходила сияющая. Словно играючи, она перемыла посуду, полы, выбросила из дому вместе с банками вареные стебли побуревших растений, которыми бабка усердно потчевала свою квартирантку.

Вскоре Серафима начала разговаривать, а потом и принимать пищу. Правда, слабость еще не позволяла ей подниматься, не исчезла еще бледность. Но Ладухин уже пришел к выводу, что дальнейший уход за больной можно полностью доверить Агафье. С тем фельдшер и ушел, предупредив Агафью, чтобы та в случае каких-то непредвиденных осложнений, не мешкая, бежала за ним.

Узнав о болезни, дом Прасковьи стали навещать подруги Серафимы по работе. Председатель колхоза Курбатов велел конюху постоянно держать наготове повозку, которая может вдруг понадобиться, чтобы увезти Воланову в районную больницу.

За все дни болезни Прасковья ни разу не показалась дома. Никому не было известно, куда отправилась она и с какой целью.

— Может быть, эта таракашка сама от злости подалась издыхать, — смеялась Агафья. — Ладно я курей подкармливаю, а то всех бы уже в яму постаскивала… Да что ей? Где бы вороне не летать — все равно навоз клевать…

Но дому бесхозному долго не довелось быть. Среди бела дня нежданно-негаданно Прасковья появилась. И не одна. В сопровождении двух женщин, в которых Серафима узнала членов их общины — пятидесятников. К удивлению Агафьи, старуха вошла в дом со светлым ликом, с каким обычно идут люди к самым желанным и дорогим. Несуразными и неуместными после всего случившегося казались ее шутки и прибаутки. Даже незлобивая и незлопамятная натура Агафьи не могла принять их. Гости Прасковьи были несловоохотливыми. Они еле слышно поздоровались, затем тихо опустились на скамейку, стоявшую у входа, и больше не издали ни звука. Прасковья же безудержно продолжала тарабарить, то и дело кивая пришедшим женщинам.

Агафья стояла у стола и вытирала обветшалой тряпкой посуду. Она старалась не слушать хозяйку, не обращать внимания на ее суету. Но удавалось ей это с трудом, слова хозяйки гудели, как полуденные мухи.

— Чего это уж тебе подушку никто не может поправить? Не своя голова — не жалко. — Прасковья подошла к больной и потянула за уголочек подушки. Хворому нужна мягкота и теплота…

Потом хозяйка повернулась к гостям и пояснила:

— Была бы уж наша Серафимушка в раю, да я уговорила бога оставить ее средь нас. Пусть детки ее подрастут. Три дня стояла на коленях, слезами изошла. И вот видите — смилостивился: не взял. А уж больно она ему понравилась, аж слов сказать нету: и умная, и смиренная, и бояться стала радостей жизни. А ты, Агафьюшка, поди, сестрица, отдохни. Потом свидимся…

— Что это ты заумь какую-то несешь, старая? — вспыхнула Агафья. — Тогда совсем по-другому баяла…

Чувствуя, что надвигается ссора, Серафима поманила пальцем Агафью и что-то прошептала ей на ухо. Та сначала зло посмотрела на хозяйку, потом махнула рукой, подняла надменно голову кверху и, едва не наступив на ноги гостям, вышла из дому.

Только этого и ждали пришельцы.

— От пресвитера мы, — пояснила негромко одна из них, которую Серафима знала под именем Ксения. — Опечалила ты нас своей болезнью, сестрица. Пресвитер сказал, что богу угодно твое быстрейшее поправление. Гостинец от него мы принесли. Медок вот липовый, варенье клубничное, да пряников тульских для малолетних.

— А еще побыть нам у тебя, сказал, надо. Помочь на ноги встать велел. Можа, деток обкупать да обстирать надо, а глядишь, и еще что-то потребуется.

В первый же день, когда начала приходить в себя Серафима дала себе зарок никогда не появляться больше в молитвенном доме, никогда не вспоминать кошмар. Однако сейчас эти бесхитростные, хлопочущие возле нее женщины, пришедшие с поручением от пресвитера за многие километры пешком, снова заставляют ее радоваться тому, что она кому-то нужна, что она не остается одна в трудные минуты.

— А ты, сестрица, не расстраивайся, — словно угадывая мысли Серафимы, добавила Ксения, — мы ведь не за корыстию пришли. — Помогать ближним велит наша вера евангельских христиан. И на харчи у тебя не будет расхода. Деньжонок немного есть у нас, и с тобой поделимся… Ведь царство божие внутри нас…

Сестры от пресвитера Парамона пробыли около Серафимы несколько дней. Это были не только хлопоты по изгнанию физической болезни, но и по укреплению здоровья религиозного, веры в «небесную родину» и бессмертие души, в загробную жизнь, в необходимость страдать плотью во имя Христа.

Сестры не раз напоминали, что пресвитер на ангельском языке сумел упросить спасителя нашего дать Серафиме здоровье, чтобы продлить ее труды, направленные во имя отца, сына и святого духа.

Кризисное состояние позади. Организм вновь набирал силу. Впервые за дни болезни в доме услышали от Серафимы негромкий смех, возвестивший об успехе в борьбе за жизнь. И сестры во Христе отметили, что они не дали угаснуть святому духу, не позволили овечке стать заблудшей.

После выздоровления возвратились к Серафиме и умение снова смотреть на все жизнерадостным взглядом, радоваться всякому пустяку не обращать внимание на все, что каркает, ворчит или брюзжит. Она внушила себе, что после того, как ее вырвали из лап смерти, жизнь нужно считать подарком, как награду за все перенесенное. Теперь она, как радостная находка.

Многие подруги вновь увидели в Волановой ту Серафиму, которую они знали до размолвки с Михаилом. Тот же смех переливчатого горного ручья, те же задиристые, но незлобивые подтрунивания над тем, кто беспричинно вешал нос, кто пуще всего на свете боялся шуток. Так же, как и раньше, не скупилась Серафима и на помощь другим.

Сказывалось влияние Волановой на подруг во многом. Невольно она готовила себе подобных шутниц и весельчаков, которым со временем палец в рот тоже нельзя стало класть.

— Ты у нас снова передовица стала, — поддела ее однажды доярка Полина Глазикова. — Скоро опять слет ударниц намечается. Хотим тебя еще раз послать. Как ты думаешь?

— Можно было и тебя, да у тебя разве так получится? — под дружный хохот отпарировала Серафима. — Ты ведь вон какая гыля вымахала. Не всякому дотянуться, чтобы поцеловать. А какому мужику такое понравится? Нынче они какие пошли? Лодыри, заставишь их…

— Ты бы лучше про Петьку-то своего сказала, — с примесью злобинки ухмыльнулась Глазикова. — Он, что тоже лодырем оказался? Мы уж и то умаялись ждать, а каково тебе?

— А что тебе ждать? Зачем по соседу сохнуть? Так ведь можно и совсем изойти. Не верь брату своему родному, а верь глазу своему кривому!

В деревне много было таких, которым невтерпеж было от не выясненной до конца истории. Им сладко не спалось, аппетитно не елось. Ведь, таких смачных явлений в деревне не было, может быть, лет двести и, может быть, столько же не будет…

И Петька Сырезкин, словно накликанный и притянутый гипнотической силой всех, кто жаждет сплетен, вдруг появился в деревне. Он шел вольной походкой, с легким выбросом в сторону ступней, которую позволяют себе люди, считающие, что все на свете — дерьмо, и им на все можно глядеть сверху.

И несмотря на то, что после выезда из деревни прошло более десяти лет, в глазах Петра не полыхнул огонек радости, не щипнула за душу тоска по оставленным здесь лучшим годам юности. Он не вздохнул, проходя мимо полуразрушенного и разворошенного дома, у завалинки которого сводил с ума своей гармонью девок, не удивился появлению нового добротного жилища или другой какой-нибудь перемене.

Шел Петр посередине просторной улицы, как будто для того, чтобы его было хорошо видно и с той, и с другой стороны. И его увидели. Увидели его сразу как он подкатил на своей двуколке к самому крайнему дому. Сразу узнали того самого Петьку, который в былые годы был одновременно и гордостью, и срамом для деревни.

Еще не успел Сырезкин пройти половины улицы, как местное «радио» — очень чувствительные к новостям женщины — разнесли эту важную весть по всему селу.

— Батеньки мои Петька заявился! — удивленно рассматривали нежданного гостя сельчане. — А важность все такая же при нем! Холера! И годы-то ему нипочем! Ишь вышагивает, нос-то как завернул, как гусак!

— А и вправду-то мужичишка ничего, — с издевкой над старшими говорили девки. — В такого и сейчас можно втюриться по самые уши…

Но мнение многих выразила, пожалуй, Варвара Сметанкина — крупная дебелая женщина, ровесница Петьки, не раз пытавшаяся в те годы добиться его расположения. С засученными рукавами и грозным видом она решительно приблизилась к Петру и перегородила ему дорогу.

— Ага! Значит, за Симой пожаловал! И как это ты так долго голову носишь? — громко сказала она и умолкла, пристально рассматривая давнего сердцееда.

— Посторонись, Варька, — не глядя на старую товарку, процедил сквозь зубы Сырезкин и неторопливо обошел ее.

Варвара посмотрела ему вслед, хотела еще что-то сказать, но потом махнула рукой, побрела к своей калитке.

— Симу ищет! — переговариваясь между собой, сообщали друг другу новость сидевшие на скамейке женщины. — Надо бы подсказать ему. А то будет бродить полдня… Ему же перевозить ее надо…

Но подсказывать ему местонахождение Серафимы не потребовалось. То ли по своей воле, то ли случайно, но Серафима вдруг появилась перед Сырезкиным. Она вышла из-за угла, попыталась пересечь улицу, но наткнулась на Петра. Остановилась как вкопанная, потупив взгляд. Сперва ей захотелось пройти мимо, как бы не замечая Сырезкина, но вспомнила о своей роли, которую она разыгрывает перед сельчанами, решила задержаться: ведь сейчас многие таращат на нее глаза через окна и заборы.

— Ба! Мой дорогой явился! А я уж все глаза проглядела…

Петр растерялся. Он смотрел в глаза Серафимы и не знал, с чего начать. Зачем-то стянул с плеча пиджак, зацепил ворот за скрюченный палец и закинул обновку за плечо.

— О делах опосля, есть они у меня, конечно, здесь. Ну, как ты, милашка, тут поживаешь? — начал он, сбиваясь, искоса поглядывая на Серафиму.

— Хочешь, я тебя провожу вон до того дома, а там и сам дорогу найдешь? — кивнула Серафима в сторону жилья Прасковьи.

— Сделай милость! — улыбнулся Петр и левой рукой подкрутил кончики усов. — Нам все таки господь велит быть попутчиками. А?

— Чего это ты так выпендрился? Прямо в магазине, что ли, напялил?

— При чем тут магазин? — притворно обиделся Петр. — Хочу поделиться с тобой радостью: хотят заведующим базой меня назначить. Теперь каждодневно буду ходить таким нарядным. Как ты думаешь, стоит ли? Так-то я справлюсь, конечно, но уж ответственность больно большая. Одних товаров на десятки тысяч рублей. А дела вести, сама знаешь, не бородой трясти.

— О, молодец! Таким мужем каждая бы загордилась…

— Ну, ладно, про дело потом. А как ты поживаешь? Вижу, цветешь прямо-таки. Белая, гладкая, румяная — уж не из роддома ли пришла?

Серафима от души расхохоталась. Ее звонкий голос разносился по улице, вызывая к изгородям и заборам все больше и больше любопытных. Петр смутился: ему никогда не доводилось видеть Серафиму такой. Он любовался и глубокими ямочками на щеках, и яркими искорками, сверкающими из-под полуприкрытых веками глаз, и прядкой волос, рассыпавшейся над бровью.

— Ты шибко на меня тогда осерчала? — не дожидаясь, когда прекратится смех, спросил Сырезкин. — Я уж потом здорово себя проклинал. Рожу некому было набить. Каюсь, слышишь? Дошло до меня, что у тебя из-за меня неприятности. Может быть, поладим, а? Гложет, проклятая. Проснулась — требует. Это я про совесть…

Утихший было смех снова вспыхнул, как огонь от новой порции топлива.

— Да перестань же ты! — нервничал Петька, чувствуя, что лицо обдает жаром. — Нашла смешного…

Серафима умолкла и, чуть приподняв голову, уставилась в какую-то невидимую точку. Петьке вдруг увиделась она такой, какой впервые ее заметил тогда на вечернике. Вот так, со вздернутым кверху кончиком носа, с таким сосредоточенным взглядом сидела она на завалинке, а в руках держала большую подсолнечную шляпу. Много тогда она перепортила ему кровушки. Но все же он, Петька хотя и с опозданием, взял свое. А сейчас он владыка. Вздумалось пожалеть и обласкать — и вот пришел. Не нашлось бы такой доброты — так бы говела весь пост.

— Так чего же ты слова не проронишь? — с легкой досадой произнес Сырезкин.

— А чего тут говорить? Значит, ты еще не совсем пропащий, ежели совесть гложет, — опять подмигнула Серафима. — У нас тут один мужик был без совести. Любил подсматривать, как бабы в бане моются. Заметили они его однажды за этим занятием — цап! И в парную! Измазали с ног до головы пеной и в глаза мыла понабивали да и вытолкнули его наружу. Вот уж покрутился да покричал, пометался… Вот этот, правда, пропащий… совести-то никакой… А тебя раз гложет — значит, есть она. Только не пойму, зачем она тебя гложет? Разве ты в чем провинился?

— Слушай, милашка, — перешел Петька на ласкательный тон, — меня вон там двуколка дожидается. Давай к Светлому ручью проскачем. Изолью тебе свою душу. Как с богом, с тобой обойдусь… Надо мне с тобой… Надо мне с тобой серьезно поговорить…

— А домой уж не хочешь меня пригласить? Или этот самый абиссинский морс, што ли, кончился? — Серафима лукаво взглянула в лицо Петра.

— А что? И домой можно! — буркнул Сырезкин.

В это время они завернули за угол дома Прасковьи, и Петька сразу же положил на талию Серафимы руку. Та снова рассмеялась, но руку не отстранила.

— Что же ты при людях побоялся обнять?.. Э, дожил до седых волос, а все прячешься, как ворованное утаиваешь…

— Кто? Это ты про меня такое варганишь? Про меня, да? — передернулся Петр и начал лихорадочно надевать пиджак. — Заумь ты какую-то несешь. А хочешь, я тебе докажу? Хочешь, а?

Ребяческий азарт этого детины вовсе развеселил Серафиму. Она отошла от Петра и прикрыла ладонями лицо.

— Пойдем на самую середину улицы! При всех обниму! Пущай смотрют и облизываются. Чай, еще не все они меня забыли. Пошли, пошли, чего там! — багровея, произнес он.

Серафима толкнула Петра в плечо и, не скрывая сияющего лица, побежала прочь.

— Не могу, Петенька! У меня гости, гости ждут… До свиданьица! Другой раз…

Серафима скрылась за калиткой. Петр постоял с минуту в нерешительности. Хотел было вначале кинуться за Волановой, но, немного поразмыслив, отказался от этого намерения. Со злостью дернул лакированный козырек и, свернув на другую улицу, быстро зашагал к своей двуколке.

XX

Говорят, хорошее качество человека — забывать плохое. У людей, за исключением злопамятных, всегда имеется потребность очистить свое существо от мрачной накипи, от того, что портило настроение и кровь, отнимало здоровье. Это так же необходимо, как необходимо организму избавляться от вредных и ненужных веществ.

И Серафима очень быстро забыла о том, что была на краю гибели, о том, как сдали ее нервы после первого же моления. Помнились люди: Ладухин и Агафья, заботливость присланных пресвитером сестер во Христе.

Вскоре в доме Прасковьи снова появилась сестра Ксения. У нее было поручение от пресвитера — пригласить Серафиму и Прасковью на моление в Краюшкино. Гостью попотчевали варениками с творогом, и после двухчасового отдыха все трое отправились в путь. Дом и детей оставили на Агафью. К Михаилу Агафье теперь незачем было идти: он уехал на несколько месяцев в Казахстан, под Актюбинск. Согласился быть десятником на строительстве жилья для кочевников, которые решили начать оседлый образ жизни. Корову Михаил продал и большую часть денег передал Серафиме, для детей.

…Парамон долго расспрашивал Серафиму о здоровье, внимательно выслушивая каждое ее слово. А когда она рассказала о своих галлюцинациях, появившихся в бреду, Парамон положил свою ладонь на кисть руки Серафимы и с умилением посмотрел ей в глаза.

— Все это было от бога, сестрица. Теперь душе твоей будет дозволено общаться с ним. Во время моления страстно пожелай быть перед богом. И он даст тебе дар ангельской речи. Мы — служители спасителя и поэтому, в большой немилости у тех, кто насильно взял бразды правления над людьми. Но он видит наши страдания и муки. И нам, и косноязычью воздается свое. Ну, а пока суть да дело, моления наши проходят тайно от каждого, кто не достоин внять гласу божьему. Собираемся мы нынче в четыре часа после полудня в Замашинском редколесье. Сестры укажут тебе путь…

За два часа до моления Серафима много узнала новинок из жизни общины. У сестры Полины обнаружилась падучая болезнь, умерла самая старая верующая — Анастасия. Сейчас двенадцать членов общины строят для пресвитера новую светелку. Шестеро других вскопали и посадили ему картофель на заливном лугу. Община единодушно решила соорудить «вприлип» к дому пресвитера каморку и для обиженного умом Гордея. А между тем Гордея особенно не волновали заботы братьев и сестер. Не унывая, он до глубокой ночи был в работе, в хлопотах. Все давалось ему легко и просто.

Помощник пресвитера не понимал и не знал, что в работе может быть передышка. Да и не нужна она была ему: энергии и молодецкой силы у него было предостаточно.

Наблюдая за его работой, некоторые приходили к выводу, что Гордею удается справляться со всеми домашними делами лишь потому, что он не задумывается, что делает, не пугается ни малого, ни большого.

Серафима не заметила никаких изменений в туалете Гордея. Кажется, он никогда не снимал с ног свои вечно перепачканные глиной сапоги. В неприглядном виде были на нем и штаны, и рубаха. Всклокоченная шевелюра никогда не знала ни гребешка, ни расчески.

Гордей всегда был в хорошем настроении. Не отказывался он и от привычки называть верующих женщин своим сюсюкающим словом — «лосади». Старые члены общины уже смирились с этим, а новым Парамон все так же, как и раньше другим, обещал пристегнуть парня. Но, пряча улыбку под усами, ничего не предпринимал. Видимо, Гордей стоил того, чтобы ему можно было позволить такие выходки.

Через несколько часов сестры и братья во Христе начали тайно со всех сторон пробираться в Замашинское редколесье. Словно лазутчики, по малохоженным тропам, через кустарники и густые травяные заросли шли они к условленному месту. Парамон, видимо, использовав самый короткий путь, добрался к редколесью раньше других и уже на облюбованной полянке раскладывал на траве какие-то бумаги, книжицы. То тут, то там слышались треск сухого валежника, осторожная поступь. Каждому пришедшему пресвитер кивком головы указывал на место, где ему подобает устраиваться для моления. Серафиме он предложил расположиться недалеко от пресвитера, по соседству с маленькой ярко-зеленой елочкой.

Теперь, после перенесенной болезни, Серафиму перестали привлекать таинства и особые внушения, от которых раньше она впадала в дрожь, теряла самообладание. И было для Серафимы странным еще и то, что, воздавая всевышнему за спасение ее, никто, в том числе и пресвитер, ни единым словом не упомянули ни Ладухина, ни Агафью.

Несмотря на теплую погоду, многие из верующих пришли на моление в осенних пальто, в толстых суконных куртках. Некоторые из них нестройной кучкой разместились под молодым, развесистым тополем. Парамон со своими писаниями стоял перед ними, как строгий учитель перед учениками.

Сегодняшнее моление отличалось разнообразием программы службы. Неторопливо, видимо, для того, чтобы верующие могли осмыслить каждое слово, читал Парамон Библию. Потом с высоко поднятым кверху пальцем пресвитер начал внушения.

— Мы на земле гости, главное — жизнь загробная, а бог не всех возьмет в свое царство. Отрекитесь от земного, молитесь — и вы попадете в царство небесное!

После горестных речей о страданиях Христа, о пролитой им крови во имя людей, о возмездии, о страшных муках ада послышались всхлипывания. Они доносились до Серафимы, как редкие и крупные шлепки дождевых капель, но вот они усилились, участились и слились в единый душераздирающий вопль. Стоя на коленях, одни рыдали, раскачиваясь из стороны в сторожу, другие падали вниз, точно собираясь подползти к ногам божества.

Серафима поняла, что ей нельзя стоять безучастной. Ведь на нее, как и на остальных, должен сойти святой дух, ей тоже надо учиться говорить со всевышним на ангельском языке. Но заставить себя впасть в состояние религиозного экстаза она не могла. Все это, конечно, будет замечено пресвитером, и тогда добра не жди. Подражая другим, она дергала плечами, растирала пальцами глаза.

Рыдания и вопли разносились волнами, которые то достигали предела напряжения, то постепенно убавлялись в силе, стихали. Чтобы вызвать новую волну, пресвитер выкрикивал какие-то призывы и взмахивал руками, точно собирался взлететь ввысь.

— За все надо каяться перед богом! Где наш бог? Где ты, наш спаситель?

Над головами, в густой кроне тополя хрупнула сломанная веточка.

— Туто-ти я, туто-ти я! — отозвался в зашевелившейся листве молодой и бодрый голос.

Серафима, уже начавшая привыкать к необыкновенностям и странностям служения, вздрогнула и робко взглянула на своих братьев и сестер во Христе. Взглянула и не поверила своим глазам: все стояли на коленях в оцепенении, с перекошенными лицами. Такое выражение лиц бывает у людей, получивших страшное известие…

Первой дала знать о себе женщина, стоявшая рядом с Серафимой Она чуть ли не плашмя упала на землю, закрыла ладонями лицо и начала громко причитать.

— Нет, мы не достойны тебя видеть! — с отчаянием тут же заголосила ее соседка.

— Прости ты нас, грешных! Не карай нас, милостивый!..

В одно мгновение все заколыхалось, заметалось, неистово загудело. Одни хватались за волосы и нещадно рвали их, другие сбрасывали с себя одежду и, не находя себе места, бросались в объятия друг друга. Никто не смел взглянуть туда, вверх, откуда донесся глас божий.

Не потерял самообладания лишь один человек — пресвитер Парамон Он стоял, подобно изваянию, скрестив руки на груди, проницательно рассматривал темнеющее в кроне пятно. Это пятно вначале было неподвижным, потом листья затрепыхались, обнажив свою белесую изнанку, затрещали сучки, взметнулись обросшие густой зеленью ветки.

Волна новой истерики охватила паству. Усилились голоса, молящие о пощаде, обещающие всегда быть с именем бога. Лишь один Парамон по-прежнему стоял невозмутимым, хотя было для проницательного глаза заметно, что он как-то по-своему переживает, лишился спокойствия. Ноздри то и дело раздувались, беспрестанно дергались кончики усов.

— Мы всегда с тобой, господь! Рассуди и благослови нас, грешных! — громче других выкрикивала высокая полнотелая женщина, стоявшая недалеко от пресвитера.

— Туто-ти, туто-ти я, — еще раз раздалось сверху, и из-под густой ветки показалось лицо Гордея. Он лежал вдоль толстого сука. Рука его держала, приподнятую тонкую ветку, нависшую над головой. Не без удовольствия Гордей рассматривал разыгравшуюся драму. Сверкающие яркими шальными искорками глаза, которым уже никогда не быть одухотворенными и умными, говорили об огромном наслаждении, получаемом Гордеем от такой выдумки.

— Лосади! Клизмы старые! В табун ноня пойдете, а? Иго-го-го! Пойдете, а?

Только после этого возгласа участники моления поняли, что свершилось кощунство над святыней. Быстро опомнившись от шока, многие повскакивали на ноги, начали хватать все, что попадало под руки, и швырять в Гордея. Пресвитер, по-прежнему стоявший в своей застывшей позе, казалось, не замечал разгоравшихся страстей В Гордея полетели палки, куски прогнивших пней, комки земли.

— Харя неумытая! Чухня безмозглая! Ну, держись, оболтус, — кричали, сотрясаясь от гнева, братья и сестры.

Почуяв недоброе, Гордей заворошился и начал перебираться на другой сук. Ему удалось выше головы нащупать более крепкую ветку. Вцепившись в нее всей пятерней, Гордей попытался подтянуться. Но в этот миг большой кусок полусгнившего и полуоблезшего ствола березки больно ударил Гордея по кисти. Гордей вскрикнул и, потеряв опору, сшибая хрупкие ветки, полетел вниз. У самого комля он шаркнулся лицом о корявый нарост на стволе. «Балагур» глухо охнул и ударился головой о землю. По рощице разнесся вопль отчаяния. Раза два перевалившись с боку на бок, Гордей распластался на спине. Вся — правая половина лица была залита кровью.

К пострадавшему сразу же подбежало несколько женщин. Но не для того, чтобы оказать помощь. Одна из них с разбегу ударила тугим ботинком в бок, другая обеими ногами взобралась на грудь и победно провозгласила:

— Богохульник! Кара тебе небесная!

— Правильно, Маланья. Дави его, ублюдка.

— Да за такое никого бог не простит! Поддыхло за «лосадей».

Чувствовалось, что наконец у братьев и сестер появилась возможность сполна расплатиться с давнишним обидчиком.

— Мама! Мама! — под общий злорадный смех завопил Гордей. — Ой-е-ей, ой-е-ей, больно как!

Серафима, не отдавая себе отчета, бросилась к обступившим Гордея мстителям. Первым на ее пути оказался сгорбленный старичок, пытавшийся найти в плотной людской стене просвет, чтобы через него ширнуть клюкой в лицо обидчику. Серафима оттолкнула его в сторону и с криком прорвалась через живой заслон к Гордею.

— Звери, что вы наделали! — забыв обо всем, воздев руки, кричала она. — Отойдите сейчас же, а не то всех порешу.

Мстители отпрянули назад, награждая Серафиму ненавистными взглядами. Но Гордей уже не стонал. Он лежал навзничь, плотно прикрыв левой рукой глаза. Трудно было определить: живой он или уже без дыхания. Серафима хотела наклониться к парню, но тут же почувствовала на плече чью-то тяжелую руку.

— Прощайте брату вашему, — услышала она ровный, спокойный голос пресвитера. — Покрывайте любовью грехи его против вас!

— Вы это им говорите, им! — вспылила Серафима. — Почему это они не покрывают любовью грехи?

Но Парамон, казалось, не слышал ее голоса. Не убирая руки с ее плеча, он обратился к другим членам общины.

— Братья и сестры, нам нужно покинуть это оскверненное место и собраться вон там, у Лисьих Нор.

— А как же Гордей? Ему же надо помочь! — тревожно напомнила Серафима.

— Бог везде, бог всюду, — твердил Парамон и, освободив плечо Серафимы, взял ее под руку. — Молитва нравственно очищает человека. И Гордей не будет оставлен богом. Мы должны любить всех: и добрых, и вредных. Все мы делаем не для человека, а для бога.

Пока шли к Лисьим Норам, Парамон без устали читал Серафиме нравоучения, приводил выдержки из Библии и Евангелия. Но для слуха Волановой это были нечленораздельные звуки, которые она не пыталась осмыслить. Перед глазами ее все продолжала оставаться картина расправы над Гордеем: беснующаяся и злорадствующая кучка людей. И ошалелый крик «Мама!», и перепачканная кровью кисть руки, которой Гордей пытался защитить лицо от ударов. И еще запомнилась нестиранная, перепачканная навозом одежда.

Серафима посмотрела в сторону. Через молодняк-осинник торопливо и напористо пробирались братья и сестры. Слышались густое сопенье да треск валежника.

«А и впрямь-таки — „лосади“, — заметила про себя Воланова. — О чем, интересно, они сейчас думают».

А они бежали все быстрее и быстрее, и Серафима решила, что этим они хотят показать всевышнему, как они его любят, что ради него идут на все, от всего отказываются — от книг, газет, радио, кино… Ради него они всегда смиренные, безропотные, как скопцы.

Вспомнились Серафиме и слова Парамона, которые он постоянно твердил; «Мы все делаем не для человека, а для бога!». Потом она снова стала донимать себя безответными вопросами: «Как же так? Все стараются искупить свои грехи, замазать и забыть свои черные делишки. А для чего? Для того, чтобы заслужить у бога милость — попасть в рай. Значит, опять-таки каждая из этих сгорбленных тихонь думает не о всевышнем, а только о себе, о своем личном и вечном блаженстве на том свете. Получается, что все они сейчас угодничают и подхалимничают все-таки ради себя, а не ради кого-то… И каждый старался пнуть Гордея и, наверное, этим хотел показать богу, как он за него стоит, как он его любит».

Мысли о Гордее не давали Серафиме идти вперед. Ноги, казалось, становились все тяжелее и непослушнее. Она остановилась и обернулась назад. Парамон, очевидно, разгадал намерения своей спутницы.

— Братья и сестры, ступайте к Лисьим Норам одни. Разверните там свои узелки и утолите голод. Вы уже приморились. Чуток отдохните и подождите меня. Я скоро вернусь, и тогда завершим службу… Божья потребность появилась…

— Ступай, ступай! — доброжелательно кивнул он Серафиме и торопливо зашагал к густому ельнику.

Серафима хотела последовать за пресвитером, но тот, услышав ее шаги, обернулся и поднял кверху руку. Воланова повернула обратно.

Сестры и братья уже подыскивали поудобнее места для трапезы, раскладывали на траве припасы, приступали к еде.

Серафима заметила, что все верующие располагались поодиночке, пряча друг от друга содержимое узелков. Ели торопливо, прикрывая ладонями и рукавами куски сала, намазанные маслом ломти хлеба. Делали они это так, как будто боялись, что на их провиант может кто-то посягнуть, позариться на съестное, проявить черную зависть. Серафима тоже прихватила с собой немного съестного. На этот раз она уже была на молении без Прасковьи, которая прихворнула и ушла домой одна. Но желания перекусить не было: не могла отделаться от мыслей о Гордее. Подошла к почерневшему от времени пню, присела, огляделась Совсем рядом, у другого такого же пня, устроился тот хилый старичок, который так усердно старался ширнуть в лицо Гордея клюкой.

То и дело старика донимал кашель. Одной рукой он зажимал недоеденное, а другую прижимал к клокочущей груди.

Серафима смотрела на этого тщедушного, высохшего человека и брезгливо морщилась. Потом, не отдавая себе отчета, резко приподнялась и подошла к старику.

— И как это вам может сейчас лезть в рот еда? — сверкнула она обозленно глазами. — Ведь парня, кажись, ухлопали или изуродовали?

Старик перестал шамкать, широко открыл глаза.

— А, ты про богохульника? — просипел он утробным голосом. — Чего ты тут крутишься, как вошь на гребешке?

Серафима злорадно засмеялась.

— Тебе вон уже пора ноги протягивать, а ты норовишь молодого угробить! Ишь, как старался клюкой пырнуть!

— Да что ж она надо мной издевается? — хныкающим, но таким же сухим голосом чревовещателя произнес старик, беспомощно махая руками. — Братья и сестры, помогите!

И хотя голос обиженного был слабым, он был услышан членами общины. Отложив еду, многие из них устремили взор на Серафиму.

— Откеле нам такое поучение? Кто божьим голосом могет говорить? — ртом, набитым пищей, отозвалась неподалеку сидевшая на траве женщина. — Ох, сестрица, аль не заметно, ты думаешь? Ропчешь на бога. Человек Христа оплевал… Всем нам теперича придется ответ за него держать…

— Нашли, на ком отыграться! Грехов-то у каждого, чай, не меньше, чем в бочке огурцов, а сами-то за счет обиженного богом решили выехать в рай. А ведь все время же хнычете: «Любите всех! И добрых, и вредных прощайте брату вашему, не убий!». Верно я говорю-то, бабоньки? — разгорячилась Серафима.

Но сестры и братья продолжали возбужденно гудеть.

— Боже мой, да что она творит?

— Вот видите, только отлучился на минуту пресвитер, а тут, как в безматерном улее…

— Да как у нее язык не отсохнет?

— Надо ее исключить из общины! Не та девка. Она еще нам покажет!

Забыв про свои обиды, братья и сестры начали подниматься и приближаться к Серафиме.

— Ах, ветрогонка, бога не побоялась! — наконец совладал со своим голосом старичок. — Он ведь за нами сейчас смотрит. Он везде, он всюду!

«Неужели они и меня отдубасят? — подумала Серафима, глядя на негодующие, обозленные лица. — Ну, уж смотрите! Бока не буду подставлять. Кому-нибудь да царапну все-таки!».

Серафима приготовилась ко всяким неожиданностям, но буря затихла мгновенно. Из-за кустов вышел Парамон. В руках он держал пучок горицвета с еще нераспустившимися цветами. Он то и дело подносил его к носу, от удовольствия закрывал глаза.

Глядя на руководителя общины, можно было подумать, что он отлучался только лишь для того, чтобы найти такую прелесть для гербария. Серафима бросилась навстречу Парамону.

— Чего, как там Гордей? Вы ему помогли? — выпалила она.

Парамон не спешил с ответом. Казалось, он никак не может отделаться от притягательной силы запаха растения.

— Все сделано по-божьему, сестрица, — наконец удостоил он Серафиму ответом. — Все сделано по-божьему.

— А как «по-божьему», он хоть живой-то?

— Сестра Серафима, к богу люди не обращаются с докукой, а с милостивой просьбой, без духа святого жить нельзя. Все сделано по-божьему, все сделано по божьему… Ступай к сестрам и братьям. Сейчас продолжим моление… Ступай.

Серафима поняла, что ничего больше пресвитер не скажет, и, терзаемая всякими догадками, повернулась к притихшим, прибиравшим оставшуюся снедь братьям и сестрам во Христе… Но тревога не давала ей покоя. Все мысли — о Гордее. Сейчас она нетерпеливо и с досадой ждала, когда здесь все кончится.

Еще не все успели подняться с колен, как Серафима помчалась к месту недавнего происшествия. Бежала, не обращая внимания на то, что ветки кустарников били по лицу, что ноги больно ударялись о скрытые в траве пеньки, сучья. После долгих поисков нашла полянку, где два часа назад шло моление… Развесистый тополь, который подобрал для своей забавы Гордей, плешины вытоптанной травы, обрывки тряпья, бумаги. А вот и место, на которое свалился с дерева самозванный бог: перемешанная с песком кровь, кусок ствола полуоблезлой березы, которым сбили с дерева блаженного балагура. Не было самого Гордея.

Узкая полоса на траве направлялась вниз, к заросшему ежевикой овражку. Серафима пошла по следу. Но метров через сто остановилась обескураженная — след затерялся, его растушевали десятки свежих лунок, оставшихся после прогона коровьего стада. Серафима начала приглядываться к земле, шарить по кустам в надежде узнать что-нибудь о Гордее. Но поиски ничего не дали. Куда девал пресвитер своего работника, остался ли он живым после побоев или погиб? Это для Серафимы оставалось загадкой.

XXI

После этого случая чувства Серафимы к братьям и сестрам во Христе, как к бескорыстным людям, подающим руку помощи в трудную для человека минуту, начали перерождаться. Воланова продолжала посещать молитвенные собрания, но последнее время делала это скорее всего для того, чтобы выведать, куда же девался Гордей. И хотя вся драма разыгралась на ее глазах, Серафиме до сих пор не верилось, что у этих смиренных, снулых и бледных людей, выпрашивающих милость у бога, могла появиться такая жестокость к беспомощному и беззлобному парню. Каждый раз, придя на моление, Серафима начинала искать повод, чтобы задать вопрос о судьбе Гордея или пресвитеру, или кому-нибудь из братьев и сестер во Христе. Но никакого прояснения не было.

Проницательный Парамон быстро заметил в Серафиме перемены. Он знал, что во время моления не все искренне впадают в истерику от мысли, что на них сошел «святой дух». Ему даже казалось, что две-три старушки, которые всегда сторонятся пресвитера и его пророчиц, во время моления прячут лицо под ладонями. Серафима же реже стала ходить на моления. Мало того, во время наступления религиозного экстаза она начинала злобно коситься на своих братьев и сестер, стремившихся к общению с богом. Все теперь ей казалось по-иному.

— Сестра моя, — подошел к ней как-то после моления Парамон. — Скажи, дорогая, кто заронил в тебя семя неверия? Зачем отшатнулась от господа и не приемлешь помощи спасителя? Почему начали роптать на тебя приобретатели душ для Христа? Об этом сказывают мне благовестники. Негоже так. А ведь мы молимся о всепрощении, о всеобщей любви. В писании сказано: «Молись за врага твоего», а ты не желаешь и за добрых людей обратиться к богу. Не терзай попусту свою головушку: люди не в состоянии познать истину господню…

— Почему господню? Разве по его воле избили и куда-то запрятали Гордея? Где он? Вам господь не разрешает про это сказать?

— Сестра моя! Не гневи всевышнего. Все сделано по воле божьей… Не ропщи… Молись усердней, и ты все узнаешь…

— Не буду я молиться, пока не узнаю про Гордея! — чуть не выкрикнула Серафима.

— О-о-о-о, — стонущим голосом произнес пресвитер. — Недостаток в силах своих я чувствую. Не совладать мне одному с напущениями сатаны. Общину надо собирать… Она решит: отлучить тебя от нашей школы или помочь тебе отойти от греховной жизни, показать тебе путь к вечному блаженству и спасению благодаря вере. Но, вижу, тебя крепко держат силы дьявольские, с нетерпением ждут они твоего грехопадения… Сестра моя! Одумайся! Мы всякую радость земную должны удалять от себя, но божье царство должно быть внутри нас. Помни, помни это, сестра! — воздел руки Парамон. — Аль тебе тягостно быть среди людей, которые всегда готовы с тобой поделиться, помочь, уберечь от соблазна?

Парамон ушел, а Серафима еще долго стояла в размышлении. Сомнения и догадки перемешивались, кипели в голове… Уйти? Куда? Туда, где до сих пор на нее смотрят, как на блудню, где от нее хотят дождаться новых похождений, которые снова взбудоражат и дадут пищу языкам своим?

«А может, зря я разъерепенилась? — иногда начинала сомневаться Серафима. — Ну, подвернулся им Гордей под горячую руку: полупцевали… Может быть, теперь уж сами терзаются. А что мог в такое время сделать Парамон? Разве их можно удержать? Разнесут, как перепуганные лошади… А Парамон все-таки человек. Отправил он Гордея с первопопавшейся подводой в больницу… Человек же он? Ну, а передо мной зачем ему держать ответ? Перед такой грешницей. Еще ладно, что говорит со мной, убеждает…».

Домой Воланова возвращалась успокоенной. В одном месте возле дороги обнаружила полянку, сплошь усеянную темно-зелеными островками молодого щавеля, наполнила им сумку и загадала себе — вечером напечь для детворы пирожков. Плененная раздумьем. Серафима не заметила, как добралась до дома. Не сразу она обратила внимание на стоявшую около изгороди двуколку и запряженного в нее гладкого и стройного гнедого мерина.

Еще не успела она всему этому как следует удивиться, как из калитки выскочили один за другим Санька и Данилка. Увидела Серафима своих детей и отшатнулась: на обоих новенькие сатиновые рубашки коричневого цвета. Лица возбуждены и радостны. В руках у Данилки деревянная лошадка на колесах, Санька под мышкой зажал какой-то сверток.

— Вот у меня что есть! — сияя от радости, поднял кверху игрушку малыш.

— Это нам дядя Сырезкин привез, — пояснил Санька и протянул матери сверток. — Вот здесь рахат-лукум. Он говорит — твоя мама любит такое… На, ешь…

Растерянная Серафима ничего не ответила детям, торопливо заскочила во двор… Сырезкин встретил ее у самого порога. Он стоял, широко расставив ноги, обутые во все те же начищенные до блеска хромовые сапоги. Через руку был перекинут новый шерстяной пиджак. Видимо, в первый раз были надеты им и коричневая нансуковая рубашка, и черные шерстяные брюки. Картуз был зацеплен за гвоздик на стене.

— Это еще что? Что, по-новому заигрывать начал? По-всякому проделывал. Теперь еще так решил попробовать? Сейчас же поснимаю твои тряпки, и убирайся с ними. Не побирушки, как-нибудь сами обойдемся. Зачем опять явился?

Вряд ли Петр дождался бы, когда закончится поток гневных слов, если бы сам не прервал его.

— Ту-ту, да постой же ты, милашка! Дай хоть словечко вставить. Не спорю, забубенный я человек, но все-таки сердце хочет что-то сказать. Уезжаю я навсегда. Вот заскочил попрощаться, взглянуть на свою милашку. Не верю — опять ты, как в молодости, принялась душу мою глодать. Знаю: уж где мне до тебя! Тебя и шестом теперь не достанешь.

Серафима смягчилась и теперь весело смотрела в глаза нежданному гостю. Из-за окна доносились веселые голоса детворы. Санька и Данилка бегали от двора к двору, созывали сверстников и хвалились обновками.

— Слушай, Петенька, — успокоившись, произнесла Серафима. — Гляжу я на тебя и думаю: когда же ты все-таки морокой перестанешь заниматься? Уж хватит бы. Займись чем-нибудь другим… Уж пора бы. Такие, как ты, скоро сыновей в армию будут провожать, а ты все вздыхаешь да на луну посматриваешь.

— Да, теперь ты вдоволь поиздеваешься надо мной, — встрепенулся Сырезкин. — Ну, зачем, зачем? Ну, знаю, насвинничал я в жизни… И тебя забидел. А слышь, Сима, все теперь это перебродило, заново я народился. Пожил по-скотски, теперь по-человечески хочется. Много у меня было всяких, но ни одна не оставила следа в сердце, окромя тебя… Не для блуда я сюда заявился, Сима…

— А для чего же? Для блажи, что ли?

— Для чего, для чего, — мрачнея, твердил Петр. — Скажи, неужели я уж пропащий, негож для тихой семейной жизни?

— Для семейной — не знаю, а вот для тихой — это верно уж, негож, — лукаво взглянула Серафима в глаза Сырезкину.

— А давай с тобой вместе уедем? — огорошил своим неожиданным откровением Петр. — За все свои грехи перед тобой рассчитаюсь, самой счастливой будешь. И детей воспитаем! В армию проводим, поженим… Чего тебе брюзжать на белом свете, а?

— Петенька, миленький, разве так можно? — прошептала Серафима, продолжая пристально глядеть в глаза Петру. — Я аж опьянела от твоих слов… Прямо уж и не знаю… Кому не хочется счастья в жизни?

— Значит, порешили, Сима?! — радостно и победно воскликнул Сырезкин. — Давай кое-что обмозгуем сейчас, как ноне говорят интеллигенты — в деталях…

Сырезкин попытался положить руку на талию Серафимы, но та легонько отстранила ее.

— Не надо, не надо так… Отвыкла я как-то от всего этого.

— Придется опять привыкать, Симочка. Ух, и заживем мы с тобой! — весело и мечтательно произнес Сырезкин. — Я ведь теперь заведующий продовольственной базой… Я почему-то так и думал: договоримся мы все-таки с тобой. Сколько же друг другу садить? И будет у нас с тобой, как в той песне:

— Да, Петенька, буйная головка досталась тебе в жизни. Аж все кипит и разливается… А я… Не могу я быть твоей женой… Где уж…

Петр молча уставился на Серафиму.

— Брось ты это, милашка. Ничего особенного во мне нет… Это тебе так кажется. А ежели и есть, то все равно нос не буду гнуть, чего уж там. Приглянулась ты мне, чертовка…

— Ты поезжай сейчас, Петенька, а потом как-нибудь обмозгуем. Все. Поезжай, дорогой… Потом.

Глаза Петра округлились.

— Как потом? Как это потом? Что это: у меня делов больше никаких? Разъезжать туды-сюды. Чего я сейчас с пустой таратайкой поеду? Зачем порожняком? — с оттенком упрека и досады заявил Сырезкин.

— Поезжай, поезжай, Петенька! — улыбнулась Серафима, положив руку на плечо Петра. — Да, сильный, настоящий ты мужчина!

— Да ты и вправду меня выпроваживаешь? Ты думаешь, что говоришь? Что? Мусолить будем?

— Поезжай, поезжай, Петенька… потом… Зачем прошлое ворошить? Уж больно муторно от него.

Сырезкин встрепенулся, озлобленно сбросил с плеча руку Серафимы и резко отшатнулся назад.

— Э-э-э! Да я вижу, мы с тобой пустое дело заквасили… Думал я, как перед богом совесть свою очистить, но уж к черту! Шиш! Позабудь, что я тут тебе молол. Это я просто так — для веселья. Нужна ты мне была! Да еще с чужим хвостом! Прощевай на этом!

— До свиданьица, Петенька. Ты уже не серчай…

Чуть ли не бегом Сырезкин выскочил из сеней, громко хлопнул дверью. Было слышно, как он запрыгнул в двуколку, изо всей силы хлестнул мерина плеткой и заорал:

— Чеши отсюда — пока не задохнулся! О, ха-ха-ха! Подурили, и буде!

Мерин сразу же взял галопом, и удары копыт по сухой наезженной дороге далеко разнеслись окрест. Серафима вышла на улицу и, навесив над бровями ладонь, посмотрела вслед быстро удалявшейся повозке. Потом позвала домой детей.

XXII

Казалось, природа позволила себе понежиться. Свежи и ласковы были утренние лучи. Они скользили по крепнущей зелени раннего лета, пробирались в отсыревшие за ночь овраги, изгоняли оттуда жутковатую темень. Струилось добродушное тепло из одичалых залогов.

Как радостный и сияющий гонец, приходило утро ко всему живому, будило, отгоняло все, что дремало, взывало к движению, пробуждению, улыбкам.

И все живое торопилось откликнуться на этот зов. Спешили заявить, напомнить о себе и вечно просящие милости у сильных — пигалицы, и могучие, с надменным взглядом владыки беркуты, и все, что прыгает, ползает. И далеко вокруг разливаются перемешанные звуки этого импровизированного хора мелодичных, кричащих, каркающих, попискивающих и стрекочущих голосов. Все было так, как должно быть в бодром и здоровом организме природы.

Не дремала в эти ранние часы и деревня. По укатанной проселочной дороге то и дело грохотали окованные железными обручами колеса телег, то там, то сям слышались хлопотливые голоса доярок, побрякивание подойников, растарахтелся заночевавший в деревне эмтээсовский трактор, ушло на кормежку облегченное после дойки стадо коров.

Еще до восхода солнца Серафима со своей хозяйкой отправились в Краюшкино. Члены общины выделили им участок картофельного поля пресвитера, которое они должны прополоть до начала моления.

Для Серафимы это было уже не первое задание секты. Приходилось заниматься и уходом за скотиной, и поливом огорода. Работе она не противилась. Как всегда, испытывала удовлетворение от того, что ее руки сделали что-то нужное.

Отношения с пресвитером и его подручными постепенно восстанавливались. Парамон в конце концов уступил настойчивости Серафимы, объяснил ей, что покалеченного Гордея он отправил в районную больницу на попутной машине. Парамон даже знает шофера. Его фамилия Василий Семенович Иванов.

И хотя отсутствие Гордея заставило его обязанности по хозяйству распределить между членами общины, никто о проказнике-богохульнике никогда не вспоминал.

В такое благоухающее время лета хотелось видеть только хорошее, верить, что все в жизни создано только для светлого, прекрасного, доброго…

Вернулись в тот день Серафима с Прасковьей поздно вечером. Хозяйка сразу же с порога в постель: свалила усталость. Серафима решила немного повозиться с одеждой детворы, приготовить ужин. Уже начало на дворе темнеть, а мальчишки почему-то не возвращались с улицы. После отъезда отца они приноровились большую часть времени проводить у соседских ребятишек. Данилка был окружен гораздо большим домашним вниманием. Виновницей этого была Агафья. Она по-прежнему не скупилась на время, чтобы повозиться с малышом, который с каждым днем все забавнее становился со своими новыми открытиями. С каждым днем все полнели и розовели его щеки. Беззаботным колобком он беспрестанно крутился между взрослых, смешил своим выплясыванием фигур, мурлыканьем.

К Агафье он привязался особенно. Он уже в ней видел не гостью их дома, а равноправного члена семьи И нередко хныкал, требовал, капризничал, когда Агафья долго не появлялась.

Как-то незаметно чувства Агафьи к малышу перерождались прямо-таки в родительские. Иногда он часами не сходил с ее рук. Кормила из ложки, варила, чинила, а нередко и приходила в дом с обновкой для него. Ко всему этому вскоре все привыкли и перестали удивляться.

…Серафима собралась было искать детвору, как натолкнулась взглядом на маленький клочок бумаги из тетрадного листа, лежавшего на столе. Зажгла лампу и поднесла бумагу к глазам. Промусоленным химическим карандашом рукой Саньки на ней были выведены слова: «Дядя Петя увез нас с тетей Агафьей к себе в гости. Приедем вечером!»

— Вот еще до чего додумался! — в сердцах произнесла Серафима и швырнула записку на стол. — Послал же нам господь мучителя!

Не успела Серафима все обдумать, прикинуть что к чему, как на улице послышался шум подкатившей к калитке двуколки, ликующие голоса детворы. Дверь широко распахнулась, и на пороге появились Санька, Данилка и Агафья. Руки мальчишек были заняты свертками, кульками. Агафья, как купчиха, обвешалась связками сушек. Данилка подбрасывал кверху игрушечную дудку. Он хотел что-то выкрикнуть, но мать строго прицыкнула.

— Выйди, поговори с Петром, — кивнула Агафья на дверь. — Хороший человек… Хороший у тебя будет муж… Иди же, ждет человек…

Серафима накинула на плечи шаль и не торопясь вышла на улицу. Сырезкин прохаживался вокруг мерина, поправляя новенькую сбрую.

— Ты уж не дуйся, милашка! Наперед знаю, что ты хочешь сказать, — произнес он добродушно.

— Зачем детей растравливаешь? У них есть отец — пусть и заботу о них имеет. Прекращай… А то ругаться будем.

Сырезкин не сводил глаз с Серафимы. Видно было — он волновался, то и дело беспричинно одергивал рубаху, звонко пристукивал подошвой сапога о землю.

— Сима… Еще раз тебе хочу сказать. Может быть, последний раз… Заглодала ведь она меня совсем, эта подколодная змеюка. Совесть в петлю гонит… Разбил тебе семью, подлец. И мальчишек жалко… Они-то за что терзаются?.. Давай все таки наладим все, а? Я уж пацанам твоим показал комнату, в которой они будут жить.

Говорил Петр с жаром и волнением, иногда, не закончив одно слово, хватался за другое, как будто боялся, что оно ускользнет и ему не удастся все высказать.

— Ты знаешь, милашка, судьба нам велела быть вместе, а мы хотели по-своему сделать… Но видать, не нам с тобой против бога.

Петр еще что-то хотел высказать, но Серафима его перебила.

— Ты умный мужчина, Петенька… Теперь я вижу все это… Но сейчас нам уже незачем встречаться. Я с Михаилом, может быть, и сойдусь сызнова. Обещался простить меня… Даже не вспоминать… Дети все-таки, — без колебания соврала Серафима.

Как от физического удара отпрянул назад Сырезкин, схватил дрожащей рукой вожжи…

— Э-э, да ты, оказывается, совсем безмозглая! — с злобной обидой протянул Петр. — Ей хотел добра, а она козявку из себя корчит… Простит… Гляди-ка! Он нарочно тебе дал согласие сойтись, чтобы позор с себя смыть. Ведь как получается: баба рога наставила ему и бросила… А кто может такое простить? А вот сейчас вы сойдетесь, поживете месячишко, и он тебе по мягкому месту врежет — и уматывайся. Тогда все увидят, что не ты, а он тебя выдворил… Поняла? Уж такое не сообразишь, эх ты!

И Серафима заметила, что Петр снова начал горячиться.

— Да ну ладно, пусть это будет по-твоему. Тогда давай хоть простимся как следует, все-таки мы как-никак родные люди. Ты ведь у меня вот тут застряла…

— Ну проститься, так проститься… Прощевай, Петенька. Чтобы тебе всегда жилось сладко!

С тяжелым сопеньем Петр пододвинулся к Серафиме.

— Садись в двуколку, прокатимся… прокатимся, и я тебя сюда же обратно доставлю… Иль забыла, как нам хорошо было? Ты же одна живешь. Живой ведь ты же человек? Не отказывайся…

— Ой, не могу. До свидания, Петенька. А то ты ведь, дьявол, опять уговоришь! — Серафима лукаво погрозила Сырезкину пальцем и скользнула в открытую калитку.

Минуты две на улице было тихо. Потом колеса двуколки загрохотали по дороге.

XXIII

Вскоре исчезла Агафья. Ее отсутствие не сразу обнаружилось. Женщина одинокая и свободная от всяких разных объяснений перед людьми. Никто не встревожился тем, что ее уже четыре дня не видели в деревне. В ее ветхую избушку редко кто наведывался. Для словоохотливых девок Агафья уже устарела, а многие семейные женщины считали зазорным для себя якшаться со старой девой-пустоцветом, которую, как они считали, природа отсортировала от всех людей. К тому же Агафья отпросилась у председателя с работы на три дня.

Цель такой отлучки Курбатов объяснял людям так:

— Против жизни никому из нас не устоять. Жизнь не отменяется. Любого сломит. Тут вот после троицы два мужчины ненашинские с бредешком по берегу слонялись. Костерчик палили, ушицу дымную да водочку хлебали, а повеселевши — к девкам да бабам приставали. Вначале парни хотели их малость поколотить, да потом махнули рукой — уж больно у тех все складно получается, видать, поднаторелые мужички. Вот и пропала в этот день Агафья. Сманули, соблазнили и увезли. Да ладно уж… Пускай, пускай отведет девка душу… Ей-то уж мы простим… А то так и проживет розовым ангелом…

В то время в деревне случился пожар… Под грудой углей и пепла сгоревшего дома обнаружили труп Агафьи. Узнали ее по приметному колечку. Хозяин сгоревшего дома, Архип Васильевич Власенкин, в похоронах участия не принял. Он был уверен, что беду в его семью принесла Агафья. Что ей нужно было делать там, в чужом доме, почему она оказалась там, когда никого в нем не было? И по его утверждению, именно Агафья подожгла дом.

В тот день, как и почти все колхозники, Власенкин с женой и восьмимесячной девчонкой отправились в прилегающую к деревне Зеленую рощу, где председатель Курбатов решил провести торжество по случаю награждения грамотами ударников посевной кампании. Дома были оставлены семилетний сын Вася и его двухлетний братишка. По мнению Власенкина, все произошло так.

Дождавшись, когда Вася, подхватив своего братишку, подался в сельповскую лавку, чтобы посмотреть новые коробки с леденцами, Агафья прокралась в дом. Она знала, что совсем недавно Власенкин со своей женой побывали в городе и привезли оттуда два куска батиста на платье и мужские рубахи. Многие женщины, перед которыми так хвасталась его жена тканями, не скрывали своей зависти, хвалили покупку. Забравшись в дом, Агафья не знала, где спрятан батист, и начала поиски его. В сенцах она задела и опрокинула ведро с керосином. Потом, чтобы посмотреть на разлитое, она зажгла спичку и бросила ее на горючее. Этого она не заметила и снова метнулась в дом на поиски батиста. В это время весь дом обдался огнем, и увлеченная поисками Агафья уже не смогла выбраться из него. Именно так хозяин дома говорил каждому встречному и поперечному.

Женщины, которые видели покупку Власенкина, легко соглашались, что такой прелестью Агафья могла бы соблазниться, хотя раньше ничего подобного за ней не замечалось. Окруженный сочувствующими, охающими погорелец требовал от правления, чтобы колхоз полностью взял на себя расходы по строительству дома. Девка она колхозная, рассуждал он, поэтому и с колхоза спрос за нее.

По-всякому воспринимали сельчане эту трагическую весть. Одни недоумевающе жали плечами, другие выражали свои мысли более откровенно, начиная всякие суждения со шаблонной поговорки для такого случая: «Хоть и нехорошо говорить о покойнике плохое, но…».

— Кто бы знал, что она такая…

— Позарилась на чужое добро, а господь-то и покарал…

На первый случай погорельцу был отдан домишко Агафьи. Небогатый скарб погибшей правление единодушно решило считать собственностью пострадавшего. Принимая дом, новый хозяин оценил его язвительной усмешкой: «С паршивой овцы хоть шерсти клок».

Но версии погорельца о причине беды жить пришлось недолго.

Несколько дней работала на селе следственная комиссия, хотя члены ее, приехавшие из района люди, были не из новичков в своей работе. Уже были закончены опросы, подготовлен акт о гибели человека. Но точка на расследовании все же не была поставлена. Одному из членов комиссии еще раз захотелось взглянуть на детей. Семилетний Вася, который во время расспроса все время твердил о лавке и «лампасейках», куда-то убежал, а двухлетний Миша, еще не научившийся понимать беды, неутомимо гонял по комнате Агафьиного кота. Следователь подозвал малыша, и вдруг его глаза округлились от удивления: на коже малыша чуть ниже локтя расплылось красное пятно.

Удивило его и то, что родители ничего не сказали об этом ожоге. Маловероятным было и то, что такую «ваву» ребенок приобрел как-то незаметно и тихо. Во время пожара? Но ведь он был с братом в магазине, а потом, когда огонь уже бушевал, кто бы его туда подпустил?

Или он все-таки там был? Тут было что-то неладное. И следователь еще раз решил поговорить со старшим мальчиком, убедиться, всю ли тот говорил правду. И вскоре выяснилась совершенно другая картина.

Сразу же после ухода родителей Вася кинулся к керосинке, свернул набок кожух и подпалил фитиль. Потом он полез под сундук и достал оттуда кусок свинца. Вся его затея состояла в том, чтобы растопить металл и сделать из него округлую болванку для игры в бабки. Почти у всех мальчишек такие «свинчатки» уже были. Мальчуган зажег керосинку и вывернул фитиль чуть ли не до отказа. Языки пламени едва не доставали дна консервной банки, в которую он положил свинец.

Огонек керосинки сразу же привлек Мишу. И он начал совать куски бумаги в огонь. Раза два Вася отгонял от себя брата, но, когда металл расплавился, он схватил тряпку и унес банку в другую комнату, чтобы вылить его в подготовленную форму. Миша запалил большой кусок промасленной бумаги. Но тут пламя обожгло малыша, и он бросил догорающий кусок бумаги на пол, на пропитанные керосином доски. В этом месте много лет стояло ведро с керосином, которым хозяин пользовался для заправки лампы, керосинки и примуса.

Пол вспыхнул, и пламя лизнуло руку малыша. Он с перепугу и от боли закричал не своим голосом и бросился наутек, в комнату, шмыгнул под кровать и умолк. Выскочивший в сенцы Вася, вначале оторопел, потом начал ногами затаптывать огонь. Делал он это с отчаянной торопливостью, но толку было мало: огонь не снимался. В суматохе Вася не заметил, как зацепил ногой ведро с керосином и опрокинул его. Огонь ухнул, и пламя взметнулось к самому потолку. Перепуганный насмерть мальчишка выскочил из дому и с криком побежал по улице, которая как назло оказалась пустынной. В это-то время из-за угла и вывернулась Агафья.

— Пожар! Дом наш горит! — не помня себя орал мальчишка.

— А ребятенки-то где, Танька с Мишкой? — сразу же спросила Агафья.

— Там, там! Дома никого! — кричал и плача, указал Вася на свой дом.

Развязка наступила быстро. Агафья выбила окно и запрыгнула в прихожку. Деревянный дом давнишней постройки пылал уже большим костром. Языки пламени обрабатывали верх, пробивались из-под фронтона наружу. Из разбитого окна повалил черный дым.

Агафья с криком бегала по комнате, разыскивая детей. И вот она, вся разлохмаченная и перепачканная сажей, показалась у разбитого окна, просунулась, поставила на землю Мишку и опять исчезла в густом дыму.

— Таня! Таня! Где ты, дочка? — вот все, что успел услышать из объятого пламенем дома Вася.

Но растерявшийся мальчуган не сообразил, что Агафья ищет в доме сестренку, которой там нет. Ее взяли с собой родители. И в это время наверху что-то треснуло, закачалось и вдруг пылающая кровля, как огромная шапка, опустилась и накрыла все, что находилось в доме.

Боясь большой взбучки от отца за содеянное, Вася и придумал свой рассказ о сельповской лавке и о красивых банках с леденцами.

XXIV

Гибель Агафьи Серафима перенесла тяжело. Она вдруг ощутила, что после ухода Агафьи в свет иной появилось много пустоты и безмолвия, которые пугают своей невесомостью, отсутствием жизни.

Если когда-то господь создал человека, размышляла Серафима, то обеспечил его только тем, что нужно лишь для честной жизни. А все остальное — хитрость, коварство, жадность и тому подобное — человек приобрел, так сказать, по ходу жизни, самостоятельно. Но Агафья не могла приобрести эти дополнительные качества и поэтому осталась только с тем, чем наделил ее всевышний. А с одним добром далеко не уйдешь. Серафима считала, что такие, как Агафья, становятся просто-напросто кормом для людей более пронырливых, изворотливых и предприимчивых.

Сейчас, когда не стало Агафьи, Серафима вдруг поняла, что жизненные пригорки гораздо круче, чем они ей до сих пор виделись. И в хлопотах по хозяйству, и в уходе за детворой не все получалось так ловко и шутя, как это давалось Агафье — добродушной и немного чудаковатой подруге. Часто не хватало времени делать все как следует: там недоделка, там огрехи, там никудышность.

Но Серафима понимала, что опуститься, раскиснуть — значит извести себя, погибнуть. Нужно отшвырнуть хандру, не сдаваться этой образине. Вспомнились слова отца, услышанные ею еще в детстве: «Киснуть нельзя. Не жильцы на свете людишки, которым лень в сладость пришлась. Это, как на морозе. Начинает прокрадываться тебе в душу — ласкает, нежит, убаюкивает. И крышка вечная! Так вот и в жизни. Она, дочка, любит тех, кто все время в бегах да в делах хороших».

Впереди вырисовывались новые заботы. В школе начались каникулы. И Санька с большим удовольствием пристроился к ватаге мальчишек, которые сколачивали свои «артели», шли на поливку огородов, на прополку, на ночевку с табуном лошадей. Он с двумя пацанами определился на обслуживание чигиря — нехитрого древнего устройства по поливу огородов. С утра и до вечера огромное деревянное колесо, обвешанное бадьями, вращалось над озером, вычерпывало из него воду и выливало ее в широкий деревянный желоб. Обязанности Саньки были несложными: он целый день понукал лошадей, которые ходили по кругу с завязанными глазами и вращали эту аляпистую махину, поил, кормил животных-каторжан.

Нескладности ожидались к осени. Санька перешел в пятый класс. А это означало, что для продолжения учебы нужно будет перебраться в район.

В колхозе были недавно открыты детские ясли, и по предложению Курбатова Серафима определила туда Данилку. И все же забот еще хватало. Данилка чаще стал хныкать, температурить, и Серафиме приходилось нередко сидеть из-за него дома. Хозяйка дома без конца пропадала где-то по своим молебеным делам. Приходила домой то поздно, то не появлялась совсем.

Все чаще и чаще Серафима пропускала молитвенные собрания. Это сначала удивляло, а потом стало раздражать пресвитера и приближенных. Недоумевали, почему Серафима, которая в последнее время становилась все более смиренной, начала опять проявлять свой норов. Святой дух вот-вот должен был сойти на Воланову, и она, как другие верующие, сможет скоро разговаривать с богом на ангельском языке. Так считали братья и сестры во Христе.

Эту встречу с богом она должна была иметь вовремя самого ближайшего радения. А тут на тебе…

Пресвитер Парамон считал, что он ухлопал много сил, чтобы привлечь в стан приближенных к богу заблудшую овечку Серафиму. Он ее уже начал ставить в пример вновь принимаемым в секту. И вдруг этот «яркий пример» для убеждения начал понемногу тускнеть и даже в какой-то мере играть совершенно противоположную роль. Парамон не мог с подобным смириться, так как помимо всего в этом видел и немалый ущерб своему авторитету.

Постоянные ссылки Серафимы на то, что она не могла присутствовать на очередном богослужении из-за болезни Данилки, вскоре перестали приниматься Парамоном за уважительную причину. Особенно он был рассержен отсутствием Серафимы на очередном хлебопреломлении, которое обычно проводилось в первое воскресенье каждого месяца. К этому дню пресвитер готовился особенно усердно, придавая обряду большое нравственное значение…

Однажды Прасковья после моления возвратилась домой в сопровождении сестры во Христе, которая уж навещала Серафиму во время болезни. Прасковья называла ее сестрой Марией. Гостья отвесила поклон всем четырем углам, поцеловала Серафиму в лоб, положила свою ношу — цветастый узелок — на лавку, потом и сама опустилась на нее.

— Притомилась я, сестрица, — пояснила она Серафиме, стягивая с головы платок. — Уж больно редко стала ты нас навешать, родная, не забываются ли тебе муки Христовы, его страдания? Вот тут я принесла тебе кусочек тела господнего… Только на бога надейся, но не на себя. А без духа святого нельзя жить.

Гостья неторопливо раскидала уголки тряпицы и обнажила горку серого хлеба.

— Откушай, откушай, сестрица, — задумчиво произнесла она, — вот погощу у вас! Пресвитер велел помочь по хозяйству, он у нас такой… Ни про кого не забывает… только думает о боге да о добре… Я только правду могу сказать. В глаза не льсти, за глаза не хай.

Сестра Мария подозвала к себе поближе уставившегося на нее удивленными глазами Данилку, провела сухой ладонью по стриженой головке и, как бы проверяя упругость, ткнула поочередно пальцами в щечки, потом покопошилась в складках юбки и, к удивлению малыша, извлекла оттуда большой круглый пряник.

— И тебе гостинец божий — ласково произнесла она. — Хорошо тебе у бога будет… Грехов-то ведь никаких еще не нажил.

Вечером пили чай. Гостья не переставала говорить о боге, по нескольку раз повторяла одни и те же изречения из Библии, видимо, для того, чтобы подчеркнуть их особое значение. Интересовалась: не забывает ли Серафима утренние и вечерние молитвы? Часто ли она обращается к богу со своими просьбами?

Три дня прожила сестра Мария в доме Прасковьи. Все это время она помогала по хозяйству, занималась с Данилкой, а к концу дня, когда Серафима возвращалась с работы домой, снова заводила беседы о боге, сетовала на мимолетность жизни, на то, как трудно жить тем, кто живет в ней без бога, говорила о том, что всевышний может быть и милостивым, и карающим за грехи, что нужно все время думать об искуплении вины, о пожертвовании богу.

— Все мы идем по дороге от земли к небу, там наша вечность, там все мы встретимся, а отступникам, грешникам и богохульникам — кипеть в смоле! — внушала сестра Мария, которую Прасковья называла почему-то еще и пророчицей.

Серафима ни в чем не перечила гостье. Ей было приятно ощущать, что своими божественными беседами, своим общением эта пожилая женщина помогает забывать муторное, нескладное, тормошит мысли о существовании могучей силы, перед которой все равны, все выполняют ее волю. Не придавала она особого значения и тому, что пророчица все чаще и настойчивее внушала о необходимости приносить богу жертву, и, чем эта жертва дороже и чище, тем приятнее она будет всевышнему, который будет постоянно помнить об этом и будет беречь эту жертву, вечно держать ее при себе.

— Тебе бы, сестрица, тоже надо было подумать о жертвоприношении господу, — однажды вкрадчиво предложила пророчица Серафиме, — много больно уж у тебя грехов собралось. Очиститься бы от них надо…

— Где уж тут очиститься… Уж так сильно запаршивелась, теперь уж, наверное, до конца дней останусь такой зачуханной. Жаловаться не на кого, сама наблудила… — ответила Серафима.

— Что ты, что ты, сестрица! Не говори такого! — всполошилась гостья. — Господь милостив и не такое бывает прощает… только надо к нему с душой и добротой. Была у нас Зинаида Савинова — не такие за ней грехи водились. Пьяная под забором валялась. За человека никто не считал. А наша община помогла ей. Как святую стали почитать, поклонами встречать начали.

— Как у нее так получилось? — полюбопытствовала Серафима. — Столько грехов — и вдруг ни одного?

— Потому, как к богу обратилась, самую что ни на есть ценность принесла ему в жертву. Невинные души ему подарила. А потом, когда сама приобрела вечный рай, — встретилась там, и сейчас все в счастье и блаженстве…

— Ничего-то я не поняла, сестрица. Уж ты поясни мне попроще. Как это так? Ведь разве так бывает?

— А это было так, — согласилась удовлетворить просьбу Мария, — слишком тяжкие грехи были у Савиновой. А жила она одна. В общину-то мыее приняли, крещение прошла. А вот к богу обращаться, святого духа заслужить не смогла: все времени да возможностей не было. Дети по рукам связали. Одному было три годика, другому — шесть. И вот однажды во время моления на нее все-таки сошел святой дух. И она заговорила с богом на ангельском языке. Господь пожалел ее и попросил принести в жертву ее детей: малолетние невинные души… Он сказал ей, что им будет у него хорошо, и они будут там дожидаться свою мать… И она согласилась, выполнила просьбу бога. И стала потом сама ангелу подобной, всеми любимой, чистой, божественной.

— Я думала ты по-серьезному мне ответишь, а ты какими-то сказками потчуешь, — обиделась Серафима. — Как это она смогла отдать богу невинные души?

— Не сама, не сама, сестрица. Ей помогли, ей помогли, — успокаивающе произнесла Мария. — Сестры, сестры во Христе помогли. Все получилось так тихо, по-божественному. Подушечками их накрыли. И через пять минут они были у бога. Хорошенькими, чистенькими он их и принял… А вскорости господь пожелал и ее взять к себе. И сейчас они все вместе, все втроем, радостные и безгрешные, находятся там…

Минуты две Серафима смотрела на гостью завороженными глазами, беспомощно пытаясь подобрать какое-нибудь слово. Видя это замешательство, Мария придвинулась к Серафиме и шепнула ей на ухо:

— Данилку, Данилку подари господу. Он у тебя такой славненький. Вот господь будет довольный, вот господь будет довольный. А там встретитесь — сама увидишь — ни словом не обманываю. Во время последнего моления он пожелал невинную душу. Затем я и пришла к тебе.

Серафима вздрогнула, шарахнулась в сторону от Марии и вскрикнула. Она подскочила к игравшему подле них Данилке, схватила его на руки и прижала к себе.

— Что я узнала, что я узнала, — дрожащим от волнения голосом твердила Серафима. — Ты слышишь, сынок, она пришла тебя убить… убить она тебя пришла…

Пророчица удивленно и испуганно смотрела на указательный палец руки Серафимы, который она, как ствол пистолета, навела на нее. Видимо, не ожидая такой реакции Серафимы, Мария еще не знала, что ей нужно было делать, чтобы утихомирить бурю, как найти выход из щекотливого положения. Только сейчас пророчица поняла, что допустила спешку, торопливость. Для нее стало ясно: Серафима еще не созрела для такого дела, ее еще по-настоящему не приобщили к богу.

На помощь Марии пришла Прасковья, которая стояла у стола и чистила картошку. Занимаясь приготовлением еды, она повернулась спиной к собеседницам, видимо, желая этим подчеркнуть, что ей нет дела до разговора Серафимы и Марии.

— Ты что, что, Сима? Бога бы побоялась такое говорить… И ведь язык-то повернулся такое сказать. Людей убивают разбойники на дорогах. А тут тебе говорят о подарке богу. Не каждому такое можно дозволить. Господу нужны только чистые и невинные души… Я вот бы сама себя пожертвовала богу, да кому я такая нужна? Ох, а как бы хотелось заслужить эдакую милость Христа… Для тебя же делается лучше, а ты еще ерепенишься. Сам бог берет на себя хлопоты о твоем Данилке… Спасителю нужны истинно божьи дети. Не забывай: вы с ними там вместе будете в раю, а тут мы только гости…

Слушая внушения сестер во Христе. Серафима не верила, что все это происходит наяву: она все сильнее прижимала к себе сына. Данилка захныкал, начал вырываться из рук.

При восковом свете семилинейной лампы фигуры женщин маячили, как тени в монашеской келье. Посередине комнаты, широко расставив ноги, стояла Серафима. Прасковья, растерянная, стояла у стола, скрюченными пальцами то и дело поддевала горку картофельной шелухи, пересыпала хрупкие ленты очисток. Гостья отошла в угол, отвернула лицо от Серафимы и забормотала что-то невнятное, то ли призывая на помощь бога, то ли отпугивая заклинанием дьявола.

— О-ох-ох-ох… — с какой-то странной и непонятной интонацией произнесла Мария, — ну, хватит, кажись, пошутили и будя. — Она хихикнула и кивнула головой Прасковье. — Это мы просто проверяли тебя страхом. Все испытания господь велит выдюжить. А ты вон как заерепенилась. Смиренно надо выслушивать. Кто тебе такое может сказать? Правду я говорю, сестра Прасковья?

— Все так, все так. Как перед богом, — поспешила откликнуться хозяйка. — А я думала, она все-таки догадается… А оно, вишь, как обернулось…

— Ах вы, змеи! — громко сквозь слезы выкрикнула Серафима. — Теперь я догадалась, куда я влипла! Так вот вы какие детоубийцы!

— Да постой же ты, пережди ты хоть малость, что ж ты такое мелешь?.. — испуганно оправдывалась Мария. — Тебе растолковывают все по порядку, а ты…

Но Серафима ничего не хотела слушать. С каждой секундой все сильнее разгорался жар ее негодования. Теперь она уже не могла с собой справиться. И не во всех словах, которые с гневом произносились ею, можно было уловить смысл. Но что хотела ими выразить — было совершенно ясно.

— Я сейчас позову людей, — кричала Серафима, — связать вас надо! Да если вашему богу нужны наши дети, так его оттуда с неба кочергой, кочергой… я его оттуда. И всех вас тоже… кочергой… кочергой…

— Боже мой! Боже мой! Да она же спятила! На бога такое сказать?.. Богохулку хотели в ангелы произвести. Ты слышишь, наш спаситель, что верещит она? Боже мой! Да может ли такое быть? Господи Иисусе Христос… Прости ты нас, прости ты нас, грешных! Покарай ты ее! — исступленно затараторила Мария, не отводя испуганных глаз от Серафимы.

— Пустите, пустите! Я сейчас всем объявлю… Людей надо сюда, Курбатова приведу… в милицию я заявлю, там разберут и про Савинову, и про Гордея. Теперь я вас узнала! Пустите!

Серафима кинулась к двери, оттолкнула плечом Марию и, не выпуская из рук Данилку, выскочила на улицу, окутанную непроглядной летней темнотой.

Через полчаса на безлюдной дороге появились два тусклых огонька. Они то и дело подпрыгивали вверх, метались из стороны в сторону. Это размахивали фонарями «летучая мышь» председатель колхоза Курбатов и счетовод Голиков. К дому Прасковьи их вела Серафима.

Но встречи с пятидесятниками не получилось. Обе сестры во Христе куда-то исчезли, оставив двери дома незакрытыми. Ночевать в жилище Прасковьи Серафима не решилась. Курбатов выделил ей угол в своем доме. Санька в эту ночь со своими сверстниками сторожил в степи табун колхозных лошадей.

XXV

После встречи с пророчицей Марией Серафима долго не могла прийти в себя. При воспоминании о предложении незваной гостьи принести богу в жертву «невинную душу» начинало стучать в висках, к горлу подступал комок. Но были мгновения, когда она вдруг перечеркивала в голове все, что ее мучило, терзало. Тогда появлялись сомнения: а может быть, всю эту бучу она заварила по ошибке, может быть, шутливый разговор Марии она приняла за серьезный и, как подгулявший мужик, разогнала добрых и заботливых людей, отплатила им за все пакостью?

Курбатов не отказал в просьбе дать Серафиме бричку для поездки в Краюшкино и в район, чтобы узнать всю правду, не морочить головы себе и людям, помнить: «Бабка надвое сказала». Курбатов предложил ей кучера, но она решительно отказалась от него. Зато советы о том, где и как следует себя вести, где и у кого можно остановиться, чтобы перехватить «калиновый листок», приняла безоговорочно.

В районе, куда Серафима добралась через несколько часов, она зашла в больницу. На хорошо вымытых и выскобленных деревянных ступеньках крыльца ее встретила пожилая женщина, выполнявшая обязанности регистратора.

Выслушав просьбу Серафимы, она долго молча рассматривала необычную посетительницу. Регистраторша вначале наотрез отказалась возвращаться в дом, чтобы заглянуть в журнал записей.

— Кто же ты ему такая, коли даже фамилии не соизволила узнать? У нас тут и потемнее тебя люди бывали, но таких загадок не загадывали. Нет, не было у нас вроде никаких Гордеев. Не припоминаю таких.

Серафиме пришлось, употребить немало изворотливости и выдумки, чтобы заставить регистраторшу возвратиться и проверить всех Гордеев, какие могли поступить сюда за последнее время. И таких в записях больницы не оказалось.

Только после посещения больницы Серафима решилась встретиться с проповедником, с этим для нее загадочным и необычным человеком. Теперь путь лежал в Краюшкино.

…Чтобы не вызвать лишней суматохи, Серафима поставила бричку поодаль от молебного дома — в соседнем переулке. Всю дорогу, пока сюда добиралась, она воображала встречу с Парамоном, представляла его растерянность при сообщении о том, что никакого Гордея в больницу не доставляли, что братья и сестры во Христе загубили его.

Своего наставника Серафима отыскала без труда: он стоял возле дома в окружении четырех женщин. Она сразу же заметила, что Парамон при виде ее засуетился, задергался. На Серафиме взгляд его задержался на какие-то доли секунды, но и их хватило, чтобы увидеть в глазах вспыхнувший испуганно-злой огонек. Парамон опустил голову, резко повернулся спиной и попытался было удалиться от назойливых сестер, не желавших расстаться с ним без божественного наставления. Путь отступления отрезала Серафима.

— Сестра Серафима, ноне нет мне мочи вести с тобой беседу. В другой раз… недуг, недуг у меня, — попытался он отстранить рукой почти вплотную приблизившуюся Серафиму.

Парамон бросил кроткий, умоляющий взгляд на сестер. И те, быстро разгадав смысл этого взора, немедля пришли на помощь.

— Боже мой! Да у нее совести нисколь не осталось! — с лютой враждой в голосе произнесла одна из них.

— Ты смотри, как прет! Никакого приличия и уважения! А ну, отступи!

Пресвитер, почувствовав неминуемую заварушку, поднял кверху руки, дал знать, что не следует распаляться. Но Серафиму теперь уже было не остановить. Тот же самый Парамон, к которому она успела проникнуться чувством уважения и почтения за его степенность, за его негромкие, но всегда рассудительные речи, за его умение всегда внимательно выслушивать человека и дать добрый совет, вдруг обернулся чудовищем, требующим принести в жертву богу ее детей. Он, коренастый и плотный мужчина, всегда казавшийся ей образцом смиренности перед богом и людьми, напоминал ей сейчас паука, который занимается расстановкой своих сетей, чтобы ловить простачков.

— Так вы, оказывается, детей здесь убиваете! Богу молитесь! — задыхаясь от гнева и желания сразу выпалить все, с чем она приехала, выкрикнула Серафима. — Да я вас всех в тюрьму упрячу, да я… я…

— Ступайте, сестры, с богом, — кивнул Парамон собеседницам и, дождавшись, когда те удалились на приличное расстояние, обратился к Серафиме:

— Как же ты допустила, сестра, что к тебе в душу прокрался сатана, похитив благодатные всходы божественного посева? Отрекись от сказанного, бог милостлив и он простит заблудшую. И как ты смогла при людях такое проронить? Мы здесь богу служим, а не убийства ведем…

— А кто подослал Марию? Данилку захотели взять! Шиш вам! А детей Савиновой кто убил?

Парамон хотел было успокоить Серафиму, приподнял руку и хотел что-то сказать. Но бесполезно. Уже чувствовалось, что ее гневные и истерические выкрики вот-вот превратятся в вопль, плач.

— А куда вы сбросили Гордея? Тоже богу подарили?.. Вы соврали мне тогда… Я только из больницы… Куда, куда вы его девали?.. Сейчас поеду в милицию!

Теперь уже было ясно, что Парамону все трудней и трудней скрывать свой испуг. Через прищур глаз можно было заметить беспокойное метание зрачков, под ковыльными усами задергалась верхняя губа. Теперь он не хотел отпускать Серафиму, не найдя с ней примирения. Парамон, заикаясь и сбиваясь, сейчас внушал ей, что она не поняла тех, кто говорил ей о жертвах богу, что самая обыкновенная шутка была ею принята всерьез.

— Хулу, хулу на господа бога возвели, ты поверь уж мне. Пусть во мне ни одной живинки не останется, ежели грешу истиной, — теперь уже просящим голосом молвил пресвитер. — Иль мало я тебе добра сделал и пожелал? Вспомни-ка…

Но в голосе Парамона не было уверенности и убедительности. И это подметила Серафима, почувствовала свою правоту.

— Сказывайте, где Гордей? Куда его швырнули? — напирала Серафима. — Людоеды! Ироды! Не так заговорите перед следователем!

Парамон заметался. Он схватил пятерней руку Серафимы и бесцеременно, как назойливая цыганка-ворожейка, потянул к себе.

— Ничего не делай — сами разберемся! Сами, сами… Все по-божьему будет, — упрашивал он Серафиму, — не надо. Вспоможение тебе будет от общины: сколько-то деньгами, а сколько-то божьим наставлением… Ты погубишь нашу тайную общину.

Серафима с силой вырвала руку из цепкого захвата Парамона и побежала за угол, где стояла ее бричка. Парамон вначале было торопливо засеменил за строптивой сестрой, но потом вдруг резко затормозил, снял с головы картуз, с досады скомкал его и сунул под мышку.

Через минуту из-за угла вывернулась бричка. Мерин взял галопом. Серафима, подняв подбородок, энергично размахивала ременным кнутом над крупом коня. Проезжая мимо Парамона, она кинула на него гневный взгляд. Пресвитер стоял растерянный, слегка ссутулившись. И было в этой осанке что-то от ястреба, готовившегося кинуться на жертву, схватить ее когтями и растерзать.

Это была последняя встреча Серафимы со своим проповедником, с общиной, которая не так давно взяла было под опеку ее растрепанную жизнь и хотела пустить ее по новому руслу.

XXVI

Боясь разоблачения, община ушла в еще более глубокое подполье. Прибывшая в Краюшкине следственная комиссия уже не застала здесь ни Парамона, ни его приближенных. Факт приношения жертв богу «невинных душ» был установлен. Заведено было дело, но главные организаторы молебных собраний оставались не обнаруженными. Через неделю из-под обрывистого берега был извлечен труп Гордея.

Вместе с Парамоном исчезла куда-то Прасковья. Но жить в этом доме-пустыре Серафиме долго не довелось. Как-то, возвращаясь с работы, она заметила, что из-за забора клубами вырывается сизый дым.

— Уж не поджог ли это? — встревожилась Серафима, опустила на землю Данилку, которого она только что взяла из яслей, и, не чуя ног, кинулась к жилищу.

Но каково же было ее удивление, когда она увидела вовсю распахнутую калитку, а посередине двора — дымящийся самовар.

«Неужто Прасковья воротилась?» — мелькнула догадка.

Но все разъяснилось просто. В дверях появилась с радостной улыбкой на лице соседка Наталья Сальникова — молодая цветущая женщина, несколько дней назад отгулявшая свадьбу со скотником Еремеем Сизочкиным. Она торопливо растирала щеку холщевым передником, не переставая хохотать.

— Вот, каналья, прилипнет, так ничем не отдерешь… А ты проходи, проходи, Сима, — поразила она Серафиму тоном хозяйского приглашения. — Ноне утром купили этот дом у Прасковьи. Сама понимаешь, только поженились. А в тятенькином курмыше какое житье? Целый день друг друга локтями ширяют… И тут как раз Прасковья на радость подвернулась. Говорит, что торговаться некогда, давайте тыщу и забирайте все на корню: и тряпки, и птицу…

Ну, а тятенька под хмельком был: раздобрел и давай купчую справлять. Только я вот не знаю, какие твои тряпки, какие ее. Делить уже начала. Вон там в сенцах все сложила. Ты уж свое сама разбери. Да, совсем забыла, тебе тут она записку оставила, на-ка, пожалуйста.

Серафима, не проронила ни слова, развернула листок, вырванный из Санькиной тетради и прочитала нацарапанные карандашом слова: «Симка, дом отдай Сальниковой, продала я его ей. И курей тоже. И все, что в доме. Из-за тебя я больше не ворочусь сюда».

Не обращая внимания на счастливую воркотню молодой хозяйки, Серафима прошла вперед и заглянула в сенцы. Прямо у самых дверей, на глиняном полу лежала куча беспорядочно сваленных вещей. Вверх колесиками валялась качка-кровать Данилки. Тут же под ней — детская обувь, рубашки, самодельные игрушки, кастрюли, ложки…

— Пусть немного все это полежит, — кивнула Серафима на скарб. — Я насчет лошади пойду договорюсь…

— Пусть полежит, — добродушно согласилась Сальникова, — чего уж такого — чать, хлеба не просит…

В это время во двор заполз Данилка, сел около самовара и с восхищением начал наблюдать, как в рыжей от ржавчины трубе разыгрался большой и яркий язык пламени. Серафима подняла пытавшегося было артачиться сына на руки и направилась к калитке.

— А ты знаешь, Сима, Еремей вот ту перегородку хочет перебрать. У него дядя на пилораме работает — обещал досок новых дать… А ты не знаешь, дорогая, сколько нужно воды, чтобы известку разгасить? — не умолкал счастливый голос молодой хозяйки.

Серафима вышла из калитки и пошла по пыльной дороге к околице. Данилка то и дело цеплялся ей в щеку, в волосы, писклявил, требовал возвращения к самовару. Куда шла — Серафима не знала.

Дошла до кузницы, стоявшей на самом конце улицы, потом, не отдавая себе отчета, завернула на другую улицу. Прошла несколько домов. Никого не встретила. Вернувшиеся с работы люди еще не успели, наверное, умыться, прибраться.

Только в хорошо ухоженном доме колхозного бригадира Дмитрия Тырнова уже чувствовалась праздность. Створки окон были широко распахнуты. Завидев проходящую мимо Серафиму, Тырнов наполовину высунулся наружу. В одной руке он держал увесистую гусиную ножку, ладонью другой убирал с губ и щек обильный жир.

— Ба! Дорогуша! — распознала Серафима захмелевший голос бригадира. — Зашла бы, а? Почаевничали бы… Ты знаешь, Верку еще на зорьке отправил на мельницу — и как пропала. Для поросят надо немного простого размола да отрубей с мешок привезти…

Серафима заметила в глазах Тырнова беспокойство.

— Так зайдешь или нет? — уже полушепотом предложил он. — Уж не хуже, чем у Петьки Сырезкина все получится…

— А кто же тебе поможет? — озадачила Тырнова своим вопросом Серафима, — ведь я не умею…

Глаза бригадира округлились, плечи поднялись кверху.

— Не пойму, подружка.

— Я говорю, кость-то гусиная может застрять в горле, а кто вытаскивать будет? Я не умею. Понял, нет?

Словно вспомнив про гусиную ножку, Дмитрий поднес ее ко рту, лукаво ухмыльнулся.

— Ладно, ладно, бесовка, иди… Знаю, знаю, Петеньке своему ты теперь ни за что не изменишь. Ох, и баба! Не доведись, господь, никому…

Неизвестно, сколько бы бродить Серафиме с Данилкой по деревне, если бы не Курбатов. Кто-то уже успел обрисовать новую историю с Серафимой, и он сразу вышел на поиски неудачницы. Серафима долго отказывалась от предложения занять комнатку, недавно пристроенную к колхозному правлению, говорила, что не хочет быть все время у всех на виду. Но потом, когда Курбатов заявил, что все это лишь на «пока», согласилась…

XXVII

Светлый и лучезарный июньский день пришел с тяжелой ношей — вестью о войне. Не всех мрачное сообщение застало дома, не все одинаково восприняли его. Призадумывались те, кого жизнь два десятка лет назад заставляла через пороховой дым смотреть на слезы, на потоки человеческой крови, на предсмертные судороги близких. Думали, что все это уже в прошлом…

Но вот осенним листопадом посыпались на города и деревни повестки о призыве в армию. И только теперь становилось особенно ясно, что война полыхает не там где-то, она постучала и в твою дверь. И, может быть, постучала для того, чтобы взять из этого дома навсегда, безвозвратно самого дорогого и близкого человека, единственного кормильца.

— Неужто к нам! — в отчаянии вскрикивали женщины при виде усталого и припудренного дорожной пылью рассыльного райвоенкомата. — Может быть, все-таки мимо?

И замирало сердце у матерей и жен, когда этот малоразговорчивый гонец переступал их порог, протягивал серый листок повестки и, ткнув в ее нижний угол, сухо произносил: «Вот тут распишитесь. Завтра в военкомат. Запасное белье, на три дня харчей, кружку и ложку надо взять!»

И хотя нежданным был этот курьер войны, никто не закрывал перед ним дверей, никто не отказывал ему в глотке освежающей воды и даже в обеде.

Уже в первые дни войны не менее четырех десятков парней и мужчин Самойловки уехали на сборный пункт в районный центр. Хмельной бражкой забродили деревенские улочки. С раннего утра до глубокой ночи под женские слезные причитания, под охрипшие и осипшие голоса подвыпивших, под звуки уже потерявших речистость гармоник шли проводы завтрашних ратников. Одни собирались, другие, предчувствуя скорое расставание, поднимая дорожную пыль, бродили от дома к дому, выкрикивали хмельными голосами напутственные слова, обещания скоро встретиться.

Весть о войне повергла Серафиму в полную растерянность. В душе заговорило то, чего она не замечала раньше. Приблизились дни призыва в армию Михаила, который уже возвратился из поездки по Казахстану.

Радости Данилки и Саньки не было конца. Они целые дни проводили у отца, осыпая его бесконечными вопросами, не желая отлучиться от него ни на шаг. Детям Михаил привез множество подарков: и вельветовые курточки, сшитые на мусульманский манер, и сапожки из замши, которые именовались ичигами. О лакомствах не приходилось и говорить. В руках мальчуганов появлялись то тульские пряники, то казахские сладковатые лепешки, то белые, точно слепленные из известки, кусочки кисловатого татарского «крута». Дети нередко оставались ночевать у отца. И получалось так, что Серафима не видела их целыми днями.

Но однажды утром Санька вернулся к матери в сельсоветское жилище раньше обычного, утром.

— Мам, папка тебя зовет. Говорит, пусть зайдет на минуту, — объявил он с порога.

Бесхитростные слова Саньки словно ошпарили Серафиму кипятком. Что-то безжалостное и резкое ударило по сознанию. Что это? Разве может он еще меня приглашать? Для чего? Бросить последние обвинительные и оскорбительные слова, избавить себя от всего? Очиститься от накипи на сердце. Наконец-то он все-таки решился!

Серафима, немного поразмыслив, решила сходить к Михаилу. Да, он имеет право высказать ей все. Она заслужила это. Будь, что будет. Хорошего от этой встречи Воланова ничего не ждала. Сама не зная зачем, надела на себя праздничную кофту, тщательно расчесала и закрутила на затылке в толстый и тугой жгут волосы.

Михаила застала в прихожке. Он стоял около косяка в нательной рубахе перед повешенным на гвоздике круглым зеркальцем и скоблил намыленную бороду, Серафиму увидел через зеркальце. Сразу же бросил на стол бритву и повернулся.

Серафима заметила растерянность Михаила. Он засуетился, взял с лавки рубаху и хотел было ее надеть, но, вспомнив, что на щеках мыло, достал с гвоздя полотенце и приложил его к лицу.

— Да уж добрился бы, — нерешительно предложила Серафима. — Не убегу, успеешь все высказать…

— Черт с ним, с бритьем, теперь уж, кажись, все мыло вытер.

Михаил резко повернулся к Серафиме, и ее несколько смутило то, что в глазах его не было ни капли злорадства или гнева.

«Что же это? Или он унизился, решил встать на колени и просить о возвращении? — брезгливо морщась, подумала Серафима. — Только бы не это!»

— Через четыре часа должен я быть в райвоенкомате, подвода сейчас подойдет. На фронт ухожу, — немного успокоившись, объяснил Михаил. — Хотел сперва записку черкнуть что не доведется более свидеться…

В первый день войны Серафима подумала, что скоро, видимо, придет повестка и Михаилу, но она не была готова вот к такому резкому и неожиданному обороту и вот так сразу, ни с того ни с сего — через четыре часа. Хотя бы завтра.

Слух Серафимы уже больше ничего не воспринимал. Она чувствовала, что именно сейчас, в этот миг ей был зачитан суровый приговор за все ее легкомыслие. К вискам нахлынула кровь, заклокотала в набухших жилках. Почувствовала жар.

Не успела, не успела ничего сделать Серафима. А ведь были мысли излить душу, высказать все, прямо и честно. И не для того, чтобы выпросить прощение или милость, нет. Хотелось сделать Михаилу приятное в том, чтобы он увидел сломанную гордыню, понял, что она стоит гораздо ниже его. Он заслуживает такого признания. Слишком много наломано дров. Пусть он хотя бы это испытал и навсегда оставался таким, каким был. И больше ничего не нужно.

На кровати Серафима заметила небольшой сидор из мешковины с приделанными к нему лямками. Ничего не спрашивая, она подскочила к вещмешку, развязала горловину, заглянула вовнутрь. Содержимое оказалось скудным: круглая буханка ржаного хлеба, фарфоровая кружка, завернутый прямо в полотенце небольшой кусок говядины, соль в бумажке. А на самом дне лежала деревянная ложка, которую Данилка откусил немного, когда еще пробовал прочность своих первых зубов.

— Это и все? — краснея, произнесла Серафима. — А где же белье?

Михаил замялся. И, глядя на него, Серафима вспомнила первые дни их знакомства. Вот такой могучий, но неуклюжий, долго тогда топтался он, переминаясь с ноги на ногу прежде, чем решился сказать что-то вразумительное.

— Знаешь, не успел… — как бы извиняясь, произнес он, — повестку-то вчера уж к закату привезли, а мне нужно было для колхоза собрать раму да косяк. А неудобно бы получилось, — обнадежил все-таки. Тут уж, как говорится, завтра помирай, а сегодня-то рожь сей. Это все пустяки. Три-четыре дня переколотимся, а потом уж на казенный кошт перейдем. Ты вот тут мальчишек побереги… Самая большая благодарность тебе будет, ежели вернусь. С думкой за них буду в бой идти… Я уж с ними простился… Себя не буду жалеть — лишь бы сюда не допустить этих выродков. Так-то.

— Постой, постой, я сейчас быстро состирну тебе белье. Как же так? Я сейчас, — тихо произнесла Серафима и полезла за перегородку, куда она обычно складывала грязное белье, — сейчас лето, сейчас тепло, в две минуты высохнет…

— Не надо… Вон, слышишь, таратайка гремит едет за мной. Все! Прощай!

Михаил медленно поднялся с табуретки, подошел к кровати, завязал сидор, поднял его за лямки, закинул за плечо… и выпрямился во весь рост. В обычное время ничего необычного в этих сборах не увидеть бы. Но сейчас, когда Серафима увидела как Михаил швырнул за плечо свой почти пустой вещмешок, что-то острое кольнуло внутри, перед глазами все стало расплываться, темнеть. Это был жест уходящего солдата. Это было последнее для него мгновение у домашнего очага перед неизвестной ратной дорогой. Серафиме на миг показалось, что Михаил уже вскинул на плечо винтовку и сейчас направится в окопы.

— Жить будете здесь, — прерывистым от волнения голосом сказал Михаил, — шесть овец я уже сдал в колхоз на прокорм. Деньги уже уплатил за это. Загоните их во двор. Зиму с мясом будете. Там в комоде найдешь денег немного… На первое время сгодятся мальчишкам.

— Зачем, зачем же ты так? — едва слышно спросила Серафима, потупив глаза.

Дверь широко распахнулась, и в комнату ввалились сразу трое мужчин, тоже, видимо, новобранцы. По тягучим словам и искоркам в глазах можно было догадаться, что они уже успели «отвести душу». Словно не замечая Серафиму, двое из них подхватили Михаила под руки и под веселое гиканье третьего повели во двор.

— Скорее, скорее, Минька… А то нам не достанется ни одного фашиста… Нам надо еще за Бредниковым заскочить, а потом уж… — предупредил один из них, по-прежнему не обращая внимания на Серафиму.

— Надоели мне эти хныканья: душу скребут. Побыстрее бы што ли… — выразил свое настроение другой.

Серафиме вдруг захотелось вцепиться в разлохмаченные шевелюры этих нежданных гостей, раскидать их в стороны и разрядиться от всего тоскливого, ноющего, что накопилось и захрясло в душе. Понимала она и то, что, может быть, другого случая для такого объяснения больше не будет. Но знала она также, что с этими подпитыми мужиками не стоило связываться. Вряд ли они в чем уступят.

Лезли в голову и другие мысли: разве можно так расставаться с человеком, который был отцом ее детей, который так просто, бесхитростно доказал свою порядочность и мужское достоинство? Разве он заслужил за все это таких проводов?.. Каким убогим он будет перед своими сверстниками, сотоварищами, когда где-нибудь в вагоне все пораскрывают свои сумки и мешки и приступят к обеду. Сухая корочка в награду за все, что получилось в жизни: за семью, за жену, за себя.

Сообразив, что новобранцы задержатся в деревне еще минут пятнадцать, Серафима бросилась бежать к своей новой квартире при сельсовете. Заскочила в комнату, схватила со стола горку испеченных вчера на хлебной соде лепешек, завернула их в попавшую под руки косынку, высыпала из стеклянной банки несколько кусочков колотого сахара и выскочила на улицу. Задыхаясь, она побежала к главной проселочной дороге, по которой должна вот-вот проследовать повозка с новобранцами. Для того, чтобы добраться до нее, нужно было преодолеть проулок, два раза завернуть за угол.

— Лишь бы поспеть, лишь бы поспеть! — твердила себе Серафима. — Теперь пусть хоть эта кроха, изготовленная ее руками, подскажет ему, что не все черно в ее душе, хоть немного напомнит о той Серафиме, которую он знал в лучшие времена.

Вот позади остался проулок. Один поворот… За ним другой. У угла большого дома остановилась, обожженная досадой. По твердой дороге, вниз по склону с грохотом прокатилась повозка с новобранцами. Подвыпившие мужики, стараясь пересилить подколесный шум, что-то кричали, махали руками. Михаил сидел к Серафиме спиной и глядел в сторону удалявшегося дома. Серафима, зажав под мышкой сверток, решила задержать повозку. Она с отчанием, во весь голос начала звать Михаила, но ее никто не услышал.

Через минуту она уже возвращалась домой. Но от мысли: сказать все же Михаилу прощальное слово Серафима не отказалась. Решила во что бы то ни стало добраться до района, до военкомата, откуда начинается отправка призывников в воинские части.

Выехать в район Серафиме удалось лишь спустя три часа, на попутной, наполовину нагруженной повозке. Ехали медленно и поэтому добрались до места далеко за полдень. Большое село встретило Серафиму разнобойной мешаниной звуков. Здесь было все: и какой-то странный смех, и рыдания, и пиликание гармоники, и возгласы, оклики. Прилегающая к военкомату улица была полна народу. Около палисадника, завалинок, ворот, а то и прямо на пыльной дороге небольшими островками расположились группы людей. Здесь были и отцы, и матери, и друзья. Нетрудно было понять, что весь разговор с новобранцами сводился к одному: поберегись, с победой возвращайся быстрее.

Вот, прислонившись спиной к палисаднику, стоит молодой мужчина, которого, может быть, только вчера перестали называть мальчишкой. Рядом, уткнув лицо в его грудь, видимо, жена. Около них — пожилые женщины и мужчины, родители новобранца. Они с досадой посматривают на молодую сноху, которая в эти последние минуты полностью завладела их сыном и не дает высказать прощальных слов.

— Манька, ты бы это того… это самое… — с досадой сорвал с себя фуражку и сделал решительный шаг вперед пожилой мужчина, — ты свои финтифлюшки в письме можешь прописать, а мне по-отцовски надо поговорить… Слышишь?

— Нет уж, тятенька, это ты в письме можешь прописать свои отцовские слова, а как я его в письме обниму? Как мне одной быть, без него, с грудным? Как, как? Скажи! — всхлипнула молодушка и сильнее прижалась к парню.

Серафима потупила глаза, отвернулась и торопливо направилась к другой группе людей. Здесь оживление. Собрав вокруг себя родственников и друзей, молодой мужчина-призывник с озорными искорками в глазах рассказывает:

— Так вот, значит, поднимается со стула старик, который играл золотую свадьбу, поднимает стакан с водкой и говорит: «Я с моей старухой прожил пятьдесят годов…» И тут его вдруг толкнул в бок сосед, тоже старик, и поправляет: «Ты правильно говори: не с моей, а с моей!». Дед поправился и говорит: «А с твоей — сорок восемь годов…». А я вот решил так: побьем фашистов, приду домой и тоже помаленьку начну готовиться к золотой свадьбе…

Здесь же рядом тоже немолодой для солдата мужчина держит на руках двух девочек-дошкольниц и беспрестанно поочередно целует их в щеки. Разные здесь люди. Но у всех было одно общее — беда. Она для всех одинакова — с горечью и слезами.

Для каждого человека судьба запрограммировала обязательно вкусить в жизни и радости и горести и раз есть рождение — значит, будет и смерть. Но все эти невзгоды и радости так рассредоточены по времени, что они так особенно не выпячиваются, и жизнь идет в нормальном русле. Ну, а тут беда пришла сразу, одновременно в миллионы семей. Такое количество горя природа, может быть, рассчитала на пять тысяч лет или более. И вот сейчас вся эта мрачная масса сразу, беспощадно навалилась на одно поколение, на тех, кого застала в живых.

Сможет ли выдержать такое, сможет ли перенести такую перегрузку народ? В те времена на этот вопрос следовало еще ответить. Плевать бы этим пахарям и сеятелям, собравшимся сегодня на площади у военкомата, на обладателей власти, которые объявляют без их согласия войны.

Но, увы. В этом случае исключение. Непрошеный гость заявился не просто повеселиться, а и отобрать или уничтожить все нашенское, все святое, все российское. Ничего не поделаешь. Надо собираться.

Словно заблудившаяся, ходила Серафима среди этих взбудораженных людских островков, шарила по сторонам беспокойным взглядом. В руке держала узелок, который успела пополнить куском свиного сала, несколькими пучками редиски. Михаила нигде не было видно. Спрашивать о нем, конечно, было бесполезно. Серафима почти вплотную подходила к людям, пристально приглядывалась к ним, точно выпытывала, а не спрятали ли они Михаила, не загородили ли его спинами. Но, несмотря на ее бесцеремонность, никто из призывников и провожающих на Серафиму не обращал внимания. Несколько раз прошлась Серафима туда-сюда, уходила, возвращалась, теша себя надеждой увидеть его.

Над площадью пронесся зычный голос. На крыльце военкомата Серафима увидела коренастого мужчину, одетого в военную форму.

— Всех, кого назову — прошу сюда, вот к этому палисаднику, — медленно, но четко выговаривал он каждое слово. — Сейчас будет отправка на вокзал.

Люди тревожно загудели, снова послышались всхлипывания женщин. Взоры устремились к крыльцу. Военком называл одну фамилию за другой.

Серафима провожала взглядом каждого вызванного военкомом. «Воланов! Воланов!» — слышалось ей беспрестанно.

Но вот военком взял третий лист, прочитал еще несколько фамилий и с интонацией, с которой священники выкрикивают слово «Аминь!», объявил резко, словно выстрелил: «Все!».

Не отдавая себе отчета, Серафима кинулась к крыльцу и вцепилась в руку опешившего военкома.

— Вы фамилию пропустили! Воланова! Михаила! Часа четыре тому назад выехал с повесткой…

Военком удивленно посмотрел, покрутил рукой рыжеватый ус и пояснил:

— Поздно спохватилась, гражданочка. Тех мы уже на мобилизованных грузовиках отправили. Теперь они уже на нарах в вагонах, сдобнушки домашние похрумкивают.

Серафиме показалось, что военком съехидничал в ее адрес. Она быстро отвернулась и пошла в сторону, не зная как поступить дальше. Все остальное слышалось ей лишь сплошным гулом людей, которым было кого сегодня проводить, было кому сказать прощальное слово. Ее же все это не касалось. Ни о чем больше не думая, Серафима, растерянная и подавленная, медленно пошла по дороге в проулок. Но вдруг совсем рядом рявкнули трубы духового оркестра. Серафима вздрогнула и обернулась. Прямо на нее, поднимая кверху дорожную пыль, шла колонна призывников. По обеим сторонам улицы шли и бежали махающие руками люди. Уже ничего нельзя было разобрать что они выкрикивали. Могучие звуки оркестра поглощали все.

— Та-та тара-тата, — выговаривали трубы марш «Прощание славянки».

К колонне все еще подбегали женщины и совали новобранцам какие-то кульки, свертки, хватали за руки, на ходу обнимали, целовали, очевидно, пытались что-то договорить или высказать то, о чем не решались признаться раньше, что таили в душевных тайниках.

Серафима подождала, пока колонна к ней приблизилась, посмотрела по сторонам и метнулась к шедшему молодому призывнику, ухватила его за кисть руки. Парень живо обернулся, широко улыбнулся и снисходительным кивком дал понять, что та обозналась.

— Возьми, возьми, браток, в дороге сгодится, — насильно сунула она свой сверток парню. — Счастья тебе, с победой домой возвращайтесь… Слышишь?

Растерянный парень с секунду не знал, как ему надо поступить сейчас и что нужно делать с этим свертком неизвестной женщины. Но потом, сделав полшага в сторону от своей шеренги, прижал сверток к груди и прощально помахал Серафиме рукой.

На сердце Серафимы посветлело.

XXVIII

Полное тревог и ожиданий потянулось военное время. А вскоре стали поступать горестные вести о гибели сельчан. Первыми жертвами были призванные в армию еще до войны, которых совсем недавно со дня на день ожидали домой. Потом война начала высматривать для себя приношения и среди новобранцев. Одни из них распрощались с жизнью еще на пути к фронту, попав под бомбежку, другие — в первых же стычках с коварным и хорошо вооруженным врагом. Все реже и реже теперь можно было услышать бодрые голоса на улицах селения. Казалось, что все жизнерадостное и светлое увезли с собой те парни и мужчины, которым было приказано первыми нарядиться в шинель и шагнуть в пожарище войны. Словом, сатанинское дыхание лихой годины начало ощущаться все сильнее и сильнее.

Серафима с детишками не колеблясь перебралась в свой дом, чем вызвала немалое удивление тех, кто все еще ожидал ее помолвки с Петром Сырезкиным. Были и такие, которые начали поговаривать, что Серафиме вот таким образом, за счет войны, удалось решить квартирный вопрос, и не сегодня-завтра в доме объявится новый хозяин.

Но всякие пересуды гасли быстро. Время не то. Было о чем поговорить и позаботиться о более важном. Серафиму, как и многих женщин села, стали называть наполовину сиротским именем — солдаткой.

И снова в доме перед Серафимой предстало ее родное и близкое, все, что было свидетелем ее молодости, хлопотливой семейной жизни. Все было по-прежнему, если не считать давно небеленных стен с темными паучьими ловушками в углах да посеревших от пыли закоулков, мест, куда не догадывались при уборке заглядывать добровольные помощницы Михаила. Но как бы ни было все родным и близким для Серафимы, ей то и дело казалось, что все это смотрит на нее с укором и с неодобрением ее недавнего завирального счастья. Уходить самой от себя, от живучих назойливых упреков помогали работа и домашние хлопоты. В колхозе теперь главной рабочей силой были женщины да недозрелые до призыва в армию подростки.

Серафима после дойки коров вместе с другими женщинами выезжала в поле на заготовку сена, потом на уборку ржи, нередко приходилось отправляться и в лес, где была выделена для колхоза делянка. Заготавливали древесину, пилили на дрова сухостой.

Работа — это было то место, где люди делились своими радостями и горем, получали друг у друга поддержку, утешение. Но все чаще случалось, что то одна, то другая колхозница не выходила на работу или же опаздывала на несколько часов. И причину теперь угадывали без труда и безошибочно; пришла похоронка с фронта. Понимали, что горе безутешно, но первый день после получения страшной вести, по заведенному неписаному правилу, отводился новой вдове для того, чтобы вдоволь нареветься, выплакаться, дать волю слезам.

В бригаде или в звене в такие дни притихали разговоры, то и дело слышались вздохи, проклятия фашистам. Тревожно гадали: а что будет завтра?.. И все же в этой, казалось бы, лишенной разнообразия обстановке иногда были исключения. Но это случалось не часто.

Как-то Серафима вместе с другими женщинами работала на колхозном току. Перелопачивали, веяли рожь. Работы было много. Люди торопились, поглядывая на темно-лиловую дождевую тучу, выплывшую из-за горизонта. Сегодня на работу не вышла Евдокия Изотова. Это была самая молодая, крепкого телосложения женщина с почти мужскими чертами лица и с высоким металлическим голосом. Знали, что характером она была добрая и уступчивая. Но и знали, что в семье у нее не все ладно. Замужем она была уже шесть лет, а детей бог все не посылал и не посылал.

Сама Евдокия ни от кого не скрывала, что живет с мужем скверно, часто терпит побои, хотя, глядя на ее склад тела, не все верили такому. Да как можно поверить, если муж перед ней выглядел всего-навсего подростком, щупленьким сморчком, ростом не выше ее плеча. Многие из сельчан хорошо знали, почему в этой паре появилось такое несоответствие. Когда Евдокия и Семен Изотов ходили в молодых, оба были малорослые, худенькие, хилые.

Но вот через год замужней жизни Евдокия как взялась-то отмахивать в высоту — сантиметр за сантиметром, а потом и в объем пошла. Все свои кофты, юбки, платья пустила на тряпки. Почти каждый год она со слезами замечала, что недавние обновки снова начинали трещать по швам, нестерпимо давить тело… И Евдокии казалось, что переделкам и перекройке одежды не будет конца.

А с Семеном никаких перемен не произошло. Он так и остался при прежнем росте и весе, словно прихваченный морозом. Превращения молодой жены заставили его злиться, терзаться, косо посматривать на подругу жизни.

— Еще хоть на один сантиметр вырастешь — как собаку выгоню из дому? — однажды пригрозил Евдокии Семен. — Жри поменьше да по утрам не потягивайся в постели… Придерживай себя. А то ведь дошло до того, что на люди стыдно показаться с тобой.

Евдокия клялась, божилась, что больше такого не допустит, но продолжала круглеть, все выше поднимаясь над Семеном, окончательно выводя его из терпения.

— Если бы мы жили с Семеном как кошка с собакой, — откровенничала иногда Евдокия, — я бы еще счастливой была… Это бы еще ладно. А тут самый вепрь настоящий, болотный злюка.

Но Семен не выгнал Евдокию. То ли просто-напросто он лишь грозил ей, то ли помешала война. Семена призвали в армию.

…Появление Евдокии на току было неожиданностью. Знать, на этот раз все ошиблись. Не похоронка была причиной опоздания. Евдокия подошла к веялке, сбросила с себя легкую тужурку, взяла в руки лопату и с яростью начала швырять зерно…

— А мы думали — у тебя тоже, — исподлобья поглядывая на Евдокию, начала было Анна Вилюшкина.

— Ну и что, что думали? — обрезала ее Евдокия. — Похоронка! Так что, работать, что ли, не надо? — а потом переменившимся голосом добавила: — вчера вечером прислали… Ночь проплакала… Хватит…

Услышав это, все побросали работу и подступились к Евдокии.

— Да иди, иди ты, Дусь, домой… Неужели в такой час работать? — упрашивали ее.

— Отдохни, поспи хоть малость…

— Твою норму всем вместе, понемногу…

Но Евдокия оказалась неумолимой. Она с еще большим ожесточением начала поддевать деревянной лопатойзерно, подбрасывать его кверху. Через минуту утихомирилась, выпрямилась, провела рукой по лбу и взглянула на подруг, давая понять, что хочет дать кое-какие пояснения:

— Семка не заслужил того, чтобы я из-за него лоб об пол разбила. Поплакала — и буде. Хватит я слез пролила при живом… Тело от синяков начало отвыкать, как призвали… Верьте — нет, чудная жизнь у меня получилась. Бывалоча, за день ни одного слова не проронит, ни разу не взглянет на меня, а я все понимаю, знаю, как и что ему нужно.

Вот так и жила. Видите, какой храбрый был. Бывалоча кричит: «Подай мне табуретку!». Я, как дура, несу. А он взберется на нее — да по щекам мне… Храбрый, смелый был он у меня, а вот как попал на фронт — немцы быстро ему крылышки подрезали… Оказывается, только с бабами ему воевать на роду было написано…

А примерно через месяц сельчане были удивлены резкой переменой в настроении Евдокии. К кучке людей подошла сияющая, то и дело взмахивая рукой, в которой виднелся небольшой лист белой бумаги.

— Вот, смотрите… А я ведь, дура, чего не намолола на Семена. Ох, и языкатые мы, бабы-то! — звонко расхохоталась она.

Женщины тревожно переглянулись, подозревая что-то неладное с головой Изотовой.

— Семка-то живой! Писарь у них там поднапутал, по ошибке похоронку прислал. Вот смотрите: извиняется, холера. Это ладно вот я такая, бесшабашная, а для других сколько бы горюшка подкинул… А Семку-то моего за храбрость к ордену хотят.

Похоронку на нелюбимого мужа получила и не показывала никому. Зато сейчас это извинительное письмо Евдокия совала под нос каждому, кто попадался на дороге:

— Вот ведь он каков, Семка-то! Наверное, он на мне поднаторел, паразит, научился. Выходит не только меня умеет колошматить! И фашистам шеи сворачивает! Это хорошо, это ладно! А наши бока не такое видывали — ничего с ними не станется, ежели раз-другой и ширнуть по ним… За все ему прощаю, пусть только гадов похлеще лупит!

XXIX

После неожиданного призыва Михаила Воланова в армию прошло несколько месяцев, и Серафима мало-помалу начала успокаиваться, приобретать душевное равновесие. Она все чаще вспоминала слова Михаила перед отъездом о детях, о той благодарности, которую он выразит за заботу о них, когда возвратится после войны. Радостное, чуть-чуть опьяняющее чувство испытывала Серафима, когда еще и еще раз вспоминала минуты последней встречи с Михаилом. Она вспоминала каждое слово, сказанное им, придирчиво восстанавливала каждую нотку его голоса. И всякий раз с удовлетворением отмечала, что ни злопыхательства, ни упрека не было. И тогда Серафима позволяла себе, как это она сама считала, самое дерзкое — спросить у себя: «А может, он все-таки простит меня?».

Нет, ей, конечно, не хотелось такого прощения, о котором говорил Петька Сырезкин: «Простить, чтобы смыть пятно рогоносца, а потом пинком выпроводить из дома». Ей казалось, что простить всей душой может лишь сильный человек, наделенный настоящими благородными чувствами, способный зачеркнуть все прошлое черное ради будущего. Такое не каждому дано. А Михаилу дано такое. И пусть он сделает это грубо, по медвежьи, без оханья и аханья, но зато верно, надежно. И уж коль он решит — его не смутят ни суды, ни пересуды.

Сейчас, когда уже нет здесь Михаила, Серафима все чаще и чаще стала упрекать себя в том, что упустила время для попытки выправить положение.

После всего, что случилось с семьей Волановых, Серафиму угнетали и другие чувства. Только сейчас она по-настоящему ощутила, как нужен этот неторопливый, спокойный, мешковатый человек ее детям, которые жили и живут своей детской надеждой, что скоро в их доме все будет по-прежнему.

Как и многие другие родители, Серафима в этом году не записала Саньку в школу. Пешком до района ходить далеко, а будет ли выделяться транспорт для доставки детей в школу и обратно — никто не знал.

Тянулись безрадостные военные будни. Непосильная работа, недоедание, холод — все это теперь было не в диковинку. Уставшие, еле двигавшие ноги после изнурительного труда люди утешали себя тем, что им все-таки гораздо лучше, чем тем, которые сутками мокнут в глинистых окопах или ползут на развороченную воронками высоту. Ползут, чтобы выбить оттуда врага или оставить там свою жизнь.

И хотя у Серафимы не было никаких уговоров с Михаилом насчет переписки, все же письма от него она ждала со дня на день. Первое время она старалась где-то у околицы как бы случайно задержать почтальоншу, прибывшую из района, задать ей один-два вопроса и потом косвенно выведать, нет ли в толстой сумке чего-нибудь для нее. Сказать поточнее она не решалась, боясь вызвать у многих едкую улыбку или ухмылку насчет того, что когда Михаил был дома — блудила, а теперь вот бегает, письмецо ждет.

Ну, а чуть позже махнула Серафима на все рукой и начала интересоваться почтой в открытую. Не боясь новых пересудов, она стала всем заявлять, что с Михаилом они вновь поладили, договорились жить, не помня лиха.

Внушая такое другим, она вдруг уверовала и сама в то, что ошибка уже исправлена, у детей снова есть и мать, и отец.

Серафиме очень нужно было письмецо от Михаила. Именно по письму она намеревалась и определить — ждать Михаила, как мужа, отца двоих детей, или она всего-навсего временная квартирантка в пустующем доме?

И письмо вскоре появилось. Серафима чуть ли не вырвала из рук почтальонши треугольник, свернутый из тетрадного листа, и тут же вскрыла его. Глаза торопливо пробежали по корявым строчкам. Серафиму порадовало то, что в строке приветствия в одном ряду с именами детей стояло и ее имя — Сима. Михаил снова повторял свою просьбу; беречь детей. Писал, что очень соскучился «за ними» и ему очень хотелось бы их повидать. И еще одна просьба: если в селе объявится «съемщик», пусть Серафима снимет детвору и пришлет ему фотокарточку. О Михаиле Серафима узнала лишь то, что он в запасном полку, готовят его на пешего разведчика.

На другой день Серафима с письмом Михаила обежала всех знакомых. Она совала его под нос каждому встречному-поперечному, не спрашивая, желает ли тот видеть это письмо. Ей казалось, что своим сообщением о Михаиле она повергла всех в восторг, что наконец-то люди дождались того, что так ожидали в эти дни. Тыча завернутым листом. Серафима твердила: «Вот мои муж письмо прислал». При этом слово «муж» выговаривала с ударением, точно хотела доказать этим, что не такая она уж пропащая, как некоторые считают.

После письма настроение Серафимы поднялось. И многие дивились тому, как она смогла так быстро преобразиться, и как прежде, все чаще и чаще стал звенеть ее бодрый с живинкой голос, чаще стала появляться на лице улыбка.

В октябре по деревне был объявлен сбор теплых вещей для бойцов Красной Армии. Прямо у дверей сельсовета установили длинный грубый стол, похожий на аляпистый топчан. Старичок — колхозный счетовод с разбитым в очках стеклом — придирчиво проверял каждую вещь, принесенную для красноармейцев. Казалось, он обнюхивал ее, рассматривал каждую пылинку на ней. Потом отрывал взгляд от вещи и исподлобья смотрел на хозяина. Все эту манеру приемщика понимали, как вопрос; «А подвоха здесь нет? Уж не гниль ли какую вздумали сбагрить в армию?». Но подозрения счетовода были напрасными. Вещи люди приносили добротные. На столе уже возвышалась горка валенок, попарно связанных шпагатом, шерстяных носков, варежек, овчинных полушубков. Работу по приему вещей контролировал председатель колхоза Курбатов. Собственно, агитации здесь никакой не нужно было. Люди несли добровольно, от души. Через три-четыре часа сбор уже закончился.

За последнее время Курбатов заметно сдал, осунулся, глаза глубже осели в темные глазницы, а на лбу четко прорезались морщины. Целыми днями он был там, где велась нелегкая сельская работа, с горечью замечал, как все сильнее и сильнее ощущается недостаток рабочих рук.

К удивлению некоторых, к Серафиме относился Курбатов по-прежнему хорошо. Грехопадение ее считал случайным. Он знал, что все половинчатое ей не по душе. Работать — так работать, если гореть — так уж дотла.

Курбатов много раз поощрял Воланову за хорошую работу. Он не боялся при всех лишний раз назвать ее фамилию, когда нужно было подстегнуть бездельников, чрезмерных любителей прохлады в знойное время. Знал, что никто не посмеет упрекнуть его в этом или сплетническим шепотом назвать Серафиму «любимицей» председателя. На это не шли даже самые заядлые завистницы.

— Тут уж ничего не скажешь, — соглашались все люди. — Что уж хваткая, так хваткая, удалая. Этого у нее не отнять.

На пункт приема теплых вещей Серафима пришла вместе с Данилкой и Санькой. Принесла длиннющий, как поповская риза, овчинный тулуп и новые колючие шерстяные варежки.

— Это мы папе… пошлем, чтобы не холодно ему было, — растолковала по дороге детям Серафима.

Мальчишкам растолковывала, а самой хотелось, чтобы эти добротные вещи и взаправду угодили Михаилу. И не только как одежда, но и как весть из дому, от нее и детей. И, не соглашаясь со всякими теориями вероятности, Серафима сунула в карман шубы записку: «Миша, мы все тебя ждем домой! Соскучилась страшно. После победы у нас все будет, как у людей. Целуем. Я, Санька и Данилка (он растет с каждым днем)». Положила бумажку и задумчиво улыбнулась.

— Это я так… Слова-то домашние каждому солдату душу обогреют. А вдруг? Мало ли на свете чудес.

XXX

…Миновал первый год войны. Михаил Воланов прислал еще одно письмо. Написано оно было в вагоне. Маршевая рота после подготовки «в запаске» направлялась на фронт.

«…А вчера ночью произошла оказия, — писал Михаил, — на станцию налетели немецкие самолеты и начали бомбить. От каждого разрыва вагоны подбрасывало кверху. Мы повыпрыгивали из них, а куда бежать — не знаем. Везде светло, как днем. Это немец на парашютиках по всему небу навешал горящие ракеты и давай по нас шарахать фугасками да зажигалками.

Я бросился под паровоз, спрятался под осью колес. Думал, что здесь защита какая-то есть, но тут слышу чей-то голос: „Сейчас как врежет по котлу паровоза — всех нас живьем сварит!“. Я — ходу оттуда. Вырвался и заметался. Вижу, рядом большая куча шлака лежит, я к ней. Разгреб немного, затолкал в шлак голову и торчу, как клещ лесной. Минуты две так проторчал. А потом думаю: ведь у меня кроме головы есть и другие места, куда могут шандарахнуть. Быстренько выпростался, лег на спину и уставился на небо. Думаю — пусть что будет! А они, холеры, свистят и, кажется, в самую печенку метят, в одного меня целятся. Пролежал до конца бомбежки — и правильно, выходит, сделал. А из тех, кто без конца метался из стороны в сторону, многих посекло. Получается, они сами бегали и искали эти осколки. Вот что значит паника. Везде от нее только один вред.

Вы там, если придется туго, тоже особенно не паникуйте. С головой всегда без паники можно что-нибудь придумать».

Присылал Михаил и другие письма. Почти все они были с одними вопросами: как там у вас? Как растет Данилка? Помогает ли в хозяйстве Санька? Как с едой?

В этих вопросах прямого обращения к Серафиме не было. Но все же Серафима угадывала, как-то прочитывала между строк, что он беспокоится и о ней, желает, чтобы она сумела пережить суровое время.

Как правило, Серафима по многу раз перечитывала письма Михаила, придирчиво вглядывалась в каждое слово, как бы проверяя, правильно ли она понимает, его значение.

Михаил написал, что здесь часто ходят в разведку, а то и за «языком». Его повысили в звании — теперь он старшина, помощник командира взвода разведки. В одной из последних вылазок удалось схватить двух финнов и одного немца. От них были получены ценные сведения, и поэтому Михаила и других разведчиков наградили, Михаил получил орден Красной Звезды. Читая письмо, Серафима видела перед собой глубокие северные сугробы, и через них белый от снега, точно обсыпанный сахарной пудрой, пробирается по-пластунски Михаил, а на спине у него связанный верзила — фашист. Вот сбросил он свою ношу с себя, выпрямился, стряхнул со своей шубы снег (которую все-таки именно ему переслали), вытер со лба пот, облегченно вздохнул и улыбнулся.

— Вот у меня сейчас какая работа!

И Серафима тоже улыбнулась. Радовалась тому, что узнала у него еще одну черту характера — бесстрашие, смелость. Да, от него и этого можно было ожидать. Любит ходить напрямик и делать все прочно.

Скоро о ратных успехах Михаила знала вся деревня. Серафима истрепала и замусолила все письма, то и дело показывая их всякому встречному. Многие, в том числе и председатель колхоза Курбатов, поздравили Серафиму. И от этого голос ее становился звонче, а походка осанистее.

Но были еще и такие, которые, глядя на ликующую Серафиму, с ухмылкой подмигивали и с поддевкой произносили:

— Он-то, герой, хорош, а ты героиня еще лучше…

Серафима старалась не замечать намеков на ее недавнее прошлое. А себе она настойчиво внушала, что главное теперь впереди. Михаил обязательно простит ее, а эти все пусть смеются, надрываются.

— Как можно простить такое? — недоумевали некоторые бабы, поглядывая на сияющую Серафиму. — Да мой бы придушил за такое на месте.

А другие, отбросив самолюбие, говорили более откровенно:

— Хороша, наверное, холера, коль ей так все сходит с рук. Черт их знает, мужиков этих, что им больше всего нравится в нас, бабах.

Вскоре Серафима еще раз взбудоражила сельчан новостями о Михаиле. Вместо обычного солдатского треугольника почтальонка принесла Волановой самодельный конверт, не слишком умело склеенный из грубой серой бумаги. Серафима тут же вскрыла его и извлекла вместе с письмом вчетверо сложенный лист фронтовой газеты. После обычных расспросов и скупого сообщения о себе Михаил предложил посмотреть заметку, помещенную на первой странице газеты. Она нашла ее сразу по заголовку: «Бейте фашистов, как Михаил Воланов!».

Серафима торопливо пробежала по убористым газетным строкам и, не отдавая себе отчета, выскочила во двор, а потом напрямик — к Курбатову.

Бесцеремонное появление Серафимы не на шутку встревожило председателя. Он соскочил с табуретки и вопросительно посмотрел на нежданную гостью. Ему показалось, что на взволнованном лице написано лишь одно: «Ты вот здесь сидишь, а там, посмотри, что творится!» Но спросить Серафиму о чем-либо он так и не успел.

— Вот, смотрите… — сунула она ему развернутый лист газеты. — Это про Мишеньку моего, — неожиданно для себя ласкательно произнесла Воланова.

— Фу, боже мой! — схватился за сердце Курбатов. — А я-то думал, коровник кто-то подпалил. Да присядь ты! Чайку хлебни, пока не отдышишься.

Вооружившись очками, председатель читал газету, а Серафима не сводила с него глаз.

— Угу! — наконец сделал он загадочное заключение, свернул газету вчетверо и молча подал Серафиме.

Воланова почувствовала досаду разочарования. Не такого эффекта ожидала она. «Ворвалась! Загорелась, а дело выеденного яйца не стоит!» — мелькнула насмешливая мыслишка.

Но Курбатов недолго молчал.

— Народу надо показать. Собрание завтра соберу, — задумчиво произнес он.

Председатель попросил Серафиму пока никому не говорить о газете. И Волановой стоило много терпения, чтобы сдержать слово, не похвалиться такой важной новостью дояркам.

В переполненную людьми комнату, казалось, кто-то выплеснул ведро кипятка. Первая весть о письме и газете с фронта поразила неожиданностью. Одни повскакивали с мест, другие, не отдавая себе отчета, ширяли в бока соседей, словно те были в чем-то виноваты. А мужик, стоящий у дверей, умудрился выразить свое крайнее удивление даже через матерщину.

— «Группа фашистских лазутчиков глубокой ночью решила проникнуть в тыл расположения нашей части, — не обращая на гул внимания, громко продолжал читать Курбатов. — Воспользовавшись темнотой и проливным дождем и скалистыми, малопроходимыми местами, они сумели просочиться через нашу передовую… Обрадованные удачей немцы торопливо направились к леску, таща за собой ранцы с взрывчаткой. Чтобы добраться до зарослей ельника, нужно было перебраться через холм. Однако у самого подножия возвышенности, около огромного валуна, немецкий офицер, возглавлявший диверсантов, неожиданно наткнулся на пробиравшегося в свой взвод старшину Воланова.

Фашист кинулся на старшину с ножом, но тот успел схватить гитлеровца за руку и нанес могучий удар сапогом в живот немца. Офицер опрокинулся навзничь и ударился головой о валун».

— Вот вам и Мишка неповоротливый! — успел прокомментировать прочитанное рыжеватый старичок, страдавший одышкой.

— Приостынь, приостынь, Архипыч, не мешай, — одернул его сосед.

«…Но в это время другой фашист бросился на Воланова сзади и начал душить его. Старшина резким движением сбросил с себя налетчика под косогор и успел загнать патрон в патронник».

— А я раньше догадывался, что не с простого теста замешан Михаил! — теперь уже не удержался от восклицания и сосед рыжеватого старичка. — Ежели бы вот так все их…

«Выстрел сразу взбудоражил находящийся рядом стрелковый взвод.

— Здесь они, здесь они! — закричал Воланов и выстрелил в поднимавшегося с земли вражеского солдата. Бой развернулся с молниеносной быстротой. Часть диверсантов была перебита, а остальные сдались в плен.

Так, благодаря смелости и находчивости старшины Воланова, попытка гитлеровцев взорвать стратегически важный мост была сорвана.

Командование части представило мужественного бойца к правительственной награде…».

В задних рядах кто-то нерешительно хлопнул в ладоши. А через несколько секунд от аплодисментов уже содрогалось все помещение.

— Мы должны гордиться тем, что и наша Самойловка не беднее на героев, чем другие… — заключил Курбатов, когда все притихли. — Вот вам пример. Эдак-то мы быстрее хребтину фашистскую по позвонкам разберем!

Все считали, что заметка уже прочитана, и начали подниматься с мест, но Курбатов поднял руку кверху.

— Вот тут еще две строчки надо прочитать: «У отважного воина в деревне Самойловке живут жена и двое детей. Они могут гордиться таким мужем и отцом!»

В помещении послышался фальшивый кашель, кто-то засуетился, густо засопел.

— А может, Василий Тимофеевич, про жену сам там пристроил? Уж больно ты ей потакаешь! — с досадой выкрикнула Клавдия Макарушкина, безуспешно пытавшаяся в свое время наладить отношения с Волановым.

— Какая она ему жена? Позорище для всего бабского рода!

— А может быть, тебя бы надо было здесь назвать женой? — криво усмехнулся председатель. — Ведь Михаила никто не тянул за язык такое сказать командиру… Нет, голубушка, не туда гнешь! Ну-ка, возьмите, товарищи, газету да обсмотрите все своими глазами…

Газета пошла из рук в руки. Каждый тянул ее к себе, стараясь увидеть написанный «печатными буквами» рассказ об их сельчанине, о человеке, который совсем недавно был рядом с ними и о котором раньше никто не мог допустить и мысли, что он способен на героическое.

Чтобы скрыть свое волнение, Серафима опустила голову и, не отдавая себе отчета, зачем-то начала развязывать и завязывать кисточки шали.

Собрание закончилось так же шумно, как и началось. Расходились все встревоженные и возбужденные. Дома Серафима не сразу пришла в себя. Целый час ходила из угла в угол, не зная, к чему приложить руки. Потом взялась чистить картофель к ужину, а мысли все еще были о собрании, о письме про Михаила, уважении, которое выражают ему все сельчане.

А еще приятно думалось Серафиме о том, что никто сегодня ее ничем не корит, исчезли гадливые насмешки.

К вечеру Санька принес из детских яслей Данилку. Серафима покормила детвору ужином и раньше обычного разобрала для себя постель. Плененная радостными и сладостными мечтами, она быстро утихомирилась.

XXXI

Войне, казалось, нет конца. И хотя дела на фронте стали намного лучше, тревожные мысли о родных и близких, ушедших на передовую, становились все более назойливыми. Не выстоял враг, во многих местах побежал. Теперь уже все сильнее обострялось предчувствие беды: а дотянет ли солдат до победы, вернется ли домой? Не произойдет ли в самом конце непоправимое, о чем страшно не только сказать, но и подумать?

А в деревне все сильнее давало о себе знать безмужичье. Плаксиво смотрели ободранные и просевшие кровли, привольно в свое удовольствие насвистывал ветер между растопорщившихся досок заборов, мучительно, точно при родах, стонали и скрипели провисшие двери, горбились от ветхости сараи, кособенились телеги. Все уже давно наголодалось по мастеровым хватким мужским рукам. Все, что нуждалось в серьезной квалифицированной работе, жило надеждой — «сегодня как-нибудь, ну, а завтра — блины!».

Тянулось лихое время. Заметное запустение заглянуло и в добротно отстроенный дом Волановых. Грибок во многих местах проел пол. Почему-то стала ниже притолока, развалилась кроватка Данилки, и он теперь спал вместе с братом на русской печи. Кабы за всем этим был глаз, немного бы требовалось трудов устранять всякие поломки, поправлять все, что изнашивалось. Но до этого не доходили руки. И поэтому медленно, но уверенно начинала властвовать разруха.

Воланова все чаще поглядывала на почерневший верстак, который стоял в прихожке, на развешанный по стене инструмент. Надолго затих этот уголок. Только сейчас Серафима все глубже начинала понимать, сколько же было живого, бодрого в буйном перестуке молотков, в сухом шарканье рубанков, в плавном движении массивного фуганка, в коротком рыканье поперечной пилы. И около всего этого крепкая, как гриб-поддубок, фигура Михаила. Негромко посвистывая, он перебрасывает из рук в руки четырехгранный брусок, потом, точно целясь из ружья, прищуривается и начинает с торца рассматривать оструганную поверхность дерева. И эти спокойствие и деловитость отражались на всей семье, на ее благополучии. Теперь уже выплывало то, что никем раньше не замечалось, лезло, требовало к себе особого внимания.

Последняя осень для колхоза была безрадостной. Урожай был собран скудный. Хорошо обработать землю не сумели: и техники почти не было, да и людей не хватало. Хлеб перестоял: побывал и под дождем, и под ветром. Колхозникам выдали всего лишь по сто граммов зерна на трудодень. Во всем остальном нужно было рассчитывать лишь на личные огороды и пища, приготовленная из мучного, исчезала, уступая место картошке, которая теперь была и на первое, и на второе. А кто умел добывать крахмал из картофеля, тот иногда готовил и третье блюдо. Хлеб пекли тоже с примесью картофеля, и соотношение в этой смеси постоянна менялось не в пользу муки.

На работе Серафиме приходилось быть от темна до темна. Но и этого времени не хватало. Однако роптать не на кого было. Другим тоже не легче. Шли на работу не с мыслью заработать. Знали, что если заработаешь, то еще неизвестно, когда и сколько получишь. Но знали и то, что по-иному сегодня никак нельзя.

Потом были закрыты детские ясли. Вместе с другими колхозницами Серафима устроила Данилку у полуслепой старухи Полины, жившей одиноко в самом конце деревни. Сын Полины погиб в первый же год войны. И вот сейчас, чтобы как-то забыться от горя, она с удовольствием согласилась нянчиться с детьми. Матери приносили ей понемногу еды, и Полина была довольна этим.

Перед самым Новым годом призвали в армию председателя колхоза Курбатова. Вместо него был назначен бригадир Тырнов — сравнительно молодой мужчина, из-за неизвестной никому болезни отстраненный от службы. Приобрести авторитет он еще не успел, заносчив, чванлив, не любил выслушивать чужие мнения. Правда, с Серафимой Тырнов держался осторожно: не повышал голоса, не позволял насмешек, которыми он иногда обильно осыпал других женщин. Зная остроту языка Серафимы, решил не связываться с ней.

XXXII

Последнее время на работе Серафиму стали видеть все более озадаченной и мрачной. Все реже слышался ее звонкий голос. Женщины вопросительно переглядывались, пытаясь узнать причину такой перемены. Но расспрашивать не решались, боясь встревожить и без того тревожные думки. Ясность внесла сама Серафима: вот уже целый месяц не было письма от Михаила. У многих теперь были такие тревоги, поэтому весть приняли с сочувствием и пониманием, старались утешить, обнадежить, отвлечь от подкравшейся тоски.

Пыталась себя успокоить и Серафима. Почему не пишет? Может быть, с бумагой перебой получился. А где ее добыть солдату, ежели кругом вокруг одни лишь окопы да землянки? А те тетрадные листки, которые она по одному, а то и по два вкладывала в письма, может, не доходили — кто-то изымал их. А может, почта не найдет его никак. По-всякому рассуждала Серафима, но мысли о том, что с Михаилом могло что-то случиться, гнала прочь.

Однажды во время дойки коров на ферму забежала соседская девчонка и, еле переводя дух, огорошила Серафиму странной вестью.

— Вас дяденька военный ждет возле дома… Говорит, чтобы вы срочно домой пришли, обязательно… Прямо сейчас…

Серафима почувствовала, что тело вдруг перестало ей повиноваться. Она не могла подняться со скамеечки, на которой сидела под выменем коровы. Не повиновались ни руки, ни ноги. Она смотрела пристальным испуганным взглядом на девчонку-посыльную, требуя дополнительных разъяснений.

— Я не знаю ничего, тетя Сима! — разгадав смысл взгляда, сказала девчонка. — Велел побыстрее…

Не менее удивленные доярки прервали дойку и уставились на Серафиму.

— Иди, иди! — наконец предложила одна из них. — Мы тут без тебя додоим…

Около своего дома Серафима увидела двух мужчин: военного, одетого в добротный белый дубленый полушубок, и нового председателя колхоза — Тырнова. Они нетерпеливо расхаживали взад-вперед у калитки, о чем-то переговаривались. Первым увидел Серафиму военный. Он засиял приветливой улыбкой, остановился, но тут же повернулся к Тырнову и стукнул его по плечу.

— Через часок, может быть, я к вам заскочу…

Загадки обескуражили Серафиму. Тревожно стучало сердце.

Вошли в дом. Растерявшись, она бросилась прибирать разбросанные всюду вещи, потом торопливо подставила гостю табуретку.

— Серафима, кажись, Григорьевна, простите. — Серафима Петровна. Не беспокойтесь, не надо… Присядьте, пожалуйста, рядом. У меня к вам очень важный разговор.

Серафима выронила из рук Данилкины штанишки и медленно опустилась на стоявшую подле военного табуретку. Она смотрела на незнакомца широко открытыми глазами, наполненными нетерпеливым ожиданием и мольбой… «Да не терзайте же… Что произошло?».

Военный тоже пронизывал своим «исследовательским» взглядом Серафиму. Потом попросил разрешения закурить.

— Вы уж не беспокойтесь, — наконец начал он не громким, ровным голосом. — Служба есть служба…

Серафима слушала этого странного гостя, а самой хотелось верить, что видит сумбурный запутанный сон. Только во сне может сотвориться такая чушь, бессмыслица…

Военный назвал себя… Капитан Василин Савельевич Винокуров, по поручению контрразведки. Прибыл в Самойловку по особому заданию: получить кое-какие дополнительные данные о бывшем муже Серафимы — Михаиле Воланове и о его близких, знакомых.

— Весть не из приятных, — продолжал капитан, не отводя глаз от Серафимы. — Ваш бывший муж Михаил Воланов изменил Родине…

Как от сильного толчка, Серафима ойкнула, откинулась назад, закрыла глаза ладонью… Дальше она уже почти не слушала Винокурова. Ей казалось, что нужно сейчас как-то резко повернуться, чтобы проснуться, избавиться от этого кошмарного сна. Она знает, так часто было с ней. Но на этот раз ничего не получилось.

— Вы уж не взыщите с меня за такую весть, — продолжал капитан, — служба есть служба. Ничего не поделаешь, коль так стряслось…

— Вы неправду говорите, обманываете, это чушь! — едва опомнившись, выкрикнула Серафима. — Мишка не может изменить, не может, понимаете? Не может! Это другой может, даже я, но не он… Я знаю его больше пятнадцати лет.

Серафима теперь смотрела на капитана испуганными глазами. На лице ее то появлялись, то исчезали пунцовые пятна:

— Да он не способен на такое! Что вы мелете? — в голосе Серафимы послышалась угроза. — Да вас за такое в клетку запрячут! Вы поняли? О нем на фронте газеты пишут, два ордена дали. Мы собрание проводили. У нас каждый об этом знает… Кто вам такое наговорил?

Чуть-чуть прищурившись, капитан внимательно следил за Серафимой, терпеливо дождался, когда та все высказала.

— Я не обижаюсь на вас, так как понимаю ваше состояние. Но поймите и вы. Я ведь к вам пришел не от рыночного комитета, а из военкомата.

Капитан извлек из нагрудного кармана удостоверение и показал Серафиме.

— А теперь договоримся так: вы меня будете слушать так же внимательно, как слушал вас я…

Серафима испуганно взглянула на загадочный документ и притихла.

— Я хорошо знаю, что ваш муж, от которого вы ушли незадолго до войны, неплохо воевал… Знаю я и про газеты, и про многое другое… Но вот недавно он стал совсем другим. Командование поручило ему достать «языка». Вместе с пятью солдатами он побывал в расположении только что прибывшей части гитлеровцев, но «языка» схватить не смогли и вернулись ни с чем. Однако командованию были очень нужны сведения о новой части, и оно сразу же, после короткой передышки повернуло Воланова обратно в тыл врага. Из разведки двое из пятерых не вернулись — Воланов и солдат из его отделения… Солдаты, которые были вместе с Волановым, показали, что группа не имела встречи с неприятелем, а артналет был очень коротким. Но все же Воланову и Курунову этого было достаточно. Воспользовавшись суматохой, они исчезли, оставив на произвол своих товарищей…

— А может быть…

— Не перебивайте. Я еще не закончил. Никаких здесь «может быть». Все достаточно ясно. Может быть, мы не стали бы вас тревожить, если бы не одно «но». Вскоре ваш бывший муж. — Михаил Воланов — обнаружился…

— Живой? — не удержалась от радостного восклицания Серафима. — Слава богу!

— К сожалению, живой, — спокойно ответил капитан и тут же уловил во взгляде Серафимы гневное осуждение. — Немцы через громкоговоритель организовали передачи для наших солдат. И почти каждый раз в такой передаче выступает ваш муж Михаил Воланов. Он призывает всех солдат переходить на сторону немцев, всячески поносит Советскую власть. И вас не забывает. Говорит, что из-за Советской власти он остался один, без семьи. Называет имена детей — Саньки и Данилки, говорит: «Только свобода от большевизма даст возможность мне встретиться с ними!».

— Не верю! Не верю! Это кто-то все подстроил, забыв об уговоре, выкрикнула Серафима. — В письмах он совсем не так пишет, я их все вам покажу, совсем не так…

Серафима кинулась было к комоду, но капитан остановил ее.

— Это мы еще успеем сделать. Можно было бы с вами согласиться, но вот тут еще одна бумажка, — капитан снова полез в нагрудный карман. — Вот, полюбуйтесь, может быть, кого-нибудь узнаете?

Дрожащей рукой Серафима схватила бумажку. Это была немецкая листовка. На первой ее странице фотограф запечатлел немецкого офицера и Воланова. Офицер стоит с протянутой к Воланову зажигалкой, а тот прикуривает от нее толстую сигару.

— Вот эти листовки немцы разбрасывают с самолетов на передовой. Читать вам ее не обязательно. Там то же самое, что он говорит через громкоговоритель…

Капитан взял листовку обратно, сложил ее вдвое и сунул в карман.

С минуту Серафима не могла прийти в себя.

— Мишка?.. Неужели? Позор! Нет! Нет! Не может быть!

— Ну вот, вы опять про свое. Смалодушничал. Предал Родину. Ну, а что мы сейчас хотим от вас? Наш политотдел тоже готовит контрагитационную передачу для немцев и для Воланова. В этой передаче планируется заявить предателю, что колхозники его деревни на собраниях клеймят позором оборотня, немецкого холуя, что жена и дети отказываются от него. И, хотя вы покинули Воланова раньше, вот сейчас надо этот разрыв оформить документально! Вы должны подать заявление о разводе. Обо всем этом мы тоже сообщим Воланову.

— Нет… Нет… Я кажется с ума сойду, я не знаю, что мне делать…

Серафима соскочила с табуретки, зажала виски ладонями и заметалась по комнате.

— Ничего тут уже не поделаешь, все сделано. Кто мог подумать, что на такое пойдет, мерзавец, — участливо произнес капитан и достал из планшетки ученическую тетрадку и авторучку.

— Чтобы не откладывать дело в долгий ящик — напишите прямо сейчас заявление о разводе, а я вам помогу отредактировать его. Значит, так… Пишите крупными буквами — «Заявление».

— Нет… нет… — испуганно затараторила Серафима, — ничего писать не стану… Я ничего не знаю…

— Как это «не стану»? — пожал плечами капитан и вопросительно посмотрел на Серафиму. — Целый час толковали об этом. Все поняли, все разобрали — и вот тебе на! Нет уж, уважаемая Серафима, давайте не будем тянуть резинку: я не располагаю свободным временем.

— Не стану, не стану.

Капитан начал раздражаться: достал портсигар и, на этот раз, уже не спрашивая разрешения, закурил, жадно затягиваясь.

— Не на блины я к вам приехал. Пишите!

— Не стану…

— Значит, когда нужно было уйти по личным мотивам — вы ушли, а когда требуют интересы Родины — вы в сторону, отказываетесь. Может быть, вы хотите, чтобы ваш муж и впредь продолжал выступать по радио? Так вы хотите? А?

— Я тогда по бабьей дурости… Я вас понимаю… А зачем мне тогда жить? Знаю, как все это плохо… Мне нужно детей до ума довести. Я для них буду верить, что тут какая-то ошибка.

— Какая ошибка! Вам этого мало, что я показал? Или вы тоже сочувствуете своему дорогому супругу? Странно, странно пробудились вдруг у вас родственные чувства. Тут что-то неладно. Так будете писать? — продолжал капитан, как бы намекая, что дело на этом не кончится…

Серафима не могла объяснить военному, почему все-таки она отказывается написать заявление. На все просьбы военного она отвечала одним словом: «Нет!».

Долго еще почему-то слышались ей после ухода военного его назидательные слова: «На себя пеняйте, уважаемая гражданочка! С огоньком играете, с огоньком…».

Очень жаль было писем Михаила, которые он присылал с фронта. Теперь небось где-то их мусолят, что то ищут в них шпионское…

XXXIII

Судьба нанесла еще один удар Серафиме. Расслабленная приятными мыслями о том, что у нее полноценная, как у других, семья, о необыкновенном мужестве Михаила, о хорошем будущем, она меньше всего ожидала такого потрясения. Случилось то, о чем говорят: «Из огня да в полымя!».

И снова Самойловку окутала молва. На этот раз колючая, злая. Если раньше для любителей смачных ощущений, пытавшихся подтрунить над Серафимой по поводу любовных похождений, она всегда находила достойные шпильки, то сейчас, перед нынешней молвой, она чувствовала себя беспомощной.

Уже на другой день она побоялась показаться на людях и впервые за все годы пребывания в колхозе не вышла на работу. От тяжелых дум и безответных вопросов разламывалась голова. Ни на что не хотелось смотреть, ни к чему не хотелось притрагиваться.

Кое-как приготовила еду для детей и для себя — картошку в мундирах — и целый день не выходила из дому. Как потом стало известно, весть о предательстве Михаила разнес по деревне Тырнов.

Вечером домой пришел Санька и рассказал, что вся деревня гудит, все, кому не лень, проклинают Волановых, склоняют их на все лады. Мальчишки Саньке говорили прямо в глаза, что его отец и мать предатели, фашисты. Во все стороны поползли разнородные и разномастные пересуды. Одни сообщали, что создан отряд, который выкрадет у немцев Воланова, и его будет судить трибунал, потом повесят. Другие утверждали, что его сначала привезут в деревню и по-старинному методу разрешат каждому ударить по два раза палкой. Ежели после этого Михаил выдержит, тогда уже его будут судить.

Как ни тяжело Серафиме было идти «на люди», но идти нужно было. Иного выхода она не видела. Понимала Серафима и другое: роптать, возмущаться кем-то не следует. Разве могут эти люди, измученные нуждой и тревогой за детей, мужьев и отцов, которые тянут фронтовую лямку, простить все это? Представляла Серафима и то, как на нее будут смотреть женщины, уже получившие похоронки или встретившие дома искалеченных солдат…

Самую первую «пилюлю» Серафима получила на другой же день. Полуслепая бабка отказалась нянчить Данилку. Выпроваживала старуха Саньку с Данилкой из избы со слезами.

— Идите, идите с богом! Мой-то Васенька головушку сложил, а мне-то — враженят нянчить. Нет, нет! С богом, с богом!

Долго стояла Серафима около копошившегося у ее ног Данилки. Не идти совсем на работу? Но на что и как жить тогда? От Санькиной работы навара не будет. Да и как сейчас оторваться от людей? Узел затянется намертво. Может, что-то поймут, разберутся. В конце концов не она же, Серафима, предатель…

Решение Серафима приняла не совсем обычное. Она сбегала в чулан, принесла оттуда длинную веревку, привезенную Михаилом из Казахстана. Точно кушаком опоясала Данилку одним концом, другой привязала за толстую ножку кровати. Сейчас ее не смущало, что в таком виде Данилка уподобился кутенку на привязи. Поставив около сына кружку с водой, Серафима выбежала из дому, не обращая на хныканье внимания.

Серафима торопливо направилась на молочно-товарную ферму. Добежала до приземистого коровника и, чтобы не обходить его кругом, перелезла через невысокую изгородь, устроенную из длинных жердей. Подошла к помещению и заглянула за угол. Там она увидела троих женщин, которые, опершись на черенки лопат, как странники на посохи, громко наперебой что-то обсуждали. Увидев Серафиму, они, как по команде, умолкли… Серафима приблизилась к ним и тут же заметила, что никто из собеседниц не удостоил ее взглядом.

— Что ж вы это сразу утихли, прям-таки окочурились? — с плохо скрываемым раздражением произнесла Серафима. Иль вы только за глаза мастаки промывать косточки? Ну, о чем языки чесали? Почему так тихо стало? Или дурак где-то родился?

— А ты чего тут ползаешь, уши развесила? Подслушиваешь?

— Слава богу — раскусили! — после короткой паузы отпарировала, к удивлению Серафимы, давнишняя ее приятельница Матрена Петухова. Раньше ее Воланова причисляла к тихоням, людям, не имеющим норова в характере. — Про наших мужиков-то ни на собраниях не говорят, ни в газетах не прописывают, а они себе хлещут фашиста по рылу, да и сами кровушку проливают. А тут — герой вверх дырой сыскался, фашистов живьем ловит! Смотри-ка! А он, оказывается, наших там крошит! Германцу продался. Вот те и герой! Мишка Воланов!

— Прикусила бы ты язык, Матрена, — незлобиво ответила ей Серафима, — тут что-то перепутали… Сама я не знаю, что делать.

— Что ж тут путать? Своими глазами видела… военный показывал листовку… Вот вы какими гадами оказались!

— И Мишка, и ты — предательша! — поспешила на подмогу Матрене доярка Татьяна Власкина. — А че ты сюда приплелась? На собрании решили тебя отстранить от молочной фермы… Другую работу дадут!

— Ага! Понимаю… — затухающим голосом произнесла Серафима. — Конечно, предательша. Может быть, порошка какого-нибудь сыпану в молоко… Ну, уж шиш вам!

С минуту Серафима молчала, пристально рассматривала своих недавних подруг. Потом резко повернулась и вошла в помещение.

— Стой! Погоди! — выкрикнула Матрена и бросилась наперерез Серафиме. — Иль до твоих мозгов не дошло, о чем мы тебе толковали. Не разрешено тебе тут работать! Понимаешь? Иди! Иди отсюда, другую работу бригадир даст!

С большим трудом Серафима освободила свою руку от судорожного захвата Матрены и толкнула ее плечом.

— Отойди, дохлятина! Никуда я от своих коровочек не уйду! Здесь буду работать! А не то всех вот этим дрыном поохаживаю!

Женщину испуганно переглянулись и отступили.

Работала Серафима на ферме допоздна. За весь день никто с ней не обмолвился ни единым словом. Только иногда через деревянную перегородку до нее доносился еле уловимый шепот. Лишь перед самым уходом Серафиме сообщили, чтобы она утром зашла к председателю колхоза.

XXXIV

Данилка сравнительно легко перенес неволю. В обед к нему забегал Санька: налил свежей воды, немного покормил. Возвратившись домой, Серафима застала малыша безмятежно спавшим на кусочке овчины под кроватью. Освободив от веревок, осторожно перенесла его в постель.

Наутро, проделав ту же самую операцию по ограничению воли малыша, мать с сыном отправились на работу. Санька пошел на конюшню, а Серафима решила вначале побывать у председателя колхоза, в правлении.

Тырнов сидел за столом. Перед ним стояла лампа-семилинейка с прокопченным стеклом. Председатель то и дело вращал светильник, пытаясь для лучшего освещения стола найти между черными полосами копоти светлую проталинку.

Увидев Серафиму, он сразу же уткнул глаза в исписанный какими-то цифрами листок бумаги.

— Вот и хорошо, что ты пришла, — произнес он ровным голосом, не отрывая глаз от бумаги. — Понимаешь, народ так решил… Тебе придется уйти с фермы, а потом я как-нибудь сам решу…

— Боишься, чтобы никто не услышал? Вот они герои какие пошли! С фермы я никуда не уйду! Сначала грамотами завалили, ударницей называли, а теперь — вон!

Тырнов отшатнулся, увидев приближающуюся к столу Серафиму. Рука его машинально потянулась к массивной стеклянной чернильнице. Отодвинув ее подальше от Волановой, глубоко вздохнул.

— Ты же умная женщина, — заискивающим голосом начал председатель. — Чего уж тут не понять? Взбунтовался народ — жене предателя, а такое уважение! Сама тоже виновата. Скажи — почему же так вышло? До армии решила бросить его и, конечно, правильно сделала. А когда узнала, что он к немцам двинул, сразу же опять стала называть его мужем! Разводную отказалась дать. Через тебя и мне житья нет — бабы совсем заклевали…

— С бабами я сама буду разбираться!

— Ну, попробуй, ну, попробуй, — услышав в голосе Серафимы громкие нотки, начал уступать Тырнов.

— И еще одно дело есть к тебе, председатель. Дров у меня осталось на три дня. Лошадь дай — в лес съездить. Какого-нибудь сушняку наберу. Мальчишка целыми днями по полу ползает — совсем задубеет. Другой-то у меня на конюшне работает…

— Понимаю, верно, понимаю, — закивал головой Тырнов. — Иль не человек, што ль, я? Но сейчас пока не могу. Пойми меня тоже. Дали мне строго-настрого указание: в первую очередь делать все для солдаток, фронтовичек, а потом уж…

— А потом уж для предательшей, — подсказала Серафима и сжала в карманах телогрейки кулаки.

— Не могу знать, не могу знать…Только тут вот насчет Мишки твоего все документы и листовку показывали… Ты не думай, что уж совсем отделалась. Еще потаскают. Опомнись!

— Ты не выводи меня, Митя, не тревожь! Ты лучше про лошадь сказывай!

— Про лошадь, про лошадь… — еле слышно пробурчал под нос Тырнов. — Определенного ничего. Вот шести солдаткам подвезем, тогда посмотрим — может быть, как-нибудь вечерком подсобим. Беда прямо: две раскованные стоят, три ослабшие и потертые. Ну где уж тут помочь? Хошь на себе. Да ежели меня тогда заметят, что помогаю тебе, — считай конец — крышка! Вот как! Вот и наломаем тогда дров! Нет, ничего не могу. Сначала фронтовикам…

Серафима пыталась возразить.

— У меня ведь тоже двое солдат растут. Отец отцом, а им служить государству придется. Так почему же сейчас их не поддержать?

— И-и, голубушка, — протянул на высокой ноте Тырнов. — Плохо ты знаешь жизнь. Много ли видела, что бы детей каких-нибудь раскулаченных или врагов народа в армию брали? Даже в войну не трогают, а ты…

Поняв бессмысленность перепалки с председателем, Серафима умолкла, отвернулась и медленно пошла к двери.

XXXV

…Серафиму пока оставили работать на ферме. То ли Тырнов испугался решительных мер, то ли захотел что-то выждать, изучить. И, хотя она постоянно работала среди людей, отовсюду на нее веяло пустынностью и отчужденностью. За каждым ее движением следили и тайно, и открыто. А среди некоторых ее подруг даже зародилось соперничество — кто быстрее уличит Серафиму в преступных делах, схватит за руку.

Между тем, в домашнем хозяйстве Серафимы все чаще стали проглядывать дыры, залатывать которые ей приходилось все труднее и труднее. Нередко вечерами они с Санькой направлялись в лес. Расстояние небольшое — два километра, но громоздкие деревянные салазки перетаскивать с одного места на другое было нелегко. Добывали в основном сушняк.

Санька забирался на сосны, сбивал с них нижние смолистые сучки, Серафима собирала их, укладывала в санки. Возвращались обычно уже при звездном небе. Санька сразу же разрубал топором на куски эти скрюченные и засушенные, как руки Кащея, сучья. Потом несколько минут сидел у пляшущего в русской печи огня. Серафима вытаскивала спящего Данилку из-под кровати и укладывала его рядом с собой. Последнее время в вечерние часы Серафима старалась не будить малыша: спросонья он начинал капризничать, требовать молока, добывать которое становилось все труднее и труднее.

Данилка, точно понимая все трудности, вскоре смирился с необычной обстановкой, научился вставать рано утром, слазил с кровати и сам подавал Серафиме конец волосяной веревки. Лишь после того как мать снова обвязывала его, засыпал на полу с кусочком ржаного хлеба во рту. Малыш, к большой радости матери, не хворал. Но от однообразной, в основном картофельной пищи, он бледнел, округляло и выпячивало живот.

Запасы мяса были на исходе. Осенью в хозяйстве Волановых было две овечки. Одну пустили под нож, вторую решили придержать до весенних дней — времени бесхлебья. Но до весны было еще далеко, а мясо в суп уже приходилось класть всего лишь для «запаха или звездочек».

Серафима начала подумывать кого из мужиков пригласить освежевать скотинку. Однако от этого намерения она скоро отказалась.

В районе решили организовать сбор продовольствия в фонд Красной Армии. И многие колхозники, несмотря на убогость своих запасов, решили отделить от них толику мяса, муки, меда или масла. Прием продовольствия начался ранним утром. К правлению потянулись люди. Одни везли на санках мешки с зерном, с мукой, другие тянули на веревках или подгоняли сзади овечек, а то и бычков.

Серафима все чаще стала обращаться к Саньке за советом. Мальчишка с каждым днем становился все более рассудительным. В своих многочисленных не по возрасту заботах он походил на маленького прижимистого мужичка. По клочкам выискивал сено для овцы, выпрашивал на скотном дворе кусочки жмыха — макухи, толок их, ел сам и угощал Данилку с матерью. Предложение матери отвести овцу на приемный пункт Санька посчитал глупостью.

— Или ты совсем перестала соображать? — не удержался он от грубого упрека. — Завтра подыхать с голоду будем, а она последнюю овечку поведет… Они ее «предательшей» зовут, а она на тебе…

— А ежели все дадут что-то, а я нет — тогда и взаправду я буду предательшей, — всхлипнула Серафима и прикрыла глаза ладонью.

С минуту Санька молчал, потом подошел к материи положил руку на плечо.

— Ладно, мам, пошли… отведем. Хватит тебе. А мясо я сам достану. Вчера у леса видел — зайцы троп наделали. Петли из проволоки буду ставить. Авось какой-нибудь лопоухий влезет…

За зимние месяцы скудной кормежки овца сдала в весе, и Санька без особого труда приволок ее на веревке к приемщику. Здесь уже собралось человек пятнадцать. Одни крутились возле старичка-учетчика, дожидаясь расписки, другие стояли в очереди со своими дарами для фронта. У изгороди правления сгрудились несколько овечек, тут же на снегу лежал связанный бычок прошлогоднего отела.

— Мы-то тут как-нибудь! — выкрикнул мужик с деревянной ногой, требуя, чтобы на него обратили внимание. — Лишь бы им там было терпимо. Голод, он ведь не тетка — пирожка не даст.

— А ну-ка посторонитесь, дайте мне зерно провезти, — объявила о своем прибытии вывернувшаяся из-за угла женщина с санками.

Около учетчика стоял в новом полушубке Тырнов и заглядывал через плечо приемщика, подсчитывая принятое.

Появление Волановых у приемного пункта многих ошеломило. Все разноголосье затихло сразу же, как по команде. Как на неслыханное и невиданное явление десятки глаз смотрели на Саньку, тащившего свою живность, и на Серафиму, подгонявшую ее хворостиной.

— Предательша… — услышала Воланова негромкий, испуганный чей-то голос. — Ты глянь-ко! Тоже примазывается…

Серафиме пуще всего не хотелось растеряться. Она подняла голову, упрятала под платок вылезшую прядь волос и резко повернулась к одноногому.

— А ну-ка посторонитесь, дайте мне зерно провезти, чего скривился? Иль предательшу не видали?..

Этих слов хватило, чтобы вывести всех из состояния оцепенения, растерянности.

Одноногий взвизгнул то ли от причудливого обращения к нему, то ли от того, что Серафима именно с ним, первым, решила говорить.

— А ведь и вправду калякаешь, голубушка! Где уж нам! Вот уж шесть с половиной десятков годков отмерил, всяких повидал, а вот предательшу не доводилось встречать… Что уж не доводилось, так не доводилось… Ей, пра, не буду врать… не доводилось.

Оставив позади себя Саньку с овцой. Серафима бесцеремонно протиснулась к столу.

— Пиши, Потапыч, пиши? Овечка на мясо для красноармейской кухни. Пиши! — стараясь пересилить другие голоса, громким приказным тоном отчеканила Серафима.

— А можа, ты для немецкой кухни приволокла эту падаль? — с ненавистью процедила сквозь зубы молодая женщина, которую Серафима оттолкнула от стола локтем. И, поддерживаемая одобрительными взглядами, добавила: — От твоего подарка у красноармейцев кость в горле застрянет. Так я говорю, а?

— Правильно, чего с ней канителиться! Пусть убирается отсюда со своей клячей! Не надо! Лучше сами еще по одной овечке приволокем! Не дадим позорить армию! Вон ее отсюда, растуды ее… Предательша! — донеслись до Серафимы негодующие выкрики.

Она не ответила на них. Как из душной парной выскочила из окружения и отыскала глазами Саньку. Заметила на щеке сына крупную слезу.

— Не надо, детка, мы еще с ними поговорим, — попыталась она взволнованным голосом успокоить сына. — Отвязывай веревку и пошли.

В это время к Серафиме приблизился Тырнов. Он недружелюбно посмотрел на нее, положил ладонь на овечью голову и начал теребить шерсть пальцами.

— Оно вот что, товарищ Воланова… — произнес он. — Конечно, это очень хорошо, что ты так придумала… Но… Но, понимаешь, принять не можем твою овечку… Опоздала… Мы уже достаточно собрали… Понимаешь? Ты отведи ее домой… Сгодится… Дети все же у тебя…

— Ха-ха! — со злорадством воскликнула Серафима. — Достаточно собрали? Ишь, какие шустрые! Вон Степан Голиков тащит овцу — тоже не примете? А ну, Саня, Саня, отвязывай поживей веревку!

Но Санька уже сделал это. Серафима пнула овцу валенком в зад, и та вприпрыжку побежала к изгороди, к своим сородичам.

Серафима не слышала возбужденных голосов, не видела ненавистных глаз, которыми их провожали люди. Вместе с сыном она торопливо направилась к ближайшему проулку. Прежде чем завернуть за угол, Санька остановился, посмотрел в сторону правления и, помахав кулаком, выкрикнул: «Я вам все стекла повыбиваю!» Серафима схватила сына за руку и потянула за собой.

Через несколько дней Санька приступил к промыслу зайцев. Наделал из проволоки петель и, идя в лес за сушняком, начал приглядывать заячьи тропы. Найти их удавалось без особого труда, но успех пришел не сразу. Беляки почему-то не хотели совать готовы в висящие над их вчерашними следами петли. То отгибали их в сторону, то, видимо, перепрыгивали. Санька досадовал, злился, но дела не оставил. Размышлял, искал причину, регулировал диаметр петель, высоту подвески.

Первый успех доставил Саньке большую радость.

— Есть! Есть! — закричал он восторженно и по глубокому снегу побежал к елочке, к стволу которой была привязана петля. Пытаясь вырваться из ловушки, беляк так затянул проволку на шее, что та врезалась в шкуру.

Добыча Саньки пришлась кстати. Вот уже три дня Серафима варила совершенно пустой суп, без единой звездочки жира и кусочка мяса: картошка и несколько ложек разболтанной для «мутности» муки.

Все думы Серафимы были сейчас о Данилке. Выдержит ли?

Без молока, мяса, хлеба он с каждым днем все сильнее бледнел, слабел, еле двигался. И веревка, которой Серафима все еще привязывала на день Данилку, фактически уже была не нужна. Мальчишка уже сразу же после ухода матери и брата залазил под кровать, укладывался в приготовленную постель и почти неподвижно лежал целыми часами, сознавая детским чутьем, что выпрашивать у матери что-то бесполезно.

Серафима понимала, что выход у нее есть только один: идти, хотя бы ради Данилки, снова к Тырнову и попросить авансом немного муки и мяса. Но не решалась этого делать: она боялась, что Тырнов откажет и напомнит — чья она жена, снова скажет о необходимости помогать в первую очередь семьям фронтовиков.

Первый ужин с зайчатиной был настоящим праздником Волановых. Мать сварила суп, разлила его в чашки и возле каждой из них положила по ровному куску мяса беляка.

Мать радовалась за сына, деловито расхаживавшего вокруг стола, а тот не без гордости думал о том, что сделал для семьи нечто настоящее, мужское.

XXXVI

Как-то вечером, возвращаясь с работы, Серафима заметила у калитки своего дома запряженную в легкие сани лошадь.

«Боже, неужто опять кого-то принесла нечистая? — кольнула тревожная мысль. — Когда же все это кончится?».

Ноги в плохо просушенных валенках совсем отяжелели, отказывались двигаться. Ей очень не хотелось видеть человека, который опять будет требовать сведений о Мишке, заставит искать какие-то бумажки, в который раз будет расспрашивать о его друзьях.

Медленно добрела она до калитки и вдруг отпрянула назад. Из сеней, как призрак, выскочила темная фигура. Рассмотреть в сумерках этого закутанного в длинный тулуп человека было невозможно. Узнала она его лишь после того, как тот сбросил с себя этот наряд и швырнул его на мягкую подстилку в санях.

— Здравствуй, милашка! — послышался в вечернем морозном воздухе бодрый, ядреный голос Сырезкина.

— Вот холера! Да ты что? Захотел, чтобы я в одночасье умом рехнулась? — стараясь уладить дыхание, с трудом промолвила Серафима. — Когда тебе надоест заезжать сюда?

Сырезкин был одет в новый, защитного цвета бушлат и ватные брюки. Живот был подтянут широким офицерским ремнем со звездочкой на бляхе. На голове тоже новая военная шапка с дымчатой мерлушкой. На ногах черные с завороченными голенищами валенки.

Приблизившись, Серафима заметила широко расплывшуюся улыбку, обнажившую под пышными усами два ряда крепких зубов.

— Ну вот и опять нам довелось свидеться! — продолжал жизнерадостно Сырезкин. — Как богородица появилась… Ну, что ж, может, в дом позовешь? А я вижу, в дверях щеколда задвинута — знать, никого нет. А что, замков-то уже не вешаете?.. Это, конечно. Кто тут к вам?

Серафима подалась было вперед, но вспомнила про привязанного Данилку, остановилась.

— Нет, не пойдем в дом. Угощать у меня все равно нечем. Постоим и тут. Вон и Санька уж с работы идет…

Сырезкин кинул взгляд на приближавшегося мальчишку и мгновенно согласился с предложением Серафимы. После этого воцарилась гнетущая тишина.

— У-у, как он вытянулся! — проводил Петр глазами мальчугана. — Ладно, чуть постоим. А насчет угощенья не волнуйтесь; у меня там в санях припасено кое-что для тебя и для пацанов.

— Ты смотри, какой богач! — хихикнула Серафима и уставилась на Петра, — мне около тебя и стоять-то неловко: вся изодранная, как от собак бегала. Это сегодня плетни грузили на сани — палками пообдирало.

— Ладно, ладно, милашка, ты в любой одежде — принцесса. Знаю, туговато тебе нонча. Все знаю.

— Что же ты знаешь, Петенька? — полюбопытствовала Серафима и пристально посмотрела в смеющиеся глаза Сырезкина. — К сплетням небось прислушиваешься? Сейчас их всяких много пораспускали. Ты, я вижу, тоже военным стал. На фронте-то побывал небось уже?

На лице Сырезкина по-прежднему удерживалась радостная улыбка.

— Нет, милашка. Не угадала. Не подошел я к армейской службе. Не взяли. Какую-то болячку в желудке нашли. Отстранили совсем. На продовольственной базе в области работаю. Продукты распределяем для военных, которые питаются в продпунктах — мимоходом, проездом или еще как-то… Организация-то военная, а я у них вроде вольнонаемный на складе.

— А ты, кажется, так и остался плутом, жохом. Смухлевал небось что-то и увильнулся от армии. Пусть другие воюют, а я буду коврижку да макароны перекладывать с места на место!

Почувствовав в голосе Серафимы упрек, Сырезкин рассмеялся.

— Времечко само проверяет, кто его способен пережить. Кислому — закисать, хмельному — бродить! В жизни так: кому булава, а кому — костыль!

С минуту Сырезкин помолчал, счищая кнутовищем с валенок прилипшее сено. Потом поднял голову и серьезно посмотрел в лицо Серафимы.

— И чего это так вдруг? — удивилась перемене Серафима.

— По-серьезному я опять к тебе, Сима, — негромко и неуверенно начал Петр. — Только прошу тебя — выслушай, не перебивай, договорились? Прошу тебя.

— Договорились…

— Много мне еще пришлось помотаться с тех пор… Жил в городе, в деревне тоже довелось. Не хочу скрывать — были женщины и молодушки всякие… А вот видишь, сейчас опять один — ни жены, ми детей: перекати-поле… На всех баб смотрю все так же свысока — не дозволяю им особенно раскисать. Окромя тебя. Перед тобой опять готов унизиться… Дошла и до меня весточка про Мишку. Вот ведь какой подлец оказался! Даже детей не пожалел — немцам продался! А? Каков? А тебе-то за что такие мытарства? По какому праву тебя здесь предательшей зовут? Да их самих бы за это к стенке всех надо!

— Постой, постой, Петенька! — улыбнулась Серафима и схватила Сырезкина за руку. — Это чегой-то ты меня стал нахваливать, как покойницу? Откуда ты нашел во мне столь хорошего?

— Не я это говорю. Вот отсюда все это идет. — Сырезкин приложил ладонь к сердцу. — Расщелина у меня тут, трещина образовалась. А решил я так. Дай, думаю, выручу подружку из беды. Как-никак все-таки помню, увезу ее от злых людей. Все у меня есть и для тебя, и для деток. И заживем припеваючи. И не услышишь ты больше никогда этого слова поганого — «предательша».

Сырезкин все больше и больше распалялся. Первые слова, высказанные им с робостью неуверенного мелкого дождя, сыпались теперь грохочущим крупным градом. Забыв про договоренность, Серафима все же перебила эту страстную тираду.

— Это кто тебе сказал такое, что я совсем уже горемычная? Пожалеть приехал! Из беды вызволить захотел! А кто тебя просил об этом?

Сырезкин мгновенно притих. Широко раскрытые глаза выражали недоумение: можно ли на доброту отвечать такой грубостью? Он не моргая смотрел на Серафиму, надеясь, что та что-то добавит, исправит. Но Серафима ни с того ни с сего махнула рукой и нетерпеливо взглянула на калитку.

— Ладно! — решительно произнес Сырезкин. — Нечего мне от тебя таить! Ты давно в моей душе сидишь, ты давно все видишь, что там делается. Ты заколдовала меня… Годы проходят, а я брожу, как медведь-шатун по лесу, все ищу и ищу тебя… Сколько меня будешь еще казнить? На все я могу пойти за тебя…

— Ну, спасибо тебе, Петенька, за чистые слова. Только ты зря думаешь, что я решила поиздеваться над тобой… Своих у меня дел по горло. А уж коль ты мне пооткровенничал — я тоже не утаю от тебя своих мыслей. Только не перебивай.

Петька промолчал.

— Ты, конечно, еще не забыл нашего председателя Курбатова. Душевный человек. Сейчас на фронте. Так вот он однажды мне рассказал такое: «Иду я как-то мимо поля овсяного, погода хорошая, тепло, ветерок слабенький играет, метелками шелестит. Иду и любуюсь. Потом надумал зайти в посев. Дай, думаю, посмотрю, как там зерно наливается. Зашел, сорвал один стебель. Вроде бы ничего, пойдет. Затем заглянул в другую сторону поля, через дорогу. Смотрю: на краю, на распаханном бугорке, крепкий толстенький стебель овса торчит. Я подумал: „Эх, кабы вот все такие были. Запурхались бы мы с зерном“. Подошел я к этому стеблю, протянул руку — и ахнул, а потом даже матом выругался! Овсюг! — Ах, так-перетак! И стоит ведь на самом лучшем пятачке и в солнце купается! Тех, что рядом росли — приглушил, а сам расфуфырился, метелками пошевеливает. Ну, как настоящий овес. А те былинки, что рядом с ним стоят, мучаются, еле тянут соки из земли, к овсу, подделался под него и тащит, карапчит все себе. Ничего отдавать другим не хочет! На вид-то овес — а не овес!».

Петр перебил Серафиму.

— Хватит! Понял я твою побасенку! Только ко мне не подходит. Зря наводишь тень на плетень. Не знаешь ты меня еще толком.

— Ну, уж не скажи. Вот посмотри сам. Ты вроде мужик, а не на фронте, одетый во все военное, а не солдат. Те мерзнут, голодают, погибают, а ты здесь от жиру поблескиваешь. Разве это не овсюг? Овсюг — это трава обмана, понял?

Серафима ожидала, что этим сравнением она отбила у Сырезкина охоту продолжать объяснения в любви. Но, взглянув в лицо Петру, она не заметила ни милейшего выражения зла или досады. Она даже удивилась — почему этот человек, никогда и никому не позволявший задевать его самолюбие, вдруг потускнел, обмяк, скис. Полуоткрытые глаза уже не сверкали горделивым, надменным огоньком. В них Серафима заметили скорее всего мольбу о пощаде, о снисхождении к беспомощному человеку. Серафима содрогнулась: уж не случилось ли что-нибудь с его глазами? Он ли это? Сырезкин ли?

— Ну, хочешь, я перед тобой встану вот так? — окончательно сбил ее с толку Сырезкин и бухнулся на колени. — Смотри! Смотри!

Серафима торопливо отступила назад.

— Да ты что, Петенька… Такое только на клубной сцене бывает. Встань. А то, не дай бог, кто увидит…

— Поедем, слышь, Сима? Вижу, знаю — ненавидишь меня за то. Искуплю… Живи не со мной, а где-нибудь рядом. И мне хватит этого. Мне бы только видеть тебя…

— Вот видишь, ты какой стал, — негромко произнесла Серафима. — Наездился, насмотрелся… Все это не по-нашенски получается. Чудно как-то. Не надо — встань! Спасибо тебе, Петенька, коль правду говоришь… Только никуда я с тобой не поеду. Михаила буду ждать, слово я себе такое дала…

— Мишку, предателя? — вскакивая с колен, дико выкрикнул Сырезкин. — Так его же трибунал сразу же расхлопает, ежели появится. Ты думаешь, что говоришь?

Голос Сырезкина дрожал от волнения, с лихорадочной торопливостью он начал стряхивать с колен снег.

— А я Мишку жду… — задумчиво произнесла Серафима. — Не верю, чтобы он переметнулся к немцам, не верю — что ты хочешь со мной делай…

Петька ничего не ответил. Подошел к саням, вытащил оттуда тяжелый тулуп, накинул его на плечи, поднял высокий ворот. Потом постоял, еще раз склонился, разгреб в передке сено и вытащил оттуда чем-то набитый мешок.

— Не смей, не смей! — заметив эту возню, кинулась к Петьке Серафима и уперлась ладонью в мешок. — Я тебе все высказала… Нам ничего от тебя не нужно…

Но Сырезкин как бы не слышал Серафиму. Он небрежно оттолкнул ее от саней, потом, перевалив мешок через бортик, швырнул его на снег.

— Не для тебя это, — произнес Петька с тоской. — Для детей это будет. А ты можешь не дотрагиваться… Не для тебя это…

Закутавшись в тулуп, Сырезкин свалился в сани. Схватил вожжи. Под полозьями скрипнул сухой снег.

— Сопьюсь я теперь, Сима, — пряча голову за высоким воротником тулупа, грустно произнес Петька и дернул вожжи.

С легкостью птицы помчался добрый, ненатруженный конь по малонаезженной дороге. Из-под копыт облачком мелкой пыли в разные стороны разлетался чистый снег.

Серафима смотрела задумчивыми глазами вслед удалявшимся саням. Вот они проскочили последние дома Самойловки, и теперь уже мутный комок, все более и более расплываясь, катился в сторону темнеющей вдали стены краснолесья. Потом все растворилось в вечерних сумерках.

XXXVII

Самойловку нельзя было бы назвать деревней, если бы приезд Сырезкина и его встреча с Серафимой остались здесь незамеченными…

Люди уже перестали стесняться Серафиму, говорили о ней только в глаза. У некоторых даже выработалась потребность проклинать войну и фашистов обязательно в присутствии Серафимы. Им казалось, что высказывая всю эту ненависть при Серафиме, они шлют эти проклятия в первые руки, сразу же по адресату. Теперь Серафима все реже могла слышать свое имя, когда люди разговаривали о ней. Его заменило теперь с ляпающими звуками слово — «предательша».

— И что с ней Советская власть нянчится? — кричала во все горло женщина у амбара с семенным зерном, где предстояло Серафиме сегодня заниматься очисткой хлеба.

Другие женщины возбуждены были не менее.

— Значит, она крутит с Сырезкиным, а когда надо было развестись с предателем, она отказалась… Да что же это такое?

— Ты глянь-ко, какая противная! Еле ноги волочит, а кобеля подавай!

— На то она и предательша! Они с этим Мишкой не то творили! Погодите: НКВД еще разберется.

— А еще надо проверить, что ей Сырезкин в мешке подсунул. Заявить надо об этом. Тут все может быть.

Возмущались шумно, от души. Казалось, делают они это для того, чтобы хорошо их слышала Серафима. Хотя та находилась здесь, совсем рядом, среди них. Лишь Танька Коржикова, молоденькая девушка, звонко засмеялась и с наслаждением сказала:

— А как он стоял перед ней на коленях! Я все видела в щелочку… А когда он стал уезжать — она бросилась к нему в сани и давай обнимать и целовать его. Аж слезьми залилась… Я аж тоже не выдержала. А он оттолкнул ее… И как это другие умеют так мужиков заманивать?.. Чего уж в ней красивого-то, в этой предательше? Неужели уж помоложе не мог найти?

Как-то Серафима встретила на улице соседку Екатерину Егорушкину, у которой она покупала молоко для Данилки. Та всплеснула руками.

— Пошто за молоком не приходишь? Дитя-то зачем моришь? Это еще что такое! — напустилась она на Серафиму. — Мало ли у нас какое горе, а дитя должно жить. Ему молоко надо. Оно не при чем!

Говорят — беда одна не приходит. Но, видимо, и удача нередко компанией заявляется. Однажды вечером в дом Волановых постучалась соседская девчонка и сказала, что бабка-нянька Данилки приглашает Серафиму зайти к ней. И после небольшого колебания Серафима все же заглянула к няньке. «Все равно хуже того, что старуха уже высказала, высказать нечего», — решила она.

Полуслепая и согбенная бабка встретила Серафиму прямо у порога. Закашлялась, прослезилась.

— Вот ведь мы какие люди: сами перед собой криводушничаем. Наговорила я вам всяких гадостей. А ушли мальчонки твои — совсем изошла слезами. И за Васеньку убиенного реву, и про твоего Данилку вспомню — на душе заскребет. Как же, с кем он теперь будет? Совсем ни про что загубим ребенка… Наговорила, а получилось — себя оплевала. Привыкла я к твоему: славный малец. Приноси его утром… Да не серчай. Русские — они ведь народ отходчивый… Без надобности зло не держат на душе…

Так решилась еще одна проблема. Данилка, подставивший на следующее утро бока для обвязки, от удивления открыл рот, узнав, что Санька собирается отвести его к бабке.

Это были настоящие дни облегчения, «роздыха» для Серафимы. Подобрел и обеденный стол. На нем вот уже неделю не переводились зайчатина, суп, заправленный настоящим маслом, а возле каждой чашки лежал ломтик хлеба.

Появление масла, хлеба и сахара — это уж было заслугой Сырезкина Как ни морщилась Серафима на подарок неугомонного Петьки, принять дар все же решилась. Рассудила она так; отшвырнуть, забросить этот куль — никому и ничего не докажешь. Даже Петька об этом не будет знать. А в такое время надо что-то предпринять, чтобы Данилка как-то выжил, продержался. А перед ее детьми Сырезкин тоже имеет немалую вину. Пусть хоть это будет его маленьким оправданием.

За неделю Санька поймал петлями двух зайцев. И у Серафимы немного отлегло на сердце. Можно было немного забыться, кое-как перебиться.

Но получилось не все так, как хотелось. Перемены в питании расстроили желудок Данилки. И он слег. Серафима на все махнула рукой и два дня не выходила на работу. Затем два дня у постели дежурил Санька.

Время относительного достатка оказалось непродолжительным. Запасы быстро таяли, а пополнять их было нечем. Вот уже более недели на дворе мела поземка, которая заметала приметы, сравнивала бугорки, засыпала приваду, которую Санька раскладывал на полянках, возле петель. Следы косого исчезли, и поймать его теперь стоило больших трудов.

Тревожную весть сообщил однажды Санька матери: в погребе начала портиться картошка. Бросились перебирать ее. Но оказалось, что это нужно было сделать давно; добрая половина клубней была уже изъедена гнилью, и после переработки в углу погреба осталась убогая кучка картофеля, пригодного в пищу.

Назойливая мысль о том, как же умудриться свести концы с концами, пуще прежнего начала донимать Серафиму. И она ничего другого не придумала, как снова, в который раз, идти к Тырнову.

— Мы с утра до вечера работаем с Санькой в колхозе — выпиши нам хоть сколь-нибудь зерна или другого чего… Все ведь подобрали — пухнуть начнем скоро с голоду!

Как всегда Тырнов внимательно выслушал Серафиму, долго не сводил с нее прищуренных глаз.

— Я и без твоих слов, Серафима, знаю, что у тебя сейчас не житье, а вытье. Время для всех тяжелое подвалило, да, по правде сказать, ты сама себя лупцуешь плеткой — чего ты вцепилась за предателя? Наперекор властям. Конечно, знамо — был отцом, мужем тоже… Так дело государственное поважней! Отказаться бы…

Серафима с шумом выдохнула воздух, посмотрела на Тырнова распаленными, ненавидящими глазами.

— Ты мне опять про это. Сейчас возьму со стола вот эту чернильницу, пробью тебе голову, а потом сажайте, стреляйте. Зато я буду знать — детей возьмут в приют, а там они выживут как-нибудь. А со мной нет… Не выживут.

Тырнов побледнел от мысли, что у Серафимы наступило помешательство… Осторожно, незаметно он начал отодвигаться к другому, дальнему концу лавки, прихватив с собой и чернильницу.

— Ты пойми, Сима… — примирительно начал он, косясь на Серафиму. — Я обязательно чем-то помогу. Ты погодь хоть малость. Вот третьего дни немножко снабдили солдаток Кожухареву, Лаптеву, Власкину… Погодь малость… Сразу все нельзя. А меня, кроме тебя, эти фронтовички доконали. Ох, знала бы ты, как с ними трудно говорить. Это не то, что с тобой… Помогу, помогу. Успокойся…

— Ну, а как насчет лошади? Сколько можно с салазками лазить по сугробам?.. Где взять сил после такой жратвы?

Закатив глаза к потолку, Тырнов начал один за другим загибать пальцы. Серафима смотрела на эту процедуру ничего непонимающими глазами. Но вот Тырнов прижал четвертый палец к ладони и посмотрел на Серафиму… Воланова молча, настойчиво ждала ответа.

— Ты пятая будешь… Четверым солдаткам привезем, а тогда уже тебе. Как-нибудь перебейтесь, а уж потом…

— Нож в сердце — к тебе ходить, — опять возмутилась Серафима. — Может быть, без напоминания сделаешь, а?

— Сделаю, сделаю… Не надо, не ходи больше… — поторопился заверить Тырнов Серафиму и облегченно вздохнул, когда та повернулась к двери.

XXXVIII

Встреча с Тырновым снова произошла под вечер следующего дня. Он был не один. Человек, с которым шел председатель по улице, был из приезжих. Серафима обратила внимание на одежду «чужака». На нем была потертая солдатская шинель, На голове шапка, тоже из военного обмундирования. Отличалась лишь обувь — белые сапоги из фетра с головками из плотной красноватой кожи.

Таких сапог Серафиме раньше не доводилось видеть и поэтому, когда она неожиданно наткнулась на Тырнова с незнакомцем, невольно задержала взгляд на такой странной обуви. Потом взглянула в лицо приезжего. Сравнительно молодой, с сурово нависшими над глазами бровями.

«Уж не про Мишку опять приехал выпытывать?» — тревожно подумала Серафима и круто свернула за угол. К дому своему она направилась чуть ли не бегом, словно желая там спрятаться от мыслей, которые давно и основательно уже перетрясли все ее существо. Странным для нее было то, что Тырнов, завидев Серафиму торопливо направился к ней. Еще более удивила приветливая улыбка на его лице. С тех пор, как в деревне стали Серафиму именовать «предательшей», она не помнила, чтобы кто-то поинтересовался ее здоровьем или семейными делами. Причина все та же: боялись да и не хотели оказаться сочувствующими человеку, в котором уже распознали врага народа. И вдруг — на тебе! Тырнов, едва приблизившись к ней, кивает головой и спрашивает о здоровье, о настроении, о детях!

Вначале Серафиме показалось, что делает он это ради издевки, чтобы отомстить за дерзость, за угрозу, высказанную во время разговора в правлении колхоза. Глядя на Тырнова, она ожидала, что вот-вот из этого улыбающегося рта вылетит корявое матерное слово, которое он не решился высказать тогда, рискуя остаться с дырочкой в черепе.

— А все-таки я, кажется, смогу кое-чем помочь тебе, — поразил он Серафиму каким-то странным поддразнивающим намеком.

Произнес он это все с той же незлобивой улыбкой, придирчиво осматривая Серафиму с головы до ног, точно впервые видел ее.

— Прикинул я вчера после тебя… И думается мне, что, может быть, завтра немного выделим муки и лошаденку дадим вне очереди.

— Может быть, кажись, а что — прямее нельзя сказать? А будет все-таки подмога или нет? — не веря услышанному, переспросила Серафима.

— Буду, конечно, стараться, буду, посмотрим… — все так же расплывчато пояснил Тырнов, прощально кивнул головой и свернул в сторону.

Но Тырнов сделал всего лишь несколько шагов и остановился.

— Да, Сима! — обернулся он. — Совсем ведь забылся… Не смогла бы ты мне помочь?

Всего, чего угодно могла Серафима ожидать от Тырнова, но только не такого вопроса, не такой просьбы. Какая может быть от нее — полунищей и затравленной женщины — помощь этому крепкому, пышущему здоровьем мужчине? Да и какой резон обращаться к человеку, которого нынче многие обходят стороной?

— Ты понимаешь… дело такое получилось… Моя старая хрычовка охает, ворчит, канючит… Что-то у нее с печенкой стряслось… Ну это не главное, значит. Заехал ко мне уполномоченный из района — тот, который шел вчера со мной… И вот ломаю голову — где бы устроить его на ночлег? Сама понимаешь — какой ему у меня отдых. Теща выведет из терпения… Храпит ночью, как пожарная лошадь.

— Уж не ко мне ли ты надумал его пристроить? — поняв намерение Тырнова, встрепенулась Серафима.

— А почему бы и нет, Сима? — дружелюбно подтвердил догадку Серафимы Тырнов. — У тебя целая добротная комната, отдельная. Сейчас можешь пойти домой… За три-четыре часа приберешь немного… Я скажу тут кое-кому, чтобы малость дровишек пока, на сегодня, подбросили…

— Нет, нет! — ужаснулась Серафима. — У меня дети, все запущено… Как это я перед таким начальником? Мало мне и без того всякого позора!

Но Тырнов не отступал. Что бы ни говорила Серафима, он твердил свое, то и дело подчеркивал, что такое нужно не для него, а для всего колхоза. Мужик он из простых, и не нужно будет для него никаких хлопот. Разве только кипятку приготовить… А у Тырнова другого выхода нет сейчас, как просить об этом Серафиму: уж приближается вечер — и для всяких поисков времени не остается.

Долго отпиралась Серафима, но в конце концов махнула рукой и согласилась.

— Потом на меня не пеняйте — ежели что не так, — предупредила она Тырнова и торопливо направилась к дому.

А чуть позже, как обещал Тырнов, к дому Волановых подъехали сани, наполовину нагруженные колотыми сухими дровами. Низенький старичок быстро свалил их во дворе и зашел в дом.

— Тут Тырнов велел оставить у тебя этот кулечек с мукой. Может, говорит, к ужину каких-нибудь лепешек затеешь… Гостя накормить. И сальца для приправки…

Серафима прервала мойку полов и положила на лавку доставленный провиант — два-три килограмма муки-сеянки и кусок сала граммов на триста.

Гость заявился, когда уже начало темнеть. Сопровождал его Тырнов. Еще в сенцах Серафима услышала его бодрый, жизнерадостный голос.

— Серафима Петровна, ты уж не очень-то на нас гневайся, — начал с порога председатель, — хотели мы устроиться прямо в правлении, да Нюрка-сторожиха куда-то ключи замыкала. Прямо-таки все к одному…

Тут дал знать о себе и гость. Из-за плеча Тырнова показалось его добродушное, веселое лицо.

— Воля хозяюшки — казнить нас или миловать! А незваные гости — глодают кости, — подмигнул он и, посмотрев на кожаные головки своих фетровых сапог, прошел вперед. — А где тут самые главные, которые не подчиняются никакому начальнику и даже самому царю?

Гость глазами отыскал на печке притихших Саньку и Данилку.

— А вот вам лисичка велела передать, — протянул он обе руки с небольшими свертками.

Данилка сразу вцепился в подарок, а Санька, прежде чем взять, посмотрел на мать.

Серафима стояла растерянная, раскрасневшаяся, не зная, как ей поступить, что нужно делать, чтобы все было правильно, по-человечески…

Сегодняшнее поручение председателя она считала особенным. «Знать, еще не совсем втоптали в грязь! — подумала она. Понадобилась, вспомнили…».

Гость, как показалось Серафиме, оказался человеком незаносчивым, веселым и внимательным.

— Корней Михайлович Кадкин! — звонко представился он. — Вы уж смилуйтесь, не корите нас, Серафимушка, за вторжение. Носит нас нелегкая… Все не ко двору, да не ко двору. Странники, шатуны… Но ничего — за богом молитва, за царем служба не пропадают.

Корней Михайлович энергично разделся, подал Серафиме пальто, провел расческой по жиденьким, светлым, как у младенца, волосам и осторожно, чуть ли не на цыпочках проследовал в приготовленную для него комнату.

Немного помявшись, не раздеваясь, туда же с какой-то сумкой проследовал и Тырнов. В комнате было чисто и тепло. Серафима убрала из нее все лишнее, положила на стол новую скатерку, залежавшуюся у нее со времен свадьбы. Заправила керосином лампу. Это горючее всего лишь на одну заправку, она хранила вот уже около года для особого случая.

Гости остановились за прикрытой филенчатой дверью, а Серафима, приложив палец к губам, дала знать детям, чтобы они сидели на печке смирнехонько. Несколько минут из-за дверей доносились невнятные приглушенные голоса. Потом оттуда вышел Тырнов и прощально кивнул Серафиме.

— Пусть немного поработает — ему ответ один надо написать, — пояснил он Серафиме и ушел из дому.

Серафима хлопотала у пышущей жаром печки. От сковородки отлетали один за другим коричневые пористые блины. И Санька и Данилка блаженствовали. Такую еду они уже и не помнили. Настроение детворы передалось и Серафиме. У раскаленного жерла печи она разрумянилась, повеселела. Для гостя напекла блинов отдельно. Уложила их в тарелку, сверху накрыла другой.

Через пару часов, насытившись вкусной и необыкновенной пищей, дети сладко заснули. Серафиме тоже вдруг захотелось отдохнуть. Она присела к кухонному столу и терпеливо ждала, когда откроются двери в горнице. Видимо, у Корнея Михайловича дел было много. Он то и дело шелестел какими-то бумажками, ерзал на табуретке.

Наконец, двери открылись. Гость вышел из комнаты так же осторожно, как и входил. Вначале он улыбнулся Серафиме, потом прикрыл глаза и провел рукой по лицу.

— Вот видите, Серафимушка, из-за меня и вы томитесь… Ох, уж это время! А что поделаешь, Симочка, во времени бранись, а в пору мирись! Был бы друг, а время найдется — так, кажись, говаривают…

— Я сейчас принесу вам на стол… Пока не остыли, — спохватилась Серафима, — и кипяточку… вы уж не обессудьте…

— Да, знаю, знаю, Симочка, — поспешил гость успокоить ее. — Нынче ни у кого ничего нет. Нынче только горбун с запасцем ходит. Только он что-то прячет за спиной. А к чаю у меня тут еще немного осталось…

Серафима поставила на стол блины, чайник с кипятком и стакан. Но Корней Михайлович попросил у нее для чего-то еще два стакана, холодной воды, какую-нибудь тарелку и две ложки. Пока Серафима сбегала на кухню, на столе все преобразилось. На толстом листе бумаги была горка сахара и сухарей. А рядом стояла сверкающая желтым лаком и серебряными рисунками банка консервов.

Серафима с изумлением наблюдала, как гость провел небольшой проволочный ключик вокруг банки, накрутил на него полоску жести, и крышка отпала. По комнате разнесся ароматный запах мясной тушенки.

— Не нашенская, видать? — спросила Серафима.

— Конечно же, нет, Симочка. Нам сейчас не до таких финтифлюшек. Нам нужно побольше такого, что фашистам сильнее по мозгам бьет… Давайте мы с вами поужинаем, Симочка. Вы сегодня, кажись, покружились. Позвольте хоть мне в эти минуты взять на себя обязанности хозяйки.

Ловким движением Корней Михайлович вывалил содержимое банки в алюминиевую миску и еще раз попросил Серафиму провести с ним вечернюю трапезу. Серафима уступила, нерешительно присела на уголок табуретки.

— Хоть немного раздохните, хоть малость отключитесь. Вижу, вижу — ох, нелегко вам приходится, Симочка. М-да, — участливо произнес Корней Михайлович и неторопливо извлек из сумки алюминиевую фляжку…

— Вот интересно — кто придумал такую штуку сильную? Прямо-таки нужно ему на каждом углу памятник ставить. Без нее ничего не делается — ни свадьба, ни похороны… Помогает от болезней, от хандры. Но только в меру.

Гость налил немного светлой жидкости в стакан, потянулся за другим. Но тут его остановила рука Серафимы.

— Что вы, что вы! Не дай бог! Не буду, не надо…

— А я и не собираюсь вас спаивать, Симочка, — весело пояснил Корней Михайлович, — самому мало. Вот хотел вам кое-какие вести сообщить… Но как-то, сами понимаете, на трезвянку язык не поворачивается… Так за компанию хоть пригуби малость. Все будет считаться, что не один бражничаю.

Серафима протянула руку к стакану и улыбнулась…

— А это не абиссинский морс, случайно?

— Как это — абиссинский? — с недоумением взглянул на Серафиму Корней Михайлович… — Не слышал про такой… Абиссиния — это страна в Африке. Или еще Эфиопией ее называют. Итальянские фашисты ее недавно поработили. А про морс не слышал.

— Так это я… — продолжая задумчиво улыбаться, добавила Серафима. — Был у меня один хороший знакомый — Петька Сырезкин. Напоил он меня один раз этим морсом… Никогда не забуду.

— А как он, на вкус-то какой? Сладкий, терпкий? Интересно.

— Очень сладкий, — лукаво взглянула на гостя Серафима, потом становится горький, горький…

— Интересные свойства, интересные… Но, увы, ничего подобного, к огорчению, не имею. Вот он, проверенный напиток — и вначале горький и в конце горький, а потом на душе становится легче и легче… Ну, твое здоровье, Серафимушка.

Серафима, затаив дыхание, сделала два глотка, и через несколько секунд почувствовала, что деревенеет нижняя губа, в глазах все начало перемещаться.

— Вот уже, кажись, три года не брала в рот ни капли… Да и ослабла за это время… Какой из меня питок?

Корней Михайлович с удовольствием посмотрел на Серафиму, пододвинул поближе к ней миску с консервами, потом взял фляжку и снова налил в стаканы понемногу спирта. Серафима отказалась наотрез. И после длительного упрашивания Корней Михайлович безнадежно махнул рукой.

— А! Нечего тому богу молиться, который молитву не принимает.

Гость еще более оживился в разговоре. Одну за другой он начал рассказывать истории из своей жизни, а также из того, что когда-то слышал или читал. Рассказы у него получались интересные, занятные. Серафима с изумлением слушала гостя, восхищалась его грамотностью, культурностью. Выпитое спиртное отодвинуло в сторону заботы, очистило на время душу от мрачного осадка. После пережитых презрений и гонений ей не верилось, что такие уважаемые люди могут вот так просто и незлобиво разговаривать, не называть ее «предательшей».

Чем больше рассказывал Корней Михайлович, тем все больше хотелось его слушать Волановой. Но вот он вдруг умолк и серьезно посмотрел на Серафиму.

— Знаю, Симочка, как тебе сейчас приходится… С продуктами-то как?

Неожиданный поворот беседы смутил Серафиму.

— Да как сказать… Дня три еще кое-как перебьемся, а потом будет полный голод… Ни хлеба, ни картошки, ни мяса… Санька доставал зайцев иногда, а вишь, поземка пошла, следы заметает… Только мается мальчишка.

Корней Михайлович посмотрел на свою собеседницу.

— Пропадете вы здесь, Симочка… — с грустью в голосе произнес гость. — Надо быстрее выручать, а точнее — спасать надо от погибели… Подскажу Тырнову, чтобы он срочно кое в чем вам помог… А в общем-то, Симочка, я тебе посоветовал бы переехать отсюда. Затравят тебя здесь… Знаю я кое-что от Тырнова. Переезжай в район… Ну, а я помогу тебе насчет жилья и насчет работы, и насчет детей.

— Не знаю, не знаю, что делать.

— А может быть, ты зря от развода отказалась… Нужно ведь это, очень нужно.

— Не могу я этого… Он не может сделать такое. Не верю. Кто-кто, а я-то получше знаю Михаила. Не может он этого.

— Ну вот ведь как получается, Серафимушка, у тебя только одни чувства и больше ничего, так сказать, эмоции. А у них все в документахи фактах… Неодинаково получается… Да, ну смотри сама…

Закончилась беседа поздней ночью. Керосин в лампе заканчивался, фитиль начал коптить. Кивнув Корнею Михайловичу на приготовленную в углу на полу постель, Серафима направилась в спальню, сбросила с себя платье и забралась под одеяло. Сон быстро расправился с уставшей от всяких хлопот и переживаний Серафимой. Уснула с мыслями, что ей все-таки удастся вывернуться из петли, которая, как ей казалось, уже начала затягиваться.

Но долго спать не пришлось. Сквозь сон она вдруг почувствовала, что под одеялом к спине холодным полозом пробирается чья-то рука. Серафима испуганно вздрогнула и открыла глаза. На секунду ужас парализовал голос. В нескольких сантиметрах от ее лица зависло лицо Корнея Михайловича. Оно было бледным, странным, холодным.

Серафима обеими руками уперлась ладонями в грудь Корнея Михайловича и попыталась оттолкнуть его.

— Симочка, я замерз там… Я немного побуду около тебя вот и все…

— Ах ты, гад! А я-то разинула рот, думала… Сейчас же убирайся в свою постель… А я-то считала… Сейчас же! А то детей разбужу…

— По душе ты мне пришлась, а больше…

Серафима вспыхнула.

— Чтобы никогда духу твоего тут не было, — задыхаясь, произнесла она, — одевайся и сматывайся к своему Тырнову… Ишь ты, нашли… пропащую…

— Симочка, да что с тобой? Успокойся. Я не трону тебя… Только поговорю, и все… Ну, что ты, как девочка.

— Сейчас же одевайся и уходи из моего дома, — приглушенно, но также угрожающе выпалила Серафима. — Ученый нашелся. Убирайся, не то выброшу всю твою одежду на улицу.

— Ты не сделаешь этого, ты что, спятила што ли?

— Сделаю, если сам-то не уберешься, — решительно заявила Серафима, соскочила с кровати и шагнула к лавке, на которой лежала шинель Корнея Михайловича.

— Не сделаешь… — неуверенно протянул Кадкин.

Серафима, едва не свалив лавку, схватила шинель и сунула ее под мышку. Потом забежала в горницу, отыскала там брюки, пиджак и сорочку Корнея Михайловича. Все это уместилось у нее под другой рукой.

Кадкин продолжал не верить в то, что Серафима может выкинуть такой трюк до тех пор, пока она не промелькнула мимо него с одеждой. Теперь было уже поздно. Воланова выскочила в сенцы, звонко щелкнула металлическая щеколда, скрипнула наружная дверь.

Только это заставило встрепенуться Корнея Михайловича. Пораженный выходкой Серафимы, он бросился в нательном белье к двери. У самого порога наткнулся на возвращающуюся Серафиму, ненавидяще посмотрел на нее.

— За дверью все твое лежит, — пояснила Серафима. Обескураженный Кадкин исчез в темноте. Воланова повернулась и задвинула щеколду. Возбужденная и ошеломленная, вернулась она к кровати. Хотелось заплакать, послать кому-то проклятье за то, что все в жизни — один ералаш, за то, что до сих пор не научилась распознавать, отличать истинное от фальшивого.

Через две двери до Серафимы доносились чертыханья, произносимые Кадкиным. Они иногда обрывались, затихали, потом вспыхивали вновь.

«Слава богу, кажись, одевается», — подумала Серафима и присела на кровать, но в это время со двора донесся торопливый и громкий стук в окно. Воланова вернулась в сенцы, прислушалась.

И вдруг в прихожке окно содрогнулось от сильного удара, задребезжали в раме стекла. Напуганная Серафима кинулась к окну, но через плотные узоры ничего не было видно. Во дворе неистовым голосом кричал Кадкин.

— Бурки, бурки давай, бурки выброси! — расслышала Серафима и кинулась к печи, около которой стояли фетровые сапоги.

— Боже мой, боже мой! — спохватилась Серафима. — Да как же это я?

Она подхватила обувь, сунула в один сапог портянки и после секундного размышления подскочила к столу, подставила раскрытую сумку Кадкина и сгребла в нее остатки еды вместе с миской и фляжкой.

Боясь, чтобы Корней Михайлович не ворвался в дом, Серафима лишь немного приоткрыла дверь и швырнула в темноту сначала сумку, потом один за другим — сапоги. Кадкин, продолжал что-то кричать. Но Серафима уже не слышала его. Захлопнув дверь, она вернулась в спальню. Теперь ей было уже не до сна. Все взбудоражилось, всколыхнулось, перевернулось. Она подошла к окну и через небольшую проталинку, образовавшуюся между морозной живописью, начала задумчиво смотреть на залитый лунным светом снежный сувой. Неистребимая и нудная мысль снова не давала покоя: а как же выкрутиться от напасти, как продержаться эти последние зимние дни? В раздумье простояла она у окна минут десять. Подошла к печи, посмотрела на разомлевших от тепла и сна детей, прислушалась к улице. И каково же было ее удивление, когда она вновь во дворе услышала отчаянный мужской голос, и тут же к нему примешались разъяренное рычание и взвизгивание собак…

— Неужто опять вернулся! — содрогнулась Серафима. — Громить пришел, громить. Что делать? Выскочить из дому, просить помощи? Что у него на уме?

Но отчаянный голос Кадкина начал затихать, удалиться.

— Ушел, слава богу… — успокоилась Серафима и не раздеваясь прилегла на кровать.

XXXIX

После бурной встряски Серафиме не пришлось мучиться от бессонницы. Забытье наступило сразу. До серого зимнего рассвета было много времени, но оно пролетело единым мигом.

Разбудили Серафиму бесцеремонные удары в дверь ногой. Она соскочила с кровати, накрыла ладонью глаза, постояла минуту, как бы дожидаясь, когда просветлеет после сна голова, чтобы толком разобраться — где явь, а где сновидения…

В прихожку грузно ввалился Тырнов.

— Натворила, говоришь, сволочь? Чего зыркаешь-то?

Спросонья Серафима не сразу заметила, что Тырнов в одной руке держит фетровый сапог Кадкина, а в другой — изодранную в клочья сумку.

— Какая же ты все-таки баба поганая! — злобно процедил сквозь зубы Тырнов. — Мало того, что вытурила ночью человека, — взяла сапог швырнула в снег… Босиком пришлось по деревне бегать.

Серафима не смогла удержать улыбку, появившуюся самовольно, некстати…

— И ты еще лыбишься, ангельская рожа! — взорвался Тырнов. — Ты знаешь, чем все это пахнет-то? Сибирью — да, самой Сибирью. Этапом… Человек отморозил ногу — отрезать будут. Вот что ты натворила. Решила показать, что ты не такая уж потаскуха… Ей оказали честь, мужчину пристроили. Гордиться бы надо. Да сейчас вашего брата — пруд пруди. Кругом одни вдовушки да холостежь.

Дождаться, когда же закончится поток этой хлесткой брани, было нелегко, и поэтому Серафима решила перебить.

— А что такое этап, Дмитрий? Это же раньше было такое… — ошеломила она своим несуразным вопросом. — А ведь бабка мне в молодости гадала — ходить мне всю жизнь по ангельским тропам… Имя у меня такое… Серафима. Можа, это и есть ангельская тропа, а? Эти самые этапы?

— Для тебя все найдется… и ангельские, и дьявольские, — сбавив гнев, пробурчал Тырнов. — А в общем, ты собирайся в дорогу… Придут скоро за тобой, змеища недобитая…

Тырнов ушел, а Серафимой снова овладели беспокойные мысли: что же все-таки будет дальше?

А для беспокойства причины были: с Кадкиным произошла драматическая история. Увидев свою одежду, выброшенную на снег и услышав за собой щелчок щеколды, он понял, что ему ничего не остается делать, как быстренько, пока мороз не прихватил его как следует, натянуть одежду и бежать к Тырнову.

Но осечка произошла с обувью. Один сапог он подобрал недалеко от двери, а вот куда Серафима запустила второй — он не заприметил. И обошлось это дорого. Чертыхаясь и проклиная все и всех на свете, он минут десять прыгал на одной ноге по сугробу, отыскивая фетровый сапог. Но снег был глубокий — много не напрыгаешь… Да и ногу уже начало прихватывать.

Почувствовав обреченность, Кадкин в отчаянии бросился к ближнему дому и начал колотить кулаками в дверь. На испуганный вопрос бабки-хозяйки Корней Михайлович ответил громко и резко, назвав себя уполномоченным из района. Этого хватило, чтобы окончательно перепугать бабку. Она громко хлопнула дверью, и Кадкин понял, что ему тут делать нечего.

Стараясь как можно реже ставить голую ногу на снег, он метнулся к другому дому. На этот раз Кадкину повезло. Старичок-хозяин оказался не из робких. Запасшись на всякий случай топором, он быстро открыл умоляющему ночному гостю.

Потом начались оттирания и водные ванны. Но пользы от них было немного. Корней Михайлович почувствовал, что четыре пальца на правой ноге уже бесчувственны. Вначале они были мертвенно-белыми, потом начали синеть и наконец превратились в темно-коричневые отростки.

…С такой ногой лежал Кадкин сейчас в спальне у Тырнова. Положив покалеченную ступню на спинку кровати, он с грустью и с каким-то недоумением смотрел на изуродованную ногу. Возле него угодливо хлопотал Тырнов. Он то и дело о чем-то спрашивал, что-то предлагал, советовал.

— Вы не думайте, Корней Михайлович, что я вам нарочно подсунул такую, — убеждал он пострадавшего, сидя у его изголовья. — Самая настоящая ручная была. Всеобщая была, ей-богу… Петька тут был Сырезкин — так тот повыкомаривал над ней — как хотел… Не знаю, не знаю, что это она с вами так обошлась. Надо бы поближе к ней, к грудям…

— Пентюх ты, ваше благородие… — простонал Кадкин. — Лошадь-то скоро запрягут? Надо засветло до больницы добраться. А бабу-то не тронь. А я-то, безмозглый дурень, клюнул на твою удочку… А что поделаешь? У кобелей бывают жертвы. А бабу-то не тронь. Помочь ей надо — ведь пропадет со своими пацанами. Обязательно помоги, слышишь? Не то проверю — хуже будет…

Тырнов выпучил глаза, хотел что-то сказать, но промолчал.

Серафиме хотелось одного: чтобы Тырнов не вздумал ее преследовать. А уж во всем остальном — надежда на себя. Почти весь день она перебирала всякие варианты добычи продуктов. Остановилась на одном. Как ей показалось — на самом верном. Ехать в город, выменять еды на пуховый платок, который лежит у нее в сундуке со времен свадьбы. Подарила его Серафиме родная тетка. Платок большой, пушистый, приятного дымчатого цвета. Серафима считала его самым дорогим подарком и поэтому все годы берегла.

Много раз в день Серафима пыталась выведать, узнать у кого-нибудь, не отправляется ли кто в город или хотя бы на элеватор, от которого на пеший путь приходится всего лишь три километра. Поиск оказался бесполезным. Серафима решила ранним утром следующего дня выйти на проселочную дорогу и отправиться в тридцатикилометровый путь пешком. На этой дороге могут быть проезжие из других деревень. Авось кто-нибудь разрешит ей подсесть в сани. Другого ничего не остается…

Расчеты Серафимы оказались верными. Через несколько часов она уже была у ворот шумного районного базара, который гудел своим звонким многоголосьем.

XXXX

Наверное, все базары, одинаковы своей бестолковостью, колготней, смешением всевозможных звуков, исторгаемых одновременно и от избытка радости, и от огорчения, от необходимости скрыть плутовавые намерения при купле или продаже.

Без пестроты звуков и одеяний людей, топчущихся здесь по делу и без дела, не может быть базара. Здесь никто не имеет права сказать: «Прикрой, братец, рот!» или «Не ширяй меня в бок!». Да и никто не пытается этого делать. Иначе можно достукаться — кто-нибудь просто-напросто пошлет куда-нибудь, сопроводив при этом словечком неприятным для слуха.

Серафима не сразу проникла в эту, точно постоянно кем-то перемешиваемую людскую массу. Постояла немного в нерешительности. Начала прислушиваться к голосам. Она понимала, что многих сюда пригнали не прихоть и вычура, а отчаянное мыкание в надежде добыть для семьи каких-то припасов, приобрести что-нибудь на ноги или на плечи. Уж немногие теперь имеют возможность купить, а чаще выменять то, что создавалось мужскими руками. И все больше становится таких, которые рады уж иметь хотя бы какие-нибудь обшарпанные паголенки. Обноски, опорки, обрезки, лоскуты тоже приобрели меновую стоимость. Начинал властвовать один принцип — лучше что-нибудь, чем ничего.

Правда, в этой густой толпе кое-где шныряли всегда шустрые, как щучки, с чуть с прищуренными глазами хищников барышники, спекулянты, мешочники. Лихолетье — время бед и смут — для них, как и для тифозных вшей, всегда является питательной средой, благоприятным периодом размножения.

С точностью психолога эти люди могут по глазам человека определить, насколько он голоден, насколько он нуждается в какой-нибудь тряпке или обветшалом ватнике. И промаха не будет. Доверительно, словно по-свойски, кивнет он сытой харей. Покажет из-под полы буханку черствого хлеба и безразлично произнесет: «Сто двадцать рублей. Хошь бери, хошь нет». И повернется с намерением уйти прочь от покупателя.

Но не сделает он и двух шагов, как натруженная, мозолистая рука влепится в его овчинный полушубок. Негнущиеся от мороза пальцы отсчитают двенадцать червонцев человеку, который хорошо знает, как из хлебного припека делать деньгу, как можно строить свое счастье в лихую годину.

— Меняю тыкву на две миски муки. Вкусная, сладкая! — приглашала к своему товару звонкоголосая тетка.

— Кому картофельных лепешек? Подходи! Румяные, пышные, даровые — пять рублей за штуку! Последние, остаточные! — заманивала к себе другая торговка.

— Кусок сала дам за варежки!

— Ай-яй-яй! Держи окаянного! Рыбец слямзил!

Недалеко от толчка ровными рядами расположились торговцы всевозможной утварью. Чего тут только не было: и посудины, и петли, и потресканные деревянные ложки, и невесть для чего потребные набалдажники, загогулины и банки с какими-то снадобьями; и перепачканные золой куски сомовины. Но не все здесь действовали приемами спекулянтов.

Шустрые торговцы для удовлетворения всех налево и направо разбрасывали зычные байки, смачные шутки, разводили ради потехи никчемную антимонию.

Вот горбатый мужичок разложил подле себя коробки с какими-то светлыми кубиками и хватает за полы почти каждого прохожего.

— Берите пасту, берите пасту! Убирает с одежды и мазутные, и масляные пятна. Может убрать грязные пятна и с шерсти, и с диагонали, и с сукна…

Около «химика» остановился мужик в замызганной и засаленной телогрейке и в таких же ватных брюках. Он смотрит на товар вывороченными, захмелевшими глазами и скрипучим голосом произносит:

— А с биографии может эта кислятина вывести пятна, а?

— Может, может! — живо откликнулся горбун. — Берите, берите — рубль кубик! — но тут же спохватился, опомнился и, ощерившись на всю ширь рта, поправился. — Нет, нет, извините! С биографии не берет… Сам весь в пятнах хожу. Самому бы почиститься не мешало.

— Эх ты, клизма! Кому нынче твой товар нужен? Жратвы лучше припер бы, — упрекнул продавца долговязый и поплелся дальше.

А вот и другой, тоже употребивший горячительного, ходит по рядам и подбрасывает для уморы всякую всячину.

— Ты скажи, — одеревенелым языком пристает он к бабке. — А когда покойник умирал — потел он или не потел? Потел, говоришь? Это ведь очень хорошо, это очень хорошо! Это очень пользительно для организма.

Тревожные и возбужденные разговоры о войне слышались всюду.

— Оказывается, Расею пришли захватывать не только немцы! — бойко выкрикнул кому-то, как для глухого, неудавшийся ростом старичок. — Мой сынок, Трошка, писал как-то, что к ним под Воронеж нагнали етальянцев каких-то, чудной народ, говорит. Окромя лапши ничего не ядять. Недород у них ноне, не с чего стало стряпать эту лапшу — вот они приплелись к нам. А еще какие-то голубые штанцы появились. Ей, пра! У них ихняя дивизия называется голубой. А эти одними апельсинами кормятся. Немцы их в супряги взяли. А когда они побежали — все эти апельсины порассыпали…

А чуть в сторонке плотным кольцом десятка два женщин кого-то обступили. Серафима заметила, что ведут они себя как-то странно. То вдруг все разом загудят, словно растревоженные шершни, то мгновенно, как придавленные, утихают. Подошла поближе, протиснулась.

На большом дощатом ящике смиренно, в позе святого херувима сидел плотный мужчина средних лет. По одежде его Серафима определила, что он не лишен достатка. Добротная, покрашенная в черный цвет дубленка, новые, умелой рукой скатанные валенки. На голове рыжая пыжиковая шапка.

Женщины жаждущими глазами уставились в неподвижное, сплошь изъеденное оспой лицо. Таким же окаменелым и пустым был взор этого мужчины Серафима поняла: это был слепой гадальщик. На плотно сжатых коленях лежала массивная книга из толстых, почти картонных листов, сплошь утыканных точками.

— Моя, моя очередь! — отпихивая других, доказывала свою правоту раскрасневшаяся и чем-то взволнованная женщина.

— Ты еще деньги сперва найди, а потом суйся!

— Не твоя забота! Без денег никто не гадает! — отпарировала женщина, лихорадочно шаря где-то сбоку, в складках старой паневой юбки. Наконец она вытащила из кармана и торопливо сунула рябому пятерку. Тот не спеша расправил ее, старательно прощупал и положил деньги в полевую сумку, уже изрядно пополневшую от выручки.

— От Васеньки, моего сынка, вот уже третий месяц писем нет. Последний раз порадовал, что цел и живехонек, в атаку ходил, двух фашистов заколол… А вот сейчас…

Гадальщик степенно переложил несколько тяжелых листов и начал водить пальцами по наколкам.

— Ваш сын Василий, — начал он ровным, монотонным голосом, — заслужил боевое уважение…

— Вот, вот он у меня такой, — всхлипнула женщина.

— И приходила эта похвала и от командования, и из казенного дома…

— Значит, живой, живой? Я спрашиваю — живой, а?

— У вас нет основания для преждевременного волнения, — продолжал слепец. — Пройдет немного времени, и вам доставят все вести, касающиеся вашего геройского сына. Все происходящее с ним, касающееся этого стремления порадовать вас, как родную мать, согласуются с закономерностью нашей действительности. В настоящее время в казенном доме решается вопрос о предоставлении к награде вашего сына.

— Так живой он или нет? — продолжала добиваться своего растревоженная женщина. — Ничего что-то не разберу…

— Не перебивайте! Я читаю, что здесь написано, а не просто говорю: у вас нет оснований для преждевременного беспокойства, время вам сообщит… Все происходит как угодно богу.

Вытирая кончиком платка глаза, женщина начала выбираться из окружения.

— Наверное, все-таки живой, дай бог, дай бог, — без конца твердила она, торопливо застегивая пальто.

А возле гадальщика уже снова гудели, наперебой совали рябому загодя приготовленные пятерки. Серафима отошла подальше. Но слух никак не мог освободиться от назойливых и неистребимых просьб.

— Про Егорушку скажи! Он в госпитале сейчас. Как там у него?

— Гриша пропал без вести…

— А скоро ли фашиста угробим?

— Похоронку третьего дня получила. Мишеньку убили… Может быть, напутали где-нибудь? А? Скажи!

Серафима снова окунулась в свои тяжелые мысли.

«А может быть, про Мишку погадать? Как ему там живется у фашистов? На своих же российских пошел…».

Но тут же отогнала от себя эту непрошенную мысль, которую вдруг заглушила заунывная песня. Ее затянул безногий молодой мужчина в серой шинели, в солдатской шапке, сидевший совсем рядом.

Он сидел на розвальнях, бросив на снег свои костыли.

— Эй, товарищ, товарищ, болят мои раны… Болят мои раны тяжело, — выводил он под аккомпанемент хриплой двухрядки.

Стоявшие чуть поодаль женщины смахивали слезы, с унынием посматривали на солдата-калеку.

Серафиме вдруг захотелось мгновенно исчезнуть, безвозвратно кануть куда-нибудь, навсегда сбежать. Ей почему-то показалось, что все эти житейские нескладности и беды происходят только из-за нее. Только из-за нее. Из-за нее Воланов стал предателем, из-за нее вот этим людям приходится страдать, переживать ужасы, терпеть лишения…

Серафима отвернулась и решительно сделала несколько шагов в сторону. Вспомнила про платок, который ей нужно было обменять на продукты. Развязала узелок, похлопала рукой по мягкой и пушистой дымчатой поверхности, наполовину развернула платок и перекинула его через руку.

Покупатели нашлись сразу. Но всех их опередила невзрачная с покрытым белесым мхом лицом старушка. Она вцепилась в платок сухими пальцами и потянула его к себе. Со стороны показалось, что этот человек не покупатель, а хозяин вещи, схвативший на месте преступления вора. Спрятав всю пятерню в пуху, она начала усиленно мять платок, без конца подносить к подслеповатым глазам.

— Постыдилась бы такое людям подсовывать, — прохрипела старуха после длительного осмотра и беспрерывного шмыганья носом. — Одна шленка, пуху-то почти ничего нет. Сажей накрасила… Сколь хошь?

— Два пуда муки и три ведра картошки.

— И-и, бабоньки, жирновато, жирновато получается. Портянка нестиранная. Четыре ведра картошки, без муки — красная цена ему. И то еще лишку будет…

Подошли еще три женщины. Тоже захотели посмотреть платок, но старуха, не прекращая брюзжать, все же упредила их желания. Она загородила от них покупку своим согбенным, худосочным телом.

— Проходьте, проходьте, тутоньки уже все обговорено.

Однако этим ей не удалось погасить любопытство подошедших.

— Почем сошлись? — поинтересовалась одна из них.

— А неплохой вроде бы… — добавила другая.

— Три меры картошки да два пуда муки прошу… — негромко пояснила Серафима.

— Да ты что, дурочка, што ли? — пристыдила ее третья. — За такой платок шесть пудов сеянки не жалко было бы.

Старуха резко повернулась.

— Ах ты, погань! Кто тебя сюда подослал? По базару шастаешь, дармовой кусок добываешь? Уматывайте, уматывайте отселева, мы уже обговорили, еще две меры картошки добавлю… Хватит тут блажить. Ишь, выжиги подвернулись. Беру эту портянку — шесть ведер картошки не жалею.

Но подошедшие оказались не из уступчивых. Привередливое бормотанье и алчность старухи лишь разожгли их торговый азарт. Сообразив, что скаредная покупательница норовит почти дарма урвать хорошую вещь, а попросту говоря, норовит надуть человека, они решили досадить ей. Но осуществить это намерение было не так-то уж просто. Старуха ни за что не хотела разжимать утопшие в пуху скрюченные пальцы, выпустить добычу.

Серафима решила проявить маленькую хитрость.

— Я передумала продавать платок, — заявила она старухе и чуть ли не силой вырвала свою вещь.

Через час Серафима уже имела значительно больше, чем она могла бы предположить: пять пудов муки и десять ведер картошки. Это же целое состояние! Покупательницы пообещали помочь и доставить провиант в Самойловку.

А пока в распоряжении Серафимы было еще несколько часов времени, которое нужно как-то скоротать.

…Базар продолжал гудеть тем же разноголосьем, несуразной колготней. Все что-то искали, предлагали, высматривали. И эта неуправляемая масса бурлила, переливались с места на место, то вдруг расплескивалась, как водоем от шквального ветра, то ненадолго успокаивалась. Сейчас, когда главные заботы о пропитании были уже приглушены, Серафима могла позволить себе поспокойнее посмотреть на людей, на их суету и хлопоты.

Прошла краем толкучки, направилась к веренице кучек всевозможного скарба, разложенного на подстилках или прямо на снегу. Владельцы этого добра без устали зазывали к себе покупателей, убеждая их, что лучше вещей, которые им предлагаются, на свете нет и не будет.

Серафима вновь натолкнулась на оживленную кучку людей, видимо, собравшихся здесь по случаю какой-то невидали.

«Еще какого-то гадальщика донимают», — невесело подумала Серафима. И, не отдавая себе отчета, зачем и почему, протиснулась через небольшой пролом в этой плотной людской стене.

На широкой чурке, которой мясники пользуются для разрубки мяса, сидел какой-то мужчина в старенькой и измятой шинели. На голове его была солдатская шапка. Лицо мужчины Серафима не видела — он сидел к ней спиной.

Не сразу поняла Воланова причину столь шумного возбуждения. Из этого разнобойного галдежа не так-то легко было выудить информацию.

— Не люди пошли — супесь одна, — со стоном произнесла стоявшая рядом женщина. — Башибузуки, звери… Ничего святого не знают. У нищего сумку забрали! Он их там защищал, руку потерял, а они у него последнюю копейку забрали, по миру пустили…

— Да с таких надо живьем шкуру снимать, — горестно вздохнул какой-то старик. — Это же солдат! Как можно? У нас в ту японскую один интендантик замылил весь наш паек… Так мы из того хлюста в один миг душу вытряхнули… Расхлопали! Ей, пра, не вру. Побожиться момгу. А тут похлеще…

— Эх, горемышный… Сбегаю домой, я тут недалече, кусок пирога с рыбой отхвачу. Некормленный, чать, сидит на снегу… Это ж надо такое! Служивого, инвалида обокрали!

Серафиме удалось заглянуть через плечо стоявшей впереди женщины. Прямо на снегу перед солдатом стояла большая жестяная банка. Внутри ее виднелось несколько помятых синеватых и зеленоватых трешниц и пятерок, под ней виднелся кусок материи. Здесь же лежало несколько отломленных от буханки ржаных кусков хлеба, два-три соленых огурца, шматок свиного сала и даже вареная куриная ножка. Кто-то насыпал на лоскутке кучку желтоватых тыквенных семечек…

Но Серафима заметила, что солдат не слишком раскланивается и распинается перед теми, кто подходит к нему с жертвоприношениями.

— Ну что обступили, калеку не видели? Нынче нами хоть пруд пруди, а завтра еще более будет… Может быть, кто-то еще хочет подойти, а тут позагораживали… Развязность пострадавшего постепенно съедала у Серафимы чувство сострадания. Как можно так отвечать людям на их отзывчивость, на их сочувствие? Ведь это же хамство, наглость!

— Сквалыга! — «отблагодарил» инвалид тщедушную старушку, положившую в банку всего лишь один рубль. — Мы за них там головы кладем, а они мошну боятся рассупонить… Душонки-то, как у зайцев, дрожат…

Ряды обступивших начали редеть. Серафима заметила, что около солдата назойливо кружится маленькая собачонка муругой масти, норовя подкрасться к разложенным на тряпке подаяниям. Но всякий раз, когда она намеревалась своим черным мокрым носом приблизиться к снеди, тяжелый сапог солдата ударял ей по голове, и дворняга с визгом отлетала в сторону.

— Утроба ты ненасытная… Все бы тебе жрать на дурняка! П-шла, шалава! Что люди, что собаки…

— Ты бы потише, служивый, хоть ты и защитник наш, а уважение к людям блюсти надо. Они-то вон как жалеючи смотрят на тебя, а ты… — попытался урезонить солдата проходивший мимо мозглявый мужичок. Но он не успел досказать своего.

— Это ты мне? Ах, гад! Побывать бы тебе, кровь геморроидная, там, где я побывал, не так бы калякал с фронтовиком!

Мужик попытался вначале как-то отпарировать и возмутиться, но спохватился, что дело имеет с калекой, с его расшатанными нервами, которого, конечно же, люди поймут быстрее, чем его.

Серафима оказалась подле солдата, который, как она заметила, без устали усердно размахивал своей единственной рукой, словно отгонял от себя назойливых мух. В профиль перепачканное чем-то черным лицо солдата показалось Серафиме непривлекательным. Слегка вздувшийся округленный нос, большое водянистое пятно под глазом, всклокоченный и скатанный в сосульки, давно не видавший воды и мыла, волос. Глаз, который виделся со стороны Серафимы, был навыкате и имел какое-то нахально-вопрошающее выражение, какое бывает у людей, имеющих право что-то требовать, ожидающих беспрекословного исполнения их желания.

Когда уже многие, сбив оскомину от встречи, разошлись, невесть откуда-то вывернулся низкорослый, но, видать, шустрый солдат. Растолкав стоявших рядом, он приблизился к фронтовику и бесцеременно похлопал его по плечу.

— Здравствуй, земляк! Уцелел в этом пекле, говоришь? — начал он с налету, но потом, взглянув вниз, на подаяния, брезгливо поморщился, растопырил ноздри. — А это, браток, у нас называется крохоборством, последним делом доходяг! Кто тебя приохотил к этому? Негоже так фронтовику! Тошное дело, тошное… Воевал, воевал и — вот те на! Шапку снял, милостыню… Не, не, так не пойдет! Это я сейчас обварганю в райсовете или в военкомате…

Словно кто-то пырнул калеку в бок. Выпученные глаза сверкнули испугом.

— Не надо, не надо! Мне уже хватит вспоможения, нет времени, шибко тороплюсь — вот пришлось… Куда денешься?.. Сейчас на вокзал помаленьку двину… Не надо, ничего не надо, не хлопочи.

— Ну, ладно, об этом потом, — уже более спокойным голосом продолжал подошедший. — Где воевать-то довелось? Рубать хочешь? Мне вчера деверь ястыку немного подбросил, наверное, уж года полтора хранит, все сына ждет с фронта, а тут я, как на грех, подвернулся.

— На севере пришлось драться-то, там и руку отхватило, вылечился малость, а уж рученьку, как ушей, теперь не видать, — принимая сверточек с осетровой икрой, ответил инвалид. — Ехал из госпиталя и весь дорожный кулек с пайком какая-то падла хватанула. Задремал, понимаешь… И деньжат было немного… Тоже, гады, не подавились… Куда ж мне с одной рукой? Уж больно охота скорей домой, моченьки нет, не терпится…

Серафиме удалось еще приблизиться… Теперь лицо инвалида было видно полностью. На открывшейся левой стороне, у самой скулы, виднелось густое темно-фиолетовое пятно. Щеки и подбородок покрыты грязно-русой щетиной. Отвислая нижняя губа непрерывно дергалась, выпученные глаза с воспаленными веками и увлажненные слезами говорили о бесшабашно проведенной ночи. Во всяком случае, таким было первое впечатление Серафимы.

И, хотя солдат предстал перед Серафимой в самом скабрезном виде, Серафима, знающая настоящую цену фунту лиха, пожалела его. И если бы у нее в эти минуты был с собой кусок хлеба или деньги, она без промедления отдала бы их инвалиду. Ей от души хотелось испытать чувства удовлетворения за оказанную в тяжкие минуты помощь бедолаге. Но, увы. Руки пусты…

— Ты говоришь, на севере довелось воевать? — воскликнул взволнованно солдат и сорвал с себя шапку. — Вот это да! Вот это встреча! Браток! И я же оттуда! Смотри — осколком меня там шандарахнуло по калгану, когда в атаку поднялись.

— М-да… Крепенько досталось, — покачал головой инвалид, — много тут стало кругом железок летать, больше чем галок: кого по башке огреет, кому руку оттяпает…

— Ты, случась, не в 17-й армии был? В каком месте?

Инвалид поднял свою единственную руку и назидательно пошевелил указательным пальцем.

— Ну, ну, браток! Ты хоть и земляк, а за языком построже посматривай! Военную тайну не выспрашивай! Не ровен час. Посматривать бы надо… Время-то ведь…

— Это правда, это правда. Ты уж извини, браток… А про батю Самсонова слыхивал, может быть, а? Или таблички на дорогах не встречал: «Хозяйство Михайлова»? Про это ведь можно…

— Кому можно, а кому нельзя! — еще раз строго предупредил инвалид.

— Ага! Понимаю, понимаю, браток. Есть такие части, о которых — ни гу-гу! Вот оказия… Встретишь земляка, а и слова не скажи! Ну, может, опосля войны столкнемся: вот уж тогда отведем душу, наговоримся. А я ведь, браток, сейчас уже в таких частях, в которых люди только один раз ошибаются, — низкорослый солдат лукаво, совсем по-детски подмигнул. — Сапер я, браток… Напоролся на мину, и прощай, белый свет.

Какой я остолоп! Развел шашни, соловья баснями кормлю. Я тебе, кажись, говорил, что после госпиталя мне на недельку домой разрешили заскочить. Не знаю — радоваться этому или нет. Слез сколько там было из-за меня! А перед отъездом напичкали меня всякой всячиной. Прямо рассудок потеряли. Стал проверять — вижу: в кармане пачка денег! А зачем она мне на фронте. Эх, кабы снова в свою часть угодить! Хоть и тяжело там у нас, а зато ребята мировые… Соскучился! Хотел почтой опять деньги отправить, но теперь уж все по-другому сделаю…

Солдат еще раз загадочно подмигнул и расстегнул шинель.

— Хватит тебе попрошайничать, тут две тысячи… Бери, после войны сочтемся. Ты, кажись, уж отвоевался…

Увлеченная столь необычной встречей фронтовиков, Серафима не сразу заметила, что кончики пальцев в плохо просушенных валенках начинают дубеть. Протертое во многих местах пальто и обветшалая толстовка все сильнее пропускали к телу свежее дыхание морозца. Нужно было уходить или, по крайней мере, отогнать эту стынь резкими движениями. Еще раз взглянула на инвалида, по давно немытым и небритым щекам которого с трудом пробирались крупные слезы.

— Век не забуду тебя, милашка, век! И детей заставлю за тебя молиться! — чуть не навзрыд произнес инвалид.

Милашка… Это слово с недавних пор звучало для Серафимы, как злой навет, как криводушное признание, как презрительная насмешка. Услышав его сейчас, она передернулась, помрачнела. Неужели не удастся ей никогда и нигде отвязаться от этой липучки, от этого репья? Этим словом ее наградили за доверчивость к своим и чужим чувствам, которые смогли вытеснить из ее души все: и благоразумие, и контроль над собой. Но ведь все это прошло?

Терзаясь мыслями, она все еще смотрела на этого зачуханного плачущего горемыку. Потом Серафима почувствовала, что с ней начало твориться что-то неладное. Глаза расширились до предела, остекленели, затряслись руки, которыми она поправляла сбившийся набок платок…

Одна из женщин кинулась было помочь, но остановилась, заметив, что болезненное состояние так же быстро исчезло, как и появилось.

— Сырезкин! — громко выкрикнула Серафима.

Да, теперь у нее не было сомнения в том, что перед ней Петр Сырезкин, что эти взъерошенные, скатанные в грязные сосульки волосы еще сравнительно недавно представляли собой всегда обихоженный чуб. А в обрюзгшем лице только хорошо знавшие его люди могли бы найти следы былой привлекательности лихого гармониста, растревожившего столько девичьих сердец и ни одного не успокоившего, и ни одного не осчастливившего. Без особого труда Серафима угадала, что Сырезкин был в изрядном подпитии. И в этом, пожалуй, была главная причина его слез.

Окрик Серафимы резанул слух Сырезкина как раз в тот миг, когда он намеревался брать деньги от солдата. Рука Петра застыла, как приподнятый шлагбаум. Прежде чем взглянуть на Серафиму, Петр размашистым движением рукава шинели сбил со щек крупинки слез.

— Эге! Да тут, кажись, встреча! — обрадованно воскликнул солдат, протягивая пачку денег Сырезкину. — Смотри, какая оторопь взяла — и про деньги забыл!

Петр действительно про деньги забыл. Рука его медленно опустилась. Испуганные глаза смотрели на Серафиму. На миг они встретились прямыми взглядами. На этот раз сдался, не выдержал встречного взора Сырезкин. Он опустил глаза.

В течение всего лишь одного мига в сознании Серафимы родился сразу целый рой вопросов: «Как ты здесь оказался? А куда девалась твоя рука? Всего лишь месяц назад она была целехонькой…»

И, словно испугавшись, что Серафима задаст ему все эти вопросы, вслух, при всем народе, Петр бросился к своей бывшей подруге, оттолкнув плечом солдата. Многим показалось, что сейчас произойдут объятия, но Серафима сделала решительный шаг назад. Петр остановился обмякший, удрученный.

— Не губи, не выдавай, милашка, — взмолился он заплетающимся языком с надеждой на милосердие Серафимы. — Вспомни доброе… Ведь по-христиански как бывает? Посуду бей, а самовар не тронь! Смолчи, сполна отплачу, господь свидетель! А не то пришибу!

Что-то звериное, ненавистное шевельнулось в душе Серафимы.

— A-а! Милашка! Сызнова ко мне? Не забыл ведь? — протянула она и резко повернулась к погустевшей в это время толпе. — Что разнюнились, расслюнявились? — забыв обо всем, не своим голосом, задыхаясь от бешенства, закричала Серафима.

По толпе пролетел гул недоумения.

— Это бабник, первый б… Ваши мужья головы кладут, а он тут скрывается, обирает вас… Ваших же фронтовиков позорит! Бейте эту погань, это хам… это…

Сырезкин поперхнулся и невольно после призыва Серафимы к избиению тревожно начал выискивать в толпе брешь, через которую можно ускользнуть. Но обступившие продолжали недоумевать, не решаясь определиться: кто же здесь нападающий и кто жертва?

Наконец, Петр сообразил, что его мольба — дело никчемное, Серафима неумолима, нужно обороняться, обхитрить, смыться. Сырезкин, как заправский оратор, поднял кверху руку и жадным взором прощупал толщину толпы, надеясь найти в ней слабое место, необходимое для отступления.

— Ведьма это, а не баба! У нас в деревне ее зовут предательшей. У нее муж перешел к немцам и сейчас там вешает нашего брата. А она вот шастает по селам и конфузит чесный народ. Вместе заодно они договорились с мужем: он там, она здесь. Гоните отседова эту клячу, дорогие товарищи! Я сейчас вам принесу сюда бумаги, и вы узнаете, кто тут меня и всех вас срамит! Пропустите, пожалуйста, я сию минуту принесу вам. Вот. К фашистам она подкумилась, подъяремная она у них… Пропустите! Я это счас покажу вам бумаги об этом… Они тутоньки, за углом у знакомой… Предательша советского народа! Ее так у нас называют… Стрелять таких надо гадов! Шкуры продажные!

С этими словами он начал пробиваться через толпу. Люди стали расступаться. Сырезкин чуть не сбил с ног не успевшую посторониться женщину. Но как раз в это время Серафима пришла в себя после оцепенения, в которое ее загнал своей спасительной речью Сырезкин.

— Держите, стой! — с дрожью от волнения выкрикнула она.

И хотя Серафима выпалила это довольно громко, ее, казалось, никто не услышал. Напротив. Некоторые даже криво усмехнулись, удостоив Серафиму презрительным взглядом.

— Ну, нет! Ну, нет! Фигушки! — лихорадочно твердила Серафима и бросилась вдогонку за Петром.

Она быстро настигла Сырезкина, вцепилась в ворот шинели и потянула его на себя. Озверевший Сырезкин резко обернулся, показав недобрый оскал зубов. Но сказать он больше ничего не успел.

— Во-вот! Во-вот! Во, вам! — гневно выкрикнула Серафима, одну за другой срывая петли на шинели Сырезкина. — Во! Вот вам, смотрите! — наконец победным кличем раздался ее голос.

Толпа ахнула, отшатнулась. Сброшенная шинель обнаружила спрятанную и беспощадно притянутую к животу ремнем левую руку.

— Подайте бедному инвалиду на пропитание, рученьку потерял на фронте… Обокрали в дороге! Так вам и надо! Расслюнявились. Несите денежку, несите хлебушек!

Выкрики Серафимы перемешивались с какими-то странными звуками. Она стояла с поднятыми кверху кулаками и смотрела ввысь, словно призывая небо послать на землю проклятие.

…Бабы били Сырезкина увлеченно, остервенело. Казалось, многие из них хотели выразить этим то, что не удалось выразить словами. Лишь один солдат, навязывавший свои деньги Сырезкину, не принял участия в этом правеже. Он злобно сплюнул, сунул в карман искомканную пачку денег и подался с базара.

Избиение Сырезкина сопровождалось выкриками, которые звали на ожесточение, на беспощадность.

— По харе, по харе его! Жеребца! Я ему последний кусок притащила — Мишутке не дала.

— Боров, свинтух… Наши там в окопах мерзнут!..

— Между ног ему, между ног, кобелю! — разгорячилась какая-то молодушка.

По неписаным правилам и законам известно, что лежачего не бьют. Но вошедшие в азарт женщины совершенно забыли об этом. Одни вцепились, как в лакомый кусок, в волосы и начали раздирать их в разные стороны, другие метили ботинком или сапогом угодить куда-нибудь под ребра. А одна даже, устроившись на Сырезкине верхом, словно клещами, обхватила его шею. Правда, при этом она, не сознавая того сама, защитила от свирепых ударов значительную площадь тела Сырезкина. Воспользовавшись потасовкой, муругая шавка подскочила к милостыне и с налету хватанула куриную ножку. Кусками хлеба воспользовались другие дворняги.

Сырезкин лежал на снегу вниз лицом, прикрытым ладонями. Высокая костлявая женщина, заметив такую оборону, выбрала момент, когда Сырезкин немного развернулся к ней, и с размаху ударила толстым валенком по тыльным сторонам ладоней. Что-то звучно чавкнуло, и между пальцев заалела просочившаяся кровь.

Стоявшая в стороне Серафима вздрогнула. Вдруг переродившиеся чувства перенесли ее в недалекое прошлое. Около нее лежал тот самый мужчина-красавец, который зажег могучий, но несуразный огонь души, тот человек, с которым в мгновение ока пролетали в ласковом шепоте и ненасытных жарких объятиях часы.

И вот теперь он, съежившись, лежит подле нее. Жалкий, беспомощный, неспособный защитить себя от этих жестоких, неумолимых ударов.

— Что вы делаете! Изверги! Человека убиваете! — с отчаянием выкрикнула Серафима. — Хватит! Хватит!

Но никто ее не слушал. Тогда Воланова, подобно рыси, сверху накинулась на отводивших свою душу женщин, пытаясь растолкать их по сторонам. Но силы ее для такой цели были никудышные.

— Милиция! Милиция идет! — закричала не своим голосом Серафима, сама не зная, как у нее родилась такая идея устрашения.

Через мгновение около Серафимы уже никого не было. Воланова наклонилась к Петру и слегка дотронулась до плеча. Тот лежал неподвижно. Серафима тревожно взглянула на красный островок под лицом и побледнела. Неужели убили?

— Петь! Петь! — нерешительно произнесла она. — Ты живой? Слышишь, Петенька!

Сырезкин шевельнул ногой, затем осторожно убрал руку, приоткрыл глаза и посмотрел по сторонам.

— Ушли сучки? — тусклым замогильным голосом осведомился он.

— Ушли, ушли, Петенька! — с радостью подтвердила Серафима, и тут же заметила, что струйки крови продолжают сочиться из носа.

Кряхтя и вздыхая, Сырезкин приподнялся на колени, окровавленными пальцами наскоблил немного утрамбованного сотнями ног снега и приложил его к ноздрям.

Серафима сбегала к ближайшему ларьку, сбила свисавший с крыши большой и чистый ком снега и подала его Сырезкину. Раза два-три Петр прикладывал чистые куски к носу, а потом оставшимся снегом протер все лицо. Только после этого взглянул на застывшую в раздумье бывшую подругу.

— А ты чего здесь гоношишься, чувырло? — прохрипел Петр, круто закидывая голову назад. — Или ждешь, когда я тяпну тебе по башке?

Не сказав в ответ ни слова, Серафима поправила шаль и не оборачиваясь пошла к ближайшему проулку.

Поднимался Петр на ноги медленно и трудно. Наконец он выпрямился, стряхнул с шинели снег и огляделся вокруг. В двух-трех метрах заметил наполовину втоптанную в снег жестяную банку, в которую люди бросали милостыню. Сырезкин поднял ее, выбрал из снега деньги, скомкал их в кулаке и сунул в карман. Потом, слегка припадая на левую ногу, медленно побрел в сторону от дороги, от селения, от людей…

XXXXI

Выменянную муку и картошку сразу доставить домой не удалось. Хозяин провианта — старик — обещал помочь, но не было попутчиков. Сним же договорились, что, пока не удастся найти лошадь, Серафима будет доставлять добытое частями, на санках или на попутном транспорте. А на каждую ходку нужно было затрачивать по два дня. Один требовался для того, чтобы добраться туда, другой — на обратный путь. Серафима ломала голову: как добыть столько времени? Вновь идти к Тырнову? Не выходить на работу?

Ответ, хотя и безрадостный, дал на это сам Тырнов. Он приказал бригадиру никаких заданий и поручений Волановой не давать. Если она хочет — пусть работает, не хочет — может сидеть дома. То же самое председатель предложил сделать и в отношении Саньки. На этот шаг колхозный голова пошел безбоязненно. Себе он это объяснил просто; «За предательшу никто не осудит».

Серафима поняла, что Тырнов фактически выставил ее из колхоза, предоставил самой себе. Чтобы не терять зря времени, она решила заняться доставкой своего провианта. Оставив дома Саньку и захватив с собой мешок для муки, отправилась в первый рейс. Дорога была трудной не только из-за большого расстояния. Давала о себе знать обветшалая обувь. Валенки, починенные не слишком уверенной рукой Саньки, после первого же перехода развалились, носки стали черпать снег. Чтобы как-то их подправить, мальчишка возился с крючками и дратвой чуть ли не всю ночь. Но Серафима утешала себя тем, что весна не за горами и с выменянной мукой и картошкой как-нибудь можно будет дотянуть до теплых дней.

Однажды, когда Серафима пришла за мукой (картофель из-за мороза еще нельзя было перевозить), она у железнодорожного вокзала наткнулась на Кадкина. Он был все в той же истертой шинели и в тех же, недоброй памяти, бурках. Он опирался на ошкуренную толстую палку, служившую ему вместо батожка. Серафима хотела юркнуть за угол пакгауза, но проворная рука Корнея Михайловича уцепилась за локоть Волановой.

— Нехорошо, Серафима, зазнаваться… Что уж тут дуться? Я ведь искупил свою вину прямо-таки по-штрафбатски, — весело улыбаясь, негромко и добродушно произнес он.

Серафима с досадой посмотрела на Кадкина и попыталась освободиться от его руки, но тот не унимался.

— Ты знаешь, на фронте бывают штрафные батальоны. Комплектуют их из преступников, которые виновны перед Родиной. Так вот, если в бою этот штрафник получает ранение — любое: малое или большое, — с него снимается вина, а вместе с ней и судимость. Все это я к чему? Был я здорово виновен перед тобой, но заплатил за это ранением: три пальца на ноге, так сказать, испарились…

— А теперь и ты еще будешь мстить мне? — с испугом взглянула Серафима на Кадкина. — Ну, ну, давай! Только на мне уже места нет для мести — вся исклевана…

— Да ты что! — вспыхнул Кадкин. — Опомнись. За что бы мне мстить? Сам напаскудил — сам получил!

Серафима с недоверием покосилась на Корнея Михайловича.

— А кто же тебя надоумил так?.. Как с последней шлюхой хотел обойтись…

Кадкин не собирался расставаться с Серафимой, которая с недоумением смотрела на его смеющееся лицо.

— Не отпущу, пока не выскажу все от души! Дело теперь уж прошлое. Сам маюсь от угрызений. А знаешь, почему я так сделал? Чужой головой жил. Научил меня тогда Тырнов. Человек, говорит, ты одинокий. Мужик. Зачем тебе говеть-то? И подмигивает. С той, которую мы давеча видели, хочешь прогуляться? Я сначала стал отпираться. Говорю — когда мне с бабами возиться — завтра в районе ждут, сведения кое-какие надо сообщить. А он опять за свое: «Давай, давай! Чего там — оскоромься. А времени для нее много не надо. Баба она гулящая — быстро вспыхивает… Трудов много не затратишь. По стопочке спирта — и ты хозяин-барин Что ты, не живой человек, што ли?». И уговорил ведь, плут.

Впервые за всю беседу Серафима улыбнулась.

— А ты знаешь. Сима, хочешь верь, а хочешь не верь, скажу тебе откровенно, как перед иконой; если бы так просто тогда свои дела сделал — я бы уже забыл тебя, ни разу бы не вспомнил. А вот сейчас маюсь, гложет меня совесть. Как мы иногда бываем самоуверенны! С кобелиными замашками о человечности толкуем. Отпустишь вожжи, и скотина понесет! И еще как понесет! Потом не сразу отмоешься. Теперь вот эта отметина на ноге заставит меня не раз кулаком по лбу стучать.

Он снова засмеялся, отвернул борт шинели и прикрыл шею.

— А хорошо, что я сейчас тебя встретил, а то так бы и уехал с камнем… А тут я как бы исповедовался. Теперь легче будет.

Кадкин отпустил руку Серафимы, но ей теперь почему-то не хотелось уходить.

— Ты меня, конечно, простишь, простишь, Симочка? — вдруг перестав улыбаться, спросил Кадкин. — Ведь у меня, кобеля, столько серьезных дел, а я вздумал искать ветреную бабу.

— Что-то ты, я вижу, опять хочешь подмазаться… Все-таки доказать желаешь. Научилась я за эти годы распознавать таких людей.

Голос Кадкина стал мрачным, тоскливым. Ухватившись обеими руками за клюку, он смотрел куда-то ввысь, поверх крыши вокзала.

— Зачем мне подмазываться? Я завтра выезжаю в Барнаул. Мы больше никогда не встретимся… И от тебя мне ничего не надо. Билет уже в кармане… Кстати, а как у тебя дела? Тырнов помог тебе чем-нибудь? Я ведь тогда его припугнул. Сказал, шуганем с председательства, ежели не поможет тебе…

— Ты велел мне помочь? — бесцеремонно выпалила Воланова. — Спасибо тебе за такую помощь, не забуду твою доброту. Ишь ты… Хоть буду знать, кому «спасибо» говорить.

В голосе Серафимы нетрудно было заметить язвительную насмешку, и Кадкин понял, что Тырнов пропустил мимо ушей его предложение о помощи Серафиме.

— Подлец ведь какой! Перхоть, а не человек… Не знал, не знал… Ну, ладно, все равно его скоро у вас не будет. Махинации кое-какие обнаружились… Чего доброго, и в штрафной батальон может махнуть.

Кадкин торопливо и нервно ощупывал карманы, нашел портсигар и закурил. Он вопросительно смотрел в лицо Серафимы, точно спрашивал ее: «А не врешь ли ты, подружка?»

— Хочешь, я тебе и взаправду помогу? — ошеломил он неожиданным вопросом собеседницу.

— Ты лучше бы не трогал меня, вот и вся твоя помощь. Устала я от помощников. Ничего не надо. Вот, выменяла немного муки и картошки — как-нибудь немного протянем, а может быть, потом еще чего-либо придумаю.

Недокуренная папироска полетела в снег. Кадкин засунул руку за борт шинели.

— Ты не думай, что я собираюсь тебя озолотить. У меня, кроме фибрового рыдвана, набитого кой-какими тряпками и бельем, ничего нет. Живу, как птичка-коноплянка. Прилетел, пощипал в одном месте — и на другое. Мне сейчас не до богатства. Сына разыскиваю по всей стране. С Украины я. Узнал я, что во время бомбежки погибла жена. А сына — ему уже пять лет — кто-то подобрал. Одни говорят — в детдом сдали, который был эвакуирован куда-то, другие утверждают, что взяли его в чью-то семью и тоже увезли далеко в глубокий тыл. В общем, толком никак не разберусь. Ношусь из конца в конец. Я ведь инвалидность имею… С десяток детдомов навестил, везде всех спрашиваю и переспрашиваю, но пока проку никакого. Иногда где-то останавливаюсь, поработаю, сколочу немного деньжонок — и опять в дорогу. Всю Русь объезжу, но найду Ванюшку. Вот посмотришь!

Исповедь Кадкина тронула Серафиму за душу.

— Ты сам, оказывается, такой же горемыка, как и я, а еще собираешься кому-то помогать! — не удержалась она от восклицания. — Так бы уж и сказал, а то лишь бы перед бабами покорежиться. А у самого такое горе.

Кадкин, казалось, не слышал слов Серафимы и продолжал свое.

— Тебе уж в деревне нет житья, до ручки, кажись, дожила. И сама можешь пропасть, и детей загубишь… Я уезжаю в Барнаул… У меня есть здесь комнатушка. Договорюсь с начальником ремонтной мастерской, чтобы он для тебя ее оставил. Мы с ним в хороших отношениях. Поймет. Перевезем мы твое семейство. Устроишься пока, может быть, уборщицей, хлебные карточки получишь. Малого можно в детсад, старшего — в ФЗО. Вот и выход.

Серафима слушала Кадкина и чувствовала, как растворяется ее озлобленность. «У самого дела незавидные, а норовит тоже туда же — помочь кому-нибудь», — думала Серафима, пытаясь угадать, почему все-таки Кадкин решил после такого конфуза хлопотать о ней. Или, может быть, он так же, как и Петька Сырезкин, захотел что-то подстроить, насолить?

Подумала, а не поверила себе. Уж слишком много было в Кадкине простого, доверительного. Широко открытые глаза ни разу не сузила лукавая хитринка. Он ни разу не отвел в сторону зрачков, не произнес вкрадчивого слова. Он разговаривал с ней так, будто между ними ничего не произошло плохого, а напротив — было что-то радостное, приятное. Удивлялась Серафима и спрашивала себя: разве можно так разговаривать с «предательшей», с человеком, которого сегодня многие не терпят, проклинают при встрече?

Предложение Кадкина о переезде в город вначале показалось ей несуразным, никчемным.

Как бы ни было трудно в деревне, Серафима никогда не допускала мысли о переезде в город, она не верила, что вырванное с корнями сможет снова прижиться. А Кадкин с жаром сейчас доказывал ей, что для того, чтобы выжить, нужно быть именно вырванным с корнем и пересаженным на другое место.

Как ни трудно было Серафиме перебороть себя, а все же она поверила, что Кадкин незлопамятный и помочь он ей хочет бескорыстно.

— Ну, а что я смогу здесь делать? Не привычна я к городской жизни. Тут ведь можно еще быстрее сгинуть… Кому мы тут нужны? — задумчиво высказала свои сомнения Серафима.

Но Кадкин обрадовался этим нерешительным словам. Он почувствовал, что его агитация начинает перемогать робость этой неискушенной в житейских делах женщины.

— Начальник этой мастерской — фронтовик, инвалид, вместе на одном фронте воевали, — торопился усилить свое внушение Кадкин, — а значит, такой человек не подведет… Все сделаем, поможем… У него «газик» — автомобиль есть… Думаю — он мне-то не откажет.

Несколько минут Серафима, приложив ладонь ко лбу, молча проницательно смотрела на разгорячившегося Кадкина, который уже начал излагать все подробности переезда, точно Серафима дала на это согласие.

— А то, что трудно переехать сегодня деревенскому человеку, я знаю и без тебя. Беспаспортные… К скоту приравняли, только бирок на шее нет. Вряд ли вам легче крепостных…

Сегодня переночуешь у того старичка, который заведует твоим провиантом, а завтра утром идем к начальству. Надо торопиться. Это хорошо, что довелось встретиться, а то бы уехал.

XXXXII

Утром, поеживаясь от морозца, Серафима спешила к условленному месту, к перрону вокзала. Кадкин уже был там. Он расхаживал взад-вперед по бетонной площадке, заложив руку за спину, другой упирался в батожок. Увидев Воланову, улыбнулся, отвесил поклон.

— Сейчас мы нажмем на Василия Егоровича! — кивнул он головой в сторону, давая понять, что нужно идти именно туда.

Прошли несколько проулков разнотипных деревянных домов, остановились у металлических ворот, устроенных из проржавевших кусков жести. За широкими прокопченными окнами лязгало железо, слышались резкие и глухие удары. Тяжелый густой дым вырывался из железной трубы и тут же падал на крышу, коптил землю, обдавая прохожих едким запахом плохо перегоревшего угля.

— Ты здесь немного подожди, я пойду все обговорю с Егорычем. А то при тебе не все удобно будет калякать… Я сейчас.

Кадкин протиснулся в узкую калитку, юркнул в открытую дверь. А Серафима неторопливо начала прохаживаться по хорошо утоптанной, черной от копоти дороге. Мороз, начавший крепчать в утренние часы, продолжал набирать силу. Сухие, трескливые звуки доносились из-под полозьев проезжавших саней, под ногами, словно капуста под мощными зубами, захрумкал снег. Серафима несколько раз прошлась туда-сюда, с нетерпением поглядывая на дверь мастерской. Прохлада начала проникать под плохо уже сохраняющее тепло пальто, пощипывать в непросушенных валенках пальцы ног.

По подсчетам Волановой она уже отмерила не меньше трех километров, но Кадкин все не показывался в дверях.

Прошлась туда-сюда еще несколько раз. Кадкин не выходил. От холода начали дубеть руки. Серафима резко остановилась у ворот, внимательно взглянула на непроглядываемые стекла окна и вдруг как-то странно улыбнулась.

— Вот дура! Вот дура! — вполголоса произнесла она. — Все-таки правду говорят, что у баб ум, как у курицы. Я ему отморозила ногу, а он мне за это квартиру, работу да еще и детей устроил? Это надо ведь быть такой пустоголовой! Петька Сырезкин, тот хоть сразу тогда сказал; «Я тебе решил отомстить», а этот паразит поумнее: вон чего натворил, тихонько смылся — пусть, мол, тоже чего-нибудь себе отморозит.

Далеко засунув ладони в рукава пальто, Серафима торопливо направилась в сторону вокзала. Дошла до угла дома, за который нужно было сворачивать, и вдруг за спиной услышала голос Кадкина.

— Вот видишь как! — припадая на левую ногу, бежал он к ней. — Не выдержала, понимаю. Не поверила. Понимаю. Ты уж не серчай. Сразу же не обговоришь. Нынче ничего легко не получается… Но славу богу: все решили. Идем к Василию Егоровичу. Ждет. Сама там все услышишь.

Кадкин взял Воланову под руку и повел ее к мастерской. Василий Егорович встретил их добродушной улыбкой. Он оторвался от чтения какой-то бумаги и кивнул на табуретку. Серафима бросила на него недоверчивый взгляд. Мужчина лет под сорок. Круглолиц, с большим крутым лбом и маленькими подвижными глазами. Он сидел вполоборота к дверям, а когда повернулся к ней, Серафима заметила, что левый рукав суконной гимнастерки был пуст и внизу зажат широким поясным ремнем.

«Ведь прямо-таки как у Петьки Сырезкина», — успела мелькнуть в голове непрошенная мыслишка. На миг перед глазами появилась та же самая сцена на базаре.

Серафима почувствовала облегчение от того, что ее новый знакомый не стал ее ни о чем расспрашивать — ни о доме, ни о муже.

— Негоже, что так получается, — произнес он негромко, как бы для себя. — Мы за них идем на смерть, а они тут, в тылу, должны от голода помирать.

Воланова присела на табуретку, не отрывая глаз от Василия Егоровича.

— Условия, значит, такие! — круто повернул начальник. — Хлебная карточка на восемьсот граммов в день. Детей тоже пристроим, кое-что придумаем. Займете комнату Кадкина — он через час от нас уезжает… Обязанности ваши на первое время будут такие; выполнять будете работы подсобного и уборщицы. Подносить к станку заготовки, убирать детали, стружки и все другое в этом роде… Сейчас Корней Михайлович покажет вам свои хоромы, а через два-три часа наш завхоз поедет в ваши края по своим делам и поможет вам перевезти сюда и деток, и кое-какой ваш скарб…

Слова Василий Егорович произносил с расстановкой, почти на каждом делая ударение. И Серафиме показалось, что на нее сыпятся один за другим круглые, тяжелые шары. Их невозможно пропустить, от них нельзя увернуться… И растерянная, расстроенная, она после каждого слова кивала головой в знак согласия.

Сразу же после встречи с Василием Егоровичем Кадкин повел Серафиму знакомиться с ее новым жильем. Оно располагалось недалеко от мастерской. Это была отдельная небольшая комната в приземистом и длинном здании барачного типа. Кроме топчана, на котором лежали измятый рыжий матрац, котелок, кружка, никакой другой утвари Серафима не заметила. На подоконнике валялась алюминиевая ложка. У самых дверей стояла печурка с плитой на две конфорки, с небольшой прокопченной дверцей.

Кадкин сел на кровать и ловким движением руки выволок из-под нее небольшой фибровый чемодан. С той же проворностью он извлек из-под топчана наполовину чем-то заполненный вещевой мешок. Корней Михайлович расслабил лямки и вытащил из мешка небольшой кусок сахара. Потом он взял с подоконника ложку, а на ее место положил сахар и задумчиво взглянул в окно.

— Вот и все мои сборы! — бодро произнес он, поднимаясь с кровати. — Через сорок минут поезд отправляется. Мне пора. Хочу, чтобы тебе с детками неплохо жилось. Василий Егорович не подведет… пропасть не даст… в столовую будете ходить.

Кадкин закинул на плечо вещмешок, и перед глазами Серафимы невольно предстал точно в такой же позе Михаил, когда услышал на улице тарахтенье подъехавшей за ним телеги. И подумала: вот такими они бывают, проводы, в это тяжелое время… Кому-то доведется здесь забросить на плечо этот вещмешок, а для кого-то здесь последние прощальные взгляды, а может быть, расставания навсегда, навеки.

— Я пойду провожу тебя до вокзала… еле слышно сказала Серафима, поправляя на голове платок. — А сахар-то чего выложил?

— Коль уж решилась пройтись со мной — идем, — не обращая внимания на вопрос Серафимы, предложил Кадкин и сунул ей ключи от комнаты.

Они шли по неухоженным закоулкам городка. Корней Михайлович без умолку что-то рассказывал, но Воланова слушала его плохо. Она терзалась желанием что-то спросить, узнать у Кадкина. Но в голове все перемешалось. Она еще не могла отогнать от себя всякие сомнения и неуверенность. И хотя отношения с Кадкиным установились неплохие — было что-то в этом нескладное, непонятное.

— Корней Михайлович, одного не пойму, — решилась она перебить Кадкина, — почему так получается? До тех пор, пока мы не вышли из этого дома, я все еще думала, что ты что-то запросишь у меня за эту свою доброту или сыграешь надо мной какую-нибудь шутку… Тогда было все понятно, а сейчас — ничего не пойму. Выходит — я тебе отморозила ногу, а ты мне за это дом и работу, и хлеб…

Кадкин рассмеялся, замедлил шаг и поменял в руках местами чемодан и батожок.

— Конечно, получилось чудно. Это ты правду говоришь… Но ты зря думаешь, что я ничего не получил за то, что помог тебе. Много получил. Например, скажем, такой факт. Стоит перед тобой голодный плачущий ребенок и просит хлеба. И вот ты его накормила, напоила, и он начинает звонко смеяться, радоваться, играть… Короче, он становится тем, кем ему подобает быть в его младенческие годы… Разве ты не получишь удовольствие от того, что именно ты возвратила эту радость?..

Кадкин замолчал, увидев небольшое здание вокзала. Длинные вереницы вагонов и снующий между ними крикливый паровоз «кукушка», видимо, заставили Корнея Михайловича переменить мысли.

— Буду добираться до Барнаула… Говорят, что где-то в тех районах есть эвакуированный детдом, в котором много детей, затерявшихся во время всяких бомбежек… Если там не найду Ванюшу — немного поработаю и двину в сторону Уфы.

— А тебя в армию не заберут? — неожиданно спросила Серафима. — Ведь еще не старый… Таких берут…

Кадкин снова повеселел, искоса посмотрел на собеседницу.

— Не захотят со мной связываться. Я уж там попахал немало. Бок осколком вырвало, левая рука не гнется — пулей прошибло. Да вот еще и ранение на бабском фронте получил…

Веселье Кадкина переросло в хохот. От смеха он весь затрясся, задергался, потерял дар речи. Серафима вначале тоже было звонко хихикнула, но тут же пересилила себя, вспомнив, что именно она нанесла этому, и без того покалеченному человеку, еще одну рану.

Как будто угадав мысли Серафимы, Кадкин сквозь смех, с трудом добавил:

— С вашим братом тоже надо быть поосторожней. Тут так же, как на фронте. Пошел в наступление, а точных сведений о противнике нет. Вот и напоролся, получилось ненужное кровопролитие. И ты знаешь, Серафима, теперь я каждый день буду лишний раз улыбаться. Как взгляну на свою культяпую ногу — так и вспомню тебя и свой поход к тебе.

— Не надо так… — грустно произнесла Серафима. — Ты будешь веселиться, а я — казниться… Не специалист ты по нашим делам. Тебе бы вот у Петьки Сырезкина поучиться…

— Что это ты мне второй раз напоминаешь эту фамилию? Кто же он? Может, в книгах о нем пишут…

А уж на этот раз от смеха не удержалась Серафима.

— Из цирка, из цирка он, Корней Михайлович.

— Из цирка, говоришь? — скучно произнес Кадкин и кивнув в сторону проходившего старичка-железнодорожника. — Сейчас отправляться будет наш… Мой вон тот вагон. А цирк я как-то раньше не любил, не знаю ничего про него.

— Неужели ты к нам больше никогда не приедешь? — спросила Серафима и посмотрела прямо в лицо Кадкина.

— Если говорить правду — то скорее всего получается, что я уже никогда не приеду. Не знаю, сколько еще надо будет покататься, чтобы найти мальчишку. Второй раз уже не придется заворачивать. Я пойду прямым ходом домой. Дел уйма будет.

Старичок-железнодорожник ударил железкой о кусок подвешенного рельса. Стоявшие на перроне люди зашевелились, отъезжавшие направились к своим вагонам.

Серафима с грустью посмотрела на Кадкина. На скуластом его лице вновь появилась улыбка, которая сама говорила за себя: «Ну вот и все. Желаю счастья!». И может быть, именно в эту секунду Серафима острее почувствовала, что теряет еще одного из тех людей, которых так сильно не хватает ей в последнее время, которых в свое время не понимала. Смахнув слезу, она быстро сделала шаг вперед, к Кадкину.

— Я знаю, что ты ведь сам не догадаешься…

Она обхватила руками шею Кадкина и начала целовать в щеки, губы. Корней Михайлович растерянно заморгал, выронил из рук чемодан.

Послышались второй и третий удары, Басовито и угрожающе загудел паровоз. Кадкин подхватил чемодан и резко повернулся к составу.

— Счастья тебе, Серафимушка, счастья! — тараторил он на ходу.

Видно, ему трудно было сразу с покалеченными рукой и ногой взобраться на подножку вагона, и он торопливо начал совать чемодан в тамбур. Серафима подбежала к нему, выхватила вещмешок и помогла Кадкину подняться на подножку.

Колеса скрипнули по промерзшим рельсам. Длинная грязно-зеленая масса вагонов плавно двинулась вперед.

— Приезжай, приезжай в гости! — выкрикнула Серафима, идя за вагоном. — С Ванюшкой приезжай!

Понял, нет ли Кадкин слова Серафимы, но он улыбался, кивая в знак согласия головой, и прощально махал рукой. Станция опустела. Лишь издалека еще доносилось металлическое гудение рельсов.

XXXXIII

Через несколько часов от дома Волановых отправился «газик». В кузове его виднелась нехитрая домашняя утварь: стол, табуретки, кое-какая одежда, посуда. В кузове, около самой кабины, на разостланном куске шубняка пристроилась Серафима. А через небольшую отогретую проталину на лобовом стекле кабины виднелись сияющие лица Саньки и Данилки. Машина пробиралась к проселочной дороге.

Серафима грустно смотрела на дом, в котором сейчас не осталось ничего живого. Ветер хлопал калиткой, открытой удивленной пастью чернела дверь в сенцы. Растопорщенные доски накануне свалившегося забора напоминали издалека прутья разоренного гнезда.

Машина еще не успела свернуть на проселочную дорогу, как шофер увидел бегущего по сугробу навстречу человека. Он энергично махал рукой и что-то кричал. «Газик» остановился.

— Постойте, постойте… — борясь с одышкой, произнес он, подходя к кабине. — Дело есть очень большое.

Серафима выглянула из-за борта и увидела раскрасневшееся лицо Тырнова. С минуту он еще не мог успокоить дыхание и произнести слово. По всему было видно, что председатель чем-то сильно взволнован. Он переминался с ноги на ногу, беспокойно поглядывал на Воланову. Затем снял с рук шерстяные варежки, сунул их в карман и вытащил из-за отвернутого борта полушубка белый листок бумаги.

Серафима и шофер вопросительными взглядами следили за движениями председателя. Еще ничего не успел сказать Тырнов, как из-за угла ближайшего дома вышли несколько женщин с детьми и тоже направились к машине.

— Не знаю, как уж и начать, — заикаясь произнес Тырнов. Он робко взглянул на Серафиму и снова уткнулся взором в снег. — Большая ошибка вышла, Серафима… Ты уж не взыщи с нас, не по своей воле так делали. Вот тут письмо пришло из военкомата… Не был твой Михаил предателем… Курунов Ванька ему все подстроил. Контуженного он приволок Михаила к немцам… Вот тут и написано так: «Немцы решили использовать популярность разведчика в своих корыстных целях. Когда он немного оправился от контузии, они предложили Воланову за большие деньги сотрудничать, выступать у нейтральной полосы перед громкоговорителем, агитировать солдат переходить на сторону фашистов. Но когда он отказался это сделать, немецкий офицер застрелил его… А все передачи от имени Воланова вел некто Курунов, его сослуживец, сын помещика. Он много знал о жизни Воланова и в выступлениях для большей убедительности пользовался фактами, взятыми из рассказов Воланова.

А фотография для листовки была сделана при первой встрече с немецким офицером, который еще до начала переговоров любезно предложил пленному закурить.

Перейдя в наступление, советские солдаты разгромили этот немецкий агитационный пункт и захватили предателя Курунова, сознавшегося в своих предательских проделках…»

— Вот видите, как все получается, — оторвавшись от бумаги, вздохнул Тырнов и кинул взгляд на подошедших женщин.

Все молча смотрели на Серафиму, видимо, боясь сказать что-то некстати. Выражения лица Серафимы никто не видел. Она стояла в кузове, низко опустив голову. Не шелохнулась она и после того, как Тырнов громко выразил ей свое сочувствие.

К машине подбежала ватага разрумянившихся от мороза мальчишек.

— Предательша! Она! — удивленно глядя на кузов, выкрикнул один из мальчуганов. И тут же его шапка, сбитая чьей-то рукой, полетела в снег.

— А еще тут написано так: «Восстановить доброе имя советского патриота Михаила Воланова, оказать материальную помощь его семье…» — завершил чтение Тырнов. — Поняли, нет? Я уже завтра велел дров привезти и из кладовой кое-каких харчей подбросить. Никуда не уедешь, Серафима… Не могу отпустить… Вот тут печать есть и подпись военкома…

Но Серафима, казалось, ничего не слышала. Ее взгляд застыл на колее, проделанной колесами машины. Поднявшаяся поземка засыпала ее мелкой снежной пылью… И уже вдалеке все вокруг виделось гладким, ровным, чистым…

Конец первой книги

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XXXX

XXXXI

XXXXII

XXXXIII