Горькая любовь [Карло Бернари] (rtf) читать онлайн
Книга в формате rtf! Изображения и текст могут не отображаться!
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Горькая любовь
Перевод с итальянского Л. Вершинина
1.
Сидя в красильне, я со страхом прислушиваюсь к ее крикам.
— Могу я все-таки поговорить с самим хозяином?
Сколько времени длится осада — она у стойки шумит, возмущается, а я в красильне жду, когда стихнет ее громкий голос, — точно не знаю, знаю лишь, что раз в неделю последний час работы отравлен ее воплями.
— Это свинство, самое настоящее свинство!
Теперь голос доносится через окно, выходящее во двор, — должно быть, женщина стоит у входной двери.
— Пусть все знают, что вы за красильщики!
— Ну зачем же так, — робко возражает приемщица. — Ведь все можно исправить.
— Когда? Как? — кричит клиентка. — И что значит исправить?
— Надо было сразу не брать платье, а то прошел целый месяц.
Наконец-то моя приемщица подыскала нужный ответ. Но клиентка и тут нашлась:
— Вы его всучили обманом, когда мама была дома одна. А она плохо видит. Да еще заставили заплатить все деньги сразу... Вот как было дело, моя любезная. Уже месяц, как я по вашей милости каждый день таскаюсь в эту красильню.
— По моей? — растерянно переспрашивает приемщица.
— Да, по вашей, разумеется, по вашей.
Этот противный голос доносится из «залы» — видно, клиентка вернулась к стойке.
— Но скоро этой истории придет конец, — снова возвысив голос, нараспев обещает она. — Встретимся в суде... Вот пойду и подам на вас жалобу. Где находится ваш полицейский участок? Посмотрим, как вы будете оправдываться перед полицейским комиссаром!
Такой оборот дела грозил мне крупными неприятностями — ведь полиция безропотно подчинялась не только приказам фашистских властей, но и требованиям отъявленных наглецов.
Я решил вмешаться и, не переодевшись, вошел в залу.
— Так что же вы скажете полиции?
Мое внезапное появление, моя одежда, наглый вопрос — все это смутило клиентку.
— Я ей скажу, скажу... — пробормотала она.
Потом оглядела меня с головы до ног. Она словно не знала, стоит ли разговаривать с грубияном подмастерьем.
— Скажу, что вы натворили. — Она подошла к самой двери, точно желая привлечь в свидетели пассажиров, ожидавших автобуса. — По-вашему, это работа?! Тогда признайтесь честно, что вы мазилы и разрешение открыть красильню получили незаконно! — воскликнула она.
— Простите, но вы не имеете никакого права позорить нас перед прохожими. Скоро тут толпа соберется. Закройте дверь! — велел я приемщице. — А вас попрошу подойти к стойке. Вот здесь и возмущайтесь! — обратился я к посетительнице в черном платье.
Прежде в красильне я ни к кому не обращался, не добавив вежливо «синьора», и сейчас с досадой заметил, как легко употребил эту, очевидно, привычную для моей клиентки форму.
Приемщица закрыла дверь, а клиентка остановилась в нерешительности у стойки.
— Не бойтесь, мы не кусаемся.
— Надеюсь, — с прежней резкостью ответила женщина в траурном платье.
— Я же вас просила не кричать у самых дверей, — приободрившись, заметила приемщица.
— А вам лучше помолчать! — осадила ее клиентка. — Это вы виноваты, что все так получилось!
— Я? — возмутилась приемщица.
— Да, вы и только вы!
Приемщица побледнела, глаза ее сначала округлились от изумления, потом сузились, лоб покраснел словно от удара.
Она метнула полный ненависти взгляд на женщину в черном.
Назревала ссора, и я снова поспешил вмешаться:
— Синьорина, уже восемь вечера, вы можете идти домой. Опустите решетку витрины и до половины дверную решетку. И еще потушите свет в красильне.
Приемщица неохотно подчинилась. Как только она исчезла в дверях, клиентка опять принялась на нее жаловаться:
— Почему она сразу вас не позвала, синьор?
Она перешла, на эту вежливую форму, словно желая придать своему протесту полную объективность.
— К тому же она просто невоспитанна. Вам бы следовало ее заменить. Уж поверьте мне на слово, в обращении с клиентами прежде всего нужна вежливость.
— Знаю. К сожалению, не от меня зависит, уволить ее или оставить. Но насколько мне известно, она отлично справляется со своими обязанностями. Поймите, она делает то, что ей велят.
— Так это вы приказали ей водить меня за нос?!
— Я лишь старался выиграть время. Клиенты донимают нас своими капризами, и нам приходится прибегать к разным уловкам.
— Вот как! Да, в откровенности вам не откажешь. Значит, мои требования — каприз?
— В вашем случае, может, и нет, но как правило... Впрочем, покажите, что вам не понравилось.
— Посмотрите сами! Это называется черный цвет! А что вы скажете об этих полосах? Вы положили в чан мало краски.
— О, святая простота! — Я вскинул руки к потолку. — Эти полосы — не что иное, как проступившая основа материала. Можно подумать, что я крашу платья по очереди и ваше, вам назло, положил в чан последним!
— В вашем ремесле я не разбираюсь! Для меня важен результат. А мне придется выбросить платье или подарить его Красному Кресту для какой-нибудь бедной абиссинки. Посмотрите вот здесь... и здесь.
Поглаживая рукой ткань платья у выреза, она придвинулась ко мне вплотную, и я ощутил, как вздымается ее грудь, Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — это набивной жоржет, доставляющий нам, красильщикам, столько хлопот. Охватившее меня возбуждение я попытался замаскировать «профессиональными» действиями, которые хотя и выдавали мое волнение, но выглядели так, будто я издеваюсь над ее претензиями, столь не вязавшимися с ее влажным взглядом. Стоило мне поднять глаза, как наши взгляды встретились.
Я просунул руку ей за пазуху, ладонью касаясь ее груди, дотронулся пальцами до взмокшей подмышки, словно хотел проверить, насколько крепка ткань в самом уязвимом месте. Затем высоко поднял край ее юбки и стал разглядывать его на свет. Наконец я изрек:
— Пожалуй, можно попытаться кое-что исправить. Но только на вашу ответственность.
Прерывающимся, сдавленным голосом, точно моя близость мешла ей дышать, она спросила:
— Как вас понимать?
— Заранее вас предупреждаю: можно все окончательно испортить. Чтобы вы потом не скандалили. Набивной жоржет — прековарная штука, особенно когда цвет основы очень яркий. Ткань тогда плохо впитывает краску, и на ней проступают следы. А если сделать раствор погуще, она приобретает красноватый либо зеленоватый оттенок.
И тут вошла приемщица. Она молча прошла мимо нас, слегка кивнув нам на прощание головой.
— До завтра, — сказал я.
Моя клиентка, даже не кивнув в ответ, проводила ее презрительным взглядом.
— Если бы эта девица, — сказала она, едва за той захлопнулась дверь, — меньше думала о своей внешности, а больше — о клиентах, она бы предупреждала их, что такие платья красить нельзя... Но ей, видно, очень хочется угодить вам.
— Вы слишком к ней строги. — Я сжал посетительнице руку, которую она на миг покорно протянула, но сразу же отдернула, словно притронулась к раскаленному железу. — Эта девушка работает не ради собственного удовольствия, а из нужды: у нее недавно умер отец. Во всяком случае, если хотите, я верну вам деньги за окраску, — добавил я. — Потом вычту их из жалованья синьорины.
— О нет, нет! Раз ей так тяжело приходится, бедняжке... Лучше я вам оставлю платье. Может, все-таки удастся его перекрасить. Ну, а если ничего не получится... — Вдруг она резко возвысила голос: — Тогда ноги моей здесь больше не будет. Хватит с меня одной неприятности. Разве я не права?!
Ее глаза, устремленные на меня, говорили совсем о другом: «Скажи, чтобы я вернулась, и я вернусь». Я так и сделал.
— А я, синьора, думаю, что вы еще придете к нам. И даже очень скоро.
— Вы в этом уверены? — слабым голосом, выдававшим сильнейшую растерянность, сказала она.
— Совершенно уверен, — прошептал я нежно, словно признаваясь ей в любви. — Больше того, я уверен, что теперь вы всегда будете звать меня. А пока не выпить ли нам в знак примирения вермута?
— Только не вермут! У меня от него голова болит.
— Тогда чашечку кофе-каппучино.
— Хотите загладить вину чашечкой каппучино!
Она улыбнулась мне, и я, поднимая трубку телефона, уже знал, что она в моей власти.
— Алло! Это бар Систина? Как кто говорит?! Не притворяйся болваном! Ты прекрасно знаешь, кто с тобой говорит. Ведь я единственный клиент вашего паршивого бара.
Я старался показать себя во всем блеске остроумия, и кассир бара как всегда подыгрывал мне.
— Брось! Такого выгодного клиента тебе больше не найти. Так что запиши без разговоров: две чашки каппучино в красильню... Кое-кто и вечером вместо аперитива пьет кофе. Тебе-то какое дело?! Благодарю за совет, я и сам знаю, что сейчас половина девятого! А я решил не закрывать! У тебя есть возражения?! Нет? Тогда добавь еще и пирожных. И притом самых свежих. Понял? Иначе я все отошлю назад и позвоню в бар напротив. Ваш конкурент только этого и ждет.
Дама в черном платье с любопытством разглядывала меня.
— Он мой давний друг. Если хочешь, чтобы тебя обслужили как следует, его надо подзадорить, — объяснил я. Но тут, вешая трубку, я увидел себя в зеркале. Улыбка замерла у меня на губах. Неужели этот самый оборванец в испачканной краской, изодранной тенниске, в подпоясанных бечевкой черных штанах с дыркой у колена и есть я? А обшитые белой ниткой петли на рубахе и деревянные облезлые башмаки на голых, черных от анилиновой краски ногах!
Да, я узнал себя, это, конечно же, был я. Но моя глупая, самодовольная улыбка никак не вязалась с моей одеждой.
— О боже, в каком я виде! — с искренним ужасом воскликнул я. — Извините, я мигом переоденусь.
Проходя мимо входной двери, я закрыл ее на ключ и убавил свет в люстре. Затем, остановившись на ступеньках лесенки, которая вела в саму красильню, завернулся в портьеру и сказал синьоре, удивленно озиравшейся вокруг:
— Когда постучат в окно, откройте, пожалуйста, дверь посыльному из бара, велите ему поставить поднос на столик и сразу же снова заприте дверь. Иначе потом мороки не оберешься с запоздавшими клиентами.
— А может, с клиентками? — спросила она, когда я влезал в ванну, вода в которой уже успела согреться.
2.
Вернулся я с напомаженными волосами, весь благоухая одеколоном. Смыть анилиновую краску с рук и ног мне удалось лишь хлорамином, и я надеялся, что одеколон заглушит его отвратительный запах. На мне был щегольской костюм светло-жемчужного цвета, который стоил ровно столько, сколько я зарабатывал за целый месяц.
— О, какие мы элегантные! — воскликнула она, когда я появился.
Я притворился, будто принял ее комплимент как должное.
— Садитесь, что же вы стоите!
Она села на плетеный диванчик, скрестив ноги, и расправила складку платья.
— Господи, до чего же оно безобразное. Смотреть противно! — со вздохом сказала она.
— Ну, не стоит об этом вспоминать?
Я протянул ей чашку кофе и сел рядом.
— Хотите пирожное?
Она пристально посмотрела мне в глаза, потом, взяв пирожное, спросила:
— Вы всегда так поступаете с клиентками?
— Все зависит от того, скандалят ли они, приятное ли у них лицо. Правда, таких красивых клиенток, как вы, я почти и не встречал, — небрежно-кокетливо ответил я.
— А мне показалось, что у вас богатый опыт.
По ее глазам я догадался, что она скорее ждет не опровержения, а подтверждения своей догадки. Тут весьма кстати на память мне пришли стихи Бодлера, прочитанные накануне. И я продекламировал с пафосом:
Entre tant de beautes que partout on peut voir,
Je comprends bien, amis, que le desir balance,
Mais on voit scintiller en Lola de Valence
Le charme inattendu d'un bijou rose et noir
Меж рассыпанных в мире привычных красот
Всякий выбор, мой друг, представляется спорным.
Но Лола — драгоценность, где розовый с черным
В неожиданной прелести нам предстает.
(На картину Эдуарда Мане «Лола из Валенсии», перевод В. Левика.).
— И эта розовая и черная жемчужина — я? — весело смеясь и всем телом наклонившись вперед, спросила она. — Розовая и черная! Очень приятный комплимент. И неожиданный. Надеюсь, что черная краска будет не вашей.
— Увы, это исключено, — сказал я, впившись в нее взглядом. — Вам черный цвет был дан гением природы, и красками ему служили лепестки роз, ягода тутовника и зерна суммака, а не жалкие анилиновые красители вашего покорного слуги.
— Подумать только! — воскликнула она, покачав головой, словно хотела отогнать неотвязную мысль. — Кто бы мог всего два часа назад поверить, что я буду сидеть рядом со своим мучителем и слушать его комплименты! Признаюсь, я вас просто ненавидела.
— Теперь вы тоже меня ненавидите?
Она не ответила. Протянула мне сигарету и вынула зажигалку. Я взял ее руку в свои и сказал, чтобы она закурила первой.
— Чьи это стихи? Ламартина? — смущенно спросила она, закурив и отдавая мне зажигалку.
— Бодлера. Одного из двух моих самых любимых поэтов! — изрек я, пустив струйку дыма.
— А кто второй? — Рука у нее дрожала.
— Леопарди. Бодлер с редкой полнотой выразил чувства своей эпохи. После него и Леопарди поэзия утратила всю нежность.
— Я в поэзии мало разбираюсь. Наверно, вы правы. Вот стихи Леопарди я знаю неплохо. Он был родом из моих мест. Девушкой я не раз мечтала у заветного холма. «Всегда дорогими мне были этот заветный холм и изгородь эта», — продекламировала она нараспев с преувеличенным пафосом.
— Нет, нет, не так, — остановил я ее. — Ведь вы его коверкаете, бедного Леопарди!
— Кто учится пению, тот по привычке читает нараспев даже обычное письмо, — согласилась она.
— Вы учитесь вокалу? — Мне стало приятно, что я ухаживаю за оперной певицей. Но она сразу уточнила:
— Училась. Прежде. Знаете, замужество, дети. Потом начались беды, сплошная цепь несчастий. И самое последнее из них — смерть мужа. — На ее розовом лице снова появилось растерянное выражение. После секундного молчания она спросила: — Как это вы умудряетесь интересоваться сразу столькими вещами? — А ее черные глубокие глаза досказали без слов: столь далекими от вашего ремесла?
Я медлил с ответом, не зная, что выбрать — то ли: «Я пишу, рисую, сочиняю стихи» или же: «Горький в молодости тоже был красильщиком». А сказал лишь многозначительно:
— Учусь. Стараюсь смотреть на мир не только сквозь окна моей грязной красильни.
— Очень хорошо поступаете, — одобрила она.
— Довольно часто хожу на выставки, — продолжал я. — Увы, у меня остается мало свободного времени... Но на последнем Куадреннале я все-таки побывал.
— Вам понравились скульптурные работы Руджьери?
— Вы говорите о портном, который стал скульптором?
— Так вы и это знаете? Вы обратили внимание на его бюст женщины, выставленный в четвертом зале?
— Нет, признаться честно, не обратил.
— Ему позировала я. Но об этом никто не знает, — сказала она с обезоруживающим бесстыдством.
— Но я-то теперь знаю! Он и это изобразил? — вполголоса сказал я, дотронувшись ладонью сначала до ключицы, а потом и до упругих бедер. — А может, и пониже?
— Слишком вы любопытны! — сказала она, закрыв мне рот рукой. Я легонько укусил ее палец, и она тут же отдернула руку.
— Да, жизнь — странная штука, — вздохнула она.
В ее долгом, глубоком вздохе таилось предчувствие чего-то необыкновенного, и я с таким же печальным вздохом подтвердил:
— Воистину, странная. — Я желал найти оправдание быстрой перемене чувств и самой ситуации и грустным голосом добавил: — Кто знает, к каким тонким уловкам и хитростям прибегает жизнь, чтобы сошлись пути двух существ, которые еще минуту назад слепо ненавидели друг друга.
Она благодарно посмотрела на меня, я взял ее руки в свои и стал гладить себя по щеке. До тех пор, пока ее пальцы сами не начали меня ласкать.
— Знаешь, только когда выходишь из дома, а уж когда вернешься — знать не дано, — тихо сказала она.
Я поцеловал ее и дрожащими губами спросил:
— Думала ли ты, что мы будем целоваться?
— Думала, — прошептала она, возвратив мне поцелуй. — Все шло к этому. — Она улыбнулась мне. — Я чувствовала.
— И хотела? — допытывался я, снова целуя ее.
— Это было как прерванный разговор, который ждет своего завершения, — сказала она, слегка отодвинувшись.
— Такого?
С этого мгновения наши объятия и поцелуи словно подчинились точному ритму и неумолимой логике. Едва она устало откидывалась назад, я снова впивался губами в ее губы и снова обнимал ее ищущими руками.
Часы бежали с невероятной быстротой между одним ночным патрулем и другим. Каждый раз патрульные стучали в дверь, чтобы удостовериться, есть ли кто в этой красильне, до сих пор почему-то незапертой и освещенной.
Когда мы вышли из красильни, я не удержался и с мальчишеской гордостью показал ей надпись, которую поэт и писатель Альваро оставил в знак признательности за нашу работу:
Пусть каждый как умеет окрасит свои иллюзии
И почистит свою совесть.
Что же до одежды — не беспокойтесь,
Обо всем позаботится Красильня.
Она прочла это посвящение Альваро с недоверчивой улыбкой и, видно, подумала про себя: «Какие же безумцы, эти поэты! Чего только не выдумают!»
Но я был ей благодарен даже за это не слишком лестное для меня суждение. Я обнял ее за талию, и так, тесно прижавшись друг к другу, мы медленно шли в счастливом молчании по сонным и безлюдным улицам центра.
3.
Я как сумел перекрасил платье и несколько дней спустя позвонил в дверь ее дома. Рената небрежно взяла отглаженное платье, которое я осторожно ей протянул, и, едва удостоив его взглядом, бросила на руки старухе, выскочившей в коридор с очками в одной руке и с газетой «Мессаджеро» в другой.
— Возьми и повесь в шкаф этот шедевр красильного искусства.
Старуха обиженно водрузила очки на нос, чтобы получше рассмотреть платье. Рената повернулась к ней спиной — ее явно злила не моя плохая работа, а то, что черный цвет напоминал о трауре — на ней самой было уже пестрое светлое платье.
— А ты наглец. Мог хотя бы предупредить меня по телефону, — сказала она, как только ее мать ушла к себе в комнату.
И поцеловала меня.
Но мгновенно отпрянула, потому что в комнату, распахнув дверь, ворвался мальчишка лет восьми-девяти. Он подбежал к матери и обхватил ее ноги.
— Осторожнее, мне больно! — чуть не упав, сказала она. — Вот мой Витторио.
— Красивый мальчик, — сказал я, пристально глядя ей в глаза. — Ну, давай, дружище, руку! — Я наклонился к нему.
Витторио посмотрел на меня исподлобья и уткнулся матери в коени. Рената потрепала его по плечу.
— Какой же ты невоспитанный. Поздоровайся с дядей.
Витторио, набычившись, мрачно разглядывал меня.
— Перестань дурить, — рассердилась Рената. — Знаешь, он не дерется.
— О, нет! — воскликнул я. — Умных мальчиков я очень даже люблю.
— Тогда тебя ждет разочарование, — грустно сказал она, открывая дверь гостиной. Мы вошли в гостиную, и я обратился к Витторио, который неотступно шел за матерью:
— А я по твоим глазам вижу, что ты вовсе не глупый. Ну, как тебя зовут?
Мальчуган снова уткнулся головой Ренате в живот. Она его отстранила.
— Отвечай же. Ты что, онемел?
— Оставь его в покое. Он меня первый раз видит, стесняется. В каком ты учишься классе?
Витторио отвернулся и опять уткнулся головой в материнскую юбку. Рената сказала:
— Горе с ним, да и только. Кто бы ни пришел, сразу начинает капризничать. Представляешь, ему уже десять лет, а он второй год сидит в четвертом классе.
— Не велика беда. Исправится. — Я неловко попытался погладить мальчугана по голове, но тот наклонился еще ниже, и мои пальцы скользнули по бедру Ренаты. — Годом меньше, годом больше, — добавил я.
— О господи! После твоих речей он вообще перестанет учиться... Расскажи ему лучше, что случается с теми, кто плохо учится.
— Что может понять десятилетний мальчишка?
— В этом возрасте уже многое понимают; потом будет поздно. Ты же сам мне рассказывал, что если бы окончил вовремя среднюю школу, то не стал бы красильщиком. Объясни же ему, как тяжела твоя работа, как тебе приходится вечно торчать в грязной, сырой мастерской у дымящегося котла, носить лохмотья, в которых я позавчера тебя увидела!
Упоминание о моем трудном ремесле, призванное пробудить в сыне отвращение к физическому труду, меня глубоко ранило.
— У каждого ремесла есть свои минусы. У меня руки всегда в краске, у другого они всегда грязные от жира и ржавчины.
— Конечно, всякая работа нелегка, иначе и быть не может. Но твоя показалась мне самой тяжелой.
Витторио смотрел на нас грустно и растерянно. Вдруг он сказал:
— А я бы хотел красить.
— Что? Красить? — взвилась Рената. — Не думай, это тебе не рисунки в альбоме раскрашивать. Почему бы тебе не показать Витторио свою мастерскую? — обратилась она ко мне. — Пусть полюбуется на огромные медные чаны, посмотрит, что в них красят.
— Охотно покажу, — сказал я, глядя на Витторио. Наконец-то мальчуган мне улыбнулся. Он держался за ручку двери, но не открывал ее.
— Поверишь ли, с ним нет никакого сладу, — пожаловалась Рената. — Меня он не боится, а уж бабушку и подавно... Знаешь, мне приходится делать с ним все задания. Какая скучища все эти учебники по истории, арифметике, итальянскому!
— Что же я тогда должен говорить! — воскликнул Витторио, отворил наконец дверь и выбежал в коридор.
— Ах, тебе надоело учиться, бедняжке! — настиг его голос Ренаты. — Ничего, попозже разберемся. А пока иди и делай уроки.
Дверь со стуком захлопнулась, Рената вернулась и сказала в полной растерянности:
— Иногда мне кажется, что я просто не дотяну до того дня, когда он кончит школу. Ты ничего не заметил? — Она шагнула ко мне. — Видишь, как сильно я хромаю.
— Хромаешь?
Рената наклонилась и поцеловала меня.
— Да, любовь моя, я хромаю. Рано или поздно ты бы и сам это заметил. Уж лучше самой тебе сказать.
— Пройдись немного, пожалуйста.
Она послушно стала ходить по гостиной, от пианино до балкона и обратно, покачивая бедрами, словно манекенщица, но я так и не понял — нарочно ли, из кокетства, или по необходимости она это делала,
— Нет, иначе, — сказал я. — Походи так, как ты обычно ходишь по улице.
— Увы, вот так я и хожу по улице, любовь моя. Подумай, еще есть время.
— О чем! — воскликнул я, обнимая ее. — Ты мне полюбилась такой, какая есть. С первого взгляда. Остальное — пустяки. Но право же, если заранее не знать, то ничего и не заметишь.
— С годами станет хуже. По крайней мере так говорят врачи.
— Поменьше слушай этих врачей, — ободрил ее я, садясь на ручку кресла.
Рената явно не приняла всерьез мои слова утешения. По-прежнему стоя у кресла и глядя прямо перед собой, на балконную дверь, она сказала:
— Чему быть, того не миновать!.. Представляешь, я много лет гуляла с Витторио на вилле Боргезе и никогда ничего не случалось. Но стоило мне однажды немного захворать, и вот... Витторио в тот раз, как всегда, пускал в фонтане кораблик с парусом, а я сидела на каменном бортике и читала. Я там бывала часто, особенно летом, когда у фонтана такая приятная прохлада. В тот день мне вдруг стало нехорошо, я вся обливалась потом, но подумала: «Может, это оттого, что дует сирокко» — и просидела у фонтана до самого ужина. Вернулись мы домой, и тут я чувствую, что еле взбираюсь по лестнице. Витторио мне говорит: «Мама, ты сейчас на старуху похожа». И правда, я будто отяжелела. А Витторио снова: «Мама, какая ты смешная!» Я поглядела в зеркало — о боже, я вся раздулась, стала похожа на чудище. А голова горит, лихорадка меня бьет. Я слегла и пролежала три месяца. Врачи только недоуменно переглядывались. Наконец один из них, самый молодой, нашел объяснение. Он сказал, что когда я сидела у фонтана уже больная, то впитала в себя всю сырость и влагу. Из-за этого меня и раздуло. Ну, а потом начался деформирующий полиартрит. Бедра ослабели и словно слиплись. Пришлось мне, лежа в постели, заново учиться раздвигать колени. Сначала я просовывала между колен книгу, потом — подушку. Со временем я оправилась, но ходить свободно, как прежде, уже не могу... Тут внутри, — она погладила бедро, — осталась как бы горсть песка, который скрипит при каждом шаге.
Я обнял ее ноги и приник ухом к больному бедру.
— Слышишь, как скрипит, — сказала она, опираясь на больную ногу и приподняв здоровую.
— Ничего не слышу, — солгал я, хотя и услышал звук, похожий на шелест занавесок.
— Спасибо тебе, мой дорогой, — сказала она, погладив меня по затылку. — Хочешь придать мне мужества. Но Витторио, а он честный и безжалостный, как все дети, еще года два назад перед сном капризничал, хотел послушать, «как шумит завод в маминой ноге».
Она отошла к открытому балкону и, словно обращаясь не ко мне, а к душной и знойной виа Рипетта, сказала со вздохом:
— Нам надо было встретиться не сейчас, а несколько лет назад. — Она будто догадывалась, что я буду любить ее тем сильнее, чем беспомощнее она мне покажется.
— Ты уверена, что тогда я полюбил бы тебя еще больше, — с упреком сказал я.
Она ничего не ответила, вернулась к дивану, села, взяла со стола альбом с фотографиями.
— Вот, можешь сам убедиться, если хочешь. Садись рядом.
Когда ее рука легла на последнюю фотографию (объектив запечатлел ее сидящей с грустным видом на балконе в том самом платье, которое я потом красил), я невольно зажмурился, словно желая отбросить ее прошлое, обступившее меня большими фотографиями-портретами и маленькими фотокарточками, групповыми снимками на прогулке и на отдыхе. На меня глядели глаза детей и стариков — целый неведомый мне мир, воспоминания о котором были ей так дороги. Она любила это свое прошлое, недоступное мне, окутанное мраком. С гордостью показала мне фотографии; на них она, уже взрослая девушка, была снята рядом с юношей, который постепенно становился все толще и серьезнее, все более созревая для женитьбы.
Последней была фотография этого же синьора уже во фраке и на вершине буржуазного благополучия. Рядом у старинного портала сельской церкви стоит она, и ее тоненькое личико будто выбелено майским солнцем 1925 года. Потом шли фотографии Ренаты с другим кавалером — мужа сменил «ее маленький мужчина» Витторио, который с каждым годом делался все более похожим на своего покойного отца... Затем — перерыв в два-три года и, наконец, отдельная фотография: Рената в одиночестве сидит на балконе и смотрит вдаль, быть может, на шпиль церкви. На эту фотографию она и положила руку, словно желая скрыть ее от моих глаз.
— Эту фотографию давно пора выбросить, — сказала Рената, отрывая ее от страницы альбома. — Я тут сама себя не узнаю.
— Ошибаешься. Подари ее мне, — сказал я, отводя руку Ренаты. — Для меня эта фотография лучше всех.
— Правда? — искренне удивилась Рената. — Эта гадость? Смотри, сколько тут чудесных фотографий.
— По мне эта самая красивая. На ней ты такая, какой я тебя увидел впервые. А не та прежняя Рената, которой я не знал.
Я неотрывно смотрел на фотографию, чуть наклонив голову, не в силах поверить, что именно мне выпало счастье узнать Ренату в самом расцвете ее красоты…
— Ты бесконечно хороша! С этим бледным лицом королевы в изгнании!
Рената мечтательно улыбнулась: сравнение с королевой в изгнании ей, видно, польстило. (В те годы пользовались большим успехом женщины типа бельгийской королевы Астрид.) Но словно желая отогнать немыслимый соблазн столь лестного для нее сравнения, она негромко сказала:
— На сегодня хватит. Идем делать уроки. Хоть бы я что-нибудь помнила!.. Витторио! — позвала она, когда мы вышли в коридор.
В другом конце коридора отворилась дверь темной столовой. (Похоже, дверь отворила старуха, потому что в проеме белел лист «Мессаджеро».) Витторио выполз на четвереньках из-под стола — здесь он прятался вместе со своими «игрушками»: старым инструментом, пришедшей в негодность кофеваркой, кастрюлями, крышками с оторванными ручками и сковородами без днища. Он подошел ко мне, прикрываясь, точно щитом, крышкой от супницы; на голове у него красовался шлем — ржавая кастрюля, он вытянулся по стойке «смирно» и отсалютовал мне сломанной вилкой.
— Посмотри только, на кого он похож! — засмеялась Рената.
Я же со всей серьезностью ответил на его салют военным приветствием и громко скомандовал: «Воль-но!» Витторио радостно улыбнулся мне из-под кастрюли.
— Ты его покорил! — сказала Рената, открывая дверь и погладив меня по затылку. Для меня ее ласка была словно нежное дуновение ветерка.
4.
Витторио прочно вошел в наши отношения, порою досаждая мне шалостями или дурацкими выходками, порою радуя неожиданными, смелыми поступками. Его молчаливая тень нависала над всеми нашими встречами.
Достаточно было Ренате бросить: «Кто знает, что он там сейчас вытворяет» или же мне упомянуть о нашем будущем: «Больше мы не расстанемся», как мысль о Витторио все меняла, пугая мою возлюбленную.
— Нет, нет, это невозможно! — твердила она точно одержимая.
Вот уже несколько недель, как она вечером в часы между закрытием красильни и поздним ужином приходила ко мне в меблированную комнату, которую я снимал вблизи Трафоро. Последнее время я было возненавидел эти четыре угрюмые стены, оклеенные золотисто-желтыми обоями, и собирался перебраться в другое место. Но Рената убедила меня остаться.
— Это чудесная комнатка, мечта поэта! — воскликнула она. — Ах, если бы можно было остаться здесь навсегда! Нет, я бы ни за что на свете не променяла ее на другую!..
Рената любила после долгих объятий лежать в постели и следить за тенью сигареты на потолке, лежать с открытыми глазами и грезить.
— Как было бы чудесно, — говорила она и при этом мечтала не о чем-то несбыточном, а о нашем будущем, которое мы могли бы создать силою веры и терпеливого труда. А в конце неизменно добавляла: — Да что там, ведь это одни мечты! — и разрушала причудливый узор от дыма сигареты, словно разрушая грезу...
— Стоит тебе захотеть, и мы будем счастливы, — возражал я.
Однажды вечером она приподнялась на локте и взглянула на мой лоб.
— Начинаешь лысеть. — Она погладила меня по виску. — Чувствую, ума и воли тебе не занимать!
— Тогда почему ты боишься мне довериться, Рената?
— Даже когда ты совсем облысеешь, ну, скажем, через двадцать лет, тебе будет сорок два, а мне ровно на десять больше. Понял теперь? — с обидой ответила она.
— Что значат десять лет, подумаешь, какая большая разница! — рассердился я. — Просто ты меня не любишь!..
Она, точно обессилев, снова упала на подушку и уставилась в потолок.
— Одной любви мало. Я буду для тебя обузой... Если б еще не Витторио!..
Мысль о сыне преследовала ее неотступно.
— Если бы не Витторио! — каждый раз повторяла она.
Наконец, в один из вечеров она внезапно вскочила и, как была, подбежала к зеркалу — кто бы подумал, что у нее повреждено бедро, — и стала ожесточенно причесываться.
— Прекрати эти разговоры, иначе я больше не приду.
Я подошел к ней, отнял гребень и стал нежно расчесывать ее длинные волосы, которые я всегда расплетал в минуты любви. Понемногу она успокоилась. Она призналась мне, что за несколько дней до нашей встречи собиралась постричься под мальчика, убежденная, что ее старомодная прическа никогда не понравится ни одному мужчине.
— Как хорошо, что ты этого не сделала!
— Но никто из мужчин на меня больше не смотрел, — защищалась она.
— Потому что мужчины — глупцы!.. Гоняются за девушками — думают, что чем они моложе, тем страстнее будут в любви. Глупцы, все до единого! Не знают даже, что девушки любят, чтобы их любили, желали, хотят получать, ничего не давая взамен.
— Откуда такая опытность? — воскликнула Рената, задетая за живое.
Я и сам удивлялся собственным утверждениям — разве я действительно столь многоопытен? Не Рената ли вдохновляла меня не только на эти банальные сентенции, но и на выспренние, красивые фразы о любви, которые я шептал ей, прижимаясь губами к ее губам?! Эти же фразы она потом сама страстно шептала мне на ухо.
Мы как-то незаметно стали объясняться, о чем бы ни зашел разговор, на нежном языке, понятном лишь нам одним. Однажды вечером Рената рассказала мне, к каким уловкам она прибегает, чтобы не забеременеть.
— У кого ты этому научилась?!
— Видишь, — грустно сказала она, — мужчина может гордиться своим прошлым, женщина — никогда. Своего прошлого женщина должна стыдиться, будто она в чем-то провинилась.
— Почему ты не хочешь от меня ребенка?
— Ребенка от тебя! — Глаза ее радостно блеснули, она поцеловала меня. — Какое это было бы счастье, любовь моя!
Внезапно лицо ее помрачнело, она резко отодвинулась.
— Ты меня на преступление толкаешь! Хочешь, чтобы я разлюбила Витторио. О боже, прости меня!
Она горько заплакала.
5.
Больше всего она боялась, что ребенок, родившийся от нашей любви, вытеснит из ее сердца Витторио. А она хотела любить Витторио, чего бы ей это ни стоило. Еще больше, чем вдовой, она ощущала себя сиротой, так же как и сын, и вместе с ним хотела разделить все радости и беды: ведь судьба оказалась одинаково жестокой к обоим.
Наша первая поездка во Фреджене, в те времена дикий, пустынный уголок, тоже была омрачена тревогой за Витторио, которого мы оставили дома.
Ему нездоровилось.
— Быть может, у него жар, — сказала Рената, когда мы подошли к стоянке автобусов. — Я не мать, а мачеха. Как я могла оставить его одного с бабушкой!..
— Матери часто поступают, повинуясь инстинкту, — успокоил ее я, помогая ей влезть в автобус. — Значит, тебе сердце подсказало, что болезнь не опасна.
Она недоверчиво покачала головой и сказала, что как раз наоборот, потому и не измерила Витторио температуру, чтобы не оказаться перед трудным выбором.
— Я всю ночь глаз не сомкнула, совсем измучилась, — добавила она. — То и дело вставала к Витторио, и лишь когда взяла его к себе в постель, он уснул.
— Конечно, твоя мать — старая женщина, но у нее опыта предостаточно, и она уж приглядит за Витторио.
— Да, пожалуй, — неуверенно согласилась Рената. — Но мы у моря долго не пробудем, правда ведь?
— Все в нашей власти.
В этом самом первом автобусе Рим—Фреджене мы были единственными пассажирами. Я взял руку Ренаты, поднес ее к своему животу и сказал, что ощущаю вот здесь щемящую пустоту.
— Проголодался, наверно, — наконец улыбнулась она. — Вчера плохо поужинал.
— Знаешь, как это называется, — прошептал я ей на ухо. — Любовью. Всякий раз, когда я думаю о тебе, меня заливает волна счастья, она точно выплескивается наружу, оставляя внутри сосущую пустоту, сильную до головокружения.
— Любовью? — Рената просунула руку в отворот моей летней рубашки. — Я тоже ощущаю какую-то странную пустоту и даже куска хлеба проглотить не могу.
Она позабыла о Витторио.
— О боже, почему я тебя не встретила десять лет назад?!
И когда мы через густую рощу пиний вышли к морю, она снова повторила:
— Почему ты так поздно родился?
Она раздевалась неторопливо, не как возлюбленная, а как мать. На ней был купальный костюм, немного старомодный, но он изящно облегал ее прекрасное тело.
Из воды мы вышли очень скоро, Рената прихрамывала и тяжело дышала.
— Иди, еще раз искупайся, я слишком стара, чтобы тягаться с тобой. — Ее красивые черные глаза подернулись печалью, в голосе слышался непонятный страх. Она села, я улегся рядом. Внизу у самого песчаного берега корка от недавнего прибоя раскололась, обнажив сотни разнообразных ракушек и окостеневших, скукожившихся рачков. Рената набрала горсть песка с ракушками и, просеивая его сквозь пальцы, сказала:
— Вот и я как эти мертвые ракушки.
— Не говори так! — Я обнял ее за талию и положил голову ей на живот.
— Вся жизнь прожита зря, — повторила она, погрузив руку в сухой песок.
— Почему зря?
Рената не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен к далекому горизонту.
— Жизнь никогда не кончается, Рената. Даже среди этих мертвых ракушек наверняка найдется одна живая, которая просит ее сберечь.
Я поднял огромную ракушку, очистил от налипшего песка и подставил лучам солнца. Ракушка блестела и переливалась множеством цветов и оттенков: бледно-желтым, ярко-розовым. Рената удостоила ракушку лишь беглого взгляда.
— Мертвая и никому больше не нужная, — сказала она. Нежно провела пальцами по моему виску и пригладила мои растрепавшиеся от ветра и воды волосы.
— Я слишком люблю тебя, чтобы тысячу раз на дню не задумываться об этом, — с горечью добавила она.
— В том и беда, что ты слишком много думаешь!
— Такая уж моя судьба — думать и за тебя, чтобы ты не наделал глупостей.
— Каких еще глупостей? — возмутился я.
— Чтобы ты не взвалил на себя непосильную ношу — не только меня, но и Витторио... Мы станем для тебя помехой, в конце концов ты возненавидишь нас обоих. А Витторио этого не заслужил, он перед тобой не виноват. Наоборот... Знаешь, он тебя даже полюбил. Ночью в лихорадке он все повторял: «Уго, когда придет Уго?»
«Смешно, да?» — с горечью подумал я, приподнявшись и сев с ней рядом. Глаза ее наполнились слезами, но она изо всех сил старалась скрыть их от меня. Раньше я бы ее сразу пристыдил, спросил бы: «Ну, чего ты плачешь?» На этот раз у меня не хватило духа. Пока она изливала в слезах свою молчаливую муку, я неотрывно смотрел на унылый берег. Слабеющие волны набегали на него, оставляя на песке пену вперемежку с водорослями, травой, сгустками смолы, обломками деревьев и хлебными крошками, которые чайки, спикировав, с лета выхватывали из воды.
6.
Мы расстались поздно вечером у ворот ее дома. Я ждал, когда она выйдет на балкон попрощаться со мной, а Витторио помашет мне просунутой сквозь балконные прутья рукой, и даже не заметил, как мысли об этом мрачном дне сменились глубоким раздумьем о смысле моей жизни. Кто я, в сущности, чего хочу, почему стою здесь, чего жду от Ренаты, права ли она, умеряя мои порывы, или же прав я и ее благоразумие губит нашу любовь? Мелкий буржуа, сделавшийся рабочим, чтобы свободно и здраво выбрать свою дорогу, разве не остался я верен косным и лицемерным нравам мелкого буржуа, который видит в браке единственное завершение любви?!
Неужели Рената, хоть и связана незримой цепью с прошлым и настоящим, где все подчинено строгим нормам и незыблемым законам, более свободна от буржуазных предрассудков, чем я в своем безумном желании погубить свою свободу?! Надо же мне было вообразить, что наш брак станет символом моего бунта против общества!
В этот момент Рената позвала меня (Витторио рядом с ней не было) и не сказала мне «чао», а знаком попросила подняться. Дверь была приоткрыта, на вешалке в коридоре висела потрепанная шляпа, в доме было темно и пугающе тихо. Я направился к двери,сквозь щели которой проникал слабый свет, переступил порог и увидел Ренату, стоявшую у двуспальной кровати, на которой лежал Витторио. Лицо у Ренаты было встревоженное, у другого края постели стоял врач, у изголовья —старуха. Рената приподняла Витторио, задрала ему рубашку, врач наклонился и приник к груди ребенка стетоскопом. Потом сам опустил Витторио рубашонку и помог ему снова лечь в постель. Я тихонько сказал ему «привет», но Витторио меня не заметил.
— Пока хрипов в легких нет. Затронута лишь брюшная полость. Будем надеяться, что сумеем предотвратить распространение воспалительного процесса. Но надо принять меры предосторожности; не спускайте с ребенка глаз. Учтите, эта болезнь чревата самыми неожиданными осложнениями. Будем к этому готовыми. Впрочем, на сегодня каких-либо осложнений не наблюдается.
Он все время говорил не «я», а «мы», словно желая показать, насколько он отождествляет себя с больным.
— А пока будем лечить основное заболевание. —Он пристально посмотрел сначала на Ренату, потом на старуху мать, и те ответили ему испуганным взглядом. Наконец обратился ко мне: — Слава богу, в доме есть мужчина. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что болезнь заразная и нужна предельная осторожность.
Уловив в моих глазах немой вопрос, пояснил: причина болезни? Прежде всего жаркое лето, благоприятное для палочки брюшного тифа. Ну а переносчиком болезни могли быть фрукты, мороженое, вода или же молоко.
— Витторио очень любит молоко, —сказала старуха.
— Упаси боже давать ему молоко! Давайте ему одну только минеральную воду «Санджемини».
— Даже если он попросит молока?
— Именно если попросит! Лучше уж немного бульону, чем капля молока. Но пока —ничего, кроме воды!
Врач был полным, грузным человеком с крохотным носиком-бугорком на грубом, мясистом лице. Весь его облик, манера держаться —все в нем напоминало тупое животное.
— Ни капли молока! —снова приказал он.
Лишь год спустя я узнал, что врач вскоре сам умер от брюшного тифа после того, как выпил молока, купленного в «Чентрале». Потом стало известно, что продавщицы «Чентрале», любовницы фашистских властителей, принимали молочные ванны, чтобы их тело было еще более упругим, гладким и соблазнительным.
Эпидемия унесла в Риме сотню жизней, но газеты молчали. Напрасно старуха, мать Ренаты, несколько месяцев подряд лихорадочно перелистывала «Мессаджеро».
Но в тот вечер до меня опять донесся из коридора хриплый голос врача:
— Сейчас же купите эти лекарства!.. Я снова загляну к вам после больницы. А покуда будем надеяться, что небо наконец разразится ливнем.
Я взглянул на небо, оно потемнело, черная туча плыла к шпилю обелиска на пьяцца дель Пополо, на балконе соседнего дома хлопали под порывами ветра ставни.
— Хорошо еще, что ты внизу ждал, —сказала Рената, вернувшись в комнату с рецептом в руках. Я вырвал у нее рецепт и выбежал на улицу, не отозвавшись на ее оклик. Я был счастлив, что стал сопричастен общей беде, и не слушал, как она кричала вслед: «Уго, Уго, возьми деньги!»
7.
В моем сердце радость одолела тревогу. Я был безмерно рад, что могу быть полезным Ренате и доказать, что я мужчина, способный выдержать трудные испытания. Я мигом вернулся с лекарствами, неся их точно священный дар, я словно и себя самого приносил в дар... Когда я понял, что обе женщины решили поочередно дежурить ночью у постели больного, я предложил свою помощь. И старуха и Рената вначале запротестовали, но потом сдались.
Получив ключи от ворот и от двери, я после короткого неспокойного сна —я спал одетым —вернулся, поцеловал Ренату и отослал ее отдыхать. А сам занял ее место в кресле возле постели Витторио.
Так, прислушиваясь к любому движению больного мальчугана, я ждал наступления утра. Оно объявило о себе четырьмя полосками света в квадрате балконного окна, а вскоре его лучи позолотили бюст, стоявший на комоде. Это был бюст Ренаты работы скульптора Руджьери, который я впервые увидел в то утро.
Теперь утро неизменно объявляло о себе золотистыми лучами, вырывавшими из темноты строгий профиль Ренаты, ее упругую грудь. Со временем я заметил, что стоило Витторио проснуться, его взгляд тоже приковывался к углу, где стоял на комоде бюст Ренаты.
Едва открыв глаза, он еле слышно звал: «Ма!». Я подбегал к нему
—Хочешь пить? Выпей ложечку сиропа, а?
Витторио отрицательно качал головой.
— Хочу маму.
— Мама отдыхает, —шептал я, показывая ему на обессилевшую Ренату, спавшую с ним рядом. —Скажи мне. Может, хочешь пописать?
— Хочу маму, —начинал хныкать мальчик, неотрывно глядя на гипсовый бюст. Тут Рената просыпалась и приподнималась на постели.
— Скажи все маме.
Витторио сразу успокаивался. В эти часы короткой передышки я мчался домой и, умывшись, бежал в красильню.
Однажды утром перед уходом я отозвал Ренату в сторонку.
— У меня такое впечатление, что этот бюст его пугает. Убери его.
— Но ведь он всегда тут стоял, —возразила Рената. —Витторио видит его, можно сказать, со дня рождения. И потом, он не знает, что это мой бюст. Никто не знает, кроме тебя.
— Возможно... Только этот бюст все время меняет цвет. Честно говоря, он и мне действует на нервы. От него как-то неуютно становится в комнате. —Я заговорил зло, чего прежде никогда не случалось. Рената смотрела на меня в полной растерянности.
— Хорошо, я беру. Только не сердись, —сказала она.
— Я не сержусь, —возразил я с еще большим раздражением.
Бюст исчез, но с того дня и Рената и ее мать постарались свести к минимуму мои ночные бдения.
— Мальчику лучше, незачем беспрерывно сидеть у его постели, —говорила старуха. А Рената поддакивала:
— Конечно, стоит ли тебе изнурять себя бессонницей. Витторио больше ночью не просыпается, и мы обе можем передохнуть. Так что пойди и ты отдохни.
Недовольный, словно у меня хотели отнять заслуженное мною право, я уходил домой. «Хоть отосплюсь всласть за все бессонные ночи». Но едва я ложился в кровать, сон бежал от меня, и казалось, ночи не будет конца. Я вставал и отправлялся бродить по улицам или заходил в кафе «Мортео», единственное кафе, открытое до самого утра. Так я убивал время в эти часы мучительной свободы, лишенный права на самопожертвование, которое я уже считал своим завоеванием.
8.
Теперь, после выздоровления, Витторио всегда бывал с нами.
—Он еще слишком слаб, бедняжка, —защищала его Рената. —Как увидит, что я ухожу, сразу начинает реветь. Могу я оставить его одного?!
Наши любовные свидания тоже утратили прежнюю сладость.
Теперь Рената встречалась со мной лишь раз в неделю, да к тому же в «часы Витторио» —самое неурочное для меня время, когда тот гулял в саду Пинчо, ходил в гости к дедушке, брал частные уроки или отправлялся на лечебную гимнастику...
Остальное время Витторио неизменно проводил с нами, мешая нам на улице идти под руку, а в кино —нежно, как прежде, сплетать руки. Я даже в темноте чувствовал его взгляд, устремленный на наши сплетенные руки, пока мы не разнимали пальцы. Тогда он перебирался на мое место, «чтобы сидеть посередине, рядом с вами обоими».
Не меньше досаждал он нам и в кафе, куда мы порой ходили вечером или после ужина.
Витторио отправлялся бродить по залу, надоедая посетителям и официанту. Но как только он издали замечал, что я взял руку Ренаты или же прикасаюсь губами к ее губам, он сразу бежал назад.
— А ты знаешь, почему вода белая? —в упор спрашивал он меня с хитрым видом: мол, на этот раз я тебя поймал.
Если я случайно находил правильный ответ, Витторио тут же выпаливал новый, еще более нелепый вопрос:
— Но уж почему вода крепче стали, ты не знаешь.
— Перестань, Витторио, говорят тебе, перестань! Не то я тебя в следующий раз оставлю дома! —грозилась Рената.
Витторио смотрел на меня с ехидной усмешкой.
«Нашла чем пугать», —читал я в его глазах.
— Почему бы тебе в самом деле не оставить его дома? Дети быстро устают и становятся нервными.
— Уж я-то знаю, от чего он устает! —грустно ответила Рената. —Нет, ему просто нравится меня мучить.
— Он не виноват. Это мы не даем ему той свободы, в которой так нуждаются мальчишки, —неуверенно возразил я.
— Если он тебе надоел, можем больше не встречаться! —мгновенно обиделась Рената.
— Ну, зачем ты так? Разве я засну, если не посижу немного с тобою вечером?
— Вижу, вижу! Тебе уже надоело изображать из себя отца. Представляю, что будет потом!..
Она до боли сжимала мне руку. Я не решался ей признаться, какие противоречивые чувства испытываю. Все, что ночью казалось мне ясным и понятным, днем вновь представлялось немыслимым. И я тоже крепко сжимал ее руку —помоги же мне, Рената, превратить мечту в реальность. Мы сидели в блаженном молчании... Но лишь до того мига, пока Витторио не замечал этого тайного рукопожатия. Он подбегал и клал щеку на наши сплетенные руки, словно ища отдыха и ласки. Но секунду спустя начинал кусать мою или ее руку. Рената вскрикивала:
— Ой, мне больно. Перестань. Какой ты глупый мальчишка!
Наконец однажды вечером, после очередной сцены, Рената сказала:
— Такие встречи — пытка. И для тебя и для меня. Лучше уж тогда приходи к нам домой. Все равно поговорить и побыть одним не удается.
«Если бы он умер!» —подумал я, со слезами на глазах прижимая Витторио к груди. Рената испуганно и благодарно смотрела на меня, не подозревая, какое жестокое желание я топил в этих слезах.
9.
Как-то у Ренаты разболелась голова, и она сказала, что вечером не сможет выйти. Я купил фьяску вина, пакет с колбасой и закусками и бегом поднялся по лестнице ее дома. Дверь мне открыла старуха. Она приняла из моих рук вино и пакет и, прижимая их к груди вместе с «Мессаджеро», с которым не расставалась никогда, направилась в гостиную. По дороге она все повторяла, что в доме полно еды, хватит на всех, включая и гостя, и незачем было тратиться.
Рената вышла из кухни с повязанной платком головой.
—У меня смешной вид, да? —сказала она. Потом, увидев пакет на столе, воскликнула: —Ну, зачем же! —и стала его разворачивать под жадным взглядом Витторио, готового схватить яства, едва они перекочуют на тарелки.
— Убери лапы! —прикрикнула на него Рената. —Сначала помой их.
Витторио хмуро поплелся на кухню. Мгновение спустя он вернулся и показал ладони.
— Теперь довольна?
— Это я должна быть довольна?
— Как это ты умудряешься вымыть их с такой быстротой?! —вмешалась старуха. —Впрочем, я знаю, где ты всю грязь оставляешь. На полотенце... Отец бы тебя научил уму-разуму.
Рената тоже не раз при мне жаловалась, как ей трудно без мужа, но в устах ее матери это звучало бестактно.
— Подожди, обжора, я хоть тарелку поставлю, —словно издалека донесся до меня голос Ренаты.
Витторио недовольно посмотрел на содержимое тарелки.
— Так мало?
— О господи, тебе мало полной тарелки? У тебя не живот, а бездонная бочка!
Я прислушивался к ворчливым голосам и чувствовал всю нелепость своего положения —гостя, пожелавшего вмешаться в убогую повседневную жизнь троих, лишь бы не оборвалась непрочная нить любви, которая связывает его с одной из них.
В тот вечер я отдал Витторио часть своей еды, но затем, став в доме своим человеком, уже не позволял себе такой вольности.
— Перестань канючить, —сердито сказала Рената.
— Я есть хочу, —захныкал Витторио.
— Только и умеешь, что нудить: «Есть хочу, есть хочу»...
— Мальчику уже и поесть вволю нельзя? —сказал я.
— Да он целыми днями что-нибудь жует. Не видишь разве, как он потолстел!
— Пусть себе толстеет. Ему же будет хуже. Вот когда вырастет, увидит, какие его сверстники сильные, ловкие, готовые к грядущим трудностям и в гражданской жизни, и в армии, он сам горько раскается, —сказала старуха. И, пристально посмотрев на меня, добавила: —Как это говорится: «Что королю по душе, то полезно и мне».
— Да, конечно, —смущенно пробормотал я.
— На, держи, обжора! —Рената дала Витторио вторую порцию, потом третью, и тот умял их в мгновение ока.
— Хоть бы уж ел как полагается, —заметила старуха. —Прожевывал бы каждый кусок тридцать два раза.
— Тридцать три, —поправил ее Витторио.
— Неважно сколько: тридцать два или тридцать три. Главное, милый мой, поработать челюстями. А ты все проглатываешь целиком, вот и не наедаешься.
— Сразу после ужина сядете заниматься. Понял? —снова обратилась к сыну Рената.
— Дайте ему хоть спокойно переварить пищу, —снова вступился я.
Витторио благодарно посмотрел на меня; в эти минуты, пока старуха убирала со стола, а Рената вынимала книги и тетради, я ловил полный симпатии взгляд Витторио. Он словно искал у меня защиты от беспричинных придирок матери и бабушки.
— Пользуйся, глупый баран, что Уго хочет и может тебе помочь, —сказала Рената.
А старуха тут же ее поддержала:
— В твои годы мальчишки уже учатся во втором классе средней школы и записываются в авангуардисты
Авангуардисты — при Муссолини — члены фашистской молодежной организации..
Сонные, разомлевшие, мы с Витторио лениво склонились над пожелтевшими книгами и над разодранными тетрадями, готовые в любую минуту отвлечься или заспорить.
— До сих пор на той же странице сидите? —изумилась Рената, войдя в комнату. —Ах, так! Ты, Витторио, нашел союзника. Вы похожи на двух нашкодивших мальчишек. Ну-ка, дай мне! —Она отобрала у меня книгу, несмотря на мои протесты.
— Подожди, мы занимались разбором состава предложения. Он застрял на дополнениях.
— Что? —в отчаянии воскликнула Рената. —Ты же, Витторио, вчера повторял их со мной и выучил все назубок!
В самый разгар спора появилась старуха. В одной руке она держала пенсне —казалось, оно, как и нос, сердито морщится, а другой —газету «Мессаджеро», которую прочитывала от корки до корки.
— Уложи, Рената, мальчика в постель. Все равно он так устал, что ничего не соображает. Он же спит на ходу, разве ты не видишь? —Затем обратилась к Витторио, погрозив ему газетой: —Муссолини нужны юноши сильные и сметливые, а не такие растяпы, как ты. А еще хочешь стать офицером! Военному тоже без знаний не обойтись. Вот почитай, почитай, что сказал дуче о молодых офицерах —завоевателях Абиссинии...
Ее упреки предназначались скорее мне, чем Витторио, и я начал злиться. Вскоре я уже еле сдерживался, дыхание мое стало учащенным. Это послужило для Ренаты сигналом тревоги, и она сразу вмешалась:
— Не преувеличивай. Кому придет в голову отправлять на фронт сосунков!
Рената словно встала между мной и матерью и, боясь, как бы я не сказал что-нибудь резкое, торопливо перевела разговор на домашние дела.
— Ну, попрощайся с Уго —и спать. Знаешь, какой этот хитрец фокус выкидывает? —обратилась она ко мне. —Сейчас у него глаза слипаются, но стоит ему лечь, как он требует детский журнал. Читает его допоздна. А утром с кровати не стащишь!..
— Хочу в уборную, —хватаясь за живот и испуганно глядя на мать, захныкал Витторио. —Очень давит, правда!
— Каждый раз вспоминаешь об этом перед сном, —сердито пробормотала старуха.
— Для тебя вся радость жизни в еде да в уборной. А ведь ты уже взрослый парень! —с тоской сказала Рената. —Ну, беги в свою любимую уборную. Только не вздумай запираться на крючок! Не то я дверь ногой вышибу, а тебя прогоню вон выбивалкой!
Витторио, счастливый, убежал, а я, надеясь побыть несколько минут наедине с Ренатой, сказал:
— Подожду Витторио, чтобы с ним проститься.
— Долго вам ждать придется, —со вздохом сказала старуха, садясь в старинное кресло-качалку и кладя на колени «Мессаджеро».
Мы с Ренатой закурили по последней сигарете («Ей-богу, это —последняя!» —клялась Рената), а старуха принялась перелистывать газету, чтобы снова затеять со мной политический спор —политика была ее страстью.
— Не читали, что сказал секретарь партии о тех фашистах, которые не носят в петлице значок?
— Нет, как-то упустил, —ответил я.
— Зря. Очень зря. Если вы хотите жить не хуже других, надо быть в курсе всех перемен.
Рената подняла на мать свои печальные глаза и сказала с упреком:
— Я же тебе говорила, что он не фашист. И вообще, оставь его в покое.
— Почему же он не вступает в партию? —не унималась старуха. —И это когда все подряд подают заявления о приеме... Если хочешь сделать карьеру...
— Он не хочет делать карьеру... Неужели ты до сих пор не поняла?!
Несмотря на старания Ренаты эти разговоры с каждым вечером становились все тягостнее. Обычно я, злясь на самого себя за то, что не могу по-настоящему возмутиться, лениво поднимался, а Витторио кричал мне из уборной: «Чао, Уго!» Наконец однажды я сказал Ренате, целуя ее на прощание в коридоре:
— Если твоя мать будет продолжать в том же духе, я больше не приду.
Она растерянно взглянула на меня, потом ответила:
— Это и есть семья. А ты представлял ее себе иначе?
Я посмотрел на Ренату в упор.
— Семья —это одно, а политические взгляды —совсем другое. Я люблю тебя, Рената, люблю Витторио, но не желаю, чтобы меня беспрестанно провоцировали.
— Одной любви недостаточно, друг мой, —невозмутимо, с насмешливой улыбкой, еще больше разозлившей меня, возразила Рената. —Семейная жизнь сложнее, чем тебе казалось. В каждой семье сколько голов, столько умов... Чао, иди спать, милый, а завтра обо всем поговорим.
10.
Больше мы с ней об этом не говорили. Я понимал, что рано или поздно признал бы правоту Ренаты. А мысль о том, что семья —это узкий круг людей с застывшими представлениями и взглядами, которые уже не меняются, как и сами люди, была для меня невыносима.
Мои приготовления длились два дня, а на третий я уехал из Рима. До этого я все время сравнивал себя с лавочником, который проклинает свою рабскую жизнь и продолжает уныло стоять за прилавком.
Я пересек Северную Италию, половину Франции и надолго обосновался в Париже. Там я брался за любую работу, пока не встретил политических изгнанников, которые подыскали для меня в Риме место продавца в букинистическом магазине. Теперь я мог вернуться в Италию.
До сих пор я ощущаю на губах терпкий вкус и теплоту первого фонарного столба, который обнял, выйдя с вокзала Термини. Был август, и опустевший Рим дремал под знойным полуденным солнцем.
Увидев, что я обнимаю фонарь, кучер, сидевший на облучке своего фиакра, бросился мне на помощь.
Подбежав, он услышал, как я прошептал, прижимаясь к раскаленному чугуну: «Рим мой».
—Я бы так же поступил, —сказал кучер, взяв мой чемодан. — Но я, понимаете, решил, что вам стало плохо от этого чертова солнца!
Я ошеломленно оглядывался вокруг: я вновь в Риме, в моем Риме! Город входил в меня вместе с этим возгласом, звучавшим словно признание в любви. Сильно ли мне помогли эти два года разлуки, если снова, очутившись в Риме, я мыслями сразу же унесся к ней, Ренате, и словно ощутил в горячем дыхании города ее дыхание.
Улицы, площади, кафе, сады Пинчо, часть которых я видел из своего букинистического магазина, —все напоминало мне о Ренате, горьким огнем обжигало душу, и я клялся, что отныне моя жизнь потечет иначе, не так, как прежде.
Я знал, что Рената отдыхает на море, и все равно каждый вечер звонил ей. Звонил, чтобы услышать телефонный гудок в ее доме. Остальные продавцы, позвякивая висячим замком от металлической решетки, сердито выговаривали мне: мои дурацкие телефонные звонки заставляют их задерживаться в магазине, а за эти «сверхурочные» им ни гроша не платят. А я прислушивался к телефонной трели, которая, верно, звенела и в ее пустой квартире.
Каждый вечер я несколько минут подряд признавался ей в любви, потом вешал трубку. И так до того дня, когда точно по волшебству телефонный гудок оборвался и необыкновенно нежный голос произнес: «Алло!»
Это была она, я в растерянности посмотрел вокруг, продавцы с улыбкой глядели на меня; а я молча вбирал в себя эти слова: «Алло! Алло!»
Я снова поднес к уху трубку и услышал:
—Это что, шутка или просто ошибка?!
— Нет, не шутка, —наконец сумел выговорить я. — Это я, Уго.
— Откуда ты звонишь? Как ты узнал, что я вернулась? Об этом еще никто не знает.
— Никто, кроме меня, —таинственно сказал я. —Скажи только одно: ты рада моему звонку?
— Еще бы!
— Значит, ты меня любишь, —прошептал я.
— Тебе опять захотелось меня помучить?
— Почему мучить? —Рената долго не отвечала. —Почему? —Мне показалось, что она всхлипывает. И я не стал настаивать.
— А где Витторио? —Я почувствовал, с каким трудом она справилась с волнением.
— Здесь, со мной, —ровным голосом ответила она.
— Он здоров?
— Более или менее.
— Что с ним такое?
— Ничего... Знаешь, меня ждут. Прощай.
— Как это —прощай?
Но она уже повесила трубку, и я услышал равномерный длинный гудок. Я застыл на месте, держа в руках трубку. Хотел было снова позвонить Ренате, но меня обескуражили иронические взгляды моих сослуживцев.
11.
Миновав церковь Тринита-дей-Монти, я бегом одолел виа Бабуино и десять минут спустя уже был у дверей ее дома.
Открыла мне сама Рената, в переднике и в белом тюрбане на голове.
— Какой ты нетерпеливый! — с упреком сказала она. —Что за спешка? —Она холодно подставила щеку для поцелуя, и я ощутил на губах горький вкус ее слез.
— Не мог больше ждать ни минуты, —прерывисто дыша, ответил я.
— Как тебе нравится мой вид?! Я подметала пол... После двух месяцев отдыха приходится все в доме убирать и перетряхивать, —пожаловалась она.
Белый платок на голове оттенял темный загар ее лица, и без передника, портившего ее фигуру, она походила бы на счастливую купальщицу. Я уже собрался пошутить насчет ее летних приключений и пляжных знакомств, но вдруг, когда она грустно опустила веки, увидел в глубине ее глаз тень страха.
— Что-нибудь случилось? —Она пожала плечами. Однако я не успокоился: —С Витторио?
— Из-за него я и вернулась.
— Он что, болен? Кстати, где он?
— Где он может быть? —жалобным голосом сказала она. —Как всегда, либо в кухне, либо в кладовой.
— Ну, раз аппетит у парня не пропал, значит, он здоров, —засмеялся я. —Пойду к нему. Вот уж он удивится!
— Нет, лучше не надо, —остановила она меня.
— Как? Не хочешь даже, чтобы я с ним поздоровался? Ведь мы целых два года не виделись!
Я вырвался из ее рук и лишь в последний миг догадался о причине ее испуга. Но было слишком поздно. Я направился в кухню, и сзади меня настиг сдавленный голос Ренаты:
— Я налью тебе пива, хорошо?
12.
В гостиную я вернулся совершенно подавленный. Рената ждала меня. Она сидела на ступеньке у балконной двери и держала в руках стакан пива —рядом стоял полный до краев стакан для меня... Я взял его и, тяжело вздохнув, сел рядом с Ренатой. С ее ресниц скатилась слеза и прозрачной пуговкой упала в оседающую пивную пену.
— Ну, видел? —сказала она, не подымая головы и глядя на свой стакан.
— Да, видел. —Я отпил глоток, чтобы исчезла вязкая хрипота в голосе. —Не понимаю только, почему из этого надо делать трагедию!
— Он хоть тебя узнал?
— Еще бы! Даже крепко обнял. Впервые за все время нашего знакомства.
— Странно. Он стал невыносим. Со всеми ссорился, каждый день устраивал на пляже драки. Пришлось нам уехать.
— Все вполне логично. Люди смеялись над ним, и он бросался на обидчиков. И, по-моему, правильно делал.
— То же самое говорил и врач: «Не мешайте ему защищаться и мстить своим мучителям». Но потом сам посоветовал увезти его, чтобы Витторио не слышал насмешек и оскорблений. Иначе у него может возникнуть комплекс неполноценности. К тому же морские ванны ему не помогали, а только его нервировали. —Она на миг умолкла, потом, глядя на опустевший стакан, спросила: —Ты, наверно, пришел в ужас, увидев его?
— Если бы я тебе сказал —вовсе нет, то солгал бы. Но, поверь, ужаса я не испытал. У меня самого двоюродная сестра была до того толстой, что ее вывозили гулять лишь в коляске, да и то в закрытой.
Рената с тревогой посмотрела на меня.
— А что с ней потом стало?
Я не сказал Ренате правду —моя кузина умерла, когда ей не было и тридцати лет.
— Она выздоровела, вышла замуж, теперь у нее двое чудесных ребят, —солгал я.
— Значит, есть надежда? Врач тоже говорит, что не все потеряно. Он назвал его болезнь чем-то вроде гипертрофии. А знаешь, с чего все началось? С того, что у Витторио вырезали гланды. Я будто чувствовала —сопротивлялась до последнего дня, никак не соглашалась на операцию.
— Гипертрофия, иначе говоря, воспаление гланд, —вслух стал я припоминать. —Моей кузине облучали рентгеном гипофиз и, кажется, еще щитовидную железу.
— Вот, вот! Витторио прописали такой же курс лечения. Значит, ты думаешь, и ему поможет?..
Она нежно, как прежде, сжала мне руку, но сразу ее отпустила, точно пожалев о своем порыве. Я сам крепко сжал ее руку, но она мгновенно высвободилась.
— Спасибо, Уго, —сказала она и встала. —Сколько времени ты путешествовал?
— Два года с небольшим.
— Ты вернулся в свою красильню?
— О нет! —с гордостью воскликнул я. И принялся пространно рассказывать о моей новой работе, о приличном заработке —словом, о том, что я взял у жизни реванш. И чем ярче становились подробности, тем больше я забывал о своих прежних горестях. Под конец я заметил, что голос мой торжествующе звенит: —Я уже не тот жалкий красильщик в деревянных сандалиях на заляпанных краской ногах. Теперь даже университетские профессора меня уважают и приглашают к себе в гости.
— Очень за тебя рада. Я всегда говорила, что ты пробьешься. —Она вздохнула и опустила глаза, словно ей было не по себе от моих разглагольствований.
— Теперь я сам себе хозяин, —не унимался я. —Не то что прежде, когда я был рабом красильни, просиживал там до позднего вечера. Теперь я волен уйти из магазина когда мне вздумается; прогуляться, заглянуть в библиотеку, справиться о книге, посидеть с другом в кафе или сходить в университет на лекцию.
— Молодец, мне очень приятно, —пробормотала Рената.
— Поэтому, если тебе будет трудно или же надоест водить Витторио на прогулку, я могу тебя заменить! —настаивал я, желая показать ей, какой я пользуюсь свободой. —Что мне стоит погулять с Витторио или повторить с ним уроки?!
Рената недоверчиво покачала головой:
— Похоже, ты не представляешь себе всех трудностей,
— Какие еще трудности?! Кто-нибудь вздумает на улице поиздеваться над Витторио? Пусть только попробует! —Я вытянул руку и напряг мускулы. —В любом случае он не может все время сидеть дома взаперти. По-моему, ему надо гулять, тогда он снова почувствует радость жизни. Он должен поверить, что рано или поздно вновь станет таким же, как все, нормальным человеком. Иначе физически он после курса лечения, может, и поправится, но в душе у него навсегда угнездится страх, сознание своей неполноценности.
Я заметил, что мои доводы подействовали на Ренату. И хотя она по-прежнему с сомнением покачивала головой, она ухватилась за мои слова как за последнюю надежду, что жизнь еще наладится.
—Конечно, ты во многом прав, —сказала она наконец. —Но у нас есть время поразмыслить над этим. —И, точно желая на миг отвлечься от пугающих мыслей о судьбе сына, с грустной улыбкой похвасталась: —Знаешь, что я сделала, и притом одна? Все в доме переиначила. Теперь у Витторио будет своя, отдельная комната... Но каких мне это стоило трудов! Идем, покажу!
Она, прихрамывая, направилась к двери. Мне показалось, что она нарочно припадает на больную ногу, чтобы я понял, как ей тяжело пришлось. А может, для того, чтобы убить во мне всякое желание.
13.
Моя любовь устояла и перед этим испытанием. Ее хромающая походка вызывала во мне чувство жалости и нежности. Лишь пальцы мои, которыми я во время «обхода» темных неприбранных комнат не раз касался ее тела, хранили аромат ее кожи, вызывая воспоминания о нашей прежней любви.
И вот однажды рано утром после бессонной, мучительной ночи я позвонил Ренате и попросил отпустить Витторио со мной на прогулку. Словно близость Витторио поможет мне подавить мою страсть.
— Еще слишком рано, —ответила Рената, приняв мое нетерпение за хитрость.
— Тогда в десять.
— Лучше бы завтра.
— Ты что, не доверяешь мне?
— Вполне доверяю. Не будь таким подозрительным.
— Хорошо, тогда в три часа.
— В три ему делают укол.
— Ну, в четыре.
— Я же тебе сказала: сегодня ничего не получится. В четыре я поведу его на рентген. Завтра я его отпущу. Но не больше чем на час. Потом ты сам отведешь его на лечебную гимнастику.
Мне казалось, будто я выпросил у Ренаты любовное свидание.
На другой день я ласково обнял Витторио, его волосы еще хранили слабый запах ее духов.
— Какие мы душистые! —сказал я.
— Это меня мама причесывала, —ответил Витторио, неохотно позволив себя обнять. —Она все думает, что я ребенок.
— Все мамы так делают, чтобы чувствовать себя молодыми. —Я толкнул Витторио в бок, но Витторио даже не улыбнулся.
Рената с балкона крикнула нам обоим «чао». Витторио, не подымая головы, устало махнул ей рукой.
— Ну, куда пойдем, Витторио?
— Куда хочешь.
— Нет, куда ты хочешь.
Мы стояли на углу возле дворца Сан-Джакомо. Близлежащие улицы были пустынны и изнывали от полуденного зноя. Мимо, обдав нас пылью, промчалась к больнице карета «скорой помощи». Санитар, высунувшись из окошка, нагло поманил Витторио пальцем, а тот в ответ показал ему язык. Я хотел было подбежать к карете, притормозившей у ворот Сан-Джакомо, но Витторио удержал меня.
— Не стоит, они все дразнятся, —сказал он.
— А я надаю им пощечин, пусть только еще раз попробуют, —сурово сказал я.
— Так они смеются не над тобой, а надо мной, толстяком.
— И к тебе они не смеют приставать, иначе понюхают вот это. —И я показал воображаемому врагу кулак.
— Э, слишком много тумаков придется тебе раздать, —рассудительно, как взрослый, без всякой злобы сказал Витторио и пошел вперед.
Я догнал его и, улыбаясь, сказал:
— Я потренируюсь. Да и ты мне поможешь. Не зря же ты занимаешься гимнастикой?!
— Это лечебная гимнастика. В драке от нее толку мало.
— Когда дерешься, все сгодится. Будем лупить наших врагов, пока не устанем.
— А если нас самих отлупят?
— Никогда не думай об этом заранее. И главное, запомни: всегда побеждает тот, кто бьет первым.
Витторио наклонил голову и посмотрел на свои сжатые в кулак пальцы. Размахнулся и пронзил кулаком воздух.
— Блям!.. —Он явно приободрился. Я прижал его к себе.
— Отлично! Горе тому, кто косо посмотрит на нас.
— Убить его! —крикнул Витторио. И, замедлив шаги, спросил: —Куда же мы пойдем?
— На пьяцца Навона.
— А кто там прячется? —Он все еще сжимал кулаки.
— Послушай, Витторио, мы вовсе не обязаны сами искать врагов. Вот если они объявятся, тогда мы их отделаем за милую душу. А на пьяцца Навона мы идем посмотреть то место, где во времена Древнего Рима был цирк.
— Конный цирк?
— Да, нечто похожее... Потом, в более поздние века, площадь затопили и катались по ней словно по озеру на лодках.
— И сейчас катаются?
— Нет, теперь там три фонтана. Средний фонтан украшают четыре скульптуры Бернини, символически изображающие четыре самые большие реки мира. Кстати, ты знаешь историю статуи, которая вскинула руку в страхе, что на нее рухнет церковь Борромини? —Я заметил, что Витторио заинтересовался моим рассказом. —А потом пойдем в кафе «Джолитти в парламенте» и будем есть мороженое.
Витторио жадно облизнулся, и его круглое, как луна, лицо расплылось в сладострастной улыбке.
— Нет, только не мороженое, —пробормотал он.
— Почему?
— Мама велела, чтобы я на прогулке ничего не ел, особенно мороженое.
— Брось. Мало ли что мама придумает! Шоколадного мороженого мы непременно поедим! —Я поднес палец к губам. —Но маме ни слова, смотри! —Я обнял его за жирные плечи и потянул за собой на пьяцца Навона.
Хоть Витторио и шел с трудом, стоило мне посмотреть на него, он улыбался в ответ, словно хотел показать, что вовсе не устал.
14.
Теперь я подчас удивляюсь, как быстро я привык к толстой фигуре Витторио и почти не замечал его безобразия. То ли Витторио с каждым днем на моих глазах худел, то ли его движения со временем стали куда более свободными и уверенными, то ли постепенно стерлось первое весьма неприятное впечатление от встречи с этим неповоротливым толстяком... Во всяком случае я часто забывал об его необъятных размерах и удивлялся насмешливым или брезгливым взглядам прохожих... Но первым ехидные взгляды всегда ловил Витторио. Он толкал меня в бок и шептал:
— Вон тот тип на нас уставился.
Если это был мирный прохожий, то после двух-трех моих угрожающе-мрачных взглядов он поспешно опускал глаза. Если же вызов нам бросал рассыльный какой-нибудь лавчонки или дерзкий мальчишка, я резким криком: «Убирайся прочь! Чего тебе от нас надо?» —неизменно обращал его в бегство. Хуже бывало, когда Витторио встречали насмешливыми взглядами бродяги из района Трастевере, помощники мясников из Тестаччо, носильщики из Сан-Лоренцо. Тут уж, чтобы придать мужества Витторио, мне приходилось не просто осадить наглецов, а пригрозить им. Я подносил кулак к носу первого же обидчика, хватал его за воротник рубахи и кричал ему прямо в лицо:
— Тебе что-нибудь не нравится?
— Я чего? Я разве чего говорил? Курил себе и все. Кто насмехался, к тому и приставайте. —С этими словами бродяга или носильщик уходил, отряхивая рубаху, словно я оставил на ней следы. А я с вызовом смотрел на остальных, стоявших в глухом молчании. —Если кому-нибудь жить надоело, пусть выйдет вперед, — говорил я. Моя угроза приводила Витторио в восторг, потому что недавние наглецы лишь боязливо поеживались.
Все же иногда попадались такие, которым «жить надоело». Тогда начиналась драка. Но как бы плохо нам иной раз ни приходилось, я знал, что криком всегда сумею привлечь внимание полицейского или агента полиции, дежурившего на Президентском пути. Так назывались дороги, по которым машина вчерашнего президента, а ныне дуче и Основателя империи, мчалась от виллы Торлония к палаццо Венеция, Виминале, либо к зданию парламента, либо на открытие одной из бесчисленных юбилейных выставок. Страх перед публичным скандалом заставлял полицейского агента поскорее увести нас в первый попавшийся подъезд. Мне только этого и надо было. Я начинал громко возмущаться, а агент больше всего боялся, что нас увидит кто-нибудь из жильцов.
— По-вашему, это допустимо в цивилизованном государстве... —Агент знаком просил меня говорить потише. —Допустимо, чтобы мальчик только потому, что он толще других, не мог пройти по улице, не услышав из всех подворотен оскорблений?! Разве он виноват?..
Тут я замечал, с какой мукой Витторио слушает меня, и невольно понижал голос. Потом снова принимался вопить:
— По-вашему, это —цивилизованная страна? Страна христианская и фашистская? И это народ, который должен завоевывать!..
Я не уточнял, что именно народ должен завоевывать. Но в те времена, услышав об «исторических завоеваниях родины», любой государственный чиновник первым делом думал о неприятностях, которые могут грозить ему. Поэтому нередко мы с Витторио выходили из подъезда под охраной одного, а то и двух полицейских агентов, что спасало нас от новых опасных встреч или мести обидчиков.
Витторио очень гордился нашими подвигами, я — куда меньше. Ведь я понимал, сколь унизительна защита, которую мы получали ценой трусливой демагогии, в то время как наши ближние должны были бы поддержать нас по искреннему порыву сердца. Но и я неспособен был провести различие между теми, кто оскорблял нас из подлости или по природной грубости, и бедняками, голодными оборванцами, которые не знали, что полнота Витторио —результат болезни, возможно неизлечимой, а принимали его за откормленного буржуйчика, своим неуемным обжорством отнимавшего кусок хлеба у их сыновей и братьев. Поэтому всю свою ненависть я обращал против подлецов, которые, оскорбив и оплевав мальчишку только за то, что он толще других, каждое воскресенье отправлялись в церковь молить об отпущении грехов, а в полдень, надев черную рубашку, уже воинственно вопили на фашистских митингах.
Не умел я и здраво оценить нашу и особенно мою долю вины —ведь потасовки нередко начинались из-за моего вызывающего поведения. Мне казалось, что благодаря этим схваткам я вновь завоюю быстро ускользавшую любовь Ренаты. Правда, я всякий раз брал с Витторио слово ничего не говорить дома о драке.
После первой же потасовки я сказал Витторио:
— Смотри, дома —молчок. Мама может испугаться и больше не отпустит тебя со мной.
Но в глубине души я надеялся, что Витторио нарушит свое обещание или же невзначай проговорится о нашем последнем приключении и это наведет Ренату на наш след. И она прибежит и увидит, как мы в одном из переулков, пользующихся дурной славой, геройски бьемся с обидчиками. Тогда я в свое оправдание скажу только: «Вот он, твой сын, которого ты считала обреченным!» Между тем Витторио, кажется, был счастлив, что мы стали сообщниками и вдвоем противостоим всем опасностям. Он радовался, что наша все более крепнувшая мужская дружба совсем отдаляет от нас Ренату.
Нередко я задавался вопросом, совершал ли я эти утомительные, опасные прогулки ради блага Витторио, для его удовольствия, или ради Ренаты, втайне вдохновлявшей меня на все эти жертвы.
И тут же говорил себе: «Раз я об этом задумываюсь —значит, все-таки поблекло мое прежнее преклонение перед Ренатой или по крайней мере угасло то изумление и восторг, которые я испытал, когда она разрешила мне погулять с Витторио». Желая поскорее убедиться в обратном, я бежал к телефону.
— Почему бы и тебе не пойти с нами? —допытывался я. А она ровным голосом ответила:
— Зачем? Что я там буду делать?
— Ты это у меня спрашиваешь? —возмутился я.
Наступило молчание, я слышал в трубке, как она откашливалась, чтобы скрыть волнение.
— Вы молоды, можете бегать. Я буду вам только мешать.
— Не носимся же мы все время по улицам как угорелые. Временами и мы отдыхаем.
— В другой раз, может быть... Пожалуйста, не утомляй его чрезмерно...
— Что за странные речи! —вскипел я. —Он должен уставать. Скажи это своим врачам. Он должен поздороветь не столько физически, сколько морально.
— Надеюсь, этого нам в какой-то мере удалось добиться?
Она говорила «нам удалось», и это меня огорчало. Ведь она особо не выделяла мои заслуги.
— Что ты ей такое сказал? —спросил Витторио, догнав меня на углу улицы, где мы встречались.
— Не знаю, а что?
— Как всегда, ударилась в слезы. Иногда мне кажется, что она не рада нашим прогулкам.
— Да нет же! Может, она сама хотела бы пойти с нами. Но вот нога...—ответил я, скрывая за улыбкой горечь.
— Нога тут ни при чем! Она, когда хочет, ходит очень даже хорошо!
— Зачем ты так говоришь?!
— Но разве нам плохо вдвоем? —возразил Витторио.
— Конечно, неплохо, —согласился я с болью в сердце. Лишь стыд не позволял мне с мольбой попросить Витторио: помоги мне вновь обрести любовь Ренаты. Но сдержаться я не смог и смущенно пробормотал: —Ты же знаешь, Витторио, как я привязан к твоей матери.
15.
— На тебя жалко смотреть! —сказал мне однажды Витторио.
Год прошел с тех пор, как мы решили встречаться по четвергам и субботам. В ту субботу, 30 октября, ему исполнилось шестнадцать лет. Чтобы отпраздновать это событие, я повел его обедать в тратторию.
— Чем же я вызываю жалость? Ты уже не ребенок, а взрослый человек и отвечаешь за свои слова.
Витторио не был больше тем неповоротливым толстяком, что несколько лет назад. Казалось даже, будто жир помог ему набраться сил и вытянуться. Он положил на стол недочищенный апельсин и насмешливо посмотрел мне в глаза.
Прежде этого насмешливого взгляда я у него не замечал.
— Ну что ж, тогда слушай, —сказал он. —У матери есть другой. Неужели ты до сих пор не понял?
Я зажмурился, чтобы Витторио, не спускавший с меня глаз, не увидел, какая меня вдруг переполнила ненависть.
— Знаю, тебе больно. Но лучше узнать все сразу. Тогда ты перестанешь страдать, —донесся до меня его голос.
— Кто он? —Я снова открыл глаза.
— Ну, на этот счет можешь не волноваться. Представь себе —старик.
— Старик, —пробормотал я, пытаясь очистить мандарин, но пальцы у меня дрожали и не слушались.
— Дай-ка я очищу, —пришел мне на помощь Витторио. И, протянув мне очищенный мандарин, добавил: —Пожуй, горечь во рту пройдет.
Мы молчали, я машинально проглатывал дольку за долькой, не ощущая вкуса мандарина. Наконец Витторио сказал:
— Может, она до сих пор тебя любит, но тот, другой, —более надежная партия... он, представь, хотел меня погладить, но я отбросил его руку! «И не вздумай повторить», —сказал я этому старикашке. А мама мне: «Витторио, что за манеры?» Только сказала она это не очень-то уверенно. Она его терпит, наверно, но я...
Он рассек кулаком воздух, словно перед ним был один из наших былых врагов.
Витторио был искренне огорчен новой любовью матери.
— Если это вообще можно назвать любовью, —добавил он, желая выказать мне свою солидарность. Но, видно, он знал куда больше, чем рассказал. Он взял меня за руку, крепко ее сжал и сказал с грустью: —Пошли... У тебя такое лицо...
— Я отлично себя чувствую, —солгал я. —Но подышать свежим воздухом, пожалуй, не мешает. Подожди, я сейчас расплачусь.
Официант принес счет, и все время, пока я расплачивался и ждал сдачу, Витторио не сводил с меня глаз. Когда мы наконец вышли на улицу, он сказал:
— Если тебе надо побыть одному, ты не стесняйся!
— Да нет, —улыбаясь сказал я. —Давай сходим в кино!
Мы выбрали ковбойский фильм. Витторио давно признался мне, что не любит фильмы, в которых без конца дерутся и стреляют. Сейчас он захотел посмотреть именно такой фильм, решив, очевидно, что приключения на экране отвлекут меня, помогут забыться. Но когда в зале погас свет и Том Микс принялся расправляться с многочисленными врагами, Витторио сам увлекся похождениями героя. В самые напряженные моменты он крепко хватал меня за локоть и сразу отдергивал руку, словно напуганный моим оцепенением.
Выйдя из кино, я купил пирожных.
— И для мамы тоже! —вырвалось у Витторио.
— Конечно, и для мамы. Ведь это —твой праздник, верно?
— Зачем так много? —запротестовал Витторио, когда увидел, что я попросил шесть пирожных: по два для него и Ренаты и еще два для возможного гостя.
Размахивая коробкой, словно кадилом, Витторио неохотно направился к дому... Внезапно он остановился, вернулся назад и, не говоря ни слова, крепко меня обнял и поцеловал.
16.
Я решил исчезнуть. Теперь я испуганно вздрагивал, когда звонил телефон, и знаком показывал продавцу или продавщице: «Скажите, что меня нет в магазине». Если же я был один, я изменял голос, чтобы ни Рената, ни Витторио меня по телефону не узнали. А если Витторио приходил в магазин, я притворялся, будто очень занят. Сбрасывал вниз с книжных полок горы книг, словно я что-то искал и не находил. А сам изо всех сил крепился, чтобы ничего не спрашивать ни о его жизни, ни о Ренате. Стоя на лестнице, молчал, пока он что-нибудь рассказывал и чихал в облаке пыли, вздымавшемся от сброшенных мною книг. В конце концов он, обидевшись, уходил.
— Это старинные книги? —спросил он однажды.
— Старинные, старинные, —резко ответил я.
— И ты так вот их бросаешь?
— Тот, кто учил меня профессии букиниста, объяснил мне, что книги —обычный товар. Для меня что мешок картошки, что книги —разницы никакой. —Я всячески разжигал себя и отыгрывался на книгах, которые яростно кидал на пол.
— Когда же снова увидимся? —спросил Витторио, стоя в дверях и не замечая, что зазвонил сигнальный электрический звонок.
— Входи или захлопни дверь, —сказал я, раздраженный этой металлической трелью.
— Ох, извини! —смутился Витторио и сразу ушел.
Было это в марте, и до самого октября он больше не появлялся. Теперь воспоминание о Ренате потускнело —оно мгновенно оживало с приходом Витторио, —и я во вновь обретенном иллюзорном спокойствии решил, что излечился от страсти.
Но однажды в субботу, когда я и думать обо всем этом позабыл, я услышал в телефонной трубке голос Витторио.
— Что ты делаешь завтра? —спросил он так, точно мы расстались только вчера.
Застигнутый врасплох, я не нашел ничего лучшего, как задать дурацкий вопрос:
— А что за день завтра? —Хотя прекрасно знал, что это за день.
— Что у тебя стало с памятью? Забыл, что завтра —воскресенье. И поздравить меня не хочешь?
— Верно, прости, пожалуйста.
— Так ты меня поздравляешь или не поздравляешь? —настаивал Витторио. Я чувствовал, что рядом с ним стоит Рената.
— Конечно, желаю тебе счастья, —сказал я, глядя на цифру «29» в настенном календаре.
— Значит, мы проведем этот день, как и раньше, вместе?
— Послушай, Витторио, не обижайся, но я не тот, что прежде. Я устал, и у меня большие неприятности.
—У меня тоже, —мрачно сказал он.
— Что случилось, говори?!
— Ничего особенного. Если увидимся, расскажу.
— Раз уж начал, рассказывай все сейчас же.
— Так мы увидимся? —настойчиво повторил он. —Когда увидимся, я тебе все и расскажу.
17.
Мы встретились. Витторио начал разговор издалека, первым делом сообщил, что наконец-то получил лицейский диплом, и добавил, что по этому случаю, а также по случаю своего восемнадцатилетия он решил, как и в прежние годы, провести этот день со мной. Мы стояли у парапета виллы Медичи и смотрели на машины, взбиравшиеся по крутому подъему Сан-Себастианелло, форсируя до предела режим моторов. Вот и наш разговор стоил нам невероятного напряжения.
— Очень рад за тебя, молодец. Я всегда знал, что ты выдержишь, —рассеянно сказал я.
— Твоя заслуга, только твоя! А все остальные —вспомни, чего они только не делали, чтобы меня обескуражить.
Витторио намекал на давнее неверие в его силы тех, о ком я хотел забыть, поэтому я холодно сказал:
— Ты выстоял. Это —главное. Стоит ли копаться в прошлом, вспоминать, кто в тебя верил, а кто нет. Ты не забыл, что я тебе говорил много лет назад? Человек крепнет в тяжких испытаниях. И чем труднее испытания, тем мужественнее человек, сумевший их выдержать.
— Я записал твои слова в тетрадь по итальянскому. Учитель однажды увидел и стал допытываться, откуда я списал это изречение. Я назвал твое имя.
— И зря сделал. Изречение не мое. Не знаю уж, где я его вычитал. Но ты наверняка отыщешь его в одной из книг.
— Почему ты всегда любишь себя принижать? —спросил Витторио.
— Конфуций говорил: «Не взбирайся слишком высоко, если не хочешь упасть со слишком большой высоты». Но мое любимое изречение другое. Вот оно: «Не моли богов сделать тебя таким, каким ты никогда стать не сможешь».
—Это тоже прекрасные изречения, подожди, я их запишу.
Я остановил его:
— Ты и их рано или поздно найдешь в какой-нибудь книге по истории. Скажи лучше, чего мы тут стоим как истуканы?
Витторио притворился, будто обдумывает, что бы нам такое сделать.
— Давай сходим куда-нибудь пообедаем? А потом —сразу же на футбол, —радостно закричал он.
— Значит, ты заранее продумал программу?
— Да, но на этот раз плачу я. Ладно?.. Мне нужно рассеяться, —задумчиво добавил он, глядя вдаль, словно в лабиринте лоджий и гребней крыш он увидел свой балкон на виа Рипетта. Потом другим, почти шутливым тоном: —Знаешь, сегодня играют «Рома» —«Проверчелли». Хорошая команда —«Проверчелли». Говорят, в ней много молодых игроков. —И еще более наигранно-весело: —Кстати, как их надо называть? Верчеллани, верчеллини или верчеллези?
В ответ я молча улыбнулся, понимая, как трудно ему не говорить о том, что его гнетет.
18.
Во время обеда и потом на матче я заметил по движению губ, что Витторио хочет поделиться со мной своей бедой, но никак не решается. Лишь в перерыве, увидев, как я рассматриваю женщин, сидящих на ступеньках, он заметил:
— Странно, ты всегда заглядываешься на женщин одного типа.
Это было правдой —я всегда заглядывался на женщин, чем-то напоминавших мне Ренату. Но я не признался.
— Вовсе нет, я наблюдал, с каким интересом женщины смотрят на тебя. Ты им явно нравишься.
Он посмотрел вокруг и отрезал:
— Мне тут ни одна не нравится.
Весь второй тайм он не промолвил ни слова. Лишь когда мы, смешавшись с толпой, вышли со стадиона, Витторио сказал:
— Ты меня не спросил о ней.
— Да, как она поживает? —притворился я, будто лишь сейчас вспомнил о Ренате.
— Хорошо. Так хорошо, что сегодня обвенчалась.
Я ощущал на себе его немигающий взгляд и шел покачиваясь, словно слепой. Витторио взял меня под руку.
— Не думай больше об этом, —шепнул он.
— А кто думает? — ответил я с застывшей улыбкой.
— Ты ее любил? Теперь можешь мне сказать. Ведь мне уже восемнадцать!
— Да, любил и никогда не скрывал этого от тебя.
— Значит, со мной ты гулял лишь из-за нее?
— Отчасти да. Но это не совсем так. Как бы тебе объяснить? Ну, в какой-то момент мне захотелось быть тебе вместо отца.
Витторио толкнул меня локтем и снова крепко сжал мою руку.
— Отца, скажешь тоже!.. Забыл, какую драку мы устроили в Трастевере и Борги... А про то больше не думай. Тем более она сегодня обвенчалась.
— Ты мне уже сообщил... Спасибо за информацию.
Я был взбешен.
— А ты сам был на венчании?
— Еще чего! Хорошо бы я там выглядел, в церкви, здоровенный детина! Мама, правда, скандал мне учинила. Ей очень хотелось, чтобы и я пошел в церковь.
— Глупо сделал, что не пошел, —с упреком сказал я.
— Они бы меня туда и связанного не затащили! —воскликнул Витторио. —Вот потому-то мне и хотелось побыть с тобой сегодня. Чтобы отвлечься и никого больше не видеть. Ей нужно было обвенчаться, а не мне! Понимаешь, уже видно стало...
— Что стало видно?
— Да что у нее живот! —сказал он так просто, что я похолодел. —Она уже на пятом месяце. Когда же ей выходить замуж, как не сейчас?!
Я молчал, горло сдавило петлей, покалывание в руке, которую сжимал Витторио, сливалось с таким же покалыванием в сердце. Так, не обменявшись ни единым словом, мы прошли больше половиы виа Фламиниа. Витторио первым нарушил тягостное молчание:
— Не думай, что она тебя не любила... Знал бы ты, сколько она из-за тебя пролила слез.
— Из-за меня? —вскинулся я. —Что я ей плохого сделал?
— Просто ты намного ее моложе... Ей ведь почти сорок лет. А тебе?
— Сам знаешь, скоро будет двадцать девять.
— Представляешь себе маму через десять лет, когда она вообще не сможет ходить?!
— При чем тут это? —рассердился я.
— Очень даже при чем... На женщине старше меня на десять лет, да вдобавок больной, я бы никогда не женился!
— Ты потому так говоришь, что не испытал, что это такое —любить, —пробормотал я.
Дойдя до пьяцца дель Пополо, Витторио не отпустил моей руки, не свернул на свою виа Рипетта, а повел меня дальше по Корсо. Загорались фонари, побеждая густеющие тени осенних сумерек. Заморосил мелкий, ажурный дождик, Витторио свободной рукой поднял воротник плаща и сказал мне на ухо:
— Больше об этом не думай. Теперь вы должны забыть друг друга. Так будет лучше для обоих.
Я горестно кивал головой, захлебываясь от воспоминаний о стольких годах любви и страданий. В смятении смотрел на лучи, отражавшиеся в черном зеркале мокрого асфальта, и никак не мог смириться с потерей —не любви даже, а ожидания, придававшего смысл дням моей жизни и почему-то всегда приносившего мне какую-то непонятную, горькую радость. Теперь все кончилось, смирись с этим, говорила мне рука Витторио, сжимавшая мою. Ты мужчина, и ты не можешь и дальше тщетно надеяться, что однажды ожидание вознаградит тебя, распахнув двери новых, несбыточных весен. Я машинально повторял про себя строки стихотворения, которое несколько лет назад посвятил Ренате. В нем я изображал ее и себя как «две зимы, странно слившиеся воедино». Налетали бури, а я все призывал такую бурю, которая разделила бы словно стеной «мою судьбу и твою, столь похожие и столь далекие, раз уж и близость ничему не помогла». Я улыбнулся, вспомнив об этих наивных стихах. Если и была в них поэзия, то лишь поэзия породившего их отчаяния —цветы, выросшие на поле среди сожженной сорной травы.
В голове у меня был мрак от этих беспорядочных мыслей и душевного смятения, глаза подернуло туманом, лоб взмок от пота, и я не замечал, куда мы идем, давно ли. Но вдруг Витторио отпустил мою руку и нажал кнопку звонка маленького парадного; дверь внезапно отворилась, меня обдало магическим светом убегающих лучей, запахом дыма и пудры, и я увидел в глубине крутую лестницу.
Последние комментарии
2 часов 10 минут назад
2 часов 19 минут назад
2 часов 24 минут назад
2 часов 45 минут назад
2 часов 53 минут назад
3 часов 15 минут назад