Плавучая опера [Джон Барт] (fb2) читать онлайн

Джон Барт
Плавучая опера

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИСПРАВЛЕННОМУ ИЗДАНИЮ

"Плавучая опера" написана в первые три месяца 1955 года; в последние три месяца того же года я написал связанную с этим романом книгу "Конец пути". Что касается "Оперы", она была моим первым произведением; мне было двадцать четыре года, и уже пять лет, как я прилежно сочинял прозу, не имевшую - и по справедливости - никакого успеха у издателей. Один из них в конце концов согласился спустить на воду "Плавучую оперу", но при условии, что строитель внесет изменения в конструкцию корабля, особенно кормовой его части. Я согласился, роман вышел в свет; критики разругали книгу, и прежде всего ее финал, так что мне был преподан ценный урок, пригодившийся при постройке других судов. В этом издании восстановлен первоначальный вариант концовки, какой она и должна была бы остаться, а также восполнено несколько мелких купюр. "Плавучая опера" остается, впрочем, всего лишь первой книгой очень молодого автора, но меня утешает мысль, что, даже если она пойдет ко дну - или, может быть, выплывет, - причиной будет исключительно планировка, которую исходно предполагал конструктор.

Джон Барт

I. НАСТРАИВАЮ ИНСТРУМЕНТ

Для человека вроде меня, чьи литературные занятия с 1920 года ограничивались только составлением юридических документов и записями в тетради, названной "Размышления", самое трудное в предстоящем деле - а конкретно оно потребует объяснить один день в 1937 году, когда я переменял свой взгляд на вещи, - это сдвинуть его с места. Ничем таким мне раньше заниматься не приходилось, но себя-то я знаю достаточно: стоит льду дать хоть маленькую трещину, и тогда потечет, потечет, только успевай записывать, ведь от природы я уж никак не из скрытных, мне бы суметь досказать историю до конца да вовремя заткнуться, а о прочем и думать нечего- Сомнений на этот счет у меня никаких нет, я ведь почти всякий раз могу безошибочно предсказать, как поступлю, потому что действую всегда очень даже объяснимо, пусть у нас, в Кембридже, думают по-другому. Считается, что я человек странный, непредугадуемый (между прочим, мой друг Гаррисон Мэк и его жена Джейн тоже так считают), но тут вся штука вот в чем: и поступки, и мнения мои не ладят с понятиями окружающих, допуская, что у них вообще есть какие-то понятия, а с моими-то взглядами, поверьте, они гармонируют вполне. И хотя принципы мои время от времени меняются - напоминаю, книга эта как раз о том, как они изменились, - их у меня зато много, больше, чем требуется для жизни, так что храню я их обычно невостребованными до подходящего случая, однако все выходит в моей жизни совершенно логично, ничуть не менее логично по той причине, что живу я не так, как все остальные. А главное, чаще всего действительно все выходит.

Ну вот хотя бы, начал же я эту книгу, и пусть до самой истории нам еще добираться и добираться, но мы хотя бы двинулись к ней, а я и этому рад, не знаю, как вы. Может быть, когда я наконец опишу тот самый день - 21 июня 1937 года, если не ошибаюсь, - к тому времени, как настанет поздний вечер и надо будет спать ложиться, да, не исключено, что тогда я перечту только что написанное и брошу эту страничку в корзину, я ведь пока всего лишь инструмент свой настраиваю. А может, и не брошу: надо ведь сразу объяснить, кто я такой, и еще хочу, чтобы не возникало неверных мыслей, когда вы узнаете мое имя, и заглавие тоже хотелось бы растолковать, и вообще кое-что для вас облегчить, потому как я себя воспринимаю, ну, хозяином, что ли, а вы мои гости, вот и стараюсь, чтобы вам было покойно, удобно, а там уж окунетесь в петляющую речку, по которой предстоит плыть, погружаясь в мою историю, - зачем на всякую ерунду отвлекаться, силы-то вам еще понадобятся.

Да, с вашего позволения, еще два слова насчет этой петляющей речки: когда мне случается прочесть какой-нибудь роман, у меня всегда такое чувство, что автор уж слишком многого требует от читателя, швыряет его сразу же на самую стремнину, начиная со всяких бурных событий, а надо бы потихоньку к ним подводить. Бухаемся прямиком в чью-то жизнь, когда там все перевернулось, ну совсем как ранней весной в нашу речку Чоптенк нырнуть, - то еще удовольствие, доложу я вам. Доверься мне, добрый читатель, и оставь страх, что сердце твое не выдержит, у меня самого с сердцем неважно, и уж я-то знаю, погонять тебя незачем, входи в мою историю осторожно, неспешно, пальчиком сначала воду попробуй, потом ладонь погрузи, а там уж по колено можно зайти, по грудь, окунешься, ну и поплывешь. Я ведь не собираюсь тебя в ледяной купели окрестить, Боже сохрани, просто искупаешься, освежишься, и приятно тебе станет.

Ладно, на чем это я остановился? Ах да, я собирался пояснить, что мне предстоит "конкретно", так, кажется, было сказано? Или нет, пояснить, что подразумеваю под настройкой инструмента? Или насчет того, что у меня с сердцем неважно? О Господи, ну тяжелое дело - писать романы! Как, объясните мне, расскажешь историю, если не утрачена способность понимания смысла событий, из которых она состоит? Со мной все ясно, в рассказчики я совсем не гожусь: вот написал фразу, и тут же в ней оказываются какие-то метафоры да скрытые значения, которые я бы с вами вместе охотно загнал назад, пусть себе скрытыми и остаются, но вот беда, пока загоняешь эти, повылезают другие, а их тоже придется загонять, так что до самой истории мы вообще не доберемся, само собой - не доведем ее до конца, если этим своим метафорам я позволю резвиться как вздумается. Вообще-то я не против, пусть резвятся, по мне, и такие книги не хуже прочих, но ведь дело-то вот какое: мне действительно нужно объяснить тот день 21 или, может, 22 июня 1937 года, когда я окончательно переменил свой взгляд на вещи. И оттого придется нам с вами держаться основного русла, хоть поплывем мы в лодочке для одного мелководья пригодной, что же до притоков всяких да бухточек живописных - увы, хоть и жаль, а обойдемся без них. (Тоже метафора, и она-то как раз не просто для украшения, - впрочем, оставим это.)

Так. Значит, зовут меня Тодд Эндрюс. Имя можно писать с одним "д" или с двумя, в письме ко мне и так и этак обращаются. Но вас я предупреждал уже, чтобы не возникало по этому случаю неверных мыслей, а то еще подумаете: "Тод? Так ведь по-немецки „тод" - это „смерть", символика, стало быть". Сам я пишу свое имя с двумя "д" еще и для того, кстати, чтобы никакой символики в нем не подозревали. Только получается-то, что ничего я своим предостережением не добился, потому как сейчас вот пришло в голову - Тодд (с двумя "д") тоже символикой припахивает. Сами судите: Тод - "смерть", а в этой книге как раз про смерть много всего будет сказано; а Тодд - звучит все равно как Тод, то есть почти как смерть, - ну так книжка-то и будет почти про смерть, верней, про почти смерть.

И вот еще что напоследок. Вам, наверно, -случалось досадовать, когда книжка вроде бы сулит какое-то откровение, а под конец убеждаешься, что автор ловко этак вывернулся, и никакого откровения нет? Я-то уж сколько раз читал истории про разные удивительные штуки - ну, допустим, про то, как преодолели земное притяжение, или про телескоп, в который видно, что по Сатурну люди ходят, и еще про тайное оружие, которым можно всю Солнечную систему взорвать, - а потом оказывается, что ничего-то мне не объяснили, ни как же это наладились они с притяжением справляться, и насчет Сатурна тоже, - а люди там живут или нет? - и касательно Солнечной системы: это что же за оружие такое, чтобы ее вдребезги разнести? Но с моей книгой никаких разочарований вы не испытаете, это я обещаю..Беля прочтете, что я что-то там такое придумал, будьте уверены, я все вам объясню, насколько сумею, толково.

Стало быть, мое имя Тодд Эндрюс. А теперь полюбуйтесь, как я могу все нужное изложить в двух словах, если по-настоящему постараюсь: мне пятьдесят четыре года, роста во мне шесть футов, а веса - всего килограммов семьдесят, не больше. Вроде бы я похож на Грегори Пека, киноактера этого, если бы ему тоже пятьдесят четыре уже стукнуло, вот только стригусь коротко, чтобы не возиться с расческой, да еще бреюсь через день. (Я не хвастаюсь, сравнивая себя с Грегори Пеком, просто хочу, чтобы вы ясно представили, каков я на вид. Будь я Создателем, вылепил бы его лицо и свое тоже чуть иначе, подправил бы кое-где.) В обществе я занимаю неплохое положение, если судить по обычным меркам: я компаньон юридической фирмы "Эндрюс, Бишоп и Эндрюс" - второй Эндрюс это я и есть, - и практика приносит вполне достаточно, тысяч десять в год, ну, может, девять, никогда особенно этим не интересовался и не подсчитывал. Живу в Кембридже, а это центр округа Дорчестер, штат Мэриленд, восточное побережье залива Чесапик. Там я и родился, и отец мой тоже - Эндрюсов в Дорчестере издавна пруд пруди, - и никуда оттуда не уезжал, если не считать тех нескольких лет, когда был сначала в армии (Первая мировая шла), потом в университете Джонс Хопкинс, наконец, в юридической школе Мэрилендского университета. Холостяк. Занимаю одноместный номер в гостинице "Дорсет" по Хай-стрит, прямо напротив здания суда, а контора моя находится в. Адвокатском доме на Корт-лейн, всего квартал от отеля. Хотя деньги на житье зарабатываю юридической практикой, призванием своим вовсе ее не считаю, сотни других есть вещей, которые точно так же можно бы рассматривать- как мое призвание: я люблю плавать под парусом, выпивать, слоняться по улицам, пополняю свои "Размышления", могу часами разглядывать пустую стену у себя в кабинете, езжу стрелять уток и енотов, почитываю, интересуюсь политикой. Вообще многим интересуюсь, хотя ничем не увлекаюсь. Костюмы выбираю себе подороже. Курю сигары марки "Роберт Бернс". Из напитков предпочитаю ржаной виски "Шербрук" и еще имбирное пиво. Читаю много, но без всякой системы, точнее, система-то у меня есть, но не как у других. Спешить мне некуда. В общем, живу себе потихоньку - во всяком случае, после 1937 года стал так жить - и потихоньку добавляю страничку за страничкой к своим "размышлениям", вот точно так же, как дописываю теперь первую главу "Плавучей оперы".

Да, чуть не забыл упомянуть о своей болезни. Видите ли, здоровье у меня скверное. А вспомнил я об этом вот отчего: сижу у себя в номере "Дорсета", обложенный старыми тетрадками с "Размышлениями", размышляю, как бы мне написать, что такое "Плавучая опера", и вдруг замечаю, что пальцы барабанят по столу, в точности воспроизводя ритм вот той вон рекламы, где неоновые буквы то вспыхивают, то гаснут. А вы бы видели мои пальцы. Тело у меня вообще-то ладное, случалось кой от кого слышать, даже довольно красивое, так что пальцы - единственное на нем уродство. Зато какое! Просто-таки канаты перекрученные - разбухли, оплыли, а ногти-то, ногти, прямо панцири тяжеленные. Дело в том, что был у меня (а может, и сейчас есть) какой-то там вялотекущий бактериальный эндокардит со всякими осложнениями. Еще в юности привязался. Из-за него и пальцы скрючились, и, кроме того, бывают - хотя не так часто - приступы слабости. А осложнения такие: инфаркт мне угрожает, вот что. То есть в любую минуту свалюсь вот и не встану - может, случится это лет через двадцать, не раньше, а может, и фразу не успею дописать. Известно мне об этом с 1919 года, уже тридцать пять лет, значит. Да ко всему остальному у меня хроническое заболевание предстательной железы. Когда помоложе был, из-за этой болезни случались в моей жизни всякие неприятности, потом обязательно объясню, какие именно, - ну а потом, вот уже много лет просто принимаю гормоны в капсулах (миллиграмм диэтилстилбэстрола или эстроген) каждый день и, не считая того, что выпадает иногда бессонница, особых беспокойств больше не испытываю. Зубы у меня хорошие, только в нижнем коренном слева есть пломба да еще коронка на верхнем правом клыке (сломал в 1917 году, когда поехали с приятелем на пароме по Чесапику и затеяли бороться на палубе). С глазами, с пищеварением у меня полный порядок, запоров отродясь не бывало. Ну а еще меня царапнул штыком один сержант-немец - в Аргоннах это было, на войне. Остался шрам на левой лодыжке, и мышца там немеет, хотя совсем не больно. Немца того я убил.

Вы потерпите одну-две главы, я втянусь, и дело веселее пойдет - никаких отступлений, только история.

Еще минуточку, и мы к ней приступим, вот только заглавие объясню. Шестнадцать лет назад, когда я решил описать, как в один июньский день 1937 года переменил свой взгляд на вещи, ни о каких там заглавиях и речи не было. Честное слово, всего час с небольшим назад, когда наконец-то взялся за дело, я уразумел: получится книжка величиной с обычный роман, так, стало быть, и заглавие ей, как в романах, потребуется. А поначалу-то, в 1938-м, сочтя, что надо изложить случившееся на бумаге, я думал - выйдет просто заметка для моих "Размышлений", черновая запись, у меня такими записями да сведениями разными вся комната завалена. Человек я аккуратный, ничего не упускаю. И раз уж вздумал записать одно за другим события того июньского дня, то первым делом постараюсь восстановить до последнего пустяка все свои мысли и все поступки, чтобы ни единого пробела не осталось. Понадобилось мне для этого девять лет - я ведь себя не погонял,- и вон они, заметки мои, целых семь ящиков из-под персиков там у окна, видите? Да еще почитать кое-что пришлось, романы разные, чтобы разобраться, как истории рассказывают, и медицинские книжки, и справочники по кораблестроению, по философии, сборники народных песен, труды по юриспруденции, фармакологии, истории Мэриленда, химии газов, ну, еще там всякое, - а как же иначе, в причины-то и следствия надо же было проникнуть, чтобы уж точно знать: происходившее тогда мне более или менее ясно. На все это я ухлопал три года, не скажу, что с удовольствием, потому как ради дела я был вынужден отказаться от обычной своей системы чтения и читал только нужное, а книги эти довольно-таки специфичные. Да, а еще два года я занимался тем, что разбирал да сортировал свои записи, пока от семи ящиков не остался всего один, но потом я стал записывать пояснения, разные материалы добавлять, и снова семь ящиков набралось битком набитых, а тогда я свои комментарии опять просеял, из семи ящиков вышло два, которые теперь под рукой стоят, вот и буду оттуда записи доставать и попробую использовать какие подвернутся - попишу с полчасика да и запись старую вставлю.

Н-да. Выходит, любая мелочь существенна, только, боюсь, на самом-то деле ни одна не важна. Что уж там, у меня и сомнений не осталось, что шестнадцать лет, которые на подготовку ушли, никакой особенной пользы мне сейчас не принесут, а если принесут, так не ту, какой я ждал: события того дня мне теперь вполне уже понятны, а что до комментариев, лучше, думаю, вообще без них обойтись, попробую просто записать факты, только и всего. Хотя не отклоняться в сторону все равно не смогу, точно не смогу, уж очень искушение велико, прямо-таки неодолимо, а особенно когда наперед знаешь, что конец-то совсем не такой получился, как логика вещей требовала, - ну и пусть, зато хоть надежда остается, что до конца я рано или поздно доберусь, а если так выйдет, что добираться окольной дорожкой, - утешением послужат добрые намерения, которые у меня были.

Так почему же все-таки "Плавучая опера"? Хоть до Судного дня объясняй, все равно полностью не растолкуешь. Я того мнения, что полностью объяснить вообще ничего нельзя, даже сущую чепуховину, ведь тогда надо и все остальное объяснять, что в мире имеется. Оттого я, случается, капитулирую перед самыми простыми вещами и оттого же ничуть не против хоть до смертного своего часа накапливать заметки к "Размышлениям", а за сами "Размышления"-то и не приниматься. Да, насчет "Плавучей оперы". Так называлась оборудованная для театральных представлений баржа, которая курсировала по нашим рекам да по заливу вдоль побережья Виргинии и Мэриленда, точней, называлась она "Оригинальная и неподражаемая плавучая опера капитана Адама", поскольку владельцем ее и капитаном действительно был некто Джекоб Р.Адам; входные билеты стоили 20, 35 и 50 центов. В тот день 1937 года, когда я переменил свой взгляд на вещи, "Плавучая опера" была пришвартована у нашей большой верфи, и на этой барже происходят некоторые события, которые дальше описаны. Уже поэтому я был вправе озаглавить свое сочинение, как оно озаглавлено. Но есть и более серьезный резон. Мне всегда казалось, что сама эта мысль замечательна - переоборудовать баржу под театр, построить на ней просторную открытую палубу и разыгрывать там какой-нибудь спектакль дни напролет. Якоря надо поднять, пусть баржа плывет себе, подхваченная течением, а по берегам пусть расположатся зрители. Пока сцена в поле их зрения, что-то из разыгрываемого на ней они уловят, а потом пусть •ждут, чтобы течение переменилось и баржа поплыла назад, тогда еще эпизод-другой посмотреть сумеют, если хватит терпения досидеть. А вот что случилось между этими эпизодами, это уж они собственным воображением пускай угадают или у других спросят, которые посмекалистей, или прислушаются, что рассказывают видевшие остальное, которые повыше на берегу уселись или пониже. Большей частью, наверное, так ничего в толк и не возьмут, а то, возможно, уверятся, будто все поняли, хотя не поняли ни черта. Актеров им придется в основном только разглядывать, слышно-то не будет. Надо ли распространяться, что по преимуществу так вот проходит и вся наша жизнь, - появляются друзья, а потом исчезают, плывут себе куда-то, и только слухи о них доносятся, если хоть слухи; и вдруг они возвращаются, снова мы вместе, пробуем все начать сызнова, словно разлуки не было, иной раз удачно, но, бывает, выяснится, что мы просто перестали понимать один другого. И эта моя книга, не сомневайтесь, получится точно такой же. Она тоже плавучая опера, друг-читатель, и нагружена она всякими курьезами, мелодрамой, зрелищами, поучительными случаями или просто занятными историями, - последи за ней, пока у тебя на виду она покачивается на слабых волнах нестройной моей прозы, и будь готов, что затем она уплывет, но вернется; так вот, по прихоти ветра, который то надует ее парус, то стихнет совсем, и будет она перед тобой возникать, исчезая, а ты уж присматривайся повнимательнее, запасись терпением, мобилизуй всю свою фантазию, особенно если ты человек обыкновенный и заурядный, - может, тогда тебе и удастся уразуметь, что же такое в ней рассказывается.

II. КЛУБ "ДОРЧЕСТЕРСКИЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ"

Кажется, проснулся я в то утро - будем считать, 21 июня 1937 года, - в шесть. Ночь прошла плохо; простата в тот год меня еще беспокоила напоследок. Несколько раз я вставал покурить, бродил по комнате, что-то записывал в тетрадку к "Размышлениям" или просто разглядывал здание почты на главной улице, прямо напротив отеля. Заснуть удалось только перед рассветом, но солнце ли, еще ли что-то, как всегда бывает летним утром, подняло меня ровно в шесть, как по часам.

Мне тогда было всего тридцать семь, и по давно заведенному обычаю день я начал со славного глотка из бутылки "Шербрука", стоявшей на подоконнике. Она и сейчас там стоит, большая такая бутыль, само собой другая - сколько их уже сменилось. Привычка приветствовать восход солнца высоко занесенным над головой локтем осталась как напоминание о моих студенческих временах - очень было приятно потянуть всласть, жаль вот, давно уж пришлось от этого отказаться. Сделал я это совершенно сознательно, хотел убедиться, что рабом своих привычек не стал и не стану.

Глотнул как следует, протер глаза, размял затекшее тело и огляделся. Утро было солнечное, и, хотя мое окно выходит на запад, свет заполнил комнату уже почти целиком. А жаль; отель "Дорсет" строился в начале прошлого века и, подобно достойным старым леди, производит более приятное впечатление, когда подступают сумерки. Окно было испещрено кружочками от высохших дождевых капель - оно и сейчас такое же пыльное, - стены, выкрашенные светло-зеленым по штукатурке, покрылись сеточкой давно образовавшихся трещин, напоминая рельефную карту дорчестерских топей; валялась пустая банка из-под говяжьей тушенки, в пепельнице (я в ту пору предпочитал сигареты) причудливого вида горой высились окурки, вываливаясь на письменный стол, зачем-то поставленный у меня в номере дирекцией, а заметки к "Размышлениям", которые накапливались уже седьмой год, тогда умещались всего в трех ящиках из-под персиков да помятой коробке с надписью "Чудесные помидоры от Мортона". Часть стены закрывала - и сейчас закрывает - геодезическая карта округа Дорчестер и побережья, правда тогда еще без подробных пояснений, появившихся позже. А напротив нее висело полотно кисти любителя, видимо решившего изобразить, как слепец представляет себе начинающийся на Атлантике шторм и стаю из четырнадцати встревоженных лебедей, которые ищут укрытия среди волн. Не вспомню уже, как эта живопись ко мне попала, но почему-то я решил - пусть красуется. Она и теперь красуется на той же стене, только мой друг Гаррисон Мэк, маринадный магнат, как-то, напившись, карандашом набросал поверх картины что-то вроде нагой натуры. На полу всюду валялись - хочу сказать, тогда валялись - кальки с чертежей лодки, которую я в то время строил, оборудовав под мастерскую гараж, находившийся чуть ниже у речки, - эти чертежи я накануне захватил домой, намереваясь кое-что подправить.

Я считаю, что вещи у меня располагаются продуманно. Если и вам так кажется, значит, никакого беспорядка в моем номере не обнаружится, просто особенный такой порядок, вот и все.

Только не подумайте, пожалуйста, что я в ту пору, как какой-нибудь там художник с Монпарнаса, вел богемную жизнь и прочее. Насколько я себе представляю богему, ничего подобного не было. Достаточно сказать, что к 1937 году я никакого благоговения перед искусством не испытывал, так, слегка интересовался, но и только. И комната у меня вовсе не была грязной или там неуютной - просто я натащил туда всякой ерунды. Может быть, как раз предстояла уборка, а горничные вечно переворачивают все вверх дном, расставляют по местам, то есть делают так, что потом ничего не найдешь. Да и слишком хорошо я в жизни устроен, чтобы какой-то там богемой считаться. "Шербрук" стоит четыре с половиной доллара за кварту, а уж поверьте, мне кварты не так чтобы надолго хватает.

Ну вот. Значит, номер у меня вполне приличный, а в данный момент я как раз дома, в номере. Проснулся, стало быть, глотнул из бутыли, осмотрелся, потихоньку вылез из-под одеяла и стал одеваться - в контору пора. Помню даже, что я в то утро надел, хотя какое было утро - 21 июня? 22-е? - хоть убей, забыл, как-никак шестнадцать лет прошло, а надел я серый костюм в беленькую полосочку, спортивную такую рубашку телесного цвета, носки тоже цвета загара, галстук там какой-то и соломенное канотье. Само собой, умылся, пустив холодную воду, выполоскал рот, мягкой бумагой протер очки - без очков мне читать трудно, - ладонью провел по подбородку, доказывая себе, что можно без бритья обойтись, и взъерошил волосы, потому как причесываться терпеть не могу, - в таком порядке я совершаю свой туалет каждое утро, начиная этак года с 1930-го, когда поселился в этой гостинице. И вот как раз когда я совершал ритуальную эту процедуру, кажется, в ту секунду, как плеснул себе водой на щеки, - как раз тут для меня стал абсолютно ясен весь порядок вещей что на земле, что на небе, и я понял, что начинающийся день я сделаю последним своим днем, руки на себя сегодня наложу.

Я стоял, улыбаясь, и рассматривал в зеркале собственное мокрое лицо.

- Ну разумеется!

Радость-то какая! У меня невольно вырвался хрипловатый смешок.

- На весь мир крикну: я против! Ах как замечательно. Истинный миг вдохновения, и давно меня мучившая проблема сразу исчезает, и глаза мои открылись: да вот же оно, решение, - простое, последнее, единственное. Покончить с собой!

Стараясь не шуметь, я вышел из номера и двинулся по коридору, чтобы за чашкой кофе перемолвиться двумя словами со своими коллегами, постоянными членами клуба "Дорчестерские путешественники".

Как водится в маленьких городах, гостиницу у нас отгрохали не по надобности. В "Дорсете" пятьдесят четыре номера, и зимой многие стоят пустыми, а когда потеплеет и появятся жильцы на все лето, все равно остается предостаточно свободных номеров, хоть бродячий цирк размещай, хоть съезд охотников на выдру, если вдруг они в наш городок наведаются. Хозяин пока не прогорел по той, надо думать, единственной причине, что платежи за строительство гостиницы погасили еще его деды, и теперь никакие проценты не набегают, - содержание стоит недорого, накладные расходы минимальны, а главное, не переводятся почтенных лет дамы и джентльмены, которым не повезло обрести под старость собственный кров в данном мире, так что пришлось довольствоваться отелем как последним пристанищем по пути в мир иной. Вот они-то, постояльцы до гробовой доски, а особенно мужская их половина, и составили клуб "Дорчестерские путешественники" - заседания ежедневно с 6.15 до 6.45 утра. КДП, как для краткости именуют они ими же созданную организацию, существует по сей день, хотя из постоянных членов в живых остаюсь я один.

А в то утро, помнится, за столом сидели еще двое: капитан Осборн Джонс, удалившийся от дел восьмидесятитрехлетний владелец устричного промысла - пальцы от артрита совсем не разгибаются, - и мистер Хекер: ему семьдесят девять, был когда-то директором школы, ушел на пенсию, и, хотя мужчина он еще крепкий, семьи нет, так что род Хекеров на нем прервется. Поскольку капитану Осборну по лестницам карабкаться трудно, клуб собирается в его номере - мы живем на одном этаже.

- Доброе утро, капитан Осборн, - говорю я, а старик ворчит себе что-то под нос, у него так заведено. На нем была засаленная кепка, какой-то немыслимо заношенный черный шерстяной свитер и джинсы, почти сплошь белесые от стирок.

- А, и мистер Хекер уже здесь, доброе утро, - говорю. На мистере Хекере, как всегда, наутюженный, чистенький костюм из саржи, шелковый галстук и рубашка в полоску - кое-где светится от ветхости, зато ни одного сального пятнышка.

- Здравствуйте, Тодд, - говорит он. Помню, он как раз раскуривал свою первую сигару, а другой рукой помешивал в стаканчике. Несколько месяцев назад я купил для нужд клуба плитку с одной горелкой, ее по общему согласию поставили в номере капитана Осборна. - Наливайте, - говорит, - горячий еще и крепкий сегодня получился. - И протягивает мне кофейник.

Я поблагодарил. Тут капитан Осборн принялся монотонно ругаться и постукивать тростью по правой своей ноге. Мы с мистером Хекером, прихлебывая кофе, молча наблюдали за этим ритуалом.

- Что, никак не проснется? - посочувствовал я. Каждое утро, стоило капитану Осборну одеться и сесть за стол, нога у него цепенела, и он по ней колотил что есть силы, пока кровь не оживет. Случалось, времени для этого нужно было немало.

- Вы бы лучше кофе выпили, капитан, - говорит мистер Хекер мягко так, успокаивающе. - Толку-то больше будет, чем все на свете разносить.

Капитану от натуги бросилась в голову кровь, я заметил, как он цепляется за ручки кресла, чтобы не свалиться. Вздыхая и бормоча сквозь сжатые зубы слова благодарности, он взял чашку, протянутую мистером Хекером. Потом, не говоря ни слова, стал усердно поливать дымящимся кофе свою непослушную ногу.

- Послушайте! - мистер Хекер нахмурился, ему не нравились такие выходки, да, признаться, они и меня удивляли, - у него же, старого дурака, кожа слезет, хотя нет, ничего, посмеивается себе да опять колотит тростью по лодыжке.

- Дайте ей как следует! - Похоже, я стал входить во вкус.

Капитан успокоился, откинулся на спинку кресла, а кофе, все еще дымясь, понемногу стекал со штанины па пол.

- Шут с ним, - заметил, он, тяжело дыша, - ну и пусть. Я что, не понимаю, что помирать пора? Мне бы только уж сразу, а не так вот, по кусачкам. - Он с отвращением разглядывал ногу. - Черт ее дери совсем. - Правым носком он сильно ударил пониже колена. - Все равно как булавками всего искололи. А ведь было времечко, я ногой этой так наподдать мог, не сунулись бы. Даже лодкой управлял, обопрусь на правую, в руках по канату, а левой-то ногой и управляю. Только когда это было!

- Вообще-то неплохая мысль, чтобы он умирал в рассрочку, - шепнул я мистеру Хекеру, наливавшему для капитана вторую чашку. - Глядишь, и хоронить по частям будут, значит, плату внесем не всю сразу, а помесячно.

В "Клубе путешественников" это была ходячая шутка, сколько раз, завидев капитана Осборна, ее вспоминали, и, хоть мистер Хекер человек ужасно серьезный, обычно он тоже посмеивался, а вот сегодня чем-то очень уж озабочен, молчит.

- Умирать-то всем придется, вам тоже, капитан, - сказал он, передавая Осборну кофе, - вот и Тоди про это же. Но ведь не сию минуту, правда? Вы просто старый человек. Сделать-то все равно ничего нельзя.

- Сделать нельзя ничего, - отозвался капитан, - но не скажу, чтоб так уж мне это нравилось.

- А почему? - всколыхнулся мистер Хекер. - Как, скажите, мне правда интересно.

- А почему это должно мне нравиться? - парировал капитан. - Работать нельзя, размяться хорошенько тоже нельзя. Сиди себе, жуй табак, пока не загнешься- Вы с этим смирились, а я вот не хочу. - Он вытащил.из кармана платок и яростно высморкался. Карманы у него вечно набиты мокрыми платками, а другие подсушиваются на спинке кресла, гниют в ящиках стола, -.капитан, как многие, чья жизнь проходит на воде, страдал острым синуситом, который усугублялся сырым климатом округа Дорчестер, так что доктора оказывались бессильными. Помогает ему только полстакана "Шербрука", которым в виде лекарства я его потчую каждое утро, уходя на службу. До полудня он от этой терапии слегка пьян, а к обеду синусит немножко отступает.

- И зря не хотите, - возразил мистер Хекер, - умные-то люди старости всегда радовались. Послушайте-ка, я вот вчера специально из одной книжки выписал, чтобы вам прочесть.

- Да ну вас, ничего слушать не буду.

- Сейчас, капитан, он вас уму-разуму научит, - говорю.

- Нашли дурака, как же! - усмехнулся старик. Его всегда ужасно смешат мои намеки в том духе, что пора бы ему утихомириться, стать, как другие.

- А вы все же послушайте, - настаивал мистер Хекер и уже разглаживал сложенный листок, поднося его поближе к свету. - Я из Цицерона это выписал, смотрите, что Цицерон про старость пишет. Вот, пожалуйста: "И если бы кто-нибудь из богов даровал мне возможность вернуться из моего возраста в детский и плакать в колыбели, то я решительно отверг бы это"^[1] . Так-то. Уж Цицерону можете поверить, а?

- Ну, вообще, конечно, так, - промямлил капитан, не решаясь перечить написанному в мудрых книгах.

- Да уж ясно, что так, - улыбнулся мистер Хекер. - Вот и я тоже думаю: у старости свои преимущества есть, просто надо уметь ими пользоваться. Как это там? "О зрелость жизни, для тебя ее начало". - Он взглянул на меня, словно искал поддержки. - Не согласны?

- Меня-то что спрашивать, мистер Хекер, мне до зрелости далеко.

- Ну, вот что, - забубнил капитан Осборн с раздражением, обычным для стариков, когда они дают понять, что, мол, хватит, наслушались чужих глупостей, а теперь скажут, как оно есть на самом деле, - вы руки мои видели? - Он хлопнул по столу ссохшейся ладонью. - Я и говорю: валяйте, привязывайте меня, чтоб не брыкался, хоть вот к тополю этому, тяните за руку, все вместе навалившись, с костями ее выдерите, черт вас дери, стерплю, честное слово, стерплю, только сделайте, чтоб мне опять сорок стало, и за всю навигацию сразу заплатите, и пусть лето только начинается. Поняли?

Он откинулся на спинку кресла, совсем обессилев, но лицо озарилось улыбкой торжества.

- Совсем из ума выжил, а? - Мистер Хекер адресовался ко мне, словно к арбитру в их споре. - Неужели вы бы тоже на такое согласились?

- Ну уж нет, - отвечаю. Мистер Хекер расплылся от удовольствия, а капитан бросил на меня свирепый взгляд.

- Вы бы, значит, так себе и сидели бы сиднем да книжки свои дурацкие почитывали? - спросил он недоверчиво.

- Тоже нет. - Теперь на лице мистера Хекера читалось разочарование.

- А что вы про это думаете, только честно скажите, - потребовал он. - Или у вас своего мнения нет?

- Как же, мнения у него нет. - Капитан разразился смехом и тут же закашлялся. - Да у него на любой случай мнение найдется!

- Правильно, мнение у меня есть, - говорю. - Если хотите знать, проснулся вот сегодня и как раз на этот случай мнение свое составил.

- Вот прямо-таки на этот случай, надо же! - пролаял капитан. - То еще мнение, уж будьте уверены.

Не очень-то рассчитывая услышать приятное для себя, мистер Хекер терпеливо ждал, что я скажу дальше, но от огорчений его избавил капитан Осборн, зашедшийся от смеха кашлем и чуть не задохнувшийся, - с ним такое часто бывало, и пришлось нам поочередно колотить его по спине, пока дыхание не восстановилось, хотя в груди все еще что-то клокотало и хрипело. Убедившись, что приступ почти прошел, я покинул заседание клуба и отправился к себе в номер за "Шербруком", лекарство, уж разумеется, требовалось капитану безотлагательно.

Прямо как по воздуху летел. В секунду пересек холл, словно кружился в ритме быстрого вальса. Мое мнение? Ну ясно, какое у меня мнение. САМОУБИЙСТВО! Спокойно, друг-читатель, спокойно! Шепну тебе на ушко главную мою тайну: вся моя жизнь, хорошо, не вся, но почти вся была подчинена тому, чтобы этот вот вопрос и решить, с этим вот фактом и примириться. Тут вся штука в том, как к нему относиться, то есть к вопросу этому, с какой стороны подойти, - если угодно, вся штука в той роли, которую для себя избираешь, хотя не очень хорошее это слово. В нем презрительный оттенок есть, а я бы его никак не хотел. За свою жизнь я пробовал к делу этому подойти четыре, а может, даже пять раз, и всегда с новой стороны, от разных умозаключений отталкиваясь, - видите ли, у меня, боюсь, есть склонность придавать абстрактным идеям такое значение, словно от них зависят жизнь и смерть. И всякий раз мне казалось, что, вот с этой-то стороны зайдя, я уж наверняка разрешил мучившую меня дилемму, с фактом этим примирился, а потом непременно случалось что-нибудь такое, из-за чего решение становится неверным, или вдруг выяснится, что заходить-то следовало совсем не с той стороны, и неубедительно как-то получилось, и что-то там одно с другим не соглашается, не складывается, - в общем, количество переходит в качество, как Маркс выразился, - значит, все заново начинай, опять роль для себя выдумывай, а мне это тяжело дается, медленно, да чаще всего и не хочется выдумывать-то, совсем не хочется. Вы уж не посетуйте, постарайтесь понять вот что: несколько лет подряд, вплоть до 1937-го, я двигался к решению, не сомневаясь, что уж на этот раз все по-настоящему и раз навсегда устроится, потому как правильно выбрал, откуда двигаться, а потом все эти пять месяцев начавшегося 1937 года были одни разочарования - нет, не оттуда, - ив ночь 20 июня, то есть накануне нашего с тобой, друг-читатель, знакомства, я окончательно убедился, вынужден был убедиться - точно не оттуда, заводи, значит, всю эту карусель заново, как будто в 1919 год вернулся: ну вот, чудеса, да и только, - стоило мне всего-то соснуть часок перед рассветом, а пробудившись, плеснуть по щекам холодной водой, как я понял, что нашлось оно, решение, пришел настоящий, последний, безукоризненный ответ, отыскалось единственное слово, открылось, с какой стороны заходить надо было, чтобы уж больше и сомнений не возникало. Если бы не рань эта, когда шуметь нельзя, да я бы трепака прямо на месте сплясал, я бы во все горло заголосил про радостный денек! Я вроде уже предупреждал, что выложу все напрямик? Что ни юлить, ни вокруг да около разглагольствовать не собираюсь? Самоубийство! Жаль мистера Хекера, долго же ему придется узнавать, какое у меня мнение (боюсь, аж до Судного дня, бедолаге этакому), но от тебя-то, друг-читатель, ничего не утаю. Самоубийство - вот мое решение, ответ мой - самоубийство. Вам, наверно, не оценить, как он правилен, вы ведь еще в саму проблему не вникли, но ничего, я сейчас проблему эту перед вами как на ладошке выложу, шаг за шагом, по-своему, то есть по системе своей, у меня ведь система, не забыли? - да, система, и очень даже стройная, если моей логике следовать, не смущаясь, что она у меня особенная.

Да что же это я все про систему, про систему, а про какую - ни слова? Терпенье, друг мой, я правда морочить тебя не намерен, не заставлю головой об стенку биться. Ты просто не забывай, что рассказывать истории мне внове, а и было бы не внове, все равно по-своему бы рассказал. Тебя небось совсем другое занимает: что же это я "Шербрук" для капитана Осборна сразу не захватил, не пришлось бы и назад в номер возвращаться? Резонно, не спорю, очень даже резонно про это спросить, и не надо ни в чьей душе копаться, ответа допытываясь, только дело-то вот какое - чтобы ответить, надо и на тот, на мой, вопрос отвечать. Я не налил капитану сразу, во-первых, оттого, что не привык с "Шербруком" к нему приходить, а во-вторых, когда, продрав глаза, я вдруг обнаружил решение моего главного вопроса - 21-го это было, я теперь почти уверен, - так вот, я сразу же и другое решил: коли уж мне истина до того неожиданно открылась, я этот день проживу абсолютно, ну абсолютно так же, как жил все последнее время, по крайней мере очень постараюсь. Вот поэтому-то, очень хорошо зная, как быстро понадобится капитану его лекарство, я все равно не нацедил в стакан, а, как всегда, сначала выпил со стариками кофе, а уж потом за виски к себе отправился.

Хороший ответ? Скорее, правда, на первый вопрос, не на второй, вы ведь не знаете, откуда у меня такой обычай, я, честно сказать, и сам этого не знаю, но зато теперь вам известно, что день этот мой необыкновенный я вознамерился прожить по системе, а система в том, чтобы его прожить, насколько сумею, словно он самый для меня заурядный, хотя, понятное дело, каждое мое действие приобретает теперь особенный смысл. Стало быть, и рассказать про этот день я тоже постараюсь по системе, запишу все события одно за другим, чтобы были факты, и только, знаю ведь, что все равно, пока факты эти изложу, сколько раз меня в разные стороны занесет, так что возможностей у вас будет предостаточно, чтобы всю историю про то, как мой главный вопрос таким важным для меня сделался, вы помаленьку выведали или сами догадались, - ну как та публика, рассевшаяся по берегам мелодраму смотреть, которую на плавучей сцене показывают, зрителям этим ведь тоже приходится самим разные куски сшивать, чтобы сюжет получился, а я ручаюсь всеми чудесными помидорами округа Дорчестер вот за что: когда дело к развязке приблизится, баржа в эту минуту непременно будет плыть мимо вас и все самое важное вы собственными глазами увидите, уж будьте спокойны.

Договорились. Значит, прошел я через холл к себе в номер, тихо отворил дверь, на цыпочках двинулся к подоконнику за бутылью. Хотел быстренько ополоснуть стакан, налить до половины да сразу и назад, но только пустил воду из крана - этакая, знаете, трель зазвенела, "ти-ти-та-та", - и тут открывает чудесные свои зеленые глазки Джейн Мэк и садится на постели, волосы, темные такие и с блестящим оттенком, словно шубка соболиная, рассыпались по плечам, простыня скомкалась, даже бедра видны стали, - стало быть, откидывает она волосы рукой, и животик ее при этом втягивается, грудь левая напряглась, я так и оцепенел, и в паху защипало. Стою себе, "Шербрук" в одной руке, стакан в другой. А Джейн сонным совсем голосом спрашивает, восемь-то пробило уже? - да нет, говорю, рано. Помотала головкой, зевнула, плюх обратно на подушку и, похоже, опять спит. Простыня чуть бедра закрывает, а спина совсем голенькая. Помню, пробежал по комнате теплый ветерок, зайчик солнечный откуда-то появился да играет весело так на ее загорелой коже, на самой талии, прямо над круглящимися ее бедрами, которые так выпукло выступают, - матрас у меня очень жесткий. Выпил я тут лекарство капитана Осборна сам, хотя этого у меня в заводе никогда не было, плеснул ему положенные полстакана и тихо закрыл за собой створки.

III. КОИТУС

Если вам еще не надоело это читать, я, с вашего позволения, не стану вдаваться в объяснения, почему не сразу сообщил, что Джейн Мэк моя любовница, все о другом распространялся - какой мне предстоял необычайный день; что тут, собственно, воду толочь, ведь сами, должно быть, знаете: бывают вещи действительно важные и не так чтобы особенно, а если не знаете, стало быть, в искусстве рассказывать истории вы еще больше профаны, чем я, и растолковывать тогда и вовсе уж бессмысленно. Ну, в общем, она моя любовница, очень хорошая кстати. А мы с Гаррисояом Маком - самые настоящие друзья, так что треугольник получается равнобедренный. И в этом треугольнике замечательно все устроено: каждый из нас любит остальных двух всей душой, верней, старается любить, как только может, и у Джейн с Маком очень даже хорошо это выходит. Я же - ладно, обо мне потом поговорим. Пока скажу.вам только, что для Гаррисона никакой не секрет, как часто навещала мой номер его жена, еще с 1932 года начиная и до самого 1937-го, и делила со мной ложе. Ровно шестьсот семьдесят три раза она со мной спала, - он, возможно, точной цифры не знает, но только оттого, что Джейн подсчетов не ведет, зато я веду со всей тщательностью.

Теперь, пожалуй, объясню, как у нас все это устроилось, история занятная, а капитан подождет свой "Шербрук", пропустит одну главу, ничего.

С Гаррисоном Мэком я познакомился в 1925 году на вечеринке, которую устроил мой сокурсник по юридической школе в Мэрилендском университете. У него была квартира где-то в Гилфорде - это из лучших районов Балтимора, - и надрались мы изрядно. Надо сказать, что в те дни у меня как раз начинались приступы мизантропии и нелюдимости, целый такай период в моей жизни выдался - с 1925 года по 30-й. Мне тогда по разным причинам прискучили обыденные устремления и радости людские, и, хотя право я изучал все так же усердно (больше по инерции, впрочем), с ближним я старался соприкасаться лишь в меру необходимости, проникшись безразличием ко всему, чем ближний живет. Просто подвижником я все те пять-шесть лет прожил этаким буддийским монахом из какой-нибудь эзотерической секты. Тоже был в своем роде ответ на вопрос, который меня всю жизнь преследует, и, хотя давно уж все это в прошлом, и сейчас с удовольствием мне те годы вспоминаются - приятно оказалось с такой вот стороны зайти.

Знаете, этак таинственно выглядишь, когда встанешь от всех в стороне где-нибудь у окна в нише, покуриваешь да поглядываешь на всю эту гогочущую ораву с видом мудреца, которого ничто не потрясет, не: взволнует. Находились очень даже славные люди - Гаррисон Мэк в их числе, - считавшие, что мне ведомы глубины, им недоступные, и стремившиеся поближе со мной сойтись, а женщины находили, что я, какая прелесть, ужасно застенчивый, так что, случалось, ни перед чем не останавливались, только, как одна из них выразилась, "сунуться бы за занавескустраха, притворяющегося высокомерием". Кое-кто и сунулся, ну а я тоже кое-кому сунул.

На той вечеринке о знакомстве со мной особенно хлопотал какой-то дюжий, красивый парень - подошел к окну, у которого я расположился, представился: Гаррисои Мэк, и чуть не час молча простоял рядом, - со временем я выяснил, что Гаррисон, сам того не замечая, чуть не до мелочей перенимает манеры да и настроение всякого, с кем его сведет судьба, замечательное, скажу вам, свойство, ведь сразу становится понятно, что своего-то у него ничего нет, ни настроений, ни манер. В конце концов мы разговорились о том о сем - о рабочем движении, сухом законе, о праве, о Сакко и Ванцетти, климате Мэриленда, все этак походя, двумя-тремя фразами. Выяснилось, что Гаррисон человек небедный, папаша его, старший Гаррисон Мэк, владеет компанией, соленьями и маринадами занимается. Плантации, на которых выращивают продукт, после всевозможных операций поступающий потребителю в банках с этикеткой "Мэковские огурчики", расположены на восточном побережье, а оттуда он доставляется на завод в Балтиморе, где его подвергают изысканной обработке, и поэтому у Мэков летние домики по всему побережью, так что места, где я в юности часто бывал, оказались Гаррисону хорошо знакомы. Вот мы и поболтали с ним по-светски - про соленья да про капиталы.

Он был хорош собой: мускулистый - с детства к хорошему мясу привык, - прожаренный солнцем, глаза ласковые, нос прямо-таки римский, а беседу ведет непринужденно, сразу видно, что в колледже Джилмэна обучался, и костюм на нем отличный, аристократ, да и только, но вот беда-то для семейства его, Гаррисон в ту пору коммунистом сделался. И не каким-нибудь там болтуном салонным, а настоящим коммунистом: листовки писал и на митинги ходил, продал свою яхту, машину, на заводе Штуца сделанную, тоже продал - в общем, чуть не всего, что было у него, лишился, жить-то надо было, а на что, если папаша деньги ему давать перестал; каждый день Гаррисон по десять часов, не разгибаясь, строчил да строчил пропаганду, линию партийную отстаивал, а потом чушь эту дешевую распространял среди рабочих, и на мэковском маринадном комбинате тоже распространял, и вместе с прочими агитаторами бока ему мяли разные там штрейкбрехеры да подонки - среди них попадались служащие мэковских заводов.

Они хорошую зарплату получали, и не нравилась им эта его деятельность, - да, а вот в данный момент он как раз собрался сочетаться браком с одной интеллектуалкой-большевичкой, ужас до чего грубошерстная девица была, отродясь такого страшилища не видел, зато с идеологией у нее комар носа не подточит, - в общем, насколько я при нашем знакомстве понял, мозги у него тогда совсем скособочились, хорошо еще, что хватило соображения в партию все-таки не записаться, чтобы членские взносы исправно платить, а напугался он, как бы из-за этого его далеко рассчитанные планы не пошли прахом.

Одно хорошо: Гаррисон, может и сам того не подозревая, выбрал в тот вечер единственный способ расположить меня к своей персоне - сразу дал мне почувствовать, как я ему нравлюсь. Человек он тогда был очень симпатичный, да и сейчас таким остался, вот я и подумал: а почему бы подвижнику не обзавестись другом, что в этом плохого? Сама эта полная чужеродность всего, чем он увлекался, собственным моим интересам, если хоть что-то могло меня в ту пору интересовать - впрочем, еще незадолго перед тем я следил за усилиями социальных реформаторов с некоторым сочувствием, - с моей стороны способствовала нашему сближению, он же, как впоследствии выяснилось, пленился моим трансцендентным неприятием (его слова), которое я выказывал в отношении вещей, для Гаррисона жизненно важных. Короче говоря, мы тут же подружились и на рассвете, уже плохо соображая, пошли допивать ко мне - топали по обсаженным можжевельником улицам Гилфорда мимо всех этих особняков и горланили "Интернационал" по-французски.

За год, остававшийся до выпускных экзаменов, я его хорошо изучил. Сам я по-прежнему оставался подвижником - еще года четыре буду играть эту роль, - и, хотя бывало, что мы день напролет спорили с Гаррисоном до хрипоты, ни мне, ни ему не хватало ума, чтобы вникнуть в логику оппонента. Упоминаю об этом, поскольку с тех пор точно понял одно: все важные перемены взглядов происходили в моей жизни не оттого, что я о чем-то основательно поразмыслил, до чего-то нового додумался, а скорей в силу чистой случайности - вдруг случалось нечто не имеющее ко мне прямого отношения, а просто вторгшееся в мое существование, чтобы стать неотвязным, и тут я изобретал для себя очередную роль, решив, что так надо. Гаррисон, боюсь, в ту пору всего лишь перенимал интеллектуальный колорит, а кстати уж и манеры среды, в которой вращался.

Вот хотя бы: когда в 1926 году мы расстались - я обзавелся практикой в Кембридже, он уехал в Детройт, чтобы посодействовать тамошним партийным газетам, - было у меня чувство, что к своим коллегам, тоже сочинявшим всякие там листовки, он относится не очень-то безупречно, непоследовательно в идеологическом именно смысле, и что я его на этом поймал. Да что говорить, он этих коллег прямо-таки на дух не выносил, потому, казалось мне, и предпочитает громить меньшевиков за разговором у меня в гостинице, вместо того чтобы пособлять большевикам на каком-нибудь закопченном заводике. Полученное им новое задание не вызывало у Гаррисона никаких восторгов, и, думаю, он не прочь был вообще умыть руки, только получалось, что, дезертировав и этаким манером закончив всю эту историю, он оказывается обыкновенным пустозвоном с обычными своими разглагольствованиями про всеобщее братство и так далее. Предстоящая разлука печалила его больше, чем меня, я-то пребывал в нирване, что мне до таких прозаических горестей - другом больше, другом меньше.

Встретились мы с ним лишь в 1932 году и при совсем других обстоятельствах. Я успел стать партнером в фирме "Эндрюс и Бишоп", весь 1927 год и потом 28-й я ежемесячно увеличивал капитал - свой и фирмы - примерно долларов на сорок, в Кембридже, знаете ли, живут люди осторожные, разумно не доверяющие новым для них врачам или адвокатам, хоть бы те происходили из семейств, которые в этих местах уже пятое поколение вырастили. Жил я вместе с отцом, который овдовел, - дом его в восточном районе находится. Настал 1929-й^[2], отец потерял все, что им было скоплено, и собственность тоже, - с акциями на бирже что-то жуткое творилось,- а на следующий год он повесился, спустился в подвал, снял с себя ремень да привязал к балке. После этого, хотя депрессия продолжалась, я стал зарабатывать у себя на фирме больше, ведь отцовские клиенты - не все, но многие - перешли теперь ко мне как к наследнику, а когда, чтобы расплатиться с доставшимися мне от отца долгами, был продан наш дом, участок, летний коттедж в Делаваре у Тенвик-Айленда да еще одна-две делянки строевого леса, я перебрался в номер 307 отеля "Дорсет", который занимаю и поныне.

А еще я к этому времени стал абсолютным, никаких исключений не признающим циником, хотя Гаррисону, когда мы снова с ним увиделись, об этом не сказал, как прежде не очень-то перед ним распространялся, какой необыкновенный я подвижник.

Входит он ко мне в кабинет, который я в Адвокатском доме занимаю, рядом с судом, как-то перед обедом и торжественно этак ставит бутылку джина на стол. Раздался в поясе, вид немножко утомленный, но красив по-прежнему и все такой же смуглый от загара.

- Развязал, - говорит и на бутылку показывает, вот мы до самого вечера джин этот перегревшийся с ним и пили, да прошлись по кембриджским улицам, былые деньки вспоминая, когда так Дружили.

- Ну, - спрашиваю, - скоро ли революция в Детройте? Машины там вроде пока еще делают.

- Брось, - отвечает, - надоели мне эти мудаки.

- А как же теперь всеобщее братство? - пристаю к нему опять.

- На фиг нужно мне это братство! - говорит. - Братья, как же, да я им огурцы собирать и то не доверю.

- А у мисс Кремль все хорошо? - Это я насчет той его невесты, с которой он меня в 26-м году познакомил.

- Еще чего вспомнил, - бурчит. - Свободная любовь, тыры-пыры! Я ей про то, что все, мол, в принципе братья, а она - нет, мужья. Ну и послал ее куда подальше.

Видно было, что не врет, по всему видно - он теперь в самого настоящего подвижника превратился, каким прежде я был. И земная суета его в общем-то не волновала.

- Значит, социальную справедливость побоку? - спрашиваю.

- Она недостижима, - объявляет, - а если и достижима, так не нужна. - И давай мне объяснять, что люди того не стоят, чтобы их от капиталистов-эксплуататоров освободили.

- Такой же дрянью останутся, хоть ты их на трон посади, - говорит. - Только еще хуже сделаются: капиталисты, конечно, скоты, но хоть джентльмены, а эти просто скоты.

А оттого, доказывает он мне, стремиться нужно к "внутренней гармонии" и чтобы человек был "целостным". Настоящая революция - это когда люди душой возвысятся, духовность настоящую обретут, а все эти коллективистские затеи из-за того, что человек одержим материальными заботами, способствуют лишь одному - совсем народ позабыл, какой в душах бардак.

- Марксизм, - говорит, - есть опиум для народа.

И уговаривает к нему прямо сейчас отправиться, пообедаем, мол, вместе.

- В Балтиморе, что ли? - уточняю. - Прямо сейчас и поедем?

Он порозовел слегка. "Да нет, Тоди, я теперь здесь живу". Стало быть, как ересь эта марксистская с него сошла, папаша Мэк восстановил Гаррисона в правах члена семейства, благодеяниями одарил и кредитом, с которым у них затруднений не бывает, мало того, доверил сыночку распоряжаться всеми плантациями на побережье и наблюдать, чтобы огурцы до цеха как положено обрабатывали.

- Дом мы тут купили, в восточном районе, - объясняет, - прямо у залива. Только что переехали. Пошли, обживать его надо, а ты нам поможешь.

- Нам?

- Женился я, - говорит и опять краснеет. - Ты таких девочек и не видел небось никогда. Джени ее зовут. Знаешь, в Ракстон ее с детства возили, на Гибсон-Айленде чуть не каждое лето проводила, но умненькая выросла. Вы друг другу понравитесь.

Так, значит. Ну, набрались мы с ним к вечеру уже неплохо, отправляемся к Гаррисону и тут - Господи помилуй! - выясняется, что купил он как раз старый дом моего отца, тот самый, где я родился и вырос, откуда сбежал, терзаемый мрачными чувствами.

- Понятия не имел, что это твой дом, уж потом это открылось, когда он куплен был и бумаги оформляли, - оправдывается Гаррисон, а сам так и сияет. Очень ему это нравилось: про долги отцовские он был наслышан и как мне пришлось дом продавать вместе с прочей недвижимостью, вот он и радуется, - как же, все, мол, к приличным людям теперь вернулось, пожалуйста, он мне всегда рад, проводи тут времени сколько захочешь, вообще считай, что дом этот твой, как и был. Я кисло поблагодарил и без особой охоты пошел за ним в холл.

Там нас ждала Джейн - ей тогда, наверное, лет двадцать шесть было, - улыбнулась приветливо, назвалась. Что есть, то есть: и Ракстон, и Гибсон-Айленд, отменное сочетание изящества со спортивностью. Накрахмаленный халатик какой-то накинула, и вообще такое впечатление, что она в бассейне была, а потом выскочила нас встречать прямо из-под душа. Темно-каштановые волосы, даже, пожалуй, почти черные, высушило солнце, и кожа от солнца тоже сухая. Смотрю на нее, так и вижу, как яхтой управляет, и потом всегда это же чувство она во мне вызывала. Как будто уселась боком на подветренном фальшборте, а яхта - "Хэмптон" там или "Стар" - несется на полной скорости, и Джейн, допустим, кливер натягивает, а солнце-то, солнце так и слепит, и мир весь такой сверкающий, голубой, и сидеть горячо, потому как планки совсем прогрелись, их ведь из самого лучшего дерева делают, и теплый ветер гуляет над Чесапиком, волосы ей ерошит, соленую пыль на щеках подсушивает, ласкает лицо, - вот они, паруса, натянулись, вспышками над волной мелькают. Это уж потом я удостоверился, что кожа ее, особенно прямоугольничек там, где живот, на самом деле пахнет солнцем, а волосы - солеными морскими каплями; пять лет она моей была, и все равно каждый раз от запаха ее этого у меня начинало в голове радостно звенеть, словно в детство вернулся, - помню, родители брали меня с собой в Ошен-сити, и всегда, стоило распознать в воздухе влажное дыхание Атлантики, начиналось головокружение и все во мне ходило ходуном. А Джейн только посмеивалась: да полно тебе, дескать, просто надо волосы почаще промывать, но под парусом плавать она любит, что верно, то верно.

Обед состоял из куриных грудок с какими-то овощами. Гаррисон слишком перепил, чтобы вести светские беседы, - жевал себе да горничной указывал, когда тарелки убрать. Я тоже слишком был переполнен джином и впечатлением, произведенным Джейн, и только все пялился на грудки куриные, а на ее грудки еще больше. Хорошо, Гаррисон ее предупредил, какой я застенчивый, - это у него со времен моей жизни подвижника такое воспоминание осталось, - вот она и решила, что робею я, а потому не решаюсь смотреть ей в лицо, все время ниже взгляд опускаю, жадный, распаленный, хотя, и то сказать, пьяный немножко. Понятия не имею, о чем в тот вечер шел разговор, помню только, что никак не мог заснуть, - простата моя несчастная разболелась, вечная история, когда желание возбуждено, а не удовлетворено.

Ну, ясное дело, я ее захотел, да в молодости у меня и случая такого не было, чтобы не хотелось затащить в постель смазливенькую девчонку, а юная миссис Мэк, хотя держалась она не в меру серьезно совсем как ее супруг, все равно куда привлекательнее выглядела и разумнее любой женщины, какая встречалась к моим тридцати двум годам. И совесть вовсе меня не изводила, что вот, мол, адюльтер намечается, я же тогда циник был, если помните. Но, признаться, будь тут вся штука исключительно в моих желаниях, тем бы одним все и кончилось, что я на нее глазел да, может, в присутствии Гаррисона подшучивал - влюбился, дескать, без памяти; я же не собирался нашу с ним дружбу рушить, он мне и на самом деле нравился, потому вовсе не намерен я был затевать что-нибудь этакое, из-за чего, глядишь, пошатнется весь их с виду счастливый брак. Понаблюдал я за ними неделю-две, пока мы трое общались просто как добрые приятели, не больше, и решил, что Джейн с Гаррисоном уж точно друг в друга влюблены, когда не пьяны.

Но вышло так, что однажды - август был, конец недели - все это дело перестало от меня одного зависеть. Гаррисон забрал у папаши летний коттеджик на Тодд-пойнт, ниже по реке, если от Кембриджа плыть, и мы часто туда втроем отправлялись на выходные - плавали, под парусом ходили, рыбачили да болтали за бутылкой. Вот и в ту субботу - как раз середина августа - вытаскивают они с Джейн меня из постели, а совсем еще рано, и полусонного загружают в свой пикапчик, пива два ящика тоже загружают, усаживаются сами и прямиком к коттеджу. Удивлялся я, пока ехали, что это они сегодня какие-то особенно, даже подчеркнуто возбужденные: Гаррисон во все горло орет скабрезные песенки, Джейн, между нами пристроившись, обоих нас обнимает, и оба - что муж, что жена - не иначе как "малышок" меня называют: "Тоди! Ну как ты, малышок?" Отметил я это про себя, решил, ну и пес с ними, и, пока пятнадцать миль до коттеджа тащились, успел три пивные бутылки опорожнить.

Все утро мы пили да в воде барахтались, и уж так жизни радовались, так друг с другом нежничали - ни облачка между нами не пробежало. Решено было, что, пообедав, отнесем что в ящиках с пивом останется на мелководную мэковскую яхту - широкая такая была посудина с наборной обшивкой, - мотор запустим и отправимся по заливу к острову Шарп, напротив устья Чоптенка, а назад попробуем дойти под парусом. Поднялись из-за стола, Гаррисон наградил жену долгим поцелуем и отправился за льдом, которого, сказал, нам понадобится много, а Джейн прямо в купальнике принялась за мытье посуды, я же решил вздремнуть на их постели - в коттедже была только одна спальня. Отсутствие Гаррисона - в первый раз он нас оставил наедине, видно, все еще полагал, что я, как прежде, ужасно робкий, - настраивало на всякие мысли, и, засыпая, я очень даже чувствовал, как близко от меня Джейн, всего-то дощатая перегородочка между нами. Мне в полудреме грезились ее прохладные загорелые ляжки - ах какие они у нее, должно быть прохладные, ходит вот сейчас по кухне, а они одна об другую трутся, - и золотистый пушок на предплечьях, и этот ее запах солнца и соли. Через оконце в изножье кровати вовсю жарили лучи, домик прогрелся, пахло смолой, сосной. Наплававшись, я устал, клонило в сон от пива. А сон был непристойный, уж куда как красочный - и прервался, едва начавшись. Постыдным образом прервался. Дело вот какое: я почувствовал, как мне поглаживает живот прохладная ладошка, и вовсе не приснившаяся. Внутри все так и сжалось, как будто по мне кусочком льда провели: словно взорвалось во мне что-то, я рывком поднялся, уселся, вскрикнул: "Ой Господи!" - что-то вроде этого. Или другое, не помню, только помню, что обеими руками обхватил Джейн, а она - быть не может, глаза протри! - сидит совсем голенькая на краешке постели, ну я так головой в нее и зарылся, до того смущен был, тяну ее, запрокидываю, чувствую, уже вот и кожа ее с моей соприкоснулась, и тут, mirabile dictum^[3], на самом деле взрываюсь, еще как взрываюсь - валяйся теперь беспомощный как последний идиот.

Ох, сон этот проклятущий, это из-за него сделался я слабосильным, точно дитя малое! Весь прямо сгораю от желания и от ярости, что ни черта теперь не получится. А Джейн чуть не в истерике, она же всю свою волю в тот решительный порыв вложила, а теперь лежит на спине со мной рядом и веки приподнять не смеет.

Да еще светло тут, как будто мощную люстру зажгли! От неожиданности всего происшедшего я чуть не разрыдался, честное слово. Кожа-то, кожа - до чего гладкая, ни морщиночки, с ума сойти! Кинулся я на нее, секундочки не дам просто так рядышком лежать, целую, целую. Даже сейчас, хоть двадцать два года уж прошло, пишу вот про тот день и весь содрогаюсь, в толк не возьму, как это сердце мое бедное тогда не разорвалось.

Да, а поцелуи-то мои без толку оказались. Рухнул я на спину, просто с ума схожу из-за беспомощности своей и вообще неумелости - нет, ну надо же вот так все прошляпить! Кретин, идиот - и, вижу, правильно, еще похлеще драконить себя требовалось, она от этого ободрилась, в себя пришла.

- Ну хватит, Тоди, себя проклинать, - говорит. И целует меня. - Ах ты, радость моя ненаглядная! - и ручонкой поглаживает.

- Оставь, - бормочу, в подушку уткнувшись.

- И не подумаю. - А сама уже смеется, опять у нее полный порядок, тем более что я не знаю, куда деться от робости и стыда, ладно, коли так, всю жизнь робко держаться буду. - Да брось ты, право. Сейчас все сделаю.

- Не получится у тебя, - хриплю.

- Получится, - говорит полушепотом, и в ухо целует, и никнет ко мне, никнет.

Внемли мне, друг-читатель! Надумаешь жениться, заклинаю тебя - выбирай такую, которая в Ракстоне росла и на Гибсон-Айленде каждое лето проводила! Клянусь тебе, не найдешь лучше, фантазии-то сколько, а страсти, а энергии, и все умеет, только оторвется на миг - смех на нее какой-то нервный нападал, - и опять…

Впрочем, довольно. В рыцарский кодекс, сказать честно, я верю не больше, чем во все прочее, однако же остановлюсь. Скажу одно: не так уж много времени понадобилось, чтобы с блеском довершить ритуал супружеской измены. После чего мы закурили и кое о чем побеседовали.

- Гаррисону как в глаза посмотрим? - спрашиваю.

- Не беспокойся.

- Не беспокоиться?

- Угу.

- То есть как?

- А он не сердится.

- Не рассердится?

- Уже не сердится.

- Ты что же, ему наперед сказала? - ушам своим не поверил.

- Конечно. И он одобряет.

- Значит, вы не любите друг друга?

- Любим, - говорит. - Дурачок какой.

- Ни черта не понимаю.

- Ну говорила я с ним, - объясняет, чуточку смутившись. - Гаррисон от тебя просто без ума, да и я тоже. Спрашивается, что тут плохого, раз ты мне очень нравишься, - я же только ради удовольствия, не надо ничего усложнять. Ты против, что ли?

- Да что ты, - успокаиваю ее поскорей.

- Мы с Гаррисоном тоже так считаем, - говорит. Мне стало по-настоящему любопытно, хотя и неловко как-то. - Потому что любим друг друга по-настоящему. - Очень торжественно сказала, а сама лодыжку почесывает, муха куснула. - И поэтому ревновать друг друга не умеем, не может между нами такого быть. А если ты теперь думаешь, что я его не люблю, мне только умереть остается.

- Что ты выдумала! - говорю, тоже торжественности напустив. - Я все понял, молодцы какие!

- Ну хорошо, что понял. - Вздохнула и головку мне на плечо кладет. - Мы с ним про это долго разговаривали. Боялась я жутко. Может, вообще-то не надо было, не знаю, а Гаррисон - он чудесный. Ко всему так объективно относится, не поверишь.

- Я тебя полюбил с первого взгляда. - Хотелось, чтобы прозвучало убедительно, а вышло так пышно, что я покраснел.

- Не надо, прошу тебя, - говорит Джейн. - Никакой любви не надо, слышишь? Ты мне действительно очень нравишься, Тоди, но как друг, и все.

- Мне этого мало.

- А другого не будет, - говорит. - Мне с тобой хорошо было. Тебе тоже, надеюсь. Ну и хватит, нечего романтику разводить, одна фальшь получится.

- Ну, если тебе хочется так, значит, и будет так, - сказал я покорно. - Ты лучше всех на свете.

Тут она расцвела сразу, повеселела. Пошла к холодильнику за пивом - льда там, вижу, килограммов двадцать, не меньше, - а когда я бросился следом, поймал ее, прижал к себе и шею стал сзади поглаживать, схватила мои пальцы и прижимает, прижимает.

- Все равно не знаю, как мне смотреть Гаррисону в глаза, - говорю, думая, что сделаю ей приятно.

- Да перестань ты конфузиться, Тоди. Говорю же тебе, он такой чудесный. И он сам так хотел, не меньше, чем я. Потому что действительно тебя любит.

- Поразительно, - говорю. А она словно все боится, что я не оценю, до чего он необыкновенный. - Святой человек, - говорю, - да и только.

- Он от тебя в полном восторге. - И открывает дверцу холодильника, спиной ко мне повернувшись.

- Во всех отношениях меня превосходит, - объясняю я настенному календарю. - Подумай, я-то что могу для него такое же сделать?

Признаться честно, вопрос этот я задал с некоторым умыслом, я ведь юрист, как же не поинтересоваться, что были у Гаррисона за мотивы, когда он сказал жене, чтобы переспала с его другом.

- Ему никаких вознаграждений не требуется, - уверяет она. - Ни от тебя, ни от меня. Вообще, Тоди не думай, пожалуйста, что ты кому-то там чем-то обязан. Проще на все смотри, нам с тобой хорошо было, ну и нечего тут рассусоливать.

- Не верю, - сказал я с сомнением, - не бывает, чтобы после такого мужчина к другому мужчине по-старому относился.

- А вот увидишь, клянусь! - Уж очень она старалась меня уверить, после этих-то ее слов, что надо на все просто смотреть. - Какие тебе еще нужны доказательства? Честное слово даю, сам он это придумал, не я одна.

Я покачал головой: право же, кому дано в столь своеобразной ситуации разобраться, во всяком случае обычный человек вроде меня - недалекий, боязливый - уж непременно изумится неземной широте души Гаррисона Мэка.

- Все отлично, поверь, - улыбнулась Джейн и чмокнула меня в нос, доставая пиво. Так, значит, я вел себя как следовало, никаких сомнений. Она все в свои руки взяла, утешает вот меня, подбадривает. Слегка подчеркивая каждое движение - чтобы я успокоился, надо думать, - Джейн сбросила халатик, принялась натягивать купальник, который на ней перед тем, как ко мне войти, был, бретельки расправляет. Целый спектакль, - видимо, дополнительный подарок от св. Гаррисона. Век бы смотрел, подумал я, потягивая из бутылки.

Стало быть, утихомирился после шока совращения, уселся в качалку, которая у них на крытой терраске стояла, и смотрю на Чоптенк там, за соснами. А Джейн вышла, так прямо и сияет, хватит, мол, опять говорит, чего ты разнервничался, сказано же тебе, Гаррисон в курсе и одобрил, и по лужайке к пирсу отправилась, на яхту. Такое удовольствие на нее смотреть было, пока она днище ополаскивала, корпус губкой протирала, дек, а потом стала грот и кливер на рангоутах крепить. Все ловко делает, изящно, так бы снова на нее и кинулся. А я только головой мотаю, никак не отойду, до того изумлен всем случившимся.

Слышу, машина подъезжает, и тут же появился Гаррисон. Что-то слишком уж грохочет, ненужный лед обратно в холодильник запихивая, а потом выходит ко мне на террасу, тоже в качалку плюхается. Ну, смущен он, ясное дело, и хотя не хотелось ему, а все у него как-то подчеркнуто выходит: сигарету раскуривает долго и мне спешит спичку зажечь, пиво большими такими тянет глотками, вздыхает, позевывает, ноги перед собой вытянув. Что толковать, знал он, конечно, очень хорошо знал, что я с его женой только что в постели кувыркался. И в общем, мы стараемся ни друг на друга не смотреть, ни на Джейн, чье ладненькое тело так перед нами и мельтешит. Представил себе, как Гаррисон вытащит сейчас из-за пазухи револьвер да три кусочка свинца в меня всадит, и забавно это мне показалось. Вспомнились разные жуткие истории на почве адюльтера, с которыми я как юрист сталкивался и как читатель газет, - я бульварные драмы никогда не пропускаю. Интересно, правда что-то новенькое - гостеприимство это пополам с блядством, или мне просто слышать про такое раньше не приходилось?

- Вот что, - загундосил он наконец, думая, видимо, что я от его тона размякну, - либо давай про это дело помалкивать, как джентльмены, либо, да и лучше бы, начистоту все обсудим, чтобы никаких неясностей между нами не осталось.

- Давай конечно, - говорю и этикетку с бутылки соскребаю.

- В койке она ничего, а! - И зубы скалит.

- Еще как! - говорю.

Помолчали, только Гаррисону все неймется.

- Ты, Тоди, насчет меня не сомневайся, все нормально, - говорит, а тон у него все равно дурацкий. - Я с полным одобрением, и Джейн тоже. Ты ей, вот так-то, нравишься очень, мне тоже. Здорово она все это придумала, другие бы так.

У меня не осталось сомнений, что придумал-то все Гаррисон.

- Мы с Джейн очень друг друга любим, очень, - тянет он свое и ждет, что я ему подыгрывать начну. - Мы же не какие-нибудь недотепы замшелые, чтобы ревновать там, на условности оглядываться и прочее. - Паузу сделал. - Есть любовь, и есть половое влечение без всякой любви. - Опять пауза. - Трахаться мы оба любим. - Пауза. - Если б мне какую девочку захотелось, Джейн, она же умничка, ничуть бы против не была, спи себе с ней, пожалуйста, она же знает, я никого другого все равно не полюблю.

- Конечно не полюбишь, - говорю.

- Понимаешь, это вроде как в теннис сыграть. - И смеется. - Разомнешься, удовольствие получишь. Видел я таких, которые с ума сходят, если жена в теннис с кем поиграет или потанцует, допустим. А по мне, целоваться и то хуже, чем трахаться, целуешься ведь не для удовольствия, чувство свое поцелуями этими показываешь, вот так.

Я закивал, всячески стараясь показать, что восхищен глубиной его мысли.

- И не думай, что ты чем-то мне обязан, понял? - с нажимом сказал Гаррисон и опять хохочет. - А то еще меня благодарить начнешь, с тебя станется. Радуйся просто, что все так хорошо. Главное, значения этому не придавай особого. Не стоит.

Ну и замечательно, я уже никакого значения этому не придавал.

- Ничего же в общем-то не изменилось, - талдычит Гаррисон, - мы что, другими сделались?

- Я сделался, - говорю я с расстановкой. Все ясно, Гаррисон, может сам того не сознавая, очень хочет, чтобы я признательность ему выразил, прочувствовал, до чего ему обязан, - очень хорошо, потешу его душу так, что не забудется.

- Да ладно, - посмеивается он. - Я же знаю, про что ты.

- Ничего ты не знаешь, - говорю. - У меня это в первый раз было.

- Что-что?

- Вот именно. - И от бутылки своей глаз не поднимаю. - Ну, я сегодня впервые женщину познал.

- Врешь! - А сам так задышал, задышал, дело-то, выходит, серьезное, не хаханьки тут. - Тебе лет сколько? Тридцать?

- Тридцать два, - уточняю. - Понимаешь, у меня с простатой долго непорядок был.

Гаррисон молчит, на пирс смотрит, а Джейн уже все закончила, назад к нам возвращается.

- Та-ак, - говорит, - ну, надеюсь, ничего плохого мы тебе не сделали. - Видно, мое признание сильно на него подействовало и польстило невероятно.

- Ну что ты, успокаиваю я его. - Прекрасно все было, Гаррисон. Хотя, сам понимаешь, сравнивать не могу.

- Слушай-ка, - тараторит он, видя, что Джейн совсем уж в двух шагах. - Бога ради, не думай, что ты мне чем-то обязан. Я считаю, отлично все было придумано, я это сделал, то есть не я, конечно, мы сделали это, потому что тебя любим. Только бы ты в голову не взял, что я из этих - ну, слыхал, наверно, есть такие, которым только бы сбагрить жену приятелю.

_ С ума сошел!

- Ладно, вот и Джени, - с явным облегчением сказал он. - Все нормально, понял? И пожалуйста, очень прошу, не думай, что ты чем-то обязан.

- Не буду, - говорю.

Ветерок к обеду поднялся свежий, а нами тремя какое-то оцепенение овладело. Я все сидел да сидел, уставясь взглядом в одну точку, как будто весь в раздумьях. Гаррисон с Джейн решили, что я погрузился в медитации по случаю великого события в моей жизни, их это будоражило, тешило их тщеславие, вот они и трещали без умолку про всякую ерунду. Гаррисон, гляжу, прямо как на иголках вертится, скорей бы Джейн про мою непорочность сообщить. И оба все по плечу меня похлопывают, все угодить стараются, да так подчеркнуто - понимаем, мол, твои переживания; нет, вы не подумайте, они ко мне действительно очень расположены, по-настоящему с симпатией относились, и ничего в их симпатии притворного не было, только проявлялась она странновато, оттого и смешила меня, еле сдерживался, да и ситуация-то получалась пикантная, а я своим молчанием только ее усугублял. Мне-то уже понятно было, к чему все клонится.

Объяснить позволите?

Дело-то, хочу я сказать, в том, что Гаррисон и Джейн были люди вполне заурядные, ну, по сравнению с остальными разве немножко более развитые, внешностью привлекательнее, и денег, конечно, у них было куда больше. Друзей у них почти не водилось, только те, кого они сами выбрали, а по-настоящему близко они сошлись с одним, в лучшем случае с двумя. Джейн ничуть не актерствовала, демонстрируя щедрость сердца, - она была страстной натурой, а логика Гаррисона, довольно причудливая и не сказать чтобы глубокая, сумела доказать им обоим, что принятые в обществе правила по большей части сущий произвол. Но я-то слишком хорошо его изучил, чтобы не видеть, как часто логика у него спорит с чувством, - Гаррисон, к примеру, понимал иррациональность расовых предубеждений, но при всем том негров не выносил, - и мне казалось, что и Джейн присущи такие же противоречия. Они, разумеется, давно уже все, что сегодня случилось, продумали, им обоим щекотало нервы предстоящее приключение; не исключаю, что оно обсуждалось на супружеском ложе, в темноте, чтобы не показывать друг другу, как они смущены им - или возбуждены. Думаю, ни он, ни она не хотели, чтобы другой почуял неумеренный энтузиазм, а то еще начнутся подозрения в том духе, что Джейн не получает от мужа должного, а Гаррисон не чужд порочных наклонностей, хотя и то и другое - полная чушь. Я убежден, что обговорена была каждая деталь, прежде чем замысел привели в исполнение, и все это они предвкушали - изумление мое, наслаждение, благодарность. Гаррисон мне вправду нравился, и оттого было жаль, что это он все затеял, ведь неприятные последствия я уже предчувствовал. Но что сделано, то сделано: Джейн официально стала моей любовницей и некоторое время, несомненно, ею будет пребывать, - что же, ничего не остается, попользуюсь случаем, тем более что мужчина, робкий он, неробкий, в постели никого лучше Джейн желать не может.

Вот о чем мне думалось, пока мы огибали Тодд-пойнт, чтобы потом напрямик плыть к острову Шарп. Джейн сидела на румпеле - отлично у нее получалось, просто прирожденный рулевой, - я возился с кливером, а Гаррисон развалился, устроившись на досках поближе к килю, - ноги вытянуты, в одной руке сигара, в другой лини главного паруса, голову положил Джейн на колени и болтает с ней о том о сем. Добрались до острова, выкупались, медузы нас пожгли как следует, а потом сидим себе покуриваем да про политику беседуем. Тут я говорю: устал, вздремну чуточку - мы на пляж одеяло с собой захватили. А Джейн с Гаррисоном решили пока по острову побродить.

Ну разумеется, вскоре опять ее руку у себя на теле чувствую, только я слышал, как она вернулась, и никаких неожиданностей - в полной готовности находился. Тяну ее к себе вниз и сразу начинаю целовать.

- А Гаррисон где? - спрашиваю.

- В другой конец пошел, - и не успела добавить: хворост для костра набирает, - как я с нее уже почти стащил купальник.

- Отойти лучше, кустики вон там, - беспокоится она. - С мыса Кук все очень даже видно, если в бинокль.

- Ну и пусть, - говорю. - Сделай мне хорошо.

- Помолчи, глупый.

Гаррисон вернулся, когда уже стемнело, здоровую связку хвороста на веревке за собой тащит, а мы лежим на одеяле, разговариваем. Что-то не такой он был веселый, как прежде, молча плюхнулся и стал раскладывать костер, а на меня и не взглянет, словно упрекал за то, что помочь ему не хочу. Помочь я и не подумал. Весь остаток вечера и потом, когда назад поплыли, Гаррисон сидел насупленный, Джейн попробовала разок-другой его растормошить, но никакой реакции - она и замолчала. Посматриваю я на них снисходительно и все думаю, где же она, объективность, о которой столько было говорено.

Наутро хмурость его прошла, Гаррисон опять пылал обычным своим жизнелюбием, но все равно я запомнил, какая вдруг на него нахлынула мрачность, стало быть, в этой броне, за которой наш святой укрылся, тоже щелочки имеются. Хотя, и то сказать, вечно я какие-то потаенные знаки отыскиваю.

Она мне что сказала? "Нам с тобой хорошо было, и нечего рассусоливать".

А Гаррисон: есть, мол, любовь, и есть половое влечение без всякой любви.

Но все не так-то просто. Неделю спустя, уже у меня в номере это было, Джейн говорит:

- Что скрывать, Тоди, я тебя по-своему люблю. Не так, как Гаррисона, но мы с тобой больше чем друзья, а то бы в постели не получалось у нас так здорово, правда?

- Правда, - отвечаю.

Потом, когда я к ним на обед пришел, Гаррисон тоже высказался.

- Женщина, - говорит, - может сразу двух любить, даже нескольких, и одинаково сильно, а может, - говорит, - по-разному их любить, но всех сразу, или одинаково, но не всех вместе, или по-разному и не сразу всех, всякое, в общем, бывает. А вся эта мура про "любовь и верность до гроба", это обыватели выдумали, правда?

- Правда, - соглашаюсь.

И не то чтобы я так уж при этом лицемерил, хотя минутой раньше с такой же готовностью подтвердил, что можно в самом деле любить и не совокупляться или совокупляться, а не любить. Вся штука вот в чем: насчет совокупления я очень достоверно знал, что это такое и какие ощущения вызывает, а любовь - какая она, что это за ощущение - лично мне всегда оставалась непонятной. Допустим, любить жену или там наложницу, родителей любить, кошку свою. Родину, привычки какие-то старые, род человеческий, книгу, которую перечитываешь, природу вокруг тебя - это как, разная любовь или одна и та же, просто по градусу различная? Если разная, тогда как же разобраться, где какая? А если только градусы разные, получается, что определение-то, слово уж очень широкое, может, в нем и смысла никакого нет? Ее люди выдумали, любовь то есть, цивилизация ее воспитала или она естественный инстинкт, вроде жажды? Ну, скажет кто-то: люблю, мол, - он что, действительно любит? В таком случае я-то точно никакой любви отродясь не знаю, потому что сколько раз говорил: люблю - но это женщины от меня хотели услышать, что люблю, а сам я ничего подобного не чувствовал. Вот совокупление - у людей, у животных, не важно, - я понимаю, и всегда мне при этом смешно становится.

Но это вовсе мне не мешало преспокойно поддакивать, когда Мэки свои теории излагали, - они ведь определенный "тип личности" имеют в виду, не всех да каждого, а кто я такой, чтобы судить, может ли этот самый "тип личности" на любовь смотреть по-одному, на совокупление по-другому, я же в любви вообще ни черта не смыслю. Откуда мне знать, способен "тип личности" сразу нескольких любить или только по очереди, для меня-то любовь дело совсем темное. Да и вообще я умею с абсолютно противоположными заявлениями соглашаться, хоть бы их подряд услышал, а тут проще было - Мэки сначала одно доказывают, потом совсем другое. Правильно доказывают, неправильно - меня это не занимало.

А занимала - я про это несколько недель раздумывал - перемена во взглядах Мэков, очень заметная, а оттого занимала, что связывалась с моими размышлениями насчет нашего романа. Себя-то самого я почти и во внимание не принимал, мне любопытно было понять Гаррисона, ну в какой-то мере и Джейн, конечно, - что они за люди? Вернувшись домой после того, как в тот августовский полдень был положен конец моей добродетельности, я занялся логическими выкладками, кое-что записывал. И вот что вычислил касательно Гаррисона, насколько могу проникнуть в его психологию.

Предкоитусные экзальтации

1. Жаждет приключения.

2. Пленяется мыслью о внебрачном сексе.

3. Не уверен, предлагать ли такое жене.

4. Есть друг - подсказывает жене заняться внебрачным сексом во имя дружбы.

5. Пленяется этой идеей.

6. Беседует с женой о том, что для человека широкой души представляют собой адюльтер, ревность и т. п.

7. В подробностях разрабатывает план любовной связи между женой и другом.

Коитус

8. Отчаянно старается сохранить широту души:

"Не думай, что ты чем-то обязан!"

9. При всей интеллектуальной широте вынужден подавлять в себе ревность. С особой требовательностью добивается от жены свидетельств страсти.

10. Раздражен тем, что жена увлеклась своим приключением, но не желает и слышать о том, чтобы положить ему конец.

11. Настаивает на продолжении романа жены с другом, но ее покорность вызывает новое раздражение.

12. Замыкается в себе, но, когда жена спрашивает, что случилось, снова демонстрирует широту души и жизнелюбие, а как же, ведь иначе жена прекратит роман и, возможно, жизнь станет мучительной.

Пункты с 1-го по 10-й уже относились к прошедшему времени - в отличие от 12-го, - и, составляя свою схему, я их сформулировал без особого труда. Затем набросал вот что.

Посткоитусные тристии

13. Жена, подавляя возможные укоры совести, решает, что друга она любит - "по-своему".

14. Муж сомневается, сумел ли друг в полной мере оценить, какая ему выпала огромная удача.

15. И м., и ж. держатся с д. все более требовательно, он стал их собственностью. Ревнуют его, если и не состязаясь в обоюдной ревности.

16. Ж. и м. желают со стороны д. проявлений любви и преданности.

17. Д. в них отказывает - дружеские чувства ослабевают.

18. Явная неприязнь к д. по причине его неблагодарности.

19. Роман временно прерван.

20. Период молчания и с той, и с другой стороны; м. и ж. проникаются еще более горячей, чем прежде, взаимной любовью - в порядке самозащиты.

До этой черты все было мне более или менее ясно, а далее я наметил несколько вероятных продолжений.

I. Прочное охлаждение (очень возможно).

II. Возобновление романа на прежних условиях (вполне допустимо).

III. Возобновление романа по инициативе жены вопреки желанию мужа (весьма сомнительно).

IV. Восстановление приятельских отношений, однако с сексом покончено (вполне допустимо).

Еще несколько дней после этого я набрасывал и другие схемы, но приведенная, по крайней мере вплоть до пункта 20-го, оказалась наиболее точной. Когда рожки у Гаррисона на голове только прорезались, мы с Джейн поначалу, как я упомянул, старались, чтобы они окрепли, - уж не знаю, поощрял он эти наши старания или не очень. Помните? - я, по своему обычаю, которому все равно не изменил, поднялся к себе соснуть после обеда. А Джейн уже меня ждет в номере и потом говорит: "Что скрывать, Тоди, я тебя по-своему люблю. Не так, как Гаррисона, но мы с тобой больше чем друзья, а то бы в постели не получалось у нас так здорово, правда?"

- Правда, - говорю.

Я сидел на краю кровати. А она прямо передо мной стоит. Ждет, видно, что я сообщу, как люблю ее.

- Я тебя люблю, - сказал и убедился, все правильно, этого она и ждала.

Еще с годик наш роман полыхал ярким пламенем. Каждый вторник и пятницу Джейн без затей оставалась у меня на всю ночь - фантастика! прямо как по расписанию, - ну а Гаррисон, что ни день, уж раза два ко мне на службу непременно заглядывал. По их настоянию я обязательно с ними обедал всю неделю, и, мало того, Гаррисон предложил, чтобы я вообще к ним перебрался.

- Вернешься в свою комнату, - говорит. - Знаешь, мне все равно кажется, что это Эндрюсов дом, а мы только гости.

Сказал он про мою комнату, где я с колыбели до семнадцати лет жил, и сразу кое о чем мне напомнил, заставив улыбнуться.

- Я про другое, - говорю, а смех меня так и разбирает. Предложение его я, конечно, отклонил. Нет, вы только подумайте! Но при всем том он меня и правда во всех отношениях превосходит, ведь от чистого сердца он это сказал, клянусь!

Да, а роман-то наш скоро вкривь да вкось пошел, как я и опасался; Джейн была по-прежнему прелестна и все правильно делала, только уж очень меня она любила, заботилась обо мне уж слишком. Гаррисон придумал, чтобы мы втроем съездили на Багамы. Тут Джейн и возьмись рассуждать, как бы славно было, если бы я женился, только обязательно на умной какой-нибудь девушке, - впрочем, помечтала и умолкла. А Гаррисон тоже раза два про это заговаривал, явно давая понять, что мы бы все четверо жили ну просто как одна семья счастливая. Из особенной любви ко мне оба они такие планы строили, ни из чего другого. Пришла, однако, пора принять меры.

Заходит как-то Гаррисон ко мне в контору, а я как раз vinculo matrimonii^[4] составляю для Дороти Майнер, такой толстушки негритяночки лет восемнадцати, - она на консервной фабрике работала, где крабов разделывают. Совсем была неграмотная девочка, - мы с ней приятельствовали, вот она ко мне и обратилась, когда надо было с мужем разводиться, неким Джуниором Майнером: всего месяц и прожили, а потом он ее бросил. У Дороти кожа замечательная, зубки тоже, глаза, и все-то она резинку жует, не остановится. Отношения наши были чисто платонические.

- А, Гаррисон, привет, - говорю. - Это Дороти.

Подмигнула она ему - привет, мол, - и пузырь губами выпустила.

- Добрый день, - Гаррисон говорит, как будто сквозь нее глядя. - Тоди, ты обедать идешь?

Он в последнее время завел обычай кормить меня ленчами в городе.

- Сейчас, минуточку, - отвечаю. - Понимаешь, Дороти разводиться надумала, я ей всякие бумаги пишу.

- Вот как? - Усаживается он в кресло, раскуривает сигару и газету развернул.

Вышел я в приемную - пусто. Секретарша тоже на ленч ушла.

- Денег у Дороти мало, - говорю, - ну ничего, я ей все сделаю, вот сейчас без приплаты старое на новенькое ипоменяем.

Гаррисон дернулся, словно я ему по физиономии заехал, весь так и вспыхнул и смотрит на меня с кривой какой-то усмешечкой.

- Шутишь, что ли? - И на Дороти уставился подозрительно, а она все жует, жует, хотя, мои объяснения услышав, рот себе ладошкой зажала, чтобы не расхохотаться.

- Ничего не шучу, - улыбнулся я. - Поменяем - никто и не заметит. Правда, Дороти?

- Как скажете, мистер Эндрюс, - хихикает Дороти, видно, ее все это сильно забавляет.

- Ты что несешь, Тоди? - Гаррисон спрашивает с неприятным таким смешком.

- Вообще-то, - говорю, - за ту покупку счет у нее уже просрочен, все равно сдавать придется.

Тут Дороти не сдержалась, смеется - аж головой трясет. Потом поднялась, юбочку одернула и ко мне подошла, встала рядом.

- Ну хватит, Тоди! - Гаррисон тоже поднялся, а голос у него хриплый, злой.

- Ты извини, - говорю. - Сделай заказ, я сейчас подойду.

- Тоди, какого черта! - Не на шутку он обозлился. - Ладно, после поговорим. - И выскакивает из кабинета, со всех ног несется, прямо вспотел, до того ему за меня стыдно было и самому неловко. Подошел я к окну, вижу, он по тротуару шагает быстро так, быстро.

Дороти смотрит на меня и по моему выражению пытается понять, что случилось. А смех ее все распирает.

- Вы чего это такое говорили, мистер Эндрюс? - И хохочет.

Не помню, что я ей ответил, да все равно бы Доротн залилась смехом, что бы ни услышала, она ведь меня считала немножко свихнутым. Я пошел к Гаррисону.

- Какого черта, Тоди! - Уже в третий, должно быть, раз начал он, когда приступили к еде. - Хорошенькое у меня было положение, нечего сказать!

Надо понимать, защищался, страшась, как бы я его не обозвал чистоплюем да не начал упрекать, что он упустил такой шанс, но, ясное дело, был сильно на меня обижен, в этом все дело.

- Ты пойми, - говорит, - я не из-за предрассудков, просто не могу с черными, вот и все. - А хотел Другое сказать: ты Джейн изменил и мне тоже, сам в грязи вывалялся и нас туда же тащишь из-за сучки своей черномазой, - вот что имелось в виду.

- И часто филантропией такой занимаешься? - спрашивает.

- Почему филантропией, некоторые натурой платят, - весело ему сообщаю. - Только натуры-то мне не так уж много требуется.

- Шел бы ты, Тоди…

- А что тут такого? - смеюсь. - Ты против, если я от теории к практике перейду?

- Ничего не против, делай что хочешь, - говорит. - Так я и знал, что этим все кончится.

- Послушай, Гаррисон, ты же знал, никакой я не девственник, и Джейн знала. Ты что же думаешь, я тридцать два года на крылышках пропорхал?

Только ничего они не думали, слово в слово верили всему, что я им объявлю. Вижу, у Гаррисона просто челюсть отвисла. И аппетита ни следа.

- Да что ты так всерьез ко всему относишься? - пытаюсь его ободрить. - Все, что мы делаем, смешно, с какой стороны ни посмотри. - И сам смеюсь, со мной это всегда бывает, как вспомню тот случай у меня в комнате, когда мне семнадцать было.

- Над дружбой смеяться нельзя, - говорит Гаррисон этак с чувством. - Не понимаю, зачем тебе понадобилось мне и Джейн больно сделать.

- Ну, допустим, смеяться над дружбой нельзя, хотя, по-моему, можно, - говорю, - только одно тебе скажу точно: дружба - это иллюзия, не больше.

- Никакая не иллюзия, - Гаррисон говорит. И вроде как чуть не плачет - так забавно было, здоровенный с виду, а сейчас нюни распустит. - Зря ты нас обидел. Плохого мы тебе не делали. Ладно, я не сержусь. Только зря.

- Чепуха, - говорю. - Ничего такого я не сказал.

- Так, значит, по-твоему, любовь тоже смешное чувство? - спрашивает Гаррисон.

- Все на свете смешно.

- А зачем ты врал, что тогда у тебя в первый раз было? Ляпаешь ни с того ни с сего.

- Да затем, что вам очень хотелось такое от меня услышать, еще как понравилось, я же видел, - говорю.

Гаррисон так и повалился грудью на стол. Похоже, совсем обессилел от этого разговора.

- Не любишь ты нас, - говорит и рукой машет.

- Возьми себя в руки, стыд-то какой! - говорю. - Да не все ли равно, сам подумай. Ну притворялся я, понятное дело, так это вы же хотели, чтобы я перед вами дурака валял. А сказал бы я Джени, как оно на самом-то деле, ей же неприятно бы стало, разве нет? Для тебя ведь и старался.

- Черта с два ты для меня старался, - бурчит Гаррисон, и до того я его из себя вывел, что встает да из ресторана выходит. Даже заплатить не захотел.

Был вторник, стало быть, по всей вероятности, Джейн уже у меня в номере, ждет, когда я явлюсь, чтобы прилечь. А я не спешил, прошелся по Длинной верфи, только потом к гостинице повернул, - у Гаррисона времени достаточно было, чтобы ее из моих когтей вырвать. Прихожу - в номере никого, но как будто запах ее еще витает в воздухе. Впрочем, может быть, одно мое воображение. Повздыхал я, прилег и впервые с того августовского полдня соснул всласть. А в общем-то жаль, что так вышло. Мэки люди приятные, не хочется думать, что им сегодня выпал скверный день.

IV. КАПИТАН ПРИЗНАЕТСЯ

Так на чем это мы остановились? Я вроде бы еще не объяснил, каким образом Джейн опять оказалась в моей постели к июню 1937 года, или объяснил? Ладно, потом доскажу, и то уж сколько вон страниц от сюжета ни на шаг не отступаю. Хотя, с другой стороны, перечитываю и вижу: для того все мои отступления и были затеяны, чтобы рассказать, почему я не способен на великую любовь к людям, а уж во всяком случае, если ее надо всерьез демонстрировать. А вот этого я и не объяснил пока что. О Господи! Под конец, боюсь, книжка у меня в сплошные объяснения превратится, я ведь все обещаю да откладываю. Ну, нечего делать, оставим это пока, и без того капитан Осборн своей порции заждался, Я как налил ему, так все и держу стакан в руках, он таким манером как бы не помер от старости да от жажды.

Подумал об этом и поскорее на цыпочках, чтобы Джейн не пробудить от дремы, в коридор вышел, ставлю виски перед старым греховодником, он тут же залпом его и проглотил да залопотал, залопотал, слюной так и брызжет.

- Ой, спасибо, сынок, спасибо. - И стакан на стол ставит. А лицо уже нормальный цвет приняло. - Ты вроде на улицу собрался, ну так и меня отбуксируй, ладно?

Мистер Хекер холодно на нас все это время посматривал. Что-то он сегодня нервничал больше обычного и особенно сосредоточенный был - клянусь, не сейчас придумал, а тогда же мне показалось, что по каким-то причинам этот день - 21 июня или там 22-е - и для него был таким же значительным, как для меня.

- Мне прямо сейчас идти надо, капитан, - сказал я. Капитан Осборн кряхтя поднялся и поковылял ко мне за руку уцепиться, чтобы я его свел вниз.

- В город нынче не собираетесь, мистер Хекер? - спрашиваю.

- Да нет, дорогой мой, - вздохнул мистер Хекер. Похоже, хотел что-то добавить, очень даже хотел, просто на языке вертелось. Бросил он на меня взгляд ужасно встревоженный, чуть не паника в нем читалась, я помню. Помедлил я минуту-другую, может, выскажется. - Нет, не пойду, - говорит мистер Хекер, на этот раз уже спокойно, и к себе в комнату направляется.

Мы с капитаном потихоньку спускались вниз. Я старался предварительно ощупать носком каждую ступеньку, еще не хватало, чтобы из-за какой-нибудь глупости пошел насмарку этот необыкновенный день, когда открылся новый и окончательный ответ, - о Господи, да как же я столько лет до него додуматься не мог!

Впрочем, какой там из меня мыслитель, отродясь я им не был. Мысли у меня всегда появляются, когда все уже произошло, окрашиваясь обстоятельствами, в каких это произошло, а не наоборот, как надо бы.

"Ступень девятая, - считал я про себя. - Прекрасная ступень, верно? А теперь ступень десятая, если спускаться, а когда поднимаешься - восемнадцатая. Прелесть какая! Ну теперь, стало быть, будет одиннадцатая вниз, а вверх семнадцатая…" - И прочее в том же духе. Времени для подсчетов, доставляющих столько удовольствия, было у меня предостаточно, капитан еле тащился. Ну я и не упустил случая удовольствие себе доставить.

На ступени семнадцатой по счету вниз, а если вверх, то одиннадцатой, капитан Осборн так и повис у меня на руке и говорит, хихикая:

- Ночка-то славная у тебя выдалась, а, Тоди?

Я на него смотрю, посмеиваясь, словно изумлен до предела:

- Вы о чем это?

А капитан фыркает:

- Уж думаешь, совсем ослеп, нюх, думаешь, у старого пса пропал напрочь? - И локтем меня подталкивает, и подмигивает лукаво.

- Да вы, гляжу, еще в форме, потаскун заматерелый, - подзуживаю его. - Небось под дверью моей подслушивали?

- Зачем под дверью, я и так неплохо слышу, особенно когда эдак-то шалят. Да ты не смущайся! Не думай, что я там против или еще что. Сам бы таких к себе в номер клюкой затаскивал, только вот машинка совсем поломалась.

Я промолчал, хотя любопытно бы знать, зачем он со мной про это говорил.

- Как ты с ней возишься, я уж сколько раз слышал, - говорит он, и вижу, что не шутит, хотя взгляд у него все тот же, лукавый. - Девчонка-то очень ничего, а уж свеженькая… Старика, сам понимаешь, какие чувства разбирают.

- А какие?

Капитан Осборн только хмыкнул да по плечу меня похлопывает.

- Ладно, уж не сердись, Тоди, ты ведь скоро все равно бы догадался, что я все слышу. Нехорошо это, что тут говорить. Я вообще нехороший, специально вот дверь свою иногда по ночам открытой оставляю. Отругай меня как положено, главное-то дело, что я тебе сказал, теперь полегчает на совести.

И вроде действительно с облегчением вздохнул, хотя, конечно, пьяненький он был, как вы помните.

- Давно подслушиваете-то? - спрашиваю. - Прямо с тридцать второго года, а?

- Да почти, - мрачно так головой кивнул. - Одно тебе скажу - не сомневайся, я только дверь свою приоткрываю, ничего больше. Черт с ним, можешь меня презирать, если хочешь, мне это, Тоди, без разницы.

Но в глаза мне посмотреть не решается. Даже говорить ему трудно от стыда. А мы уж почти и спустились.

- Значит, свеженькая она, вы так находите! - сказал таким тоном, чтобы он немножко ободрился, хотя, вижу, он все еще в себя не придет.

- У меня их много было всяких, Тоди, - шепотом мне этак торжественно сообщает. - Жена моя, упокой Господи ее душу, славная была женщина, хотя лицом не больно-то вышла, спорить не стану; а потом, ты знаешь, я же всю жизнь плавал, ну веселых-то девчонок всегда полно, какие работяге в два счета помогут кошелек развязать и кое-что еще. Смазливенькие тоже попадались, все умеют, хоть в глухомани выросли, так-то вот, сэр! А меня и в большие города заносило, где веселые дома имеются, бывал я там, честное слово, много раз бывал. - Воспоминания пробудили улыбку, но тут же он опять насупился. -Только вот что я тебе скажу, Тоди, и помереть мне на месте, если не так: ни одной такой не видел, чтобы с твоей девчонкой сравнивать, чего там, хоть постель за ней убирать, чтоб достойна была. Потому как красавица она у тебя, Тоди, уж ты меня послушай!

- Старый козел, - говорю, помолчав малость.

- Дверь я теперь закрывать буду, - говорит он покаянно.

- Да уж пожалуйста, - смеюсь, а он, похоже, успокоился, опять орлом смотрит. Какая мне мысль пришла в голову замечательная, каждое бы утро так. Чудесный мне предстоит день, незабываемый.

- Ну, до свидания, капитан. - Мы уже до холла добрались. - Может, еще зайду к вам попозже. А сейчас надо счет оплатить.

Капитан Осборн, однако, не собирался меня отпускать. Вцепившись мне в руку, с минуту пожевал свои перепачканные кофе усы, обдумывал, как бы приступить к волновавшей его теме.

- Вы с этим брехуном Хекером согласны? - наконец начал он, косясь на меня немножко подозрительно. - Дескать, хорошо быть старым и все прочее.

- Нет, не согласен,

- Сон у меня скверный, - помолчав, сказал капитан, уставившись поверх моего плеча на пейзаж за выходящей на улицу дверью. - Бывает, несколько ночей подряд глаз не сомкну, да, сэр, лежу вот и не сплю, а усталости особой не чувствую, все равно мне - поспал не поспал. До моих лет дожить надо, тогда поймете, штука-то в том вся и есть, что сон не нужен становится, потому как, пока на ногах, делать тоже ничего не делаешь, не можешь просто, откуда ж усталости взяться? Старики много всякого слышат, чего не надо бы, а когда надо, они на ухо туги. Слышу я тебя и девчонку твою слышу, бывает, так бы вот к вам вошел да поговорил, только от катара этого проклятого один хрип получается, и бронхит совсем замучил, да еще ревматизм - лежишь не шевельнешься и сам себя ругаешь, стыдно, мол, за людьми-то шпионить, ан нет, все одно, каждый звук ловишь, пропади все пропадом. Уж как я себя понукаю - встань, дверь свою затвори, но, понимаешь, прямо беда, старикам с постели подняться - это ж мука какая, трудов-то сколько, пока с силами соберешься, а потом целый день об одном мечтаешь, мол, скоро лягу, отдохну, ну лег, а сна ни в одном глазу, помнишь ведь: еще неизвестно, может, нынче лег, а завтра уж тебе и не встать. Думаешь про это, думаешь, сам попробуй под такую колыбельную заснуть! А когда накачаю себя все-таки и до двери доползу, оттуда еще лучше слышно, Тоди, как ты с девчонкой своей возишься, ну и вспомнишь - а у меня-то уж никогда больше этого не будет!

Он замолчал, тяжело дыша, а я стоял изумленный, что это капитан сегодня так разговорился?

- Вот так-то, сэр, - Хекер, может, и прав, он ученый такой, не мне чета, только ни черта хорошего в старости нету, головой за это поручусь. От синуса этого или, как там, синусита в носу столько груза всякого, прямиком на дно потащит, и глаза мокрые, и ноги цепенеют, если не ходить все время, а станешь ходить - кости болят. Вот было бы мне лет сорок и чтобы со здоровьем никаких хлопот, крепкий чтобы был вроде бревна бесчувственного и работать мог с утра до ночи, а сейчас что? - целый день сомневаешься, да ты живой еще или нет, ноет везде, тянет, нос вон раздулся от насморка, по ногам палкой колотить приходится, пока не зашевелятся, нет уж, про старость сказочки-то мне рассказывать не надо.

- Он просто ребенок, наш мистер Хекер, - сказал я в восторге от этой речи.

- Семьдесят ему всего и здоров как бык, - проворчал капитан. - Мне бы семьдесят было, я бы тоже веселился, да я вообще ни про какую старость не думал, пока на девятый десяток не пошел. А думать про нее, уж не сомневайся, жутко, про старость да про смерть, дудки, сэр, я лучше с постели весь день не слезу и от синуса задыхаться буду, в горшок писать, хлеб черствый жевать, только помереть не согласен! А которые долдонят, что, мол, смиряешься, потому как старый стал, те просто врут, так и знай, вот когда мне время придет, услышишь еще, как я орать да ругаться стану.

И долго еще он в том же духе рассуждал, причем я все запомнил, однако хватит уже про капитана Осборна, вам, может, вовсе и не нравятся старики, не то что мне. В общем, высказался он, явно позабыв, за что повиниться хотел, - и вывел я его на улицу, к дружкам, таким же бездельникам, у них там скамейка есть, на солнышке погреться. Я его, думаю, любил, если вообще любил хоть кого-то; для него смерть окажется лишь особенно выразительной паузой в бессвязном, спотыкающемся монологе, а для большинства людей чего лучше желать? Он себя на этот счет обманывал в конечном-то счете, а потому жалеть его не было причин. Наблюдая за ними обоими беспристрастно, гораздо больше жалости я испытывал к мистеру Хекеру с его гимнами старости и освобождающей от забот смерти: вот Хекер-то действительно себя обманывает, легко предвидеть, как тяжело придется ему за это когда-нибудь расплатиться. Да и сейчас уже все его силы уходят на то, чтобы выдумывать разные подпорки для своего заблуждения, строя эти подпорки в одиночестве, поскольку из-за своей одержимости благочестивыми мыслями он остался совсем без друзей, тогда как капитан Осборн, который знай себе сопел, хмыкал, громыхал костями да плевал куда ни попадя, в жизни не изведал, что такое мрачный денек.

Я вспомнил про свою скромную затею и отправился в регистратуру. Джерри Хоги, наш администратор, сидел за конторкой. Он был мой приятель, и это благодаря его широкому взгляду на вещи Джейн вопреки принятым в гостинице правилам могла, когда вздумает, являться ко мне в номер все последние пять лет. Обменявшись с ним обычными утренними приветствиями, я попросил листок с маркой гостиницы и нацарапал записочку Джейн.

- Отдайте той юной леди, Джерри, - сказал я, сложив листок конвертиком.

- Обязательно.

После чего я выполнил ритуал, установленный мной в 1930 году (и остающийся по-прежнему неизменным), - выписал чек на доллар и пятьдесят центов в оплату суточного проживания в отеле "Дорсет".

V. RAISON DE COEUR^[5]

Да-да, я каждое утро выписываю чек и заново регистрируюсь, хотя в гостинице можно платить сразу за неделю, за месяц, даже за весь сезон. Не сочти, что это моя причуда, друг-читатель, или же скаредность, о нет, у меня имеется очень веский резон так поступать, только это резон сердца, а не рассудка, raison de coeur, с вашего позволения.

Воистину так и не иначе. Слушай внимательно:

в предыдущей фразе всего четыре слова, но, пока я ее писал, сердце - подсчитано - произвело одиннадцать биений. Возможно, шестьсот с той минуты, как я начал эту маленькую главу. Семьсот тридцать два миллиона сто тридцать шесть тысяч триста двадцать биений с той поры, как я въехал в свой отель. И уж никак не меньше миллиарда шестидесяти семи миллионов шестисот тридцати шести тысяч ста шестидесяти - с того дня в 1919 году, когда армейский врач, капитан Джон Фрисби, осмотрев меня в форте "Джордж К. Мид"^[6] перед увольнением в запас, уведомил, что любое сокращение сердечной мышцы может оказаться последним, поскольку такое уж неважное досталось мне сердце. Вот оно, знание, что, начав фразу, могу и не дописать ее до конца, налив себе виски, возможно, не почувствую его вкус, или, согрев гортань живого, оно изольется во чрево почившего, что, задремав, глядишь, уж и не проснусь, а пробудившись, более не закрою глаз, чтобы насладиться сном, - это знание тридцать шестой год составляет мой удел, великий факт моей жизни, и составляло его к тому утру 21-го, нет, 22-го июня восемнадцать лет, они же пятьсот сорок девять миллионов шестьдесят тысяч четыреста восемьдесят биений. Оно-то, знание то есть, и возвращает меня к вечному моему вопросу, всяческими пустяками о нем напоминая ("тик" - слышу маятник, но "так" - услышу ли? вино забулькало, но донесу ли рюмку к губам? сахар в кофе добавил, успею ль плеснуть из молочника? и почесаться, когда зудит? и подыскать слово, когда что-то мямлю?), а все, о чем думаю и что предпринимаю, и все грезы мои, все деяния направляются им одним, вопросом этим. И трижды уже подступал я к нему вплотную, но не сумел решить, а в то незабвенное утро проснулся вдруг с чувством, что ключ наконец-то нашелся, причем сам собой, без мук, без усилия! О друг-читатель, внемли мне - вопрос этот, факт этот, жизнью моей овладев, овладеет и книгой этой тоже, и, хотя ответ уже у меня в руках, надо же его объяснить, потому как, о друг мой, тогда объяснится все.

Хотя, правду сказать, не то чтобы уж все и не очень-то внятно объяснится. Для примера: не объяснится, зачем это я каждое утро чек выписываю, когда мог бы сразу за месяц или за весь сезон заплатить. Вы только не подумайте. Бога ради, что я опасаюсь не дожить положенное, если будет основательно вперед заплачено: деньги терять мне, может, и придется, но чтобы я этого боялся - да ни за что. Ничего общего у меня нет с мисс Холидей Хопкинсон, девяностолетней соседкой моей и почетным членом КПД, она витамины, которые постоянно жует, в особых таких крохотных бутылочках покупает, на один день чтобы хватило, не больше, - экономию наводит, и спит всегда не раздеваясь, ручки так на груди сложит, хоть прямо с постели в гроб переноси, потому как старается она, чтобы никому хлопот не причинить, когда помрет. Мои-то соображения совсем другого рода: выкладываю каждое утро полтора доллара и этим себе напоминаю, что вот еще один день у вечности откупил, процент снизил, который она за отпущенное в кредит время потребует, аванс внес за постель и, как знать, еще разок, может, ею и попользуюсь, хоть днем вздремну, если уж следующей ночью окончательный счет подводить придется. Мне эта привычка помогает о себе правильно думать, не забывать, что дальние планы и даже самые близкие расчеты дело зряшное - для меня по крайней мере.

Не спорю, скверно так вот жить, каждый раз думая, что последний твой день настал, хотя настал-то, очень может быть, просто очередной день. Всякий, даже на моем месте оказавшись, станет какое-то противоядие искать этому чувству, что живешь, живешь да еще до вечера бац! - и загнешься, жизни этой в рассрочку. Для того-то я и свои "Размышления" затеял, хотя, вижу теперь, чтобы к ним и приступить-то по-настоящему, надо больше времени на земле пребывать, чем ленивому буддисту требуется, который к своей нирване устремился. Честно говоря, "Размышления" мои вне времени ведутся, то есть, я хочу сказать, пишутся так, словно целая вечность у меня в запасе, чтобы размышлять себе да размышлять. А ведь дело известное: когда чем-то долго занимаешься, так выходит, что занятие это вроде как самоцельным становится, и потому мне ничего другого не надо, только бы часок-другой после ужина за "Размышлениями" посидеть, и я чувствую, как будто время надо мной немножко власть свою утратило, да и биения тоже.

По-иному выражаясь, день свой я начинаю циником, а заканчиваю полным веры; или, если хотите, начинаю с напоминаний себе, что уж для меня-то устремления там или цели какие-то сущая бессмыслица, а заканчиваю, доказывая - вовсе они не бессмыслица, как разберешься. Сначала плачу дань текущему, а под конец вечному. И между двумя этими ежедневными платами прошла вся моя взрослая жизнь.

VI. МЭРИЛЕНДСКИЕ СУХИЕ БИСКВИТЫ

Ну вот, теперь вам известна моя тайна, или, скажу так, важная ее часть. Никто больше, исключая, видимо, доктора Фрисби, о ней и не догадывался, в том числе чудесный мой друг Гаррисон. А с чего бы я стал ему про это говорить? Я ведь его не уверял, что, мол, святой я, а он возьми да сам святым тут же и сделайся. И что я циник, не очень-то перед ним распространялся, а тем не менее он, насколько могу судить, теперь вполне циником стал. Значит, расскажи я ему про мои неприятности с сердцем, он бы уж обязательно постарался тоже сердце себе испортить, а я разве хочу кому жизнь осложнить? Менее всего, благо давно уже понял, что и разумнее, и приятнее истинный характер своей болезни не открывать: друзья никак в толк не возьмут, почему ты странновато себя ведешь да отчего так страдаешь, и начинают в ореоле тайны тебя видеть, а это иной раз неудобно. Даже Джейн понятия не имела, какое у меня больное сердце, и, хотя - ночи неудачные у нас как еще часто случались! - для нее вовсе не было тайной, что со мной какой-то непорядок, про несчастную мою простату я ей тоже ничего не говорил. Поэтому, когда не выходило у нас, она считала, что только сама виновата, - на самом-то деле я виноват был, один я, а Джейн, гордая моя Джейн всего прекраснее, желаннее всего, когда кается.

Однако довольно об этом: оплатил я, стало быть, счет и вышел на главную улицу, как раз когда часы на здании Народного треста пробили семь. Воздух уже прогрелся, день, видимо, предстоит ослепительный, как и накануне, когда за тридцать перевалило, а влажность была под сто процентов. Народа еще почти никакого, так, прокатит машина-другая по широкой пустынной мостовой. Я пересек ее, где не положено, очутился прямо у епископальной церкви Господа Иисуса - камни покрылись мягким зеленым мхом - и пошел по левой стороне к Длинной верфи, завтракая на ходу.

Рекомендую вам на завтрак три мэрилендских сухих бисквита, только запейте чем-нибудь. Твердые они, как ваер, когда трал с сардиной тянет, и горло дерут, как будто наметку для устриц жуешь, - часами потом в желудке их чувствуешь, осядут, прямо балласт на киле тендера. Стоят чепуху, в кармане не крошатся, а если позабудешь про них, не черствеют, то есть ни жестче, ни мягче не делаются - все равно как только что куплены. А главное, если с них день начать да сразу еще сигару выкурить, жажда на тебя нападет, точно за крабами нырял до изнеможения, а потом, в отлив, так бы всю воду отступающую и вылакал, - ну а кишочки-то, кишочки промыть как следует с утра нужно ведь, разве нет? Так что беги скорей за бисквитами, друг-читатель, только проверь, чтобы действительно сухие были, знаешь, вроде как топором из тугого теста нарублены, на пень за пекарней тесто это из чана вывалили да обухом и промяли, невольники бы для такого дела сгодились, я даже не прочь ради бисквитов своих рабовладение восстановить, хотя зачем, собственно, есть ведь эта негритянка, которая там на речке живет, сразу за заводиком, где драги делают… Вот, допустим, меня к смерти приговорили и перед казнью позволили что хочу на последний свой завтрак заказать, так я бы бисквиты эти и выбрал, а другого мне ничего не надо.

В нашем мире, друг-читатель, мало отыщется такого, чтобы крепко держалось. Знай же, что желудок, когда на него утречком три мэрилендских сухих бисквита балластом положишь, крепок на зависть.

Главная улица, по которой я шел, не похожа ни на какую другую улицу в Кембридже да и вообще у нас на полуострове. Широким, ровно идущим бульваром с проложенной посередине торцовой мостовой из желтого кирпича сбегает она от церкви Господа Иисуса к Длинной верфи, образуя изящную линию, упирающуюся еще через два красивых квартала в городской парк. Так и хочется написать, что застроена она с обеих сторон прелестными особняками, но я ее видел и зимой, когда кусты облетят, а деревья станут совсем голыми, прямо виселицы какие-то. Найдется, правда, два-три особнячка, но вообще-то здания большей частью крупные и простоватые. Главная улица живописна, по преимуществу благодаря деревьям да планировке. Деревья огромные: дубы, тополя, которые шумят над головой, словно натянутые паруса на могучих мачтах, когда смотришь с палубы, - приходит весна, и даже облупленные дома за их зелеными ветвями выглядят как дворцы, а асфальт широкого тротуара прогибается там и сям, не выдерживая напора растущих как им вздумается корней. Достойна таких деревьев только желтокирпичная торцовая мостовая, и она тоже облагораживает пейзаж, как наши тополя и дубы. Машины по ней скользят бесшумно, точно яхты по заливу, а люди, шагающие по непомерно раздавшимся тротуарам под непомерно вымахавшими деревьями, выглядят карликами, тем самым невольно обретая достоинство. Бульвар заканчивается полукружьем объезда у Длинной верфи, то есть, в сущности, просто переходит в другой, еще более широкий бульвар, который образует берег Чоптенка. Дэниел Джонг, на чьей плантации стоит теперь город Кембридж, выстроил себе дом примерно там, где проложен наш бульвар. И полковник Джон Керк, земельный агент лорда Балтимора в Дорчестере, тоже выстроил в 1706 году первое здание нашего города примерно там, где теперь бульвар. Есть у нас кварталы, где обитают бывшие невольники, и фонарные столбы, сделанные из корабельных мачт, и звучные имена, которыми увенчали бессмысленные начинания, есть халупы, населенные одинокими ветхими стариками, привыкшими обходиться без прислуги да и без родни, есть кичливая роскошь и наглые чайки, свидетельства величия, равно как глупости, есть голуби, которых по воскресеньям кормят толпы шатающихся по улицам, и прогулочные катера, и кусты чубушника, которые по незнанию принимают за саженцы апельсина, - всему этому придают достоинство могучие деревья над отполированным до блеска кирпичом мостовой. Остальное в Кембридже довольно бесцветно.

По своему обыкновению, я дошел до объезда и спустился к затону, где стоят яхты. Река лежала передо мной стеклянным блюдцем - ни лодочки, а течение до того неощутимо, что, пожалуй, не звякнет и колокольчик на звуковом маяке у самого устья, в миле отсюда. Какой-то спозаранку снарядившийся грузовик прополз по низкому длинному мосту. Флаг над яхт-клубом обещал хорошую погоду. Наслаждаясь ощущением, что все у меня прекрасно, я швырнул последним своим недоеденным бисквитом в спаривающихся крабов у самой поверхности. У этих свое обыкновение: джентльмен взял на себя заботу плыть за обоих, а очаровательная леди, вцепившись в него снизу всеми ножками, не препятствовала своему другу вкушать блаженство, которое может не прерываться четырнадцать часов кряду. Ныряльщики называют эти парочки "двойничок", как будто Платона начитались, который говорит, что прежде людей были андрогины, сочетавшие в себе оба пола - мужской и женский^[7]. Бисквит мой угодил любовникам прямиком в штирборт, - джентльмен, ничуть не взволновавшись, выполнил маневр к порту, тут же, проплыв какие-то шесть дюймов, всплыл с подружкой в лапах и всем прочим и осмотрелся с намерением выяснить, что это за штука такая, которая чуть не торпедировала счастливую флотилию. Я засмеялся, мысленно сделав заметку, что дополню "Размышления" записью о сходстве мыслей ныряльщиков за крабами и Платона, а также расскажу Джейн, что есть в подлунном мире и такие, которых раскочегарить еще потруднее, чем меня.

Достав первую свою сигару, я двинулся вдоль по берегу и шел, пока полукружье объезда на подвело меня прямо к ручью. На лесопилке в доках у самого его устья, напротив того места, где я стоял, уже начиналась работа: сильно потрепанную двухмачтовую шхуну, которая лет сорок-пятьдесят прилежно отлавливала устриц, поставили на платформу, рабочие соскребали с днища ракушек и водоросли, я понаблюдал за ними не без удовольствия, хотя и отмечая все их промахи, - впрочем, ничуть не внимательнее, чем обычно, а ведь, наверное, в последний раз на такое смотрю, у меня же будет день как день, самый обыкновенный, пусть и великий. Стряхнул пепел с сигары, совсем было уже собрался тронуться дальше в путь через Главную улицу к гаражу, где стоит лодка, которую я строю, и тут благоразумный мой взгляд уловил в привычной картине нечто новое: в самом конце верфи, там, где ручей сливается с рекой, к свае был приколочен ярко разрисованный рекламный щит, а ниже болтался какой-то мешочек, закрепленный шпагатом. Я решил взглянуть, что это такое.

"Оригинальная и Неподражаемая Плавучая Опера Адама, - было написано на щите. И помельче: - Капитан и владелец Джекоб Р. Адам. Спектакль в 6 действиях! - читал я дальше. - Драма. народные песни, водевиль! Наставление сердцу, радость душе! Сегодня сегодня сегодня сегодня! Входная плата: 20 центов, 35 центов, 50 центов! Сегодня сегодня! Бесплатный концерт в 7.30 веч.! Представление начинается в 8.00 веч.!"

В мешочке, привязанном ниже, были программки, где представление описывалось более подробно, - ну ясно, зазывала куда-то отлучился, оставив их тут на время. Я вытащил одну, сунул в карман, чтобы прочесть на досуге, и продолжил свою утреннюю прогулку.

Я шагал по Главной улице, дымя сигарой, программка торчала сбоку, а мысли в голове бестолково суетились, словно обленившиеся мыши. Минуты, однако, не прошло, как я совсем позабыл и о том рекламном щите, и о программке, и вообще об оригинальной и неподражаемой плавучей опере Адама.

VII. МОИ НЕДОСТРОЕННЫЕ ЛОДКИ

Вспоминая Кембридж и округ Дорчестер, я, само собой, первым делом вспоминаю, как там ловят устриц, ныряют за крабами, рыбачат, охотятся на ондатру, стреляют уток, плавают и ходят под парусом. Мальчишке, чьи ранние годы до самой юности прошли в нашем округе, кем бы он ни стал в дальнейшем, почти невозможно всего этого не испытать, даже не сделаться мастером хотя бы в двух-трех из названных занятий.

Да, почти невозможно, но почти, а не совсем. Я, к примеру, не был комнатным ребенком, а вот сумел дожить до двадцати семи лет, ни разу не нырнув за крабом, не поймав ни устрицы, удочки не взяв в руки, не ухлопав ни ондатры, ни утки, в жизни не поставив на лодке парус и даже не войдя в море, хотя все товарищи моих детских игр предавались таким развлечениям самозабвенно. Мне же это было просто неинтересно. Больше скажу, я по сей день не пробовал устриц, терпеть не могу салат с крабами, ни за что не возьму на обед рыбу, ненавижу любую дичь, бегающую там или летающую, и при всем том, что полковник Генри Мортон, которому принадлежат крупнейшие в подлунном мире предприятия по переработке томатов, мой закадычный друг, помидоры, набившие ему казну, мне набивают оскомину. Не спешите, однако же, с выводом, дескать, я особенной какой-то позиции придерживаюсь, - спешу сообщить, что с тех пор, как в 1927 году я начал в здешних местах свою юридическую практику, под парусом мне, вовсе не умеющему управлять парусами, все-таки походить случалось, а уж что до плавания, к началу нашей истории я в этом деле стал чуть не чемпионом. Что, должен признать, отчасти свидетельствует-таки об определенной моей философской позиции или, вот именно, о некоторой практике, прошу простить каламбур; то есть как дойдет до практики, я становлюсь почти непредсказуемым, а оттого любые обобщения - мол, кто я да что я такое - скорей всего окажутся недостоверными. До обобщений-то все равно найдется много охотников - у меня, знаете, бывает чувство, что они и составляют основное занятие наших городских умников-лодырей, - ну и пусть, зато я всегда могу достаточно утешиться, зная, что обобщения их сущая чепуха, да еще удостоверясь, что все эти обобщения противоречат одно другому (и значит, прихожу я к выводу, друг друга отменяют).

Это я вас все подводил к тому, что сейчас начну рассказывать, как строю свои лодки, ведь, закончив утренний променад вдоль Длинной верфи, я свернул с Главной улицы в проулочек, ведущий к ручью. Там у одного моего приятеля и клиента есть гараж на две машины, который он предоставил мне в распоряжение, и каждое утро я провожу час в этом гараже, трудясь над лодкой, - вот уже несколько лет никак не закончу.

Ах, лодки мои, лодки, ну что мне вам о них сказать? За свою жизнь я построил две. Первую начал, когда мне было лет двенадцать. В ту пору я набрасывался на любой подвернувшийся под руку парусный журнальчик, заказывал почтой в специальном магазине чертежи и пояснения, даже во сне, вскрикивая от восторга, видел одни только рангоуты, бимсы да кили, и кончилось тем, что голова у меня распухла от этих мечтаний. Самому построить лодку - грезил я об этом, как подвижник о священном деянии. Построить ее, оснастить и как-нибудь рано поутру тихо убрать кильблоки, выплыть по сверкающей под солнцем реке на широкий простор Чесапика и дальше, в бескрайние океаны. Детство я всегда вспоминаю как чудесное время, а если все равно меня преследовала жажда бегства, дело тут в том, что - очень уж заманчивой была сама мысль сбежать на поиски приключений, хотя окружающее вовсе не было мне в тягость. Короче говоря, бежать я хотел ради, а не от, - думаю, именно так.

Да вот беда, отродясь не умел я довольствоваться тем, чего в общем-то мог бы достичь, если б очень постарался. У отца, пришедшего в восторг, когда я ему сказал, что хочу построить лодку, идей было сколько угодно, - лучше бы всего скиф, или нет, плоскодонку, а может, ял или, допустим, клинкер, хотя лучше бы покрупнее, вроде катера, а с другой стороны, давай просто лодку из досок встык, форму довести, обшивку сделать - это он мне поможет. А я только смеялся - еще чего! В Сингапур я на клинкере, что ли, поплыву? Веслами со штормящим океаном управлюсь, когда волны от северного ветра совсем черные? Для меня тут и вопроса не было - либо шлюп в пятьдесят футов длиной, ну как вспомогательные суда, либо такая же шхуна. Помнится, я себе доказывал, что шлюп как раз и подойдет, на нем паруса так стоят, что в одиночку управлять легче, не понадобится на помощь звать девчонок каких-нибудь, которые в моем воображении уже устроились на палубе, но, с другой стороны, попаду вот в тайфун, мачта долой, и тогда крышка, мой милый, парус-то сразу в клочья, так что, выходит, со шлюпом пан или пропал. С раздельными парусами, как на шхуне двухмачтовой, баркентине, бригантине - в порядке этой очередности они завладели моей фантазией, - у меня еще останется кое-какая надежда добраться до ближайшего порта, если уцелеет вторая мачта, а сам я сохраню хладнокровие. Понятно, свои выкладки в таком роде я при себе придерживал. Не отговорил папу доставить с лесопилки тимберс на набор - он думал, что я скиф строю, - и, очень мне это запомнилось, все сожалея, что папа вместе с миссис Аарон, тогдашней нашей домовладелицей, никак не помрут, чтобы уж никто ко мне со всякими дурацкими расспросами да советами не приставал, когда я возьмусь за свою шхуну.

А начал действительно со скифа, решив, что поставлю его на шхуне как спасательную лодку. Увы! Грезить наяву, изобретения замечательные придумывать - это меня хлебом не корми, а как до рубанка дойдет, ни в какую. Замеры у меня оказывались сплошь приблизительные, стыки не получались, а уж о симметрии и говорить нечего, - куда там, я кусок планки как следует отпилить не мог, гвоздь вогнать, не скривив. Все лето я со скифом этим провозился, исправляя ошибки и попутно нагромождая новые, заменял неправильно и не по размеру выпиленные планки обшивки, которые успел закрепить на неправильно размеченном корпусе, колотой дранкой заделывал дыры на швах, а роковые свои просчеты просто игнорировал, словно и не было их, - верилось, что трудом да упорством я как-то там выправлю фундаментальный изъян, который таился в самом решении (верней, искушении) собственноручно построить судно. Всем и каждому я давал понять, что ни в помощи, ни в наставлениях не нуждаюсь, ну а папа решил, что затраты на тимберс надо отнести к издержкам, которых требует мое образование, и оставил меня в покое.

К осени мой пыл угас. Да и чего, собственно, биться над какой-то лодочкой, мне ведь шхуна нужна. А ясно же, шхуны не построишь, когда вокруг толпа наблюдателей, которые поднимают тебя на смех. Вот если бы я мог работать в уединении, действительно в уединении, тогда бы уж точно довел эту шхуну до полной кондиции - то-то бы все изумились! Только пусть судят о моем искусстве, когда шхуна не на стапеле стоит, а уже на воду спущена, - знаете, если в чащобе оказаться, деревья порознь разглядывать вряд ли будешь, мол, стволы кривые да ветки узловатые, нет, поразишься, до чего могучий лес вымахал. Всю зиму полусколоченный корпус мок под дождями на заднем дворе, я к нему и не прикасался, к скелету этому разлагающемуся, от которого ребра отваливаются, а весной меня уже только одно интересовало - лошади. Лодка так у нас и простояла на дворе лет шесть, наверно, - молчаливым укором моей переменчивой натуре. А когда я уже в армии служил, налетел как-то ураган, сорвал ее с рамы, и планки совсем повыскакивали. Кажется, папа потом топил ими печку.

Вспомнил эту печальную историю, потому что она многое говорит о том, каким я был в детстве. Мечты меня посещали непременно грандиозные, такими же оказывались мои представления, как все надо в жизни устроить, и я прилежно трудился, воплощая эти представления, причем всегда втайне ото всех. Но не. дано мне было толково выполнять мелкие операции, без которых не получается величественного целого, - совершенно не умел, что поделаешь, - а потому конечный результат моих стараний, может быть, и производил впечатление на непосвященных, однако у знающих людей вызывал одни улыбки: уж больно посредственно. И то сказать, много ли в моей жизни свершений, которые несправедливо было бы оценить вот именно так? Да, старухи приходили в восторг, слушая, как я бренчу на пианино, но ведь гаммы я так и не осилил; да, я выигрывал школьные турниры по теннису, только в школе-то нашей никто теннисом не увлекался, и удар у меня был поставлен совсем скверно; да, в классе я был первым учеником, а мыслить так, по сути, и не выучился. Продолжать ли? - какой печальный перечень!

Известное дело, от этих недостатков, которые, конечно, происходят из непомерного стремления блистать в глазах окружающих, избавляться очень сложно, и у меня они бы так и остались на всю жизнь, но помогла армия.

Вообще-то, разумеется, не армия как таковая - о нет, что вы. Армия, как ни взгляни, - та еще радость. В 1917 году^[8], поддавшись какому-то порыву, я пошел добровольцем, но еще армейский автобус не выехал из Кембриджа, как мне стало понятно, что предстоит пережить много крайне неприятных минут. Я их и пережил, все, что полагалось пережить солдату в кошмарной этой армии, - ну разве вот под газовую атаку не попал да в живых остался. Какой там из меня патриот! Мне было ровным счетом безразлично, за что мы воюем, если воевали мы не просто так, а за что-то (из равнодушия до сих пор не выяснил).

Не хочу на этом задерживаться, я описываю ведь не фронтовой свой опыт, хотя его тоже мог бы описать и вышла бы немаленькая книжка, да какая - вы сроду ничего подобного не читали. За вычетом одного эпизода - сейчас расскажу, нечего откладывать, - солдатские годы почти никакого влияния на мою последующую жизнь не оказали. А тот эпизод - тогда шло сражение в Аргоннском лесу - я считаю важным по крайней мере в двух отношениях: благодаря ему было отчасти покончено с вышеописанным моим свойством, а кроме того, он стал одним из двух незабываемых случаев, когда я так сильно чувствовал свое животное начало.

Сражение разгорелось уже вовсю, когда моя часть была послана заменить стрелковую роту, от которой почти ничего не оставалось. Для меня это был первый и единственный бой. Понятно, солдат из меня никудышный, - с интеллигентами всегда так, правда ведь? - но, трясясь в грузовике, который вез нас к линии фронта, страха я испытывал не больше, чем остальные, я ведь, вообще говоря, не трус, когда дело идет о физической опасности. Прибыли мы под конец дня, немцы лупили по нашим позициям с дикой яростью. Высыпали из грузовиков, глядим - чувство такое, думаю, как у человека, прыгнувшего с парашютом: сначала вроде бы все нормально, потом шарах! - и черт знает что творится. Мы прямо оцепенели. Никто и не вспомнил, чему нас учили, вообще ничего не вспомнил. Жуть какая-то! Кошмар! Клянусь, от пушек этих просто воздух раскалывался. А устоять на ногах немыслимо, хоть офицеры орут, как с ума посходили. Мы все до одного тут же повалились, и правильно сделали. Думаю, вам всем такое, а то и похуже, тоже пережить случалось, раз в наш век живете.

Что да как там с нами происходило, ума не приложу. Потом думал: ладно, если у союзников солдаты большей частью вроде меня, как же мы войну-то выиграли? Правительство ухлопало на мою подготовку - пусть ускоренную, все равно - прорву денег, а я как дитя беспомощное, да не я один, все. Не трусость тут была, не страх (это потом), а просто от грохота и взрывов пальцем шевельнуть не в силах.

Темнеть начало, а я, помню, в какую-то яму забился. Кругом пни от поваленных деревьев торчат, здоровые такие - метра полтора каждый. Что я в той воронке делал, не имею понятия. Солнце почти зашло, воздух дымный - не продохнешь. А подо мной, в овраге, суетятся какие-то люди в мундирах, делают что-то. Ну, думаю, артиллерия передохнуть решила, а может, я совсем оглох.

- Слушай-ка, - говорю я себе, не очень-то соображая, - этоведь немецкие солдаты. Противник, значит.

И собственным глазам не верю. Господи помилуй! Немцы! Я ведь по ним стрелять должен, разве нет? Оглядеться, не поблизости ли остальная армия США, мне как-то не пришло в голову, просто выпалил несколько раз по этим, которые в овраге возились. Никто не свалился замертво, похоже, вообще не обратили внимания, что это по ним бьют. Они же в контратаку должны были идти или в укрытие бежать, не знаю. А ничего подобного. Очень хорошо помню, как стрелял и затвором щелкал, стрелял и щелкал - несколько раз. Черт возьми, плевое это дело - воевать, вот только каким образом противника приканчивают? Да еще куда все подевались-то, из нашей части?

Дальнейшее происходило уже в темноте (и вообще тот бой словно мне снился). Вдруг на время все заволоклось мраком. Теперь в овраге очутился уже я сам, забился в какую-то воронку, затопленную грязью, и скорчился на четвереньках. Винтовка была все еще при мне, но патроны кончились, была, кажется, еще обойма, только я не знал, как перезарядить. Сижу, скрючившись, голова запрокинута, лужа эта грязная прямо перед глазами. А кругом опять стихло, провизжит снаряд, вспыхнет высоко где-то, а больше ничего. Вот тут-то и овладел мной настоящий страх, стремительно овладел, хотя не скажу, чтобы нежданно, - знаете, чисто физическое такое ощущение ужаса. Так и накатывает оно дрожью, и всем телом трястись начинаешь - от коленок по спине вверх ползет, плечи уже трясутся, челюсти прыгают, а потом снова вниз, и раз за разом, вверх - вниз, вверх - вниз, ну точно волны по телу ходят. Не трусость это, не подумайте, рассудком-то я безучастен оставался - то ли о другом думал, то ли просто отупел. Если бы трусость подступила, у меня бы выбор был, как действовать, но страх выбора не оставляет. Пошла опять волна вниз, к бедрам, и тут круговая мышца, сфинктер этот, не выдерживает, а волна уже вверх бежит, у желудка она, к груди подступила, к горлу, - а я рыгаю, дышу как паровоз, и челюсти отвисли, слюна течет, глаза слезятся. Вверх - вниз, и снова, и снова, не знаю, сколько это длилось, может, минуту - не больше. Только никогда в жизни не испытывал я настолько сильного ощущения и до того беспримесного. Пока не прошло оно, я даже какое-то время мог на самого себя словно со стороны смотреть - вот, пожалуйста, загнанное, все в пене животное, куда-то в яму забилось. Только не подсказывайте: известно, мол, человек - он ведь и правда животное; знаю, но об этом, уж будьте уверены, толковать-то легко, а совсем другое дело убедиться, да еще так наглядно, что вовек не забудешь, - ты на самом деле животное и теперь уж остережешься, хоть бы и мимоходом, о своей возвышенной природе разглагольствовать, - дескать, я не просто животное, я человек; полноте, уж что меня касается, я на своих ближних отныне вот так вот и смотрю: все они - фауна, хоть встречаются экземпляры опасные и не очень, умные и не слишком, здоровые и не особенно, ловкие и не больно-то; и пусть ближние чего-то достигли, я все эти их достижения воспринимаю просто как проделки выученных зверей, а может, и скверно натасканных. Про себя, во всяком случае, я с той ночи знаю это совершенно точно, и ни к кому - хоть бы это отец был, или Джейн, или я сам - по-другому относиться не в состоянии.

Да, а эпизод этот в ту самую минуту продолжался вот как. Противники вдруг опять появились по обе стороны - уж не знаю, где они раньше прятались, - и я наконец-то уразумел по-настоящему, что бой идет вовсю. Через овраг и с того края, и с этого шпарили из пулеметов; ползли по одному, а то и по двое-трое солдаты, перебежками продвигались, и кое-кто ко мне в воронку заглядывал; то и дело рвались снаряды, и крик стоял, вопль какой-то непрерывный, стоны, ругань. Бой, надо думать, бушевал уже не первый час. И я даже рвался принять в нем участие, хотя совсем потерял голову, - крикни мне кто-нибудь, прикажи, я бы повиновался, не сомневайтесь. Но я был совершенно один, а тело мое, пока я был один, цепенело в неподвижности. Волны страха прошли, но осталось полное изнеможение, заставлявшее сидеть - не шевельнуться.

Опять вступила в дело артиллерия, причем били как раз по оврагу, где шла рукопашная. Видно, с обеих сторон решили расчистить это месиво, накрыв крупными снарядами, а потом начать заново. Взрывы грохотали метрах в ста от моей воронки; вернулся страх. Я секунды не сомневался, что буду убит, и страшно было лишь одного - что придется умирать медленно, мучительно, а никто не придет на помощь. Ничего другого я и не хотел, только бы кто-то оказался рядом, когда меня смертельно ранит.

Считаете, я расчувствовался? Не без того, конечно, мне и самому впоследствии так казалось. Но такое уж было у меня чувство, и настолько сильное, что умалчивать о нем не могу - врать не хочется. То есть уж до того сильное, что, увидев, как какой-то солдат прыгает ко мне в укрытие, я так на него и повалился, обнял, сжал изо всех сил, поддавшись первому порыву. Он, понятно, решил, что я хочу его прикончить, и с криком вырвался. А я опять на него наваливаюсь, винтовку сдернуть не даю, только уж такое мое счастье - пока мы с ним возились, его штык вошел мне в левую лодыжку, неглубоко правда. Я ему ору прямо в ухо - мол, не бойся, я же не враг, я тебя люблю, - а при всем том сзади захожу и, поскольку был крупнее и явно сильнее, руки ему, ноги скручиваю. Он еще трепыхается и что-то по-немецки бормочет, - стало быть, противник. Ну как ему объясню? Даже если бы по-ихнему говорить умел и втолковал, что да как, он бы все равно подумал: чокнутый какой-то или от страха ополоумел, тут же бы меня и ухлопал, ясное дело. Ему же столько всего надо было за миг какой-то уразуметь.

Ну, я, конечно, мог бы его убить, и он, не сомневаюсь, понимал, к чему идет дело, он же ведь совсем был беспомощен. А сделал я вот что: одной рукой друга этого переворачиваю на живот, так что он лицом в грязь уткнулся, а другой подтягиваю к себе ружье и штык свой, то есть штык прямо к шее ему приставляю, даже кожу оцарапал - вижу, кровь у него выступила. Дружок, вижу, совсем перетрусил, чуть не в обмороке и лопочет что-то по-немецки, сдаюсь, мол, или там пощадить молит, а может, и то и другое. Чтобы уж никаких сомнений не оставалось, я его подержал так вот по грязи распластанным еще несколько минут, кажется, даже чуть поддавил штыком, ну тут он совсем чувств лишился, телом своим не владеет - в точности как я чуть раньше тоже собой не владел, - только ревет во все горло. Видно, ужас его охватил, я же помню, как со мной было, - в общем, животное перепуганное, и больше ничего.

Но армия-то американская куда запропастилась, хотел бы я знать? Поверь, друг-читатель, так я по сей день и не ведаю, где эти армии - наша и немецкая тоже - околачивались, пока тот бой шел.

Прошу тебя, друг, читай дальше без предвзятости, не всякую же минуту тебе напоминать, чтобы выводов избегал вроде напрашивающихся и очевидных, если хочешь верно обо мне судить. Я вот как действовал: винтовку свою в сторону отложил, штык воткнул в грязь рядом с животным этим, которое из-за меня прямо в параличе валялось, и обнимаю немца, целую, будто у нас с ним любовь, какой свет еще не видел. Щеки его перемазанные, щетинистые все исцеловал, и глаза, и шею трясущуюся. Вспомнишь теперь - не верится, хорош я был, да и он тоже! Он, видно, осмелел, страх из него вышел, как прежде из меня, и час, не меньше, мы вот так вот с ним ласкались.

Вы небось подумали, ясное дело, гомики оказались, - а кто бы не подумал, я же понимаю. Только глупость это, потому как сроду я себя никаким гомиком не чувствовал, и тот немец-сержант тоже нормальный был.

Ну, повисели мы друг на друге, дрожь и унялась, руки разжались. Между нами полное было понимание, по-моему, просто исключительное понимание. Я вроде бы себя человеком наконец почувствовал, первый раз, как с грузовика спрыгнул. Все ясно сознаю, вижу все, и слышу, и воспринимаю. А снаряды над головой все визжат, визжат, только взрывались-то они не так чтобы уж рядом, а бой рукопашный, похоже, где-то уже в другом месте идет, от нас далеко.

Сидим мы с немцем по краям воронки, метров этак пять между нами, и друг другу улыбаемся, -• ведь понимание-то полное. Раз-другой пытаемся жестами объясниться, только зачем, и так все ясно. У меня табачок сухой был, а он вообще без сигарет. Зато с пайком, а мой куда-то задевался. Патронов ни у меня, ни у него нет. А йод и бинты у обоих в сумке лежат. Стало быть, сигареты и паек мы поделили, я ему царапину на шее перевязал, он мне ранку на ноге. Тут он хлопает себя по заднице и нос зажимает. И я себя по штанам хлопаю - вонища, мол. И оба мы хохочем, пока слезы из глаз не покатились, и опять обнимаемся, хотя на секундочку только, - страх прошел, и, ясное дело, стыдно стало что мне, что ему. Оглядели мы друг друга по-приятельски этак. И кажется, вздремнули.

В жизни ни к кому я не испытывал такой близости, ни с кем из друзей или там из женщин такого абсолютного понимания у меня не было, как с немцем этим. Он был малорослый и некрасивый, старше меня намного - вон уж седина кое-где пробивается; никаких сомнений - вояка, причем профессионал. Я его поближе рассмотрел, как светать стало. Спит он, а я сторожу, глаз не смыкаю, - ну в точности как львица детеныша своего сторожит, подступись попробуй. Да сунься к нам в воронку какой американец, хоть бы собственный мой папаша, я бы, глазом не моргнув, тут же его прикончил, он бы на сержанта немецкого и замахнуться не успел. Много ли значат семья или там родные, если между нами двумя до того тесная связь установилась? - вот о чем мне думалось. И что с того, что мы с ним скоро разойдемся, даже имени друг друга не узнав, он опять в американцев палить примется, а я, значит, в немцев. Между нами-то двумя уже установлено частное перемирие. И даже если, думалось мне, даже если - на войне чего не бывает - потом мы вдруг снова сойдемся лицом к лицу и, даже друг другу не улыбнувшись, не признав, в штыки кинемся, что с того? Все равно несколько часов мы с ним были словно один человек и понимали друг друга, понимали так, как лучшие приятели один другого понять не могут, как влюбленным понять не дано, - только мудрому по силам себя понимать вот настолько.

Но расскажу до конца. Вы уже, думаю, догадались, что все эти риторические вопросы потихоньку сомнение во мне разбередили. Нет, про себя-то я все точно знал, что я к немцу этому испытываю. Только ведь чувства эти сам же я распалял в себе. А он всего лишь откликнулся, не спорю, душой откликнулся, но и то вспомнить, что он мордой в грязи при этом валялся и штык мой на шее чувствовал. Правда, когда мы без лишних слов установили между собой мир, он бы много раз мог на меня напасть, а вот не напал; но, с другой стороны, он, если помните, был с виду настоящий солдат-профессионал, много чего испытавший, а мне, обратите внимание, всего восемнадцать исполнилось. С чего же я так уверился, что мы оба немыслимую симпатию друг к другу испытываем, ведь, очень может быть, я все это просто навоображал, а он про себя посмеивается, решив, мол, гомик какой-то ему попался или чокнутый, вот обожди, покемарю малость, перекурю, с силами соберусь да и прихлопну тебя одним махом. Ведь это ж до чего воякой ко всему привыкшим быть надо, чтобы так вот храпеть да причмокивать в какой-то грязной воронке, когда кругом вовсю бой. Смотри-ка, вроде даже улыбнулся. Надо мной, что ли, посмеивается?

Становилось почти совсем светло, и ощущение кошмара потихоньку начало отступать. Бой, несомненно, идет где-то вдали от нашей позиции. Интересно, это я оказался на немецкой территории или, наоборот, он на нашей? Противный вообще-то тип. Простецкая рожа, глупая к тому же. Наверное, жутко тупой. Да что тут размусоливать, ясно же, ему и в голову не могли прийти все эти мои фантазии, расскажи - он и не поймет, про что я толкую. Он же мне ногу покалечил, нет, что ли? Правда, я первый на него кинулся…

Все больше нервничая, я высунулся из воронки. Ни души не видно, только разбросаны там-сям по земле тела, одно больше другого покалеченные, по-всякому скрючившиеся, - вон и на проволоке колючей висят, и в ямах разных валяются. В воздухе дым смешивался с пылью, поднимались испарения, было довольно-таки прохладно. Нога ныла. Я сполз обратно и недоверчиво разглядывал немца, дожидаясь знака, что он проснулся. Даже взял в руки ружье (а его винтовку зашвырнул подальше) - так оно спокойнее. Чувствовал я себя с каждой минутой все более беспокойно и опасался, уж не возвращается ли страх.

В конце концов я решил потихоньку вылезти и пойти к своим, если их отыщу, а немец пусть спит. Замечательно придумано! Я выпрямился во весь рост, не выпустив винтовки и глаз не спуская с немца. Он разлепил веки, и, хотя даже не шевельнул головой, выражение ужасной тревоги мелькнуло на его лице. Тут же я на него бросился и ударил штыком в грудь. От удара этого он отупел, а я, налегая всем телом, так и пришпилил его к стенке, только штык уперся в кость грудины и не шел дальше.

О Господи! - проносилось у меня в голове. - Прикончить не смогу, что ли? Он ухватился обеими руками за дуло моей винтовки, пытаясь ее от себя оттолкнуть, но я ведь стоял на ногах, так что мне давить было сподручнее. Какую-то секунду мы молча боролись. Я не мог оторвать взгляд от штыка, а он, боюсь, от моего лица. И тут острие соскользнуло с кости, это мы оба постарались, вот вам последнее наше общение! - издавая жуткий такой, хотя едва слышный звук, когда рвется ткань, вошло ему в шею, насквозь, и он начал умирать. Я бросил винтовку - никакая сила в мире не заставила бы меня ее выдернуть! - и, споткнувшись о его оседавшее тело, ринулся прочь. Мне повезло, наткнулся я на своих, на американцев, после этого сражение для меня кончилось.

Вот вам история моих боевых подвигов. Я рассказал все - а зачем, собственно? Да, не спорю, я вылечился. Сразу от нескольких вещей вылечился. Теперь я почти никогда не грежу наяву, даже мимолетно. И ничего хорошего не жду ни от себя, ни от прочих животных той же породы. Почти не бывает, чтобы я пробовал каким-нибудь словом или сентенцией выразить, что я о человеке думаю, я вообще стараюсь никому оценок не давать. И для себя не добиваюсь от знакомых ни похвал, ни поощрений. Стремлюсь все делать не спеша, последовательно, с тщанием. Вы не подумайте, что тот случай, такой травмирующий, я считаю единственной причиной, из-за которой все настолько у меня изменилось, честно говоря, сам иногда не вижу, как эти изменения с ним связаны. Но, задумавшись о них, всякий раз тут же вспоминаю воронку (особенно этот чуть слышный звук от рвущейся ткани, если уж все говорить до конца), и в этой соотнесенности я нахожу что-то существенное, хотя готов допустить, что все это, как говорит логика, - пример post hoc, ergo proper hoc^[9]. Впрочем, мне безразлично.

Словом, когда в 1919 году я демобилизовался и поступил в университет Джонс Хопкинс, пришлось переучиваться, чтобы по-новому, правильно выучиться многим вещам, которым прежде был полуобучен, среди них и умению ясно думать. Оказалось, среди прочего, что, если правильно держать ракетку, для тенниса я почти не гожусь. Зато в гольфе достиг немалого, и тоже оттого, что начал все делать правильно. Играть на пианино я перестал. А снова почувствовав некоторый интерес к лодкам - в 1935 году это было, - стал строить правильно с самого начала. Нет, не то чтобы я, как большинство, склонен был считать, будто умение все делать как надо, а не как не надо, обладает каким-то особым этическим смыслом. Я не вижу этической обязательности в правиле, гласящем, что все стоящее надо делать как следует. Просто с 1918 года я не способен, по натуре своей не способен что бы то ни было делать не так, как надо, хотя прежде был почти не способен что угодно делать как полагается.

Лодка моя длиной тридцать пять футов, добротная шлюпка: корма закруглена вроде торпеды, а нос узкий и острый, - у нас тут много таких, они хороши в работе и в просторечии называются клещами. Шпангоут, киль, настилка - все из крепкого белого дуба, а боковины, палубы, днище - из крепкого кедра. Маленькая такая посудина, которая в плаванье надежна, и строил я ее без спешки, основательно все просчитывая. К июню 1937-го уже два года с нею возился, по часу ежедневно. Помню, нередко бывало, приду в гараж пораньше и сижу, на нее любуюсь да прикидываю, как мне всего лучше следующую операцию произвести, или просто стены оглядываю, и ни единой мысли в голове.

А в то утро положил несколько планок настилки, боковины-то и днище у меня уже закончены были, и корпус стоял правильно. Как обычно, не переоделся, рукава и то не закатал - так вот в пиджаке, при галстуке и шляпе стал класть настилку, кедровые планки, которые плотно подгонять надо - 3/4 дюйма на 3, их на бимсах крепят, внизу, медными шурупами и гвоздями с гальваническим покрытием: зенкуют и, когда гвоздь сидит, еще шпатлевать надо. Планку я нарезал накануне, так что за час почти всю палубу выложить успел, причем даже не вспотев. Отряхнул брюки (вообще-то так, для порядка, дерево я чистым держу), раскурил вторую свою сигару, несколько минут посидел, свою работу оценивая, а потом, заперев двери гаража, пошел в контору. Может, думал я, вовсе не печалясь, кто-нибудь решит доделать оставшееся, ну и прекрасно, отличная у него лодка будет.

VIII. ПОЯСНЕНИЕ, ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Если позволите, кое-что поясню, предупредить кой о чем хотелось бы.

От отца я унаследовал привычку заниматься физическим трудом в хороших костюмах. Отец превратил эту свою привычку в настоящий ритуал, ну как хирурги прошлого века, непременно надевавшие в операционную смокинг, чтобы потом похвалиться, что на их манишках с запонками не заметить ни капельки крови, хотя случай был трудный.

- Аккуратно работать приучаешься, - говорил отец, - и без натуги. Хорошая работа - она же не обязательно с натугой делается.

В том же наряде, какой на нем был днем, в суде, - бутоньерка и все прочее, - папа перед ужином копал грядки на огороде, разводил негашеную известь и опрыскивал деревья - листья у них были широкие, и гусениц много, - или опоры веранды белить принимался, или машину мыл из шланга. Никогда при этом не перемажется, одежду не замочит - складочки и то не помяты. Когда однажды в 1930 году я вернулся из конторы и нашел отца в подвале - одним концом ремень затянут на балке, другим вокруг шеи, - на нем пятнышка грязного не отыскать было, хотя подвал у нас пропылился еще как. Брюки отутюжены на зависть, пиджак нигде не морщит, а прическа - волосок к волоску, только вот лицо у него почернело да глаза вываливаются.

Правильно папа говорил, что по дому работу надо делать в той же одежде, какую в контору надеваешь, - я с ним согласен и стараюсь выполнять это правило неукоснительно. Опасаюсь, правда, что для него закон этот каким-то конечным значением обладал, как-то там согласуясь с туманной его философией. А у меня ничего подобного, вот я вас и предостерегаю, не вздумайте в моих привычках философскую подоплеку отыскивать. Не спорю, день у меня так строится, что в этом расписании находят отражение общие мои понятия о вещах, но не надо ложных аналогий проводить, с толку собьетесь. Зря я, наверное, упомянул, что лодку сколачиваю, не снимая костюма, в котором хожу на работу.

IX. АФИШКА

Юриспруденцию я для себя не выбрал в качестве профессии, разве что пассивно согласился, поскольку младенцем был, когда решили: буду учиться, стану членом мэрилендской Коллегии и войду в отцовскую фирму, - ну а я не протестовал. Само собой, большой любви к своим занятиям я никогда не чувствовал, хотя, как у меня заведено, в меру интересовался всеми этими процедурами и законами, а также судебной механикой.

Вас не покоробит, если скажу, что, вероятно, я лучший стряпчий на восточном побережье? Хотя скорей всего не стоит, решите, что хвастаюсь. Но вот ведь что: если бы полагал, что правосудие на самом деле вещь необыкновенно важная, сказанное вправду выглядело бы бахвальством, а не только констатацией факта, но, положа руку на сердце, я считаю адвокатскую деятельность, юриспруденцию и даже вообще юстицию, в сущности, ничуть не более серьезным занятием, чем, скажем, ловля устриц. Согласитесь же, - разве не так? - какое там самохвальство, если человек вроде меня с улыбкой вам говорит, что на всем полуострове лучше, чем он, никто не умеет ловить устриц (ко мне это не относится), или такие замечательные самокрутки сворачивать, или там на механическом бильярде играть.

В своем деле я вроде деревенского врача, которому всем приходится заниматься. Вот и я тоже: уголовные дела веду, составляю иски о возмещении ущерба, споры о наследстве через меня проходят, о правах, закладные приходится рассматривать, доказывать подлинность документов, вводить во владение - в общем, всякого хватает, с чем к юристу идут. Выступал я в суде по опеке, в окружном суде, федеральном, морском, апелляционном, однажды даже в Верховном суде Соединенных Штатов. Проигрываю нечасто, но ведь нечасто и берусь за дело, которое меня с самого начала не очень привлекает. Должен признаться, что возможных клиентов я выбираю, хорошенько все обдумав, и не с тем, чтобы выкопать дельце попроще, а чтобы интереснее было.

К счастью для фирмы, партнеры мои не такие переборчивые, поэтому расписание у них плотное и доходы порядочные. Гарри Бишопу - тот самый, "Эндрюс и Бишоп", - в пору, о которой я рассказываю, было шестьдесят три года (он умер в 1948-м). Они с отцом основали дело в 1904 году, когда оба еще молоды были. Третьим партнером стал Джимми Эндрюс, нашему семейству он не родственник. Ему в 1937 году было лет двадцать семь, может, двадцать восемь, только начинал практиковать, ну, я и предложил ввести его в фирму, потому как удобно: такое же название остается, как было, пока отец не повесился.

Контора наша, куда я, часок повозившись с лодкой, наконец добрался, занимает маленький типовой дом. У каждого сотрудника свой кабинет, однако клиенты ждут в общей приемной, уборная тоже одна на всех, равно как секретарша.

Она, секретарша то есть, - ей лет пятьдесят, и зовут ее миссис Лейк, - при виде меня оторвалась от машинки, чтобы поздороваться.

- Меня, надеюсь, никто не ждет?

- Миссис Мэк заходила, - отвечает миссис Лейк.

- Ах вот как. Что-нибудь срочное?

- Записку оставила. Там, на столе у вас. Я поправил галстук, оглядев себя в зеркало, висящее на стене приемной.

- А Чарли не заглядывал?

- Нет пока.

Чарли - это Чарли Паркс, тоже стряпчий, он работает в конторе, которая совсем рядом с нашей. Давний мой приятель, мы с ним в покер часто играем, но сейчас противники: представляем разные стороны в запутанном деле, возникшем из-за чепухового дорожного происшествия. Оно уже несколько лет тянется и не дошло даже до первого слушания - клиенты, что у Чарли, что у меня, из богатеньких, к тому же такие, кого в нашей среде сутяжниками называют, вот и приходится нам с Чарли целые дни уточнять разные процессуальные детали. Я потом расскажу про эту тяжбу подробнее.

- Ладно, а с рассолом что новенького? - спросил я, гася окурок в пепельнице, стоявшей перед миссис Лейк, и просматривая корреспонденцию, которую она для меня сложила горкой.

- Кажется, есть письмо из Балтимора, - сказала она.

Это в связи с моим основным в данный момент делом, тоже весьма престижным и касавшимся завещания Гаррисона Мэка-старшего, маринадного короля, который в 1935 году приказал долго жить. И опять ужасно запутанное дело: ну, в общем, младший Гаррисон поручил мне защищать свои подвергшиеся опасности миллионы (почти три миллиона, между прочим), и с января все складывалось скорее в пользу тех, кто эти миллионы у нас оспаривал, - печально для Гаррисона, хотя не скажу, что и для меня тоже.

Захватив с собой в кабинет письма, я начал свой последний день практики. В двух конвертах оказались рекламные объявления, я их бросил в корзину, не читая. Еще в одном был чек на тысячу семьсот Долларов от Уильяма Батлера, чьи интересы я представлял в вышеупомянутом деле о дорожном происшествии, - частичное погашение расходов по иску. Я отложил чек в сторону - этим займется миссис Лейк. Так, а вот и личное послание от Джуниора Майнера, супруга той девушки из третьей главы; пять лет назад я вел их развод. Что ему понадобилось? - ага, читаем: "Убью сука кагда на Пайн-стрит появишься сам знаиш сука за что Дж. М.".

Понятия не имею, отчего в еженедельных своих письмах Джуниор так сдержан в выражениях, - наверно, в силу природной своей застенчивости. Считал, что развод я устроил с целью положить Дороти к себе в постель, поэтому вот уж который год раз в семь-восемь дней шлет мне такие записочки с угрозами. Ладно, отложим, миссис Лейк подошьет в папку, а у Джуниора, надеюсь, хватит ума не переходить от слов к действиям. Прокурор нашего штанга Джермен Джеймс спит и видит, как бы какого негра вздернуть, не хотелось бы преподносить ему такой желанный подарок. Впрочем, если Джуниору не вздумается приступить к делу в ближайшие несколько часов, опасаться ему нечего.

Следующее письмо я опознал с первого взгляда по собственному почерку на конверте, - я послал его сам себе. На штемпеле значилось "Балтимор", и важным это письмо было - или могло оказаться - чрезвычайно. Надо было собраться с духом, чтобы его вскрыть; пока что я прислонил конверт к лампе и принялся за другие.

Они касались разных дел, которыми я был занят. Одно за одним я прочел их все, после каждого на несколько минут прерываясь, - рассматривал красующееся у меня под окнами здание тюрьмы округа и мысленно прикидывал, что к чему. Наконец отодвинул их все в сторону и развернул листочек от Джейн.

"Ты думал своей запиской мне больно сделать, милый, только напрасно. Совсем не больно. Сделаю все так, как ты хочешь, а если ты к Марвину Роузу собрался на полный осмотр, уж кстати выясни, милый, почему ты такая нюня, целую, Джейн".

Да, сильно же она изменилась с тех пор, как мы познакомились. Должен объяснить: Марвин Роуз - это врач и мой друг, мы с ним в гольф играем, а пойти к нему на осмотр требовала она, иначе отказывалась выполнить одну мою просьбу, ну, помните, я перед уходом из гостиницы ей записку у Джерри Хоги оставил: думала, в таком случае уж точно отвертится, я ведь с 1924 года ни за какие коврижки к врачу пойти не соглашался, и Джейн знала, что тут я тверд как камень, хотя необъяснимо почему.

Этот ее листочек я тоже, сунув в конверт, отложил для миссис Лейк, пусть пойдет в папку. Поверь, я не похваляюсь, друг-читатель, я точно знаю, что в Кембридже ни у кого не было ни единого шанса выиграть, затеяв против меня судебное дело. Даже допуская, что мне бы не удалось склонить на свою сторону присяжных и судью одним красноречием да юридическими уловками, я бы все равно добился чего нужно, порывшись у себя в папках, - непременно необходимый документик отыщется. Само собой, предвидеть, при каких обстоятельствах мог бы понадобиться вот этот листочек, я не мог, тем более что связь моя с миром, и без того непрочная, нынче оборвется. И все-таки я решил, что лучше будет, если миссис Лейк его сохранит.

Потом я позвонил врачу.

- Не могли бы меня записать к доктору Роузу сегодня перед обедом?

- Прошу прощения, сэр, - ответила сестра в регистратуре, - доктор Роуз сегодня занят до самого вечера.

- Скажите ему, что звонил Тодд Эндрюс, - сказал я. - Нужно бы, чтобы он меня осмотрел. Может, выкроит минутку в перерыв? - Мне была известна привычка Марвина капельку вздремнуть перед ленчем у себя в кабинете, прямо на кушетке Для осмотров.

- Подождите, пожалуйста. - Слышно было, как она, прикрыв ладонью трубку, совещается с Марвином.

- Да? Это Тодд? - раздался его голос.

- Он самый. Ну как, проснешься минут на пять, Марв?

- Какого черта, Тоди, ты что, заболел? - спрашивает он недоверчиво.

- Нет, конечно.

- Значит, в суд на меня подали?

- Тоже нет. Просто хочу, чтобы ты меня посмотрел.

От изумления он не находил слов. Еще бы, ведь сколько лет за гольфом да за бутылкой мы с ним дискутировали о медицине и праве, верней, о здравоохранении и юстиции, и, хотя он ничего не знал о моих непорядках с сердцем, ему было известно, что здоровье у меня неважное, но обращаться к врачам я категорически не желаю.

- Ну конечно посмотрю, Тоди, заходи, сделай одолжение, - сказал он наконец, давясь смехом. - Только ты ведь, поди, разыграть меня собрался, а?

- И не думал. Осмотр, причем по всей форме. В одиннадцать, хорошо?

- В одиннадцать пятнадцать, - сказал Марвин. - Шприцы надо проверить и прочее. Ты у меня редкий гость.

Мы поболтали с минуту о том о сем, а затем я вернулся к своим папкам, вытащил досье с делом о наследстве Гаррисона Мэка-старшего и приготовился поработать над ним как следует.

Но еще разок отвлекся. Надкусил свою третью сигару, оказалось, что спички кончились, и я поискал в карманах пиджака другую пачечку. Вместо нее извлек афишку, которую прихватил на Длинной верфи, позабыв прочесть. Раскрыл ее и разгладил у себя на столе.

Я перевернул афишку, и на обратной стороне оказались дополнительные сведения о достоинствах Плавучей Оперы Адама, а также о программе вечернего спектакля.

Так. Ну уж я, во всяком случае, ни за что не упущу чудесный общий парад.

- Миссис Лейк, - попросил я, - если не трудно, позвоните до обеда миссис Мэк, скажите, что я хотел бы показать Джинни этот плавучий театр, когда он пришвартуется.

- Конечно, - сказала миссис Лейк. - Когда вы за ней зайдете?

- Попозже днем, наверно. Часа в четыре, у меня,после четырех как будто ничего нет?

- Сейчас посмотрю… Нет, ничего. Знаменитая гонка на скорость пароходов "Натчез" и "Роберт Ли". Да, такое упустить никак нельзя. Впрочем, не вняв напоминанию капитана Адама, я как-то упустил время спектакля, указанное в афише, которую, признаюсь, скомкав, бросил в корзину, так что и по сей день не могу до конца уяснить, состоялось ли представление двадцать первого июня или двадцать второго. Само собой, за девять лет, которые для меня были заполнены воспоминаниями о том дне, легко было поднять старую подшивку нашей газеты "Бэнкер", где уж наверняка воспроизводилась афишка с датой. Но почему-то я так и не собрался это сделать. У кого это - у индейцев навахо, кажется? - есть обычай оставлять что-то недоконченным, когда ткут ковры или изготовляют прочие украшения, - какой-нибудь нужный стежок пропустят, лишнюю глину положат, и все для того, чтобы не вступать в соперничество с богами. Да, точно, у индейцев навахо. Для меня богов не существует, так что оправдать свою безалаберность, в отличие от индейцев, мне нечем. Только, должен признаться, мне отчего-то с самого начала казалось неразумным выяснять точную дату. Сам, наверно, не объясню отчего.

Даже и пытаться не буду.

X. ПРАВО

Сущность неуловимая, право - как мне описать, что оно такое? Статьи закона или же смысл, вкладываемый в них судьями, или, может, не судьями, а присяжными? Прецедент? рассматриваемый случай в юридическом его значении? буква или практика? Кажется, мне безразлично, что оно собой представляет - право.

Хотя, что говорить, мне не все равно, как можно повернуть закон, только интерес этот сугубо профессиональный, чистая любознательность, не больше. Ну, к примеру, подарили мальчику игрушечный трактор, и, заводя игрушку ключиком, он кладет поперек ее пути книжку. Трактор без труда через эту книжку переползает. Тогда мальчик ставит поверх книжки еще одну. Тут уж трактор преодолевает преграду с трудом. Ладно, первая книжка раскрыта, вторая к ней прислонена, а чтобы держалось, сзади мальчик поставил еще свой башмак. Трактор старается изо всех сил, пыхтит, жужжит, напрягается, но вот опрокинулся на скалу, как черепаха, - крутятся гусеницы. А мальчишка уже опять рисует или ребус разгадывает, причем на лице у него ничего не прочтешь. Вот так-то, сэр, о чем это вы, о праве? - понятия не имею, что это за штука такая.

Вы, возможно, по примеру капитана Осборна вообразили, что обо всем на свете у меня есть собственные мнения, причем нелепые. Думайте как хотите. Хотя вообще-то я большей частью никакого мнения не придерживаюсь, просто поступаю, как нахожу нужным, а другие высказывают разные взгляды. Это я вот к чему: закон воспрещает поступать так-то и так-то и предписывает действовать, наоборот, вот этак, только к деяниям человеческим ни запреты такие, ни рекомендации чаще всего неприложимы. Но и то сказать, деяния эти, которых закон не предусмотрел, все равно с законом, несомненно, связаны и даже им обусловлены, только статьями, относящимися к другим случаям. Допустим, запрещено убивать, застав кого-то совершающим противоправное деяние. Или возьмем самоубийство; противоправно оно или нет - на сей счет мнение у меня отсутствует, однако я держусь определенного мнения относительно нескольких других вещей, и по этой вот причине оказалось возможным, чтобы в 1937 году я задумался о самоубийстве, решился на него даже.

Вот так. Стало быть, никакого общего суждения о том, что такое право, юстиция и прочее, у меня нет, а если иной раз я ставлю на их пути маленькие препятствия вроде книжки или какой-нибудь там судебной казуистики, то делаю это исключительно из любопытства: справятся? не справятся? И когда механизм права, как тот игрушечный трактор, беспомощно опрокидывается, я, просто это для себя отметив, с выражением полного равнодушия продолжаю заниматься своими "Размышлениями" или лодкой своей. Выиграю я дело или не выиграю, в общем-то мне совсем не важно, секрета из этого для своих клиентов я, кажется, никогда не делал. Ко мне обращаются, вообще прибегают к закону, поскольку считают, что у них серьезное дело, но это клиенты так считают. А закон и сам я полностью беспристрастны.

И еще одно замечание, прежде чем я растолкую, в чем там была вся штука с этим завещанием Гаррисона Мэка-старшего: если вам еще не надоела эта глава, вы, должно быть, уж беспокоитесь, и с полным на то основанием конечно, - как же, мол, так, при таком вот отношении, безответственном, надо сказать, отношении, пострадать ведь могут невинные, а провинившиеся еще и выгоду извлекут. Неужели и это вам все равно? Да, отвечу, бывает, что невинные в суде проигрывают, хотя не так уж часто, зря вы разволновались. И не скажу, чтобы такой исход меня совсем не волновал, нет, я непременно подобные случаи для себя отмечаю, только не с тем, чтобы негодовать да возмущаться. В некоторых обстоятельствах - потом объясню в каких - меня и самого просто подмывает сделать гадость ни в чем не провинившимся, вместе с толпой швырнуть камень в какого-нибудь бедолагу-мученика. Безответственность? - ну конечно безответственность, она мое главное и определяющее свойство, я этого и не скрываю, напротив, настаиваю, что это так. И быть по-другому не может.

Я уже говорил, что меня не слишком заботило, получит Гаррисон свое наследство или не получит, хотя, если бы получил, мой счет увеличился бы тысяч на пятьдесят, а то и побольше. Дело это где угодно, кроме как у нас, сочли бы совершенно невероятным, да и у нас оно привлекло внимание, в мэрилендских газетах о нем писали порядочно.

К старикану Мэку я проникся самым горячим восхищением, хоть мне и не довелось с ним познакомиться, - он умер в 1935 году, в последние годы все больше слабея физически и умственно. Состояние он сколотил изрядное: акции компании "Мэковские огурчики" - 58 процентов от всего ее капитала, миллиона два в благополучные времена; акции разных других концернов, и побогаче, и поскромнее, просторный особняк в Ракстоне, еще один на побережье в Вест-Палм, коттеджи в Новой Шотландии и Мэриленде (включая тот, где меня соблазнили), превосходно работающие фермы, особенно специализирующиеся на огурцах, которые потом мариновала мэковская компания, да, наверно, несколько сот тысяч наличными, да еще всякие там автомобили, яхты с каютами, лошади, собаки, наконец, президентский пост в маринадном тресте - а как же, акций-то больше половины у него, - и, значит, жалованье в двадцать пять тысяч ежегодно. Уж само собой, многие со всех ног помчались в суд ради прав на такое-то наследство.

Среди разнообразных качеств Гаррисона-папы три в данном случае оказывались особенно важны: деньгами своими он пользовался как дубиной, пуская ее в ход, чтобы родня не забывалась; у него была явная мания составлять и переделывать завещания;

и он, особенно под конец, крайне ревниво относился ко всему вырабатываемому его мозгом и телом, не позволяя ничего уничтожать.

Если помните, в 1925 году, когда я познакомился с младшим Гаррисоном, он переживал увлечение коммунизмом, ввиду чего папа лишил его наследства. Похоже, такое вот лишение прав или хотя бы угроза их отобрать были у старика излюбленной дисциплинарной мерой, применяемой и к сыну, и к супруге. Юный Гаррисон предпочел Дартмут университету Джонс Хопкинс, выбрал журналистику вместо бизнеса, сделался коммунистом, а не республиканцем - и, пожалуйста, никакого наследства, пока не исправится. А мамаша Мэк вздумала прокатиться по Европе, когда надо бы сидеть на Вест-Палм, да к тому же игристое шампанское любила больше, чем виски с содовой, равно как Далэни-вэлли больше, чем Ракстон, а Рузвельта с Гарнером предпочла Гуверу с Кертисом, - все, наследства ей не дождаться, если не покончит со своими нетерпимыми заблуждениями.

Эти кары и отпущения грехов, конечно, сопровождались переделками завещания, а кроме того, последнюю волю приходилось часто изменять из-за обстоятельств, семейной жизни не касавшихся. Загородный клуб принимает в члены кого-то, кто старику не нравится, стало быть, ни цента этот клуб не получит. Водитель грузовика взял да переехал инспектора, проверявшего, не перегружена ли машина бочками с рассолом, значит, надо помочь водителю в суде и недвусмысленно его поощрить, что-нибудь отказав. После того как старичок преставился, в сейфе у него оказалось семнадцать юридически безупречных и очень подробных завещаний, следующих одно за другим в хронологическом порядке, причем в каждое из них было вложено столько души, что ни одно старик просто не мог швырнуть в камин.

Ситуация небанальная, однако сама по себе она не создала бы в суде сложностей, ибо при наличии нескольких версий завещания представляющим последнюю волю усопшего закон признает самое позднее по времени, если нет каких-то особых причин этому завещанию не доверять. К тому же каждый новый вариант содержал недвусмысленные указания, что предшествующие аннулируются. Увы! С завещанием мистера Мэка особые причины появились. В последние годы ухудшалось не только его физическое здоровье: артрит - лейкемия - могила, ухудшилось и его умственное состояние, а именно: будучи относительно нормальным, папаша Мэк помаленьку сделался сильно странноват, а под конец впал в явный идиотизм. Пребывая на первой из этих трех стадий, он просто одарял родичей и окружающих, а потом все у них отнимал; с началом второй он перестал являться на службу, от горничных требовал не только заботы, но и удовольствий, а также ничего не позволял выбрасывать из им созданного, включая остриженные волосы и ногти, урину, фекалии и завещания; третья стадия означала, что он уже едва способен передвигаться или изъясняться, совершенно не контролирует функции тела и никого не узнает. Стадии эти, разумеется, переходили одна в другую без драматических кульминаций, вяло и незаметно.

Из семнадцати завещаний (а их, будьте уверены, существовало намного больше, семнадцать - это составленные с того времени, как у старика обнаружилась мания сохранять абсолютно все, ему принадлежащее) только два первых относятся к периоду, когда вопросов относительно его умственной полноценности в общем-то не возникало, то есть до 1933 года. Первое из них примерно половину оставляет Гаррисону-младшему, а другую мамаше Мэк в том случае, если она сумеет доказать суду, что не притрагивалась к игристому шампанскому с 1920 года. Эта бумага датирована 1924 годом. Вторая, под которой стоит дата 1932, оставляет половину наследства миссис Мэк безоговорочно, а другую Гаррисону, но при условии, что в суде он докажет: в течение пятилетнего испытательного периода 1932-1937 гг. Гаррисон поступком, словом или письменным заявлением ни разу не выказал своих коммунистических симпатий и не предоставил иных свидетельств, которые логично было бы истолковать в таком духе. Кстати, примерно то же самое условие фигурировало и в большинстве последующих версий завещания.

Из них десять были составлены между 1931 годом и 1934-м, когда душевное здоровье завещателя внушало все больше сомнений. А последние пять, написанные в три первые месяца 1935-го, без особых затруднений можно было признать в судебном порядке всего лишь фантазиями тронувшегося умом: в одном все состояние переходило университету Джонс Хопкинс, если он изменит имя и станет называться Гуверовским колледжем (университет вежливо отверг этот проект), в других права на все хозяйство предоставлялись Атлантическому океану или Американской федерации труда.

К счастью для мэрилендского суда, наследство оспаривали лишь два основных претендента и четыре второстепенных. Элизабет Суитмен Мэк, вдова завещателя, добивалась, чтобы законным был признан документ под.№ 6, относящийся к концу 1933 года: согласно ему состояние отходило к ней практически целиком, если будет выполнено вышеупомянутое условие, касавшееся игристого шампанского. Гаррисон-младший настаивал на законности документа № 8, плода размышлений зимой 1934 года: при условии его идейной непорочности, о чем тоже упоминалось, почти все доставалось ему. Три незамужние дамы - Дженис Коско, Шерли Мей Грин и Бернис Силвермен, профессиональные сиделки, обслуживавшие престарелого Мэка соответственно во время первой, второй и третьей стадии его недомоганий, предпочитали завещания 3, 9 и 12 - в таком именно порядке. Каждая в выбранном ею документе находила свидетельства щедрости своего нанимателя, явно избыточные, если подразумевать только образцовое выполнение претенденткой обязанностей. Последним из заинтересованных лиц оказался настоятель церкви мэковского прихода:вариант № 13 завещал основную часть капитала этой церкви, причем была выражена твердая надежда, что обогащение и рост влияния организованной религии поспособствуют скорейшему и решительному отходу народных масс от насаждаемого ею учения.

Тяжба наследников представляла собой назидательное зрелище. Миссис Мэк обратилась в балтиморскую фирму "Даген, Фробель и Кемп", представлявшую в суде ее интересы. Мэк-младший прибег к услугам фирмы "Эндрюс, Бишоп и Эндрюс" из Кембриджа; сиделки и настоятель обзавелись собственными адвокатами. Все немножко опасались сразу же обратиться в суд, и несколько месяцев шесть соперничающих сторон довольствовались угрозами, контругрозами и прочей чепухой, если подразумевать юридический аспект дела. Затем пять из шести объединились, чтобы покончить с настоятелем, и он выбыл из борьбы, как только сиделки одна за другой подтвердили, что к моменту составления документа № 13 мистер Мэк уже был не в своем уме. Месяц спустя, прибегнув примерно к такой же тактике, мисс Коско и мисс Грин устранили мисс Силвермен, которой было клятвенно сказано, что в случае успеха любой из двух оставшихся претенденток 20 процентов добычи отходит ей. Далее Билл Фробель из конторы "Даген, Фробель и Кемп" предпринял неожиданный маневр, представив скрепленные подписями свидетельства двух горничных-негритянок, утверждавших, что они, служа у Мэков, видели, как мисс Грин одаряла усопшего ласками "противоестественными и отвратительными", каковые ласки аппетитно расписывались, - познакомив юную леди с этими свидетельствами, Билл дал ей понять, что в случае, если она не сочтет неблагоразумным и дальше оспаривать приз, эти признания появятся в печати. Мне так и не удалось выяснить, были свидетельства подложными или нет, но свое дело они, во всяком случае, сделали, тем более что этому помогло обещание миссис Мэк выделить из наследства несколько тысяч долларов, после чего мисс Грин решилась искать удачи где-нибудь вне дворцов юстиции.

Итак, к 1936 году половина участников из состязания выбыла, и тут началась настоящая гонка. Соперничали теперь лишь мисс Коско, Гаррисон-младший и миссис Мэк. Всем им предстояло доказать два пункта: что папаша Мэк, говоря юридическими терминами, оставался вменяемым, когда составлял интересующее каждую из сторон завещание, и что остальные варианты суть только бред душевнобольного. В этом смысле позиция мисс Коско, надо сказать, была самой сильной, поскольку ее завещание (оно датировано февралем 1933 года) оказалось самым ранним. Но ее сгубила любовь; своим адвокатом она пригласила собственного ухажера, мальчишку, едва окончившего колледж, да и не очень далекого. После первого же нашего спарринга, который проходил еще не на судебном ринге, стало ясно, что ни со мною, ни с Фробелем ему не тягаться, а когда под конец 1936 года он по моральным соображениям отверг очень приличную сумму, которую Фробель предлагал в качестве отступного, сомнения, что он нам не соперник, развеялись совсем.

Все и происходило, как следовало ожидать: в мае 1936 года шпаги были скрещены в зале балтиморского суда по наследственным делам, и Фробель, не прилагая особых усилий, достаточно внятно всем разъяснил, что адвокат мисс Коско сущий осел, а сама она девица, которая норовит лишить безутешную вдову законно причитающегося ей наследства посредством соблазнения впавшего в слабоумие под старость лет, хотя миссис Мэк по доброте души, в глубоком мраке обретающейся, предлагала этой неразборчивой девице вознаграждение, намного превышающее истинно ею заслуженное своими трудами (разумеется, последний довод не был принят во внимание как не подтвержденный убедительными доказательствами), итак, приняв в соображение все изложенное, остается лишь воздать должное долготерпению и добросовестности суда, сохранившего самообладание при виде настолько плохо закамуфлированной попытки поживиться за чужой счет. Надо думать, Фробель аргументировал свои доводы очень убедительно, поскольку дело было решено в его пользу, а уж известно, какие выдающиеся умы заседают в судах по наследству, даже и балтиморских. И когда вслед за тем Фробель опять предложил мисс Коско договориться по-хорошему, назвав сумму значительно меньшую, чем в первый раз, ее юный ходатай смиренно согласился, смирившись с почетным поражением, а подавать апелляцию и не подумал - тянул с ней, пока срок не истек.

Так, и Фробель тогда же, в июне, обратился в суд уже непосредственно от имени миссис Мэк, без колебаний объявив, что ее покойный супруг был уже невменяемым, когда составлял документ № 8, тот, который интересовал Гаррисона, и с тех пор так и пребывал в умопомрачении. Если бы его аргументы нашли доказательными, завещание № 6, привлекательное для миссис Мэк, становилось окончательным, поскольку мисс Коско сошла с дистанции. А если эти аргументы отвергались, изъявлением последней воли автоматически оказывалась бумага № 8, наша бумага.

Особой разницы между душевным состоянием Мэка в конце 1933 года и в начале 1934-го не было. Я представил свидетельства мисс Коско и мисс Грин, заявивших, что и в 1933-м, и в 1934-м Мэк от них требовал, чтобы содержимое его ночного горшка выливали в бутыли из-под маринада, которые запечатывались и отправлялись на хранение в винный погреб, и впечатление у меня было такое, что судья, этакий тугодум, счел Мэка помешанным смолоду. Газеты высказывались в том духе, что неопровержимых фактов не могут представить ни одна сторона, ни другая, но вообще-то нехорошо, когда мать с сыном сутяжничают до того самозабвенно, побуждаемые исключительно своекорыстием. Словом, все старались сделать так, чтобы кончилось мирным дележом половина на половину, однако Гаррисон и его мамочка, которые никогда друг к другу нежности не испытывали, по совету своих адвокатов отказались от этого предложения наотрез. Фробель был уверен в себе и соблазнился хорошим гонораром, я тоже считал, что могу выиграть дело, и мне было любопытно, как оно пойдет.

Если не забыли, по завещанию № 6 все отходило к миссис Мэк при условии, что с 1920 года она не притрагивалась к игристому шампанскому. Наше завещание все отказывало Гаррисону, если он после 1932 года повернул прочь от Москвы, а миссис Мэк получала несколько сотен вышеупомянутых бутылей из-под маринада. В обоих документах особо указывалось, что при несоблюдении сформулированных условий права наследования переходят к другому лицу, являющемуся следующим ближайшим родственником почившего.

Аргументация Фробеля строилась на двух основных доводах: 1) столь явно выраженное отвращение завещателя к игристому шампанскому не свидетельствует об умственном расстройстве, лишающем дееспособности документ № б, где в качестве обязательного условия для получения наследства выдвинут запрет прикасаться к данному напитку, однако тот факт, что спустя всего несколько месяцев завещание радикальным образом изменено, хотя никакое внешнее обстоятельство подобному изменению не способствовало, говорит о душевном заболевании, начавшемся именно в указанные месяцы; 2) пункт, касающийся бутылей из-под маринада, появляется только в завещании № 8 и сохранен во всех последующих вплоть до № 16, а этот пункт доказывает, что мистер Мэк уже не контролировал собственные побуждения и поступки.

- Отчего же не контролировал? - возразил я. - Может быть, он просто не любил свою жену.

- Позвольте, - тут же парировал Фробель, - в разных вариантах завещания бутыли отказываются разным лицам, а не все время миссис Мэк.

- Не забывайте, впрочем, - говорю я, - что содержимое бутылей сохранялось, поскольку он им дорожил, стало быть, отказывая бутыли в завещании, мистер Мэк желал выказать свое расположение тому, кто их получит по наследству. Разве расположение к какому-то лицу свидетельствует о душевном заболевании?

- Нисколько, - отвечает Фробель. - Однако, выказывая расположение к супруге, он бы отказал ей и состояние, а не только, гм, свои экскременты.

- Откуда это следует? - возражаю я. - Напомню, что в одном из завещаний весь капитал оставлен церкви именно по той причине, что церковь ему не нравится. Стало быть, вполне допустимо, что отказанное по завещанию моему клиенту должно подчеркнуть нерасположение к нему, тогда как отказанное вашему - наоборот, знак расположения.

- Теоретически допустимо, - улыбается Фробель. - Но утверждаете ли вы, что в данном случае дело обстоит именно так?

- Нет, не утверждаю. Просто отмечаю возможность подобного толкования последней воли.

- И тем самым, - подхватывает Фробель, - признаете, что завещание № 8 такой же продукт расстроенного ума, как и завещание № 13, по которому наследником оказывается упомянутая выше церковь. Человек в своем уме не прибегнет к карательной мере, представляющей собой дар в три миллиона долларов, или вы не согласны?

Да, Билл Фробель был настоящий адвокат. По части юридических экспромтов у нас с ним соперников во всем Мэриленде не нашлось бы.

Что касается моих доводов, то вот они: 1) появление пункта относительно бутылей из-под маринада нельзя считать указанием на умственное расстройство, поскольку Мэк хранил эти бутыли еще с того времени, к которому относятся завещания № 3 и 4; 2) стало быть, завещатель должен быть признан либо вменяемым, либо невменяемым как в момент составления завещания № 6, так и в момент составления завещания № 8; 3) если мы признаем его вменяемым, юридической силой обладает документ № 8; 4) если мы признаем его невменяемым, юридической силой обладает завещание, относящееся ко времени, когда его вменяемость не внушала сомнений, а за отсутствием такового остается вынести решение, что завещание покойного отсутствует вообще (а это значит, что Гаррисон получает все за вычетом суммы на содержание, положенной миссис Мэк как вдове).

Судья Фрэнк Ласкер из балтиморской коллегии решил дело в мою пользу. Фробель обратился в апелляционный суд, затем в Верховный суд Мэриленда, но оба раза апелляция была отклонена. Похоже, Гаррисону предстояло разбогатеть и ждать осталось недолго - д0 января 1937 года, когда заканчивался испытательный период, после чего требовалось доказать, что никаких коммунистических симпатий он с 1932-го не проявлял. Сам он клялся, что так и было, никто его никаким попутчиком не назовет, не прицепишься. Фробель одно время грозился затеять новое разбирательство, теперь уже по поводу завещания № 2, однако из этого ничего не вышло.

Последнее заседание по этому делу проходило в форме слушания. В начале января мы с Гаррисоном отправились в балтиморскую палату, где судья Ласкер огласил завещание № 8 и сделал заявление, что в случае, если никто из присутствующих не представит свидетельств относительно несоблюдения поставленного в нем условия, суд готов признать это завещание обладающим законной силой и подлежащим исполнению. Тут, к немалому моему удивлению, поднялся Фробель, сказав, что располагает свидетельствами, требующими, согласно воле завещателя, передачи прав наследования следующему из ближайших родственников, и готов эти свидетельства представить.

- Ты же мне говорил, что ничего нет, - шепчу я Гаррисону, а он прямо побелел от страха.

- Абсолютно ничего, клянусь! - бормочет он, а сам, вижу, потом залился, и руки у него дрожат. Ладно, посмотрим, что там Фробель настряпал.

- Итак, какого рода свидетельствами вы располагаете? - обращается к Фробелю судья.

- Ваша честь, не далее как в минувшем году, когда отец клиента мистера Эндрюса уже покинул сей мир, чему, - как знать? - возможно, поспособствовало безответственное поведение его сына, в минувшем году, ваша честь, сын мистера Мэка, прилагающий теперь столько стараний, чтобы отнять у собственной матери причитающееся ей по закону, этот самый человек помогал и содействовал, в том числе и значительными денежными пожертвованиями, укоренению доктрины, прекрасным примером противостояния которой была вся жизнь его отца, и, несомненно, вдохновлялся уверенностью, что ему удастся утаить свои лелеемые в душе большевистские симпатии до той поры, пока он не получит возможности использовать весь капитал семейства Мэк с целью подорвать основания именно того образа жизни, благодаря которому указанный капитал был создан!

Фробель был выдающийся мастер нагонять патетику, - судья и присутствующие чуть не в рот ему смотрели.

- Господи помилуй! - шепчет Гаррисон. - Да неужто это он про мои испанские пожертвования, как думаешь?

- Если ты такой идиот, что переводил деньги "республиканцам, то как раз про это, не сомневайся, - отвечаю, а сам поражаюсь, до чего же Гаррисон простодушен.

Ясное дело, про "испанские пожертвования" Фробель и толковал. И в доказательство представил фотокопии четырех чеков, каждый по тысяче долларов, выписанных одному американскому агентству, представлявшему правительство Испанской республики. На всех подпись: Гаррисон А. Мэк-младший и даты: 10 марта, 19 мая, 2 сентября, 7 октября.

Судья Ласкер, повертев их в руках, нахмурился.

- Признаете, что чеки выписаны вами? - спрашивает он Гаррисона. А тот так и вскинулся:

- Мною конечно. Послушайте, какого черта…

- К порядку! - рявкнул Ласкер. - Вам неизвестно, что испанское правительство находится под контролем коммунистической партии? Что оно выполняет указания Кремля?

- Да как вы можете? - захлебывается Гаррисон, но тут я тяну его за рукав и усаживаю чуть не силой.

А Фробель гнет свое, словно ничего и не замечая:

- С вашего позволения хотел бы разъяснить, что пожертвования на нужды Испанской республики, в сущности, являются пособничеством Москве, но мало того, данное агентство представляет собой коммунистическую организацию и находится под наблюдением ФБР. Не спорю, можно оказывать содействие республике, руководствуясь искренними, хотя, я бы сказал, недопустимо прекраснодушными либеральными побуждениями, однако к услугам этого агентства способен прибегнуть лишь тот, кто симпатизирует деятельности Коминтерна. Как многие из нашей праздно живущей элиты, молодой мистер Мэк, опасаюсь, истинный принц, чья голубая кровь пульсирует в огненно-красном сердце.

Думаю, эта заключительная метафора и склонила чашу весов на сторону Фробеля. Собственными глазами видел, как газетчики, воздавая должное такому красноречию, один за другим приподняли шляпы и тут же лихорадочно застрочили, чтобы бессмертный афоризм появился уже в ближайшем выпуске. Сам судья одобрительно улыбнулся: все понятно, образ запал ему в душу, она отозвалась всеми своими предрассудками.

Немножко еще мы попикировались, но никто уже в нашу дискуссию не вникал, сидят себе да все повторяют, улыбаясь, довольные: уж эта элита, полным-полно принцев, у которых голубая кровь в огненно-красном сердце. Голубая кровь в огненном сердце! Чего вы хотите от обыкновенного судьи, когда его такой вот поэзией ошарашили. Я и вообще думаю, что каждый предпочтет bon mot, а не mot juste^[10], а судьи, подобно всем нам, тоже нередко руководствуются соображениями больше эстетическими, чем юридическими. Даже на меня произвел некоторое впечатление этот роскошный цветок, взлелеянный адвокатской фантазией, и жаль было, что отсутствуют присяжные, - уж они бы его оценили. Голубая кровь пульсирует в огненно-красном сердце! Ну разве противопоставимы выкладки рассудка музыке сфер? Куда уж мне со своей пресной логикой, если Фробель оседлал Пегаса. И попусту пошли бы все мои напоминания судье Ласкеру, что присутствует пресса, а значит, о его решении узнает вся Америка, вся Европа.

Я заявил следующее:

- Моему клиенту дороги свобода и человеческое достоинство, вот отчего он оказывал помощь подвергшейся агрессии Испанской республике, видя в этом свой моральный долг, как и подобает каждому американцу, поскольку необходимо дать отпор мятежникам, которые посягнули на независимость человеческого духа и попирают свободу кованым сапогом! На чем могут основываться обвинения в содействии анархии и насилию, если человек за один лишь минувший год пожертвовал четыре тысячи долларов испанскому правительству, которое отражает натиск пытающихся его свергнуть?

И вот этак я ораторствовал несколько минут, пытаясь обратить нам на пользу испанскую путаницу, из-за которой радикалы вдруг оказались поборниками закона и порядка, а реакционеры сделались мятежниками. Проявленное при этом искусство казуистики достойно овации, однако дело, я знал, нами проиграно. Похоже, мои риторические воспарения оценил один Фробель, остальных же ничто не занимало, кроме голубой крови в огненно-красном сердце.

Я, кажется, уже говорил, что судья Ласкер был махровый консерватор. Никакой не фашист, разумеется, и в испанских делах скорей всего сохранял беспристрастность, но, что поделаешь, в нем воплотился вообще свойственный этому сословию инстинктивный антагонизм, который вызывается всем, что хоть розоватой капелькой разнообразит синюю часть спектра, - мне подобное неприятие хорошо известно, сам возмущался им году этак в 1924-м, когда меня еще могли интересовать вещи вроде социальной справедливости. Вынося свое решение, Ласкер встал на сторону Фробеля.

- Не суть важно, - вещал он, - существует ли различие между московской и мадридской разновидностью коммунизма, не суть важно, одобряет или не одобряет суд, равно как любой из нас, пожертвования на те цели, которые при этом имелись в виду. Решающее значение имеет то обстоятельство, что агентство, куда направлялись пожертвования, является коммунистической организацией, находящейся под наблюдением правительственных служб, и тем самым пожертвования, направленные в это агентство, становятся пособничеством коммунизму. Нет сомнения, что жертвователь симпатизировал деятельности этого агентства, а деятельность его состоит в насаждении коммунизма. Завещание, мною оглашенное, содержит точные разъяснения, согласно которым проявление наследником подобного рода симпатий лишает его прав, передаваемых следующему ближайшему родственнику. Суд постановляет, что права наследования должны быть переданы согласно выраженной в завещании воле.

Итак, мы опять сделались обездоленными. Гаррисон почти лишился чувств, а когда я ему предложил сигару, его чуть не вывернуло.

- Кошмар, просто кошмар, - постанывал он, заливаясь потом от переживаний.

- Ну что, капитулируешь? - осведомился я. - Или подаем апелляцию?

Он ухватился за это предложение как за соломинку:

- А что, можно?

- Конечно можно. Неужели не почувствовал, как Ласкер путался с обоснованием, никакой логики.

- Логики! От этой его логики концы отдать можно.

- Только не нужно. У него все просто выходит: агентство - коммунистическая организация, ты посылал деньги в агентство, значит, ты душой коммунист. Допустим, я дал доллар-другой девице из Армии спасения, а эта девица, оказывается, вегетарианка, значит, я всей душой против мясных блюд. Хорошая логика: коммунисты за Республику, ты тоже помогаешь Республике, стало быть, ты коммунист.

Гаррисон первый раз вздохнул облегченно, хотя все еще был так слаб, что еле на ногах стоял. Но улыбнулся:

- Чудно! Так еще посопротивляемся, а? Слушай, Тоди, я вот подумал, ты же меня опять из пропасти вытаскиваешь, черт бы тебя подрал. Ну и судья! Собака паршивая. Ничего, он у нас еще не так запоет, правда?

Я покачал головой, и на лице его опять появилась бледность.

- Я что, не так что-нибудь сказал?

- Апелляцию мы подадим, - говорю, - только боюсь, опять проиграем.

- Как это? Опять проиграем! - А сам так и подавился смешком своим недоверчивым.

- Насчет логики оставь и думать, - говорю. - На логику эту все плевать хотели. Не в ней дело, а в том, что у них против Испании предубеждение есть. В этом суде тебе ничего не добиться, даже если бы Фробель без поэзии обошелся. Понимаешь, чтобы дело выиграть, мне надо Ласкера в либерала превратить.

И объясняю ему, что в апелляционном суде, куда наша жалоба пойдет, семь человек, из них трое республиканцы, не скрывающие свою неприязнь к либерализму, два других - либеральные демократы, да еще есть реакционер, "южный демократ", который сто очков вперед республиканцам даст по части неприятия всего, что с либеральным душком, и только последний из них - обыкновенный демократ, без громких слов, зато и без предрассудков.

- Я их всех знаю и наперед скажу, что Эбрамс, Мур, Стивене, республиканцы то есть, проголосуют против. Феррестор, это который южанин, был бы за тебя, если бы партийные склоки разбирались, но твое дело их не касается, так что он поддержит тех трех. А за апелляцию будут либералы, Стедман и Барнс, ну и еще, наверно, Хедэвей, потому что мы с ним приятели, а кроме того, ему не нравится, что у Ласкера с логикой неважно.

- Черт, так выходит, трое за, а четверо против, - хнычет Гаррисон. - Значит, проиграем?

- Я и говорю.

- А в Верховном суде штата?

- Трудно сказать. Не слыхал, чтобы эти как-нибудь об Испании высказывались, и вообще я с ними не знаком. Но последние три года они почти всегда утверждают любое важное решение апелляционного суда.

Гаррисон совсем скис:

- Но ведь так нельзя!

Я улыбнулся:

- Как будто не знаешь, как дела делаются.

- А, черт, но ведь что-то надо же придумать! - И головой трясет, скривился весь, дышит так тяжело да ногой притопывает. Я уж думал, он в обморок сейчас свалится, но ничего, сдержался, только говорит, словно камни во рту ворочает. Еще бы! Ведь одно дело - и это нетрудно - признать, как у кардинала Ньюмена сказано, "отвлеченную истинность" какого-то положения, допустим, "нет в мире справедливости", а совсем другое - почувствовать его "реальную истинность", убедиться в ней, на собственном опыте удостовериться, так что весь клокочешь от бессильного негодования. Помнится, я еще подумал, даст Бог, Гаррисону хватит сил перенести эту чувствительную потерю и хоть чему-то наконец научиться.

Апелляцию я подал.

- Особо не рассчитывай, но пусть дело пока тянется, - говорю, - а там, глядишь, что-нибудь изобретем.

В тот вечер перед отъездом из Балтимора мы с Гаррисоном пошли обедать в клуб, где Билл Фробель был членом, он нас и пригласил. Я похвалил его за вдохновение, а он меня - за то, что умею логику так и сяк поворачивать. Гаррисон сидел насупленный, много пил, но в разговор наш не вмешивался. Вести машину он оказался не в состоянии. Плюхнулся рядом и все за меня цеплялся, прямо-таки слезами заходясь:

- Три миллиона, Тоди, нет, ты подумай, три миллиона!

Я только посматривал на него, не выдавая своих чувств.

- Брось, - говорит, - знаю я, что ты думаешь, только напрасно, мы же с тобой столько лет знакомы. Деньги мне не для того нужны, чтобы направо-налево их швырять, как другие делают. Ты представляешь, что мы трое с этими миллионами сотворить бы могли!

Первый раз он про "мы трое" заговорил с тех пор, как я и Джейн наш роман в 1935 году возобновили, хотя до того "мы трое" из него так и сыпалось.

- По миллиону каждому, что ли? - спрашиваю. - Или общий счет заведем?

Почувствовал он, что я его подкалываю, и ощетинился, всю дорогу потом, словно по обязанности, давал мне понять, мол, если философски подойти, так плевать он хотел, ничуть ему не жалко без трех миллионов остаться. А я краешком глаза поглядывал на него да удивлялся и печалился: надо же, до чего человек с толку сбит.

Все-таки до конца он не выдержал, раскололся, когда мы по мосту над Чоптенком в Кембридж въезжали. Река была вся в белых барашках, холодом от нее веяло. Прямо перед нами в конце бульвара, начинавшегося сразу за мостом, красным полотнищем из неона распласталось по небу "Мортоновские чудесные томаты"; я улыбнулся. Весь берег представлял собой непрерывающуюся цепочку огней, которая тянулась от помигивающего маяка у Хзмбруксбар, справа от нас, до мэковского особняка на самой окраине восточного района Кембриджа, - на первом этаже в окнах везде свет, Джейн ждет нас не дождется-

- Ладно, Тоди, - сказал он решительно, - сдаюсь. Никакой я не философ. Не в том дело, что без денег мне жизни нет, меня ведь наследства уже лишали, и не раз, ты помнишь. Но, ты не думай, почти все получилось, одна ерунда осталась, а тут…

- Зря ты так, - говорю.

- Господи, как ты не поймешь, у нас с Джейн ведь всякие планы были. - И вижу, сейчас разрыдается, про планы эти вспомнив. - Ну как тебе объяснить? Мне просто жить теперь не хочется.

- Что? - переспрашиваю, и смех меня разбирает. - Ты что же, повеситься в погребе собрался? Давай, там и гвоздь подходящий в балку вбит, здоровый такой, двадцать пенни стоит. Раз уже для этого дела пригодился. Да, а я тебе скажу, в какую контору позвонить, чтобы потом пятна черные с лица убрали.

- Смейся, смейся, - Гаррисон говорит. - Мне все равно, как ты думаешь. Я же сказал, не философ я, никакой не философ.

- Ну хватит про философию, - оборвал я его. - С философией у тебя все в порядке, а вот с нервишками не очень. Еще начнешь меня уговаривать, чтобы я на Джейн женился, вместе на могилке твоей рыдать будем. Кончал бы свою истерику. Сопельки утри.

- Я человек слабый, Тоди, - говорит. - Ничего тут сделать нельзя. Самому стыдно, ты же знаешь.

- Стыдно, так перестань.

- Ага, возьми и перестань. - Но чувствую, проходит это у него. - Как будто стоит захотеть, и все в порядке будет.

- Да ты просто не хочешь.

- Еще как хочу. Только не все ли равно, раз не получается у меня. Ну, у всех свои слабости, и у меня тоже. Тебе не понять.

Я опустил окошко, выкидывая докуренную сигарету, которая рассыпалась искрами. Мост мы уже проехали и катили в мэковском массивном автомобиле по двухполосному шоссе.

- Что тут не понимать, слабости, конечно, у каждого свои. Но ты себе лишние осложнения придумываешь, Гаррисон. Тебе все трудно, потому что ни разу ты не подумал: а вот это легко. Послушай-ка. Волевое усилие - вещь самая легкая на свете, до того легкая, что диву даешься, почему горы нагромождают, прежде чем на него решиться.

Гаррисон, видимо, уже прогнал мысли о своей неудаче и теперь старательно следил за моим рассуждением.

- Считай как считаешь, - говорит. - Только психологию со счетов не сбрасывай.

- При чем тут психология? - говорю я. - Меня она не волнует. Мы поступаем так, словно у нас есть выбор, и в общем-то он у нас действительно есть. Только одно и требуется: собраться с силами, подавить в себе слабости.

- Это невозможно.

- Но ты же и не пытался!

Увы, и не намерен был, во всяком случае в тот момент, - я это ясно видел. Мы зашли в дом выпить напоследок. Джейн, разумеется, обо всем сообщили по телефону, она рыдала взахлеб. Я решительно объявил, что никакого сочувствия они от меня не дождутся, пока нюни распускают.

- А ты, сам ты как бы такое пережил? - накинулась она на меня.

Я улыбнулся.

- Понимаешь, не было в моей жизни такого, чтобы три миллиона потерять, - говорю, - но могу рассказать, как я пережил один случай после того, как папа, оставшись без нескольких тысяч, повесился.

И тут я им первый раз рассказал про свои дела с полковником Генри Мортоном, - потерпи, читатель, тебе я тоже про это расскажу, только не сейчас, попозже. Не надо было, чтобы Гаррисон из-за денег ускользнувших дулся на весь мир, - так я решил, поскольку он пока явно не готов стать сильным, сказав себе, что так нужно, ну в таком случае пусть делается циником, каким и я был. К этому он, похоже, вполне готов, достаточно ему всего об одном случае сообщить, и дело сделается.

Поверь мне, друг-читатель, ничто не принуждает человека ощущать свою слабость, ибо он свободен, до того свободен, что, глядишь, самому от этой свободы неуютно станет.

Когда я уходил, Джейн все спрашивала:

- Тоди, а ты ничего пока не придумал?

- Боюсь тебе обещать, - сказал я. - В общем, Гаррисон правильно сделает, если будет считать, что у него на три миллиона меньше, так оно и есть - пока, во всяком случае.

- Он это как воспринял-то? - беспокоится она. - Говорил с тобой об этом, когда назад ехали?

- Либо возьмет себя в руки, либо повесится, - предсказал я. - Если первое, для него не так уж будет важно, получит он в конце концов эти деньги или нет, и вот тогда мне действительно захочется, чтобы получил. А если из-за денег руки на себя наложит, так я даже рад буду, что они ему не достались, честно тебе говорю. Терпеть не могу слюнтяев. К тебе это тоже относится. Оба вы просто не готовы миллионерами сделаться. Не заслужили еще.

И ушел. Думаю, свались три миллиона на меня, я бы от тщеславия надулся как индюк. А может, и нет: как наперед угадаешь?

Газеты вскоре перестали писать о тяжбе, ведь апелляционный суд вернется к делу не ранее чем через полгода, хотя, думаю, больше положенного тянуть не станет. А до окончательного решения Лиззи Мэк, вдова, распоряжаться стариковским наследством не может, только может покрывать из него расходы по содержанию поместья, так не велика важность, что права присудили ей.

Все последующие месяцы я довольно-таки основательно изучал людей, заседавших в апелляционном суде, и пришел к выводу, что с самого начала оценил расстановку сил правильно. Вся собранная мной информация подтверждала, что счет окажется 4:3 в пользу Лиззи - в том случае, если нашу апелляцию рассмотрят в предусмотренный законом срок.

А если нет? Вот о чем я размышлял у себя в конторе, разглядывая стену напротив стола, как всегда в таких случаях делаю. Допустим, слушание отложат, какая нам от этого выгода? И как добиться, чтобы отложили? Выгода вот в чем: если дело будет слушаться в срок, мы проигрываем совершенно точно, а если позже, то, не исключено, тоже проигрываем, однако появляется дополнительное время, и, глядишь, что-нибудь подвернется. Наверное, вот так вот приговоренный к казни ликует, когда исполнение приговора отсрочат на день, все надеется, что Господь явится с небес ему на выручку, и, даже сидя на стуле с пристегнутой к спинке шеей, все ждет, где же Его спасающая колесница. Как знать? В ту последнюю секунду агонии - уже и колпак опустили, и стул вниз поехал - он все ждет прикосновенья Божьего, коим будет освобожден, а петлю - раз! и затянули, ломая шейные позвонки и упование с ними вместе. Понятно, у нас всего-навсего спор о наследстве, но механика-то та же самая. К сентябрю республиканцы вдруг да победят, или, допустим, станет нехорошо так уж откровенно симпатизировать фашистам, Гитлер-то вон что выделывает. Или, допустим, в октябре Франко окончательно возьмет верх, и все начнут жалеть несчастных республиканцев, благо угрозы они теперь никакой представлять не будут. В общем, разное может случиться, а мы в результате получим недостающий нам голос. Да, в ноябре ведь частичные выборы, поди угадай, как там между партиями все сложится, что если Джон Форрестер, этот реакционер, который демократ, сочтет разумным примкнуть к тем, кто полиберальнее. Или вот что…

Я улыбнулся, скинул со стола ноги и решил заняться своими папками. Так, поглядим, сколько там каждый пробыл в должности, сколько кому осталось.

- Ага, - хмыкнул я, - стало быть, Фредди Барнс, тебе, греховоднику старому, ныне переизбираться, вот какое дело.

Само по себе это обстоятельство мало что меняло, так как популярность Рузвельта достигла своего пика, да и к самому Барнсу у нас в Мэриленде относятся хорошо, переизберут без всяких сложностей. А с другими демократами? - этому Форрестеру еще два года осталось, Хедэвею - четыре, Стедману - целых шесть. Посмотрим, как с республиканцами? - два года у Эбрамса, шесть у Стивенса, у Мура…

- Так-так! - усмехаюсь. - Ах, Ролло, скотина ты этакая, значит, опять перед избирателями соловьем разливаться!

По моей просьбе весь день миссис Лейк обзванивала разных балтиморцев - видных и не слишком, с принципами и сговорчивых, славных моих знакомых и тех, с которыми у меня дела бывали. К вечеру я был одним из немногих - из семи, думаю, - кому совершенно точно было известно, без всяких там выкладок, просто, что судья Ролло Мур, хоть его и поддерживают мэрилендские республиканцы, переизбран не будет, чуть-чуть, но непременно уступит Джозефу Сингеру, а тот, продли небо его дни, абсолютно неисправимый либерал, хотя, признаться, с мозгами немножко набекрень, - ну, в общем, тот же Гаррисон, прямо копия.

Господи, да ведь мы наверняка выиграем, только бы отсрочить слушания до ноября! Верней, до января 1938-го, новых членов суда надо ведь еще к присяге приводить. То есть почти целый год надо протянуть. Как всегда, не горячась, но тщательно я продумал все возможные отходные маневры, но из тех немногих, которые можно предпринять, ни один меня не удовлетворил. Надо было изобрести что-то совсем неожиданное, за какую-нибудь мелочь зацепиться, но чтобы все запуталось и появилась возможность на эту педаль давить сколько потребуется. Никакой прямолинейности: все следует очень тонко рассчитать, так что мимоходом не отделаешься, пусть даже профессионалам и будут понятны мои мотивы, а не то я рискую потерять расположение и с ним, возможно, голоса людей вроде судьи Хедэвея, который в своих решениях нередко исходит из того, насколько изящно и логично построен иск, не обращая внимания на более прозаические вещи, скажем на политические взгляды заявителя.

И надо же, ничего не подворачивалось, проходил месяц за месяцем, уже весна на исходе, значит, скоро август, и нам крышка. Гаррисон потел, сопел, но пока помалкивал. Джейн втихомолку плакала, случалось, не приходила ко мне в номер, когда я ее ждал, но тоже молчала. Они крепились там, мужались, не знаю, может, просто оба прониклись собачьей верой в мое всемогущество, с них станется при такой-то неискушенности. Во всяком случае, никаких разговоров про суд у нас не заходило, только не раз я замечал за ужином или еще когда - уставятся на меня и смотрят так пристально, не оторвутся. Частенько это бывало, они даже не соображали, что я тоже все вижу.

Ну а я разглядывал свою стену в кабинете. Отличная это стена, прямо напротив стола, - на ней ни полочки, ни картинки, чтобы глаз не отвлекался, просто уставлюсь на нее и смотрю. Так вот ее и разглядывал весь февраль, потом март, апрель, май, первую неделю июня, и хоть бы какая мыслишка на ней проступила, хоть самая непритязательная.

Но вот 17 июня - жарко было, ужас какой-то, - миссис Лейк, которая вообще-то истинный образец благовоспитанности, входит ко мне вся вспотевшая, ставит на стол бумажный стаканчик, где кофе со льдом, я благодарю, она, поворачивая назад, роняет носовой платок, наклоняется за ним и - фу, как неблаговоспитанно! - испускает ветры, да со всей силы, стаканчик чуть не опрокинулся.

- Ой, извините! - еле шепчет, задыхаясь от стыда, вся вспыхнула и чуть не бегом прочь кинулась. А воздух влажный, душный, и аромат все держится, когда дамы уж и след простыл. Держится - и все тут, плывет, расползается, с дымом сигары моей вступил в мезальянс, во взмокшие ноздри так и шибает, непристойно пластается у меня по столу, по бумагам да папкам струится. Прямо спасения от него никакого, - впрочем, я уж к той поре давно примирился с природой собратьев своих биологических. И не подумал даже из кабинета выйти, вообще не шевельнулся. Сижу себе в парах этих, стену-прорицательницу разглядываю, и вот на сей раз не попусту.

- Черт подери, ну конечно же! - так и выкрикнул.

Слышу, за дверью звуки какие-то. Кинулся туда и ору:

- Миссис Лейк, а говно где?

- Ну не надо, мистер Эндрюс! - А сама рыдает, лицо ладонями закрыла. Гарри Бишоп и Джимми Эндрюс, вижу, тоже тут, посматривают скептически.

- Да нет же, - говорю и миссис Лейк по голове глажу, прическу совсем разворотил. - Я не про то, я про бутылки эти стариковские. Где бутылки-то все это время хранятся? Лиззи где их держит?

- Не знаю, - отвечает, глаза от слез помутились.

- Сколько их там? - бросился я опять к папкам, бумаги расшвыриваю, наконец вот она, опись имущества мэковского. - Ага, сто двадцать девять бутылей на хранении в винном погребе.

- Подумаешь, - мистер Бишоп говорит и к своим делам возвращается. А Джимми, тот задержался посмотреть что да как.

- Позвоните Стаей, - говорю миссис Лейк. - Хотя нет, не надо. Еду в Балтимор. - И на часы взглянул. - К автобусу подкинешь, Джим? Еще успею на четырехчасовой.

- Давай, - говорит Джим. Выжал все, что мог, у меня еще две минуты оставалось, когда на остановку приехали, ну и покатил в Балтимор.

Юстасия Калладер - это негритянка одна, давно у Мэков служит, мы с ней познакомились, пока тяжба шла. Младшего Гаррисона она, считай, собственноручно вынянчила и была всей душой на нашей стороне в этом споре за наследство, хоть не больно-то соображала, что там к чему. Вот она-то мне теперь и понадобилась. Сойдя через четыре часа в Балтиморе, я забежал в лавочку за конвертами с марками, а потом взял такси и двинул в Ракстон, остановив машину на повороте к Мэкам. Солнце только что зашло, я прокрался на задворки и буквально вжался в стену - мелодрама целая, - жду, когда Стаси из кухни на двор выйдет, - может, понадобится ей что-нибудь. На удачу рассчитываю, ну так ведь и весь мой план, мысль у меня сверкнувшая, - они ведь тоже с расчетом на удачу; в общем, ровно сорок пять минут просидел, и выходит негритянка моя, выходит, мусор ей вынести надо было, а баки рядом с гаражом, - добрая примета, думаю, раз она все-таки вышла. Пошел Я за ней следом, а когда из дома нас уже слышать не могли, так вот перед нею и возник, словно ниоткуда.

- Ой, мистер Эндрюс, напугалась я, жуть! - И смеется от души. - Вы чего к нам приехали-то? По Лиззи стосковались или как?

- Слушай, Стаси, - шепчу я торопливо. - Вопрос у меня к тебе есть, а за ответ пять долларов полагается. - Даю ей пятерку, она так и трясется от смеха. - Ты мне вот что скажи, куда удобрение старикашкино Лиззи подевала? В погребе оно, как и было?

- Удобрение? - фыркает. - Не слыхала про удобрение это.

- Да говно, Стаси, говно, - поясняю. - Ну, бутылки с говном, они у Лиззи где?

- Не пойму, вам про удобрение знать надо или при говно?

- Ну да, про бутылки эти, сто двадцать девять бутылок должно быть, - говорю. - Их в винном погребе складывали. Там они, нет?

Пришлось подождать, пока Стаси нахохочется, а потом говорит, не знаю, мол, надо в дом сходить, - сейчас схожу, подождите, я ее в щеку клюнул, забрался в кусты форзиции рядом с баками, а Стаси пошла порасспросить горничных. Я был готов, если нужно, не поскупиться, чтобы кто-нибудь бутыли эти перебил, только не хотелось мне такие вот шаги предпринимать, шантаж получается. А с другой стороны, не похоже было, чтобы миссис Мэк распорядилась с бутылями покончить, хотя это как раз и пришло мне в голову, когда миссис Лейк ту маленькую оплошность допустила.

Меня ждал приятный сюрприз, когда часа через три - уж за полночь было - Стаси приковыляла с известием, что бутылки, точно, в погребе винном, но на прошлой неделе миссис Мэк сказала садовнику, тщедушному такому, высохшему старикашке по имени Р. Дж. Кольер, что, кажется, пробки в бутылях слабоваты, попахивает, придется, видно, с коллекцией этой расстаться. Сама Стаси тоже может подтвердить - погода нынче жаркая, вонь от бутылок этих каждый день сильнее, даже на первом этаже вонять начало. Два дня назад Р. Дж. Кольер по собственной инициативе перетащил все хозяйство в дальний угол погреба и накрыл мокрым брезентом, думал приглушить букет, только не получилось, прахом эксперимент его пошел. Миссис Мэк обозлилась аж жуть. А Р. Дж. Кольер тут и говорит: мол, хорошо бы это вот особенное, что от покойного хозяина осталось, в работу пустить, ему по саду пригодится, циннии подкормить очень даже этим сгодится. Все другие слуги решили, что предложение садовника вовсе не бестактное, наоборот, трогательное, и я тоже думаю, правильно сказал, - и практично получается, и красиво прямо как в стихах. Только Лиззи ни за что не соглашается.

- Слушай, Стаси, - говорю, - никому ни слова про бутылки эти и что я к тебе заходил. А от меня еще десять долларов будет, умница ты моя.

- Ой, мистер Эндрюс!

- Вот, держи. Ты посматривай за бутылками-то. А если Лиззи или Р. Дж. Кольер чего с ними делать надумают, не упусти. Конверты вот для тебя приготовил. Видишь, с марками, на всех наклеены. И адрес написан, мой адрес, так что ты их получше спрячь, а внутри по листочку вложено. Значит, если хоть одну бутылку с места стронут, черкни мне два слова, заклей и в ящик почтовый брось. Все поняла?

Стаси все посмеивалась, головой мотала да отнекивалась, но я знал, что сделает, как сказано.

- Только очень тебя прошу, никому ни слова, - еще раз предупредил ее я. - Если все у нас выйдет как надо, Гаррисон машину тебе купит, новенькую. Желтый вездеход, а?

Тут Стаси со смеха чуть не рухнула. Но конверты запихнула за пазуху между гигантскими своими грудями и двинулась назад, вертя головой, - дескать, явно у меня шарики за ролики заходят. Я выбрался на шоссе, остановил попутку; двумя милями дальше был телефон. На следующий день я уже сидел в кабинете, раскуривая сигару, и разглядывал стену. Гаррисону я решил не говорить про свою экспедицию ни слова, - может, ничего еще и не выйдет.

Ну вот, с того дня ничем я и не занимался, никакой работы, если не считать редких геймов с Чарли Парксом, стряпчим, чей офис рядом с нашим, - мы представляли разные стороны в том автомобильном деле, я, кажется, уже упоминал, в чем там была соль; почти неделя прошла в праздности. Я ждал весточки от Стаси и все пытался придумать что-нибудь взамен, если мой план сорвется. Решил, что буду ждать до 1 июля. Если к этому дню с бутылями ничего не произойдет, пойду на риск подкупить Р. Дж. Кольера, чтобы он разбил несколько штук.

И пожалуйста, нынче утром приходит послание от Стаси, адрес моей рукой и написан. А в послании, может быть, одна чепуха, но возможно - ключ к трем миллионам долларов, так что лишь неукоснительное соблюдение дисциплины заставило меня отложить конверт, пока я не прочел все остальные письма, изучил афишку, а также позвонил Марвину Роузу. Но от тебя, читатель, подобной выдержки я не требую. Вот она, записочка эта:

"Мистер Эндрюс, миссис Мэк бутылки в теплицу унесла. Р. Дж. Колер вылил их под цыныи. Юстасия М. Калладер. Р. Дж. Колер вылил 72 бутылки под цыныи. Юстасия М. Калладер".

Я подколол записку в досье с другими документами о деле по мэковскому наследству, досье вложил в папку, а ее запер в сейф. Часа два я молча разглядывал стену, а потом вышел и отправился на встречу с Марвином.

Отлично поработал я в то утро, друг-читатель: прочел несколько писем и одно подколол в досье. Уж и не спорь, превосходно я поработал, учитывая, что было это мое последнее утро в нашем мире.

В результате этих трудов мой друг Гаррисон обогатился тремя миллионами.

XI. ПОУЧИТЕЛЬНОЕ, ХОТЯ НЕСАМООЧЕВИДНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ

Термометр на здании, где разместилась редакция нашей "Бэнкер", показывал восемьдесят девять градусов, - я это для себя заметил, проходя мимо. На улицах почти никого. У большого похоронного бюро стоял припаркованный черный катафалк, - дверцы закрыты, какие-то родственники и служащие в черных костюмах столпились во дворе. Я подошел поближе; крупный пес вроде дога,каких разводят по берегам Чесапика, выскочил из кустов и помчался по тротуару прямиком к подъезду бюро - ах, это дама, а вот и кавалер, сеттер с примесью, молодой, видно, скачет во всю прыть, и ноздри ходуном ходят. У самих ступенек дама притормозила, отряхиваясь, а сеттер тут же на нее вскочил, свесив язык чуть не до земли. Как раз в этот момент дверь открылась и стали выносить гроб. Собаки мешали, очутившись на самой дороге. Кое-кто из несших усопшего сконфуженно хихикнул, а еще один служащий огрел сеттера по боку концом башмака - на похоронах-то! Сучка сползла со ступенек и устроилась посреди тротуара, рядом с катафалком, - сеттер все не слезал. И, смущая собравшихся, парочка продолжила свои любовные утехи под жарким солнцем; дверцы катафалка открылись, гроб осторожно поставили внутрь, - оставалось просто делать вид, что никаких пиров страсти не происходит.

Улыбаясь, я пошел дальше. Угораздит же иной раз природу выдумать такую вот тяжеленную символику. Просто как дубиной по голове огорошит, разыграв сценку вроде этой - жизнь продолжается вопреки смерти и прочее, уж до того понятно, что только глаза от стыда отведешь. И так все время - то солнце выглянет из-за туч ну именно в ту секунду, когда нашим удалось перехватить мяч у соперников то сидишь себе, предавшись мрачным чувствам, тут же слышатся раскаты грома, или, наоборот, pешаешь взять себя в руки, и, разумеется, утро к этому случаю выдается ослепительное; а ураганы, которые непременно до фундамента разворотят жилище кого-нибудь, у кого репутация скверная, зато дом добродетельного соседа стоит себе, или, случается, наоборот; а автобан с обязательным знаком "Скорость не превышать", а улицы с односторонним движением, ведущие к кладбищу! Кто не очерствел, кто привычен к вкусам более или менее изысканным, при виде подобного поспешит прочь, покачивая головой да лишний раз себе напоминая: хороший вкус - плод трудов человеческих.

Но все равно не так-то легко сохранить невозмутимость, когда на каждом шагу все тебе напоминает, до чего жизнь изобретательна на этакие штуки. Вот добрался я до перекрестка Главной улицы и Поплар-стрит, остановился поболтать минутку с капитаном Осборном и двумя его приятелями, расположившимися на скамеечке для фланеров у лавки Джорджа Мелвила, и вижу - посреди улицы самая настоящая могила вырыта и табличка стоит: "Осторожно Люди!"; в витрине часы выставлены, только старые они, времени давно уж не показывают; пpямо над капитанской головой широченная афиша, новые фильмы с этой недели - "Жизнь начинается в сорок лет" и "Отважные капитаны"; еще знак -"Машины не парковать", а голубь прямо на этом знаке и припарковался, сидит, крыльями потряхивает, - целую страницу мог бы написать, дальше перечисляя. Право, за руку себя держать приходится, чтобы не поддаться обаянию всей этой примитивной символики, а если бы я на свои сэндвичи с маслом зарабатывал сочинением рассказов, так уж дал бы себе волю, не сомневаюсь.! Помнится, читал я одну историю, где под конец герой валяется мертвый - не то кокнули его, не то руки на себя наложил, - в общем, валяется на полу рядом с кассовым, аппаратом, а к аппарату дощечка такая приделана с надписью "Ошибки при расчете исключаются". И показывает этот аппарат - ничего удивительного для привычных к слоноподобной иронии жизни - круглые нули, вот я как раз думаю, что автор мог бы и поостроумнее сделать, допустим, пусть бы на аппарате значилось 4 доллара 37 центов или еще какая бессмысленная цифра. А то уж очень все само собой разумеется, клише выходит и ничего больше.

Так что, друг-читатель, случись тебе что-нибудь про жизнь написать, ты уж постарайся, удержись от этих соблазнительных аллегорий, которые со всех сторон тебя обступают, не то можно поручиться, что непременно такое ляпнешь, чего в уме не держал, а люди, которым так хотел приятное сделать, на тебя же и обозлятся. Если сумеешь, ты моего примера держись и тех, кто гроб нес: улыбнись, само собой, - на собак, когда спариваются, без смеха смотреть невозможно, - и ступай себе, ни слова не проронив, будто ничего и не заметил.

XII. УСТРИЧНЫЙ ХОР

О общественном отношении, равно и в экономическом, капитан Осборн с приятелями, облюбовавшие скамейку для фланеров, были чистой воды потребителями. Они ели и пили, носили пиджаки, курили сигары, при этом не производя ничего. На старой своей скамье они сидели рядком, вроде устриц под панцирями, заглатывая вое, на что падал глаз, но ни в чем не участвуя. Кембриджская жизнь проходила мимо них и сквозь, словно морская вода сквозь жабры, а они из нее вылавливали нужную им пищу, переваривая и происшествия, и людей, - то фыркнут, то откомментируют, и все это не сходя с места. Хор старых устриц, да и только, - устроились на излюбленной отмели и разглядывают проплывающую рыбку. Изредка одарят кого словечком-другим, а выговор скверный, старческий - все больше в нос, и пискляво так получается.

Ну, прогрохотал мимо голубого цвета вездеход: "Гляди-ка, Моуб Хенли раскатывает, - отметит один, - молодец парень".

- Только горячий он, - добавит другой. - Да, ловок, уж это точно. Палец в рот не клади.

- И не думай! - согласится третий.

- Славный парень у старика Моуба, - гнет свое первый и заходится кашлем, а может, это у него смех только, очень он собою доволен.

- Только горячий, - не уступает второй. - Весь в старика своего.

- А как же! - поясняет третий. - Яблоко-то от яблони недалеко падает.

А первый все не отдышится, пыхтит как паровоз, глаза все в слезах, физиономия - красная, потрескавшаяся - расплылась, и слюна на пожелтевших зубах вскипает, по тонким губам струйкой течет.

- Ха! Ух ты! - не уймется никак. - Нет, гляди-ка, а! Оп-па, ну орел, да погляди, погляди! Здорово! Вот это да! Давай, Моуб!

У меня выпала свободная минутка, и я присел к ним на скамеечку, устроившись в тени, - старикам больше солнышко нравится, и они сгрудились на другом краю, - послушаю бесхитростные их напевы. Катафалк отъехал от бюро, за ним следовали две машины с зажженными фонарями на крышах. У перекрестка процессия притормозила, потом тронулась на красный свет дальше - к Зеленой лужайке, так наше кладбище, которое у загородного клуба, называется.

- Кого хоронят? - спрашиваю.

- Вроде Клэренса Уэмплера жена померла, а, Осборн? - осведомился сидевший ближе всех от меня и проводил караван взглядом.

- Она, точно. К вечеру в понедельник долго жить приказала.

- Это которые Уэмплеры, с Генри-стрит, один, а раньше на Голден-хилле жили, они, что ли? - спрашивает третий.

- Нет, там Льюиса Уэмплера супруга жила, - уточнил капитан Осборн. - Дженни Фэруэлл, вот как ее имя, старенькая такая была.

- Старенькая? - переспросил первый. - Значит, старенькая Дженни?

- Точно, - говорит капитан Осборн и ногу вытягивает, приятно ему. - С норовом была женщина.

- Старенькая Дженни! - первый просто в восторге.

- Да, а то Клэренса Уэмплера жена, - растолковывает капитан Осборн. - На Росс-стрит жила, у самой реки.

- А, знаю, - говорит первый. - Она вроде из Кэплонов родом?

- Сейчас, дай-ка вспомнить. - И капитан Осборн задумывается. - Ну да, из Кэплонов, старшая ихняя дочка, значит, Луиза Мэй ее звали.

- Луиза Мэй Кэплон. Ха, да она вроде не такая и старая была, правда?

- Луиза Мэй Кэплон, - подтвердил капитан Осборн. - Дочка капитана Билла Кэплона, старшая дочка, на Голден-хилле у них дом. Лет двадцать ей, должно, было, как с Клэренсом Уэмплером поженились. В тот год, помню, шхуну Кэплона льдами затерло, я-то сам тогда первую навигацию на своей шхуне сделал, на "Джун Филлипс", у старика Джорджа Филлипса ее купил, в рыбачьем затоне. Стало быть, в восемьдесят пятом году это было, если не спутал.

- Это какая шхуна Кэплона? - осведомляется третий, который все больше помалкивал. - "Сэмюел трейс", что ли?

- Да нет, на "Сэмюеле трейсе" раньше он плавал, - втолковывает капитан Осборн. - Сгорел он вроде, "Сэмюел трейс" этот, в Балтиморе сгорел, в сухих доках. А льдами-то новую его шхуну затерло, как ее? "Лавери Кэплон" вроде. В честь жены назвал. Ну, только-только на воду он ее спустил, вся оснащена была, гвоздик к гвоздику, и обшита внахлестку, да тут залив-то ни с того ни с сего льдом забило, не повезло Кэмплону, вмерзла у него шхуна-то и переломалась вся. Тогда ледоколов не было еще.

- Не было конечно, - соглашаются остальные.

- Я в ту зиму сам чуть без "Джун Филлипс" не остался, у острова Шарпа это было. Гляжу, вода, черт бы ее, прямо на глазах мерзнет, ветер как саданет - она и становится, хоть коньки надевай. Потом сбавит малость, ну мы вперед поползем, только не очень-то двигаемся. Слава Тебе Господи, у меня цепи жутко тяжелые были - якоря хорошо держали, я и говорю Уолтеру Джонсу, давай, говорю, цепью, цепью работай, скалывай, а шут его раз берет, как у/к мы там управились, обледенело все чертовой матери, того гляди вниз утянет. Ладно, слава Богу, ветер был подходящий, куда надо нас толкал, а то бы никакие цепи с таким льдом не управились, и якорей в мире нет, чтобы удержали, точно говорю.

- Да, - качает головой первый. - Нынче льдов таких не бывает, куда!

- Капитан Джеми Снайдер - помните старика Джеми? - ну вот, поглядел он, как Уолтер Джонс цепью-то здоровенной по наростам колотит, когда еще "Джун Филлипс" в гавани стояла, поглядел и говорит: Осборн, тебе шесть штук черномазых на борт надо взять, говорит, а то худо будет, дифферент как установишь? Правильно, сэр, говорю, только вот оно дело-то какое, капитан Джеми, нынче лед уж больно сильный, говорю, так я уж, ладно, шесть черномазых в команду наберу, все лучше, чем в море за борт прыгать да на своих до дому добираться.

- Здорово сказал!

- Да, сэр, выложил ему что надо!

- Ну, сказал и сказал, чего тут раздумывать, - продолжает капитан Осборн. - А лед совсем нас давить начал, еле доползли мы на "Джун Филлипс" с острова Шарпа, ночью пришли, не видать ни черта, - корму устрицами для тяжести завалили, цепь молотит, крошит лед, что голодная свинья початок кукурузный. А на другой день встречаю капитана Джеми, стоит смотрит, как льдом краску с бортов содрало до самой ватерлинии и цепи вмерзли - не отдерешь, да, посмотрел-посмотрел, только головой качает. А как заметил меня, говорит, Осборн, зря я, мол, тогда над тобой шутки шутил, ты умный оказался, умнее меня. Как это? - говорю. Да так, говорит, ты разве не знаешь, я же вчера "Джона Гора" во льду бросил, примерз, говорит, как моллюск приклеивается, прямо за Хорновской косой встал - и ни с места. Что сделаешь, прыгать пришлось да до фермы Сима Рипли по льдинам добираться за лошадью, все как ты мне напророчил. Хреновые дела, Осборн, так-то, говорит. И смеется - а, ладно, пошли по стаканчику возьмем, я ставлю. Славный он был, капитан Джеми, уж это точно.

- Да, старый капитан Джеми - он что надо был.

- Еще бы! Сейчас где такие?

Бедная Луиза Мэй Кэплон Уэмплер! - устричный хор, как видно, воспоет тебе хвалу в другой раз.

Я поднялся, чтобы уйти, но тут те две собаки, которые оказали честь покойной миссис Уэмплер, приковыляли к скамейке для фланеров. Дог прямиком двинул к капитану Осборну в надежде, что тот ему почешет за ушами. Сеттер, у которого уши обвисли, а язык все так же болтался, следовал за дамой след в след, пыхтя, и вновь попробовал утолить страсть, на этот раз зайдя сбоку.

- Пошел вон! - зашипел кто-то из стариков. - Так не делают.

- Хм, - промямлил другой. - Нет, ты посмотри! Что тебе маяк на Седер-пойнт - то высунет, то не видно. Вали отсюда!

- Брось, чего привязался, - попенял ему капитан Осборн, усмехаясь. - Подрастет скоро, научится, если машиной не сшибут. Как хочет, так пусть и дерет.

- Ой, ну балда!

- Дает, во так дает! Ха! Двигай, ну! Капитан Осборн даже немножко помог сеттеру, пододвинул ногой куда надо и придержал, чтобы его старания были вознаграждены. Сеттер, пристроившись, вовсю принялся за работу; капитан ласково трепал даму за уши, устрицы посмеивались.

Я посмеивался вместе с ними и охотно понаблюдал бы еще, но было уже почти четверть двенадцатого. Всю дорогу по Поплар-стрит к приемной Марвина Роуза я тихо улыбался, стоило вспомнить собачий коитус и происходившее у меня в спальне на день рождения, когда мне стукнуло семнадцать. А за моей спиной устрицы деловито переваривали Кембридж:

- Ничего себе!

- Вот это да!

- Ох ты, чтоб его!

XIII. ЗЕРКАЛО, В КОЕМ ЖИЗНЬ

Мать умерла, когда мне было семь лет, и поэтому я оказался предоставлен бессистемным заботам отца, а также сменявших друг друга горничных и экономок. Отец вечно беспокоился о моем благополучии и правильном воспитании, только выходило так, что много внимания уделять мне он не мог или не хотел. Что до горничных с экономками, одним я нравился, другим не очень, но у всех были свои заботы, а у отца массу времени отнимала служба, так что по большей части я рос совсем один.

При всем том почти никогда я не походил на плохих мальчишек. Держался тихо, но был общителен, чувств своих не выдавал, однако ни от кого и не прятался, энергии, когда требовалось, проявлял сколько надо, хотя редко случалось чем-нибудь загораться. Не скажу, чтобы мне многое запрещали, нужды не было. От природы я всегда был склонен соблюдать принятые правила - таким и остался, - так что в своих желаниях нечасто переступал границы дозволенного. И поскольку волноваться по моему поводу отцу почти не приходилось, он не очень-то интересовался, что у меня да как.

Вот так, а стало быть, когда мне действительно хотелось предпринять что-то такое, чего он явно не одобрит, сложностей не возникало.

Сексуальная моя жизнь, друг-читатель, до семнадцати лет была столь невыразительной, что и говорить тут не о чем. Всему, чему юные антропоиды с восторгом предаются, пока не подрастут, я тоже предавался; в школе любовные приключения не шли дальше страстных поцелуев, так что скулы болеть начинали, да еще бесконечных разговоров на рискованные темы, - так все и оставалось до моего романа с мисс Бетти Джун Гантер.

Бетти Джун было семнадцать - худющая, просто костлявая такая малышка, остроносенькая, лицом совсем не вышла, хотя глаза чудные, нежная кожа, но вот зубы кривоваты, русые волосы торчат как пакля, а ни бедер, ни груди вообще не видно. В моей компании считалось, что она ничего, только положение занимает явно ниже, чем наше. В классе ничем она не блистала, но девочка была неглупая, иной раз такое скажет - сразу видно, сообразительнее многих, кто в первых ученицах ходил. А кроме того - тут и было главное ее преимущество, - Бетти Джун знала, что к чему, не какая-нибудь там простушка, наивности у нее куда меньше, чем у всех весьма благовоспитанных девиц из моего круга. Отец у нее умер, а мать - Бог ее знает, никто бы не решился определить, что за человек ее мать. С одноклассниками, особенно с девочками, Бетти Джун мало общалась, - правда, были существенные исключения: ее считали близкой подругой две-три девочки из самых респектабельных. А мы, мальчишки, само собой, пялились на нее во все глаза и по косточкам ее разбирали, только проку никакого, - сталкиваясь с ее холодностью, ее искушенностью, вели мы себя неловко, сразу терялись. Видимо, считала она нас просто сопляками, ничего больше.

Мои с нею отношения завязались, когда Бетти Джун втрескалась в такого Смитти Херрина, холостяка, которому уж двадцать семь стукнуло, - он жил через два дома от меня. Смитти в упор ее не видел, а она прямо с ума по нему сходила и завела в ту зиму привычку часы проводить рядом с моим домом, а то и в моем доме, все надеялась, что Смитти ее наконец удостоит внимания. Меня это более чем устраивало. Бетти Джун рассказывала мне про все свои несчастья - ужасные несчастья, а самое главное, невыдуманные, вот так оно в жизни и бывает. Выходило с ее слов, никто никогда так сильно не любил, как она любит Смитти, а ему хоть бы что. А ей все равно, как он с ней обходиться будет, пусть обругает, пусть прибьет (в семнадцать-то лет от одной этой мысли мурашки по спине бегают), только пусть заметит ее существование, но ведь надо же, не замечает, и все тут. Да она ради него готова муки принять (и мы вместе изобретали эти муки, на которые она пошла бы с наслаждением, все их по очереди как следует обмысливали), да умереть она готова, если ему так нужно (и мы принимались во всех подробностях разбирать, какая смерть самая ужасная), только бы он хоть капельку страсти к ней проявил. Но Смитти был чурбан чурбаном. Я сострадал Бетти Джун всей душой и вдруг понял, что с нею, когда мы про невзгоды эти беседуем, разговор у меня получается легче, естественнее, чем со всеми остальными, кого я знал: ни стеснительности, от которой во рту пересыхает, а с другими девочками всегда так, ни жажды произвести впечатление, а из-за этого никак у меня с мальчишеской компанией не складывалось. Главное же, с Бетти Джун разговаривали мы все о вещах новых для меня и захватывающих, и чем больше мы о них разговаривали, тем я себя увереннее мужчиной чувствовал, опытным таким, кое-что повидавшим, да и думать обо всем стал не так узко, как прежде, понимание появилось, терпимость, трезвость суждений.

Короче говоря, друг-читатель, должен тебе признаться, что тут я и распрощался со своей невинностью. Ты спросишь: ну и что, велика важность, что я ее в итоге трахнул. Но видишь ли, Бетти Джун, тощая эта Бетти Джун, у которой всюду кости торчали, она ведь все во мне расшевелить смогла, а до нее я был какой-то оцепенелый и ни на что не годился, - она меня от духовной девственности избавила, от ребячливости этой, наивности, глаза мне открыла на ту настоящую жизнь, какою взрослые живут, - да так это сделала нежно, так безболезненно. Повезло мне, несмышленышу, угодить прямиком в эти треволнения страсти, а заодно и в жестковатые объятия, и то, что Бетти Джун у меня забрала, я ей с большим удовольствием отдал.

Заявлялась она ко мне каждый день сразу после школы и сидела, пока экономка не придет ужин готовить. А по субботам часто весь день со мной проводила. Сидим мы вдвоем то в гостиной, то у отца в кабинете - мне в кабинете больше нравилось, - я ей напитки всякие готовлю и то рома подмешиваю, то виски, в шкафчике у прислуги были, я и отливал потихоньку. И говорим мы с ней, все говорим, говорим, непринужденно этак болтаем, как добрые друзья, она про беды свои рассказывает, а я покрасивее выразиться стараюсь. И чувствую, какой я взрослый стал, в убогую ее жизнь погрузившись, как все хорошо понимаю и правильно оцениваю, - так вот и щеголял бы напрягшимися мускулами своей проницательности да искушенности. Что при этом Бетти Джун чувствовала, судить не берусь, - может, заметила, что я на глазах мужаю, а может, по-прежнему считала бестолковым сосунком.

Увы, сосунок, и заметить не успеешь, вдруг становится жеребец хоть куда, по крайней мере жеребцом себя ощущает, как я себя ощутил, глядя, как она кости свои по кушетке разложила, у меня только что ноздри не раздулись. Нелегко мне тут пришлось. Боялся: полезу я к ней - и прощай наше с ней особенное друг к другу расположение. И еще - о, край бездны, тайна эта волнующая - а вдруг она согласится?

- У тебя лед в стакане растаял совсем, - бывало, прервет эти мои мысли Бетти Джун, и я поскорей уткнусь себе в бокал.

До какого-то момента, до конца зимы - наверно, уж февраль был, - мне удавалось в общем объективно оценивать ситуацию. Ну ясно, Бетти Джун влюблена в Смитти, а я для нее вроде как брат по духу, хотя, по правде говоря, ни к Смитти, ни к дей я особого благоговения не испытывал, а что до нее, то влечет меня к ней более прочего, пожалуй, ее доступность: как вспомнишь, что в отличие от остальных моих одноклассниц у Бетти Джун есть кой-какой опыт, прямо с ума сходить начинаешь, ведь, стало быть, не то чтобы уж совсем к ней не подступиться, и тогда…

О, сколько мучительных, потных ночей пожертвовал я на алтарь этой ее доступности!

Как-то сидели мы с ней у отца в кабинете, я в его кожаном кресле развалился, и подходит она со спичкой, чтобы я прикурил. Спичку она поднесла, словно специально училась, как это делать, и, пока я затягивался, ладошкой волосы мне взъерошила. Хватаю я ее за руку, она как расхохочется и плюх ко мне на колени. Вытащил изо рта сигарету и поцелуй ей влепил со всей страстью. Заерзала она, заелозила, но ничего, не вырывается, а я ее все целую, целую, ужас до чего распалился. Глазам своим не верю, как все удачно получается, даже онемел от восторга. А Бетти Джун посмеивается и тоже меня целует - еще ни одна девочка меня раньше не целовала! - да трется об меня, лицом в меня тычется, слегка так покусывает то ухо, то нос, то под глазами. Я неуверенной рукой провел ей по груди, так и ждал, что пощечину залепит, а вот и нет - вытянулась, и вроде ей нравится. Быть не может! Полный триумф. В полчетвертого она ушла, предоставив мне радоваться достигнутым успехом.

С того дня все у нас с ней пошло иначе. Не сомневаюсь, она по-прежнему считала меня безвредным, только мы уж теперь разговорам игры наши предпочитать стали. Чудесные игры: каждый раз я хоть чуточку переступал границы, молча ею определенные, и все ее уговаривал мне уступить, хоть был убежден, что она откажет. И на этих уговорах мы прощались.

Совсем теперь по-другому начал я ситуацию оценивать. Объективность с меня прочь, как с нее блузочка, которую я сдирал и швырял в угол, чтобы не мешала. Смитти этого я просто ненавидел, исподволь всячески порочил - прямых нападок Бетти Джун ни за что бы не допустила - и вынашивал планы полного его ниспровержения. Стоило ей заговорить, как она его любит, я разражался рыданиями от ярости, и она поскорей прижмет, бывало, мокрую мою физиономию к маленьким грудкам. А свою любовь - о ней, правда, и слова между нами сказано не было - я считал неприкосновенной и беспорочной, этакая целомудренная духовная страсть, и только. Вид у меня в те дни был мрачный, ничего вокруг не замечаю, бледен, испепелен. Приятели держались от меня подальше, ведь, кажется, никто из них и не догадывался, что Бетти Джун моя частая гостья. Мне думалось, что мы с ней погибшие души, которых мойры (Клото, Лахесис, Антропо - помнится, по словарю выяснил, что каждая из них символизирует^[11], и чуть не расплакался: до того точные имена) обрекли любить друг друга, но вовеки не соединиться, поскольку между нами непреодолимые барьеры общественного неравенства, сословные перегородки (об этом я, понятно, и намеком ей не дал понять) и прочая, и прочая.

Так оно все и шло до 2 марта 1917 года, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Бетти Джун я ждал лишь к вечеру, а с утра - праздник все-таки - решил повозиться со своей недостроенной лодкой, остов которой понемножку гнил и разваливался у нас на дворе. Но только отец отправился к себе в суд, а экономка, как обычно, к своей сестре, и вдруг врывается Бетти Джун, зареванная - смотреть страшно. Обнимаю я ее, утешаю, а она все не успокоится, и тут я тряханул ее изо всех сил, схватив за плечи, - вроде бы так вот по-мужски, в самом деле, подействовало. Все еще всхлипывает, бормочет что-то, но, кажется, потише.

- Что случилось? - спрашиваю, и до того мне ее жалко, что сам чуть не реву, а колени так и подгибаются.

- Смитти женатый! - И опять в слезы.

- Брось!

Головой затрясла - точно, мол, - и колотит ее всю.

- Уже год он женатый, только тайно, - говорит, - на Моне Джонстон женился, а я-то, дура…

- Ну хватит, - прикрикнул я на нее. - Слушать противно. - Строгостью ее пронять решил.

- А она сейчас подзалетела, ну ее родители и требуют, чтобы они пошли записались и в газетах объявление напечатали.

- Здорово! - говорю я, и никаких сантиментов. - Так ему и надо, суке этой!

- Прекрати. - Бетти Джун опять вся в слезах. - Он в армию уходит, потому что Мону эту выносить не в состоянии! Его же в Европу пошлют, Тоди! Я его вообще не увижу, никогда, понимаешь?

Вижу, сейчас у нее истерика начнется.

- Да, не позавидуешь ему, - говорю и засмеялся ей прямо в лицо, до того мне нравилось, что теперь на моей стороне сила.

А Бетти Джун со всех ног в кабинет кинулась и на кожаный диван повалилась, скверно ей. А я, хмыкнув, направился к шкафчику и прямо из бутылки глотнул виски - от души. Внутри у меня так все и ошпарило, кровь закипела. Дал я ей несколько минут выплакаться (да сообразить, куда это я подевался), еще разок глотнул, закашлялся, поставил бутылку обратно и решительным шагом двинул в кабинет. Бетти Джун уставилась на меня, глаза от слез совсем распухли, а сама ничего не понимает.

Я и не объяснял ничего (не смог бы, даже захоти). Уселся на краешек дивана и с ходу расстегнул ей все пуговицы на блузке. Хватит дурака валять!

- Не порви, - Бетти Джун бормочет, видно, немножко в чувство пришла.

- Ничего, заштопаешь, - говорю и губами в нее впиваюсь. - А чтобы не порвалась, лучше сама сними.

Выпрямилась она, блузку, потом и маечку стягивает. Я стою рядом, почти не смотрю, будто мне это безразлично.

- И все? - осведомляюсь, постаравшись сарказм подчеркнуть.

Смотрит она на меня пристально, и что-то новое в лице ее появилось. Встала, расстегнула кнопочки, юбка ее длинная на пол падает. А она тут же и нижнюю долой, туфли, чулки снимает, ни секунды не колеблясь, за ними штанишки, и уже она передо мной совсем голенькая. Я чуть не в обмороке. Хорошо еще, хватило соображения тут же к ней кинуться, чтобы она меня разглядывать не вздумала.

- Пойдем наверх, - шепчет.

А я как окаменел, когда все можно оказалось. Наверх отнести! Господи, как бы увильнуть, себя не роняя!

- Слушай, войти ведь могут, - еле из себя выдавил.

- В ванной спрячусь, - говорит. Явно не впервой ей было такими делами заниматься. - Давай, только вещички мои подбери. - Выскользнула у меня из рук и бегом по лестнице, только пятки ее розовые мелькают. Я собрал/что валялось на полу, бросился, насмерть перепуганный, ей вслед; и тут же а моей спальне, где, как на музейных стендах, всюду громоздились напоминания о том, каким я был мальчиком, она безмятежно из мальчика сделала меня мужчиной, поцеловав в благодарность за то, что мальчик остался на хранение ей. Мне бы тоже следовало ее благодарить, вряд ли какой мальчик, распаленный этот кусок неуклюжей плоти, познавал, что зачем, под столь умелым руководством. Вообще мне необыкновенно везет с женщинами, хотя моей заслуги тут ни малейшей.

Дальше мне придется стать чуточку нескромным, но делать нечего, рассказ этого требует.

В семнадцать лет мальчишка ненасытен. Страсть его вроде здоровенного сорняка, который косарь срезает, срезает, а все попусту, - пожалуйста, опять себе красуется, полный сил. Насыщаешься мгновенно и тут же снова хочешь, и опять, и опять. У меня все было впервые, вот я и сопел, как младенец, и козлом орать принимался или рычал, ну просто лев. Дорвался-таки, добился, настоящий жеребец, а то нет…

И тут я случайно взглянул в зеркало на шкафу совсем рядом с нами - огромное было зеркало, отражались мы в нем во весь рост, абсолютно все видно - Бетти Джун мордочкой в подушку откинулась, попка, остренькая, колючая, задрана вверх, а я тоже хорош: напрягся, как гончая, вытянувшаяся за зайцем, да еще воплями захожусь, словно разнервничавшийся осел. Смешно стало, я и расхохотался во все горло.

- Эй, ты что? - спрашивает Бетти Джун резко так, недовольно.

А меня так и швыряет по постели, так и водит - не остановлюсь, как ни старался.

- Ничего тут нет смешного!

Хочу ответить - и не могу. Изо всех сил пытался ее успокоить, слезки ей со щек слизывал, а все равно от смеха трясет. И ничего тут сделать нельзя. Только угомонюсь и снова начинаю фыркать, потом смех накатывает, и хохочу, хохочу, когда Бетти Джун давно уж с постели поднялась, из комнаты моей вышла, из дома - в последний раз. За ленчем я тоже хохотал и отца позабавил, пока это его раздражать не начало. Пошел спать, раздеваюсь и снова от хохота чуть на пол не свалился.

Вы уже знаете, вскоре там, в Аргоннах, произошло второе из двух событий, навсегда убедивших, что природа у меня самая что ни есть животная. Ну а о первом таком событии вы только что прочли. По мне, так ничего нет более смешного - абсолютно, стопроцентно, до судорог смешного, чем нас же самих, животных то есть, наблюдать, когда мы спариваемся. Запомни, друг-читатель: коли ты молод и все готов отдать ради любви, коли в упоении коитуса тебе хочется думать, что ты с возлюбленной своей подобны ожившей статуе Фидия, - прошу тебя позаботиться, чтобы в твоем гнездышке для утех не оказалось больших зеркал. Ведь зеркало отражает только то, что оно видит, а видит оно - смешное.

Да. А посмеяться над бедненькой Бетти Джун мне больше не довелось, поскольку через несколько дней после того дня рождения я записался в армию. Смитти убили, меня - нет. Мона Джонстон вышла за другого. А Бетти Джун, как я выяснил по возвращении, стала проституткой и, пока шла война, оставалась в Кембридже, но, когда война кончилась и спать с новобранцами уже не выглядело актом патриотизма, переехала в Балтимор. Наша следующая с ней встреча произошла при совсем иных обстоятельствах. И больше я о ней не слышал.

Считайте меня бессердечным - да я бы сам хотел, чтобы так и было, все равно, - описал вот ту сцену тридцать семь лет спустя, и хотя сердце мое полно сочувствия бедненькой Бетти, щедрой моей Бетти, а зеркало подворачивается тут как тут, и только о нем вспомню - смех разбирает. Что крабы, что собаки или люди, даже моя красавица, умница моя Джейн… - прости, друг-читатель, не могу дописать, ручка из пальцев вываливается, опять весь затрясся, смешно мне, понимаешь, смешно, смешно до слез, орошающих эту страницу!

XIV. ФЛАКОНЫ, ШПРИЦЫ, СКАЛЬПЕЛИ

Если хотите воспитать в себе волю, выработайте одну хорошую привычку - отказываться от привычек. Во-первых, умение менять привычки, когда понадобится, позволяет избежать логичности поведения (а я уже говорил о преимуществах некоторой его нелогичности); а во-вторых, благодаря такому умению зависишь от других не больше, чем в силу неизбежности. Допустим, вы курите. Ну так бросьте курить на несколько лет. Зачесываетесь налево? А откажитесь от пробора совсем. Спите на левом боку, справа от жены? Попробуйте перелечь и поспать на животе. У каждого тысячи привычек, каждый по-своему одевается, держится в обществе, ведет разговор, ест, думает, понимает искусство или, скажем, мораль. Так вот, постарайтесь все привычное время от времени забывать, на какой-то срок обзаводясь другими понятиями и правилами. Дело непростое, зато начинаешь чувствовать себя сильным и свободным. Само собой, со всеми до единой привычками кончать незачем. Какие-то пусть останутся, а то опять сделаешься уж слишком логичен.

Решив пойти на осмотр к Марвину Роузу, я достигал сразу двух вещей: никогда прежде я этого не делал, отчего некую нелогичность приобретет мой последний день на земле, который я проведу точно так же, как все остальные. А с другой стороны, отказываюсь от привычки никогда не обращаться к врачам, хотя держался ее тринадцать лет без перерыва.

Последний раз Марвин Роуз смотрел меня в 1924 году и что-то прописал по случаю заболевания предстательной железы. Я тогда только что начал обучаться юриспруденции, а он был интерном в госпитале университета Джонс Хопкинс; в университете мы с ним принадлежали к одному землячеству, и был он не то чтобы близким другом, но приятелем, который всегда придет на выручку. Жуткое выдалось у меня утро, когда я к нему отправился, - еще и не протрезвел как следует, пошатываюсь, голова тяжелая, все болит, так вот и поплелся в обшарпанную кирпичную пристройку, где помещалась его поликлиника. Он меня откачал, какую-то таблетку проглотить заставил, даже, если не ошибаюсь, сделал укол. А потом говорит: "Тебе бы, Тоди, в стационаре с недельку полежать".

Хотел я наотрез отказаться, но вроде как сознание потерял, а когда очнулся, вижу: на больничной койке я и возятся со мною, - больно было, несколько часов и так и сяк меня крутили, пока диагноз не поставили. Тогда откуда же мне было это знать, но оказалось, что целый период жизни для меня закончился с этим марвиновским диагнозом, - в больнице продержали целый месяц, а вышел я оттуда уже другим человеком. Пьяная скотина был, и только, когда к нему в кабинет заявился, а когда выписывали - святой человек. Сейчас расскажу - история короткая, и не бойтесь, ничего касающегося религии там нет.

Из всех звуков, какие за жизнь довелось услышать, чуть ни самым громким осталось в памяти то легкое потрескивание, когда мой штык вошел немецкому сержанту в шею, - а я-то еще думал, что с этим немцем душой слился. Взбреди мне в голову вот сейчас закрыть глаза и сосредоточиться, - глупость какая! - уж будьте уверены, услышу это потрескивание столь же отчетливо, как тогда слышал, медленно вдавливая штык прямиком в его горло. Кто такой вот звук хоть раз слышал, тому тридцать шесть лет - меньше чем секунда.

А вот из голосов человеческих чуть не лучше всех запомнился мне царапающий, тягучий - у этих, которые в штате Миссури родились, всегда такие - голос капитана Джона Фрисби, военного врача, он меня смотрел после сердечного приступа накануне демобилизации. Закончил осмотр и сказал - слово в слово воспроизвожу: "Н-да, капрал, неважные дела у вас, потому что эндокардит это, вот какая штука. Какие же умники в армию вас записывали, а? Не должно сердце шалить, молодой еще!"

Головой покачал, постукал, чтобы удостовериться, и медицинское заключение сел писать, а мне в тупой своей манере постарался как мог растолковать, в чем непорядок. "Эндокардит вообще-то не очень опасен, сынок, только это из-за него пальцы у тебя плохо шевелятся, а в армии тебе вообще делать нечего. Ну ничего, мы с эндокардитом управимся. Тут вот что скверно: как бы ты с инфарктом не свалился, а то не подымешься еще. Каждую минуту инфаркт тебя хватануть может, а может, и через год, или вообще обойдется. Но знать ты должен. Вообще-то не положено про такое пациенту говорить, только мы с тобой на это начихаем, ладно?"

Поверите ли? - не берусь объяснять как и почему, а только мне сразу легче стало. Сказать, что от этой новости я просто в отупение впал, было бы неверно, грубо, но уж как хотите думайте, а мне правда стало хорошо, то есть приятно мне было знать, что каждая минута может для меня оказаться последней.

Когда меня демобилизовали, первым побуждением было как можно скорей до дому добраться, сказать "прощай" отцу и городу родному, я же не сегодня-завтра окочурюсь. Всякий раз, как поезд останавливался у семафора, я прямо места себе не находил, - ясное дело, так мне Кембриджа и не увидеть. Отец обрадовался мне ужасно, уж до того был счастлив, что я живым вернулся, ну никак не мог я с духом собраться, чтобы жуткое известие на него обрушить, - а тянуть-то нельзя, помру в одночасье, так он от неожиданности с ума сойдет. Решил я потянуть с недельку и всю эту неделю слонялся по просторному нашему дому, ни на чем сосредоточиться не мог.

Но вот неделя истекла, зовет меня отец к себе в кабинет, и я думаю, сейчас вот все ему выложу, только он меня упредил, заговорив первым.

- Выше нос, Тоди, - говорит радостно так, - я не для того тебя позвал, чтоб уши надрать, помнишь, как бывало, когда мама еще жива была. Поговорить надо про всякие серьезные дела, но не бойся, ничего страшного.

И просто светится весь, до того он меня любит. Сигару предложил, я взял и на кожаном диване сижу покуриваю.

- Вот что, Тодд, для начала, если не против, надо бы тебе отдохнуть как следует, ну, до осени. Не захочешь тут время проводить, и не надо, поезжай себе куда вздумается. Денег хватит, я ведь, пока тебя не было, акции "Свобода", для тебя купленные, хорошо устроил.

Слушаю, а сам прикидываю, не разорвется ли сердце, пока он разглагольствует, вдруг объяснить ему не успею.

- Так, а в сентябре ступай-ка учиться, уж доставь мне такую радость, другой не прошу. - И улыбается. - Не могу настаивать, чтобы ты Джонс Хопкинс выбрал, только все, кто поярче, последнее время туда стремятся. А уж если захочешь действительно меня порадовать, пойди на юриспруденцию. Да отнесись к этому ответственно, в университете право изучать не то что в конторе, как мне пришлось. Впрочем, я на юриспруденции настаивать не буду. Только обязательно учись, когда отдохнешь вволю. Давай, к сентябрю пусть у тебя ни цента в банке не останется!

Должен сказать, отец у меня в эту минуту самые нежные чувства вызывал. Уж такой заботливый, такой необыкновенно (для него) дипломатичный, щедрый такой, - теперь-то понимаю, обыкновенные родительские побуждения у него были, ничего особенного, только в ту пору я тоже был самый заурядный парень, так что заботливость отцовская, пусть это обычное дело, все равно была сверх всякого обыкновения трогательной. Больное мое сердце затрепетало, дыхание сжалось, не могу говорить.

А отец, видя, что я смутился, тоже молчит да сигарой попыхивает. Улыбка уже не такая сияющая, но все-таки, вижу, улыбается он, ласково смотрит.

- Да ты не спеши с ответом-то, - говорит. - Не будем прямо сейчас все вперед обговаривать.

- Нет, видишь ли, - начал было я.

- Перестань, - оборвал меня отец, снова обретя уверенность, что все делает правильно. - Ну и дурак же я, что тебя сюда позвал и всю твою карьеру расписываю, а и не предупредил. Хорош бы ты был давать согласие, когда тебе жизнь твою определяют и даже подумать не дают. - Опять он весь сияет. - Ладно, ступай, - говорит мне с улыбкой. - Надерись до чертиков, ветеранам вроде как положено, до завтра чтобы и слова я от тебя про все это не услышал, что там до завтра, до следующей недели. Ну что встал, двигай. - И делает вид, что бумагами занялся, какие у него на столе лежали.

Ну, подумал я денек-другой - а отец беспокоится, боится, бедняга, что мне планы его не очень-то понравились, - и решил вот что: пока что я ноги таскаю, глядишь, и еще несколько месяцев на земле проваландаюсь, так с какой стати папашу расстраивать, ладно, поступлю в колледж, а он пусть потом утешается, что был хороший отец, все, что мог, для сына своего сделал. Да и зачем ему про непорядки с сердцем сообщать? Сделать-то все равно ничего нельзя, а он только изведется.

- В Хопкинс я решил подавать, папа, - говорю ему как-то за завтраком, - а оттуда, если не возражаешь, в Мэрилендскую школу права. Не знаю, может, про это рано толковать, только, когда закончу, хотелось бы сюда вернуться, как ты поступил, и младшим партнером к тебе в фирму устроиться, что-нибудь в таком роде.

Ни слова он мне в ответ не сказал. Но уж до того был счастлив, что, вижу, сейчас заплачет от радости, - салфетку бросил, из-за стола так и выскочил. Очень хорошо, что я ему такой ответ дал.

Итак, подал я в Джонс Хопкинс и записался на подготовительный курс по юридическим специальностям. По отцовскому совету записался еще в землячество - Бета Альфа называлось, сплошь южане - и оказался в общежитии, которое они для своих держали. Знаете, для таких студентов, каким был я - в силу обстоятельств, ясное дело, - как раз самое тогда было время в колледже учиться, начало двадцатых годов то есть. Такое не покидало чувство, что у нас в землячестве чуть не все, как и я, готовы были в любую минуту концы отдать, потому как каждый свой день проживали, словно последний. Этот образ жизни меня как нельзя лучше устраивал, так что с ребятами из землячества я вскоре был на короткой ноге. Пили мы с утра до ночи. Развлекались: то пожар устроим где-нибудь в кабаке, в мужском сортире, то кучу мусора на улице подпалим, то еще какую штуку учиним. Вечно какие-то скандалы затевали, драки, обязательно нам надо было в грязи вываляться, а потом в участке ночевать на хмельную голову. Приводили в общежитие девок и оставляли до утра, хотя категорически это запрещалось, специальная инструкция была, а нам-то что, подберем на улице проститутку, танцовщицу из клубов со стриптизом, шалаву там какую-нибудь или просто однокурсницу, а потом штраф платить приходится, кое-кого вообще из университета выперли, и за дело. Очень нам нравилось у кого-нибудь жену увести и с нею на выходные в Нью-Йорк смотаться или в Вашингтон, а еще отличные мы устраивали пьянки на пляжах в Бивер-дэм или Беттертоне, и однажды была у нас замечательная охота на лягушек - насквозь Дорчестерские топи прочесали, к югу от Кембриджа. На полном ходу мы выпрыгивали из набравшего скорость автомобиля, отправляясь прямиком в больницу. Один спьяну угодил в автокатастрофу и загнулся. Двум другим пришлось наспех жениться по случаю непредусмотренных отпрысков. Еще трех забрали из университета потерявшие терпение родители. Одного отвезли на кладбище, после того как он наглотался снотворного, а вскрытие обнаружило, что у него был сифилис. Трое допились до того, что стали хроническими алкоголиками. И еще с десяток выгнали за неуспеваемость.

Похоже на шарж из студенческой жизни в ту пору? Не скрою, кое-что я преувеличил, но преувеличения ведь не на пустом месте возникают: никаких шаржей не напишешь, если по собственному опыту не узнал того, что хочешь изобразить. Я и сам, перечитав, вижу, что вышел шарж, но поверьте, тут почти ничего не выдумано.

И вот еще что отличало нашу компанию от прочих веселящихся студиозов, которые числились тогда в других колледжах: те из нас, кто дотянул до конца, образование таки получили, потому что нельзя околачиваться несколько лет в Джонсе Хопкинсе и выйти невеждой. Мы просто следовали истинным традициям гильдии да и нашего университета тоже - предавались Studentenleben^[12], как немцы в старину. Много пили, дебоширили, могли от зари до зари просидеть над книгами и вообще не ложиться. К экзаменам приводили себя в готовность, накачиваясь черным кофе, крошили сигареты, чтобы пожевать табак, пробовали бензедрин - и читали, читали, друг друга день напролет изводили вопросами, опять читали и снова тормошили отличников. Те, кто этого ритма не выдерживали, считались у нас чужаками, мы ведь точно знали, что хотим, - пить, пока душа принимает, перетрахать всех, кого удастся, спать как можно меньше, а оценки получать как можно выше. Мне-то как раз нравилось, что хорошие оценки тоже входят в этот набор, не то я бы вообще махнул на все рукой, - какая разница, до диплома-то так или иначе не доживу. Что там говорить, недели не прошло после выпускных экзаменов, большинство позабыли все, чему учились, - большинство, но не все. Профессора у нас были хорошие, Джонс Хопкинс всегда привлекал преподавателей независимых и умных, да и вся эта атмосфера нашей альма-матер - взрослая, без дурацких запретов - зароняла семена здравого смысла в наши измученные тела, что-то разумное заставляла проступить на наших лицах, до того нелепых и смешных, что в аудиториях им было просто не место, и лекторы бескорыстно упивались мудростью, читая словно для самих себя и не дорожа мгновеньем, когда кое-кто из нас начинал им внимать увлеченно, самозабвенно.

Я не умер ни в 1920 году, ни в 21, 22, 23-м. На лето оставался в общежитии и работал то каменщиком, то продавцом обоев, то подмастерьем на фабрике, или спасателем в городском бассейне, или преподавателем истории, один раз даже землекопом, мы водостоки какие-то прокладывали. К несказанномусвоему удивлению, я дотянул до выпускного акта и, живехонек, хоть не вполне трезв, вышел из парадного зала с дипломом в кармане - еле на ногах держался, бледен как полотно, зато с образованием. Похудел я на двадцать фунтов и вместе с лишним весом расстался и с бесчисленными своими предрассудками, со своей проницательностью, хоть и не полностью, со своей чистотой (вернее, с тем, что от нее уцелело) и религией. Взамен научился пить и работать, приобрел способность в драке держать удары, знание тонкостей карточной игры, манер хорошего общества и правил, принятых в борделях; добавьте некоторую склонность к искусствам - и к марксизму, а также навык думать - он меня избавит, во всяком случае, от второго из этих увлечений. Студенческая пора оказалась для меня не менее захватывающей, чем время, проведенное в армии, но хватит: обо всем имеющем касательство к основной истории, которую я тут излагаю, уже сказано.

К концу лета я все еще не преставился, и надо было подыскивать какое-то занятие, так что я начал заниматься юриспруденцией в Школе права при Мэ-рилендском университете, самый центр Балтимора. С общежитием пришлось расстаться: в порыве юношеского энтузиазма я предложил внести изменение в устав землячества, с тем чтобы были допущены евреи и негры, после чего на голову мою обрушился праведный гнев нашей Бета Альфы. Я перебрался в чудесную комнату на пятом этаже старинного дома - по былым меркам, дворец, да и только, - стоявшего на Моньюмент-стрит среди других таких же; госпиталь Хопкинса был совсем рядом, и местечко это подыскал мне Марвин Роуз. Жили со мной, составляя приятную компанию, студенты-медики, народ энергичный и целеустремленный, ужасно трудолюбивый, - все делалось с необыкновенной серьезностью (и то сказать, не первокурсники уже), но вот насчет трезвости как было прежде, так и осталось. Я ездил с Марвином по ночным вызовам в "неотложке", научился оказывать первую помощь, закалил нервы, так что меня не могли испугать муки плоти, которых насмотрелся я не меньше, чем в Аргоннах, а кроме того, трахал, случалось, кого-нибудь из сестер и пациенток со сдвигом да пил.

Штудировал я труды судьи Холмса и судьи Кардосо^[13], а также испанцев и итальянцев, писавших о философии юстиции, зубрил латинские термины, вникал в тонкости уголовного законодательства, гражданского права и актов о порядке рассмотрения споров, касающихся наследства. С моими приятелями-медиками я следовал прежнему кодексу, требовавшему кое-чего в жизни добиться, перещеголять остальных, даже сделаться выдающейся фигурой, и так оно и шло - занимаюсь до изнеможения, пью сверх всякой меры, читаю дни напролет, сплю урывками. Когда меня демобилизовали, весил я 180 фунтов, в день выпускного акта - уже только 160, а под конец первого моего года в Школе права тянул и всего-то на 145.

- Ничего, гроб нести будет легче, - утешал я самого себя, другие ведь понятия не имели о моем дамокловом сердце.

Как-то под вечер - было это в декабре 1924-го, кажется как раз перед началом рождественских каникул и в нашей школе, и в медицинском колледже, - Марвин с компанией коллег предлагают прошвырнуться в город, а поскольку у меня оказалось долларов тридцать, я соглашаюсь. Напиться в тот день особенно хотелось, так как с утра не отступала странная какая-то и довольно сильная боль в самом низу живота - не аппендицит, впрочем, ведь аппендикс повыше. Пробовал ее заглушить, то шагая взад-вперед по комнате, то вытягиваясь на диване, но не помогало, а оттого я просто мечтал о приятном общем наркозе.

- Ужинать поедем, - объявил Марвин, и мы вшестером на двух такси двинулись к "Братьям Миллер", предвкушая салат с крабами, там целую гору на тарелках приносили. Но боль все не проходила.

- А теперь выпить можно, - говорит он, и мы на автобусе отправляемся в подпольный кабак, было у нас такое местечко рядом с госпиталем, кто-то из медиков его и держал. Поддали как следует, только от боли я уже чуть не вою.

- Наслаждений! - возвещает кто-то из собутыльников через часок-полтора (нас уже пятеро осталось, Марвину предстояло ночь дежурить в поликлинике), а другой тут же вспомнил, что на Норт-Калверт-стрит, как к университету едешь, вроде бы есть веселенький такой домик, ну мы туда и устремились.

Ехали в такси. Была у нас бутылка виски, к которой все по очереди прикладывались, и явно к этому виски что-то подмешали, - я не токсиколог, не берусь судить, что именно. Вылезаем из машины, орем во все горло, шумим, только, похоже, сейчас с ног свалимся. По крайней мере я два раза с трудом устоял, и всего за полчаса каких-то, причем не от выпитого меня шатало, а из-за огненной боли ниже желудка. Еле дождался, пока девка появится, уж так будет сладко на постели растянуться, да и трах, глядишь, на пользу пойдет, боли-то поутихнут.

Кто мне даму сердца подбирал, понятия не имею, мне-то было без разницы, с кем наверх идти, да и не разглядывал я, какие они в этом заведении.

Но только мы с милой в спаленку войти собираемся, как кто-то снизу орет во всю глотку: "Тоди! Эй, Тоди, погоди!"

- И не подумаю, - вежливо так отвечаю.

- Да погоди же! - И бежит ко мне этот, который горланил, и девку какую-то за руку тащит. - Вот сказала, что тебя знает, раньше встречались.

- Да ну? - говорю, а сам поскорей в спаленку хочу, где моя-то уже меня дожидается.

- А вот и не ну, - медик этот говорит, нагнав меня на лестнице, - зачем с кем ни попадя, когда старая подруга отыскалась? Поменяемся давай, и все дела.

Девка эта, которая с ним явилась, перед моей извиняется за беспокойство. А моя шум подняла:

- Долго еще делить нас собираетесь? Позову сейчас Кози, он вас быстро к чертовой матери выставит.

Тут я сваливаюсь на постель - скверно мне, аж стошнит сейчас. Как шприцем раскаленным или перегревшимся штыком вонзились - куда, в печенку, что ли? Или в сплин мой?

Очнулся и вижу: стою я посреди комнаты, уцепившись за спинку кровати, а на кровати-то сидит, ногой в домашней туфельке покачивает Бетти Джун Гантер, покуривает, насмешливо меня разглядывает, ну ни капельки не изменилась с 1917 года, с тех наших дней.

Я тоже разглядываю, вроде как почти протрезвел, только боль жуткая, вот-вот бредить начну.

- Рада тебя видеть, Тоди, - говорит с издевкой.

- Давай-ка лучше помолчим, - прошу ее, - все равно всего не выскажешь, а я, понимаешь, что-то совсем…

И валюсь как подкошенный. А Бетти Джун халатик свой блядский одним движением скинула, и вот я уже ее обнимаю. Уж шесть лет она проституцией занимается, но что-то не видно, чтобы переменилась. Помнится, я все жалел, что совсем прочухаться не успел и боль не проходит, а то бы встреча наша с ней удивительная уже наверняка меня расшевелила да и поболтали бы от души, былое вспомнили. А вышло так, что я от боли чуть не все время сознание терял. Она даже забеспокоилась, спрашивает:

- Тебе что, нехорошо, Тоди?

- Как бы не загнуться мне, - признаюсь. Тут она давай мне руки и грудь спиртом растирать.

- Зачем? Не надо.

- У нас так полагается, - говорит, а сама хохочет.

В прихожей грохочет что-то, на лестнице тоже шум страшный. Похоже, приятели мои, медики эти, решили всю эту контору к чертям собачьим разнести.

Ну, думаю, пора подлечиться, как собирался, но ничего у меня не получается, - боль адская, уж не до любви тут. Только потом обливаюсь.

А Бетти Джун у меня в ногах устроилась и стала ноги мне растирать да спиртом брызгать. Замечаю, хоть Бетти теперь и профессионалка, грудь у нее лучше не сделалась, а вот глазки уже не такие миленькие. Да, жаль, что я так надрался, сейчас бы выяснили, безразличен я ей или все-таки не совсем. Страсть-то она еще как разыгрывать умеет. Да, вот так встреча! Интересно, а про Смитти она знает?

- Смитти убили, - как бы между прочим сообщаю.

Ничего по ней понять нельзя, все та же улыбочка, как приклеенная, ладонями по ногам моим вверх-вниз, вверх-вниз, - и смотрит так внимательно.

Ну я и решился ей сказать - буквально прокричал, потому что тарарам стоял за дверью дикий:

- Ты уж, миленькая, извини меня, что так получается. Болит жутко, а то бы у нас с тобой все отлично вышло, кроме шуток. Бывает, вспомню, как мы у меня в комнате шалили, так, знаешь…

И в ту же секунду Бетти Джун, нисколечко в лице не изменившись, выплескивает весь флакон спирта, нацелившись на самое чувствительное место.

Я взвыл, прямо взлетел с постели и на полу катаюсь. Чудовищно больно! Та, прежняя, боль совсем не проходит, да тут еще новая, это уж слишком. А Бетти Джун, чтоб мне совсем невмоготу стало, верхом на мне уселась с улыбкой этой своей приклеенной. Флаконом размахнется и молотит по мне, расчетливо этак молотит, в каждый удар все силенки вкладывая; я, правда, почти все время успевал от наскоков этих увертываться, только все же чувствительно, когда она то по руке заедет, то по локтю. Скинул я ее с себя наконец, ногой отпихнул, а вот подняться сил нет. Словно меня на огне поджаривают.

Бетти Джун, гляжу, флакончик-то расколола и острым краем пырнуть собирается. Откатился я подальше, опять ноги в лол пустил, только где уж мне было с нею справиться. После каждого ее выпада царапина остается то на ладони, то на запястье, то повыше. Схватил я ее все-таки за руку, так она кусаться начала, коленкой в живот норовит- Я, в общем, руку ей вывернуть хотел, очень старался, - а как еще ее угомонить? И вывернул бы, но тут люди какие-то к нам ввалились.

- Кози! Эй, Кози! - Бетти Джун кричит.

А грохот не смолкает. Я все не отпускаю ее руку, хотя сил у меня нет крутануть как следует. Оба мы все в крови. В сон клонит, сказать бы ей: "Ну хватит, мы же друзья!" - да так вот на полу и уснуть у нее на руках худющих. Помню, подумал еще, вот представляю, что мы с ней просто на яхте катаемся, - а от боли чуть на стену не лезу, ладно, вот сейчас канаты отпущу, паруса ослаблю, ветер яхту нашу подхватит, понесет, и укачает меня, и засну.

Кози, видать, был вышибала опытный. Похоже, накостылял он мне основательно, потому как наутро, когда пробудился, у меня вдобавок ко всему еще и шея не поворачивалась, хотя ничего не помню - как он бил, когда я свалился. Спустил он меня по лестнице. Запихнул в чей-то автомобиль на заднее сиденье. Штаны на мне оказались в сохранности, и башмаки, и рубашка, но трусы, носки, галстук, пиджак, плащ - черт его знает, куда все подевалось. Руку порезанную кое-как залепили пластырем, - наверно, хозяин приказал, а то еще помру от кровотечения у входа в бордель: артерии не пострадали, кровь почти остановилась, только одежду я всю перемазал. Шею ломило, порезы ноют, но уже не так мне скверно, как в те жуткие несколько минут, только вот внутри все болит, хоть бы чуточку послабело.

Вылез я потихонечку иэ машины. Часы снять наверху не успел: ага, четыре утра. Это что же за район? Я поковылял, держась поближе к стеночкой стоявшим домам, - в случае чего прислонюсь, да и потеплее тут; добрался до фонаря. Вечная история в этих трущобных кварталах - хоть бы один указатель не расколотили, лампочка висит, а какая улица, не поймешь. Свернув за угол, я пошел все вперед и вперед мимо нескончаемых зданий, где никто не жил: тянутся, тянутся абсолютно друг от друга неотличимые фронтоны, глазу не за что зацепиться, до того они одинаковые, и эти кошмарные облицованные ступени, как челюсти выпирающие. И вдруг - второй раз за ночь - случилось нечто поразительное: топал я, все топал по какому-то неосвещенному проезду, безлюдному и мрачному, словно самый заброшенный закуток вселенной, как вдруг за поворотом - я чуть с ног не полетел от изумления - открывается Моньюмент-стрит, остров цивилизации, огни сияют, и, хотя совсем раннее утро, полно машин, трамваи снуют туда-сюда. А прямо напротив меня красуется этот викторианский утюг из кирпича - госпиталь Хопкинса, и выплевывает машины "скорой помощи", а подъезжающие заглатывает. Запахи отовсюду сильные, свет везде ослепительный, а я сижу в коридоре поликлиники на жестком стуле. Чистенько там и все бурлит: шуршат шинами каталки, кого-то на носилках проносят, сестры суетятся, санитары хлопочут, за дверью слышно, как инструменты позвякивают о стекло, чей-то смех доносится - в общем, все при деле, серьезными вещами заняты, а я сижу на стуле, голову ладонями подпираю. В госпитале никто и не думает спать, только я носом клюю, да поблевать тянет.

Марвин Роуз и говорит: "Надо тебе пару дней в стационаре побыть, Тоди".

Проснулся я в палате - долго спал, и боль вроде потише стала, - открыл глаза, вижу: сидит у постели тощая такая сестра и за левую руку меня держит. Только собрался я объяснить ей, да поскорее, что непременно следовало объяснить без всяких проволочек, как шприц вошел мне под кожу на сгибе руки, где кожа совсем белая, и звук такой послышался странный - да нет, не послышался, а просто почувствовал я, что какой-то звук был, - и снова я впал в забытье.

Скажу по совести, мало чего найдется противнее, чем пробы шприцем. Кошмарная эта штуковина выяснила-таки для занимавшегося мною врача, из-за чего боли. Оказывается, сильное заболевание предстательной железы - вещь крайне редкая для мужчины в двадцать четыре года. Да и вообще со здоровьем у меня плохо. Провалялся в госпитале с месяц, было время поразмыслить, что к чему.

Лежу часы напролет, закрыв глаза, и вот о чем думаю: о неотвратимой моей смерти в одну секунду, о том, что глупо мне строить планы и к чему-то стремиться, об улыбочке этой на губах Бетти Джун (она так и не рассмеялась ни разу), о звуке, какой чувствуешь, когда шприц вводят. Бывало, на чем-нибудь одном сосредоточусь, а то с первого на десятое перескакиваю, и так все время по кругу. Вовсе я и не пытался причины и следствия устанавливать, только, за месяц этот с мыслями собравшись, решил я, когда меня выписали, вот что: я "посторонний", а то, чего другие добиваются, чего взыскуют, чему отдаются со страстью, - все эти стремления человеческие не для меня. Вел я себя, если по правде, неверно: от того главного, с чем мне приходилось существовать, ни пьянством не заслонишься, ни драками, ни даже работой усердной. А надо, убеждал я себя, все время это главное ясно сознавать, взвешенно к нему отнестись и сжиться с ним, насколько возможно, - не прятаться, а прямо в глаза реальности посмотреть. И еще кое-что я себе доказывал, новую свою позицию вырабатывая, только это уж из области абстракций, которой не будем здесь касаться. Зримые результаты этого нового подхода были вот какие: пил я по-прежнему, но больше не напивался. Курил как обычно, но уже без судорожности. Женщины теперь делили со мной ложе очень нечасто и только по своей инициативе, я же выполнял свои обязанности на совесть, но без былого увлечения. Занимался я усердно, прилежно трудился, но не так, как встарь, когда себя в работу вкладывал. И в разговорах стал сдержаннее. Словом, всерьез принялся за длительное, как выяснилось, дело - учился жестко контролировать себя: маленькие свои слабости предстояло обратить в маленькие достоинства, не придавая этим слабостям особого значения, - так, заметив пятнышко на рукаве, брезгливо морщатся, а потом спокойно стряхивают пыль. Сам того не сознавая, на ближних своих я начал смотреть как на мирных животных различной породы, среди которых можно обретаться, не страшась за свою безопасность (надо только не переступать молчаливо принятых в их обществе правил), или, если хотите, как на компанию сравнительно тихих шизофреников, - с такими вполне можно поладить, надо лишь снисходительно относиться к разным проявлениям их безумия, во всяком случае не подавать виду, что раздражаешься.

Я не раз пересматривал кое-какие свои принципы, но на внешнем моем поведении ни один пересмотр не сказался так сильно, как этот. Ко всему на свете я оставался беспристрастен, ничто меня не могло вывести из себя - святой, истинно святой. Как мне тогда казалось, я стал схож с этими южноамериканскими бабочками, которые защитить себя не могут, а поэтому начинают внешне подражать более многочисленным видам, среди которых живут: особенно льстило мне сходство с видом, известным под именем Даная, - эти бабочки издают отвратительный запах и на вкус непереносимы, отчего больших опасностей им не выпадает. Вот и я так же, по крайней мере когда выхожу на улицу, - там я должен делать вид, что такая же бабочка, как все прочие, хотя мне-то неведомо, что совсем другого я вида и, может, не настолько отталкивающего.

Итак, я продолжал заниматься юстицией - в порядке мимикрии; по настоянию Марвина начал ежедневно принимать дистилстинбэстрол; предстоящего мига смерти ждал спокойнее, чем прежде. В минуты душевной ясности вспоминал, не испытывая при этом волнения, кривую приклеенную улыбочку на лице той человеческой особи женского пола, которая вознамерилась меня убить. А к врачам все последующие тринадцать лет со своей простатой не обращался, хотя боли бывали часто. Вы слыхали про святых, которые у докторов пороги обивают?

- Глазам не верю! Глазам не верю! - приветствовал меня Марвин (в 1937 году), увидя, как я вхожу к нему в кабинет. - Желаем окончить дни в родных местах, а? Что это с тобой, Тоди, уж ты не рожать ли собрался?

- Посмотри-ка меня, Марв, - говорю, - обычный осмотр, хочу знать, как у меня со здоровьем.

- Надо думать, недвижимость приобретаешь, угадал? Да я напишу что надо, ты не думай, можно и приврать по такому случаю. А если хочешь, я тебя умертвлю безболезненно, о чем разговор.

- Недвижимость или другое что, тебя не касается. Давай выстукивай.

Но сначала мы выкурили по сигаре под марвиновские воспоминания, как славно нам жилось в Балтиморе. Когда он приступил к осмотру, я и говорю:

- Можешь просьбу мою исполнить, Марв?

- Давай сюда труп. И как же ты ее укокошил?

- Ты вот что: смотри как следует, - прошу его, - только ни слова мне не говори, что там найдешь неладное, и виду не подавай.

- Дурак ты, Тоди, хочешь, я вообще смотреть не буду? Позову Шерли, пусть она с тобой занимается.

- Да нет, ты просто записывай и ничего не говори, а заключение свое почтой пришлешь или в гостиницу ко мне закинешь. В общем, я не хочу ничего про себя знать, до завтра по крайней мере. Договорились?

- Тебе бы врачом самому стать, - говорит Марв и улыбается.

А потом давай меня и так и сяк крутить и обо всем меня информировать, рост мне измеряя, взвешивая, зрение -проверяя, слух, носоглотку, зубы. Раздеваюсь до пояса, он со стетоскопом подступает, пульс сфигмоманометром послушал, давление промерил, а по лицу его ничего понять нельзя, как я просил. Выстукивает грудь и со спины, нет ли чахотки, проверил, позвонки перещупал. Тут я снимаю брюки, бельишко тоже, а он по коленной чашечке постучал - как там с двигательной атаксией? - и в паху пощупал, не намечается ли грыжа, и насчет геморроя поинтересовался, а также плоскостопия, причем выражение у него такое - ни о чем не догадаешься.

- Кровь на анализ сдавать будешь? Мочу?

От анализа крови я отказался, а мочу - пожалуйста.

- Простата твоя не очень беспокоит? Опорожнять не забываешь?

- Никаких проблем, - говорю.

- Учинил ты нам тогда веселенькие хлопоты, помнишь? Думал, вырезать ее надо к чертовой матери, и никаких больше приступов. Но этот чокнутый Ходжес - помнишь его? Главным врачом тогда был - как раз тогда с О'Доннелом, хирургом, поругался, какие-то там у них политические разногласия, вот Ходжес и распорядился: ничего не резать. Идиот! Ногу надо ампутировать, так нет, он со своей терапией лезет, как будто от порошков его нога сама отвалится. Ну редкий кретин, скажу я тебе. - Марв черкнул несколько строк на своем бланке, сунул в конверт. - Вот тут, милый мой, вся твоя печальная история. Две-три пробы шприцом понадобятся, ты не против? Простату эту твою посмотреть хочу. А потом хоть до утра на танцы.

- Обойдемся, - говорю я, одеваясь.

- Не хочешь проб? А как же без них разобраться? Может, тогда хоть рентгеном попробуем, - правда, тебе дороже выйдет на несколько долларов.

- Значит, доставь мне пакет этот в любое время, только не сегодня, - говорю и потухшую сигару раскуриваю от марвиновской зажигалки. - Только очень прошу, Марв, никому про меня ни слова.

- Ладно, шут с тобой. - Марв провожал меня до дверей кабинета, приобняв за плечи. - Да мне бы и самому было стыдно в делах этих копаться. - Мы пожали друг другу руки. - Ты вот что, Тоди. В другой раз не тяни столько лет, почаще ко мне наведывайся. А насчет простаты - если беспокоить начнет, я ее вырежу. Только время не упусти, сразу обращайся.

Я улыбнулся и покачал головой.

- Ну что ты упираешься? Приходи в понедельник в госпиталь, сделаем рентген и сразу на стол - пустяковая штукенция, ручаюсь тебе.

- Подождем до понедельника, - говорю. - Только ты не очень-то настраивайся меня кромсать.

Попрощались мы, Марвин опять завалился на кушетку для осмотров - полдень, надо вздремнуть. Был он (раньше забывал сказать) полненький такой коротышка, лысеющий блондин, розовощекий, с крохотными красными пунктирами вен на щеках. Руки и ладони у него до того мясистые, что, кажется, кожа вот-вот лопнет, как на переваренных сосисках. Как бы хотелось написать, что руки эти, хоть с виду неловкие, становились проворными и умелыми, словно пальцы скрипача, едва Марвин натягивал хирургические перчатки. Такое чаще всего и пишут. Но что поделаешь, в хирургических перчатках руки его все равно выглядели довольно-таки неловкими, поскольку и мышцы у Марвина особой сноровкой не отличались, и мозги тоже, - одна цепочка. Видите ли, госпиталь Хопкинса - учреждение замечательное, только не все, кто там медицине обучался, замечательными врачами выходят, и, если уж совсем честно сказать, очень не хотелось бы, даже не возражай я против операции в принципе, чтобы старый мой приятель Марвин проверял на мне, всегда ли безупречен его скальпель, - тут я никаких гарантий не дам. Дружба дружбой, но на вещи надо объективно смотреть.

XV. ТА ПРИКЛЕЕННАЯ УЛЫБОЧКА

Нельзя нам двигаться дальше, пока не разберемся, что же это все-таки за улыбочка была, кривая, приклеенная улыбочка Бетти Джун. Я, понятно, пьян был и от боли чуть с ума не сошел, но все равно непростительно, что оскорбил я Бетти Джун смертельно, так что она убить меня была готова, как стало ясно, когда она с флакончиком на меня накинулась (кстати, хоть и пьян был, но почти уверен, что в том борделе на Калверт-стрит я с Бетти Джун встретился, ни с кем другим). Теперь-то понимаю: убить меня она хотела за хохот тот мой у себя в комнате наверху.

По-моему, вот как все это у нас вышло: узнает она в то утро, что Смитти Херрин, которому пятки была готова лизать, оказывается, уж давно с Моной Джонстон живет, которая с Генри-стрит, и что Мона подзалетела. В отчаянии Бетти Джун кидается ко мне с намерением - неосознанным, думаю, - расквитаться за то, что оказалась униженной, тем, что унизит меня, преподнеся мне свое тело, которое отныне станет неказистым хранилищем моей непорочности. Но в момент кульминации страсти я принимаюсь хохотать, да так, что становлюсь ни на что не годен, даже слезы, которые она, оскорбленная, льет, не могу осушить все по той же причине. Она решает, что я над ней смеюсь, что-то в ней нелепое обнаружив, хотя не так это, ну, скажем, не совсем так. А дальше что же делать? Мы оба со Смитти идем в армию, его убивают, она становится проституткой. Вообще-то ей не так уж трудно было бы и оправдываться: сначала патриотические порывы, затем - необходимость зарабатывать на жизнь "древнейшей профессией", - но в ушах у нее все не стихает и не стихает мой хохот, и каждый раз, когда она свой блядский халатик скидывает, принимая очередного клиента, хохот этот как напоминание, что есть смешное что-то и в ней самой, и в том, чем она занимается. Ну, остальное понятно: проходит семь лет, она уже, само собой, порабощена своим ремеслом и сопутствующими ему пороками, и тут в ее борделе появляюсь я, по ее представлениям вполне благополучный молодой человек, щеголеватый даже, - и, слова не говоря, выбираю ее среди других шлюх, а лишь потом, когда она массаж сделала, - что-то там бормочу в извинение за давний случай, за хохот этот мой злополучный.

Как думаете, правильно я рассуждаю? Иначе ничем не мог объяснить ее агрессивность (правда, сам не знаю отчего, но кажется мне, что, не заговори я про давний случай-то, и Бетти Джун спокойно бы со мной переспала, раз уж все равно было заплачено). Совсем, по-моему, не то любопытно, что она меня прикончить собралась, тут и гадать нечего почему да за что - просто от стыда, что вот я теперь про ремесло ее знаю, могла бы, - а вот как это мне в голову сразу не пришло, к чему дело идет, как это я той ее приклеенной улыбочки не понял.

Я к чему веду-то, послушайте, пожалуйста, это очень важно (нет, в самом деле ужасно важно), чтобы во всей моей истории разобраться: понимаете, очень часто так получается, что другим все ясно, а я никак в толк не возьму что да как. Меня это не скажу, чтобы так уж тревожило, ну разве что в тех случаях, когда от опасных животных, вроде бедняжки Бетти, увертываться вынужден. Но объяснить все-таки нужно, а объяснение только одно нахожу: что бы ни происходило, я обычно сразу несколько смыслов в происходящем усматриваю, и нередко один другому противоречащих, исключающих друг друга. К примеру, ту же историю с Бетти Джун взять, разве исключено, что она, уж семь лет проституцией занимаясь и во всяких неприятных переделках побывав, подобно мне сумела наконец постичь, до чего смешное это дело, которое звонким непечатным глаголом называется, и когда я ей повстречался, возьми да реши: сейчас я ему докажу, что в точности как он обо всем таком думаю, и такой у нас замечательный трах получится, животы надорвем от хохота, вспоминая? А если без чрезмерного драматизма обойтись, что же страшного в допущении, что случай тот у меня в комнате она давно позабыла и просто смешно ей стало, когда она меня вдрызг пьяным увидела, - дай-ка, думает, изопрониловым спиртом на него плесну, глядишь, прочухается. Или еще проще: видит, у меня ни черта не выходит, и улыбается, здорово, мол, семь долларов заработала, а дела-то всего ничего, помяла его кой-где, вот и все. Себя я выгораживать не слишком стараюсь: очень может быть, другой в этой ситуации обнаружит нечто такое, что от моих соображений ничего не останется, а еще кому-то сами соображения эти и в голову бы не пришли. Согласен, большинству мужчин (а уж женщинам всем без исключения) мотивы Бетти Джун совершенно понятны. Но мне - нет.

Но, с другой стороны, много есть совершенно понятного мне и непонятного другим, - оттого и главу эту я написал, а может, и всю книгу.

XVI. ЛЕНЧ У СУДЬИ

У нас с Гаррисоном была привычка встречаться за ленчем в кондитерской на Рейс-стрит, рядом со старым театром. Принадлежала эта кондитерская судье, который вел дела, связанные с сиротами, - симпатичному такому мужчине, который по эстетическим соображениям запретил у себя в кафе все горячее: ему не нравился запах от горячих сковородок. Уже эта принципиальность непременно меня бы расположила к его заведению, но вдобавок к ней владелец вообще отличался своеобразными мнениями и, подобно мне, любил подробно, нешаблонно объяснять собственные поступки, чаще всего постфактум, - занимая этими объяснениями своих клиентов, разглагольствуя во весь голос, так как был слегка глуховат.

В эту кондитерскую я и направился, распрощавшись с Марвином. Рейс-стрит вся полыхала в пыльных лучах обжигающего солнца, и прохожих почти не было видно. Какие-то чумазые ребятишки играли в салочки на широкой лестнице театра, скача по потрескавшимся ступеням и цепляясь за проржавевшие перила полуразвалившегося павильона, где помещалась касса. По всему фасаду театра, на стенах сводчатых галерей, под архитектурными украшениями, напоминавшими зачерствелый пряник, были расклеены афиши "Оригинальной и Неподражаемой Плавучей Оперы Адама".

Я вошел в кафе, выслушал приветствия судьи - малорослого, лысого щеголя с бутоньеркой, сам его приветствовал, заметив, что выглядит он ну просто как миллионер с картинки, и только тут вспомнилось, что стоит мне захотеть, как мой друг Гаррисон станет на три миллиона богаче. Можете мне не верить, но я в самом деле об этом почти забыл. И не вздумай мне сравнить судью с миллионером, так бы скорей всего и не вспомнил, пока не сделалось бы поздно. Хорошо, что не совсем выбросил из головы.

Видите ли, хотя полученные от Юстасии сведения внушили мне уверенность, что процесс я выиграю (оставалось только добиться, чтобы апелляция не рассматривалась, пока не будут представлены дополнительные материалы по делу. А потом можно тянуть, сколько душе угодно, и пройдут выборы, и в апелляционном суде место Ролло Мура займет Джо Сингер, а тогда уж я и вовсе не сомневаюсь, что в суде округа решение вынесут, какое нам желательно), - да, хотя нити теперь были у меня в руках, из этого никак не следовало, что я обязательно доведу тяжбу до благополучного конца. Вовсе не исключено, что сочту разумнее попридержать поступившую новую информацию, и она вместе со мною нынче уйдет в небытие, а не будет передана молодому Джимми Эндрюсу или мистеру Бишопу, которые могли бы ею воспользоваться после моей кончины. Примите во внимание, я ведь тогда был, можно сказать, законченный циник, особенно во всем касавшемся денег, а кроме того - и тут уж никакого нет цинизма, - мне казалось, что Гаррисон не заслужил этих денег, если только он не покончит с прежними своими слабостями. Я считал вот как: чтобы оказаться по-настоящему достойным такого наследства, надо продемонстрировать силу характера, стоически перенеся и тот исход, при котором он его лишается, - весьма возвышенные понятия для циникато, а? В общем, пока счел я за лучшее о записке Юстасии промолчать.

Я опоздал минут на пять, Гаррисон уже меня ждал, беседуя с судьей. Мы сели за обычный наш столик.

- Джени что-то совсем скисла, когда я к тебе сюда ехать собрался, - говорит он. - Ты зачем ее изводишь?

- Извожу?

- Ну да, записка эта, которую утром ты написал. - В тоне Гаррисона чувствовался мягкий укор. - Сам знаешь.

- Ах вот что. - Я улыбнулся. - Извини, совсем забыл. - Подошла официантка, я сделал заказ, так как Гаррисон распорядился еще до моего прихода. - Только я ведь не просто пошутил, Гаррисон. Вот капитана Осборна возьми, ему года два проскрипеть осталось, не больше. Поставь себя на его место - тебе разве не было бы приятно, если бы прелестная женщина, ну как Джени, напоследок с тобой пококетничала? Он же ей худого сделать все равно не может. Что ты злишься?

- И не думал злиться, - отвечает Гаррисон с улыбочкой такой кислой, - думал, ты просто шутки свои идиотские шутишь. А раз ты серьезно хочешь, чтобы она перед этим старым козлом красовалась, тогда тебе уши оборву, уж будь уверен-

Я протянул ему зажженную спичку. Сидим курим, вроде пока все с ним иеплохо.

- Оборви, раз не терпится,- говорю.- А вот Джени, по-моему, куда разумнее к этому отнеслась. Знаешь, что она мне в ответ написала?!

- Нет.

- Что согласна сделать, как я прошу, а я за это должен сходить к Марвину Роузу, пусть посмотрит и скажет, уж не в педики ли я подался. Слово в слово привожу.

Гаррисон улыбается с облегчением.

- Отлично, - говорит. - А чего это она тебя подозревает? Или, может, такие вопросы задавать нельзя?

- Можно, только не так в лоб, пожалуйста. Понимаешь, я вчера вечером все в окно смотрел, потом за книжку взялся, а остальное побоку.

- Стареешь, что ли? - забеспокоился Гаррисон,

- Лучше сойти с дистанции, пока еще ноги не отказали, не думаешь? - засмеялся я. - В общем, Марвин вроде бы ничего страшного у меня не нашел, тем более внизу. Я как раз от него.

Вижу, Гаррисон опять заволновался.

- Так, значит, ты сделал, как она велела?

- Угу.

Подошла официантка: сэндвич с беконом и помидором для Гаррисона и холодный чай, а мне сливки, швейцарский сыр со ржаным хлебом и холодный кофе.

- Ну и дальше что? - спрашивает Гаррисон. - Ни черта не понимаю. У тебя что ни день все по-новому.

Я пожал плечами:

- Да что ты нервничаешь, это же Джейн касается, а ты тут при чем? Капитану Осборну все равно, что ты по этому поводу думаешь.

Гаррисон хотел было возразить, но передумал и занялся сэндвичем.

- Ладно, - говорит с набитым ртом. - Меня это действительно не касается.

- Вот и хорошо.

Тут он меняет пластинку и что-то там мямлит про угрозу забастовки на своих заводах, где огурчики маринуют. А челюстями работает не переставая, и на нижней губе майонез крохотными такими капельками. Говорит, говорит, крошки через стол летят. Две вещи меня в восторг привели: до чего противные привычки иной раз проявятся у таких отменно вышколенных животных, как Гаррисон, а еще - как он про эти конфликты на заводах рассказывал, никаких симпатий к профсоюзу, хотя могли бы от его марксистского периода сохраниться, и никакой к профсоюзу ненависти, хоть она ему и подобала бы по нынешнему положению. Безразличия, конечно, не было, но был некий цинизм в том, как он отзывался и о профсоюзных лидерах, которые его изображали надсмотрщиком над рабами на плантации, и о собственных сотрудниках из администрации, - эти ему советовали уволить чуть не половину, а на освободившиеся места взять "других черномазых, какие неиспорченные". Мне казалось, этот цинизм, хоть для Гаррисона пока еще внове, подходит ему куда лучше, чем былая святость. Слушал я не без интереса и все посматривал на его еще красивое лицо (Гаррисону, если не ошибаюсь, сорок три, а Джейн чуточку за тридцать), на эти капельки майонеза, которые он в конце концов слизнул.

Покончив с сэндвичами, закурили, медленно потягивая из кружек. Кондиционера в заведении судьи не было, зато были три старой работы сильных веера под потолком - прохладно и свет в помещении естественный.

- Да, вот что, - говорит Гаррисон, - когда твоя секретарша утром звонила, Джейн дома не было, но горничная все записала, и Джейн потом тебе звонит, а ты вышел. В общем, она забросит к тебе в контору Джинни часика в три, если это не слишком рано. Ей к трем в парикмахерской нужно быть,

Я чуть опешил, не оттого, что меняется время (по моим расчетам, мы с Джинни должны были на эту плавучую оперу в четыре отправляться), а поскольку совсем забыл собственную просьбу к миссис Лейк, чтобы она позвонила Джейн, - второй уже провал в памяти, а всего за несколько часов. Даже третий, если разобраться: ну конечно, и про записку Юстасии не вспомнил, и про свою записку Джейн, и про эту просьбу к миссис Лейк. Дело серьезное, - ведь явный признак, что нервничаю, ничем другим мысли не заняты, кроме решения покончить с собой как раз сегодня. Само собой, не так уж просто мне это решение далось, но я все-таки скорее должен был испытывать радость, что найден ответ на мучивший меня вопрос, а не поддаваться пошлому страху. Да не это даже главное - радость я чувствую или страх, а вот беспокоят появившиеся свидетельства, что недостаточно себя контролирую, - слишком переживаниями своими захвачен, не то бы память мне так не изменяла в этот, по моим намерениям, самый обыкновенный день.

- Хотел с ней на эту плавучую оперу взглянуть, когда пришвартуется,- говорю.- Как ее тонзиллит?

- Вроде неплохо. Да это и не тонзиллит оказался. Марвин ей вчера горло смотрел, говорит, сейчас гланды удалять острой необходимости нет, хотя он готов, если хотим; в гортани у нее что-то, а миндалины просто припухли, как обычно в таких случаях бывает. Не знаю, пусть Джейн решает. У нас с ней у обоих тонзиллит в детстве был.

- Вырезать бы не надо, - советую. - У меня тоже, чуть в горле заболит, всегда миндалины распухали, но ничего, проходит быстро.

Сказано это было не без умысла - сейчас объясню, - а поэтому я старался говорить как можно более небрежно. Гаррисон, вынув сигару изо рта, рассматривал нагоревший пепел.

- Ну, не знаю, - говорит.

- Понимаешь, Марвин уж очень лихо скальпелем орудует. Когда я еще в Школе права учился, а он интерном был, он меня чуть в евнуха не превратил.

Гаррисон попыхтел сигарой, мы встали.

- А может, и хорошо бы сделал, - откомментировал он, кладя на стол четвертак для официантки. Потом принес наши соломенные шляпы, и через вестибюль мы вышли на улицу. Да, а описывал я уже его внешность? Я ведь не профессионал в литературе, могу и пренебречь такими деталями. Так вот, он грузноват - весит фунтов двести, пожалуй, - но фигура у него все еще стройная, хотя от сидячей жизни кое-где выпирать начинает. Черты, прямо-таки чеканные, когда мы познакомились, теперь стали немного расплывчатые, а щеки, живот уже очерчены не так твердо - вот раньше, когда он играл в теннис и скакал на лошадях, было иначе. Волосы еще густые - они у него вьются жесткими завитками, русый цвет приятно смотрится рядом с бронзовым загаром, скрывающим розовые прожилки на лице (давление у него, думаю, выше моего, но ниже, чем у Марвина), а глаза, зубы, руки - все превосходное. На вид настоящий здоровяк наш Гаррисон, подобранный такой, чистенький. Какой-нибудь изможденный от чахотки коммунист, разумеется, ненавистью изойдет, на него глядя, да и салонный коммунист из тех, кто хорошо питается, рядом с душкой Гаррисоном сильно проигрывает. Я лишь про некоторые особенности Гаррисона писал, имеющие отношение к рассказу, а оттого он у меня вышел не такой симпатичный, как был на самом деле, - ну, уж извините, ведь книга-то не про него, так что не стану дополнять портрет. Только замечу еще, если не успел раньше, что ни дураком он не был, ни нытиком - ни в коем случае. Наоборот, очень даже не глуп, умеет проявить и ловкость, и великодушие, а в обращении очень приятен. Больше скажу: если бы мы жили в разумном мире и мне бы, допустим, дали возможность сделаться кем захочу, так я бы Тоддом Эндрюсом сделаться уж никак не захотел. Я бы предпочел стать кем-нибудь очень напоминающим моего друга Гаррисона Мэка.

- Как там маринадные дела, Тодд? - окликнул меня судья, когда мы выходили, - он целые дни сидит у входа на тротуаре, окрестную жизнь наблюдает. Это он, понятно, про завещание спросил, за разбирательством следит с самого начала, и чем дальше, тем ему только интереснее. - Отспорили уже денежки-то, джентльмены, или пока нет?

Вообще-то я бы охотно ему растолковал что и как, поскольку соображает он хорошо, хоть профессионально и не слишком подготовлен, и мой тактический маневр уж наверняка оценил бы по достоинству. Но при теперешних обстоятельствах, разумеется, и думать было нечего.

- Все по-старому, судья, - сказал я, стараясь погромче выговаривать. - Война продолжается, посмотрим, чья возьмет.

- Сомневаюсь я, что республиканцы долго продержатся, - говорит он уверенно. - Пока еще упираются, только вряд ли устоят. Русские за них, но за Франко-то немцы, а, как ни крути, из немцев вояки лучше, чем из русских. Немцы - они, конечно, тупые, но хорошим собакам тоже ума большого не требуется. А русские тупые, но вроде волов.

Гаррисону не терпелось поскорее кончить этот разговор. Мне, наоборот, были любопытны эти прогнозы, ведь судья газеты читать умеет, а прочитывает штук пять-шесть от доски до доски каждый день. Он, кстати, первым предсказал, что Ролло Мура не переизберут, и на этом его предсказании основывались мои планы, хотя среди балтиморских республиканцев никто пророчества судьи не подтверждал.

- Так, думаете, Франко скоро победит, а?

- Года два, думаю, ему еще повозиться придется, - сказал судья. - Ну, к тому времени как бы вообще все вверх тормашками не полетело.

- Ну да! - Гаррисон даже поежился.

Я сердечно попрощался с судьей - ведь скорей всего нам больше не увидеться, а он был из тех обитателей нашего города, которые мне особенно нравились, - и прошелся с Гаррисоном до его машины, припаркованной на Поплар-стрит.

- Заглянешь вечером на коктейль? - осведомился он, садясь за руль.

Я наклонился и через стекло поблагодарил:

- С удовольствием, премного обязан.

Кадиллак Гаррисона взревел.

- Не чувствуй себя обязанным, - усмехнулся он. - Заходи, после четырех мы все время дома.

Он покатил вдоль застроенной кирпичными домами улицы, плавившейся под горячим солнцем. Я побрел к гостинице вздремнуть, как обычно, и думал о Гаррисоне - приятно было вспомнить наш разговор. С решением торопиться пока не буду, но этот наш ленч сильно увеличил его шансы выиграть тяжбу.

XVII. ЗАПОЛНЕНИЕ КАНВЫ

Описываемый мной день, подразумевая погоду, был из редких в округе Дорчестер и вообще на восточном побережье, где всюду вода - океан, и залив, и устья всевозможных речек, ручьев, бухточки, заводи, топи, каналы, - а поэтому температура чаще всего какая-то странная. А тут вдруг выдалась теплынь (пока я добрел до гостиницы, на термометре было уже 95) да к тому же сушь. На мне были костюм, рубашка, фуфайка, сверху шляпа, а Поплар-стрит - улица, где не бывает тени, но ни капельки не выступило, и тело мое напоминало кость, белеющую среди пустыни, - замечательное ощущение, лучше не выдумать. В такой день тянет посидеть, уединившись, где-нибудь среди дюн на атлантическом берегу, где ветерок и обычно тоже сухо, а воздух горячий, соленый, каким, должно быть, был, когда сотворялась Земля, - эта засуха предтворения, за которой придет влага порождения, - хорошо себя представляю, этакий святой Тодд Чесапикский, иссохшая, обветренная фигура, просолившиеся мощи, уселся наверху и разглядываю, как чайки с жадными криками носятся над песчаными склонами, круто сбегающими к морю, да над акульими плавниками, вымоченными в этом песчано-соленом растворе так, что уже и запаха никакого не осталось. Акации у здания, занятого "Народным трестом"^[14], покрылись пылью, а где-то сзади в кронах высоченных тополей на Главной улице пряталась мелкая летучая живность и трескучими голосами - словно лопается на сковородке кукуруза - отпевала последний мой полдень среди живых. Отличный запах для самоубийства. В такой-то зной и суховей, наверно, и крови почти не прольется, так, налетит жаркий ветерок и легким поцелуем сотрет красное пятнышко, оставшееся на шее.

Скамейка для фланеров за перекрестком, где сходились Поплар-стрит, Локаст-стрит и Главная, была пуста, стариков потянуло в сон. Ослепительно сверкал в конце бульвара Чоптенк. Афиши "Оригинальной и Неподражаемой Плавучей Оперы Адама" виднелись в окнах всех контор по пустым улицам от кондитерской судьи до гостиницы - красные, белые, голубые афиши: словно город принарядился ко Дню независимости, а затем все - женщины, мужчины, собаки, служители похоронных бюро - отправились на парад куда-то еще.

В вестибюле гостиницы было светло и прохладно;

я перекинулся двумя словами с Джерри Хоги и пошел к себе. Вам не хочется меня сопровождать по коридору в мужской туалет? Если не хочется (всего минута, не больше), почитайте пока что, как я возобновил свой роман с Джейн Мэк. Загляните в конец третьей главы, где я изложил канву событий, которые, как мне представляется, увенчались тем, что Мэки ввергли меня в соблазн. Я там рассматриваю четыре вероятные формы, которые могли бы принять мои с ними отношения после того, как я их прервалпоступком, дававшим им повод счесть себя оскорбленными, если руководствоваться понятиями, мною как раз отвергнутыми. Из этих четырех форм первая и четвертая (то есть полное охлаждение или возобновление сдержанно дружелюбных чувств, причем сдержанность им, помимо прочего, сообщит прекращение моего с Джейн романа) представлялись наиболее вероятными - после той сцены с Дороти Майнер у меня в кабинете, когда все прежнее между нами кончилось.

Однако эти расчеты строились с пренебрежением двумя вещами, предсказать которые решительно не было возможности.

Во-первых, буквально через несколько недель после нашего разрыва Джейн, которую все время подташнивало, отправилась к Марвину Роузу, и оказалось, что она беременна. Похоже, уже четвертый месяц, - давно бы могла удостовериться, но дело в том, что с такими делами у нее всегда был беспорядок. Марвину достаточно было одного взгляда, чтобы определить: "Скоро пополнение семейства!" - и тут уже самой ей до того сделалось все ясно, что чуть она в слезы не ударилась: какая же я была дура (потом она клялась, что в ту самую секунду, как Марвин ей про беременность сообщил, животик у нее прямо взял и выпер). Марвин ей успокоительное что-то дал. Помчалась она домой и ждет не дождется, когда Гаррисон со службы явится, уж такой восторг ею овладел. Только вот ведь как: входит он, она уж разлетелась его обрадовать, как вдруг мысль ее ослепила - четвертый месяц идет, не четвертая неделя или день четвертый, и тут же обо мне вспомнила, и в слезы, чуть не в обморок. А когда наконец собралась с силами Гаррисону сказать, он от растерянности и речи лишился.

Им обоим беременность эта нелегко досталась (о чем я, понятно, узнал лишь гораздо позже). В общем-то, несложно было устроить аборт, но они, видите ли, действительно хотели ребенка, уж несколько лет старались, да все не выходило. А теперь, спохватившись, принялись жалеть, что со мной Джейн не очень-то предохранялась, хотя надо было; но Гаррисон - он и правда святой, ни разу ее за беззаботность не попрекнул, а ведь Джейн, умница какая, обо всем ему честно сказала. Люди они современные, поэтому откровенно друг с другом говорили и все старались поточнее свои чувства выразить да по-умному решить, как им надо ко всему происходящему относиться.

- Представь себе, что со мной у тебя детей вообще быть не может, - рассуждал Гаррисон, приводя один из своих самых частных аргументов, - мы бы тогда кого-нибудь на воспитание взяли, правда ведь? Или, допустим, я у тебя второй муж, а от первого ребенок остался, так что, думаешь, мы с тобой его бы меньше любили? Так даже лучше, чем из приюта брать, ведь мать-то в любом случае ты сама. И лучше, чем если бы от первого брака, - может, я и правда отец, совсем даже не исключено. Ты же со мной чаще спала, чем с Эндрюсом.

Отличное, полагаю, рассуждение, только Гаррисону никак не удавалось говорить достаточно убедительно, а последняя фраза, хоть он этого, верней всего, не хотел, исторгла у Джейн потоки слез.

- Все правильно, - обычно говорила она в ответ, - только, понимаешь, как ни раскладывай, а не надо было мне с Тоди трахаться или уж хоть соображать надо чуточку, раз с ним связалась, и все нормально было бы: или никакого ребенка, или ты точно отец. - И головку в ладонях прячет, и плечики ее чудесные так ходуном и ходят.

Тогда Гаррисон успокаивает ее (правда, в головку шелковистую поцеловать забыв и по плечикам погладить):

- Ну хватит, дорогуша, какого черта убиваться. Я же сам этого хотел, не ты одна. Нечего было затевать всю историю, раз последствий испугались.

- Но кто мог подумать! - И опять в слезы. А Гаррисон только плечами пожимает:

- Не знаешь, отчего дети получаются? И так далее. Паршиво, в общем. А еще паршивее, что Джейн все шесть месяцев оставшихся отвратительно себя чувствовала. Выворачивало ее постоянно, и дошло до того, что глюкозу несколько раз ей вводили, хоть больно это, - а как иначе, надо же было недостаток питания компенсировать. Хотя тут и своя хорошая сторона была - весить она даже меньше стала. Видел я ее только один раз, на девятом уже месяце, - прошла почти рядом и такая была красивая, я даже, со мною редко бывает, испытал сожаление, что так у нас все вышло, и тоску по ней - хоть мимолетную, но настоящую. Поскольку ее не разнесло, она и родила легко - 2 октября 1933 года, промучившись всего три с половиной часа в кембриджском Мемориальном госпитале, произвела она на свет девочку (вес шесть фунтов, десять унций), которую назвала Джинни Паульсен (эта девичья ее фамилия - Паульсен) Мэк.

Ну конечно, немножко волновались они оба, когда пришло время ребенка домой забирать, - теперь девочка полностью их заботам вверена, надо ее любить и за ней ухаживать. С уходом, правда, проблем не возникало - бутылочек там всяких полно, на любой случай есть проверенные средства, да и нянька опытная была нанята, - а вот насчет любви боялись они, что не так все просто окажется. Особенно Джейн волновалась, как Гаррисон к малышке отнесется, а Гаррисон и сам в своих чувствах уверен не был. Но девочка их быстро покорила, прелестная была малютка, с самого начала всех покоряла, - и оказалось, что совсем не так трудно быть любящими родителями. Может, еще и оттого любовь в их сердцах так быстро разгорелась, что знали они, как опасно другие чувства к ребенку испытывать. Словом, легче они вздохнули (а девочка, собственные интересы, насколько могла, защищая, уж постаралась не слишком походить ни на Гаррисона, ни на меня), и даже смешно им стало, что они так уж опасались.

- Клянусь, - восклицал Гаррисон, - даже если мне докажут, вот прямо сейчас докажут, что Тоди ее родитель, я Джинни меньше любить не стану.

- Да полно тебе, не он, конечно, - вскидывалась Джейн (об этом я тоже позднее узнал). - Хотя и я тоже ее бы не разлюбила. Красавица моя!

Из всего, что было произнесено по этому поводу, самое важное для дальнейших событий сказал Гаррисон весной 34-го года, примерно через год после того, как они сочли себя оскорбленными.

- Знаешь, - сказал он, может, ты и не согласишься, но мне иногда кажется, мы сами отчасти виноваты в этой истории с Тоддом.

- Мы виноваты! Чем это?

- Ну как тебе сказать, мы же его врасплох застали, когда ты первый раз с ним спала, он ведь, может, и не хотел вовсе, то есть не то что тебя не хотел, а вообще не хотел, думал, наш брак от этого развалится. А если бы он тогда отказался, мы бы это за оскорбление сочли, правда? Даже если бы и не отказался, а не все наши условия принял.

- Все равно, зачем он нам врал, что у него это первый раз, - стоит на своем Джейн.

- Но согласись, приятно было такое услышать, - парирует Гаррисон. - Мы просто слишком о нем хорошего мнения были, вот и все. И уж ясно, не могли же мы от него требовать, чтобы он ни на кого больше глаз не положил. Черт возьми, он же, в конце концов, холост.

- Так ведь он был в меня влюблен, разве нет?

- А ты влюблена в меня, - улыбается Гаррисон, - но с ним тоже трахалась, правильно? Успокойся, пожалуйста.

А Джейн все дуется.

- Говорю же я, просто мы о нем слишком хорошо думали. Знали его недостаточно.

- Наверное, ты прав, - уступает Джейн. - Но согласись, не должен он был, как свинья, все изгадить из-за какой-то там цветной!

- Ну, он, значит, человек без предрассудков, - говорит Гаррисон, посмеиваясь. - Знаешь, я вот про это думаю, думаю и почти уверен, что он дурачил нас всех, и ничего больше. Девчонке той черненькой тоже голову заморочил, как и нам.

Джейн еще поохала, попечалилась, но лед был сломан, и теперь обо мне говорили они часто, причем без такой уж злости. Дошло до того, что оба признали: очень уж они на меня давили (ах какая объективность, по сей день без содрогания вспомнить не могу!), стало быть, в какой-то степени мне простительно, что я когти показал.

Следующий шаг сделала Джейн, сказав:

- Ладно уж, прощу я его, только чтобы он больше никогда мне на глаза не попадался. А Гаррисон в ответ:

- Понимаешь, мне Тодд все равно нравится, хотя, что ни говори, знакомство с ним продолжать никак не хотел бы. Но злобы на него не держу.

Меж тем Джинни подрастала, становясь, если присмотреться, все более похожей на свою мать.

Следующее событие, какого предвидеть я не мог, произошло 10 января 1937-го, когда в лучший мир отправился Гаррисон Мэк-старший и оставил семнадцать замечательно интересных игрушек, которыми предстояло вдоволь наиграться его вдове, сыну и сиделкам. Этакий фортель кто бы предсказал, но папаша Мэк взял да и выкинул его, точно так же как Джейн взяла да родила, а последствия и в том, и в другом случае оказались необратимыми. Объяснять Гаррисону, что ему потребуется юрист-профессионал, было незачем, он помчался к адвокатам еще стремительней, чем Джейн к гинекологам, а фирма, куда он обратился, называлась "Эндрюс, Бишоп и Эндрюс". Консультация юриста в подобных случаях всегда нужна, да примите во внимание, сколько хлопот из-за папиной кончины - наследство такое большое, - словом, действовал Гаррисон, как всякий бы действовал на его месте, а если в его действиях заключалась еще и очевидная попытка восстановить отношения со мной, очевидность эта была хорошо закамуфлирована, так что и толковать тут не о чем.

Сами понимаете, начавшаяся тяжба сопровождалась множеством всяких тонких моментов, которые мне с клиентом надлежало как следует обсудить, чтобы разработать надежную стратегию, - в общем, встречаться с ним приходилось часто и надолго, в мои рабочие часы мы бы никак не уложились. И хочешь не хочешь, а пришлось кое-какие наши деловые встречи совмещать с ленчем, мало того, он был вынужден даже приглашать меня иной раз к себе, этак не без вызова предлагал, допустим, увидеться у него поздно вечером за коктейлем, а я, тоже не без вызова, отвечаю: разумеется, почему нет.

Про тот коктейль особенно распространяться не стану - атмосфера поначалу была довольно напряженная, ведь мы с Джейн больше двух лет не виделись, - но, в общем, было так: Джинни, чтобы насколько возможно нейтрализовать щекотливую ситуацию, отправили в постель пораньше, и с помощью джина "Джилби", а также виски "Шербрук" мы трое совместными усилиями сумели достичь полного, хотя и молчаливого, взаимного прощения. Всем было радостно, что со вздорной размолвкой, затянувшейся на два года, покончено, хотя прямо об этом ни слова сказано не было, - чувство облегчения выразилось в необыкновенном обилии выпитого, в том, что юридические материи, в которых вроде бы и собирались покопаться, ради этого устроив коктейль, никто и не вспомнил, а главное вот в чем: когда Джинни, слегка простуженная, захныкала в колыбельке, Джейн, невзирая на всю свою решимость ничего подобного не допускать, вдруг сказала мне: "Тоди, ты ведь с малышкой Мэк все еще не знаком, пойдем наверх, представлю".

Тут же спохватилась, что же это такое сморозила, но не давать же резко назад, и Джейн тем же тоном говорила Гаррисону: "Отрекомендуй его, пожалуйста, по всей форме, ладно, милый?"

И мы все трое пошли в детскую, где Джинни - чудесная крохотная блондиночка, вот было бы замечательно, если бы выяснилось, что я ее отец! - сонно покачивалась, уцепившись ручками за стенку кровати, и поглядывала на родителей чуть конфузливо: какой-то дядя незнакомый явился.

- Джинни, - говорит Гаррисон, - это вот Тоди. Скажи: Тоди, а?

У нее не получилось, или не захотела она.

- Ну, миленькая, скажи: дядя Тоди, спокойной ночи! - ну поцелуй дядю, - упрашивает ее Джейн. А Джинни головку опустила, посапывает, но глазками на меня так и стреляет, так и стреляет. Я ее поцеловал в головку - шелковистая-то какая и детским мылом так сладко пахнет! А она нырнула на матрасик и одеяльце покусывает, смешно ей.

Джейн направилась штору на окне поправить, а мы с Гаррисоном стоим рядышком у колыбельки, смотрим, как девочка засыпает. Понятно, какие над этой колыбелькой мысли в ту минуту витали, - просто сцена из мелодрамы, поставленной режиссером из любящих тяжеловесные символы, - и, не знаю, мне, во всяком случае, не по себе стало, когда еще и Джейн к нам подошла и, словно позабыв, как отлично держалась всего несколько минут назад, обоим нам руки на плечи положила. Хоть табличку вешай: "над постелькой нашей крошки" - слово "нашей" заглавными буквами написано. Да, друг-читатель, пошло все это смотрелось, переживаний-то, переживаний, хотя, признаюсь, я тоже был растроган, потому как Мэки переживали всё всерьез. Прямо-таки переполняла их любовь к семейству своему, и друг к другу, и ко мне.

Спустились мы в гостиную, задумчивые такие, но Гаррисон уже вошел во вкус ритуалов, тут же плеснул по бокалам, и вскоре мы уже беспечно болтаем - идиллия вернулась. Прекрасный был вечер; с тех пор я стал часто у них бывать, и мы теперь общались друг с другом так же непринужденно, как всегда, только старались не вспоминать два эти злополучных года. чтобы разговор не омрачался.

Если бы на этой фазе реконструкции наши дружеские отношения и остановились, я бы ничего большего не желал. Мне было приятно видеть, как Мэки избавляются от столь им мешавшей ревности, - она не вязалась с прежним их поведением, да и самим им тоже угрожала. И вообще я не понимал, каким образом наши отношения, после полученной мною в 1933 году отставки, тактично будут сделаны более интимными. Но поздно вечером 31 июля 1935 года, когда я сидел у окна, почитывая какую-то книжку для своих "Размышлений" (если не ошибаюсь, разбор экономических теорий Адама Смита), ко мне в номер тихо постучали, повернулась ручка, и передо мной предстала Джейн, облаченная в шорты.

- Привет! - И остановилась у притворенной двери.

- Здравствуй, - закрываю книжку, недокуренную сигару швыряю в окно и пододвигаю ей стул. - Садись, пожалуйста.

- Ладно, - говорит со смешочком и быстренько к окну, где я на подоконнике сидел, но стула пододвинутого вроде и не заметила. Не хотел я никаких глупостей, из-за нее не хотел, а не оттого, что глупостей вообще не люблю, - поэтому твердо так на нее взглянул, понимает ли, к чему дело клонится. А она знай себе улицу разглядывает.

- Мы на яхте катались, - сообщает. Я молчу, а она раздраженно так на меня взглянула и, чувствую, нервничает.

- Сам должен сообразить, - говорит она. - Мне что, объяснять тебе прикажешь?

- Это невозможно, - отвечаю. - Я, знаешь, по-разному все понимаю, и так, и этак, и вот так еще.

- Хороший из тебя помощник! - смеется. - Ты что ни скажешь, все невпопад. А я сижу хмурый, насупленный.

- Потому что не знаю, что ты от меня желаешь услышать, Джейн. Я ведь все, что ты хочешь, могу сказать, разве сомневаешься?

Тут улыбка с ее лица исчезла, уставилась она на темные окна почтамта напротив и шнурок от шторы теребит.

- Жестокий получился урок, Тоди.

- Никаких уроков преподавать не собирался, - говорю. - Так, чтобы сомнений не было, - ты меня за кого принимаешь? Просто надо было все в порядок привести.

Молчит, шнурок дергает.

- Хочешь, я тебе вопрос задам, - говорю. - Ты как думаешь, я тебя люблю?

- Нет.

- Ну вот и все. Еще не хватало, чтобы я вам всем больно сделал.

- Ты меня не любишь, ну так ведь и я тебя не люблю.

Опять мелодрама, как в тот раз у колыбельки. Я замолчал. Минут десять Джейн почтамт разглядывала. Честное слово, понятия я не имел, чем эта сцена кончится. Только часы-то тикают, и хоть, знайте, не по своей воле - просто не люблю я эти театральные эффекты, - а начинаю я совсем про другое думать, про семнадцать завещаний, и про Билла Фробеля, и как крепко Адаму Смиту в той книжке досталось. Клянусь, совсем я позабыл, что Джейн тут рядом, а поэтому вздрогнул от неожиданности, когда от почтамта оторвалась и говорит мне: "Пошли в постель, Тоди". И, на меня не взглянув, прямехонько к кровати шествует, сбрасывает шортики свои, лифчик, укладывается, ну и я за ней.

Вот так-то. Больше мне про наш роман рассказывать нечего, он шел себе и шел, причем после возобновления все получалось для меня даже удобнее. Никаких там обязательных дней, требований, упреков ревности, притворных чувств - сплошная спонтанность и непосредственность. Вообще говоря, все чаще у меня случавшееся бессилие (к 1936 году три раза получалось, один - нет, с год спустя получалось и вовсе через раз) наверняка заставило бы меня прекратить эту связь насовсем, даже если бы я не решил в тот день покончить с собой. Да, к 1937 году я все равно с полным хладнокровием относился к перспективе прекращения нашего романа, поскольку большего, чем я от него получил, невозможно ожидать. Джейн Мэк лучшая из женщин, с какими я спал. И в утро описываемого дня, когда она в последний раз проснулась у меня в постели, за которую вносится ежедневная плата, я знал, что не добиваюсь от женщин ничего, Джейн меня полностью удовлетворяла.

А сейчас, с вашего позволения, я посплю.

XVIII. ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Поспать часок среди дня было у меня в обычае, но в этот день, который я решил сделать своим последним, чей-то настойчивый стук в дверь разбудил меня, едва я прилег.

- Войдите, - сказал я, набрасывая сверху халат. С минуту за дверью стояла тишина, так что я решил, что неведомый посетитель удалился, не дозвавшись, но тут послышались шаги, и в створки снова постучали.

- Ну входите, входите, пригласил я, все возясь с халатом.

Тихо. Я двинулся к двери, которая распахнулась, прежде чем я до нее дошел, впустив мистера Хекера, вздернутого, как натянутая струна.

- А, мистер Хекер, садитесь, прошу вас, - засуетился я, видя, что он вот-вот хлопнется в обморок. По лицу его блуждала кривая улыбочка - такие видишь на лицах новобранцев, в первый раз услышавших орудийную пальбу, - а щеки залила бледность. Я твердо взял его за руку и подвел к креслу. "Капельку виски, мистер Хекер, не спорьте". Ясно, старичок худо себя чувствует и кинулся ко мне за помощью.

- Нет, Тодд, спасибо, не нужно, - выдавил он из себя. Голос у него был, доложу вам, просто как лягушки квакают. Присел на самый краешек кресла, словно канарейка на сучок, и руками колени обхватил.

- Что случилось, сэр? - Вроде начал он в себя приходить, но еще пошатывает его.

- Да все обыкновенно. - И головой трясет, а глаза прикрыты. - Всё как всегда. Я вот что… поговорить надо нам, Тодд. - И тут наконец прямо мне в глаза посмотрел да улыбнулся слабо так, жалко. Помнится, я тоже так вот улыбнулся, когда в каком-то парке - Толчестерском, если не ошибаюсь, - отец усадил меня на карусель, думая, что я в восторг приду, как остальные, а она, по мне, уж больно быстро крутилась, да с грохотом и вообще громадина этакая. - Ты не занят сейчас, а?

- Занят, а как же, баклуши бью, - сказал я, присаживаясь на кровать. - Что вас тревожит, сэр? - Предложил ему сигарету, он головой крутит - не хочу, мол, - тогда я закурил сам, чтобы напряжение снять.

- Наверно, решишь, что я из ума выжил, сынок, - начал он тоном, сразу меня резанувшим своей фальшью: назидательный такой тон главы семейства. - Подумаешь, плетет старик невесть что, все они такие.

- Ну зачем вы так, я вас охотно выслушаю, - успокоил я его.

Мистер Хекер весь вспыхнул - странно стыдливость такую видеть у старичка, которому семьдесят девять уже.

- Как же, и слушать не станешь, ерунду, мол, понес, - говорит, и видно, что нервничает. Я улыбнулся:

- Что-то не вспомню, чтобы вы ерунду несли. Тут он глубоко вздохнул, только не было во вздохе этом таинственности, как прежде, когда он стыдливым румянцем заливался. Смотрит на меня недоверчиво.

- Я ведь знаю, кто до моих лет дожил, до старости глубокой, часто вообще соображать перестает, - заметил он. - Навидался такого, и больше скажу, мы вот все про старческое слабоумие рассуждаем, а может, тут и не одно слабоумие.

Помолчал, я тоже сижу помалкиваю, пусть, думаю, шарманку свою как следует настроит.

- Я к тому, - говорит, - что у стариков не просто ум слабоват, а еще разные бывают условия, из-за чего им соображать трудно становится. Ну, болезни там, бедность, одиночество, а кончается все тем же. Понимаешь, о чем я?

- Очень верно замечено, - согласился я, чтобы его ободрить.

Он и вправду ободрился.

- Так вот, я к тебе почему зайти-то решил, - говорит, - я хочу… - Кулачки свои слабые на коленях стиснул и пристально их разглядывает. - Ты мне откровенно скажи, только по правде, - я что, совсем глупости нынче утром капитану Осборну доказывал? Вроде ты со мной тоже не согласен был?

Я хмыкнул про себя и повнимательнее пригляделся к своему гостю - шарманка, стало быть, заиграла. А ответил ему вот что:

- Нынче утром? А, это вы про тот спор, что значит быть старым, да?

Хотелось надеяться, что он всего лишь риторические вопросы задает, чтобы машинку свою раскрутить посильнее, но, кажется, Хекер действительно ждет от меня ответа - молчит вот, а на лице его, по-настоящему запоминающемся лице, выражение задумчивости.

- Знаете, я и согласен с вами был, и не совсем, - говорю. - Если вы про то, что старость - величественный финал жизни и все такое, то, наверное, да, согласен, Цицерон не просто же взял да сболтнул. Ведь он на свой меч кинулся, когда все совсем скверно стало, да и знаменитый был человек, а под старость какого величия достиг, уважения какого - причем умел славой своей пользоваться.

- Я считаю, он жизнь по-настоящему любил, - заметил мистер Хекер, и опять голос его прозвучал фальшиво, вещает, как проповедник, челюсть вперед выставил и голову наклонил, чтобы торжественней выглядеть. - Когда молод был, когда состарился, всегда умел в жизни свое особое достоинство находить.

- Наверное, много есть людей, которым такой взгляд близок, - ну, тем, кто и в загробную жизнь верят, или довольны достигнутым в этой, или уж и правда стойки по натуре.

- Правильно, - мистер Хекер говорит, - абсолютно правильно. Но ты же со мной, как я понял, не во всем согласен.

- Не во всем. По-моему, глупо это рассуждать, что человек должен чувствовать, когда про такие вещи говорит, как старость или смерть. Ну вот вы сказали: "Если хочешь умереть с чувством удовлетворенности", - так, кажется? - а ведь чувство-то это у разных людей разными обстоятельствами вызывается. Капитан Осборн, думаю, вполне удовлетворенным умрет, ему бы только побраниться всласть, как на смертном ложе очутится, да ноги свои посильнее отхлестать за то, что холодеть начали.

Мистер Хекер поцокал языком.

- Ладно, а я как же? Ты, Тодд, знаешь, я с твоими мнениями всегда считался. Часто думаю: вот бы славно было, если б я твоим ровесником оказался или, наоборот, ты моим, тогда уж мы бы обо всем толково побеседовали. На склоне лет, понимаешь ли, интеллектуальное общение самая настоящая радость, других-то уж не осталось, правильно?

Я ответил ему насколько мог мягко, стараясь все-таки не отступать от своей цели.

- Знаете, сэр, если бы умел я жалость испытывать, - говорю, - вас бы наверняка жалел больше всех, кто у нас в гостинице живет.

Глаза у мистера Хекера на лоб полезли - наконец-то лицо его естественное выражение приняло.

- Правда?

- Вы только не сердитесь, ладно? - улыбнулся я. - Никто не скажет, что у меня привычка правду в глаза резать. Но уж раз вы спрашиваете, честно скажу, что, мне кажется, ваша позиция самая незавидная из всех, какие в Клубе путешественников встречать приходилось. Вот мисс Холидей Хопкинсон возьмите: она уже так давно приготовилась умереть, и, когда смерть за ней явится, просто ожидание затянувшееся кончится. Конечно, может, без истерики и не обойдется, знаете, как у мальчишки, который всю зиму по картинкам с трамплина в воду прыгать учился, а пришел в бассейн, на верхотуру залез и все позабыл, - но, глядишь, ничего, спокойно все устроится. Спорю: она во сне умрет. Да и капитан Осборн давно уж разобрался, что он по поводу смерти думает, так что он и вспоминает-то о ней разве от случая к случаю, и плевать ему в общем-то. Явится костлявая, он ей хорошую взбучку сначала задаст, как кит загарпуненный. А вот с вами, сэр, уж извините, не очень складно выходит, и сложность вся в том, что вы пытаетесь сделать вид, будто жизнью наслаждаетесь, как всегда наслаждались, и смерть воспринимаете как величественный финал, не больше, но на самом-то деле совсем другое чувствуете.

- Неправда! - запротестовал мистер Хекер.

- Да вы напрасно, людям ведь свойственно обманываться насчет собственных переживаний, - поспешил я успокоить его. - И очень часто бывает, что надо себя обманывать, не то в сумасшедший дом угодишь. Но уж когда обман не помогает, так не помогает, и все тут. Только вы-то себя не обманываете, вот в чем вся штука, вы и сами прекрасно знаете, что просто роль решили играть, как актер. Ну скажите на милость, что уж такого величественного в вашей старости? Почему честно-то не признаться, что к старости все в общем довольно погано становится, да как следует обругать судьбу, чтобы легче стало?

Выслушав меня, мистер Хекер постарался придать себе гневное выражение, меня же собственная тирада утомила, и хотелось остаться одному. Если бы он искренне осерчал, я бы ничего не имел против, однако то была лишь примерка очередной маски из его богатого собрания.

- Однако же, молодой человек, в прямоте суждений вам не откажешь! - с обидой отозвался он.

- Ну так давайте забудем весь этот разговор, - со вздохом сказал я и вытянулся на постели, не сбросив шлепанцев. - Все к лучшему в этом лучшем из миров.

- Я вовсе не сержусь за вашу резкость, - продолжал он, - но должен заметить: понятия ваши для меня огорчительны. Уж очень примитивно судите, при вашем-то уме.

Я промолчал: лучше бы и рта было не раскрывать с самого начала. Ему ведь, в конце концов, семьдесят девять, и, хотя здоровье у него на зависть, больше чем на десять лет рассчитывать он не может, а уж с наслаждением он эти годы проживет или нет - не моя забота.

- Конечно, я не столь уж многого добился на своем учительском поприще, если подразумевать служебные повышения и прочее, - сообщил он оскорбленным тоном. - Не спорю, я бы куда лучше себя ощущал, будь жива жена или если бы у нас дети были…- Просто любуется своим умением выдерживать напасти фортуны. Даже паузу сделал, а потом с подчеркнутой строгостью добавил: - Но жена умерла, а детей нет. Так что же, по-вашему, мне остается только голову пеплом посыпать, так, что ли? Мой друг Цицерон, кстати, по таким поводам тоже высказывался, вот, пожалуйста: "Во времена, подобные этим, далеко не худшая участь достается тем, кому выпадет променять жизнь на легкую смерть". И еще: "А если бы не умерла она сейчас, все равно пришлось бы ей умереть через несколько лет, ибо она смертна". - Был ли смысл объяснять ему, до чего первая из приведенных им цитат противоречит всем его взглядам? Я выбросил окурок в распахнутое окно.

- А я-то полагал, что из всех моих знакомых вы скорей всего поймете, какое душевное удовлетворение способен извлечь разумный человек, если к своей одинокой старости он относится здраво, а не по-детски, - вещал мистер Хекер. - Все идейное и тщеславное отступает, и наконец-то можно насладиться своими зрелыми мыслями, осознать красоту творения Господнего. Разве не к этому состоянию стремились все философы? Понятно, что Осборну оценить такое не дано, человек он неплохой, но не его вина, что образования не получил никакого. А вот вы уж должны бы были рассудить, что жизнь, проводимая в одиноком созерцании, - самая замечательная жизнь, вы ведь, в конце концов, тоже человек одинокий.

- Видите ли, я мало склонен к рассуждению, - парировал я. - Если бы поразмыслил, мог бы, наверно, завтра же все изменить, одним махом, то есть жениться. Дело в том, что одиночество - это мой свободный выбор. А еще вот что: я наизусть не помню, но только у вашего приятеля Цицерона что-то такое написано в том духе, что созерцательная жизнь вовсе не сплошь благо. Он где-то говорит, что человек, которому удалось бы собственными одинокими усилиями достичь неба и оттуда окинуть взором универсум, вряд ли испытал бы такую уж радость, а вот если бы он мог рассказать об увиденном кому-то другому, более высокого наслаждения не испытал бы никто. Я не к тому, что вот, дескать, истина; по-моему, все подобные обобщения - пустое краснобайство, но ведь вы так цитатами и бросаетесь, причем всякий раз одна с другой не ладит.

Новая маска: мистер Хекер поднялся с кресла, приняв вид человека, которого глубоко ранили.

- Кажется, я мешаю вам отдохнуть от трудов, - заметил он. - И вообще напрасно я думал, что мне, старику, можно толковать о таких вещах с человеком еще совсем молодым. Извините, мне казалось, вам будет интересно.

- Вы смешиваете разные вещи: интересна ли мне сама тема и что я по этому поводу думаю, - сказал я, вставая. - Если, конечно, мы в самом деле обсуждаем некую тему. Вы ведь интересовались моим мнением на сей счет.

- И каково же оно, скажите на милость, - воззвал он. - Как, по-вашему, должен поступать человек, которому жить не для кого и незачем? Что еще ему остается, кроме как мужественно делать вид, что он всем удовлетворен, либо пускать нюни, как младенец?

- Мне все равно, кто как поступает, - ответил я. - Принципиально все равно, ощущаете вы себя счастливым или несчастным. Не записывайте меня в человеколюбцы. Я просто сказал, что мне вас жаль, что лично я не хотел бы оказаться на вашем месте. А что никакого нет выбора, кроме того, о котором вы сейчас сказали, - нет, не согласен.

- Какой же еще? - не отступал мистер Хекер. Опять он завелся, в глазах его - они уже не обманывали - читалось отчаяние, которого не могла скрыть нацепленная маска. - Вы, может быть, самоубийство порекомендуете? - Негодующий смешок. - Оно, стало быть, и представляет еще один выбор?

- Для почитающих Цицерона так всегда и было, - заметил я. - Хочу вам вот что сказать. Если не следуешь религиозной доктрине, категорически запрещающей самоубийство, вопрос, совершать его или не совершать, самый первый, на который нужно ответить, прежде чем обустраиваться в жизни. Разумеется, я имею в виду - для людей, которые стараются действовать логично и разумно. Большинство вообще не осознает, какой тут может быть вопрос, и ни малейшей нет причины объяснять им, насколько он реален и важен. Я бы с вами про это речь не завел, но вы же меня и подтолкнули.

- Что до меня, я религии чужд, - объявил мистер Хекер, - и тем не менее считаю, что достаточно причин отказаться от самоубийства. Раз уж смерть абсолютная неизбежность, разумнее постараться выжить при любых обстоятельствах.

- Не понимаю, как одно вытекает из другого. Раз смерть неизбежна, это просто факт, к которому надо отнестись хладнокровно. Что, по-вашему, лучше: чувствовать себя несчастным или сохранять хладнокровие? Все было бы иначе, если бы от ближайшего будущего вы вправе были ожидать чего-нибудь получше, чем настоящее. Допустим, я вот не покончу с собой по той причине, что "Янки" проиграли очередной матч.

Мистеру Хекеру было, однако, не до шуток: он весь побледнел и стоял передо мной с суровым выражением на лице.

- Итак, вы мне советуете покончить с собой, - сказал он резко.

- И не думаю. Я же не утверждал, что каждый обязан разумно решить вопрос о самоубийстве. Но если уж вы о нем задумались, необходимо, разумеется, найти какой-то ответ, а уж затем действовать так или иначе. Жизнь меня научила, что разумно поступает человек, который словами "должен" и "обязан" пользуется лишь после того, как произнесено слово "если".

- Стало быть, для того, чтобы существовать разумно, нужно себя убить? - Он даже чуть взвизгнул, так старался, чтобы в голосе его чувствовалась насмешка.

- Нужно только найти свой ответ на этот вопрос, - повторил я. - "Что благородней духом - покоряться…"^[15]

- Но ведь Гамлет был безумен, во всяком случае, притворялся безумцем, - тоном триумфатора объявил мне мистер Хекер.

- Вы просто уходите от вопроса.

- А вы? - Он хихикнул. - Вы сами-то о нем думали, о вопросе этом? Вы вот рук на себя не наложили, если не ошибаюсь. Отчего так?

Я улыбнулся:

- Обещаю вам, что нынче после ужина обязательно подумаю, а завтра вы узнаете, к какому я пришел выводу. А вы тоже подумайте, вот и сопоставим наши решения, глядишь, пари заключим на ящик сигар или стреляться из пистолетов придется. Только постарайтесь, - добавил я уже серьезно, - постарайтесь припомнить все ваши до единого резоны против самоубийства. Если решите, что убивать себя не надо, это решение всегда ведь можно впоследствии изменить, а вот если наоборот, трудно будет что-нибудь поправить.

Но мистеру Хекеру было все так же не до шуток.

- Тут весь вопрос в ценностях, которые признаешь важнейшими, - сказал он наставительно, - а жизнь сама по себе обладает ценностью, как бы она ни сложилась. Человеческая жизнь обладает абсолютной ценностью - отрицать этого нельзя.

- А я отрицаю, - заявил я. Мистер Хекер, печально улыбнувшись, побрел к двери. Выражение его глаз оставалось по-прежнему искренним, никак ему не удавалось скрыть читавшийся в них страх, хотя фальшивая маска на ходу уже прирастала к нему, когда, взявшись за ручку двери, он обернулся и объявил:

- Жизнь, молодой человек, замечательна, замечателен сам факт, что живешь. Жизнь самоценна.

Я мял в пальцах сигару.

- Ничего нет самоценного, - ответил я насколько мог холоднее, словно мне это уже много лет известно, а на самом деле фундаментальная эта мысль пришла мне в голову буквально сию минуту, когда я подносил сигару ко рту. Мистер Хекер закрыл за собой дверь, и я задумался, зачем же он ко мне приходил, что ему в действительности было от меня нужно. Если предполагалась некая исповедь, мой отклик на нее лишь побудил его прибегнуть ко всем своим маскам. А, наплевать: если теперь, в знак протеста против моих мнений, он на самом деле станет исповедовать свои собственные как истину, меня это не касается.

XIX. УСВОИМ ПРЕДПОСЫЛКУ

Количественные изменения посредством скачка превращаются в качественные. Из всего марксизма, некогда меня притягивавшего, лишь этот тезис ныне сохранил в моем представлении истинность. Скажем, вода остывает, остывает, и вот, пожалуйста, она уже стала льдом. День тускнеет, тускнеет - и вдруг уже ночь. Человек ветшает, ветшает - хлоп! и он покойник. Различия по степени ведут к различиям по качеству.

Когда мистер Хекер двинулся дальше (куда? Да в свой номер, чтобы еще один день провести в созерцании), я натянул брюки, рубашку, соломенную шляпу, пиджак и пошел в контору, окунувшись на улице в раскаленный сухой воздух. Небо сверкало ослепительной голубизной, и вода была такая же, разве что чуточку темнее. Город оцепенел, ни лодочки не видно на реке, флаг над Длинной верфью обвис, прилепившись к своей мачте, и только несколько автомобилей обогнали меня на Главной улице. Жара была ужасающая, все дымилось, но ни капельки пота не выступало у меня на коже.

Я шел, обдумывая великую мысль, мелькнувшую, когда пальцы разминали сигару: ничто, абсолютно ничто не самоценно. Теперь, когда идея эта так ясно оформилась в моем сознании, смешно было подумать, как это я не докопался до нее уже много лет назад. Я всю жизнь полагал, что самоценными не являются разные вещи по отдельности, ну, деньги, например, или честность, или там власть, любовь, образованность, мудрость, даже жизнь - все это не само по себе ценно, а ценно лишь в связи с какими-то целями, это я знал, но не мог обобщить, подняться над специфичным. Но выясняется, что вот это не самоценно и то, а еще и вот то тоже, и вдруг приходит понимание общей истины: ничто, да, ничто не самоценно, ибо всему ценность только придается, приписывается извне - нами, людьми.

Не скрою, это открытие заставило меня испытать дрожь волнения, при всей моей сдержанности. Что без конца повторять: никакой я не философ. То есть все, что в строгом смысле является философией, мне совсем не по вкусу. Никаких сомнений (я потом в этом удостоверился), что и до меня кто-то уже пришел к таким же заключениям, но я-то ничего такого прежде не думал и поэтому впал в восторг, словно ребенок, которого выпустили на улицу, забыв напомнить, когда он должен вернуться, вот он теперь и преисполнен презрения пополам со снисходительностью к сидящим в доме. Итак, ничто не самоценно. Даже истина и даже вот эта истина. Я не философ, я только факты сопоставлять умею, но уж в обычной рациональности мне никто не откажет, и, если меня загонят в угол, я вам пофилософствую, рациональных выводов нагроможу не хуже, чем два Канта или семь филадельфийских поверенных. Как только я к новым своим выводам пришел, предпосылки я выдумал тут же самые превосходные.

Ну, к примеру, вот проснулся я нынче утром, зная, что сегодня покончу с собой (вывод, подтверждающий справедливость того марксистского тезиса), и день прошел едва наполовину, а у меня уже есть предпосылки, со всех сторон они на меня сыплются, и все до единой философски оправдывают то, что было сугубо личным моим решением. Да, неплохо, неплохо мысль работает. Ладно, пока что ограничимся установлением первой предпосылки: ничто не самоценно.

Друг-читатель, если ты тоже не философ, настройся благоразумно и расположись поудобнее, чтобы эту предпосылку усвоить, - уж наверняка кое у кого она в глотке застрянет. А если ты усвоишь ее и сумеешь переварить, чего более от тебя требовать в этой главе - да и от меня тоже.

XX. СИМФОНИЯ РЕЧНЫХ ГУДКОВ

Проза моя хромает, бедная, на обе ноги - о стилистических приемах понятия у меня самые смутные. И тем не менее надо начать эту главу на два голоса, поскольку тут требуется два введения, даваемые одновременно.

В общем-то нетрудно, правда? - читать две колонки сразу? Начну излагать одно и то же на два голоса, вот так, пока не освоитесь, а потом постепенно эти голоса разделю, но вы уже привыкнете слышать и тот и другой, не смешивая.

(*Далее текст идет в две колонки(примечание составителя файла))

Готовы? Так вот, когда я вошел к себе в контору, часы на башне муниципалитета как раз били два, и, словно то был сигнал, тут же с реки донесся сиплый гудок: надо думать, "Оригинальная и Неподражаемая Плавучая Опера Адама" проходит в этот момент маяк на Хэмбрукс-бар и по каналу пойдет затем к звуковому бую и дальше к Длинной верфи. В тысячный раз заставили меня покраснеть неуклюжие эти и смешные совпадения: ведь вышло так, что только я вытащил папку с почти законченным текстом иска, где речь шла о небольшом повреждении ступни, причиненном самому, думаю, богатому человеку в Кембридже - он еще тысяч на пятнадцать разбогатеет, если моего клиента ожидает проигрыш, - и вдруг с баржи этой доносится наигрываемая на свистульке мелодия песенки "Ах, шлепанцы, ногам отрада!" - а еще через несколько минут, когда я размышлял, откуда же клиент мой наскребет эти пятнадцать тысяч, свистулечка давай выводить: "Прячься, милый, поскорей, смотри, инспектор на дворе".

Да что там, довольно того, что напомнила о себе "Оригинальная и Неподражаемая Плавучая Опера Адама" - до чего топорная многозначительность в этом названии! - и как раз в ту минуту, когда на столе передо мной лежало необычайное дело "Мортон против Батлера", какая вам еще нужна ирония, ведь юстиция в не лучшие свои минуты - это такая, доложу, плавучая опера, что и свет не видел, а уж столь скверных минут юстиция, пожалуй, и не знала, пока не погрязла - да нет, захлебнулась, задохлась, бесславно скончалась, столкнувшись с тяжбой "Мортон против Батлера". Гамлет поминает "судей медливость" как одну из причин, способных довести до самоубийства. Вы со штирборта уж заметили, что я гамлетовский перечень отвергаю, а что причин для самоубийства тут не видели ни Мортон, ни Батлер, доказывается фактом их нахождения по сю пору среди живых. Позвольте мне вас познакомить с этим делом, хотя получается лишняя страница в судовом журнале моего рассказа.

В общем-то нетрудно, правда? - читать две колонки сразу. Начну излагать одно и то же на два два голоса, вот так, пока не освоитесь, а потом постепенно эти голоса разведу, и уже вам нетрудно будет следовать за мыслями, которые и тот и другой сообщают одновременно, но не путаясь.

(*вторая колонка (примечание составителя файла))

Готовы? Так вот, вы помните, что в главе перед предыдущей я доказывал мистеру Хекеру, что каждый, кто желает устроить свою жизнь в согласии с требованиями разума, сначала должен для себя решить гамлетовский вопрос - вопрос о самоубийстве. Надо еще добавить, что тот, кто хотел бы заслужить мое уважение, должен обосновать свой выбор в пользу существования более доказательно, чем делает Гамлет, толкуя про то, что "трусами нас делает раздумье" и что выбор самоубийства означает лишь одно: неизвестному нам злу мы отдаем предпочтение перед известным. Гамлетовская мысль (подобно возражениям Монтеня против идеи государственных переворотов) - продукт не разума, а страха, что, впрочем, признает сам Принц. С другой стороны, если предпочтение отдано смерти, уж прошу вас, постарайтесь аргументировать этот выбор солиднее, чем делает Гамлет со своими "пращами и стрелами яростной судьбы",- это такая же трусость, как опасения, что кошмары будут преследовать и в могиле. Не сочтите, что я безоговорочно склоняю вас к самоубийству: я только утверждаю, что желающие жить согласно требованиям разума должны представить аргументы, побудившие их отвергнуть добровольную смерть. Разумное требование, да?

Но для меня ничье самоубийство не может быть оправдано неудачным течением дел, хотя бы и отцовское самоубийство. Больше скажу, из-за того, что, на мой взгляд, не было у него серьезных причин вешаться, я и стал циником, его похоронив, хотя, конечно, семена цинизма еще раньше в меня заронены были. Просто количество перешло в качество, реальность мою философию довершила и подправила.

Но прежде чем рассказывать в подробностях, как я пережил смерть отца, и о небольшом эпизоде, сразу за нею случившемся, хочу очень кратко ознакомить с делом, которому были посвящены рабочие часы, последние, как я предполагал, часы моей адвокатской практики. Во-первых, надо вас познакомить с полковником Генри Мортоном, который сыграл некоторую роль в только что упомянутом эпизоде, а кроме того, у вас не будет оснований считать, что, вернувшись в контору, я просто бездельничал,- ничего подобного, я не без пользы рассматривал стену кабинета. Вот вам резюме этого дела, хотя получается лишняя страница в судовом журнале моего рассказа.

(*здесь две колонки занчиваются (примечание составителя файла))

К июню 1937 года дело "Мортон против Батлера" тянулось уже без малого шесть лет, и стороны в этот момент, когда происходят описываемые мною события, даже еще не приступили к разбирательству по существу, все еще оставаясь - не сами, а посредством поверенных - в сетях процедурного рассмотрения иска. Полковник Генри Мортон, чье имя красовалось на консервированных "Мортоновских чудесных томатах", а также его супруга выступили истцами, их интересы представлял Чарли Парке, мой сосед и партнер по покеру. Я представлял ответчика, мистера Уильяма Т. Батлера, маклера по вкладам в недвижимость, который к тому же возглавлял приверженцев Нового курса^[16], составлявших левоекрыло местных демократов, тогда как правое, консервативное их крыло, возглавлял полковник Мортон.

История, с которой все началось, совсем простая. 31 октября 1931 года мистер Батлер ехал в своем кадиллаке по Корт-лейн, как раз напротив моей конторы, а единственный сын полковника Мортона Аллан (к которому полковник испытывал чувства самые нежные, хотя чрезмерно заботливые) в своем кадиллаке катил по Гей-стрит, которая пересекает Корт-лейн у самой реки. В машине Алана находились его отец и миссис Мортон. У перекрестка обе машины оказались одновременно, Батлеру надо было повернуть направо, на Гей-стрит, а юному Мортону налево, чтобы продолжить путь по Корт-лейн. Оба водителя показали поворот, каждый видел сигнал другого. После чего (это моя частная догадка) оба стали поворачивать, и неумело, и не уступая друг другу, - Батлер слишком промедлил, а Алан не ко времени рванул. Машины столкнулись, и обе слегка пострадали. Кроме того, у миссис Мортон разбились очки и осколками оцарапало лицо, а полковник потянул связку на левой ноге. Водители вылезли из машин, Батлер и прихрамывающий полковник обменялись рукопожатием, как делают достойные соперники на предвыборных диспутах.

- Привет, Билл! - радостно окликнул Батлера полковник. - Что, никак водить не научишься?

- Научись попробуй, когда мальчишки вроде твоего по улицам раскатывают, - проворчал в ответ Батлер. И оба от души посмеялись, похлопали друг друга по плечам, а затем расстались, без лишних слов придя к соглашению, что повреждения чепуховые, из тех, с какими серьезные люди в суды не обращаются, - частный эпизод, только и всего. На следующий день Батлер послал миссис Мортон пышный букет из самых разных цветов, стоивший пятнадцать долларов, а полковник Мортон отправил Батлеру большую бутыль виски "Хейг и Хейг".

Если бы не Франклин Рузвельт, дело на этом скорей всего и закончилось бы. Но Рузвельт стал в 1932-м президентом, сразу же начал осуществлять Новый курс, а летом 1933-го проплыл по Чоптенку до Кембриджа, чтобы присутствовать на церемонии открытия только что достроенного Харрингтоновского моста через реку. Оба крыла Демократической партии были охвачены энтузиазмом по этому случаю, а когда стало известно, что президент не сойдет на берег, но произнесет речь по радио с борта своей яхты "Потомак", бросившей якорь у звукового буя, полковник Мортон по собственной инициативе решил снести старый пакгауз на Длинной верфи, утверждая, что в нем только и прятаться убийцам с карабинами дальнего боя. Магистрат согласился, ветхая постройка рухнула. Тут полковник потребовал' еще, чтобы ни одно судно из принадлежащих частным лицам не покидало своей стоянки на реке или в гавани, пока там находится "Потомак", - неудобно, если президентская яхта затеряется на рейде. Мэр вынес соответствующее решение, а яхт-клуб подчинился. Какая заботливость, особенно для человека, не принимавшего Новый курс! Тысячи кембриджских обитателей в порыве благоговения облепили верфь с прилегающими постройками, чтобы взглянуть на "Потомак" и послушать усиленный микрофонами голос президента, но на борт был приглашен из всех них лишь один: "старик Билл" Батлер, тот самый Батлер, глава левого демократического крыла.

Прошел месяц, и мистер Батлер, не объясняя причин, подвигнувших его на этот визит, явился ко мне в контору по поводу того дорожного инцидента почти двухлетней давности.

- Прошу вас, мой дорогой, заняться этим, если зацепка подходящая отыщется, - сказал он, посмеиваясь (у него привычка говорить, непременно посмеиваясь, о веселых ли вещах, о печальных - не важно).

А вскоре после этого разговора (если совсем точно - 13 октября 1933-го, ровно за две недели до того, как за давностью истекал срок обращения в суд по этому делу) мне позвонил Чарли Парке с сообщением, что подает иск от имени полковника Мортона, желающего от Батлера компенсации за причиненные увечья, и другой, от имени Аллана Мортона, который требует, чтобы ему было выплачено 75 долларов в покрытие расходов по ремонту машины плюс 600 долларов, так как стоимость кадиллака после ремонта меньше первоначальной. Что касается компенсации за увечья, причиненные полковнику и его супруге, требуемая сумма составляла почти 15 000 долларов, из которых 854 доллара 26 центов - расходы на медицинские услуги и осмотр в госпитале, а 14 000 долларов - возмещение за перенесенную боль и страдание (это касалось самого полковника), а также за душевные волнения (имелась в виду также слегка, но непоправимо попорченная внешность Эвелин Мортон и неисправимая хромота ее супруга). Мне с первой же минуты все стало ясно: даже если бы Рузвельт сидел себе в Вашингтоне, сам факт, что Батлер обратился ко мне за советом, для полковника Мортона был достаточным основанием, чтобы, пусть с запозданием, начать судебное дело. Сейчас убедитесь, сколь прохладные чувства меня связывали с этой супружеской четой. Тактику я тоже определил с первой минуты.

Что до Чарли Паркса, мы с ним время от времени не без удовольствия распивали бутылочку пива, обсуждая всякие судейские казусы или отдаваясь игре в семерку, и ни ему, ни мне в голову не приходило объявить публично, что вот, мол, стали соперниками в деле "Мортон против Батлера". Однако же за последние два месяца 1933 года произошло следующее: 20 ноября все три представителя семейства Мортон официально подали иск, утверждая, что инцидент произошел по вине Батлера, выполнявшего поворот на скорости, превышающей дозволенную, а кроме того, он допускает за рулем целый ряд других нарушений, тем самым подлежа ответственности за создание аварийных ситуаций на дороге. 15 декабря я от имени Батлера направил в суд заявление, в котором обосновывалась необходимость отделить иск Аллана Мортона от двух других. Окружной суд рассмотрел это заявление 29 декабря и не дал ему хода. Я отправился к Батлеру на новогоднюю вечеринку и надрался сливовицей.

1934 год: 9 января я опротестовал судебное решение от 29 декабря, по которому мое заявление не было признано достаточно обоснованным. 26 апреля суд рассматривает протест и удовлетворяет его, так что иски разделены, чего мы и добивались. Далее 4 мая я прошу суд вызвать повесткой Аллана Мортона в качестве соответчика по искам полковника и миссис Мортон о причиненных увечьях, одновременно составив иск против него, идентичный тому, который он предъявил Батлеру. 18 июня Чарли Парке от имени Аллана заявляет, что иск его клиенту предъявлен быть не может за давностью инцидента, - ив самом деле, иск надо было подавать уже месяцев восемь тому назад, не меньше. 8 августа Батлер выражает готовность выступить в качестве ответчика, но при условии, что соответчиком будет привлечен Аллан. 26 октября Чарли от имени Аллана отвергает заявление Батлера как процессуально неправомерное. 29 декабря, ровно через год после того, как суд при первом слушании отверг мое заявление, касавшееся разделения мортоновских исков, я получаю отказ по иску о привлечении к ответственности молодого Мортона, а в канун Нового года, вместо того чтобы наложить на себя руки (как давно бы уже сделал Гамлет, окажись он в моем положении), я опять отправился к Батлеру, чтобы надраться - на сей раз водкой с томатным соком.

1935 год: 10 января (кстати, Гаррисон Мэк-старший как раз отдавал концы у себя в Ракстоне) я подаю прошение о пересмотре вынесенного решения по заявлению Батлера. 18 января прошение удовлетворено, и тут я подаю новый иск Аллану Мортону, указывая, что его родители, требуя 15 000 долларов в качестве компенсации за причиненное увечье, приписывают всю ответственность за происшедший инцидент одному Батлеру, который, в свою очередь, готов предъявить в точности такое же обвинение их сыну, а поэтому отвергает их иск как целиком, так и в частностях, ибо ответственность за инцидент должен нести Аллан, с нарушением выполнивший поворот на своем кадиллаке, и лишь экспертиза способна установить, является ли Аллан основным или косвенным виновником происшествия, каковым он - в качестве единственного виновника или совиновного - должен быть признан, тогда как Батлер, если суд признает его частично или преимущественно виновным в данном происшествии, желал бы, чтобы полагающийся в подобных случаях денежный штраф был справедливо разделен между обоими лицами, вовлеченными в инцидент, но, во всяком случае, настаивает на том, что Аллан должен быть вызван как соответчик по иску, предъявленному полковником и миссис Мортон. 6 февраля Аллан, верней, Чарли, отвечает разъяснением, где основной упор де лается на истечении срока. 8 апреля суд, отложив рассмотрение требований Батлера о привлечении Аллана соответчиком, отклоняет составленный мною иск по пяти пунктам - все пункты без исключения, как водится при подобных делах, логично обоснованны, однако все могут быть оспорены. В марте и в апреле мы с Чарли несколько раз встречались за партией в покер, а затем подается протест на отклонение иска, я получаю разрешение представить исправленный иск Аллану от имени Батлера и представляю документ, отличающийся от предшествующих только риторическими фигурами. 21 мая Чарли пишет за Аллана заявление, где ничего нового не содержится. 21 октября суд отклоняет наш исправленный иск по тем же причинам, какими руководствовался в предшествующих решениях, а 12 ноября выносится постановление о начале разбирательства двух дел, выделенных по указанному инциденту. К этому времени я уже полностью поглощен возней с мэковским завещанием и тем не менее под одобрительные смешки Батлера и скептические ухмылки Чарли опротестовываю решение окружного суда в апелляционном - это 13 ноября. В канун Нового года я пью ржаной виски сначала с Мэками в погребке их клуба, затем с Джейн у себя в номере - но не напиваюсь.

1936 год: дело о завещании Мэка идет полным ходом, обрастая все более экстравагантными сложностями, однако я нахожу время, чтобы 17 марта ходатайствовать перед апелляционным судом Мэриленда об отмене решения окружного суда. Вопрос, вокруг которого в обоих судах все и вертелось, состоял вот в чем:

поскольку за истечением срока нельзя привлекать молодого Мортона в качестве прямого и единственного ответчика, содержит ли поданное нами заявление указания на обстоятельства, достаточные для привлечения указанного лица в качестве соответчика,- и апелляционный суд вынес решение (4 декабря), что не содержит. Однако этот суд благоразумно оговорил, что за мною остается право обратиться с протестом в Верховный суд Мэриленда, когда будет утверждаться решение окружного суда, поскольку лишь Верховный суд выносит окончательное решение по процессуальным вопросам. На этот раз, сколько помню. Новый год я встречал в одиночестве, приняв у себя в гостинице.

1937 год: должен сказать, я не был согласен ни с окружным судом, ни с апелляционным, что вопрос, который для них был главным, действительно главный. А оттого 26 апреля я в Верховном суде постарался доказать, что на самом деле главный вопрос заключается в признании прав лица, в данном случае Батлера, ввиду истечения срока лишенного возможности привлечь второе лицо (которое, как вы понимаете, не является в рассматриваемом инциденте безучастным) в качестве главного и единственного виновника, привлечь это лицо в качестве соответчика без необходимости указания при этом обстоятельстве, указывающих на то, что добивающийся привлечения к ответственности второго участника инцидента мог, в свою очередь, понести определенный ущерб со стороны истцов (полковника и миссис Мортон). Идея моя сводилась к тому, что Батлеру, чтобы доказать совиновность Аллана, необходимо, помимо установления фактов, свидетельствующих о нарушении правил движения мортоновским автомобилем, признать, что собственный его автомобиль также нарушил правила, однако фактически это означало невозможность привлечь Аллана к ответственности, так как батлеровское признание, что правила были с его стороны нарушены, тут же в суде, было бы повернуто против него полковником Мортоном. Стало быть, в своем вторично исправленном иске мы должны привести факты, указывающие на вину Аллана, и приготовиться к тому, что в суде, если дело дойдет до суда, Батлер будет признан виновным, но признание его виновным в инци денте само повлечет за собой выяснение роли, которую в происшествии сыграл Аллан, а значит - и признание его совиновности. Верховный суд, состоявший сплошь из людей далеко не безголовых, не увидел оснований для отказа в таком иске, тем более что речь шла о дорожном происшествии, а такие происшествия, как правило, возникают по вине двух водителей. 24 мая коллегия отменила постановление апелляционного суда, однако санкционировав при этом решение окружного суда, означавшее отказ в привлечении второго соответчика, и вернула дело в окружной суд для окончательного разбирательства.

XXI. С ХОЛОДИЛЬНИКОМ НА ПОЛЮС

Когда - помните? - в полдень 2 февраля 1930 года я пришел из своей конторы и, обыскав дом, нигде не нашел отца, пока не спустился в погреб, где один конец его брючного ремня был закреплен на балке, а другой обмотался вокруг горла, на нем и пятнышка грязного не оказалось, хоть погреб у нас ужасно пыльный. Костюм был отглажен безукоризненно, нигде на нем ни морщинки, а волосы тщательно расчесаны и уложены, вот только лицо почернело да глаза выкатываются. И вообще, замечательный порядок, если не обращать внимания на опрокинутый стул - отец его отпихнул ногами, - в погребе.

А вот про оставшееся наследство этого не скажешь. Коротко говоря, выяснилось, что наследства вовсе и нет. История до того заурядная, что, может, и незачем на ней останавливаться, хотя заурядность как раз делает ее такой достоверной и нерадостной. У отца были приличные сбережения, которые еще увеличились после удачных биржевых операций, - он занимался ими с 25-го года по 27-й. Но он не верил, что так будет продолжаться, поэтому решил все сразу пустить в оборот, а потом выйти из игры. С этой целью он заложил всю недвижимость, включая летний коттедж с участком на острове Фенвик, а также несколько делянок на лесных разработках, постарался взять под залог побольше, и вырученная сумма до последнего цента пошла на рынок бумаг. В начале 1929-го курс зашатался, правительственные уполномоченные принялись дружно нас уверять, что в целом с экономикой полное благополучие, а отец заложил теперь уже городской дом и землю, взял ссуду в счет своей страховки, а также подзанял что мог у друзей, способных одолжить деньги. И все, что собрал, тоже бросил на рынок бумаг. Хотя нет, не все: договорился с Гарри Бишопом, что пять тысяч долларов будут положены в сейф на мое имя, - видно, боялся, что не удержится, ухнет и эти деньги, если будут мозолить глаза.

Затем произошел биржевой крах. Само собой, все кинулись к юристам, чтобы по суду вернуть одолжен ное, только платить-то юристам было нечем, да часто и взыскивать не с кого. С отца причитались какие-то суммы не меньше как по четырем залоговым квитанциям и по бесчисленным долговым обязательствам, а у него ни цента не осталось. Со всех сторон ему грозили штрафы за просрочку платежей да иски о компенсации. Похоже было, придется ему попрощаться с летним коттеджем, с делянками, семейным особняком, машиной - в общем, со всем, что нажил. Общая сумма его задолженности приближалась где-то к 35 000 долларов. Шло к тому, что он будет вынужден ночевать в конторе, возвращаясь туда из суда, и штопать протершиеся рукава. Скорее всего не судьба ему вернуть былую прочность положения и респектабельность, ей сопутствующую. Тяжело с таким примириться: уж очень горькая пилюля. Отец не смог ее проглотить - предпочел повеситься.

Вы допускаете, что отец ваш может покончить с собой из-за такой, в общем-то, чепухи и глупости, как нехватка денег? У вас хватит силы духа поднять стул, который он оттолкнул, когда лез в петлю, и поставить на место? А ремень на шее кухонным ножом разрезать сможете? Волоком дотянуть тело отца до постели, на которой он вас зачал, уложить, пальцами нащупать под темневшей, оплывающей плотью пуговицу, чтобы расстегнуть воротничок рубашки, - тоже сумеете? Читатель, по сию пору не могу я без содрогания вспомнить один летний день, когда мне было пять лет. Отец (на нем был выходной костюм) рубил за домом головы цыплятам: схватит петушка и, держа за ноги, бац его на эшафот, то есть на пень от спиленного дерева, тот крылышками вовсю бьет, а отцу хоть бы что, шарах старым топором, который он поближе к острию ухватывал, и одним махом головку долой, неслышно так. Головка на пне и останется, глазки выпучились удивленно, клюв разинут, словно что-то сказать хочет, а ни звука. А тело, как отец отпускает, еще по двору поскачет с полминуты, несколько метров пробежит и падает. Смотрел я на все это с жадностью, хоть и страшно было.

А отец за ноги птицу обезглавленную поймает и говорит:

- Отнеси Бесси на кухню, ладно?

Я руку протягиваю, онемевшую совсем. И отец мне петуха ногами вперед сует - желтые такие ноги, шершавые, грязные, похолодевшие, в жилах все, в чешуйках, а главное, мертвые уже.

Поверь, читатель, меня тогда стошнило, да и сейчас, если вспомню хоть на минуточку, подташнивать начнет. Ладно, впрочем, вспомнить все-таки можно, хоть противно делается. А вот выкатившиеся отцовские глаза собственными ладонями закрывать - это как? На глазах-то уже и сосуды кровяные полопались. Но и то сказать, есть ведь грубая изнанка жизни, что уж тут вопросами разными мучиться. Я терпел и ждал, пока все кончится.

Разумеется, оказалось полно долгов. Коттедж на Фенвике? - забирайте! Лесные делянки? Пес с ними. Дом? Машина? Страховка? Да подавитесь. Над свежей отцовской могилой о пустяках не задумываешься, только о причинах, к такому приведших. И я терпел и ждал.

В конторе Гарри Бишоп передал мне конверт, который отец в сейф положил. Я-то обрадовался: вот сейчас, думаю, прочту письмо - и все прояснится, а оказалось, что там просто пять тысяч лежат. Правда, записка тоже была, только я, видно, запомнить ее не захотел - честное слово даю, ни слова из нее не сохранил в памяти, потому что говорились там вещи, о которых мне уж точно знать нежелательно было, не так, как надо бы, говорилось, не тем языком. Вы как находите, пять тысяч достаточно, чтобы отцовские признания из памяти начисто изгнать? По-моему, недостаточно даже за то, что я про всю эту историю по сей день вспомнить спокойно не могу! Он и мне должен остался, не рассчитавшись, - последний его, но уж, будьте уверены, не самый мелкий долг.

Смерть отца меня деморализовала, а вот записка эта с пятью тысячами просто парализовала. Минут тридцать сидел я в конторе, челюсть так и отвисла, - сижу, банкноты разглядываю, и чувство такое, что не деньги в конверте этом заветном лежали, а куча дерьма примерно того же цвета, как кожа на щеках повесившегося. Пять тысяч! Посидел я, посидел, запихнул новенькие бумажки по тысяче обратно в конверт, на котором ни марки, ни адреса, и стал перебирать имена разных людей у нас в округе.

Меня простой вопрос занимал: кто из них самый богатый? Ну конечно, полковник Генри Мортон. И я написал на конверте: полковнику Генри Мортону, фирма "Мортоновские чудесные томаты", Кембридж, Мэриленд, налепил марку за три цента и, задыхаясь, как охромевшая беговая лошадь, понесся к почтовому ящику да бросил свое послание, а сам обедать отправился. И на следующий день переехал в отель "Дорсет".

Происходило это, если не ошибаюсь, в начале марта 1930-го. Очень вскоре звонит мне полковник - мы с ним еле знакомы были.

- Алло! - орет в трубку, как будто никогда в жизни по телефону не говорил. - Алло! Это Тодд Эндрюс?

- Да, сэр, слушаю.

- Алло! Эндрюс? Послушайте, Эндрюс, что это за деньги вы мне прислали?

- Примите от меня в подарок, - говорю.

- Эндрюс? Вы слышите, Эндрюс? Это что еще за фокусы, а?

- Подарок, - повторяю, - просто подарок.

- Как? Алло! Черт, Эндрюс, вы слушаете? Какой подарок? Алло!

- Ну, подарок, - говорю.

На следующий день полковник явился ко мне собственной персоной, ввалившись в кабинет без предупреждения.

- Эндрюс? Так это вы, значит. Слушайте, молодой человек, не знаю, что вы там задумали, только вот что…

- Это подарок, - объясняю. - Просто подарок, ничего больше.

- Подарок? Умом вы тронулись, милый мой. Заберите назад и хватит дурака валять!

Но на стол мне ничего не положил - никаких там купюр, какие в лицо швыряют.

- И не подумаю, - говорю. - Я же вам подарок сделал.

- Подарок! Ну и дела. Значит, подарок? Вы мне, молодой человек, скажите, вы что задумали? Как по-вашему, мне-то что делать с этим?

- Да ровным счетом ничего, сэр, - бубню я. - Я же сказал: это подарок.

- Со мной такие штуки не пройдут, - начинает мне угрожать полковник. - Возьмите, не надо мне ваших денег. И не вздумайте опять присылать.

А на стол опять ничего не кладет.

- Никому и ничем я в жизни обязан не был! - сообщает мне полковник, слегка успокоившись. - И не собираюсь одалживаться.

- Да вы и не одалживаетесь, сэр, - стою я на своем.

- Ну да! А вообще, что вы там выдумали, не знаю, но лучше бросьте. Меня подкупить нельзя. Пусть спросят, почему дела мои неплохо идут, я любому скажу: потому что никому и ничем обязан не был.

- Я вовсе и не думал вас обязательствами связывать, сэр. Просто подарок вам сделал.

- Хочу вам маленький урок преподать, милый мой. - Полковник улыбнулся, словно мысль эта только что его осенила. - Я возьму половину ваших денег, а вы от меня взамен ничего не дождетесь, так-то вот.

- Вы должны взять все, - ответил я. - Подарки назад не беру.

- Хм. Да, юноша, вам еще многому предстоит научиться. Многому! Никогда не связывайте себя чувством, что вы кому-то обязаны.

- Не буду, сэр.

- Тяжелое нынче время, Эндрюс! - затараторил полковник. - Отвратительное. Заводы останавливаются. Кто же будет деньги на ветер швырять! Нет, вы что-то такое задумали. Верно говорю? А?

Я покачал головой:

- Вы ошибаетесь, сэр. Честное слово, ошибаетесь.

Неожиданно полковник поднялся, собираясь уйти, и с сигарой в зубах тяжелым взглядом окинул мой кабинет.

- Что же, хорошо, будет вам урок, юноша, - сказал он. - Еще просить станете, чтобы вернул.

- Не стану, сэр.

Он пошел к двери, но оглянулся, усмехаясь.

- Вы бы лучше из этих денег кой-какие папашины долги погасили, - наставительно сказал он и, удовлетворившись тем, как независимо со мною держался, ушел. Миссис Лейк, слышавшая прощальную реплику, рот разинула от удивления.

Спустя некоторое время пришло письмо.

"Уважаемый мистер Эндрюс! не сомневаюсь, что вы уже сожалеете о собственном капризе, по поводу которого мы беседовали на днях. Я, однако, человек слова и намерен твердо держаться того, что решил, - вам в назидание. Остаюсь и проч.

Генри У. Мортон".

Я тут же ответил.

"Уважаемый полковник Мортон! Я не испытываю никаких сожалений. То, о чем вы упомянули, вовсе не было с моей стороны капризом, и вы не должны чувствовать себя чем бы то ни было мне обязанным. Это был подарок, и только. Остаюсь и проч.

Тодд Эндрюс".

Прошел месяц, "Мортоновские чудесные томаты" затеяли судебный спор с какой-то небольшой пароходной конторой, которая на своих паромах перевозила банки полковничьего изготовления в Балтимор. Свидетельства были скорее в пользу пароходной конторы (дело получилось довольно путаное, и описывать его здесь я не буду), но в жизни полковника не было случая, чтобы он проиграл тяжбу, так что он решил, ни перед чем не останавливаясь, добиться по суду своего. Служащий "Чудесных томатов" позвонил мне с известием, что полковник желал бы поручить защиту своих интересов фирме "Эндрюс, Бишоп и Эндрюс".

- Прекрасно, - сказал я. - Я сейчас занят, но мистер Бишоп может это взять.

- Насколько я понял, полковник хочет, чтобы дело вели именно вы, - сказал служащий (Уингейт Коллинс его звали, он в компании, кажется, вице-президент), - да, совершенно точно. Он же при мне это говорил.

Но я отказался. Полковник нанял Чарли Паркса и в конце концов выиграл, подав в апелляционный суд.

Вскоре объявили забастовку водители "Мор-то-невских грузовиков", дочерней фирмы консервного треста, - полковник запретил их профсоюзу вступить в "Объединение промышленных организаций", и тогда глава профсоюза Норберт Эдкинс обратился к нам за юридической защитой. Джимми Эндрюс, только начавший у нас работать, так и сгорал от тоски по собственному делу, и мы с Бишопом не видели причин, отчего бы ему не поручить этот случай. Но тут вмешался Уингейт Коллинс.

- В общем, вот что, если говорить откровенно, - сообщил он, - полковник не хотел бы, чтобы в это дело впутывались его добрые знакомые. Откажитесь, а то ваша контора как бы без клиентов не осталась. Понимаете, к чему я веду?

- Перестаньте, Уингейт, - сказал я, улыбаясь. - Слишком часто в кино ходите.

- А вы бы лучше без шуточек, - говорит. - Все у вас будет отлично, только с забастовщиками связываться не надо. Уж скажу вам по старой дружбе, "Мэтсон и Паркс" последнее время полковника подводить стали, так он не прочь к другим юристам дела свои перевести, чтобы официально представляли "Чудесные томаты". А значит, фирма эта увеличит свой доход тысяч на шесть, если не на восемь. Вы ему, полковнику то есть, особенно нравитесь, Тодд, точно вам говорю. Считает, что из вас большой толк получится. И я что хотите ставлю, он вашу фирму выберет, если только забастовщиков подальше пошлете. Ну что, трудно вам, что ли, - а он вчера прямо так и сказал, я сам слышал, только пусть это между нами останется.

- Кажется, Джиму это дело передали, - сказал я. - Вы с ним побеседуйте, Уингейт.

- Побеседовал уже, - фыркнул в ответ Уингейт. - Говорит, он готов за профсоюз вступиться, но вообще-то пусть вы с Гарри решаете. А Гарри сказал, ему все равно.

- Мне тоже, - говорю.

- Ну, так, значит, идиоты вы все, прошу прощения за откровенность. - Уингейт был теперь искренен. - Уж не знаю, как полковнику и сказать, огорчится он сильно.

Но, видимо, ничего, пережил. Когда делом занялся суд, Джимми консультировал профсоюз, а "Мэтсон и Парке", ближайшие наши соседи, представляли компанию. В конце концов приняли решение, вменявшее профсоюзу в обязанность оставаться "независимым", а водителей заставили из профсоюзной кассы возместить стоимость шести грузовиков, поврежденных во время беспорядков.

В течение следующего года с небольшим полковник сам или через своих вице-президентов раз десять предлагал мне поручения. Я от всех них отказывался, если предполагалось, что дело надо вести мне самому (дела были самые банальные, хотя с денежной стороны выгодные), какие-то он отдал на сторону, другие, довольно неохотно впрочем, предоставил мистеру Бишопу. Всякий раз, как мы встречались на улице (пешком он редко ходил), полковник хлопал меня по плечу, тряс руку, приглашал зайти пообедать или прогуляться с ним на его яхте, предлагал помочь, если надумаю вступить в Кембриджский яхт-клуб, в "Клуб Лосей", в "Ротари", в масонскую ложу, в клуб ветеранов (полковник там ведал приемом) или в загородный клуб (поскольку я время от времени развлекался гольфом, в этом клубе я уже состоял). Все эти приглашения и предложения я вежливо отклонял. Полковник возмущался, чуть не пыхтя от ярости.

Другие деловые предложения поступали от "Мортоновских чудесных томатов".

- Прямо скажу, - слышал я от Уингейта Коллинса, - в жизни таких идиотов не встречал. Что вы против нас затаили? Мы вам такие возможности даем, в жизни больше не будет. Вам что, деньги девать некуда? Послушайте, Тоди, честное слово, у полковника просто в заднице свербит из-за этих тысяч, которые вы ему послали, - ну ни с того ни с сего, понимаете? Я ему говорю: что хотите, он же идиот, только и всего, я же давно его знаю, не то что вы. А он понимать отказывается. А в заднице у него свербит, потому как, видите, не желает он кому-то себя обязанным чувствовать. То-то вот. Ну возьмите дельце-то, хоть одно из всех, какие мы предлагаем, ради меня возьмите, мне с ним куда легче управляться станет.

- Фирма эти предложения не отклонит, - напоминаю ему. - А лично мне они неинтересны.

- Тьфу ты, ведь он-то не подарок ответный вам делает, - возмущался Уингейт. - Просто хочет вас нанять, как всякий другой захотеть мог бы. Какого рожна вы его из себя вывести стараетесь? Никогда не видел, чтобы он так ярился.

- Глупо себя ведет, - отвечал я. - Он же знает, что мне ничем не обязан. Сам мне об этом написал, не поленился.

И Уингейт еще раз откровенно мне сообщает, что я редкостный идиот.

А по городу слушок пополз (думаю, Уингейт постарался или миссис Лейк, а может, Джимми) про те пять тысяч; кто полюбопытнее, ко мне с расспросами приставать начали.

- Подарок, - говорю и плечами пожимаю. Но все равно чуть не каждый встречный на меня как на ненормального смотрел, то-то им радость, что подтверждение нашлось. Приятели сообщили, что кое-кто из кредиторов отца сильно недоволен был, только пять тысяч эти мои по закону, а не отцовские, так что сделать ничего не могли, как ни ворчали. А циники все гадали, что это я за штуку учудить собрался.

На Рождество полковник прислал мне ящик шотландского виски "Харви", шофер его привез. Через два дня получил полковник этот ящик обратно, посыльный из "Кембриджских перевозок" доставил, и тут опять является ко мне Мортон собственной персоной.

- Доброе утро, сэр, - говорю. - Чем могу служить?

- Кончайте затеи эти свои дурацкие! - так и завопил он. Я ему предложил сигару, он раздраженно отмахнулся. Ладно, пусть выговорится.

- Так и будете мне сказочки рассказывать про то, что пять тысяч подарили исключительно по доброте сердечной? Главное, время удачно выбрали, у всех каждый цент на счету, а он…

- Подарил, - говорю.

- Вот что, молодой человек, не думайте, будто для меня тайна, отчего отец ваш самоубийством покончил, - заходится полковник. - Прошу извинить, слухами земля полнится.

- Конечно.

Вздохнул он тяжко и тростью по полу тарабанит.

- Ни черта не понимаю, - признается.

- А и понимать нечего.

- Слушайте, - говорит он, овладев собой. - Пусть все это между нами останется. Уингейт Кол-лине - знаете такого? Отлично. Уингейт мой вице-президент, он у нас, по секрету вам скажу, профсоюзными делами ведает. Хороший парень, только с этим делом не получается у него ни черта. Надо, чтобы было тихо-мирно, а у нас вечно скандал за скандалом. Профсоюз терпеть его не может, в администрации терпеть не могут, да и я не могу. Замечательный он человек, Уингейт то есть, но вот с людьми совсем ладить не умеет. Так вот. Уингейт скоро из фирмы уйдет - он, правда, пока про это не знает, но уйдет, - а мне понадобится человек на работу с профсоюзом. Толковый юрист, и чтобы в людях разбирался. Подумайте денек-другой, можно недельку. Пять тысяч в год и практиковать на стороне - сколько угодно.

- Нет.

- Ну зачем вы так? - Полковник говорит. - Я же не подарки вам делаю. Вы мне для этой должности как раз по всем статьям подходите. Просто большая удача, что мы с вами знакомы.

- Спасибо, - говорю. - Предложение позвольте отклонить, но все равно спасибо.

- Отклонить! - ахнул полковник. - Да сейчас люди, чтоб на работу устроиться, что хотите отдадут. А он - отклонить!

- Сожалею, сэр.

- Не сожалею, а согласен! - завопил он, теряя контроль над собой. Кровь к лицу так и хлынула.

- Нет, не согласен, - повторил я.

- А, черт, забирайте назад свои деньги! - орет полковник, только в карман почему-то не лезет.

- Ни в коем случае, что вы.

Тут он платок вытянул и лоб утирает.

- А виски?

- Спасибо большое, но принять не могу. Поднялся он - вижу, просто потрясен.

- У меня на Новый год гостей много собирается, - говорит, стараясь, чтобы поласковее прозвучало. - Я вам отправлю приглашение, миссис Мор-тон их уже начала рассылать. Первый раз такой прием устраивает, и про вас она знает, хоть вы и не знакомы. - Полковник женился вторично, кажется, с год назад, первая его жена умерла в 1926-м.

- Спасибо, - говорю.

- Только уж, пожалуйста, не возвращайте, чтобы не вышло, как с виски этим. Эвелин обижать не надо. Не захотите прийти, просто выбросьте приглашение под стол в корзинку.

Приглашение - разрисованная такая карточка - и правда на следующий день пришло, и в Новый год, осушив после ужина четыре двойных виски у себя в номере, я решил заглянуть к полковнику, так как этот визит счел соответствующим моей политике неполного соответствия. В одиннадцать вызвал такси и поехал к Мортонам, занимавшим особняк на Хэмбрукс-бей.

Когда я туда добрался, веселье кипело вовсю. Оба крыла просторного кирпичного дома были ярко освещены, а по залам слонялось человек сто пятьдесят, все в смокингах и вечерних туалетах. В жизни бы не подумал, что у нас в округе Дорчестер столько смокингов отыщется. Посреди главной гостиной бил на столе фонтан шампанского, а посреди библиотеки - красного бургундского. Дамы главным образом наполняли бокалы из этих источников. Но на летней террасе был еще устроен бар, обслуживаемый тремя неграми в белых пиджаках, и мужчины больше тянулись туда. А на нижнем этаже громыхал оркестр.

У двери швейцар, приняв пальто, начал было разглядывать мое приглашение, но из глубины зала подлетел ко мне полковник, покинув компанию, по виду состоявшую сплошь из вице-президентов. На секунду растерялся, вынул изо рта сигару, однако тут же лицо его расплылось в улыбке.

- Отлично! Замечательно! - загудел он, протягивая обе руки. - Эндрюс! - Никак не мог придумать, что бы такое сказать, а оттого тискал мою кисть с добрую минуту. - Замечательно! - гудит. - Великолепно!

- Очень у вас весело, кажется, - говорю.

- Ну, еще бы! - говорит полковник. - А вы как думали? Слушайте-ка, пойдемте, я вас Эвелин представлю. Эвелин! Ты где, Эвелин?

Она возникла из дверей библиотеки, примыкавшей к гостиной. Лет ей было около сорока - не сказать, что вдвое полковника моложе, но фигурка стройная, может, оттого, что детей у них не было, и на лице ни складочки. Куда приятнее на нее смотреть, чем на супруга ее.

- Эвелин, это молодой Эндрюс, Тодд Эндрюс, юрист, ну, ты помнишь.

- Рада с вами познакомиться, мистер Эндрюс.

- Чудесный вечер, - говорю.

- Муж не был уверен, окажете ли вы нам честь, - улыбнулась миссис Мортон. Видно, ужасно ей нравится, что впервые такой роскошный прием устроила, и улыбочка у нее чуть пьяная.

- Ну да! - засмеялся полковник, но руку мою так и сдавливает, словно боится, что сбегу. - Хотя вообще-то он независимый такой юноша, что есть, то есть! Слушайте, Эндрюс, а не выпить ли? По маленькому виски для начала, пойдет? Ха-ха.

- Спасибо.

- Простите, покину вас на минуточку, мистер Эндрюс, но мы еще обязательно поговорим, - сказала миссис Мортон. - Хочу получше с вами познакомиться, раз уж вас удалось заполучить. Чувствуйте себя как дома.

- Непременно, - говорю.

- Очень она рада, что вы пришли, - доверительно шепнул мне полковник, когда под его водительством мы пробирались через толпу гостей на летнюю террасу. На нас со всех сторон оборачивались, глазея.

С той блаженной поры перед тем, как отец повесился, я ни на каких вечеринках не бывал, даже на самых скромных, но быстро возвращалось привычное для таких случаев состояние. Едва удалось избавиться от полковника, все представлявшего меня людям, с которыми - за вычетом десяти или, может быть, двенадцати - я и так был знаком, - я тут же пропустил два двойных виски, воспользовавшись услугами бармена-негра (его я тоже хорошо знал), и побрел назад на первый этаж, где зал очистили, собираясь устроить танцы. Напротив оркестра соорудили дополнительный бар - всего один столик, но пить, значит, можно будет какое-то время, не отвлекаясь, да наблюдать за музыкантами, за танцующими. Положа руку на сердце, славно же я назюзюкался полковничьим виски!

Последующее придется излагать отрывочно, поскольку так мне и запомнилось.

К середине ночи поднялась адская катавасия, словно бы гости - а их было уже человек двести, не меньше, - все до единого набились в этот зал на нижнем этаже, решив послать к чертям воспитанность и поорать от души несколько часов без продыха. Оркестр играл не останавливаясь, только его совсем не было слышно, и танцевали как придется, вообще не замечая музыки. Кто-то меня обнимал, целуя, а я понятия не имел, кто это, все требовал, как полагается, осушив бокалы, швырнуть их в камин.

- Тут нет камина.

- Ну, тогда просто кинем в шум этот.

- Шуму больно не сделаешь, глупый.

- Regardez!^[17] - сказал я и запустил бокалом в барабанщика.

Помню, что танцевал танго с Эвелин Мортон. И не раз, а снова и снова - десять, нет, двенадцать танго, не слыша музыки и не смущаясь тем, что сроду не танцевал. А изо всех полутемных уголков, где супруга хозяина тесно ко мне прижималась, взирал на меня полковник - ласково так, улыбчиво, душевно, и головой своей величественной покачивал, и золотыми челюстями ослеплял, и по полу дробь выбивал тростью с золотым набалдашником.

Само собой, вовсю разгулялись перебравшие вице-президентские жены, повергнув в ужас кое-кого из своих благоверных. Плясали канкан. Отлично это у них выходило. Ясно запомнил, как мельтешила ногами жена Уингейта Коллинса, славного Уингейта, - ляжки у нее оказались толстые и сплошь во вздувшихся венах. Шум все равно стоял невообразимый, хоть сотней бокалов запускай в оркестр, наяривавший оглушительно, как будто музыкантами страх овладел. Так и стоит перед глазами барабанщик, спрятавшийся за цимбалами, точно за щитом, - ему цимбалы, видно, в качестве щита и потребовались, а бокал мой - изящный такой, из тонкого стекла - просвистел у него над самым ухом и вдребезги разлетелся, ударившись о стену. С кем ни принимался я танцевать, обязательно выходило, что партнерша моя - миссис Мортон, изящная, тоненькая, пьяненькая, некрасивая, - а полковник смотрит на нас.

Потом кто-то выдумал холодный душ принимать наверху, где было несколько ванных. По нескольку человек сразу, распевая, лезли под струю. Моя труппа горланила "Мадемуазель из Армантьера", и даже сейчас помню, какие коленца выписывал я своим баритоном, но вот каким образом я очутился под душем, забыл решительно, помню только, что вдруг появилась мокрая миссис Мортон. Мы стояли в ванной, горланя про бедную мадемуазель, которой за. сорок лет не выпало ни одного хорошего денечка, но не успели дойти до ее потаенного грудного сыночка, как хор провалился куда-то в тартарары, зато из-за занавески - кино, да и только! - прямо ко мне в объятия вывалилась мокрой наядой скукожившаяся, трясущаяся от холода миссис Мортон. Ее росой увлажненные груди - не скажу, чтобы особенно тугие, - распластались у меня по рубашке, с волос, закрывавших лицо, ручьями текла вода, зубы колотились, покусывая мои лацканы, и телом она все терлась, терлась мне о ширинку. Вот так мы с нею исполняли расчудесное танго, остановившись, лишь когда послышалась приковавшая нас к кафельному полу дробь аккомпанемента, которую отстукивала трость полковника. Миссис Мортон увидела сияние золотой челюсти, расположившейся прямо под лампочкой у входа в ванную, и не то сознания лишилась, не то скончалась на месте, растеклась розоватой влажной массой на полу, как застенчивый дюгонь, которого из пучины вытащили.

Я попробовал собраться с мыслями, поправил свой вымокший галстук-бабочку. Полковник криво улыбнулся и отбил тростью очередную трель в каких-то сантиметрах от мокрой головы супруги, словно бы разговаривал с ее отлетевшей душой посредством азбуки Морзе.

- Миссис Мортон прекрасно танцует, - сказал я, чуть склоняясь к полковнику, потому что надо же было как-то обойти Эвелин, чтобы выбраться из ванной. И добавил на прощанье, изящно соединив, как мне казалось, легкую насмешку с комплиментом: - Вот вам мортоновский самый чудесный томат, правда, сэр? Спокойной ночи.

Не скрою, ужасно хотелось добавить, как жаль, дескать, что этот свеженький томат уже замаринован, да нет, пожалуй, уж и в жестянку консервную упрятан, но ведь инстинктом всегда чувствуешь, когда просто шутка, а когда оскорбление получается, так что я прикусил язык и двинулся восвояси.

Начался новый год, фирму "Эндрюс, Бишоп и Эндрюс" больше не заваливали предложениями от полковника, да и сам я освободился от необходимости отклонять его содействие с целью провести меня в разные клубы и ложи, равно как что ни день отказываться от приглашений на обеды и суаре в мортоновском особняке. Я вообще не знаю, устраивали ли Мортоны какие-нибудь приемы после той встречи Нового года. Джекоб Мэтсон из фирмы "Мэтсон и Паркс" стал вице-президентом "Чудесных томатов", отвечающим за кадры, - это произошло после внезапного ухода Уингейта Коллинса.

Изредка я встречал полковника Мортона на Рейс-стрит, приветствовал его, приподняв шляпу, но он всякий раз вспыхивал, сверкал золотой челюстью и не кланялся, только зловеще улыбался, как подобает человеку, никому ничем не обязанному.

Опротестовать это постановление возможности не было. Чарли поставил мне стаканчик, а откладывать процесс более не приходилось. Получалось так, что полковник Мортон предъявляет иск к собственному злополучному сыночку. Батлер продолжал безмятежно посмеиваться, тем более что Рузвельт укрепил свои позиции в Белом доме, а популярность его в 1937 году сильно возросла, и по этой причине мортоновское крыло наших местных демократов едва ли могло позволить себе, чтобы о нем шли кривотолки да пересуды.

Как бы хотелось мне, читатель, сообщить сейчас, что напоследок я припас козырную карту и, оставляя адвокатское поприще, сделал все от меня зависящее, чтобы склонить в этом деле чашу весов в пользу моего клиента, подобно тому как в споре о мэковском завещании сделано было все, чтобы выиграл Гарри-сон. Но интерес мой к тяжбе "Мортон против Батлера", по правде говоря, угас после постановления Верховного суда, покончившего с процессуальными проволочками. Перспектива моего неучастия в самом процессе меня мало печалила, поскольку разбирательство будет скучное, кто бы из тяжущихся ни добился своего. И папку с этим делом я вытащил в последний свой день лишь потому, что Билл Батлер, как сообщила мне миссис Лейк, заходил меня повидать в 2.15.

В 2.30 он опять пришел, лысый толстячок с добрым взглядом и скверными зубами, все посмеивающийся да посмеивающийся; в руках у него была коробка из-под обуви.

- Тодд, сутяга ты старый, сколько я тебе сейчас должен? - зачирикал он. - По счету моему сколько сейчас приходится, дорогой?

- В жизни не расплатишься, - улыбнулся я. - Чарли бы тебя на фонаре повесил. А счетом лучше после процесса займемся, если ты не против.

- Не будет никакого процесса. - И от смеха просто трясет его.

- Полковнику об этом тоже известно?

- Да уж не сомневайся, - хохочет Батлер. - Он-то от процесса и отказался, по собственной инициативе, дорогой. Зашел ко мне вчера да про всякие семейные делишки толкует, а потом, что мы, дескать, в одной с ним партии, объединиться надо,сплотиться и прочее. Слышал бы ты, как он разливался! А потом говорит: если я кой-кому из его ребят на выборах пройти помогу, он свой иск отзывает.

- Напрасно ты на его условия соглашался. Батлеру уж до того смешно, судорога сейчас его хватит.

- А я ему, значит, говорю, уступаю, мол, одну шерифскую должность за место правительственного уполномоченного в округе, если он сделает так, чтобы проклятый этот шеф полиции от меня отвязался. Ты же шефа знаешь, ну Ярбери этого, ему полковник местечко это выхлопотал. Понимаешь, каждый раз, как по мосту новому проезжаю, Ярбери непременно ко мне привяжется, полковник так настропалил. Ха, дорогой, я бы тебе порассказал кое-что про Ярбери с полковником-то! Ну старичку полковнику уполномоченный ни к чему, а шериф очень нужен, вот он и обещал мне, что с шефом поговорит, а иск отзовет обязательно. Я уже Эвелин букет по этому случаю послал.

- Ну и дурак, Билл, не надо было никаких уступок ему делать, - говорю я. - Он же против сына ни за что бы дело не повернул.

- Да ладно, - смеется Билл. - Сказать тебе по правде, Тодд, у меня самого на должности эти хоть бы сукин сын нашелся, уж такие проходимцы со мной работают, стыдно рядом по улице пройти, так что, понимаешь, полковник все равно бы на выборах эти должности для своих ребят забрал. Тут дело в принципе, милый мой, в принципе! Только бы Рузвельт в сороковом опять всех обставил, и уж тогда, не сомневайся, я тебя губернатором штата сделаю! Недурно получится, а?

- Значит, не будет процесса?

- Не будет! - Новый взрыв хохота. - Звони давай Чарли, он же тут рядом работает, старый хрыч, и пошли бутылочку разопьем за полковничье здоровье.

И вытаскивает из обувной коробки бутылку "Парк и Тилфорд".

- Джулия, - просит он миссис Лейк, - позвоните этому хрычу Парксу. Ну шевелись, Гарри Бишопа пригласи, Джимми тоже. Полковник неплохой выбор сделал!

Свистульки по реке выводили "Испытаниям конец". Хмыкнув, я убрал толстенную папку "Мортон против Батлера", пометив "Архив", а потом пригубил "Парк и Тилфорд".

XXII. ГУЛЯЕМ ПО "ОПЕРЕ"

В три, только-только Билли Батлер с Чарли Парк-сом ушли от меня, явилась Джейн Мэк со своей дочерью. Я слышал из-за двери, как Джейн здоровается с миссис Лейк, а Джинни - ей сейчас три с половиной, загореленькая, прелестная девочка совсем как ее мать, - вбежала в кабинет и нерешительно на меня посматривала.

- Привет, Тоди, - говорит.

- Здравствуй, малышка.

- Дай карандашик очинить, ладно?

- Конечно возьми. - У Джинни привычка возиться с карандашами. Я выбрал подлиннее, она, сияя от счастья, побежала к точилке и занялась делом.

- Изумительно, - прокомментировала, входя, Джейн, - ей другого и не надо ничего. Как ты, Тоди? Получше?

- Привет, Джейн. Да все в порядке, еще с утра.

- Тогда почему ночью был глупенький? - осведомилась она, понизив голос, чтобы миссис Лейк не слышала. Присела на краешек стола. На ней были шорты цвета хаки - странный наряд, по тогдашним понятиям, - и голубая рубашечка: очень аппетитно выглядит, свеженькая такая женщина.

Я улыбнулся:

- Наверно, просто не хотелось, только и всего. Она тоже улыбнулась, взъерошивая мне волосы.

- Вот я и говорю: глупенький, - сказала она. - Мне-то очень даже хотелось.

- И мне хотелось, - вмешивается Джинни, не отрываясь от точилки.

- Старею, видимо, - предположил я. - Ты же знаешь, я и никогда-то особенно не распалялся.

- Ты мне не рассказывай, когда распаляешься да почему, - говорит. - Записку мою получил?

- Угу.

- Пишешь мне всякую ерунду, думаю, давай-ка и я ему ерунду напишу.

Смешно.

- Не знаю, что там Марвин накопал, - говорю. - Обещал к вечеру заключение свое прислать, почитаем, как в следующий раз зайдешь.

Я был уверен, что сообщение о визите к Марвину ее изумит, но в отличие от Гаррисона Джейн и бровью не повела.

- Ну и молодец, давно пора было к доктору сходить, - говорит. - Значит, как? - Со стола моего спрыгнула. - Увидимся попозже у нас дома, правильно? По "Манхэттену" со льдом как раз впору будет. Пожалуйста, не позволяй Джинни по солнцу бегать, послеживай. У нее, правда, зонтик, но все равно, печет ужасно.

- Договорились.

- Хочешь, забегу за ней после парикмахерской, я через часок освобожусь, не больше. А если вы раньше закончите и она тебе надоест, запихни ее в машину, и пусть едет домой. Ей нравится без родителей разъезжать. Да и Бога ради, про мороженое не забудь.

- Ни в коем случае.

- Пока, миленькая. - Джейн поцеловала девочку. - Привет, Тоди, увидимся.

- Пока, мамочка.

- Привет, - говорю, и дверь за ней закрылась. Сильное впечатление, не скрою: всего два года прошло с тех пор, как я ее обидел, и до возобновления нашего романа в 1935-м, а Джейн за это время кое в чем куда более цельной личностью стала, в частности непредсказуемость у нее появилась. Любопытно, очень даже любопытно, что она теперь предпримет, ведь я-то условие, которое она в своей записке поставила, выполнил, - впрочем, я же об этом не узнаю, меня уже на свете не будет, а жалко, что так в неведении и умру, - за целый день в первый раз чего-то жалко стало.

- Пойдем на кораблик посмотрим, малышка. - Джинни к этому времени успела искрошить весь карандаш до самого основания.

- Пойдем, Тоди. - И вежливо меня за руку берет.

Мы вышли на палящее солнце и двинулись вдоль раскаленных стен к Длинной верфи, где вдоль причала, заняв его от края до края, вытянулась наша баржа. В отличие от таких же, что курсируют по Миссисипи, "Оригинальная и Неподражаемая Плавучая Опера Адама" была построена без всяких золотых или пряничных финтифлюшек и прочих нелепостей. Даже оставляла впечатление суровой простоты, поскольку делали ее с тем расчетом, чтобы сумела выдержать перепады погоды, вечно капризной у нас в заливе и в бухте Танджер-Саунд, а при случае смогла бы и в океан выйти без опаски. Собственно говоря, оперой надо было бы называть водруженную на этой могучей барже длинную и узкую коробку, которую сколотили из бочарных досок. На корме было выведено официальное название судна: "Теспиан"^[18], но стены коробки сплошь покрыли метровой высоты надписями - гигантские буквы, выведенные красной краской, оповещали о более витиеватом имени, потребовавшемся ради коммерции.

С обоих концов театральный зал увенчивался грубо сколоченными балконами - явно для удобства актеров и обслуги, - а на стенах всюду виднелись лееры и поручни. По крыше шли многочисленные трубы, стояли вентиляторы, тянулись веревки для белья, громоздились спасательные лодки, была там и импровизированная эстрада, а также паровая сирена, сейчас молчавшая. Удерживалось все это сооружение сложной системой тросов и канатов, закрепленных и справа, и слева, чтобы не слишком качало. К барже были пришвартованы два катера - "Памлико" и "Альбемарль", они-то ее и тянут.

- Тоди, что это? - Джинни явно заинтересовалась.

- Кораблик, где спектакль показывают, - говорю. - Можешь сказать: спектакль?

- Спиктакель.

- А давай поближе подойдем, все посмотрим.

- Давай!

К счастью для меня - начисто позабыл, что обещал, - какой-то разносчик устроился на причале со своим лотком, и я купил два ванильных мороженых, а потом мы отправились полюбоваться баржей вблизи. Мало нашлось таких, чье любопытство перемогло изнурительную жару, и зрелищем мы могли насладиться чуть ли не в одиночестве - я посадил Джинни на парапет, чтобы ей было лучше видно.

Как обычно, когда она чем-то взволнована, Джинни тут же на меня обрушила тысячи "почему".

- Тоди, что это, ты посмотри. - И ручкой показывает, какая "Опера" огромная.

- Кораблик, малышка, где спектакли играют. Люди сюда приходят музыку послушать, повеселиться, на артистов посмотреть, которые танцуют, шутят, все такое.

- Почему?

- Что "почему"? - спрашиваю.- Почему артисты шутят или почему люди приходят?

- Люди почему?

- Потому что им нравится сюда приходить, посмотреть нравится. Смотрят на артистов, и им весело.

- Почему?

- Всем нравится посмеяться, понимаешь, когда смеешься, становится хорошо. Тебе разве не нравится, когда хорошо?

- Почему хорошо?

Само собой, вовсе ей не важно, что я отвечу, и вопросы свои просто так задает, хочет, чтобы я ей рассказывал про этот корабль чудовищный, - ужасно она им поражена. Надо, чтобы я просто говорил, хоть буквы вслух называл одну за другой, - если правильный тон выбрать, она вполне будет довольна.

- Почему нравится, когда хорошо? Ну, не знаю, что тебе сказать?

- Почему артисты?

- Почему артисты смешно делают? Потому что у них работа такая, а люди платят, чтобы на них посмотреть. Артистам тоже нужно деньги зарабатывать.

- Почему?

- Потому что им кушать нужно. Они покушать любят.

- Почему?

- Не будешь кушать - жить не сможешь. А им хочется жить.

- Почему?

- Опять не знаю, как тебе объяснить.

- Алло, да-да, вы, - крикнул маленький человечек, появившийся на балконе. - Внутри посмотреть хотите? Давайте к трапу, я сейчас спущусь.

- Хочешь пойти на кораблик? - спрашиваю.

- Пойдем.

Человечек встречал нас у трапа, знаками показывая, чтобы поднимались. Жилистый такой, плотно сбитый, кожа на лице дубленая и глазки птичьи, а жилы на руках вздулись, - мятые черные брюки на нем, ослепительно белая рубашка и кепочка, какие речники носят. Пока мы здоровались, Джинни на него смотрела во все глаза.

- Вы капитан Адам?

- Совершенно верно, сэр. Джекоб Адам. Пойдемте, я девочке вашей судно покажу. Отличное судно, а?

- Замечательное.

- Да, сэр, отличное, скажу вам, судно, - согласился сам с собой капитан Адам. - Тридцать второй год на воде, а целехонько, как доллар отчеканенный, понимаете, к чему я? - И посмеивается, руку мою не отпуская. - Доллар-то теперь не то стоит, как в тысяча девятьсот шестом году было, не то.

Что говорить, сэр, отличное судно, - продолжал он. - В Малом Вашингтоне я ее строил, сэр, в Северной Каролине, и замечательно тогда строили, в тысяча девятьсот шестом году, замечательно! Вы любой из этих, какие по Миссисипи плавают, хоть на минуточку в океан пустите, так щепки же от них не останется в зубах поковырять.

- Почему? - осведомилась Джинни, осмелев.

- Вы и по Миссисипи плавали? - спросил я.

- Нет, сэр, врать не стану, не плавал, - сказал капитан. - Пока "Оперу"-то не построил свою, сроду на мостике не стоял. Даже на весла ни разу не садился, так-то. У меня водевиль был разъездной, сэр, десять центов за вход, два вагона арендовали и по всей стране раскатывали с девяноста пятого по тысяча девятьсот пятый, отлично дело у нас шло, уж так отлично, что кончать мне с этим пришлось, артисты все уволились, свой театр тоже за десять центов начать решили. А уж тогда конкуренция такая пошла, тут не выгребешь. Значит, говорю себе, надо за другое приниматься и чтоб для начала деньги были солидные, а то всякий пройдоха, у кого десятка в кармане завелась, нахальства не занимать, дорогу перебежит. В общем, правду сказать, шестьдесят тысяч долларов на баржу эту я ухнул, а доллар тогда кой-что значил, деньги настоящие были, шестьдесят тысяч-то, не маленькие. А все одно, очень уж мне захотелось плавучий театр завести, ну и вот, как видите.

- Крепкая посудина на вид, - поддакнул я. Мы всё так и стояли на трапе - что-то во мне располагало старичка к словоохотливости.

- А она и правда крепкая, сэр. Вы на обшивку посмотрите, на обшивку! - Капитан чуть по борту рукой не похлопал. - Я доски-то эти еще деревьями видел. Целый год в Каролине по лесам шатался, сам деревья присматривал, какие на распилку пойдут. Сто двадцать два фута длины, четыре дюйма толщины - вот какая обшивка, - ни трещинки нигде, ни сучочка. И через каждые два фута болтами закрепляется, двадцать семь дюймов болты. Чтобы и в океане ходить могла, сэр! По дну планка положена тридцать два фута, нигде зазоринки не найдете, прибили на совесть. В кругленькую сумму мне влетело, но тут денег, сэр, жалеть не надо, уж верно вам говорю. В двадцатом году на Танджер-Саунд сильно нас тряхануло, а лодки нам послать возможности не было. Так знаете, сэр, четырнадцать часов волны через "Оперу" мою прокатывались, честное слово, четырнадцать часов. Цветочки миссис Адам с окна каюты как языком слизнуло, а обшивка хоть бы где подалась - все до единой планочки выдержали. Вот что значит на совесть сработано, сэр!

Джинни нетерпеливо переминалась с ноги на ногу;

я потянулся к павильону, на вид довольно ветхому.

- Заходите, заходите, - приглашал капитан. Мы двинулись в затемненный, прохладный зрительный зал, и капитан Адам на ходу объяснял все, на чем останавливался глаз.

- Семьсот мест, - сказал он. - В партере для белых, а для цветных балкон.

Слава Богу, Джинни не спросила почему.

- Раньше цветные ну никак к нам идти не хотели, - тараторил капитан. - Слух распустили, мы, мол, их заманиваем, чтобы назад в Африку отправить. (Сцена вон, видите? - девятнадцать футов в диаметре, а зал в длину восемьдесят футов.) Я и машину тут на борту прежде держал, только от соленой воды поржавела она, вот какое дело.

- А ваш дом где? - требовательно спросила Джинни.

- Я, юная леди, здесь на крыше живу.

- Почему?

- Как это "почему"? Ха! Умненькая какая, а! Пойдемте, сэр, я вам уборные покажу и все остальное.

Мы последовали за капитаном, очутившись за сценой, где было маленькое фойе с многочисленными пронумерованными дверями.

- Отличные у нас уборные, никому не тесно, - гордо сообщил капитан Адам. - Артисты тут и живут, в уборных этих. Сейчас на берегу почти все.

- Почему? - пробормотала Джинни.

- А теперь сюда, пожалуйста. - Мы шли по коридору к капитанской каюте. - Это вот кока каюта, столовая - как раз под сценой мы сейчас, - а вот и камбуз. Печь газовая на баллонах, холодиль ник - девятьсот фунтов, сэр, девятьсот. А через эту дверь прямо в оркестровую яму попадем. Ну как?

- Восхитительно! - сказал я.

- И осадка-то всего на четырнадцать дюймов, сэр, честное слово. Я вот говорю: да мне лужи от дождя хватит, чтобы представление показать, только чтоб дождь был настоящий! Да, сэр. А на крыше шесть вентиляторов, большие вентиляторы, сильные. Во всех уборных вода проведена, отопление. Зимой жара стоит, не продохнешь. Видели трубы под сценой-то? Отопление, водопровод, ацетилен для освещения сценического.

- Электричеством, что, не пользуетесь?

- Только для вентиляторов и для щитов рекламных, когда понадобится, но, понимаете, ненадежное дело электричество это. Часто в такие места заносит, где электричества и нет совсем. Ну, без вентиляторов спектакль можно показывать, а без освещения как же? Поэтому у меня двойная система: и с электричеством могу, и с ацетиленом.

Я заметил, что, по-моему, опасно ацетилен на борту держать.

- Да что вы, сэр! - замахал руками капитан Адам. - В жизни ничего у нас такого не бывало. Бочки-то за бортом закреплены, если и потекут, ничего не случится, а подается вот по трубам этим медным, - он ткнул пальцем в трубу, увенчанную клапаном, к которому была приляпана бумажка: "Не открывать до включения сцены", - они из трюма протянуты. Исправно система работает. Не беспокойтесь, сэр. У нас тут все как полагается. Буксиры есть - спереди, с кормы, ход у нее ровный такой, вы бы видели. У нас расписание толковое, два раза в год на пресную воду выходим, ракушки чтобы счистить, мох там и прочее. Навигацию в Элизабет-сити начинаем, в Северной Каролине, на пресной воде, как только тепло станет, а потом Альбемарль, Памлико, по каналу "Мрачные топи" и на Чесапик до Порт-Депозит, у всех пристаней получше на якорь становимся. А с Порт-Депозит опять пресная вода, так что домой чистенькие приходим. В док ставить не надо.

Джинни повисла у меня на руке, раскачиваясь, как на качелях. Я поблагодарил капитана Адама за экскурсию по судну, и он вывел нас из столовой, где мы беседовали, через боковую дверь на штирборт.

- Понравился кораблик? - спрашиваю Джинни.

- Хороший. - Личико у нее раскраснелось, и я решил, что солнца с нее довольно.

Мы прошли мимо лотка, за которым скучал в одиночестве разносчик.

- Тоди, купи еще мороженое, а?

- Почему?

- Хочется.

- Почему?

- Ну хочется.

- А почему хочется-то?

- Хочется.

- Почему? Скажи.

- Хочется.

И она получила свое мороженое, а потом под ослепительным солнцем мы побрели назад в мою контору, задыхаясь от жары.

XXIII. ПРОЩАЙ, ПРОЩАЙ

Нe успели мы добраться до Корт-лейн, как второй брусочек мороженого уже перемазал личико Джинни, каплями стекая по щупленьким ручкам на платьице и дальше, на башмачки. Я остановился под разросшимся тополем и, достав платок, принялся ее об тирать. В голове немножко шумело - не то от солнца, не то от этих "почему". Бог весть.

- Тоди, мне пипи надо, на горшок, - объявила Джинни.

- Потерпишь минуточку? - улыбнулся я, надеясь, что обойдется без "почему".

Взял ее на руки и помчался по тротуару в страхе, что вот-вот рукав пиджака станет влажным, но Джинни только похихикивала, обняв меня за шею и ручонкой закрывая мне рот.

- Пахнешь ты чудесно, совсем как мама, - сказал я.

Ее это рассмешило.

- А ты как папа пахнешь.

- Угу.

Мы благополучно добрались до цели, и миссис Лейк поспешила с Джинни в уборную. Я воспользовался свободной минуткой, чтобы набросать записку Джимми Эндрюсу, стоявшему в двух шагах от меня, и при этом все время думал о Джинни, считавшей, что я пахну как ее папа. Может быть, она и права. Я-то уж точно учуял в этой детской ее любознательности что-то наше, эндрюсовское.

Записка была докончена (там я сообщал Джимми про послание от Юстасии Калладер и писал, что ему следует возбудить дело против мамаши Гаррисона, поскольку она не сохранила вверенную ее заботам часть наследства); я засунул конверт во внутренний карман пиджака. Через несколько минут явилась Джейн, коротко остриженная, и мы все вместе отправились к Мэкам на коктейль. Мне и в голову не пришло навести порядок у себя на столе, попрощаться - навеки - с мистером Бишопом, Джимми, миссис Лейк, хотя бы оглядеть напоследок мою контору, необыкновенную мою стену для размышлений. Да и к чему?

Пока ехали в Восточный Кембридж, я, болтая то с Джейн, то с Джинни, все время был, однако, занят своим планом, принявшим теперь уже окончательный вид. Из скудного моего лексикона лишь выражение "хладнокровное любопытство" более или менее передает чувство, которым навевались все мои мысли, - простите, знаю, что сформулировал крайне расплывчато, но уж постарайтесь понять, о чем веду речь. Да, все еще сохранялась изрядная доля любопытства, проснувшегося, как только я понял, что готов с собой покончить, однако - у меня вечно так, когда важные решения принимаю, - готовность эта родилась в какое-то мгновение как следствие некоего внешнего давления, из-за которого развалилась не помню уж что за маска, в ту пору мною принятая, - и, тоже как всегда, лишь затем я свою готовность рассудочными ухищрениями обратил в ясную, логическую позицию.

Вы не подумайте, пожалуйста, что я по этому поводу вознесусь сейчас на котурны и начну вещать, но что-то весьма серьезное, и правда, присутствовало-таки в моих размышлениях, которые в тот день несли на себе притягательность отчаяния, пленительность бездны. Ведь простая же вещь - не существует никаких высоких резонов, - однако до чего я был взволнован открывшейся мне истиной! Мне за нею слышался хрип черных ветров Хаоса, и весь я сжимался от судорог, словно ледяное дыханье подземелья меня овевало.

Было четыре часа, жара достигла своего пика и как бы замерла. Когда мы переезжали через реку, машина Джейн заполнилась не черными ветрами Хаоса, а вонью от крабьих садков у берега, - там целые горы красных панцирей и прочих не годных в пищу украшений, которые сваливают где придется. От запахов этих никуда не денешься - не раз видел, как приезжих рвало летом прямо на мосту, - но сжиться с ними можно, как со многим другим: мы, здешние, большей частью ничего и не замечаем, а я так даже выучился втягивать поглубже и смаковать. И сейчас тоже себя побаловал, пока с моста съезжали, а мысленно приготовил такую заметку для моих "Размышлений": "Пиры обоняния не лучше и не хуже прочих наслаждений, а оттого надлежит покончить с обычными предрассудками, касающимися запахов, которые признаны скверными. Лишь в силу пустой условности мы называем извращением тайную радость того, кому нравится, чистя ногти на ногах, обнюхивать собственные пальцы".

Эта медитация займет свое место рядом с утренними записями о Платоне и о крабах, - плодотворный выдался денек для моих "Размышлений"! - а теперь можно было болтать с Джейн, не отвлекаясь, тем более она что-то со страстью пытается мне растолковать. Оказывается - вот не думал, - они с Гаррисоном осенью в Италию съездить собрались.

- Гаррисон это придумал, - говорит, - и я жутко загорелась. Он хочет, чтобы мы там до Рождества побыли, а я так и до Пасхи готова. Была как-то девчонкой, целое лето провела - красота необыкновенная! Я бы вообще там жить осталась.

Похоже, ей была любопытна моя реакция - она, помнится, искоса на меня поглядывала, хотя, очень может быть, это во мне тщеславие говорит. Так или иначе, я и виду не подал, что я про планы их думаю.

- Вы, стало быть, на эти деньги по наследству ехать думаете? - спрашиваю. - Ну, на них особенно рассчитывать не стоит.

Она взглянула на меня удивленно:

- Какое наследство, с ним ведь уже все кончено. Разве нет? Я уж про него и не думаю.

- Боюсь, правильно, что не думаешь.

- Мы на зарплату Гаррисона жить там будем. Можем себе позволить уж как-нибудь. - Опять на меня покосилась. - А можно и дом продать, если ты не против.

- А почему я должен быть против?

- Ну, сам понимаешь… - Она пожала плечиками.

- Так тебе кажется, Гаррисону эти ребята в черном, которые при Муссолини, не очень на нервы будут действовать?

- Подумаешь, мы же не политикой заниматься едем, - улыбнулась Джейн. - Меня политика вообще не интересует, а ты как на этот счет? Гаррисону, думаю, теперь тоже стало наплевать, особенно после того, как в Испании все так повернулось. Он. знаешь, про политику очень даже скептически теперь говорит. Вообще обо всем скептически отзывается, но мило это у него выходит, ненавязчиво. У тебя, наверное, научился.

- Ну, уж ненавязчивости-то точно не у меня.

- Это верно, - сказала Джейн и по коленке меня погладила. Что-то уж очень беспечно она держится, нервность тут какая-то есть, или мне просто показалось, но теперь, когда крабами больше не воняло, я учуял в воздухе некий их план.

- И когда же вы это надумали? - беззаботно осведомился я. - Дом продать, в Италию поехать.

- Гаррисон предложил, - говорит. - То есть поехать. А насчет дома это я придумала, не хочу, чтобы деньги нас связывали. С неделю назад заговорили про то про се, и вдруг само это навернулось. Еще не знаем, что да как получится. Но ты не против будешь, если мы уедем? - Быстрый взгляд в сторону Джинни, которая сидит, рассеянно в окошко смотрит. - Ну, ты понимаешь, о чем я.

- Конечно не против.

- Ой как поскорей уехать хочется! Если дом продать, мы там целый год провести можем. С работой своей Гаррисон все устроит. Нет, ты только подумай - целый год в Италии!

- Когда это ты так Италией пленилась? - улыбнулся я.

- Всегда туда хотела. Разве тебе не рассказывала? Ты что, Тоди, сердишься на меня?

- Нет.

- А надулся, как будто сердишься. Мы затормозили у подъезда мэковского дома, и я выпустил Джинни, помчавшуюся к Гаррнсону, который махал ей рукой с крыльца.

- Ты на записку мою утреннюю не очень обиделся? - приставала ко мне Джейн, пока мы шли через лужайку. - Знаешь, я и не думала, что ты мне назло все-таки к Марвину сходишь, но очень рада, что понял.

- А как насчет моей записки? - спрашиваю. - Я Гаррисону сказал за обедом, а он, кажется, немножко недоволен. Я-то к Марвину сходил, а ты вроде и не интересуешься, что там со мной.

- Не интересуюсь? А что, не все в порядке? Мы были уже у самого крыльца, Джейн, перепрыгивая через ступеньки, взбежала к Гаррисону и, клюнув его в лоб, исчезла за дверью.

Обычно мы свои "манхэттены" на террасе пьем, но сегодня лучше было пойти внутрь дома - там намного прохладнее. Мы с Гаррисоном поболтали минуту-другую о погоде, согласились, что тусклая дымка над заливом предвещает шторм, и направились в гостиную.

- Так вы в Италию собираетесь? - спрашиваю я как бы между делом.

- Да вроде так. - И тут же Гаррисон принимается усердно искать в карманах сигареты. - Тебе Джейн сказала?

- Сейчас, когда сюда ехали. Отличная мысль, я так считаю.

- Правда? Вообще-то я еще подумать хотел. Дом продавать придется, все такое, но ты же знаешь, Джейн просто сдвинулась на Италии, фашисты там, не фашисты - все равно, да и я бы поглядел, что за страна, пока еще возможность есть. Похоже, там скоро все вверх тормашками полетит. Честно говоря, не очень представлял себе, как ты к этому отнесешься, - осторожно добавил он.

- Как я к этому отнесусь? Да тебе-то какая забота, даже если я против? Но я не против, совсем нет.

- Видишь ли…

Вернулась с кухни Джейн, сопровождаемая горничной с нашими коктейлями. Джейн плюхнулась рядом с Гаррисоном на диван, я сидел в качалке посреди комнаты, прямо напротив них.

- Вперед! - весело сказала Джейн, встряхивая свой коктейль.

Мы пригубили из бокалов.

- На представление это вечером пойдешь? - спросил Гаррисон.

- Может быть. Как-то не думал.

- Джинни там просто ужасно понравилось, - сообщила Гаррисону Джейн, косвенно меня похвалив. - Два мороженых получила, и какой-то дядя ей с Тоди все внутри показал.

- Да ну? Правда? - улыбнулся Гаррисон.

- Боюсь только, перевозбудилась она - температурка у нее. Я позвонила Марвину, он говорит - ничего страшного.

Опять пригубили.

- Поужинаешь с нами? - спросила Джейн. - Только горячего ничего нет: ветчина, картофельный салат, и все.

Я кивнул.

- Скажу Луизе. - Джейн поднялась и быстро зашагала на кухню. Мы с Гаррисоном потягивали коктейли, потом я достал сигару.

- Вот что, Тоди, послушай-ка, что я тебе сейчас скажу, и не обижайся, пожалуйста, - начал Гаррисон, а я тут же непроизвольно улыбнулся, раскуривая сигару: напряжение прошло.

- Не обижусь, не бойся, - успокоил я его.

- Дело вот какое. Ты сам понимаешь, нам бы очень хотелось, чтобы ты с нами в Италию поехал… - (Я поспешно замотал головой, ни в коем случае, мол.) -…Но я подумал, у тебя ведь работа, а потом, понимаешь, Джейн вроде как решила, что нам с ней вдвоем побыть нужно. То есть втроем, с Джинни. Так, понимаешь, лучше будет.

- О чем тут говорить!

- Да нет, я про другое. Ну, сам понимаешь, Джени тут целый год не будет, может, даже два, наперед ведь сказать нельзя. И - как бы это выразиться, чтобы ты понял, не обиделся, - и, понимаешь, когда мы вернемся, хоть шут его знает, когда это будет, в общем, понимаешь, и Джинни уже подрастет, так я подумал, не очень-то, понимаешь, удобно выйдет, если Джейн в гостиницу опять начнет ходить.

- Совершенно с тобой согласен, - сказал я, не задумываясь.

- А, черт, ты все-таки обиделся, Тоди. Нет, ты понять постарайся правильно. Ты же знаешь, для меня ты самый близкий друг и так далее. Но, черт, видишь ли…

- Успокойся. Ничего не надо объяснять.

- Понимаешь, мне нужно, чтобы ты правильно все понял, - бубнил Гаррисон и внимательнейшим образом рассматривал свой пустой бокал.

Вошла Джейн, метнула взгляд на меня, на Гаррисона, села между нами. И погрузилась в созерцание своей загорелой коленки, которую поглаживала ладонью.

- Ничего объяснять мне не требуется, - твердо заявил я. - Если уж хотите знать…

- Я тебе всю правду скажу, Тоди, - перебила меня Джейн (кажется, никогда прежде такого с ней не случалось). - Если ты все понимаешь, давай считать, что между нами кончено с этого вот дня. Хорошо?

- Вот и я то же самое предложить хотел, - говорю. Джейн улыбнулась своей коленке. - Я уже давно про это думал.

- Я, понимаешь, хотела бы все тебе объяснить, если смогу. - И смотрит мне прямо в глаза. Дружелюбно этак. - Не очень, правда, у меня объяснения получаются.

- Ну и ни к чему это, - говорю.

- Нет, к чему, - улыбается она. - Не хочу взять да все оборвать, если тебе что-то непонятно осталось.

- Все мне понятно.

- Нет, не все, - голосом чаровницы останавливает меня Джейн. Я на нее взглянул с изумлением. - Если бы тебе все понятно было, никаких у нас сложностей не возникло бы, ну помнишь, несколько лет назад.

- Послушай… - запротестовал я.

- Нет уж, дай я попробую сказать, что хочу тебе сказать, а потом возражать будешь, если что, - настаивала она. Я взглянул, усмехнувшись, на Гаррисона, но он меня как будто не замечал, полностью отдавшись разглядыванию пустого бокала. - Когда мы с Гаррисоном поженились, мы очень строго на внебрачный секс смотрели, строже некуда, - начала она. - Я бы голову на отсечение дала, что ни на одного мужчину и не взгляну, а Гаррисон мне клялся, что никакая другая женщина его в сексуальном отношении не привлекает. Ну а потом взрослее мы стали, увидели, что все это лицемерие одно, правильно я выразилась? - да, лицемерие, и ничего больше. А я лицемерить не собиралась. И мы с Гаррисоном решили, что ничего такого плохого не будет, если он или я еще с кем-то переспим, потому что уверены, нас ничто не рассорит. Ты мне очень нравился как друг Гаррисона, а раз мы лицемерить больше не хотели, я поняла, что хочу с тобой спать. И все у нас хорошо выходило, если того случая не считать. Но про него что вспоминать, мы же понимаем, сами были больше тебя в этом виноваты.

- Ну, не знаю, - промямлил я. Нам с Гаррисоном очень неловко было.

- Во всяком случае, что было, то было, и никто из нас не жалеет.

- И кончать с этим тоже никому не жалко, - улыбнулся я.

- Ну зачем ты так, - вмешивается Гаррисон.

- Да нет, я ничего плохого в виду не имел.

- Правильно ты сказал, - продолжает Джейн. - Сожалеть ни о чем не придется, если ты поймешь, почему я теперь так решила.

- Все из-за моей записки сегодняшней? - спрашиваю.

- Записки? Глупости, перестань. Мне это абсолютно безразлично. Видно, расстроился ты из-за того, что ночью было, или еще там что-то такое. Свою записку я тебе написала просто так, чтобы счет сравнять. Вот еще выдумал - записка! Дурачок, я и пробежала-то ее одним глазом. А важно вот что: не хочу, чтобы ты думал, что мы с Гаррисоном к нашим прежним представлениям каким-то образом возвращаться намерены.

У меня глаза на лоб полезли.

- А, черт, ну как это сказать поточнее, в общем, вот что: мы, когда внебрачные связи попробовать решили, не очень-то уверены были - ничто нас не рассорит и все прочее, оттого, наверно, и требовали от тебя лишнее, если разобраться. Ну, короче, нам убедиться надо было, что никакой там ошибки не допустили. А, провались, опять ты ничего не понял!

- То есть Джени, наверно, потому и подумала, что она в тебя влюбилась, - вставил Гаррисон, - а я потому же подумал, что это хорошо.

У меня скривились губы.

- Точно, - согласилась Джейн, глядя на мужа. - Ну а когда мы опять начали, и Джинни уже была, все шло неплохо. Все мы понимали друг друга, и никакой там ерунды. Да, то есть я хочу сказать, раньше вроде как необходимо нам было на стороне романы заводить, а то как себе самим докажешь, что слов на ветер не бросали. А теперь нет необходимости этой. Я теперь в себе уверена, вот и все. И Гаррисон тоже. Ты понял, о чем я, Тоди?

- Говорил уже, все понимаю, так что напрасно ты мучилась, не требуется мне никаких разъяснений. У меня из каждой дырочки понимание лезет. Сказал же, абсолютно то же самое я сам давно думаю. И как раз сегодня собирался потолковать об этом - совпадение какое!

- Не понял он ничего, - сказал Гаррисон, повернувшись к жене. Я взглянул на него с удивлением, но промолчал.

Джейн вздохнула:

- Ну, я понятнее выразить не умею. В дверях столовой появилась горничная.

- Обед почти готов, руки мойте, кому нужно, - сказала Джейн. Поднялась, пошла на кухню, но на полпути обернулась и притронулась губами к моим губам. - Ты столько раз чудесно поступал, просто чудесно, - прощебетала она. - Пусть плохих воспоминаний не останется, обещаешь?

Я провел по губе кончиком языка:

- Вкусно!

Джейн засмеялась и пошла помогать горничной, а мы с Гаррисоном наверх, где ванная.

- Покупателя-то на дом нашли уже? - спрашиваю.

- Нет пока. У нас же, сам понимаешь, только планы одни, ничего еще делать не начали. Очень вот хотим поехать в Италию, это точно, а остальное все… Дико, наверно, прозвучит, но в маленьких городишках наших, бывает, просто задыхаться начинаешь.

Мы перекинулись над рукомойником еще несколькими словами, но между нами холодок был. И потом, за обедом разговор хоть и тек свободно - всем полегчало, - но без былой теплоты. Гаррисон и Джейн словно слились в одно лицо, вовсе не нуждающееся в чьем-то обществе. Вот бы, подумалось, сцепить их друг с другом накрепко, как тех крабов спаривающихся или платоновских протолюдей. Я поймал себя на том, что с усмешкой разглядываю холодное крошево, - пока Джейн болтала, изрезал ветчину на мелкие кусочки. Должен добавить, что и Гаррисон с Джейн у себя на тарелках холодные ломтики с усмешкой рассматривали, а уж что их развеселило, угадывать не берусь.

И вот еще что: после обеда я опять поднялся наверх, в ванную, и, когда находился там, с комфортом размышляя, накатило совсем неожиданное чувство - вдруг прошло желание умереть, решимость пропала, а на ее месте появилась, да-да, неохота. Понятно отчего: Мэки сочтут, что я с собой покончил, потому что их демарш меня слишком потряс, не мог я себе и представить, как буду дальше жить, получив от них отставку. А потому проникнутся жалостью пополам с самодовольством - глупо, недопустимо. К счастью, я тут же подавил набежавшее колебание. Вытирая руки, я уже полностью владел собой, и мои недавно выработанные предпосылки опять обрели всю свою власть. Мне-то какое дело, как они отнесутся к моей смерти? Да никакого, абсолютно никакого - наплевать, и все. Вернув себе способность здраво рассуждать, я тут же обнаружил изощренную притягательность в том, что, отчасти и по собственному моему выбору, последний мой поступок на земле лишится своего истинного смысла, поскольку воспринят будет как угодно, но не так, как сам я его толкую. Поняв это, я увидел в предстоящем событии еще и новый смысл, даже больше, чем прежние, ему отвечающий.

Проходя коридором от ванной к лестнице, я случайно заглянул в свою старую спальню, ставшую теперь комнатой для гостей, и взор упал на большое зеркало у кровати. Меня так затрясло от смеха, что глаза затуманились, и я ощупью стал спускаться, более чем когда-нибудь преисполненный решимости довести свой план до конца.

- Увидимся скоро! - крикнул с террасы Гаррисон, когда я уходил, а Джейн прибавила от себя что-то ласковое.

- Прощай! Прощай! - отозвался я так же весело. С дорожки я бросил взгляд через плечо. Они стояли, тесно друг к другу прижавшись, смотрели мне вслед и о чем-то торопливо говорили. Похоже - язык пришлось прикусить, чтобы не расхохотаться, - обнимают друг друга за пояс, руки сплелись. Я помахал им, но они не обратили внимания.

Выйдя за ворота, я двинулся прямо в гостиницу. Кажется, по пути даже насвистывал какую-то песенку, потому что в эту минуту чувствовал себя таким свободным, как должен был себя чувствовать Сократ, когда Ксантиппа оставила его наконец в покое и ничто больше не отвлекало от созерцания чаши с ядом, которой предстояло увенчать его философию.

XXIV. ТРИ МИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ

Но нет, оставалось еще одно, последнее дело, которое нужно уладить, прежде чем можно действительно ощутить себя свободным от всех отвлекающих необходимостей. Нужно решить, как я поступлю с Гаррисоновыми тремя миллионами.

На мосту я остановился, чтобы поразмыслить об этом. Чтобы сосредоточиться, вытащил из бумажника послание Юстасии Калладер, а из внутреннего кармана свою записку Джимми Эндрюсу, разгладил обе бумаги, положив их на парапет. Либо сейчас кладу послание Юстасии в ящик стола, как сказано в моей записке, либо посылаю его Джимми почтой, а то можно кинуть обе бумаги в реку, где жирные обленившиеся чайки высматривают окуньков, отравившихся сточными водами из пакгаузов. Если Джимми получит эти бумаги, он возбуждает от имени Гаррисона дело по обвинению Элизабет Суитмен Мэк в том, что она велела своему садовнику Р. Дж. Кольеру подпитать чахнущие циннии содержимым семидесяти двух бутылей для маринада, тем самым не сохранив в неприкосновенности часть имущества Мэка, которым не имела права распоряжаться точно так же, как и тремя миллионами долларов. Дело это, пока им будут заниматься, поможет отсрочить рассмотрение моей апелляции по поводу решения окружного суда, вводившего миссис Мэк в права наследницы, а там Джозеф Сингер сменит Ролло Мура в апелляционном суде. Тогда Джимми может отозвать тот наш иск и заняться апелляцией: по причинам, изложенным в главе X, решение, вынесенное новым составом суда, почти наверняка окажется противоположным тому, которое вынес прежний, и наследником будет признан Гаррисон. Если же, наоборот, я решу бросить бумажки в реку, мало шансов на то, что нашу апелляцию не отклонят, утвердив решение окружного суда.

Помните? - нынче утром я решил, что поступлю в зависимости от того, насколько мужественными людьми проявят себя Гаррисон и Джейн, то есть хватит ли им силы не слишком уж печалиться, если вместо денег им достанется одно дерьмо. И должен сказать, утренняя записка от Джейн, а потом разговор за ленчем с Гаррисоном склоняли меня в их пользу. К середине дня я, хотя сам не вполне это тогда понимал, пришел к мысли, что главным условием будет, как Джейн ответит на мою записку, тем более что я-то ее требование выполнил, нанеся визит Марвину Роузу. Если она согласится сделать капитана Осборна счастливейшим из всех наших старых сатиров, я сделаю ее богатейшей женщиной в округе, а если оскорбится, расстроится из-за моего предложения, как обозлился Гаррисон из-за тогдашнего инцидента у меня в кабинете в 1933-м, то я уничтожу оба документа.

Однако Джейн опровергла это построение, выбрав непредусмотренный образ действий, которые трудно оценить. Не оскорбилась, не расстроилась, но и не сочла себя обязанной выполнять свои обязательства по нашей договоренности. Просто обратила все в шутку. О черствости ее это свидетельствует, о вероломстве или о настоящем, восхитительном мужестве? Откровенно говоря, я теперь вообще не очень-то понимал, как думать про Маков, что выбранная ими новая линия знаменует: банальные сентименты или нежданно обретенное сродство? Словом, сколько-нибудь ясных чувств они сейчас у меня не пробуждали.

Оттого, подышав несколько минут гниловатыми испарениями реки, я решил действовать по-новому и, достав из кармана монетку, подбросил в воздух: поймал, прихлопнул ладонью. Лицевой стороной ляжет - отправляю бумаги Джимми, оборотной - швырну их под мост.

С ладони на меня смотрел тощий старый бизон с подрубленным хвостом.

Но хотя монетка легла оборотной стороной, я все же опустил одну из записок в почтовый ящик на перекрестке Академической, Базарной и Литературной авеню, сразу за мостом, а вторую, добравшись до гостиницы, спрятал в письменном столе. Гаррисон выстоял, хотя ему угрожали две опасности: монетка потребует уничтожить документы или я, вольное существо, допущу, чтобы мое решение определяла какая-то медяшка.

Вот когда и с этим было покончено, я вправду стал насвистывать какую-то песенку, чувствуя себя свободным, как должен был чувствовать Сократ, когда… и т.д.

XXV. РАЗМЫШЛЕНИЯ

Было шесть с небольшим, когда, войдя в свой номер и положив соломенную шляпу на шкаф, я приготовился внести последние из своих записей в "Размышления". Вытащил на свет три ящика из-под персиков да еще один картонный - там у меня всякие факты и заметки, - придвинул поближе пустую консервную жестянку, заменявшую пепельницу, и приступил к ежевечернему своему занятию, перенося на бумагу то, что пометил в памяти как важные сегодняшние мысли, а затем пряча исписанные листки в ящиках из-под персиков. Но сначала посидел, разглядывая вид из окна и прикидывая, что из передуманного мною нужно бы зафиксировать особо.

Когда часы на Народном тресте пробили половину седьмого (у Мэков всегда очень рано ужинают), я вытащил из пачки длинный разлинованный лист желтой бумаги, какой все юристы пользуются, - у меня целые горки ее на столе - и вывел вверху:

I. Ничто не самоценно

Прежде чем писать дальше, несколько минут я провел, со всех сторон рассматривая эти слова, а рассказать, что при этом чувствуешь, куда трудней, чем просто сидеть да смотреть; позвольте, я воспользуюсь промежутком, чтобы, насколько смогу вразумительно, сообщить, что это за "Размышления" такие, откуда они взялись и частью какого замечательного замысла являются, - а они именно часть замысла.

Полное заглавие, если рукопись эта когда-нибудь будет доведена до конца, а значит, и заглавие понадобится, должно звучать так: "Размышления о причинах и обстоятельствах, сопутствовавших гибели от собственной руки Томаса Т. Эндрюса из Кембриджа, штат Мэриленд, в 1930 году, в День сурка^[19] (преимущественно о причинах)" - что-нибудь в таком духе. В общем, попытка понять, отчего повесился мой отец, не больше.

И не меньше, поскольку, проведя два года в выяснениях, разысканиях, чтении и разглядывании стены, я пришел к выводу, что ничего нет столь зыбкого, как причины, вызывающие любой человеческий поступок. Дело-то простое - неделя за неделей изучать банковские счета, бухгалтерские книги, письма от маклеров, месяцами просматривать старые газетные подшивки, курсы акций в тот период на бирже, тома по экономической истории и теории, несколько лет подряд как бы из пустого любопытства расспрашивать всех и каждого, кого с отцом связывало не совсем мимолетное знакомство. Все это только относительно добросовестный сбор материала. Но вот когда накопившуюся информацию начинаешь обдумывать, пытаясь точно - настолько точно, чтобы никаких вопросов не возникало, - установить из нее причину того, что было сделано, тут все совершенно по-другому.

Честно говоря, установить невозможно ровным счетом ничего, поскольку еще Юм указал: причинность можно определить всего лишь косвенно, да и для этого в каком-то месте приходится совершить скачок от видимого к тому, что видеть нам не дано. Пусть так. Цель моих "Размышлений" и состоит в том, чтобы, насколько это человеку доступно, сократить расстояние, которое надо будет осиливать скачком, то есть собрать до самой последней мелочи всю информацию, относящуюся к обстоятельствам самоубийства моего отца. Можете, если угодно, считать, что я в своем расследовании на самом-то деле движим лишь нежеланием признать причиной самоубийства страх отца перед кредиторами: не мог, мол, он с ними лицом к лицу встретиться. Возможно, так оно и есть (хотя не столь напрашивающиесяобъяснения тоже могут быть обоснованы, да еще как серьезно), только я, уж как хотите, вполне сознательно склоняюсь к совсем другим истолкованиям. Но при всем том, разумеется, готов признать, что собственное мое понимание накопленных фактов предвзято, отчего даже тогда, в 1937 году, один ящик из-под персиков был предназначен для записей, касавшихся меня самого, - туда, кстати, положил я и записи о двух наблюдениях, сделанных в мой последний день. Вернее всего было бы сказать так: отказ признать причиной самоубийства отцовские неудачи на бирже для меня был гипотезой, проверяемой "Размышлениями", тезисом, который направлял все мое расследование.

Вы, конечно, понимаете, что сама цель, которую я себе поставил, - насколько возможно уменьшить расстояние между фактом и суждением о нем - обрекала эти записи на бесконечное продолжение. Ну конечно, можно было где-нибудь остановиться и заявить: я располагаю достаточной информацией, которая позволяет заключить, что Томас Т. Эндрюс покончил с собой в силу таких-то и таких-то причин. Но поймите правильно, на самом деле я хочу не перекрыть пропасть между фактом и суждением (может, очень даже глубокую, как ни близко друг от друга ее края), я хочу только сократить расстояние, которое предстоит одолеть прыжком. А потому - задача моя не может иметь окончания: на этот счет я никогда себя не обманывал. Однако из того, что окончания она не имеет, для меня не вытекало невозможности работать над другими задачами, в совокупности составлявшими мой грандиозный замысел, пусть решить эти задачи возможно лишь при условии, если в своих "Размышлениях" совершу-таки скачок. Когда цель недостижима, это еще не значит, что напрасны попытки к ней стремиться. И, кроме того, я уже где-то говорил, что дело, которым занимаешься достаточно долго, становится самоценным, так что, если даже не останется иных мотивов, я все равно буду дальше осуществлять свое расследование, хотя бы для того, чтобы с приятностью проводить два послеобеденных часа.

Предположим, однако, что каким-то чудом мне будет суждено познать непознаваемое, то бишь безошибочно установить главную из причин самоубийства отца. Тогда мои "Размышления" будут завершены. А расследование - нет, ибо в тот день, когда меня посетит озарение, я после ужина придвину поближе другой ящик из-под персиков - он сейчас возле лампы стоит, - поглазею какое-то время на стену и возьмусь за расширенные "Размышления", для которых те, завершенные, послужат только одним из разделов, не больше. И эти вот "Размышления", будь у меня сколько душе угодно времени, чтобы их неспешно продвигать, когда-нибудь могли бы принять такое заглавие: "Размышления о жизни Томаса Т. Эндрюса из Кембриджа, штат Мэриленд (1867-1930), в коих особенное внимание уделено отношениям его с сыном Тоддом Эндрюсом (р. 1900)". По-другому сказать, представляли бы они собой законченный опыт описания жизни и личности отца, начиная с того момента, когда он явился на свет в ближней спальне эндрюсовского особняка, до той минуты, когда повесился там же в погребе, - от пуповины, соединявшей его с матерью, до брючного ремня, намотанного на балку.

Нешуточная задача: я ведь намереваюсь изучить все, что можно изучить в связи с жизнью отца, и, насколько такое осуществимо, проникнуть в глубины его личности. А чтобы это сделать, предстоит мне мало того что повторить, только на более солидных основаниях, все расследование, понадобившееся для первых "Размышлений", но еще и заняться кое-чем дополнительно, - скажем, перечитать все книги, которые, насколько мне известно, читал отец, постаравшись при этом выявить возможное их воздействие на его характер, его образ мыслей. Если можно сравнивать бесконечности, эта задача еще необъемнее предшествующей.

Вот написал я сейчас, что "Размышления" в связи со смертью лишь раздел "Размышлений" о жизни, но ведь в каком-то смысле и наоборот, постижение жизни отца лишь необходимая предпосылка для того, чтобы понять его смерть. А вообще-то, должен сказать, оба моих замысла бок о бок идут, потому что цель тут одна: самое-то для меня главное - это определить, какую роль я сыграл в том, что наше с ним понимание друг друга неполным было, и насколько неполным, если разобраться.

Неполное понимание - вот в чем вопрос. Если вам ясно, о чем я толкую (а разъяснять не могу, мы бы в разъяснениях увязли безнадежно и никогда к рассказу не вернулись), тогда пора обратиться к последнему документу, тому, для которого огромные коллекции моих "Размышлений", вместе взятые, служат только подготовительными материалами, а документ этот - "Письмо моему отцу".

За него я принялся осенью 1920 года, когда после безуспешных попыток как-то осведомить отца насчет ненадежного состояния моего сердца поступил в университет. Если не забыли, я в конце концов решил вообще ничего ему не сообщать, а просто жить, пока живу; я ведь был уверен, что умру очень скоро, - так для чего расстраивать отца, портя жалкий остаток дней. Но меня смущало, что сообщить я просто не сумел, хотя одно время собирался, и что - тогда я еще никаким циником не был - мы с ним оба ляжем в могилу, так ни разу и не обретя настоящего понимания друг друга.

И поэтому я начал писать письмо отцу, урывками его дополняя все четыре беспорядочных года, что провел в колледже. Предполагалось, что письмо он найдет после моей смерти, и цель первоначально сводилась к тому, чтобы оповестить его о том, что мне сказал доктор Джон Фрисби, обследовав сердце. Однако эта цель, хотя я не упускал ее из виду, вскоре оказалась подчинена другой, более сложной: я стал всматриваться в самого себя, стараясь понять, отчего между мною и отцом нет полного понимания. Я тщательно воссоздавал в памяти и обдумывал всю свою жизнь, отбирая из нее те эпизоды, о которых надо сказать в письме, а другие отбрасывая. Не меньше месяца ушло у меня на то, что я пытался объяснить отцу, отчего так и не достроил лодку, стоявшую у нас на дворе. Более года потребовалось на выяснение, что меня побуждало к слезливому братанию с сержантом-немцем (понимание между нами, какая жалость, оказалось тоже неполным), а также что в моей жизни значил некий звук вроде легкого хлопка. Само собой, возился я с этим письмом лишь от случая к случаю, и за месяц выходило примерно двадцать листов заметок да страничка текста - редко больше. Ко времени, когда я очутился в Школе права, письмо разрослось страниц до пятидесяти или около того, а заметки я сложил во внушительного вида папку. Я, подавляя стыд, не умолчал и о Бетти Джун Гантер, хотя теперь-то вижу, что те ранние попытки объяснить нашу с нею связь были мелковаты. С особым усердием трудился я над письмом с 1925 года по 27-й, в первые свои добродетельные годы.

В 27-м я начал практиковать в Кембридже, а письмо с заметками убрал в чемодан. Я съехался с отцом и, к огромному для себя облегчению, почувствовал - или мне показалось, что почувствовал, - что мы с ним стали близки, как никогда прежде. Он временами по-прежнему ворчал, а то впадал в болтливость, но у меня появилось чувство, что хоть в чем-то начинаю его понимать; во всяком случае, появилась надежда, что понимание между нами уже не такое неполное, и, проникшись этой надеждой, я бросил свое письмо. Видите ли, я всегда считал, что понимание остается неполным по моей вине, и мне подумалось: вот повзрослею (хотя мне и в ту пору было уже двадцать семь) - и все трудности между нами исчезнут.

Но отец повесился, и день за днем я, напрягая память, так что какой-то раскаленный шар начинал перед глазами раскачиваться, все равно ничего не отыскивал такого, что могло бы послужить объяснением. Тогда я понял, что с 20-го года напрасно трачу силы на задачу невыполнимую, ведь, чтобы понять, отчего понимание неполное, надо совершенно точно себе представлять, что за люди те, между кем оно должно бы стать полным, а я пытаюсь понять лишь одного себя. Когда я переезжал в отель "Дорсет", выплыли на свет письмо и заметки, - письмо я положил себе на стол, заметки сунул в пустой кофр (ящики из-под персиков пошли в дело позже) и снова принялся за свое послание. Мне сразу стало понятно, что теперь надо приступить к расследованию обстоятельств жизни отца, чтобы выяснилась его роль в неполноте понимания между нами, а вместе с тем я ощутил и необходимость особого, специального расследования обстоятельств, сопутствовавших его смерти, поскольку такое расследование позволит как-то выстроить все остальное (ведь, не объяснив самоубийства, нельзя объяснить ничего), а также, возможно, отыскать некий ключ (ибо, если мне удастся постичь тайну его смерти, вся проблема, глядишь, получит какое-то решение). Так вот были начаты оба свода моих "Размышлений", хотя с ними не прекратилась работа ни над письмом, ни над заметками о мне самом.

Теперь вам, думаю, понятно, отчего в 1937 году рядом со столом стояли у меня три ящика из-под персиков: в одном были материалы, относящиеся к "Размышлениям" о жизни, в другом - касающиеся "Размышлений" о смерти, в третьем хранились сложенные как попало "Размышления" о моей персоне. А в картонной коробке (от "Мортоновских чудесных томатов") лежали черновики письма к отцу. Понятно, он его теперь уж не прочтет. Если вам не дано почувствовать, что сей факт лишь по-новому доказывает неполноту понимания между ним и мной, тем самым усугубляя потребность в окончании письма, а вовсе не в его уничтожении, тогда, стало быть, понимание между мной и вами тоже далеко от совершенства. Но уж тут вам без моей помощи придется обойтись, я и так сверх всякой меры занят тремя этими ящиками и картонной коробкой - четырьмя своими взаимосвязанными начинаниями, которые, подобно параллельным линиям, пересекутся лишь в бесконечности.

Конечно, нынче вечером движение этих линий пресечется, поскольку записки эти последние, - так я тогда думал.

I. Ничто не самоценно.

II. Причины, заставляющие людей чему бы то ни было придавать ценность, всегда в высшем смысле иррациональны.

III. Оттого не существует "высшей" причины придавать чему бы то ни было ценность.

К семи вечера вот эти несколько строк были написаны на желтом разграфленном листе, и я не знал, в какой из ящиков отправить это на хранение. Однако преследовало чувство, что эта триада идей, увенчавшая мои размышления в тот день, исключительно важна для "Размышлений", относящихся лично ко мне, а также для письма. И когда на том же листе я проставил цифру IV, еще ничего под нею не записав, просто-таки охотничий азарт щекотал ноздри: я ощущал, что с минуты на минуту поймаю какой-то ответ.

Свои идеи я называю обобщениями, да они и есть обобщения, этакие оправдания post facto - логическим путем - всего, что являлось чисто субъективным и алогичным решением. Помните, у меня всегда вот так вот субъективно происходят перемены в характере суждений? Свои маски я сначала надеваю, потом оправдываю.

Мое сердце, о читатель! Сердце! Постарайся сей же миг осознать, если ты вообще способен осознать все описываемое, - маски эти я надеваю не затем, чтобы скрыть лицо, а чтобы скрыть за ними сердце от атак рассудка, а рассудок оградить от укоров сердца. Уразумей это безотлагательно, я ведь, чего доброго, отправлюсь на тот свет, не дописав главы! Ну, ясное дело, каждая маска скрывала и еще кое-что - личина ведь не просто губы да нос скрыть помогает, еще и особость, индивидуальность, - но я-то для того и становился беспутным шалопаем, потом праведником, потом циником - чтобы спрятать ото всех загадочное мое сердце. И как только какая-то маска переставала выполнять это свое назначение, нужно было, чтобы ее тут же сменила другая. Я был довольно-таки обыкновенным юнцом, но однажды в 1919 году, стоя часовым, я так вот и повалился прямо на плацу - в Форт-Мид это было, - и доктор Фрисби осмотрел меня, вооружившись стетоскопом, и оказался я в университете Джонс Хопкинс, жил себе припеваючи, кутил, бражничал - первая моя маска. В 1924-м Бетти Джун Гантер немножко меня поцарапала разбитым флаконом, человек по имени Кози, хорошенько помяв, вышвырнул из борделя на Кальверт-стрит, а Марвин Роуз обнаружил непорядок в моей предстательной железе, и сделался я праведником - вторая маска. В 1930-м отец, с которым (считая праведную свою жизнь свидетельством, что взрослею) я, кажется, начал устанавливать взаимопонимание, необъяснимо взял да повесился, а я вынул его из петли, отослал полученное наследство полковнику Мортону, проникся цинизмом - маска номер три. Причем всякий раз не такие уж усилия требовались, чтобы я быстро убеждался: вот нынешнее состояние ума не только самое лучшее для меня, поскольку каким-то образом примиряет с сердцем, оно вообще самое лучшее. И вот вечером 20 или 21 июня 1937-го…

Но вы уж теперь знаете последнюю мою тайну. За всю жизнь я только пять раз испытывал действительно сильное чувство, и всякий раз новое. С Бетти Джун у себя в комнате я испытал, что такое, когда смешно; в Аргоннском лесу узнал страх; увидев отца висящим в подвале, почувствовал вкус горя; с Джейн Мэк в ее летнем коттедже пережил изумление; а у себя в отеле, ночью накануне последнего этого дня, из-за своего сердца постиг отчаяние, крайнее отчаяние, такое, когда уже не плачут.

Отчаяние мое зародилось не в сердце, оно в двух других частях тела зародилось. Вы ведь помните, у меня была Джейн, пришла на всю ночь. Явилась она что-то около десяти, мы выпили немножко и вскоре отправились в постель. Прежде чем свет выключить, Джейн посидела на кровати по-турецки, ресницами своими занималась, а я лежал рядом, почитывал что-то да изредка ее поглаживал. Ни словом мы не обменялись. И вдруг она берет мою руку, рассматривает и говорит: "Ты пальцы свои Марвину никогда не показывал, Тоди? Брр, какие противные!"

Я отдернул руку, весь вспыхнув. Вы забыли, что пальцы у меня скрюченные? Я об этом тоже забыл, читатель, и замечание Джейн, хоть она и ласково так его сделала, укололо меня сверх обычного, когда о пальцах моих заговаривают, - может, оттого укололо, что я как раз в этот момент ее ласкал.

- Ой, прости, пожалуйста! - сразу спохватилась она. - Дура я, не хотела же, совсем не хотела обидное сказать. - Попробовала пальцы мне поцеловать, но про такое мне и думать было невыносимо. Я убрал руки за спину.

Из-за этого, уж никаких сомнений, ничего у меня потом в постели не получилось. Да и Джейн виновата; загладить вину хотела, сразу же на меня все свои ласки обрушила, а я в таких ситуациях плохо реагирую. И, кроме того, из-за напоминания о пальцах мне все мое костлявое тело сразу противным сделалось - а тогда попробуйте-ка себя раскочегарить.

- Тоди, милый, что случилось? - хныкала Джейн. - Ну перестань, я же правда не хотела тебя обидеть. (Пустое словоговорение, как я выяснил на следующий день, когда мне про поездку в Италию было объявлено.)

Ничуть я не обиделся, заверяю ее, - поначалу и в самом деле обиды не чувствовал, - однако страсть ее, равно как беспокойство, остались неутоленными. Я поднялся, выкурил сигарету, снова лег, ворочаясь с боку на бок, и опять поднялся, почитал, выпил еще немножко и еще немножко покрутился на подушке. Джейн уснула - на лице ее так и осталась досада пополам с недовольством. Я коснулся губами нахмуренного лобика, встал и, поняв, что не усну, принялся за "Размышления".

На душе у меня было скверно, поэтому писал я с отвращением. Только в такие вот минуты слабости готов я признать свою затею чепухой: с час просидел я у окна, рассматривая почтамт и коря себя за то, что тринадцать уже лет занимаюсь этими глупостями. Да и вся жизнь моя в эти тринадцать лет сплошная глупость, только одна вымученная маска за другой.

Симптоматично, замечу тут же: впервые, кажется, я назвал масками то, что всегда считал стадиями своего интеллектуального развития. И, еще существеннее, никакого тут цинизма не было, поскольку, едва я осознал происшедшую перемену в мыслях, как все во мне заныло от быстрых уколов отчаяния. Я не мог тогда взять в толк, что эта маска циника - уже понятно стало, что только маска, - износилась и отказывается служить мне дальше. Если бы с нею все было в порядке, я бы, пожалуй, и не вспомнил о своем сердце.

А сердце вдруг заполнило собой все мое существо. Казалось, все существо сейчас разорвется - не сердце, а все существо, переполнившееся этим сердцем, болезненно во мне трепетавшим. Сейчас вот возьмет и откажет! Я поскорей поднес к груди ладонь, чтобы послушать, уж не останавливается ли оно, ухватился за подоконник, боясь рухнуть, да всматривался, всматривался в ничто - разинув рот, как рыба, вытащенная из воды. И все это не из-за боли - из-за отчаяния!

Вот что я в тот миг понял: все мои маски - лишь полуосознанные попытки совладать с тем главным фактом, под властью которого мне выпало жить; и что ни одна из них справиться с ним не помогла; и что теперь, когда бессильным оказался цинизм, не выручит никакая будущая маска; и что, коротко говоря, сердце повелевает всем, что во мне есть, даже моей волей. Сердце создает все маски, а не моя воля. И вывод, меня просто сокрушивший: нет возможности совладать с фактом, под властью которого мне выпало жить. Безнадежность душила меня, схватив за горло, в голове ныло от боли. Возвести очи горе, простирая к небу руки, было первым, всепоглощающим побуждением, но для меня там, в небе, не находилось, к кому вознести мольбу. Так что оставалось лишь стискивать зубы, закатывать глаза да мотать головой из стороны в сторону. И каждое такое движение пронзало своей бессмыслицей, каждое накатывающее чувство несло в себе собственный оттенок безнадежности, пока меня не начали отовсюду обстреливать батареи маленьких агоний, - заряды подносила та огромная агония, которая бушевала в моих сокровенных глубинах.

Не помню, сколько я так просидел. Кончилось тем, что нервы мои, и без того истрепанные, сдали под этим чудовищным напряжением, совсем меня деморализовавшим. Тело вдруг покрылось испариной, дрожь била от макушки до пят. Что уж там, нет у меня сил отрицать, что, не отыщись тогда какой-нибудь другой подпорки, я бы скорей всего закончил ту ночь на коленях, возложив все во мне заключенное на алтарь, обозначаемый словом "Бог". Но другая подпорка была поблизости - Джейн, безмятежно спавшая. И та стыдливость, которую испытываю я, описывая вот сейчас, как, изнуренный и дрожащий, доплелся до постели, как уткнулся головой, будто ребенок, ей в колени, как лежал, всхлипывая, пока не подобрался ко мне сон, как, поджав колени к груди, боролся с отчаянием, словно с аппендицитом, - стыдливость эта примерно такая же, какую я бы испытывал, если бы пришлось признаваться, что отдался во власть Бога. Да, друг-читатель, не скрою, мне стыдно, и все же душевно тебе рекомендую: воспользуйся при случае мною найденным прибежищем. И не надо при этом вспоминать о страусе, ведь враг, от которого ты пытаешься убежать, внутри тебя самого.

Понятия не имею, догадалась ли Джейн хоть о чем-то. Едва пробило шесть, я проснулся: голова моя была на подушке, Джейн посапывала на правом моем плече. Очень предусмотрительно я понюхал ее волосы: закат с примесью соли. С того самого утра ни одна женщина не разделяла со мной ложе, однако же ровно в шесть утра я легко могу вызвать в памяти запах Джейн Мэк. Поднявшись, огляделся и ощутил, как мысль моя крепнет и мужает. Что же это за вопрос, над которым я так мучительно бился? По своему обычаю, еще не вставая, я протянул руку к подоконнику за виски, сделав славный глоток, - меня так и затрясло, но ответа не нашлось. Потихоньку, стараясь не разбудить Джейн, вылез я из постели, накинул пиджак от костюма, плеснул в лицо холодной воды - и понял, что сегодня я с собой покончу.

- Ну разумеется!

Я с усмешкой смотрел на собственное мокрое лицо в зеркале - с глупой, тупой усмешкой. Конец всем маскам!

- Разумеется!

Не нужно больше пытаться совладать с фактом, под властью которого мне выпало жить, однако мне по силам совладать с самим фактом, что живу - тем, что покончу с собой, и тогда получится тот же, желанный мне результат: все-таки я совладаю. Я еле подавил смешок.

- Не кричать же на весь свет!

III. Оттого не существует "высшей" причины придавать чему бы то ни было ценность.

И я добавил: "чему бы то ни было, включая жизнь", после чего для меня сразу выяснился следующий пункт.

IV. Жить значит действовать. Конечных причин для того, чтобы действовать, нет.

V. Нет конечных причин для того. чтобы жить.

Последний тезис заслуживал того, чтобы несколько минут рассматривать его да перечитывать молча, а затем я завинтил колпачок авторучки, спрятал ее в карман, положил письмо Юстасии туда, где его должен отыскать Джимми, и, надев соломенную шляпу, вышел - ни чуточку ни о чем не жалея.

"Размышления" теперь завершены.

XXVI. ПЕРВАЯ ПРОБА

В идеале новую философскую позицию, как новую лодку, лучше всего выдержать денек-другой в доках, чтобы швы потеснее сошлись, прежде чем пойдут серьезные испытания. Но едва я показался в холле, как меня окликнул из своего номера капитан Осборн.

- Ты не на представление, Тоди, собрался, на баржу эту?

- Совершенно верно, сэр.

Капитан хмыкнул, прокашлялся, сплюнул в ладонь мокроту и заковылял мне навстречу.

- Пройдусь-ка и я с тобой, если не возражаешь, - объявил он мне. - Сто лет на представлениях этих не бывал. - Он засмеялся. - Мальчишечка-то наш Хекер - я его теперь Мальчишечкой называю - такого мраку на всех нас нагнал, надо, думаю, малость встряхнуться, пока ноги носят. Как ты, все в порядке?

Не следует, вообще говоря, так вот с ходу и осуществлять, что решил, это все равно как подставить новенькую лодку прямо под ураган.

- А Мальчишечка-то где? - спросил я, улыбаясь.

- Да не пойдет он, - отмахнулся Осборн, - больно стар для таких-то штучек. Я и не видел его с самого утра. Дай-ка я за тебя уцеплюсь, позволишь?

Так, стало быть. Построив лодку, пробуешь, не течет ли где, и хотя не очень-то беспокоишься, а все же интересно. Да и хорош тот, кто судно свое со стапелей спустить боится. Зачем же тогда над судном этим корпел?

- Пожалуйста, - говорю, и свел своего друга вниз по ступеням.

XXVII. "ПЛАВУЧАЯ ОПЕРА"

Не очень-то приметная в дневном освещении, "Оригинальная и Неподражаемая Плавучая Опера" выглядела несколько более импозантно, когда мы с капитаном Осборном двигались в ее направлении по окутывавшейся жаркими сумерками Длинной верфи.

От столба в доках протянули провода, и баржа переливалась многоцветными электрическими огнями, которые смотрелись бы совсем эффектно, будь потемнее. На крыше театрального зала уже устроились профессор Эйзен с тринадцатью музыкантами Лучшего морского оркестра Атлантики и Чесапика (страховка 7500 долларов), и, если не ошибаюсь, играли они "Ах, янки, янки, денди настоящий", а слушателей набралось несколько сот человек, в большинстве - негры - для того только и пришедших, чтобы послушать бесплатный концерт да поглазеть на кораблик с оперой, потому как денег купить билет у них не было. Касса вовсю работала - совсем немного осталось до начала представления, - и тянулась длинная очередь от этого павильончика к трапам на палубу. Капитан Осборн сразу ожил, пустив в ход свою трость, чтобы разогнать путавшихся под ногами мальчишек и очистить путь, пролегавший прямо к кассе.

Покончив с мелодией Джорджа Коэна, оркестр взялся за попурри из Стивена Фостера. Когда мы взобрались на борт, я обернулся и увидел в самом хвосте очереди Гаррисона с Джейн и Джинни. Они откупоривали пакетик с кукурузными хлопьями для Джинни и не обратили на меня внимания.

Зал был уже наполовину заполнен кембриджскими обитателями. Мы с капитаном расположились у штирборта, далеко от суеты, рядов семь еще за нами оставалось, - он все сокрушался, что поздно пришли, хорошие места уже заняты. Освещение было электрическое, но в одном рожке с лампочкой был и газовый фонарь, предназначенный для стоянок в городках поскромнее. Оглядывая публику, я видел почти сплошь знакомые лица. Полковник Мортон с супругой сидели в первом ряду у прохода. Несколькими рядами дальше устроился большой любитель таких представлений Марвин Роуз. Через весь зал приветливо махал мне Билл Батлер. Мой партнер мистер Бишоп тоже здесь вместе с женой, которую редко выводит на люди. Вошли Гаррисон и Джейн с девочкой, - может, теперь они меня и заметили, но не подали виду, хотя я им помахал, двинулись в противоположный угол. Джимми Эндрюса, как я и предполагал, не было: ясно, плавает на яхте с невестой, ведь к вечеру поднялся бриз, хоть и слабенький.

Над головами у нас Лучший морской оркестр (страховка 7500 долларов) завершил бесплатный концерт "Звездно-полосатым флагом". В зале заколебались: может, надо бы встать, но играют-то не прямо здесь. Кое-кто из мужчин уже начали подниматься, однако, поколебавшись, в смущении опять сели и принялись со смехом объяснять что-то женам, все время тыча пальцами наверх. Наконец, решительно встал полковник Мортон, ни на кого не оборачиваясь, и все мы последовали его примеру, рады были, что так или иначе дело устроилось. Когда гимн кончился, толпа слушателей, скопившаяся у входа, разразилась аплодисментами, а в зале заспорили, в самом ли деле нужно было вставать. Но вскоре внимание сосредоточилось на дверце под сценой - оттуда выходили оркестранты, сверкающие золотыми галунами на красных фраках, и занимали места в яме. Когда все они расселись и кончилась какофония, которую они подняли, пробуя инструменты, за пультом под овации балкона и похлопыванье по пюпитрам появился сам профессор Эйзен - тощий, с провалившимися щеками, этакий мрачный вандейковский тип - и поднял палочку, сразу завладев залом. Тихо померкли огни, палочка пришла в движение, и оркестр грохнул "Звездно-полосатый флаг". Мгновенье растерянности, и тут же мы опять вскочили на ноги, причем полковник раньше всех, несколько смутив Эвелин.

Едва замолк последний звук тарелок, лампы в зале погасли, и высветился малиновый бархат занавеса, подсвеченного огнями рампы. Вновь взмыла вверх дирижерская палочка профессора Эйэена, грянула лихая увертюра: попурри из военных маршей, рэгтайма, там и сям перебиваемого сентиментальными песенками про любовь, томительные рулады и финал - снова бравурный. Мы от души похлопали.

Тут из-за занавеса выступил сам капитан Адам, раскланялся, улыбаясь, и жестами попросил внимания.

- Добрый вечер, друзья, добрый вечер! - заголосил он. - Счастлив вас всех приветствовать в нашем театре. Не скрою, сердце мое начинает учащенно биться, когда "Плавучая опера" проходит маяк у Хзмбрукса, и я говорю тогда Джону Страдису, это который к сирене у нас приставлен. "Джон, - говорю, - а ну-ка выдай „Сандалики златые" да постарайся, чтобы получше вышло, ведь к Кембриджу подходим, понимаешь, к Кембриджу! Долго, - говорю, - плавать придется, пока найдешь другую такую публику замечательную, как в Кембридже, народ тут чудесный, вот увидишь, - говорю. - Ну, давай!"

Зал отозвался с энтузиазмом.

- Приветствую вас, господа, приветствую, друзья мои, как хорошо, что вы здесь, у нас этот год представление изумительное, такое изумительное - всем хочется у вас в Кембридже показать, даже пусть враги посмотрят, а о друзьях и говорить нечего, вот! - Он окинул взглядом первые ряды. - Друзья-то небось попозже подойдут, - как бы в сторону сказал он громким голосом и поспешно засмеялся, чтобы не сомневались: шутка, - а мы и не думали сомневаться, от смеха так все и затряслось.

- Да, господа, совершенно новое представление вам в этот год показываем, с первого номера, невероятного кстати, и до самого последнего - вы о нем потом всю жизнь вспоминать будете! А сейчас поднимаем занавес - начинается, господа, начинается, только вот придется вас немножечко разочаровать. Сокрушенные вздохи: пытаемся себя утешить.

- Я понимаю, вам не терпится увидеть мисс Клару Маллой, нашу Мери Пикфорд с Чесапика, в номере, называющемся "Парашютистка". И мне тоже не терпится, вы не думайте, я хоть и много раз видел, и все одно, смотрел бы да смотрел, как мисс Клара с парашютом прыгает, - парашют-то ладно, а вот ноги у нее, скажу вам, до того красивые, не наглядишься, хоть с утра до ночи глаза пяль!

Бурный хохот в зале; капитан Осборн тычет меня пальцем в бок да от смеха мокротой захлебывается.

- Но должен вам сообщить вот что: мисс Клара Маллой где-то простуду подхватила, - в Крисфилде, видать, в Кембридже не могло ведь такого случиться, правда? - и провалиться мне, если вру, только ларингит у нее, видать, - в общем, совсем говорить не может, ни словечка!

Вздохи разочарования, кое-где протестующие голоса.

- Понимаю, понимаю вас, - успокаивает капитан Адам. - Сам бы не остался смотреть, только я тут на работе. Эй, мисс Клара, вы где? - спрашивает, повернувшись к кулисе. - Да вы давайте на сцену, на сцену, надо же людям показать, что за ларингит такой к вам прицепился! - Капитан, обернувшись к залу, подмигнул, мы взревели от восторга, а мисс Клара Маллой - кареглазая, темноволосая, утянутая в корсет - выскочила на сцену, раскланиваясь и позвякивая цехинами, нашитыми на ее черную тунику, над которой вокруг белой шейки был замысловато накручен огненного цвета фланелевый шарф. Под наши овации она сделала несколько реверансов, пальчиком показала на горло, пошевелила губами, словно пытаясь что-то беззвучно объяснить, а капитан Адам все смотрел на нее да смотрел с обожанием.

- Ну как? - обратился он к нам. - Отменяем представление? Я не против!

- Нет! - взревели мы все до одного, за вычетом двух-трех смутьянов, пропищавших "да", только голоса их тут же потонули в общем вопле.

- Значит, отменяем, правильно я понял? - осведомился капитан.

- Нет! - опять заорали мы, стараясь в зародыше подавить противодействие каких-то подонков, пробующих лишить нас, честных людей, удовольствия. - Нет! - уламывали мы, надеясь, что о гражданах Кембриджа капитан Адам не станет судить по самым скверным их представителям.

Один из самых неисправимых все-таки пробился:

- Да!

- Выставить этого олуха надо! - послышался яростный выкрик полковника.

- Давайте все по-хорошему решим, по-справедливому! - обратился к залу капитан Адам. - Кто смотреть не хочет, взрослый или там ребенок, пусть сейчас покинет театр, а Джон Страдис вам плату за вход вернет целиком, прямо к кассе идите, хоть вы уже увертюру послушали, ну ладно, пускай бесплатно будет!

Последнее замечание мы встретили смехом и поаплодировали такой щедрости. На минуту вспыхнули фонари, однако никто не вышел.

- Ну, тогда - занавес!

Фонари погасли, мисс Клара Маллой отблагодарила за овации воздушным поцелуем - глаза ее при этом увлажнились, - профессор Эйзен запустил веселенький мотивчик, и всем снова стало хорошо.

- А сейчас,- возвестил капитан,- вместо "Парашютистки" я счастлив представить публике Т. Уоллеса Уитейкера, одного из самых выдающихся актеров и певцов, выступавших на нашей сцене, сколько уж лет мы плаваем. Все мы знаем про Уоллеса Уитейкера, великого тенора, гордость Юга, - вот услышите, как он поет, мед, чистый мед, какой из ульев достают, разрази меня на месте! А еще - вот этого вам, может, и не говорили, - Т. Уоллес Уитейкер один из лучших исполнителей Шекспира у нас в Штатах! Леди и джентльмены, я безмерно, бесконечно счастлив представить вам Т. Уоллеса Уитейкера, знаменитого трагика, который сыграет сцены из Барда!

Жидковатые хлопки. Из оркестровой ямы донеслись тяжелые аккорды - что-то минорное, - поднялся занавес, и перед нами была обставленная в викторианском стиле гостиная (декорация первого действия "Парашютистки"): Т.Уоллес Уитейкер стоял посередине и раскланивался. Широкоплечий такой парень, каких часто видишь в воскресной школе, - на нем черный костюм Гамлета, явно для него тесноватый. "Я начну с прославленного монолога Жака из второго акта „Как вам это понравится", - торжественно возвестил он, сразу теряя расположение нас, мужчин, - не любим мы такой помпезности, - хотя кое-кто из женщин понимающе закивал.

Т. Уоллес подошел к рампе, встал в позу, обычную для собирающихся декламировать, и на миг прикрыл веки. Прокашливаться он не стал, зато кашлять начали в публике.

"Весь мир - театр, - сообщил он, - в нем женщины, мужчины - все актеры, у них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той…"^[20]

Капитан Осборн уже заерзал и принялся постукивать тростью по своим высоким башмакам. Остальные сидели переминаясь, пока Т. Уоллес оповещал о семи актах человеческой жизни: "Последний акт - конец всей этой странной, сложной пьесы - второе детство, полузабытье: без глаз, без чувств, без вкуса, без всего…"

Вежливые аплодисменты, преимущественно от женщин. Мне показалось, я слышу, как Джинни требовательно спрашивает, почему не взяли еще пакетик хлопьев, но, может, это была и не она, а другой ребенок. Кто-то из смутьянов отпустил язвительное замечание, смысла которого я не разобрал, но, видимо, шуточка пришлась к месту - соседи загоготали, прежняя враждебность исчезла, а Т. Уоллес Уитейкер послал насмешнику негодующий взгляд.

- Монолог Марка Антония, сцена погребения, третий акт "Юлия Цезаря", - объявил он. - "Друзья, сограждане, внемлите мне…"

- Слышь, уж внимали! - на весь зал прокомментировал смутьян. - Ас меня хватит! - Он, громко топая, двинулся к выходу, заставив смущенно улыбаться оставшихся. Даже женщинам пришлось подавлять улыбки, однако Т. Уоллес Уитейкер, распалясь, продолжал воспламенять воображаемую толпу против Брута с компанией. Монолог был длинный, поскольку Т. Уоллесу предстояло поведать про всю катавасию с завещанием Цезаря. Когда он наконец добрался до камней Рима, которые так хотел бы склонить к мятежу, внять его желаниям, кажется, скорей готова была публика: в зале стучали ногами, слышалось сопение и громкое перешептывание. Он выкрикнул, завершая: "О справедливость! Ты в груди звериной. Лишились люди разума"^[21], - и тут кто-то оглушительно засвистел, а на сцену полетела пригоршня мелочи.

Т.Уоллес не дрогнул - на оскорбление он ответил высокомерным взглядом, давая понять, что его не сломили.

- А теперь, - мрачно сказал он. - я прочту самое потрясающее, что написано на английском языке. Глумящейся толпе недоступна такая красота, и я не жду вознаграждений, но льщу себя надеждой, что молчание станет свидетельством признательности, пусть не мне, но хотя бы Шекспиру!

- Певцы где? - крикнули из зала. - Давай комиков! - И на сцену опять швырнули монеты.

- Монолог из "Гамлета". - театральным шепотом оповестил Т. Уоллес Уитейкер.

- Хватит, спать иди!

- Да убрать его к чертовой матери!

- Комиков давай!

- "Быть иль не быта" - таков вопрос…"

- Да пошел ты1

Зал стал неуправляемым. Какие-то подростки вскочили на стулья, чтобы лучше прицеливаться монетами, которые уже не просто падали к ногам Т. Уоллеса, а царапали его по лицу, били в грудь, хлестали по жестикулирующим ладоням, так что ему в конце концов пришлось встать вполоборота. Но он все не уступал.

- "Умереть, уснуть… Уснуть! И видеть сны, быть может…"

Прыщавый сопляк из первого ряда вскочил на стул и потешал зал, передразнивая каждое движение Т. Уоллеса, пока полковник Мортон не погнал его тростью с золотым набалдашником.

- "Кто бы плети снес, глумленье века…" - Т. Уоллес Уитейкер твердо вознамерился вдолбить в нас культуру. Я был от него в полном восторге.

- "…гнет сильного, насмешку гордеца, боль презренной любви, судей медливость…"

- Ку-ку! Гы-ы! Го-го-го!

Война достигла своего пика: ни слова со сцены не было слышно, но Т. Уоллес Уитейкер продолжал читать - не ведая сомнений. Из кулисы появился капитан Адам, испугавшийся, как бы мы не разнесли его баржу по досочкам, но его попытки успокоить нас сопровождались лишь новым топотом. Капитан ринулся к Т. Уоллесу явно с намерением его увести, но Т. Уоллес, повернувшись, декламировал теперь прямо ему в лицо. Растерянность сменилась гневом, и капитан попытался утащить его силой, - Т. Уоллес оттолкнул нападавшего, продолжая что-то изображать свободной рукой. Капитан Адам грозил ему пальцем, крича: "Увольняю!" - а потом подал знак профессору Эйзену. Лучший морской оркестр (страховка 7500 долларов) заиграл вальс "По волнам, по волнам". Занавес пошел вниз, но Т.Уоллес Уитейкер успел прыгнуть под ним на авансцену и, выпадами то правого, то левого кулака встречая ливень медяков (которому и я пособил, вскочив с места и швырнув с размаху всю мою мелочь), в порыве слепого противоборства выкрикнул: "Так трусами нас делает сознанье, и так решимости природной цвет хиреет под налетом мысли бледной"^[22]. Докончив наконец, он сгреб монеты со сцены, запустил ими в зал и исчез за занавесом.

Несколько запоздавших пенни понеслись ему вслед, ударились в малиновый бархат и покатились вдоль софитов. Все содрогались от приступов смеха, обмениваясь впечатлениями, в которых был и оттенок стыда за случившееся, впрочем быстро забиваемый весельем, - у меня так даже быстрее, чем у прочих, потому как приятно иной раз бросить камнем в мученика, сколь бы им ни восторгался. Я, кажется, где-то уже упоминал, что обычно совсем не против добавить свою маленькую лепту к гонениям на тех, кто ополчается против толпы, противостоя ей собственными принципами, - и особенно не против в тех случаях, когда принципы эти мне вполне симпатичны. Ведь, если рассудить, любой принцип испытывается готовностью пострадать за него, а эту готовность только и можно проверить непосредственно страданием, ничем иным. Стало быть, что я такого сделал? - просто помог Т.Уоллесу Уитейкеру испытать его принципы. Ибо теперь, когда его освистали на сцене и выгнали из труппы за приверженность Шекспиру, он либо от этой приверженности отречется, а это означает, что не так уж она много для него значит, либо укрепится в ней как никогда прочно, а тогда должен ощущать благодарность за то, что мы помогли ему обрести такую силу веры.

Опять вышел из-за кулис капитан Адам, криво улыбаясь и успокаивая. Мы, впрочем, и сами готовы были угомониться, ведь поставили на своем.

- Ну и ладненько, больно он кому нужен, Шекспир этот! - Всплеснул руками, пододвинул ногой поближе к себе медяки, валявшиеся у софитов. - А денежки назад не отдадим, дудки, поищите дураков!

Взрыв хохота - словно нашалившие дети, которым сказали, что на этот раз обошлось, не накажут.

- А теперь поглядим, может, к другим нашим артистам вы поласковей будете, - улыбался капитан Адам. - Если деньгами швыряться опять начнете, готовьте четвертаки, договорились? Леди и джентльмены, представляю вам лучших в Штатах комиков из черных наших сограждан, виртуозов и первых мастеров, неподражаемых мыслями и чистых телом - на кожу, на кожу их посмотрите! - "Эфиопов с Чесапика"!

Мы дружно захлопали - за этим-то мы ведь сюда и шли. Профессор Эйзен запустил "Еду в Алабаму" - темп курьерского поезда, набравшего ход, - и занавес взвился. Декорации "Парашютистки" заменили ровным голубым задником, на фоне которого особенно рельефно выделялись яркие костюмы расположившихся кружком "Эфиопов". Их было шестеро, по трое справа и слева от капитана Адама, взявшего на себя конферанс. На всех них были пышные черные парики, оранжевого цвета расклешенные пиджаки, жилеты и штаны в яркую клетку, высоченные бумажные воротнички и гигантских размеров башмаки, - хриплыми голосами они тут же загорланили "Еду в Алабаму", помогая оркестру. У двух из них были банджо, еще у двух гитары, а оставшиеся - Тамбурист и Цимбалист - наяривали на инструментах, которым были обязаны своими кличками. Под немыслимый грохот и стук песню, спотыкаясь, исполнили до последнего куплета.

- Джентльмены, прошу внимания! - Капитан Адам размахивал руками высоко над головой. - Прошу вас, займите свои места!

Тамбурист и Цимбалист, само собой, промахнулись, брякнувшись на пол под бешеную дробь барабана. Хлопают себя по ляжкам, подначивают, тыча пальцами в ребра. Рядом со мной капитан Осборн так и захрипел от восторга. Полковник Мор-тон одобрительно заколотил тростью. Представ перед публикой в роли мистера Конферансье, капитан Адам являл собой теперь совершенно новую персону: говорил он подчеркнуто правильно, цветисто, с некоторой вычурностью, - похоже, притворялся-то он как раз прежде. Когда оба простака, бешено вращая глазами, забрались на стулья, началась классическая клоунада: конферансье со своей помпезностью раз за разом попадал впросак, а мы этим восхищались, поскольку симпатии наши были целиком отданы лукавому Тамбуристу и остроумцу Цимбалисту.

- Добрый вечер, мистер Тамбурист, что-то у вас сегодня выражение на лице кислое.

- Ах, мистер Конферансье, на лице-то ничего, а в кармане совсем прокисло, во как. Жена новую панаму покупает - раз, мальчишка новые башмаки покупает - два. Да еще мальчишка этот говорит, ты, говорит, циклопедию купи непременно, не напутай, - пристал, не отвяжешься. Для школы, говорит, нужно.

- Энциклопедию? Ну, какой он у вас толковый, мистер Тамбурист. Хорошую энциклопедию каждому школьнику нужно. Очень разумная просьба; надеюсь, вы уж постарались, выполнили?

- Не-а, сэр.

- Нет?

- Не-а. Говорю мальчишке-то этому, вот еще, говорю, циклопедии какие-то, проходишь, в чем все ходят!

И, чувствуя, что нам морочат голову, мы таки хохотали над такими вот заезженными шуточками, над наперед ожидаемыми каламбурами, а нервы щекотала вовремя ввернутая двусмысленность - осторожная, без нажима, но все равно двусмысленность, хоть было сказано, что "Эфиопы" чисты мыслями и телом. Подумать только, какие откровения: негры, оказывается, туго соображают и представления не имеют о самых элементарных вещах, а рузвельтовские тресты ну просто рай для лежебок, тещи-то, вот неожиданность, народец сварливый, а посади тетку за руль - хлопот не оберешься, выпивоха кого хочешь распотешит, только лучше бы без выпивох, на обедне вечно в сон клонит, но посещать церковь надо обязательно. Тамбурист с Цимбалистом звезд с неба не хватали, а вот покорили же нас злым своим лукавством, и мы лишь одобрительно перемигивались, когда с примитивной своей изобретательностью эта пара устраивала ловушку за ловушкой для мистера Конферансье: подумаешь, тоже умник нашелся. Они, Тамбурист с Цимбалистом, мстили Конферансье за собственную нашу серость, и уже не страшно нам было книжное любомудрие, а каждая их победа воспринималась так, словно кто-то ободряюще похлопал нас по плечу. Да что там похлопал по плечу, просто развеял всякие наши сомнения в самих себе, ведь Тамбурист с Цимбалистом всего-то негры недалекие, а и то смогли.

Появилась Сладкая Салли Старбек с блестящими влажными глазами, копной кукурузного цвета волос, нарумяненными щеками и проняла нас своими песенками про милый старый дом да про сердце разбитое. Что это были за песенки! "Любимый, мне приснилось наше счастье". И "Кончились танцы, погашены свечи". И "Помолюсь за тебя, сыночек". И "Луна над нивами".

- Мистер Конферансье, вы же все на свете знаете, cap, отгадайте-ка, чтоэто за штука такая: двадцать девять ног у ней, да шесть рук, да дюжина ушей, да три хвоста, а пяток ровно двадцать, - струйкой течет да горло дерет?

- О Господи, мистер Тамбурист! Где это вы диво этакое раскопали - как там, двадцать девять ног, да шесть рук, да дюжина ушей, да три хвоста, и еще двадцать пяток, и струя течет, и горло дерет - ума не приложу.

- Очень просто, cap, три фермера на три стула сели трех коров подоить, а над ними петух разорался - ха, вот и считайте!

А потом вышел Дж. Страдж, ведавший корабельной сиреной, и показывал исключительное свое умение играть на банджо, прежде чем приняться за свой номер: ему в программе "Эфиопов" положено проповедников изображать, у него ведь прозвище Черный Демосфен.

- Леди и джентльмены, а также коты одичавшие, псы на псарне и лягушки на болоте, текст нынче из главы сорок с половиной, стих шестнадцатый с полтиной или, наоборот, глава одиннадцать с накидкой, а стих семнадцать с четвертинкой - в общем, пять страниц вперед отслюните, три назад перелистните, себе по вкусу подберите, где про судей, вот это и найдите - ну, Книга Софонии, в общем; были, значит, два Самуила, один Самуил да другой Самуил, один у римлян саблю одолжил, другой апостолам головы срубил, а и по делу, ибо сказано: "Блажен, кто ничего не ждет, ибо ни шиша и не получит".

И банджо сладко звучит, и скрипка пиликает, а за ней тамбурин вступает, а там и цимбалы слышны.

- Мистер Цимбалист, нынче жену вашу я встретил, так она говорит, мамаша ваша с вами уж три года живет, никак съехать не хочет.

- Какая такая моя мамаша, мистер Тамбурист? Я-то думал, ейная это мамаша жить три года нам не дает.

- Да ваша же, мистер Цимбалист, ваша! Ах, как это вышло, что вы таким дураком уродились, а, мистер Цимбалист?

- Ой, мистер Конферансье, ну чего он пристал, мне такие вещи откуда же знать, нас, черных, в колледжах этих шикарных не обучали!

Предполагалось, что после этой репризы нас порадует пленительными мелодиями полей и кукурузных плантаций знаменитый тенор с Юга Т. Уоллес Уитейкер, но не порадовал, не появился на сцене, сильно огорчив этим дам. Вместо него мы еще послушали Сладкую Салли Старбек, и на этот раз она спела "Сумерки падают, сумерки падают", "Помечтаем вдвоем", "Не говори неправду".

А уж мистер Тамбурист! И мистер Цимбалист! Думаете, мамбо-джамбо не отбили? Отбили, уж не сомневайтесь. А верхом друг на друге не проехались? Еще как проехались. А левой пяткой не пытались правое ухо почесать? Да вовсю пытались.

- Тамбурист, а, Тамбурист, вы мне вот что объясните - только вы уж не крутите, вы всю правду говорите: это где ж у негра деньги кадиллаки покупать?

- Очень просто: сэкономил - есть машина, ищешь леди, и зачем тогда кровать?

А на банджо просто чудеса вытворяют, и танцы показывают такие смешные, и песенки самые модные поют, и опять репризы.

- А сейчас, леди и джентльмены, - объявляет капитан Адам, - нашу программу завершит всемирно признанный звукоподражатель Берли Джо Уэллс, специально приехавший через всю страну из Нового Орлеана, штат Луизиана!

Выступил вперед сидевший рядом с Тамбуристом верзила с банджо в руках, этакий черный тяжеловоз, и растопырил руки. Тамбурист с Цимбалистом, посоперничав в дурашливой пантомиме, повисли на верзиле с разных сторон, двигая его лапищами вверх-вниз, как ручками насоса. Берли Джо закатил глаза, надул щеки, точно вот-вот лопнет, до того его сдавило изнутри, а когда наконец разжал челюсти, из глотки его вырвался, да так, что стенки затряслись, звук корабельной сирены - "Ах, сандалики златые", музыкальная афиша "Плавучей оперы". Со всеми переливами мелодию воспроизвел, а под конец к ней присоединились оркестр профессора Эйзена и мы со своими аплодисментами.

- Послушайте-ка, как в Луизиане лесопилка тарахтит, - сказал он. Отступил в глубь сцены, прижавшись спиной к двери с надписью "Выход" и покашляв для начала, изобразил ровный гул, какой издают ровно движущиеся пилы. Тамбурист с Цимбалистом убежали в противоположную кулису, но тут же вернулись, таща за собой желтоватую сосновую доску метра три длиной и с полметра шириной. Выхватывали эту доску друг у друга из рук, чуть не подрались, потом поочередно о нее споткнулись и, наконец, засунули ее под левую руку Берли Джо. Пилы все ныли и ныли, а доска потихоньку уезжала в кулису, как за нее ни цеплялись, пытаясь удержать, "Эфиопы". Пилы не умолкали. Опять появились Тамбурист с Цимбалистом, неся две совсем тоненькие досочки. Сцена повторялась несколько раз, и слышно было, как пила взвизгнула, наткнувшись на сучок, потом заурчала, проходя загустевшую смолу, пока в самом конце оба комика не вышли с сияющими улыбками из кулисы и каждый помахивал тоненькой деревянной зубочисткой: малыш Цимбалист, подскочив к Берли Джо, ткнул его в нос - отключил, - и визг пилы медленно смолк.

- А теперь пароходы гонку устроили, - возвестил Берли Джо, не разменивавший свое искусство на пояснения. - Вот "Натчез" (царапающий, как бы пульсирующий оглушительный звук, до костей пронизывает), а вот так "Роберт Ли" сигнал подает (низкий, из самого нутра идущий звук, резонирует, словно басовые ноты). Ого, погнали!

Это оказалось настоящее чудо. Суда перекликались, отбивая склянки. Слышно было, как отдают команды, как замеряют глубину лотом. Ухали мощные помпы. Пароходы давали задний ход. Рявкнула сирена - "Ли" отвалил от причала. Минуту спустя донесся тревожный крик из его рубки: "Пароход справа по ходу", и пронзительный свисток обозначил приближение "Натчеза". Профессор Эйзен сопровождал весь этот показ приглушенно даваемой темпераментной музыкой, словно урчали заработавшие пароходные машины "пух! пух!". Так, "Ли" скользит по водной глади, вырываясь вперед. "У-у! у-у!" Ага, "Натчез" принял вызов. Гонка! Новые команды, возбужденные выкрики, перезвон сигналов. Машины прибавляют и прибавляют, оркестр тоже.

Я взглянул на капитана Осборна: он был поглощен происходящим. Окинул взглядом зал: у всех дыхание захватило. Покосился на часы: десять. Сцена погружена в темноту, только лицо Берли Джо выхвачено прожектором. Не спеша я встал - зачем, собственно, скрывать, что ухожу, - и двинулся по проходу, отыскал запасный выход; никто не обратил на меня внимания. "Ли" в этот момент как раз начал отрываться, оставляя "Натчез" позади.

Было уже, разумеется, совсем темно, лишь сверкали огни "Оперы". Как я предполагал, выход вел на наветренный борт баржи. Сторожей не обнаружилось. Потихоньку я пошел вдоль борта к корме, где еще днем, когда мы тут были с Джинни, приметил маленький трап, по которому, прикрыв дверцу, спустился в коридор и дальше в столовую прямо под сценой. У меня над головой "Натчез" и "Ли" шли теперь бок о бок. Музыка становилась все быстрей и оглушительнее, "Эфиопы" яростно подбадривали то один, то другой пароход, время от времени кто-то из зала присоединял к их выкрикам свой вопль. Чиркнув спичкой, я зажег три керосиновых фонаря в столовой, потом подошел к крану с надписью "Не открывать до включения сцены" и открутил его до конца, чувствуя, как хлынул на сцену ацетилен. Прошел чуть дальше на камбуз, отыскал плиту, зажег одну горелку и открыл на полный оборот остальные, а также духовку и бройлер. Помещеньице тут же заполнилось сильным запахом выпущенного из баллона осветительного газа.

Наверху "Роберт Ли" под громкое одобрение зала снова немного опередил соперника. Газ с шипеньем начал выходить из горелок.

Вернувшись в столовую, я тщательно все осмотрел, чтобы удостовериться: ничего не забыл. Снял для верности колпаки со всех фонарей, выкрутил до упора фитили. А затем тем же самым путем неслышно возвратился в зал и снова занял свое место среди публики, теперь страшно взволновавшейся тем, что отважный "Роберт Ли" уступает-таки "Натчезу". Сердце мое, нечего и говорить, бешено колотилось, но никакой путаницы в голове не было. Я бесстрастно разглядывал славного моего капитана Осборна, Хриплыми криками старавшегося поддержать "Роберта Ли". Бесстрастно думал о Гаррисоне с Джейн, о том, как обуглятся, почернеют эти чудесные бедра и несравненные плечики, о мягких, пахнущих солнцем волосах, которые станут пеплом. И так же бесстрастно отметил про себя, что, видно, перевозбудился какой-то ребенок, кричит вон, плачем заливается, ему бы давно спать пора - а может, это Джинни? Я представил себе ее крохотное тельце, как знать, не мое ли и безупречной Джейн порождение, - и вот оно все сморщилось, почернело, дымится. Да еще полковник Мортон, и Билл Батлер, и старик Бишоп с женой - а, наплевать мне, решительно наплевать.

Сердце рвалось и притормаживало ну в точности как "Роберт Ли", и я усмехнулся, подумав, что могу умереть от естественных причин, прежде чем грохнет мощный взрыв на этом пароходе. Публика выходила из себя от ажиотажа.

- Леди и джентльмены! - вопил капитан Адам, вскочив на подставку, вынесенную для конферансье. - Приготовьтесь: сейчас последует мощный взрыв на пароходе "Джеймс Тейлор"! Не вставайте с мест!

Кто-то из женщин завизжал, но никакого перехода от действия на сцене к другому действию не последовало, и Лучший морской оркестр (страховка 7500 долларов) не приостановился ни на секунду, наоборот, загремел с удвоенной энергией. Только вот о гонке на реке явно позабыли. Из оркестровой ямы через звуки галопа прорвалось медленно нарастающее шипение, словно разгуливались газы в животе. Берли Джо так же медленно поднимался с колен, раскорячив руки и выпучив глаза, - он тоже шипел, показывая, как выходит пар из лопнувших котлов. Грохотали барабаны, трубы взвизгивали, точно перепуганные лошади, бились в истерике дети, а Тамбурист с Цимбалистом попрятались за спины других "Эфиопов". Капитан Адам, водрузясь на подставку, с улыбкой олимпийца оглядывал свое стадо - и я тоже улыбнулся: бесстрастно, чувствуя себя еще более всемогущим на Олимпе.

Как гигантский черный удав, Берли Джо вытянулся, встав на цыпочки и вытянув руки перед собой. Шипенье достигло своего пика и рев оркестра тоже, в обеих кулисах что-то сверкнуло, грохнул взрыв, и сцена тут же заволоклась густым белым дымом.

На какую-то секунду все онемели, потом свалилась в обморок Эвелин Мортон, сидевшая в первом ряду, - полковник подхватил ее, когда она падала на пол. И тут профессор Эйзен пустил новую мелодию - "Люси Лонг"; дым стал развеиваться, на авансцену, смеясь и пританцовывая, выбежали один за другим "Эфиопы" - Тамбурист и Цимбалист, и Берли Джо (он раскланивался), и еще двое с гитарами. За ними вышел капитан Адам (тоже раскланиваясь), а потом и Сладкая Салли Старбек, и мисс Клара Маллой, расточающая воздушные поцелуи и лучистые взгляды. Публика хохотала, все старались перекричать друг друга. Мужья нежно обнимали жен, жены ласкали детей, все словно заново родились.

"Люси Лонг". Ах, эта "Люси Лонг"! Обещанный нам грандиозный-парад, как выяснилось, представлял собой всего лишь выполненный по добрым старым образцам прощальный проход, когда все они благодарят публику - тамбуристы, цимбалисты, гитаристы и те, с банджо. "Эфиопы" приплясывали, Что-то горланили, кувыркались, прыгали друг через друга. "Люси Лонг" отзвучала, тут же сменившись "Виргинией, милой Виргинией", и все быстрее носились по сцене "Эфиопы", пока под опускающийся занавес не начали один за другим грохаться на настил, как в припадке. Цимбалы тарахтели во всю мощь, артисты отвешивали низкие поклоны, Тамбурист с Цимбалистом свалились в оркестр, и под неистовые наши овации закрылся занавес "Оригинальной и Неподражаемой Плавучей Оперы".

XXVIII. В СКОБКАХ

Если вы с самого начала не почувствовали, что драматическое окончание моей "Плавучей оперы" исключено, значит, продолжает действовать висящее надо мной проклятие неполного понимания. Можете что угодно говорить о формальных требованиях к построению рассказа, но ведь я же про свою оперу вам повествую и выведу вас из театра в полной сохранности, как и входили. Да и вообще мне эти громкие, эффектные концовки в духе Берли Джо не по вкусу.

Ну, словом, помог я капитану Осборну подняться (он все еще не отошел от возбуждения, вызванного в нем гонкой пароходов) и выбраться из толпы. Слов нет, оставалась опасность, что театр взлетит на воздух, газ-то там, во внутренних помещениях, все накапливался, а на кораблях он растекается особенно быстро, - но я склонялся к мысли, что либо сработала неведомая система вентиляции (уверял же капитан Адам, что с "Оперой" ничего случиться не может), либо забрел на камбуз кто-то из экипажа, и весь мой план полетел к чертям. Надо ли пояснять, что ни особого облегчения, ни разочарования я не испытывал? Это как в суде, когда городишь, городишь преграды, а закон единым махом их все сметает; вот и сейчас я просто отметил про себя, что, вопреки моим намерениям, шестьсот девяносто земляков, а также я сам остались живы и целы.

Спросите: а что же я, когда эта попытка провалилась, не прыгнул с трапа в Чоптенк - только и всего, и там уж никакой салажонок не помешает? А то, что начал я понимать: все, пройден уже тот самый миг, едва уловимый, но единственный. Спрашивал я себя, хоть и знал, что не будет мне ясного ответа: "Отчего бы в реку не кинуться?" - как вот нынче днем себя спрашивал: "Отчего "Плавучую оперу" не взорвать?" Но теперь тут же слышалось словно бы мимоходом сказанное: "А зачем, если подумать?" Это я про тот упущенный миг говорю. Не отдавал я себе отчета, когда да как его прошляпил, только вышло в точности как на той темной улочке в Балтиморе, которая меня, ничего воспринимать не способного, вытолкнула на Моньюмент-стрит, - и сейчас тоже вдруг открылась передо мной какая-то нежданная перспектива, хотя пока что я только стоял да глазами хлопал.

В толпе у трапа мы столкнулись с Гаррисоном, Джейн и Джинни.

- Понравилось тебе? - Гаррисон спрашивает, а сам от смеха еле на ногах удерживается. - Вот что народу надо, ты погляди, все в восторге.

- Я тоже, - говорю.

- Ну, в общем-то, и правда славно было, не спорю, - хохотнул Гаррисон. - Все эти жуткие шуточки, смешно, хоть избито. Джинни уж так смеялась, видишь, совсем ее сморило. - И кивнул на девочку, спящим ангелочком пристроившуюся у него на руках.

- Домой ее поскорее надо, - беспечно заметила Джейн. Похоже, и ее, и Гаррисона несколько смущало присутствие капитана Осборна, хотя капитан терялся в ее обществе еще больше. - Спокойной ночи, Тоди! - улыбнулась она приветливо, но без всякой нежности. - Увидимся на днях.

- Само собой, - поспешил с ней согласиться Гаррисон, отступая к трапу.

- Конечно увидимся, - сказал я приветливо, но без всякой нежности, и мы расстались. С того вечера я три раза видел Гаррисона при разных обстоятельствах, а с Джейн говорил только раз, на вечеринке в 1938 году, когда апелляционный суд Мэриленда окончательно решил дело в пользу Гаррисона (чье присутствие на разбирательстве было необязательно: я изложил наши доводы, он прислал в фирму чек на 50 000 долларов, - передал его вице-президент маринадного треста), с Джинни же, прелестной моей Джинни, которой теперь двадцать один год, и она всем кружит головы в Ракстоне и на острове Гибсона, я вообще больше не виделся, хотя время от времени читаю про нее в балтиморской "Сан", в колонке светской жизни. Полтора года Мэки провели в Амальфи, Канне и Биаррице, а по возвращении обосновались неподалеку от Балтимора, так что ничего удивительного, что мы почти друг с другом не пересекаемся.

Доковыляли мы с капитаном Осборном до Главной улицы, потом до гостиницы, где и простились в холле.

- Ты вот что, Тоди, - подмигнул он мне. - Загляни-ка на минуточку ко мне, сюрприз для тебя есть.

Я последовал за ним в его номер, где, ухмыляясь от уха до уха, он мне презентовал большую бутылку "Южной неги".

- Держи, это твоя.

- Ну зачем вы? - И, отвинтив пробку, я понюхал: замечательный аромат.

- Так я ж тебе должен, - сказал он, краснея. - Забыл, что ли, утром-то про что говорили, ну вот, все как условлено было.

- Так давайте сейчас и разопьем, - ответил я. - Давайте, самое времечко сейчас, представление-то кончилось, больше не будет.

- Да пес с ним, по мне, так и не надо, - пробурчал капитан Осборн.

- Может, Мальчишечку позовем? - предложил я. - Схожу к Хекеру в номер, ладно?

Я поднялся на самый верх, где была крохотная спаленка мистера Хекера, постучал, но, хотя из-под двери мерцал свет, отклика не последовало.

- Мистер Хекер, позвольте? - И дернул за ручку, не веря, что в половине одиннадцатого человек его возраста да с таким характером уже уляжется спать или, наоборот, выйдет подышать воздухом.

Дверь распахнулась, и передо мной открылся странный вид: на придвинутом к кровати письменном столе горела в бронзовом подсвечнике высокая белая свеча, пламя трепетало, когда из открытого окна налетал ветерок. Там же, на столе, я, приблизясь, заметил будильник, поставленный на 10.15, и том Шекспира, раскрытый на первой сцене третьего акта "Гамлета" (а на полях против слов "так трусами нас делает сознанье" стояла - хотите верьте, хотите нет - пометка: "ничего подобного"); стопкой были сложены тринадцать тетрадей, на каждой из которых значилось: "Дневник, 19…" (так я и не набрался храбрости в них заглянуть); две таблетки снотворного лежали в стаканчике. А на кровати лежал Хекер в черной пижаме - глаза закрыты, руки скрещены на груди. Ну в точности как мисс Холидей Хопкинсон, которая в соседнем номере, и выражение лица спокойное ("умиротворенное" - так было бы, наверно, точнее): пульс, дыхание - это я установил, приникнув ухом к грудной клетке и поспешно схватив его за запястье, - почти не прослушивались.

Насколько я мог судить, никакой помощи на месте оказать было нельзя, и, со всех ног помчавшись вниз, я сказал о случившемся ночному портье Херли Байндеру, а тот вызвал "скорую". Мы с Херли пошли наверх, капитан Осборн увязался тоже, то и дело прося помочь ему на крутых ступеньках, - как же, неужто без него такое волнующее происшествие обойдется, - и, пока ехала "скорая", мы все трое там, наверху, выпили. Херли с капитаном, потягивая "Южную негу", все качали головой да цокали: видно, очень на них впечатление произвело, как тщательно мистер Хекер приготовился к отбытию в мир иной.

- Нет, надо же! - все повторял капитан Осборн. - А еще с виду образованный такой!

Я время от времени принимался искать пульс мистера Хекера: кажется, хуже ему не становилось, а впрочем, куда уж тут хуже, пульс-то едва-едва трепыхался. Взвизгнув на повороте за Спрингвэлли, подкатила "скорая", и мистера Хекера прямо в черной пижаме отправили в клинику.

- Да, - протянул капитан Осборн, - задумаешься, на такое-то наглядевшись.

- Правильно, - согласился я, стараясь его успокоить, и пожелал доброй ночи. А про себя подумал: если мистер Хекер и после совершенной им глупости уцелеет, остаток дней будет ему не так мучителен, как были все последние годы, - ведь все эти его восторги по поводу старости и с очевидностью выявившееся теперь отчаяние, которое она ему внушала (сужу по внешним признакам), видимо, скорее были наигранными, чем всамделишными, расчетом, а не переживанием всерьез. Счастлив был бы добавить, что мое предположение подтвердилось, однако, оправившись от барбитурата, которого он наглотался, мистер Хекер прямо из больницы проследовал в санаторий на западе Мэриленда, поскольку у него ко всему прочему обнаружили начинающийся туберкулез, и там в 1940 году он предпринял еще одну попытку покончить с собой, тем же самым способом, с той же помпезностью, - она удалась.

Вернувшись к себе в номер, я посидел на подоконнике, выкурил сигару, - за окном поднималась ночная прохлада, мелькали огни машин, и я разглядывал окутанное темнотой кладбище у епископальной церкви Христа, как раз за ближайшим поворотом, да черное просторное небо, нависавшее особенно низко, потому что, гася звезды, его окутывали предвещавшие шторм облака. Широкая молния сверкнула над почтамтом и шпилем церкви, издалека доносившиеся раскаты возвестили о приближении шквала, бушующего над Чесапиком. Как мудра природа, столь драматично переменившая погоду именно в тот вечер, когда я столь ненавязчиво переменил образ своих мыслей! Я вспомнил о заметках, сделанных всего несколько часов назад, достал листок и добавил - в скобках - к пункту пятому:

V. Нет конечных причин для того, чтобы жить (как и для самоубийства).

XXIX. ПЛАВУЧАЯ ОПЕРА

Вот к этому вся она и свелась, перемена образа мыслей, произошедшая в 1937 году: просто дело шло о том, чтобы за предпосылками логично последовали выводы. Повинуясь принятым условностям, я бы хотел завершить этот спектакль картиной пробуждения новых чувств, однако, хотя с 1919 по 1937 год движение моих мыслей было во многих отношениях бурным, сам вывод, к которому оно привело, был таков, что никакого эмоционального всплеска он не требовал. Осознать, что в конечном счете нет никаких фундаментальных различий, - открытие пресерьезное, однако если на нем и остановиться, став по этой причине праведником, или же циником, или самоубийцей из принципа, тогда мысль еще не полностью продумана. Истина в том, что ничто ни от чего ничем не отличается, и эта истина тоже. А гамлетовский вопрос абсолютно лишен смысла.

Докурив сигару, я еще кое-что набросал для своих "Размышлений", к которым, как вы понимаете, вернулся. Эти заметки не особенно интересны, что означает: некоторого интереса они не лишены. Ну, скажем, мне подумалось, что, оказавшись перед лицом бесчисленных возможностей и не имея конечной причины какую-то одну из них предпочесть остальным, я, по всей вероятности, хотя отнюдь не обязательно, продолжал бы вести себя в точности так же, как и прежде себя вел, - словно кролик, которого подстрелили, а он мчится и мчится все той же самой тропинкой, пока смерть его не свалит. Не исключено, что когда-нибудь в будущем я бы снова попробовал взорвать "Плавучую оперу" со всеми добрыми моими соседями, сослуживцами, а также (или: но не) собой, грешным, хотя верней всего делать этого я бы не стал. Мы бы с земляками прикинули, что вероятнее в этом случае, как уже прикидывали по иным поводам. Думал я еще вот о чем: хорошо, пусть абсолютных ценностей не существует, но нельзя ли тогда ценности, которые не абсолютны, счесть все же столь же значительными и даже подчинить им жизнь. Однако тут нужно особое размышление, а значит, особая это история.

Возобновил я и "Письмо отцу", а также начал снова пополнять тот третий ящик из-под персиков, где лежат записи, относящиеся к размышлению обо мне самом: ведь если я когда-нибудь смогу сам себе объяснить, почему отец совершил самоубийство, нужно и ему растолковать, отчего этого не сделал я. Дело это долгое, хлопотное. Вспомнилось, что с завтрашней почтой придет Марвиново заключение о состоянии моего здоровья, и я улыбнулся: никогда еще так мало не тревожило меня, что с ненадежным моим здоровьем и как дальше будет. Не имело теперь значения, по-прежнему ли среди моих хворей остается эндокардит, - вопрос-то так или иначе стоит передо мной все тот же самый, значит, и "решение" тоже прежнее. Во всяком случае, так обстоит дело вот сейчас, и еще какое-то время так оно будет обстоять - во всяком случае у меня.

Ну что же, начну рассказывать отцу историю с "Плавучей оперой" - не торопясь, ничего не упуская. Очень может быть, что я исчезну с лица земли, не успев довести ее до конца, а возможно, сама эта задача окажется бесконечной, невыполнимой, как и прежние. Не важно". Даже умри я, не докурив этой вот сигары, времени у меня сколько душе угодно.

Уяснив это себе, я пометил, что надо перехватить ту записку, прежде чем она попадет к Джимми Эндрюсу, потушил (хоть жалко было) сигару, разделся, лег, чувствуя великое благо дарующего успокоение одиночества, и крепко проспал вею ночь, несмотря на обширную грозу со шквалом, которая вскоре разбушевалась не на шутку.

МИФОТЕРАПЕВТ ДЖОН БАРТ

Опубликовав в 1955 г. "Плавучую оперу" (за которой три года спустя последовал "Конец пути"), скромный университетский преподаватель, как говорится, проснулся знаменитым на следующее утро. С тех пор слава не покидает Джона Барта (р. 1930), упрочиваясь от книги к книге.

Теперь этих книг на его счету уже полтора десятка, и о своих ранних произведениях сам Барт отзывается довольно скептично. На его взгляд, в них молодой задиристости намного больше, чем творческой самостоятельности, не говоря о мастерстве. Однако трудно согласиться с такими оценками.

Конечно, талант Барта с годами окреп, а его престиж вырос. Уже давно его считают лидером целого литературного направления - "черного юмора", который особенно ярко заявил о себе в 60-е гг. Романы Барта, относящиеся к этому времени (впрочем, как и "Плавучую оперу"), изучают студенты, специализирующиеся на современной литературе. Некоторые статьи, которые Барт писал, поясняя собственные творческие принципы, приобрели значение творческих манифестов. Словом, он почти достиг статуса современного классика.

Тем не менее в этом восхождении на Олимп кое-что оказалось утраченным, и не случайно в сознании читателей (обычных читателей, а не профессоров литературы) Барт - прежде всего автор "Плавучей оперы" и написанного вслед ей "Конца пути". О популярности именно этих книг свидетельствуют беспристрастные данные: частота переизданий, количество переводов на другие языки. И предпочтение, которое вот уже сорок с лишним лет отдает им публика, объяснимо.

В самом деле, у ранней прозы Барта есть свои несомненные преимущества перед теми монументальными - под тысячу страниц каждое - произведениями, которые главным образом обеспечили писателю признание в академических кругах. Рядом с "Торговцем дурманом" (1960) или "Письмами" (1979), породившими горы критических статей с расшифровкой намеренно загадочных авторских концепций, первые книги Барта могут показаться чуть ли не безыскусными - во всяком случае так о них отзывается сам писатель, - но свое достоинство есть и в этой относительной простоте. Говоря без затей, два первых романа подкупают тем, что в них литературная игра и стилистическая изощренность еще не стали самоценными, как нередко происходило у Барта впоследствии. При всей насмешливости Барта, вовсе не сочувствующего героям с их мелкими переживаниями и страстями, все-таки еще ясно чувствуются отголоски реальных конфликтов и подчас нешуточных драм, которые разыгрываются в изображаемом обществе. Как знать, не существеннее ли это, чем неподражаемая отточенность философских парадоксов, подчеркнутая экстравагантность художественных ходов или мрачная, убийственная ирония - своего рода фирменные знаки повествования Барта в пору его писательской зрелости.

Правда, ирония и любовь к парадоксам пронизывали уже и его первые книги. В каком-то отношении Барт неизменен: ни время, ни писательский опыт, по существу, не побудили его к серьезному пересмотру своей литературной позиции. Даже его материал на протяжении десятилетий остается все тем же самым: он пишет о своем родном штате Мэриленд, где сквозь атмосферу провинциального захолустья едва различимы напоминания о героических страницах далекого прошлого, и раз за разом выводит на сцену людей, по существу незначительных и заурядных, но вынашивающих амбициозные замыслы. Однако в итоге персонажи Барта, как правило, безнадежно запутываются в достаточно тривиальных жизненных обстоятельствах. Ситуации, в которые они попадают, отмечены нелепостью, создающей яркий комический эффект, однако для самих героев это, как правило, безвыходные положения. По мере развития событий комизм все явственнее приобретает мрачный, даже зловещий колорит, хотя проза Барта по своему характеру исключает даже возможность действительно драматических кульминаций.

Стихия этого писателя - трагифарс, смешение комичного, уродливого и мучительного. Причем настолько органичное смешение, что очень разнородные элементы кажутся взаимозаменяемыми и даже невозможными один без другого. Как мастер такого повествования, Барт, пожалуй, и правда не имеет соперников в современной американской литературе. Хотя есть прозаики, с которыми у него наблюдается явное творческое сходство, - прежде всего хорошо известные нашим читателям Курт Воннегут и Джозеф Хеллер.

Но оба они намного старше Барта, оба воевали, и опытом войны во многом определено их восприятие современного мира. Жизнь в этом восприятии оказывается, пользуясь одним из любимых образов Достоевского, сродни "скверному анекдоту" или, говоря по-бартовски, - "комнате смеха", увешанной кривыми зеркалами. Оказывается, только они одни и способны передать истинный облик действительности, где властвует вывернутая логика социальных норм и человеческих отношений.

"Заблудившись в комнате смеха" - заглавие важной для Барта книги, которая вышла в 1968 г. (одновременно с лучшим романом Воннегута "Бойня номер пять"). На титульный лист этого сборника коротких юмористических новелл и фрагментов вынесена метафора, которую можно расценить как ключевую для творчества Барта. Мир в его представлении - это и вправду что-то наподобие ярмарочного балагана: в нем деформированы, искажены, перевернуты все реальные пропорции и естественные принципы жизненного устройства. Беспристрастный взгляд на этот мир вызывает приступы неудержимого хохота, но обязательно - с оттенком отвращения и содрогания. И единственное, что позволяет человеку выжить в подобном мире, - это скепсис, не оставляющий ни одной лазейки для успокоительных иллюзий.

Этим всеобъемлющим скепсисом (или, как выражаются некоторые бартовские герои, "веселым нигилизмом") пропитаны книги "черных юмористов", представителей литературной школы, к которой уверенно отнесли творчество Барта, пусть сам он не уставал повторять, что ощущает себя независимым от любых групп. В действительности Барт все-таки принадлежит именно к этому направлению, выражая его установки наиболее последовательно и ярко. Отличие Барта от других приверженцев той же эстетики состоит преимущественно в том, что по сравнению с любым из них он обладает намного более широкой философской культурой. Его читателям привычны прямые или слегка завуалированные отсылки к крупнейшим мыслителям современности, особенно к Камю и Сартру. А полемика с концепциями экзистенциализма, которые они сформулировали, существенна для понимания практически всего, что написано Бартом.

В годы его юности очень многим кружили голову рассуждения Камю о самоубийстве как напрашивающемся поступке в условиях, когда весь мир представляет собой сплошной абсурд. На страницах "Плавучей оперы" обозначается та же самая идейная дилемма, что и в прославленном философском трактате Камю "Миф о Сизифе". Однако решается она в вызывающе пародийном ключе, с элементами буффонады и шутовства, кощунственного по меркам строгого философского рассуждения. И это чисто бартовский художественный ход, повторенный в "Конце пути". Обоснованная Сартром доктрина свободного выбора, который оставлен человеку даже в безвыходных обстоятельствах я означает, наряду со свободой, также безмерную ответственность за каждый поступок, - вот исходная точка коллизии, оказавшейся поистине судьбоносной для героев его первых романов. За сложной философской проблематикой, сопряженной с поисками истины о мотивации человеческих побуждений, возникает сугубо житейский контекст, причем намеренно пошловатый. Становится сомнительным, чтобы эта проблематика вправду обладала необходимой серьезностью и важностью. А когда читатель уже готов в этом разувериться, следует травмирующая развязка действия - как напоминание о том, что проблема выбора и ответственности за него все же неустранима. С творчеством Барта связано понятие мифотерапии - ею увлечены его герои, начиная с "Плавучей оперы".

Данный способ "наделять людей ролями… в целях защиты или повышения статуса собственного эго" интересовал Барта задолго до того, как в романе "Конец пути" он будет описан и непосредственно применен одним из основных персонажей, врачом-негром, сыгравшим роковую роль в жизни Хорнера. С самого начала своего писательского пути Барт испытывал недоверие к людям, о которых можно сказать словами другого его героя: "Он прямой как стрела и мыслит так же прямо". Барта даже не так уж интересовало, что это были за мысли, скорее его настораживала и отталкивала подобная прямота, отдающая догматикой и нетерпимостью. Мифотерапия, понятая как игра, вживание в роль, а значит, как способность меняться, не становясь пленником каких бы то ни было идеологических доктрин, несомненно, выражает близкую ему самому точку зрения. Вернее, она отвечает позиции, требующей "придерживаться с великолепно сбалансированным равнодушием противоположных или по меньшей мере противостоящих точек зрения на один и тот же факт". Проза Барта демонстрирует завидное умение делать это то с пародийными целями, то для ниспровержения догм, которыми человек скован по рукам и по ногам. Чтение Барта - это, помимо всего остального, и опыт приобщения к мифотерапии.

Однако тем, кто воспринял бы такой опыт чрезмерно серьезно или с неподобающим энтузиазмом, нелишне напомнить, что "Плавучая опера" - трагифарс, и упор, видимо, следует делать не только на второй части этого определения. А кроме того, и даже прежде всего остального, им следовало бы напомнить об иронии, этом определяющем качестве прозы Барта. У него ирония никогда не уживалась с проповедью, но постоянно выявляет свое глубокое родство искусству парадоксального мышления. Эти парадоксы могут смешить, как в "Плавучей опере" (представляющей собой, однако, историю пусть и не состоявшегося, а все-таки самоубийства), они могут производить и шокирующее действие, как на тех страницах романа, когда жестокая развязка кажется неотвратимой. И все-таки это именно парадоксы, область смеха, а не морализаторства, свободного размышления, а не догматики, фантазирования, а не протокольно точных описаний тягучей будничности.

По характеру своего дарования Барт принадлежит к традиции, которая в наш век представлена прежде всего именами Набокова и Борхеса, двух его кумиров, верность которым он сохраняет с юных лет. Он же лучше других определил сущность этой традиции: "Есть писатели, которые наделены таким темпераментом, что их цель не может быть меньше, чем создавать вселенную заново. Господь Бог был неплохим романистом, жаль только, что Он творил по законам жизнеподобия".

К творчеству самого Барта последнее уточнение не относится.

Алексей Зверев

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

08.05.2009

[1]

Цицерон. О старости. Перевод В. О. Горенштейна. - Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

[2]

Начало мирового экономического кризиса, так называемой "великой депрессии" (продолжилась до 1933 г.).

(обратно)

[3]

Здесь: вот тебе на! (лат.)

(обратно)

[4]

Заявление о разводе (лат.).

(обратно)

[5]

Резон сердца (фр.).

(обратно)

[6]

Американский военачальник (1815-1872).

(обратно)

[7]

См. Платон. Пир, 190.

(обратно)

[8]

США вступили в Первую мировую войну 6 апреля 1917 г.

(обратно)

[9]

После этого - значит, по причине этого (лат.).

(обратно)

[10]

Меткое словцо, а не слово истины (фр.).

(обратно)

[11]

Клото - прядущая нити жизни; Лахесис - определяющая судьбу еще до рождения человека; Антропо - неотвратимая.

(обратно)

[12]

Студенческая жизнь (нем.).

(обратно)

[13]

Оливер Уэндсл Холмс (1841-1905) и Бенджамин Пейтен Кардосо (1840-1938) - видные американские юристы. члены Верховного суда США.

(обратно)

[14]

Организация, созданная в 30-е годы по инициативе президента Ф. Д. Рузвельта для борьбы против массовой безработицы.

(обратно)

[15]

"Гамлет", акт III, сц. 1. Пер. М. Лозинского.

(обратно)

[16]

Так принято называть экономическую политику президента Рузвельта.

(обратно)

[17]

Позвольте! (фр.)

(обратно)

[18]

Thespian (англ., от греч.) - драматический или трагический актер. (Прим. ред.)

(обратно)

[19]

2 февраля; по поверию, сурок в этот день вылезает из норы, и, если он отбрасывает тень, ожидается бурная весна.

(обратно)

[20]

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

[21]

Перевод М. А. Зенкевича.

(обратно)

[22]

Монолог Гамлета в переводе М. Л. Лозинского.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИСПРАВЛЕННОМУ ИЗДАНИЮ

I. НАСТРАИВАЮ ИНСТРУМЕНТ

II. КЛУБ "ДОРЧЕСТЕРСКИЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ"

III. КОИТУС

IV. КАПИТАН ПРИЗНАЕТСЯ

V. RAISON DE COEUR[5]

VI. МЭРИЛЕНДСКИЕ СУХИЕ БИСКВИТЫ

VII. МОИ НЕДОСТРОЕННЫЕ ЛОДКИ

VIII. ПОЯСНЕНИЕ, ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

IX. АФИШКА

X. ПРАВО

XI. ПОУЧИТЕЛЬНОЕ, ХОТЯ НЕСАМООЧЕВИДНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ

XII. УСТРИЧНЫЙ ХОР

XIII. ЗЕРКАЛО, В КОЕМ ЖИЗНЬ

XIV. ФЛАКОНЫ, ШПРИЦЫ, СКАЛЬПЕЛИ

XV. ТА ПРИКЛЕЕННАЯ УЛЫБОЧКА

XVI. ЛЕНЧ У СУДЬИ

XVII. ЗАПОЛНЕНИЕ КАНВЫ

XVIII. ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ

XIX. УСВОИМ ПРЕДПОСЫЛКУ

XX. СИМФОНИЯ РЕЧНЫХ ГУДКОВ

XXI. С ХОЛОДИЛЬНИКОМ НА ПОЛЮС

XXII. ГУЛЯЕМ ПО "ОПЕРЕ"

XXIII. ПРОЩАЙ, ПРОЩАЙ

XXIV. ТРИ МИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ

XXV. РАЗМЫШЛЕНИЯ

XXVI. ПЕРВАЯ ПРОБА

XXVII. "ПЛАВУЧАЯ ОПЕРА"

XXVIII. В СКОБКАХ

XXIX. ПЛАВУЧАЯ ОПЕРА

МИФОТЕРАПЕВТ ДЖОН БАРТ

*** Примечания ***