Мангровая орхидея (СИ) [Татьяна Викторовна Тихонова] (fb2) читать постранично

  Выпуклые глаза крысо-зайца грустно изучали меня. С одной стороны, ему больше ничего не оставалось - одна его ущербная костлявая лапа с жиденькой крысиной мышцей попала в мой капкан, с другой стороны, пробегая подо мной, он никогда не задумывался, под кем пробегает, и теперь был явно озадачен с классификацией. Человека-лиану не каждому удается увидеть так близко.

  Мне же нравилось наблюдать за ним. Пока. Пока жалость не добралась набором нитевидных импульсов, ослабевших от долгого пути, до сердца, расположенного на третьем уровне моего тела-эпифита.

  Это тело, длинное и странное, наверное, даже на взгляд крысо-зайца, мне досталось от папаши. Папаша - эпифит потомственный, с корнями, разбросанными в трех мерах пути в округе. Мамаша числится мутантом из мангров. Мангровые люди очень красивы. Эта разумная ветвь занимает свой ареал в пяти мерах отсюда.

  Я улыбнулся - они оба, и отец, и мать, любят рассказывать историю моего появления на свет, делая это каждый на свой лад, конечно. Друг друга они не видели никогда. Лишь однажды я принёс абрис лица матери в своих глазах на день рождения отцу, и он грустно кивнул головой. Это означало, что отец очень растроган, и мне стало жаль его.

  - Мангровые женщины горячи и ветрены, - прошептал он, пряча улыбку, - я не видел ее, но до сих пор помню каким-то неведомым чувством там, где-то на седьмом уровне... это сынок, наверное, и есть любовь...

  Отец всегда был склонен к поэтике. Его высокопарные речи в пору моего отрочества заставляли меня уползать подальше в тень и от нечего делать разорять гнёзда людей-птиц. Эти самонадеянные глупцы гордились своей оторванностью от земли. Жили всего один день. Спаривались, откладывали яйца и умирали. Их яркие, солнечные тела жалко барахтались в теплых лужах муссонного дождя. Их очень любили собирать крысо-зайцы. Но и эти жили недолго.

  Мысли мои были заняты крысо-зайцами и людьми-птицами, а отец говорил тем временем про любовь.

  А я ещё не знал, что такое любовь женщины. Я знал лишь добрые ладони матери, качающей меня с улыбкой над водой, где отражались тонкие ноги удивительных мангровых людей.

  Я помнил, как однажды, играя с другими детьми у воды, пуская наперегонки мальков слонов-водомерок, увидел отражение себя и заплакал от горя. Так уродлив показался мне мой облик рядом с другими детьми.

  Но мир, открывающийся мне понемногу, заставлял понять и принять своё уродство, как один из досадных фортелей мутирующей непрерывно природы. Я был длинен и несуразен рядом с этими детьми воды и света. Как гадкий утёнок, собирал я свои многочисленные коленца и кольца и пытался спрятать их в тени за спинами других детей.

  Позже краснел, когда мой эпифит присасывался вдруг к запретному уровню какой-нибудь длинноногой медноликой мангры и, выставив ладони вперёд, шептал, что я тут ни при чём, пока её папаша не заявил обо мне Жрецам, хранителям Священного Холодного Огня.

  Эти ребята, известно, скоры на расправу и быстро обрубят тебя по самое не хочу и отволокут за двадцать мер пути отсюда к Священном Огню. Никто не знает, почему этот огонь, доставшийся нам от погибшего Старого Мира, до сих пор тлеет. Горы в этих местах не похожи на горы. Каменные их уступы слишком прямы и правильны. Неизвестные глазу и памяти вещи разбросаны в округе. Следы гладких, ровных троп удивляют и вызывают много вопросов своей шириной и почти безупречностью...

  Но всё это искорёжено чьей-то немыслимой силой. Будто кто-то вырвался изнутри, яростно разорвав нутро, сдерживающее его каменными стенами. Злоба до сих пор гудела внутри и пожирала всякого, кто приближался...

  Всё это странное место больше смахивает на чужеродный отвратительный гнойник. Ничто живое не обитает поблизости. А Жрецы отправляются туда, словно в последний путь.

  И умирают вскорости. Их мощи почитают священными. Но Знающие, одетые в длинные, непохожие ни на что одежды, торопливо скрывают тела Жрецов в каменных саркофагах... Так они называют эти большие скорлупы, которые хоронят на дне Второго моря...

  В мангровом племени с матерью я прожил не долго. Но это только теперь я понял цену времени, когда отпустил отца к теням прошлого, когда воспоминания о матери стали лёгкими, как уснувшее на дальней вершине в жаркий день облако.

  Жизнь у мангров протекала беззаботно, если не считать некоторый налет ущербности в моей душе, впрочем, не мешающий мне смотреть свысока на водяной народ, казавшийся мне безумно красивым. Ущербность эта лишь заставляла надменно ухмыляться меня, свивать и распускать длинные кольца тела,