Находка в Сверкающей Звезде [Фрэнсис Брет Гарт] (fb2) читать постранично, страница - 2

споров в группе, сидевшей поближе к дверям, послышалось восклицание, остальные замолчали и насторожились.

Пронзительный жалобный крик, какого в Ревущем Стане еще не слышали, заглушил стоны качающихся на ветру сосен, торопливое журчанье реки и потрескиванье костра.

Сосны перестали стонать, река смолкла, костер затих.

Словно вся природа замерла и тоже насторожилась.

Все как один вскочили на ноги. Кто-то предложил взорвать бочонок с порохом, но остальные вняли голосу благоразумия, и дело ограничилось несколькими выстрелами из револьверов, ибо, вследствие ли несовершенства местной хирургии или каких-либо других причин, жизнь черокийки Сэл быстро угасала. Прошел час, и она как бы поднялась по неровной тропе к звездам и навсегда покинула

Ревущий Стан с его грехом и позором.

Вряд ли эта весть могла сама по себе хоть скольконибудь взволновать поселок, но о судьбе ребенка он задумался. «Выживет ли он?» – спросили у Стампи. Ответ последовал неуверенный. Единственным в поселке существом одного пола с черокийкой Сэл, вдобавок тоже ставшим матерью, была ослица. Кое-кто высказывал сомнения, годится ли она, но все же решили попробовать. Это было не так проблематично, как древний опыт с Ромулом и Ремом, и, по-видимому, могло сулить не меньший успех.

После обсуждения подробностей, занявшего еще час, дверь открылась, и любопытствующие мужчины, выстроившись в очередь, гуськом стали входить в хижину. Рядом с низкой койкой или скамьей, на которой под одеялом резко проступали очертания тела матери, стоял сосновый стол. На столе был поставлен свечной ящик, и в нем, закутанный в ярко-красную фланель, лежал новый житель Ревущего Стана. Рядом с ящиком лежала шляпа. Назначение ее скоро выяснилось.

– Джентльмены, – заявил Стампи, своеобразно сочетая в своем тоне властность и (ex officio2) добродушие, –

джентльмены благоволят войти через переднюю дверь, обогнуть стол и выйти через заднюю. Кто захочет пожертвовать сколько-нибудь в пользу сироты, обратите внимание на шляпу.

Первый из очереди вошел в хижину, осмотрелся по сторонам и обнажил голову, бессознательно подав пример следующим. В подобном обществе заразительны и хорошие и дурные поступки.

По мере того как зрители гуськом входили в хижину, слышались критические замечания, обращенные больше к

Стампи, как к распорядителю.

– Вот он какой!

– Мелковат!

– На мать только цветом кожи и похож.

– Не больше пистолета.

Дары были не менее своеобразны: серебряная табакерка, дублон, револьвер флотского образца с серебряной насечкой, золотой самородок, изящно вышитый дамский носовой платок (от игрока Окхэрста), булавка с бриллиантом, бриллиантовое кольцо (последовавшее за булавкой, причем жертвователь отметил, что он видел булавку и выкладывает двумя бриллиантами больше), праща, библия

(кто ее положил, осталось неизвестным), золотая шпора, серебряная чайная ложка (к сожалению, должен отметить, 2 По должности (лат.).

что монограмма на ней не соответствовала инициалам жертвователя), хирургические ножницы, ланцет, английский банкнот достоинством в пять фунтов и долларов на двести золотой и серебряной монеты.

Во время этой церемонии Стампи хранил такое же бесстрастное молчание, как и тело, лежавшее слева от него, такую же нерушимую серьезность, как и новорожденный, лежавший справа. Порядок этой странной процессии был нарушен только раз. Когда Кентукки с любопытством заглянул в свечной ящик, ребенок повернулся, судорожно схватил его за палец и секунду не выпускал из рук. Кентукки стоял с глуповатым и смущенным видом. Что-то вроде румянца появилось на его обветренных щеках.

– Ах ты, чертенок проклятый! – сказал он и высвободил палец таким нежным и осторожным движением, какого от него трудно было ожидать.

Выходя из хижины, он оттопырил этот палец и недоуменно осмотрел его со всех сторон. Осмотр вызвал то же замечание по адресу ребенка. Кентукки как будто доставляло удовольствие повторять эти слова.

– Ухватил меня за палец, – сказал он Сэнди Типтону. –

Ах ты, чертенок проклятый!

Только в пятом часу утра Ревущий Стан отправился на покой. В хижине, где остались бодрствовать несколько человек, горел свет. Стампи в эту ночь не ложился. Не спал и Кентукки. Он много пил и со вкусом рассказывал о происшествии, неизменно заключая свой рассказ проклятием по адресу нового обитателя Ревущего Стана. Оно как бы предохраняло его от несправедливых обвинений в чувствительности, что для человека, не свободного от слабостей

более благородной половины рода человеческого, было весьма существенно. Когда все улеглись спать,