Синее окно Феокрита [Геннадий Самойлович Гор] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Геннадий Гор Синее окно Феокрита
1
В окно была видна река. Из воды торчали камни. С камня на камень прыгал какой-то человек, а один раз смешно поскользнулся и угодил ногой в воду. Когда бы я ни подошел к окну, я всегда видел одно и то же: реку, круглые камни в воде и человека, прыгавшего с камня на камень. – Он давно прыгает? – спросил я отца. – Вот уже десять лет, – ответил отец, – как он пытается перейти с одного берега на другой, но никак не может. Что-то его задерживает. – Что, ты не знаешь? – Видишь ли, и знаю и не знаю. Да и никто толком не знает. Здесь другие физические законы. Он попал в поле замедленного времени. Тут я должен прервать только что начатое повествование, чтобы не мешать таинственному человеку прыгать с камня на камень. Между моим рассказом и его действиями, как вы позже узнаете, существует скрытая причинная связь. Он прыгает и сейчас, пытаясь перейти с левого берега на правый, но время течет для него по-другому, чем для нас, ведь он попал в поле замедления. Синее окно, о котором я рассказываю, осталось в моем раннем детстве. Оно осталось там, возле реки, а я был здесь, в городе, тянувшемся почти на пятьсот километров. Мир не был похож на чудо. Он был будничен, как после сна, когда просыпаешься чем-то озабоченный и нисколько не освеженный. Сны… Чтобы видеть их, я ходил в школу. С помощью «снов» мы могли переходить из веков в века. «Снами» называли в школе эти удивительные и слишком наглядные уроки. Я помню, как меня подвели к дверям, на которых было написано: «Осторожнее! Здесь XIX век». Однажды эти двери открылись, мы сделали всего шаг или два, а оказались… Где? Пусть за меня ответят-мой чувства. Мы оказались в предместье Гарфорда – Нук-Фарме, в доме Самюэла Ленгхорна Клеменса, известного всему миру под именем Марка Твена. Нас встретил сам мистер Клеменс, симпатичный пожилой человек с длинными усами, вежливо-недоуменной улыбкой на умном лице. – Кто вы? – спросил он. – Откуда? – Школьники… А я преподаватель всемирной истории, – смущенно ответил ему наш учитель. – Мы из будущего. – Из какого будущего? – Из того, что будет. Мы из двадцать второго века. – Вы хотите, чтобы я вам поверил? – сказал великий писатель. Он поглядел на нас и только теперь заметил, что наша одежда резко отличается от той, которую он знал. – – Уж не думаете ли вы, – спросил он, рассматривая полупрозрачный модный пиджак нашего историка, – что люди будущего будут так глупы и выставят напоказ свое жалкое тело? Историк покраснел: он занимался спортом и считал себя идеально сложенным красавцем. Вместо того чтобы ответить писателю, что он точно знает, как выглядят люди двадцать второго века, наш учитель пробормотал: – Да, я так думаю. – Ну и думайте, – сказал мистер Клеменс, – а я о людях будущего более высокого мнения, чем вы. – Вы их не знаете, – стал спорить наш историк. – А вы их знаете? – сказал мистер Клеменс. – Знаю. И тут мистер Клеменс начал его экзаменовать и задавать ему разные вопросы. Наш учитель стал отвечать, но растерялся, как ученик, не знавший урока. Он растерялся и начал бормотать что-то бессвязное и заикаться, хотя вовсе не был заикой. Мистер Клеменс слушал и качал головой. – Так, так, – повторял он. – Отлично. Значит, вам только стоило открыть дверь – и вы сразу оказались здесь, у меня, в Нук-Фарме? Почему же я, открывая двери, всякий раз оказываюсь только в своем столетии? Может быть, я не умею открывать двери? По-видимому, совсем некстати наш историк напомнил мистеру Клеменсу – Марку Твену об его произведении под названием «Янки при дворе короля Артура». – Что вы хотите этим сказать? – спросил мистер Клеменс. Учитель наш стал сморкаться и заикаться и, как на уроке, излагать писателю своими словами его собственный роман. Мистер Клеменс терпеливо слушал, и, когда учитель кончил свое изложение, он сказал, не скрывая насмешки: – «Янки при дворе короля Артура» – роман, а не пособие для тех, кто хочет изучать историю. Теперь признавайтесь: зачем вы устроили этот нелепый маскарад? – Это не маскарад, – ответил наш сконфуженный и растерявшийся историк. – А что же это, если не плохо сыгранный спектакль? – Это урок истории. Мы изучаем прошлое не по книгам, а стараемся войти в личный контакт с разными историческими личностями. – Личный контакт вместо зубрежки? Забавно, – сказал мистер Клеменс. – Но прежде чем явиться с визитом к той или другой исторической личности, вы извещаете ее или входите бесцеремонно, так, как вошли ко мне сейчас, даже не постучав? – Технические условия эксперимента, – сказал учитель. – Все должно быть как во сне: бесшумно, беззвучно и не вполне логично. – Кто же кому снится, – спросил мистер Клеменс, – вы мне или я вам? – И мы вам, – ответил уклончиво учитель, – и вы нам. Впрочем, как хотите. – Я хочу проснуться, – сказал мистер Клеменс строго. – Мне не нравится этот сон. С этими словами он выпроводил нас и закрыл дверь.2
Кроме той двери, через которую мы так неудачно попали к мистеру К-леменсу, в школе было еще много разных дверей. И через них можно было попасть куда угодно: в Древнюю Грецию, в Древний Египет, в еще не открытую Мексику или Тасманию, когда еще не были истреблены тасманийцы, в неолит, и мезолит, и палеолит, то есть в ту проблематическую эпоху, когда неосмысленный звук превратился в слово и проник в явление и предмет, одухотворив весь окружающий мир. Среди школьников попадались скептики. Они сомневались в реальном существовании других эпох и считали, что вполне достаточно всего одной эпохи – той эпохи, которая соблаговолила совпасть с их собственным существованием. По их мнению, надписи на дверях имели чисто условный характер, что-то символизируя и обозначая. Это «что-то» находилось по ту сторону логики и здравого смысла. Короче говоря, они не любили историю и не доверяли историку, подозревая его в том, что он был иллюзионистом и актером. Я же не был скептиком, отнюдь. Я нисколько не сомневался, что побывал в девятнадцатом веке на квартире у мистера Клеменса, называвшего себя Марком Твеном. Но, по правде говоря, меня не очень тянуло в другие века. Я немножко побаивался. Вдруг что-нибудь там не сработает, испортится механизм и мы останемся навсегда в другом времени, не сумев вернуться к себе домой? Да, я частенько думал об этом и не очень обрадовался, когда узнал, что на следующем уроке наш класс вместе с преподавателем всемирной истории попытается войти в личный контакт с Иваном Грозным, а если это не удастся, то с каким-нибудь крупным завоевателем – Батыем или Аттилой. И случилась неудача. Что-то там не сработало. Попав к Батыю, наш класс там застрял вместе с учителем в результате халатности техников и неисправности аппарата… К моему счастью, я в тот день заболел и не принимал участия в этом сне-походе, а лежал в постели у себя дома. Время от времени я задавал домашним (отцу, матери и одушевленному автомату по имени Дориан Грей) один и тот же вопрос: – Они вернутся или застрянут там навсегда? Оптимистка-мать говорила: – Возвратятся, когда им надоест хан Батый. Отец отвечал уклончиво и осторожно: – Может, да, а может, нет. Они могут застрять в чужой эпохе, как испортившийся лифт между этажами. Автомат по имени Дориан Грей принимал красивые позы и читал вслух стихи:3
Мой отец и моя мать, Дориан Грей и я, мы отправились на дно Средиземного моря – отдохнуть, повеселиться, полюбоваться глубоководными рыбами. Дориан Грей принимал красивые позы. Мечтал. Грустил. Читал стихи. Смеялся. Плакал. Он забавлял нас, одновременно развлекаясь и сам, создавая из чужих и всем знакомых слов довольно красивые и поэтичные картинки. Иногда он напевал, а потом снова читал, мастерски владея чужими прекрасными словами:4
Мой отец, как и большинство жителей нашего го рода, был ученым. Он писал труд об античной культуре и с большой, даже с излишней доброжелательностью отзывался об эллинистическом писателе Ахилле Татии. Об Ахилле Татии речь пойдет впереди, потому что это касается не только античной истории, но и нашей, семьи. Мать моя тоже занималась наукой. Она писала докторскую диссертацию о вымерших животных – китах. Киты вымерли в позапрошлом веке. Собственно, они не вымерли, а их истребили. Чтобы увидеть их живыми, нужно было воспользоваться дверями в девятнадцатый или двадцатый век. Как и всем палеонтологам, моей матери часто приходилось совершать экспедиции в прошлое и покидать настоящее на довольно продолжительный срок. Отец мой долго не мог примириться с отлучками моей матери, но в конце концов привык. Мать то и дело исчезала. Она ездила с экспедициями и с туристскими группами и где только не побывала: в Древнем Египте, Месопотамии, в античной Греции и Риме. В древней Александрии она познакомилась с Ахиллом Татием, с тем самым эллинистическим романистом, целую главу которому в своем труде об античности посвятил мой отец. Ахилл Татии влюбился в мою мать и уговаривал ее остаться в древней Александрии. Мой отец очень сердился на древнегреческого писателя, но остался объективным и свое отношение к творчеству Татия не пересмотрел. Одна из лжеприятельниц моей матери, некая Афро-дита Капронычева, пустила ложный слух, что я сын древнегреческого романиста. Но кто мог поверить в это уж слишком парадоксальное обстоятельство? Кроме того, я был похож на своего отца, у которого не было ни малейшего сходства с Ахиллом Татием… Моя мать все время отлучалась, чтобы не порвать связь со своими многочисленными знакомыми, рассеянными в разных веках и даже тысячелетиях. Многих из них она искренне считала приятелями и близкими друзьями. – Мой близкий друг Тициан, – говорила она, быстро-быстро произнося слова, – ждет не дождется. Он уже начал писать мой портрет, а я вдруг упорхнула. Но я должна вернуться. Она действительно порхала по векам, легкая, как бабочка, и залетала в окна к знаменитостям. Она знала Веласкеса и даже сумрачного Эль Греко. Вечная туристка, трогавшая тысячелетия своими белыми, красивыми, ласковыми руками. Ее исследование о вымерших морских животных – китах – было написано наспех в каком-то межвековом пансионе или гостинице и не отличалось фундаментальностью. Специалисты обнаруживали в ее труде не только мелкие неточности, но даже фактические ошибки. Разочаровавшись в палеонтологии, моя мать увлеклась античностью и даже собиралась писать роман из жизни эллинистического общества. Скорее всего, это был предлог для дальнейших экскурсий в прошлое, для встреч с Ахиллом Татием, пребывавшим там, где она оставила его, у себя в древней Александрии. Древнему греку, и к тому же рафинированному и просвещенному александрийцу, было интересно беседовать с женщиной, хотя несколько и легкомысленной, но все же обремененной опытом двадцати двух последующих веков. Впрочем, о чем они беседовали с Татием и как проводили время, – осталось тайной. Ее античный роман, тот, который она писала, консультируясь с одним из зачинателей этого многовекового жанра, подвигался медленно. На стене в кабинете матери висело изображение стройного лукавца в синем хитоне и в древних сандалиях, человека, уподобленного изобразительной традицией эллинистической эпохи молодому богу. Ахилл Татий был абстрактно красив и обаятельно холоден, как те статуи, которые я видел в музее. У матери было много всяких реликвий, наглядных свидетельств того, что она сумела преодолеть расстояние между веками. Она ведь умудрилась побывать и в том во всех отношениях проблематичном времени, когда само слово и понятие «время» едва ли существовало. Существовал ли тогда человеческий язык? Этот вопрос задавали лингвисты в течение трех столетий, не умея ответить на него. Но моя мать ответила. Она, как выяснилось, беседовала с одним неандертальцем при помощи знаков. И все же матери не удалось убедить в этом лингвистов. Ее пребывание в мустьерской эпохе было взято под сомнение. Там еще никто не бывал по причине технических сложностей и большой дальности. Научная этика не позволяла моему отцу препятствовать ее дальним экскурсиям и свиданиям с античным романистом, но как он страдал от ее продолжавшегося иногда годами отсутствия… Это и сблизило его со мной.5
Мы опять остались одни с отцом. Мы остались одни в своем двадцать втором веке, в это время года значительно опустевшем. Все разбрелись кто куда: на дно морей и океанов, в пустыни Марса, в другие, большинству доступные века и тысячелетия. Отец как-то позвал меня в свою рабочую комнату, усмехнулся и сказал: – А знаешь, Феокрит, давай тоже махнем куда-нибудь. – А куда? – спросил я. – В древнюю Александрию? – Еще чего не хватало. Нет, мы отправимся в свое прошлое. И вот я стою у синего окна моего детства и смотрю, как с камня на камень прыгает какой-то человек, пытаясь перейти с одного берега на другой. – Это тот самый? – спросил я отца. – Тот. Разве ты его не узнал? – Узнать-то узнал. Но не могу поверить своим глазам. Ведь прошло много лет, а он все прыгает, почти на одном месте. – Дело не в расстоянии, а в другом. – В чем? – Время тут замедляют согласно законам физики, открытым недавно. Не обращай на него внимания. Пусть себе прыгает. Я долго стоял у окна и смотрел, как прыгал странный человек. Прыгнет – и повиснет над водой, словно у него есть невидимые крылья. Прыжок, потом опять прыжок – и всё на одном месте. Потом мне стало скучно, и я пошел к Дориану Грею. Дориан Грей принял красивую позу и прочел своим звучным, поющим, как речная вода, голосом:6
Вскоре все это случилось, но, к счастью для меня, не со мной, а с Греем и его женой-автоматшей. Забыв обо всем на свете, кроме себя и своей несчастной страсти, они нечаянно попали в поле замедления и стали прыгать. Они прыгали, погружаясь в то загадочное явление, которое люди называют временем. Теперь время текло для них медленно, не спеша, как и для того человека, который прыгал неподалеку от них с камня на камень. Картина, виденная мной в синее окно, изменилась: прыгал уже не один, а трое. Автоматша быстро познакомилась с загадочным человеком и стала развлекать его, рассказывая ему пословицы, поговорки или произнося ныне забытые, давно вышедшие из употребления слова. А Дориан Грей начал читать ему отрывки из тех книг, которые он знал наизусть. – «Рыба, – говорил он, – я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя, прежде чем настанет вечер». – Откуда этот отрывок? – спросил загадочный человек, прыгая с камня на камень. – «Старик и море» Хемингуэя. Дориан Грей читал громко-громко, а человек прыгал – и прислушивался, прислушивался – и прыгал. Берег был близко-близко и бесконечно далеко. В этом и заключалась главная загадка, словно тут были не только особые законы времени, но и особые законы пространства тоже. Дориан Грей и его жена-автоматша стали выражать нетерпение. Им надоело прыгать над водой и хотелось вернуться на берег, где стоял уютный домик с едой, напитками, вещами. Но поле замедления, куда они нечаянно попали, не выпускало их. – Потерпите немножко, – говорил им загадочный человек, – я же вот терплю. – Ты человек, а мы автоматы, – отвечал ему Дориан. – И к тому же мы устали. – Найдите себе занятие. Думайте. Мечтайте. Вспоминайте. – О чем вспоминать? – О том, как вы жили на берегу. Я тоже вспоминаю об этом. Вспоминаю – и прыгаю. Прыгаю – и вспоминаю. А затем их всех троих укрыла ночь. В темноте было слышно, как автомат и автоматша обменивались любезностями. – Подлец, – говорила нежно автоматша. – Клеветница, – отзывался Дориан Грей.7
Когда я вернулся в город, наш класс был уже на месте. Дверь в прошлое исправили, и, не попрощавшись с Батыем, школьники и учитель оказались в своем времени. Все смотрели на меня свысока, потому что я сидел дома, в то время как они скакали на диких конях по степям Сибири, пили кумыс и стреляли из лука… Скрывая свою зависть, я с нетерпением ждал очередного урока всемирной истории. Щемящее чувство тоски, некоторой доли страха перед неведомым сменялось желанием рискнуть и оказаться в другом веке или тысячелетии. Войдя в класс, учитель истории сказал: – Нет, нет. На этот раз мы отправимся не к Батыю, а в двадцатый век. Я очень обрадовался, услышав про двадцатый век. Ведь я был хорошо подготовлен к путешествию и знал много вышедших из употребления слов и выражений, которые могли мне пригодиться в разговоре с людьми начала двадцатого века. Учитель повел нас к дверям, отделявшим от прошлого. Мы оказались в России. Шел 1915 год. В маленьком провинциальном городке нас приняли за труппу юных артистов, прибывших из Южной Америки. Мы поселились в гостинице, очень похожей на ту, в которой жил когда-то гоголевский Чичиков. Возле ворот гостиницы стояла бричка. Половой в фартуке бежал через двор, неся пышущий паром самовар. Затем мы увидели человека, очень похожего на Павла Ивановича Чичикова. Он оказался тоже Павлом Ивановичем, быстро познакомился с нашим учителем и был настолько любезен, что дал характеристики всем жителям этого маленького провинциального городка. Желая показать свои знания, я подошел к Павлу Ивановичу и сказал приветливо: – Мерзавец. Спекулянт. – Что это значит? – возмутился Павел Иванович. – Это значит, что вы хороший, честный человек. Павел Иванович покраснел и стал давиться не то от смеха, не то от негодования. Учитель поспешил увести нас. Мы заходили в лавчонки, где пахло мылом, колбасой и дешевыми сластями. В центре города стоял сад. В саду играл оркестр. Тут я и встретился с Тоней. Эта была девочка, почти уже девушка, с длинной косой и большими зелеными глазами. – Как тебя зовут? – спросила она меня. – Феокрит, – ответил я тихо. – Феокрит? Ведь это где-то и когда-то уже было. – Она рассмеялась. – Вспомнила! Это проходили а прошлом году на уроках древнегреческого языка. Так ты что же, из Древней Греции, что ли? – Из будущего, – сказал я. – Но ты, конечно, этому не поверишь. – А что, если поверю? Зеленые ее глаза вдруг стали синими. – Глядя на тебя, – продолжала она, – можно поверить, что ты из Древней Греции. Но тебе, я вижу, не хочется быть древним греком. Я это почувствовала по выражению твоего лица. – Ты угадала, – сказал я. – Злые языки говорят, что мой отец – древний александриец Ахилл Татий. – Ты оригинально шутишь. Но знаешь ли ты что-нибудь о Древней Греции? Мой отец преподает историю в мужской гимназии. Смотри, он устроит тебе экзамен. А пока я не выяснила, кто ты на самом деле, пойдем погуляем по саду. Оркестр играл какую-то медленную танцевальную мелодию. – Кто же ты на самом деле? – спросила Тоня и, не добившись ответа, продолжала: – Я догадываюсь. В городе говорят что вы труппа лилипутов. – А что такое лилипуты? – Это уродцы-карлики, у которых остановился рост из-за какой-то коварной болезни. Она громко рассмеялась: – – Не обижайся. Ты не уродец-лилипут, а мальчик. Она сделала паузу и сказала ласково: – Отрок. Это древнее русское слово. Оно очень нравится мне. Ты строен и красив. Ты отрок, случайно попавший в труппу карликов. Для лилипута ты слишком строен и красив. К тому же ты, кажется, и фокусник? Признавайся! – Фокусник и, может, даже волшебник. – Покажи, пожалуйста, какой-нибудь фокус. Ну не заставляй себя просить. Мы шли и обменивались шутками. А время бежало. И я рассказал Тоне о человеке, прыгавшем с камня на камень. – Это смешно или ужасно? – спросила Тоня. – И смешно и ужасно. Но он доволен. – А где это происходит? – спросила Тоня. – В Южной Америке? – Нет. Это происходит в двадцать втором веке. – Но двадцать второй век еще не наступил. Сейчас только двадцатый. – Не спорю. Двадцатый. Но я-то жил в двадцать втором. – Этого не могло быть, – сказала Тоня. – – Могло, – возразил я. – Ну вот видишь. Ты сам не уверен в том, о чем сейчас говоришь. Но мне так хотелось поверить в то, что ты из двадцать второго века. – Почему? – Потому что это невозможно. – А ты все-таки поверь. – Не могу. – Почему? – Не знаю. Я слишком взрослая, чтобы верить в сказки. – А ты все-таки поверь. Я тебя очень прошу. Она посмотрела на меня, ища в выражении моего лица ответ на волновавшие ее чувства. – Ты очень странный человек, – сказала она тихо, – очень странный. И это было бы понятно, если бы ты был лилипут, у которого вместе с ростом остановилось и сознание. Но ты не лилипут, не уродец-карлик. Ты отрок. Такие стройные отроки жили только в Древней Руси. Зачем же ты хочешь уверить меня, что ты из двадцать второго века? – Потому что это истина. Один философ сказал про истину, что она начинает свою жизнь как парадокс, а заканчивает как трюизм. Это трюизм, но я действительно из двадцать второго века. – А как ты попал сюда, к нам? – Через дверь. Через дверь в прошлое. – А что это за дверь? Где она? – У нас, в двадцать втором веке. В нашей школе. Но мы пользуемся ею только на уроках истории. Историк забирает нас и ведет в тот исторический период. который значится в школьной программе. Недавно наш класс побывал у хана Батыя. На очереди – Иван Грозный, Карл Двенадцатый, Екатерина Вторая и премьер Великобритании Уинстон Черчилль. – А кто такой этот Черчилль? Мы его не проходили. – Будете проходить позже. Когда он станет премьером. А пока он еще не стал и не вошел в историю. У вас история намного короче. Но зато мы можем, если захотим, встретиться с любым историческим лицом. – Это очень интересно. – Да. Но наш учитель начинает заикаться от робости. И вступает в спор. А с таким, как Иван Грозный, в спор вступать довольно опасно. Как ты думаешь? – Думаю, что ты прав. Она рассмеялась: – Ты заговорил меня, и я почти поверила в твою дверь и в то, что ты из двадцать второго века. Но это, к сожалению, невозможно. – Я тебе докажу, что это возможно. – Когда? – Не сейчас. А когда будем возвращаться в свое столетие. Мы исчезнем – и навсегда. – Навсегда? – спросила она. – Да, навсегда. Так уж устроена школьная программа. То, что мы прошли, мы уже не повторяем. – И тебе не захочется повторить? – спросила она с грустью. – Что повторить? – Ну, этот урок, который длится сейчас. – Мне очень хотелось бы, чтобы этот урок никогда не кончился. Но вечных уроков не бывает. Все кончится, и мы вернемся в свой век, в свою школу, к своим учителям, к своим родителям и к своим обязанностям. – Ты вернешься, а я? Я останусь здесь? В своем веке? – Да. У вас нет таких дверей, как у нас. Еще не изобрели. Изобретут не скоро. Через два столетия. – А я не верю. Я не верю, что когда-нибудь изобретут такую странную, удивительную дверь. У нас много дверей. И все они очень обыкновенные. За этими дверями нет ничего незнакомого. Откроешь их – и увидишь то, что видела вчера и увижу завтра. А у вас разве не так? – Тоже так. Но эти двери совсем другие. Они в прошлое. Но не думай, что они такие надежные. Иногда они могут подвести. – А ты не боишься, что они подведут в этот раз и ты застрянешь у нас, в нашем городке? – Не знаю. Все может быть. Тогда я каждый день буду видеться с тобой. – Каждый день – это слишком часто. Мы будем встречаться через день или два. Мы стали назначать друг другу свидания и писать записки, оставляя их в дупле огромной ветвистой ивы, растущей на берегу возле дома, где жила Тоня. Когда мы встречались, Тоня говорила: – Урок продолжается… – Какой урок? – Урок истории. Ты же попал ко мне через дверь в прошлое. Ты из двадцать второго века, а я из двадцатого. Знаешь, ум мой не верит, а мои чувства говорят, что это правда. Мои чувства говорят, что урок скоро кончится и ты исчезнешь. Не исчезай, Феокрит. Я тебя прошу. – Я бы охотно остался, – сказал я, – но наш учитель… Он не имеет права вернуться без меня. А мне не хочется его подводить. Он добродушный малый, хотя и заикается иногда. Когда мы были у мистера Клемен-са, который называл себя Марком Твеном, наш историк так растерялся, что не мог своими словами пересказать содержание «Янки при дворе короля Артура». Марк Твен нас высмеял, а потом выпроводил как непрошеных гостей. – А как вы попали к Марку Твену? Он ведь давно умер. – Но ведь ты тоже умерла, – выпалил я, – а тем не менее мы с тобой говорим и даже смеемся. Я спохватился и пожалел о том, что сказал, но было уже поздно. – Я умерла? – спросила Тоня. – Когда я умерла? – Через много лет, – ответил я растерянно. – Впрочем, я этого не знаю и говорю только предполагая. Ты проживешь, наверное, очень долго. Но до двадцать второго века тебе все-таки не дожить. А я пришел к тебе оттуда. – Значит, я умерла? – Нет, ты жива, жива! И нет на всем белом свете девочки более живой, чем ты. Ты живее всех, кто жил, живет и будет жить. Честное слово. – Верю! Верю! – сказала Тоня. – Но поговорим о чем-нибудь другом, более веселом, а не о смерти. Так Марк Твен выпроводил вас? – Да. И все из-за нашего учителя, который стал нести чепуху и спорить с великим писателем. А великий писатель спросил его: почему он, открывая свою дверь, не попадает в будущее или прошлое, а остается в своем веке? – А в самом деле, почему, Феокрит? – А потому, что у него обыкновенная дверь, а у нас дверь необычная, почти волшебная, как в сказке. – Это у Марка Твена обыкновенная дверь? Уж у него-то она должна быть почище вашей… Но что у вас есть интересного, кроме дверей, Феокрит? Про дверь я уже слышала. – Слышала, но не поверила. – Еще немножко – и поверю. Ты рассказывал мне про человека, который прыгал с камня на камень. Он и сейчас прыгает? – Не знаю. Наверное, прыгает. Он ведь попал в поле замедления. – А что это за поле замедления? – Об этом надо спросить у бабочки или у наших физиков. Они превратили секунды в годы. – А хорошо это или плохо, Феокрит? – Не знаю, Тоня. Может быть, это и нужно. Ведь мы живем в очень подвижном веке, легко проникаем в другие тысячелетия. А в замедленном времени, наверно, все по-иному. Я все хотел спросить это у человека, который прыгает. Но не успел. Когда вернуД в свой век, непременно спрошу. – А я как об этом узнаю? – спросила Тоня. Я задержался с ответом. Пауза длилась, а я молчал. Потом я сказал: – А разве мы больше с тобой не встретимся? Тоня тоже молчала. Потом она сказала: – Как же мы встретимся? Ведь я умру. – От чего? – Ни от чего. Просто от того, от чего умирают все. – А от чего умирают все? – От времени. Раз ты попадешь в свой двадцать второй век, то меня уже не будет. Мне и до конца своего века не прожить. Но все-таки во всем этом кроется какая-то загадка. Ты ведь сразу попадешь в свой век? Да? – Да, – ответил я. – За несколько секунд. Аппарат действует очень быстро. – Тогда я ничего не понимаю, – сказала Тоня. – Значит, я за эти несколько секунд успею стать взрослой, потом состариться и даже умереть? Объясни мне, пожалуйста, Феокрит. – Не стоит объяснять, – Почему? – Потому что этого не случится. Я останусь в вашем веке. Я не хочу возвращаться. – А твой учитель? – спросила она. – Ведь ему попадет. У него будут большие неприятности из-за того, что ты не вернулся. – Придумает что-нибудь… Скажет, что меня задавила ломовая лошадь или убил и ограбил какой-нибудь преступник. Об этом часто пишут в ваших газетах. – Но от него потребуют какое-нибудь доказательство, вырезку» из отдела происшествий газеты или еще что-нибудь. – Все знают, что ваш век беспокойный и потерять жизнь в нем легко. Я старался убедить Тоню, что я останусь в ее веке,, но я старался убедить не только ее, но и себя самого. Во мне боролись два чувства: желание видеть Тоню каждый день и желание повидать отца, мать, одноклассников, Дориана Грея и синее окно моего детства, оставшееся где-то далеко-далеко. Тоня словно угадала мои мысли. Она спросила меня: – Через эту дверь, о которой ты говорил, можно попасть только в чужое прошлое? А в свое прошлое можно попасть, ну, скажем, видеть свое детство? – Можно. Каждый раз, когда мы едем на дачу, мы оказываемся в своем прошлом. Там, в моем детстве, есть дом на берегу реки и синее, как струя речной воды, окно. Синева моего окна снимает усталость, освежает. Через это окно смотришь на мир, как сквозь речную синеву, все становится другим – как было в детстве! – И у тебя есть такое окно? – Было. Теперь уже не будет. Ведь я решил остаться здесь, с тобой, в твоем веке. Тоня посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Я часто видел ее словно сквозь синее окно своего детства, сквозь то окно, которое осталось в другом веке, веке, которого еще нет, но который будет. Ради Тони я должен отказаться от того века и от синего окна? Нет, окно будет со мной. Вот и сейчас я смотрю словно сквозь речную синеву. И это оттого, что со мной рядом Тоня. После свидания с Тоней, вернувшись в гостиницу, я застал нашего учителя и своих одноклассников в тревоге. – Где ты пропадал, Феокрит? – спросил строго учитель. – Наш урок подходит к концу, все должны быть на месте. Сейчас мы отправимся в будущее, в свой век. Он не спускал с меня своих бдительных глаз. А потом… Потом завеса времени отделила меня От Тони, оставшейся в своем милом далеком столетии.8
В кармане у меня хранилась фотографическая карточка Тони, работа провинциального фотографа, жалкая, как его огромный, неуклюжий аппарат, но тем не менее сумевшая остановить мгновение и передать все очарование Тониной улыбки и больших насмешливых ее глаз. Тоня осталась в прошлом, а я был здесь, и слова «здесь» и «теперь» казались мне непроницаемой стеной, отделявшей меня от нее, от ее «там» и «давно». Увижу ли я ее? Встречусь ли с ней? Во всяком случае, если и встречусь, то не во время урока истории. Уроки ведь не повторялись. Но я не мог больше жить без Тони, без ее улыбки, без ее насмешливых и грустных глаз. И об этом я сказал своим родителям, которые уже давно обратили внимание, что я начал худеть от тоски. – Ты должен найти девушку в своем веке, – сказала мать, сделав строгое лицо. – Разве их у нас мало? Отец отнесся гораздо серьезнее к моему юношескому чувству. Он понял, что это была настоящая любовь, любовь, о которой когда-то писал Тургенев. В Тоне тоже было нечто тургеневское. Она была одна во всех столетиях, будущих и прошлых, чем-то похожая на всех других девушек и в то же время отличная, не такая, как другие. Отец мой это понял сразу и не стал уговаривать меня забыть Тоню и искать ее подобие среди своих современней. – Что же делать, Феокрит? – сказал он. – Что делать? – ответил я. – Вернуться в тот век, чтобы повидаться с ней. Нам с ней даже не удалось как следует поговорить. Время летело, как во время перемены в школе. А учитель боялся задержаться хотя бы на один лишний час. Он помнил, как ему попало из-за Батыя. – Тогда испортилась дверь. – А в этот раз она работала отлично. Не успели оглянуться, как снова оказались в своем классе. Мне иногда кажется, что все это приснилось. Но сон этот сильнее и реальнее любой действительности. – Думай, Феокрит, что это был прекрасный сон. – Но ведь это не был сон. Ты это знаешь не хуже меня. Дверь в прошлое существует. И мне хочется вернуться туда, где я оставил Тоню. Я представляю себе, как она пришла к дереву, возле которого мы назначали с ней свидания. Дерево на месте. И река на месте. И синее небо. И тропа, по которой мы ходили вдвоем. Но меня нет. Она ждет. Я уверен, она ждет и сейчас. Ждет и надеется. А я обманул ее. – Разве ты ей что-нибудь обещал? – Да. Я обещал остаться. Но я обманул ее. И я боюсь, что она умерла, так и не дождавшись меня. – Конечно, она умерла, – сказал отец. – Ведь сейчас двадцать второе столетие. А ты ее оставил в двадцатом. Прошло больше двухсот лет. – Но я постараюсь вернуться именно в тот момент, когда она подошла к дереву, чтобы встретиться со мной. Мне хочется, чтобы она не ждала ни одной минутки. – Но для этого тебе придется ждать, Феокрит, – сказал отец. – Ты еще не достиг того возраста, когда люди совершают туристские поездки в прошлое. Ты еще подросток. – Значит, я должен ждать? – Ничего другого не остается. Жди, Феокрит. И я стал ждать. Вся моя жизнь превратилась в ожидание. Я жил, думая о свидании с Тоней. Считал дни, недели, месяцы. Они плыли медленно, словно я прыгал с камня на камень, попав в поле замедленного времени. Я писал ей письма, я писал ей в прошлое. Но не с кем было их отправить. Никто не собирался лететь в 1915 год. И неотправленные письма лежали в ящике моего письменного стола. В одном из них я писал:«Тоня! Ты сейчас далеко в твоем тихом провинциальном городке, где есть гостиница, и рессорная коляска, и человек, очень похожий на Чичикова. Передай ему привет из двадцать второго века. Я вспоминаю, словно стою у синего окна своего детства и сквозь него смотрю на тебя. Но, увы, окон в прошлое нет. Есть двери, но они для меня пока закрыты. Потерпи еще несколько лет, и я увижу тебя. Тогда откроется дверь…»
Последние комментарии
5 часов 37 минут назад
5 часов 43 минут назад
5 часов 47 минут назад
5 часов 47 минут назад
5 часов 53 минут назад
6 часов 10 минут назад