Финно-угорские этнографические исследования в России [А.Е Загребин] (fb2) читать онлайн

ВВЕДЕНИЕ

Финно-угорские народы России, включающие в себя финнов (ингерманландцев), саамов, водь, ижору, карелов, вепсов, марийцев, мор­дву, удмуртов, коми, коми-пермяков, хантов и манси, являются частью древнего автохтонного населения Евразии. На протяжении многих столетий народы, говорящие на финно-угорских языках отделены друг от друга огромными расстояниями, отличиями хозяйственной деятель­ности, образа жизни и религии, тем не менее, сохраняют четкую иден­тификацию себя не только как носителей определенной этничности, но и как представителей более широкой общности. Как случилось, что люди, живущие в Западной Сибири, на Урале, в Поволжье и на Евро­пейском Севере России ощущают не только ментальное единство, но и немало знают о своих зарубежных родственниках — финнах, эстонцах и венграх? Думается, что ответ на этот вопрос можно найти в области истории как таковой, а также в сфере истории науки и образования. Дело в том, что финно-угроведение (финно-угристика), зародившись как ис­следовательское направление филологического характера, довольно ско­ро приобрело полифункциональную, этнографическую (в широком понимании термина) сущность. Не важно кто — лингвист, историк или литературовед — занимался изучением финно-угорской проблема­тики, главное, что результаты научных поисков, откладываясь на стра­ницах газет, журналов и школьных учебников, формировали чувство финно-угорского родства.

Замысел данной книги сложился из двух составляющих, одна из которых имеет «академическое» происхождение, вторая — «универси­тетское». Первая мотивация была связана с защитой диссертации и вы­шедшей по ее итогам монографии, тема которой предполагала даль­нейшее расширение исследований. Но потребовавшие больших затрат времени преподавательские заботы, казалось бы, надолго отодвинули такую перспективу. Однако, как выяснилось, специфика работы на кафедре сама подтолкнула этот проект вперед, так как читаемые сту­дентам курсы по истории зарубежной этнологии и финно-угорской этнографии потребовали целенаправленного поиска специальной лите­ратуры. Неоценимую помощь оказали стажировки при кафедрах этно­логии, фольклористики и социальной политики Хельсинкского универ­ситета, где сама научная атмосфера (не говоря уже о профессорских консультациях и богатейших библиотеках) настраивала на особый лад. Многие вопросы теории и истории науки стали более понятны после посещения университетов Великобритании с их имперским прошлым и мультикультурным настоящим. Состоявшийся затем офи­циальный переход в академический институт, вкупе с образовавшейся, к моему удивлению и удовлетворению, исследовательской свободой, актуализировал прежние мысли о подготовке книги по истории финно­угорской этнографии.

Апробированные в виде докладов на различных конференциях предварительные тезисы работы, указали на ее возможную структуру, продемонстрировав наиболее значимые и вместе с тем уязвимые ас­пекты. Постепенно стало ясно, что меньше всего информации имеет­ся о ранних исследованиях в области этнографического финно-угроведения. Кроме того, весьма неопределенно выглядел вопрос о времени институционализации этнографии применительно к изучению финно­угорских народов России. Трудности усугублялись тем, что в научном сообществе финно-угроведение чаще всего ассоциировалось с лингвис­тикой, из которой действительно, как из первоосновы постепенно вы­растали история, этнография и археология. Отчасти решимость за­няться этим, казалось бы, малоперспективным «ранним» периодом укрепила невозможность его интерпретации в качестве «нормальной науки» (по Т. Куну). При более пристальном рассмотрении оказалось, что языковедческие исследования (не говоря уже о путевых дневниках и историко-географических сочинениях), были наполнены сведениями эт­нокультурного характера. Рано или поздно этнографическая сущность эмпирического материала должна была возобладать над формой его изложения, что и начало происходить в финно-угроведении в XVIII — первой половине XIX в. Приняв данное умозаключение за некую от­правную точку, можно было уже подробнее рассматривать внутривременные связи и разрывы рассматриваемого периода.

О периодизации: Одной из традиционно сложных и принципиаль­ных проблем, возникающих при подготовке исследования по истории науки, является необходимость разработки общей схемы периодизации рассматриваемых событий. Нельзя не согласиться с мнением С.А. Токаре­ва о том, что «...периодизация есть установление качественно своеобраз­ных этапов исторического процесса, развертывающегося во времени». Другое дело, что понимать под этим качеством: изменения теоретико­методологического обеспечения исследований, появление ученых-нова­торов, формирующих научные школы, или смену приоритетов в опреде­лении предметно-объектной сферы науки. Думается, что было бы кор­ректно, учитывая все вышеперечисленные факторы, рассматривать их в рамках исторических периодов, стратификация которых была обоснова­на господствовавшими в обществе идеями генерирующего характера.

Не менее важным представляется вопрос о времени и обстоятель­ствах зарождения финно-угорской этнографии в России как части про­цесса становления отечественного народоведения. Причем изначально следовало бы разграничить чрезвычайно длительный период накопле­ния эмпирических материалов о жизни народов и хронологически более скромный период научного осмысления собранного, связанного с про­фессионализацией этнографических исследований. Наиболее аргумен­тированной в этом плане представляется точка зрения Л.П. Лашука, отмечавшего, что «...в науках истории и географии России в том виде, в каком они сформировались к середине XVIII в., значительное место зани­мали «народоведческие» описания и обобщения, которые во второй по­ловине этого столетия заметно расширились и подверглись первичной рационально-теоретической обработке. Это, собственно, и было реаль­ное начало отечественного народоведения, которое, обретя философско-историческое обоснование и обратившись к сравнительно-историческо­му методу, приняло форму самостоятельной этнографической дисципли­ны около середины XIX столетия». Возвращаясь к избранной теме, можно сослаться также на мнение венгерского финно-угроведа П. Домокоша, считающего, что «...финно-угорская наука под влиянием интере­са к древней истории зародилась фактически в различных уголках Евро­пы в век Просвещения и, прежде всего, на основании языковых источ­ников и данных. Основной вопрос — а именно: кто же эти живущие среди нас народы с такими непонятными языками, откуда они пришли? — был задан и решался исследователями нефинно-угорского происхожде­ния (например, Фишер, Ломоносов) и учеными финно-угорских народов (Шайнович, Портан). И с другой стороны — что за язык, на котором мы говорим, и откуда мы попали в Европу? Параллельно с тем, как рожда­лись ответы, рождалась сама наука... К XIX веку разрозненные иссле­дования сложились в зрелую науку, ученые искали контакты друг с дру­гом, начались экспедиции, создавались университетские кафедры...».

Таким образом, предлагаемая периодизация истории этнографичес­кого изучения финно-угорских народов России в XVIII — первой поло­вине XIX в. предполагает выделение двух сменяющих друг друга эта­пов. Первый этап, хронологически охватывающий весь XVIII в., был непосредственно связан с развитием идеи европейского Просвещения, включавшей в себя народоведение как часть общей программы раци­онального познания окружающего мира. Академические экспедиции, работавшие в те годы на пространствах Российской империи, подняли огромный пласт этнокультурной информации, осмысление которой было начато выдающимися умами эпохи. Исследовательский импульс, нашедший свое воплощение в историко-географических и этнографи­ческих трудах Ф.И. Страленберга, Г.Ф. Миллера и И.Г. Георги, был распространен в том числе и на финно-угорские народы, сделав их полноправными субъектами просветительской ойкумены. Истоки фин­но-угорских этнографических исследований, берущие свое начало от века Просвещения, получили пронзительное, чувственное звучание в трудах ученых-романтиков, чья деятельность анализируется в рамках второго этапа нашей периодизации. Когда на заре XIX в. активизиро­вался процесс строительства европейских наций, финские и венгерс­кие ученые посчитали делом своей чести восстановить историю своих народов, обратившись к изучению материальных и духовных свиде­тельств прошлого. Поиски финно-угорской (уральской) прародины и родственных народов привели А.И. Шегрена, М.А. Кастрена и А. Ре­гули в Россию, заново открытую в романтический период истории науки. Будучи, подобно их предшественникам, воспитанниками евро­пейских научных институтов, они привнесли в российскую науку не только устоявшиеся исследовательские традиции, но и заложили пер­вые камни в фундамент отечественного финно-угроведения.

О методологии: Размышления и некоторые предварительные опы­ты над тем, как надежней всего связать в единый текст довольно раз­нородный историографический и этнографический материал, подска­зали способ изложения, который вкратце можно отобразить в виде сле­дующей последовательности: эпохи — идеи — герои.

Казалось бы, сам переживаемый исторический период диктует лю­дям изначально определенные нормы поведения, мышления и письма — «коллективные представления» (по Э. Дюркгейму), одновременно оп­ределяя цель интеллектуальной деятельности, направляющей усилия ученых-профессионалов и энтузиастов-любителей. Форма и стилисти­ка научных произведений, датируемых примерно одним временем, также указывают на их связь с некими общими идеями, которые позво­ляют авторам особым образом интерпретировать находящийся в их распоряжении материал. Мир идей, по-видимому, превращает истори­ческое время в историческую эпоху, выделяя исследовательские при­оритеты, указывая на ориентиры и вырабатывая систему оценивания. То есть, мы вновь возвращаемся к мысли об исторической предопре­деленности большей части научных результатов, когда творческий по­тенциал ученой личности реализовывался в рамках доминирующей идеологии. Между тем, устойчивость идейного обеспечения науки за­висела от достижительных способностей ее лидеров, а именно — от их умения продемонстрировать познавательные возможности выработан­ной методологии и способности увлечь за собой молодое поколение. Проблема лидеров состояла еще в том, что добиваясь выдающихся научных успехов, они сами взрывали прежние установки, своими тру­дами и героизмом биографий задавая столь высокую планку, за кото­рой, как будь-то бы возникала пустота. Но эта пустота была не без­воздушным бесплодным пространством, а стартовой площадкой для поисков новых героев, новых идей, новой эпохи.

Расположение и отслеживание движения избранных нами героев в историческом времени, географическом пространстве и мире идей по­требовало применения ряда специальных приемов, первостепенное зна­чение среди которых занимает метод биографического анализа. Научная биография как жанр предполагает не только рассказ о личных успехах и неудачах ученого, но, прежде всего, исследование его мироощущения и, если можно так сказать, позиционирования в различных социальных средах. Таким образом, научные биографии выделенных персоналий в буквальном смысле находятся между социологией и историей, если учи­тывать индивидуальные импульсы и коллективные решения, имеющие место в конкретной ситуации. Биографические данные, в свою очередь, фокусируют внимание на истории тех научных сообществ, в которых формируются и работают интересующие нас ученые. Академические традиции, университетская жизнь, а также сведения о неформальных объединениях интеллектуалов создают «рабочий контекст», позволяю­щий определить степень вовлеченности ученого в общее дело, рассмот­реть взаимоотношения с коллегами и работодателями.

Сделанные М. Фуко наблюдения из европейской истории знаний, подчеркнули общественную значимость научных изысканий, великих открытий и инноваций, показав тесную взаимосвязь интеллектуальной и политической истории. Финансирующие науку государственные институты, равно как и покровительствующие ученым сановники-меце­наты становились участниками исследовательского процесса, пытаясь извлечь из него практическую пользу, а порой и личную выгоду. Тон­кая игра между учеными и властью продолжалась с переменным успе­хом, точно так же, как и дружба/вражда между отдельными представи­телями науки и правительства. Нарушение этого баланса грозило, с од­ной стороны, политизацией и полным «огосударствлением» науки, с другой — дестабилизацией самого государства, вошедшего в противоре­чие с интеллектуальной элитой. В этой связи, в предлагаемой читателю работе значительное внимание уделено истории взаимоотношений уче­ных и империи. Тем более, что теория и практика европейского наци­онализма, широко обсуждающаяся в последнее время в рамках импер­ского дискурса, представила достаточно оригинальный угол зрения на, казалось бы, давно известные факты. Так, имперское государство, чья устойчивость, как известно, зиждилась на наднациональной природе власти, должно было быть достаточно чутким к поликультурной реаль­ности своего внутреннего бытия. Данная чуткость могла развиться толь­ко на основе научного знания народонаселения, открытого и описанного учеными. В том случае, если империя начинала изменять правила в пользу одного или нескольких численно доминирующих народов, ответ­ный ход не заставлял себя долго ждать, принимая формы тайных об­ществ, просветительских кружков и национальных движений, програм­мы которых также создавались на основе научных рекомендаций.

Наверное, трудно было бы представить личность ученого безотно­сительно его текстов. Другое дело, каким образом извлечь из научных сочинений необходимую информацию об авторе, его позиции и миро­воззрении. В этом случае был предпринят опыт прочтения интересую­щих нас трудов, во многом опирающийся на методологические разра­ботки ученых-литературоведов. В частности, привлекла внимание под­нятая в исследованиях М.М. Бахтина проблема отношения автора к герою, применительно к этнографическим текстам — к героям, под которыми следует понимать описываемые народ(ы). Специфика этнографического текста отдаленной от современности эпохи стано­вится ближе и понятнее, если учитывать идеологические и стилистичес­кие особенности времени, разглядеть которые может помочь «нулевая степень письма», поиски которой советовал вести Р. Барт, четко отделяв­ший политически ангажированную оболочку текста от его глубинного ценностного ядра. Идеологическая пристрастность автора выступает не столько декларацией его политической позиции, сколько способом личной ориентации в историческом периоде. Одновременно «метафо­ричность» научных произведений часто указывает на подлинное отно­шение авторов к исследуемому материалу. Умение писать правду или максимально приближенные к правде вещи, не вступая при этом в от­крытую конфронтацию с режимом, стала визитной карточкой этногра­фов. И финно-угорская проблематика не была исключением.

Не секрет, что определяющий вклад в становление отечественной этнографии внесли приглашенные из различных европейских стран, преимущественно из Германии, ученые, опиравшиеся не только на свои полевые собрания, но и широко использовавшие наследие пред­шествующей литературы. Историографическая значимость так называ­емых «высказываний иностранцев о России», стала предметом иссле­дования М.П. Алексеева и его школы, воспринятая затем исследовате­лями финно-угорских народов. Далеко не всегда лицеприятные сочинения иностранных писателей, проанализированные с историчес­кой и культурологической точек зрения приобретали, порой, совсем иное звучание. Или, как отмечал Ю.М. Лотман, следует: «...подходить к источникам этого типа как к текстам, нуждающимся в дешифровке, своеобразном раскодировании, которое должно предшествовать цитат­ному их использованию». Кроме того, работая с текстами историко­географической и этнографической направленности, многие исследо­ватели замечали некоторые закономерности, связанные со стереотипи­зацией рассматриваемых объектов и событий. Создаваемые таким путем ментальные карты отображали субъективированную историю стран и народов, на долгое время закрепляя в литературе те или иные символы и маркеры, изучение которых видится весьма перспективным.

Об источниках: Источниковая база данного исследования опреде­лилась из принятой концепции, предполагающей историографическую направленность работы, реализуемой в рамках финно-угорского эт­нографического дискурса. Высокая степень биографичности привлека­емых источников потребовала изучения как опубликованных авторских трудов, так и рукописных материалов. Надеюсь, что использованные в работе специальные научные исследования, архивные собрания, эн­циклопедическая, справочная и мемуарная литература создали необхо­димый этнографический и историко-биографический контекст, кото­рый в сочетании с историографическими и науковедческими разработ­ками позволил создать более или менее реалистические образы минувших эпох, будораживших эти эпохи идей и рожденных этими идеями героев.

ИСТОКИ ФИННО-УГОРСКИХ ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ (XVIII в.)

Финно-угроведение в эпоху Просвещения

В поисках положительных генерирующих импульсов европейская историография раннего нового времени нередко обращалась к ветхозавет­ным сюжетам и атлантическим образам. Почти лишенные этнической специфики легендарные истории прошлого довольно удачно сочетались с антикварным пониманием исторического процесса, особенно в его ло­кальных интерпретациях^[1]. Финно-угроведение также отдало свой долг этому подходу — иллюстрацией могут послужить труды первых ученых-феннофилов, указывавших не только на общее происхождение финского, саамского и пермского языков, но и на возможное родство последних с языками древних греков и евреев. История, или правильнее будет ска­зать — недифференцированная «полигистория», оставалась еще во влас­ти риторики, когда обоснованность научных текстов и верификация сде­ланных в них выводов сверялась в основном по степени авторитетности цитируемых античных и средневековых писателей. Современная иро­ния по этому поводу допустима лишь при понимании того, что без этих начальных, во многом наивных, попыток соединения эмпирических мате­риалов и концепции исторической динамики вряд ли была возможна ра­дикальная смена прежней исследовательской парадигмы, ставшая реаль­ностью в связи с распространением в науке идей европейского Просвеще­ния. Стремление историков XVIII в. освободиться от груза непроверен­ных теорий и сомнительных историописаний требовало применения рациональных методов исследования, включая непосредственное наблю­дение за жизнью народов, не обладавших длительной письменной культу­рой, историей которых являлась этнография.

В научно-справочной литературе встречаются разные толкования и определения эпохи Просвещения, чаще всего связываемой с отказом от провиденционализма и господствовавшей в ученой среде средневековой схоластики. Общество тех лет занимала мысль о «равенстве», а академи­ческое сообщество о — «разуме» как носителе универсальных ценностей, наделенном инструментальной функцией, способствующей постижению сути вещей. Благодаря этому в просвещенческом идеале складывалась логически выстроенная концепция поступательного освоения природы, включающей человечество во всем его культурном и географическом многообразии. Конечной целью движения по пути прогресса станови­лось достижение всеобщего блага путем экспериментального изучения внутренней структуры предмета, исправления и улучшения выявленных нарушений и уродств. Для западных наставников Петра I, как пишет Ю. Слезкин «все мироздание... четко делилось на «естественное» и «ис­кусственное» (рукотворное), причем до «натуральной» природы можно было добраться, лишь устранив все «ошибочное» и «видоизмененное». Хотя общей тенденцией присущей работам просветителей была страсть к морализаторству, в целом им удалось утвердить в общественном созна­нии идею единства человеческого рода, вне зависимости от происхожде­ния, образа жизни и уровня политико-экономического развития. Несмотря на приоритет естественнонаучных знаний, XVIII в. позволил существенно развиться гуманитарным наукам, также пытавшимся обнаружить и обо­сновать законы человеческого общежития. Интерес к таким мировоз­зренческим проблемам, как свобода и несвобода, бедность и богатство, прогресс и отсталость, порой приводил просветителей к конфронтации с властью, но в то же время многие из них оговаривали собственные дер­зания соображениями государственной пользы и надеждами, возлагаемы­ми на просвещенного государя-реформатора. Ученые представители эпо­хи собирали факты, подчиняясь логике энциклопедизма и руководствуясь представлениями о «естественном праве», «общественном договоре» и «добродетельном дикаре». Хаотический эмпиризм и книжная эрудиция предыдущего поколения ученых постепенно уступали место полевым на­блюдениям и критике источников. Стремление к рациональному позна­нию окружающего мира коснулось в те годы историко-географического освоения европейской периферии и сопредельных с ней азиатских земель, где в массе своей жили финно-угорские (уральские) народы.

Если же задуматься над тем, кто из титанов эпохи внес определя­ющий вклад в философский базис этнографии и этнографического финно-угроведения в частности, то, скорее всего, на историографичес­ком горизонте возникнут три знаковых фигуры, хронологически ото­бражающие преемственность просвещенческих идей: Готфрид Виль­гельм Лейбниц (1646-1716), Жан-Жак Руссо (1712-1778) и Иоганн Георг Гердер (1744-1803).

Синтетическим по своей природе научным мировоззрением ГВ. Лей­бница была сформулирована теория, подразумевавшая существование , двух форм познания (темного чувственного и ясного разумного), четко расчлененных форм бытия. Причем, выбор науки, по его мнению, должен был склониться в пользу последнего, позволяющего с помо­щью рациональных методов добиться получения устойчивых, подда­ющихся проверке результатов. В трактате «О приумножении наук» Лейбниц отмечал, что в понимании тайн природы его время, несом­ненно, превосходит предшествующее, но он же предостерегал совре­менников от обольщения непроверенными на практике гипотезами и поспешными выводами, фундированными, казалось бы, эмпирически­ми материалами. Разделяемая и развиваемая им идея «круговорота» задолго до появления идей этнологического эволюционизма и диффузионизма предполагала культурный дрифт на Восток, прежде всего, в стремительно модернизирующуюся Россию. Обновленная страна, чей народ выходил на мировую арену, по мысли ученого, имел счастливую возможность использовать культурные достижения двух континентов, на которых он расположен — Европы и Азии.

Руссоистская идеологема, на первый взгляд, абсолютно противоре­чила наставлениям Лейбница, отвергая примат рассудка и даже ставя под сомнение саму науку. Однако, выдвигая на первый план простые народные чувства, Ж.-Ж. Руссо сохранил в своих философских рас­суждениях не только общую просветительскую направленность, но и развил теорию разумного преобразования современного ему общества путем обращения к глубинам истории, где таится «золотое детство» человечества — век равенства и справедливости. Идеализация древ­ности сопрягается у Руссо с распространенным тогда представлением о существовании «добродетельного дикаря», поиски которого он вел на самых отдаленных и недавно открытых землях, в известной степени стимулируя этнографические интересы своих читателей и почитателей. Как писал Б. Андерсон, благодаря трудам Руссо и других светил Просве­щения «...появилась возможность мыслить Европу как всего лишь одну из множества цивилизаций, причем не обязательно Избранную или луч­шую». Созданный идеями Руссо и пером Вольтера «Простодушный», не пытавшийся никому ничего доказать и тем более навязать, воспитан­ный простой органичной жизнью, прямо противостоял как феодальному прошлому человечества, так и буржуазному будущему. Кроме того, Рус­со своими трудами способствовал утверждению национального самосоз­нания европейских народов, может быть, ранее других осознав, что невозможно искренне любить свое, отвергая и презирая чужое.

Радикализм позднего европейского Просвещения воплотился в ра­ботах И.Г. Гердера, в особенности в его учении о народе как подлин­ном творце духовных и материальных ценностей. Буря и натиск философско-исторической концепции пастора Гердера не только рас­шатывали позиции космополитически настроенных ученых, лишь из­редка иллюстрировавших свои во многом умозрительные сочинения элементами «народности». Труды Гердера впервые позволили предста­вить историю человечества как мощное поступательное движение, в котором каждому народу отведено свое достойное место, что в перс­пективе позволило развиться не только романтическому пониманию истории, но и решительно заявить о себе народоведческим наукам. Гердер призывал своих единомышленников не гнушаться полевой со­бирательской деятельностью, отмечая, что «...даже в Европе целый ряд наций остается неизученным и неописанным... А между тем среди них имеется так много лиц, призванных по долгу службы изучать язык, нравы, образ мышления, древние поверья и обычаи своего народа!». Таким образом, внимание просвещенных европейцев обращалось к ценности местной простонародной культуры, закладывая основы эт­нографического краеведения и фольклористики.

Вместе с тем, необходимо осознавать, что осуществление практи­ческих шагов в области этнографии вряд ли было возможно без дея­тельности тех ученых, которые первыми увидели в этом предмете се­рьезную исследовательскую перспективу. Речь идет, прежде всего, об авторе первой всеобъемлющей «Истории Российской» В.Н. Татищеве (1686-1750), создателе «Allgemeine Nordische Geschichte...» А.Л. Шлёцере (1735-1809) и основоположнике финской национальной истори­ографии Х.Г. Портане (1739-1804). Предпринятые ими попытки опро­вержения ранее устоявшейся картины мира, покоившейся на авторитете генеалогических таблиц Книги Бытия, способствовали прояснению про­блем этнической истории Северо-Восточной Евразии. Находясь у исто­ков национальных школ историков и лингвистов, они направили своих последователей по единственно возможному тогда пути выявления новых источников и критического отношения к имеющемуся научному наследию. Сделав предметом своих начинаний историю народов, дол­гое время находившихся в тени классических древностей и письмен­ной традиции, эти выдающиеся представители эпохи пробудили обще­ственный интерес к этническим исследованиям. Развившаяся при этом фиксация этнографических фактов, впрочем, как и лингвистическая компаративистика, сформировали новый тип научного работника, спо­собного совмещать экспедиционную деятельность с трудом кабинетно­го ученого-теоретика.

Со всем уважением и признательностью относясь к научному труду пионеров народоведения, хотелось бы представить начальную историю этнографического изучения финно-угорских народов России сквозь призму личной истории трех выделяемых персоналий: Ф.И. Страленберга — первым указавшего на факт языкового родства финно-угорских на­родов; Г.Ф. Миллера — первым предпринявшего попытку совмещения сведений о народах восточной России, извлеченных из актового материала, с живой фольклорно-этнографической информацией; И.Г. Георги — автора первой сводной этнографической работы о наро­дах России, показавшего финно-угров в качестве древнего автохтонно­го населения страны. Присущая этим разным и в то же время близ­ким по духу людям исследовательская проницательность, стремление к систематизации и умение придать научному продукту необходимую потребительскую привлекательность, обеспечила условия для будуще­го развития этнографического финно-угроведения.

Немаловажными факторами в деле формирования интеллектуаль­ных основ финно-угорской этнографии были свойственный английской научной традиции эмпиризм, французский энциклопедизм и характер­ный для германской науки синтез исторического и естественно-матема­тического мышления. Нельзя не учитывать и скандинавского влияния, особенно на финляндских ученых. Тем более, что шведская «нордис­тика» во второй половине XVII в. достигла достаточно высокого на­учного уровня, сделав качественный шаг вперед в представлении эт­нографической карты региона. Например, в опубликованной в 1674 г. книге И. Шефферуса «Lapponia» указывалось на сходство языков и антропологического типа финнов и саамов. Даже О. Рюдбек, один из столпов идеи «атлантизации» национальной истории, собрал некоторое количество этимологий, демонстрировавших языковое родство финнов и венгров. Примерно в те же годы два других шведа, поэт Г. Стернхельм и канцлер Б. Шютте, отмечали сходства, существующие между финским и венгерским языками. Критическое восприятие древностей и современной этнокультурной информации было достигнуто благода­ря трудам профессора Упсальского университета И. Ире, собравшего немало сведений по истории и языкам финнов и саамов.

Вместе с тем, в силу известного прагматизма эпохи, проявляюще­гося, в том числе, в постоянно фигурирующем вопросе о практичес­кой ценности проводимого исследования, ученые должны были опре­делить субъекты, заинтересованные в реализации этнографических проектов, указав их цели и источники финансирования. В качестве спонсоров и заказчиков научных работ могли выступать как прави­тельственные органы, заинтересованные в дополнительной информа­ции о налогоплатящем населении, так и само общество, где на про­тяжении всего XVIII в. шел процесс формирования национального сознания. В этой связи особенную роль приобретали работы уче­ных способствующие реконструкции, а в чем-то и конструкции наци­ональной истории. Находясь в рамках многонациональных импе­рий, представители финляндской и венгерской интеллигенции ранее других озаботились проблемой идентификации своих народов в исто­рическом времени и географическом пространстве, используя просве­тительскую риторику и компаративную методологию. Эстонская ин­теллигенция в те годы находилась еще в самом зачаточном состоянии и вынуждена была учитывать довлеющие над ней факторы остзейс­кого происхождения. Финно-угорские народы России в этом случае по-прежнему оставались объектом исследования, но по мере расши­рения «галактики Гуттенберга» и изменения традиционного образа жизни и мысли, постепенно втягивались в общий процесс модерни­зации. Хотя до разработки проектов нациестроительства дело дой­дет еще не скоро.

В Финляндии начальная компаративная направленность научной мысли проявилась уже в середине XVII в. в ходе историко-географи­ческих исследований профессора М. Вексониуса-Гюльденстолпе, рас­сматривавшего взаимоотношения финского, эстонского, ливского и саамского языков. По его мнению, племена тавастов (хяме), карелов, саволаксов и эстонцев прежде составляли один древний финский на­род, обладавший единым языком. Следующим этапом стала опуб­ликованная в 1732 г. диссертация М. Галлениуса, еще до конца не из­жившая умозрительных представлений относительно происхождения финского языка, но уже отразившая инновационный потенциал класси­фикационных опытов. Спустя некоторое время, отмеченная тенденция отразилась в научном творчестве финляндского профессора И. Велина, составившего внушительный список финско-венгерских языковых схождений (этимологий), но в силу обстоятельств не успевшего пред­ставить их в виде концептуальной схемы. Демократические веяния эпохи коснулись и такой консервативной сферы, как церковная практи­ка, в рамках которой просветителем А. Лицелиусом было осуществле­но новое издание Библии на финском языке. Он также предпринял усилия для развития народного языка как письменного, с этой целью в 1776 г. им было начато издание первой в Финляндии газеты на фин­ском языке. Народоведческие интересы финляндской интеллигенции проявились в трудах пастора К. Ганандера, который, являясь последо­вателем профессора Х.Г. Портана, увлеченно собирал и публиковал образцы народной поэзии финнов^[2].

Необходимо также учесть, что все попытки финнов позаботиться о сохранении своей культуры и выяснить ее истоки, наталкивались в лучшем случае на равнодушие королевских администраторов, для ко­торых «...главной задачей... всегда было превращение финнов в шве­дов». Вопрос об обучении всех финнов шведскому языку неоднократ­но обсуждался на сессиях риксдага в Стокгольме, выдвигались даже проекты насильственного переселения финнов с занимаемых ими зе­мель с целью ускорения их ассимиляции. В целом, старавшийся со­хранять лояльное отношение к властям и будучи критически настроен­ным к сепаратистским настроениям части финляндской аристократии Х.Г. Портан опасался за будущее финского народа. Он писал, что не было недостатка в тех, кто требовал заставить финнов совсем отказать­ся от своего языка. Несмотря на это, ученый хотел выяснить, что пред­ставляла собой культура финнов до того времени, как она испытала влияние западной церкви, как и когда финны появились на своей ны­нешней родине и где находилась их прародина. Поддерживая идею А.Л. Шлёцера о том, что финский народ не обнаруживает никакого родства со скифами, гуннами и древними евреями, Портан считал, что финны всегда были и должны оставаться финнами. В организованной и вдохновляемой им газете «Äbo Tidningar» Портан писал в 1772 г., что финны, как и многие другие народы, не происходят непосредственно от десяти племен израильских, будучи связаны родством со многими народами, пришедшими с Востока, чьи древние обиталища находились на огромной территории от Ледовитого океана до Каспия. Он пред­полагал, что предки современных ему финнов и угров были многочис­ленными, сильными и свободными племенами, способными создавать развитые культуры, подтверждением чему, по его мнению, служили легенды о стране Биармии/Перми. Интерес Портана к России под­креплялся не только стремлением узнать как можно больше о древней прародине, но и желанием собрать информацию о родственных наро­дах, ныне живущих на территории империи, чтобы сопоставить исто­рические пути финнов и российских финно-угров. Таким образом, можно предположить, что в какой-то мере шведская культурная гегемо­ния заставляла представителей немногочисленной еще финской интел­лигенции, в буквальном смысле вышедшей из народа, объединяться вокруг национальной идеи, постепенно оформляясь в феннофильское движение. Не пытаясь на первых порах противостоять великодержав­ным политическим замыслам шведской короны, феннофилы сосредо­точились на культурно-просветительской и научной работе, стараясь пробудить национальную гордость финнов и выяснить их историчес­кие связи с другими народами.

Финно-угроведение в Венгрии продвигалось в основном умами учившихся за границей сторонников декартианства, энциклопедизма и несколько позже — учеными, находившимися под влиянием гёттинген­ской историко-филологической школы А.Л. Шлёцера, что можно по­пробовать истолковать как некое общее для эпохи проявление идейно­го импорта, необходимого для будущего самостоятельного развития. В связи с этим деятельность венгерских просветителей можно рассмат­ривать в качестве подготовительного этапа к конструированию образа национальной культуры. Собственно этнографические интересы вен­герского научного сообщества проявились в последние десятилетия XVIII в., когда в период вольностей так называемого «йозефинизма» исследователь венгерской мифологии Д. Корнидес был утвержден в должности профессора «вспомогательных исторических дисциплин». Усилившиеся в эти годы патриотические настроения среди венгров находились под влиянием историософских и фольклористических взглядов Гердера, предполагавшего, что происходя из единого корня — природы, — человечество едино в своем существе, но каждый народ проходит свой путь, приобретая неповторимый культурный облик и национальный характер. Интерес образованной части общества к своему народу и собственной стране стимулировал развитие этногра­фического краеведения, картографирования и формирования регио­нальной идентичности. Внешний интерес к Венгрии подогревался в основном военно-политическими событиями: сначала освобождением страны от власти султана, затем восстанием трансильванского князя Ф. Ракоци против габсбургского дома и вновь австро-турецкими вой­нами. При этом сохранялось общее отношение к венграм как к нужда­ющимся в дальнейшем просвещении потомкам пришедших в Европу восточных кочевников.

В то же время сами венгры все чаще задумывались о тайне своего происхождения. Однако высказывавшиеся некоторыми учеными гипо­тезы венгерско-финского родства не находили достаточного понимания ни со стороны политической, ни интеллектуальной элиты венгерского общества, склонной выводить венгерские древности из номадических культур аваров, гуннов или скифов и называть Аттилу одним из своих великих прародителей^[3]. Это было в целом неудивительно, поскольку носителем национального импульса в Венгрии выступало преимуще­ственно мелко- и среднепоместное дворянство, из среды которого вы­делялась образованная часть общества. Сменив саблю на перо, наслед­ники боевой славы древних венгров своими научными изысканиями хотели подтвердить героическое прошлое народа, все чаще пытаясь противостоять «поглотительным» намерениям, исходящим от венского двора^[4]. По меткому выражению профессора П. Домокоша «...венгер­ская интеллигенция настолько сильно, упрямо и агрессивно чуждалась так называемых «родственников воняющих рыбой», насколько глубока и определяюща была их привязанность к знаменитым (в основном, восточным) языкам, культурам и народам». В этой связи весьма нео­днозначно была встречена работа Я. Шайновича «Demonstratio. Idióma Ungarorum et Lapponum idem esse», в которой проводилась мысль о венгерско-саамском родстве, продемонстрированном путем сравнения структурно-морфологических элементов исследуемых языков. Не­смотря на негативный общественный резонанс, другой венгерский компаративист Ш. Дьярмати также показал факты генетического род­ства уральских языков. К близким выводам пришел и Х.Г. Портан на основе имевшихся в его распоряжении исторических и лексико-грам­матических материалов.

Этнические исследования, в частности картографические работы, проводившиеся в России в допетровское время, носили преимуще­ственно прикладной ведомственный характер и были мало известны в Европе, поскольку правительство старалось не допустить утечки, как ему казалось, стратегической информации. Кроме того, распростра­нению достоверных этнографических сведений о стране препятствова­ли объективные причины военно-политического и конфессионального характера. Проблема обозначилась острее, когда стало ясно, что, по мере расширения страны на Восток, самим российским властям не хватает достоверной информации о новых для них землях с разнопле­менным населением. Ситуация начала меняться с приходом к власти Петра I и его преемников, покровительствовавших наукам и заботив­шихся об издании материалов полевых экспедиций, содержавших цен­ные лингвистические и этнографические сведения о финно-угорских народах. Пафос эпохи нашел свое отражение в словах одного из пер­вых русских академиков, С.П. Крашенинникова: «Знать свое отечество во всех его пределах, знать изобилие и недостатки каждого места, знать промыслы граждан и подвластных народов, знать обычай их, веру, содержание и в чем состоит богатство их, также произрастит земля и воды и какими местами к ним путь лежит, — всякому, уповаю, небесполезно, а наипаче нужно великим людям, которые по высочай­шей власти имеют попечение о благополучном правлении государства и о прирастании государственной пользы, ибо когда известно состоя­ние по всем вышеписанным обстоятельствам, то всякого звания люди имеют желаемую пользу».

Думается, что еще одной причиной развертывания мощной научно­исследовательской географической и этнографической деятельности в России стало заложенное в общественное сознание в эпоху Просвеще­ния представление о некоем цивилизационном зонировании, согласно которому, пользуясь метафорой Л. Вульфа, Западная Европа изобрела Восточную Европу как свою «вспомогательную половину». Тогда как для европейцев Поволжье, Урал и в полной мере Сибирь со всей Ве­ликой Татарией (или скорее, Тартарией) прочно ассоциировались с не­ведомой «terra incognita». Как пишет Р. Уортман, «одним из знаков выхода России «на театр славы всего мира» стало ее участие в евро­пейском проекте географических исследований. В конце XVII в. в центре внимания западных ученых и землепроходцев, занятых поис­ком путей в Китай, оказалась Сибирь». Произошедшая в ходе петров­ской модернизации верхушечная европеизация страны предполагала среди прочих проектов обнаружение и исследование собственных мар­гинальных колонизируемых зон, ибо продемонстрировать свою циви­лизованность можно было, в том числе, путем трансляции западных ценностей далее на Восток. Таким образом, прежнее мифологизиро­ванное пространство, этнографические контуры которого были весьма условны (часто обозначаясь такими собирательными названиями как «чудь, чухна, мордва, черемиса, пермь, остяки и др.», под которыми могли скрываться различные этнические группы, обладавшие немалым количеством внешних и внутренних этнонимов), должно было стать обширным полем не только для этнографа, но и для учителя-миссио­нера и чиновника. Кроме того, отмечавшаяся впоследствии многими наблюдателями «комплементарность» восточных финно-угров с рус­скими давала власти определенную надежду на скорую их аккультура­цию и «обрусение». С культурологической точки зрения земледель­ческие восточно-финские народы виделись просветителями как некое переходное звено, сообщающее западные импульсы за Урал и переда­ющее сведения о Сибири в европейскую часть, тоесть туда, где они ос­мысливались и приобретали печатную или картографическую форму.

Резюмируя вышесказанное, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что интеллектуальный прорыв, совершенный наукой в эпоху Просвещения, способствовал не только разрушению замкнутой европоцентричной модели истории, но и кумуляции разрозненных знаний в рамках наци­ональных исследовательских институтов. Программные заявления про­светителей, их философия и практическая деятельность, несмотря на глобальность цели, неизбежно приближали время национальной исто­рии и культуры. Начатое просветителями движение к высотам разума, предполагало распространение среди самых разных народов чувства сопричастности к всеобщей истории, что неизбежно вело к закрепле­нию в умах идеи равенства культур. Как мне представляется, не ме­нее значимым явлением эпохи, чем формирование научного интереса этническому многообразию окружающего мира, стало развитие в рам­ках отдельных многонациональных государств понимания того, что призрачные универсальные модели далеко не всегда приносят иско­мый результат. Словом, гибкость и приспособляемость просветительс­кой идеологии к местным условиям позволила ей завоевать обширные пространства по обе стороны Урала.

Идея Академии: Рационализация различных отраслей знания в эпоху Просвещения потребовала принятия новых организационных форм, способных объединить и направить творческий потенциал кос­мополитичного ученого сообщества на решение насущных практичес­ких задач. Наиболее продуктивной в этом отношении виделась идея создания Академии наук. Европейский опыт свидетельствовал о том, что инкорпорация академических институтов в традиционную систему науки и образования позволяла ожидать значительного прогресса в деле освоения материальных и духовных ресурсов страны. На это, в частности, указывал пример, связанный с деятельностью Г.В. Лейбница на посту президента Берлинской Академии наук. Встречи и почти двад­цатилетняя переписка Г.В. Лейбница с Петром I свидетельствуют о мас­штабе влияния немецкого ученого на грядущий российский академизм.

Уже после первой встречи в Торгау в 1711 г. Лейбниц, покоренный «властелином, призванным более, чем всякий другой, споспешество­вать мировой цивилизации в обширном смысле этого слова», убеждает царя, среди прочих инновационных проектов, заняться организацией «республики ученых». По его мысли, находясь под покровительством просвещенного монарха, Академия должна стать подлинным центром научной активности в России, открывая ученым мужам далеко идущие перспективы. Увлеченный поисками изначального языка человечества, Лейбниц предполагал, что изучение российских этнолингвистических материалов позволит пролить свет на события древней истории наро­дов, живущих в стране «великого государя». Практические советы, поступавшие от европейских ученых, совпадали с интеллектуальным этосом царя, сочувствовавшего настроениям его корреспондентов. Неслучайно, став в 1719 г. почетным членом Парижской Академии наук, Петр I в ответном благодарственном послании академикам, пи­сал: «...ничего больше не желаем, как чтоб чрез прилежность, которую мы прилагать будем, науки в лучший цвет привесть». Еще до учреж­дения Академии наук российские власти делали определенные шаги по собиранию исторических материалов. В частности, хорошо извест­ны петровские указы 1717-1721 гг. о приеме за вознаграждение разно­го рода «куриозных вещей» и древностей. Следует подчеркнуть тес­ную связь этих мер с характерным для классической эпохи интересом к составлению частных коллекций «диковин» и «антиков», логическим продолжением которого явилось формирование фондов первого рос­сийского музея — Петровской Кунсткамеры. Уже в несколько ином, идеологическом ключе можно рассматривать петровские распоряже­ния о снятии копий с древних актов и летописей, переводе и публика­ции известий иностранцев о России и поручение Я.В. Брюсу всту­пить в переговоры с Лейбницем о проведении специального исследо­вания по вопросу происхождения русского народа.

Академия наук, основанная в Российской империи сенатским ука­зом 1725 г., стала одним из немногих государственных институтов, где модель власти как суверенного закона, устанавливающего предел есте­ственной свободе, приобрела иную перспективу, объединяя усилия ученых «скептиков и критиков». Академия оказалась учреждением, приемлющим личностную автономность, наряду с общим стремлением участников научного процесса к релевантному результату. Одновре­менно Академия в качестве одного из имперских проектов обеспечива­ла людям свободных профессий и нередко низкого происхождения доступ на государственную службу и право говорить от имени власти научным языком. Согласно высочайше одобренному проекту, академи­ческое учреждение должно было состоять из трех классов: математики, физики и гуманиора, причем последний класс включал в себя элоквен­цию и «студиум антиквитас», историю древнюю и современную, а также право, политику и этику. Несмотря на предложенное разделе­ние сфер ответственности, при решении масштабных государственных задач академики придерживались принципа универсализма. Нагляд­ным подтверждением тому служат академические экспедиции, в ходе которых историко-этнографическими исследованиями занимались чаще всего представители естественнонаучных дисциплин. Поддерживаемой государством интеллектуальной элите было позволено более или менее свободно выражать свои мысли на страницах печатных изданий, орга­низовывать дискуссии по острым вопросам социальности, не опасаясь скорого суда и расправы. Академическая свобода проявилась еще в том, что в 1759 г. была утверждена новая категория сотрудников — членов-корреспондентов, которые могли способствовать приросту знаний свои­ми трудами, выполняемыми инициативным путем, без отрыва от основ­ных занятий, часто не связанных с наукой и образованием.

Первым членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии наук стал «товарищ» Оренбургского губернатора, затем главный коман­дир Екатеринбургских заводских правлений П.И. Рычков, с именем которого связано начало региональных исследований в России. Опи­раясь на научный авторитет двух историков — своего непосредственно­го начальника по службе В.Н. Татищева и многолетнего друга — акаде­мика Г.Ф. Миллера, — Рычков предпринял успешную попытку откры­тия своим просвещенным читателям локального измерения истории. Используя местную документальную базу и личные полевые наблюде­ния, он коснулся в том числе этногенетических и этнополитических проблем связанных с историей финно-угорских народов поликультурного Урало-Поволжского региона. Он осознавал подготовительную сущ­ность своих розысканий, отмечая в своем «Опыте Казанской истории», что «великая окружность Казанской губернии, в которой заключаются разные провинции, многие города и жительства, да и разность находя­щихся тут народов, требует великого труда и старания, чтоб к описанию оных, по их прежнему и нынешнему состоянию, собрать нужные сведе­ния. Все сие с полными обстоятельствами не может учинено быть скоро, но надобно исподволь и помаленьку приготовлять к тому материи. Пус­кай сперва будут они собираемы не по порядку мест и порознь, как что случится, по собранию оных не будет уже большого затруднения, не только в том, чтоб привести их в надлежащий порядок, но и в сочинении на всю оную пространную губернию полной и обстоятельной топогра­фии с историческими и географическими известиями».

Финно-угорская научная проблематика стала неотъемлемой частью исторических исследований в России, вне зависимости от того, к како­му течению или научной школе принадлежали ученые. Неслучайно, академики Г.З. Байер и Г.Ф. Миллер посвятили немало времени изуче­нию славяно-финно-угорских взаимоотношений, а их извечный оппо­нент М.В. Ломоносов начинает свою «Древнюю Российскую исто­рию...» со слов ставящих знак равенства между «...старобытными в России обитателями, славянами и чудью». Так, постепенно включае­мое в структуру академического интереса финно-угроведение приоб­ретало дисциплинарный характер, определяемый реализацией научных проектов и наличием оплаченного государством заказа. Успехи, дос­тигнутые Академией наук в области изучения ресурсов страны, позво­лили поставить во второй половине XVIII в. более амбициозные зада­чи, в частности выдвинуть план «Общего исторического описания Российского государства». На первом этапе предполагалось выделить «наиважнейшие» направления изучения отечественной истории, а на втором этапе приступить к изучению истории конкретных народов империи, обращая пристальное внимание на происходящие с ними «особые перемены». Так, в формулировках протокола исторического департамента Академии, предшествовавшего Физической экспедиции (1768-1774 гг.), в качестве одного из перспективных направлений ис­следований выделялись так называемые финские народы — «Nations fmlandoises», под которыми понимались финны Выборгской и Санкт-Петербургской губерний, эстонцы Таллиннской губернии и части Ли­вонии, ливы Рижского уезда, а также «Nations qui descendent, á juger par la langue quelles parlent, des Finlandois» в составе саамов, коми, уд­муртов, мари, чувашей, тептярей, мордвы, хантов и манси. Вместе с тем, возможность для последующих теоретических конструкций и практических реконструкций находилась в прямой зависимости от спо­собности академиков самостоятельно добывать опытный материал. Одним словом, идея экспедиции как специального «ученого путеше­ствия», предоставляющего возможность для непосредственного на­блюдения, в буквальном смысле витала в научной атмосфере эпохи.

Что же касается развития академических институтов в Венгрии и Финляндии, то при всей активности просветителей их инициативы могли реализоваться лишь при более благоприятной политической обстановке и, наверное, никак не ранее того времени, когда народ (или, скорее, его образованная часть) осознает себя нацией. Тем не менее, уже в конце XVIII в. венгерский писатель-патриот Д. Бешшенеи выс­тупил со статьей «Благочестивые намерения в отношении венгерского общества», в которой, наряду с программой всеобщего образования, заметное место отводилось созданию национальной Академии. Глав­ной задачей этого учреждения он видел заботу о языке, отмечая, что «...для большинства людей, которые не имеют возможности изучить много языков, — это родной язык каждой страны. Его усовершенство­вание должно быть первым делом для той нации, которая хочет рас­пространять науки среди жителей для их благополучия». Венгерская Академия наук, основанная в 1825 г., воспримет идеи просветителей, направив героико-романтические интересы своих членов в русло науч­ного исследования венгерского языка и его связей с культурами род­ственных народов. Финляндская наука длительное время сохраняла университетские черты, то есть образ образовательного учреждения, развивающего собственные научные школы, берущего начало от осно­ванной в 1640 г. Академии в г. Або/Турку и далее к Императорскому Александровскому университету в г. Гельсингфорсе/Хельсинки. Од­нако, масштаб начатых исследований, нацеленных на идентификацию финнов в историческом и географическом пространстве, вскоре заста­вил финляндских ученых искать интеграции с правительственными органами и имперскими научными центрами. Неслучайно, многие фин­ские исследователи языка и культуры финно-угорских народов, отправ­лялись в длительные экспедиции по России, опираясь на поддержку своего университета, властей автономии и Санкт-Петербургской Акаде­мии наук. При этом, большая часть из них стремилась сочетать препо­давательскую деятельность с интенсивными полевыми изысканиями и разработкой фундаментальных проблем этногенетического характера.

Идея экспедиции: Прежде всего, необходимо было расстаться с привычной организацией научного труда и отправиться в полную неиз­вестности дорогу. Пожалуй, наиболее точно по этому поводу высказался А.Л. Шлёцер, отметивший, что шаги истории надлежит прослеживать не столько по военным дорогам завоевателей, сколько по проселкам, по которым незаметно крадутся купцы, миссионеры и путешественники. От себя добавим — и этнографы, и фольклористы, и археологи.

Развившаяся из западноевропейской традиции фиксирования путевых наблюдений экспедиция создала абсолютно новый тип исследовательских процедур, ныне известный как полевая работа^[5]. Кроме того, она привела к появлению такой системы взаимоотношений, которую можно опреде­лить как «экспедиционное товарищество». Университетский, затем академический корпоративизм был связан с иерархией, экспедиция же подразумевала разрыв с традиционной схемой отношений. Экспедици­онное равенство вместе с тем не препятствовало проявлениям лидер­ства, но лидерства, обусловленного не борьбой за власть и имущество, а основанного на готовности принять чужой авторитет, пусть не всегда подкрепленный чинами и рангами, но способный обеспечить эффектив­ную жизнедеятельность научного коллектива, находящегося в полевых условиях, нередко в агрессивной социальной и экологической среде. С течением времени лидеры экспедиции могут сами превратиться в субъекты, персонифицирующие историю науки, чей мифологизирован­ный жизненный путь будет увлекать в дорогу новые поколения ученых.

В истории финно-угорских исследований рассматриваемого перио­да найдется немало примеров, иллюстрирующих деятельность «экспе­диционных товариществ». Одним из наиболее ранних опытов такого рода была поездка Д.Г. Мессершмидта по Сибири (1720-1727 гг.). Будучи на первых порах «полководцем без армии», Мессершмидт именно в экспедиции нашел родственные души таких же скитальцев, правда, в отличие от него, подневольных. Пленные шведы с готовно­стью приняли предложение своего гражданского товарища пойти в неизвестность, приняв его верховенство не только по причине началь­ственного статуса, но и учитывая его духовные качества, безусловно, усиленные их общим пиетическим настроем. Ученый, в свою оче­редь, разделил с ними не только все тяготы сибирского странствия, но и поделился собственными знаниями. Знаниями, которые в сочетании с «полем», сформировали его «верного драбанта» — Ф.И. Страленберга как исследователя, выросшего до собственных оценок собранного ма­териала. Несколько иной пример экспедиционного товарищества пред­ставляет история поездки руководителей сухопутного отряда «Великой Северной (2-ой Камчатской) экспедиции» (1733-1744 гг.) — Г.Ф. Мил­лера и И.Г. Гмелина. Будучи по началу малоопытными и в какой-то мере легкомысленными молодыми людьми, чье мировоззрение с успе­хом сочетало авантюризм и традиционную немецкую работоспособ­ность, они в дороге проделали огромную работу, прежде всего над собой. Преодолевая свою абстрагированность от этнокультурного ок­ружения, участники экспедиции смогли реализовать амбициозные пла­ны по описанию необъятных пространств Восточной России слывшей, с точки зрения европейской историографии «...под именем Татарии». Как писал об этом профессор Гмелин «...все народы, в ней обитавшие, почитались за татар; не знали даже, как далеко (на восток) тянется суша и продолжается ли она до Америки или отделяется от нее мо­рем». Великая Северная экспедиция не знала себе равных по постав­ленным задачам, а, как оказалось позже, и по обилию собранных ма­териалов. Причем, многие этнографические сведения, полученные со­трудниками Академии наук в Поволжье, на Урале и в Сибири, будут положены в основу грядущих финно-угорских исследований.

Поколение, пришедшее в российскую академическую науку во вто­рой половине XVIII в., было так же, как и их предшественники, увле­чено идеей экспедиции, где просветительские цели сочетались с госу­дарственной необходимостью (предусматривая научное описание всей империи с точки зрения истории, управления и административного деления, физической географии и экономики, включая зоологию и ботанику). В качестве одного из направлений выделялись исследова­ния сравнительного характера по выявлению связей между угорскими и финскими народами. Работа, развернутая отрядами Физической экс­педиции (1768-1774 гг.), дала не только богатый эмпирический матери­ал, отображенный в «Дневных записках» И.И. Лепехина, «Путеше­ствии по разным провинциям Российской империи» П.С. Палласа, «Журнале и путевых записках» Н.П. Рычкова, записках И.П. Фалька, но и ряд новых идей. Так, на основе полученного полевого опыта можно было уже приступить к первичному осмыслению собранных материалов. Результатом предпринятой академиком И.Г. Георги систе­матизации стал фундаментальный этнографический труд, первый том которого был непосредственно посвящен финно-угорским народам империи. Кроме того, особой академической комиссией была выска­зана мысль о перспективности перехода от длительных маршрутных путешествий к региональным экспедициям. Дополнительную динами­ку в этой связи могли получить полевые финно-угорские исследования, для поддержки которых необходимы были специалисты. Логическим продолжением данной идеи стало конкретное предложение совместить академический интерес и стремление финских ученых глубже прояс­нить историческое и культурное прошлое своего народа.

В 1795 г. П.С. Паллас от имени Санкт-Петербургской Академии наук обратился к продолжателю шлёцеровской научной традиции, профессо­ру Х.Г. Портану, снискавшему известность своими феннофильскими взглядами, приехать в Россию, чтобы заняться изучением родственных финнам народов. К сожалению, имевшая место политическая напря­женность между странами, почтенный возраст и неуверенность в состо­янии здоровья не позволили Портану принять это предложение. Вместе с тем, Портан выразил надежду, что наверняка найдется некий «...разум­ный молодой человек, который сможет осуществить это путешествие прежде, чем эти различные народы окончательно ассимилируются с русскими». Этот ответ, кроме известного пессимистического (просве­тительского) настроя относительно будущего российских финно-угров, подразумевал и другое^[6]. А именно — будущее финно-угорских иссле­дований зависит не только от дальнейшего поиска и обработки поле­вых материалов, но и от своевременного появления новой генерации исследователей, способных взять на себя инициативу по решению ра­нее выявленных научных задач.

Идея классификации: Накопление информации неизбежно прибли­жает науку к классификации типологически сходных данных, придавая им вид определенной логической схемы. Тем более, что миропорядок пони­мался европейскими энциклопедистами, естествоиспытателями, просве­тителями как великое множество вещей, которые необходимо было опи­сать и систематизировать по единой методе. Благодаря принятой учены­ми на вооружение системе изложения, обнаруживалось, что хаос эмпиризма можно обуздать с помощью «таблиц», связывающих вещи с текстом и речью. Данное обстоятельство, по мнению М. Фуко, стало новым способом создания истории. Другой французский исследова­тель — Л. Пэнто — отмечал, что в XVIII в. почти по всей Европе между государством и учеными был заключен негласный союз, обеспеченный тем, что работа по классификации преследовала одновременно познава­тельные и сугубо практические цели. Классификация позволяла принима­ющим решения быть информированными о состоянии населения, на ко­торое будет направлено властное действие. Наука, в свою очередь, брала на себя ответственность путем регистрации и инвентаризации предостав­лять заказчику сведения, позволяющие ему действовать рационально, в плане контроля и прогнозирования социальной реальности.

Вышеописанное положение вещей было присуще и для Российской империи, чей полиэтнический, поликонфессиональный и сословный состав населения предоставлял властям различные возможности для политического маневра. Но то, что касалось «чистой науки», как отмечал один из «авторов» выше охарактеризованного союза Г.В. Лейб­ниц, «...многие дельные авторы пишут так, что все их рассуждения могут быть сведены к делениям и подразделениям, при этом они пользуются методом, имеющим отношение к родам и видам и служа­щим не только для запоминания вещей, но и для того, чтобы находить их». Зародившись в недрах естественных наук, страсть к классифика­ции распространилась на всю гуманитарную сферу посредством лин­гвистики, занявшей вскоре приоритетное место в историко-культурных исследованиях. Не случайно классиками ранней финно-угристики яв­лялись астроном-математик — Я. Шайнович и медик-ботаник — Ш. Дьярмати. А.Л. Шлёцер, в годы учебы в Упсале также увлекавшийся бо­таникой, так указывал на источник своих классификационных опытов: «я не вижу лучшего средства объяснения хитросплетений древней и средневековой истории, чем применение Линнейевского метода, то есть, составляя системы народов по классам и родам». Особый инте­рес в этой связи представляет попытка венского лингвиста Л. Эрваса-и-Пандуро классифицировать языки по их элементарным структурам — матрицам. Этот подход базировался на убеждении в существовании древних и неизменных типов языковых структур. Таким образом, была выдвинута универсальная гипотеза о неразрывной связи истории языка и истории человечества. Обнаруженная учеными XVIII в. множе­ственность признаков этнической номенклатуры, включавшая произве­дения материальной и духовной жизни народов, тем не менее, всегда опиралась на универсальный этнодифференцирующий признак языка. Например, когда И.Г. Георги описывал финно-угорские народы, распро­страненные от Прибалтики и Баренцева моря до Оби и Иртыша, он постоянно подчеркивал, что эти во многом разнящиеся народы происхо­дят от одного корня, от одного «Финскаго языка», то есть языка-основы.

Одна из первых попыток построения этнолингвистической класси­фикации в региональном разрезе была предпринята Д.Г. Мессершмидтом в начале 1720-х гг. В ходе сибирской экспедиции ученым было выделено 4 основных класса, или группы народов — древние гунны и скифы; арабы, сарматы и скифы; азиатские обские скифы; восточные или северо-восточные скифы. Известные ему финно-угорские народы — ханты, удмурты, марийцы и манси — были отнесены к первому классу. Придерживаясь своей классификации, доктор Мессершмидт рассмат­ривал Сибирь (по традиции включая в этот регион уральские земли) как арену этнических миграций. Таким образом, выделенные им этни­ческие группы не были исторически статичны, интенсивно взаимодей­ствуя и смешиваясь. Согласно воспринятой им идее скифского про­исхождения большинства народов Восточной России, Мессершмидт определял местные курганные захоронения как скифские, но в то же время он не был готов окончательно расстаться с гипотезами предше­ствующей эпохи, например, о возникновении сибирских памятников в ходе миграций китайцев, персов, ранних христиан и даже исчезнувших израильских племен.

Наиболее популярной этнолингвистической классификацией в исто­рии финно-угроведения стал опыт, предпринятый в 1730 г. Ф.И. Страленбергом. Опровергая сложившееся в европейской историографии мне­ние о том, что население необъятной Северо-восточной Евразии пред­ставлено лишь татарами, он с помощью вынесенной в приложение своей книги сравнительной таблицы «Tabula polyglotta/Harmonia linguarum gentium boreo-orientalium vulgo tatarorum» классифицирует в 6 группах/классах лексические материалы из 32 языков. Сопоставляя числительные от 1 до 10-20 и наиболее распространенные существи­тельные (бог, отец, мать, род, огонь, вода, земля, ветер, солнце, луна, ночь, день и т.д.), автор не только раскрывает использованный им в таблице метод построения, но и отмечает значение своего опыта класси­фикации в деле изучения древней истории. Высказанные им предпо­ложения по сей день являются побудительными мотивами для научных дискуссий в области урало-алтаистики и финно-угроведения. Ясно, пожалуй, только одно: объединенные им языки народов «гуннской груп­пы» (мордвы, марийцев, коми-пермяков, удмуртов в Европе, манси, хан­тов и барабинских народов в Азии, совместно с финнами, саамами, эстон­цами, венграми, а также с ливами) составляют этноязыковое единство.

Своей классификацией Страленберг выразил одну из ключевых идей финно-угроведения о том, что народы, говорящие на родственных языках, в настоящее время живущие частью в Сибири и частью в Европе, в древности составляли один народ, одну культуру, пережитки которой, скорее всего, существуют и поныне. Вместе с тем, необходи­мо отметить, что работа Страленберга, вопреки распространенному мнению, опиралась не только на сопоставление лингвистических дан­ных, но и на другие критерии. Так, например, народы четвертой груп­пы — калмыки, монголы, тангуты и маньчжуры — были объединены не по языковому, а религиозному признаку и принадлежности к единой древней общности. Народы Южной и Северо-Восточной Азии, имею­щие мало общего в языковом отношении, образовали пятую группу в силу административной подчиненности властей Сибирской губер­нии. В основу выделения шестой группы народов, обитавших между Черным и Каспийским морями, был также положен преимущественно территориальный принцип.

Современник Страленберга, русский ученый и государственный деятель В.Н. Татищев, к вопросам происхождения и классификации народов также подходил с историко-лингвистической точки зрения, порывая с прежней традицией, возводившей происхождение современ­ных европейских и других народов к библейской истории о Ное и его сыновьях. Татищев отмечал: «...оное весьма сумнительно; ибо чрез так много 1000 лет народы преходя мешались, иногда пленниками и покоренными себе размножались, иногда пленением и обладанием от других язык свой переменить и оставить принуждены были». И далее: «Доказывать языками произшествие народов есть междо всем наилучший способ», пишет он, веря в непрерывность исторического процесса на территории европейской и азиатской России и, что древ­ние народы «не исчезли, но где-либо под другими именами доднесь остались». Татищев дает классификацию всех народностей и пле­мен, живущих в Российской империи, выделяя 3 большие группы — скифы, сарматы и славяне. К «скифам», помимо ряда древних наро­дов, в основном были отнесены тюрко-монгольские народы, к потом­кам «сарматов» — финны, вотяки, болгары, весь, емь, корелы, меря, мордва, мещера, мурома, чудь, югра и т.д., то есть в основном финно­угорские народы. В своей работе «Разговор двух приятелей о пользе науки и училищ» он пояснял: «Главной поданных русских язык сармат­ской, по сей день употребляют разные народы, яко финны и корелы, лапландцы и самоеды, вотяки, пермяки, зыряне, вогуличи, остяки, мор­два, чуваши, черемисы и пр.».

Скифская принадлежность языка и культуры «чудских народов», под которыми понимались ливы, эстонцы, ингры, финны, карелы, саамы, коми-пермяки, марийцы, удмурты, коми-зыряне, ханты и венгры, была очевидна и для М.В. Ломоносова. Подробно рассматривая и сопоставляя сведения о скифах, содержащиеся в работах античных авторов и средневековых хронистов, Ломоносов пишет о былом могуществе Чуди на европейском Северо-востоке, миграциях и славяно-финских взаимовлияниях.

Суммировавший на страницах «Всеобщей Северной истории» от­крытия своих предшественников А.Л. Шлёцер выделил четырнадцать групп финно-угорского происхождения, включая саамов, финнов, каре­лов, эстонцев, ингров, ливонцев, зырян, пермяков, вотяков, черемисов, мордву, вогулов, остяков и венгров. Он попытался подвести своеобраз­ную итоговую черту под начальным этапом этноязыковой классифика­ции, хотя и оставил немало свободных мест для последующих интер­претаций. Например, язык чувашей, следуя ранее сложившемуся мнению, он связал с волжско-финским языковым субстратом, хотя его российский коллега и корреспондент И.Э. Фишер отмечал серьезное отличие чувашского языка от языков «чудского корня», поскольку об­наруживал в нем преобладание тюркского компонента^[7].

Фишер, обладавший личным полевым материалом, собранным в сибирской экспедиции в 1740-1745 гг., писал о том, что языки обско-угорских народов имеют много общего с «чудским языком»: «...то есть с языком тех народов, которые в разных своих диалектах показывают однако всеобщее начало и одинаковое происхождение: я разумею Эстландцов, Финнов, Лапландцев, Зырян, Пермяков, Вотяков, Черемису, Мордву и Чуваш...». Гипотетичность происхождения чувашей была не единственной проблемой ученых-классификаторов XVIII в. Не менее остро вставала проблема доказательства родства обско-угорских народов и венгров и происхождения башкир, подсказанная тем же И.Э. Фишером. Сопоставляя данные русских летописцев со сведениями средневековых немецких и венгерских историографов, предполагая, что в древности югры (предки венгров) и манси жили совместно на р. Урал, Фишер резюмирует: «Ежели по тому Югры и Вогуличи один народ, и ежели сии Югры прародители нынешних Венгров, то не оспоримо следует, что древние Вогуличи в разсуждении нынешних Венгров тоже самое суть». В подтверждение своей гипотезы он приводит сравнительную таблицу, в которой сопоставляет произнесение слова «Бог» и числитель­ные от 1 до 10, 100 и 1000 в венгерском, мансийском, хантыйском, уд­муртском, марийском и финском языках. Что касается происхождения башкирского народа, исследователь отмечал: «О башкирцах кроме того известно, что происходят они не от Татар, хотя ныне говорят по Татар­ски; чего ради они от Киргизких Козаков, своих соседей, называются Уштяки (Остяки) т.е. чужестранцы. И я не сумневаюсь, что, если бы были у нас остатки древняго башкирского языка, то нашлись бы в нем многие следы ныняшнего Венгерского языка, как сие известно в разсуж­дении Вогуличей, и других Чудских народов; ибо в Венгерском языке почти половина представляющихся глазам и каждому известных вещей означается Чудскими, и особливо Вогульскими словами». Обобщаю­щий труд Фишера «Vocabularium Sibiricum» охватывал лексические ма­териалы 40 различных языков, дополненных пространными справками этно- и топонимического содержания и стал одним из первых опытов создания этимологического словаря финно-угорских языков.

На этом пути бывали и ошибки, как это случилось, например, с М.В. Ломоносовым, включившим в число «чудских поколений» ава­ров. Аналогичный случай имел место с латышами, которые были отнесены И.Г Георги к числу народов финского происхождения. Неко­торые ученые пытались идти дальше типологических поисков, в част­ности, финский историк Х.Г. Портан, не ограничившись констатацией фактов этногенетического родства племен «чудского корня», обратил внимание исследователей на актуальность поисков прародины, в сопоставлении с нынешними местами расселения финно-угорских на­родов. Одним словом, все возрастающее бережное отношение науки к ранжированию и каталогизированию создавало некую новую модель, с успехом поглощающую плоды ученой любознательности. Принцип таксономии подсказывал дальнейшие шаги по интерпретации собран­ных в полевых условиях сведений. Тем более, что возвращающиеся на родину по завершении Северной войны (1700-1721 гг.) шведские воен­нопленные, а следом за ними и профессиональные ученые доставили в Европу богатые языковые и этнографические материалы из глубин­ных районов России.

Ключевым пунктом в методологии финно-угроведов XVIII в. был поиск языковых соответствий, чаще всего реализуемый при помощи составления сравнительных многоязычных словарей, когда по заранее подготовленному списку собирались слова по возможности из разных языков и диалектов. Сопоставляя лексические формы, по мнению уче­ных, можно было приблизиться к пониманию существовавшего в древ­ности мирового языкового «универсума» и получить надежное сред­ство, приоткрывающее тайны прошлого народов. Г.В. Лейбниц, пер­вым высказавший эту мысль, сформулировал ее так: «Язык финнов, или северо-запада нашего континента, являющийся также языком лап­ландцев, распространен от Немецкого, или скорее Норвежского, моря до Каспийского (хотя и прерываясь славянскими народами, вклинив­шимися между ними); он родственен венгерскому, происходящему из стран, находящихся в настоящее время под владычеством москвитян». «Таким образом, — с уверенностью заявлял Лейбниц — здесь нет ниче­го, что противоречило бы, а не подкрепляло бы скорее теорию об общем происхождении всех народов и об одном первичном коренном языке». Применительно к финно-угорским языкам, идею создания сравнительного словаря первым обосновал Х.Г. Портан, отмечавший, что «первый шаг заключается в том, чтобы хорошо овладеть русским языком, ибо на нем появились грамматики и лексиконы тех финских наречий, на которых говорят многие финские народности, живущие в России. Но чтобы разобраться в том, что действительно является финским, надобно знать также татарский, турецкий, монгольский и про­чие языки». Так, преодолевая сложившиеся стереотипы, наука вела общество к пониманию того, что несмотря на территориальную удален­ность, уровни политического и экономического развития, можно уверен­но говорить о неизменности древних языковых типов. Кроме того, опре­деление языкового родства подготавливало почву для поиска историчес­ких параллелей, времени и места возможных этнических контактов.

Идея этнографии: Возникновение научного понятия «этнография» было связано с интеллектуальной историей европейского Просвещения и в определенной степени имело отношение к финно-угроведению. Одной из особенностей формирования этнографии в качестве научного направле­ния была ее первоначальная зависимость от теории и практики сравни­тельно-лингвистических исследований. Г.В. Лейбниц в свое время выдви­нул гипотезу о том, что «все народы от лапонцев до татар, живущих за Каспийским морем, родственны по своему происхождению и что к ним нужно отнести финнов, эстонцев, ливонцев, пермяков, самоедов и даже венгерцев, которые жили между Сибирью и Каспийским морем». Взяв за основу его учение о первичном языке, компаративисты ХУШ в. выде­лили языковые семьи, состоящие из родственных языков.

С наибольшей определенностью и свойственной ему прямотой о приоритете языка как средства разрешения этногенетических проблем высказывался руководитель сухопутного отряда «Великой Северной экспедиции» Г.Ф. Миллер. На личном опыте убедившись в ограничен­ных возможностях классической методы, отдающей приоритет внеш­ней критике «источника» и составлению научного «аппарата», Миллер в данном случае считал, что «характерное различие народов состоит не в нравах и обычаях, не в пище и промыслах, не в религии, ибо все это у разноплеменных народов может быть одинаково, а у единоплемен­ных различно. Единственный безошибочный признак есть язык: где языки сходны, там нет различия между народами, где языки различны там нечего искать единоплеменности». В своих многочисленных «инструкциях», «анкетах» и «описаниях» Миллер закладывал основы региональных историко-культурных сравнений, признавая авторитет языка как ведущего этнодифференцирующего признака, но не делая его догмой. Компаративистикой была увлечена сама императрица Екатери­на П, видевшая одной из задач своего просвещенного правления создание сравнительного словаря языков империи и возможно всех языков мира. Иначе говоря, являясь на первых порах лишь иллюстративным фоном лингвистических штудий, этнография завоевывала самостоятельное место в научных публикациях и в организационных решениях властей.

Значительные усилия в определении предмета этнографии были приложены В.Н. Татищевым, хотя вопросы народной культуры у него самым тесным образом переплетались с географической проблематикой, составляя единую науку, обозначенную как «землеописание, или геогра­фия», которую он, подобно истории, делил на «древнюю, среднюю и новую». В задачи этой «полезной науки» он включал почти все, что теперь понимается под этнографией, видя ее предмет в исследованиях «...о народе, или обывателях, какую оной веру имеет, их нравы и обы­чай, имеют ли собственные свои гражданские законы, привилегии или вольности, должности, преимусчества или увольнение в чем-либо пред другими, — оные письменные или застарелые; какое светское или духов­ное начальство; какие промыслы или обилия к их довольству имеют, и в чем переизясчествуют». Особую группу в работах Татищева состав­ляют вопросы исторической этнографии и, в частности, вопросы этно­генеза народов, живущих или живших на территории империи.

Попытки сформулировать понятие, дающее краткую и емкую ха­рактеристику народоведческой дисциплине, предпринимались в сте­нах Санкт-Петербургской Академии наук, где под влиянием трудов Г.Ф. Миллера, П.С. Палласа и И.Г. Георги первоначально прижился такой вариант как «Völkerbeschreibung», в буквальном переводе с немец­кого — народоописание. В частности, для академика Миллера этногра­фия являлась подлинной, «настоящей» наукой, будучи, вместе с тем, составной частью всеобщей истории. Важнейшей задачей этнографии он считал описание всех народов, особо выделяя значимость данных исследований для многонационального российского государства.

Однако, собственно термин «Ethnographie», по всей видимости, впервые ввел в научный оборот А.Л. Шлёцер, по отзывам современников, обла­давший особым талантом придумывать новые слова и научные опреде­ления. Наряду с попытками определения предметной сферы народове­дения, в России XVIII в. зародилось такое явление как «местная этног­рафия», заключавшаяся в предпринимаемых частными лицами опытах описания народного быта, верований и произведений народной словес­ности. Наибольший удельный вес в эти годы приобрели работы этног­рафов-любителей, касавшиеся жизни и быта народов Сибири. При­оритет сибирских исследований был обусловлен общим государствен­ным интересом к природным богатствам малоизученного края и вызванной этим интересом концентрацией интеллектуальных ресурсов.

Масштабные академические экспедиции по различным областям империи способствовали выработке не только понятийного аппара­та этнографии, но и методики полевой работы. Например, в 1733 г. Г.Ф. Миллер и И.Г. Гмелин приступили к изучению поволжских народов и памятников старины с того, что попросили губернаторскую канцелярию «сыскать им по два старых и степенных человека из каж­дого племени, которых можно было бы спрашивать об их верах, жиз­ни, торгах, промыслах, нравах, обычаях и истории, а для объяснений с ними дать искусных толмачей, которыми можно было бы располагать свободно и ездить с ними по окрестным деревням». В качестве ва­рианта данного подхода, осуществленного в рамках регионального анализа полевого материала, можно рассматривать работу, проделан­ную в Сибири Д.Г Мессершмидтом. Поставленная перед его экспеди­цией задача «изыскания» материалов по самым различным отраслям знаний определила методику сбора и характер используемых источни­ков. В отличие от своих предшественников, — путешествовавших по России европейцев, — участники экспедиции не только привлекали к исследованию значительно более широкий спектр информации, но и скрупулезно-критически фиксировали ее в путевых журналах, пытаясь отделить выдумки «врунов» от достоверных сведений. Мессершмидт особо подчеркивал, что нельзя полагаться на сообщение одного или двух аборигенов, а необходимо опросить в разное время трех-четырех человек. Ученый, ссылаясь на царское повеление, доведенное с по­мощью специальных писем до сведения сибирских канцелярий, осу­ществлял целенаправленный сбор вещественных материалов, приобре­тал как «могильные вещи» и другие раритеты, извлеченные из древних курганов, так и вполне тривиальные изделия местных жителей, харак­теризующие их повседневный быт. Так, у обских хантов он купил са­поги и тулуп из оленьей кожи, кисет для огнива и корзину, плетенную из бересты. Как пишет один из исследователей его научного творче­ства Г. Ярош «у представителей разных народов он узнавал названия различных предметов на их языке и одновременно подробно описывал эти предметы.Иногда на основании отдельных слов и названий он делал заключения о происхождении соответствующих предметов».

Не менее ярко развитие научного инструментария иллюстрирует анкета В.Н. Татищева. Анкета поражает не только широтой постав­ленных вопросов, но и самой методикой получения полевой информа­ции. Вопросы о названиях и самоназваниях народов, занимаемой тер­ритории, занятиях, происхождении, религии, народной медицине, об­рядах и обычаях при рождении, браке, погребении, о языке, народной поэзии и т.д., рекомендуется задавать «без принуждения, но паче лас­кою и чрез разных искусных людей, знающих силу сих вопросов и язык их основательно, к тому же не однова, но чрез несколько времени спрашивать от других». Татищев требовал особой тщательности и осторожности в работе с информантами и записи их ответов. «Остере­гаться же и того, чтоб кто от крещеных или иного народа умысленно в поношение или хвастание чего лишнего не прибавил, или истинного не убавил, дабы тем правости не повредил; понеже многие глупые лжами хотят себе честь или пользу приобрести, но в том всегда обма­нываются». Автор указывал на полезность изобразительного матери­ала, сопровождающего анкету: «При описании каждого народа состо­яние телес обсчественное нуждно описать: крупен или мелок или широк; плечи, круглые, покляповатые или плоски; волосы черные, русые, белые или рыжие и как долги; имеют ли нос, рот большой, губы толстые или средние цветом смуглы или белы, желты; платье, обувь и убранство обыкновенное и уборное, как мужчин, так и женщин, особ­ливо девок невест, яко и женихов при браке. Сие все как наиболее находится и веема бы изрядно было, ежели б, где живописца сыскав, оных смалевать». В первой редакции от 1734 г. анкета состояла из 92 вопросов. Татищев отправил ее в Академию наук и, не дождавшись заключения ученого сообщества, сам разослал вопросник по губернским и провинциальным канцеляриям Сибири и Казанской губернии и вско­ре начал получать ответы. Три года спустя, он составил вторую редак­цию анкеты из 198 вопросов и вновь разослал ее.

Вторая половина XVIII в. была отмечена дальнейшими попытками синтеза историко-архивных и фольклорных материалов. Одним из пер­вых по этому пути прошел Г.Ф. Миллер. Неслучайно автор «Описания живущих в Казанской губернии языческих народов, яко то черемис, чуваш и вотяков...» и «Описания Сибирского царства...» оказал столь сильное влияние на научное мировоззрение А.Л. Шлёцера. Покинув в 1768 г. Россию и возглавив кафедру истории в Гёттингенском универ­ситете, Шлёцер в своих публикациях неоднократнодемонстрировал факты национально-культурного взаимодействия, синтезируя данные официальной (документированной) истории северных стран и фольклоризированной истории народов Северо-восточной Евразии. В част­ности, он писал: «Суровый северо-восточный север по сию сторону Балтийского моря до Ледовитого океана и Урала, о существовании которого не ведали ни греки, ни римляне...», пребывал в блаженной наивности до тех пор, пока не ощутил на себе «возбуждение» со сто­роны надвигающейся цивилизации». Широко использовавшийся Шлёцером метод синхронизации событий применительно к истории народов, не имевших длительной письменной традиции, стал со вре­менем «визитной карточкой» гёттингенских историков, серьезно по­влияв на зарождающиеся национальные научные школы. Так, по завер­шении стажировки в Гёттингене у профессора Шлёцера, Х.Г. Портан еще более укрепился в мысли о перспективности совмещения исследо­ваний финских древностей и сравнительного изучения соседних и родственных народов, что имело определяющее значение для форми­рования основ финно-угорской этнографии. Идея синтеза прояви­лась в попытках введения в научный оборот сведений, касавшихся традиционных верований и мифологических представлений, которые, как оказалось, трудно было интерпретировать безотносительно их эт­нографического контекста. Первые публикации такого рода появились в Финляндии, где в 1782 г. при деятельной поддержке Портана была защищена диссертация Э.К. Лёнквиста «Суеверия в верованиях и прак­тике древних финнов», а через несколько лет был опубликован упоми­навшийся ранее финский мифологический словарь К. Ганандера. Примерно в те же годы учившийся в Гёттингене венгерский ученый Д. Корнидес подготовил курс лекций о верованиях древних венгров, опираясь на данные средневековых хроник. Одним словом, методо­логические поиски XVIII в. привели к распаду прежней «полигисто­рии» на отдельные отрасли знания, среди которых важную роль сужде­но будет сыграть этнографии.

Процесс формального обоснования этнографической науки требовал принятия организационных решений, с которыми академические чи­новники и университетские начальники, по-видимому, не торопились. Определенный выход энергия энтузиастов народоведения находила в за­рождающихся научно-практических обществах. Например, серьезный этнографический компонент содержался в деятельности созданного в 1765 г. Вольного Экономического Общества. Заинтересованные в хо­зяйственном усовершенствовании страны и развитии торгово-предпри­нимательской среды члены общества много сделали для развития мето­дики сбора и обработки этнографических данных, что способствовало оформлению этнографии/этнологии как самостоятельной научной дис­циплины. Подготовка государственных экономических программ тре­бовала географического и этностатистического исследования террито­рий. Неслучайно активными членами Общества были Г.Ф. Миллер, И.Г. Гмелин, П.И. Рычков, П.С. Паллас, И.П. Фальк, И.Г. Георги и дру­гие участники академических экспедиций. Примечательно, что в Фин­ляндии Х.Г. Портан с группой своих единомышленников также органи­зовал Общество содействия экономическому развитию страны, видя в том один из залогов укрепления национального идентитета^[8]. В этих практиках можно разглядеть воплощение еще одной методологической идеи Руссо, сформулированной в свое время К. Леви-Строссом о сближе­нии личности исследователя с нуждами и ценностями изучаемой им куль­туры, которую он назвал «принципом изначальной идентификации».

Идея Робинзона: Успех усилий, предпринимавшихся учеными-просветителями в деле прироста научного знания, находился в прямой зависимости от способности подготовить новое поколение, которое восприняло бы идею прогресса. И высшим слоям, и простому народу внушалась мысль о том, что благополучное зажиточное население слу­жит самой прочной основой государства, просвещенный правитель которого гарантирует права лояльного ему народа/народов. Учительс­кий пафос просветителей требовал выхода на неосвоенные еще наукой пространства детей природы, приблизив которых к свету разума, можно было на практике пронаблюдать действенность избранных моделей. Показательна в этом случае история шведского сержанта И.Г. Рената, долгие годы проведшего в джунгарском плену, где он одновременно учил в открытой им школе «малых детей арифметике», отливал пушки и мортиры и обучал местных военачальников, «как в поле и в лагерях поступать по европейскому обычаю». Российская империя в этом случае представлялась уникальным местом на периферии Европы, где на огромной площади сосуществовали различные экономические укла­ды, религиозные традиции и народы, жившие по сути дела в разных исторических периодах, изучение которых могло дать обильную пищу для размышлений интеллектуалам и необходимые основания для при­нятия властных решений просвещенным бюрократам.

Петровские преобразования в области «книжного учения» находи­ли благожелательный отклик как со стороны прозападно настроенной российской элиты, так и самого Запада, интеллектуальные круги кото­рого с интересом следили за превращением жителей самых отдален­ных уголков Московии в население регулярного устроенного светского государства. Один из наиболее последовательных сторонников этой линии, В.Н. Татищев считал важнейшей задачей правительства просве­щение народов Урало-Поволжья и Сибири. С одобрением он отзывался о Швеции, где «...для лапландцев книги на их языке напечатаны». И продолжал: «Лапландцы, что у нас и гораздо дичее, нежели Мордва, Чюваша, Черемиса, Вотяки, Тунгусы и прочие», и последних «весьма легче научить». Сообразно с этим, он предлагал создать целую сеть школ для изучения «нужнейших языков» (в Санкт-Петербурге, Казани, Оренбурге, Астрахани, Архангельске, Тобольске и т.д.). Одну из таких миссионерских школ при Зилантовском монастыре в Казани посетили в 1733 г. Г.Ф. Миллер и И.Г. Гмелин, причем последний описал ее устрой­ство с почти свифтовским сарказмом: «Мы страстно хотели видеть его и скоро увидели: это была машина, имеющая вид цилиндра, на которой висел сюртук. Она имела голову с узким лбом, острым носом и бледны­ми щеками. Около этой машины, которая вслед тем была выдана за философа, стояли чувашские, черемисские, мордовские, калмыцкие и татарские мальчики, которые этой машиной ежедневно наставляемы были в философии. Хотя они еще немного умели по-русски, но машина эта ухитрялась как-то вместе с языком (русским) сообщать им филосо­фию». В более сдержанных формах они восприняли информацию о миссионерских проектах казанских властей, предполагавших учредить еще четыре школы, для обучения будущих проповедников христианства среди инородческого населения губернии. Иронию академиков можно списать на их молодость, но при желании в ней можно разглядеть зарож­дающееся в ученом сообществе сомнение в способности государствен­ных институтов с их жесткостью и механицизмом придать инновацион­ные импульсы традиционному обществу. Тем не менее, при всем несовершенстве обучающих технологий миссионеров, практическая значимость их опытов проявляется в приобщении ранее бесписьменных народов к книжной культуре. Так, фольклорный текст эпического ска­зания, обычая и обряда начинал сосуществовать с буквами Закона Бо­жьего и закона государственного.

Впрочем, дух эпохи повлиял на некоторых ее просвещенных сыновей еще в том отношении, что они сами, стремясь быть учителями, не стесня­лись перенимать полезные новшества из жизни простодушных. Приме­ром тому является история шведского офицера И.А. Гриппенхейма, нахо­дившегося на поселении в Казанской губернии. Его любознательность распространилась на изучение традиций бортевого пчеловодства, прак­тикуемого местными финно-уграми, предположительно мордвой. Вер­нувшись из плена на родину и став губернатором одной из провинций, он подал королю специальную записку о приобретенном опыте, а затем много способствовал развитию пчеловодного промысла шведскими крес­тьянами. В этом случае знакомство с «натуральной» жизнью можно ин­терпретировать как своего рода откровение для «просвещенных», уви­девших как много было потеряно их цивилизацией с точки зрения есте­ственной гармонии. Варварство, отсталость и «глупость» дикарей порой оказывались много привлекательней регламентированного и лишенного импровизации общественного бытия. Желание некоторых просветите­лей вернуть утраченную пастораль приводило к конструированию новой/старой реальности, достижимой для одних путем литературной де­ятельности, для других — разработкой практических проектов. Как писал об этом И.Г. Гердер «...если мы услышим, что народы, которые в течение целых столетий и даже тысячелетий или по ту сторону гор, в бескрайних соленых и песчаных морях Татарии жили в лесах и тундрах северной Европы, даже и в прекраснейшие долины римской и греческой империи принесли с собой образ жизни вандалов, готов, скифов, татар, образ жизни, отдельные черты которого до сих пор присущи Европе, так нам не следует удивляться этому и не следует ложным образом приписы­вать себе некое подобие культуры, а нам нужно... заглянуть в зеркало истины, узнать в нем свой собственный облик и, если окажется, что мы все еще носим на себе звонкие украшения наших отцов-варваров, благо­родно заменить их подлинной культурой и гуманностью...».

Просвещенческий, или скорее «руссоистский» пафос, звучащий в трудах ученых-путешественников, значительно усиливается к концу XVIII в., когда преобразование страны мыслилось уже не только под влиянием действий властей, но и как результат движения снизу, со стороны простого народа, привыкшего рассчитывать только на себя.

Идеализация народного быта и нравов становится особенно заметна в дневниках участников Академической экспедиции, когда профессор И.П. Фальк и его спутники не стесняясь выражали свое восхищение открытой трудовой жизнью многонационального российского кресть­янства. И.И. Лепехин уже на первых страницах своего дневника рисует следующую пастораль: «Столь приятен был вид трудящихся сельских жителей. Всякой тут со своим семейством прилагал труды к трудам, и сельския Нимфы облегчали труд возлюбленных для их предметов про­стым своим пением...». В то же время, для финского просветителя Х.Г. Портана был присущ более сложный спектр воззрений на простой народ. Портановский «народ» велик своим героическим прошлым, но даже в нем были темные страницы варварства и разного рода невеже­ства. Знание народной истории было для него в значительной мере средством для воодушевления соотечественников, которым следовало смелее идти вперед по пути цивилизации.

Так, жизнь больше похожая на интеллектуальную робинзонаду удивительным и одновременно логическим путем позволила просве­щенным и ученым найти своего доброго дикаря, которому предстояло стать Пятницей. Или другими словами — оторвавшийся от начал при­родного бытия рациональный человек пошел навстречу «наивному», в образе жизни которого увидел больше правды, творчества и смысла. Неслучайно, просвещенческая направленность, характерная для науч­ных произведений описываемой эпохи, дополняется многими автора­ми распространенной со времен средневековья идеей порицания го­родских спесивцев, противопоставляемых поселянам-простецам, что составит вскоре один из краеугольных камней мировоззрения ученых-романтиков. Как бы то ни было, на протяжении всех этапов истории этнографического финно-угроведения неизменной останется великая идея о том, что дело, начатое просвещенными, должно быть продолже­но и завершено просвещаемыми...

Ф.И. Страленберг (Табберт) — путник в «странах полуночных»

Начало века Просвещения в Европе, с присущим ему интересом к человеку, к наукам и стремлением к гармонии, было, тем не менее, ознаменовано долгими войнами, ведущимися просвещенными монар­хами, и бедствиями народов. Но если попробовать увидеть за этими конфликтами нечто большее, чем полуэфемерное наследство испанс­ких королей, то во многих спорах будет также просматриваться офор­мленное вполне в духе времени желание закрепить свое право на трансляцию ключевых идей эпохи. В этом контексте Северная война (1700-1721 гг.) была не просто попыткой Швеции отстоять свой статус великой европейской державы, но и шансом для России заявить о сво­их претензиях на место в общеевропейской политике, а со временем и в культуре. Возможно поэтому, даже в самые тяжелые годы военных испытаний, царь Петр I не забывал о значимости научных изысканий, которые для него являлись важным элементом государственной поли­тики и фактором национальной самоидентификации. Успехи в области истории и географии в этом случае становились в один ряд с выигран­ными сражениями, так как кроме громкой славы, влекли за собой воз­можность культурного освоения занятой территории. Кровопролитные сражения за признание на Западе, очевидно, сопрягались с экспеди­ционными работами, строительством заводов и миссионерской дея­тельностью на Востоке, ибо только так можно было встать в один ряд с ведущими странами Европы, уже давно вставшими на этот путь. Поддерживаемые государством энтузиасты ориенталистики имели пе­ред собой гигантское исследовательское поле с крайне неопределенны­ми очертаниями мест и местных жителей.

Выдающуюся роль в создании реалистического образа Восточной России суждено было сыграть Ф.И. Страленбергу, во многом открыв­шему читающей публике историко-географическое и этническое изме­рение тех земель, что обозначались ранее как Московия, Сибирь и Великая Татария. Страленберг был одним из тех авторов, трудами которых была заложена новая просвещенческая традиция в западноев­ропейской историографии России, опиравшаяся на методики включен­ного наблюдения, сбора полевого материала и сравнительного анализа. Неслучайно Вольтер, работая над текстом своего «Петра Великого», регулярно справлялся с трудом шведского ученого. Наверное, не будет большим преувеличением сказать, что многие локальные историогра­фии могут смело отсчитывать свои истории с публикации в 1730 г. книги, карты и сравнительно-лингвистической таблицы Страленберга. В этом ряду не является исключением и финно-угроведение, давно и прочно связанное с этим именем, хотя до сих пор феномен Стрален­берга, впрочем, как и феномен его научной работы, остается загадкой для исследователей. Человек, посвятивший свою жизнь развеиванию мифов, сам стал в некотором роде мифологической личностью.

Филипп Иоганн Табберт (1676-1747) родился в немецком порто­вом городе на Балтике Штральзунде, отошедшем по итогам Тридцати­летней войны к Швеции. Отец его, находясь на королевской службе, исполнял должность ландрентмейстера (казначея). Мать происходила из знатной померанской семьи (Клинков/фон Клинковстрём), также тесно связанной с военной и административной службой короне. В 1694 г. Филипп Иоганн (в шведской орфографии Филипп Юхан) Таб­берт, освоив школьный курс наук, поступил вольноопределяющимся в шведскую армию. Отличаясь с детства живым любознательным харак­тером, в армии он обучился инженерному делу, ремеслу чертежника и даже освоил хозяйственно-экономическую часть. Развернувшиеся вскоре события Северной войны двинули его Зюдерманландский пе­хотный полк к театру боевых действий против вооруженных сил сак­сонского курфюрста и польского короля Августа II Сильного. Лейте­нант, затем капитан Табберт отличился при штурме крепости Торн и в битве под Фрауерштадтом, был пожалован за храбрость в 1707 г. швед­ским дворянством с присвоением новой фамилии — фон Страленберг (Штраленберг). После гибельной для шведов Полтавской баталии и поспешного отступления остатков армии в дунайские княжества, Стра­ленберг оказался в русском плену. Есть сведения, что капитан от ин­фантерии Табберт попал в плен под Черновцами в конце сентября 1709 г., будучи послан королем на рекогносцировку. Отконвоированный затем с сотней других обер-офицеров и 34 хлопцами (т.е. денщиками) капи­таном московского гарнизона Иваном Свечиным в Вятку, этап Стра­ленберга был сдан местному воеводе стольнику С.Д. Траханиотову, которому вменялось в обязанность препроводить пленных до Соликам­ска. По разным оценкам, от 20 до 25 тысяч шведских подданных оказалось тогда в плену. Это были не только военные, но и граж­данские чиновники, женщины, дети и слуги, которым долгие годы до­ведется провести в России.

Тяжкий, невольный путь в «страны полуночные» легче было преодо­леть, пытаясь с помощью веры сохранить внутреннюю свободу. В этом многим пленникам помогло распространившееся на рубеже XVII­XVIII вв. в Германии и Скандинавии религиозно-мистическое учение, известное как «пиетизм», способствовавшее духовному единению шве­дов, немцев и финнов. Сторонником учения был сам король (мастер) и многие из его солдат и офицеров, или — как их чаще всего называли — «каролины», для которых истинное благочестие было неразрывно связа­но с земными поисками, поскольку идея пиетизма прямо говорила о не­обходимости испытаний как средства приближения человека к Богу и обязательности для всех адептов практической деятельности. Приобще­ние Страленберга к пиетизму началось в армии, где батальонные пропо­ведники отвечали не только за соблюдение религиозных обрядов, но и строго наблюдали за поведением и образом жизни своей паствы. Одна­ко, по-настоящему основы учения ему раскрыл знакомый драгунский капитан К.Ф. фон Врех, с которым они вместе шли в Сибирь. Работая на веслах, голодая и ожидая худшего, пленники обсуждали «Проповеди» профессора А.Г. Франке и книги других наставников веры. Страленберг, тем не менее, не замкнулся на теологических размышлениях, свидетель­ством тому стали его наблюдения, касавшиеся истории и культуры наро­дов, встреченных им в Восточной России. Сейчас трудно сказать, заду­мывался ли пленный офицер над тем, стоит ли ему придавать своим за­писям какой-либо системный вид, скорее всего, это было не так уж важно. Гораздо важнее тогда было найти новые стимулы для дальней­шей жизни в сложившейся нестандартной ситуации.

Партии шведских военнопленных первоначально направлялись в Москву и другие города центральной России, но, когда в Свияжске была вскрыта попытка побега группы арестантов, большинство из них отправили в Вятку, откуда речным путем до Соликамска и опять водой в Тобольск». Во главе заговора стояли капралы-драбанты эстляндец И.Ф. Рюль и лифляндец И.Ф. фон Курсель. Заговорщики численнос­тью до 150 человек планировали бежать через Украину в Польшу, по другим данным — в Крым. В результате предательства идея заговора стала известна русским властям, организаторы были сурово наказаны, а многие офицеры выселены из городов европейской России и направ­лены в Сибирь. Опасаясь ссылки, один из шведских офицеров писал, наверняка выражая общие чувства своих товарищей: «Теперь нас пере­водят из одного места в другое, и мы видим плутоватого русского тор­говца, а скоро увидим и татарина, и калмыка, и, черемиса и прочих язычников. Я содрогаюсь и не могу без ужаса подумать о том, что нам предстоит увидеть и Казань! А может быть, не долго угодить и в Си­бирь, от чего упаси нас Боже». Страленберг, по-видимому, не столь остро переживал изгибы судьбы, используя любые возможности, что­бы утолить свою природную любознательность. Согласно докумен­там Вятского приказа, 24 мая 1710 г. гуляющими за городом были за­держаны два пленных шведа — капитаны Иоганн Таберт (очевидно, Ф.И. Страленберг) и Иоганн Шпрингер, проживавшие на дворе Федо­ра Пушкарева. К разбирательству совершенного проступка властями был привлечен капитан фон Врех, поскольку мало того, что пленные просто гуляли, они плыли на плоту, осматривая окрестности. Можно было бы предположить, что под этим определением скрывалась попыт­ка побега, хотя мало вероятно, учитывая географическую удаленность вятского края от внешних границ.

По распоряжению московского коменданта (в скором будущем — первого сибирского губернатора), ответственного за движение этапов военнопленных, «...шведам, которые привезены будут с Вятки... давать корму по две деньги на день и хлеба, только б их не поморить». Заинтересованность российских властей в пленных шведах проистека­ла из возможности использования их труда на строящихся крепостях, верфях, железоделательных заводах и в рудниках, где особенно не хватало квалифицированной рабочей силы. Бурная деятельность, раз­вернутая в Сибири губернатором князем М.П. Гагариным и начальни­ком горных заводов В.Н. Татищевым, способствовала широкому при­влечению на государеву службу иностранцев, в том числе военноплен­ных. Особенно тяжело в плену приходилось шведским солдатам и унтер-офицерам, не получавшим никакой помощи из дома и вынуж­денным порой даже менять подданство, чтобы поступить на русскую службу. Несмотря на попытки шведского фельд-комиссариата — специального органа в Москве, занимавшегося делами пленных сооте­чественников, наладить их снабжение, многим офицерам приходилось терпеть нужду и самостоятельно искать заработка. Так, корнет Пистольшельд в Соликамске занимался изготовлением игральных карт и винокурением, ротмистр Галь в Тобольске стал мастером-красильщи­ком, ротмистр Риддерборг вышивал золотом и серебром шапки и чеп­раки, и даже генерал-адьютант Канифер в Илимске торговал вином и привозными китайскими товарами. Вместе с тем, режим содержания пленных офицеров не был излишне строг. Участник русского посоль­ства в Китай, англичанин Дж. Белл, встретивший пленных шведов в Тобольске, писал: «Как во многих других городах, через кои мы про­езжали, нашли мы здесь много выдающихся шведских офицеров... Им дозволялось далеко отлучиться на охоту или рыбную ловлю, а также разрешалось отправляться в другие места, дабы посетить своих сооте­чественников. Что касается меня, то я думаю, что наибольшая милость, оказанная его величеством этим пленникам, заключается в том, что они были поселены в эти места, где могут хорошо жить с малыми тратами и наслаждаться всей той свободой, на какую лица в их поло­жении могут рассчитывать...», и далее: «За наше пребывание в Томске мы развлекались рыбной ловлей и охотой. Мы также присутствовали на музыкальных концертах, исполненных шведскими офицерами и господином Козловым, комендантом города». Пользуясь относитель­ной свободой, пленники попробовали построить вокруг себя более или менее комфортный мир, наполненный скромными радостями, свой­ственными им в прежней жизни.

Поселившись в 1711 г. в губернском городе Тобольске, где в ссылке находились уже около тысячи офицеров, Ф.И. Страленберг стал одним из заметных людей шведско-немецкой колонии, участвуя в организа­ции школы для детей пленных и других благотворительных проектах. Но все же больше он увлекся работой над картой Сибири. Будучи еще в самом начале своей военной карьеры на строительстве фортифи­кационных сооружений, а затем исполняя должность полкового квар­тирмейстера, Страленберг научился делать топографические съемки местности и картографические вычисления. Оказавшись волей судьбы в одной из самых отдаленных частей тогдашней ойкумены, он решил взять на себя смелость пролить свет науки на этот малоизученный край. Знаковая сущность его решения вполне укладывается в общий просветительский концепт эпохи, а именно — попытаться силой разума, рациональных приемов и критического отношения к ранее известным сведениям и ныне собранным эмпирическим данным сконструировать надежный и свободный от мифических домыслов прежней историогра­фии образ России и народов ее населяющих. Слова, сказанные самим Страленбергом о том, что «мы знаем о Сибири не больше, чем остяки о Германии», стали своего рода лейтмотивом всей его последующей научной деятельности. Не случайно все тот же Дж. Белл, познакомив­шийся с ним зимой 1719 г. писал: «Капитан Таборт, шведский офицер, в это время писал историю Сибири. Он был джентльменом весьма способным для подобного предприятия; и, ежели она когда-либо будет опубликована, она не сможет не дать большого удовлетворения любоз­нательным». Данное сообщение наводит на мысль о том, что замысел книги по истории края возник у Страленберга практически одновре­менно с идеей создания карты, а это уже серьезно меняет отношение к масштабу его исследовательских планов.

По крупицам, чтобы не вызвать напрасных подозрений, суммируя и дифференцируя сообщения своих информантов, среди которых были приезжающие в административный центр губернии купцы, миссионе­ры и чиновники, Страленберг нашел занятие, целиком поглотившее его внимание и, что немаловажно, время. Беседы с российским резиден­том в Пекине, шведским инженером Л. Лангом и высланным в Сибирь по «делу Мазепы» украинским шляхтичем Г.И. Новицким, ставшим автором первого этнографического описания хантов, постепенно вык­ладывались на листах будущей карты. Познакомившись с жившим в Тобольске русским картографом С.У. Ремезовым, автором «Чертежной книги Сибири» — своего рода атласа сибирских уездов и городов, Страленберг почерпнул массу полезных сведений, в особенности касавших­ся мест расселения и кочевий коренных народов края. Вместе с тем, он убедился в несовершенстве техники исполнения прежних карт, ли­шенных градусной сетки и, следовательно, четкой привязки географи­ческих объектов к местности. Общаясь с жившими в городе и его окрестностях бухарцами и другими выходцами из Центральной Азии, он записывал лексический материал, приобретал рукописи и вычерчи­вал планы. Возвратившись на родину, он встречался с бывшими воен­нопленными, побывавшими в разных уголках России и Сибири, с их слов восстанавливая географию отдельных регионов, в которых ему не пришлось побывать лично.

Будучи человеком практического ума и, вероятно, не лишенным честолюбия, Ф.И. Страленберг рассчитывал выгодно продать изготов­ленную им карту и приобрести славу личности, приоткрывшей завесу тайны над территорией Сибири и всей «Великой Татарии». Тем более, что научного географического описания России, ее народов и их заня­тий на тот момент не имелось, а сведения о естественных ресурсах были крайне скудны. Не было, конечно же, и общей карты Российской империи, которая давала бы достоверное представление о действитель­ных размерах, местонахождении естественных пределов и админист­ративных границ страны. Узнав в 1717 г. об этих замыслах, ранее покровительствовавший Страленбергу сибирский губернатор князь М.П. Гагарин отдал приказ изъять карту и пригрозил ему немедленной высылкой на побережье Северного Ледовитого океана. Впору было впасть в уныние, и пленный офицер действительно на время забросил работу, пока не появился случай вновь проявить себя в связи с приез­дом в Тобольск доктора Д.Г. Мессершмидта.

В экспедиции: Ранней зимой 1719 г. доктор медицины Д.Г. Мес­сершмидт, которому было отказано в исследовательской поездке в Китай, приступил к подготовке экспедиции вглубь Сибири. Вполне естественно, что главными его консультантами стали шведские воен­нопленные, с которыми он быстро сошелся по причине языкового и религиозного единства, являясь, подобно многим пленным, сторонни­ком пиетизма. Будучи выпускником университета г. Галле, доктор Мессершмидт был искренним сторонником профессора теологии А.Г. Франке, основавшего при университете, а затем по всей протес­тантской Германии сеть «Frankesche Stiftung» — религиозных школ, си­ротских домов и библиотек. Выпускники «штифтунгов» занимались филантропической и миссионерской деятельностью, призывая обра­титься к истинному евангельскому благочестию, одновременно при­кладывая много сил для просвещения людей из разных стран и разных сословий. Одним из важных проектов «галльских пиетистов» было налаживание научных и культурных связей с Россией. В 1702 г. про­фессор Франке организовал в Галле «Collegium Orientale» — своеобраз­ный семинар по изучению Востока, в котором впервые в Германии начинается изучение русского языка, появляется библиотека с книгами о России и русские студенты. Между «штифтунгами» и петровскими эмиссарами в Европе возникли оживленные контакты на предмет за­купки медикаментов, книг и учебной литературы. Опираясь на лич­ное знакомство с царем и его сановниками, А.Г. Франке и адепты его идей из московской «немецкой слободы» старались всеми доступными способами поддержать шведских пленников-единоверцев, собирая для них деньги, вещи и книги.

Кроме того, родной город Д.Г. Мессершмидта — Данциг, хотя и относился территориально к Речи Посполитой, этнически и культурно более тяготел к соседним шведско-немецким землям. Капитан Страленберг, практически земляк-поморянин Мессершмидта, ознакомил его с местной топографией, другие офицеры оказали содействие в сборе образцов флоры и фауны, распространенной вблизи Тобольска.

Это общение побудило доктора Мессершмидта ходатайствовать перед властями о включении в состав сибирской экспедиции «швецких арес­тантов». Положительное решение властей обеспечило ученого не просто спутниками, но и составило необходимое связующее звено между исследователем, не знающим русского языка, и полевой реаль­ностью предстоящего исследования — 1 марта 1721 г. экспедиция от­правилась в путь, имея в своем составе обер-офицера Ф.И. Страленберга и унтер-офицера Д. Капеля. Путь лежал из Тобольска вдоль Иртыша до г. Тары, затем через Барабинскую степь до Чаусского ос­трога. Оттуда по зимнику, проложенному по Оби, до с. Богородского. К началу весенней распутицы экспедиция прибыла в Томск, в окрест­ностях которого пребывала около трех месяцев, дожидаясь схода боль­шой воды.

Интересным нововведением в полевой практике стала попытка привлечения местных жителей к сбору сведений по естественной ис­тории края. По просьбе Д.Г. Мессершмидта, комендант города отдал распоряжение расклеить в людных местах объявления, призывавшие обывателей доставлять участникам экспедиции образцы сибирских рыб, зверей и насекомых, минералы, вещи, вырытые из могил, и про­чие редкости. Из этой затеи мало что получилось, и на тот момент вряд ли могло получиться, если вспомнить о невысоком проценте грамотного населения и народной традиции держаться подальше от власти, тем более призывавшей, а не приказывавшей. Здесь достаточно отчетливо проявляются сложные взаимоотношения ученых, властей и простого народа, когда импульсы, исходящие от интеллектуалов, с большим или меньшим успехом пытаются использовать трансляцион­ные возможности администрации. Личная работоспособность руково­дителя экспедиции была поистине феноменальной, от своих спутников он также требовал неутомимой деятельности. Академик П.С. Паллас писал по этому поводу: «Мессершмидт владел отличной ученостью, часто писал дневник всю ночь до утра, записывал все, что он за день увидел и собрал, оставляя сну лишь немногие часы. Удивляешься, что этот человек сделал один, тем более что он во всем соблюдал излиш­нюю даже пунктуальность, о каждой мелочи писал представления на­чальству и т.д. Чучела зверей он набивал обычно сам и тут же их сри­совывал. Растения он собирал частично самолично, частично пользо­вался здесь услугами мальчиков, которые также очищали семена, собранные с сухих растений, в каждом заслуживающем внимания месте он, если светило солнце, измерял географическую широту (высоту полюса)». В дороге определился круг обязанностей Страленберга, отвечавшего за ведение полевого дневника, фиксацию сделанных на­блюдений на немецком и латинском языках. Ставший по сути дела заместителем начальника экспедиции, лучше ориентируясь в сибирской специфике, он предпринимал самостоятельные исследовательские ре­шения и поездки. В особенности Страленберг интересовался этногра­фическими, археологическими и лингвистическими вопросами, встре­чаясь с информантами, среди которых были представители коренных народов, шведские военнопленные, служилые люди, казаки и предста­вители администрации. Теперь собирать сведения для карты, которая оставалась для него главным делом, было много проще, беря в расчет официальный статус всего научного предприятия.

В начале июля 1721 г. Д.Г. Мессершмидт водным путем направился в Кузнецк, откуда намеревался посуху добраться до Абаканского остро­га, а Страленберг предпринял поездку в Нарым для изучения медного хантыйского идола, по слухам, хранящегося у местного воеводы. За­тем, уже поздней осенью, он отправился в Абакан, где встретился с Мессершмидтом. Здесь, на берегах Енисея, забыв о зимней стуже, нехватке денег и продовольствия, они с увлечением изучали древние могильные курганы, пещеры и каменные идолы. Весной 1722 г., после еще одной самостоятельной поездки в Енисейск, Страленберг прибыл в Красноярск, где ему официально было объявлено о подписании мира и скором возвращении домой. В трогательных словах Мессершмидт описывает момент расставания с человеком, который за год совместно­го путешествия стал его настоящим другом и советчиком: «...Со сле­зами распрощался я с красноречивым, прилежным, верным Таббертом, со своим единственным другом и опорой, остался без знакомых и по­мощников...». Печаль Мессершмидта можно понять: теперь ему предстояло одному противостоять всем внешним трудностям и внут­ренним сомнениям. Участники экспедиции расстались на Чулыме, от­куда Страленберг с экспедиционным рисовальщиком К.Г. Шульманом отправились в обратный путь в Тобольск, нагруженные письмами и эк­спедиционными материалами, но не упуская ни одного случая, чтобы не пополнить свои сведения о народах края.

Зимой 1723 г. капитан Страленберг прибыл в Москву, где уже со­средоточились готовящиеся к отправке на родину «каролины». Его не могло не огорчить известие о том, что переданная им шесть лет назад высокопоставленным шведским пленникам карта «Великой Татарии» так и не нашла признания, находясь в руках нечистоплотных комисси­онеров. Будучи не в состоянии выкупить карту, он принял решение приступить к созданию ее нового варианта, уточненного и дополненно­го теми сведениями, что ему удалось приобрести в ходе экспедиции. Есть также сведения о том, что ряд его российских знакомых, в част­ности генерал-фельдцейхмейстер граф Я.В. Брюс, предлагали ему ос­таться в России, приняв ту или иную ответственную и хорошо оплачи­ваемую должность. Там же в Москве, Страленбергу удалось почерп­нуть немало сведений о древней и новой истории российского государства, о политических особенностях развития страны. Но ос­таться в России он не решился.

Вернувшись на родину, Ф.И. Страленберг продолжил военную службу в своем прежнем полку в чине подполковника, а затем до конца жизни состоял комендантом одной из шведских крепостей, но развив­шаяся в нем страсть к научным занятиям не отпускала. Работа над картой, рассчитанной, прежде всего, на интерес просвещенной евро­пейской публики, потребовала составления серьезных комментариев. Чтение современной ему историко-филологической литературы и сред­невековых хроник, работа в королевской библиотеке Стокгольма, встречи со шведскими учеными и, наконец, поездка в Лейпциг для консультаций с немецкими ориенталистами постепенно расширили его первоначальные рукописные тексты до объема самостоятельного науч­ного труда, впервые увидевшего свет в 1730 г. в Стокгольме под про­странным заглавием «Северная и Восточная часть Европы и Азии...». В целом же следует отметить, что первая половина XVIII в. стала периодом расцвета западноевропейской историографии, посвя­щенной русской тематике, причем особым вниманием пользовались те сочинения, авторам которых пришлось лично и часто подолгу нахо­диться в России. Тем не менее, самое продолжительное время наи­большим авторитетом как в России, так и за ее рубежами пользовалась книга Ф.И. Страленберга, первоначально напечатанная на немецком языке, затем неоднократно переводимая на английский, французский и испанский языки.

«Каролины» как исследователи этнографии России: Среди плен­ных «каролинов» было немало даровитых энтузиастов народоведения. Наряду с Ф.И. Страленбергом, можно вспомнить имена И.Б. Мюллера, А. Пильстрёма, И. Шнитшера, И.Г. Рената, П. Шенстрёма, С. фон Линдхейма и др., чьи работы значительно обогатили европейскую историо­графию о восточных областях России и сопредельных с ней стран. Участвуя в экспедициях, организуемых русским правительством в во­сточные страны, шведские военнопленные нередко становились пер­выми европейцами, получавшими возможность непосредственного на­блюдения за жизнью автохтонного населения. Так, в 1714 г. из Тоболь­ска в Восточный Туркестан и Джунгарию была направлена экспедиция подполковника И.Д. Бухгольца, имевшая в своем составе группу шве­дов, сведущих в минералогии и металлургии. В 1717 г. в путь отпра­вилась экспедиция в Хиву под руководством князя А. Бековича-Черкасского, который «...набрал в Казани эскадрон шведских пленных, кои добровольно с ним следовать согласились, под начальством пленного же майора Франкенберга, уроженца Шлезского». К сожалению, вернулись назад из этих рискованных предприятий немногие.

Интерес шведов к народам Востока был обусловлен еще тем, что многие из пленников были озабочены поисками следов загадочных древних готов, которые, согласно гипотезам шведских историографов XVI-XVII вв., вышли из Швеции — колыбели мировой цивилизации и распространились затем по всему белому свету. Патриотически на­строенные шведские путешественники целенаправленно собирали ис­торические предания, покупали книги и рукописи в надежде найти новые свидетельства о деяниях величественных предков. Этим настро­ениям способствовала утвержденная на официальном уровне имперс­кая идеология, отчетливо заявившая о себе в Швеции после заключе­ния Вестфальского мира 1648 г. Известно также, что рост рациона­лизма в обыденной и духовной жизни протестантских стран имел двоякие последствия: одновременно в обществе усиливались позиции атеизма и возникали мистические учения пиетического толка, часто искавшие промысел божий в стороне от секуляризованной государ­ством религии. Вместе с тем, некоторые из получивших светское образование каролинов критически воспринимали энтузиазм сторон­ников теории библейского происхождения современных народов, пред­почитая опираться на действительные факты языковой и этнокультур­ной близости.

Небезынтересным в этой связи представляется вопрос об истори­ографической базе писем, дневников и мемуаров шведских пленников в Сибири. Ключом к пониманию этого вопроса может стать полемика, развернувшаяся почти сразу после издания книги Страленберга. Мож­но предположить, что поводом к ней стало заявление самого исследо­вателя о том, что в своей работе он избегал компилятивного изложения сочинений других писателей, что, кстати говоря, являлось неотъемле­мой чертой прежней западной историографии о России. Хотя изна­чально было ясно, что работая над текстом монографии, он не мог не ознакомиться с трудами предшественников, осознавая, что степень его специальной научной подготовки нуждается в усовершенствовании. Как бы то ни было, еще при жизни Страленберга многие ученые-про­фессионалы осознавали, что находясь в Восточной России, они вольно или невольно проходили по дорогам уже освоенным «каролинами» и прежде всего автором «Северной и восточной части Европы и Азии...».

Опыты краеведческого и лингвистического свойства предпринима­лись многими шведскими военнопленными, в той или иной степени вовлеченными в исследовательский процесс. Здесь нельзя исключать и литературного импульса, особенно характерного для северо-герман­ской барочной традиции жанра авантюрного, плутовского романа, ко­торый предполагал элемент странствий главного героя по экзотичес­ким местам, а также текстов религиозно-моралистической направлен­ности шведских пиетистов. Первоначально хотелось бы упомянуть о книге «Истинная и обстоятельная история шведских пленных в России и Сибири», изданной пятью годами ранее работы Страленберга его другом К.Ф. фон Врехом. Рассматривая события из жизни колонии военнопленных сквозь призму своих религиозно-нравственных убеж­дений, автор книги иллюстрирует ее многочисленными письмами, по­лученными от своих товарищей. Собственно финно-угорский этногра­фический интерес представляет письмо лейтенанта Мартина о поездке в 1714 г. из Тобольска в Томск по лесным дорогам, через хантыйские селения, где его внимание привлекли молельные домики с деревянны­ми фигурками идолов, одетых в лоскуты тканей. По его сообщению, это были изображения духов охоты и рыбной ловли, перед которыми совершали ритуальные действия, испрашивая удачи в промысле, и в случае успеха лова жертвовали божествам орудия промысла, оставляя их подле такого молельного домика.

Здесь же капитаном фон Врехом приводится обстоятельное письмо к нему Ф.И. Страленберга, содержащее описания религиозных верова­ний, семейных обрядов, одежды и жилищ хантов, живших по течению р. Обь. Описание было сделано со слов шведских офицеров, лично побывавших в хантыйских селениях, очевидно, в ходе миссионерских поездок митрополита Сибирского и Тобольского Филофея, поэтому не удивительно, что в тексте письма дается характеристика дохристианских ритуалов, некоторые из которых были зафиксированы ранее лейтенан­том Мартином, как, например, следующий обряд: «Рядом со своими хижинами эти бедные люди вешают маленькие деревянные шкафчики или сундучки, в которых находятся маленькие фигурки и изображения. Когда остяки идут на охоту или рыбную ловлю, они сперва подходят к этим фигуркам, наклоняются и что-то шепчут перед ними, а затем отправляются в путь». Большей новизной отличается сообщение об устройстве хантыйского жертвенника: «Вблизи своих хижин они уста­новили длинную жердь, а на нее повесили топор, ножи и стрелы, а порой водружали лошадиную голову с гривой и с четырьмя ногами, говоря, что это их жертвы. Также в их жилищах были маленькие де­ревянные лошадки, на которых, как они сообщали, ездили их боги, кроме того, были у них и другие маленькие фигурки». Исследова­тельская наблюдательность нередко подкрепляется стремлением про­водить культурологические параллели. Автором письма, в частности, было замечено, что хантыйская техника шаманского камлания во мно­гом совпадает с саамской, вплоть до конструкции бубнов. В этом отно­шении возникает пока остающийся открытым вопрос, каким образом Страленберг оказался осведомлен об особенностях культового инстру­ментария саамов, и на какие источники он опирался при проведении своих сравнений. Возможно, он был знаком с работойшведского исто­рика И. Шефферуса о Лапландии. Есть в этом письме еще один любо­пытный с точки зрения истории этнографии момент, когда Страленберг специально упоминает о том, что темно-красный цвет лица и слезли­вость остяков объясняется вовсе не особым строением их организма, а лишь постоянной задымленностью их жилищ. Этим наблюдением он исподволь указывает на антропологическую несостоятельность многих представлений, господствовавших прежде в европейской исто­риографии о народах северных стран.

Говоря о значительной роли лесных охотопромысловых занятий и в целом о натуральности хозяйства хантов в качестве экзотического момента, Страленберг указывает на бытующую здесь традицию изго­товления одежды из рыбьих кож, по большей части из кожи налима. Семейная обрядность в его описании касается хантыйской традиции имянаречения и погребального ритуала, с чертами народных анимис­тических представлений: «Если кто умирает, то остяки выдалбливают колоду, обматывают труп оленьей кожей или березовой корой и кладут его в колоду. Погребают покойника в удобном месте в лесу. С умершим кладут его лук, стрелы, копье, топор и котел, в зависимости от того, какого он был достатка». Вызывают интерес ответы хантов на вопро­сы о феномене человеческой души: «Наконец мы их также спрашивали знают ли они, что обладают бессмертной душой. Они отвечали, что когда кто-либо бывает растерзан в лесу диким зверем или еще как-нибудь будет убит в лесу (так как медведи здесь часто задирают людей, и если они клянутся, то говорят: пусть меня медведь задерет, если это не так), душа поднимается вверх; если же кто-нибудь умирает дома или в хижине собственной смертью, то он отправляется вниз и принадлежит шайтану». Таким образом, от наблюдательности шведов не ускользну­ли те аспекты религиозно-мифологических представлений хантов, кото­рые свидетельствуют об их значительном синкретизме, особенно что касалось оппозиции рая и ада в интерпретации охотничьего народа, а также о взаимовлияниях традиционного для сибирских народов культа медведя и христианской концепции бессмертия человеческой души.

Интересные сведения о шведских военнопленных, находящихся в сибирской ссылке, сообщает Х.Ф. Вебер, приобретший известность после выхода книги «Преобразованная Россия». Построенное в ин­формативном, почти энциклопедическом духе сочинение представляет в авторской трактовке характеристику духовных и светских властей, состояние армии и флота, формирование финансовой системы государ­ства, местонахождение открытых рудников, развитие академий и ис­кусств, перечисление важнейших мануфактур, характеристику издан­ных правительством распоряжений, отношения с соседями и вассала­ми, наряду с новыми известиями об этих народах, и обстоятельствами, связанными с делом царевича Алексея Петровича и другими примеча­тельными событиями. Приехавший в Санкт-Петербург в качестве рези­дента Брауншвейг-Люнебургского княжества и проживший в стране до 1719 г., Вебер вторично приезжал в Россию уже после смерти Петра I, издав в Ганновере в 1738 г. вторую и в 1740 г. третью части своего труда. О жизни пленных шведов, он писал: «В Сибири находится до 9 тысяч шведских пленных, считая с обер- и унтер-офицерами, и хотя их не гоняют ни на какую работу, ни на ловлю соболей (на что упот­ребляют только русских колодников), но все-таки живут они там в крайней нищете... все они, как крестьяне, ходят в совершенно простых и плохих кафтанах; ни от короля, ни от кого из своих они содержания не получают и потому поневоле работают на русских за поденную плату. Князь Гагарин (которого, можно сказать, боготворят в Сибири за его щедрость и доброту), в продолжение трехлетнего своего губерна­торства роздал пленным свыше 15000 рублей. Пленные выстроили соб­ственными руками шведскую церковь и имеют пастора, бывшего в Пе­тербурге при одной из церквей и сосланного его величеством в Сибирь за некоторые произнесенные речи».

Следующий отрывок демонстрирует ту степень противопоставле­ния регулярно построенной жизни и природной пасторали, которую обнаружили шведы в Сибири. С одной стороны, пленные всеми сила­ми пытались восстановить тот привычный образ жизни, что вели прежде и даже приучить к его благам аборигенов, но некоторые из них начинают задумываться над тем, стоит ли им следовать устоявшемуся мнению. Возможно, что местные жители как истинные дети природы олицетворяют образец праведной целомудренной жизни, вызывая расту­щие симпатии просвещенных. Вебер пишет: «Один шведский обер-лей­тенант, также сосланный по некоторым причинам дальше за Сибирь к остякам, теперь живет там очень хорошо. Он приобрел такую любовь туземцев, что они снабжают его всем, что только ему нужно, и во всех делах своей земли спрашивают его совета. Лейтенант этот говорил, что он охотно закончил бы там и жизнь свою, если б только семейству его было дозволено приехать к нему. Те же, которые никакого ремесла не знают и одарены хорошими физическими силами, ходят в лес, рубят там дрова по сажени в день, и вечером получают за это свой алтын или добытый грош. Другие, напротив, обладая какими-нибудь знаниями, завели порядочные школы в несколько классов, в которых обучают не только детей шведских пленных (многие шведы взяты были с их жена­ми, другие же женились на русских женщинах), но и русских вверяе­мых им детей латинскому, немецкому, французскому и другим языкам и также морали, математике и всякого рода телесным упражнениям. Школы эти приобрели известность между русскими, что сии последние присылают в них для обучения сыновей своих из Москвы, Вологды и других городов. Учителя в них, бывшие прежде высшие и низшие офи­церы, ведут теперь весьма нравственную жизнь, вполне посвятили себя духовному служению и содержание свое получают от учеников и знаме­нитого господина Франке из Галле». Так, культурный импульс, исходя­щий от «каролинов», попал на благодатную почву модернизирующейся России, остро нуждавшейся в «учителях», о чем говорил в годовщину полтавской битвы сам царь Петр I, видевший в шведах не только про­тивников, но людей способных усовершенствовать жизнь его страны.

Некоторые из военнопленных не только созерцали и фиксировали особенности аборигенного быта, но и пытались осмыслить нахлынув­ший на них поток экзотической эмпирики, опираясь на базу ранее полученных историко-лингвистических знаний, а также готовясь к обобщению собранных сведений и выдвижению гипотез этногенети­ческой направленности. Вебер приводит такой случай: «Один швед­ский полковник по имени Шенстрем, человек с хорошими средства­ми, обладающий ученостью и умом провел время плена своего в Сибири в интересных наблюдениях и изучении страны и ее обитате­лей. Он писал к другу своему в Москву, что на границах Сибири он встретил языческий народец, вероятно, соседний с остяками, и по ближайшему исследованию его веры и образа жизни нашел много такого, что имеет весьма большое сходство с древним язычеством. Так как народец этот в богослужении своем упоминает имена Тора, Фреггы и Одде, бывших древними языческими божествами в Упсале, то он полагает, что язычники эти, имеющие свой собственный язык, должны были происходить от тех готов, которые в древности оставили Швецию, вышли на берег Остзейского моря и частью потянулись к Черному морю, частью в русские земли и что, вероятно, некоторые из них под гнетом и силою врагов своих принуждены были оставить за­нятые ими места, двигаться дальше и, наконец, искать безопасности в отдаленнейших странах за Сибирью, куда уже никто не хотел следо­вать за ними. Этот полковник составил любопытные замечания, кото­рые со временем хотел издать с целью подтверждения приведенного здесь предположения». Попытки сформулировать некие этногенети­ческие гипотезы, предпринятые оказавшимися в России каролинами, можно истолковать как частные проявления общего стремления обра­зованных людей эпохи внести посильную ясность в абсолютную «ненаучность» того мира, в котором они оказались. Опираясь на ранее полученные знания, они начали работать на переднем крае опытного освоения природы этнического.

Пожалуй, наибольшей популярностью среди европейских читате­лей (до появления работы Страленберга) пользовалась книга пленного драгунского капитана И.Б. Мюллера «Жизнь и обычаи остяков», издан­ная сначала на немецком, затем на французском языке. Как выяснилось впоследствии, преимущественная часть этнографических наблюдений была заимствована капитаном Мюллером из рукописного сочинения его тобольского знакомого Г. Новицкого, вместе с которым они сопровождали митрополита Филофея (Лещинского) в миссионерских поездках к хантам и манси. Дело в том, что в 1706 г. вышел царский указ об активизации распространения христианства среди обско-угорских народов, усилен­ный в 1710 г. особым распоряжением сибирскому губернатору. По всей видимости, нуждаясь в грамотных сотрудниках, митрополит привлек к работе в миссии не только своего земляка, учившегося в Киево-могилянской Академии ссыльного казачьего полковника Г.И. Новицкого, но и не­которых шведских пленных. Экспедиции к березовским хантам в 1712-­1713 гг., к пелымским манси в 1714-1715 гг., а затем к хантам, живущим по р. Конде, сопровождались преодолением множества препятствий. Неод­нократно подвергаясь нападениям не желающих принимать крещение язычников, но действуя со свойственной миссионерам настойчивостью, спутники митрополита Филофея смогли обратить в православие более сорока тысяч местных жителей. Для закрепления основ христианского образа жизни в новокрещенных ясачных волостях были назначены не только священники, но и светские надзиратели, среди которых были плен­ные офицеры. Таким надзирателем в Кондинской волости стал ссыль­ный полковник Новицкий, исполнявший эту должность в течение не­скольких лет и убитый вместе со священником противниками новой веры.

Ф.И. Страленберг также оставил несколько любопытных наблюде­ний по поводу миссионерской деятельности православного духовен­ства, отметив, что хотя русские пастыри и применили много усилий, чтобы обратить язычников в христианскую веру, но до сих пор доби­лись еще малых успехов, так как эти язычники, во-первых, живут по лесам очень рассеянно и редко находятся в одном месте, во-вторых, потому что у них нет книг и письмен, и они не понимают русского языка. Напротив, те, что живут в деревнях среди русских, почти все крещены, говорят по-русски и так, что их невозможно отличить от русских. Так, довольно метко автор исследования подчеркнул неумо­лимое развитие ассимиляционных процессов в Сибири, когда новая вера воспринималась скорее как идентифицирующий признак, веду­щий к смене всего этнического образа. Данное замечание характеризу­ет, в том числе, противоречивость личных духовных установок автора письма. Страленберг, будучи искренне верующим человеком, для кото­рого принятие христианства являлось необходимым шагом на пути цивилизации, скорее всего понимал, что ускоренная принудительная христианизация — мероприятие государственное с четко обозначенной целью достичь некоторого единообразия в этнической и конфессио­нальной пестроте колонизируемой территории. Таким образом, госу­дарством выстраивалась некая идеальная триада, предполагавшая христианизацию-просвещение-обрусение. Тем не менее, постоянно сталкиваясь с внутренними противоречиями (например, как просве­щать инородцев — по-русски или на местных языках? и др.) и внешним сопротивлением (сектантство, двоеверие, неоязычество и др.), практи­ческое осуществление этого проекта закономерно перешло в стадию политического «долгостроя» и этнокультурного дискурса.

Возвращаясь к вопросу о формировании научного мировоззрения Ф.И. Страленберга, думается, что его первыми учителями были книги, которыми ему удалось обзавестись в плену всеми правдами и неправда­ми. Кое-что удалось найти за короткое время пребывания в Москве, что-то было прислано единоверцами уже в Тобольск. Специальное исследо­вание его текстов, проведенное научными оппонентами, показало нали­чие в них сведений, почерпнутых из работ античных и средневековых авторов. Однако жемчужиной его библиотеки стала рукопись среднеази­атского историка XVII в. Абул-Гази Бахадур-хана «Генеалогическая ис­тория татар, жизни и деятельности татарских ханов», или «Родословное древо тюрок», приобретенная им в Тобольске. По собственным словам Страленберга, «...он поддерживал дружеские отношения как с прожива­ющими в Тобольске и его окрестностях бухарскими татарами, так и с другими татарами-мусульманами как ради изучения языка, так и ради тех путешествий, которые некоторые из них совершали в Великую Татарию. Особенно часто встречался я с их ахуном по имени Азбакевич. Однажды он показал мне, кроме всех других документов, которые у него имелись, две рукописи. Одна из них касалась Персии, а другая Татарии, причем эту последнюю он назвал «Чингиз Китап», то есть книга Чингиза. Обе руко­писи были получены из Туркестана. Из объяснений в отношении отдель­ных частей этих рукописей, данных им на русском языке, я понял, что в них, особенно в последней, содержится много материалов для описания Великой Татарии. Поэтому я выпросил у него эту рукопись, чтобы более подробно посмотреть ее с помощью другого моего знакомого татари­на». Перевод рукописи был организован весьма примечательным обра­зом — с помощью знакомого татарина текст переводился из слова в слово на русский язык, затем два пленных офицера, хорошо знавшие русский, переводили его на немецкий язык. Вполне возможно, что работая над этой рукописью, Страленберг начал превращаться в профессионального историка и лингвиста, складывающего мозаику разрозненных сведений о «Великой Татарии». Вероятно, что к моменту знакомства с доктором Мессершмидтом он уже твердо стоял на исследовательском пути, хотя и ощу­щал пиетет перед профессиональной наукой. Утратив возможность обще­ния со своим ученым другом (Д.Г. Мессершмидтом), о котором в иноска­зательной форме он упоминает в своей книге, Страленберг отдал свой труд на исправление знакомым ученым, которые постарались придать его работе некие наукообразные формы, присущие европейским историогра­фическим представлениям того времени.

Есть сведения о том, что с исходными рукописями Страленберга знакомился и, возможно, дополнял Лейпцигский ориенталист и филолог Г.Я. Кер, занимавший впоследствии профессорскую должность в Санкт-Петербургской Академии наук. Решение о необходимости подобных консультаций было продиктовано тем, что автор с самого начала своей научной деятельности отдавал приоритет лингвистическим данным, усердно собирая слова из всех встречавшихся на его пути языков и диалектов, видя в восточных языках, в том числе сибирских, верное средство к объяснению вопросов происхождения и родства народов. Как пишет о нем В.Н. Татищев «что оной издатель о произшествии народов тщился доказывать языками, оное есть междо всеми наилучший способ, а особливо в случае недостатка дееписаний». Вместе с тем, уверенность в правоте собственных интерпретаций полевого материала ему добавляли ссылки на авторитетные труды классиков и современни­ков. Возможно, что в ходе общения с профессиональными учеными, Страленберг воспринял идею Г.В. Лейбница об определении родства различных народов, в том числе и финно-угров, путем сравнения язы­ков, о чем свидетельствует избранная им методология. Имя Страленберга приобрело не просто широкую известность в научных кругах, а его труд — чрезвычайно высокий индекс цитируемости, но часто поляр­ные оценки со стороны современников и исследователей более позднего времени. Например, профессор И.Г. Гмелин, также немало времени проведший в странствиях по Сибири, наряду с критикой некоторых ас­пектов работы, отмечает совершенный Страленбергом пионерский про­рыв в изучении огромных пространств ранее не известной науке ойку­мены. Отношение его экспедиционного товарища Г.Ф. Миллера к Страленбергу приобретает глубоко личное измерение, когда внешне критическое отношение к сведениям шведского исследователя становит­ся не просто актом личного позиционирования, но и внутренним призна­нием первенства Страленберга в постановке ряда ключевых проблем истории и этнографии обширного края. В то же время А.Л. Шлёцер не считал книгу Страленберга серьезным источником и со свойственным ему апломбом писал, что «ни один иностранец не наделал столько ошибок и глупостей в русской истории, географии и статистике, как этот швед — хвастун и невежда».

Одним из наиболее серьезных и вдумчивых критиков Страленберга был В.Н. Татищев, познакомившийся с пленным шведским офицером еще в 1720 г. в Тобольске. Сотрудничество их продолжилось в 1724— 1726 гг., когда Татищев находился в Стокгольме как представитель Берг-коллегии. Страленберг познакомил русского коллегу со шведскими и немецкими историками, которые помогли Татищеву орга­низовать работу по изучению скандинавских исторических источников и литературы. Из письма Страленберга берлинскому слависту Л. Фри­шу известно, что в 1725 г. Татищев, который «...хорошо говорит и по­рядочно пишет по-немецки», составил примечания к статьям о России в «Staats und Zeitung Lexicon» И. Хюбнера. Кроме того, пишет Стра­ленберг, «Татищев охотно согласился взять в Петербург для перевода имеющийся у меня труд Абул-гази и обещал проверить его текст». Находясь в Швеции, В.Н. Татищев ознакомился с подготовительными рукописями Страленберга и отписал начальству: «Здесь подполковник Таборт гисторию сибирскую весьма с довольным обстоятельством со­вершил и ландкарту вскоре будет печатать». Уже после смерти импе­ратора он сообщал кабинет-секретарю М.А. Черкасову о желании Страленберга посвятить свой труд императору Петру I, отмечая, что «описание Сибири безо всякой противности состоит и паче к славе и пользе российской», обещая написать к этой работе свое предисло­вие. Но вопрос так и не нашел разрешения в бюрократических ин­станциях, и книга была посвящена шведскому королю. Осенью 1730 г., получив известие о публикации в Стокгольме книги и карты Ф.И. Стра­ленберга, Татищев немедля обратился к академическому советнику И.Д. Шумахеру с просьбой приобрести для него один экземпляр.

Позднее Татищев неоднократно возвращался к работе Страленберга, на которую в 1732 и 1736 гг. составил подробные примечания, нередко идущие вразрез с авторскими трактовками. Тем не менее, отдавая дол­жное новаторской публикации, Татищев писал: «Сей господин издатель по его любопытству и трудам весьма похвалы достоин, и подлинно можно сказать, что он другим подал немалую причину о происхождении и переселениях народов, обретающихся в сих странах, далее истин ис­кать, которым он во многих обстоятельствах света окно отворил». Со­мневаться в искренности слов основоположника российской историчес­кой науки не приходится, поэтому рассмотрение финно-угорских мате­риалов, содержащихся в книге Страленберга, попробуем осуществить в системе прямого корреспондирования с примечаниями В.Н. Татищева.

Финно-угорские народы в книге Ф.И. Страленберга: Как не однократно отмечалось исследователями, значение труда капитана Страленберга в плане финно-угорской направленности заключается, прежде всего, в предпринятой им попытке систематизации родствен­ных народов по языковому принципу. Несмотря на то, что он часто основывался лишь на лексическом совпадении, либо фонетическом созвучии отдельных слов, вынесенных им в сравнительную таблицу, это не помешало ему в целом верно сгруппировать языки финно-угор­ского происхождения.

Развеивая один из мифов, сложившихся в европейской историогра­фии о моноэтнической структуре населения «Великой Татарии», Страленберг пишет: «Если я должен заранее что-то сообщить о так на­зываемых татарах: то необходимо знать, что в обозначенной север­ной и восточной части Европы и Азии находятся шесть классов основных народов, которые в Европе объединены в одно целое под на­званием татар, в то время как на европейской территории живут Мордва, Черемисы, Пермяки и Вотяки, а в Азии к ним относятся Вогулы, Остяки и Барабинские народы, к которым также принадле­жат Финны, Лапландцы, Эсты, Венгерские секлеры и малочисленные Ливы, или Лифы в Курляндии, изначально являвшиеся одним народом, а в древности принадлежали к ним Гунны, или Унны, которые никакие не татары». Отличительной чертой работы Страленберга, помимо использования передовой систематизирующей методологии, было под­черкнутое стремление к историчности повествования, заполнению многочисленных белых пятен информацией этногенетического харак­тера, пусть противоречивой и не всегда подкрепленной фактами.

Начиная свою книгу с главы, касающейся проблемы происхожде­ния названия Россия, Страленберг предлагает читателям ретроспектив­ный анализ различных, внутренних и внешних, наименований террито­рии, составляющей современную ему Российскую империю. Так, рас­сматривая одно из наиболее распространенных в европейской книжной традиции названий российских земель, как-то «Скифия», он указывает не только на древнегреческое происхождение этнонима, но и, возможно, бытовавшее здесь самоназвание местных жителей «чюати» и «чудь». Ссылаясь далее на публикации санкт-петербургского академика Г.З. Байера, с которым он находился в переписке, Стрален­берг предполагает, что от кочевников скифов образовались многие современные ему народы России, однако не славяне и не татары. Следовательно, это могли быть финские и угорские народы.

Еще одно рассмотренное им название страны — «Сурима», — автор возводит к финским словам «suuri» — большой, великий и «maa» — земля. Заключая свои рассуждения, он пишет, что о происхождении названия Русь/Россия могут быть разные мнения, ясно только одно, что имя это унаследовано нынешним населением от древних жителей стра­ны. В русском переводе, сделанном для В.Н. Татищева, мысль шведско­го исследователя передана так: «...что слово и имя Русь, не что иное есть, токмо перевод прежде реченных имян Сарга, Саури или Сармадаи, ибо слово Русь такожде не славянское, но природное российское слово и в российском языке знаменует русые или желтоватые волосы, також у Финнов (которые принадлежат к прямым и древним обита­телям России) русское, русое или рыжие значит...». В этом контексте следует также упомянуть о попытке сближения автором башкир и фин­но-угров на основе так называемого «коэффициента рыжести». Страленберг пишет, что татары называют башкир «sari-istek», то есть «рыжие остяки», а из этого ясно, что они потомки гуннов. Продолжая свою мысль далее, он уточняет: «Поскольку остяки, в отличие от других народов, рыжеволосые и сегодня говорят на гуннском языке, то назван­ные башкиры, которые тоже рыжеволосы, до и после к ним относят­ся». Здесь уместно будет сказать о том, что Страленберг выступил как один из пионеров гипотезы угорского происхождения башкирского на­рода, или, по крайней мере, одной из составных частей данного этно­са. Примечательно, что в данном случае автор отходит от генерального принципа избранной им методологии, — принципа языкового родства.

В ответ Татищев своими комментариями словно пытается вернуть его в прежнее методологическое русло: «Чтоб башкиры от остяков произошли, оное весьма неправо: 1) что они волосы якобы красные имеют, оное я довольно разсмотреть случай имел и нахожу, что есть неправда, ибо их с киркиз-кайсаками, или казачиею ордою, различить, кроме малой отмены в наречии, ничем неможно...». И далее: «Баш­киры принадлежат к прежним казанским татарам и не являются от­дельным народом. Обычно называются baskíré, что означает на татар­ском того, кто отрывает голову, но этот народ такого имени не хочет иметь и воспринимает его как насмешку». В тексте «Истории Рос­сийской» он пересматривает свою точку зрения и солидаризируется со Страленбергом, недвусмысленно высказываясь в пользу сарматского происхождения башкир. А что касается их языка, пишет: «Понеже они закон Магометов с татары приняли и язык их употреблять стали, за татар уже почитаются. Однако в языке от прочих татар много разнятся, что не всяк ис татар их разуметь может». Как бы то ни было, пред­варительный вывод Страленберга, о развитии ранней этнической исто­рии европейского Северо-Востока достаточно очевиден: первоначаль­ное неславянское население России, представленное «скифскими/чудскими/сарматскими» племенами, передало название страны своим восприемникам-славянам. Обращаясь в четвертой главе к проблеме преемственности власти в России, Страленберг еще раз подчеркивает, что славяне восприняли нынешний этноним Русь/Рось/Россиане от прежних насельников страны.

Третья глава книги, повествующая об истории административно-тер­риториального устройства российского государства, содержит ряд при­мечательных моментов, связанных с расселением финно-угорских наро­дов. Подразделяя страну на «приобсченные» и «завоеванные» области, Страленберг пишет, что в числе последних в европейской части нахо­дится Великая Пермиа, в древности называемая Биармаланд. Население ее, занимавшее обширную территорию, поклонялось огню, воде и идолу, известному как Золотая Баба, до тех пор, пока в 1343 г. стараниями православного епископа Стефана Пермского здесь не было распрост­ранено христианство. В пределы Великой Пермии автор включает «земли и уезды» Югскую, Сухонскую, Вологодскую, Вятскую, Холмо­горскую, Печерскую, Лапландскую, Корелия, Печоры, Угорию или Вогуличи, Самоедь, Пертасы, Пермяки, Гамы и Чусовую. Присоедине­ние большей части этих земель к Москве он датирует временем прав­ления великого князя Василия III. Лишь только ханты показаны в азиатской части страны, в пределах бывшего Сибирского ханства. Та­ким образом, историко-географическая концепция Страленберга безус­ловно вбирает в себя динамику отношений российского государства и финно-угорских народов. Включение в границы Великой Перми/Биармии практически всех земель с бывшим и настоящим финно-угорским населением, по всей видимости, свидетельствует о понимании автором не только их этнокультурного родства, но и государственных потенций.

В то же время в примечаниях к четвертой главе своей книги Стра­ленберг, со ссылкой на средневековые хроники и данные собственной сравнительно-лингвистической таблицы «Tabula Polyglotta», отожде­ствляет территорию Биармии то с современной ему Карелией, то с Чердынью на западном Урале, подчеркивая, что финны, пермяки, би­армы и остяки прежде говорили на одном языке. Таким образом, автор исподволь выступает как сторонник идеи шведского историогра­фа XVI в. О. Магнуса о «двух Биармиях» — ближней и дальней, хотя и не говорит об этом открыто.

Татищев пишет по этому поводу: «Biarmia — это не теперешняя Permiä, но страна, которая в древние времена лежала около Ладожско­го озера, как явствует из Олая Магнуса и Саксона Грамматика, которые оба сообщают, что шведы и датчане приходили до того места, след­ственно, на реке Каме оно быть не может. Возможно, люди оттуда были изгнаны славянами, а имя еще удержали». Выступая против попытки Страленберга локализовать территорию Биармии на западном Урале, Татищев, очевидно, с излишним скептицизмом пишет: «Написал, якобы город Чердынь есть Биармия, о котором часто в древних шведских ги­сториях упоминается, и тем хочет доказывать, что индианцы, найденные при реке Ельбе, якобы Волгою, Камою и Вишерою вверх перевозились с торгами в реку Печору и потом морем торг свой отправляли. Но сие его мнение весьма невероятно. 1) Бярмия издревле в северных гисториях известна, и оная была не город, но целой народ, которые жили междо Белого и Ладоскаго озер к северу... И оные в 8-м сте по Христе при нашествии словян еще были в довольной силе и в те времена с датча­нами и шведами приходящими имели войны. А от словян уходя далее в леса, оные бярмы, может, поселяся по Каме, пермями...». В другом отрывке своих «Примечаний...» Татищев еще раз подчеркивает, что «пермы» произошли, по-видимому, от «бярмов». Как видно, мысль русского историка о миграции народа и, соответственно, миграции топо­нима в целом не противоречила ранее высказанной гипотезе «о двух Би­армиях». Приверженность русского историка «миграционизму» и его уверенность в доказательной способности языковых созвучий однажды подвела самого критика, что имело место в попытке отождествления Та­тищевым ингерманландской води с удмуртами (вотяками).

Рассматривая административную карту Российской империи, Ф.И. Страленберг указывает ареалы расселения некоторых финно­угорских народов привязанные к речным бассейнам и городским цен­трам, с учетом границ вновь образованных губерний. Более подробно им показан этнический состав Сибирской губернии, куда автор вклю­чил: «княжества Вятское, Соликамское и Кунгурской уезд, Угория и все оные землицы, которыя под именем Сибири заключаются...». Соответственно, удмурты и коми-пермяки, совместно с манси и ханта­ми, были отнесены им к числу сибирских народов, что было не совсем справедливо, поскольку, описывая далее население Казанской губер­нии, из финно-угров он упоминает только горных марийцев, упустив местное удмуртское население. Дополнительно выделенная в тексте книги Нижегородская «вице-губерния» населяется автором луговыми марийцами и мордвой. Примечательно, что Страленберг выделяет мордву-мокшу Воронежской губернии в отдельный народ. Не будучи знаком с этой группой мордовского народа непосредственно, он указы­вает, что мокшане представляют собой один из языческих народов России, имеющий сходные с чувашами нравы и обычаи, места же расселения мокшан находятся между Ломовым, Тамбовом и городом Пенза. Сведения Страленберга по этнографии восточно-финских на­родов, по сравнению с обско-угорскими материалами, не отличаются особенной глубиной, что объяснимо кратковременностью его пребыва­ния в губерниях европейской части России.

Сочетанием правды и фантазии звучат некоторые полевые наблюде­ния Ф.И. Страленберга. Например, можно согласиться с его предположе­нием, что самоназвание хантов «chondichne» произошло от названия р. Конда и даже с тем, что манси могли рассказывать ему о том, что прежде они составляли с пермяками один народ и даже с тем, что их часто называли «tschuludi», но сообщение о том, что живущие близь Томска ханты связывали свое происхождение с некоей страной «Sauomis» или «Sembla», отождествленной им с Финляндией или Лапландией, кажется несколько надуманным. Впрочем, как и его желание связать уральское поселение Тура с главным городом финнов — Турку, вполне совместимое с тем, что во Фригии находилась Троя. В.Н. Татищев более осторожно пишет: «Тура река в Уральских горах в Верхотурском уезде... вогуличи имянуют Тырна, но что то значит, истолковать не разумеют». Из этой же логики следует предложенная Страленбергом этимология удмуртско­го этнонима «Ар», являющегося внешним (татарским) названием удмур­тов. «Ары» видятся автором потомками сарматов и кимеров, которые были древнейшими жителями России. Именно от них произошел этот народ, чья земля обозначается словом «Arima», что может, по мнению автора, сближаться с упоминаемым у Плиния названием «Aramasi». Множественные этимологические опыты и смелые исторические обоб­щения приближают стилистику труда Страленберга к эрудитской тра­диции западноевропейской историографии XVI-XVII вв., тогда как конкретные этнографические и географические наблюдения, совмест­но со сравнительной таблицей языковых форм, выводят его работу на новый рационалистический уровень, приближающийся к классичес­ким образцам научного текста эпохи Просвещения.

Ф.И. Страленбергом, кроме того, был поставлен целый ряд науч­ных проблем, занимающих ученых по сей день. Так, по мнению фин­ского языковеда Э.Н. Сетяля, Страленберг был первым, кто обозначил проблему существования древнего финно-угорского языка-основы. Венгерский лингвист П. Хунфалви в совместной с А. Регули публика­ции о народе манси, обратил внимание на использованные автором этимологии и принципы классификации, и в особенности в плане ус­тановления финно-венгерского родства. Венгерские ученые обратили внимание на тот факт, что Страленберг использовал такой этноним как «секлеры», считая последних потомками гуннов. Дело в том, что секлеры (локальная группа венгерского народа, живущая преимуществен­но в Трансильвании), были хорошо известны в Европе по причине их военно-пограничного противостояния османской экспансии. Это и еще несколько выявленных в тексте обстоятельств свидетельствуют о серь­езной теоретической проработке шведским ученым этногенетической проблематики. Страленберг опирался не только на личные полевые собрания, но и на «100 финско-венгерских этимологий», по-видимому, извлеченные из работы шведского историка О. Рюдбека «Specimen usus linguae gothicae» 1717 г. и книги венгра М. Бела «De vetere literatura Hunno-Scythica», опубликованной в 1718 г. в Лейпциге. Безусловно, не все предположения Страленберга, сделанные на основе изучения науч­ной литературы, были справедливы, как, например, его попытка отож­дествления финнов с древними «уйгурскими гуннами».

Кроме суждений о взаимоотношениях различных народов и языков северо-востока Евразии, труд Страленберга содержит этнографические заметки, касающиеся некоторых сторон духовной и материальной культуры финно-угорских народов. В основном, это краткие справки, рассеянные по различным частям книги. Поскольку большую часть своего плена капитан Страленберг провел в Западной Сибири, значи­тельная доля его материалов обско-угорского происхождения. Кое-что им было почерпнуто из опубликованных сообщений ранее побывав­ших в Сибири европейцев, как это было, например, с описанием мед­ведя, «...бьющего по барабану с колокольчиками, на нюрнбергский манер», которому на коленях молились обские ханты. Сюжет явно за­имствованный из путевых записок голландского путешественника Избрандта Идеса. Имея лишь краткую возможность лично наблюдать жизнь и быт народов Поволжья и Приуралья, Страленберг, тем не менее, сообщает ряд интересных этнографических сведений, возмож­но, записанных со слов офицеров, отбывавших свой плен в пределах Казанской губернии. Автор, в частности, пишет о распространении среди мордовского народа пережитков солярного культа: «Дверные проемы своих жилищ мордва, как и чуваши, устраивала на южной стороне избы, чтобы обращать свои молитвы к солнцу; очаг в их домах находится с левой стороны... Мордвины жертвуют своему богу «Jumischipas», (равнозначному Jumala) быков и при этом просят у него всего, в чем нуждаются в данный период. Они не развешивают жертвенные лошадиные шкуры на деревьях, как это делают череми­сы, не едят также конины, подобно христианам, и свинины, подобно имеющимся в Русском государстве иудеям». Сведения Страленберга о солярных верованиях мордвы отчасти подтверждается более поздни­ми сообщениями нижегородского епископа И. Дамаскина. Информан­ты епископа, имевшего высочайшее распоряжение о составлении срав­нительного словаря языков народов, живущих в вверенной ему епар­хии, доносили, что мордва живет не в городах, а в небольших деревнях, дома в которых расположены так, что их двери смотрят на восток, и как только солнце восходит и его первые лучи проникают сквозь маленькое дверное окошко, люди кланяются ему и произносят молитву. Кроме того, источники епископа сообщали, что утром, только поднявшись, и вечером перед сном мордвины молятся лицом на вос­ток. В целом, хочется отметить, что Страленберг, уделяя много вни­мания дохристианским верованиям народов восточной России, стиму­лировал научный интерес к данной проблематике.

Кроме этнографических заметок, в тексте Ф.И. Страленберга со­держится немало крайне неясных сообщений, над которыми еще пред­стоит серьезно поразмышлять. К таковым следует отнести сведения о магическом значении чисел 3 и 9 в контексте ритуальных действий крестьян Ливонии, совершаемых вблизи священных деревьев или в рощах, когда, жертвовались (пища, олово, латунь и т.д.). Очевидно, что Страленберг мог лично присутствовать на некоторых церемониях жертвоприношений, об этом свидетельствуют его материалы по сибир­скому культу медведя. Он писал по этому поводу, что если манси добы­вали в лесу несколько медведей, то приносили жертву следующим обра­зом: в грубо срубленной хижине для молений стоял стол, за которым в определенном порядке лежали туши трех медведей, у которых были нетронуты лишь головы, шкура же была набита. По обеим сторонам туш находились мужчины с длинными ножами в руках, затем входил еще один с топором и изображал сцену поимки медведя, а двое стоявших с ножами символически защищали их и просили у них прощения, якобы они не виноваты в том, что медведи были убиты, поскольку их убили стрелы, железо для которых выковали и изготовили русские. Между тем, остальные участники церемонии были на улице и занимались приготов­лением медвежьего мяса. Женщинам же доставалось лишь только то, что оставалось после всей церемонии жертвоприношения. Близкие этому описания будут затем нередко встречаться на страницах этногра­фических работ, посвященных обско-угорским народам.

О манси исследователь сообщает, что «среди прочих божков, есть у них еще деревянные совы, которым крепят на ноги настоящие сови­ные лапы». Эту подробность можно связать со сведениями о священ­ных животных и птицах, которые бытуют у сибирских народов, напри­мер у якутов, татар, а также у калмыков. Культ священных «родовых животных», отмеченный в анализируемом тексте, по-видимому, связан с тотемистическими представлениями, весьма распространенными у фин­но-угорских народов. О верованиях хантов Страленберг далее пишет, что имя «Thorum» могло означать у них как бога, так и небо, но пред­ложенная им этимология происходит скорее из области фантазии. Он также описывает молельный дом хантов и само моление, причем, пер­вый имел продолговатую форму и был покрыт березовой корой, в конце бревенчатой, или главной, стены стоял высокий на балках жертвенник, на котором были одетые в тряпки мужской и женский идолы. Вокруг них размещались более мелкие фигуры белки, зайца, оленей, лисы, гру­бо вырезанные из дерева, которые также были обернуты в лоскуты ткани. Последним оказывалось меньше внимания. Когда же ханты входили в молельню, они свистели, как вороны или мыши. И еще якобы у них был обычай ежегодно приносить в жертву божеству р. Обь юную девушку. Не знаю, насколько справедливы данные Стрален­берга о переживаниях обычая человеческого жертвоприношения, но приведенные им описания хантыйских антропо- и зооморфных изоб­ражений не вызывают сомнения в оригинальности его этнографичес­ких заметок, находящих множественные аналогии в более поздних исследованиях культа предков обско-угорских народов.

При описании особенностей быта Страленберг упоминает, что для изготовления крапивной ткани ханты, живущие на р. Тавда, использо­вали веретена из местного минерала, известного в народе как «адамова кость», который, по мнению В.Н. Татищева, является не чем иным, как древним окаменевшим деревом хвойных пород. Также он пишет, что собачьи упряжки ханты использовали при охоте на лис. Запрягая в лег­кие сани одновременно до шестнадцать собак, охотники рассчитывали на то, что, почуяв лису, собачья упряжка сама начет преследование зверя на полном ходу. Однако ездили на собаках только в дневное время, предварительно накормив их рыбой. В пространственно-вре­менном отношении, как сообщает автор, ханты, подобно сибирским татарам, измеряли время не годами, а периодичностью выпадения сне­га. Потому желая показать давность события они говорили не сколько прошло лет, а сколько раз с тех пор выпадал снег.

Достойно упоминания, что Страленберг обратил внимание на тради­ции бортевого пчеловодства, распространенные во многих частях Рос­сии и сопредельных стран, в частности в Прибалтике. Наблюдательный автор пишет о таком устройстве, как «люлька», предохранявшем борти от посягательств медведей. Сведения о подобном устройстве он мог получить из работы епископа О. Магнуса «Carta Marina» 1539 г., в кото­рой содержится изображение улья, охраняемого такой медвежьей пали­цей. Здесь же приводится история о том, что в давние времена эстон­ские крестьяне из-под Дерпта заключили договор с псковскими горожа­нами, разрешившими держать в их лесах борти, что может свидетельствовать о том, что пчеловодство в эстонско-ливском этно­культурном ареале было распространено издавна. О сибирском пчело­водстве он пишет, что в Сибири можно купить пуд прекрасного белого зернистого меда за 70-80 копеек и еще дешевле. Информацию Стра­ленберга оспаривал профессор натуральной истории И.Г. Гмелин не обнаруживший в крае никаких признаков бортевого и тем более пасеч­ного пчеловодства. Это, на первый взгляд, малозначительное сооб­щение и поступившие на него возражения, как оказалось впослед­ствии, представляют явный интерес в плане разработки проблемы финно-угорской (уральской) прародины. Метод лингвистической палеонтологии, завоевавший признание финно-угроведов, занимав­шихся реконструкцией древнейших этапов этнической истории, среди прочих аргументов оперировал данными о распространении одомаш­ненной пчелы в Сибири.

Особого рассмотрения заслуживают сделанные Ф.И. Страленбергом зарисовки, среди них — изображения идолов, уральские и сибирские наскальные рисунки, надгробия и надписи, идентифицированные им как «скифские древности». Побывав в верховьях р. Вишеры, он первым свидетельствовал, что «надписи, находящиеся в Великой Перми, недале­ко от города Чердыни, либо выжженные, либо написанные нестираемою красною краскою на скале (может быть таким же образом, как некогда в Исландии писали на костях)». Автор справедливо утверждает, что ни металлические пластины с надписями, ни мегалитические изображе­ния божеств не принадлежали первоначально ни пермским, ни обско-угорским народам, а были наследием предшествующих сибирских циви­лизаций. Страленберг первым скопировал в районе Томска многие сибирские древности, которые позднее были изучены Г.Ф. Миллером и И.Г. Гмелиным. Нельзя не сказать о карте, с которой все началось и которая в результате стала приложением к книге Страленберга. Карта, несомненно, являлась лучшим образцом для своего времени. О фин­но-угорских народах она дает наиболее полное представление, особен­но что касается мест расселения пермских и обско-угорских народов. В частности, на ней показаны места жительства манси по верхнему те­чению Камы и Печоры, то есть там, где они граничили с пермянами.

Выполненная Страленбергом исследовательская работа может быть высоко оценена не только как большая энциклопедия историко-геогра­фических знаний о Востоке, но и какважный этап в истории европей­ской историографии России. Напомню, что одним из актуальных вопро­сов пространственного характера, волновавших интеллектуалов эпохи Просвещения, было определение границы между Европой и Азией, иными словами, между цивилизованным миром и миром, нуждающимся в усовершенствовании. Соответственно и для Петра I эта тема была небезынтересна, так как открытие и обоснование искомой границы по­зволяло власти провести четкую линию, разделявшую владения импе­рии на основную (европейскую) и дополнительную (азиатскую, колони­зируемую, просвещаемую) части. Так Страленберг, рассуждая в этом духе, в начальной части своей книги указывает: «Возможно, что не каждого читателя развлекут мои описания этих холодных и отчасти пустынных краев, где грубые манеры и невежество, как в религии, так и в мирских делах, преобладают неизменно и лишают туземцев истин­ного пользования теми благословениями, которыми природа столь щед­ро и необычайно наделила некоторые из этих стран. Поэтому, когда мы сравниваем грубое и жалкое состояние этих народов с цивилизован­ными государствами Европы, где поддерживаются лучшие и разумней­шие нравы, где процветают науки и искусства, где у нас нет недо­статка в средствах познать истинного Бога и Его служение, у нас по­являются величайшие причины воздать хвалу Божественному Провидению, возрадоваться нашему счастливому состоянию и сожа­леть об отверженности и слепоте этих народов». Предложенная Страленбергом и почти одновременно с ним В.Н. Татищевым разграни­чительная линия, проходящая по Уральским горам, несмотря на выска­зывавшиеся прежде и впоследствии альтернативные точки зрения, ока­залась наиболее приемлемой для западноевропейского, а также для рос­сийского просвещенного мнения. Как пишет по этому поводу М. Бассин, сложившаяся в петровское время картографическая и политическая ди­хотомия, разделившая страну на коренные земли (метрополию) и пери­ферию (колонию), лишь подчеркнула превращение России в империю в соответствии с принятой европейской моделью. Урал, таким образом, стал ассоциироваться с культурной границей цивилизации, а Сибирь приобрела некий трудноопределимый ментальный статус, споры вокруг которого будут иметь весьма длительную перспективу.

Что касается влияния данного открытия на развитие этнографичес­кого финно-угроведения, наверное, можно предположить, что при­стальный интерес к выявленному пограничному региону не мог оста­вить без внимания его жителей, неведомым для себя образом оказав­шихся на перепутье света и тени научного знания XVIII в. Восточно-финские и обско-угорские народы России, таким образом, стали ассоциироваться с неким этнографическим переходом из Европы в Азию, чей образ жизни, религия и даже физический облик служили иллюстрацией движения цивилизации в ту или другую сторону. В то же время западно-финские этносы империи, еще недостаточно уверен­но идентифицированные среди автохтонного населения Санкт-Петер­бургской, Выборгской и Олонецкой губерний, привлекали к себе вни­мание ученых и политиков, учитывая расположение их поселений в прибалтийском «столичном пограничье», где сохранялась устойчивая традиция западного конкурирующего (шведского, лютеранского) про­свещения. При этом отношение властей к финно-угорским народам складывалось как к православным, но недавно; понимающим по-русски, но с трудом; подданным, но все же инородным. С другой стороны, в наибольшей степени затронутые русификацией и продемонстрировав­шие центру свою лояльность этнические группы рассматривались как хороший «строительный материал» для великорусского ядра империи, что вело к дальнейшим административным попыткам распространения понятия «внутренняя Россия» на национальные регионы-окраины. Однако в первой половине XVIII в. предпринимались еще только самые первые попытки синтеза научного подхода к выявленной проблеме и властного решения последней.

Возвращаясь к Ф.И. Страленбергу, думается, что годы, проведен­ные в плену, смягчили жесткие морализирующие установки, сделав его взгляд более открытым для восприятия разноликой ойкумены. Прочув­ствованное автором на личном опыте соотношение зла (суеверия, от­сутствие наук и искусств) и добра (искренность, верность данному слову, отсутствие страсти к наживе) в жизни туземцев Восточной Рос­сии, выразилось ближе к концу книги в следующих словах: «При всем этом, как бы наивны и простодушны эти язычники не были, они при этом очень естественные и благочестивые люди, которые мало зна­ют о ложных клятвах, воровстве, блуде, чревоугодии, обмане и тому подобных больших пороках. Редко найдется среди них такой, который напрасно обвинит кого-нибудь, за исключением тех, которые живут среди русских христиан, от которых они постепенно учатся этому... И когда я у реки Оби по определенным причинам остановился на 14 дней у остяков и стал у них на квартиру, я все свои немногие товары, которые вез с собой, открыто держал в хижине, где жило целое се­мейство, из которых я не обнаружил ни малейшей пропажи. — И да­лее, — Любопытное произшествие сообщил мне в Тобольске один рус­ский: оный, когда он следовал из этого места в город Березов, распо­ложенный севернее Тобольска в 12 дней пути, ночью остановился в пути в остяцкой юрте или хижине; когда он отдалился примерно на милю, он теряет кошелек, в котором было почти сто рублей. Посколь­ку здесь дороги объезжаются не так часто, как в Европе, то прихо­дит сын остяка, бывший на охоте, случайно натыкается на место, где лежит кошелек с деньгами. Оный его не берет, а приходит домой и сообщает отцу, что он нашел в таком-то месте. Отец приказыва­ет сыну, чтобы он снова туда пошел и закрыл бы кустом, чтобы собственник (кошелька), если он когда-либо даст о себе знать, мог бы его оттуда взять. Этот кошелек лежал там свыше трех месяцев, и когда после этого времени русский на обратном пути остановился у названного остяка, который не знал его, и рассказал, как он был не­счастлив в пути, обрадовался остяк и сказал: «Ты ли тот человек, которому принадлежит кошелек? Я пошлю с тобой своего сына, тот тебе покажет, где он лежит, ты можешь сам его взять. Такой веры и в Израиле не много найдешь!».

Добавить к этому можно лишь слова, сказанные о В.Н. Татищеве, как мне представляется, человеке и ученом, наиболее близком по духу идей Ф.И. Страленбергу: «Идеология тем хороша, что ее носитель подчас не осознает ее. Собственные взгляды и убеждения могут казать­ся неидеологичными, нейтральными, даже совершенно естественными в любом контексте, в любую эпоху. Основанные на идеологии интер­венции в текст выглядят для автора неразличимыми на общем фоне. Такими же они кажутся и читателю, разделяющему идеологию автора. Но не нам».

Г.Ф. Миллер — историк на пути к этнографическим источникам

Превращение открытого географического пространства в про­странство историческое и, соответственно, в этнографическое, должно было стать следующим закономерным шагом в работе ученых, придер­живающихся исследовательской логики, свойственной эпохе Просве­щения. В XVIII в. найти вещественные и документальные свидетель­ства былой древности изучаемого региона было не менее важно, чем установить контакты с местным населением, в обычаях, образе жизни и внешнем виде которого, необходимо было также пытаться разглядеть следы давно минувших эпох. Россия в этом отношении по-прежнему представляла собой уникальное многообразие малоизученных земель и народов, объединенных под скипетром московских царей, с недавних пор стремившихся к формированию нового облика страны как евро­пейской державы. Вместе с тем, Российская империя сохраняла за собой право выступать по отношению к Европе в качестве одного из возможных и наиболее безопасных «окон на Восток», что привлекало в страну ученых искателей таинственного Ориента.

Санкт-Петербургская Академия наук, используя ранее опробован­ную в Европе практику, выступила в качестве своеобразного прави­тельственного агента, сначала привлекающего на службу заинтересо­ванных в новизне открытий приглашенных ученых, обеспечивая необ­ходимый минимум исследовательского комфорта, а затем транслируя успешные результаты их научных разработок. Отказавшись от схолас­тики и отвлеченных дискуссий, пришедшие в отечественную науку западные рационалисты обратились к поиску причинно-следственных связей в российских событиях, фактах и культурных явлениях, пытаясь представить их неотъемлемой частью всемирного исторического про­цесса. Значительно расширив базу используемых в исследовании ис­точников, они, по сути дела, сформулировали само понятие историчес­кого источника, предложили методы его критики и верификации. Особенно хотелось бы отметить работу таких немецких ученых, как Г.З. Байер, И.Э. Фишер, А.Ф. Бюшинг, Г.Л.Х. Бакмейстер и А.Л. Шлёцер, проявивших свое усердие не только в изучении российских исто­рико-географических и лингвистических материалов, но и прочно свя­завших молодую гуманитарную науку России с европейскими исследо­вательскими институтами.

Ключевой фигурой в процессе исторического взаимообогащения Рос­сии и Европы стал Г.Ф. Миллер, на протяжении всей жизни прилагавший серьезные усилия по формированию положительного образа своей новой родины, по его мнению, имеющей собственную историю, не менее значи­мую и содержательную, чем создающиеся в этот период национальные истории европейских государств. Заслуга Миллера состояла еще в том, что в своих публикациях он последовательно проводил мысль об истории России как истории многонационального государства.

Герард Фридрих (в русском обиходе Федор Иванович) Миллер (1705-1783) родился в вестфальском городе со славным ганзейским прошлым — Герфорде^[9]. Отец его, являясь лицом духовного звания, был ректором местной гимназии, а мать происходила, по одним сведениям, из купеческого сословия, по другим — из семьи профессора богословия и советника консистории г. Ринтельна. Выделявшаяся среди других бюргеров своей ученостью семья не могла не дать своим детям того импульса, который можно определить как тягу к знаниям, к новизне открытий. Даже если они ждут на страницах следующей по счету кни­ги из домашней библиотеки. Освоив положенный школяру курс наук, юный Миллер был зачислен в число студентов Ринтельнского универ­ситета. Из всего спектра гуманитарных наук он более всего имел склонность к истории, или правильнее будет сказать, к «полигистории» как наследнице накоплений предыдущих поколений интеллектуалов. Не до конца дифференцированное историческое знание во многом еще базировалось на штудировании трудов античных и средневековых ав­торов, что приучало неофитов к упорядоченному восприятию огром­ных объемов фактической информации. Неслучайно современники Миллера, а за ними и его биографы, затрудняясь обозначить область его первоначальной специализации, отмечали, что «книговедение и история науки ему были по сердцу еще со времен отцовского дома». Нельзя не учитывать также свойственного немецкой студенческой мо­лодежи интереса к философии, классическим языкам и расширяюще­гося увлечения вопросами научно-практического синтеза.

Стремясь как можно скорее выйти в люди, в мир самостоятельной деятельности, Г.Ф. Миллер отправился в один из культурных и науч­ных центров Европы — Лейпцигский университет, где в рамках наби­рающей популярность ориенталистики, проявлялся исследовательский интерес к России. В Германии было хорошо известно, что саксонский курфюрст и одновременно король Польши Август II Сильный славился как меценат, покровитель искусств и наук. Было известно и другое: он являлся большим другом московского царя Петра I, в союзе с которым одержал победу над казавшимися прежде непобедимыми шведами. Возможно, что именно в Лейпциге у молодого бакалавра изящных искусств и философии возникла идея отправиться в далекую, страш­ную, но заманчивую страну, где многие вчерашние безденежные сту­денты сделали блестящую карьеру, подобно недоучившемуся в Йене студенту-теологу А.И. Остерману. Как писал впоследствии А.Л. Шлёцер, многие отправлялись в Россию «...не только без всяких рекомен­даций, но и с последним червонцем в кармане».

Уверенности Г.Ф. Миллеру придал отъезд в Россию его старшего брата и желание поскорее отделаться от надоедливых прусских вер­бовщиков, буквально не дававших прохода холостому молодцу грена­дерских статей. Окончательно вопрос решило письмо, полученное от его лейпцигского знакомого историка И.П. Коля, который став в 1725 г. членом Санкт-Петербургской Академии наук и нуждаясь в помощниках, писал Миллеру: «Я считаю вас способнейшим к тому перед прочими и сильно желаю иметь вас около себя. Могу вас уверить, что мне в Петербурге так же хорошо, как и в Германии». Пройдет время, и уже сам Миллер будет через немецкие газеты и своих зарубежных коллег привлекать к научной работе деятельную молодежь. В 1761 г. он напишет выпускнику Гёттингенского универ­ситета, увлеченному восточными языками и мечтами о путеше­ствии на Восток Шлёцеру: «По видимому, Россия есть поле, над которым работать предопределено вам Провидением. Естественная история, тесно связанная с политической историею и географиею, и ни в какой другой стране невозможно делать так легко новых от­крытий, как в России».

Двадцати лет от роду Г.Ф. Миллер приехал в Санкт-Петербург, и если не считать академической командировки в Англию, Голландию и Германию в 1730-1731 гг., в европейские университеты он более не возвращался. Более того, приняв в 1748 г. российское подданство, Миллер навсегда связал себя с Россией, хотя в жизни бывали моменты, когда он мог справедливо посетовать об этом решении. Но характера и настойчивости ему было не занимать. В столице империи, находясь в скромном звании «студента», он начал свою преподавательскую де­ятельность, как сам затем писал «...в вышнем классе гимназии... особ­ливо же преподавал я наставления в латинском языке, в истории и в географии». Речь идет о гимназии, учрежденной при Академии наук, где за нехваткой адьюнктов и нежеланием многих профессоров с уча­щимися работали наставники, сами недавно вставшие со школьной скамьи. По всей видимости, продемонстрировавший на педагогичес­ком поприще свои полифункциональные способности Миллер обратил на себя внимание, пожалуй, самого влиятельного чиновника Санкт-Петербургской Академии наук — библиотекария И.Д. Шумахера.

Неустойчивость общественного положения подсказывала Миллеру необходимость обзавестись нужными знакомствами и влиятельными покровителями. Определяющую роль в стремлении адаптироваться в российском обществе сыграло редактирование им в 1728-1730 гг. «Санкт-Петербургских Ведомостей» с «Примечаниями» на русском и немецком языках. Журналистское умение правильно подать новости, интерпретировать светские толки и при этом постепенно приобщать общество к восприятию культурной информации пригодится ему при дальнейших вращениях в элитарных кругах. Научная поездка за границу подтолкнула Миллера к внедрению еще одной инновации, а именно — изданию с 1732 г. специализированного исторического журнала, назван­ного им «Sammlung Russischer Geschichte/Собрание российских исто­рий». Этот публиковавшийся на немецком языке журнал был одной из немногих в стране легальных трибун отечественной просвещенческой мысли и средством распространения достоверной исторической ин­формации о России среди читающей европейской публики. Миллер, поддерживая на протяжении всей жизни регулярные контакты со сво­ими зарубежными корреспондентами и издателями, стал в свое время одним из немногих известных на Западе российских историков. Дру­гим его успехом был допуск к академической «архиве» и утверждение в должности суббиблиотекария.

Счастье, грезившееся ему в занятиях «родословной двора и зна­ти» и в руке дочери академического советника Шумахера, оказалось несбыточным. Игры с властью и несдержанный характер нажили ему немало недоброжелателей, в связи с чем административная составля­ющая карьеры в Санкт-Петербургской Академии наук, казавшаяся прежде доминирующей, стала под вопросом. Необходимо было при­нимать нестандартное решение, подобное тому, на что он решился, покидая свою тихую вестфальскую родину. Задуманные Петром I ака­демические экспедиции должны были шаг за шагом раскрыть богат­ства огромной державы, дать государству научно обоснованную кар­тину прошлого и настоящего составляющих Россию территорий, прежде всего — восточных областей. Добровольно вызвавшись в 1733 г. отправиться в Сибирь, Миллер, с большим скрипом утвержденный двумя годами ранее в должности профессора истории, должен был на практике доказать академикам свою профессиональную состоятель­ность.

Как отмечал первый историк русской этнографии А.Н. Пыпин, стремление к сибирскому путешествию в Миллере пробудил его хоро­ший знакомый капитан-командор В. Беринг. Нельзя также недооце­нивать и влияния классического образования, полученного Миллером в Лейпцигском университете под руководством профессора И.Б. Мен­ке, чьи лекции по истории, историографии и филологии нередко выво­дили слушателей на просторы таинственного Востока. Находясь в России, Миллер начал целенаправленно собирать источники по исто­рии и географии Калмыкии, Китая, Тибета и Монголии, написав ряд работ, построенных на базе полевых наблюдений предшественников. Определенное знакомство с Сибирью он получил, участвуя в академи­ческой комиссии, принимавшей экспедиционные собрания Д.Г. Мессершмидта. Несмотря на то, что поездка окажется совсем не простой, Миллер никогда не раскаивался в сделанном выборе и позднее писал: «Скорее видел я в том как бы предопределение, потому что этим пу­тешествием впервые сделался полезным российскому государству и без этих странствий мне было бы трудно добыть приобретенные мною знания». Десять лет спустя, пройдя по пути наибольшего сопротив­ления, он вернется в Академию маститым ученым.

Проштудировав перед отъездом в экспедицию целый ряд описаний путешествий по восточной России и сопредельным странам Азии, Миллер, очевидно, понял, в чем состоял основной изъян, присутство­вавший в работах предшествующих авторов, — для интересующейся европейской публики все земли, лежащие к востоку от Урала, по пре­жнему были суть Великая Татария, и беглыми путевыми записками, пусть дополненными многочисленными компиляциями, внести яс­ность в проблемы этногенетического характера невозможно. О том, что данное положение в науке было очевидным, свидетельствуют близ­кие по содержанию высказывания Ф.И. Страленберга и И.Г. Гмелина. Преодолеть область историко-географического мрака он предполагал при помощи извлечения необходимых сведений из провинциальных архивов и знакомства с преданиями старожилов. Миллер писал: «Понеже при отправлении моем в Сибирь главное намерение к тому склонялось, чтоб историю сей пространной земли обстоятельно опи­сать, чего ради имел я позволение во всех сибирских городах канце­лярские архивы пересматривать, и что к тому намерению годно каза­лось, отдавать списывать, то я по должности своей большую часть моих трудов положил...».

Сухопутный отряд экспедиции в разное время состоял примерно из десяти-двенадцати человек — штатных сотрудников Академии наук, студентов Академического университета и вольнонаемных служащих, силами которых планировалось дать научное описание Сибири, Даль­него Востока и в особенности Камчатки. Лидером этого отряда, ответ­ственным за общую координацию действий полевых исследователей стал двадцативосьмилетний профессор Г.Ф. Миллер.

В экспедиции: Десять лет сибирской экспедиции открыли молодо­му Миллеру совершенно невероятные пространства Восточной Рос­сии, начавшиеся с посещенной академиками осенью 1733 г. Казани. Далее был и Екатеринбург, и Тобольск, откуда в 1734 г. путешествен­ники поплыли по Иртышу в Тару и Омск, после чего, через степные пограничные крепости в Томск, Енисейск и Красноярск; 1735 г. про­шел в поездках по Селенгинску, Кяхте, Нерчинску, Удинску и закон­чился остановкой в Иркутске. Следующий год участники экспедиции почти полностью провели в якутских пределах, а в 1737 г. отправились в путь по землям бассейна р. Лена, откуда вернулись в Иркутск. В 1738—1739 гг. Миллер и Гмелин вновь побывали в Енисейске, Новой Мангазее и Красноярске, а в 1740 г. Миллер уже один совершил выезд в Томск, откуда направился на северо-запад Сибири, в Нарым, Сургут, Березов и Тобольск. В новом 1741 г. он приехал в Тюмень, взяв дальнейший курс на Урал, где на р. Исеть встретился со своим другом И.Г. Гмелиным, с которым они вернулись в Тобольск. Лишь в 1743 г., через Туринск, Верхотурье, Соликамск и Вологду, академики верну­лись в Санкт-Петербург.

Занимаясь поиском достоверных источников по истории Сибири и народов ее населяющих, Г.Ф. Миллер и его сотрудники просмотрели и обработали архивные материалы в двадцати местных городах и остро­гах. Результатом археографической деятельности Миллера, который, по отзывам современников, собирал едва ли не каждую бумажку, имев­шую отношение к истории России, стали знаменитые «портфели Мил­лера», исследование содержимого которых занимает историков, этног­рафов и лингвистов на протяжении множества лет. Многие из скопи­рованных им архивных документов, особенно из провинциальных хра­нилищ, ныне давно утрачены в оригинале и были спасены лишь тру­дами Миллера, как это произошло, например, с уничтоженными пожа­рами огромными Енисейским и Красноярским архивами.

Почти с самого начала полевой деятельности участники экспедици­онного отряда ездили по селам, деревням и стойбищам в поисках, как мы бы сейчас сказали, ключевых информантов — знатоков исторических преданий и легенд. Миллер старался лично, как можно больше наблю­дать за жизнью коренных народов Урала и Сибири, для чего присутство­вал на свадьбах и других народных празднествах, беседовал со старика­ми, русскими старожилами, служащими местных канцелярий, постоянно общающимися с аборигенами края. Нередко его поездки были специаль­но посвящены ознакомлению с бытом того или иного народа, в частно­сти, он писал о своем посещении Березова: «Это путешествие было весь­ма мне полезно для полнейшего изучения остяков и вогулов, их образа жизни и обычаев, а равным образом для составления по рассказам заме­ток обо всем, касающемся до самоедов». Как отмечает А.Х. Элерт, подготовленные Миллером анкеты, рукописные «Описания...» обследо­ванных сибирских уездов и путевые заметки, наряду с географическими данными, содержат обширные сведения по истории освоения края рус­скими, образе жизни и численности коренного ясачного населения.

Инструкция, составленная Академией наук для Г.Ф. Миллера и его товарищей, предполагала «1....наипаче наблюдать надобно, где будут пределы каждого народа, какие границы и не разных ли происхождений и разных родов народы между собою смешаны, или нет; 2. Какие суть начала каждого народа по их же повествованию, какие суть каждого народа древние жилища, преселения, дела и проч.; 3. Какая есть в каждом народе вера, и имеют ли они какую нибудь естественную? И какое понятие имеют о боге и о вещах, до спасения принадлежащих, и какие наблюдают обряды при своем богослужении; 4. Должно примечать обычай и обряды народные, домашние и брачные и проч.; 5. Надобно наблюдать и коммерцию, произведения земли, народные художества, войско, политическое правление каждого народа; 6. Об языке каждого народа надобно сделать несколько примеров, напр.: пе­реводы господней молитвы, числа, существительные, употребитель­нейшие имена; 7. Имена каждого народа, страны, реки, города и проч. Точно по настоящему того народа и соседних народов произношению записывать должно, прибавляя к ним, если только доискаться можно, и происхождение имен; 8. Надобно описывать историю каждого наро­да, когда и кем оной строиться начат и, если он под другим владением находится, то каким случаем и когда покорен нынешнему; 9. Все вся­кого рода останки, древние монументы, сосуды древние и новые, идо­лы и знатнейших городов проспекты отчасти в точность списываемы, отчасти в Санкт-Петербург привозимы быть должны; 10. Каждого на­рода и племени несколько человек обоего пола, которых свойства сего народа на глазах и на стане тела видны, вместе с употребительнейшею их одеждою тщательно списаны, также и несколько образцов одежды всякого рода в Санкт-Петербург привезены быть должны...» и т.д^[10]. Ярким образцом реализации «Инструкции...» является «Описание трех языческих народов в Казанской губернии...», выполненное Мил­лером на основе первых экспедиционных наблюдений в Поволжье и Приуралье. Затем, уже на сибирском материале, он предпримет по­пытку более глубокого совмещения полевого историко-этнографичес­кого и камерального историко-архивного исследования.

Свои экспедиционные материалы Г.Ф. Миллер начал обрабатывать уже в Сибири, занося в рукописные полевые журналы массу этногра­фических наблюдений, которые должны были войти в задуманное им обширное, но так и оставшееся не завершенным описание народов Сибири. Наряду с анкетами и описаниями отдельных регионов (уез­дов), важным источником, характеризующим исследовательские при­оритеты «отца сибирской истории», являются его черновые записки, объем которых составляет около 2,5 тыс. страниц рукописного тек­ста. Чередуя выписки из архивных документов с опросом сведущих лиц, в своих «черновиках» Миллер конструирует основные черты ис­тории посещенных им городов и уездов, уделяя немало страниц опи­санию материальной и духовной культуры уральских и сибирских на­родов. Кроме того, черновые записки содержат легенды и предания о происхождении и этнической истории местных народов, часть из которых была воспроизведена им затем в «Истории Сибири». Подроб­но он фиксирует те маршруты, по которым можно было добраться к тем или иным ясачным волостям, зимовьям и острогам, составляя сво­еобразную навигационную карту сибирского путешествия. В результате кропотливого анализа разнородных источников Миллеру удалось со­брать и систематизировать данные о тысячах населенных пунктов Вос­точной России. Изученные М.О. Косвеном материалы рукописных «пор­тфелей» Миллера содержат следующие подготовительные тексты:

1) «Известия о якутах и их шаманах, о юкагирах, остяках, тунгузах, самоедах, камасинцах, тайгинцах, кайгинцах, татарах и об обычаях разных сих народов»;

2) «Описание сибирских народов»;

3) «Описание сибирским народам вообще, с приобщением к оному особливым известием о живущих около Казани языческих народах и с показанием, что при описании народов примечать должно, Герардом Фридрихом Миллером, императорской Академии наук профессором, сочиненное.

Таким образом, просматриваются основные контуры задумывав­шейся Г.Ф. Миллером этнографической монографии, которая могла включить в себя описание сибирских народов, позднее опубликован­ную работу о чувашах, марийцах и удмуртах и собственную этногра­фическую программу, но текущие дела и новые интересы не позволили реализоваться данному направлению его исследований. Миллер пишет, что всему путешествию сочинил он точное описание. «Все дороги, коими я ездил, описал обстоятельно, некоторые дороги описаны и приданными мне студентами, о городах и их уездах, в рассуждении гражданского правления, истории и географии, собирал я потребные тому известия; пересмотрел и в порядок привел архивы во всех сибир­ских городах, так же и города Чердына, и нужное списал, которые списки составляют больше 40 больших книг в десть; остатки древно­стей я описал и велел изобразить в лицах; нравы, употребления, зако­ны и пр. тамошних народов описал же; новые ландкарты отчасти сам делал, отчасти ж геодезистов, при мне бывших, делать заставлял; кан­целярские и секретарские дела путешествующего академического об­щества все отправлял я и господину Гмелину помогал я в набирании натуральных редкостей». Добавить к этому можно только лишь тот факт, что общая протяженность его маршрута составила, по его соб­ственному же расчету, 31 362 версты.

Школа и дело Миллера: А.Л. Шлёцер, классифицируя различные поколения ученых-историков, выделял три основных типа: собиратель, исследователь и повествователь. Думается, что Г.Ф. Миллер последо­вательно освоил все три вышеперечисленные стадии, успешно реали­зовав их в своих главных работах, в том числе в «Истории Сибири». Не имея первоначальной подготовки к полевой работе, ему пришлось до многих вопросов доходить в буквальном смысле опытным путем. Он сам признавался, что на первых порах имел весьма смутное представ­ление о том, что ему следовало требовать и о чем спрашивать. В этом случае Миллеру пришлось самому организовать для себя школу, кото­рая посредством анализа повседневной работы приблизила его к пони­манию изучаемого предмета.

Свои начальные представления о специфике архивных изысканий он с успехом компенсировал природным трудолюбием и, как оказа­лось, умением организовать исследовательский процесс. Не владея еще твердо русским языком, а тем более «канцеляризмом» допетровской России, Миллер, можно сказать, обучался на ходу. Некомпетентность могла обойтись слишком дорого, поэтому работа в его экспедиционном отряде была организована подобно механизму, где каждый элемент выполнял свою, четко обозначенную функцию. Одержимый исследова­тель и от своих сотрудников требовал самоотверженного труда, часто исключавшего даже элементарные бытовые удобства, работая даже там, где «отказывались работать провинциальные подьячие, ссылаясь на сырость помещения и мышей». Студенты и вольнонаемные пере­водчики, копиисты и проводники представляли собой своеобразный цех, обеспечивающий поиск и первичную обработку исследовательско­го материала, испытывая порой его строгий нрав. По отзывам совре­менников, Миллер «...вообще был человек нрава крутого и самолюби­вый, не терпел противоречий и никогда не спускал тем, кто, по его мнению, так или иначе унижал его звание академика». Как старшина этого цеха, он брал на себя ответственность за селекцию материалов, подготовку «обсерваций» и рапортов руководству императорской Ака­демии наук. Обнаружившаяся вскоре неспособность провинциальных архивов до конца пролить свет на древнейшие пласты региональной истории не поставила его в тупик и заставила начать поиски дополни­тельных источников, в том числе этнографического содержания.

Примером становления этнографического мировоззрения Г.Ф. Мил­лера является составленная им (прежде всего для самого себя) инст­рукция «О истории народов». Она предусматривала изучение этногене­за местных народов, их истории, изначальных мест обитания и мигра­ций, религиозных культов, обычаев и обрядов, семейно-брачных отношений, торговых и хозяйственных занятий, ремесел, обществен­ной и военной организации, системы управления, а также графичес­кую фиксацию народной одежды, предметов быта и культовых вещей. Перечень данных исследовательских позиций указывает на стремление автора к раскрытию истории посредством обращения к информации народоведческого содержания. Дальнейшую методическую разработку принципов полевой работы он продолжил уже в Сибири, подготовив пространную инструкцию из 1287 статей, причем 923 из них вошли в раздел «Об описании нравов и обычаев». Этнографическая часть его инструкции была озаглавлена особо — «Наставление о том, на что над­лежит обращать внимание при описании народов, в особенности си­бирских». По отзыву М.О. Косвена, «Наставление...» представляет собой замечательный этнографический документ, достойный исполь­зования в современной полевой практике. Отдельный вопросник Миллер подготовил для адъюнкта Академии наук И.Э. Фишера, при­соединившегося к нему в 1740 г., чьи историко-этнографические и особенно лингвистические собрания в Сибири не в последнюю оче­редь обязаны методическому обеспечению исследований. В частно­сти, в § 6 этого документа говорится: «Как описание народов, которое путешествующие в неизвестных странах могут сообщить, является приятнейшим для большей части людей, так такое описание не мень­шую пользу имеет для истории, служа для того, чтобы вывести взаим­ное родство народов из их общих нравов и языков». Собранные в «сибирском поле» сведения Миллер предполагал сравнивать с извест­ными науке материалами азиатского, африканского и американского происхождения, также отмечая, что «необходимо делать сравнение не токмо между ныне пребывающими народами, но и между теми, кото­рые в древнейшие времена жили или из которых зделалися уже другие народы, и по учинении сего должно производить следствия, которые ко изъяснению наук служить могут». Близкую к этой мысль он прово­дит и в одном из вариантов предисловия оставшегося незавершен­ным «Описания сибирских народов...», указывая, что было бы не­справедливо рассматривать местных жителей вне связи с другими народами Восточной России, или например, сведения о лопарях (саа­мах) следовало бы собирать и в России и в Швеции, одновременно сравнивая их с самоедами (ненцами), поскольку в образе этих народов есть много сходных черт.

Одним из наиболее действенных способов получения массового историко-этнографического материала Г.Ф. Миллер считал анкетирова­ние, практиковавшееся в российской науке еще с петровских времен. Тем не менее, в отечественной историографической литературе суще­ствует точка зрения о том, что Миллеровская методика этнографическо­го анкетирования была позаимствована им из более ранних опытов Татищева. Действительно, Миллер, с большим уважением относив­шийся к научным поискам В.Н. Татищева и нередко ссылавшийся на авторитет последнего в спорных вопросах истории России, пользовал­ся ответами на татищевскую анкету, подготовленными сибирскими уездными канцеляриями. Но при этом он всегда указывал происхожде­ние данных ответов особой пометкой «Nachrichten von... nach Tatischews Vorschrift», сохраняя в чистоте свою исследовательскую эти­ку. Влияние Татищева в методологических воззрениях Г.Ф. Миллера проявилось еще в том, что его исторические работы почти всегда име­ли географическое измерение, будучи четко привязанными к конкрет­ному региону. Мало того, Миллер серьезно увлекался картографией, например, редактируя рукопись «Описания земли Камчатки» тяжело болевшего С.П. Крашенинникова, он не только снабдил его предисло­вием, но и проиллюстрировал картами собственного изготовления. Позднее он собирал материалы для специальной статьи по истории создания русских «ландкарт» XVIII в. и подготовил к изданию первый в России географический словарь Ф.А. Полунина, снабдив его своими очерками, посвященными отдельным народам, с жизнью которых имел возможность лично познакомиться в ходе сибирской экспедиции^[11].

Возвращаясь к проблеме анкетирования, следует отметить, что Мил­лер, запустив первые анкеты летом 1734 г. в уездном г. Тара, в дальней­шем продолжал совершенствовать свои начальные «промемории», само­критично отзываясь о них: «Вопросные мои пункты были тогда не столь генеральны, как оные потом от меня о других городах задаваны были. В таких случаях искусство есть наилучший учитель. И чего у меня едучи туда недоставало, оное и при возвратном путешествии награждено было». Первоначально он распространял анкеты по прибытии в оче­редной сибирский город, но со временем отказался от такой практики, направляя вопросники воеводским канцеляриям еще задолго до своего личного приезда, давая возможность приказным служащим подготовить более подробные ответы на заявленные пункты. Этнографические воп­росы анкеты обычно предусматривали обозначение ясачных волостей уезда, родовое деление, места кочевок, количество плательщиков ясака и его размеры. Некоторые анкеты содержали вопросы о традиционных верованиях, обрядах, пище и народной медицине, а также заявки на приобретение для Кунсткамеры образцов мужской и женской одежды коренных жителей. К сожалению, довольно часто, невзирая на жалобы и угрозы исследователя, поступавшие к нему ответы были выполнены довольно формально. Поэтому, не до конца доверяя чиновникам, покуп­ку предметов материальной культуры местных жителей, Миллер старал­ся осуществлять самостоятельно из средств «Росписи чрезвычайных расходов» экспедиции, «...по вольной цене безобидно».

Не рассчитывая лишь на материалы анкетных опросов, Миллер параллельно ведет собственные розыскания, делая выписки из летопи­сей, архивных документов и опросов местного населения. С 1734 г. он фиксирует полученную информацию в историко-географических опи­саниях сибирских уездов, составленных по единому плану и включаю­щих характеристику географического положения, очерк русской коло­низации данной местности, описание уездного города, острогов, круп­ных сел и слобод, сведения о коренном населении, перечень населенных пунктов уезда. Учитывая неразвитость путей сообщения, основным коммуникационным вектором он показывает водные бассей­ны, к которым привязаны остальные компоненты культурно-историчес­кого ландшафта: открытые им археологические памятники, пещеры, петроглифы, степень хозяйственной освоенности региона, русское и коренное население и их взаимоотношения. При движении по маршру­ту экспедиционный отряд обычно сопровождал конвой из местных жителей, а по прибытии в очередной уездный город Миллер требовал от канцелярии присылки к нему приказчиков острогов, крестьян-старо­жилов, промышленников и ясачных сборщиков, что позволяло ему получать информацию из разных источников в различных ситуациях.

Еще одним источником по истории и этнографии Сибири XVIII в. являются путевые записки и дневники Г.Ф. Миллера, в которых он сам скрупулезно фиксировал все примечательное, встречающееся на пути, либо поручал вести записи своим сотрудникам. Должное внимание им уделялось сбору вещественного материала и приобретению местных редкостей археологического характера. Не питая на первых порах особой страсти к общению с местным населением, Миллер довольно быстро понял, что только при личном контакте с людьми, даже со слу­чайными прохожими, можно получить необходимую информацию о нравах и обычаях коренных жителей. Как писал позднее об этом сам исследователь, «хотя сей труц наложен на меня излишной, однако могу сказать, что я во время всей десятилетней езды трудился в оном с вели­кою охотою, что мне, упражнявшемуся в других важнейших делах, вместо отдохновения служило». Методологический подход Миллера к эт­нографическим сюжетам являлся продолжением его теоретических воз­зрений на предмет и задачи науки о народах и культурах, в наиболее кон­центрированном виде изложенных в предисловии к рукописи «Описа­ния сибирских народов вообще», некоторые отрывки из которого по­зволим себе привести:

«Немалая часть истории состоит во всеобщем описании народов земного круга, которое по сие время по большей части в худых руках было и к числу наук ни от кого ещё не причтено... «Из путешеству­ющих, — пишет Миллер далее, — большая часть бывает таких людей, которые никаким наукам не обучались, а именно купцы, художники, ремесленники, мореплаватели, которые в суеверии воспитаны и к лехковерию весьма склонны, что ложь, что правда различать не уме­ют... Но когда, из ученых осторожные и искусные люди за таким делом отправлялись в свои путешествия, то кажется, что и их опи­сания по большей части служат им самим к увеселению и тому, кто оные читать будет, а не в произведении пользы, которой бы от таковых описаний в разных частях наук ожидать надлежало». Фор­мулируя исследовательские задачи, стоящие перед новой дисциплиной, Миллер продолжает: «Необходимо надлежит зделать сравнение не токмо между ныне пребывающими народами, но и между теми, ко­торые в древнейшие времена жили или из которых зделалися уже другие народы, и по учинении сего должно производить следствия, которые ко изъяснению наук служить могут. Многократное мое желание было, чтобы какой не скучной человек из всех по нынешнее время бывших путешественных описаний, також и из описаний однех народов по сообщенному здесь показанию, предпринял намерение к сочинению всеобщего описания народов, чем бы сия материя учини­лась некоторую новой наукой, от которой бы потомство вечной пользы себе ожидать могло». Но Миллер-прагматик здесь же возража­ет себе, мечтателю, предлагая реальные пути развития обозначенного научного направления, исходя из пользы первичного накопления эт­нографических материалов и их сравнительно-исторического анализа. Научиться сопоставлять между собой различные компоненты культуры как родственных и соседних народов, так и народов, далеко отстоящих друг от друга во времени и пространстве: «Но как сие невозможно зделать, ибо описания народов ещё не достигли прямого совершен­ства, а паче когда в многих народах нет ещё никаких описаний, к отвращению сей трудности лучшего способу не находится, как ежели бы ученые люди во всех государствах о тех народах, о которых в состоянии свои мнения к тому присовокупить, путешествующим, которые ездят в чужестранные и весьма отдаленные земли, давать обстоятельные инструкции и, получаемые известия напечатав, на свет издавать могли; весьма бы полезно было, ежели бы они сочине­ния свои соединяли с другим всеобщим описанием народов, и каждый бы во своем месте сколько возможно учинил сравнение между разны­ми народами нынешних и прошедших времен...». Дальнейший ход те­оретических рассуждений приводит Миллера к выявлению перспектив этнографии в России. Рассматривая проблему сквозь призму собствен­ного опыта, приобретенного в сибирской экспедиции, когда уже явно определилась зависимость народолюбивого ученого-просветителя от представителей администрации, Миллер, пишет: «Трудно сыскать такое государство, которое бы столь великое множество, да к тому же разного рода народов, которые в прочих европейских государствах и по имени неизвестны, под своею державою имело, как Российская империя. Пределами своими она прилегла ко многим соседним держа­вам, которые существующими европейцами ещё не описаны. Частые посылки в дальнейшие провинции и соседственные государства пода­ют изрядной случай к собиранию потребных известий. Но что уже действом исполнено, то по тому явствует, коим образом сие дело в небрежении оставлено не было при воспоследовавшем в 1733 г. моем отправлении в Сибирь, яко в таковую часть Российской империи, где между народами находится различие весьма велико: по высочайшему императорскому указу мне повелено было нравы и обычаи всех наро­дов,которые мне на пути попадутся. Хотя сей труд наложен на меня излишной, однако могу сказать, что я во время всей десятилетней езды трудился в оном с великою охотою, что мне, упражнявшемуся в других важнейших делах, вместо отдохновения служило. Данные мне полномочные указы в производимых делах делали такую пособность, что трудно было чему-нибудь от меня утаиться. Ибо по силе оных указов все тамошние начальствующие чины по требованию моему обязаны были в произведении отправляемых дел чинить вспоможение, а паче, приискавши, присылать хороших толмачей, в которых я никог­да нужды не имел. Ласковым же обхождением со многими народами, где мне несколько пробыть можно было, снискал я себе к тому как большую помощь, ибо я поступал с ними якобы с друзьями, чему они весьма рады были и допускали смотреть все и при том рассказывали. А без сего средства мне можно бы было всех их обрядов и прочих обстоятельств их языческого суеверия ни видеть, и ниже о том уве­домить».

Приведенный отрывок характеризует ГФ. Миллера как ученого с гибким и широким теоретическим кругозором, прекрасно видящим перспективу этнических исследований в контексте исторической на­уки. Неслучайно А.Л. Шлёцер, с юмором относившийся к чужим авто­ритетам, в том числе и к Миллеровскому, приехал учиться в Россию не к поседевшим над книгами академикам, а к суровому, уже отосланному в почетную ссылку в Москву историку и этнографу, так и оставшемуся в понимании многих самоучкой. В последствии Шлёцер, характеризуя Миллера, писал: «В продолжение более чем тридцати лет он собрал невероятное множество известий о древней и новой истории, геогра­фии и политике этого новосозданного государства, которое до того времени было terra incognita или, что еще хуже, описывалось совер­шенно ложно недовольными. Но угнетенный неслыханными каверза­ми и ябедами Миллер сделался трусливым и долго не смел что-нибудь издавать из своих собраний в свет». Школа жизни, которую он про­шел, была способна сломить сильнейшего, но к его чести, когда в 1751 г. академический советник И.Д. Шумахер поручил ему составить крити­ческий разбор изданного за границей сочинения И.Г. Гмелина о путе­шествии в Сибирь на предмет «...что в нем излишнего, непристойного и сумнительного находится», Миллер, несмотря на негативное отноше­ние руководства Академии к уехавшему в Тюбингенский университет профессору Гмелину, не желая предать экспедиционной дружбы, отве­тил решительным отказом. Даже богатырский внешний облик и гру­боватые манеры, которыми Миллер мог успешно соперничать с его постоянным оппонентом и критиком в Академии наук М.В. Ломоносо­вым, вызывали недовольство его недоброжелателей. Как писал о нем его ученик А.Л. Шлёцер «...он мог быть чрезвычайно бойким, у него были остроты и колкия выражения; из его маленьких глаз проглядыва­ла сатира, а в образе мыслей было что-то великое, справедливое, бла­городное. Он был горячий патриот России...». От себя добавим, пат­риот России не чиновной и столичной, а скорее той, что открылась ему в молодые годы на Волге, на Урале и в Сибири, среди людей, не разу­чившихся еще воспринимать себя как часть большого мира окружаю­щей природы.

Историк в России — фигура почти всегда политическая: с одной стороны, облеченная вниманием общества, ждущего открытий из сво­его славного прошлого; с другой — находящаяся под бдительным оком властей, жаждущих летописания не менее славного настоящего. В этой ситуации для Миллера, получившего уже в первые годы пребывания в российской столице несколько назидательных уроков лояльности, пре­секших вольности, унаследованные из атмосферы германских универ­ситетов, было очень важно сохранить баланс между проявлениями самостоятельности мышления и показным верноподданичеством. Принципиальная позиция, занятая им по вопросу о работе П.Н. Крекшина «Родословие великих князей, царей и императоров», породила «дело Миллера» — многомесячное разбирательство сенатской комиссии и академической канцелярии. Представленная им в 1749 г. диссертация «Происхождение имени и народа российского» вызвала не только уничтожающую критику со стороны «антинорманистов», когда эта «скаредная диссертация» была предана огню, но и навлекла опалу со стороны двора. Ситуация несколько успокоилась лишь пять лет спу­стя, когда Академия наук вновь оценила деловые качества Миллера, избрав его своим конференц-секретарем.

На волне нового признания Г.Ф. Миллер предложил реализовать программу исторических исследований и популяризации исторических знаний, согласно которой необходимо было готовить труды по отече­ственной истории, публиковать уже написанные, комментировать вы­ходящие за рубежом книги о России, а также всячески поощрять мес­тных энтузиастов, работающих над историко-географическими описа­ниями отдельных регионов, что было особенно ценно для дальнейшего развития этнографического краеведения. Исходя из этой задачи, Миллер регулярно предоставлял место для такого рода публикаций в редактируемых им с 1755 г. «Ежемесячных сообщениях...», где печа­тались, например, работы П.И. Рычкова об Оренбургском крае и дру­гие регионоведческие исследования. Занимаемая им должность госу­дарственного историографа предоставляла свободный доступ ко всем необходимым источникам, но и принуждала занимать весьма взвешен­ную позицию, соотносящуюся с мнением носителей властных полно­мочий. Несмотря на бдительность недоброжелателей и собственную осторожность, Миллеру удалось найти, вернее — создать самому ин­формационный канал для трансляции собственного видения острых вопросов современности при помощи журнальных периодических из­даний. Одной из важных проблем российской истории, потребовавшей от него не только исследовательской, но и гражданской позиции, стала тема крепостничества, рассматриваемая в контексте общепросвети­тельской дискуссии о равенстве, естественном праве и свободе.

Толчком к размышлениям Миллера о судьбах крестьянства стали сочинения его хорошего знакомого, лифляндского пастора И.Г. Ейсена, посвященные описанию тяжелого морального и экономического поло­жения, в котором находились эстонские, ливские и латышские крепо­стные под властью немецких помещиков. Отредактировав и суще­ственно дополнив эти материалы ссылками на прибалтийские хрони­ки, другие исторические и правовые источники, он в 1764 г. подготовил их к печати в своем журнале «Sammlung Russischer Geschichte», указав во введении: «Мы не могли отказать этому сочине­нию в месте в нашем издании из-за содержащихся в нем хороших по­ложений...». Аболиционистский пафос пастора Ейсена серьезней­шим образом повлиял на редактора, который невольно превратился в соавтора статьи, указывая, что личная свобода и обладание собствен­ностью есть неотъемлемое право человека, не зависимо, богат он или беден, знатен или худороден. Властям рекомендуется смелее идти по пути постепенной ликвидации крепостничества, начав с ликвидации самых уродливых его проявлений — барщины, всевластья помещиков над душой и телом крестьянина, не опасаясь расшатывания устоев монархии. Смелость Миллера, безусловно, подкреплялась теми умона­строениями, что были распространены при дворе начинающей свое правление Екатерины II. Озвучить эти идеи, по мнению ученого, было необходимо для вынесения дискуссии на более широкое общественное поле. Своего рода продолжением данной взрывной публикации стала история с избранием в 1767 г. профессора Миллера членом Уложенной комиссии, когда уже на одном из первых ее заседаний он сделал по­пытку обнародования своих идей, но был сурово одернут председа­тельствующим. Сама императрица показала ему свое монаршее неудо­вольствие, упрекнув в «упражнениях всякими сочинениями», вредны­ми для непосвященных. Однако известность Миллера в кругах европейских интеллектуалов, равно как и его полемические и журна­листские таланты через некоторое время вновь понадобились властям.

Живя и работая с 1765 г. в Москве, сначала как главный надзира­тель воспитательного дома, затем в должности директора московского Архива Коллегии иностранных дел, Г.Ф. Миллер сохранял репутацию ведущего историка страны, выполняя правительственные заказы на генеалогические исследования, несмотря на возраст, совершая истори­ко-этнографические экскурсии по Московской губернии и сотрудничая с издателями зарубежных энциклопедий на предмет написания статей о России и народах, ее населяющих. Авторитет Миллера как человека, лучше других ученых знающего Россию, еще раз проявился при орга­низации Академией наук нового исследовательского проекта, извест­ного как Физическая (Академическая) экспедиция. Назначенный руко­водить движением ее сухопутных отрядов профессор Паллас находил­ся в регулярной переписке с Миллером, который исполнял роль посредника, через которого Академия осуществляла связь с полевыми исследователями. П.С. Паллас, как правило, закончив очередной ра­порт в Академию наук, сопровождал его письмом к Миллеру, где не­редко упоминал, что оставляет рапорт незапечатанным в надежде, что «высокоблагородный и достопочтенный господин коллежский совет­ник, высокочтимый покровитель» удовлетворит тем свое любопыт­ство. Другой участник экспедиции, И.Г. Георги, работая над первой в России обобщающей монографией по этнографии страны, также корреспондировал с Миллером и в сомнительных случаях всегда обра­щался к нему за советом и поддержкой.

Прожив 58 лет в России, из них десять лет проведя в странствиях по стране, он самостоятельно сформировал свою идентичность, став россиянином, не переставая при этом быть немцем. Данное обстоя­тельство очень близко соотносится с сущностью той новой науки — этнографии/этнологии, предвозвестником которой был Г.Ф. Миллер.

Финно-угорские народы России в трудах Г.Ф. Миллера: Исто­рия становления Миллера как этнографа имела, по-видимому, двоякий характер. С одной стороны, приехав в Россию и приступив к изучению средневековых письменных памятников как отечественного, так и ино­странного происхождения, он не мог не обратить внимание на зафик­сированное в них множество племенных групп различного этнического происхождения. Кроме того, читая работы современных ему истори­ков, в частности ГЗ. Байера и В.Н. Татищева, он еще раз мог убедиться в сложности языковой и этнокультурной карты страны в прошлом и настоящем. С другой стороны, личное открытие многонациональной Российской империи он мог сделать уже в первые дни пребывания в Санкт-Петербурге, находящегося в непосредственном контакте со сво­ей финноязычной сельской округой. Месяц, проведенный им в Казан­ском крае среди татар, чувашей, марийцев и удмуртов, затем посеще­ние Урала и годы, проведенные в Сибири, наверняка окончательно раз­венчали для него европейский миф о «Великой Татарии». Миллер не оставил исследований, специально посвященных финно-угорским на­родам, но это совсем не удивительно, если учесть, сколь слабо была разработана на тот момент этническая история Восточной России в целом. Тем не менее, буквально рассыпанная в опубликованных трудах и многотомных рукописных материалах Миллера «финно-угрия», зани­мает вполне достойное место в его этнографических представлениях.

Осенью 1733 г. профессор истории Г.Ф. Миллер с товарищами по «Великой Северной (2-й Камчатской) экспедиции» прибыл в пределы Казанской губернии, где по заданию Санкт-Петербургской Академии наук приступил к изучению поволжских народов и памятников стари­ны. Результатом их пребывания в пределах губернии стали записки, положенные в основу более серьезных академических работ, в частности его «Описания трех языческих народов в Казанской губернии, а имянно черемисов, чувашей и вотяков». Работа была опубликована в «Ежемесячных сочинениях к пользе и увеселению служащих» в 1756 г., то есть двадцать три года спустя после знакомства с Волго-Вятским регионом и его жителями. Неслучайно сам путешественник просит читателей, «...чтоб ему в вину ставлено не было, ежели перемены такия примечены будут, о которых он в толь давнем расстоянии ныне проведать не мог». По-видимому, замысел Миллера первона­чально был много шире предложенного к печати текста, поскольку в русском варианте рукопись озаглавлена «Описание Сибирских народов вообще с приобщением к оному особливых известий о живущих около Казани языческих народов,...Герардом Фридрихом Миллером Импе­раторской Академии Наук Профессором сочиненное». Кроме того пространного введения, рукопись содержит лингвистическое приложе­ние, состоящее из сравнительной таблицы, представляющей основной словарный запас и числительные на русском, татарском, марийском, чувашском, удмуртском, мордовском, коми-пермяцком и коми-зы­рянском языках, а также марийский и чувашский переводы молитвы «Отче наш». Приведенные в рукописи лингвистические материалы в массе своей опубликованы уже в новом (посмертном) издании труда Миллера о народах Казанской губернии^[12].

В структурном отношении исследование Г.Ф. Миллера состоит из восьми глав: «О их жилищах и гражданских распорядках», «О их ка­чествах телесных и душевных», «О одежде их», «О пропитании, про­мыслах и торгах их», «О языках, художествах и науках их», «О есте­ственном их законе, и какое имеют они понятие о боге и о божествен­ных делах», «О языческом их законе и принадлежащих к оному обрядах», «О светских обыкновениях их», что на первый взгляд пред­ставляет его как сравнительно-этнографическое описание, исполнен­ное в духе европейской литературы об экзотических уголках ойкумены и получившей широкое распространение в эпоху Просвещения. Сти­листическая и языковая символика текста фиксирует расположение автора по отношению к описываемым событиям и артефактам, позво­ляя установить тщательное наблюдение за его движением в исследуе­мом пространстве. А самому повествованию придает необходимую образность, привязку к месту и времени, в свою очередь, предоставляя возможность автору описать результаты своих поисков в «...гладких нейтральных и надежных словах».

Слово ученого, наряду с констатацией эмпирического материала, также проявляется в отрывках, определяемых Р. Бартом в качестве «политического письма», заявляющего о коренной причастности авто­ра к конкретному социальному слою или, проще говоря, принуждая его вставать на сторону тех, в чьих руках власть. Особые отношения с властью в целом станут одной из характерных черт в организации полевых исследований в России, и горизонт языка, с помощью которо­го интерпретировались полученные сведения, будет служить своеоб­разной меткой-ярлыком социальной благонадежности. Миллеровский текст в этом отношении практически безупречен, оговаривая авторские дерзания соображениями государственной пользы. Вместе с тем, Мил­лер не мог не позаботиться о форме изложения, учитывая, что его публикация должна послужить и увеселению. Таким образом, произве­дение в идеале должно было совместить академичность стиля и увле­кательность языка, при этом автор должен был недвусмысленно под­черкнуть научную правоту своих рассуждений.

«Описание...» вбирает в себя этническую территорию марийцев, чувашей и удмуртов, определяемую автором с помощью нескольких ключевых топонимов и гидронимов. Во-первых, это административ­ный центр губернии — Казань. Во-вторых — бассейн р. Волги (в случае с удмуртами делается оговорка, указывающая на тяготение их поселе­ний к р. Вятке), организующей одомашненное, но до поры скрытое от непосвященного наблюдателя пространство, ибо «множество находя­щихся в сих местах лесов есть тому причиною, что все вышепомянутые народы жилища имеют или в лесах, или междо лесами, и к посе­лению своему выбирали такия места, что каждая деревня построена при нарочитой реке, или речке, или озере...»™. Склонность путеше­ствующего к рациональному восприятию и освоению окружающего проявляется в специальном абзаце, посвященном региональным мерам расстояния: «Между Волгою и Камою реками по дороге от Казани до Осы, и от Осы до Соликамской и до Чердыня, разстояния мест чис­лятся не верстами, как обыкновенно в России, но Чумкасами». При­чем слово «Чумкас», как и многие другие выделяемые по смыслу по­нятия и термины, пишется автором с большой буквы, что может ука­зывать как на «выделенность» этого нового понятия из общего повествовательного контекста, так и на общую «выделенность» регио­на из общероссийской пространственно-географической среды. В свя­зи с этим, очевидно, неслучаен в тексте следующий отрывок: «Можно Чумкас без дальнейшей ошибки сравнить с немецкой милею, коих 15 содержится в градусе Екватора»™.

Поселенческая структура трех описываемых народов рассматривается в связи с миграционными процессами в крае, где чересполосное расселе­ние уже давно стало реальностью и лишь удмурты «...столь не обходи­тельны, что с помянутыми народами сообщения не имеют, но живут везде особо». Миллер примечает также, что к названиям некоторых де­ревень удмурты «...прибавляют слово Пилга, а к другим не прибавляют, чему они причины показать, ни слово Пилга изъяснить не могут: но только объявляют, что оныя места их предками так прозваны». Со своей стороны осмелюсь предположить, что родовое имя «Пельга», дей­ствительно нередко встречающееся в этнокультурном ареале удмуртов, само дает некий намек на отмеченную автором «не обходительность» удмуртов: в условиях усиливающейся в крае миссионерской деятельно­сти русской православной церкви составные элементы традиционной ре­лигии по возможности скрывались. Соответственно, консервация могла иметь место и в тесно связанной с ней поселенческой структуре этноса.

От наблюдателя не укрылось вялое течение урбанизационных устрем­лений «трех языческих народов в Казанской губернии», которые, в отли­чие от татар, не живут вместе с русскими ни в городах, ни в слободах. Тем не менее, структурообразующий импульс государства, строящего иерархи­ческую вертикаль посредством приобщения к городской культуре, нахо­дит свое отображение в системах власти, где имперский интерес сочета­ется с элементами местного самоуправления: «Все вышеописанные наро­ды состоят в команде у градских командиров; но им дозволено выбирать из своей братьи сотников, выборных, старост и десятников для суда и расправы в их деревнях... а бу де явится кто в важном каком преступле­нии, то такого отсылают в город за караулом». Рядом с модер­нистскими тенденциями Миллер отмечает распространенную у марийцев и удмуртов традицию к перемене места жительства по причине неудов­летворенности ранее сделанным выбором. С несвойственной для него легкостью он выводит ее из «бродячего» прошлого народов, правда, с не­которой долей «кажимости» пишет, что «...сие обыкновение переселения с места на место осталось еще от древних Гамаксобитов, которому пос­ледуют и ныне во всем Калмыки, Мунгалы и другие кочующие народы».

Природно-географический и хозяйственный детерминизм служит для исследователя свидетельством наличия определенной рациональ­ности в жизнеустройстве местных народов, в частности, в определе­нии размеров и численности своих поселений: «Есть пониже устья Камы реки Чувашская деревня, Ликтубаева называемая, которая со­стоит более как из 200 дворов. Вотяки ставят обыкновенно в дерев­нях своих дворов по 20, по 30 и по 40, смотря по тому, сколько им в диких лесах под жилье свое места занять, или для себя и скота до­вольно корму иметь можно». Таким образом, культурный ландшафт представляется Миллером как освоенная еще с давних пор территория, весьма неравномерно удостоенная историческими памятниками. В «Описании...» практически отсутствует лирическая тема любования местными природными красотами, но ощущения сухости также нет, поскольку автор с самого начала берет на себя роль проводника, веду­щего читателя по логически осваиваемому пространству. Спокойное и пластичное повествование может объясняться еще тем, что анализиру­емый текст был опубликован в 1756 г., то есть более чем через двад­цать лет после путешествия.

Лирика, если в этом тексте вообще допустимо говорить об этом, содержится в тех отрывках, где автор дает антропологическую харак­теристику местным народам, в особенности представительницам жен­ского пола. Примечательно, что для определения этнического образа, автор использует не просто традиционный в таких случаях сравнитель­но-сопоставительный подход, а вводит своего рода оценочные коэффи­циенты. Татары и Финны, словно два полюса, между которыми заклю­чена антропометрия «трех языческих народов Казанской губернии». Г.Ф. Миллер пишет: «Черемисы и Чуваши много походят на Татар...», «А Вотяки могут уподоблены быть Финнам потому что волосы на голове и в бороде почти у всех рыжие, напротив чего у Черемисов и Чувашей оне большой части темнорусые». Интересно, по каким при­знакам автор соотнес удмуртов и их дальних языковых родственников, живущих, в отличие от татар, за тысячи километров от исследуемого региона? Рост, цвет и форма глаз — все является подчиненным по отно­шению к оминанте, которой выступает цвет волос. Следующая сентен­ция автора, касающаяся этнического образа, происходит из сферы более этнопсихологической нежели антропометрической: «У Вотяков приме­чается, что они пред прочими народами весьма упрямы и тем, равно как внешним видом, много сходствуют с Финскими крестьянами».

Определяющими являются два структурно-оппозиционных блока авторского утверждения о том, что «мужской пол у сих народов носит платье почти такое же, как Русские крестьяне», тогда как женское платье серьезно дифференцировано по возрастным и статусным кате­гориям. Данное наблюдение, подтвержденное затем не раз записками других путешественников XVIII в., указывает не только на больший консерватизм женского костюма, но и на большую социальную мо­бильность мужского населения края, чья одежда раньше испытывает на себе процессы стандартизации и унификации. Тот факт, что неким усредненным образцом в воспроизводстве основных элементов мужско­го костюма чувашей, марийцев и удмуртов становится одежда русских крестьян, может также интерпретироваться как проявление этнической мимикрии, связанной с желанием мужчин успешно функционировать в политически господствующей инокультурной среде. Выезд в город, на ярмарку, обращение к властям легче было осуществлять во внешней оболочке социальной благонадежности, и в формировании благожела­тельного образа одежда играла не последнюю роль.

Говоря далее о женской одежде, автор пишет, что наилучшее пла­тье принадлежит замужним женщинам, но в качестве доминанты их облика он однозначно выделяет головной убор, сравнительно-сопоста­вительному описанию вариантов которого отведено едва ли не 2/3 всего текста главы. Женский головной убор в представлении Миллера это не только этнодифференцирующий признак, но и важнейший эле­мент женской чести, без которого замужняя женщина не воспринима­ется как носительница наивысшего статуса в женской иерархии. Автор приводит любопытное наблюдение, сделанное им в удмуртских селе­ниях: «Дивиться должно, что при приезде к Вотякам посторонняго человека, хотя и поздно ночью, однако жены их пробудившись от сна слазят с печи не в ином каком, как в вышепомянутом головном уборе, что неоднократно случалось мне видеть». Кроме того, как явление типологического сходства он подмечает протекание у трех описывае­мых народов обрядов перехода девушек в женское состояние, когда в ходе свадебной церемонии происходит торжественная замена круглой девичьей шапочки или платка на головной убор замужней женщины, чаще всего конусовидной формы. Пожалуй, самое оригинальное сравнение данного типа головного убора, встречающегося как у за­падно-финских, так и у восточно-финских народов, было сделано русским путешественником Ф.О. Туманским, работавшим в конце XVIII в. среди води и ижоры в Ингерманландии и проведшим такую аналогию:

…«пайкас» вожанок — «шапка подобный гренадерским...». Имперский дух эпохи проявлялся порой самым неожиданным образом, подчерки­вая растущий разрыв между двумя профилирующими линиями русской культуры. Крестьянское, простонародное, инород(ное)ческое все чаще воспринималось и анализировалось пишущими сквозь призму мифов и церемоний европеизирующегося российского дворянства. Нацио­нальные особенности становились ближе и понятнее, если их удава­лось соотнести с почерпнутыми из книг универсальными ценностями, формулами плац-парадов и экзотическими вещами, увиденными на карнавалах.

Маркирование пищевых предпочтений населения края начинается автором с интригующего высказывания о том, что больше всего любят они лошадиное мясо. Чем можно объяснить такой оборот, нет ли здесь элемента завораживающей непосвященного читателя экзотики? Для на­родов, издавна ведущих оседлый образ жизни и традиционное земле­дельческое хозяйство (правда, с изрядной долей присваивающих элемен­тов и лесных промыслов), эта форма питания выглядит, на первый взгляд, не совсем логично. Думается, что ответ заключен в последую­щих отрывках, где автор указывает: «Свиней хотя по примеру татар обыкновенно у себя не водят, однако бывая в городах, свиней у русских есть не отрицаются. А вотяки и охоту к свинине оказывают...». Известное в Европе еще с давних пор понимание всех восточных вла­дений России как Татарии не могло не повлиять на мировосприятие Миллера, использующего характеристики татаро-мусульманской культу­ры в качестве основного сравнительного элемента системы жизнеобес­печения описываемых этнических общностей региона. В этом случае удмурты, менее склонные придерживаться пищевого запрета на свиное мясо, видятся им как народ, в наименьшей степени испытавший тюрк­ское влияние. Что касается подчеркнутой склонности к употреблению лошадиного мяса, то некий намек на происхождение этого обычая автор дает в главах, посвященных языческому культу, в частности, в отрыв­ках, описывающих обряды жертвоприношений, где предпочтительным жертвенным животным выступает лошадь. Культ коня, с давних пор распространенный среди народов Волго-Камья, за долгие годы своего существования, вероятно, приобрел и бытовые реминисценции, касаю­щиеся пищевых и вкусовых предпочтений, не исключая, впрочем, воз­можных инноваций со стороны тюркской традиции.

Впервые столкнувшись с практически полным отсутствием при­вычных ему письменных текстов, за исключением довольно скудной архивной переписки, Миллер осознает, что весь прежний опыт неэф­фективен и это расшатывает его уверенность. Признаться себе в этом трудно, поэтому автор с горечью восклицает: «Все сии народы препро­вождают житие свое в крайнем невежестве. Нет у них ни писем, ни книг...». Он все еще пытается удержаться в рамках профессиональ­ной традиции ученого-эрудита, заранее предполагающего знание, ци­тирование и комментирование письменных памятников древности и сочинений предшественников. Неслучаен интерес Миллера к надпи­сям на татарском и армянском языках, обнаруженным им на развали­нах столицы древнебулгарского государства, а также пристальное внимание к трудам предшественников — итальянца А. Гваньини, гол­ландца Н. Витсена, и в особенности немцев — А. Олеария и Ф.И. Стра­ленберга, в разное время побывавших в Восточных областях России.

Довольно неумело скрывая постигшую его неудачу в попытках со­брать местные исторические предания, Миллер пишет: «Сперва думал было я получить от них какия нибудь хотя неясные и с баснословными обстоятельствами смешанные известия о состоянии их в древние време­на, о происхождении их, о прежних их жилищах, о бывших у них войнах, и о прочем, что надлежит до га истории: но без успеху». Причины своей неудачи он видит в консервативно устроенных механизмах переда­чи исторической памяти, отвергающих все, что не связано с «языческим законом». Но далеко не с первого взгляда и, наверное, даже не со второго, открывается полевому исследователю сложный и многослойный мир ре­лигиозных верований и мифологических представлений этноса.

Заслуга и пионерская позиция Г.Ф. Миллера в освещении этого сюжета заключается в том, что он попытался вдумчиво подойти к выявленному им краеугольному камню региональной идентичности (рассмотрение дохристианских обычаев и обрядов марийцев, чувашей и удмуртов занимает около 60 % в объеме текста «Описания...»). Ко­нечно его дескрипция, под общим механистичным влиянием ранней компаративистики, излишне схематизирована: «У всех трех языческих народов языческой закон один, и обряды притом почти сходны», но в целом она не препятствует развитию основной авторской мысли, к которой Миллер исподволь приводит заинтересованного читателя. Мест­ная история существенным образом отличается от модели, принятой в европейской книжной традиции. Это не текст хронографа или послания, это текст живого разговорного языка, текст религиозного обряда и, нако­нец, это текст этнографического факта и артефакта. Постижение местной истории невозможно осуществить лишь силой разума, поэтому встреча с живой фольклорной и этнографической реальностью чрезвычайно важна для человека науки, давая возможность почувствовать себя перво­открывателем, казалось бы, уже давно известных истин, возвращая спо­собность восприимчиво относиться к окружающему миру.

М.М. Бахтин писал: «Автор должен быть, прежде всего, понят из события произведения как участник его, как авторитетный руководи­тель в нем читателя». В этой связи, наверное, будет небезынтересно посмотреть, с помощью каких приемов будет достигать обозначенной выше задачи автор «Описания...».

Нам свойственно сверять свои собственные шаги в избранной об­ласти с достижениями предшественников. Для классической эпохи заочная дискуссия, нередко переходящая в полемику, являлась одной из основных форм, в которую облекалось научное сочинение. Диалоги Филалета и Теофила, за которыми скрывался научный спор Г.В. Лей­бница с Дж. Локком, А. и В. из Добавлений к «Путешествию» Буген­виля Д. Дидро и даже постоянный внутренний диалог-конфликт Ро­бинзона в знаменитой книге Д. Дефо свидетельствуют о стремлении многих авторов той эпохи выстраивать свои тексты, если можно так выразиться, в «теннисной манере», где авторская мысль приобретает ускорение, отталкиваясь от нескольких точек зрения, или полюсов знания. Так, из авторов-предшественников в труде Г.Ф. Миллера в основном встречаются имена путешественников XVII в:, но есть два имени, по частоте упоминания стоящие вне всякой конкуренции.

Около десяти раз в Миллеровском тексте встречается ссылка на ав­тора «Описания путешествия в Московию и Персию» — немецкого дип­ломата Адама Олеария». Показательно, что Миллер почти не спорит с ним, не вступает в полемику, принимая на веру большую часть его сведений. В тексте есть только одно принципиальное расхождение между ними, — по вопросу о языческих верованиях марийцев, — но и там Миллер находит собственное оправдание предшественнику. Объяснимость этого явления может быть выведена из сравнительной давности материалов, предоставляемых Олеарием, то есть той давнос­тью, которую трудно оспорить по причине ее недоступности авторско­му наблюдению. Нельзя не учитывать определенный пиетет, что ис­пытывает автор перед представителем, пусть не лишенной налета «космографичности», но все же европейской историографии. В этой связи примечателен отрывок, в котором, касаясь такой тонкой сферы, как понимание местными народами природы божественного, автор не просто сверяет, но и проверяет себя по Олеарию, который разговари­вал о «...сей материи с одним Черемисом...» и следовательно: «я отом же разговаривал со стариком из Черемискаго народа...»°. Можно предположить, что авторитет голштинского посланника, от записок ко­торого Миллера отделяет целое столетие, оказался необходим истори­ку, с юных лет прилежавшему более к «...истории учености, к сведе­ниям, требуемым от библиотекаря».

Совсем иное отношение Г.Ф. Миллер демонстрирует к научному творчеству Филиппа Иоганна Страленберга, с которым он, судя по тексту, находится в явной внутренней полемике. Духовно будучи почти современником шведского ученого, он понимает, что во многих вопро­сах первенство в актуализации проблемы находится за автором полу­чившего широкую популярность труда «Северная и Восточная часть Европы и Азии...». Возможно, отсюда его несколько нервное пози­ционирование и такие высказывания в сторону Страленберга, как «...объявляет несправедливо», «...выговаривая не правильно», «...не справедливо сие мнение», «...не справедливо написал», «...сие объявле­ние не основательно». Стремясь продемонстрировать свою компетент­ность, Миллер, по всей видимости, не случайно избирает главным объектом своей критики лингвистический аспект работы Страленбер­га, то есть ключевой пункт доказательной базы последнего. Обнаружи­вая архаизмы, надуманные с точки зрения современной науки сопос­тавления, автор порицает Страленберга за приверженность символи­ческим этимологиям, нередко встречающимся в его толкованиях. Так, Миллер «справедливо» указывает на неоправданную связь удмурт­ского внешнего этнонима «Ар» с упоминаемыми у Плиния «Арамея­ми», выделение мордвы-мокши в особый народ и выведение самоназ­вания марийцев от упоминаемых Иорданом неких «...домовых дедов называемых море или мере, от коих произошли бутто Унны». Шаг за шагом, проверяя и анализируя указанные в работе Страленберга факты, автор показывает себя большим прагматиком. Но, наряду с об­ращением в мире сложных лингво-исторических категорий, он, словно утрируя собственный практицизм, не менее страницы посвящает опи­санию проблем изготовления на Вятке «чашек деревянных точеных изрядной работы» из капа. Думается, не случайно его внимание было обращено в эту сторону, ибо «о сей Каповой посуде писал и господин Страленберг, токмо в некоторых обстоятельствах он ошибся, которыя можно поправить по сему описанию».

Правка прежних авторов является одним из профилирующих моти­вов в тексте «Описания...». Подчеркивая компаративную направлен­ность своей мысли, Миллер пишет: «В бытность мою в Казани сочинил я при вспоможении данных мне от тамошней Губернской Канцелярии толмачей Вокабулярию Черемисскаго, Чувашского и Вотяцкаго язы­ков... дабы надежнее можно было разсуждать о сходстве помянутых языков, которую Вокабулярию приложу я в конце к сему описанию, и можно по оной исправить и умножить как Страленбергову много­язычную таблицу, [Tabula polyglotta], так и Витзенову Вокабулярию на­ходящуюся в его описании Северовосточной Татарии». Заметим, что авторская позиция опирается здесь не только на данные его полевых со­браний, но и, что примечательно, идет в русле обозначившейся в рус­ской историографии тенденции критического отношения к научным поискам иностранцев. В.Н. Татищев, например, считал необходимым использовать материалы Ф.И. Страленберга, но вместе с тем не относил­ся слепо к его научному авторитету, составив многочисленные примеча­ния на книгу недавнего российского пленника. Двадцати лет уехав из дома, Миллер сформировался как зрелый ученый на российской и, что немаловажно, на провинциальной (экспедиционной) почве, поэтому понятен смысл его исканий среди авторитетов, стремление найти свое место и при этом суметь сказать свое слово.

В данном конкретном случае его слово реализуется не только в его способности «расколдовывания» для читателя малоизученного мира «трех языческих народов», но и в новизне самого подхода к исследуемо­му пространству. Труд Миллера стал по сути первым опытом историко­географической и хозяйственно-культурной классификации народов края. Представленная им точка зрения фундирована на рассмотрении и бытописании этнических культур с точки зрения культурного ландшаф­та, освоенного соседствующими народами и осваиваемого путешествен­ником. Подчеркиваемый автором синкретизм описываемых культур най­дет впоследствии не только немало критиков, особенно со стороны при­верженцев лингвистического подхода, но и сторонников, указывающих на явления региональной идентичности. Правда, неясно, осознавал ли сам автор принципиальную новизну своего подхода и степень собствен­ного противопоставления авторитетам. Запоздавшее для обоих ученых «примирение» состоялось лишь в 1791 г., когда Санкт-Петербургская Академия наук опубликовала новую иллюстрированную русскую редак­цию «Описания...». В ее тексте Миллер сетует на то, что капитан Страленберг, не будучи до конца уверен в правоте своих этимологий, передал с согласия издателя свой труд лейпцигским «ученым друзьям», которые и внесли многие ложные исправления и дополнения.

Г.Ф. Миллер как автор «Описания...» держит в своих руках две книги — труды А. Олеария и Ф.И. Страленберга, сверяя по ним свой путь. Взятые в дорогу, по всей видимости, из академической библио­теки, они стали в буквальном смысле его проводниками на необъятных пространствах Восточной России. С их помощью автор взвешивает личные наблюдения на образовавшихся историографических весах и тем самым добивается объективизации фактов. Миллеровское отноше­ние к работам предшественников различно еще по той причине, что имеющиеся в его распоряжении тексты различны по своей языковой природе и по хронологической способности передавать мысль. Письмо Олеария нуждается скорее в комментировании, тогда как письмо Стра­ленберга, практически его современника, достойно критики. Или, как замечает М. Фуко — критика судит и профанирует язык, комментарий фетишизирует текст. Миллер, таким образом, пытается удержаться в рамках профессиональной традиции ученого-эрудита, заранее предпо­лагающего цитирование и комментирование авторитетов. В этом отношении он во многом отходит от фольклорной и этнографической новизны описываемого, приобретая взамен аналитическую весомость и критическую направленность. Давлению красочной эмпирики автор противопоставляет прочно усвоенный постулат — верить, а тем более доверять можно лишь письменному тексту, в качестве которого здесь выступают труды предшественников и письменные памятники древнос­ти. Здесь мы видим ученого представителя письменной культуры, ока­завшегося в нестандартной исследовательской ситуации «акусти­ческой экзотики», видим путника ищущего «подсказки», придающие ему уверенность. Вместе с тем, присущая Г.Ф. Миллеру острота иссле­довательского чувства, в данном случае не препятствовавшего разви­тию в тексте «Описания...» общей модели рациональности, позволила ему понять, что успех научного предприятия часто зависит от умения работать в пограничных областях знания, намеренно отказываясь от широких историографических обобщений.

Вернувшись из сибирской экспедиции в середине февраля 1743 г. в Санкт-Петербург, Миллер рапортовал в Сенат и Академическую кан­целярию обо всех обстоятельствах путешествия и о своей готовности продолжать работу над «Описанием Сибири», начальные главы кото­рой были написаны автором на немецком языке уже в Сибири. Начав­шаяся работа по переводу книги на русский язык, исправлению, допи­сыванию отдельных глав и рецензированию затянулась, благодаря ста­раниям его оппонентов И.Д. Шумахера и ГН. Теплова, до 1749 г., когда после положительных заключений В.Н. Татищева и М.В. Ломоносова задерживать публикацию первого тома было уже бессмысленно. Тати­щев, в частности писал: «...Сие есть начало русских участных исто­рий, и нельзя иного сказать, как хваления и благодарения достойная в ней. Сколько труда, сколько смысла сочинителя, а наипаче образец впредь пожелаючим о других пределах сочинять, чрез что слава, честь и польза России преумножится. И хотя в ней есть нечто поправления и дополнки требующее и может достаточнее сочинена быть, однакож ее достойность похвалы тем не умалится...». Книга вышла в следу­ющем году под названием «Описание Сибирского царства...», хотя сам автор ранее предлагал другие, более лаконичные формулировки загла­вия: «Sibirische Geschichte» и «Geschichte von Sibirien». Изданная мо­нография продемонстрировала широту исследовательского подхода ав­тора, задействовавшего преимущественно письменные исторические источники, но не избегавшего фольклорно-этнографических, археоло­гических наблюдений и сообщений.

Приступая к исследованию истории Сибири и народов ее населяю­щих в период до начала русской колонизации, Миллер искал ту красную линию, которая позволила бы ему связать разрозненные и часто проти­воречивые сведения в логически выстроенное повествование. Имевших­ся в его распоряжении письменные источники во многом предопредели­ли выбор ученого. Речь идет, прежде всего, о привезенной бывшими шведскими военнопленными рукописи Абуп-Гази Бахадур-хана, озаглав­ленной «История происхождения татар», переведенной на французский язык и опубликованной. Здесь же следует упомянуть о сочинениях Плано Карпини, Марко Поло, Гильома Робрука, Избрандта Идеса и других европейских авторов, писавших о народах северо-восточной Азии и преимущественно — о татарах. Сам Миллер комментирует свой выбор так: «Совершенно излишне говорить здесь о сибирских народах, о которых нет никаких известий до покорения их русскими. Мы займем­ся поэтому более обстоятельно одним татарским владением, которое было известно в Западной Сибири задолго до русской власти...»».

Иной (русский) взгляд на проблемы сибирской истории был пред­ставлен в собранных Миллером сибирских летописях и архивных доку­ментах, среди которых он особенно выделял приобретенный им в То­больске текст, названный им по фамилии предполагаемого автора «Ремезовской летописью». Но и здесь основные описываемые события разворачивались вокруг противостояния двух центров силы: отряда Ер­мака, затем представителей легитимной царской администрации и Кучумова Сибирского ханства. Таким образом, финно-угорские народы Си­бири, преимущественно обские угры, в обоих случаях оставались на периферии основной сюжетной линии Миллеровской «Истории Сиби­ри». Отмеченная маргинальность обско-угорских материалов в контек­сте русско-татарских отношений не распространяется на ряд принципи­альных вопросов, интересовавших автора помимо политических колли­зий. Прежде всего, это проблемы этнической истории Сибири и прилегающих регионов, а также языческих верований обско-угорских народов, самим фактом своего существования демонстрирующих срав­нительно мирную альтернативу противоборствующим христианскому и мусульманскому сообществам края. Причем предвозвестниками русской колонизации края стали коми-зыряне, посредством которых начальные сведения о Сибири поступали к русским. Свидетельством ранних коми —обско-угорских этнических контактов, по его мнению, служили топонимы зырянского происхождения, зафиксированные в бассейнах крупных рек Западной Сибири. С другой стороны, наиболее распростра­ненный здесь этноним, обозначающий немусульманскую часть населе­ния, был явно тюркского происхождения. Миллер писал, что название «остяки» было заимствовано... от татар, называвших все народы, жив­шие в тех местах, общим именем остяков, по-татарски «иштяк».

Посвящая первые параграфы своего исследования перечислению сибирских народов на предмет их принадлежности к татарскому или монгольскому происхождению, Миллер еще раз напоминает о своей приверженности лингвистическому методу определения этнического родства: «Я считаю, что самыми вескими доказательствами проис­хождения того или иного народа являются те, которые основаны на его языке...». Именно в этом вопросе начинается, или правильнее будет сказать — продолжается, его полемика с этнолингвистическими предложениями Ф.И. Страленберга. Так, выявленные Миллером рас­хождения в речи местных жителей, скрывавшихся под собирательным этнонимом «остяки», позволили ему выделить три этнолингвистичес­кие группы: остяков нарымского (селькупы), сургутского (ханты) и ени­сейского (кеты) языков. В то же время подчеркнутые еще до него момен­ты языковой близости между хантами, манси, коми-пермяками и финна­ми, он, в отличие от Страленберга, не распространял на так называемых томских остяков: «...все это совершенно не касается остяков Томского уезда. Стоит только обратить внимание на их язык, и тогда станет ясно, что они вместе с нарымскими остяками составляют особый народ, со­вершенно отличающийся от сургутских, тобольских и березовских остя­ков и, наоборот, имеющий большое сходство с самоедами».

Возвращаясь к этнополитическим сюжетам сибирской истории, Миллер, судя по тексту, приходит к выводу о сложности и неоднознач­ной добровольности вхождения местных народов в состав Российского государства. При этом, казалось бы, просветительская концепция по­зволяла ему с успехом оперировать такими понятиями, как цивилизо­ванность, дикость, и формально Миллер действительно следует этому пути, пытаясь показать благотворное влияние европейской культуры, распространяемое русской администрацией. Сложнее было вписать в этот мирный контекст факты ожесточенного сопротивления абориге­нов объясачиванию, захватам заложников, карательным экспедици­ям казаков и служилых людей против отдельных непокорных племен. В этом случае автором предпринимается попытка построить некую ло­гическую схему, согласно которой легче мирились с новой властью менее затронутые «образованностью» доверчивые лесные племена, преимущественно обские угры, тогда как тундровые и степные народы сопротивлялись русским более отчаянно. В этой же просвещенческой манере он выделяет нравственные качества хантов, манси, селькупов и кетов, не способных ко лжи и желанию обогащаться за счет других и насильственно принуждать к труду соплеменников.

Вместе с тем, приводимые Миллером многочисленные сведения о вылазках «вогульских князьцов» еще на подходах русских к Уралу, а затем и на территории Западной Сибири, наглядно демонстрировали многослойность его текста, написанного политически благонадежным «комплиментарным» языком, но тем не менее, открывающим правду исторического факта. Даже неоднократно подчеркнутая им «робость» аборигенов показана как результат насилий и грабежей, чинимых си­бирскими администраторами, заинтересованными в личном обогаще­нии много больше, нежели в улучшении жизни налогоплательщиков. Миллер писал по этому поводу: «У всех восточных, в особенности же У сибирских, народов существует обычай встречать небольшими по­дарками приезжающих к ним гостей и особенно воевод и других на­чальников. Это так нравилось сибирским воеводам и служилым лю­дям, что они часто, не довольствуясь тем, что приносилось им доб­ровольно, разными насильствами вымучивали гораздо больше. Это приводило к тому, что остяки и другие народы, не разбираясь в подоб­ных насилиях, совершаемых отдельными лицами, считали их присущи­ми всем представителям русской власти и, будучи доведены до отча­яния, не щадили иногда своей жизни, когда представлялась малейшая возможность освободиться от такой власти».

Довольно смелые умозаключения Миллер сглаживал указанием на то, что в целом верно взятое государством направление на распростра­нение норм христианской и крестьянской жизни в Сибири страдало от своевольства отдельных алчных чиновников. Цивилизацию, конечно, можно формально насадить с помощью розги, но убедить в ее благах личным примером было гораздо сложнее, и лишь немногие к этому стремились. В недостаточности такого рода убеждений он видит скромность успехов миссионерской деятельности и общее стремление таежных жителей пореже встречаться с русскими. Указывая на широ­кую распространенность охотничьего промысла в крае, тщательней­шим образом описывая его практики и инструментарий, Миллер, не отклоняясь от ранее избранной линии, подводит читателя к мысли о том, что прогресс в существовании местных народов возможен путем постепенного их перехода к оседлому образу жизни. Просветительс­кий концепт диктовал автору некие ориентиры, как-то: сельский труд, городская промышленность и торговля, христианская религия и законопослушание есть светлая перспективная сторона народной жизни. Итак, развивая мысль Миллера далее, можно сконструировать следую­щую картину: спокойная добродетельная жизнь сибирских народов в будущем вполне возможна, если они будут учиться у русских крестьян-переселенцев навыкам работы на земле, будут законопослушны, будут избегать праздности и оставят языческие суеверия в пользу истинной веры. Проблема же состоит только в том, что мало кто здесь заинтере­сован в проведении этих идей в жизнь, гораздо выгоднее поощрять хищническое истребление пушных зверей и оленей, набивать мошну и формально отчитываться о значительном приросте новообращенных. В любом случае, автору удалось, ни на йоту не изменив своей вере в универсальные блага просвещения, показать всю сложность адаптации сибирских народов к государственным институтам и запросам.

И.Г. Георги и первая сводная монография по этнографии народов России

Вторая половина XVIII в. стала для отечественной науки временем нового исследовательского импульса по изучению территории, приро­ды и населения. Россия уже не представляла собой прежней экзотичес­кой «terra incognita», поскольку многое уже было открыто и описано в первой половине просвещенного века. Теперь от ученой деятельности требовалась не столько эвристичность, сколько предельная точность в проводимых наблюдениях и способность к обобщению. Необходимо было идти вглубь исследуемых объектов, сохраняя при этом принцип энциклопедичное™ в изложении добытого в поле материала. Зафикси­рованное в инструктивных документах академических экспедиций раз­витие специализации свидетельствовало о дальнейшей дифференциации отраслей знания. Существенная сложность заключалась в том, что до­статочного количества специалистов, которые могли бы профессиональ­но заниматься детальным изучением фольклорных, историко-геогра­фических, статистических и других сюжетов гуманитарного спектра пока не было, основная нагрузка по-прежнему ложилась на «естество­испытателей». Служителям муз натуральной истории пришлось отдать часть своих усилий музе Клио, чтобы «...найти этнический эквивалент линнеевских пестиков и тычинок, создав сложную, но полную иерар­хию социальных характеристик». Открытый учеными в практических штудиях мир российской этнографии оказался настолько сложным, многообразным и гетерогенным, что невольно возникало желание по­скорее классифицировать и уложить его в понятные и давно доказав­шие свою эффективность рамки научного компендиума. Одновременно с формированием научно обоснованного образа России в историогра­фии в отмеченный период сложилось «территориальное сознание» влас­тей империи, воспринимавших управляемое ими государство как сово­купность различных по составу населения земель, с разным уровнем экономического развития, конфессиональными особенностями и степе­нью лояльности к центральному вестернизированному правительству.

Или, как писал издатель в своем «Преуведомлении» к первому тому «Описания всех обитающих в Российском государстве народов...» И.Г. Георги «известно всякому сведущему о Государствах и Владениях, на земном шаре существующих, что нет на оном ни одного такого, ко­торое вмещало в себе столь великое множество различных народов, как Российская Держава».

Иоганн Готлиб (в русском обиходе Иван Иванович) Георги (1729­1802) родился в небольшом померанском г. Вехгольцхаген, находив­шемся первоначально под властью шведской короны, но по заверше­нии Северной войны отошедшем к Пруссии. Отец его был пастором, однако сын выбрал светскую карьеру, отправившись на учебу в знаме­нитый шведский университет г. Упсала, являвшийся интеллектуальным центром Скандинавии и Северной Германии. Разрыв с семейной тра­дицией проявился в выборе им медицинского факультета, где рациона­лизм научного мышления утвердился много раньше, чем на гуманитар­ных специальностях. Кроме положенных по программе курсов, студент Георги посещал частные занятия выдающегося ученого-естествоиспы­тателя К. Линнея, лекции которого он бережно хранил на протяжении всей жизни. Президент шведской Академии наук и почетный иност­ранный член Санкт-Петербургской Академии наук, профессор Линней преподавал слушателям не только известные ему тайны живой приро­ды, но и прививал страсть к классификации как верному средству для практического освоения окружающего мира.

Дальнейший ход жизни И.Г. Георги вызывает некоторые разночте­ния. По одним сведениям, окончив университет, он получил степень доктора медицины. По другим данным, по каким-то причинам не за­вершив учебы, Георги начал заниматься фармацевтикой в г. Стендале. Так или иначе, в 1775 г., представляя Георги академической Конферен­ции в качестве соискателя адъюнктуры по естествознанию и химии, академик Паллас отмечал, что, его протеже не имеет университетского диплома, но многие известные химики так же не посещали универси­тетов, будучи аптекарями. Некоторые академики возражали против подобной постановки вопроса, и положительное решение затянулось почти на год. Но еще задолго до встречи с П.С. Палласом, Георги познакомился в Упсале с ученым, по сути дела предопределившим его жизненный путь, направив интересы в сторону России. Ученик Лин­нея, доктор И.П. Фальк, поступивший на российскую службу директо­ром Аптекарского ботанического сада Санкт-Петербургской Академии наук, заметил исследовательские способности молодого человека и запомнил его. Спустя некоторое время, в 1769 г., по предложению профессора Фалька, чувствовавшего ухудшение состояния здоровья и нуждавшегося в доверенном помощнике, руководство Академии наук решило пригласить безвестного тогда аптекаря присоединиться к уче­ным, путешествующим на пространствах между Волгой и Уралом.

В экспедиции: Поводом к организации масштабного академичес­кого проекта, вошедшего в истории науки как Физическая (Академи­ческая) экспедиция (1768-1774 гг.), послужило ожидаемое весной 1769 г. прохождение планеты Венеры перед солнечным диском. Для наблюде­ния за этим астрономическим феноменом предполагалось направить в различные части империи экспедиционные отряды под общим руко­водством приглашенного из Германии ученого-натуралиста П.С. Палласа. Согласно общему плану, в полевых исследованиях должны были быть задействованы пять отрядов, несколько запутано именовавшихся 1, 2 и 5-й «Оренбургскими экспедициями», 3 и 4-й «Астраханскими эк­спедициями». Руководство 5-й Оренбургской экспедицией было по­ручено И.П. Фальку, маршрут которого предполагал движение на юго-восток, через Москву, Пензу и Самару, вниз по Волге до Царицына. После согласования дальнейших путей с руководителями 1-й и 2-й Оренбургских экспедиций П.С. Палласом и И.И. Лепехиным, полевой сезон 1770 г. тяжко страдающий от приступов ипохондрии профессор Фальк провел в бассейне р. Дон и в калмыцких степях. Оттуда он прибыл в Астрахань, где к нему присоединился Георги. Совместная работа началась на пути через степи к Уральску, затем в Оренбург. Весной 1771 г. путешественников ждала Сибирь, сначала в Омск, за­тем — Кузнецк, Томск, Барнаул. Примечательно, что Георги на ред­кость удачно вписался в исследовательский коллектив российских ака­демиков благодаря не только трудолюбию, но и неиссякаемому опти­мизму и дружелюбию своей натуры.

Летом 1771 г. в рапорте о ходе и дальнейших планах экспедиции профессор Фальк положительно отзывался о работе Георги, совер­шившего ряд самостоятельных полевых выездов (экскурсий), предпо­лагая, что вскоре ему можно будет поручать более длительные иссле­довательские поездки. Это сообщение было продиктовано, в том числе и учащением приступов перемежающейся лихорадки и депрес­сии, измучивших Фалька, вскоре доведя его до самоубийства. Сведе­ния о тяжелой болезни руководителя экспедиции дошли до руковод­ства Академии, которое предложило И.П. Фальку вернуться в Санкт-Петербург, предварительно направив Георги и двух студентов к зимовавшему в Красноярске отряду Палласа. По этому случаю Паллас писал в Москву своему наставнику, Г.Ф. Миллеру, курировавше­му корреспонденцию, поступавшую из поля: «Одну приятную весть я все-таки под конец приберег, а именно: позавчера сюда прибыл на радость мне и к ужасу моей ипохондрии господин Георги, которого профессор Фальк несколько дней тому назад отправил в путь по почтовому тракту. Этот славный человек, которого Ваше высокобла­городие удостоили в письме ко мне лестных слов, заслуживает самой высокой похвалы; и если бы я всем сердцем не желал, чтобы он состоял при бедняге Фальке, то я был бы не прочь сам иметь такого компаньона. Если бы он не источал вокруг себя атмосферу радости, то и тогда он был бы для меня бесценен, ибо я опять получил воз­можность говорить о науке...».

В 1773 г. обследовав земли от Тобольска до Екатеринбурга и далее от Оренбурга до Астрахани, Георги поднялся вверх по Волге и уже в начале следующего года достиг Казани. Находясь в Среднем Повол­жье, он изучал, среди прочих предметов, быт местных народов — татар, марийцев, удмуртов, чуваш и мордвы. Нелишне будет упомянуть о том, что казанский край в это время был весьма небезопасным местом для путешествующего по причине разворачивающейся здесь «пугачевщи­ны». В Казани он нашел своего прежнего начальника, профессора Фалька, которого поддерживал в самый критический момент болезни, когда разум уже отказывался повиноваться ученому. Тщательно собрав оставшиеся после кончины Фалька полевые записи, касавшиеся вопро­сов географии, ботаники, зоологии и этнографии, Георги известил Академию о печальном событии и мерах, предпринятых по сохране­нию экспедиционных материалов покойного. Едва Георги успел по­кинуть Казань, как 11 июля 1774 г. город был взят и разграблен по­встанцами. По возвращении в столицу империи его заслуги были отме­чены золотой медалью и денежным подарком в 300 червонцев лично от императрицы Екатерины II. Почти сразу Георги приступил к обра­ботке своих полевых материалов, этнографическая часть которых хо­рошо ему послужила при подготовке немецкого и русского вариантов «Описания...». Продуктивности его работы над текстами способство­вало и то, что находясь в экспедиции, он регулярно высылал в Акаде­мию наук свои полевые тетради, которые после рассмотрения Акаде­мической конференцией немедленно передавались в типографию, по­скольку в них нередко были зафиксированы ранее малоизвестные факты, касавшиеся политического устройства стран и образа жизни народов Востока.

Важнейшей заслугой И.Г. Георги перед этнографической наукой стало редактирование разрозненных экспедиционных записок его тра­гически ушедшего из жизни наставника И.П. Фалька. Знакомиться с рукописями Фалька он начал в 1780 г. и продолжал эту кропотливую работу вплоть до 1785 г., пока не сдал готовый текст в типографию. Это была лишь часть его научной работы, так как в 1776 г., после завершения экспедиции и избрания адьюнктом Санкт-Петербургской Академии наук, Георги решил навсегда остаться в России, приняв после М.В. Ломоносова руководство химической лабораторией и каби­нетом минералогии. Одновременно он готовил к изданию свой труд о народах России.

В 1794 г. союз истории и этнографии в трудах академика Георги вновь дал о себе знать в виде подготовленного им первого полноцен­ного краеведческого очерка российской столицы и ее окрестностей, где ряд моментов касался этнического состава населения. Так что Георги можно уверенно считать одним из основателей городской этнографии в России и этнографии Санкт-Петербурга. Сам автор отмечал: «Финлянд­цы и Ижорцы суть древние обыватели сей страны, почему они и доселе жительствуют в деревнях в окрестностях города. Но поелику нрав их весьма разнствует от нрава городских обывателей, то между жителями города имеется только весьма малое число Финляндских семей. В лесу, на Васильевском острову находящемся, есть маленькая чухонская дере­вушка; слуг же и служанок чухонских имеется весьма много». За свои достижения в науке Георги был избран почетным членом Прусской Академии наук, Обществ испытателей природы в Вене и Берлине, Иене и Эрлангене. В 1783 г. он стал ординарным академиком по классу хи­мии, а в частной жизни приобрел славу фармацевта и одного из успешно практикующих в столице врачей. Популярности его имени добавило и то, что берлинский ботаник К. Вильденов назвал в 1804 г. привезенный из Южной Америки цветок в честь Георги георгином.

Творческая лаборатория: «Алхимический» склад ума И.Г. Георги распространялся на самые различные предметы, приобретавшие в его творческой лаборатории новые формы и содержание. Перу Георги не свойственно концентрировать внимание на внешних проявлениях на­родного быта, зато он стремится выражать все в максимально точных определениях и цифрах, взятых из официальных источников. Вместе с тем, круг его поисков довольно широк. Например, в издаваемых П.С. Палласом «Новых северных примечаниях к физическому и гео­графическому описанию земель и народов, истории естествознания и экономии» он публикует самые различные статьи, тематика которых варьирует от опытов самовозгорания конопли до предложений по раз­витию подсобных крестьянских промыслов. Являясь, как и многие отечественные ученые-просветители, членом Вольного Экономическо­го Общества, он опубликовал в его Трудах несколько очерков приклад­ной направленности, как-то: «Опыты над картофельным мылом», «Практические наставления к употреблению минеральной самородной щелочности», «Способ приготовить полезную краску из яичной скор­лупы» и др. Прочтение текстов Георги может составить о нем перво­начальное впечатление как об ученом, смотрящем на окружающую природу, включая и человеческую, исключительно с практической точ­ки зрения. Но это было не совсем так.

Первичная научная специализация, безусловно, наложила опреде­ленный отпечаток на исследовательские подходы Георги, привив ему, если можно так выразиться, «рецептурность» научного мышления, когда мера и следование канону обеспечивали искомый результат. Впрочем, разумная осторожность в обращении с исходными материалами и ремес­ленное стремление к сочетанию качества и количества готового продук­та не исключали творческого начала. Георги была присуща редкая спо­собность так синтезировать разнохарактерные источники и мнения, что ни у кого не возникала мысль об отсутствии у него собственного мнения об испытуемом предмете. Так, на протяжении многих лет непревзойден­ным по искусству изложения этнографическим компендиумом являлся труд Георги о народах России. Значимость этой работы состоит, кроме многих ее достоинств, в том, что автором была выработана некая схема (рецептура) группировки и текстуализации этнокультурного материала. Первоначально необходимо было определиться с названиями народов (внутренними и внешними), которые могли указать направление этноге­нетических поисков; затем следовало очертить этническую территорию, занимаемую народом в прошлом и в нынешнем его состоянии, что мог­ло дать ключ к пониманию таких параметров, как преобладание опреде­ленных хозяйственных занятий и даже народной антропометрии. Описа­ние традиционных обычаев и обрядов, в свою очередь, подводило иссле­дователя к таким тонким сферам, как народные нравы и поведенческие стереотипы, где субъективный фактор становился доминирующим. Со­отношение общего и особенного при анализе народной одежды, домо­строительства, пищи и транспортных средств могло указать на возможные межэтнические связи и имевшие место контакты. Завершить иерархию народных ценностей следовало характеристикой бытующих религиозных верований и суеверий, демонстрировавших определенную динамику этноса в вопросах духовности. Таким образом, химик Георги привнес в науку о народах важные в методологическом отношении приемы, одно­временно пройдя по очень тонкой линии, стараясь соблюсти интересы заказчика и не покривить душой против истины.

Звучащая во многих произведениях И.Г. Георги и его коллег стер­жневая мысль о важности использования полевых эмпирических данных при осуществлении дальнейших шагов по освоению ресурсов страны, среди прочих приоритетов, предполагала духовно-нравственное совер­шенствование, просвещение населяющих Россию людей разных вер и народов. В частности, эта идея нашла документальное отображение в Обращении от 7 марта 1777 г. директора Санкт-Петербургской Акаде­мии наук С.Г. Домашнева по поводу составления полного географичес­кого описания Российской империи, известном как «Plan dun ouvrage geographique et topographique sur Г Empire Russe». В том же году Ге­орги был включен в число сотрудников Топографического комитета, проводящего подготовительные работы к планам генерального межева­ния земель и разработавшего обширную программу, названную «Начер­тание общего топографического и физического описания Российской империи». Согласно программе, предполагалось осуществить: 1. Общее географическое описание России; 2. Общее историческое описание; 3. Общее статистическое описание; 4. Описание особенностей геогра­фии Российского государства; 5. Физическое описание страны. Кроме того, учеными была создана анкета, значительную часть вопросов ко­торой составляла этнографическая тематика, в особенности проблемы заселения, хозяйственного освоения, нравов и обычаев населения об­следуемой территории. По всей вероятности, этнографические инте­ресы Георги отражали характерный для той эпохи тип научной пара­дигмы, когда прогрессирующий универсализм позволял достигать вы­соких результатов в различных отраслях знания. Можно привести примеры инженерно-технических наблюдений историка и крупного чиновника В.Н. Татищева, естественнонаучные труды, исторические сочинения и поэтические опыты М.В. Ломоносова. В этом контексте работы Георги, посвященные описанию земель и народов Российской империи, видятся попыткой естественнонаучного ума объять этничес­кую составляющую государственного организма. Вместе с тем, их можно интерпретировать в качестве его личного вклада в формирова­ние патриотического сознания и национальной гордости россиян. Гордости не ограниченной рамками господствующей нации, готовой поглотить и ассимилировать остальных, превращая их в русских, а скорее нации в политическом смысле, когда: «...единообразность уч­реждения Государства весьма премудро дапомогает сему, и исполинс­кими шагами приближает Грубых народов наших к единой мечте все­общего России просвещения, соединения чудесного во едино тело и едину душу, и, так сказать, сплавления в Исполина, непоколебимого сотнями веков». Иначе зачем же было выполнять столь трудоемкую работу, демонстрируя своим читателям полиэтническую сущность Рос­сии и ее истории.

Финно-угры в «Описании всех в Российском государстве обита­ющих народов...»: Сделанные в ходе экспедиционных исследований накопления этнографической информации вкупе с развитием методоло­гического обеспечения науки должны были найти логическое продолже­ние в публикациях обобщающего характера. Соответственно, опыты первичной систематизации должны были перерасти в масштабные изда­тельские проекты, иллюстрирующие этническое многообразие империи.

Значение такого рода иллюстрирования подчеркивал сам И.Г. Георги, отмечая, что к составлению краткого связного описания всех наших наций в их теперешнем состоянии побудил его замысел гравера К.М. Рота — с помощью некоторых ученых издать русские нации в подлинных изоб­ражениях. Речь здесь идет об изданном в Санкт-Петербурге в 1774 г. альбоме «Открываемая Россия, или собрание одежд всех народов, в Российской империи обитающих», который действительно выходил тетрадями по пять листов в каждой и содержал цветные и черно-белые гравюры, большая часть из которых затем вошла в «Описание всех на­родов...», создавая визуальные образы народов империи по их внешним антропологическим признакам и по традиционной одежде. Предпри­нятая гравером работа так понравилась российской читающей публике, что потребовались более пространные текстовые пояснения, отображаю­щие необходимость не только знать кое-что об отдельных народах, но и иметь общую картину национального состава государства. Однако, это был только частный случай из предыстории «Описания...», более значи­мые обстоятельства появления книги Георги раскрывает в предисловии своего труда. Несмотря на длительность межэтнических контактов, вза­имовлияний и миграций, народы России сохранили свои культурно­бытовые особенности, что вызывало неподдельный интерес, но точных знаний об этих народах было недостаточно, так как они стали накап­ливаться лишь в ходе исследовательских поездок ученых, командиро­ванных Санкт-Петербургской Академией наук. Теперь пришла пора, говорит автор, систематизировать накопленные сведения, тем более, что быт народов под влиянием соприкосновения с русскими, принятия христианства и других факторов все более меняется.

Публикация «Описания...» осуществлялась с 1776 по 1780 гг. одно­временно на немецком (в четырех частях) и русском языках (в трех частях). Книга была посвящена Екатерине И, «при кротком правле­нии» которой столь благополучно народы «жизнь свою препровожда­ют». Работа встретила благосклонное внимание императрицы, отме­тившей автора золотой табакеркой. В новое царствование работа Геор­ги выдержала еще одно издание на русском языке, расширенное и уточненное, правда, теперь уже с посвящением императору Павлу I. Первая сводная этнографическая работа о народах России была пост­роена на солидной научной базе. Написанная пером и умом Георги, она вполне может считаться продуктом коллективного сотворчества уче­ных-путешественников XVIII в. В Преуведомлении к изданию 1799 г. указывается, что «източники, из которых почерпнуто сие описание Народов, обитающих в России, их житейских обрядов... суть во пер­вых Летописцы Российския, а во вторых, и по большей частию, опи­сания частныя России подданных народов, сделанные и изданные в Свете Профессорами и Историографами: Миллером, Гмелиным, Кра­шенинниковым, Штеллером, Фишером, Рычковым, Самуилом Гмели­ным, Палласом, Лепехиным, Ник. Рычковым, Лемом, Клингстедтом, Гегстремом, Гавеном, Шлетцером, Климаном и другими».

В структурном отношении первая часть «Описания...» представля­ет собой ряд более или менее крупных очерков об отдельных финно­угорских народах. Некоторые очерки довольно обстоятельны и инфор­мативны. Таковы главы о саамах, марийцах, удмуртах и обско-угорских народах, другие отличаются лаконичностью и лапидарностью, напри­мер, очерк об ижоре. Судя по сравнительной величине этих очерков, можно сделать вывод о том, что в рассматриваемый период неплохо были известны народы Поволжья, Приуралья и Сибири. Недостаточно были изучены народы Европейского Севера. Георги весьма подробно описывал саамов, но не выделял водь и карелов в качестве отдельных народов, очевидно, считая их финнами. Более объяснимо то, что он не упоминает о вепсах (открытых для науки А.И. Шегреном лишь в сере­дине 1820-х гг.), но странно, что автор очень мало знает о коми-зыря­нах и коми-пермяках. В книге нет статей об этих народах, о них гово­рится мимоходом в статье о хантах. Необходимо обратить внимание на систему классификации описываемых народов. Распределяя их на группы, Георги руководствуется в основном лингвистическим, или точнее — историко-лингвистическим принципом, комбинируя его с гео­графическим. Так, в том, посвященный народам «финского племени», он ввел информацию практически о всех финно-угорских народах страны, указывая даже на такой дискуссионный тогда вопрос, как род­ство обских угров с «венгерцами» и о происхождении их от «древних угров», хотя и замечает осторожно, что о том «надобно еще поду­мать». Неточность допускает автор только в том, что включает в эту же группу латышей и чувашей. Чувашей автор считает народом, весьма близким к марийцам, что верно в отношении занимаемой территории и хозяйственно-культурного типа, но не языка. Включение латышей в одну подгруппу с эстонцами и ливами объяснимо скорее фактами ре­гиональной близости и политической истории, но не утверждением о том, что язык латышский в значительной мере состоит из смеси фин­ских и славянских слов. Тем не менее достоинством книги является то, что Георги не ограничивает свои задачи простым описанием и переска­зом эмпирического материала, хотя бы и систематизированного, а ста­рается его осмыслить и обобщить. Как отмечал С.А. Токарев, «...надо оставить на совести автора его попытки дать обобщенные психологи­ческие характеристики народам, в одних случаях положительные, в других отрицательные. Можно спорить о допустимости таких характе­ристик, но для науки того времени было свойственно привязывать бытующие у того или иного народа нравы и обычаи к определенному типу социального строя и уровня экономического развития».

Не вызывает сомнения то, что финно-угроведение как специальное направление исследований не являлось для Георги предметом его непосродственных научных занятий, поскольку на тот момент степень диф­ференциации в сфере народоведения находилась еще в самом зачаточ­ном состоянии. Однако предпринятая им попытка создания обобщенной этнографической классификации народов России должна была иметь некий отправной пункт. Да и сама логика работы подсказывала — рас­смотрение системы выделенных этнических групп следовало бы начать с народов, являвшихся наследниками древнейшего населения страны как носителей изначальной языковой и культурной идентичности. Для Георги этот вопрос в принципе ясен, и потому первый том был посвя­щен этносам финно-угорского происхождения. Сложность научной зада­чи, стоявшей перед исследователем, заключалась в том, что ему предсто­яло дать максимально подкрепленный источниками очерк ранней этни­ческой истории «финских народов». Накопленный к тому времени отечественной наукой этнокультурный материал вольно или невольно принуждал автора вырабатывать некую систему изложения, наблюдение за которой может многое сказать о стиле мышления пишущего, позволяя ему найти нужные слова, определяющие сущность финно-угорской на­учной проблематики. Очевидно, что Георги потребовалась длительная историографическая подготовка, необходимая для формирования соб­ственной точки зрения, нашедшей отражение в редакции текста «Описа­ния...» 1799 г., отрывок из которого позволю себе привести:

ФИНСКИЕ НАРОДЫ, или ДРЕВНИЕ РУССЫ

Древние Руссы суть коренной России Народ, котораго имя только Россия на себе носит, а язык его древний, от смешения, соседства и после соединения со Славянами, совершенно почти изчез. Народ сей в древности занимал пространство нынешней России от острова Тамана, Хвалынского моря, по восточную сторону Волги, до Белаго простира­ясь по северному Океану, по восточной стороне Ботнического залива, по Финскому заливу и озерам: Ладожскому и Ильменю; по рекам Вол­хову, Шалони, Мете, Ловати и Пали. При устье Ловати древний их город, старая Руса. Народ сей от древних чужеземных дее-писателей назывался Цымбрами, Киммерами, Сарматами, Гоффами и Гетами, а от северных домашних Ютнарами, Рисарами, Ризами и Руссами, т.е. по Цельтически, сильными. В старину Россия не называлась Россиею, но Русь, Руссиа, а Россиею стала зваться не прежде, как в конце цар­ствования Иоанна II, и название сие введено Макарием митрополитом. Прежде Макария, и несколько времени после него, как в титулах, ис­ториях и на деньгах всюду Русь именована, и сам оный Государь в речах и граматах всегда Русиа употреблял. Руссов, Цимбров, или Ки­меров, знатная часть, будучи потеснена от Азовского моря Скифами, прошла в Мидию и Лидию, а другие подвинулись в нынешнюю Ют­ландию, Голштинию и Мекленбургию, от которых и море тамошнее Кимврийским прозвано. Те же, кои, как выше показано, жили около Балтийскаго моря и далее к ледовитому Океану, по пришествии на Княжение Рурика, да и прежде уже столько перемешались и породни­лись со Славянами, что на последок стали составлять один народ; есть однакож и по днесь особенные роды того древняго Русскаго Народа, известные ныне под названием, Финских народов, и суть: Лопари, Фин­ны, Латыши, Мордва, Вотяки, Тептяры, Вогуличи, Отяки и прочия посторонния малые поколения. Они суть самые древние северныя России жители, и обитают все, кроме Отяков и Вогулич, по сию сторону Ураль­ских гор, составляющих естественный между Европою и Азиею предел.

По самому древнему их состоянию были они все кочевые Народы; но в последующия времена, а особливо по обращении их от языческаго суеверия к Христианскому закону, сделались они из скотоводцов земле­пашцами, и подвижным своим жилищам предпочли одноместныя. Разсеянные в восточных Странах не большие Народы сообразовались в слове и одежде с теми Народами, кои им были порубежны, или которых они под иго свое покоряли. Таким образом много переняли кое чего Чуваша от Татар; Мордва, а особливо Зиряне и Пермяки, коих теперь почти и признать не можно, от Россиян; Отяки от Семоядов, и так далее.

Однакож весьма удивительно, что премногия, в разсеянии живущие Финския поколения, и при различном положении занимаемых ими мест, имеют ещё и теперь очень много собственнаго и сообразнаго главным Финскаго племени коленам в разсуждении телообразия, об­щенародных свойств, языка, нравов, одежды, суеверия, и проч. Все сие явственно будет видно из частных описаний. Достойно также примеча­ния и то, что премногие из сих Народов живут еще и теперь только в северных, болотистых и лесистых Странах, кои изкони были любимыя Финскаго племени места; в разсуждении чего и называются они Наболотными жителями (Суома Яме). Звериная и рыбная ловля была пер­вым их промыслом. В прочем кажется быть и действительно вероятно, что столь великое сходство доказывает не оспоримо основанное на самой истине мнение г. Статского Советника Миллера, так и Профес­сора Фишера: что все сии Народы суть не особливыя какия, но только отщетивщияся от Финскаго племени колена.

И.Г. Георги предлагает своему читателю следующую классифика­ционную схему: открывают мир финно-угорских народов саамы (у Ге­орги — Лопари), географически самый северный в Европе народ, к тому же ведущий преимущественно кочевой образ жизни, что для уче­ного человека эпохи Просвещения уже само по себе вызывает непод­дельный интерес. Как рационалист Георги находит тому объективные причины: «По причине не плодородия тамошних гор и суровости воз­духа, так, как и потому живут почти звероподобно, не может сей народ соответственно обширности занимаемой ими страны быть многолюден». Значимость для автора климатических и экологических факторов сопровождает его рассуждения по проблемам этногенеза: «Лопари суть Финский народ. Они назывались еще за шесть сот лет до наших времен Стрикфиннами (беглыми Финнами) и вероятнее ка­жется, что нынешние Финны отщетясь от них, переселились в при­вольные места для спокойнейшей жизни...». Таким образом, де­монстрируя свою приверженность «концепции Миллера-Фишера» о возникновении отдельных «финских» народов путем постепенного отде­ления от материнского этноса отдельных групп, ставших впоследствии родственными народами, автор предлагает пример конкретной реали­зации последней, выдвигая гипотезу возникновения современных фин­нов путем выделения из саамской этнической общности и последую­щей миграции на юг, в более приспособленные для жизни места. Политическая составляющая отражается в тексте следующим замеча­нием: «Они издревле жили на своих горах и управляемы были своими Владельцами: но напоследок покорены Шведами; и теперь нет у них и памяти Дворянских семей». Некий элемент «скотландизации» саам­ской истории заметен также в сентенции о горной уединенной жизни под началом местных властителей, нарушенной вторжением извне, тогда как использование понятия «дворянство» может трактоваться в качестве особой дани духу времени, когда наличие собственной знати служило одним из определяющих факторов суверенности государства.

Довольно сухие по своей природе, но занимательно изложенные Георги данные, касающиеся саамской антропометрии, сменяются столь любимой просветителями темой «о разуме». Оказывается, что «разум у них (саамов) обыкновенный простонародный», но это не мешает его обладателям демонстрировать сложную гамму чувствен­ных проявлений, варьирующих от миролюбия и постоянства до недо­верчивости и склонности к плутовству в торговле. Тем не менее автор находит ключевой пункт, как мы бы сейчас сказали, «саамской иден­тичности» в редкой до самоотверженности любви к родине и мироус­тройству: «Об отечестве своем и общежительственном устроении очень много думают, и столько как иными так и самими собою пле­нены, что будут вне отечества, умирают больше от сокрушения сво­его по родине». Следующий по степени важности для Георги этно­дифференцирующий признак — это язык, происхождение которого от «финского», то есть в нашем понимании от древнефинского языка-основы не подлежит обсуждению, так же, как и наличие множества саамских диалектов, разнящихся настолько, что «...и сами Лопари с трудом всех своих одноплеменников слова разумеют». Фиксация сла­бой языковой консолидации только подкрепляет авторскую логику данными об отсутствии у саамов письменности в общепринятом ее понимании, когда из букв, а не из рисунков составляются слова.

Тайные или явные просветительские настроения не затмевают для автора такого социально значимого явления, как далеко зашедшее иму­щественное неравенство, царящее в саамском обществе. Рассеянные по тексту свидетельства о местной «жадности к богатству», «корысто­любию», «зарыванию денег в землю», нежелании и невозможности платить подати должны были, тем не менее, найти какое-либо объяс­нение. Ответ Георги лежит скорее в области экологического и геогра­фического детерминизма. С некоторым удивлением для себя он отме­чает, что принятие «христианского закона» не привело здесь к перехо­ду к оседлому образу жизни, да это было бы и трудно исполнимо, поскольку экономически невыгодно и противоречит местной природе. Тогда как столь не любимое просветителями кочевание наоборот при­носит наибольшую прибыль саамам-оленеводам, рыбакам и охотникам за «мягкой рухлядишкой». С другой стороны, дикостью и нестандарт­ностью края можно было объяснить неглубокое проникновение основ христианства в саамское мироустройство, отличавшееся на тот момент ситуацией религиозного двоеверия и приверженности шаманским практикам.

Следующие в тексте за саамами финны выступают своеобразными антиподами первозданной дикости северных и северо-восточных сосе­дей: «Финны, от предков коих произошли почти все Северные Евро­пейские народы, суть Азиатцы, переселившиеся в древние невеже­ством помраченные времена из Восточных своих стран в занимаемые ими теперь на Западе земли». Миграционная позиция автора исходит из довольно распространенного для той эпохи понимания историческо­го процесса, согласно которому пребывание на благословенном про­свещенном Западе облагораживает даже самые суровые, закосневшие в неведении сердца вчерашних дикарей. Но в чем же конкретно повез­ло финнам и каковы предпосылки их нынешних успехов? Ответ в принципе предсказуем: «Они сообразны по своему произхождению, нраву и языку многим Европейским и Азиатским народам, как то Черемисам, Чувашам, и другим; но ни с кем столько не сходствуют, как с Лопарями и Пермянами. Кажется, что они отделились от Ло­парей не прежде как в тринадцатом столетии, при разпространении Христианской веры и утверждении жилищ на одном месте». При­держиваясь избранной им структуры изложения эмпирического мате­риала, Георги продолжает вести свою идейную линию, не исключая таких, казалось бы, неидеологизированных тем, как народная антропо­метрия: «По наружному виду совершенно Финны Лопарям сообразны: но телесными и душевными добрыми качествами далеко от них ото­шли...». Идеализация финнов, одновременно с противопоставлением их язычествующим собратьям иллюстрируется рядом важных момен­тов, как-то: «Говорят собственным языком, но пишут Готскими буква­ми», то есть переход на латинскую графику не ведет к утрате языковой суверенности, мало того, культура письма предопределяет то, что фин­ны имеют «разные частные и высшие училища; и нарочито успевают в различных художествах и науках». Правда, автор умалчивает, что образование и научные занятия финнов совсем не предполагают разви­тия народного языка, исключая его из высших сфер общения в пользу политически доминирующего шведского и схоларной латыни. Для него гораздо более значимо показать европейские маркеры, приобретенные финнами на новых местах обитания. Лютеранский закон и христи­анское летоисчисление в этом случае выступают как универсальные ценности, закладывающие базу дальнейшего прогресса. Но кто в таком случае выступит в качестве катализатора поступательного движения? Ответ автора звучит практически в каждом абзаце, это — шведы, ибо «города их подобны Шведским», «хозяйство же свое ведут по Шведско­му обыкновению; да и домашняя у них утварь такая же, как и у Шве­дов», «одеяние городских и чиновных людей ничем от Шведской го­родской одежды не отменно.Да и мужики такое же точно платье носят, какое и Шведские крестьяне». Мало того, даже те области Фин­ляндии, что «...Российской покорены державе, пользуются Шведски­ми правами и преимусчествами».

Однако путь в европейское сообщество просвещенных наций был для финнов долог и тернист, так, не до конца еще изжиты в народе древние суеверия. Георги, в частности, пишет, что древние финны были такими ревностными идолопоклонниками, что шведским коро­лям и упсальским епископам пришлось употребить немало усилий для обращения упорствующих. Автор пытается не только констатировать современные успехи просвещения финнов, но и по возможности ис­следовать природу их былых верований. Он приходит к выводу, что «чрез толь долгое время сделались предания о древнем их богословии весьма недостаточными; в разсуждении же новейших времен сход­ствует оная в главных делах с законоучением Лопарей и других от Финнов произшедших народов». Кроме того, Георги кажется, что он находит некий общий момент, роднящий представления язычников о священном. По его мнению, это широко распространенный прежде культ медведя: «Все в языческом суеверии утопающие Северные и Северо-восточные народы почитают медведей очень важными зверь­ми, и думают, что души их так же как и человеческие, безсмертны; а от сего и вошли в употребление при звериной их ловле весьма многие суеверные забобоны». Как доказательство своего утверждения он приводит перевод текста финской ритуальной песни, связанной с почи­танием медведя. В целом автор дает понять, что финны, безусловно, дальше своих собратьев продвинулись по пути цивилизации, но и по сей день им еще много предстоит работать над собой.

Перемещая свой взор с Севера на южное побережье Балтики, Ге­орги обнаруживает среди здешнего коренного населения родственные финнам поколения, обозначенные им как Латыши, Есты и Ливонцы. Каким образом латыши оказались зачислены ученым в ряд «Финских народов», достойно специального рассмотрения. Очевидно, что лингви­стическая классификация имела для него первостепенное значение, и будучи реалистом, Георги понимал, что за многие столетия совместной жизни на ограниченной территории Восточной Прибалтики местные народы тесно контактировали в языковом отношении, заимствуя друг у друга лексические формы. Вместе с тем, существенное отличие латыш­ского языка от эстонского и ливского (чье финское происхождение было однозначно ясно) требовало от него более серьезной аргументации, связанной с этническими процессами в регионе. Он предлагает следу­ющую схему: «Латыши, кои обще с Литвою и древними Пруссами со­ставляют один народ, суть смешанные с Финнами Славяне...». Далее автором подключаются миграционный и хозяйственно-культурный фак­торы, согласно которым, латыши, издавна занимавшиеся земледелием в бассейне р. Вислы, переселились в Ливонскую землю, где уже находи­лись кочующие финские народы, не претендующие на сельскохозяй­ственное освоение этих земель. Латыши, таким образом, мирно вошли в региональное финское сообщество. Объединяла их и языческая вера, по мнению Георги, мало отличавшаяся от финской и саамской.

Еще более сплотила латышей, эстонцев и ливов совместная исто­рия, в которой самые темные времена связываются, как ни странно для авторской стилистики, не с первобытными языческими временами, а с приходом сюда крестоносцев: «И, как в то время Курская и Ливонская земля завоевана Немецкими рыцарями, то все они вообще сделались Христианами и крепостными людьми чужестранного дворянства: в каковом состоянии и теперь они находятся». Даже местная антропо­метрия свидетельствовала о неблагополучии простого народа, среди которого было «великое множество печальнаго и сыраго сложения людей», «претерпевающих от помещиков угнетение», страдающих от «тягостных работ, недостатков и уничижения». Примечателен в этом отношении сюжет о том, что редкие счастливчики, которым все же удается скопить некоторую сумму, спешат зарыть свои деньги в землю «...и тем навсегда удаляют их из обращения». Эта почти библейская история о зарытых в землю талантах, по-видимому, очень близка обще­ственным взглядам автора, синтезировавшего руссоистские настрое­ния европейской интеллигенции с протестантской этикой бюргера. Неприятие режима остзейского дворянства звучит еще в одном отрыв­ке, где Георги говорит о распространенных в крае суевериях и неглу­боком проникновении христианской морали в жизнь местных жителей, объясняя проблему эту так: «Начало обращению их к Христианскому закону положили Бременские купцы, коим последовали благом сим деле, употребляя однакож более оружие, нежели увещевание, мече­носцы, а сим Немецкие рыцари». Заслуга Георги была не в том, что он заявил о бедствиях крестьян в прибалтийских губерниях. Довольно плохо скрытая оппозиция помещичьей тирании была присуща и дру­гим авторам эпохи Уложенной комиссии, но он смог заявить о ней со страниц официального научного издания империи.

В.Н. Татищев

Г.В. Лейбниц

Титульный лист книги Ф.И. Страленберга «Северная и Восточ­ная часть Европы и Азии...»

Лист «Примечаний...» В.Н. Татищева

Фрагмент карты Ф.И. Страленберга

Иллюстрация из книги об остяках И.Б. Мюллера

И.Г. Гмелин

Титульный лист «Описания сибирского царства...» Г.Ф. Миллера

Титульный лист «Сибирской истории...» И.Э. Фишера

АЛ. Шлёцер

Х.Г. Портан

Титульный лист книги Я. Шайновича

П.С. Паллас

И.Г. Георги

Двигаясь на Восток по побережью Финского залива, Георги в сво­ем повествовании приближается к окрестностям столичного города Санкт-Петербурга, где обнаруживает еще один финский народ — ижору, который, по его словам, «...как языком, так и нравами отменен был несколько от Карельских Финнов». Примечательно, что ни ранее, ни далее в тексте он не выделяет карелов как особую этническую общ­ность, по-видимому, считая их настолько близкими в языковом и куль­турном отношениях собственно финнам, что не видит необходимости в такого рода дифференциации. Кроме того, на этих землях им не были выделены водь и финны-ингерманландцы (эврэмэйсет и савакот). Вполне возможно, что они соотносились тогда с близкородственными эстонцами и с собственно финнами (суоми). Что же касается ижорцев, то автор не жалует их лестными эпитетами, подчеркивая неудовлетво­рительное состояние большинства хозяйств и склонность к легкой наживе вблизи «большой дороги». Может сложиться мнение, что в этом случае он отступает от той линии, что звучала в предыдущем разделе. Георги не упоминает о тех бедствиях, что выпадали на долю ижоры на протяжении всего средневековья и последующих лет, когда Ингрия многократно переходила из рук в руки, обезлюдевала и запустевала. Автор не пишет о скудости местных почв, нестабильности урожаев и вызванных войнами эпидемиях. Столица империи способна снести «шалости» своих неразумных маргиналов, но усомниться в счастье последних под российским скипетром было бы слишком вызы­вающе. Однако, сквозь критику ижорской нерадивости и недоверчиво­сти можно увидеть и другие факты, например, закрепощение ижоры, когда после освобождения края от шведов «немалое число Ижорцов раздарено по земскому обыкновению российским господам...». Пос­левоенное запустение Ингерманландии Георги показывает через упо­минание об обязательствах, взятых на себя русскими господами, засе­лить пустоши «переведенцами» из поместий, расположенных во внут­ренних областях страны. В результате здесь сложилась этническая, языковая и культовая чересполосица. Автор дает понять, что долгие годы крещенная новгородцами ижора испытывала религиозный гнет шведской администрации, пытавшейся распространить протестантизм. Вместе с тем, ижорцы, по оценкам обеих сторон, оказывались «...чрез­вычайно пристрастны к нелепым языческим мнениям, которыя и соплетают по тому с обрядами Христианской веры».

Следующий раздел своего исследования Георги посвящает марий­цам (в книге — Черемисы), очерчивая ареал расселения которых, он перемещает читателя во внутренние области России, указав в качестве административных маркеров земли Казанской и Нижегородской губер­ний, географического ориентира — р. Волгу (левый берег которой насе­лен марийцами значительно больше, чем правый) и исторического восточного предела, где «жилища же их простираются до самой Пермии». Рассмотренная автором в предыдущих разделах этнографи­ческая карта Восточной Прибалтики смыкается в его представлении с картой Поволжья и Приуралья в силу родства местного населения (принадлежащего к «породе Финской») и периферийное™ этих терри­торий по отношению к этническому центру империи.

Ключом, подобранным Георги к марийской антропометрии, стано­вится не раз уже использованный путешествующими учеными путь сравнения физических, ментальных и материальных характеристик нескольких народов, когда анализируемый материал помещается как бы между двумя полюсами. Такими полюсами становятся русские и татары, когда марийцы: «По виду и росту своему могут они почесться средними между Россиянами и Татарами людьми». Находясь под властью татарских ханов, марийцы, по мнению Георги, жили значи­тельно южнее своих нынешних мест расселения, кочуя между Волгой и Доном. Дальнейший текст наполнен множеством противоречий, выз­ванных преимущественно особенностями «политического письма». Так, марийцы прежде имели собственных ханов, но перейдя под власть России при Адае «...весьма подобострастном и покорном Российско­му престолу храбром (подчеркнуто мной. — А.З.) Владетеле; и теперь нет у них ни Князей ни дворян». Зато они совершили важнейший, с точки зрения просвещения, шаг вперед, а именно — посредством под­ражания русским и «по причине стеснения мест», перешли от занятий скотоводством к земледелию. Совершив данный цивилизационный шаг, марийцы не только «окрестьянились» и постепенно христианизи­ровались, но приобрели также «...подобно Россиянам, миром выбран­ных сотников, десятников и старост». Славяно-тюркские элементы и далее фиксируются автором во многих проявлениях внешнего быта мариицев, начиная от техник ведения хозяйства, заканчивая интерье­ром традиционного жилища, одеждой и налогообложением.

Дух времени отразился в своеобразном «догердерианском» пони­мании автором специфики народного творчества и этнической психо­логии. Марийцы, по Георги, в делах своих положительно неторопливы и прилежны, однако «...по примеру других не просвещенных людей упрямы и недоверчивы», в городах не живут, время по годам и месяцам не считывают и даже преданий о приключениях предков не имеют. Из этого пассажа внимательному читателю становилось не до конца ясно, откуда же Георги и его предшественники узнали о местных правите­лях, миграциях и языческих верованиях, когда у марийцев: «...за не имением букв, нет... ни письменных, ни печатных дел». Самого же автора скорее занимало исследование семейной обрядности и в осо­бенности языческой религии марийцев, сообщающей читающей пуб­лике информацию экзотического характера. Но в этих сюжетах можно заметить и ряд свидетельств, указывающих на способность марийцев так или иначе трансформировать свою духовную жизнь, приспосаблива­ясь к новым временам. Например, отказываясь от «института посвя­щенных», представленного профессиональными жрецами и гадателями, марийская вера приобретала большую социальность, так как жреческие функции доверялись наиболее уважаемым, трезвым и домовитым крес­тьянам — картам, что в принципе могло быть довольно близко протестан­тским воззрениям самого автора. Отметив здесь же значительный при­рост новокрещенных в крае, Георги пишет о тайном исполнении ими прежних обрядов, скрываясь от преследования и истязаний властей.

Не подвергая сомнению гипотезу своих наставников, профессоров Г.Ф. Миллера и И.Э. Фишера о «финском происхождении» чувашей, Георги, тем не менее, пытается продекларировать основные позиции, согласно которым возможно обосновать данное утверждение: «Гово­рят они собственным от Финского произшедшим языком... и хотя они много язык свой смешали с Татарским, однакож при всем том праро­дительское наречие, также одеяние, нравы, обычаи и суеверия, удер­жали». Если же чуваши — народ финского корня, то для автора логич­но было бы предположить, что где-то неподалеку должны быть его родственники. Георги действительно их находит в лице марийцев, ис­пользовав в качестве доказательства перечисление имеющих сходства этнических признаков и социальных обязательств: «Они чрезвычайно подобны Черемисам по телесному виду, по нравственным качествам, по разположению деревень, по сельским разпорядкам, по состоянию жилищ, по употребляемой ими в домашнем своем быту утвари, по разположению хозяйства и жизни, по пище, имению и податям, так­же по мужским и женским упражнениям». Идентификационная способность рассмотренных выше факторов умноженная на близость, а кое-где и чересполосицу занимаемых территорий, стала не менее устойчивой частью авторской аргументации об общности марийцев и чувашей, чем языковая общность. Таким образом, абсолютно не поку­шаясь на авторитет языка как профилирующего средства в определе­нии родства народов, Георги вводит в текст хозяйственно-культурные и психологические составляющие этнической идентификации. И здесь уже не столь важно, что впоследствии данная гипотеза не нашла под­тверждения, более значим тот вклад, что внес Георги в развитие этно­логической теории, расширив представления современников о природе этнического. Несколько выбивается из общего контекста повествова­ния его оценка религиозной ситуации у чувашей, ориентированная скорее на руссоисткие ценности, чем на клерикальное морализирова­ние, звучащее в духе идей раннего немецкого Просвещения. Отмечая, что многие чуваши, крещенные еще в петровское время, держались прежних воззрений даже крепче, чем марийцы, Георги пишет: «При тогдашнем обращении к Христианскому закону нарочито они упрями­лись; а в нынешнее время, в которое без собственного удостоверения ни кого к принятию православной веры не принуждает, и не отвлека­ет их никто от суеверия. Да они и сами в разсуждении тихомирного поведения, прилежания, верности и преданности своим начальникам, крестившимся ни мало не уступают».

Мордва представляется Георги в качестве одного из народов, с древнейших времен населяющих бассейн Волги. Причем в период, предшествующий татаро-монгольскому нашествию, мордовские посе­ления, по сведениям автора, располагались несколько севернее нынеш­них, вблизи таких городов как Ярославль, Кострома и Галич. По-видимому, речь здесь идет о родственном мордве племени меря, действи­тельно занимавшем очерченный регион и в позднем средневековье в основном слившемся со славянами. Дуальность структуры мордовско­го этноса, подразделяющегося на эрзю и мокшу, довольно четко фик­сируется автором, лишь с той оговоркой, что «каратаи составля­ют еще и третье, но такое малое поколение, что в нескольких только Казанских деревнях заключается». Основным дифференцирующим признаком в данном случае выступает язык, который происходит не­посредственно от «Финнов», но со значительной примесью татарско­го^[13]. Однако расхождения между мокшанским и эрзянским наречиями бывают столь существенны, пишет автор, что их можно принять за самостоятельные языки. Дополнительными факторами, подчеркива­ющими этнографические особенности эрзи и мокши, служат отмечен­ные в описании собственные ареалы расселения, покрой и отделка женского костюма, различия в названиях языческих божеств. Интере­сен подход Георги к мордовской антропометрии, в рамках которой он приходит к выводу о существенной близости внешнего облика мордви­нов и русских, тогда как хозяйственно-культурная специфика больше сближает их с соседними марийцами и чувашами. Специально под­черкнутый автором момент, что мордва в меньшей степени приверже­на «звериному промыслу» исподволь дает понять общее направление цивилизационного вектора. Раннее, по сравнению с соседями, вхожде­ние мордвы в орбиту русской культуры и политики предопределило то, что «большая половина Мордвы исповедует теперь Христианскую веру и хотя они от языческого закона удалились уже больше, нежели Черемисы и Чуваша: однакож все еще великое имеют к оному при­страстие». Кроме того, значительная часть мордовской знати (у Ге­орги — Ханския семьи) была кооптирована в состав московского, а за­тем российского дворянства. Религиозный синкретизм мордвы про­является еще в том, что, по сведения Георги, народу свойственно смешивать христианские праздники и почитание святых с языческими жертвоприношениями. Так, «в первый день как Воскресения, так и Рождества Христова жертвуют они неизвестным и самим им Рос­сийским святостям птиц, пирожное и напитки, дабы только иметь себе заступниками и Российских святых».

По мере приближения к Уралу внимание исследователя привлека­ют удмурты (у Георги — Вотяки), чей этногенез он очень осторожно связывает с живущими на Енисее аринцами, очевидно, памятуя о заоч­ной дискуссии по этому поводу между Г.Ф. Миллером и Ф.И. Страленбергом. Не углубляясь в проблемы ранней этнической истории уд­муртов, автор конструирует современный ему этнический образ, пыта­ясь обнаружить то зерно народной жизни, что позволяет удмуртам сохранять свою идентичность. Думается, что Георги мог бы опреде­лить его в такой категории, как консерватизм, проявляющийся прежде всего в социальной структуре и семейно-родовой системе расселения. Даже тот фрагмент, где говорится, что удмурты «с виду походят на Финнов больше, нежели все прочие единоплеменные им народы», мож­но при желании истолковать как возможную мысль Георги о вероятной близости этноса к некоему изначальному антропологическому типу. Закономерно возникающий в связи с этим вопрос заключается в том, что обеспечивает удмуртам необходимые условия для консервации милой сердцу архаики. Ответ Георги опирается на успешное использо­вание этносом географического фактора, благодаря чему большая часть удмуртов живет компактно в междуречье Вятки и Камы, имея, таким образом, свою собственную страну, некий «остров» аборигенной культуры. Естественная изолированность удмуртских земель подкреп­ляется автором поведенческими стереотипами удмуртов, например: «Они больше всех народов убегают обращения с иноплеменниками, и по тому не любят, чтоб в смежности с деревнями их были и чужия: не дают так же пришельцам в посадах своих строить дворов; да и при празднествах своих не терпят инородцов». Еще один элемент стабильности удмуртского острова опирается на традиционную рели­гию. Георги при всем своем скептицизме по отношению к язычникам пишет об удмуртах не иначе, как о «благоговейных идолопоклонни­ках»: «Да и тем, которые крестились, можно свободно держаться прародительского своего суеверия, по тому, что живут они от других народов совсем особливо». То есть, признавая политическую зависи­мость сначала от татар, затем от русских, удмурты, по мнению Георги, пытаются по возможности оставить за собой свободу действий на за­нимаемой ими территории.

Теперь важно, каков результат, увиденный исследователем в таком максимально абстрагированном от внешних воздействий мире. Резуль­тат выполненной в духе Руссо картины оказывается довольно успеш­ным. Во-первых, это социальный мир, временами нарушаемый практи­куемой местными молодцами традицией похищения невест у несго­ворчивых родителей. Во-вторых, экономическое равновесие, когда «богатых между ними мало: но напротив того и вовсе нет чрезвы­чайно бедных». Интересно, что автор приводит здесь своего рода шкалу, определяющую материальное благосостояние в удмуртском обществе: «У кого есть от пятнадцати до двадцати пяти десятин земли, да сверх того лошадей от двадцати до тридцати и другого скота соразмерное количество; тот занимает между богачами их первое место». Безусловно представленная Георги схема удмуртско­го общежития не могла до конца использовать идею изоляции по при­чине множественности зафиксированных в различных исторических источниках межэтнических контактов в Поволжско-Уральском регио­не. Соответственно, автор должен был отразить этот момент в своем тексте. Таких этнокультурных схождений оказывалось ничуть не мень­ше, если не больше, чем отличий. Тип расселения удмуртов был иден­тичен марийскому; мужская одежда, подобна наряду «русских мужи­ков»: «В прочем все селъския их распорядки, жилища, домостроитель­ство, утварь домашняя, пища, питье, подати, и все вообще их устроение такое точно, как и у вышеописанных народов».

Небольшую, но довольно любопытную в теоретическом отноше­нии главу Георги посвящает тептярям — сложной по своему этническо­му составу сословно-территориальной группе, причисленной им к раз­ряду «Финских народов». Для начала автор указывает время и место зарождения данной общности, довольно жестко проименованной «сво­лочью»: «...которая в половине шестагонадесять столетия, по слу­чаю причиненнаго Царем Иваном Васильевичем Казанскому царству разрушения, собралась из Черемис, Чуваш, Вотяков и Татар в Урале, а особливо в составляющей Башкирию и к Уфимской провинции при­надлежащей онаго части, и весьма скоро стала многолюдна». По­нятно, что после взятия московскими войсками Казани и особенно после подавления казанского восстания немало опасающихся за свою судьбу инсургентов поспешило укрыться в Закамье, на землях, фор­мально принадлежащих кочевникам башкирам, но свободных от осед­лых жителей. Георги указывает еще несколько причин переселения «финских народов» в Башкирию: «Правда, что побегом своим в горы и прилеплением к Башкирскому народу, освободилась сволочь сия от платежа подати...». Этим же шагом было осуществлено бегство от христианизации, акт не менее предосудительный, по мнению автора, старающегося отражать правительственную линию.

Наравне с рассмотрением исторических причин формирования и социально-экономических условий жизни тептярского общества, Геор­ги в этом отрывке открывает читателям свое этнологическое мировоз­зрение, переводя основные положения которого на современный науч­ный язык, получается следующее: этногенетический процессы, имев­шие место у большинства народов в древности, вполне реальны и в современности. Новые этносы складываются из различных языковых и конфессиональных групп, объединенных общей судьбой, территорией и, в конечном счете, идентичностью: «Сии люди, употребляя по не одинаковой своей природе языки, и при том будучи между собою раз­личны в нравах, а от части и в вере, перемешались, изключая Татар, так, что иногда и нарочито трудно дознаваться от какого произходят они рода племени». Тептяри представляются исследователем как живое доказательство того, что «...в новейшие времена тому, что при государственных смешениях могут новые народы и новыя поколения получить свое бытие». Георги приводит конкретные примеры куль­турного взаимодействия, когда, например, тептяри-марийцы начинают почитать удмуртскую святыню «мудор» (правда, именуя ее собствен­ным названием), чего никогда не случалось с ними на этническом материке. Сохраняя родной язык, различные тептярские «поколения» включают в свои говоры множество слов и выражений, заимствован­ных от соседей, так как практикуют межэтнические браки. Но более всего смешение культур характеризует местная одежда.

Продвигаясь на Восток по выстраиваемой им в тексте этнографи­ческой карте России, Георги приближается к Уральским горам, по обеим сторонам которых живет народ манси (у него — Вогуличи). Как замечает автор, язык манси «...заимствует свое начало от Финскаго», но имеет множество отличающихся наречий, что вполне может считаться и самостоятельным языком. Неопределенное состояние языка подчеркива­ется ссылкой на мнение «некоторых писателей», пытавшихся связать мансийский язык с древнеугорским, а через него — с современным вен­герским. Пограничность языка манси, соединяясь с географическим по­ложением, во многом предопределяет интерпретацию эмпирического материала, когда «житие их между кочевым и одноместным среднее». В хозяйственном отношении «нет у них ни пашен, ни огородов, — но в то же время, — упражняются немного в скотоводстве; и содержат по нескольку коров, овец и свиней; лошади же у них редки».

В целом, данному разделу присуща игра в «то есть, то нет», оче­видно, нацеленная на то, чтобы еще раз подчеркнуть преимущества культурного импульса, идущего с Запада, против закосневшей в снегах и лесах сибирской архаики. Однако отмеченная линия, скорее всего, лишь демонстрирует лояльность автора к доминирующей идеологии, поскольку в тексте присутствуют и другие, параллельно развивающи­еся мысли. Во-первых, это региональное противопоставление Севера и Юга, где климатические особенности предопределяют образ жизни больше, нежели внешние культурные влияния. Во-вторых, обращает на себя внимание довольно сложная по набору качеств этнопсихологичес­кая характеристика, данная им манси, которые «в поступках своих бодры, послушны, честны, рачительны, не глупы, но легкомысленны, к беспорядкам склонны, в гневе неукротимы, и не опрятны». По-видимому, здесь борются две позиции: с одной стороны, желание передать те настроения, что вынесли из общения с этим народом ученые-путе­шественники; с другой — невозможность обойти вниманием тот факт, что манси наиболее упорно сопротивлялись продвижению отрядов русских в Пермь, на Северный Урал и в Зауралье. Третий момент связан с фиксацией автором модернизационных явлений в мансийской жизни, как-то: рост частнособственнических настроений, когда одна семья (деревня) огораживает свой промысловый участок в 10-12 верст от посягательств соседей; технологические инновации, когда охотни­ки-манси одновременно используют традиционные лук и стрелы и огнестрельное оружие. И, наконец, религиозная ситуация в мансийском обществе, сочетающая ставшее уже традиционным для народов По­волжья, Урала и Сибири «двоеверие»^[14]. Причем, по сведениям автора, «пермские Вогуличи принося теперь жертвы не в священных пещерах, но в Кереметях, кои... находятся в лесах. Они совершенно подобны Черемисским и других народов Кереметям: но иногда не бывает в них дерев». Таким образом, автор, похоже, старается подчеркнуть взаи­мосвязь мансийской веры с религиозными системами языческих наро­дов Урала и Поволжья.

Завершается этнографический обзор российских народов «Финскаго племени» весьма пространной статьей, посвященной хантам (у Ге­орги — Отяки). Почему Георги использует (изобретает) данный этно­ним, не совсем понятно, так как уже в ранней историографии прижил­ся термин Остяки, и к тому же в сопровождающих этот раздел иллюстрациях недвусмысленно, на трех языках ханты обозначены как остяки. Почти сразу автор оговаривается, что данный этноним носит собирательный характер, поскольку унаследованное от татар «название сие превратили Россияне в слово Отяк, и разумеют теперь под оным трех, как по произхождению, так и по языку народов». Далее он приводит свои аргументы, почему под этим названием скрываются, кроме собственно хантов, еще и некий «енисейский народ», родствен­ный аринцам и коттам, а также «самоедские колена», живущие близь Сургута. Исходя из этого, Георги сообщает, что далее его описание будет сосредоточено на «обских отяках», подразделяющихся на южных — Асъях и северных — Хонди-Шуй.

Этногенез хантов Георги рассматривает в связи с миграционными процессами в северо-западном Приуралье, активизировавшимися во второй половине XIV в. под влиянием миссионерской деятельности епископа Стефана Пермского. Именно нежелание принимать креще­ние, по мнению автора, побудило «...большую половину пермяков и Зирян, в Великой Перми живших, покинуть привольные свои на западной стороне Уральских гор места и перейти в суровыя Северныя около реки Оби страны, где они теперь от Кондарей не отличаются, но вместе с оными называются Отяками». Эта несколько упрощенная схема позволяла автору еще раз указать на общий западный вектор развития цивилизации за Уралом, или, как отмечал по этому поводу С.А. Токарев, «можно догадываться, что в таком искаженном виде до Георги дошло предположение, высказанное Г. Новицким в «Кратком описании о народе остяцком» о происхождении остяков от выходцев из Перми, материалами экспедиции И.И. Лепехина в этой части, видимо, он не сумел воспользоваться». Для нас же подход Георги интересен тем, что в отрывке, посвященном народам коми, он показывает себя сторонником идеи существования в прошлом мощного государствен­ного объединения в западном Приуралье, чье население «древние Пер­мяки и Зиряне во всем сообразны Финнам, язык их, и все идолослужение, малым чем отменены от Финского. В самые древние времена славны они были в торговле, которую производили они с Персиянами и подвластными Великому Моголу народами. Сии иностранцы приво­зили товары свои вверх по Волге и Каме в Чердынь, старинный при Колее находившийся торговый город: Пермяки же развозили как сии, как собственные товары по Печоре и до самого Ледовитого моря; и выменивали у тамошних народов как для Восточных, так и для других обывателей, разную мягкую рухлядь. Остатки древних Северной сей страны городов свидетельствуют и теперь о благополучном ста­ринных жителей состоянии». Авторская позиция может быть ис­толкована как свидетельство серьезного влияния, оказанного на ис­следовательский менталитет Георги руссоистскими и даже предромантическими умонастроениями, позволяющими потомкам по сей день убеждаться в величии ушедших в Лету предков. Как на некое пе­режиточное явление былого могущества, автор указывает на существо­вание у хантов собственной знати: «...Коих потомки и теперь еще по­читаются благородными, и избираются начальниками поколений, на ко­торые народ сей разделяется». Еще один важный аспект хантыйской идентичности видится автором в строгом следовании религиозным традициям, особенно прочно сохраняемым северными хантами, живу­щими на нижней Оби. Несмотря на гонения, ставшие непременным атрибутом миссионерской деятельности начиная с 1712 г., ханты сохра­нили жертвенные места с установленными в них идолами. Георги пишет: «В 1771 году стояли оба знатнейшие Отякские идолы, кото­рым также и Семояди поклонялись, в Западной стороне Обскаго за­лива, в семидесети верстах ниже Обдорска в лесу, по близости Воксарских жилищ. Один из них представляет мужское, а другой женское подобие». Будучи одним из первых исследователей проявле­ний хантыйской религиозности, своим текстом Георги закладывал се­рьезную традицию изучения обско-угорских дохристианских верова­ний и мифологии.

СТАНОВЛЕНИЕ ФИННО-УГОРСКИХ ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ (первая половина XIX в.)

Финно-угроведение в эпоху Романтизма

В первые годы ХЕК в. изменилась идеологическая ситуация в Европе. На смену эпохе Просвещения пришло время романтизма, идеям которо­го суждено было сыграть важную роль в становлении этнографического финно-угроведения. Вера, духовность и уникальность, провозглашенные романтиками основными ценностными ориентирами, были противопо­ставлены рациональному и универсальному концепту просветителей^[15]. В этой связи, находившиеся в рамках гетерогенных империй финно­угорские этнические меньшинства, могли надеяться на сохранение куль­турной идентичности, рассчитывая только на интегрирующую силу сво­его языка и традиций. Сложность заключалась еще в том, что в боль­шинстве случаев единых литературных финно-угорских языков пока не существовало, тогда как множественность диалектов, локальных тради­ций и местных идентичностей отнюдь не способствовала формирова­нию единого национального сознания. Опыты просветителей по созда­нию грамматик и переводу источников христианского вероучения на народные языки, заложили лишь первичный пласт модерной культуры, что в принципе предполагало дальнейшее развитие образованности, в том числе светской. Но, двигаться далее вряд ли было возможно без актуализации в обществе процессов самопознания и самооценки: Кто мы? Зачем и чем мы отличаемся от наших соседей? Есть ли на свете родственные нам народы? Все эти вопросы, скорее всего, мало волно­вали идеализированного в текстах предыдущей эпохи пахаря, пастуха и рыбака, но стали жизненно важными проблемами для рожденной Просвещением интеллигенции.

Вместе с тем, эпоха Просвещения, особенно в поздний предромантический период, подготовила благодатную почву для восприятия ев­ропейским обществом национальных идей и интегрирующих культур­ных проектов^[16]. Во-первых, заметно увеличилось число грамотных людей, способных с помощью печатной продукции на родном языке формировать свое мировоззрение, ощущая чувство личной сопричаст­ности к истории страны и населяющего ее народа. Во-вторых, стреми­тельный рост территорий многонациональных империй в XVIII в. по­влек за собой развитие бюрократических институтов на местах, служа­щие которых в силу своих должностных обязанностей должны были разбираться в коллизиях этнического взаимодействия в подконтроль­ных регионах. Еще одним фактором развития национального само­сознания европейских народов было, как отмечал Б. Андерсон: «медлен­ное, географически неравномерное распространение специфических родных языков как инструментов административной централизации, используемых некоторыми занимавшими прочное положение монарха­ми, претендовавшими на абсолютность власти». Данная тенденция в значительной мере была присуща истории просвещения финно-угорских народов Российской империи, с тем лишь отличием, что в некоторых областях претендующий на доминирование русский импульс сосуще­ствовал со сложившимся ранее историческим билингвизмом, как это было, например, с немецким языком в Прибалтийских губерниях, швед­ским в Великом княжестве Финляндском и татарским, в ряде мест Заказанья, Урала и Западной Сибири. Региональное просветительство, прежде связанное с миссионерскими организациями и государством, все чаще задействовало потенциал университетских центров, в рамках кото­рых возникают краеведческие и патриотические кружки, руководство­вавшиеся уже идеями национального романтизма и нациесторительства.

Национальные запросы и чаяния образованной части общества обрели надежную опору в лице деятелей науки, еще с прежних пор, ориентированных на практическое освоение окружающего мира, неза­висимо от того, начинался этот мир за далекими морями и горами, или прямо за городской заставой^[17]. Таким образом, в нужный момент профессиональная наука поддержала позитивистскими методиками и авто­ритетными именами, начатое тогда романтиками строительство замка национальной культуры, политики и государственности. Данную ситу­ацию, можно интерпретировать, опираясь на предложенную чешским историком М. Хрохом периодизацию истории развития национального движения в Европе. Выделяемые в качестве основных критериев: за­рождение научного интереса к родному языку, географии, истории, фольклору и другим проявлениям традиционной культуры, социальные факторы, по мнению чешского ученого, свидетельствуют о развертыва­нии начальной стадии национального движения, так называемой «Фазы А». Применительно к финнам, венграм и отчасти к эстонцам данная схема работает почти безупречно. Национальное движение, начатое интеллектуалами, постепенно привлечет к себе внимание тре­тьего сословия и даже знати, чтобы затем, с помощью институтов власти, пропаганды и образования воздействовать на крестьянские массы. Что же касается финнов-ингерманландцев, води, ижоры, каре­лов, вепсов, коми, удмуртов, мари, мордвы, хантов и манси, которые в рассматриваемый период еще не успели обзавестись собственной интел­лигенцией и тем более буржуазией, следует говорить скорее о подгото­вительной стадии, когда образ народной культуры конструировался бла­годаря воздействию внешних сил. Применительно к истории этногра­фических исследований можно заметить, что финно-угорские народы России, с одной стороны выступали в качестве объектов научных изыс­каний ученых, представляющих империю, с другой стороны интересова­ли энтузиастов этнографического финно-угроведения из Венгрии и Фин­ляндии. Хотя, в большинстве случаев, это были одни и те же люди. Дело в том, что появившаяся в период наполеоновских войн молодая поросль европейской интеллигенции пыталась расстаться со ставшими уже классическими установками минувшего века, предпочитая искусст­венным образам и пасторалям реальное знание о собственном народе, его исторических корнях и связях. Однако осуществление масштабных научных и культурных проектов необходимо было согласовывать с вла­стями и заручаться их поддержкой, по крайней мере, на первых порах.

Зародившись в Германии и сложившийся в общеевропейское дви­жение за осознание себя и собственной культуры как самоценности, романтизм поднял авторитет, прежде всего, гуманитарного знания, когда «...все хотели быть поэтами, хотели мыслить как поэты, писать как поэты». Внутри романтического движения сложились два взаимо­дополняющих течения, которые в исторической и литературоведческой литературе обычно называют революционным и реставративным. Если деятели первого направления были устремлены к идеальному на­циональному будущему и не избегали политических акций, то предста­вители второго, часто игнорируя современность, искали идеал в роман­тизированном прошлом народа. Отмеченное расхождение в тактических подходах не мешало романтикам совместно выступать против универса­листских проектов как династических феодальных империй, так и пробивающихся к власти, всегда готовых на компромиссы буржуа. Политический и культурный радикализм романтиков создавал им геро­ический ореол, но не всегда способствовал приятию их идей современ­никами и приводил к конфликтам с властями. В том случае, если вла­сти сами не принимали на службу некоторые идеи романтиков. Сле­дуя программным заявлениям Ф.В.И. Шеллинга, А.В. Шлегеля и Ф. Шлегеля, романтически настроенные гуманитарии, в поисках лучших образцов для своего творчества все чаще обращались к произведениям народной словесности. Кроме того, в этот период многие интеллекту­алы и политики вышли из-под обаяния космополитических идей и нача­ли серьезно рассматривать перспективы строительства национальных культур и государств. Противореча, казалось бы, незыблемому автори­тету прежней идеологии, традиционалисты выдвинули тезис об органи­ческой целостности и самодостаточности каждого отдельного общества. Будучи современниками попытки революционного осуществления про­светительского конструкта, философы-традиционалисты весьма успеш­но обосновали тезис о том, что ослабление в обществе традиционных начал довольно скоро приводит его к деградации и гибели. Напротив, забота о сохранении традиционных ценностей приводит к самораскры­тию до времени спящего «народного духа», что в свою очередь укреп­ляет государственный организм, основанный не на чуждых народу ис­кусственных теориях, а на осознании неразрывной связи государства с интересами простых людей. Благо народа, идея нации и пропаганда простонародной культуры, становятся важнейшими ценностями пред­ставителей нового поколения европейской интеллектуальной элиты.

Основная линия интеллектуального сопротивления прежней догмати­ке была направлена на развенчание просветительского культа разума как универсального средства познания окружающего мира. Вера, народная традиция и национальное чувство должны были открыть новые подходы к пониманию общественной природы. Так, полемизируя с установления­ми классической эпохи, английский философ-традиционалист Э. Бёрк писал: «Общество — это действительно договор, но договор высшего по­рядка... Общественный договор заключается не только между ныне жи­вущими, но между нынешним, прошлым и будущим поколениями». Не­случайно, обратившись с патриотическим «Речами к немецкой нации», И.Г. Фихте призвал все сословия и, прежде всего, интеллигенцию воспитать «новую молодежь», готовую служить интересам нации. При этом отноше­ние романтиков к нации приобрело даже мистическое звучание, в плане рассмотрения ее как некоего родственного коллектива, происходящего от общих предков и обладающего «некоторым типом кровного сознания».

Романтики стремились не только к созданию новых более совершен­ных форм в мире искусства, но и к оформлению своих позиций в сфере политики и государственного строительства.

Романтический протест наполеоновской экспансии в Европе выра­зился не только в вооруженной борьбе, но и в закладывании основ национальных государств, в рамках которых эффективнее всего можно было воплощать в жизнь новую идею. Главным препятствием на этом пути стали полиэтнические империи, сама сущность которых противо­речила националистическому импульсу. Попытки германских госу­дарств выйти из-под диктата Вены, славянские матицы, итальянские карбонарии, польские восстания и, наконец, венгерская революция стали звеньями одной цепи раскачивающей имперские мегалиты. Им­перские власти в свою очередь искали аргументы для самосохранения, применяя силу, в целом придерживаясь консервативной модели, но кое-где допускали либеральные эксперименты. Например, как это было при сохранении Священно-римской империей конституционных прав венгерского королевства и случилось позже, при созданиидуали­стической австро-венгерской монархии, с двумя почти равными в пра­вах, численно доминирующими этносами. Или можно вспомнить существование в условиях абсолютизма и теории «официальной народ­ности» национальных регионов с конституционным устройством и особыми политическими правами, как это было в случае с царством Польским и Великим княжеством Финляндским. Противоречивая общественная жизнь Европы первых десятилетий XIX в. непосред­ственно коснулась бытия финно-угорских народов, часть из которых в эти годы вступила на путь построения национальной культуры и в перспективе государственности.

В Финляндии романтические идеи распространялись посредством литературы и общения представителей провинциального общества в университетских кружках и художественных салонах шведской метро­полии. Финляндская разночинная молодежь, в основном учившаяся в Упсале, имела возможность лично поучаствовать в «готском движе­нии», поставившем своей целью изучение исторического прошлого страны и провозгласившем Север — единой и своеобразной страной с собственной мифологией, имеющей, по мнению ряда идеологов: «...большее значение, чем греческие». Вместе с тем, нарождавшийся с конца XVIII в. финляндский национализм не позволял до конца удов­летвориться общескандинавской риторикой и свеноманскими призыва­ми. Недавняя аристократическая попытка участников «Аньяльской конфедерации» выйти из многовековой опеки шведской короны, посте­пенно обросла поддержкой образованной части общества, мечтавшей о построении собственного государства. В этом контексте, поляризированное финляндское общество остро нуждалось в консолидиру­ющей идее, способной объединить шведско-язычную элиту и соб­ственно финский народ в единую нацию. Местные дворяне и бюрге­ры, еще так недавно гордившиеся своим шведским или немецким происхождением, в новых условиях были готовы идти на сближение с «мужиками», но им необходимо было некое переходное звено, ро­мантизировавшее их патриотические устремления. Таким звеном могла стать древняя мифологизированная в Калевальских рунах исто­рия финского народа и его не менее загадочное происхождение и язык, столь отличный от всей германо-скандинавской Северной Евро­пы. Установление исторического прошлого финнов, их культурных связей с соседними и родственными народами, стало делом чести для финляндских историков и лингвистов, порученным им обществом. Правда и само общество нужно было еще серьезно подготовить к восприятию данной информации.

События русско-шведской войны (1808-1809 гг.) и образование финляндской автономии, всколыхнули, казалось бы, давно погружен­ную в полудрему финляндскую элиту, вынужденную искать свое место в новых политических условиях. Имперские власти, заинтересован­ные в лояльности вновь приобретенного приграничного региона и его отрыве от Швеции, не препятствовали развитию фенноманских идей^[18]. Стремление финляндских интеллектуалов преодолеть зависимость от шведской культурной гегемонии хорошо передают слова поэта А. Поппиуса: «Мы желали бы, по крайней мере, показать Швеции, что мы можем обойтись без ее языка и нравов, и даже без ее Тора и Одина, которых она сумела бы более глубоко посеять в нас, если бы менее презирала нас и наш язык, когда была нашей мачехой». Или, как писал его однокашник по университету К.А. Готтлунд: «Разве не стран­но, что целая страна должна учить чужой язык, чтобы получить доступ к самым необходимым для любого народа знаниям? Кто бы поверил, что во всей Финляндии нет ни одной школы, ни одного лицея, ни единого училища, где бы преподавали финский язык или хотя бы зани­мались им? Что все законы и светские книги у нас издаются только на шведском языке и на нем же ведутся все дела — это настолько дико, что сами шведы диву даются и, будучи не в силах поверить, лишь недоумен­но улыбаются, слыша такое». Таким образом, борьба за политическое равноправие финского языка виделась романтиками в качестве началь­ной ступени нациестроительства^[19]. В этой связи возникала задача со­здания финского литературного языка, путем всестороннего научного изучения его диалектов, сравнения с ближними и дальними родствен­ными языками. Финский фольклор и устно-поэтическое творчество родственных народов также становились важными элементами воспи­тания национального самосознания. Примечательно, что, находясь в конфликте с властями и живя в эмиграции, теоретик финского роман­тического национализма, историк и публицист А.И. Арвидссон, под­черкивал: «Я уже давно пришел к мысли, что Финляндия под властью России в своем развитии постепенно станет самостоятельным государ­ством. Очевидно, это произойдет только через столетия, но это ближе, чем если бы она оставалась под властью Швеции. Узы со шведами были так стары, что все изнутри стало общим... Здесь же все чужое — язык, обычаи, вера, литература, дух правления. Впервые Финляндию учат управлять собой; это уже говорит о полусамостоятельности...». Другими словами, молодые фенноманы выбрали эволюционный путь развития национального движения, отказавшись от радикальных выс­туплений и сотрудничая с имперской администрацией во благо форми­рующейся нации. Кровавые примеры польских восстаний и венгерской революции продемонстрировали финляндцам перспективность поли­тики «реализма», когда верность императору не препятствовала разра­ботке национальных проектов. Порой сложнее было сломить косность местной аристократии и чиновничества, чем найти понимание в Санкт-Петербурге^[20].

В Венгрии идеи национального романтизма опирались, прежде всего, на героические истории периода «обретения родины», средневе­ковой мощи венгерского королевства и трансильванского княжества, и надежду вновь обрести независимость. Кризис в венгерском обществе еще более обозначился в результате разочарования многих радикально настроенных интеллектуалов в «йозефинизме» (1780-1790 гг.) и вскоре последовавшем за ним периоде либеральных реформ (1825-1848 гг.). Правда, в отличие от финнов, у венгров сохранилась многочисленная и влиятельная аристократия, в языковом и этническом отношении со­ставляющая единое целое с простым народом. Однако большая ее часть придерживалась «провенской ориентации», что стало особенно очевидно во время революции^[21]. Венгерский народ, испытавший на себе турецкое, а затем австрийское правление, упрямо сохранял свой идентитет, консервируя его в различных проявлениях традиционной культуры, разительно отличавшейся от романо-германского и сла­вянского окружения. В то же время некоторыми наиболее дальновид­ными теоретиками нациестроительства будущая венгерская нация мыс­лилась как союз венгров и невенгров-христиан (хорватов, сербов, ру­мын, русинов и др.), объединяющим фактором для которых должна была стать государственная территория и венгерский язык^[22]. Вместе с тем, приоритет языка как консолидирующего средства, специально подчеркивался еще просветителями, как писал об этом Д. Бешшенеи: «Все нации стали образованными лишь благодаря своему родному языку и ни одна — благодаря чужому. Как бы ты назвал нацию, у кото­рой нет своего языка? Никак». Необходимо было только больше уз­нать о своем языке, да и в принципе, о своем народе, происхождение которого пока было туманно.

Культурные и языковые особенности венгров, неоднократно под­черкивавшиеся европейскими путешественниками, не находили науч­ного обоснования по причине не разработанности проблем древней истории, отсутствия достаточного количества достоверных источников и наличия многочисленных версий, уводящих исследователей в необъятные пространства Востока, вплоть до аравийской пустыни, Тибета и Гималайских гор. Особенной популярностью в венгерской историографии пользовались исторические реминисценции к гуннским и скифским древностям, как основе военно-номадической организации времен «Magna Hungária». Этимологические исследования XVII­XVIII вв., свидетельствовавшие о языковом родстве венгров с финна­ми, саамами и пермскими и обско-угорскими народами, вызывали в обществе недоумение, которое выразится в послереволюционной венгерской науке в так называемых «тюрко-угорских войнах». Но, вместе с тем, в Венгрии многие люди науки и литературы находились под впечатлением идей И.Г. Гердера и «Оссиановской концепции», бла­годаря чему в обществе складывается устойчивое понимание ценности народно-поэтического слова и вера в его древние мифологические истоки. Не случайно созданная в 1825 г. Венгерская Академия наук ставила одной из своих первоочередных целей сохранение и развитие венгерского языка, в том числе выяснение его происхождения и связей с другими языками, а также сбор и музеефикация фольклорно-этногра­фических данных. Ослабление влияния Вены в период либеральных реформ возродило среди венгров свободолюбивые настроения, особен­но среди нового поколения венгерской интеллигенции. Будущая «мар­товская молодежь» революции (1848-1849 гг.) — люди свободных про­фессий, служилое и мелкопоместное дворянство — вместе составили корпус романтического сопротивления австрийским и проавстрийским властям. Одновременно с политической борьбой венгерскими учеными разворачивалась работа по поиску и реконструкции своей древней ут­раченной истории. Пожалуй, ярче всего пафос этого времени передал один из лидеров освободительного движения, поэт Ш. Петефи в своем стихотворении «Венгерец я»:

Венгерец я! На свете нет страны, Что с Венгрией возлюбленной сравнится. Природой все богатства ей даны, В ней целый мир, прекрасный мир таится Все есть у нас: громады целых гор, Что из-за туч глядят на Каспий дальний, Степей ковыльных ветровой простор, Бескрайний, бесконечный, безначальный. Венгерец я! Но что моя страна!

Лишь жалкий призрак славного былого!

На свет боится выглянуть она: Покажется — и исчезает снова. Мы ходим все, пригнувшись до земли, Мы прячемся, боясь чужого взора, И нас родные братья обрекли В одежды униженья и позора.

Подъем национального самосознания в России на патриотической волне победы в Отечественной войне 1812 г. выразился, в том числе в новом этапе русской историографии. Публикация в 1818 г. первых восьми томов «Истории государства Российского» М.Н. Карамзина констатировала готовность общества воспринять полновесную, теоре­тически обоснованную картину исторического бытия народа^[23]. Теперь, нация могла восприниматься не только как территориальный или этни­ческий феномен, но и как продукт исторического процесса. А.С. Пуш­кин писал по этому поводу: «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества»^[24]. Наряду с этим стало ясно, что дальнейшая объективизация и субъективизация истории будет весьма затруднительна без расширения Источниковой базы исследований. Археографический поиск, начатый в свое время Г.Ф. Миллером и А.Л. Шлёцером, должен быть дополнен новыми данными археологии, этнографии и фольклора. Одновременно, необходимо было научиться более эффективно использовать собрания академических экспедиций прошлого века, открывших множество народов и племен, живущих в стране, для того, чтобы сопоставить их исторические предания с мате­риалами русских летописей, продолжая дальнейшее «узнавание» соб­ственной страны. Как писал в своих критических статьях П.Л. Лавров, один из теоретиков революционного народничества, унаследовавшего многие идеалы романтизма, «...романтик-историк не изучает, а воскре­шает былое, так как из мелочей воссоздается характеристический, жи­вописный образ, который сообщает хаосу событий художественное единство». Политическое поражение революционно-романтического движения в России в событиях на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., официальное утверждение консервативных ценностей и фактичес­кое запрещение легальной оппозиции направило многих российских интеллектуалов по «реставративному пути» розысканий, углубленных в славное прошлое народа^[25]. Поэтому ученый кружок, с его кодиров­кой знания для избранных и литературно-художественный салон, где при видимой свободе общения сохранялись различные уровни посвя­щенных лиц, на долгое время станут основным местом интеллектуаль­ной жизни страны. В этом отношении примечательно, что при созда­нии в 1845 г. одного из ведущих отечественных центров этнографичес­ких исследований — Императорского Русского Географического Общества, первичная неофициальная структура опиралась на инициа­тиву «четырех кружков» — мореходов, академиков, военных и молодых ученых. Правда затем члены этих кружков размежевались по нацио­нальному признаку и по взглядам на дальнейшие пути развития отече­ственной этнографии.

Идея ученого кружка: Активизация военной политики европейских государств на рубеже XVIII-XIX вв. потребовала сосредоточения вни­мания властей на хитросплетениях внешних обстоятельств, отчасти в ущерб исследованию внутренних потенций своих стран и народов. С другой стороны, недостаток внимания государственных органов к ин­теллектуальным процессам, в том числе и научным изысканиям, позво­лил развиться в этой, области частной инициативе. Европейские уни­верситетские конгрегации, еще со времен средневековья бывшие сре­доточием студенческого вольнодумства, в романтический период стали пристанищем для новой философии и трансляторами нигилистических импульсов, подвергающих сомнению классическое наследие.

Так, народолюбие, литературный творческий поиск и культ свобод­ной личности объединил в 1815 г. молодых преподавателей и студен­тов Абоского/Туркуского университета в Финляндии. Кружок туркуских романтиков, впитал наследие германских буршеншафтов и сканди­навских возмутителей академической стабильности, вместе с тем его участники не отказались от патриотических и просветительских за­мыслов основателя национальной науки Х.Г. Портана^[26]. Одним из главных заветов Портана был призыв к молодежи отправиться на по­иски древней истории финнов, перенеся исследовательские процедуры в Россию, где по его мысли следовало искать территорию финской прародины и свидетельства утраченного золотого века предков. Лите­ратурная и собирательская деятельность участников кружка протекала на фоне изменения политического статуса Финляндии, что в принципе открывало энтузиастам народоведения дорогу в финноязычные области Российской империи. Инициативная молодежь в любом случае должна была попытаться найти понимание у власть предержащих кругов им­перии и автономии, заручиться поддержкой влиятельных лиц, а может быть и сыграть на их противоречиях.

Большим другом финляндских интеллектуалов был государствен­ный канцлер Российской империи граф Н.П. Румянцев, являвшийся автором основных положений Фридрихсгамского мира, приведшего Финляндию в состав России, и вдохновителем Боргоского сейма 1809 г., утвердившего автономный статус княжества. Выйдя в отставку по за­вершению наполеоновских войн, не сойдясь во взглядах с новым «аракчеевским» обликом власти, Румянцев, будучи одним из образо­ваннейших и, что немаловажно, богатейших людей страны, решил употребить имеющиеся в его распоряжении средства на отыскание новых документов, памятников и свидетельств отечественной старины. Постепенно вокруг него сложилась группа молодых ученых, ставших сотрудниками его кружка и двигателями исследовательских идей меце­ната. На личные средства графа Румянцева были организованы много­численные археографические экспедиции, работавшие в стране и за рубежом, он финансировал поиск и публикацию архивных источников и был сторонником широкого вовлечения в научный оборот этнографи­ческих, статистических, археологических и лингвистических дан­ных. Сподвижниками графа стали многие ученые, прославившие академическую и университетскую науку, в частности пионеры эт­нографического финно-угроведения А.И. Шегрен и П.И. Кёппен. Одним из главных румянцевских проектов должно было стать комп­лексное историко-культурное исследование финно-угорских народов России, жизнью которых он заинтересовался после знакомства с «се­верными» трудами Г.Ф. Миллера, А.Л. Шлёцера и с переводами работ Х.Г. Портана^[27]. Румянцев просил своих финляндских знакомых поре­комендовать ему достойного молодого исследователя для осуществле­ния задуманного путешествия, но сразу предупреждал, что кандидат должен удовлетворять самым строгим требованиям, как-то: знание русского и европейских языков, наличие историографической подго­товки и готовности пройти испытательный срок служащим при граф­ской библиотеке. Такой энтузиаст нашелся не сразу и, наверное, сим­волично, что им стал деятельный участник движения туркуских роман­тиков — А.И. Шёгрен. Пройдет время и осевший в России Шёгрен начнет собирать вокруг себя новое поколение финно-угроведов. Первым станет бывший преподаватель Ревельской гимназии и его будущий пре­емник по академическому департаменту — Ф.И. Видеман, затем из Гель­сингфорса приедет продолжатель экспедиционных начинаний, приоб­щившийся на родине к романтической фенномании и «битвам за язык» М.А. Кастрен. Кроме того, Шёгрен на протяжении всей жизни кон­сультировал российских и финляндских энтузиастов народоведения, составителей грамматик, словарей и разного рода описаний.

Основанный в 1828 г. Императорский Александровский универси­тет в Гельсингфорсе/Хельсинки воспринял не только научно-исследо­вательские традиции Або Академии, но стал центром общественной жизни Великого княжества Финляндского. Несмотря на консерватив­ный настрой большинства членов университетской консистории, моло­дые преподаватели и студенты живо обсуждали насущные проблемы финской нации, существовавшей пока только в проекте. Сначала гёт­тингенский неогуманизм, затем идеи Фихте и Гегеля заставляют уни­верситетских людей по-новому взглянуть на финский народ и перспек­тивы его национальной культуры, а может быть и государственности. М.А. Кастрен также прошел начальную мировоззренческую школу в университетском кружке молодых патриотов восточно-ботнического землячества, где выступали будущие лидеры национального движе­ния доцент кафедры риторики И.Л. Рунеберг и доцент кафедры фи­лософии И.В. Снельман, регулярно бывал собиратель национального эпоса Э. Лённрот^[28]. На одном из собраний, студенты решили создать особую комиссию по сбору и публикации произведений народной сло­весности, так было положено начало Финскому Литературному Обще­ству, и ныне являющемуся крупнейшим издателем филологической и ис­торико-культурологической литературы в Финляндии. Идеи финского романтического национализма начинают в этот период постепенно овла­девать обществом, во многом благодаря студентам, которые, выходя в самостоятельную жизнь, становясь приходскими пасторами, школьными учителями, врачами, юристами и профессиональными учеными, несли с собой и транслировали положительный национальный настрой.

Примечательно, что структурирование научных интересов сотруд­ников отделения этнографии РГО в 1845-1850 гг. пролегло по линии разграничения двух основных отраслей отечественной этнографии, отражая, в том числе национальные чувства оппонентов, а именно: с одной стороны, приоритетом была задача изучения русского народа, и с другой стороны, изучения других народов империи и сопредельных стран. Первоначально возобладала точка зрения представителей «ака­демического кружка» отцов-основателей этнографического отделения: К.М. Бэра, А.И. Шегрена и П.И. Кёппена, считавших, что, прежде всего, необходимо изучить стоящие на грани исчезновения и ассимиляции наро­ды, чей традиционный образ жизни и язык серьезно трансформируется под влиянием модернизирующейся среды обитания^[29]. Данная позиция оказалась весьма полезна при обосновании ряда исследовательских про­ектов, имеющих непосредственное отношение к этнографическому изуче­нию финно-угорских (уральских) народов, опасаться за судьбу которых существовали весьма веские основания. Так, по инициативе академика Бэра, опасавшегося за судьбу малочисленных ливов в Лифляндии и Кур­ляндии, летом 1846 г. была организована экспедиция Шёгрена, на расходы которой отпустили тысячу рублей из правительственной субсидии^[30].

Думается, что ученый кружок в романтический период состоялся в качестве нового типа исследовательского института, в виде свободной ассоциации ученых-гуманитариев, объединенных идеей патриотичес­кого служения. Участники кружков пытались до времени дистанциро­ваться от власти, но при случае не отказываются использовать ее воз­можности. Эта интеллигентская дружба/вражда с властью чаще всего проявлялась в организационно-популяризаторской работе научных кружков и просветительских обществ. Например, при поиске средств финансирования поездки А.И. Шегрена были задействованы средства Финляндского Сената, деньги на Сибирскую экспедицию М.А. Кастрена отпустила Императорская Санкт-Петербургская Академия наук. Вместе с тем, периодические и монографические издания румянцевс­кой «ученой дружины», альманахи туркуских романтиков, манифеста­ции «субботнего общества» и многие другие акции и периодические издания романтической эпохи, в своем народолюбии нередко заходили за рамки, допущенные официальной цензурой. Примечательно, что участники патриотических кружков, ставя перед собой, казалось бы, сугубо национальные цели в результате предпринятых поисков выхо­дили на иной уже интернациональный уровень. Финны и венгры, мечтая узнать свое прошлое, откроют для себя и мира затерянные на российских просторах родственные народы, а русские ученые получат ценные языковые и историко-этнографические материалы о своей мно­гонациональной стране.

Идея дороги-судьбы: В начале XIX в. начинается новый этап поле­вой деятельности по изучению территории, народонаселения и природ­ных богатств Российской империи. В эти годы в научно-исследователь­ский процесс втягиваются не только интеллектуальные и материальные ресурсы Санкт-Петербургской Академии наук, иных государственных ведомств, но и средства частных лиц-меценатов, поддерживающих ро­мантически настроенных энтузиастов, для которых экспедиционная до­рога стала, по сути дела, жизнью и судьбой. «Хронотоп» пути-дороги символизирует здесь некое испытание духа и тела ищущего, когда его личное мировосприятие укрепляется и набирается впечатлений, либо ломается под грузом обстоятельств. Рассказ ученого о предпринятом путешествии, отраженный в путевом журнале, личном дневнике, или письме, становится важнейшим носителем научной информации, однако в отличие от полевых текстов предыдущей эпохи, записи исследователя-романтика фиксируют не только эмпирическую составляющую прой­денного пути, но и нередко становятся своеобразным погружением в вымышленную реальность истории, легенд и фантазий.

А.И. Шегрен

Дом семьи Шегренов

Титульный лист книги А.И. Шёгрена

Лист из путевого отчета А.И. Шёгрена

М.А. Кастрен

Титульный лист книги М.А. Кастрена

Маршруты экспедиций М.А. Кастрена

Дом семьи Регули

А. Регули

Э. Лённрот

Ф.И. Видеман

П. Хунфалви

K.M. Бэр

Следует отметить, что путь, дорога, путешествие — одни из люби­мейших символов романтической философии и литературы. Причем этот путь открывается только человеку, способному пройти не только по тенистым аллеям ухоженных классических парков, но и по дрему­чим лесам, по каменистым уступам и пыльным проселкам. Стоит однажды отбросить постылую рутину повседневности, на что решился герой «Путевых записок» Ш. Петефи, «...которому чертовски надоела его почтенная должность, и он отправился путешествовать», чтобы наполниться свежими мыслями и впечатлениями, а затем поделиться ими с друзьями, как это сделал А.И. Арвидссон в своих «Письмах швед­ского путешественника из Финляндии». Иногда встреча с новой страной позволяла страннику почувствовать себя: «человеком, представителем человечества», как это случилось с Н.М. Карамзиным, оказавшимся на «земле свободы», на земле Руссо. Но, если литераторов больше влекла внешняя сторона и новизна путешествия, то ученых манило в дорогу исследовательское содержание поездки, представляющееся в общении с людьми, их историями и традициями. Готовность преодолеть не один десяток километров в поисках новой песни, обряда, или фольклорного сюжета, характеризуют большую часть ученых-финно-угроведов первой половины XIX в. Неслучайно, иронический образ «босоногого странни­ка», идущего пешком по руническим тропам, был избран современника­ми для символизации собирательской деятельности Э. Лённрота. По­жалуй, что данный образ подходит для всей романтической науки.

Движение ученого-путешественника можно рассматривать как символическую попытку «побега на волю» из столичного, салонного, искусственного мира в идеализированный мир патриархальной про­стоты и народной мудрости^[31]. Маршрут и система координат, при этом, выбирается сообразно той общей цели, что ведет странника вперед, к сокровенной, им же придуманной волшебной стране. Для романтичес­ки настроенных финно-угроведов, это страна Биармия, она же леген­дарная прародина всех народов «чудского корня», лежащая где-то на Востоке. В этом отношении, восточная направленность поисков, опре­деленным образом смыкается с христианской литературной традицией, согласно которой сокровенная страна может быть только на Востоке, где Господь насадил рай. Искания «иной страны», таким образом, превращаются в своеобразное паломничество по условно-реальному пространству, в котором верстовые столбы видятся лишь смутными указателями, истинный же путь отмеряется находками и потерями, верой и страхом ее утраты. Дорога в ту дальнюю сторону, представ­ляется как путь в прошлое, там, где история сливается с мифологией, а эпическое сказание требует исторического обоснования лишь по причине неуверенности ищущего в истинности находки. Быстро здесь пройти невозможно, поскольку необходима не только длительная книж­ная подготовка, но и умение слушать и слышать встречающиеся на пути подсказки. Протяженность пути, искаженные временем названия мест и селений, запутанные предшественниками карты следования могут увес­ти в чужой обманный мир и стать труднопреодолимой преградой. Здесь важно не пропустить верный, нередко скрытый, зашифрованный знак, будь то топоним, гидроним, или встречный странник, знающий нечто важное об искомой стране. Переходы от опасности, болезней и одино­чества к другим разочарованиям избранного пути должны воспринимать­ся как испытание, жертва, которую готов принести идущий, чтобы при­близиться к раскрытию тайны, не позволяющей ему остановиться. Или, передавая эту мысль словами М. Дуглас: «Выходя из формальной струк­туры и оказываясь в пограничном состоянии, человек оказывается под воздействием сил, которые могут убить, либо наоборот придать новое со­держание». Так, переходя от источника к источнику, от вехи к вехе, ученый нередко оказывается на перекрестках, каждый из которых предо­ставляет ему свободу выбора дальнейшего пути, и где рациональное ре­шение далеко не всегда приводит к давно ожидаемому чуду обретения. Хорошо если путнику встретятся достойные проводники, будь то люди или книги, способные удержать его от соблазна сбиться на торную и ко­роткую дорогу, в худшем случае еще и снабженную колеей, убивающей все творческое начало предпринятого путешествия. Пространство мечты, при всей его топографической неопределенности, может открыться в са­мый неожиданный момент и совсем необязательно в ходе самого стран­ствия. И, как это ни странно, в большинстве случаев искомой загадочной страной оказывается свой дом/родина, к образам которых постоянно воз­вращается в своих мыслях ищущий, не смотря на кажущуюся оппозици­онность этих понятий самой логике движения. Грааль, философский ка­мень и потерянные колена становятся для путешественника необходимы­ми стимулами для бесконечного и вечного пути к самому себе, когда момент возвращения совмещается с моментом ухода.

Дороги, которыми прошли в первые десятилетия XIX в. пионеры полевых финно-угорских исследований — А.И. Шегрен, М.А. Кастрен и А. Регули, были для них не просто экспедиционными маршрутами, но и средством обретения собственной сущности. Слова народной песни «Смертный страдай, таков твой удел», по признанию самого Кастрена, стали лейтмотивом его путешествия в Сибирь и, он «...с не­возмутимым спокойствием выдерживал все пытки совершенно не по­этического почтового тракта». Лишения долгого пути были тем более преодолимы, если учесть высокую степень одухотворенности путеше­ствующих, скрывавшуюся за видимым педантизмом Шегрена, иронией Кастрена и «самоедством» Регули. Стремление к совершенству влекло их к большому открытию, главной целью которого был поиск древней земли финской (угорской) прародины, золотого века свободных пред­ков и жаждущих свободы потомков.

Идея прародины: Традиция «героизации» отечественной истории, зародившись в европейской историографии в период становления на­циональных государств, имела важное значение для романтически на­строенных финно-угроведов, являясь ключевым пунктом их исследова­тельской активности в том отношении, что была обозначена не только проблема выявления этногенетического родства финно-язычных наро­дов, но и поставлен вопрос об их общей прародине. С точки зрения формирования национальной истории было крайне важно обнаружить свидетельства социальной жизни предков, желательно опирающийся на документальный материал, подкрепленный этнографией, фольклором и топонимикой. Финские и венгерские ученые, таким образом, были из­начально нацелены и, по сути дела, обречены сконцентрировать свое внимание на реконструкции начального этапа истории своих народов, частью которого были поиски финно-угорской прародины.

Скандинавская историография подсказала финнам отправной пункт возможных исследований — содержание рунических сказаний, в частно­сти, скандинавских саг 1Х-ХП вв. В сообщении норвежского вассала англосаксонского короля Уэссекса Альфреда Великого, Оттера (Othere, Ottar) из Халоголанда, датируемого примерно 880 гг.н.э., рассказывается о плавании за моржовыми бивнями и шкурами в сказочно богатую страну Биармию (Bjarmaland). Двигаясь вдоль морского побережья около 15 дней, драккар Оттера предположительно обогнул северное побережье Норвегии и Кольский полуостров, войдя в акваторию Белого моря, достиг устья некой большой реки (Vinu), ведущей вглубь страны, предположи­тельно Северной Двины или Печоры. Далее Отгером сообщается, что прежде он не встречал сколько-нибудь заселенной земли с той поры, как покинул свой дом. На всем пути земля по правому борту была пустынна, если не считать рыбаков, птицеловов и охотников — все это были финны; а по левому борту всегда было открытое море. Бьярмы заселили свою землю очень основательно; и они не решились высадится там. Бьярмы рассказывали ему много историй о своей земле и других окрестных зем­лях, но он не знал, насколько они правдивы, поскольку сам этих земель не видел. Финны и бьярмы, как ему показалось, говорили на одном языке.

На берегу этой судоходной реки находилось большое поселение с постоянной факторией скандинавских торговцев, скупавших у биармийцев bjarmer пушнину. Экспансия викингов на Восток в IX-X вв., опиравшаяся на резиденцию в Старой Ладоге, предполагала еще и внутреннюю конкуренцию между выходцами из Швеции, Норвегии и Дании, когда каждый из конунгов старался распространить свою власть «на север в Бьярмаланд, чтобы добыть меха». В сагах есть сведения об образе жизни местного населения, живущего в бревенча­тых постройках, занимавшегося земледелием, животноводством, охо­той и рыболовством, поклоняющегося общему для них божеству Йомала (Jomala), идол которого с золотой чашей для приношений, изготов­ленный из ценных пород дерева и украшенный драгоценными камнями, стоял на кургане господствующем над торговым поселением. Биармия нередко становилась объектом грабительских набегов викин­гов. Так, в саге «Земной круг» говорится о походе дружины конунга Харальда Серого Плаща на север Bjarmaland, а в «Саге о Боси» расска­зывается о месячном речном переходе викингов вверх по Vinu, вплоть до начала глухих таежных лесов, разрушении капища и похищении сокровищ Jomala. На основании скандинавских саг учеными в разное время были высказаны различные версии о возможном местонахожде­нии Биармии, располагаемой на северо-востоке Европы, на широком пространстве от Кольского полуострова до Приуралья. Были выска­заны и другие мнения, локализовавшие территорию легендарной стра­ны на побережье Рижского залива, либо отождествлявшую ее, не мно­го, ни мало, с Волжской Булгарией.

Первые попытки выявить местонахождение легендарной страны и отождествить ее население с каким-либо конкретным народом финно­угорского происхождения были предприняты финскими учеными. Древние жители Биармии, по мнению Х.Г. Портана, были сильными и свободными племенами общего происхождения, определяемого им как finsk, к которым он относил финнов, саамов, эстонцев, карелов, ижору и водь^[32]. Страна Биармия, также отождествлялась им с Пермью, с ука­занием, что это скандинавское и славянское наименование одного и того же региона. Так, в ходе своего движения по территории Пермской губернии в 1843 г. М.А. Кастрен писал: «По причине неровности страны некоторые ученые производили имя Пермь, Пермия, Биармия от финского слова waaramaa (гористая страна). Но гораздо естествен­нее в филологическом отношении производство этого слова от Perämaa — название, которое, должно полагать, дано этой стране заволочанами, потому что она находилась за их областью. Пермское племя простиралось прежде от северного Заволочья, от Двины к югу до Камы». В целом придерживаясь, предложенной Кастреном этимологии Bjarmaland/Биармия, происходящей от прибалтийско-финского perämaa — «задняя земля, окраина, земля за рубежом», Д.В. Бубрих отождествлял ее первоначальную территорию со смешанным в этническом отношении новгородским Заволочьем и Подвиньем, предполагая постепенное распространением этого названия на земли пермских племен, выче­годских коми «пермь вычегодская» и верхнекамских коми-пермяков «пермь великая».

В этом контексте представляют интерес сведения о Биармии, содер­жащиеся в сочинении «История северных народов» европейского исто­риографа первой половины XVI в. епископа О. Магнуса, разделившего эту страну на «ближнюю» и «дальнюю». Первая покрыта высокими горами и вечными снегами. Они не тают даже летом из-за недостатка солнечного света. Ближняя Биармия не приспособлена для жизни чело­века. Дальнюю Биармию населяют племена, занимающиеся охотой, рыболовством и оленеводством. Население обеих Биармий поклоняется идолам и верит в черную магию. В отечественной историографии близкая точка зрения принадлежит М.В. Ломоносову, писавшему об идентичности двух понятий — страны Биармии из скандинавских саг и русской летописной Перми. «Пермия, кою Биармией называют, далече простиралась от Белого моря вверх, около Двины реки и был чудской народ сильный, купечествовал дорогими звериными кожами с датчана­ми и другими нормандцами...». Оригинальная мысль в этой связи была высказана венгерским лингвистом П. Хайду, предположившим, что название пермь встречается чаще всего в тех местах, где находились крупные центры меховой торговли. В русских средневековых текстах название пермь, пермяк, пермитин, пермичи и пермяне первоначально могло служить обозначением населения занятого пушным промыслом. Сходным образом скандинавы так же могли воспользоваться этим древ­ним обозначением, назвав страну торговцев пушниной «Bjarma land» — пишет он. О том, что слово пермь имело более широкое понимание, П. Хайду ссылается на финского этнолога К. Вилкуна, писавшего о ши­роких торговых связях народов северо-восточной Европы в 1Х-ХШ вв. и отмечавшего, что до сих пор в восточных диалектах финского языка существует слово permi — карельский бродячий торговец. В сообщени­ях арабских путешественников Х-ХП вв. Ахмеда Ибн-Фадлана и Абу Хамида ал-Гарнати есть информация о некой северной стране вису, чрез­вычайно богатой пушниной ценных пород и ведущей обширную торгов­лю с соседями. По вопросу о месторасположении этой страны между учеными также нет единства мнений, отождествляющих ее либо с рус­ской летописной весью, либо с пермскими племенами.

Определенная локализация Перми содержится в русских письмен­ных памятниках эпохи средневековья. Наиболее ранние сведения о перми, по мнению В.Н. Татищева содержатся в «Степенной книге» X в., а также в «Повести временных лет», где пермь помещена между чудью заволочекой и печерой, в договорных грамотах Великого Новгорода XIII-XIV вв. пермь названа в числе новгородских волостей. В «Житии святого Стефана, епископа Пермского», выделены гидронимические маркеры искомой территории в конце XIV — начале XV вв., это рр. Вымь, Вычегда, Вятка и Кама. Данные сведения позволяют, с большой до­лей вероятности, соотнести этноним пермь с предками современных пермских народов — коми, коми-пермяков и удмуртов. Примечатель­но, что уже в начале XIX в. любителями местной старины предприни­мались попытки найти документальное и материальное подтверждение легендарных историй о древней «чуди» и «чудских городках» в районе Перми и Чердыни, в целом актуализируя «чудскую» проблематику в российской этнографии. Тем не менее, несмотря на кажущееся оби­лие разнохарактерных источников и гипотез, вопрос об отождествле­нии понятий Биармия и Пермь еще далек от своего разрешения, явля­ясь частью более широкой научной дискуссии о прародине финно­угорских (уральских) народов.

Несколько иной ракурс проблемы был представлен венгерским пионером полевой финно-угристики А. Регули, который, с жалкими грошами в кармане, зимой 1844-1845 гг. прошел в невероятно трудных условиях по обеим сторонам северного Урала. В надежде найти свиде­тельства местонахождения прародины венгров, мифической Великой Венгрии/Magna Hungária, он поднялся к одной из наиболее почитаемой обскими уграми горной святыне, идолу Болвано-Ыж, у подножия кото­рого берет начало маленькая, но бурная речка Егра (коми Ёгра). Там романтически настроенный Регули ощутил себя в центре «финно-угор­ского мироздания», на перевале, по которому на протяжении столетий двигались древние финны и угры. Отмеченный на этнографической карте Регули гидроним Егра (Jegrd) заслуживает особенного внимания, так как он традиционно являлся коми, а затем и русским {Югра) обозна­чением обско-угорских народов и их земли. Возможно, Регули и не на­шел в его понимании конкретной территории прародины венгров, зато ему открылся древний маршрут пушной торговли, сопоставимый с вели­чайшими купеческими дорогами мировой истории. Этот узкий горный проход через Урал, образованный становящейся по весне судоходной рекой, связывал два родственных коллектива: финнов, прежде всего коми-зырян и обских угров, хантов и манси. Таким образом, думается, что Регули обнаружил естественный и, в то же время символический финно-угорский мост. Открытие Регули стало отправной точкой для развернувшейся дискуссии о справедливости прямого соотношения на­званий Югра и Угры как племенного названия венгров, о возможности которого заявил в 1930 г. венгерский исследователь М. Жираи. Трудности историко-географического обоснования данной гипотезы мотивировали дальнейшие поиски более устойчивых этимологий отечественными лин­гвистами, в частности В.И. Лыткиным и Б.А. Серебренниковым. Ана­лиз русских летописных источников XI-XV вв. позволяет сделать вывод о процветающей здесь меновой торговле, но и выдвинуть предположе­ние об исторической подвижности понятия Югра в плане ее постепен­ной миграции с европейской на азиатскую часть Урала. Данное обсто­ятельство могло быть связано с вытеснением колонистами — коми-зыря­нами и русскими — предков современных хантов и манси в бассейн р. Обь, который уже с XV в. уверенно соотносится с Югрой.

Определенная радикализация проблемы финно-угорской (уральской) прародины произошла в науке после возвращения М.А. Кастрена из Сибирской экспедиции 1844-1849 гг., когда им была выдвинута гипо­теза Урало-Алтайского языкового родства. Причиной тому, очевидно, послужили его языковые записи, выявившие многочисленные лекси­ческие заимствования тюркского происхождения в местных (самодий­ских) говорах. Сделанные Кастреном полевые наблюдения позволили ему обосновать уральское происхождение ряда малочисленных ени­сейских народов: коттов, маторцев и койбалов и др., прежде считав­шихся тюрками. Таким образом, возникла возможность для выдвиже­ния идеи о непрерывности древнеуральского населения от Алтая до Скандинавии. Приводя в пользу своего мнения данные топонимии, языка и археологии, Кастрен считал, что территория изначального рас­селения «финского племени» могла располагаться в бассейне верхнего течения Иртыша, у истоков Енисея в Саянах. Дискуссионность многих положений данной гипотезы была хорошо понятна и самому Кастрену, готовому обсуждать и спорить, но преждевременная смерть не позво­лила ему найти дополнительные аргументы. За Кастрена это попыта­лись сделать последователи, популяризировавшие «алтайскую гипоте­зу», придавая ей определенную историческую динамику, подкрепляя археологическими материалами и фольклорными образами. Но в науку, свободной от претензий на знание «истины в последней инстан­ции», рано или поздно приходитновое поколение, представляющее свой взгляд на старую проблему, от чего научный авторитет патриархов ничуть не страдает. Эпоха позитивизма в финно-угроведении, начавша­яся во второй половине XIX в. была отмечена иными, нежели чем у Кастрена, взглядами на проблему прародины, при этом его точка зре­ния рассматривалась не просто как историографическое наследие, а как равная, находящая своих сторонников научная позиция. Кроме того, романтические поиски финно-угорской прародины и «чудских древностей» серьезно продвинули обсуждение самого предмета иссле­дования и его методического обоснования.

Идея этнографии: на первый взгляд понимание предмета в этнографии/этнологии романтического периода довольно много унаследовало из концептуальных идей предыдущего периода, в частности некий комплекс дисциплины, находящейся где-то на периферии компаратив­ных лингвистических штудий^[33]. Но, при более детальном рассмотре­нии проблемы, становится очевидным, что, нередко скрываясь за шир­мой ранее легитимировавшихся наук, этнические исследования приоб­ретают в первой половине XIX в. все более прочные основания. Данная научная парадигма также относится к истории этнографии финно-угорских народов, когда первичные фольклорные и лингвисти­ческие интересы пионеров полевых исследований, оказывались не­мыслимыми без понимания образа жизни, материальной и духовной культуры народа. Осознание важности этнографического факта и арте­факта в установлении этнического родства и разрешении проблемы финно-угорской (уральской) прародины, стимулировало поиски новых методологических подходов, что нашло отражение в научном творче­стве многих ученых рассматриваемой эпохи.

В России первые десятилетия XIX в. стали временем не просто патриотического подъема, но и попыткой создания нового образа им­перии, стремящейся выработать адекватную времени идеологию, учи­тывающую настроения интеллигенции^[34]. В плане реализации науч­ной политики эта линия нашла свое отражение в деятельности графа С.С. Уварова, долгое время бывшего министром народного просвеще­ния и президентом Санкт-Петербургской Академии наук. Уваров, наряду с выдвижением знаменитой идеологической триады «правосла­вие — самодержавие — народность», существенно улучшил материаль­ное положение Академии наук и обновил кадровый состав, пригласив на службу ряд прогрессивно мыслящих и активно публикующихся европей­ских ученых. Среди них был эстляндский уроженец, сделавший науч­ную карьеру в германских исследовательских институтах, последователь И.Ф. Блюменбаха антрополог и физиолог К.Э. фон Бэр (в России — Карл Максимович Бэр), которому суждено было внести существенный вклад в развитие теории и практики этнографии в России. Будучи убежден­ным представителем точки зрения, согласно которой неминуемо надви­гающаяся волна социальной и технологической модернизации захлесты­вает все большие пространства ойкумены, стирая уникальные и единич­но встречающиеся произведения культуры, академик Бэр, возглавивший в 1845 г. отделение этнографии РГО, выступал с настоятельными призы­вами к современникам изучать уходящую натуру.

Примечателен в этом отношении основной тезис программного вы­ступления Бэра на одном из первых заседаний отделения 06.03.1846 г., когда он отметил, что «Вследствие распространения просвещения на­роды исчезают, и остаются одни имена их», и именно в Российской империи сбор материалов по народной культуре приобретает особую важность, так как «Все, что удается еще сохранить будет иметь боль­шую цену, и поэтому все, что сделает этнография, сохранится на дол­гое время». По мнению Бэра, первостепенное внимание должно было уделяться малочисленным народам империи, стоящим на грани исчезновения, аккультурации и ассимиляции, в связи с изменениями среды обитания и традиционного природопользования. По-видимому, на этнографические взгляды Бэра серьезное влияние оказали идеи И.Г. Гердера и А. фон Гумбольдта, в частности, представление об историческом процессе, как о части всеобщего естественно-географи­ческого процесса и о зависимости тех или иных исторических явлений от конкретных экологических условий рассматриваемого региона. Нерусские народы Прибалтики, Урала и, особенно Сибири, таким об­разом, находились в фокусе его организационных усилий. Очевидно, что и финно-угры интересовали Бэра в качестве одного из историчес­ких примеров народов, чья этничность находилась под угрозой. Так, по его мысли, длительное время взаимодействуя с более крупными и ди­намично развивающимися народами, западные-финны (ливы, кревинги, водь и ижора), а также их обско-угорские и дальние самодийские родственники постепенно утрачивали черты традиционной культуры в условиях изменяющейся социальной и природной среды обитания. Сотрудничая с финно-угроведами старшего поколения А.И. Шегреном и П.И. Кёппеном, Бэр одновременно поддерживал более молодых эн­тузиастов науки — своего земляка Ф.И. Видемана, венгра А. Регули и финна М.А. Кастрена, пытаясь использовать их полевые наработки в своих теоретических размышлениях и планах^[35].

Еще одним важным моментом в формировании легитимного обра­за этнографии стало дальнейшее развитие «вещеведческого» направле­ния. Коллекции артефактов, собранных в ходе академических экспеди­ций XVIII в., преимущественно в Сибири, были дополнены исследо­вателями в рассматриваемый период, несмотря на явный приоритет устно-поэтических и топонимических материалов. Экспозиционная перспектива и научная интерпретативность предметов быта изучаемых народов подчеркивалась в те годы академиком Бэром, специально ин­структировавшим в этом отношении полевых исследователей. Зна­чительный вклад в музеефикацию предметов материальной культуры провел А.И. Шёгрен, занимавший пост директора Этнографического музея Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (ныне МАЭ им. Петра Великого РАН) и добившийся выделения специальных средств для приобретения образцов материального быта исследуемых народов в ходе Сибирской экспедиции М.А. Кастрена. Сам же Кас­трен, приобретая образцы одежды и предметов быта сибирских наро­дов, по-видимому, осознавал их ценность не только как раритетов и экзотических иллюстраций своему путешествию, но и задумывался об идентифицирующей способности артефактов, их влиянии на этничес­кий идентитет, а также рассматривал их в качестве возможного сред­ства для проведения этнографических реконструкций. Собирательские интересы А. Регули проявились уже в ходе первых поездок по Финлян­дии, когда он приобрел несколько образцов крестьянской одежды и бытовых предметов, экспонировавшихся в 1847 г. в помещении Вен­герской Академии наук, после его возвращения на родину, вкупе с обско-угорскими вещами и другими приобретениями, сделанными на Урале и в Западной Сибири. Время научной систематизации пред­метного мира финно-угров придет вместе с новой эпохой, когда типо­логический метод позволит применить эволюционную концепцию к сфере материального и развить этнографическое музееведение.

Специфика романтического метода, опирающегося на творческий субъективизм автора-исследователя, была реализована в области этногра­фического финно-угроведения путем умножения прежних достижений новыми методиками, по-прежнему не исключающими критического анализа источникового материала^[36]. Вопросы методики полевых ис­следований в наибольшей степени проявились в инструктивных доку­ментах ученых, отправляющихся в экспедиции. В качестве примера рассмотрим инструкции, к составлению которых имели отношение три знаковых фигуры в истории финно-угорских исследований первой по­ловины XIX в., академики А.И. Шегрен и П.И. Кёппен, а так же нахо­дившийся в то время в сибирской экспедиции Кастрен. Сравнитель­ный подход в региональном (ареальном) измерении являлся ключевым пунктом полевой работы. Это продекларировало принципиальный от­каз от огромных по протяженности и продолжительности маршрутных экспедиций классического периода в пользу более сконцентрированно­го во времени и пространстве исследования, заранее определенной территории. При этом «...выбор главных точек его временнаго пребы­вания должно преимущественно зависеть от известий, которыя г. Кас­трен получит на месте от сведущих лиц, и особенно от самих инород­цев,...равно и от других местных обстоятельств». Второй пункт предполагал подтверждение, либо опровержение ранее сделанных от­крытий и выдвинутых гипотез, получивших резонанс в научной печа­ти. В данном случае Академию наук остро волновал вопрос о досто­верности сведений, собранных немецким ориенталистом Ю. Клапро­том в его получившем широкий научный резонанс труде «Asia Polyglotta», а также материалов русских чиновников и миссионеров. Дополнительной мотивацией этнографических поисков являлось по­степенное исчезновение некоторых народов Сибири, еще не изученных с помощью научного метода, в результате миграций и ассимиляции. Определенный пессимизм звучит в шёгреновской сентенции о том, что «...едва ли теперь можно ожидать богатой жатвы древностей», но это не умаляет поставленной высокой цели: «...продолжительное его пребыва­ние в одной и той же стране и постоянное обращение с ея первобытны­ми обитателями... много будет способствовать ему к исполнению вооб­ще желаний Академии и в особенности относительно Древностей и Ис­тории, и вместе с тем эти самыя обстоятельства представят ему возможность наилучшим образом достигнуть этнографической цели».

Инструкция поясняет, что понимается в качестве методического подхода: «Академия желает, чтоб он избрал главным предметом своей деятельности изучение языков и значительнейших наречий всех наро­дов, кочующих на помянутых выше пространствах... Где есть народныя песни, там г. Кастрену поручается заняться их записыванием и собиранием: потому что оне составляют, так сказать, единственную, хотя и не письменную Литературу необразованных народов, и кроме того в историческом отношении имеют большую цену. По тем же причинам особенно важны поговорки; далее — названия, которыя упот­ребляют эти народы для себя и для своих соседей, по мере географи­ческих своих познаний, в сравнении с Русскими....По возможности со­берет надежныя сведения о местных названиях стран и находящихся в них всякого рода поселений... Сюда же принадлежат и общия известия о климате и зависящих от оного условиях растительности... В отноше­нии историческом г. Кастрен должен обращать внимание на встречаемыя еще между самими народами предания о их происхождении и древ­ности. Предания эти могут иметь содержание общее, или относиться к некоторым местностям и к существующим поныне памятникам, как то: надписям, развалинам древних укреплений или селений, курганам и проч.». Указание снимать копии с древних надписей и петроглифов, изучение антропологических особенностей, быта, одежды, обрядов и обычаев, степени образования и мнений в отношении веры, в частности мифологических изысканий, дополняют общую канву инструкции.

Важным дополнением к наставлениям академика Шегрена стали по­желания П.И. Кёппена, который определил их область как «политическую антропологию». Обращая внимание путешественника на нормативные документы, регулирующие деятельность туземного управления как важ­ный источник по этнодемографии Восточной Сибири, он просит Кастрена зафиксировать, к какому образу жизни склоняются народы изучаемого региона, выделяя, если можно так выразиться, хозяйственно-культурный тип каждого этноса. При этом академик допускает возможность эволюции традиционного уклада, когда пишет, что «...весьма легко может быть, что какой-нибудь народ с низшей ступени образования поднялся уже на выс­шую». Собирание и последующее изучение топонимического материа­ла, особенно гидронимов, по мысли автора инструкции, должно внести ясность в вопросы происхождения и миграций народов края. Уделяя мно­го времени занятиям этнографической картографией и этностатистикой, Кёппен был весьма заинтересован в уточнении основных кочевий и чис­ленности местных племен. Рассматривая в рамках выделенного региона проблемы аккультурации и межэтнических контактов, он серьезно про­двинулся в методологии, о чем свидетельствует ряд его публикаций, сде­ланных в области финно-угорских исследований. Так, работая в свое время над этнографической картой Санкт-Петербургской губернии и по­яснительной запиской к ней, академик Кёппен предложил совместить предельно выверенное этнографическое и статистическое описание с четкой картографической фиксацией выявленного культурного матери­ала, что, по сути дела, можно рассматривать как идею создания в бу­дущем локальных, региональных и сводных историко-этнографичес­ких атласов. Возглавляя отделение статистики Императорского РГО, Кёппен собрал богатый источниковый материал, в том числе по финно­угорским народам Поволжья, Прибалтики, Ингерманландии и Финлян­дии, подготовив первую этнографическую карту европейской части Рос­сии, дополненную статистическими таблицами с разделением этничес­ких групп по губерниям. Таким образом, в первой половине XIX в. методологическое обоснование этнических исследований в России приобрело явную тенденцию к совмещению романтической мотивации с прагматическими задачами полевого изучения народной культуры, что найдет дальнейшее продолжение в определении собственного предмета этнографии/этнологии.

Идея героя-одиночки: Трудность совмещения дерзновенной мак­сималистской мечты с реалиями общественного бытия стала главной проблемой романтического сознания и личной драмой многих евро­пейских интеллектуалов первой половины XIX в. Стремившиеся стряхнуть с себя бремя земных цепей, утвердить свободу творческой личности, которая станет в ранней романтической идеологии мерой всех вещей и источником изменений, героические индивидуальности, прокладывающие собственный путь, вынуждены были с горечью обна­ружить, что в жизни невозможно до конца пренебречь законами госу­дарства и моралью общества. Словом, идеал и действительность, меч­та и реальность — это вечная оппозиция приобретает у романтиков особую остроту именно в силу того, что они с самого начала «вознес­лись слишком высоко», возомнив себя демиургами, утратив «чувство середины»^[37]. Тем тяжелее им было убеждаться во власти необходимости, когда власть и деньги диктовали свои условия, превознося конформизм и законопослушную посредственность. В противовес, составляющая основу романтического движения образованная разночинная моло­дежь, не замыкалась на философических умствованиях, пытаясь придать своим исканиям общественное звучание, воспитывая в себе качества будущих лидеров революционного типа, не зависимо от того касалась ли их деятельность политической борьбы или научной работы.

Политические изменения, произошедшие в Европе в период напо­леоновских войн, позволили романтикам преодолеть свой индивидуа­лизм, хорошо показанный в литературе в примере «байронического героя», подключившись к устойчивой общности, получив мощный сти­мул в чувстве патриотизма, сопричастности к жизни народа и его ис­тории^[38]. Это общее движение можно охарактеризовать как возвраще­ние с высот идеальных мечтаний и умозрительных построений на зем­лю, в объективный мир. При этом возвращение к почвенным ценностям рассматривалось романтиками как этическая необходи­мость, как нравственный долг. Обращение к «народной идее», к народ­ному творчеству, к традициям живой старины, к утраченной прежде истории и, в конечном счете, к нациестроительству было присуще ро­мантическому сознанию финно-угроведов.

Как представляется, дух времени и творческая индивидуальность уче­ных-пионеров нашли свое отображение в использованной романтиками литературной форме путевого дневника, как нельзя лучше передающего высокую степень эмоциональной окрашенности совершаемых изысканий и наблюдений. Близкую дневникам специфику имеют личные письма исследователей, которые, кроме того, что они автобиографичны по своей природе, часто диалогичны по форме изложения. Как следствие, пове­ствовательные моменты в личной корреспонденции этнографов часто сопровождаются не менее информативными для историографов полеми­ческими отступлениями. Так, А.И. Шегрен, М.А. Кастрен и А. Регули выступают в своих текстах не отстраненными зрителями, фиксирующими те или иные яркие и запоминающиеся аспекты народной жизни, они вос­хищаются, ужасаются и, нередко, скорбят об увиденном. Вместе с тем, они, каждый по-своему, воспринимают разворачивающуюся вокруг них реальность, сложно преломляя ее через призму своих изначальных уста­новок, поэтому сухая информативная составляющая их полевых записей, часто уравновешивается лирическим стилем изложения, с помощью кото­рого повествователь передает свое личное отношение ко всему привлек­шему его внимание. Путевой дневник в этом случае становится наибо­лее удобной формой закрепления собственного опыта, наскоро перенесен­ного на бумагу, в надежде по возвращению домой реализовать его в большом, серьезном научном произведении. Однако, далеко не всем по­счастливилось лично обработать свои полевые дневники. Из наших геро­ев, наверное, лишь Шегрен имел возможность вновь и вновь обращаться к накопленным в пути богатствам, щедро делясь ими с другими, прекрас­но осознавая, что при жизни ему не освоить и десятой доли собранного. Кастрен умер, даже не приступив по большому счету к обобщению своих материалов, и знакомство читателей с его дневниками стало заслугой ака­демика А. Шифнера, под редакцией которого путевые записки и отчеты финского путешественника были опубликованы Санкт-Петербургской Академией наук. Не менее сложной оказалась судьба научного наследия Регули, когда болезнь не позволила ему лично заняться расшифровкой по­левых записей, он доверил эту работу новым поколениям венгерских финно-угроведов. Вместе с тем, необходимо отметить, что дневниковый текст, обретающий в результате строгой редакторской обработки форму научного сочинения, в большинстве случаев не утрачивает личностного начала, легендируя в веках авторские взгляды и мнения.

С точки зрения истории науки, исследовательская и общественная деятельность, и даже некоторые аспекты личной жизни пионеров этногра­фического финно-угроведения, как нельзя лучше подходили для формиро­вания образа героического первопроходца. Даже скрываясь за внешней строгостью стиля и лаконизмом передачи внутренних переживаний, А.И. Шегрен своими текстами, опубликованными в финляндских, рос­сийских и немецких журналах, смог заинтересовать многих современни­ков поисками «чудских древностей» и народной поэзии финнов. Ему же принадлежит заслуга введения в финно-угорскую историографию фигу­ры неустрашимого путешественника, и в лютый мороз, и в зной идуще­го к свету народной истории. Литературные таланты М.А. Кастрена, от­разившиеся на страницах его путевого дневника и в письмах друзьям, где-то с юмором и иронией, а местами с подлинным трагизмом, передали потомкам сложную гамму чувств человека твердо знающего свою цель, но далеко не всегда уверенного в собственных силах преодолеть трудно­сти встреченные на пути^[39]. Сто раз на дню умирая и воскресая, оставив надежду когда-либо обрести покой и «нормальную» жизнь, за короткий срок, отпущенный герою, необходимо было сделать то, чтобы было за­думано и, по сути дела, предрешено. Подобно А. Регули, в одиночку пройти тысячи верст, часто не веря в реальность завтрашнего дня, и может быть заплатить тяжелую дань разочарованию в подлинности собственных находок. Шумный успех, овации и общественное признание, столь жела­емые поначалу, оборачивались, душевной пустотой и неудовлетворенно­стью, когда покинутые дикие тундры казались роднее восторженных аудиторий. Но только так мог родиться биографический миф о великом первопроходце, без которого невозможно было бы дальнейшее развитие науки.

А.И. Шёгрен: в поисках финно-угорского Севера

Национальное пробуждение финнов как культурный проект, затро­нувший многие финно-угорские народы России, безусловно, имел глу­бокие внутренние причины и коллизии, связанные с борьбой интере­сов и политических пристрастий его основных исполнителей. Вместе с тем, для легитимации национальных идей необходимо было их обо­снование строгими результатами научных исследований. Экспедиции, дискуссии, диссертации и книги профессиональных ученых, в этом случае становились частью общего процесса обретения нацией самой себя. Но прежде всего, люди науки должны были разделять те идеалы, что будоражили общество, иначе говоря, чтобы находить, нужно было верить в возможность находки. Романтизм в качестве философии и творческого метода как нельзя вовремя пришел в среду финляндской интеллигенции, еще до конца не верившей в открывшиеся перед стра­ной перспективы после Боргоского сейма 1809 г., когда сам император заговорил с ними о нации.

Создание национальной истории оказалось нелегким и, что немало­важно, довольно длительным процессом. Для начала требовалось окончательно распрощаться с наследием «мифологической историогра­фии», возводящей происхождение народа непосредственно к биб­лейским праотцам и великим героям классической древности, а также, что порой было сложнее, отбросить нигилистическое отношение к ценностям простонародной культуры. Далее необходимо было присту­пить к созданию национальной мифологии и культурных символов, ба­зирующихся на реальных доказательствах существования собственной истории среди ныне живущих и исчезнувших народов. На этом пути не стоило бояться применения инновационных методов исследования и привлечения данных, ранее считавшихся недостойными, а поскольку письменные источники были часто запутаны и фрагментарны, лучше всего было использовать источники комплексно, отдавая приоритет устным произведениям народа. Затем следовало продемонстрировать себе и всему миру уникальные произведения народной культуры, ста­вящие их в один ряд с выдающимися произведениями человеческого гения. Популяризация национальных ценностей с помощью печати, их трансляция через систему образования могли привести к широкому рас­пространению нового мировоззрения в массах. Однако реализация этой, описанной в нескольких предложениях программы зависела, прежде всего, от самоотверженного труда людей, знающих, что, скорее всего, им не увидеть всего задуманного, но безотносительно личной славы и успе­ха, готовых идти по сложному пути конфронтации, временных уступок и поражений к главной цели — формированию у своего народа нацио­нального идентитета и поддерживающей его национальной культуры.

Судьба энтузиастов национальной идеи в Финляндии складывалась по-разному, но имела и сходные черты, например: А.И. Арвидссон был вынужден эмигрировать, К.А. Готглунд и И.В. Снельман также подолгу жили вдали от родины, М.А. Кастрен большую часть отпущенного ему земного времени провел в экспедициях, но удивительно, что территори­альная удаленность не была для них непреодолимым препятствием в из­бранном деле. В этом отношении редкий пример служения родине представляет жизнь и научная работа А.И. Шегрена, первым выведшим финские исследования в «российское поле», собрав огромный докумен­тальный, лингвистический и устно-исторический материал, легший в ос­нову современного финно-угроведения. Понимая, насколько еще была слаба национальная наука и как она нуждалась в интеллектуальной и материальной поддержке, он стал ее представителем в Санкт-Петербург­ской Академии наук. Приняв официальную должность на государствен­ной службе, Шегрен оказался в сложном положении человека, обязанного отражать имперскую линию, что отринуло от него некоторых прежних друзей и знакомых, но личные обиды не изменили патриотической на­правленности его помыслов и трудов. Служение интересам родины мож­но было осуществлять, сотрудничая с властями, убеждая их в своей лояль­ности, делая их своими союзниками, добиваясь понимания, или, по край­ней мере, не препятствования исследовательским инициативам.

Андерс Иоганн (финск. Антти Юха, русск. Андрей Михайлович) Шегрен (1794-1855) родился в д. Ситиккала прихода Иитти/Итис, рас­положенного неподалеку от г. Ловииса/Ловиза в юго-восточной части Финляндии. Будучи единственным сыном бедного сапожника, он с малых лет был привычен к тяжелому труду, а порой, и к голоду. К удивлению отца, предполагавшего передать сыну семейное дело, юный Шегрен стал завзятым книгочеем, заучившим наизусть весь катехи­зис. Видя такое прилежание, местный пастор взялся обучить его шведскому языку, что было непременным условием для продолжения образования. Поступив в городскую школу, Шегрен довольно скоро стал одним из лучших учеников, но приобрел памятное увечье от тра­диционных игр школяров, почти лишившись зрения на правый глаз.

Успехи в учебе, скрашивая нищету, позволили юному Шегрену поступить в гимназию г. Порвоо/Борго, где он смог освоить немецкий и французский языки, а также к удивлению товарищей заняться изуче­нием русского, поскольку понял, что с изменением политического ста­туса Финляндии, это знание может стать залогом будущей карьеры. Став в 1813 г. студентом-гуманитарием Туркуского университета, он окунулся в мир науки и романтических грез, как и многие его однокаш­ники по «выборгскому землячеству», среди которых были будущие классики финской литературы, собиратели фольклора и популяризато­ры национальной идеи — А.И. Арвидссон, К.А. Готтлунд и А. Поппиус^[40]. Поэтому неслучайной кажется дневниковая запись Шегрена 1814 г.: «Мы дали друг другу клятву и скрепили ее рукопожатием, что, следуя заветам Гердера, будем всеми силами разыскивать и собирать духов­ные памятники предков, касается ли это народной поэзии, сказок и всего, что может принести пользу при изучении нашего прошлого». «Финская мифология» К. Ганандера, «Адрастея» И.Г. Гердера придали его исследовательской мысли фольклорно-этнографическую направ­ленность, и уже в 1816-1817 гг., он осуществил свои первые выходы в «поле», собирая образцы народной словесности в финских приходах Ингерманландии. Поездка в Санкт-Петербургскую губернию подска­зывала, что и в других областях империи можно ожидать открытия родственных финнам культур. Одним словом, идея теперь уже большо­го путешествия, в поисках народов «чудского корня» вскоре полностью овладела помыслами молодого ученого. Еще более в своем выборе Шегрен укрепился под влиянием переписки с выдающимся датским лингвистом Р.К. Раском, который на пути в Россию, Персию и Индию, останавливался на некоторое время в Турку/Або, чтобы собрать финс­кие языковые материалы^[41]. Теперь было необходимо, следуя наставле­ниям Х.Г. Портана, выйти на российские просторы, на Север, для поиска древней прародины финнов.

Весной 1820 г., после стажировки в Упсале и защиты ученой сте­пени, А.И. Шегрен прибыл в столицу империи, поступив воспитателем в дом недавно назначенного лютеранского епископа Ингерманландии 3. Сюгнеуса. Должность вполне позволяла ему заниматься совершен­ствованием языковой и историографической подготовки, но бедность, казалось, не оставляла никаких шансов для самостоятельной полевой работы. С помощью земляка, историка А.И. Гиппинга, работавшего в Санкт-Петербурге по приглашению графа Н.П. Румянцева, а также в результате длительной переписки графа с членами консистории Туркуского университета, меценату стало известно о планах Шегрена, столь удачно совпадающих с его собственными. Но прежде, было необходимо пройти своеобразный экзамен на соответствие румянцев­ской «ученой дружине» ив 1821 г. Шегрен пишет свою первую науч­ную работу «О финском языке и литературе», которая стала, по сути дела, отправной точкой его путешествия и одновременно программ­ным заявлением ученого. Молодой Шегрен пишет: «Только тогда, ког­да русские и финны будут совместно работать на благо их общего отечества, можно надеяться на то, что их исторические исследования будут отличаться большей проницательностью и широтой кругозора. Только тогда можно будет изучить живущие в России финские племе­на, сравнить их с точки зрения языка и обычаев с собственно финнами и выяснить их отношения как между собой, так и с русскими». Не стоит удивляться той декларации взаимной приязни между представи­телями центра и окраины, что царит в тексте статьи. В первые годы автономии в среде финляндской интеллигенции, особенно финского происхождения, были сильны пророссийские и монархические настро­ения. Так, первый финляндский архиепископ Я. Тенгстрём в письме графу Румянцеву отмечал: «Я с полным основанием надеюсь, что ис­тория Финляндии, пока еще столь мало изученная, получит новые богатые сведения, благодаря мемуарам и произведения русских авто­ров, которых до сих пор у нас не было достаточно, и что будущие исследователи финской истории будут всегда бесконечно признательны Вашему превосходительству за предоставленные им в таком изобилии источники для новых исследований древностей своей родины».

В 1822 г. став библиотекарем графа, А.И. Шёгрен продолжал усердно заниматься русским языком, изучением древнерусских летописей, чте­нием работ В.Н. Татищева и Н.М. Карамзина. Но самое главное, он приступил к поискам материальной поддержки для своей главной цели — специальной экспедиции к финно-язычным народам империи. При­обретенные знакомства позволили ему обратиться к самому статс-сек­ретарю по делам Великого княжества Финляндского и бывшему учени­ку Портана барону Р.Х. Ребиндеру, при содействии которого «Высочай­ше пожаловано доктору Шёгрену на изследование Финских народов в разных Губерниях Империи, ежегодно по 3000 рублей ассигн., на два года» из средств Финляндского Сената. Кроме того, Шёгрен рас­считывал на открытое предписание министерства внутренних дел рос­сийской империи об оказании ему всестороннего содействия чинами местной администрации в тех губерниях, которые он предполагал посе­тить согласно предварительному плану путешествия. Кроме того, он возлагал надежды на многочисленные частные рекомендации влиятель­ным провинциалам от его петербургских знакомых и покровителей.

В экспедиции: 13 июня 1824 г. А.И. Шёгрен начал свое путеше­ствие с посещения Новгорода, где преимущественно работал с руко­писями, хранящимися в книгохранилище Софийского собора. Как оказалось, в Новгородских архивах сохранилось немало документов отражающих ход миграционных процессов, имевших место в районе русско-шведской границы в период Смутного времени и после Столбовского мира 1617 г., когда большие группы православных карел, ижоры и води переселились на земли Новгородского и Тверского уез­дов, чтобы избежать лютеранизации. Затем путь его лежал в Карелию — древнюю страну рунической мудрости. Затем, он собирал материал по обе стороны административной границы России и Финляндии, на запа­де Олонецкой, на северо-востоке Выборгской и востоке Куопиоской губерний. Далее, через северо-западную Финляндию, Шёгрен приехал в финскую Лапландию, обследовав ее от норвежской границы до Варангерфьорда на Белом море. Весной 1825 г., сделав своей промежу­точной базой Петрозаводск, он изучал олонецкий диалект карельского языка и совершил ознакомительную поездку по хранилищам рукопи­сей местных православных и раскольничьих монастырей^[42]. Первона­чально намереваясь добраться через северную Карелию до Каяни и Лаппмаркена, Шёгрен, ввиду затянувшейся распутицы, вынужден был изменить свой маршрут, направившись водным путем по порожистым северным рекам в г. Кемь, откуда, пользуясь летним затишьем, прибыл в Соловецкий монастырь, посвятив время изучению монастырского архива. Осень и зиму он провел в странствиях по русской Лапландии, двигаясь вдоль западного и южного беломорского побережья вплоть до Архангельска и Мезени. Лишения дорожной жизни сказались на здо­ровье, и весной 1826 г. Шёгрен вынужден был остановиться в Архан­гельске, где в течение лета приводил в порядок свои собрания. Каза­лось бы, на этом можно поставить точку, но он понимал, что поездки последних лет лишь только начальный этап пути в поисках финского Севера. По-видимому, близкое понимание сложилось и у кураторов Шегрена, среди которых был академик Ф. Круг, по предложению кото­рого финансирование экспедиции было продлено еще на два года. Осенью 1826 г. через Каргополь, захватывая восточную и южную части Олонецкой губернии и, самое главное, с новыми надеждами Шегрен отправился в Санкт-Петербург.

Анализируя достижения А.И. Шегрена, сделанные в первый двух­летний период экспедиции, необходимо, прежде всего, отметить при­обретенный им опыт полевой работы. Его увлечение народной поэзией получило теперь прекрасную возможность дополниться личными на­блюдениями за патриархальным бытом карельской глубинки. В ходе такой работы Шегрен сделал одно из самых важнейших своих откры­тий, отыскав для себя и для науки вепсов, связываемых им с потомками летописной «веси», оказавшейся волей истории на межозерной перифе­рии Ладоги-Онеги-Белозера. Шегрен писал: «...я открыл особое пле­мя, доселе вовсе не известное ученым, и тем более заслуживающее внимания, что оно и поныне у соседственных россиян именуется чу­дью». Еще ранее будучи в Новгороде, он случайно услышал на улице карельскую речь. Проходившие мимо тверские карелы, его первые информанты, оказались потомками эмигрантов, покинувших родные места после Ливонской войны и Смутного времени, и расселившихся на Валдае в пределах бывшего Тверского уезда. Так Шегреном была открыта этническая группа ныне известная как «Тверские карелы». Если говорить о его работах в самой Карелии, то, по мнению ряда финских фольклористов, Шегрен был первым исследователем, открыв­шим здесь народную поэзию «Калевальской метрики». Ссыльный русский поэт-декабрист Ф.Н. Глинка, вдохновленный рассказами Шег­рена, обратился к карело-финской тематике и написал свою «Петроза­водскую руну» и ряд других «этнографичных» произведений. Пер­вый этап экспедиции был важен и в методическом отношении, по­скольку в эти годы Шегрен научился совмещать в одной поездке поле­вую этнографию с исторической этнографией архивных изысканий, фиксируя все собранные в исследованном регионе сведения в одном черновом тексте^[43]. Учился он и общению с местными любителями истории и собирателями фольклора, нередко опираясь в работе на помощь приходских священников, говорящих с паствой на ее родном языке, а также на служилую интеллигенцию в лице врачей, школьных учителей и чиновников, находящуюся в постоянном контакте с простым народом. Собрания образцов саамской лексики, сделанные в разных локальных группах этноса, а также переводы священных текстов, сде­ланные шведскими, финскими и русскими миссионерами, позволили ему выделить основные ареалы распространения саамской культуры и написать довольно крупную научную работу о саамах.

В столице А.И. Шегрен был принят в число корреспондентов Санкт-Петербургской Академии наук и, ободренный признанием своих начинаний, вновь отправился теперь уже к финноязычным народам, живущим во внутренних областях империи. В 1827 г. он обследовал северные уезды Новгородской губернии и довольно подробно изучил коми край, находившийся тогда в пределах Вологодской губернии. Дорога следующего года вела его далее на восток к марийцам, удмур­там и коми-пермякам Вятской, Казанской и Пермской губерний. Живя, как будто в двух измерениях — в этнографическом и лингвистическом настоящем, и одновременно в источниковедческом прошлом — он про­вел еще два года. Поздней зимой 1829 г. Шегрен выехал из Перми в обратный путь, неспешно следуя уже известными ему маршрутами через Уржум-Ветлугу-Галич-Вологду-Тихвин и Шлиссельбург, в Санкт-Петербург с отчетом, ставшему за это время графом, Р.Х. Ребин­деру. Всего, по его подсчетам, протяженность пути составила 18432 версты, ценность же интеллектуальных приобретений экспедиции Шегрена трудно измерить в количественных категориях, поскольку освоение его собраний идет и поныне.

Второй этап экспедиции оказался не менее сложным в плане пре­одоления дорожных и житейских трудностей. В частности, по дороге в Котельнич Шегрен сломал ключицу, а на подъезде к Ижевскому за­воду подвергся нападению разбойников, принявших его за чиновника, везущего жалование, и похитивших чемодан с ранее сделанными за­писями и собраниями. Пунктами его археографических поисков «чудских древностей» стали архивы и библиотеки Вятки, Казани и Перми. В частности, он писал: «Особенно богата была Вятка на так на­зываемые Писцовые книги как источник для изучения древней исто­рии, географии и особенно статистики». Следуя ранее полученному опыту работы у саамов и коми, Шегрен уделял пристальное внимание сбору печатных и рукописных вариантов переводов церковной литера­туры и словарей на языки местных народов, сделанных миссионерами. Тем более, что в 1803 г. был издан Синодальный указ о публикации не­которых переводов источников христианского вероучения на «инород­ческие языки», с этой целью в Вятке начал работу Библейский комитет, курировавший переводческую работу. Вятский епископ Кирилл со­действовал ему в налаживании контактов со священниками удмуртских, марийских и коми-пермяцких приходов, которые стали ключевыми информантами Шегрена на этом отрезке пути. В Казани, пользуясь расположением ректора и преподавателей университета, путешествен­ник провел первичную систематизацию своих материалов, специально выделив «бесермянский вопрос», до сих пор, являющийся объектом научных споров. Более двух месяцев находясь в Перми и окрестных городах, он истово искал свидетельства древностей чудской Перми Великой в архивных, археологических проявлениях и данных ономас­тики, не заметив, как истекли экспедиционные годы.

Отчет в Академию он представил в виде более чем 300-страничной рукописи на немецком языке об истории, языке и образе жизни народа коми. Положительные отзывы на его труд академиков — историка Ф. Кру­га и ориенталиста К.М. фон Фрэна, открыли перед Шегреном двери Академии наук и, вскоре он был избран на должность адъюнкта, а уже в марте 1831 г. стал экстраординарным академиком. Вершиной его академической карьеры стало избрание в 1834 г. на должность орди­нарного академика, с одновременным заведыванием иностранным от­делом академической библиотеки и руководством этнографическим кабинетом (музеем) Академии. Найдя очень много, Шегрен и поте­рял немало. Так, его попытка вернуться в 1832 г. на родину, путем участия в конкурсе на должность профессора истории Императорского Александровского университета в Гельсингфорсе, оказалась безуспеш­ной. За прошедшие годы дома его несколько подзабыли, да и настро­ения финляндского общества менялись в сторону все большего дистан­цирования от имперских властей, невольным представителем которых оказался статский советник А.И. Шегрен. Совершив 1835-1838 гг. поездку на Северный Кавказ, первоначально с лечебными целями, Шегрен увлекся изучением осетинского языка и горских древностей. Успехи, сделанные в этом направлении позволили ему стать во главе академического департамента филологии и этнографии финских и кав­казских племен, персонифицируя столь необычное объединение. Тем не менее, главная дорога уверено вела Шегрена на Север, и весомым продолжением его полевых финно-угорских исследований стали экспе­диционные поездки в Прибалтику. По поручению Императорского РГО в 1846 г. и, затем 1852 г., он находился в поисках ливов в Лифляндии и Курляндии, ранее зафиксированных в научной печати лишь в одной из публикаций А.Л. Шлёцера. Академик Шёгрен считается после­дним ученым, зафиксировавшим ассимилировавшихся ливов в Лифляндии, впрочем, как и открытых им кревинов (кревингов) — немного­численных потомков води, плененной Орденом в середине XV в. и расселенной среди латышей вблизи г. Бауска.

Резюмируя, можно сказать, что, находясь в экспедиции, А.И. Шег­рен прошел сложную трансформацию от восторженного юноши до умудренного во многих вопросах ученого, не утратившего, тем не менее, изначально выбранного пути. Но, самое главное, полевая работа в сочетании с источниковедческими изысканиями Шегрена, позволили его современникам получить более реалистическую картину расселе­ния финно-угорских народов. Наиболее подробные сведения ему уда­лось собрать об этнических общностях Ингерманландии, выделив не только водь и ижору, но и финнов — эуремейсет и савакот. В труднодо­ступных лесах и на сельгах Межозерья им были найдены разрознен­ные группы финноязычных жителей края, именовавшиеся русскими соседями — чудью, или чухарями, но идентифицировавшее себя как вепсов. Существование вепсов стало для Шегрена еще одним дока­зательством существования в древности и средневековье многочислен­ного финского этнического объединения Емь, распространявшего свое влияние на обширный регион от Невы и Ладоги, вплоть до Двины и Печоры. Миграции емских групп, происходящие под влиянием воен­ных столкновений с соседями, были, по его мнению, одним из основ­ных факторов складывания современного финноязычного населения Европейского Севера. Наряду с «Емской теорией», в ходе экспедиции выявился неподдельный интерес Шегрена к проблеме средневекового населения Заволочья, еще одной обширной исторической области, ле­жащей к северу от Волго-Окского междуречья, как правило ассоцииро­вавшейся с бассейном Северной Двины и Ваги. Этническая принад­лежность «заволочан», долгое время бывшая весьма неопределенной, постепенно стала для него более ясной. Анализ местной топонимики и гидронимии территории нынешнего Русского Севера, привели его к мысли о том, что «заволочане» являлись предками карел, которые в результате славянской миграции и походов русских князей уходили дальше на северо-запад, обживая Карельский перешеек и берега Невы (ижора). В этой связи, более понятной становилась ситуация с рассе­лением саамов, различные группы которых Шегрен посетил во время путешествия. Материалы средневековых письменных источников и данные ономастики указывали на то, что саамы могли жить прежде гораздо южнее, чем ныне (например, в пределах современной Вологод­чины). Теперь получалось, что под давлением финских племен (Еми) и карелов, саамы вынуждены были вседальше отодвигаться на север, вплоть до нынешних мест своего обитания на севере Финляндии, Швеции и Норвегии. Немало времени проведя среди коми, Шегрен задумывался не только над тем, в чем сходство и различие между коми и финнами, но и какова степень дифференциации между собственно пермскими народами. Побывав у разных групп коми, коми-пермяков и удмуртов, он локализовал места их нынешнего расселения. Сопостав­ляя различные письменные источники, касавшиеся истории пермян, с данными ономастики Шегрен предположил, что их прежние владения простирались далеко на запад в сторону Подвинья, где имели место этнические контакты между пермянами и отдельными группами Еми (Gam). Кроме того, он полагал, что разделение коми и коми-пермяков произошло в сравнительно недавний исторический период. Более ко­роткое время ему удалось уделить знакомству с волжскими финнами, представленных в его полевых наблюдениях марийцами преимуще­ственно Иранского уезда и отдельных местностей Заказанья. Другим достижением экспедиции Шегрена стала отработка методов исследова­ния, продуктивность которых реализовалась впоследствии в виде опуб­ликованных в академический период научных трудов.

О методе и школе: Научное мировоззрение А.И. Шегрена склады­валось в переломную для метода эпоху, во многом сохранившую вер­ность прежним достижениям критического подхода и компаративного анализа материала. С другой стороны, идеи новой эпохи потребовали оживления или, лучше сказать, одушевления реконструируемой исто­рии, наполнения ее не только фактами и цифрами, но и живыми голо­сами народа, звучащими сквозь века в песнях, легендах и сказаниях. Историографами уже неоднократно отмечалась междисциплинарность научных работ Шегрена, удачно совмещавших общую историко-фило­логическую ориентацию и склонность к археографическим изыскани­ям, со стремлением значительно расширить круг источников за счет собраний народной поэзии, привлечения данных ономастики и этногра­фии. В конечном счете, думается, что принципиальная новизна шёгреновского подхода выразилась в его способности показать этничес­кую историю финно-угорского Севера в качестве самостоятельного объекта исследования, достойного специального рассмотрения.

Как уже отмечалось ранее, организация А.И. Шёгреном полевой соби­рательской работы опиралась на использование административного ресур­са, унаследованного им из практики академических экспедиций прошлого столетия, также на личные неформальные контакты с любителями народ­ной старины. Нередко, еще до прибытия в лежащий на его пути губерн­ский город, Шёгрен направлял властям уведомление о своем приезде и представлял рекомендательные письма из столицы. В свою очередь, гу­бернские власти вручали ему направление в уездные города, а уездные начальники отдавали команду ниже по инстанции^[44]. Пользуясь официаль­но заверенными полномочиями, Шёгрен просил представителей местной администрации представить ему максимально полный свод статистичес­ких сведений о посещаемом им крае. В результате рапортов городничих, приказчиков заводских кантор, служащих земских судов, уездных исправ­ников и старост волостных правлений, которые поступали к Шегрену на протяжении нескольких лет, по окончании экспедиции в его руках сосре­доточился значительный массив информации о российской провинции этнодемографического, этноконфессионального, земельно-кадастрового и промышленного содержания. Совмещая статистические данные с выпис­ками из исторических источников, сведениями ключевых информантов, записями местных топонимов, списками наиболее часто встречающихся фамилий и образцами речи, исследователь буквально на ходу создавал краткие описания посещенных им уездов, подмечая и фиксируя все, что могло касаться финно-угорской проблематики. Созданные Шегреном на основе эклектичных полевых записей печатные работы, пожалуй, лучше всего демонстрируют его методологические поиски и установки.

Первой научной работой А.И. Шегрена, изданной по возвращению из экспедиции, была развернутая статья, посвященная изучению саа­мов области Кемь (приходы Kuusamo, Kemijärvi, Sodankylä, Uutsjoki).

Опубликованная первоначально на шведском языке, эта работа пресле­довала цель проинформировать финляндских ученых о поисках и на­ходках молодого коллеги в ближайшем к финнам культурном пограни­чье. Публикация статьи на немецком языке была направлена уже на более широкие круги заинтересованных читателей, создавая необходи­мый Шегрену общественный резонанс о его полевых изысканиях в малоизученном крае. Как отмечает ведущий биограф Шегрена профес­сор М. Брэнч, заключительный параграф статьи, очевидно, не принад­лежит перу автора, так как написан совсем в иной (похвальной) мане­ре. Данный стилистический прием отчасти подтверждает предполо­жение о том, что работа о саамах являлась для Шегрена своего рода вариантом научного «промоушена», продвигающего и завоевывающего внимание. Успех такой акции выразился в скором издании текста ста­тьи в авторитетном берлинском журнале Г. Бергхауза, благодаря чему имя путешественника Шегрена стало известно европейским ученым, ожидающим новых сведений от многообещающего автора.

Ранний академический период в жизни А.И. Шегрена был отмечен публикацией ряда важных в теоретико-методологическом отношении работ. Первая из них «О грамматическом строе зырянского языка и его связи с финским» была зачитана 4 февраля 1830 г. в качестве инаугу­рационной речи, при вступлении в должность адъюнкта Санкт-Петер­бургской Академии наук. Показывая общность происхождения коми и финского языков, автор, тем не менее, указывает на их самобытность и полную самостоятельность. Так, по его мнению, коми язык, беря свое начало от древнего «чудского», или финского языка, с течением времени утратил многие первоначальные признаки, в разной степени представленные в четырех основных наречиях (диалектах): усть-сысольском, верхне-вычегодском, яренском и удорском. Выбор Шегрена был предопределен более серьезной на тот момент проработкой лингвисти­ческой тематики, нежели вопросов этногенетической направленности. Но, с другой стороны автор серьезно удивил академиков новизной и фундаментальностью подхода, усложнив известную идею финно-угорско­го языкового родства конкретным предложением о создании сравнитель­ной «чудской» грамматики. Опираясь на передовой опыт индоевро­пейской сравнительной лингвистики, в частности, идеи Р.К. Раска и бра­тьев Гримм, он надеялся лично осуществить данную работу. Возможно, что эти мысли были усилены поступившими в распоряжение Шегрена богатыми лингвистическими собраниями академика П.С. Палласа, под­готовившего еще в прошлом XVIII в. всеобщий сравнительный сло­варь языков народов мира. Однако историк в Шегрене оказался силь­нее чем лингвист, принудив его сосредоточиться на анализе историчес­ких источников, используя языковые материалы как вспомогательные средства при реконструкциях древней истории финских племен.

Вторая публичная лекция Шегрена в Академии наук была озаглав­лена «О древних местах жительства Еми. Очерк истории одного из чудских народов в России» (1831 г.) и посвящалась реконструкции этнической истории летописного племени Емь. Основой для пред­принятого анализа стал исторический очерк, принадлежащий перу покойного академика А.Х. Лерберга, по мнению которого Емь была непосредственно связана с финским племенем Хямя/Hämä. Отталки­ваясь от этой гипотезы, Шёгрен предполагает, что древнерусские этно­нимы Емь, Ямь соответствуют встречающимся в различных средневе­ковых источниках понятиям — Хямя, Гам и Гамская земля. Не удовлет­ворившись имевшимися в его распоряжении бумагами Лерберга и собственными полевыми материалами, Шёгрен совершил специаль­ную поездку в выборгские архивы, надеясь получить дополнительную информацию из финляндских источников. Сделав центральным пун­ктом своей методологии, анализ летописных данных и архивных мате­риалов, Шёгрен предложил собственную интерпретацию истории во­енных действий древнерусских князей против Еми. Если его предше­ственник предполагал, что военная экспедиция славян в 1042 г. была направлена против Еми, живущей на территории современной Фин­ляндии, то Шёгрен пришел к выводу, что в XI в. Емь расселялась на землях в районе Белозерья и, возможно, далее на юг в сторону Заволочья. Автор также задается вопросом о происхождении современного финно-язычного населения исследуемого региона — вепсов, или как их тогда именовали, чудь. Шёгрен был уверен, что вепсы не кто иные, как потомки Еми, расселившейся в южной части Заволочья и известные по летописным источникам в качестве Веси, Вилтси и Вису, а вепсский язык представляет собой старую форму финского диалекта Хямя/ Hämä. Предпринятая в этой связи попытка этимологизации этнонима Хямя привела Шёгрена к неожиданному результату, наиболее удачная с фонетической точки зрения форма обнаруживалась в самоназвании саамов — same, sabme. Такая постановка проблемы показалась ему тогда слишком смелой, и он склонился к другой более сложной этимо­логии, от эстонского häme — сырой, влажный, но и в наши дни первая версия находит своих продолжателей. Другим новшеством, проде­монстрированным Шёгреном в этой работе, стала попытка подкрепле­ния письменных источников собранными им в экспедиции устно-исто­рическими и топонимическими материалами. Это особенно было за­метно в тех моментах, когда исследование касалось реконструкции истории Еми в первой половине XII в., когда русские князья совершали многочисленные походы против чуди^[45]. Полемизируя с Н.М. Карамзи­ным, который понимал под этими военными экспедициями, походы против эстонцев и с мнением академика Лерберга, указывавшего на Финляндию, Шёгрен упорно доказывал, что все эти завоевательные и фискальные предприятия, происходили на территории Заволочья.

Текст третьей академической лекции «Как и когда обрусели Заволочье и Заволочская Чудь» (1832 г.) был закономерным продолжением «чудской проблематики», ставшей в эти годы профилирующей для Шёгрена и о которой будет подробнее им сказано в историко-филоло­гическим и статистическим очерке «Зыряне:...». Предполагая наличие тесной этнической и лингвистической связи «заволочан» с карелами и Емью, он еще раз обозначал свою гипотезу о существовании древне­пермского населения к западу от Северной Двины вплоть до Онеги, то есть на территории современного Русского Севера. Продолжая поле­мику с Н.М. Карамзиным относительно времени христианизации края и славянской миграции, Шёгрен считал, что языковая и культурная ас­симиляция Заволочья начинается никак не в XI в., а много позже. Походы русских князей на Заволочье, стали наиболее интенсивными в первой половине XII в., когда они перерастают из частных предприя­тий в поисках военной добычи в целенаправленное продвижение, свя­занное с крестьянской эмиграцией. Опираясь на исторические сведе­ния, преимущественно извлеченные из скандинавских источников, и данные ономастики, он указывал на необходимость расширения спек­тра привлекаемых к сравнению материалов по истории финноязычных народов России. В этой связи, уместно будет сказать, что, изучая столь мало освященную письменными источниками область как Заволочье, Шёгрен в полной мере оценил познавательные возможности географи­ческих названий, селений, рек и тех фамилий, что преобладали у ме­стных жителей. В частности, он обратил внимание, что довольно часто встречающиеся в северном крае названия рек и других водоемов с окончаниями на: -Йонга, йенга, -енга, -онга, прямо соотносящиеся с гидронимами на: -йук, йуга, -йега, -era, -ora, -га, произошли непосред­ственно от финских и саамских названий, образованных при помощи слова «река»: -joki, -jogi, -jokka, -juk, -juch. Таким образом, весь пласт топонимики исследованного региона, содержащий топоформант: -га, -нга, можно было, по его мнению, связывать с древним финно-языч­ным населением Заволочья.

Очерк «О финском населении Санкт-Петербургской губернии и происхождении названия Ингерманландия» (1833 г.) — является первым научным описанием финно-язычного населения Санкт-Петербургской губернии. Шегрен довольно подробно рассматривает этапы освоения края, связанные с миграциями и адаптацией здесь новых этнических групп, а также анализирует различные версии происхождения слова Ингерманландия, Инкеринмаа, Ингрия. В этой работе Шегрен широ­ко использует ставший сильной стороной его исследований метод со­вмещения финских, скандинавских и русских источников, иллюстри­рующих историю отдельно взятого региона. В структурном отношении работа состоит из двух частей, что отражено в ее названии, но в плане внутритекстового анализа можно выделить четыре взаимосвязанные части, согласно выделяемым им группам финноязычного населения края. Первым из исследователей, Шегрен выделяет диалектные и эт­нографические различия между местными финнами-эврэмейсет и финнами-савакот, анализируя различные версии их прихода из Финлян­дии. В частности, анализируя свадебную обрядность обеих групп, он фиксировал мельчайшие детали, вплоть до особенностей свадебных костюмов. Причем, он сравнивал свадебные практики Ингерманлан­дии и Финляндии, демонстрируя при этом применимость сравнитель­ного метода не только в области лингвистики, но и в сфере этногра­фии. Затем Шегрен рассматривает этническую историю води и ижоры, безошибочно указывая на первых, как на древнейших обитателей Ин­германландии. Однако сделанное им предположение (на основе типо­логического анализа водской свадебной песни) о финском (емском) происхождении води и ее близком родстве с вепсами, лишь позже испытавшей влияние со стороны эстонцев и саамов, было довольно спорным. Что касалось ижоры (Inkerikot), в чьем карельском проис­хождении он не сомневался, Шегрен рассматривает происхождение этнонима в рамках дискуссии о происхождении названия края и реки Ижора (Inkere). В целом, он согласился с мнением В.Н. Татищева о связи названия Ингрия (Ingerinmaa) с именем дочери варяжского конунга Олафа — Ингергерд, ставшей в 1019 г. женой великого князя киевского Ярослава Мудрого и принесшей этот край мужу, в виде приданого, не отказывая, впрочем, и другой версии русского историка, предполагавше­го связь слова Ингрия от имени князя Игоря (Ингоря), сына Рюрика. Закрепление края в начале XVII в. за Швецией и превращение его в ординарную провинцию королевства, привело к появлению германизи­рованного официального названия — Ингерманландия.

Статьи «Что означает встречающееся в русских летописях в 1024 г. слово «луда»?» и «О производстве металла древними финнами и дру­гими чудскими народами» сами свидетельствуют о той исследова­тельской манере, что предполагает поступательное, а местами дробное приближение к крупной малоизученной теме. Такой темой для него была проблема ранней этнической истории и древнего родства «чудских народов». Путем изучения современных финно-угорских этносов в качестве локальных вариантов древнефинских общностей, он, выстра­ивая свою работу, обычно исходил из степени обеспеченности Источ­никовым материалом. Преимуществом Шегрена, при реализации этого подхода, было то, что в большинстве случаев, он имел возможность сравнивать привлекаемые письменные и нарративные источники с личными полевыми наблюдениями и впечатлениями. Хорошо извест­но, что при жизни А.И. Шегрен смог обработать и опубликовать мень­шую часть своих полевых собраний, что неоднократно отмечалось филологами. Его главный лингвистический труд — ливская грамматика, а также ливско-немецкий и немецко-ливский словари, были изданы уже под редакцией Ф.И. Видемана.

Достижения индоевропеистики, собирательский импульс И.Г. Герде­ра и братьев Гримм, классификационные опыты ученых-путешественни­ков XVIII в., изначально заряженные патриотической историографией Х.Г. Портана и личным романтическим настроем, по всей видимости, соединились в творческом восприятии Шегреном финно-угорской ис­следовательской перспективы и реализовались в трудах продолжателей его дела. Влияние идей А.И. Шегрена коснулось многих националь­но ориентированных ученых, работавших в 1840-1860 гг. в Финляндии — М.А. Кастрена, Э. Лённрота, Д.Е.Д. Европеуса, в России — Ф.И. Виде­мана, в Германии Х.К. фон Габеленца и Ф.Х. Мюллера.

«Зыряне:...» А.И. Шегрена — первая монография по финно­угорской этнографии в России: Иногда воля случая или, что еще необычнее, давление необходимости становится причиной создания произведений, от которых сам автор совсем не вправе ожидать каких-либо творческих прорывов и тем более декларации сделанных им от­крытий. Именно в этом ключе развивалась предыстория первой в Рос­сии полноценной монографии по этнографии финно-угорских народов. Остановившись на некоторое время в Казани весной 1828 г. А.И. Шёгрен, кроме имевшихся у него планов по обследованию местных архивных хранилищ и университетской библиотеки, должен был подготовить предварительный отчет о проделанных им исследованиях для финлян­дских властей. Первоначальный текст «Зырян:...», состоявший из нескольких страниц путевых заметок, постепенно разросся до трехсот­страничной рукописи, важность которой заключалась в возможности ее представления в качестве заявки на соискание статуса члена-коррес­пондента Санкт-Петербургской Академии наук. Судьба автора сложи­лась вполне удачно, поскольку просматривавший присланный текст академик Ф. Круг дал вполне благожелательный отзыв, по сути дела открывший Шёгрену двери Академии, а финляндская администрация решила продолжить финансирование дальнейшего путешествия, но судьба самой рукописи оказалась много сложнее. Вернувшись в 1829 г. из экспедиции и постепенно утвердившись в Академии наук, Шёгрен начал публиковать текст отдельными частями в различных периодичес­ких изданиях, по разным причинам не имея возможности выпустить полноценную монографию. Краткая аннотация этой работы была опуб­ликована в 1831 г. на русском языке. Лишь после смерти автора, ста­раниями академика А. Шифнера в 1861 г. «Зыряне:...» увидели свет на немецком языке в собрании основных работ Шегрена. Данная публи­кация получила широкую известность в ученых кругах, неоднократно вызывая научные споры по поводу сделанных автором наблюдений и выдвинутых гипотез. Сама структура работы свидетельствует о ком­позиционно-содержательной многоплановости исследования, охваты­вающего не только историю и культуру народа коми, но и самую ши­рокую ретроспективу этнической истории Европейского Севера.

Монография состоит из семи глав, различных по объему и по ха­рактеру представленных сведений, что, впрочем, отражено уже в са­мом названии. Первые четыре главы посвящены описанию условий жизни и хозяйственного уклада населения Яренского и Усть-Сысольского уездов Вологодской губернии, где Шегрен зафиксировал места ком­пактного проживания коми-зырян. В частности, первая глава «Lage und physische Beschaffenheit/Расположение и физические условия» (S. 235­241) вкратце очерчивает регион исследования с точки зрения его гео­графического расположения и природной среды. Глава вторая «Klima/ Климат» (S. 241-251) описывает климатические особенности края с учетом их влияния на здоровье населения и на развитие земледелия, опираясь на многолетние наблюдения, сделанные местными краеведа­ми: военным медиком Поповым и преподавателем вологодской семи­нарии А.Ф. Фортунатовым, с которыми он познакомился в экспедиции. Глава третья «Industrie und Gewerbe/ Промышленность и ремесла» (S. 251-260) посвящена основным хозяйственным занятиям коми-зы­рян — земледелию, охоте, лесозаготовкам и лесосплаву. Понятие промышленности включало в себя солеварение, заготовку и обработку ко­рабельного леса, железоделательное производство с учетом его роли в колонизации края. В этой же связи автор касается развития местных ремесел и торговли. Глава четвертая «Eintheilung und Bevölkerung/Деление и население» (S. 260-281) состоит из двух частей: первая явля­ется историко-статистическим описанием уездного г. Яренска и его ок­рестностей; вторая часть, аналогичная первой по структуре, посвящена г. Усть-Сысольску и его уезду. Рассматривая месторасположение горо­дов, их планировку, застройку, численность жителей, их занятия, Шёг­рен представляет их историю с помощью анализа выявленного архи­вного материала, предваряющего следующую более пространную часть работы.

Глава пятая «Geschichte und Alterhümer/История и древности» (S. 281-433) является попыткой отображения истории финно-угорских народов на исследуемой территории. Не ограничиваясь историей наро­да коми, автор последовательно выстраивает собственную концепцию исторической динамики в региональном разрезе, включая миграцион­ные и ассимиляционные процессы, по его мнению, имевшие место на землях от Ладожского озера на западе и до Урала на востоке. Глава является сердцевиной всей монографии, представляя собой синтез эмпи­рического материала, нарратива и письменных источников, собранных Шёгреном в ходе его четырехлетних странствий по Европейскому Севе­ру. Высказанные здесь идеи получат затем развитие в публикациях академического периода его жизни. Примечательно, что пятая глава имеет собственную структуру, демонстрируя особый статус среди про­чих, она значительно расширяет содержательную часть исследования, привлекая новизной интерпретации источникового материала.

Глава шестая «Gegenwärtige Bewohner/Современные жители» (S. 433­446) в целом продолжает начатую тему и начинается с цитирования высказываний о коми-зырянах немецкого ученого Ю. Клапрота. Оп­ровергая одно положение Клапрота за другим, Шёгрен выступает оп­понентом данного этнолингвистического исследования, прежде счи­тавшегося образцовым. Взглядом заинтересованного наблюдателя, он описывает современный ему быт коми-зырян, касаясь не только трудо­вых будней, но и народных игр и развлечений. Этнографические сюже­ты представлены им в записях коми свадебного и погребального обря­дов. Приводя примеры местной устно-поэтической традиции, Шёгрен приводит записи двух народных песен и одиннадцати загадок, тексты которых снабжены немецким переводом. Особенностью главы являют­ся авторские поиски финно-угорских культурных параллелей, прежде всего, между коми и финнами, в частности, в сфере народной поэзии.

Глава седьмая «Sprache/Язык» (S. 446-459) впоследствии найдет про­должение в лингвистических работах самого Шегрена и его преемника в Академии наук Ф.И. Видемана. Фиксируя факт несомненного родства коми и финского языков, Шёгрен задается вопросом, на каких историко­лингвистических основаниях оно базируется. В данном случае его заоч­ными оппонентами становятся немецкие филологи И.К. Аделунг и И.С. Фатер, которые не обнаружили фактов такого родства, опираясь лишь на лексический состав финского и коми-зырянского языков. По мнению Шёгрена, если бы они обратили внимание не на слова, которые столь подвержены динамике, как, например, в финском языке под герман­ским влиянием, а в зырянском, под влиянием русских заимствований, а на грамматическую структуру, то их выводы могли бы быть иными.

Переходя далее к структуре коми-зырянского языка, Шёгрен показы­вает ареалы распространения его диалектов, зафиксированные им в рай­онах Усть-Сысльска, Яренска, на верхней Вычегде и на Удоре. Лишь удорский диалект, по его мнению, серьезно отличается от остальных, что является результатом языковых контактов зырян и ненцев. Повы­шенное внимание к уцорскому диалекту было отчасти обусловлено шёгреновской критикой «Зырянской грамматики» А. Флорова. Шёгрен пишет, что данная работа построена преимущественно на удорских ма­териалах, которые не могут быть достаточно репрезентативны в отноше­нии всего коми языка. Кроме того, грамматика Флорова содержит мно­жество неточностей, возникших под влиянием попытки автора прибли­зить структуру зырянского языка к русскому, например, указывая лишь шесть падежей в отличие от обнаруженных Шёгреном тринадцати. Оби­лие же падежных форм, по его убеждению, есть одна из важнейших отличительных черт финских языков. Анализируя фонетические особен­ности зырянской речи, он отмечает ее сходство с финской в практике перенесения ударения на первый слог и выпадения конечной гласной.

Композиционным центром монографии А.И. Шёгрена «Зыряне:...», является ее пятая глава, которая, хотя это и может показаться стран­ным, напрямую не касается истории народа коми, актуализируя про­блему реконструкции этнической истории «чуди». Легенды о «чуда­ках», «чудском народце» и «чудских кладах» стали неотъемлемой частью устно-поэтической традиции Русского Севера и прилегающих к нему земель. Научная проблематика, связанная с чудью, неоднократ­но звучала в историографии и прежде, но заслуга Шёгрена состоит в том, что он первым предпринял попытку поставить ее на прочную эм­пирическую основу, инициировав многие последующие шаги исследо­вателей. Ключевым моментом «шёгреновского подхода» к предмету ис­следования становится анализ собранных им разнохарактерных сведе­ний, имеющих отношение к «чудским древностям» в целом и территории Заволочья, в частности. В связи с этим, первая часть главы (S. 281-325) является вводным, детализированным описанием источ­ников: изученных им летописей, собранных легенд и исторических преданий, данных из писцовых книг, ономастики и этнографии, срав­нительное изучение которых помогает автору пролить свет на древнее население края, известного по русским источникам как «Заволочская чудь». Почти сразу Шёгрен формулирует свою основную мысль о том, что под этим, скорее всего, собирательным названием в разное время и при разных обстоятельствах скрывались саамы, карелы, емь (по его мнению, предки финнов-хямэ), пермские народы и даже, возможно, ненцы. Однако приоритет оставался за карелами. Доказательная база выстраивается исследователем с помощью исторического анализа из­вестной легенды о стране Пермии/Биармии, зафиксированной в том числе в описании плавания норвежца Оттера из Халоголанда, с при­влечением этнографического и топонимического материала. Подробно разбирая отрывочные сообщения скандинавских саг и лежащих в их основе мифов, он предполагает, что места расселения древних коми могли простираться до беломорского побережья. Западных соседей, которых, Шёгрен идентифицирует как «заволочан», карелов, саамов и емь. Данное предположение вызвало длительную дискуссию, имею­щую продолжение и в наши дни. Свое слово о «чуди заволочской» сказали и более молодые коллеги Шегрена, М.А. Кастрен и Д.Е.Д. Европеус. Причем, Кастрен одним из первых выдвинул идею о вепсском происхождении, по крайней мере, большей части населения Заволочья в дославянскую эпоху, указывая на его связь с летописной Весью. Хотя, он не отрицал и возможного проникновения в регион карельских групп, на что указывал в последствии Д.В. Бубрих. Финский фольк­лорист и историк Европеус также первоначально склонялся к отожде­ствлению чуди заволочской с вепсами, но затем предложил оригиналь­ное видение проблемы, включив территорию Подвинья в зону распро­странения древних угров.

Не менее важным вопросом, чем этническая идентификация чуди заволочской, является вопрос о территориальной локализации Заволо­чья. Обращаясь к этой проблеме, Шёгрен связывает происхождение слова «Заволочье» с этнонимом «Саво», аргументируя тем, что данная форма восходит ко времени новгородской экспансии, в том числе и в область современного Саволакса в восточной Финляндии. Ощущая славянское давление, некоторые местные карельские группы начинают миграцию на северо-восток, в сторону междуречья Мезени и Пинеги, тогда как другие ищут новые земли на северо-западе, западе и юго-западе региона, принося с собой данный этноним^[46]. Шёгрен подчерки­вает то, что для понимания того, как произошел распад и возможная ассимиляция финского населения в Заволочье, необходимо, прежде всего, установить, когда эта область попала под русское доминирова­ние. Исходя из чего, вторая часть главы имеет специальный подзаголо­вок «Как и когда Заволочье и Чудь Заволочьская стали русскими?» (S. 325-390). Приступая к этому аспекту, Шёгрен излагает те сведения о «Чуди», которые ему удалось собрать входе его поездок по Олонец­кой, Архангельской и Вологодской губерниям. Это позволяет ему, кро­ме прочего, описать размещение групп финно-язычного населения до прихода сюда русских и представить собственное видение истории славянской колонизации края. Очерчивая освоенные финскими народа­ми ареалы Заволочья, на востоке он локализует предков коми-зырян и пермяков, занимавших обширную территорию вплоть до Беломорья и Подвинья, их соседями были карелы и емь, которые занимали земли к югу от территории межозерья, где он обнаружил вепсов. Саамы жили к западу от них, хотя и черезполосно с другими финскими группами, занимая земли от Ладоги и Онеги, и по восточному побережью Белого моря. Данная этническая картина расселения была нарушена продви­жением славянского населения из Новгорода, разделившим финское население Заволочья, а именно отделив карелов и емь от коми-зырян и пермяков. В результате расширявшейся экспансии, емь мигрировала на запад, а карелы на север и северо-запад региона. Саамы также от­кочевали на запад и север, за исключением той группы, что ушла на север Беломорья и, затем на Кольский полуостров. Финское население межозерья (Ладожское, Онежское и Белое озера) в целом сохранило традиционные места обитания и в современности представляют собой вепсов. Впоследствии Шёгрен выскажет дополнительное мнение о том, что вепсы представляют собой потомков древнейшего населения края и что их язык содержит множество архаичных форм. В заключе­нии автор пишет, что общее движение населения и связанные с ними процессы «обрусения» в Заволочье, завершаются к концу XV в., когда за Москвой закрепляется все северо-восточные земли вплоть до Урала.

Третья часть исторической главы (S. 390—404) посвящена анализу понятий Bjarmaland, Holmgard и Jomola, содержащихся в скандинавских сагах. Тот факт, что Оттер Халоголанд назвал Двину ее карельским именем Wjena, Шёгрен приводит в подтверждение своей теории о том, что южный берег Белого моря был населен финно-язычными предками современных саамов, карелов и пермских народов. Собственно терри­тория легендарной страны, по его мнению, географически трудно определима и, скорее всего, отождествлена норвежским мореплавателем с бассейном Двины, подобно тому, как X. Колумб открыв Америку, назвал ее Индией. Рассматривая понятие культа Jomola, он приводит множество своих топонимических находок, где, согласно местным пре­даниям, осуществляла моления чудь. Отсутствие документальных сви­детельств, фиксирующих связь культового места Jomola и древнего торгового поселения Holmgärd, не смущает его, поскольку в сагах им не было обнаружено детального описания города, в них говорится лишь о его соседстве со статуей божества. Кроме того, сама статуя, судя по источникам, была деревянной, что не оставляет больших на­дежд обнаружить ее материальные остатки, хотя в некоторых местах исследованного региона можно еще обнаружить небольшие наскаль­ные изображения и другие зримые свидетельства былого культа. Что касается локализации Holmgärd» а, то, как считает Шегрен, его следует искать в тех местах, которые могли посещаться викингами, передвиже­ние которых было привязано к водным коммуникациям. А это, в свою очередь, удачно совпадает с месторасположением современных Холмо­гор на р. Двина. Этимологизируя слово Holmgerd, он выводит его от коми-зырянского «kolemgort» (koiöm gort), то есть «пустынный, бро­шенный двор», что может быть объяснено постепенным забвением жертвенного места Jomola.

В четвертой части главы (S. 404-428) Шегрен вновь возвращается к истории городов Яренска и Усть-Сысольска и их округи, уделяя осо­бое внимание фиксации сведениям о коми и другому финноязычному населению, применяя свою излюбленную методологию, сочетающую исторические, статистические и филологические источники. Основной целью данной части работы является попытка обнаружения в крае следов древнего финского населения иного, нежели коми-зыряне и коми-пермяки, происхождения. На эту мысль его натолкнула топони­мика в окрестностях Яренска и идентифицированная им как содержа­щая явные карело-финские элементы. Кроме того, здесь же им была услышана легенда о некоем народе «Gß/n/Гам», населявшем прежде эти места. Исходя из этого, он предположил, что этот народ мог иметь отношение к древней еми и, следовательно, являлся родственником современных финнов-хямэ. По его мнению, пролить больший свет на этническую историю региона можно занявшись детальным, как бы мы сейчас сказали, микро-историческим исследованием каждого отдель­ного прихода, что тем более интересно, если учитывать, что в этих местах начинал свою миссионерскую деятельность св. Стефан Пермский. Причем, автор высказывает мысль о том, что св. Стефан мог и не быть создателем зырянской азбуки, а лишь усвоить ее от местных жителем. В заключительной части пятой главы (S. 428^4-33), Шегрен суммирует основные положения представленной им картины этнической истории финно-язычного населения Европейского Севера в прошлом и настоя­щем, специально выделяя аспекты, связанные с происхождением коми-зырян и коми-пермяков. На основании лингвистических данных он предполагает, что в зырянах, при желании, можно увидеть восточную группу Еми, подвергшуюся значительному влиянию со стороны рус­ских и ненцев, тогда как коми-пермяцкий язык сохранил больше древ­не-финских черт, что приближает его к финскому больше, нежели язык зырян.

Подводя некоторые итоги вышесказанному хотелось бы отметить, что в большинстве поднятых А.И. Шегреном научных проблем, он выступил не просто как ученый-новатор. Не смотря на всю внешнюю законопослушность и присущую ему обязательность, Шёгрен не боял­ся делать смелые умозаключения и выдвигать гипотезы, не всегда со­гласующиеся с мнением крупных научных авторитетов, что сближает его научное мировоззрение с романтическим нонконформизмом более молодых современников. Идеи, выдвинутые Шёгреном, по сей день дискутируются учеными, находя или не находя документального и материального подтверждения, что еще раз подчеркивает перспектив­ность дальнейшего изучения рукописного наследия первого професси­онального исследователя, вышедшего в финно-угорское поле России и приведшего туда своих последователей.

М.А. Кастрен: дорога длиною в жизнь

1830-1840-е гг. стали временем чрезвычайно важным в истории европейской этнографии и этнографии народов России в особенности, поскольку накопленные в предыдущую эпоху полевые материалы и документальные свидетельства об экзотических народах были уравно­вешены исследованиями, выполненными в духе патриотического родиноведения. Недавние ревнители универсальных моделей, допустили в свой круг искренних адептов национальной идеи в надежде совместны­ми усилиями способствовать этническим исследованиям. Возникнове­ние на этой волне инициативного единения этнографических и антропо­логических обществ, действующих параллельно прежним университе­там и Академиям, по всей видимости, может расцениваться в качестве нового этапа структурирования науки о народах и культурах.

Одновременно с развитием организационных форм в этнографии происходила сложная интеллектуальная борьба двух научных начал, двух подходов к пониманию предмета этнографии, нашедшая свое выражение в проблеме определения этнического родства и в принци­пах классификации. Последователи немецкого антрополога И.Ф. Блюменбаха, предложившего теорию разделения человеческих рас, опи­равшуюся на анализ эмпирического материала, преимущественно мор­фологического, кроме краниометрии, активно использовали идеи географического детерминизма в истории человеческих сообществ и экологической вариативности культур. С другой стороны, национально ориентированные ученые, в большинстве своем оставившие надуман­ную героизацию прошлого, должны были предложить обществу нечто иное^[47]. Избранное ими, идущее еще от И.Г. Гердера фольклорно-этногра­фическое понимание культуры, должно было реализоваться в поиске и популяризации среди читающей публики памятников устного народно­го творчества. В данном случае прекрасной иллюстрацией может счи­таться пример с публикацией, переводами и интерпретациями эпоса «Калевала», ставшего символом культурной идентичности для форми­рующейся финской нации. В свою очередь народный язык, обретя узаконенные формы, должен был натурализоваться в администрации, художественной литературе и научной в среде. Один человек, или груп­па энтузиастов могли взять на себя смелость сказать подобно М.А. Кастрену: «Я же со своей стороны совсем не забочусь о благородных предках и больше люблю таких, у кого в отцах состояли мельники, каменщики, вязальщики. Такова моя вера и я горжусь, что с каждым днем открываю все больше совпадений между финским и сибирскими языками». Здесь конечно же не обходилось без эпатажа почтенных современников, но только так можно было заставить их встряхнуться от дремы, поставив дело строительства нации во главу угла обществен­ной жизни.

Этнографическое финно-угроведение приобретает в эти годы не только сугубо научное и прикладное значение, но и политическое изме­рение. Дело в том, что Кастрен, его друзья и коллеги заложили не толь­ко первые камни в основание финской нации, они сформулировали саму идею финно-угорского (уральского) родства, когда разделенные огром­ными расстояниями, языковыми и бытовыми особенностями народы, наделены общим происхождением и древней историей^[48]. В этом случае текст научного сообщения и школьного учебника оказался не менее значимым, чем мифологические представления о едином прошлом.

Матиас Александр (финск. Матиас Алексантери, русск. Александр Христианович) Кастрен (1813-1852) родился в приходе Тервола на р. Кемь, в шестидесяти километрах от полярного круга, в самой северной — Улеаборгской губернии Великого княжества Финляндского. Отец его был пастором, а мать посвящала себя хозяйству и заботам о многочис­ленном семействе. В 1821 г. семья перебралась еще дальше на север, в неофициальную столицу финской Лапландии г. Рованиеми, где для старших детей смогли нанять домашнего учителя. Но, юный Матиас Александр не показывал заметного прилежания к учебе, ровно до тех пор, пока продолжалась эта краткая идиллия. В 1825 г., когда умер отец, семья Кастренов оказалась в крайне тяжелом положении, вынуж­денная жить на скудную пенсию, изредка пользуясь помощью род­ственников. В двенадцать лет Кастрен ушел из дома в Улеаборг/Оулу, чтобы поступить в гимназию и тем облегчить матери прокормление младших детей. Живя частными уроками, советами и поддержкой дяди-пастора, он в 1830 г. с пятью рублями в кармане и в домотканой одежде отправился в свое первое большое путешествие в столицу княжества, г. Гельсингфорс/Хельсинки. Двумя годами ранее, после большого пожара, университет был переведен из прежней «шведской» столицы края г. Або/Турку на юг, поближе к Санкт-Петербургу.

Первоначально молодой Кастрен, подобно многим сверстникам из разночинного сословия, намеревался продолжить семейную традицию и стать пастором, где-нибудь в тихом уголке, но университетская ат­мосфера борьбы старого уклада с вольнолюбивыми веяниями нараста­ющей фенномании предрешила его выбор. Увлечение философией Г.В.Ф. Гегеля, по его собственному признанию, стало самым ценным приобретением студенческих лет. Младогегелианские настроения привели его в университетский кружок, больше известный как «Суб­ботнее общество/Laulantaiseura», основанный преподавателем фило­софии И.В. Снельманом и поэтом-романтиком И.Л. Рунебергом. Наи­более уесные отношения сложились у М.А. Кастрена со Снельманом, многие идеи которого он разделял^[49]. Не раз радикализм «финнизирующегося» студенчества испытывал терпение правящей в княжестве шве­доязычной аристократии и вызывал опасения встревоженных очередной французской революцией и польским восстанием имперских властей. После антиправительственного инцидента и временного отстранения от учебы большой группы студентов, в том числе и Кастрена, единственным легальным выходом идей народолюбия стала культурная и просветитель­ская деятельность студенческих землячеств. В научном и методологичес­ком отношениях серьезное влияние на него оказала активно развивав­шаяся в эти годы сравнительная индоевропеистика, в частности труды Р.К. Раска, Ф. Боппа, К.Ф. Беккера и В. фон Гумбольдта. Под влия­нием чтения лингвистической литературы и впечатлением от «Кале­вальской» собирательской деятельности друзей, основным занятием Кастрена в университете становится научное изучение языков, прежде всего финского и саамского, затем пришел интерес к восточным (тюр­кским) языкам, в плане их сравнения с языками финно-угорского про­исхождения». Немалую пользу оказали его первоначальные занятия древними языками, необходимыми для возможного соискания пастор­ского сана. Так университетский дух, захватив молодого провинциала, без гроша в кармане, но с большими амбициями, привел его к осозна­нию главного дела всей жизни^[50].

В экспедициях: Летом 1838 г., готовясь к защите докторской дис­сертации, М.А. Кастрен совершил свою первую экспедицию к саамам, на первый взгляд больше напоминавшую ознакомительную экскурсию, описанную автором в свойственном его ранним сочинениям поэтичес­ком стиле: «Беспрерывный вид заоблачных скал и шумящих водопадов производил одурманивающее действие. Человек на долгое время пере­стает воспринимать дикую игру природы. Душа теряет гибкость, не охватывая уже всех проявлений грозной стихии. Но когда природа возвращается к покою, и бурные стихии в мирном союзе отражают ее красоту, тогда и в человеке пробуждаются радостные чувства. И, заме­чательно, что самая прекрасная природа превращается в безжизненное тело, если из нее исчезает след человека, в то время как какой-нибудь верстовой столб, сломанное весло, остатки костра, малейший пустяк указывающий на властелина природы, сразу же разливает жизнь и благополучие даже в самой мрачной пустыне». В окружении друзей, он посетил знакомую ему с детства финскую Лапландию, где пробыл около двух месяцев, пробираясь сквозь топкие и мшистые простран­ства за своими первыми полевыми материалами. По возвращении в Гельсингфорс, он защитил диссертацию сравнительно-лингвистичес­кого содержания, построеннуюна финских, эстонских и саамских язы­ковых материалах и получил преподавательское место в университе­те. Осенью того же года состоялось знакомство Кастрена с приезжав­шим на родину академиком А.И. Шегреном, подыскивавшим кандидатов для участия в предполагаемой экспедиции в Сибирь. Участвовавшие в конкурсе молодые финляндские ученые М.А. Кастрен и Г. Валлин, наде­ялись реализовать с его помощью свои научные планы.

Но решение вопроса затягивалось, и увлеченный идеей перевода рун «Калевалы» на шведский язык, летом 1839 г. Кастрен, получивший небольшую стипендию от Финского Литературного Общества, совме­стно с собирателем эпоса Э. Лённротом, отправился в поездку по «Ка­левальским местам» русской и финляндской Карелии. Интересен сам факт, подвигнувший его к путешествию — желание углубленного и приближенного к действительности изучения рунической поэзии. Оче­видно, что кредо Кастрена, как ученого, состояло в понимании того, что нельзя быть сведущим в предмете исследования, не наблюдая его в жизненном практическом измерении. С другой стороны, несколько странное для феннофила стремление сделать перевод рун на шведский язык было объяснимо тем, что еще очень не многие представители интеллигенции могли в те годы читать по-фински. Таким образом, данный перевод можно истолковать как попытку приобщения/возвра­щения образованного сословия, утратившему «запах родной земли», к народному слову. Патриархальные устои хранителей карело-финской древности живо описаны Кастреном в путевых заметках, начинающих­ся со следующего: «Как только я вступил в область Карелии, для меня открылся совсем новый мир. Уже внешняя сторона жизни карелов, как она выражается в их нравах и быте, переносит исследователя в былое, но, прежде всего, старина проявляется во внутренней жизни народа, в его чувствах и мыслях». Окунувшись в этнографическую реальность, он смог лично пообщаться с рунопевцами и успешно завершить свой по­этический перевод песен народной мудрости, вскоре опубликованный Финским Литературным Обществом. Сделанный Кастреном перевод, в силу его простоты, приближенности к оригиналу, стал не только залогом популярности эпоса среди читающей публики Финляндии, но и был положен в основу первых его переводов на иностранные языки.

В 1841 г., по предложению Э. Лённрота, они отправились в дли­тельное путешествие по северной Лапландии и Архангельской губер­нии, намереваясь посетить самые глухие поселения саамов-шаманис­тов. Двигаясь по р. Кеми и о. Инари, путешественники к зиме вышли в норвежскую часть Лапландии, затем обследовали местности близь Колы, Кандалакши и Кеми. Весной они переправились в Соловецкий монастырь, а оттуда в Архангельскую губернию. Несмотря на трудности и лишения пути, Кастрен находился, по-видимому, в приподнятом со­стоянии духа: «Куда ни глянь, всюду, в каждой точке этого бескрай­него снежного моря, улавливается чуть заметное движение, какое-то едва уловимое колыхание, и так восхитительно это все, что при виде этого зрелища, душа так и тает. Обратив взор на горные вершины, ты узришь их в венце пламенеющего сияния; оно возникает как будьто из самой горы, точно пламя вырывающееся из кратера вулкана. Это сия­ние разливается по всему небу, вспыхивает и исчезает, чтобы спустя некоторое время появиться вновь. Одним словом, красоту природы можно увидеть в Лапландии, ровно так же как и в Италии, стоит толь­ко раскрыть душу впечатлениям, оставив все заранее составленные представления». Эти прозаические тексты, выполненные в духе близ­ком стихотворениям Гёте «Kennst du das Land wo die Citronen blühn?» и «Wandersland», подчеркивают литературные способности Кастрена, в буквальном смысле совмещающего науку и поэзию. Перемещающимся на лодке по бурным северным рекам, а по суше — на саамском керисе, ученым неоднократно доводилось испытывать разного рода трудности и, порой, попадать в трагикомические ситуации, когда целые саамские деревни прятались при их приближении, принимая их за сборщиков податей, или когда Кастрену пришлось бороться не на жизнь, а на смерть с взбесившимся оленем. В дороге же он получил долгождан­ное письмо из Санкт-Петербурга от А.И. Шёгрена о том, что вопрос о его исследовательской поездке в Сибирь получил положительное ре­шение Академии наук^[51].

Предполагая, что главным объектом его сибирской командировки станут народы тундры, Кастрен решил не ехать со своим спутником в Олонецкую губернию, используя время, оставшееся до новой экспеди­ции для изучения ненцев, кочующих зимой на северо-востоке Архан­гельской губернии. Не желая бездействовать до наступления холодов, летом 1842 г. он отправился по Белому морю к саамам терского берега. Неожиданно налетевший шторм оторвал его баркас от корабля и вынес Кастрена на безлюдный берег, где он в бреду пролежал три дня в холод­ной рыбацкой хижине, пока его не нашла таможенная стража. Он описал свое состояние так: «Я опять впал в лихорадочный бред. Мне казалось, что я окружен разбойниками и, пытаясь скрыться от них, я метался по своему темному убежищу. Считая избу недостаточно надежным местом, я бросился к лесу. Узкая тропа привела меня к маленькому ручью, окаймленному березами и кустами бузины. Это вернуло мне сознание, и я прилег у журчащего ручья, прислушиваясь к пению птиц и вдыхая запах цветов. Моя голова была так тяжела, что я не мог оторвать ее от земли, при каждой попытке меня охватывало головокружение и созна­ние терялось, но чем дальше, тем легче мне становилось». Описанное в такой романтической манере потрясение оставит неизгладимый след в его жизни, развившейся тяжелой болезнью, но как писал сам Кастрен: «...кто в увлечениях молодости не готов жертвовать жизнью за идею!». В Архангельске, выздоравливающий Кастрен нанял себе слу­гу-ненца, чтобы тот учил его «самоедскому наречию», надеясь вскоре опробовать приобретенные навыки в тундре. Тогда же, он получил столь необходимую для предстоящего путешествия денежную субсидию в 1000 рублей от Финляндского Сената. Столь существенная сумма еще раз подчеркивает заинтересованность властей автономии в научных ис­следованиях, направленных на идентификацию финнов в историческом времени, языковом окружении и географическом пространстве.

Ранней зимой 1842 г., едва оправившись от приступов горячки и слегка попрактиковавшись в ненецком языке с помощью слуги-ненца, Кастрен выехал из Мезени в Канинскую тундру, направляясь к кочевьям в устье Печоры. Как он сам писал: «Ни на какие удобства рассчитывать не приходилось; предстояла жизнь с ночевками в пустынной тундре, то в убогих самоедских чумах, то в тесных избах русских колонистов, в которых снег пробивается сквозь дырявые стены, а пламя свечи задува­ется ветром, где один только волчий тулуп может защитить от стужи. Но ученый путешественник должен всюду чувствовать себя как дома, и внешние препятствия не должны помешать ему исследовать ту область, в которой он может найти что-либо полезное для его цели». Работая с информантами ненцами и коми-ижемцами в чумах и на постоялых дво­рах, он писал со своей летней стоянки в д. Колва: «Меня мучила жара и сырость. Мне не давали покоя комары, насекомые и целая куча крик­ливых детей. Хотя я привык работать во всяких условиях, но здесь мне трудно было собраться с мыслями, и я часто уходил в погреб, устроен­ный под моей избой. Здесь под землей я писал свою зырянскую грам­матику, но и здесь моим занятиям мешали крысы и мыши. Самоедским языком, который был в Колве главным предметом моих занятий, я вы­нужден был заниматься на верхнем этаже, так как мой учитель питал ужас к моей преисподней и неохотно спускался в ее лоно». Можно отметить, что Кастрен весьма успешно конструирует своими записками героический образ ученого-романтика, преданного своей идее настоль­ко, что готов пройти самые различные круги испытаний и спустится на самые нижние уровни ради достижения поставленной цели.

Осенью 1843 г. по снежному пути он вновь тронулся в путь, на­правляясь к отрогам заполярного Урала и далее к низовьям Оби и Обдорску, который показался ему тогда вершиной цивилизации. «Эта деревня была для меня Лондоном, Парижем и Берлином одновременно и, хотя здесь невозможно было найти ни одной книги кроме Сибирского Регламента, хотя здесь не издавалось никакой другой газеты, кроме той, что в сумерках сочиняют женщины; здесь нет ни собрания древ­ностей, ни естественных наук; но положительно все здесь могло бы свободно послужить украшением любого музея». Из этого, как и предыдущих отрывков, складывается некоторое представление о Кастрене как о человеке, чье душевное самочувствие нуждалось в посто­янной подпитке из двух источников. С одной стороны, это должен был быть мир естественной освобожденной природы, дикая красота кото­рой сочеталась с простотой нравов ее обитателей. С другой стороны, он был привязан к жизни большого города, общественная среда кото­рого позволяла раскрыться его индивидуальности и добиваться призна­ния современников. В Обдорске Кастрен окончательно слег, долго не веря в свою способность преодолеть такое расстояние в самых тяжелых климатических и бытовых условиях. Местный врач посоветовал ему поскорее вернуться на родину и серьезнейшим образом заняться лечени­ем, но времени не было, впереди была главная поездка — цель всей жизни, экспедиция в Сибирь. За краткий период пребывания в Гельсинг­форсе, он успел ощутить первые звуки славы — его коми-зырянская грам­матика получила 2-ю Демидовскую премию Санкт-Петербургской Ака­демии наук. Успешно прошла защита диссертации на степень доктора философии. Кроме того, Кастрен обнаружил еще один источник для расширения своего финно-угорского кругозора, открыв способ, которым в последствии будут пользоваться многие исследователи. А именно, среди русских солдат расквартированных в столице Великого княжества, он нашел одного марийца, занимаясь с которым составил свою грамма­тику марийского языка, приобретенную и изданную университетом.

Ранней весной 1845 г. М.А. Кастрен в сопровождении кандидата философии И.Р. Бергстади выехал в свою последнюю экспедицию, продолжительностью без малого четыре года. Путь его лежал через Новгород, Тверь, Нижний Новгород, Казань и Пермь в Тобольск, про­ходя по землям, населенным родственными финнам народами Повол­жья, Урала и Сибири. Само настроение его первых дневниковых запи­сей выдает то тревожное ожидание, что сопровождало Кастрена с момента выезда из Гельсингфорса: «Я ехал по необозримым равнинам, они были словно тундры без леса, пустынны и однообразны; порой, сквозь растаявший снег проглядывали темно-коричневые глыбы земли совершенно как в болотистой тундре. Дорога была безлюдна, непогода стерла все признаки жизни, метели замели снежной пеленой деревни и дома». Первое знакомство Кастрена с историей и культурой восточ­но-финских народов состоялось в результате вынужденной по ухудше­нию здоровья остановки в Казани, где, собирая материалы по ранней истории края в архивах и университетской библиотеке, он постепенно познакомился с местным ученым сообществом. Как писал сам путеше­ственник: «Здесь, наконец, я остановился на несколько недель, но до сих пор еще не посвящен в таинства города. Дело в том, что у русских теперь страстная неделя, все говеют и молятся и, следовательно, недо­ступны взорам оглашенных. Точно также и я веду уединенную затвор­ническую жизнь, но не столько размышляю о своих грехах, сколько о древнейших жителях Казанской губернии. Известно, что казанская земля, или средняя часть волжской речной области, была поприщем множества разных народов, из которых иные уже исчезли с лица земли, другие еще существуют, но большей частью, кажется, уже перестали играть роль во всемирной истории». Следует отметить, что учрежденный в Казани в 1804 г. университет, привлек в город не только студентов и преподавателей, но и, во многом, сформировал куль­турное общество, признанными лидером которого в 1830-1840-х гг. было семейство Фукс. Профессор медицины К.Ф. Фукс, прожил в Казани более сорока лет, проявив себя в самых разных сферах жизни, от популяризации культурного садоводства до занятий историческим краеведением и этнографией, его жена А.А. Фукс (Апехтина), была не просто местной уроженкой и горячим патриотом края, но и известной в городе писательницей, хозяйкой литературного салона, где собиралась казанская интеллигенция и бывали заезжие знаменитости^[52]. В част­ности, супруги Фукс были авторами написанных в романтическом духе этнографических очерков о культуре народов казанского края — мордвы, чувашей, марийцев и удмуртов. Находясь в Казани и отдавая дань приятному общению, Кастрен большую часть времени посвятил завер­шению ранее начатой работы над грамматикой марийского языка, по­скольку, кроме текстов на марийском языке, преимущественно перево­дов богослужебной литературы, ему удалось найти в городе достойного информанта — дьячка, марийского происхождения, который согла­сился поработать с ним.

Прожив в Казани около месяца Кастрен двинулся далее на Восток, в сторону Перми, Екатеринбурга и Тобольска. Проезжая по сибирскому тракту, он не переставал внимательно наблюдать за жизнью местных народов, одновременно обращаясь своим внутренним взором от путе­вых реалий к временам Биармии/Перми Великой. В Тобольске Кастрен должен был принять решение о выборе конкретного места для начала полевых исследований^[53]. Избранная Кастреном формальная метода предполагала разделение всего полевого исследования на три части: северную, или ненецкую; среднюю, или хантыйскую; южную, или тюрко-монгольскую. Вместе с тем, он четко осознавал, что многочис­ленные этнические миграции, происходившие на протяжении истории на пространствах от Алтайских гор до Северного Урала, привели к многочисленным лингвистическим и хозяйственно-культурным взаи­мовлияниям. Таким образом, изучая одну, казалось бы, абсолютно изо­лированную группу, необходимо было искать ее возможные этнические связи или хотя бы намеки на них. План летних исследований 1845 г. предполагал изучение хантов в бассейне Иртыша и Оби, причем ключевым пунктом сбора информации должно было стать большое тор­говое село Самарово (ныне г. Ханты-Мансийск), где по сведениям Кас­трена собирались представители различных хантыйских родов, говоря­щих на разных диалектах. Путь из Тобольска в Самарово, Кастрен и его спутник Бергстади решили преодолеть речным путем, чтобы иметь воз­можность общаться на остановках с манси и хантами. Впрочем, пребы­вание в Самарово не затянулось надолго, так как путешественники решили посетить ежегодную ярмарку на Верхней Оби в селении Силярское, чтобы иметь возможность увидеть как можно больше абориге­нов края. Далее с более или менее продолжительными остановками в хан­тыйских деревнях, Кастрен намеревался добраться к осени до Сургута.

Неожиданно большой разлив рек едва не сорвал планы путеше­ствующих, около месяца скитавшихся по притокам Оби от одной по­лузатопленной хантыйской деревни к другой. Добравшись в августе до Сургута, Кастрен вынужден был сделать здесь месячную остановку по причине обострившейся болезни. Тем не менее, стараясь не потерять драгоценного времени, он обследовал все прилегающие к городу хан­тыйские селения и, как только состояние здоровья несколько поправи­лось, Кастрен решился на новое большое путешествие по реке. На большой обской лодке, он и Бергстади отправились в Нарым, до кото­рого водой было не менее 800 верст^[54]. Делая остановки вблизи хан­тыйских летних стоянок, ученые старались зафиксировать лексические особенности местной речи, изучить образ жизни и материальную куль­туру жителей великой реки. Постепенно в сознании Кастрена складыва­лась общая картина расселения, языковых и хозяйственно-бытовых раз­личий народа ханты, чьи локальные и диалектные группы распространи­лись по огромной территории от Приполярного Урала до юго-восточной Сибири. Наконец, в самом конце сентября путники причалили к Нарымской пристани, акватория которой уже начала покрываться льдом. Нахо­дясь в Нарымском крае, он по заданию Санкт-Петербургской Академии наук занимался проверкой данных о населении этой округи, что в свое время были собраны и опубликованы Ю. Клапротом, часто убеждаясь в спорности многих умозаключений немецкого ученого^[55]. Зимний путь нового 1846 г. вел Кастрена из Нарыма на юг в Томск и далее в Чулым­ский край и Красноярск. Оставив обские берега, дорога повела финского путешественника к Енисею, который как новая путеводная нить должен был вывести Кастрена на север в Туруханский край и в Дудинку, где он мог приступить жо второй «самоедской» части своей экспедиции.

Наступивший летний полевой сезон 1847 г., Кастрен вновь встре­тил в Енисейске, и никакой ревматизм, кашель и участившиеся крово­пускания не могли более удержать его от поездки, теперь уже на юг в Минусинск, к подножию Саян и далее на Алтай, туда, где по его все более укреплявшемуся мнению, следовало бы искать прародину фин­ских народов^[56]. Поездки 1847 г. уведут его к китайской границе, к койбалам и сойотам. Заканчивалась «самоедская» часть экспедиции, теперь начиналось время тюрко-монгольских штудий. Между тем здо­ровье Кастрена слабело и наступившая зима 1848 г. привела его в Ир­кутск, где при надлежащем уходе и питании, он воспрял духом и вновь начал строить планы. Перейдя по льду Байкал и осмотрев величествен­ные развалины буддийских храмов, он прибыл в Кяхту, его не остав­ляло желание вновь оказаться в Китае. Почти мистическое притяжение поднебесной империи, испытываемое учеными европейцами еще со времен средневековья, в случае Кастрена было помножено на фанати­ческую веру в собственную способность вскрыть печати древности. Раскапывая курганы, общаясь с китайцами и бурятами, он добрался к лету до Читы уже с совершенно расстроенным здоровьем, так, что по его собственному признанию, его единственной целью было живым возвратиться в Финляндию. Обратный путь стал для Кастрена, по сути дела, балансированием между жизнью и смертью, но герой должен был увидеть родину и родные лица, ради которых и было предприняты все усилия и перенесены все тяготы.

Встреча с Финляндией, состоявшаяся зимой 1849 г., не могла не обрадовать измученного долгими странствиями исследователя, когда общение с друзьями, равно как и возобновление преподавательской де­ятельности, казалось бы, открывали перед ним новые перспективы пат­риотического служения и популяризации сделанных в экспедиции от­крытий^[57]. Однако косность и инертность мышления старой профессуры, не готовой принять радикальных, как им представлялось, суждений молодого человека, порой выводила Кастрена из душевного равновесия и заставляла подумывать о возращении в «тундры», где было больше возможностей проявить самостоятельность в суждениях и решениях^[58].

Возвращение Кастрена на родину не разочаровало так долго ждавших его единомышленников, смелость его научных текстов публичных выступлений, безусловно, укрепляла фенноманскую идею строитель­ства нации. Но даже из почитателей далеко не все были готовы пове­рить в столь горячо отстаиваемый исследователем тезис о родстве финнов с самодийцами и тем более с монголами.

Урал-Алтай, расы и народы: Исследовательский радикализм М.А. Кастрена воплотился, прежде всего, в генеральной идее всего его научного творчества, а именно, в попытке доказать существование древнего этногенетического родства финно-угорских (уральских) и тюрко-монгольских (алтайских) народов^[59]. Отталкиваясь от предполо­жений Р.К. Раска, В. Шотта и Ф.И. Видемана, считавших такое родство весьма вероятным, Кастрен поставил своей целью обнаружение прак­тических свидетельств существования этнографических и лингвисти­ческих связей этих двух ветвей, отходящих, по его мнению, от единого ствола и корня. Отдаваемый Кастреном приоритет экспедиционному изучению обско-угорских и самодийских народов был обусловлен, прежде всего, надеждой нахождения в лице сибирских народов недо­стающего переходного звена между финнами, тюрками и монголами^[60]. Таким образом, стремление доказать непрерывность древнеуральского населения на пространствах Северо-восточной Евразии становится на­учным кредо М.А. Кастрена как ученого.

Неоднократно звучащий в путевых дневниках и письмах Кастрена мотив «урало-алтайского родства» значительно усиливается в период его нахождения в Казани, где в местном университете складывается группа ученых с выраженными ориенталистскими интересами, столь близкими его собственным^[61]. Чем дальше углублялся Кастрен в свои сибирские палестины, тем острее он чувствовал слабость и недостаточность зна­ний об избранном им предмете. Знание одного языка и одного народа, каким бы глубинным и путеводным оно не казалось сначала, на деле оказывалось лишь тонкой гранью, отделяющей ученого от других более серьезных и значимых открытий. Работая как лингвист и свято веря в познавательные возможности сравнительного метода, Кастрен все чаще осознавал, что область его исследовательских интересов оказывается много шире, чем этимологии и суффиксы^[62]. Внимание его занимали люди с их словами, вещами и выражениями лиц, в которых, как в рет­роспективном зеркале, старался он разглядеть свидетельства давно ми­нувших эпох, а порой и предречь будущее. Иначе говоря, когда-то в юности «Калевала» открыла Кастрену дорогу на Север, который напра­вил его на Юг, позволивший ему узнать многие народы, вновь открытые и ранее считавшиеся исчезнувшими. В пути, не переставая быть линг­вистом, Кастрен стал этнографом, фольклористом и даже археологом, ведя долгие внутренние диалоги с авторами публикаций, содержание которых он тестировал на собственном полевом опыте^[63]. Думается, что в методическом отношении экспедиционная работа Кастрена может счи­таться одним из первых прообразов современных этнологических иссле­дований комплексного характера, другое дело, что в наши дни проекты такого масштаба выполняются крупными научными коллективами, со­стоящими из узких специалистов.

В наиболее полном и структурированном виде понятие предмета этнологии, применительно к урало-алтайским народам, было сформу­лировано в «Этнологических лекциях...» М.А. Кастрена, отмечавшего, что: «Есть еще одна отрасль знания, которую столько же по собствен­ной своей склонности, сколько и по существу считаю себя обязанным сделать предметом своего курса, это — этнография. Это новое имя для старого предмета. Под ней следует понимать науку о религии, социаль­ной организации, нравах и обычаях, образе жизни, жилищах, одним словом, наука обо всем, что имеет своим содержанием внешнюю и внутреннюю жизнь народа. Этнографию можно было бы рассматри­вать как часть истории культуры, но не все народы имеют историю в высшем смысле этого слова. История таких народов и есть этногра­фия». Интересна и другая его мысль, отчасти противоречащая идеям академика Бэра: «Мы должны постепенно привыкнуть к мысли, что мы потомки презренных монголов, но можем апеллировать к будущему с вопросом: есть ли определенное различие между кавказской и мон­гольской расами? По моему мнению, — никакого. Что бы ни говорили естествоиспытатели о различном образовании черепа у кавказской и монгольской рас, остается достойный внимания факт, что европейский финн имеет кавказский тип, а азиатский — монгольский, что турок в Европе похож на европейца, а в Азии на азиата. Если угодно придавать значение этому физиологическому расовому различию, то половина финского и турецкого племен должна быть причислена к кавказской расе, а другая к монгольской, что нелепо». Исходя из высказанных позиций, становится ясно, что Кастрен, с одной стороны, отвергая расо­вый подход к проблеме этноса, приемлет идею стадиальности в истории развития этнической культуры, специально отмечая, что: «Различие от­дельных языков зависит не от различия рас, а от различия ступеней культуры, на которых стоят отдельные народы». Как уже отмечалось, смелость суждений Кастрена об урало-алтайском родстве и расах, по­рой, пугала даже его друзей фенноманов, вынужденных искать аргу­менты для противостояния попыткам прошведско ориентированных со­отечественников продлить политическую и культурную гегемонию, с другой стороны пытавшихся убедить имперские власти не распростра­нять унифицирующие нормы на сферу языка и систему образования автономии. В этом случае, самоеды и монголы никак не вязались с образом этноса претендующего на культурное самоопределение.

Истоки кастреновской философии истории и его понимание приро­ды этнического кроются, по-видимому, в хорошо усвоенных уроках Гегеля, также выделявшего народы «исторические» и «неисторичес­кие». Думается, что ничего странного и тем более оскорбительного в такой постановке вопроса не было, скорее, здесь было другое, а имен­но, ощущение перспективы, открывавшейся перед уральскими и алтай­скими народами в далеком или недалеком времени выйти на арену большой европейской науки и политики со всеми их плюсами и мину­сами. Историзм научного мышления Кастрена, как видно из многих его текстов, часто балансировал между теоретическим оптимизмом ученого и пессимизмом непредвзятого наблюдателя. При этом, хоте­лось бы специально подчеркнуть выявленную им особенность истории народов, чья история недостаточно была обеспечена письменными источниками. И, поскольку их история, по Кастрену, есть этнография, следовательно, при дальнейших научных реконструкциях прошлого, важнейшее развитие должна получить этнографическая наука. Этнографичность истории финно-угорских народов уже тогда не ставилась под сомнение в ученых кругах, но, учитывая тот научный авторитет и ро­мантический ореол, что приобрел вскоре финский ученый, будущее финно-угорской этнографии было обеспечено. Преемственность кон­цептуальных идей и методических приемов первопроходцев этногра­фического финноугроведения и урало-алтайстики была подкреплена тем, что М.А. Кастрен, начав университетское преподавание тех зна­ний, что были накоплены им, его предшественниками и современника­ми^[64]. Весной 1851 г. он был назначен профессором вновь учрежденной кафедры финского языка и литературы в Александровском Император­ском университете в Гельсингфорсе.

Примечательно, что в своей инаугурационной профессорской речи М.А. Кастрен дал обзор исследованных им в экспедиции уральских и алтайских народов, тогда как первую лекцию посвятил «Калевале», начиная теперь уже со своими студентами путь за финскими древнос­тями. Думается, что в этом решении для Кастрена было заключено осознание того, что, найдя былую родину всего финского рода, он вер­нулся домой. Примирившись с самим собой и в чем-то обуздав соб­ственную гордыню, герой-свободолюбец, очарованный странник и иро­нический бытописатель нашел, наконец, то, что искал столько лет — уверенность в правоте своих научных открытий, общественное призна­ние, любовь и даже семью. Жаль, только счастье его было недолговечно.

Финно-угорские народы России в путевых записках М.А. Кас­трена: Народоведческое финно-угорское наследие М.А. Кастрена столь многообразно и разнопланово рассыпано по различным текстам и контекстам его путевых записок, что уместно было бы, наверное, сосредоточиться лишь на некоторых аспектах, представляющихся наи­более значимыми и значащими.

Миновав 2000 верст, отделявших Гельсингфорс от Казани, М.А. Кас­трен сделал в этом городе на Средней Волге свою первую длительную остановку, оказавшуюся весьма продуктивной в научном плане, ибо на­ступившая весенняя распутица и обострившаяся болезнь, по его соб­ственному признанию, способствовали размышлениям о судьбах бы­лых и ныне здравствующих народов. Действительно, пребыванию Ка­стрена в Казани финно-угроведение обязано появлению оригинальной и во многих чертах обоснованной концепции исторического развития волжско-финских и пермских этносов.

Рассматривая территорию Казанской губернии в качестве исходной точки своих ретроспективных рассуждений, Кастрен осознает, что со­временная ему этносоциальная и демографическая структура края яв­ляется результатом длительных и сложных процессов, затронувших, в большей или меньшей степени, все народы Восточной России. Выде­ляя на основе данных официальной статистики три численно домини­рующие в губернии этнические группы — русских, финских народов и татар, он переводит язык цифр на язык исторической динамики: «Пос­ле многократных, но в древнейшие времена малоизвестных народных передвижений, происходивших в пределах казанской части волжской речной области, и в настоящее время существуют еще здесь три племени, которые господствовали в этих местах одно после другого, а именно: финское, татарское и славянское». Исходя из логики ав­тора, именно народам финского происхождения принадлежит первен­ство в освоении Среднего Поволжья, но как с этим согласуются величе­ственные развалины булгарских времен, которые ему довелось наблю­дать вблизи Казани. Ответ будет сокрыт в загадке этнической принадлежности чувашей, причем, приводя различные версии их этноге­неза, в том числе авторитетное мнение академика К.М. фон Фрэна, счи­тавшего чувашей потомками булгар, Кастрен предполагает, что «чуваши — татарская ветвь черемисов». Столь необычное на первый взгляд умо­заключение поддается толкованию, опираясь на гипотезу «урало-алтай­ского родства, подкрепляемую Кастреном ссылками на известную об­щность в образе жизни, сходствах в обрядах и языке, чересполосном расселении. Также, он ссылается на Нестора, в летописи которого не упоминается такой этноним как «чуваш», зато фигурируют черемисы понимаемые, по предположению финского ученого, в качестве собира­тельного названия финских народов казанского края. Обращаясь уже непосредственно к истории марийского народа, Кастрен отмечал его немалую роль в средневековой русской истории, в частности в период борьбы за присоединение Казанского ханства к Москве, когда мари заявили о себе как поборники свободы. Характеризуя этнические осо­бенности мордвы, «...составляющей самую южную ветвь приволжских финских племен», Кастрен отмечает, прежде всего, дисперсность расселения этого народа в условиях существующего административно­территориального деления империи, усиленного еще изначальной дуаль­ностью этноса, подразделенного на мокшан и эрзян. Немаловажным моментом для исследователя являлся вопрос о степени проникновения тюркского/татарского компонента в этнические культуры поволжских финнов. Совокупность разного рода сведений позволила Кастрену ре­зюмировать, что «...все три народа, принадлежащие к волжскому пле­мени: и чуваши, и черемисы, и мордва, — более или менее отатарилисъ и именно этим-то и отличаются от всех других ветвей, принадлежа­щих к финскому племени».

В сознании М.А. Кастрена общность финских народов Восточной России представляется в виде этнографической и территориальной непрерывности, когда уже в Казанской губернии происходит встреча поволжских и пермских финнов: «К финскому приволжскому населе­нию примыкает на севере пермское племя, самую южную ветвь кото­рого составляют вотяки. Северные соплеменники их суть пермяки и зыряне — две ветви, которые можно принять за одну, потому что и по языку, и по нравам их нельзя отделить друг от друга». Континуум подчеркивается автором специальной оговоркой о том, что вотяки (уд­мурты) представляют собой своеобразное связующее звено, перекиды­вающее этнографический мост от Волги до Камы, и далее в земли коми. Причем, по его наблюдениям, «северные вотяки сходны с сими последними, южные же ближе к черемисам». Понятие этнокультур­ного континуума в истории волжских и пермских финнов подталкивает автора к мысли о возможном в прежние времена могуществе и уровне общественного развития, соответствующем периоду государствообразования. Примерами такого рода объединений он видит средневековые торговые державы Пермь Великую/Биармию и Волжскую Булгарию, причем: «к первой принадлежали исключительно финские народы, как пермского, так и карельского племени. Последняя совмещала в себе, кроме булгар, которых происхождение еще не определено, все приволж­ские финские племена». При всем романтическом порыве и желании увидеть величественные дела предков, Кастрен остается верен своим мировоззренческим установкам, почерпнутым из работ Гегеля, учив­шего, что народу для того, чтобы достигнуть высот гражданственнос­ти, необходимо пройти сложный и многоэтапный путь культурной эво­люции и воспитания личности. Как раз в этом пункте финский иссле­дователь находит подтверждение своим мыслям: «Если с одной сторо­ны, и нельзя допустить, что ни одна из обеих помянутых держав не составляла замкнутого в самом себе государства с общими для всех законами и учреждениями, но была раздроблена на мелкие племена, из которых каждое имело главою своего собственного племенного князь­ка, то, с другой стороны, не подлежит никакому сомнению, что имен­но эти народы положили основание цивилизации Восточной Рос­сии». Понятие цивилизации для него неотделимо от занятий произво­дящими видами хозяйства, из которых земледелие и торговля становятся для него маркерами того, что «...финские племена были в России самыми прилежными земледельцами — это известное дело. Что же касается до торговли Бьярмаланди и Булгарии, то о значении ее единогласно свидетельствуют историки разных стран. В высшей степени вероятно, что торговый путь от Белого к Каспийскому морю, пролегал по владениям пермяков, булгар и хазар и что этот путь пролегал к северу до Норвегии, к югу до Индии». Вся существу­ющая с древности и по сей день система расселения финно-угорских народов свидетельствует для Кастрена об их привязанности к крупным водным артериям как носительницам цивилизационного начала — тор­говли и земледелия.

Трудно не согласиться с логикой ученого, учитывая, что во многих областях России еще в недавнее время именно водные пути являлись основными векторами распространения социокультурных инноваций. Кастрен пишет: «...Волга с незапамятных времен была средоточием для чувашей, черемисов и мордвы; пермское племя занимало речную область Камы и Двины; угорское, состоящее из вогулов и остяков, сосредотачивалось у Оби; карелы жили прежде по Двине и Белому морю; весь — по Онеге и Белому озеру и т.д.». Теперь возникает за­кономерный вопрос, что будет выделено автором в качестве негатива, темной стороны, эквивалента отсталости и безвестного прозябания на задворках истории, то есть того локуса, из которого необходимо скорее выходить на свет, идя по пути прогресса. Такой оппозиционной сущ­ностью Кастрен наделяет лес как обиталище и кочевание как образ жизни, соответственно, «лесной житель чужд и всегда останется чуждым цивилизации». Идеализация современного бытия родствен­ных финнам народов, как раз ушедших «в лес», скорее всего, была для него средством укрепления его личной романтической веры в будущее, когда лес и кочевание будут оставлены в пользу открытой и самодос­таточной жизни на своей земле.

Лирическое настроение, несмотря на физические страдания, не покидало М.А. Кастрена и после отъезда из Казани. Он пишет: «Ехали мы через обширные равнины по лугам, полям порой поднимались на маленькие, песчаные безлесные холмики; опять спускались на равнину; потом опять шли холмы и так по целым дням. Пока весенняя зелень еще не украсила эти земли, они несказанно скучны для путешествен­ника. Своим серым цветом они удручают и приводят его в невыноси­мо тяжелое состояние. Иногда случалось, что вид татарина, скачу­щего на быстром как молния коне, через широкую степь, разгонял мою тупую дремоту и мне тогда хотелось, чтобы поле стало еще шире. Другой раз, увидав с высокого холма на одно мгновение множество татарских деревень с их острыми уходящими в облака минаретами, с которых незвучный металл возвещает, что Бог велик, а живой голос созывает детей Аллаха на благоговейную молитву, я ощутил в себе желание срезать все эти холмы, заслоняющие мне вид на другие де­ревни. Мне было приятно проезжать по татарским деревням. Мне было приятно смотреть на дородных татар, кутавшихся в халаты, на застенчивых татарок, закрывавших свои красивые лица белыми платками; все это по своей новизне казалось заманчивым и не успело приглядеться, так как вскоре мы покинули этот край татар». Пе­ресекая реальное и символическое пространство, отделяющее его от главной цели путешествия, Кастрен явно тяготится своим творческим простоем и вынужденным бездействием безучастного наблюдателя, что порождает в его душе демиургическое желание преобразовать ок­ружающий ландшафт, скрывающий от него людей. И пусть эти сто­ящие в стороне мужчины и женщины не привлекают сейчас автора с исследовательской точки зрения, их образы, тем не менее, воплощают в себе обустроенный семейный быт, которого никогда прежде не было у него и неизвестно будет ли вообще.

Покинув пределы экзотического восточного царства казанских татар, он попадает совсем в иные земли, воспринятые им так: «Проез­жая среди вотяков, я не переставал всем своим духовным существо­ванием находиться в Финляндии. Сама природа вызывала родные мне представления. Тут, как в самой Финляндии, видел я реки, озера, леса, топи, мхи, высоты и долины. А потом ведь оба края населяет в сущ­ности один и тот же народ». Уверен, что Кастрен уже много раз прежде видел подобные же ландшафты, но тогда его видение не по­рождало тех милых его сердцу видений, что он ощутил в Вятской губер­нии. Один народ, одна культура и, в конце концов, одна земля становятся краеугольными камнями в авторском конструкте личного романтическо­го идеала. Финляндия, которую он знал и любил с детства, оказывается много шире, чем представляется многим. Финны не одни в этом необъятном мире, их много, они разнолики и, по большому счету, раз­ноязычны, но все же составляют один народ. Народ в его понимании, это не этнос в строго научном понимании, или нация — в политическом, скорее это мистическая общность людей, связанных чувством родства и единства происхождения, пусть и осознанного пока единицами.

Неслучайно Кастрен пишет: «Я не стану говорить здесь о фило­логическом сходстве между финнами и вотяками и еще менее о физи­ономическом и краниологическом, а только об одном антропологичес­ком, общечеловеческом. Это сходство обнаруживается в целом в ти­хой, благонравной и трудолюбивой жизни, так не похожей на все то, что мне пришлось наблюдать и испытать в большей части других губерний. Так, не встречал в деревнях их ни воров, ни бездельников, ни любопытствующих зевак, ни шумных пьяниц; напротив, казалось, что каждый был занят только своим делом и работой. На станциях все делалось без всякого шума и крика. Нигде меня не обманывали, пото­му что, кроме прогонов, я платил за все по своему усмотрению и никогда не слыхал ни малейшего ропота. Без всякого предваритель­ного торга все мои желания и поручения исполнялись с величайшей готовностью, и ничтожнейшее вознаграждение принималось с чув­ством непритворной благодарности. Одним словом, вотяки также кротки и простодушны и бесхитростны, как и наши финские мужи­ки. Впрочем, может быть мне и представилось бы все в ином свете, если бы благодатный гений весны со своим благоухающим воздухом, с порхающими мотыльками и великолепным солнечным светом не встретил меня в этом году именно в Вятской губернии». Момент идеализации в этом отрывке столь силен и насыщен, что сам автор начинает отчасти сомневаться в истинности нарисованной им поэти­ческой картины. Но, пастораль добродетельной народной жизни, так глубоко проникшая в его душу, не оставит его и впоследствии, на­крепко сближая мироощущение Кастрена с воззрениями теоретиков европейского романтизма.

Взаимоотношения человека и природы являются другой тематичес­кой линией его чувственных рассуждений, когда, порой, смена ветра и температурного режима влияет на восприятие окружающей действи­тельности: «Два дня я наслаждался благодетельными дарами весны под вятским небом. На третий день я въехал в Пермскую губернию, и здесь меня встретили вдруг серое небо, холодные ветры, обширные снежные поля и мрачные нагорья... Пермское племя простиралось прежде от северного Заволочья, от Двины к югу до Камы. Теперь настоящее пермское население оттеснено русскими далеко на Север, далеко за те места, которыми я проезжал». Судя по тексту, пересе­чение им столь малозначимой для обыденного сознания администра­тивной границы двух российских губерний, переживается Кастреном как перемещение в менее комфортную среду, где отсутствие родствен­ных душ, братьев по крови, угнетает его ничуть не меньше, чем все внешние раздражители.

Путевые записки М.А. Кастрена отражают столь присущую ему способность к сравнительному восприятию происходящего, что хоро­шо заметно в отрывке, описывающем его встречу с Уралом: «В трех местах я пересекал Урал: у Обдорска, под Верхотурьем и у Екатерин­бурга. У Обдорска старый великан высился, спрятав свое голое чело в облака; у Верхотурья я видел разбросанный его венец; у Екатеринбур­га я едва улавливал костяшки его пальцев. У Обдорска скакали олени; у Верхотурья носились лоси, у Екатеринбурга пасся скот. У Обдорска были все тундры, у Верхотурья — леса, у Екатеринбурга, большей частью, обработанные поля. У Обдорска жили остяки и самоеды, у Верхотурья — вогулы, у Екатеринбурга — башкиры. У Обдорска жили в палатках, у Верхотурья — в хижинах, у Екатеринбурга — в высоких домах». Аллегорическое сравнение Уральского хребта со сказочным персонажем, по-видимому, указывает на древность и значимость этого места для путешественника, трижды пересекающего его. Три разных локуса, в которых оказывается Кастрен, представляют читателю три образа Урала, построенных на внутренних противопоставлениях — диких и одомашненных животных как иллюстрации мира живой при­роды, хозяйственных зон, в той или иной степени затронутых вмеша­тельством человека и, наконец, самих людей, устраивающих свою жизнь согласно избранному закону. Помимо усиливающего впечатле­ние от текста постоянного ритмического перебоя «три-три-три», здесь можно заметить поступательно разматывающуюся цепочку, подчиняю­щую культурный ландшафт четкой авторской схеме культурной эволю­ции. А также, древнююуральскую мифологему: великаны уходят, их время прошло — люди остаются, их время наступило.

А. Регули — пионер венгерского финно-угроведения

История венгерского финно-угроведения во многом связана с разра­боткой проблемы прародины венгров, которая акцентировала внимание исследователей на времени, предшествующем основанию венгерского государства на Дунае. Уже на протяжении многих лет ведется дискуссия о местонахождении колыбели венгерского народа и об этапах его движе­ния на Запад^[65]. Имевшие место в научной среде еще со времен Ренессан­са и эпохи Просвещения первичные компаративные опыты, касавшиеся определения родства венгерского языка, явно указывали на восточное направление возможных поисков^[66]. Теперь же требовалось в полевых условиях проверить истинность теоретических построений и найти древнюю историю венгров, скрытую в песнях, обрядах и лицах ныне живущих народов. Целая плеяда венгерских ученых-путешественников посвятила себя этим поискам. Но только лишь А. Регули, сам искренне поверивший в финно-угорскую идею, смог указать венграм путь в дале­кое прошлое, без которого не было бы настоящего и будущего.

Антал (немецк. Антон) Регули (1819-1858) родился в местечке Зирч комитата Веспрем, что на северо-западе Венгрии, неподалеку от живописных берегов о. Балатон. Благодаря стараниям отца, помещика средней руки, Регули получил хорошее образование, сначала в гимна­зии г. Секешвар, затем в академии г. Дьёр и в 1836 г. поступил на юридический факультет Пештского университета. Как правило, про­слушав на родине курс наук, венгерские студенты, желающие усовер­шенствовать свое образование и имеющие на то средства, отправля­лись на год или на два в какой-либо из европейских университетов, преимущественно, в Германию. Для начинающего юриста важность такой стажировки была тем более обоснована, если учесть растущую популярность германской «исторической школы права», провозгласив­шую право ничем иным как порождением «народного духа». Для буду­щего юриста-государствоведа было также необходимо знание филосо­фии истории набиравшего популярность Г.В.Ф. Гегеля, в своих работах постулировавшего ценности построения национальной государствен­ности. Да и сама возможность побывать в свободолюбивой атмосфере немецких буршеншафтов, призывавших к борьбе с косностью и рути­ной общественной жизни в ветшающих феодальных империях и кня­жествах, не могла не привлекать молодого венгра.

Будучи еще студентом, А. Регули увлеченно путешествовал по землям Северной Венгрии, Австрии, Моравии и Галиции, где крестьянское насе­ление еще не оторвалось от традиционных ценностей, сохраняя особенно­сти фольклора и материальной культуры. Маршрут его постдипломной поездки пролегал через Вену, Прагу, Саксонию, Пруссию, о. Рюген, Рос­ток, Гамбург и Киль. В 1839 г., проведя некоторое время в северогерман­ских городах, он купил билет на пароход, отплывавший в скандинавские страны. Сейчас трудно сказать насколько он тогда был осведомлен в вопросах финно-угорского родства. Биографам Регули твердо известно одно — коренной перелом в его мировоззрении и жизненных планах про­изошел за месяц пребывания в шведской столице. Посещая королевскую библиотеку, молодой путешественник познакомился с эмигрировавшим в Швецию финским историком, в прошлом одним из лидеров «туркусских романтиков», А.И. Арвидссоном. По этому поводу сам Регули писал: «Когда в Стокгольме я имел возможность часто общаться с финнами и по ходу изучать их язык, что показалось мне более притягательным, нежели дальнейшее бесцельное путешествие». Опальный доцент Гельсингфорского университета и его друзья, будущие основатели финс­кого национального движения, открыли венгерскому путешественнику пока еще очень туманные, но уже приобретающие некоторые контуры, страницы древней истории финно-угорских народов. Арвидссон, со свойственным ему поэтическим восприятием людей, писал о том впе­чатлении, которое произвел на него Регули: «Одухотворенный молодой человек, столь наполненный жизнью,...подобный свежему бризу».

Рождение ученого: Правоведение было решительно оставлено в прошлом, теперь А. Регули интересуют лишь родственные венграм народы, прежде всего финны, незадолго до этого обогатившие миро­вую литературу публикацией национального эпоса «Калевала». Регу­ли начинает учить финский язык, одновременно пытаясь переводить Калевальские руны на венгерский язык, чтобы продемонстрировать соотечественникам, как мало они знают о своих возможных северных родственниках. Он специально выбирает те отрывки, где звучит ге­роика финского слова, с помощью которого надеется переломить ус­тоявшееся со времени компаративистских публикаций Я. Шайновича и Ш. Дьярмати, скептическое отношение знатных и образованных слоев Венгрии к идее финно-венгерского родства. Для венгерской аристократии и буржуазии, оказывавших материальную помощь разви­тию национальных научных исследований, более предпочтительными виделись поиски родства древних венгров с воинственными гуннами, тюрками или кавказцами, чем с мирными и не имеющими даже соб­ственного дворянства финнами, тем более с полудикими охотниками и оленеводами, затерянными, где-то в сибирских тундрах.

Безусловно, общение с финляндскими единомышленниками и чте­ние специальной литературы серьезнейшим образом повлияло на Регу­ли, но все же его хунгарологические интересы сложились, по-видимому, несколько ранее, благодаря знакомству в Пеште с профессором венгерского языка и литературы И. Хорватом. Будучи частым гостем его дома, Регули не мог не быть свидетелем жарких споров, что велись патриотической интеллигенцией, в том числе, по вопросу венгерской прародины. Мало того, профессор Хорват был автором ряда историко­романтических сочинений, наибольшую известность из которых при­обрела книга о пришедших из Нубии и Абиссинии скифских племенах, как исторических предшественниках венгерской нации. Столь неуем­ное хунгарофильство становилось порой предметом острот его оппо­нентов, поговаривавших, что И. Хорват способен найти венгров на любом отрезке мировой истории, вплоть до Эдемского Сада, дворца Семирамиды и среди героев Троянской войны. Пройдет некоторое время и, по началу разделявший максималистские устремления своего наставника, Регули поймет, что для народа чувствующего свою значи­мость на свете, совсем не обязательно искать прославленных в исто­рии предков. Для настоящего ученого, коим он собирался стать, глав­ное старание должно заключаться в установлении истины, какой бы резонанс она не получила у жадной до сенсаций публики.

В 1841 г. в своем докладе, адресованном руководству Венгерской Академии наук, со свойственной ему горячностью, А. Регули напишет: «Из обсуждения этого вопроса выяснилось бы, действительно ли мы стоим здесь одинокими на всем земном шаре и без родственников как единственный пережиток исчезнувшего племени, или у нас еще есть неизвестные родственники. По крайней мере одно установлено твердо: если мы не найдем родственников здесь, то не найдем их нигде в другом месте. Я утверждаю это не без размышлений, я исследовал все гипотезы, в которых, правда, нет недостатка, если эта работа была полезна, то конечно в том отношении, что я сам еще с большим дове­рием обратился к финнам. То родство, которое существует между сред­неазиатскими языками (тюркским, монгольским, маньчжурским) и к которым причисляется финский и венгерский, хотя и обосновано, но неудовлетворительно, потому что это только родство класса, а вслед затем снова встает вопрос: к какому же из этих народов относятся венгры? Но я учитывал и это утверждение, а для того, чтобы, по край­ней мере, отвести от себя упрек в односторонности, я занялся тюркс­кой грамматикой, сравнил также монгольский и постарался получить об этих народах также хорошие и надежные этнографические и исто­рические объяснения. Но это родство не доказывает ничего другого, кроме того, что мы азиатский народ, в чем никто не сомневается. Более тесные и близкие узы связывают нас с финнами. О родстве между народами Кавказа и венграми не может быть и речи, так как, по иссле­дованиям столь многих ученых, и новейшим — Шегрена, который хо­рошо изучил и знал венгерский язык, не обнаруживается ни малейшего следа родства. И как долго мы намерены еще идти этой столь неясной тропой, строить столь призрачное родство! Мы бросаем наши взгляды повсюду и только там, где предлагается надежная основа, мы не хотим начинать! Как долго уже мы ищем свое происхождение! И как недале­ко мы продвинулись! Единственная причина — наша национальная гордость. Со временем, если знание этих финских народов продвинет­ся вперед и мы яснее увидим собственные условия, тогда, может быть, не будет причины краснеть, что же мы можем теперь, если мы забыли наши собственные деяния. О древней истории, героических делах финнов мы сейчас не знаем еще ничего, но мыслимо ли, что народ, который когда-то населял всю русскую землю от Ледовитого океана до Черного моря, что очень многочисленный народ совершал не более крупные и славные дела, чем теперь лапландцы и остяки? Храбрость — это не качество отдельных народов, каждый народ на земле — храбрый, если время принуждает его к воодушевлению и жажде деяний: в таких временах мы не можем отказать и финнам». Так, Регули в своем новом выборе встал на нелегкий и не всегда благодарный путь борьбы с устоявшимся мнением, примером своей жизни и трудов доказывая приоритет научного знания перед мифологизированным сознанием об­щества. Но прежде чем доказывать что-либо другим, необходимо было самому убедиться в предмете исследования.

Приехав в 1839 г. в Гельсингфорс, Регули становится самым при­лежным слушателем курса финского языка, причем одним из его на­ставников был недавно окончивший университет М.А. Кастрен. Однако лексикологические и грамматические штудии без живой прак­тики его мало привлекают и он идет в народ. За полтора года пребы­вания в Великом княжестве Финляндском, Регули совершил поездку в Лапландию, побывал у западных финнов и карелов, настолько усовер­шенствовав свой финский язык, что превзошел некоторых своих преподавателей, удостоившись избрания в члены Финского Литератур­ного Общества. Постепенно расширялись и его исследовательские планы, включавшие теперь не только выяснение особенностей венгер­ско-финского родства, но и стремление совершить экспедицию в Рос­сию, где на Урале и в Сибири живут предполагаемые языковые род­ственники венгров и где, возможно, отыщется прародина венгров. В письме на родину осенью 1840 г. Регули пишет: «Вполне возможно, что следующую зиму я проведу в Лапландии: это будет практической частью моего обучения. Я надеюсь 20 октября отплыть через Ботни­ческий залив в Умео, далее к шведским, норвежским и финским саа­мам в Коле, далее в Архангельскую и Олонецкую губернию и ла­дожский регион, и затем возвращение в Гельсингфорс. Это позволит мне изучить русское влияние на финский язык, — он продолжает затем, — Но если дать развернутое изложение моих планов, то могу сказать, что в апреле я намереваюсь направиться в Санкт-Петербург, город, откуда мой путь должен направиться к восточным финнам. Я хотел бы также провести некоторое время здесь для знакомства с русскими учеными и получить от них рекомендации и источники, необходимые для моих дальнейших поисков. Хорошо было бы, если бы мне удалось некоторое время провести в Москве для продолжения моих русских исследова­ний. Затем, летом я намереваюсь отправиться в Нижний Новгород, где на ярмарке собираются люди со всей России и даже Центральной Азии. Приобретенный таким образом, за несколько месяцев путеше­ствия, опыт подготовит меня к дальнейшей поездке на юг России. Следующей зимой я рассчитываю заняться изучением турецкого в Турции — в дальнейшем, если буду в состоянии, совершу поездку к венграм-чанго в Молдавии и секлерам в Трансильвании. Конечно, то множество языковых данных более предпочтительно исследовать с помощью сравнительной филологии. Сейчас мое изучение финского будет способствовать изучению саамского и, затем эти два языка помо­гут мне изучить турецкий, на сегодня нет ни одного сомнения в род­стве языков тюркского и финского происхождения».

Тем не менее, именно в Финляндии сложилось исследовательское мировоззрение А. Регули как финно-угроведа, Следуя устоявшемуся мнению, сложившемуся под влиянием работ Р.К. Раска, В. фон Гум­больдта и Ф. Боппа, он надеялся с помощью методов сравнительной лингвистики подступить к сложнейшим вопросам венгерской предыс­тории. Регули отмечал, что в настоящее время его все более притяги­вает языкознание, которое уже и до этого придавало иной вид древней истории, поскольку нет другого средства для ее освещения. Еще более выпукло методологические воззрения Регули отображены в тексте его программного доклада Венгерской Академии наук, от 2 мая 1842 г.: «Первая часть должна включить в себя полевые исследования, тща­тельно обдуманные и проведенные, если мы хотим увидеть проблему изученной от начала и до конца, и если мы не желаем поработать напрасно. Цель является, преимущественно, лингвистической, я дол­жен опираться на лингвистический метод. Поскольку народы, говоря­щие на родственных языках, должны также быть и этнически близки, этот метод является единственно надежным и безошибочным в деле установления родства долгое время разделенных народов, надеясь со временем построить базис для исторического анализа, который задает рамки второму уровню наших задач, содержащих проблемы взаимоот­ношений этих народов. Когда лингвистическая часть проблемы доста­точно прояснится и определится, мы можем уже обратиться к этногра­фическим и историческим аспектам, тем самым, обеспечив всесторон­нее рассмотрение вопроса. В этой связи, я сделаю своей обязанностью в течение всего моего путешествия фиксировать все, что будет связано с обликом, деятельностью, характером, образом жизни, одеждой, обы­чаями, суевериями, мифологией и материальной культурой интересую­щих народов». Таким образом, используя лингвистическую методо­логию, Регули предполагал приблизиться к разрешению трех животре­пещущих вопросов историко-этнографического свойства: о родстве венгерской и обско-угорской культур, о природе мифологических воз­зрений обско-угорских народов и о соотношении финно-угорского и тюркского компонентов в этногенезе венгерского народа. Кроме того, кажется, что он воспринял также идеи М.А. Кастрена о родстве ураль­ских и алтайских языков. По крайней мере, Регули было известно от финляндских коллег о том, что в России были уже накоплены богатые полевые материалы о финно-угорских народах, собранные в основном экспедициями императорской Академии наук в XVIII в., с которыми можно было ознакомиться в Санкт-Петербурге. Понимание того, что он встал на путь ученого, не позволяло Регули упускать малейшую возможность для личного знакомства с жизнью как можно большего количества родственных племен. Так, летом 1841 г., по дороге в столи­цу Российской империи он с исследовательскими целями останавли­вался на некоторое время в ингерманландских селениях, благодаря чему Регули стал одним из первых собирателей водского фольклора, опередив здесь многих маститых исследователей устного народного творчества.

В Санкт-Петербурге А. Регули обратился за помощью к своему земляку, сделавшему хорошую карьеру в России, статскому советнику Балугьянскому, семья которого становится надежной опорой молодого энтузиаста науки, уже тогда не отличавшегося крепким здоровьем. Войдя в ученые круги российской столицы, занимаясь в библиотеке Академии наук, он познакомился с ведущими финно-угроведами стра­ны — академиками А.И. Шегреном, П.И. Кёппеном и своим будущим наставником и покровителем К.М. Бэром. По-видимому, географичес­кие, этнографические и антропологические взгляды академика Бэра сыграли важную роль в формировании научного мировоззрения Регу­ли, который буквально сверял каждый свой экспедиционный шаг с мнением авторитетного адресата его писем. Активность в поле Регули способствовала организационным усилиям самого Бэра, возглавивше­го вскоре этнографическое отделение Русского Географического Обще­ства и сориентировавшего своих соратников на изучение жизни и быта неславянских народов империи.

Получив для ознакомления академические сибирские языковые и этнографические материалы, Регули задумывался о возможности не­посредственной поездки к этим родственным народам для нахождения ответов на назревшие у него вопросы. В частности, он писал: «Если было бы возможно, я бы сейчас прямо поехал на Урал для изучения языка вогулов, а затем и остяков. Об этих народах мы знаем очень мало, но то, что нам известно, кажется чрезвычайно важным... вогулы представляют наибольший интерес. От своих соседей зырян они полу­чили название Ёгра, которое живо напоминает древнее название Угор или Югор; по крайней мере русский, у которого нет звука ц, мог вы­говаривать его только так. По этому народу Ёгра и стали когда-то называть Югрой всю территорию, на которой они проживали. Но нуж­но учесть, что русские и венгров называют Югры, однако (ближнее) восточным народам наше название известно как Маджар! Но могло ли это современное (в зырянском произношении) Ёгра и древнее Югры быть одним названием? Как и Манси, самоназвание Вогул, корень названия Мадьяр! — это было бы несомненно достойно исследования. В историческом отношении, прежде всего, необходима география рас­селения этого народа. Итак, необходимо было бы исследовать название родов и мест, чтобы затем, в зависимости от их происхождения из того или иного языка, определить прежнее распространение и местожитель­ство народов. Я намеревался бы затем объездить юго-западные части Сибири и Урала, пока не смог бы на месте разобраться более точно в этом деле...». Однако столь масштабное мероприятие требовало от организатора серьезных денежных средств, рассчитывать только на помощь родителей было бы нелепо, и зимой 1842 г. он начал активные поиски возможных спонсоров поездки.

Лихорадочно работая над составлением научного обоснования сво­его проекта, адресованного Венгерской Академии наук, Регули забыл про день и ночь, понимая, что этот текст является, по сути дела, его заявкой на право считаться ученым. Одновременно академик Бэр пы­тался убедить А.И. Шегрена разделить сумму в 3000 рублей, отпущен­ную Санкт-Петербургской Академией наук на финансирование экспе­диции в Сибирь, между двумя молодыми учеными М.А. Кастреном и А. Регули. Но, Шёгрен отклонил это предложение, сославшись на больший научный опыт доцента Кастрена и на недостаточную компе­тентность венгерского соискателя. Будучи формально прав, академик Шёгрен не учел фанатического стремления Регули к новизне открытия, чем серьезно поколебал его веру в себя и уязвил обостренное самолю­бие. Нервный срыв и апатия продолжались у Регули вплоть до получе­ния известий о благожелательном отзыве руководства Венгерской Ака­демии наук на представленный им проект экспедиции, кроме того, академик Бэр привлек внимание придворных кругов к личности моло­дого венгерского исследователя. Русский меценат князь А. Демидов, высказал заинтересованность в организации научной экспедиции к угорским народам Урала и Западной Сибири, как части большого на­учного проекта по изучению всех неславянских народов империи. Постепенно, Шёгрен смягчил свое отношение к А. Регули, предложив ему составить конкретные соображения по научной поездке к манси и хантам. Окончательно денежный вопрос разрешился, когда президент Венгерской Академии наук граф И. Сечени известил Регули о выделе­нии ему специальной стипендии в тысячу форинтов и о возможной в дальнейшем поддержке со стороны короны. Регули пишет: «Это пись­мо вдохнуло в меня новую жизнь. Все существо мое находилось в смятении и, я с трудом мог привести в порядок мои мысли. Отныне, магическим прикосновением Академии, я был поставлен перед выбо­ром: быть русским путешественником, либо же венгерским путеше­ственником». И не дожидаясь прибытия обещанных денег, истомив­шийся в ожидании, итак затянувшемся до октября 1843 г., он отправился в путь. Если бы он задержался в Санкт-Петербурге еще немного, то получил бы не только стипендию, но и приятную новость о том, что он избран членом-корреспондентом Венгерской Академии наук.

В экспедиции: Первую остановку Регули сделал в Москве, где встретился с известным русским историком М.П. Погодиным и издате­лем одного из первых в России областных этнографических журналов «Сибирского вестника» Г.И. Спасским, которые рассказали ему немало интересного о «чудских древностях» и посоветовали непременно по­бывать сначала в Казани, традиционном центре притяжения финно­язычных народов Поволжья и Приуралья. Открытый здесь в 1804 г. университет, привлек в Казань не только студентов и преподавателей, но и во многом сформировал научное сообщество, имевшее широкие востоковедческие интересы, включавшие этнографию финно-угорских народов Среднего Поволжья и Приуралья. Регули, проведший в столице русского Востока две недели, общался преимущественно с семейством казанских интеллектуалов — К.Ф. Фуксом, его супругой А.А. Фукс, а также с ученым-монголоведом О.М. Ковалевским, оказавшим на него большое влияние. Дело в том, что профессор Ковалевский, будущий ректор Казанского университета, имел личный опыт научного путеше­ствия по Сибири, работая среди забайкальских бурят, эвенков и неко­торое время исполняя должность секретаря русской духовной миссии в Пекине, и был автором ряда этнографических работ. Следует также отметить исследования профессора кафедры политической экономии и статистики И.Я. Горлова, который в ходе поездки по селениям Казан­ского учебного округа в 1839 г. собрал обширный материал, изложен­ный им в статье «Движение народонаселения в Казанской губернии». Кроме того, сам Регули, посетив по дороге в Казань чувашские и ма­рийские деревни, планировал на обратном пути из Сибири задержаться в этом городе с исследовательскими целями подольше, о чем свиде­тельствует его письмо академику Бэру:

«Я нашел в Казани весьма много полезного и вполне довольный ос­тавляю этот замечательный город. В лингвистическом отношении я нашел здесь четыре лексикографических труда: три для черемисского языка и один для чувашского, из которых, надеюсь, по возвращении в Казань мне легко будет составить весьма удовлетворительные словари для обоих языков. В этнографическом отношении я также встретил много любопытного, и что касается до моего плана собрать финские названия местностей и лиц, то черемисская и чувашская часть может быть удовлетворительно выполнена. Начальник губернии обещал мне всевозможное пособие и я нахожу, что труд этот не будет слишком тяжел. Между духовенством многие способные люди остаются в без­действии, однако не по недостатку в доброй воле; люди эти готовы трудиться, но им не достает только руководительного гения. Будь здесь кто-либо, кто бы дал частным стремлениям надлежащее полез­ное направление и сосредоточил разъединенные силы к одной цели, то в короткое время здесь можно бы было достигнуть значительных ус­пехов. Если дозволят мне средства, по возвращении с Урала, пробыть здесь несколько месяцев, я мог бы многое сделать для черемисского и чувашского языков. И если бы с таким же усердием трудились и в прочих семинариях, где преподаются финские языки, как например в Пермской — пермяцкий, в Вятской — вотяцкий, какое бы изумительное развитие в короткое время мог получить финнизм!».

Дальнейшая дорога вела его на восток, через Малмыж, Сюмси и Дебесы в Пермь. Проезжая по удмуртским землям, А. Регули пытался собирать образцы речи, что позволило ему выделить два основных ди­алекта — глазовский (северный) и сарапульский (южный). Также, он по­знакомился со священником дебесской церкви о. Степаном (Шуби­ным), который подготовил собственную грамматику удмуртского языка и обещал снабдить путешественника лексикологическими материала­ми при возвращении последнего из Сибири. В Перми Регули провел неделю, пользуясь гостеприимством самого губернатора, который рас­порядился подготовить для него список местных топонимов, с указани­ем их языковой принадлежности. Управляющий Соликамскими соля­ными копями подарил исследователю коми-пермяцкий словарь из 4000 слов и сообщил немало интересного из древней истории края. Кроме того, управляющий пермскими имениями Строгановых и любитель местной старины, Ф.А. Волегов, встретившись с Регули в с. Новое Усолье Соликамского уезда, подарил ему рукопись своего труда «Свод некоторых слов русских, пермяцких, зырянских, вотяцких и чувашских»^[67]. Перевалив ранней зимой 1843 г. через Уральский хре­бет, Регули направился в Верхотурье, надеясь найти в городском архиве сведения по истории манси, но, не имея навыка работы с разрозненным документальным материалом, безуспешно. Это обстоятельство, очевид­но, заставило его практически отказаться от попыток изучения русских архивов, сосредоточившись на непосредственной работе с информанта­ми, а также, помня наставления академика Кёппена продолжать накапли­вать сведения к этнографической карте Урала.

Первые опыты работы с информантами из народа манси, или «хан­ты-мансийский этап» экспедиции, Регули предпринял, остановившись в имении семьи Всеволожских в с. Всеволодо-Благодатное, где два старика-вогула — Юркин и Бактияр стали его первыми информантами. В письме академику Бэру он пишет: «В вогульском языке, я достиг определенного прогресса, начинаю в нем ориентироваться и даже бол­тать на нем. С венгерским языком у него такое сходство, что финское происхождение венгерского теперь выше всяких сомнений...». Из имения Регули в сопровождении Бактияра нередко совершает экскур­сии в мансийские деревни, расположенные по р. Лозьве, записывая фольклорные произведения и делая этнографические наблюдения. Ран­ней весной 1844 г. путешественник отправляется в Ирбит, где на знаме­нитой ярмарке надеется встретить новых информантов, а затем выехать через Тобольск в земли, населенные хантами. В Тобольске состоялась дружеская встреча Регупи с его недавним преподавателем финского язы­ка и до некоторой степени научным конкурентом М.А. Кастреном, отку­да каждый последовал далее своим нелегким путем. Регули начал рабо­тать среди хантов и манси живущих по берегам рр. Конда и Пелым, где не всегда местные жители встречали его с распростертыми объятиями, поскольку распространился слух о том, что «...прибыл человек, кото­рому дана неограниченная власть; он отрезает любому человеку голо­ву, заливает ее гипсом и берет в ящике с собой, его сопровождают восемь одетых в железо и потому неуязвимых мужчин». Пришлось потрудиться и раздать немало подарков, чтобы успокоить людей и придать утраченную уверенность проводнику Бактияру, было устроено жертвоприношение лошади Пол Торому (богу Пелыма).

Чувствуя недостаточную прочность своей теоретической подготов­ки, Регули в дороге занимался самообразованием, читая популярную тогда книгу немецкого лингвиста К.Ф. Беккера «Организм языка», пы­тавшегося построить универсальную грамматическую систему, пригод­ную для всех языков. Но вскоре оставляет этот труд как лишенный исторической составляющей, которую Регули считает краеугольным камнем не только языка, но и всей народной культуры. Переключив­шись на историко-географические работы санкт-петербургских акаде­миков Ф. Круга и А.Х. Лерберга, он сопоставляет их данные с соб­ственными полевыми наблюдениями. В частности, с помощью ана­лиза фольклорных текстов и данных топонимики, он хочет убедиться являются ли современные ему манси и ханты аборигенами исследуе­мого им края, либо же они когда-то переселились в эти места. Размыш­ляя и действуя как настоящий этнограф, он стремится попасть в отда­ленные и не затронутые ассимиляционными процессами поселения обских угров, несмотря на возникшие уже в Пелыме серьезные мате­риальные трудности. Под впечатлением от увиденного, Регули пишет: «Народ знает здесь только охоту и рыболовство, одевается в звериные шкуры, лошадь заменяет здесь олень и собака, народ приносит жертвы богам своих предков и во всех своих качествах является полным, а не половинчатым сыном природы: в счастливой беззаботности, не подозре­вая о той борьбе, в которой цивилизация пожрала южных братьев и когда-нибудь безжалостно переплавит и их». Думается, что в этих словах яснее всего выразилось мировоззрение венгерского путеше­ственника, достигшего, наконец, искомой романтической пасторали, но с грустью и тревогой осознающего, что недолог час до встречи после­дних людей-природы с унифицирующим влиянием современности.

В середине лета 1844 г., на пути к Полярному Уралу, А. Регули вышел к кочевьям богатого оленевода-манси Тёбинга. Будучи урожен­цем этих мест, гостеприимный Тёбинг около недели показывал путе­шественнику свои владения, называя каждую скалу, ущелье или ручей мансийскими именами. Здесь же Регули вплотную познакомился с образом жизни и способом ведения кочевого оленеводческого хозяй­ства в районе Северного Приуралья, о чем пишет друзьям на родину: «Переезжая от одного кочевника к другому и переходя все горные ручьи, текущие в Сыгву, я пересек, наконец, тот тридцатимильный участок между селениями Сыгвы и Сыни вдоль границы вогулов и остяков. Этим новым районом, которого я достиг на Сыне, окончилось мое вогульское путешествие. А именно, тем самым я оставил позади себя страну в 378 кв. миль, расположенную между 58-66 градусами северной широты, 76-85 градусами восточной долготы и кормящую только 6342 жителя. Я проехал ее в течение девяти месяцев от южного конечного пункта — устья Тавды — до северного конечного пункта — устья Сыгвы, по всей длине и ширине в двух направлениях: на юге с Иртыша, через Конду, Пелым, Лозьву до Урала; на севере с Сыгвы до устья Малой Сосьвы. На этом я перешел к новому уроку — изучению остяцкого языка и народной жизни». Около месяца проведя среди хантов-рыбаков на реках Тапас, Сосьва и Сыгва, Регули поворачивает назад, на северо-запад, двигаясь по летним кочевьям оленеводов хан­тов и манси в предгорьях северного Урала. В октябре 1844 г. он достиг Обдорска, в окрестностях которого собирает образцы охотничьего фольклора хантов, но как только замерзает лед на Оби, Регули устрем­ляется в тундру, надеясь достигнуть области полярного Урала. Почти не встречая на своем пути людей, он преодолевает горный хребет и, следуя по перевалу Лахорта-Пасс, направляется на зимовку в Березово. Находясь в этом безлюдном крае, Регули фиксирует топографический материал для своей будущей карты, зная, что где-то здесь находился древний торговый маршрут, по которому переходили Уральский хребет коми-зыряне. Пожалуй, самый продуктивный период его работы с но­сителями традиции наступил в Березове, где от стариков-сказителей им были записаны хантыйские мифы и легенды.

Вдохновленный героикой народной песни, Регули пишет друзьям: «...мы видим народ высоких широт Севера, который по нашему воз­зрению, уже благодаря своему образу жизни, должен иметь совершен­но иное направление духа, тогда как он с большим воодушевлением рассказывает о военных подвигах своих предков, как он воспевает то печальную, то счастливую судьбу своих героев, которые частично в качестве богов борются с внешними врагами — зырянами и самоедами — частично в качестве князей — со своими братьями и соседями. Этот народ, стоящий под многочисленными князьями, которые управляли своими землями из деревянных крепостей и окруженных валами мес­течек, участвует в судьбе своих властелинов; как их успешные, так и неудачные дела составляют предмет то возвышенных, то утешитель­ных песен, которые наследовались от отцов сыновьями и пелись в годовщины героических дел и опасностей. Явления, которые мы здесь находим, именно с антропологической точки зрения так новы и неожи­данны — потому что здесь мы видим рыболовецкий народ, вдохновлен­ный небесными чертами геройства и боевой славы; но интересно так­же и с этнографической точки зрения, так как мы открываем у племени финской семьи народов такое направление духа, которое не только не является особенностью других финнов, но и по своей природе являет­ся прямо противоположным. А именно, в то время как поэзия финнов, в своей обособленности от мира, развивается сравнительно вне круга общественной жизни, является только выражением внутренней и инди­видуальной жизни человека и потому имеет своим предметом только движение души и сердца, борьбы против вредных сил природы и вли­яния злых духов; остяцкая же поэзия занимается не только внутренней жизнью индивидуума, а воспевает и судьбу общественных групп, горо­дов и стран и, тем самым, она всегда исходит из воззрения жизни, дей­ствует вовне, изображает ее многообразную борьбу, бури и перемены. Здесь человек не стремится, как там, к таинственной безмерности, посредством волшебства и искусства к духовному превосходству над миром и природой: а он стремится, возбужденный волшебными виде­ниями своего воображения, которое разыгрывает перед ним возвышен­ные деяния и счастливые опасные дела, посредством смелых решений и силы оружия к мировой власти над народами и странами. После того, как я узнал высокую ценность остяцкой поэзии, я решился запо­лучить все остатки, живущие еще в памяти отдельных стариков...». Приведенный отрывок свидетельствует о глубоком понимании Регули сущностных черт фольклорной культуры финно-угорских народов, фиксирующей в своих текстах не только образно-символическое воп­лощение истории, но и звучащую во многих произведениях тему пере­хода от «магии пения, к магии порядка». Героика хантыйских песен значительно большая, нежели чем у манси, устойчивость к процессам русификации, позволила исследователю сначала исподволь, затем все настойчивей проводить венгерско-хантыйские культурные параллели, о чем свидетельствуют его прилежные занятия хантыйским языком и более ста авторских листов «остяцких текстов», составивших «золотой фонд» обско-угорской этнографии и фольклористики.

Примечательно, что пока Регули был в экспедиции, интерес к его личности и деятельности стремительно возрастал как на родине, так и в Санкт-Петербургской Академии наук, где даже сформировалось две противоборствующие партии, первая из которых поддерживала энтузи­азм молодого ученого, другая отказывалась признать его ученым и скеп­тически отзывалась о его собраниях. Весной 1845 г. ситуация осложни­лась тем, что почти были исчерпаны материальные средства, на исходе были его физические силы, но духовно он был готов продолжать свою работу. Куратор Регули, К.М. Бэр, чувствуя, что в Академии наук начи­нают сгущаться тучи, настоятельно советовал ему спешно возвратиться в Казань для суммирования полевых материалов и затем отправиться в Германию к известному ученому-компаративисту Х.К. фон Габеленцу, под руководством которого можно было подготовить к печати ханты-мансийские тексты, не опасаясь упреков в некомпетентности. Учитывая данные обстоятельства, Регули выехал в один из начальных пунктов своей экспедиции — с. Богословское. Затем, посетив уже почти совсем обрусевших манси на р. Чусовой, он осмотрел наскальные писаницы на р. Тагил, скопировав часть петроглифов. Свернув на уже хорошо изве­стный ему почтовый тракт, Регули через Пермь поехал в Казань, по пути заглянув к знакомому дебесскому священнику, который передал ему обещанные удмуртские грамматические материалы.

31 марта 1845 г. венгерский путешественник прибыл в Казань, которая стала центром нового этапа его исследовательской деятельно­сти, связанной с изучением чувашского, марийского и мордовского народов. Прежние знакомства открыли ему двери в кабинет казанских губернатора и епископа, которые направили его к настоятелю Раифского мужского монастыря, который прежде служил епархиальным мисси­онером и профессором местной духовной семинарии, лучше других был осведомлен в интересующих Регули вопросах. Утомленный раз­вившейся в экспедиции нервной лихорадкой, исследователь нашел в монастыре на редкость удачное место для своих научных занятий: тишина и покой сочетались с близостью марийских деревень и совета­ми ученого настоятеля святой обители. Но обострившаяся болезнь не отпускала его до начала июля, когда он смог выехать в Нижний Нов­город, посещая по пути чувашские и мордовские поселения. 17 июля 1845 г., получив соответствующее распоряжение от Венгерской Акаде­мии наук, Регули начинает «мордовский этап» своей полевой собира­тельской деятельности, работая среди эрзян Нижегородской губернии. Но середина лета как обычно была временем сенокоса и других тяже­лых крестьянских забот, и люди не всегда любезно встречали любо­пытствующего иностранца. Тем не менее, ему удалось найти сведу­щего проводника-эрзянина, вместе с которым они отправились к мордве-мокше, жившей в северной части Пензенской и Тамбовской губерний, где также нанял проводника-мокшанина. Это обстоятель­ство дает нам представление о методологических установках иссле­дователя, стремившегося уже в экспедиционных условиях провести сравнительный анализ мордовских языковых и фольклорно-этногра­фических материалов.

В это время в Венгрии друзья исследователя, знавшие об угнетав­ших его материальных трудностях, создали «Общество Регули» и нача­ли сбор денежных средств по подписке на будущую «книгу Регули», которая действительно будет издана как иллюстрация истории его ста­новления как ученого. Известия о популярности А. Регули на родине и значимости выполняемой им работы, придали истощенному недугом телу новые силы и поздней осенью 1845 г. Регули приступает к «чуваш­скому этапу» своей экспедиции. Зиму он провел в Казани, где, общаясь с чувашскими учащимися духовной семинарии, составил достаточно полное представление о языке и духовной культуре народа. В письме академику Фрэну, он пишет: «Мое изучение чувашского близится к кон­цу. Большую часть работы, именно, очерк языка по частям речи я уже окончил, остается только заключение и орфографическая правка всего. Как только покончу с этим, в конце месяца (января 1846 г. — Л.З.), сде­лаю небольшую поездку к чувашам частично для того, чтобы проверить свою работу у самого народа, частично для того, чтобы сориентиро­ваться в диалекте Анатри (южном) и, если возможно, расширить мой труд новым материалом. После возвращения хочу попробовать и с татарским, на который смотрю с большими ожиданиями, так как он может внести большой вклад, особенно в объяснение чувашского и черемисского языков». В марте 1846 г. Регули работает в чувашских селениях Цивильского уезда, особенно активно собирая образцы речи, затем через Раифский монастырь едет к горным марийцам Козмодемьянского уезда и чувашам, живущим по р. Сура.

Так, в постоянных разъездах по селам и деревням Среднего Поволжья прошло лето и пришло время возвращаться в Санкт-Петербург, а точнее в ставший почти для него родным, петергофский дом Балугьянских. Ре­гули планировал уже осенью выехать в Венгрию, но физическая слабость и поступившее от Русского Географического Общества просьба на месте обработать уральский топографический материал, для последующего пе­ренесения его на каргу, еще на год отложили его отъезд.

Наследие А. Регули как мифологема венгерского финноугро­ведения: Наследие Регули понимается в качестве некоего гипотетичес­кого слияния мифологизированной в национальной истории личности Регули и тех исследовательских материалов, что он оставил после себя. Наследие Регули как социокультурное явление, безусловно, плоть от плоти романтической эпохи становления европейских наций. И речь здесь идет не только о поисках прародины и венгерских родственни­ков, но и о его стремлении жить не по установленным правилам, а идти только своим путем в надежде поднять современное ему обще­ство к высотам народной поэзии. Столкновение двух противопостав­ленных позиций, мира исследовательского вдохновения и власти суро­вой необходимости, способно было нанести тяжкую травму человеку, не способному укрыться щитом иронии или ученого педантизма.

Начав свой путь, подобно другим ученым-романтикам как герой-одиночка, Регули потянул за собой, пусть даже после своей смерти, новых энтузиастов, которых привлекала исследовательская традиция, из которой постепенно вырастала венгерская финно-угристика. Исто­рия странного А. Регули, ушедшего из реального мира человеческих страстей и борений, пусть даже революционных и национально-осво­бодительных, в неведомый дальний мир, как нельзя лучше подходила для формирования устойчивого интереса к новому научному направле­нию. Почти детская наивность и жизненная неискушенность его нату­ры отчасти послужила залогом привлекательности его образа в глазах прагматичных последователей. Неподверженная позитивистскому скепсису романтическая душа, отрешенная от прозаической повседнев­ности и обязательности, была открыта, прежде всего, таким же искрен­ним людям, что встретились ему на дороге пилигрима. Впрочем, итог многолетних и многотрудных странствий Регули оказался во многом парадоксален — искомая им волшебная страна предков явилась лишь средством обретения истинной любви к родине, милые сердцу просто­ры которой так по новому открываются путнику, вернувшемуся из дальних стран. Подобно своему далекому предшественнику брату Юлиану, принесшему еще в начале XIII в. венграм добрую весть из степей Заволжья, Регули вновь возвратил надежду обретения народом своих исторических корней. Между тем, интригу «регулианы» поддер­живало еще то, что духовное и материальное наследство первопроход­ца было надежно скрыто от постороннего взгляда в зашифрованных формулах его текстов. Получалось, что юношей уйдя из родного дома, он вернулся на родину истощенным поисками и открытиями стариком, не готовым до конца поделиться найденным богатством. Но, это было не совсем так, ибо по законам жанра, он оставил знаки-вешки, которые должны были помочь потомкам найти сокровища таинственной земли. Первой и, пожалуй, самой значимой подсказкой, должна была стать составленная им карта. Многие выдающиеся венгерские финно-угро­веды второй половины XIX — первой половины XX вв., использовали полевые записи Регули, его маршруты, гипотезы и загадки в качестве отправной точки собственных исследований. Неслучайно профессор М. Жираи в статье, посвященной памяти Регули, отмечал: «Главнымобразом благодаря оставленным им рукописям школа сравнительной лингвистики смогла развиться в этой стране, и великая проблема про­исхождения венгерского языка была разрешена с помощью венгерских усилий». Необходимо также отметить, что история финно-угорской этнографии в Венгрии неразрывно связана с именем Регули, чей при­мер полевого исследования и собирания предметов материальной куль­туры, стимулировал дальнейшие поездки к родственным народам уже профессиональных венгерских этнографов К. Папай и Я. Янко.

Первым значимым в научно-практическом отношении результатом экспедиции А. Регули стала этнографическая карта северного Урала, построенная на сообщениях местных жителей и личных наблюдениях исследователя. Показывая около 500 населенных пунктов, он отмечает также зимние и летние кочевья, с указанием имен хозяев стад. Границы отдельных народов в основном совпадают здесь с языковыми ареалами и зонами хозяйственной деятельности. Топонимы и гидронимы приво­дятся им в местной языковой транскрипции, также нанесены названия ущелий и горных перевалов через Урал. В немецкоязычной «Санкт-Петербургской газете» о карте Регули писали: «...для тех, которые знают прежние белые, а ныне заполненные пятна на картах Уральских гор, больше не стоит под вопросом то, что своей картой и объяснени­ями к ней Регули стал для этнографии и географии России открывате­лем обширной terra incognita. Эта карта послужила надежным про­водником большой «Североуральской экспедиции» Императорского Русского Географического Общества (1847-1848 гг. и 1850 г.), этногра­фическую инструкцию для которой написал академик Бэр, среди дру­гих источников опираясь на полевые наблюдения Регули. Руководи­тель этой экспедиции Э. Гофман писал: «Карта Регули принесла нам большую пользу, так как содержала большое количество названий гор и рек, без знания которых, мы никогда бы не смогли объяснить нашим проводникам, куда они должны нас доставить». Закончив с картогра­фией, Регули простился со своими российскими друзьями и выехал в Германию, где рассчитывал поправить свое пошатнувшееся здоровье на грэфенбергских водолечебницах.

Осенью 1847 г. Регули приезжает на родину, навещая давно не виденных родителей и знакомых. Однако мысли его уже в Берлине, где он рассчитывает обработать и подготовить к изданию свои полевые материалы. Начатая им расшифровка мансийских записей была прервана новым приступом невроза и начавшимися осложнениями в виду неправильного лечения. Между тем, предреволюционное венгерское общество ждало от него результатов, прежде всего ответа на вопрос о венгерской прародине и возможных народах-родственниках, но прико­ванный к постели он не поспевал за бурно развивавшимися события­ми. Поражение венгерских повстанцев в 1849 г. и начавшийся период имперской реакции, на время притупил внимание к его персоне, но уже в 1850 г. для него создается специальная должность при университет­ской библиотеке, в надежде, что это поможет Регули завершить его исследование. Но Регули молчит. В своих редких академических лек­циях, он старается обойтись без ожидаемой от него конкретики и ухо­дит от прямого ответа на давно мучающий его вопрос «Нашел ли он родственников?». Он начинает сомневаться и, что самое печальное, забывать увиденные им в поле яркие свидетельства финно-угорского родства, жалуясь друзьям, что, по-видимому «неспособен поднять собственного богатства». И, тогда патриотически настроенные вен­герские ученые решают помочь больному товарищу, определяя учено­го-лингвиста и этнографа П. Хунфалви в преемники Регули. Совместно они разбирают полевые записи десятилетней давности, готовя их к публикации. По свидетельству Хунфалви: «Это занятие возбудило его, и им овладело сильное желание работать. Он начал неустанно приводить в порядок свои лексические и грамматические записи; его воспоминания ожили и казалось, что он пришел в себя физически и духовно. Но све­жая бодрость держалась только до мая 1858 г. Тут его посещения пре­кратились, и он утешал меня тем, что в летние каникулы он остановится в Будайских горах и отдохнет, а осенью мы возобновим работу с новыми силами. В июле я поехал в деревню и там меня настигла печальная весть, что Регули умер 23 августа». Экспедиционные материалы Регу­ли поступают на хранение в Венгерскую Академию наук, становясь источником научного вдохновения последователей.

Когда А. Регули начинал свою исследовательскую деятельность, перед ним со всей очевидностью встали две задачи: с помощью экс­педиционных материалов получить достоверные свидетельства един­ства происхождения финно-угорских народов, или как он сам форму­лировал, «...дать окончательный ответ на вопрос, существует ли род­ство между финскими языками и венгерским, и в какой степени?», а также использовать собранные данные для выяснения вопроса о прародине венгров. И, хотя ему не было позволено судьбой стать ученым, нашедшим окончательный ответ на эти глобальные вопросы, своими трудами он направил в нужное русло поиски нового поколения венгер­ских финно-угроведов, которые начинали свой путь в науку, как прави­ло, с расшифровки полевых текстов Регули. Отсутствие у него базово­го историко-филологического образования, безусловно, сказывалось на методике его полевой работы, создавая массу трудностей при последу­ющей расшифровке собранных материалов, что имело место и при обработке его чрезвычайно ценных записей народной поэзии. Регули фиксировал тексты песен и сказаний со слуха, записывая их непрерыв­ными строками, часто не отделяя предложения знаками препинания. Стараясь поспеть за информантами, он часто не вдавался в содержа­ние, надеясь потом заняться корректурой и толкованием текстов. Ис­пользуемая им языковая транскрипция, очевидно, изобретенная самим исследователем, использует обозначение звуков как немецкими, так и венгерскими буквами. Лишь кропотливый труд его последователей, комментаторов и интерпретаторов, позволил сделать достоянием науч­ной общественности полевые собрания венгерского ученого.

Как уже отмечалось, первый опыт полевой работы Регули предпри­нял находясь у води в 1841 г., на пути в Санкт-Петербург. Один из последних результатов расшифровки его текстов был также связан с водью. В конце 1950-х финский этнограф и историограф С. Халтсонен получил от венгерских коллег водские рукописные материалы Регули, записанные в деревнях прихода Катила (русск. Котлы). Основным его информантом была местная сказительница Анна Иванова, или как ее именует Регули — Аннушка Ивановна из д. Рудья, работавшая впослед­ствии с такими известными фольклористами как Э. Лённрот и А. Альквист, и чьи песни вошли в один из томов монументального проекта «Старые руны финского народа». Записи образцов народной поэзии чередуются у Регули с краткими справками историко-статистического характера, например, перечислением зафиксированных им водских (или как он пишет «чудских») деревень Ямбургского уезда с указанием имен их владельцев — генералов Альбрехта и Притвица, графов Сивер­са и Завадовского, что говорит о понимании исследователем взаимо­связи, существующей между поэтическим текстом и его историческим подтекстом.

Население водских деревень прихода, по подсчетам Регули, состав­ляло примерно 1500 человек. Хотя, эта цифра не совсем согласуется с данными академика П.И. Кёппена, собиравшего статистические дан­ные о води и других финно-язычных народах края, для своей этногра­фической карты Санкт-Петербургской губернии. Этому расхожде­нию, наверное, не стоит придавать принципиального значения, так как объектом исследовательского интереса венгерского путешественника была не статистика, а фольклор и этнография. Часть из 72 водских свадебных и погребально-поминальных песен Регули снабжает немец­ким подстрочным переводом, понимая их с помощью ранее усвоенного финского языка и снабжая некоторые песни нотной записью. Рифмо­ванные свадебные тексты предуведомляются им кратким этнографи­ческим описанием обрядов сватовства, одаривания родственников же­ниха и невесты, мытья невесты в бане и её символического оплакива­ния. Далее автор подробно описывает свадебный наряд невесты, с указанием названий основных деталей на водском языке, а также опи­сывает обряд замены девичьей шапочки «pääsie» на конусовидный головной убор замужней женщины, с указанием последующих транс­формаций женского костюма вожанки.

Преждевременный уход из жизни А. Регули породил некоторую двойственность ожиданий венгерского научного сообщества относи­тельно поиска родственных народов, с одной стороны, разочарованно­го в несбывшихся до конца надеждах, с другой — сохранившего инте­рес к загадкам его объемистых полевых собраний. Ситуацию до неко­торой степени разрешили публикации мансийских текстов Регули, подготовленные П. Хунфалви. В 1859 г. вышли в свет «Вогульские сказания о творении», с образцами мансийской грамматики и лексики, а затем в 1864 г. появился обобщающий труд «Земля и народ вогулов», который, помимо собранных Регули текстов, включал в себя все дос­тупные тогда Хунфалви историко-этнографические и географические сведения о манси. Особенно важной частью этой работы является заключительная глава, озаглавленная «Сравнение вогулов и мадьяров», представляющая собой попытку историко-лингвистического обоснова­ния родства венгров с обско-угорскими народами. Преодолевая трудности с расшифровкой северо-хантыйских текстов Регули, вызванные нехват­кой качественных лексико-грамматических публикаций, Хунфалви, тем не менее, подготовил учебно-методические материалы по этому диа­лекту, еще более укрепившее его мнение относительно родства. Данная позиция становится предпосылкой для последующего выделения угор­ских языков в особую подгруппу, не сливая их более воедино с языка­ми финского происхождения. Хунфалви, используя опыт, полученный в ходе работы с материалами Регули и ведя большую научную перепис­ку прежде всего с финскими и немецкими учеными-компаративистами, показал, что венгерский язык по всем своим признакам находится в ближайшем родстве с языками хантов и манси. Другим его успехом стало привлечение к работе над расшифровкой и систематизацией «регулианы» талантливого немецкого исследователя Й. Буденца, кото­рый, переехав в Венгрию, начал кропотливо заниматься изучением чувашских, марийских (горных и луговых) и мордовских (эрзя и мок­ша) записей Регули, причем марийская грамматика, марийский и мор­довский словари Буденца на долгие годы станут образцовыми работа­ми по финно-угристике. Примечательно, что Буденц, работая с поле­выми записями предшественника, претерпел такую же трансформацию взглядов, подобно Хунфалви, первоначально считавшего, что венгерс­кий язык и культура в целом может находить реальные параллели в алтайском (тюркском) этнолингвистическом сообществе. Доводы вен­герских финно-угроведов оказались убедительнее замечательных по эт­нографической содержательности публикаций сторонников «тюркской линии», подкрепленных такими авторитетами как «хромой дервиш» — А. Вамбери, исходивший в начале 1860-х гг. огромные пространства Персии и Средней Азии, и чьи толкования Корана собирались послу­шать самые ортодоксальные ревнители веры.

С 1873 по 1881 гг. Й. Буденц вел работу над «Сравнительным вен­герско-угорским словарем», внесшим большой вклад в победу «угор­ской партии», над сторонниками устаревшей тюркской теории проис­хождения венгров. Увлечение Буденца обско-угорским наследием Регули нашло выражение еще в том, что сам он, являясь в большей мере кабинетным ученым и университетским преподавателем, напра­вил своего лучшего ученика Б. Мункачи по пути полевого исследова­теля. Мункачи, приобретший хороший экспедиционный опыт, рабо­тая в 1885-1886 гг. среди удмуртов, отправился в 1888 г. вместе с эт­нографом К. Папай к манси. Пройдя по деревням, охотничьим заимкам и кочевьям, где когда-то побывал Регули, Б. Мункачи своими фольк­лорными собраниями и этнографическими наблюдениями смог подо­брать ключи к пониманию, ранее не доступных южно-мансийских записей основателя венгерского финно-угроведения. Осенью 1889 г. Б. Мункачи по итогам своей экспедиции сделал в высоком стиле док­лад руководству Венгерской Академии Наук, отрывок из которого по­зволю себе привести:

«Особое волнение охватывает мою душу, высокоуважаемая Акаде­мия, сейчас, когда я перед Вами выступаю, чтобы дать отчет о ре­зультатах моей исследовательской поездки, которую я совершил по Вашему заданию в страну наших языковых родственников, вогулов.

Это было не просто научное предприятие, но одновременно и акт благодарности незабвенному первопроходцу нашего языкознания, кото­рый пожертвовал своей молодой жизнью для выяснения проблемы проис­хождения нашего языка и народа. Прошло как раз сорок лет с тех пор, как Антон Регули вернулся на родину из поездки по Уралу и Поволжью. Не­меркнущие сокровища, которые он привез с собой, должны открыть новую эру в нашем языкознании. Как многим другим героям, боровшимся за высокие идеалы человечества, ему не суждено было пережить три­умф своих идей, и как измученный пилигрим, упал он на середине пути, прежде чем успел довести до цели результаты своих колоссальных стремлений, или, по крайней мере, закрепить их. После его трагической кончины наследие его перешло к Венгерской Академии наук, филологичес­кий отдел которой видит одной из своих задач научную реализацию этого наследия. Особый интерес направлен на вогульский и остяцкий языковой материал, так как за прошедшее время стало окончательно ясно, что именно эти языки находятся в особо тесной связи с венгерским.

Но, взгляните-ка, словно рок, преследовавший Регули на протяжении всей жизни, хочет исполнить свою злую волю и при сооружении памят­ника Регули, так как обнаружился обескураживающий факт — вогульский и остяцкий материал, драгоценнейшая часть коллекции Регули, ввиду продолжительного отсутствия расшифровки, перевода и комментиро­вания казалась недоступной для научного изучения. Лишь относительно небольшая часть, «Северо-вогульский язык, зафиксированный в бассейне рек Сосьвы и Сыгвы», был расшифрован и опубликован Паулем Хунфалви. Но 2/3 вогульских материалов, а также весь остяцкий массив текстов оставался недоступной тайной для исследователей, чья разгадка, осо­бенно, что, касалось южно-вогульских собраний, казалась закрытой на вечные времена, поскольку их язык, уже во времена путешествия Регули, находился на последней стадии вымирания.

И все-таки, даже из единично переведенных названий, спорадичес­ки всплывавших понятных мест, можно было судить, насколько инте­ресен этот загадочный материал. Кажется, что он подобен финской Калевале, где выраженные в эпических песнях высокие дела богов и героев, составляют немалый объем текстов; далее следуют записи о медвежьем культе; заговоры, одним словом, древняя религиозная жизнь вогульского и остяцкого народов, богатейший источник не только для исследования народной психологии (особенно мифологии), этнографии, археологии и, в определенных рамках, истории. С момен­та их записи прошло время, равное почти человеческому возрасту; за это время венгерское языкознание развернуло мощную деятельность по разным направлениям и расширило свои знания по южно-вогульскому и остяцким языкам, при помощи работ П. Хунфалви, Альквиста, Шиф­нера, Кастрена, но языковое наследие Регули и сейчас является инте­ресной и важной проблемой. Решить по возможности эту проблему, то есть на месте, лично предпринятыми исследованиями попытаться дать толкование собраниям Регули и углубить их новыми материала­ми — именно, это являлось идеей, руководившей мной в данном предпри­ятии. И благодаря удачной предусмотрительности, могу с радостью доложить, что проблемы, касавшейся вогульского материала, больше не существует. Обосновано было опасение, что языка, на котором Ре­гули делал свои записи на юге и, на котором говорили оба его информан­та — Юркин и Пактияр, больше не существует. Но, к счастью, я прибыл вовремя, застав, буквально в последний час, тот вогульский диалект, что является родственным тому, на котором работал Регу­ли. На нем говорят еще некоторые семьи. Посредством одного талан­тливого информанта, знавшего оба диалекта, удалось пролить свет на записанное иероглифами вогульское наследие Регули, расшифровав те темные места, которых было не меньше, чем в любом древневен­герском языковом материале. Следуя дальше по областям, ранее прой­денным нашим великим предшественником, появлялись новые, или по­хожие, ценнейшие жемчужины, подобные наследию Регули, позволяю­щие глубже осветить жизнь и прошлое вогульского народа.

Расшифровкой хантыйского цикла «регулианы» успешно занимал­ся венгерский фольклорист Й. Папай, лично работавший в конце XIX в. среди хантов и разделивший собрания хантыйской народной поэзии Регули на два основных цикла, это героические песни и так называе­мые медвежьи песни, связанные с культом священного животного. Показанная им специфика эпических произведений, записанных Регу­ли в районе Березова, позволяет говорить о них как об источнике ис­ключительной важности для реконструкции мифологических пред­ставлений и социальной структуры древних хантов. Герои, боги, идолы и люди составляют единый организм, объединенный общей историей. Хантыйские племена живут под руководством своих князей, обитающих в мощных деревянных крепостях. Молодежь забавляется спортивными состязаниями, стреляя из луков по движущимся мише­ням и «пиная ногами мяч из ремней величиной с человеческую голо­ву». Экзогамные отношения, существующие между родами, нередко становятся причиной кровопролитных сражений, когда князья, отправ­ляясь за невестами, готовятся к сватовству как к военному походу, проводя военные советы, созывая ополчение через слуг-оруженосцев и определяя с помощью жребия необходимое количество воинов и время начала похода. Как и в других финно-угорских мифологических систе­мах, время героев проходит с наступлением эпохи обычных людей, но герои не исчезают бесследно, превращаясь в духов, поселяясь в священ­ных рощах, на горных вершинах у истоках рек, становясь объектами по­клонения потомков. Каждое племя чтит своего духа, идолу которого приносятся жертвы, но культ некоторых из них становится общим для всех хантов, вне зависимости от их племенной принадлежности. Арха­ическая лексика, используемая в записанных Регули хантыйских эпичес­ких сказаниях, подтверждает тот факт, что им был зафиксирован древ­нейший слой народного мировоззрения и образа жизни, обских угров.

Об этнографических интересах и планах А. Регули мы знаем бла­годаря воспоминаниям его друга и ученого-литературоведа Ф. Толди, отмечавшего, что свой этнографический опыт Регули планировал реа­лизовать в издании двухтомного исследования, где первый том был бы посвящен общему обзору финских племен, а второй — пристальному изучению угорских финнов и особенно венгерской нации. Отдельно следует сказать о том, что по возвращении на родину, Регули передал собранные им в экспедиции артефакты на хранение в Венгерскую Академию наук, его небольшая коллекция из 92 предметов стала, по сути дела, отправной точкой для комплектования музейных фондов, представляющих материальную культуру родственных народов. Исто­рию презентации этой первой финно-угорской выставки Ф. Толди опи­сал, так: «Общее собрание Академии в ноябре 1847 г. собралось, чтобы со всем вниманием заслушать развернутый отчет секретариата о путе­шествии и его основных результатах. По этому случаю также была развернута выставка этнографических вещей, которые тщательно со­бирал Регули. Собрание этих различных предметов представляло со­бой: одежду меховую, преимущественно саамскую, самоедскую, во­гульскую, остяцкую и мордовскую; верхнюю и нательную мужскую и женскую одежду, сделанную из льна, шерстяной и крапивной ткани; головные уборы, передники, обувь и широкий ассортимент ювелир­ных изделий. Многие из этих предметов, в частности женские руба­хи, были украшены вышивкой, выполненной с величайшей заботой и умением; комбинация цветов и знаков часто обнаруживала хороший вкус. Некоторые образцы лопарской и вогульской меховой одежды носились самим Регули. Во-вторых: куклы-марионетки, то есть муж­ские и женские фигурки самоедского и черемисского изготовления. В-третьих: вогульские, черемисские, остяцкие и русские санки, конь­ки, луки и сети. В-четвертых: оружие, включавшее репрезентабель­ную коллекцию стрел и тому подобного снаряжения. В-пятых: под­линная вогульская лютня (sangur) и подлинный остяцкий идол. Кроме того, Регули предпринял несколько этнографических поездок в Альфёльд и в прикарпатский регион Венгрии, где занимался сбо­ром полевого материала среди местного венгерского населения, заня­того как скотоводством, так и земледелием. Можно сказать, что Регу­ли стал первооткрывателем не только мира далеких родственных наро­дов, но и одним из первых ученых, обратившим внимание на культуру локальных сообществ Венгрии, а именно составляющих ее регионов. Сравнительный подход к материалу, усвоенный им из своих прежних странствий, закладывал базу для дальнейших родиноведческих иссле­дований в стране, народ которой постепенно осознавал свою идентич­ность как в большом мире европейских наций, так и среди обретенных финно-угорских родственников.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Осознанная в самом начале петровского времени потребность в реальном знании географии страны чрезвычайно расширила возмож­ности для субъективных внутренних размышлений ученых, путеше­ствующих по социокультурным пространствам России, населенным людьми, чей облик и образ жизни далеко не всегда соответствовал устоявшемуся стереотипу. Историко-филологические исследования, активизировавшиеся в России в период становления европейских на­ций, еще раз показали, что во многих местностях, порой совсем мало удаленных от столичных городов, люди если и говорят по-русски, и ходят в православные храмы, то бытующие традиции и антропологи­ческий тип выдают их сравнительно недавнее обращение. Присталь­ное «вглядывание» ученых-этнографов в реалии российской жизни позволило внести новые штрихи в репрезентацию России как евро­пейской державы, значительная часть территории которой находится в Азии, а немалая часть населения имеет «восточное» происхожде­ние. Именно этим обстоятельством был продиктован мой интерес к двум оппозиционным и в то же время взаимопроникающим эпохам — Просвещению и Романтизму, когда был заложен идейный базис науч­ных и культурных проектов нациестроительства. Вжившись в мест­ную почву, просветительство и национальный романтизм стали неотъемлемой частью общественной жизни, находя самые разные формы проявления — от высоких образцов живописи, музыки и лите­ратуры до каждодневных занятий школьного учителя с учениками, а приходского священника — со своей паствой, желающей услышать слово на родном языке. Часто исследователи, будучи просветителями по профессии и романтиками — по духу, с успехом соединяли в себе два мировоззрения и воспринимали свое служение народу как мис­сию, находящуюся «между разумом и чувством». И если попытаться рассмотреть в этом ключе научные опыты энтузиастов отечественно­го народоведения, в том числе этнографического финно-угроведения, то скорее всего, можно увидеть новые грани, казалось бы, известных проблем и выйти на новые перспективы научного поиска.

На основе личного мнения, еще более укрепившегося в период работы над темой, хотелось бы отметить, что история этнографического изучения финно-угорских народов России прошла к настоящему моменту немалый путь, на котором были времена блестящих открытий и научного подвижничества, но имелись и случаи безликого тиражиро­вания давно уже очевидных фактов или что хуже — научного «самоед­ства» и беспринципной погони за конъюнктурой. Тем не менее, у автора сложилось стойкое убеждение в том, что ушедшие поколения ученых, их мысли и труды не должны остаться в забвении, несмотря на то, кажутся ли они нам важными и актуальными, или не вписыва­ющимися в контекст сегодняшнего дня, поскольку современная этног­рафия финно-угорских народов в равной степени опирается на данные эмпирического характера и историографические материалы.

Примечания

1

Например, согласно воззрениям шведского ученого XVII в. И. Мессениуса, один из наследников Ноя по имени Туискон основал обширную империю, восточная часть которой называлась Сарматия населенная племенами венедов, включавшими в себя финнов и славян. Эта Сарматия, или Венеландия и стала со временем называться Финляндией. В книге известного шведского историка О. Рюдбека «Атлантика» прародитель северных народов Туискон был заменен не менее легендарным Месехом. Популярностью пользовалась теория, выводя­щая происхождение шведов и финнов от Maróra, сына Яфета и внука Ноя. См.: Kemiläinen A. Finns in the shadow of the «Arians». Race Theories and Racism. Helsinki, 1998. P. 34-35; Hogden M.T Early Anthropology in the Sixteenth and Seventeenth Centuries. Philadelphia, 1964.

(обратно)

2

Опубликованный в 1789 г. словарь К. Ганандера «Финская мифология», синтезировавший ранее накопленные исторические знания и полевой фольк­лорно-этнографический материал, можно сказать, открыл энциклопедическое направление в зарождающемся финно-угроведении. См.: Hoppál М. Finno-Ugric mythology reconsidered И Uralic mythology and folklore. Ethnologica Uralica. 1989. Vol. 1. P. 16.

(обратно)

3

Преодолеть устоявшийся стереотип восприятия начальных ступеней на­циональной истории венгерскому обществу удастся только в XX в. После мно­гочисленных экспедиций и затяжных «тюрко-угорских войн» в венгерской науке ученым стоило больших трудов убедить современников в существовании древнего финно-угорского родства. См.: Zsirai М. Finnugor rokonságunk. Budapest, 1937.

(обратно)

4

Примечательно, что вплоть до 1840-х гг. официальным языком в Венгрии оставалась латынь, являясь по сути дела одним из ключевых бастионов сопро­тивления имперским властям, пытавшимся распространить немецкий язык в качестве общегосударственного. См.: Гусарова Т.Г Общество и языковая ситуа­ция в Венгрии в эпоху становления династии Габсбургов (XVI-XVII вв.) // На­учные издания Московского венгерского колледжа. М., 2002. II/2. С. 291-299.

(обратно)

5

Склонность к перемене мест была особенно присуща немецким ученым. А.Л. Шлёцер считал ее одним из своих «национальных достоинств», которое привело его в Россию. Кроме того, опыт «благородного путешествия» с позна­вательными целями позволял сформировать не только ментальную карту иссле­дуемого региона, но и составить коллекцию (кунсткамеру) экзотических вещей (раритетов), которые можно было с успехом демонстрировать знакомым, иллю­стрируя свои рассказы (экскурсии).

(обратно)

6

В 1782 г. Х.Г. Портан писал: «Первый шаг заключается в том, чтобы овладеть русским языком, ибо на нем появляются грамматики и лексиконы тех финских наречий, на которых говорят финские народности, живущие в России; но чтобы разобраться в том, что действительно является финским, надобно знать также татарско-турецкий, монгольский и прочие языки».

(обратно)

7

И.Э. Фишер писал по этому поводу: «Чувашский язык наиболее разнит­ся от языка других народов. Почти можно бы было почесть его за Татарский диалект: много в нем собственнаго, а протчия слова, которых очень не много, суть Чудския. Однако не думаю я, чтоб Чувашский первоначальный язык имел нечто общее с Татарским: ибо Чуваши по всему виду прежде поселились в той земле, нежели Татара: но они забыв древний свой язык для долговременнаго между Татарами пребывания, смешали его с их языком: так сделалось и с башкирцами, у которых едва приметить можно, что в древния времена говори­ли они другим, а не Татарским языком».

(обратно)

8

Кроме того, Х.Г. Портан был пионером этнографического краеведения в Финляндии, разработавший и опубликовавший в прессе подробные инструкции по описанию приходов и городов страны. Поступающие к нему описания отдельных местностей, Пор­тан печатал в газете г. Або/Турку, способствуя развитию регионального созна­ния финляндцев..

(обратно)

9

Оригинальное звучание фамилии Г.Ф. Миллера было — Мюллер (Müller), но по невыясненным причинам в России его фамилию начали писать и произ­носить через «и».

(обратно)

10

Инструкция, данная Академией Г.Ф. Миллеру при отправлении в Сибир­ское путешествие «О истории народов».

(обратно)

11

Географический лексикон Российского государства, или Словарь, описующий по азбучному порядку реки, озера, моря, горы, города, крепости, знатные монастыри, остроги, ясашные зимовья, рудные заводы и прочие достопамят­ные места обширной Российской империи и проч., из достопамятных известий собранный коллежским асессором и города Вереи воеводой Федором Полуни­ным, с поправлениями и пополнениями для пользы общества в печать издан­ный трудами и с предисловием Г.Ф. Миллера.

(обратно)

12

Миллер ГФ. Описание живущих в Казанской губернии языческих наро­дов, яко то черемис, чуваш и вотяков с показанием их жительства, политичес­кого учреждения, телесных и душевных дарований, какое платье носят, от чего и чем питаются, о их торгах и промыслах, каким языком говорят, о художе­ствах и науках, о естественном и вымышленном их языческом законе, також о всех употребительных у них обрядах, нравах и обычаях; с приложением мно­гочисленных слов на семи разных языках, как то на казанско-татарском, чере­мисском, чувашском, вотяцком, мордовском, пермском, зырянском, и приоб­щенным переводом господней молитвы «Отче наш» на черемисском и чуваш­ском языках». СПб., 1791.

(обратно)

13

Очевидно, на это мнение И.Г. Георги повлияли собранные в ходе акаде­мических экспедиций сведения об этнографической группе мордвы — «мордве-каратаях», которые в результате длительных контактов с поволжскими татара­ми усвоили их язык и некоторые элементы бытовой культуры.

(обратно)

14

История миссионерской деятельности православного духовенства среди обских угров, очевидно, включает в себя несколько этапов, начиная от «нена­сильственного» внедрения вплоть до массового крещения, инициированного и жестко контролируемого центральными властями империи.

(обратно)

15

Романтики не принимали механицизм просветительских построений (трактовавших историческое развитие как причинно-следственную последова­тельность событий), отторгающих источники мифологического и легендарного характера. Романтиков возмущала ироническая поучительность просветитель­ских текстов, когда столь любимый оппонентами «прогресс» понимался как результат рационального преодоления мрачных областей человеческого неразу­мия и незнания, тем самым, отказывая истории в праве на органичность, позво­ляющую видеть мир таким, каков он есть. Кризис просветительского историз­ма обозначился еще в конце XVIII в., когда в трудах Ж.-Ж. Руссо и И.Г. Гердера прозвучала критика универсального «рацио», продолженная в следующем сто­летии новой генерацией исследователей.

(обратно)

16

При всем концептуальном различии идей Просвещения и Романтизма, необходимо помнить, что их взаимозависимость определялась, в том числе, теми задачами, что выдвигались и решались в конкретных политических и этнографических ситуациях. В целом ряде случаев универсальные схемы про­светителей не работали в локальных сообществах ровно до тех пор, пока они не были адаптированы к местным условиям, языкам и обычаям. Но, в таком модернизированном виде они начинали больше влиять на формирование наци­ональной и региональной идентичности, нежели чем на абстрактную цель повышения общего культурного уровня населения. Одновременно, в целом ряде случаев идеологи национального романтизма брались за решение абсо­лютно просветительских задач, распространяя универсальные знания посред­ством этнолингвистической и этнополитической мобилизации.

(обратно)

17

Примечательно, что участники экспедиций, организованных в XVIII в. Санкт-Петербургской Академией наук, исследовали как самые отдаленные от центра страны территории, так и земли вблизи столичных городов, население которых было известно науке не многим более, чем алеуты и камчадалы. Многие интеллектуалы предромантического времени именно в кратких переез­дах от одной почтовой станции к другой формировали свой образ страны, народа и в конечном счете того «иного», что отличало яркий столичный мир от реалий провинциальной повседневности. Не случайно, литературный прием, использованный в свое время А.Н. Радищевым, путешествовавшим из Петер­бурга в Москву, стал своеобразным символом открытия автором, как будто давно известных вещей.

(обратно)

18

Выступая на финляндском сейме в г. Борго император Александр I тор­жественно заявил, что финский народ отныне займет «место в ряду европей­ских наций», что с восторгом было воспринято финляндцами как обещание са­мобытного развития.

(обратно)

19

В вопросах утверждения финского языка романтически настроенные преподаватели и студенты Абоского университета были едины. Так, препода­ватель русского языка и истории Э.К. Эрстрём предложил специальную про­грамму по внедрению родного языка во все сферы жизни. Параллельно должна была разрабатываться и преподаваться национальная история, география, стати­стика, литература, а каждый выпускник должен был сдавать экзамен по финско­му языку. О необходимости учреждения в университете должности преподавате­ля финского языка студенты 2 марта 1821 г. подали петицию в консисторию. Сту­денты писали, что финнам, желавшим получить образование, приходилось забывать родной язык. Чиновник, вышедший из крестьянского сословия и все детство говоривший по-фински, со временем сознательно забывал его, ибо, согласно господствующему мнению «плохое знание финского языка — есть признак образованности.

(обратно)

20

Например, когда А.И. Арвидссон напечатал в 1821 г. в издаваемой им газете Äbo morgonblad: «Счастлив тот, кто живет в дни освежающей бури... Любовь к родине — самое дорогое для человека, и тот кто любит родину, не имеет права молчать», верноподданные местные сановники немедля доложили императору о появлении в Великом княжестве опасного подстрекателя. Ар­видссон писал по этому случаю: «Все, что я говорил об «освежающей буре», касалось только литературы, а клеветники вырывали это из контекста и пере­мещали в государственную область, донося Александру I, читали так, словно в этом было, что-то мятежное».

(обратно)

21

Примечательно, что вплоть до 40-х гг. XIX в. венгерское дворянство жестко отстаивало перед империей свое право вести делопроизводство на ла­тинском языке, одновременно отказывая венгерскому языку в легитимности.

(обратно)

22

Венгерское революционное правительство видело свою главную задачу в построении национального государства, слишком долго не внимая требованиям немадьярских меньшинств об автономии, чем умело воспользовались имперские власти, активно вовлекая хорватские, румынские и сербские отряды в войну с венгерскими повстанцами.

(обратно)

23

Как отмечал М.К. Азадовский: «История Государства Российского» акти­визировала деятельность ранних историков и собирателей русской старины в различных ее направлениях, в том числе и в области старинного народного быта и народной поэзии. Благодаря труду Н.М. Карамзина, основные истори­ческие проблемы, касающиеся судеб русского народа, вышли из ограниченного круга ученых и писателей и стали достоянием широких кругов общества; на­конец, великое значение имела и та мобилизация разнообразных исторических, литературных и тому подобных памятников, которую производил Карамзин и которая закладывала основу для дальнейших изучений».

(обратно)

24

Карамзин с успехом продемонстри­ровал на примере своего монументального исследования действенную силу одного из основополагающих постулатов романтиков, а именно стремления излагать научные вещи художественным языком, соединяя академизм стиля с сюжетной увлекательностью повествования. Во многом благодаря Карамзину историзм становится ведущим направлением общественной мысли России, актуализируя идею народности, национального самосознания и национального характера. Не случайно В.Г. Белинский писал: «Век наш — по преимуществу исторический век. Историческое созерцание могущественно и неотразимо про­никло собою все сферы современного сознания. История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания: без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии».

(обратно)

25

Утверждению в российском государстве и обществе консервативных ценностей много способствовала научная и бюрократическая деятельность, так называемых «просвещенных консерваторов», в частности Н.М. Карамзина и графа С.С. Уварова.

(обратно)

26

Взаимоотношения между финляндскими «просветителями» и «романти­ками» были не простыми. Например, когда в 1820 г. Р. фон Беккер начал изда­вать на финском языке «Туркуский еженедельник», его основной задачей он видел просвещение крестьянства. Это спровоцировало конфликт с некоторыми деятелями «туркуских романтиков», считавших, что патриархальную простоту крестьян следовало уберечь от тлетворного влияния буржуазной цивилизации. Романтик Ю. Линдсен на страницах своей газеты критиковал Беккера, издание которого приносило, по его мнению, лишь вред, поскольку развивало у крес­тьян способность мыслить, знакомило их с новыми идеями, а это портило народ.

(обратно)

27

По приглашению Н.П. Румянцева в России работал финский историк А.И. Гиппинг, занимавшийся поиском материалов по истории Финляндии в российских архивах, также способствовавший вовлечению А.И. Шегрена в научные изыскания «румянцевской дружины».

(обратно)

28

На собраниях «субботников» живо обсуждались такие вопросы, как: Можно ли сделать Финляндию финской? Имеет ли право одна нация навязы­вать свою культуру и ценности другой? Как уравнять финскую культуру с более развитыми культурами? и т.д. В знак своей приверженности народному языку и с верой в его будущее, группа студентов подписала обязательство изучить финский язык и доказать собственные умения перед землячеством.

(обратно)

29

Примечательно, что происходя из одной и той же идейной среды, беру­щей начало от немецкого романтизма, идея этнографического изучения финно­угорских народов России была по разному воспринята в учеными и политика­ми: так, в Финляндии и Венгрии поиски родственных народов стали частью родиноведческого националистического дискурса, тогда как в глазах сторонни­ков «русской партии» РГО, в значительной мере придерживающейся славяно­фильских настроений, данный исследовательский проект никак не выглядел приоритетным.

(обратно)

30

Совет РГО поддержал проект, добавив, что ученым также следует поста­раться разыскать остатки шведского населения на островах побережья Лифлян­дии и Эстляндии. В результате удалось зафиксировать значительный объем этнографической и фольклорно-лингвистической информации о ливах, числен­ность которых в действительности оказалось несколько больше, чем предпола­галось ранее. Кроме того, сопровождавший Шёгрена художник А. Пецольд выполнил с натуры серию романтических рисунков и акварелей, запечатлев­ших ливов в окружении их традиционной культуры. В следующем 1847 г. ИРГО была отправлена экспедиция Э. Гофмана на Северный Урал, где были собраны некоторые сведения о хантах, ненцах и коми-ижемцах.

(обратно)

31

Предстоящая дорога и манила, и пугала путешественника своей неопре­деленностью. Как писал, например, Э. Лённрот: «Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И когда в конце концов удается рассеять беспричинную озабоченность родителей, всегда нахо­дятся еще тетушки, крестные и прочие, которых, наверное, замучила бы со­весть, если бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, рассказывают допотопные истории о всевозможных утопленниках. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня якобы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся десятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о дру­гом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже ни­когда после этого не видели в родных краях».

(обратно)

32

В этнополитическом ключе эта проблема зазвучала в Финляндии в пери­од национального романтизма, когда «биармийская теория» стала частью ин­теллектуального сопротивления историографическому «скандинавизму». Вре­мя Биармии рассматривалось в качестве «Золотого века Финскости», а описан­ные в Калевальских рунах войны между народами «Kaleva» и «Pohja»интерпретировались как конфликты между финнами (карелами) и биармийцами.

(обратно)

33

По этому поводу один из теоретиков европейского романтизма Ф. Шле­гель писал: «Решающий момент, который все объяснит — это внутренняя струк­тура языков, или сравнительная грамматика, которая нам даст новые разгадки происхождения языков...».

(обратно)

34

Влияние интеллигенции на формирование общественного мнения стра­ны особенно усиливается в первой половине XIX в. в связи с распространени­ем в России периодической литературы. В частности, сам термин «этногра­фия» в широкой печати впервые начал использоваться в «Сибирском вестнике» (1824 г.), в «Московском телеграфе» (1825 г.) и в «Северном архиве» (1826 г.). Что касается сферы этнографического финно-угроведения, то редкий из полевых исследователей не был активным сотрудником-корреспон­дентом какой-либо газеты или журнала. Например, А.И. Шегрен воспитанный на манифестациях туркуских романтиков, звучавших со страниц журнала «Mnemosyne», в ходе экспедиции по России, регулярно информировал соотече­ственников и всех заинтересованных читателей о своих поисках финских древ­ностей и родственных народов при помощи туркуской газеты «Abo Tidningar» и столичных «Journal de St. Pétersbourg» и «St. Petersburgische Zeitung». О си­бирских путешествиях M.A. Кастрена финнам было известно благодаря публи­кациям в газете «Saima», издаваемой его другом, теоретиком финского нацио­нального движения И.В. Снельманом. В случае с А. Регули, читающая венгер­ская публика узнала о полевых исследованиях своего соотечественника в Финляндии и Лапландии из сообщения, опубликованного в журнале Ф. Толди. Кроме того, в 1842 г. именно статья академика К.М. Бэра в «St. Petersburgische Zeitung», о научных планах Регули, написанная в сопоставлении с экспедици­онной работой другого венгра, искавшего прародину своего народа — А. Чома де Кереша, в значительной мере обратила на молодого исследователя внимание российского академического и аристократического сообщества.

(обратно)

35

Одной из приоритетных задач российской этнографии К.Э. фон Бэр счи­тал создание нового сводного исследования о народах империи, поскольку све­дения, собранные академиками XVIII в. и обобщенные в монографии И.Г. Геор­ги, уже во многом устарели и требовали ревизии, поэтому было решено в самое непродолжительное время составить как можно более полное описание различ­ных народов, населяющих Россию. Для этого было необходимо критически ра­зобрать ранее собранные материалы и добавить к ним новые, для получения которых следовало направить экспедиции в те местности, где ощущался наи­больший недостаток в этнографических сведениях. Однако решить эту задачу в задуманном масштабе не удалось по причине прихода к руководству отделением этнографии «русской партии» во главе с Н.И. Надеждиным, выступившим в 1847 г. с программным докладом о приоритете изучения русского народа и сла­вянских народов, подчеркивавшим, что «...главным объектом внимания должен быть человек русский, главным исследованием — этнография русская».

(обратно)

36

Романтическое отношение к истории, безусловно, предполагало исполь­зование в исследовании таких критериев как индивидуальность в интерпрета­ции фактов и особенность рассматриваемых событий, что противоречило уста­новкам зарождающегося в эти же годы позитивизма. Вместе с тем, романтики были солидарны с позитивистами в понимании того, что именно идеи правят миром, не отказывая в методическом отношении статистическим и вполне материальным (вещеведческим) аналитическим практикам.

(обратно)

37

«Романтическое двоемирие», понимаемое в качестве разрыва между иде­алом и действительностью, неоднократно подчеркивалось исследователями, от­мечавшими, что романтический идеал — это нечто совершенное и прекрасное, при этом таинственное и непостижимое, тогда как действительность представля­лась явлением преходящим, нередко утратившим изначальные духовные ценности. Постулируя теоретические позиции романтического историзма, Ф. Шлегель пи­сал: «...универсум нельзя ни объяснить, ни постичь, но лишь открыть и созер­цать».

(обратно)

38

Одиночество часто воспринималось романтиками как неизбежная плата за противопоставление себя мнению большинства. Так и ученые, оставаясь один на один с бесконечностью пройденных расстояний и вечностью, прогля­дывающей из под открытых памятников и свидетельств прошлого, порой погружались в меланхолию. Но все та же вечность и бесконечность творимой ими истории призывала их к жизни и борьбе, доказывая, что и один человек воин. Поэтому, возникавшие время от времени в текстах А.И. Шегрена, М.А. Кастрена и А. Регули пессимистические нотки, довольно быстро сменя­лись удвоенной уверенностью в правильности сделанного выбора и благород­стве избранной цели.

(обратно)

39

М.А. Кастрен писал из экспедиции академику Шёгрену: «Сегодня врач произнес надо мной смертный приговор. Легочная чахотка — вот болезнь, ко­торая съела мозг костей и продолжает уничтожать его с огромной жадностью. И вот я стал разбитым человеком на весне моей жизни. Отныне могила будет той целью, куда направляются мои шаги. Я не стану скрывать, что я предпочел бы окончить свои дни в кругу моих друзей и родственников, если бы силы дозволили добраться до родины. Но в конце-концов, мне мало важно, где будут гнить мои кости, зато я никогда не унесу в могилу упрека, что я взял у Акаде­мии субсидию, сознавая свою неспособность окончить работу».

(обратно)

40

Так, в своей магистерской диссертации «Исторический очерк о характере средневекового романтизма» А.И. Арвидссон критиковал просветителей, обви­няя их в метафизичности мышления, в утилитарном подходе к искусству, в не­понимании народных истоков культуры, доказывал, что самобытная культура простого народа вполне сопоставима с античной культурой, на которую ориен­тировались ученые XVIII века.

(обратно)

41

В 1818-1819 гг. Р.К. Раск подразделил все известные ему языки «финской семьи» на три группы: Финскую (языки финнов, эстонцев, саамов, марийцев и мордвы); Югорскую (венгерский, мансийский, хантыйский языки) и Биармий- скую (коми, коми-пермяцкий, удмуртский языки). Кроме того, отказавшись от прежней практики сопоставления и созвучия отдельных слов, Раск сформули­ровал ряд грамматических, фонетических и морфологических признаков отде­ляющих финно-угорские языки от тюркских и индоевропейских, что выводило сравнительную финно-угорскую лингвистику на новый методологический уро­вень.

(обратно)

42

На Валааме у А.И. Шёгрена произошла знаменательная встреча с на­правленным в местный монастырь известным ученым-синологом и алтаистом о. Иакинфом (в миру Н.Я. Бичуриным), который с 1807 по 1822 гг. возглавлял православную миссию в Пекине. Не исключено, что его рассказы о Тибете и Монголии повлияли на решимость молодого ученого продолжить свое экспе­диционное движение далее на Восток.

(обратно)

43

Так, например, по результатам работы в русской Карелии в 1824-1826 гг. А.И. Шегрен подготовил черновую рукопись, озаглавленную «Исторический взгляд на древних обитателей Олонецкой губернии», в которой, пожалуй, впер­вые попытался «примерить» полученный им экспедиционный материал, на известные ему ранее сведения о древней земле Биармии, извлеченные из «Оро- зия» англосаксонского короля Альфреда Великого. Шегрен, в частности, пишет здесь о карелах, еми и суми как аборигенах края и сложностях взаимоотноше­ний последних с новгородцами, шведами, датчанами, квенами и мурманами.

(обратно)

44

Так, например, направляясь зимой 1827-1828 гг. в Малмыжский уезд Вятской губернии, А.И. Шёгрен предусмотрительно запасся рекомендательным письмом к городничему от вице-губернатора, текст которого позволю себе привести: «Милостивый Государь мой Леопольд Крестьянович! При отъезде отсюда в некоторые города и уезды Вятской губернии Г-на профессора Абовскаго университета Доктора философии Андрея Михайловича Шёгрена, который по Высочайшему Государя Императора повелению, путеше­ствует по разным Губерниям, в том числе и Вятской, для ученых изысканий, за приятный долг себе поставляю рекомендовать его Вам, Милостивый государь мой, как человека коротко мне знакомого, известнаго с отличной стороны по своим знаниям и нравственности, и заслуживающего расположения каждого. Я в особенное расположение себе приму если вы в кратковремянную бытность Г-на Шёгрена в Малмыже не откажите ему в квартире, как заезжему и совер­шенно не имеющему никого знакомых.

С искренним почтением и преданностию имеющему честь быть Вашим Милостиваго Государя моего Покорный Слуга

Андрей Рыхлевский

31 декабря 1827. Вятка».

В Открытом Предписании «волостным сельским и деревенским начальни­кам Глазовского уезда, указывалось: «Господин доктор философии Шёгрен о коем извещены Волостные начальства из предписаний моих от 27-го числа проис­текшего августа, что отправляется по надобности своей для собрания статистичес­ких сведений в губернский город Вятку разполагая быть проезд свой и в некоторых местах здешнего уезда, для сего самого дела; Извещая чрез сие Волостных, сель­ских и деревенских начальства я предписываю, потребованию господина доктора философии Шегрена как почает настоящих его изследовании, равно и в даче ло­шадей оказывать всякое Законное Пособие в точности и скорости

Сентября 29-го числа 1827 г.

Земский исправник майор Голиков».

(обратно)

45

А.И. Шёгрен установил, что в 1032 г. в правление великого князя ки­евского Ярослава Владимировича новгородский воевода Улеб (Олоф) ходил войной на Емь. В 1078 г. сын великого князя Святослава устроил поход на Емь в Заволочье, но потерпел поражение. Военные столкновения с перемен­ным успехом между Емью и новгородцами имели место в 1123, 1142 и 1143 гг. Итог этих конфликтов, по мнению Шёгрена, был таков: «XIII столетие реши­ло совершенный перевес новгородцев над народами сумь и емь. В 1227 г. и в последующие годы, новгородцы, предводимые Ярославом, своим князем, и Владиславом, посадником ладожским, искусным военачальником, истребили все полчища беспокойных своих соседей так, что емь и сумь в течение целых двенадцати лет не смели поднять вновь свои силы, но соединившись со шведами и мурманами, народом, жившим тогда на берегу Белого моря близь Колы, решили взять реванш. 1240 г. был предвозвестником бедствий войны на долгое время. Они устремили свое внимание на Ладогу, дабы завладеть оною. Александр Ярославич, князь новгородский, с небольшим числом вои­нов наносит поражение союзникам, так что долгое время после этого емь и сумь не упоминаются в истории. В 1256 г. возник новый союз — сумь и емь навсегда исчезли на горизонте политического существования».

(обратно)

46

По мнению В.О. Ключевского, понятие Заволочье охватывало значи­тельные территории, находившиеся «за волоком» — водоразделом, отделяю­щим бассейн Волги от Онеги и Северной Двины. Отсюда, соответственно, возникает понятие «чудь заволочская», обозначающее население края. См.: Ключевский В.О. Курс русской истории И Сочинения. М., 1988. Т. 2. С. 54. По мнению советского историка А.Н. Насонова территория Заволочья занима­ла земли по Северной Двине и, возможно, по р. Ваге. В исследовании Ю.С. Васильева понятие «Заволочье» рассматри­вается в пространственно-временном контексте. Так, согласно его выводам, в XI­-XIII вв. данная территория совпадала с новгородской волостью в бассейне р. Ваги, затем в XIII-XIV вв. границы области вбирают в себя всю Двинскую землю и в XIV-XV вв. понятия Заволочье и Двина (Нижнее Подвинье) стано­вятся практически тождественными. Присоединение Великого Новгорода и всех его земель к Москве приводит к дальнейшему расширению географии понятия за счет присоединения к нему Прионежья и волостей по р. Печора. См.: Васильев Ю.С. Об историко-географическом понятии «Заволочье».

(обратно)

47

Как писал М.А. Кастрен, обращаясь к согражданам: «Нам придется раз и навсегда отказаться от родства с эллинами, с десятью коленами Израилевыми и другими привилегированными нациями. Пока не известно, составит ли фин­ский народ себе достойное имя в истории, но с уверенностью можно сказать одно, суд потомков будет зависеть не от деяний предков, но от качества наших поступков».

(обратно)

48

M.A. Кастрен писал по этому поводу: «До последних времен на все финское племя не обращали почти никакого внимания. Не зная древних судеб онаго, разбросанные ветви его почитали бесполезными побегами родового древа человечества, которые историк преспокойно обрубал, предавая забвению и гибе­ли. Если в последнее время воззрения на это племя начали изменяться, то этим мы по преимуществу обязаны Петербургской Академии наук. Ученые экспеди­ции посылаемые ею для обработки этнографии, статистики и естественной ис­тории России, обнаружили мало по малу связь, существующую между живущи­ми в России народами финского происхождения. И так как оказалось, что ветви финского племени с древнейших времен сосредоточились возле Уральских гор, то и начали обозначать все племя названием Уральского и придавать ему нема­лое значение во всемирной истории».

(обратно)

49

И.В. Снельман считал, что лишь просвещенные нации способны предло­жить такую философию, которая может стать полноправным звеном в цепи общечеловеческого развития, поэтому было необходимо создание в Финляндии национальной культуры и науки. Финский народ погибнет, если не найдет в себе силы подняться до положения нации, не сформирует в себе национальный дух. Национальная программа Снельмана звучала так: Финляндия должна стать финской, а не шведской, в стране должен господствовать единый язык и единый дух национального самосознания.

(обратно)

50

M.A. Кастрен писал: «С пятнадцатилетнего возраста я принял решение отдать труд моей жизни изучению языка, религии, обычаев, образа жизни и всех других этнографических условий финского племени и других родствен­ных племен».

(обратно)

51

В начале 1842 г. получив долгожданное письмо от А.И. Шёгрена, Каст­рен писал в ответ: «С живейшею благодарностью признаю я свою обязанность вам, приготовившем мне случай путешествием в Сибирь осуществить люби­мую мысль мою. Что касается предложенного мне пособия в 6.000 рублей ассигнациями, то оно, кажется, если не щедро, то по крайней мере, достаточно для пропитания, а на большее я и не претендую». Об участии А.И. Шёгрена в организации экспедиции Кастрена писал профес­сору Гельсингфорского университета Я.К. Гроту редактор журнала «Современ­ник» П.А. Плетнев: «Забыл тебе сказать в прошлый раз, что конференция Академии наук по ходатайству финна-академика (все забываю его фамилию) определила выдать Кастрену на два года, помнится, по 2 тыс. рублей ассигна­циями, чтобы он мог продолжить свои филологические исследования на севе­ре».

(обратно)

52

Позволим себе привести описание одного из таких вечеров на квартире у Фуксов, ранней зимой 1844 г. Фельетон (автор г-н. Второв) был опубликован в «Казанских губернских ведомостях», которые начали издаваться с 1 января 1838 г. В них содержались интересные сообщения о событиях местной жизни, исторические материалы и редакторские колонки о городской жизни, публич­ных лекциях, книжных, театральных и музыкальных новостях: «Посетителей на вечер 1 декабря собралось несравненно больше, чем на предыдущие. Сам на­чальник губернии С.П. Шипов и супруга его явились на эту литературную беседу и приняли в ней самое живое, непритворное участие».

(обратно)

53

В аллегорической форме «большого морского путешествия», М.А. Кас­трен рисует картину выбора своего экспедиционного пути, пытаясь образным путем передать борьбу разума и чувств, возникшую перед главным делом его жизни: «От направления, принятого в самом начале, часто зависит успех всего дела. Но заблаговременное точное определение пути невозможно, потому что в лингвистическом и этнографическом отношениях Сибирь не много лучше океана, покрытого туманом; на что-то надобно, однако ж, решиться и решиться обдуманно, прежде чем пуститься странствовать, по этому обманчивому океа­ну. Академия наук облегчила, конечно, эту заботу тем, что обозначила гавани, в которые мне следовало завернуть в продолжении моего странствования, но составление необходимых для этого морских карт она предоставила моему собственному благоусмотрению. В данной инструкции сказано касательно это­го предмета, что маршруты мои должны определяться по преимуществу на месте указаниями людей сведущих. А так как до сих пор я не получил еще никаких указаний этого рода, то и о направлении предстоящего мне путеше­ствия могу говорить только в самых общих четах».

(обратно)

54

В свойственной ему трагикомической манере, М.А. Кастрен описал ту лодочную каюту, что приютила путешественников на время пути по Оби: «Это жилище мрака было и нашей столовой, и спальней, и кабинетом. Ящик заменял стол, в стульях не было необходимости, поскольку обедали по-римски; самовар был нашим камином. По всему этому нельзя было сказать, что каюта была слишком роскошна, но смотритель магазинов в Сургуте, человек весьма уче­ный и хороший христианин, уверял, что Диоген, который, по его мнению, был одним из величайших философов в мире и во всяком случае был большим христианином, нежели Платон, не имел такого превосходного жилища».

(обратно)

55

М.А. Кастрен, в частности, обратил внимание на то, что коренное насе­ление Томской губернии бывшее, по мнению Ю. Клапрота, хантами, таковым не является, имея много больше общего в языке с самодийцами. Сам Кастрен называл их просто остяко-самоедами, что вовсе не предполагало их происхож­дения путем слияния местных групп хантов и самодийцев. Так, финским уче­ным были открыты для науки селькупы в качестве самостоятельного абориген­ного этноса Сибири.

(обратно)

56

М.А. Кастрен словно дразнил финляндских адресатов своих писем мни­мыми и явными прелестями далекого путешествия. В послании Ф.И. Раббе, Кастрен пишет: «Теперь скачу во весь опор в Минусинск, в живописные доли­ны, к громадным горам и шумящим рекам, к тем местам, где собирались бес­численные народы, которые вырезали свои письмена на крутых скалах, насы­пали курганы высокие как башни. Как буду жалеть я тебя и других бедных людей, сидящих в холодном Гельсингфорсе, тогда как я буду лежать под сенью кедровых дерев, или купаться в волнах прохладного Абакана. Гарцуя на татар­ском скакуне по бескрайним степям, я представляю себе, как ты тащишься по улицам Гельсингфорса на старых клячах, печально понуривших головы, не забывая, однако, что я ношусь по первобытной земле наших предков».

(обратно)

57

По возвращению на родину, оставаясь доцентом Александровского уни­верситета в Гельсингфорсе, М.А. Кастрен был «определен на службу Академии наук в качестве путешественника-этнографа по северной экспедиции со всеми правами и преимуществами адъюнктов оной, со времени отправки в экспеди­цию до предоставления окончательного отчета». Цит. по: Богораз В.Г. Кастрен — человек и ученый И Очерки по истории знаний. Л., 1927. Вып. 2. С. 5.

(обратно)

58

Чувство некоторой маргинальности его научных занятий не покидало М.А. Кастрена даже в экспедиции, например, в письме И.В. Снельману, он писал: «Относительно будущего я еще не составил себе никакого определенно­го плана. Если я не буду иметь возможности заработать себе кусок хлеба в Финляндии, что весьма вероятно, то я бы не прочь предпринять новое путеше­ствие в Сибирь...». Порой Кастрен позволял себе весьма нелицеп­риятные высказывания в адрес своих университетских коллег, пребывавших в традициях кабинетной учености и текстуальной схоластики, называя их не иначе как «расой обскурантов, ленивых и хвастливых, которую гнев божий ниспослал нам в наказание», а также «толстопузыми иезуитами, которые лос­нятся от жира, интригуют во мраке и клевещут по углам». См. Богораз В.Г. Кастрен — человек и ученый. С. 10. Думается, что пример жизни и научной работы Кастрена, стал тем образцом, которому необходимо было следовать энтузиастам этнографического финно-угроведения, когда статус ученого не считался действительным хотя бы без одного, а желательно нескольких поле­вых исследований.

(обратно)

59

М.А. Кастрен пишет: «Представление о финнах как об изолированной группе народов совершенно не согласуется с той точкой зрения, что представ­ляет сравнительное языкознание по вопросу о родстве народов. Исследователь не должен успокоиться ранее, чем найдет связующее звено, соединяющее фин­ское племя с какой-нибудь важной остальной частью остального мира, а в том, что подобное связующее звено существует и даже в более очевидной степени, чем посмела бы предполагать самая смелая гипотеза, в этом я вполне убеж­ден».

(обратно)

60

Летом 1845 г. Кастрен сообщает в письме Ф.И. Раббе о своем видении «урало-алтайской проблемы» следующее: «Между прочим, благодаря несколь­ким малочисленным самоедским племенам, которые оставались до сих пор неизвестными и на которых я неожиданно наткнулся на Верхней Оби, алтай­ское происхождение финнов приобрело математическую достоверность. Вследствие этого открытия теперь можно проследить почти непрерывающуюся цепь самоедской семьи народов от Архангельска и Мезени вплоть до при­байкальской страны. Но что-же туг общего с финляндскими делами — спраши­ваешь ты меня. На этот вопрос я думаю в скором времени послать ответ в Санкт-Петербургскую Академию наук, но не могу удержаться, чтобы не выбол­тать тебе следующего: язык новооткрытых самоедов обнаруживает встречаю­щимися в нем изменениями букв и другими особенностями такое близкое срод­ство между финским и самоедским, что если последний нельзя считать членом финского корня, то во всяком случае нельзя не признать языком, находящемся в ближайшем родстве с финским. Из этого следует, что оба народа должны иметь общую точку исхода, а этой точкой может быть только Алтай — это доказывается еще и некоторыми другими фактами. В продолжении лета я не­сколько ознакомился с татарским языком и открыл, что финский и татарский языки не только в грамматическом отношении, но и множеством слов обнару­живают такие важные сходства, что близкое сродство их не может подлежать никакому сомнению. А татары, как известно, принадлежат также к числу древ­нейших алтайских народов, равно как монголы, которых в последнее время начали считать отраслью тюркского племени, имеющей и по языку сродство с турками, или татарами. Следовательно, и этот путь приводит нас к Алтаю как к первоначальному отечеству финнов. К этому присоединяется еще то, что остяки, составляющие несомненную часть финского племени, распространены почти до помянутого хребта. Наконец, нельзя не заметить, что многие названия мест в алтайских странах — финского происхождения». Нельзя ска­зать, что путеводная идея не воздействовала на личное восприятие М.А. Кастреном изучаемых объектов и на соответствующие умозаключения. Например, этимологизируя происхождение названия р. Минуса, он использует часто встречающийся в фольклоре финно-угорских народов мотив противоборства двух богатырей за обладание спорным участком земли. В данном случае, он ссылается на легенду о двух братьях из народа Чуць, каждый из которых, от­стаивая свое право на землепользование, восклицал: min usa, min usa! созвуч­ное с финским: minun osa — «моя часть».

(обратно)

61

М.А. Кастрен пишет об этногенетических гипотезах казанских востоковедов следующее: «Дело в том, что по достаточным данным здесь дошли до предположения сродства между финским и турецко-татарским языка­ми. В противоположность Клапроту и другим естествоиспытателям и филологам прежнего времени, новейшие писатели, и между ними по преимуществу казан­ский ученый Эрдманн, старались доказать, что и монголы по происхождению своему турки, следовательно, родственное финнам племя. К тому же результату приходим и через самоедское племя, которое с одной стороны, находится в род­стве с финским, с другой стороны, с монгольским семейством народов... Этой цели можно достигнуть разными путями, например, отыскать через посредство самоедов родство между финским и монгольским племенем и чрез сравнитель­ное изучение языков монгольского, финского и турецко-татарского. Для полней­шего изучения нашего отношения к Востоку весьма важно было бы также сравнить языки финский, тунгусский и манджурский».

(обратно)

62

В письме И.В. Снельману Кастрен описывает становление своего науч­ного мировоззрения, превращая его, по сути дела, в программу перспективных исследований для многих поколений финно-угроведов: «Сначала я имел наме­рение посвятить себя исключительно монгольскому языку в надежде посред­ством его не только отыскать происхождение и родственные связи финнов, но может быть, и опровергнуть Блюменбахову теорию рас; обдумав, однако ж, хорошенько, убедился, что при настоящем положении языкоисследования дой­ду, таким образом, разве только до рюдбекианизма. Такое расширение исследо­ваний невозможно до тех пор, пока промежуточные языки не будут подробно исследованы в грамматическом и лексикальном отношении. А мы до сих пор не знаем еще даже ни характера, ни законов коренного финского языка; как же тут сравнивать этот X с монгольским Z-ом? Между тем именно на нас-то, финнах, и лежит обязанность подвергнуть исследованию все языки, находящи­еся в более или менее близком сродстве с финским, и можно быть уверенным, что на этом поприще труды наши непременно увенчаются успехом».

(обратно)

63

В пользу исследовательского полиморфизма М.А. Кастрена, говорит тот факт, что в 1849 г., по возвращению из экспедиции, выступая с лекцией «О древнем местожительстве финского народа» перед студентами Гельсингфорс- кого университета, он ограничился лишь констатацией, что: «...большинство финских, тюркских и самоедских народов образует одну замкнутую группу. Родство между финнами и тюрками языковеды признали уже давно...». Считая урало-алтайскую общность доказанной лингвистическим путем, Кастрен со­средоточился, прежде всего, на развитии аргументации хозяйственно-культур­ного, устно-поэтического, топонимического и этнопсихологического характера. По его мнению, совокупность разнородных источников указывает на местона­хождение общей прародины уральских и алтайских народов на территории Западного Алтая, в верховьях рек Обь, Иртыш и Енисей.

(обратно)

64

Не случайно, Л.Я. Штернберг назвал М.А. Кастрена «...первым в мире профессором этнографии, первым провозгласившим этнографию полноправ­ной университетской наукой».

(обратно)

65

В 1236 г. венгерский монах-доминиканец брат Юлиан вернулся в Венгрию с сенсационным известием о том, что, следуя с группой миссионеров по Волге, он встретился с местной женщиной-венгеркой, которая была замужем за бол­гарином. Она сообщила Юлиану о своих соотечественниках, которые кочевали к востоку от Волги. Данное сообщение стало объектом научной критики лишь после обнаружения отчета самого Юлиана, записанного его собратом по ордену Рихардом, обнаруженного в 1695 г. в Ватикане венгерским иезуитом М. Челешом. «Венгры брата Юлиана» чаще всего воспринимаются учеными в качестве группы, отколов­шейся от основной массы венгерского народа, в ходе его миграции в Карпато-Дунайский регион, которая осталась на территории Великой Болгарии и затем слившаяся с тюркоязычными болгарами. Другой источник, датируемый рубе­жом ХII-ХIII вв., известный как «Деяния» Венгерского Анонима, как будто в зеркальном отражении, сообщает о прибытии в Пешт в X в. некоторых болгар­ских вождей. Перечисляя их имена, источник сообщает, что болгары посели­лись среди мадьяр. Наличие древних тюркизмов (булгаризмов) в венгерском языке и наводило на мысль о тесных этнических контактах между предками современных венгров, чувашей и башкир на территории Поволжья и Приура­лья. Популярности Поволжско-Приуральских исследований в области венгерской предыстории добавляло наличие в регионе многочисленных топонимов на «мищер», «маджар», «можар», что семантически близко венгерскому самоназ­ванию — мадьяры. Реальность таких контактов подкреплялась наличием двух вен­герских племенных названий «Еней» и «Дьярмат» в составе башкирской этно­нимики.

(обратно)

66

Оппозиционная точка зрения на проблему венгерской прародины опиралась на источниковедческий анализ высказывания византийского императора Константина VII Багрянородного о том, что венгров называли прежде «сафарт-асфалым», что, до некоторой сте­пени, соотносится с названием тюрок-савиров, кочевавших на юге Западной Сибири. Савирское, или сабирское влияние отмечается также в мифологии родственных венграм по языку обско-угорских народов. В любом случае, венгерским ученым, занимающимся вопросами вен­герского этногенеза еще со времени компаративных лингвистических ис­следований Я. Шайновича и Ш. Дьярмати, было ясно, что грамматические и лексические сопоставления, как и этимологические опыты, должны постепен­но расширяться за счет привлечения полевых материалов, данных археогра­фии, этнографии, фольклористики, а позднее и археологии.

(обратно)

67

Данный «Свод...», по словам самого автора, был составлен им в 1835 г. во время проезда по Вятскому и Казанскому трактам, в буквальном смысле, «при перемене лошадей на станциях». Сравнивая 229 коми-пермяцких, 199 коми-зырянских, 141 удмуртское и 143 чувашских слова, Ф.А. Волегов пришел к выводу о языковом родстве трех первых народов, что же касалось чувашского языка, он писал: «Чуваш едва ли можно считать одноплеменными с пермяками, зырянами и вотяками по той причине, что из 200 ни одно почти слово их не сходится с языком сих последних».

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

ИСТОКИ ФИННО-УГОРСКИХ ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ (XVIII в.)

  Финно-угроведение в эпоху Просвещения

  Ф.И. Страленберг (Табберт) — путник в «странах полуночных»

  Г.Ф. Миллер — историк на пути к этнографическим источникам

  И.Г. Георги и первая сводная монография по этнографии народов России

СТАНОВЛЕНИЕ ФИННО-УГОРСКИХ ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ (первая половина XIX в.)

  Финно-угроведение в эпоху Романтизма

  А.И. Шёгрен: в поисках финно-угорского Севера

  М.А. Кастрен: дорога длиною в жизнь

  А. Регули — пионер венгерского финно-угроведения

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

*** Примечания ***