Графиня Монте Карло [Игорь Егорович Рыбинский] (fb2) читать онлайн

Игорь Рыбинский ГРАФИНЯ МОНТЕ КАРЛО

От автора

Некоторое время тому назад студия «Панорама» приобрела у меня права на экранизацию одного из моих романов, а потом позвонили от очень известного в недавнем прошлом медиа-магната и сообщили, будто он у себя в Испании прочитал другую мою книжку и возжелал также снять по ней фильм. Приятно, конечно, хотя я богаче не стал, но писал-то я не для кино. От того замечательного человека больше никто не звонил: судя по всему, его финансовые возможности не те, что прежде, а я то уж надеялся, мечтая создать что-нибудь эдакое, чтобы мексиканцы с бразильцами прилипли к своим экранам и следили за приключениями какой-нибудь русской Изауры. Увы, не судьба! А я уж и название придумал: «Весь мир слезам не верит». Не бывает щедрых олигархов, так же как и честных воров, а так иногда хочется пожить в выдуманном мире! И сочинить кинороман.

Часть I СТАРИЧОК С ГУБНОЙ ГАРМОШКОЙ

Глава первая

Не каждому везет в жизни, а если и везет, то почему-то не в ту сторону; оглянешься потом вдруг: чужая страна, незнакомые люди, говорящие на непонятном языке, а если и понятном, то оказывается, что болтают они о вещах, не представляющих интереса для тебя, да и для них, наверное, тоже. Щебечут они как птички в летнюю солнечную погоду, не знающие, что есть на свете и дождливые пакостные дни, да и зимы тоже случаются. Только происходят все эти несчастья где-то очень далеко, куда не хочется добираться ни наяву, ни во снах, ни в мыслях. Впрочем, когда-то какие-нибудь французы или немцы по своей ли или по чужой воле уже приходили в страшные края, но все это для них кончалось не очень хорошо, не говоря уже о шведах, монголах или о крымских татарах. А где теперь эти крымские татары? Сейчас, правда, другие времена: нынче можно сесть на большой самолет и прилететь туда, где страдали их любопытные предки, прилететь ненадолго — на недельку всего, и то летом, пока тепло в тех краях, а потом обратно поближе к Эйфелевой башне или к уютной пивной на родной Липовой улице в любимом Берлине. Дома можно съесть устрицу или свиную рульку с тушеной капустой, осушить бокальчик божоле или кружку лагерного пива, а потом сказать несмелому соседу: «Да был я в этой России; страна как страна — только очень большая и дороги там неровные». Потом отхлебнет своего любимого напитка и добавит, взглянув за окно: «Вино там кислое, а пиво горькое». И невдомек ему будет, что за человек стоит в эту минуту за стеклом, ослепленный солнцем. Местному жителю не будет никакого дела до этого замершего в недоумении чужака, который, пораженный своей тупостью, воскликнет вдруг раздраженно на тарабарском наречии, обращаясь, как видно, к самому себе:

— И что ты забыл здесь, дурак?

А потом плюнет на вымытую с шампунем мостовую.

Недовольные прохожие аккуратно обойдут его. Никто даже замечания не сделает, хотя все догадаются, откуда прибыл этот невоспитанный человек. Зачем тратить слова и нервы? К тому же это может быть опасно; достаточно показать на него пальцем полицейскому, шепнув при этом:

— Вон тот, что мешает проходу нашим гражданам, из русской мафии. Ночью, наверное, продал партию наркотиков или атомную бомбу арабским террористам, сейчас отмыл свои деньги и от радости плюет на наш чистый асфальт.

Конечно, это всем неприятно, даже тем, кто находится в кафе и просто смотрит в окно, ни о чем не думает или вспоминает, как сидел в русском ресторане в маленьком городке, состоящем из одних дворцов и парков. За окнами ветер раскачивал начинающие желтеть кроны деревьев, на ресторанной эстраде звучала Balalaika, соотечественники-туристы, покончив с обедом, пили холодную русскую водку, ели блины с черной икрой и, перекрикивая друг друга, вспоминали события вчерашнего вечера, который не у всех одинаково сохранился в памяти. Причем мужчины при этом оборачивались на сидящую на стульчике у выхода девушку-гида. Поглядывали в ее сторону и некоторые туристически настроенные женщины, потому что девушка была стройна и мила — даже очень мила, если не сказать большего. Мужчины вздыхали, туристки загадочно улыбались, но тур заканчивался, закончился даже; и этот город со странным названием Zarskoe Selo, и этот ресторан с балалайками, и этот обед — последнее, что оставалось в программе, потом самолет, сон возле солнцезащитной шторки иллюминатора — обыденные сновидения, сквозь которые непонятно почему пробьется вдруг лицо русской мадемуазель: детские губы, прячущие улыбку, и тревожащие душу грустные глаза. Но все это промелькнет и исчезнет так же, как стена дворца, пыльная листва деревьев, как вчерашний вечер, утонувший в баре отеля, как сон о стране, в которой побывал, но о которой не знаешь ничего.

— Ну что, дядя Костя, — спросил молодой человек, — будем этот домик брать?

Старичок в светлом летнем костюме ничего не ответил, поправил только лацкан пиджака, махнул широкой ладонью, словно пепел стряхнул, хотя не было ни пепла, ни пылинки на его немного мешковатом и даже чуть помятом костюме, и что обозначал этот жест, понял лишь его собеседник. Молодой человек кивнул головой, молча, как будто ожидал именно такого ответа, после чего склонился над тарелкой кислых щей с копченой грудинкой и белыми грибами. Балалаечники наяривали «Светит месяц», о чем-то бодро лопотали раскрасневшиеся иностранцы, официанты мечтали отчаянно о чаевых, а старичок в мешковатом костюме задумчиво глядел на дверной проем, занавешенный парчовыми шторами. Хотя, если внимательно посмотреть на него, не такой уж он старичок — лет шестидесяти или чуть более того, что в наше время — возраст далеко не преклонный; да и костюм на нем не сидел мешком, а просто был так сшит, и посетители ресторана — те, разумеется, кто мог еще обращать внимание на мелочи, наверное, поняли, что это не просто костюм, а своего рода произведение искусства, созданное Труссарди, купить которое можно лишь в бутике известного модельера на Елисейских полях. И рубашка, и галстук, не говоря уже о ботинках, все наверняка было приобретено в этом прекрасном магазине, а может быть, в другом таком же, находящемся в Милане или, скажем, в Нью-Йорке.

— Что Вы здесь расселись? — раздраженно произнес один из официантов, обращаясь к девушке-гиду. — Мешаете работать, весь проход загородили. Вы или за стол садитесь, или ждите свою группу на улице.

Парень подергал галстук-бабочку на своей шее, рассчитывая, как видно, что девушка выйдет к стоящему у входа в ресторан экскурсионному автобусу. Официант наивно полагал, что, оставшись без переводчицы, подвыпившие иностранцы не смогут разобраться в русских каракулях и оплатят по счету без лишних вздохов и слов.

— Саша, пригласи девушку за наш столик, — обратился к своему визави пожилой господин в костюме от Труссарди.

Молодой человек поднялся и направился к растерявшейся девушке, по пути, не останавливаясь, он что-то сказал официанту, подобострастно семенившему параллельным курсом, официант ответил полупоклоном, а затем помчался исполнять приказание, из чего можно было заключить, что и пожилой человек, и его молодой спутник бывали в этом ресторане прежде и, может, даже не раз.

— Нет, нет, — замотала головой девушка и покраснела.

— Если будете в автобусе сидеть, — объяснял ей, галантно взяв девушку под локоть, Саша, — то здесь халдеи Ваших иностранцев разведут как лохов и обуют по полной программе.

Подобные случаи в практике молодой переводчицы, как видно, были, и она спорить не стала, подошла и опустилась в подставленное кресло.

— Меня зовут Анна, — представилась девушка.

— Я — дядя Костя, — произнес пожилой, не меняя позы расслабленного спокойствия.

А Саша не назвал себя, только махнул рукой, поторапливая и без того спешащего с подносом официанта. Через несколько секунд на стол уже выгружались блюда, тарелки, тарелочки, вазы и вазочки. Затем принесли ведерко со льдом, из которого высовывалось упакованное в золотую фольгу горлышко бутылки шампанского.

— Ой, — наконец догадалась переводчица, — спасибо, но я совсем не хочу есть.

— Мы тоже на диете, — спокойно ответил молодой человек. — А это Вам, — он показал рукой на тарелки с блюдами, — от администрации в благодарность за повышение товарооборота. Вон Вы сколько клиентов им привели.

Девушка недоверчиво посмотрела на него, и Саша, почему-то отвернувшись, добавил для убедительности:

— Это как бонус в казино: две тысячи проиграл и тебе за это еще на сто баксов фишек дадут или домой отвезут бесплатно. А если не знаешь, что выбрать…

— Дадут новые подштанники, — перебил его дядя Костя.

Он опять смахнул что-то невидимое с лацкана пиджака, после чего посмотрел на девушку.

— Кушайте, Анечка. А то поди с утра с этими французами мотаетесь, а они Вас даже круассаном не угостили.

Иностранные гости заказали еще три бутылки водки. Официанты переглянулись: не много ли на тридцать человек, но водку принесли.

— Им до двенадцати надо было из отеля выезжать, а самолет в Париж только в семь вечера. Вот они и попросили меня сводить их в Екатерининский дворец. Пообещали заплатить две тысячи франков.

— Сколько это по-нашему? — не вытерпел молчания Саша.

— Двести шестьдесят долларов, — прошептала девушка, — только я должна треть суммы отдать водителю, а треть диспетчеру из турбюро.

— Двести шестьдесят на три не делится, — быстро сосчитал молодой человек.

А дядя Костя, не взглянув в его сторону, потрогал лацкан. Действительно, требовалось прервать разговор, чтобы девушка могла спокойно поесть. Официанты стояли вдоль стены, французы затянули «Марсельезу», да так громко, что прохудилось небо, но дождик за окном покапал и быстро закончился.

— Всегда хотел узнать, о чем говорится в их гимне, — сказал пожилой, ни к кому вроде не обращаясь.

— Вперед, сыны Отчизны, — начала переводить девушка и вдруг непонятно чему улыбнулась: наверное, посмотрела внимательно на туристическую группу, — короче говоря, «Пойдем, напьемся крови сытых буржуев».

— Хорошая песенка, — усмехнулся дядя Костя, — веселая.

Никто, впрочем, не смеялся, а французы и вовсе стали очень серьезными, потому что принесли счет, но он оказался общий — на всю группу; туристы попросили выдать каждому отдельный на сумму съеденного и выпитого именно им. Для официантов сделать это оказалось тяжелой и почти невыполнимой задачей — тем более, что французы проверяли все на своих калькуляторах. В результате общая сумма счетов оказалась меньшей, чем в единственном первоначальном.

— Нет, — хором сказали официанты, — то есть ноу — здесь что-то не так. Кто-то, наверное, ошибся; может быть вместо того, чтобы умножить, кто-то случайно разделил, а в общественном питании делить вообще нельзя; особенно в нашем ресторане. Официанты позвали на помощь буфетчицу с огромным двадцатичетырехразрядным калькулятором. Но несмотря на японские комплектующие, ее аппарат вообще выдал черт-те что.

— Откуда еще три бутылки водки взялись? — шепотом возмутилась буфетчица, — вы у меня в буфете их не брали. Опять, что ли, паленкой иностранцев глушите? Хотите жить лучше всех? Мало того что левак втихую тащите, дак…

— Кес ке се «левак»? — поинтересовался один из французов.

— При чем здесь кошка? — удивилась буфетчица.

И отмахнулась калькулятором. А французы уже увидели на нем подсчитанное буфетчицей и радостно закивали головами.

— Уи, уи, — закричали они, — так есть карашо. Ми будем платит.

Один даже схватил буфетчицу за локоть и даже ухитрился от радости поцеловать тыльную сторону ее ладони.

— Мэ лессэ муа дон мсье, — заорала буфетчица, — мэ зэтве фу! Охренел, что ли?

Запахло международным скандалом, и Аня пошла примирять конфликтующие стороны. Очень кстати, потому что через минуту в ресторан зашла группа немцев и каждый из них тоже держал в руке калькулятор. У одного их было целых два на случай, если один из них испортится.

— Was ist dos? — спросил запасливый немец, кстати, лысый.

И тогда Аня объяснила ему, разумеется, по-немецки, что кельнеры отказываются принимать чаевые, а французы пытаются всучить их силой, как это принято в парижских бистро.

— О-о-о! — поразился доверчивый житель Брауншвейга, — das ist gut!

И замахал рукой своим нерешительным землякам:

— Kommen sie hier! Schneller!

Французы наконец решили рассчитаться. Доставали из карманов уже ненужные им рубли и все равно пересчитывали данную им сдачу.

— Вот это девушка! — восхитился Саша, — языки знает и к тому же красавица.

Он вздохнул и добавил:

— Волосы у нее цвета спелой ржи.

И сам обрадовался красоте своего сравнения.

— Где ты рожь-то видел, — усмехнулся дядя Костя.

— Ну я вообще, — смутился Саша, — для образа загнул.

Пожилой усмехнулся, но ничего не произнес больше. Пригладил лишь ладонью свои и без того прилизанные волосы, сквозь седину которых пробивались, между прочим, бледно-желтые полосы соломенных прядей. Может быть, старик и хотел что-то сказать, но в это время в кармане пиджака его молодого приятеля затренькал мобильный телефон.

— Ну, — гаркнул Саша в трубку, — папа здесь. Хорошо, сейчас мы туда подскочим.

Он снова засунул аппаратик в боковой карман пиджака и посмотрел на старика.

— Вася Толстый в Париж соскочить намылился, — произнес он, — надо в аэропорт подъехать, его перехватить.

А в зале кроме них уже находились только немецкие туристы, не считая, конечно, суетящихся официантов. Снова полезли на сцену балалаечники и, вздохнув, в сотый раз за день грянули «Светит месяц, светит ясный…» Девушка-гид и французы исчезли.

— Ничего, — произнес себе под нос дядя Костя, — в аэропорту встретимся.

Покосился на своего спутника и добавил, поднимаясь из кресла:

— Может быть.

Но что это означало, вероятно, и он сам не смог бы объяснить.

На парковочной стоянке возле аэропорта автомобилей было больше, чем народу внутри здания. Но водитель серебристого «мерседеса» не стал искать свободное место, остановился возле входа, проехав лишь пару метров за знак, означающий «стоянка запрещена», а милиционер, стоявший на пороге здания и следивший за порядком на территории, сделал вид, что ничего особенного не произошло. Он даже не стал всматриваться сквозь тонированные окна дорогого автомобиля, не пытаясь разглядеть, кто находится внутри; просто зевнул и поплелся в центр зала, направляясь к буфетной стойке.

На заднем сидении «мерседеса» развалился дядя Костя; полузакрыв глаза, он внимательно наблюдал, как из экскурсионного автобуса выходят веселые французские туристы; со стороны могло показаться, что пожилой человек просто дремлет или о чем-то задумался. Туристы достали из багажного отделения автобуса свои чемоданы, потом, поочередно подходя к девушке-гиду, прощались с ней, целуя в обе щеки. Саша тоже поглядывал за окошко, продолжая инструктировать водителя «мерседеса».

— Слышь, Шумахер, ты только не перепутай. Когда подкатит «геланваген» Толстого, встань перед ним. Задним ходом он все равно не уйдет — здесь проезд узкий и народу много. Хотя он вряд ли дергаться будет. Я выйду и приглашу его с дядей Костей побеседовать. Только он сядет к нам, рви с места к авиагородку — за ним пустырь есть хороший, где потолковать можно. Только так, чтобы Васькины «шестерки» не успели и репы почесать. Но они вряд ли за нами погонятся: жить-то всем хочется, а Толстый не прав, по всем раскладам не прав…

Саша замолчал, провожая глазами девушку-переводчицу, идущую к остановке маршруток. Аня встала в конец длиннющей очереди среди чемоданов и дорожных сумок. Стояла она среди гвалта чужих разговоров и ругани, прижимая к груди полиэтиленовый пакет, в который она положила свою сумочку и зонтик — обычный в общем-то полиэтиленовый пакет с рекламой парижского магазина Труссарди. Девушка улыбалась неизвестно чему, а люди, подходящие к очереди, огибали ее, и она снова оказывалась в хвосте, неизвестно отчего счастливая — может быть, от спокойствия теплого вечера или от того, что закончился трудный день, а может быть, девушку ждал сейчас любимый человек и она, затаив дыханье, торопила такую важную встречу, забыв о маршрутке, очереди и обо всем на свете, кроме своего счастья. Пожилой человек наблюдал за ней через тонированное стекло уже не прищуривая глаз, он сам удивился тому, что у него неожиданно сдавило в груди; ему захотелось вдруг поскорее вылезти из сверкающего автомобиля и подойти к ней — нестерпимо захотелось сказать что-нибудь приятное этой девочке или промолчать, но потом ехать рядом с ней на узеньком диванчике дребезжащего микроавтобуса. Он даже подумал, что бы он мог произнести, подойдя к ней, по вместо этого вдруг прохрипел:

— Саша, ты куда глядишь? Васю Толстого проспал.

И в самом деле, только что их объехал огромный черный внедорожник и остановился, прикрыв остановку маршруток, очередь, половину неба и девушку. Через мгновенье Саша уже открывал черную дверь и что-то говорил, наклонившись внутрь салона «геланвагена». Затем он отстранился, а из внедорожника вылез могучий человек в белом пиджаке невероятных размеров. Человек держал в руке плоский кейс, казавшийся совсем маленьким на фоне массивной фигуры.

Вася Толстый подошел к «мерседесу» и кряхтя полез на заднее сиденье. Дядя Костя подвинулся, освобождая ему место. Саша остался снаружи, и водитель, которого он называл Шумахером, тоже выбрался на свежий воздух.

— Целоваться с тобой не буду, — скривился старик, — от тебя одеколоном шмонит как от содержателя притона для голубых. Вася, у тебя случайно сифилиса нет?

— Чего? — не понял Толстый.

— Сифилис у тебя, — кивнул головой дядя Костя, — ты гниешь изнутри, а одеколон на себя бутылками выливаешь, чтобы никто запаха этого мерзкого не учуял.

— Да ну тебя, — обиделся Вася Толстый, — я приехал с тобой дело обтереть, чтобы по понятиям, без разборок, как водится. Ты — уважаемый человек, да и я тоже.

— Бабки верни, — спокойно сказал старик, — тогда с тобой говорить буду. Решу отпускать тебя в Париж или здесь тебя закопаю.

— Я чего-то не понял, — побагровел Толстый, — какие бабки? Разве я тебе что-то должен?

— Гаденыш ты, Васек.

Старик посмотрел в окно на проскочивший мимо микроавтобус. Потом обернулся к собеседнику.

— Как шнырь парашный чужую пайку заныкал, чтобы ночью под одеялом схавать. Чего ты лыбишься: двух лохов развел, с обоих бабки снял и соскочить решил. Все правильно, Васек, барыга это овца, а овцу надо стричь. Но только это мои лохи. Эти барыги, дефолтом пришибленные, ко мне приползли: дядя Костя, помоги — бизнес накрылся. Я им денег дал, к делу приставил, ни гроша еще с них не получил, они только-только подниматься стали, а ты их кинул. Ты, мальчик, не их — ты меня кинул. И ведь знал это, раз в Париж намылился. Я барыг этих из петли вытащил, когда они кругом в долгах были, когда родное правительство нас как лохов последних развело: и барыг, и фраеров, и воров честных.

Дядя Костя замолчал, кашлянул в кулак, поискал кого-то глазами за окном машины и продолжил:

— В прошлом году звоню фраеру одному московскому — он заместителем министра устроился. Говорю, встречаться надо, просьба к тебе одна есть. Он тык-мык со своими понтами — мол, к помощнику моему обращайтесь. — Ты, урод, — говорю ему, — я знаю, кто тебя в правительство протолкнул; если еще хоть слово вякнешь, я тебя в деревенский нужник затолкаю, будешь в дерьме сидеть, а над тобой будут летать мухи. Попрошу всю деревню ходить нужду справлять именно в этот нужник, буду им за это деньги платить, а ты будешь им снизу говорить — я министр, типа, крутой.

Вася Толстый взбрыкнул головой, словно сбрасывая с глаз челку, которой у него уже четверть века как не было. Потом протянул старику кейс.

— Возьми, дядя Костя. Я и в самом деле не знал. Я всего-то пол-лимона у них взял. Возьми, дядя Костя. В кейсе шестьсот тысяч гринов.

— Грины! — поморщился старик, — зеленые, баксы! Тьфу! Напридумали ерунды всякой. Одно есть слово — бумага, и относиться к деньгам надо как ко всякой подтирке.

— Я и в самом деле ни ухом ни рылом, — замотал головой Вася Толстый.

— Разве что, — вздохнул дядя Костя, а потом сказал примирительно: — ладно, Васек, брось свой лопатник на Сашкино сиденье: он потом вернет барыгам бабки. А ты вот что — лети в свой Париж, только ребятам своим скажи, чтобы в Славянку и Форносово^[1] по паре компьютеров заслали. Пусть лучше люди обучаются на них работать: чем по форточкам шастать, пусть хакерами становятся — очень модное сейчас направление.

— Все сделаю, — пообещал могучий человек.

— Ладно, иди, — похлопал его по плечу старик, — а то посадку… Тьфу, черт, оговорился…

Дядя Костя засмеялся и подмигнул собеседнику:

— Не обижайся: все там будем, а ты лети к своим француженкам. Поймешь хоть, что краше русских баб никого на свете нет.

Вася Толстый открыл было дверь, но, уже выставив ногу, замер.

— Ну а чего с этим министром стало?

— Ничего особенного, через недельку вице-премьером станет, а я ему уже подарок послал — унитаз позолоченный с гравировкой «Крутому министру от жителей деревни Какашкино на добрую память».

Могучий человек помчался к стойке регистрации, а в «мерседес» вернулись Шумахер и Саша. Молодой человек, положив кейс себе на колени, щелкнул замками и, открыв портфельчик, пересчитал пачки.

— Три ряда по двадцать. Шестьдесят пачек, шестьсот тысяч американских рублей, — удовлетворенно хмыкнул Саша, — а еще две коробки с одеколонами «Эгоист» и «Дюна». Часы золотые «Картье» в упаковке и ручка «Паркер» в золотом корпусе.

— Зачем Ваське авторучка? — удивился дядя Костя, — он что, писать умеет? Ладно, — махнул рукой старик, — ссыпай бумагу в мой баульчик. А кейс с этой белибердой по дороге выбросим: мне чужого не надо.

Шумахер начал выруливать, объезжая парковочную стоянку; за окном проехала остановка маршруток, очередь, чемоданы…

— Тормози! — вдруг приказал старик. Медленно опустилось тонированное стекло, и дядя Костя произнес внезапно дрогнувшим голосом:

— Садитесь к нам, девушка. А то простоите здесь до скончания света.

За окнами мелькали деревья, столбы и милиционеры. Через открытый люк в салон влетал запах свежескошенной сочной травы, и оттого, наверное, приближающийся вечер напоминал весенние сумерки, за которыми короткая светлая ночь и ослепительный восход долгой, почти вечной жизни.

Саша глубоко вздохнул, а потом произнес вроде просто так, а на самом деле, чтобы завязать беседу:

— Какой аромат! Прямо как у духов «Клима»!

— Тимофеевкой пахнет, — поправила его Аня.

— А у меня на духи аллергия, — признался молчаливый обычно Шумахер, — жена как-то надухарилась какой-то гадостью, так я на нее всю ночь чихать хотел.

— Да видел я твою жену, — неожиданно завелся Саша.

— Ну и что? — помрачнел Шумахер.

— Тоже отчихался весь — не в моем духе.

Автомобиль пронесся по полукольцу площади Победы и пристроился к потоку машин, мчавшихся по Московскому проспекту.

— А Вы, оказывается, не только французским владеете, — обратился Саша к девушке, — еще и по-немецки можете.

— Очень плохо могу, — призналась Аня, — французским, итальянским, испанским владею одинаково, а немецкий знаю хуже даже, чем румынский.

— Ого! — удивился Шумахер.

— Это не так сложно, — призналась девушка, — достаточно выучить триста основных латинских глаголов, и тогда романские языки запомнятся сами собой. Впрочем, и английский после этого покажется испорченным французским.

Мужчины замолчали пораженные, и только дядя Костя спросил:

— Рассчитались с Вами французы?

Иностранцы, конечно же, заплатили ровно столько, сколько и обещали, переводчице досталась почти треть, потому что водитель автобуса высчитал из ее доли за бензин. Зато француженки подарили ей еще пару коробочек с колготками и какой-то цветочный дезодорант. Рассказав об этом, девушка смутилась. И даже покраснела, ругая себя за то, что сболтнула лишнее. А дядя Костя, заметив это, вздохнул:

— Осень! Скоро листья совсем пожелтеют.

— А потом зима, — подхватил Шумахер, — дядя Костя, нам шипованную резину покупать надо.

Но старик не слушал его, он даже не погладил лацкан своего пиджака, что обозначало обычно призыв к молчанию. Он глянул в окошко и продолжил:

— Очень и очень давно один человек сказал мне: хорошо бы, чтобы на деревьях вместо листиков росли деньги. На березах рубли, а на кленах — червонцы…

— Было бы очень грустно, — вздохнула девушка.

Она жила на Васильевском острове. Когда подъехали к ее дому, уже прощаясь с ней, дядя Костя сказал:

— Анечка, у меня в машине кейс валяется. Когда-то мне всучили его люди, от которых подарки принимать не хотелось бы. В нем парфюм мужской, часы китайские — подделка под «Картье»…

— Ручка китайская, подделка под «Паркер», — подсказал Саша.

— Возьмите кейс, — не слушая молодого человека, продолжил старик, — если у Вас есть молодой человек, отдайте ему, а если нет — подарите кому угодно. Или отдайте в комиссионку… Возьмите, уважьте просьбу пожилого человека.

— Хорошо, — неожиданно согласилась девушка, — возьму, если это и в самом деле недорого стоит.

— Да, копейки! — опять встрял Саша, — а нам вообще даром досталось.

Но та, когда увидела кейс, испугалась:

— Такой портфельчик не меньше двухсот долларов стоит.

Пришлось ее убеждать и уговаривать. Прощаясь, она наклонилась к старику, чтобы чмокнуть его в щеку, но в последний момент замерла и коснулась лишь его лица прядью своих русых волос. Дядя Костя вздрогнул, хотел даже удержать девушку, чтобы погладить по голове и сказать что-нибудь приятное, но пересилил себя, произнес только:

— Желаю удачи!

И не посмотрел даже, как она переходит дорогу. Через минуту, когда снова выехали на набережную Невы, старик вдруг сказал:

— Мы с отцом на крыше вагона едем куда-то. Это первое мое воспоминание, до этого нет ничего. Мне года три или чуть больше. Значит, это тридцать седьмой или тридцать восьмой год. Ничего не помню, что было до того, но та поездка в мою память вбита намертво. Мы едем, вероятно, из Сибири в Европу, по ночам уже холодно, я сплю на отцовском ватнике, и он прижимает меня к себе, накрывая при этом полой пиджака, приходится глотать паровозный дым, и его горечь до сих пор в моем горле. Днем вокруг золотые леса, на крышах вагонов много людей и какой-то мужчина сидит рядом с нами. Странно, но я помню только один момент, лучше всего и очень отчетливо, даже интонации его голоса:

— Эх, мальчик, хорошо бы было, когда б на деревьях деньги росли.

А отец режет черный хлеб, прижав каравай к груди, потом кладет на ломти куски розового сала и отвечает незнакомцу:

— Тогда бы люди расплачивались листочками с деревьев.

Мне это так врезалось в сознание, что уже потом, будучи в детском доме, я собирал на земле опавшие листья и заходил в лавки, протягивал продавщицам кленовый лист и говорил:

— Тетенька, продайте за листик конфетку.

Удивительно, но меня не гнали, и я даже приносил в детский дом кулек с каким-нибудь драже или жестяную коробочку монпансье.

— Дядя Костя, — прохрипел Саша, — а отец Ваш куда делся?

— Мы с ним не доехали до Ленинграда. На какой-то станции он пошел с котелком за водой, а потом я услышал крики, подполз к краю вагона и глянул вниз: мужчина во френче бил по щекам женщину; она не убегала, пыталась лишь прикрыть лицо руками. Голова моталась от ударов, губы женщины были разбиты, и из носа шла кровь. Она молчала, кричали лишь два ребенка: мальчик и девочка плакали и просили: «Дяденька, не бейте маму». А тот лупил ее с каким-то остервенением, после каждого удара мужчина повторял: «Воровка! Воровка!» Наконец женщина упала, и тогда я увидел, что рядом с ней лежит черный круглый хлеб. Мужчина во френче пнул буханку ногой, она отлетела в сторону и покатилась. Тогда этот гад пнул женщину: «Воровка!» Я заплакал от страха и сквозь слезы увидел отца, бегущего по насыпи, он подскочил к тому человеку и без замаха ударил его в подбородок. Тот отлетел на пару шагов и рухнул в какие-то кусты. Потом помню станцию, скамьи, из-за которых выглядывали испуганные люди. Отца раздели до кальсон, и несколько милиционеров лупили его сапогами. Его торс был покрыт татуировками. Мусора орали довольные:

— Знатного вора поймали. Он товарищу уполномоченному районного НКВД челюсть сломал. А отец поднимался с дощатого пола и повторял, сплевывая кровь:

— Это мой сын, Костя Шарманщиков. Кто-нибудь запомните: Константин Иванович Шарманщиков.

И какая-то женщина крикнула ему:

— Все уже запомнили. Ты только молчи, а то тебя до смерти забьют.

Он потом потерял сознание, но его продолжали бить. Потом милиционеры за ноги потащили его к выходу, и на досках пола осталась кровавая полоса. Отца бросили в телегу, меня посадили рядом. Я ехал, держа в руках наш пустой котелок, долго смотрел, как следом за повозкой бежала женщина с окровавленным лицом, таща за руки двух детей. Потом мальчик, не выдержав, упал, и они отстали. А я не знал и не мог знать, в какую сторону меня уводит судьба. Вот такое воспоминание.

Старик замолчал, закрыл глаза, думал о чем-то, задремал может быть. А петербургская осень уже пригнала сумерки.

Глава вторая

Аня вошла в подъезд и начала подниматься по лестнице. На подоконнике окна площадки между первым и вторым этажами сидел Филипп. Он поднялся, увидев ее, но навстречу не бросился. Аня сама подошла и, обняв, прижалась к его груди. Почувствовав щекой холод кожи его куртки, чуть отстранилась и поцеловала этот холод.

— Я тебя уже целый час жду, — сказал он, — как дурак сижу здесь. В университет заходил, но староста вашего курса сказала, что тебя целый день не было. И вчера и позавчера.

— Халтурка подвернулась, — объяснила Аня.

Но Филипп не слушал ее.

— Какой кейс замечательный. Откуда? — удивился он.

— Тебе подарок, — улыбнулась девушка, — там еще внутри одеколон, часы и ручка. Посмотри, понравятся ли.

Филипп положил кейс на обшарпанный подоконник и открыл.

— Ух ты, — задохнулся он, — «Картье».

Он расстегнул браслет и надел часы на руку.

— Дешевая китайская подделка, — неуверенно произнесла Аня.

Ей и самой уже показалось, что это совсем не так.

— Да тут и сертификат имеется. Ты в языках сильна — переведи-ка.

Тут же он схватил ручку.

— У моего отца почти такая же. Не совсем, конечно, такая, но тоже семьсот с липшим баксов стоит. А это покруче будет! Где ты все это надыбала? Неужто у иностранцев сперла?

— Ты что? Как ты такое мог подумать?

Ане стало обидно.

— Мне старичок один дал, сказал, чтобы я подарила любимому человеку. Он, наверное, не знает, каких это денег стоит. Ему надо все это вернуть.

— Перебьется, — рассмеялся Филипп, — раз он отдал тебе все это, значит, ему самому не нужны ни часы, ни ручка, ни кейс и уж тем более парфюм.

Филипп начал целовать Аню долгими поцелуями. Все замерло в ее душе, но когда где-то очень далеко хлопнула дверь подъезда, она сделала слабое движение, чтобы отстраниться от него, а он, не отрывая своих губ, попытался что-то сказать. Но, сообразив, что его не понимают, произнес уже четко:

— Пойдем к тебе. Только быстрее, пока твоя мама на работе.

А мама уже вернулась. Это как раз она стояла в подъезде, боясь подняться выше, чтобы не спугнуть их счастье. Она бы во двор выскочила, но уж больно скрипучая пружина у двери их дома. И потом сама дверь грохнет так, что зазвенят стекла в окнах на лестничных площадках всех пяти этажей.

— Давай поднимемся, — шептал Филипп в нетерпении и уже начал расстегивать пуговки ее платья, но тут увидел стоящую половиной этажа ниже Любовь Петровну и улыбнулся. А улыбка его была такой прекрасной, что любая женщина, которая в это мгновенье смотрела на него, менее всего думала о каких-то там пуговицах. И у Ани, когда она смотрела на улыбающегося Филиппа, в глазах темнело, голова начинала кружиться, а внутри что-то звенело, а потом обрывалось. Она видела только его смеющиеся губы и пушистые ресницы, таинственно прикрывающие глаза — такие темные, что невозможно было определить даже, какого они цвета — скорее всего серого, как невская вода в сумеречный час наводнения.

Ноги Ани ослабли, а Филипп, продолжая улыбаться, произнес громко:

— А вот и Любовь Петровна пришла.

Мама проскользнула мимо них, они постояли на площадке еще какое-то время — недолгое, правда, потому что избраннику Ани надо было спешить по каким-то делам: он печально вздохнул, расстегнул последнюю пуговку в вырезе ее платья, поцеловал этот вырез, и, когда коснулся губами ее тела, Аня расстроилась, что он уходит так рано; потом уже, поднимаясь на четвертый этаж, в мыслях назвала сама себя дурой за то, что так долго проторчала с французами в том ресторане, вспомнила пожилого человека, роскошный автомобиль, в котором ее довезли до дома, ослепительную улыбку Филиппа и улыбнулась сама. Вечером, уже лежа в постели, долго смотрела на фотографию молодого смеющегося человека и хотела даже заплакать от очень скорого блаженства, которое вот-вот наступит, когда они поженятся. А это будет очень и очень скоро — может быть, даже в самом начале следующего года. Филипп, правда, еще не сделал официального предложения, но с родителями своими познакомил, сказав при этом: «Это — Аня. Прошу любить и жаловать». При этом, конечно же, улыбнулся. Родители его попросили ее тогда пообедать с ними и даже задавали разные каверзные вопросы, по содержанию которых можно было догадаться, что они ее испытывают. Но все тогда кончилось хорошо, правда, Аня почти ничего не ела, зато потом, когда сидели в комнате Филиппа и целовались, она услышала, как за стеной женский голос произнес:

— Может, мы ей сапожки новые подарим, а то она рядом с Филей бывает — мало ли знакомые увидят.

А мужской голос ответил после некоторой паузы:

— В его годы я рассчитывал только на себя…

Из всего случайно услышанного Аня сделала вывод, что родители Филиппа не против их дружбы, раз не произнесли в ее адрес ни одного дурного слова.

Но это было давно, уже полтора года назад, а теперь был теплый вечер и тихая ночь самого конца сентября. Приближался день, который на Руси отмечают как праздник Веры, Надежды и Любви.

А новые сапожки тогда она сама себе купила — красивые и дорогие.

С квартирой им с мамой повезло, конечно. Только с соседями не очень. Хотя одно время было все прекрасно: когда-то Любовь Петровна получила комнату в этом доме. Комната была огромной — почти двенадцать квадратных метров, и потому, когда родилась Анечка, тесно им не было. В квартире еще проживал отставной подполковник Сергей Сергеевич; один жил и, между прочим, в двух комнатах. Была еще семья Ивановых, состоящая из трех человек: дядя Андрюша, тетя Мира и их сын Денис. Это уже потом они оказались евреями и уехали насовсем в Израиль, а тогда у них была просто двадцатиметровая комната, в углу которой висели две иконы: одна с изображением Богородицы с младенцем, а вторая Николая Угодника. На самом деле еврейкой была, да и то наполовину, Мира Алексеевна, а Денис со своим папой собирали автомобиль из деталей, которые находили на свалках. Начали они это дело, когда Денис пошел в первый класс, потом он закончил школу, а чудо техники еще не было готово. Все же в один прекрасный день автомобиль подъехал к дому. Дядя Андрюша даже покатал Анечку, причем очень быстро — его бы оштрафовали сотрудники ГАИ, если бы смогли догнать. А так удивленные гаишники передали по рации, что что-то пронеслось мимо, весьма похожее на «феррари» или на приплюснутый бетонной плитой «запорожец». Машина и в самом деле быстро гоняла, но в Израиль Ивановы все равно улетели на самолете. Правда, перед этим дядя Андрей и тетя Мира выполнили свою историческую миссию, став свидетелями на свадьбе Любови Петровны.

Когда молодая учительница въехала в свою двенадцатиметровую комнату, она уже знала, что у нее будет ребенок. И наверняка знала от кого. Это потом она не говорила Ане, кто же был ее отцом, отвечала: «Умер и все, зачем ворошить прошлое — мне и так больно». Но в шестом классе девочка даже скандал пыталась устроить: «Но мне же надо знать!» Потом обе плакали и просили друг у друга прощенья. А в свидетельстве о рождении в графе «отец» стоял прочерк в виде длинной линии, проведенной фиолетовыми чернилами. Может, Сергей Сергеевич слышал через стенку их разговор, потому что через несколько дней он пригласил Любовь Петровну в свою комнату и откровенно спросил:

— Выпить хочешь?

А поскольку молодая соседка сделала удивленные глаза, уточнил:

— В смысле чая.

Когда было выпито по две кружки, сосед наконец сообщил, для чего он пригласил Любовь Петровну.

— Мне семьдесят пять лет, скоро того самого, а тогда еще неизвестно, кого в квартиру подселят. Может, маньяк какой сюда въедет.

Он посмотрел на соседку и махнул рукой:

— Да маньяк это еще полбеды, а то как целый табор сюда нагрянет!

— Я цыганские песни люблю, — улыбнулась ничего не понимающая Любовь Петровна.

— Будут они тебе здесь и песни петь, и костры жечь, и медведя на веревке водить, — разозлился старик. — При чем здесь цыгане?

И добавил:

— Глупая ты: это я так просто сказал, для сравнения с предыдущим соседом, то есть со мной.

Любовь Петровна запуталась еще больше.

— Конечно, Сергей Сергеевич, я Вас уважаю больше, чем незнакомых мне цыган.

— Вот это другое дело! — обрадовался отставной подполковник, — это как раз то, что нужно.

Он вскочил из-за стола и начал ходить по одной из своих двух комнат, потирая руки.

— Уважаешь значит?

— Да, — прошептала Любовь Петровна, уже понимая, к чему весь этот разговор о маньяках.

— А замуж за меня пойдешь?

Анина мама побледнела, но нашла в себе мужество ответить достойно и твердо.

— Я Вас, Сергей Сергеевич, уважаю, конечно, но не до такой же степени.

Сосед разозлился и, чтобы успокоиться, выглянул в окно, чтобы посмотреть, как у сарая в углу двора Иванов с сыном Денисом собирают автомобиль.

— Ты, Люба, такая же глупая, как все бабы. Тебя замуж что, по любви зовут?

— Я без любви не могу, — тряхнула головой учительница, уже собираясь прекратить эту дискуссию, — вспомните, что сказал Николай Гаврилович Чернышевский: «Никогда не давай поцелуя без любви».

— Его за это в тюрьму посадили, — съязвил образованный подполковник. — И потом, я тебя замуж зову целоваться, что ли? Если бы у меня имелись подобные мысли, то неужели бы я не нашел с кем это делать? Вон у подъезда на скамеечке сколько претенденток целыми днями ошиваются. Я тебе о другом долдоню: помру я, а сюда въедут посторонние люди, неизвестно кто.

— Ну, — кивнула, по-прежнему ничего не понимая, Любовь Петровна.

— А если мы поженимся, то после моей смерти тридцать квадратных метров жилой площади законно тебе и Анечке отойдут. И потом у твоей дочки появится не прочерк в графе биографии, а законный папашка, хоть и фиктивный.

— Так Вы предлагаете фиктивный брак, — наконец-то поняла Любовь Петровна. — А я-то Бог знает о чем подумала.

— Вы, женщины, всегда об одном думаете, — усмехнулся Сергей Сергеевич и опустился на свой скрипучий стул. — Может, по рюмашке, а?

Это происходило в советские времена. Тогда считалось, что человеку для жизни хватает четырех квадратных метров. Если у кого-то были лишние, их, конечно, не отбирали, заставляли лишь платить по повышенной ставке, которая была самая маленькая в мире. Это страна у нас была самая большая, а все остальное — самое маленькое. К мужчинам, впрочем, это не относится.

Но предложение Сергея Сергеевича взволновало Любовь Петровну. Она даже ночью не смогла заснуть — все думала. Вот если бы у них с Анечкой комната была не двенадцать метров, а семь с половиной, то их бы поставили в очередь на улучшение и лет через двенадцать-пятнадцать была бы надежда получить бесплатно на двоих однокомнатную квартиру — комната в ней была бы не намного больше, зато отдельная кухня и в коридоре никто бы не хранил колеса и карбюраторы. На самом деле мама Ани задумывалась о своей жизни и раньше, иногда даже в мыслях доходила до того, что надеялась на замужество, но потом говорила себе «нет, нет, нет», прекрасно понимая: даже ее комната может стать преградой на пути к женскому счастью. Во-первых, комната на двоих с дочкой. Во-вторых, она недостаточно большая, чтобы перегородить ее платяным шкафом. В-третьих, и это самое главное — комната слишком большая, чтобы претендовать на новое жилье — она была на самом деле не 12 квадратных метров, а 12,13 квадратных метров. Следовательно, при увеличении семьи на одного человека желанных для улучшения четырех квадратов на душу все равно не получится — будет 4,04, вот что значит иметь лишних тринадцать сотых, хотя в случае с Аниной мамой это была чертова дюжина, деленная на сто. Тринадцать сотых метра для мирового пространства — ничтожно малая величина, но для благополучия одной отдельно взятой семьи — это огромная площадь, хотя на нее даже чемодан не поставишь.

Приблизительно об этом размышляла Любовь Петровна несколько дней и ночей, прежде чем дала свое согласие. Эта нерешительность, кстати, передалась Ане по наследству, что немаловажно для нашего повествования. Впоследствии Анна всегда будет думать долго, прежде чем сделать что-либо, даже весьма полезное и выгодное для себя, не говоря уже об окружающих людях. Кому-то это может не понравиться, но, как потом выяснилось, у героини этой истории были и другие наследственные черты характера.

Свадьба была скромная, но с размахом, чтобы никто не догадался, что брак фиктивный. Соседи Ивановы, конечно, знали правду, но сделали вид, что обрадованы. Хотя дяде Андрюше и Денису было все равно, а тетя Мира вздохнула только, может быть, пожалев, что ей самой не пришла в голову замечательная идея фиктивно развестись со знатным автомобилестроителем и еще более фиктивно выйти замуж за рядового пенсионера, хотя и подполковника в отставке.

На регистрацию брака Любовь Петровна надела новое платье, а Сергей Сергеевич боевые награды, костюм, естественно, тоже. Толстая женщина, изображающая советскую власть и регистрирующая брак, смотрела на молодую чету, как и полагается власти, с большим подозрением, но потом она увидела маленькую Анечку и все поняла.

Власть даже сказала отставному подполковнику:

— Экий Вы гусар!

Рождение новой семьи отметили торжественно в одной из комнат Сергея Сергеевича.«Горько!», конечно, никто не кричал, но шампанское пили. А потом и водку. Отставной подполковник честно признался, что у него это второй брак в жизни. Тетя Мира попыталась пошутить насчет многоженства, и тогда старик ушел в другую комнатку, в которой у него была спальня, и вскоре вынес оттуда желтую фотографию молодой женщины, державшей на руках младенца.

— Это моя жена и дочка, — сказал Сергей Сергеевич. — Они погибли в блокаду. Вот почему я столько лет не женился.

Фотографию Сергей Сергеевич оставил на столе, а сам отправился курить на кухню.

Ничего не изменилось в жизни Ани и Любови Петровны после этого события. Они по-прежнему жили в своей комнате, а Сергей Сергеевич в своих двух. Вскоре уехали оказавшиеся евреями Ивановы. Их жилплощадь некоторое время пустовала, потом туда въехала подозрительная личность, редко бывавшая дома. Несмотря на имя Тамерлан и фамилию Бушуев, новый сосед был тихим и незаметным. Это только позднее выяснилось, что он где-то за городом производил фальсифицированную водку, но Аню и ее маму он угощал вполне настоящими финскими конфетами с нефальсифицированным ликером.

Потом приходила милиция с обыском, но ничего не нашли, кроме коробки из-под телевизора «Радуга», доверху набитой этикетками для водки «Столичная». Поначалу милиционеры обрадовались, но когда Тамерлан Федорович объяснил, что просто хотел оклеить этими бумажками стены своей комнаты вместо обоев, то огорчились.

— Ты что, самый умный? — спросил Бушуева старший следователь.

— Да, — скромно признался Тамерлан Федорович.

Его осудили и забрали все: не только коробку с этикетками, но и комнату, в которую вскоре приехали новые соседи. И произошло это в день, когда умер Сергей Сергеевич.

Аня вернулась домой из школы, стала подогревать на плите обед и тут поразилась тишине. Шипела газовая горелка, и что-то булькало в кастрюльке — все было как обычно, но почему-то вдруг стало страшно.

В квартире никогда не было шумно, а теперь вдруг Аня испугалась тишины. Прислушалась, что происходит в комнатах Сергея Сергеевича, и не услышала ни звука. Она даже приложила ухо к его двери, но ничего не изменилось.

— Сергей Сергеевич, — прошептала девочка в дверную щель.

Потом позвала уже громче. И снова никто не отозвался. Аня подумала вернуться на кухню, и в этот момент незапертая дверь скрипнула, отворяясь. Сергей Сергеевич сидел на диванчике, откинувшись на высокую спинку. Неподвижно сидел, Аня подумала, что он спит, стала разворачиваться, чтобы уйти, но тут увидела открытые глаза соседа и выскочила вон. Так и бежала в домашних тапочках в мамину школу, чтобы потом расплакаться в учительской: «Там, там»…

Она не могла вымолвить страшное, о чем догадалась лишь добежав до маминой работы. Наконец сказала только: «Сергей Сергеевич».

С ними пошла школьная врачиха, а Любовь Петровна по дороге успокаивала дочь: «Тебе показалось, он только спит». Хотя о смерти не было сказано ни слова, но рука матери, держащая дочь под локоть, дрожала. Девочку оставили во дворе, она сидела на скамейке, когда к подъезду подкатил медицинский микроавтобус. Молодой человек в белом халате вошел в дом и вскоре спустился вниз, громко сказал водителю:

— Зачем нас вызывали. Труп, он и в Африке труп.

У Ани затряслись губы, неясно было только — при чем здесь Африка, но с ясной отчетливостью она поняла то, что Сергея Сергеевича больше нет, и то, что она его очень любила.

Он не был ни отцом, ни фиктивным отчимом, он был близким и родным человеком, мужчиной, лучше которого она уже никого не встретит. И плакала от этого, и даже потом сказала маме, что никогда не выйдет замуж, а будет жить с нею всю жизнь.

Сергей Сергеевич оставил распоряжения, что сделать после его смерти. Старые военные письма и фотографии лежали в коробке из-под зефира, их было приказано сжечь. Ордена и медали не сдавать в военкомат. «Перебьются», — так написал сосед. Одежду его раздать тем, кто захочет ее взять. Любовь Петровне велено было немедленно сделать в его бывших комнатах ремонт, чтобы и духа старого дурака в них не было. А для Ани была отдельная записка.

«Доченька,

я любил тебя всегда. Будь послушной девочкой и расти добрым человеком. Помогай слабым.

Сергей Сергеевич».

Он, наверное, предчувствовал свою смерть и даже снял со сберегательной книжки свои накопления, для того, чтобы потом никто не мучался с завещанием. Тысяча девятьсот рублей лежали в коробке с орденами. И еще от него у Ани остались фамилия и отчество. Так она стала Анной Сергеевной Шептало.

Новые соседи — муж и жена, на вид лет сорока, а на самом деле моложе — помогали с организацией похорон, взяли стариковские костюмы и рубашки для раздачи неимущим, хотели забрать военный китель с погонами, но Любовь Петровна не отдала. Потом были поминки, на которые новые соседи пригласили своих знакомых; когда все спиртное на столе иссякло, попросили в долг у Любови Петровны и сбегали за водкой. Все закончилось танцами и дракой соседей со своими друзьями. На самом деле ничего не закончилось, это продолжалось до того самого дня, когда началась эта история.

Глава третья

Любовь Петровна предложила: — Давай отметим мои именины, накроем стол, ты пригласишь Филиппа. Потом послушаем музыку, вы потанцуете, а в это время я могу в кино сходить или к знакомым.

— Мама! — возмутилась Аня, — у тебя именины, а ты в кино будешь сидеть?

— И то верно, — улыбнулась Любовь Петровна, — ведь у нас целых три комнаты.

Она по привычке обернулась на висящую на стене фотографию Сергея Сергеевича. Из рамки на двух женщин строго смотрел моложавый подполковник.

— Филипп ему бы понравился, — вздохнула мама, — Филипп просто не может не нравиться. Он весь какой-то неземной; я даже удивляюсь иногда, почему он обратил внимание именно на тебя. Ведь он мог бы встречаться с первыми красавицами. Может быть, он понял, что самая лучшая девушка — это ты?

Аня и сама часто задумывалась о том, что в ней нашел Филипп. Смотрела на себя в зеркало: симпатичная, конечно, и фигурка ничего, но таких на свете много, а Филипп — единственный…

На втором курсе группа собралась на чьей-то квартире, чтобы отметить праздник 8 марта. Вначале было весело, все болтали, пили вино, танцевали, снова пили. Аня сидела рядом с сокурсником, который подливал ей и себе, приглашал танцевать только ее, не позволяя то же самое делать другим парням. Все смеялись и подшучивали над ним. Вечер был долгим, и в какой-то момент она оказалась со своим сокурсником в соседней пустой комнате, как оказалась — Аня уже не могла бы вспомнить. Потанцевали, а затем зашли просто посидеть и поговорить, чтобы не за столом, где и без того шумно и к тому же накурено так, что все помещение, казалось, плавало в голубом вечернем тумане.

Комната была не совсем пуста: в большом кресле уже расположилась парочка. Кто-то целовался с кем-то в темноте, и Аня даже хотела выскочить в коридор, чтобы не мешать влюбленным, но ее подтолкнули в спину, она опустилась на диван, а сокурсник сел рядом и почти сразу обнял, и как-то само получилось, что начали целоваться и они. Аня это делала в первый раз, может быть, потому это и случилось, что раньше ни с кем не целовалось, не то чтобы очень хотелось — просто так все неожиданно как-то. Зато сокурсник целовался очень умело, наверно, у него уже был опыт, даже наверняка был — уж он не один раз, даже, может быть, и не два попадал на подобные вечеринки, где этому учатся. Только вот пить он не умел. Пьяными руками попытался расстегнуть молнию на спине Ани, она попыталась перехватить его пальцы, много усилий для сопротивления не потребовалось, но молния была сломана — коротенькая пластмассовая, для того только, чтобы просунуть голову в вырез глухого платья, — не обидно, а все-таки.

Парень разозлился, вернулся к столу, сгоряча выпил водки, потом сгибался над раковиной в ванной. Аня стояла одетая в коридоре, а он в перерывах между стонами кричал ей: «Не уходи только, я тебя провожу».

Неизвестно еще кто кого провожал. Хорошо еще, что попался приличный водитель такси, который не запросил много за доставку бесчувственного тела. Поднимаясь к лифту, сокурсник несколько раз упал, и пришлось его поднимать, удерживать в вертикальном положении, а потом долго допытываться, на каком этаже он живет.

Был поздний вечер, почти что ночь. Она слышала за дверью скрип половиц и чей-то шепот. Наконец не выдержала. Нажав в очередной раз кнопку звонка, Аня сказала:

— Откройте же, я Вашего сына домой доставила.

Щелкнули замки, на пороге появился лысый мужчина в пижаме. Сокурсника внесли в квартиру. Аня попрощалась и пошла к лифту. Лысый выглянул и спросил:

— Девушка, а Вы как домой доберетесь? Может быть, Вам дать денег на такси?

— У меня есть, — соврала Аня.

Она шла по скользким и слякотным улицам, с крыш капала вода и иногда сверху падали сосульки или с грохотом на тротуар вылетали из водосточных труб куски льда. Было пустынно и не то чтобы страшно, но не по себе. Так она прошла километра три или даже более, но это была даже не половина пути, а надо было еще успеть к Неве, пока не развели мосты. Наконец Аня решилась остановить какую-нибудь машину, чтобы добраться домой, заскочить в квартиру и вынести водителю деньги. Но как назло, машин не было или они проносились мимо, разбрызгивая во все стороны лужи. Было промозгло и холодно, обидно и горько, хотелось только одного — домой.

Когда рядом затормозил автомобиль, Аня даже испугалась. Поползло вниз стекло, и чей-то голос спросил:

— Девушка, куда Вас подбросить?

— Нет, нет, — почти закричала Аня, — мне тут недалеко, я пешком дойду.

Автомобиль был иностранный и блестящий, мало ли кто в таких разъезжает!

Но водитель вышел, обогнул капот и, подойдя к девушке, протянул руку:

— Не спорьте! Садитесь в машину.

И улыбнулся, да так, что у Ани подкосились ноги и она прямо-таки рухнула на кожаное сиденье. Он проводил ее до дверей квартиры, потому что в подъезде было темно и на каждой площадке тоже — все лампочки вывинчивали соседи по квартире: две лампочки — бутылка пива.

— Россия во мгле, — пошутил незнакомец, поддерживая ее за талию. Он не сделал попытки обнять или поцеловать ее, от денег, само собой, отказался. Сказал только: «Меня зовут Филипп. Завтра я буду ждать Вас во дворе». И побежал вниз. Лишь когда шаги простучали по ступеням двух или трех пролетов, она опомнилась.

— Меня зовут Аня, — крикнула в бездонное темное пространство.

И услышала в ответ негромкий смех.

Его машина утром стояла у подъезда. Филипп подвез ее к дверям факультета на Университетской набережной. Они даже успели поболтать в машине и договориться о том, что он встретит ее после окончания занятий. В тот день было три пары, но еще не успела закончиться и вторая, как Аня поняла — она влюблена.

Филипп заканчивал финансово-экономический институт, писал диплом и готовился к ответственной работе в крупном банке. Но все это не мешало ему отвозить ее утром в университет, потом встречать и проводить с Аней все вечера. Он первым признался в любви. У нее защемило в груди, да так сильно, что она не сразу ответила: «Я тоже тебя люблю».

Но это «Я тоже» прозвучало настолько обыденно, что пришлось обвить сильную шею Филиппа и повиснуть на нем, в душе проклиная себя, что в такую минуту не нашла нужных слов — добрых, ласковых — необыкновенных, которые до нее еще никто никому не говорил. Они объяснились в мае, а в июне, после того как она сдала последний экзамен летней сессии, Филипп встретил ее без машины и отвел в плавучий ресторан, на котором они всю ночь плыли куда-то, а потом оказались у того же причала, где и взошли на кораблик.

— Поехали ко мне, — улыбнулся он, — мои предки в Испанию укатили.

Она молча кивнула, вначале сердце кольнула тревога, но это был радостный укол, после чего было только лишь радостное ожидание. Был июнь, ночь еще не закончилась, но было светло как днем, хотя солнце не вылезло из-за крыш.

Окно в его комнате было раскрыто, лишь легкие шторы закрывали их от всего света. Орали воробьи, и во дворе время от времени начинали работать автомобильные моторы, а потом отъезжали машины. Но все это было несущественно и происходило в другом мире, в который нет нужды возвращаться. Все изменилось в одно счастливое мгновенье. Так ей казалось.

Утром Аня позвонила маме на работу. Хотя это был уже день, оказавшийся потом таким коротким.

— Мама, не волнуйся: я у Филиппа.

И быстренько положила трубку, чтобы не слышать ее слез. Но Любовь Петровна и не собиралась плакать: плачут обычно от горя или от радости, а она ничего не поняла, знала только одно — дочь не ночевала дома; впрочем, что в этом особенного: сдала последний экзамен, перешла на третий курс — может, с подружками отметила у кого-нибудь дома, попили девушки чай с тортом, может быть, даже бутылочку шампанского открыли. При чем здесь Филипп? Но времени размышлять не было, перемена закончилась, и Любовь Петровна помчалась ставить двойки нерадивым ученикам. Вечером по привычке она готовила ужин на двоих. На кухне было неуютно: у соседей опять были гости, и соседи по обычаю принимали их на кухне. Гости пили водку, курили и материли правительство и олигархов. Слушать это было противно, но скрыться от этого было нельзя — противники существующего строя вмиг слопают полусырые котлеты.

— Слышь, Петровна, — дернул ее за рукав халатика один из гостей, — а что лично ты думаешь по поводу обнищания народных трудовых масс?

Анина мама промолчала, не желая вступать в дискуссию, а незнакомая синелицая женщина, затянувшись папиросой, громко произнесла:

— Да чего ты ее спрашиваешь? Она же сама буржуйка! Живет в трех комнатах, когда другим приходится на кухне в антисанитарных условиях отмечать День независимости России.

Сосед, который уснул было, прильнув щекой к столешнице, оторвал голову от прожженного пластика, обвел всех мутным взором и хлопнул ладонью по столу:

— За что боролись?!

Видеть это было неприятно, слышать противно, а присутствовать страшно.

Любовь Петровна пошла в свою комнату, унося котлеты и пюре. Уже подойдя к двери, услышала сказанное ей вслед:

— Интеллигенты поганые! Жиреют за наш счет.

Ну это уже была полная неправда. У приятельниц соседей таких фигурок, как у Любови Петровны, не было даже в ранней молодости. «Хорошо, что Анечки нет дома», — подумала она. И вдруг вспомнила о звонке дочери и о том, что та сказала ей сегодня.

— Вот и хорошо, — произнесла Любовь Петровна, — так и должно быть. Выйдет Анечка замуж, уедет отсюда и не будет видеть всю эту грязь.

Надо было бы заплакать от счастья или засмеяться, но не получалось ни того, ни другого. И тогда Любовь Петровна решила на днях зайти в какой-нибудь храм и поставить свечку перед иконой Богородицы. Она и заснула с этой мыслью, и сон к ней пришел ласковый, только откуда-то издалека, сквозь занавешенную пространством грусть, с прокуренной кухни донеслись пьяные голоса:

Анечка вернулась домой утром — не то, чтобы особенно торжественная и счастливая, но все же таинственно-молчаливая. Легла в постель и накрылась с головой одеялом, чтобы не слышать, как в коридоре звенят пустыми бутылками соседи. Вечером она сообщила матери, что на лето устроилась в экскурсионное бюро гидом-переводчиком. О Филиппе и о том, что произошло между ними, не сказала ни слова, была спокойна, как обычно. А через день уже пошла работать, где и пропадала до глубокого вечера. Филипп не появлялся и не звонил. Так прошла неделя, и наконец Любовь Петровна не выдержала.

— Что-то Филипп не появляется, — сказала она как бы невзначай, словно ее не интересует вовсе, где пропадает молодой человек.

— У него сейчас защита диплома, — ответила Аня.

И лицо ее даже не дрогнуло.

Филипп защитился блестяще, и по этому поводу был банкет в ресторане. Аню по вполне понятным причинам не пригласили, ведь там будут родители, преподаватели, руководство банка, в котором молодому человеку придется трудиться — одним словом, должны собраться очень нужные, влиятельные люди. Филипп сообщил об этом, сказал, что он не сможет расслабиться, а рядом с ней он никого не будет замечать, а это чревато последствиями.

— Но я тебя люблю, — шепнул он.

— Я тебя тоже, — ответила Аня и поцеловала вылетающие из трубки короткие гудки.

Конечно, она для него главное. Девушка даже не сомневалась в этом. Карьера его — ей не соперница. И потом приятно будет сознавать, что муж у тебя известный финансист, которого все знают и уважают. Да и с бытовыми вопросами все будет улажено — еще немного, и она забудет нынешних соседей, даже эту квартиру, в которой прожила всю жизнь — тоже, хотя именно квартиру будет жалко. Но у них будет своя — просторная и светлая, в которой найдется достаточно места и для приема друзей, и для детей, конечно, которых у них будет…

— вопили за стеной соседи.

Когда это кончится?

Он все-таки приехал, тогда и предложил отдохнуть вместе с ним в Италии.

— У меня работа, — сказала она.

Он вздохнул, но не настаивал. Вот если бы Филипп намекнул о свадебном путешествии. Она все бы бросила. А поехать очень хотелось, ведь столько языков выучила, а за границей ни разу не была. Можно было бы и сейчас, но для отдыха нужно приобрести столько мелочей: летние платьица, брючки, маечки, сумочки, не говоря уже о косметике и разных других штучках. А где денег взять? Бог с ней с Италией! Будут потом и другие поездки, они посетят еще много стран — в этом Аня не сомневалась. Только хотелось, чтобы счастливое время наступило как можно быстрее.

Филипп вернулся из Италии, начал работать в банке. Они встречались, как и прежде: когда реже, когда чаще, созванивались почти ежедневно и порой болтали по телефону долго, пока он не говорил:

— Ну все, пора бежать; управляющий вызывает.

Так продолжалось два года, даже чуть больше. До того сентябрьского дня, когда Аня встретила доброго старичка, но, впрочем, это был самый обычный день, важнее оказался вечер, когда ее целый час дожидался в подъезде Филипп, усталый, но ищущий ее губы и ждущий ее тепла.

Но все получилось так нескладно, хотя и этот вечер не последний в жизни, а следующий должен быть самым важным: почему-то Ане казалось, что именно в день Веры, Надежды и Любви ее избранник сделает ей наконец предложение.

Главное было уговорить соседей погулять в этот вечер на другой кухне. Любовь Петровна подошла к этому вопросу со всей ответственностью. Утром на кухне она, дождавшись, когда к столу вылезут Борис и Виолетта, словно не заметив их, произнесла вслух:

— Надо бы на кухне сегодня убрать, чтобы они ничего не подумали.

Соседи за ее спиной переглянулись, и Борис показал жене глазами на Любовь Петровну, постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем.

— Приду сегодня пораньше, вымою все до их прихода.

— А кто придти должен? — встрепенулся сосед, — праздник, что ли, у Вас какой?

Любовь Петровна вздрогнула от неожиданности и обернулась.

— А, вы здесь, — словно только что заметила их присутствие, — никто к нам не собирается. Это я так…

— Нет уж, договаривайте, — оглянувшись на мужа, быстро протараторила Виолетта, — а то пригласите незнамо кого. У нас здесь приличный дом и люди солидные бывают.

Борис поднял майку и поскреб пальцами волосатый живот.

— Ладно уж, чего скрывать. Говори, Любовь Петровна.

Анина мама вздохнула и, пригнувшись к соседям, шепотом произнесла:

— Вчера участкового встретила, только он просил вам ничего не говорить.

— Что такое? — одновременно спросили Борис и Виолетта.

— Какая-то милицейская проверка сегодня вечером будет. Сигналы на вас в милицию поступают, будто вы за комнату не платите, а сами каждый вечер гулянки устраиваете. Они хотят акт о выселении составить.

— А ты, Петровна, что им сказала? — тоже перейдя на шепот, спросил Борис.

— Сказала, что гости к вам заходят, но ведут себя прилично, нас не трогают.

— А то, что мы здесь иногда выпиваем, сообщила? — прищурилась Виолетта.

— Нет, не сообщила, но участковый не поверил, сказал, что сам зайдет посмотреть.

Борис поглядел на жену.

— Во люди! Какие сволочи! А я ведь знаю, кто накапал. Позавчера Жердяя встретил, он все какой-то долг спрашивал. Говорил: «Когда двести рублей вернешь?» Потом угрожать начал, говорил, мол, еще пожалеешь, что мои двести рублей зажал.

— А я давно подозревала, что он стукач, — набросилась на мужа Виолетта, — сколько раз тебе говорила, а ты все…

— Ладно, — махнул рукой сосед, — надо что-то придумать.

Он посмотрел на жену, а потом на Любовь Петровну. Вздохнул и снова почесал живот.

— Слышь, Петровна. Мы сегодня с Виолеттой свинтим отсюда, перебьемся где-нибудь, а ты, когда менты нагрянут, скажи, что, мол, у нас все в порядке, а соседи поехали за грибами: они, дескать, природу очень любят, цветочки мне всегда привозят… грибы разные…

— А если Жердяя встретим? — озабоченно спросила мужа Виолетта, — ведь встретим же!

Борис почесал небритую щеку, а потом поскреб живот. Взял со стола жестяную консервную банку, превращенную в пепельницу, выбрал окурок подлинней, поднес к губам.

— М-да, проблема!

Любовь Петровна достала из кармана халатика деньги и положила на стол рядом с пепельницей.

— Вот у меня есть сто пятьдесят рублей. Верните ему, а со мной потом рассчитаетесь. Только вы сегодня подольше где-нибудь посидите, а я здесь милицию приму, чаем угощу и долго буду рассказывать, какие вы хорошие.

— Петровна, — взмолился Борис, — дай еще пятьдесят! До утра не придем. Мамой клянусь!

Любовь Петровна сбегала в комнату и вернулась еще с одной купюрой. Клятве она поверила, хотя знала, что Борис — детдомовский.

А Филипп приехал. Позвонил в дверь, Анечка помчалась открывать — счастливая и красивая. Он стоял на пороге, прикрывая улыбку букетом роз. Квартирка ждала его, даже кухня блестела чистотой. Но стол накрыли в бывшей комнате Сергея Сергеевича.

Молодой красавец скромно стоял у стены, дожидаясь, пока принесенный им букет не будет водружен в пространство между тарелками и вазочками, а когда Любовь Петровна пригласила гостя к столу, он открыл свой портфель и достал из него бутылку шампанского.

— Да что Вы, — замахала руками покрасневшая хозяйка, — я купила уже шампанское. А две для нас слишком много.

— Значит, сегодня напьемся, — улыбнулся Филипп, доставая из портфеля коробку конфет, на которой были изображены море, набережная с невысокими пальмами и красивые крыши домов южного города.

— Кот д’Азур, — прочитала название Любовь Петровна и вздохнула, — какая красота!

— Лазурный Берег, — перевела Аня и посмотрела на продолжающего улыбаться Филиппа.

После чего смутилась, потому что на него нельзя было смотреть и не смутиться.

Ее возлюбленный пришел сегодня в новом костюме, и что-то подсказало Ане, что это неспроста; сердце забилось тревожно и радостно, предчувствуя радостное мгновенье, которое наступит именно этим вечером — Филипп сделает предложение и она ответит согласием. Предстоящая сцена пронеслась в голове, но показалась ей слишком будничной, еще и одно выражение слишком простым — «ответит согласием». Аня решила тут же, что она не будет говорить «да» или же «согласна!», а просто обнимет своего ненаглядного, поцелует и шепнет ему на ухо: «Я люблю тебя!»

Костюм на Филиппе поблескивал искорками, свет переливался в бокалах дешевого хрусталя, было так хорошо, и мир вокруг тоже сверкал, словно отмечали сегодня не день Ангела Аниной мамы, а наступление Нового года. Хотя, если разобраться, так этот день может стать началом не только Нового года, а Новой жизни — счастливой и радостной.

Молодой человек откупорил бутылку, сделав это весьма умело, без хлопка, оставив пробку в своем кулаке, ни одна капля шампанского не пролилась на скатерть. Он не спеша наполнил бокалы и предложил тост:

— За любовь! — Пригубил свой бокал и уточнил:

— За Любовь Петровну!

Потом еще пили за Веру, за Надежду, у которых не было отчества. Филипп рассказывал смешные истории, случающиеся с ним постоянно, Аня с мамой хохотали, серьезным оставался лишь Сергей Сергеевич на фотографии. Он смотрел со стены на обеих женщин и, казалось, не рад был тому, что видел. Но свет торжественного и многообещающего вечера отражался в его орденах и медалях. Вскоре была открыта и вторая бутылка.

— Я все-таки скажу, — произнес Филипп, обращаясь неизвестно к кому, скорее всего, к самому себе, решившись наконец и поднимаясь со стула, чтобы приготовленная им фраза не прозвучала обычным тостом.

Он посмотрел на Аню неожиданно серьезно и очень внимательно. «Не надо! — пронеслось в ее голове, — не говори сейчас ничего! Пусть все останется как есть. Хотя бы на сегодня!»

Она словно испугалась чего-то. А Филипп вздохнул, набираясь духа, сделал паузу. Показалось даже, что он сейчас будет не говорить, а петь что-то очень торжественное и официальное, что-нибудь вроде российского гимна или «Марсельезы».

Но жених поднял свой бокал и произнес:

— Сегодня я наконец хочу…

Где-то со скрипом отворилась входная дверь, и в коридоре загремели шаги нескольких человек.

— …Сегодня я хочу выпить за удачу, которая наконец-то улыбнулась мне…

Хлопнула соседская дверь, и голос Виолетты озабоченно прокричал:

— Стаканы надо было сразу с собой брать, а что уж получается: ты говоришь по глотку, а у самого глоток на полбутылки, а у меня совсем маленький.

— А мы тебе гланды вырежем, — хихикнул кто-то.

— М-да, — усмехнулся Филипп, — коммуналка, наследие советского быта. Хочешь сказать о высоком, а за стеной — пункт приема стеклотары… Итак, удача наконец-то…

Дверь в комнату распахнулась, не широко — настолько лишь, чтобы в проем смогла пролезть голова соседа Бориса.

— Ага! — обрадовался сосед, — пьете стало быть. Нас выставили, а сами шампанское глушат. Ты полюбуйся!

Последнее было обращено в коридор непонятно к кому, и чтобы кто-то смог полюбоваться, Борис распахнул широко дверь, за которой оказался маленький человек с опухшим синим лицом.

— Здравствуйте, — выдавил из себя синелицый и на всякий случай сделал шаг назад.

Борис с презрением посмотрел на своего приятеля, а носом двинул в сторону кухни:

— Виолетта, ты погляди, как они тут устроились. Нас участковым вздумали пугать, пустили слух, будто Жердяй — стукач, а сами шампанское…

— Это кто сказал, что Жердяй — стукач? — прозвучал бас.

— Я ничего подобного не говорила, — поспешила оправдаться Любовь Петровна, — я только передала вам слова участкового…

— Ага, — обрадовался сосед, — вот ты и попалась! Мы участкового встретили и спросили: не к нам ли он с проверкой, а он и не знает ничего. Ты погляди, Жердяй, на этих буржуев: живут в трех комнатах, пьют шампанское, конфетками и всякими салатиками закусывают, икрой может быть.

Борис обвел взглядом стол.

— Петровна, а где икра?

Филипп вышел из-за стола.

— Я пожалуй пойду.

Но сосед на него даже не поглядел.

— И где икра, я тебя спрашиваю!

Аня тоже разозлилась, погладила маму по плечу, давая понять, чтобы та не принимала все близко к сердцу, а Филиппу сказала:

— Я тебя провожу.

Борис отступил в сторону, пропуская их, смерил взглядом Филиппа и решил, видимо, не связываться, и только когда молодые люди подошли к выходу из квартиры, толкнул в плечо синелицего коротышку:

— Сейчас они свое шампанское будут пить на улице из горла.

Аня с Филиппом вышли на площадку и потому не увидели, как синелицый незнакомец, потеряв от толчка Бориса равновесие, упал с грохотом на спину.

— Ненавижу, — прошептал Филипп, когда они спускались по лестнице, — всех этих люмпенов. Ненавижу этих недоносков, которые путаются под ногами. Вечно чем-то недовольны, завидуют тем, которые своим трудом что-то создают, зарабатывают…

— Они — несчастные, — вздохнула Аня, — их пожалеть надо.

— Они несчастные? — усмехнулся Филипп, — да у них поводов для счастья миллион! Наскребли деньги на бутылку — счастье, нажрались до полусмерти — счастье, выпили денатурата и не сдохли — счастье, сдали бутылки — счастье. Я, например, когда вижу, что кто-то идет бутылки сдавать, то меня трясет всего: это же надо так опуститься, чтобы жить таким промыслом. А кто в этих пунктах приема работает? Недоумки, которые, небось, довольны собой! Вот такие с синими рожами приходят к ним, а они и рады. Те по помойкам рыщут, а приемщики…

— Прекрати! — остановила его Аня.

Она потянула Филиппа за рукав, и он, догадавшись, обнял девушку и поцеловал. А при прощании шепнул ей:

— В следующий раз кое-что сообщу.

Но все же не вытерпел:

— Нас ждут перемены!

И улыбнулся. И опять у Ани озябли ноги, а в душе потеплело от его прекрасной улыбки. Но все же ни улыбка, ни ласковые слова не могли отогнать тревогу, вцепившуюся в Анино сердце; надо было спешить домой. Поднимаясь по лестнице, девушка слышала доносящиеся из их квартиры вопли Бориса и потому не шла, а бежала, пытаясь перепрыгивать через ступеньки. «Ну вот, — стучало в висках, — ждала от этого вечера чего-то необычного, а закончился он пьяным скандалом.»

Борис сидел в комнате Сергея Сергеевича и показывал пальцем на стол.

— Ты погляди, Виолетта, — обращался он к жене, — в то время, когда все честные люди голодают, эти две крысы ненасытные шампанское жрут!

Он подошел к столу, схватил недопитую бутылку, потом вторую, но та оказалась и вовсе пустая, что разозлило соседа еще больше.

— Все выжрали! Нет чтобы поделиться, посидеть с нами по-человечески.

Он замахнулся на Любовь Петровну пустой бутылкой, может быть, ударил бы, но на его руке повисла Аня.

— Да отвяжись ты, — попытался освободиться Борис.

— Ты че на моем мужике висишь? — не выдержала Виолетта, — своего заведи и хватай его хоть за руку, хоть за ногу. А моего не тронь!

Любовь Петровна попыталась проскользнуть в коридор, чтобы заскочить в комнату дочери к телефонному аппарату.

— Я сейчас милицию вызову!

Но в дверях стоял молчавший до этого высокий и тощий приятель Бориса. Он тут же двинулся в сторону и даже отпихнул Любовь Петровну.

— Ты это, гражданка, постой пока в стороне, а то кабы чего того самого…

— Да снимите с меня эту придурошную, — заорал Борис, пытаясь сбросить с себя девушку.

— А-а-а! — завопила Виолетта, хватая Аню за волосы.

— М-м-м, — попытался подняться с пола синелицый, — давайте деньги, я мигом в ночник слетаю.

Тут же посыпались со стола тарелки и бокалы, с грохотом разбилась ваза, розы разлетелись по полу. Все кончилось бы совсем плохо, но в этот самый момент прозвучал чей-то голос:

— Что здесь происходит?

Куча мала превратилась в отдельных людей, Любовь Петровна поскорее оттащила дочь вглубь комнаты.

А на пороге стояли милиционеры в бронежилетах и с автоматами.

— Что здесь происходит? — повторил милиционер, хотя можно было и не спрашивать — он сам все прекрасно видел.

Все притихли, а синелицый и вовсе решил не подниматься, изображая павшего в битве.

— Чья эта комната? — спросил милиционер.

— Ихняя, — показал рукой на соседок Борис, — отдыхать мне не дают.

— Ну тогда пойдем с нами. Отдохнешь в другом месте суток пятнадцать. И ты тоже…

Милиционер посмотрел на тощего.

— Да я ничего. Зашел только узнать новости, что дескать в мире делается. У меня телевизор сломался.

— Ну иди к себе и ремонтируй свой телевизор!

Высокий поспешил к выходу, а следом за ним по-пластунски быстро пополз синелицый. Потом рожденный ползать все-таки вскочил, сделал несколько шагов, пытаясь удержать равновесие, но тело все же бежало быстрее ног, и потом он полетел носом вперед к проему отворенной входной двери, но промахнулся и, ударившись лбом в стену, опрокинулся на спину.

— Ничего, подберем, — успокоил оставшихся жильцов один из милиционеров.

А другой объяснил:

— В отделение позвонил мужчина и сообщил, что здесь дебош. Все подтвердилось, так что сейчас будем протокол составлять. Кое-кто будет упакован на пятнадцать суток.

— А кто? — наивно улыбнулась Виолетта, заглядывая в глаза стражу порядка.

— А ты догадайся, — ответил тот, глядя на рассыпавшиеся розы.

Борис наконец поставил пустую бутылку на стол, другую поднес ко рту и, откинув назад голову, выпил остатки.

— Не надо наглеть, — строго произнесла Виолетта.

Но он уже не обратил на нее никакого внимания, вытер рукавом губы, посмотрел на Любовь Петровну.

— Надо было Вас сразу прирезать, давно бы уже в отдельной квартире жил.

— В отдельной камере, — подсказала Аня.

Сосед скривился, поставил и вторую бутылку, потом резким движением схватил лежащий на столе нож…

— А-а-а! — заорал он, бросаясь к девушке.

Но подскользнулся на осколках бокалов и полетел к ногам Виолетты. А сверху на него навалились оба милиционера.

Когда Бориса вывели из квартиры и он начал спускаться по лестнице, Виолетта завыла на весь дом:

— Куда? Зачем кормильца забираете, сволочи! Я отомщу за тебя, милы-ый!

Она поглядела, как мужа заталкивают в желтый милицейский «уазик», потом бегом вернулась домой, поставила на кухонном столе треснутое зеркало, прислонив его к жестяной консервной пепельнице, и быстро-быстро нанесла на лицо макияж: подкрасила тушью ресницы и брови, напудрила щеки, попыталась помазать губы фиолетовой помадой, но ничего не вышло — помада засохла еще при советской власти. И все-таки Виолетта, поглядевшись в осколок зеркала, осталась довольна собой. Улыбнулась даже:

— За такую красоту и стольника не жалко!

И умчалась, торопясь, как видно, ремонтировать черно-белый телевизор «Аврора». Аня начала прибирать в комнате, а Любовь Петровна, собирая со стола уцелевшие тарелки, вдруг прижала руки к груди и стала задыхаться.

«Скорая», вызванная Аней, приехала и в самом деле быстро — и часа не прошло: не все еще плохо в нашей жизни. Врач осмотрел больную, измерил давление, сделал укол, выписал направление к кардиологу, потоптался в дверях, вздохнул, сказал самому себе: «Ну да ладно!» и умчался по другим вызовам.

Любовь Петровна спала, Аня сидела у ее постели, пытаясь читать французское издание «Блеск и нищета куртизанок», но смысл прочитанного не доходил до сознания. Было обидно и тошно.

Глава четвертая

Жизнь стала совсем невыносимой. Если где-то еще и светило солнце, то было это очень и очень далеко — на какой-нибудь Ривьере, в Лигурии или на Лазурном берегу, а за окнами Аниной квартиры лил дождь. Впрочем, это была не ее квартира, и пахло в ней перегаром и приближением чего-то ужасного. Виолетта в ожидании возвращения мужа готовилась к решительной схватке, а пока проводила разведывательные операции: проникала в две соседские комнаты, кроме той, в которой лежала больная Любовь Петровна, рылась в чужих шкафах и в карманах чужой одежды, там находящейся. Прослушивала телефонные переговоры по подключенному параллельно аппарату, но в них не было ничего интересного и личного. Филипп не звонил. Аня притворялась, что это ее мало волнует — не хотелось расстраивать маму, а та старательно делала вид, будто мысли ее заполнены совсем другим.

— Анечка, — сказала она однажды, — давай продадим наши три комнаты и купим однокомнатную квартирку. Ведь должно хватить?

Девушка пожала плечами. На самом деле она и сама об этом думала.

— У нас ведь еще есть кое-какие сбережения, — продолжила Любовь Петровна, — добавим если не хватит, можно перезанять немного. Только вот у кого?

Среди знакомых Любови Петровны богатых людей не было — одни учительницы; и потом, если бы даже и были, разве богатые дают в долг?

— Нет, в долг брать не надо! — махнула рукой Любовь Петровна, решив, что дочь может воспринять разговор о недостающих деньгах как намек на Филиппа.

А он был действительно богат. Конечно, не он лично, но родители его были более чем состоятельны. Аня была в их квартире, видела обстановку: мебель, ковры и огромные телевизионные экраны — все словно из западных фильмов про жизнь миллионеров. Бедная девушка тогда еще подумала, что они с мамой даже мечтать не могли увидеть подобную красоту. Конечно, Аня не собиралась просить денег у Филиппа.

В риэлтерском агентстве ей сказали, что если продать три комнаты, то можно рассчитывать на приобретение однокомнатной квартирки где-нибудь на окраине. Аня вздохнула — уезжать с Васильевского не хотелось, но потом вспомнила больную маму, перекошенные лица соседей и сказала:

— Мы согласны.

Но опытный риэлтер объяснил, что для того, чтобы их мечта осуществилась, надо внести в кассу почти две тысячи долларов — десять процентов от предполагаемой суммы сделки за подбор вариантов.

Может быть, для кого-то две тысячи долларов — сумма смехотворная, но для учительницы и студентки это то же самое, что два миллиона, которых у них никогда не будет. Все их накопления — в лучшем случае всего-навсего четверть требуемой суммы, а где взять остальное?

Аня стояла на проспекте, мимо по рельсам ковылял старый трамвай; он дребезжал, сотрясалась земля, позвякивали стекла окон дома за спиной девушки, и в голове ее тоже все звенело — разбивалась на куски хрустальная мечта о спокойной жизни. «Нет, нет, — успокаивала себя Аня, — мечта — это Филипп, а все остальное превратности судьбы; сейчас не сложилось, но не вечно же так будет. Немножко потерпеть, и все изменится.»

Снова начал капать дождь; Аня полезла в сумочку за зонтом, когда раздался голос за ее спиной.

— Все равно промокнете. Садитесь лучше к нам в машину.

Девушка обернулась и увидела того самого парня, что был с тем стариком в царскосельском ресторане.

— Здравствуйте, Саша. Спасибо за предложение, но я лучше…

А парень взял ее под руку и уже вел к серебристому «мерседесу»: внутри было тепло, а главное, никакой сырости. Константин Иванович был на сей раз в темно-сером костюме.

— Добрый день, Анечка, — кивнул он, — что-то случилось? На Вас лица нет.

Девушке вдруг захотелось расплакаться и рассказать этому в общем-то совершенно незнакомому человеку все, что с ней произошло за то время, пока они не виделись. Но зачем обременять посторонних людей своими проблемами. Аня махнула ладошкой — дескать, все в порядке и отвернулась к тонированному стеклу, чтобы лицо ее не выдало.

— Вы простите, — произнес Константин Иванович, — мы в прошлый раз как-то невнятно познакомились и расстались впопыхах. Я даже толком представиться не успел. Саша, — обратился он к молодому другу, — дай девушке нашу визитку.

Это «наше» прозвучало почти по-царски, и от одного слова стало немного спокойнее. Молодой человек протянул ей через спинку своего сиденья прямоугольник плотной бумаги, и Аня, прежде чем положить его в сумочку, взглянула из любопытства.

КОНСТАНТИН ИВАНОВИЧ ШАРМАНЩИКОВ

Решение вопросов

Ни названия организации, ни должности: это «решение вопросов» звучало совсем уж по-царски. Аня даже усмехнулась.

— Смешная фамилия? — наклонился к ней старичок.

— Нет, — смутилась девушка, — моя собственная и вовсе — Шептало.

— Замечательная у Вас фамилия, — очень серьезно сказал Константин Иванович, — видимо, кто-то из Ваших предков был оружейником.

— Шептало — это такая деталь в пистолете, — тут же подсказал Саша, — маленькая, но очень важная.

— А я и не знала, — удивилась Аня.

— Скорее всего опытного оружейного мастера так могли прозвать коллеги по работе за небольшой рост и за негромкий голос. Уважительное погоняло.

— Что? — не поняла Аня.

— Прозвище уважительное, — опять объяснил Саша, — вроде как Левша у писателя Лескова.

— А в этом ты, Сашенька, не прав, — улыбнулся Шарманщиков, — Левша — это обидная кличка. Левша был молод и неумеха, а таких, которые все тяп-ляп на коленке делают, именно так и зовут. Николай Семенович Лесков потому и сделал его своим героем, чтобы показать, какие в России есть мастера, если даже недоучки-подмастерья могут блоху подковать.

— Как интересно, а я этого не знала, — призналась Аня.

— А моя фамилия получилась очень просто, — продолжил старичок, — перед самой революцией ходил по Петрограду шарманщик, крутил ручку, под пиликанье машинки девочка пела песни, а ее маленький пятилетний брат обходил толпу. Девочка пела замечательно — так, что даже извозчичьи пролетки останавливались и господские брички. Потом мальчик подходил с протянутой солдатской фуражкой — беленький ангелочек, дамы плакали и бросали туда монетки, а щипачи тем временем шмонали по карманам.

— Кто? — не поняла Аня, — что делали?

— Карманники, — объяснил Саша и, кашлянув, осторожно добавил: — работу свою делали.

— Вот именно, — кивнул Константин Иванович, — шарманщик тот был опытным и уважаемым вором, а те, кто в толпе промышлял, были его…

— Подмастерья, — догадалась девушка.

— Именно так. Но в феврале семнадцатого замели его и пацаненка — моего будущего отца. Городовые его спрашивают: «Как тебя зовут?» «Ваня», — отвечает. «А фамилия твоя?» «Ваня», — повторяет. «А ты чей?» «Шарманщиков.» Так и записали его «Иван Шарманщиков — пяти лет» и отдали в приют. А в конце февраля царя скинули, начались всяческие заморочки и полиции уже было не до того, чтобы его сестру — мою тетку разыскивать. Потом была беспризорщина, приюты…

Константин Иванович посмотрел на Сашу и закончил:

— Дома разные^[2].

Он замолчал, но и Саша, и водитель, судя по всему, хорошо знавшие старика, поняли: дяде Косте захотелось сегодня поболтать. Может быть, присутствие этой девушки на него так подействовало; но она сидела тихо, не задавая никаких вопросов.

Тут не выдержал Шумахер.

— Константин Иванович, а Вы давеча рассказывали, как Вас с отцом в телеге увозили. А потом Вы с ним встречались?

— В конце лета сорок пятого он нашел меня в детском доме города Перми. Тогда город назывался Молотов, в честь сталинского министра. Пришел завуч в столярную мастерскую, где мы работали. «Пойдем, Шарманщиков», — говорит. Вывел на крыльцо, а там сержант стоит. Шинель вскатку через плечо, но все равно виднеются ордена Славы и Красной Звезды. Я к нему бросился весь вопилках, обнял и прижался. Мне-то всего одиннадцать лет было. Голову поднял, он губу закусил, чтобы не тряслась, а потом спрашивает: «Признал меня, сынок?» Я кивнул, а сам реву от радости: отец нашелся — уже великое счастье, а он еще и герой к тому же. Хотел отец меня сразу забрать, но не отдают — документов у него на родство никаких. Отпустили меня с ним погулять после ужина. Мы ходили по этому Молотову не спеша: отец сильно хромал, но палочкой не пользовался — на меня опирался если что, а мне только радость от этого. Поселился отец на той же улице, где мой детский дом находился. Жил у вдовы солдатской, избушку ее ремонтировал и на рынке обувь чинил, ждал, когда документы оформятся. Но каждый день мы с ним встречались. После ужина меня отпускали, и он вел меня в чайную, в детдоме ведь как кормили — только чтобы с голоду не помер. Там он брал мне лимонаду, колбасы, баранок каких-нибудь. Вот в чайной-то все и произошло. Месяц прошел, как отец объявился, вот-вот документы готовы будут. Сидим мы за столом, я лимонадом упиваюсь, а он чай пьет. А в чайной компания гуляет, молодые офицерики два стола сдвинули, водку хлещут, и какой-то капитан у них заправляет. В чайной, конечно, и другие люди сидят, кто пиво пьет, кто вина стаканчик себе взял, а кто неизвестно зачем и пришел. Наконец капитан заорал на весь зал: «Прошу тишины! Тише, товарищи!» Все вокруг притихли, а капитан уже на изрядной кочерге торжественно провозглашает:

— Я хочу поднять тост за здоровье великого вождя всех народов, вдохновителя и организатора всех наших побед, любимого Иосифа Виссарионовича Сталина!

Он еще только орать начал, а все уже догадались что к чему, загремели стульями, поднимаясь. Первыми вскочили пьяные лейтенантики, а потом и мужики, и бабы. У всех лица радостные, одухотворенные. Капитан обвел всех взглядом и говорит:

— Наполните свои бокалы, товарищи!

Вдруг отца моего заметил:

— А ты чего расселся?

— Я, товарищ капитан, стоять не могу — у меня колено в Берлине прострелено.

— Да за такой тост, да за товарища Сталина безногий встал бы и выпил.

— Вот пусть он и встает, а я вообще непьющий.

Сразу тишина наступила, капитан с лица сбледнул, молча вышел из-за стола и к нам направился, на ходу расстегивая кобуру. Подошел, достал «ТТ» и тихо со злостью говорит:

— Если не встанешь и не выпьешь за товарища Сталина, то я сейчас на этом месте тебя и твоего щенка пристрелю!

Отец вроде и не смотрел на него, но как-то быстро схватил его за запястье, рванул на себя и тут же выхватил пистолет. Потом оттолкнул капитана, а тот на ногах не удержался и полетел через табурет. Отец вынул обойму, швырнул пистолет на офицерский стол, звякнула разбитая бутылка.

И вдруг капитан заорал:

— Хватайте, товарищи, гада. Это ведь шпион! Лазутчик вражеский.

Все и бросились к нам. Отец успел толкнуть меня к двери: «Дуй отсюда, сынок!» и стол перевернул под ноги тем, кто на нас летел. Потом был суд и приговор: двенадцать лет за нападение на офицера и завладение его оружием…

— Кошмар, — прошептала Аня, — невинного осудили.

— Время было такое, — объяснил Шумахер, которому самому было не более тридцати лет.

— А сейчас что? Другое? — возмутился Саша, — сколько пацанов ни за что парятся!

Константин Иванович потрогал было лацкан, но потом просто сказал:

— А вы, мальчики, могли бы помолчать — я еще не закончил.

Потом погладил по руке девушку и продолжил:

— Слушай, добрая душа. Отца я больше не видел. Некоторое время спустя стал получать от него редкие письма. Но было ощущение, будто он рядом и оберегает меня. Когда попал в передрягу и привели меня — двенадцатилетнего сами знаете куда, зашел в духоту и смрад, куча взрослых мужиков на меня смотрит. «Кто таков?» — спрашивают меня. «Костя Шарманщиков», — отвечаю. Тут все сразу замолчали, а уважаемый урка со стажем уступил мне свое место, лучшее — у окна, за которым остались и свобода и детство.

Аня смотрела за окно: автомобиль стоял у подъезда ее дома, но почему-то не хотелось вылезать. Что ее беды по сравнению с тем, что случилось с этим человеком — это все мелочи, ведь главное, что у нее есть мама, есть любимый человек и любовь ее небезответна. Есть дом, а не казенная кровать в переполненной камере.

— А Вас-то за что, Константин Иванович? — прошептала она.

— Отец подарил мне трофейную губную гармонику. Учил играть на ней. А когда его уже осудили, я с гармошкой своей и вовсе не расставался. В детдоме ли, на улице, но играю на ней и кажется, будто отец рядом. Однажды вечером сижу на куче разбитых кирпичей, пиликаю себе, пытаюсь исполнить песенку про Костю-моряка «Шаланды полные кефали в Одессу Костя привозил…» А тут как раз милиционер проходит мимо под ручку с дамой в крепдешиновом платье. Подходит ко мне, руку протягивает: «Ну-ка, пацан, дай поглядеть». Я отдаю ему гармонику, он поглядел, вытер ее о свои галифе, к губам поднес, дама его хихикнула. Милиционер еще раз вытер гармонику о галифе и положил ее в нагрудный карман гимнастерки. И пошел прочь. Я бегу за ним: «Дяденька, отдайте! Дяденька, это подарок отца! Дяденька!» Плакать даже начал. Он остановился, руку к карману протянул, я к нему подошел, но он меня за ухо схватил, развернул и коленом под зад пнул. Грохнулся я в грязь. Вскочил: «Ну погоди, гад!» И побежал к куче кирпичей. Схватил обломанную половинку, догнал милиционера. «Стой, — кричу, — отдай гармошку, гад.» Он оборачивается, рожа красная от водки, злости и от жадности!

— Кого ты гадом назвал, сученок?

И кобуру расстегивает.

— Верни мою вещь, гад, — шепчу я и уже прошу: — пожалуйста!

Но тот усмехается, по кобуре ладонью хлопает и говорит своей крале:

— Погодь, Муся, я сейчас этого ублюдка вслед за его папашкой отправлю.

Значит, знал, чей я сын. Но ублюдком он меня зря назвал. Отец мне говорил, что моя мама была самая красивая и добрая, самая умная и образованная, только очень больная — умерла, когда меня рожала.

— Что, ублюдок, — повторяет мусор, — в кутузку захотел?

И тогда я с размаху ударил его половинкой кирпича по морде. Он рухнул как подкошенный. Муся его завизжала и драпанула — только стрелки на ее чулках сверкали. Я наклонился, вынул из кармана синей гимнастерки губную гармошку и побежал к себе в детдом. Ночью за мной пришла целая толпа, подняли с постели, обыскали одежду и постельное белье. Но я гармонику еще вечером приятелю отдал, попросил припрятать, а потом мне прислать, если получится.

Он замолчал. За окнами автомобиля сыпал мелкий дождик, сыпались сверху желтые листья и прилипали к мокрым стеклам.

— Рубли полетели, — вспомнил Саша.

Рядом медленно проехал автомобиль, поблескивая зеленым перламутром своих боков.

— Мне пора, — тихо произнесла Аня.

— К Вам приехали? — догадался Саша.

Аня кивнула, взялась за ручку двери, но в последний момент, уже приоткрыв дверь, обернулась и, наклонившись к старику, поцеловала его в щеку.

— До свидания.

— До встречи, — шепнул Константин Иванович.

И, придержав ее руку, погладил ее ладонь.

Дверь захлопнулась, девушка сделала шаг к поребрику, вступила на тротуар, и в этот момент оконное стекло «мерседеса» поползло вниз. И почти сразу оттуда донеслись негромкие, едва различимые звуки, словно кто-то негромко играл на губной гармошке. Странно знакомая мелодия, вроде бы старинное танго. Аня замерла, наклонилась и посмотрела сквозь опущенное стекло внутрь салона.

Старик, откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза, прижал к губам губную гармонику. Забытая мелодия, название которой уже не вспомнить, но терзающая душу так, что хочется вернуть время, когда звучала эта музыка.

— Поднимешься к нам? — спросила Аня.

— Только ненадолго, — улыбнулся Филипп, — времени катастрофически не хватает. Столько всего произошло за последние дни, что голова кругом. Вот-вот произойдет самое главное событие в моей жизни.

«Он сделает мне предложение, — подумала Аня и удивилась, как спокойно она к этому относится. Впрочем, это должно было рано или поздно произойти. Вот и случилось, сейчас они придут домой и он скажет ее маме:

— Любовь Петровна, я люблю Вашу дочь и хочу на ней жениться.»

Нет, он произнесет какие-то другие, еще более прекрасные слова, но это уже неважно, что именно скажет Филипп, — главное, что наконец все изменится.

Скорее бы закончилась эта лестница! Четвертый этаж, и каждый лестничный марш бесконечен.

— Представь себе, — улыбнулся Филипп, — наш председатель правления обратил внимание на мои новые часики. Прищурился и говорит мне:

— «Не по чину часы носите, Филипп Антонович…»

— Это нонсенс, говорит, чтобы заместитель начальника отдела позволил себе «Картье» за восемь тысяч долларов. А я отвечаю: «Готов согласиться на любое повышение по службе».

Филипп вскинул руку и поглядел на свои часы:

— Красота! Спасибо тебе, Анечка.

— Да не меня благодарить надо, а…

Но Филипп не слушал ее.

— Только мы с ним поговорили, и вдруг новость, да такая!

Осталось еще два марша. А он остановился и сделал торжественное лицо.

— Никому не говорил, а тебе скажу…

«Ну, наконец-то», — почти равнодушно подумала девушка. А молодой человек улыбнулся растерянно.

— Даже сердце заколотилось!

Филипп перевел дух, прижимая руки к груди.

— Отец со своим другом хочет зарегистрировать финансовую компанию, а я ее возглавлю. Представляешь ее капитал — пять миллионов долларов. Конечно, наполнить уставник просто нереально, но есть идея: мы вносим в уставной капитал ценные бумаги — векселя финансово-энергетического союза по номинальной стоимости, а берем их по рыночной, то есть по два процента. Представляешь!

— Я ничего не понимаю, — пожала плечами Аня.

— Все просто: за сто тысяч мы берем векселей на пять миллионов. Это вроде как наше обеспечение для межбанковского кредита. Получим кредит, купим лесозаготовительное оборудование для фирмы отца: трелевочники всякие, трактора. А самое главное, нам в собственность передадут карьеры в Карелии. Скоро вокруг Питера начнут строить кольцевую дорогу, мы с отцом будем поставлять дорожникам щебенку и песок. По тройной… нет, по четверной цене. Мы из этих пяти миллионов за год сделаем двадцать пять, а то и больше. А если учесть, что затрат-то было — всего сто тысяч: представляешь теперь?

Аня кивнула. Филипп обнял ее и поцеловал. Теперь они стояли возле двери квартиры. Нет, похоже на то, что сегодня он опять промолчит.

В коридоре был полумрак, и на кухне за столом, не включая света, сидела Виолетта с высоким костлявым мужчиной в голубой майке, с тем самым, у которого был неисправен телевизор. Перед ними стояли бутылка водки и два стакана.

— Добрый вечер, — поздоровался вежливый Филипп.

Виолетта отвернулась и промолчала, а мужчина махнул рукой:

— Проходи!

Аня приоткрыла дверь в бывшие апартаменты Сергея Сергеевича: в большой комнате мамы не было, значит, она в маленькой. Скорее всего, спит. Девушка достала из сумочки ключ и, вставив его в замок, услышала мужской голос, долетевший из кухни:

— Ты, Виолетта, меня держись. У меня знаешь какая жизненная школа! Связи самые высокие, вплоть до правительственных. Давай еще по стаканчику!

Дверь закрылась, и они оказались в темноте, окна были завешены шторами, сквозь которые пробивалась лишь узкая вертикальная полоска тусклого света вечереющего октябрьского дня.

Филипп обнял девушку, наклонился, чтобы поцеловать, но вместо этого почему-то произнес:

— Вот незадача: мобильник в машине забыл.

«При чем здесь телефон? — подумала Аня. — Может быть, он ждет звонка, которым его опять призовут куда-нибудь на поиск ценных бумаг или щебенки? Хорошо, что мобильник в машине.»

И все равно было неприятно. И когда Филипп прижался губами к ее щеке, Аня отстранилась.

— Что такое? — наигранно возмутился молодой красавец, — бунт?

Он улыбнулся, но в темноте это не сработало. Тогда он притянул девушку к себе, и она произнесла, ощущая на губах шероховатость ворса его пальто:

— Мы с соседями в ссоре. Сосед даже на меня с кулаками бросился, ему дали пятнадцать суток, и мы с мамой за это время решили съехать отсюда. Продадим три комнаты и переедем в однокомнатную куда-нибудь на окраину.

— Зачем нам окраина? — возмутился Филипп, — мне так, например, здесь очень нравится. От Невского всего десять минут езды, а так буду к тебе ездить — не меньше часа в один конец. Не лучше ли соседям купить однокомнатную и выселить их туда?

— Нам с мамой не по карману и себя выселить, не то что соседей, которые, кстати, и не очень этого достойны.

Но Филипп не слушал ее.

— Однокомнатная стоит тысяч семнадцать, может быть, двадцать. Я узнаю в банке, брал ли кто кредиты под залог своих квартир. Наверняка это так. А значит, есть и такие, кто просрочил платежи или же вообще отказался возвращать ссуду. Тогда я смогу выкупить квартиру у банка. Для меня это еще дешевле обойдется. Может быть, тысяч в пятнадцать. Даже у отца не придется просить. Сейчас откроем финансовую компанию и тогда…

— А пораньше нельзя? — попросила Аня и поцеловала его пальто, — а то сосед вернется, такую нам веселую жизнь устроит.

Но Филипп рассмеялся:

— Пусть только попробует, будет иметь дело со мной, а это значит, что достанется ему не однокомнатная квартира, а тюремная камера размером три на четыре, в которой таких как он соседей — тридцать человек.

Филипп погладил девушку по голове:

— Потерпи немного, скоро все будет хорошо.

Он медленно подталкивал ее к тахте, потом легонько надавил на плечи, и она опустилась. Филипп присел рядом, обнял ее и начал целовать, аккуратно опрокидывая на спину.

— Все будет хорошо, — шептал он, — пятнадцать тысяч — это сущие пустяки, я дам эти деньги, только чуть позже.

— А может, твои новые часы заложим? — предложила Аня, — вот уже половина суммы, а на остальную часть банк тебе как работнику даст отсрочку.

— Не-е, — прошептал Филипп, снимая с нее пиджачок, — квартиру не я покупаю, а ты. Ты-ы, — повторил он, — не имеющая никакого отношения к нашему банку. И часы не стоит закладывать. Это ведь не просто хронометр, а символ, свидетельство успеха, престиж, одним словом.

Пиджачок упал на пол, звякнула связка ключей в кармане. Монетка выкатилась и успокоилась в вечной темноте под шкафом. В полоске между шторами вспыхнул свет уличных фонарей, и тут же раздался телефонный звонок.

— Не снимай трубку, — шепнул Филипп.

— Мама проснется, — так же шепотом ответила Аня.

Она поднялась и подошла к тумбочке, на которой стоял аппарат.

— Я слушаю.

В трубке была тишина, а потом женский голос произнес:

— Слушай, слушай!..

— Кто это? — не поняла Аня и почти сразу догадалась: звонят соседям.

— Удивляешься, наверное, что мне твой телефон известен?

— Кто это?

— Ладно, — уже по-деловому потребовала женщина, — позови Филиппа.

— Сейчас.

Аня посмотрела на тахту, на которой лежал Филипп, успевший уже сбросить пальто и пиджак.

— А кто его спрашивает?

— Невеста.

На пол уже летела рубашка, потом ударился о паркетный пол башмак, затем второй.

— Тебя, — сказала Аня.

Бесшумно он подошел, осторожно снял трубку, протянул руку, чтобы обнять и притянуть к себе девушку, но рука повисла в воздухе, а потом безвольно опустилась на ее плечо.

— Слушаю, — тихо произнес Филипп.

Рука несильно, но отстранила Аню от тумбочки, отталкивая ее к тахте, к окну, куда угодно, лишь бы подальше.

— Нет, я здесь по делу. Решаю вопрос. Именно. Приеду — объясню.

Он замолчал, а из трубки доносился какой-то писк, словно комар, залетевший с улицы, носится в темноте, ища, в кого бы вцепиться.

— Хорошо, сейчас приеду.

Филипп схватил и стал напяливать на себя рубашку, потом пиджак, одновременно засовывая ступни в башмаки.

— Кто это? — спросила Аня.

— Секретарша председателя правления.

— Она сказала, что невеста.

— Тебе послышалось. Секретаршу зовут Настя. Она так и сказала: Нас-тя! Ты просто не расслышала!

Он открыл дверь в коридор, но Аня удержала его.

— Ты меня любишь?

— Ты знаешь, что да.

— А может быть, я ошибаюсь, — вздохнула девушка.

— Глупенькая, — улыбнулся Филипп и быстро поцеловал ее в щеку.

Они прошли коридор. Открывая дверь на площадку, Аня заглянула на кухню: за столом перед двумя пустыми бутылками сидели два голых торса — снявший майку Жердяй и Виолетта, сбросившая блузку с цветочками на пол. Теперь на ней был только белый когда-то бюстгалтер с въевшимися навечно пятнами розового портвейна.

На пороге, прощаясь, Филипп шепнул:

— А с деньгами все будет в порядке. Ты не переживай.

И побежал вниз по лестнице, а девушка, вздохнув, зашла на кухню, чтобы отключить газовую конфорку, на которой обгорал пустой соседский чайник.

Виолетта осоловелыми глазами смотрела в одну точку, а Жердяй обнимал ее.

— Ежели чего того самого… ты, как красивая женщина, понимаешь, что если будет, то что будет, то Борис все правильно поймет, ведь мы с ним друзья.

Виолетта, не отрывая взгляда от бездонной глубины кухонного пространства, спросила:

— А ты меня любишь?

После чего громко икнула.

Серебристый «мерседес» мчался навстречу наступающим сумеркам. Шумахер с какой-то яростной радостью обгонял попутные машины, выкидывал автомобиль на встречную полосу, шел в лобовое столкновение с каким-нибудь грузовиком и перед самым носом его снова нырял в поток машин, втиснувшись в шестиметровое расстояние между «жигуленком» и «запорожцем», чтобы через секунду опять вылететь из организованного строя и мчаться, мчаться, мчаться.

— Ну что тебе доктор сказал? — спросил Константин Иванович.

Саша помялся, потом покашлял в кулак и бодро ответил:

— Да ничего он не знает. Гонит, мол, надо на обследование ложиться. Анализы сдать надо.

— А в больницу зачем ложиться? Я анализы и так могу. Я их, почитай, каждый день и так дома сдаю.

— В больнице уход. Врачихи разные, медсестры…

— Темнила ты, Саша, — усмехнулся Шарманщиков, — я могу хоть на койке, хоть на жердочке отдохнуть; с врачихами или без, но дома в своей кровати удобнее — туда знаешь сколько медсестер влезет?

— Да ну Вас, дядя Костя, — обиделся Саша, — я дело толкую.

— Молод ты еще со мной толковать.

Константин Иванович вытащил из внутреннего кармана пиджака губную гармонику и дунул в нее несколько раз. Получилось что-то вроде «чижика-пыжика».

— Ладно, Саша, лягу я когда-нибудь в больницу. Когда совсем плохо станет. Только в самую обыкновенную, где проходимость большая. У тамошних врачей знаешь какой опыт? А в крутых клиниках один пациент в год и тот подыхает, потому что блатные эскулапы не знают, с какого бока к нему подойти, и на всякий случай вырезают все, что под руку попадется.

Проносились мимо пирамиды электрического света, упирающиеся в согнувшиеся над дорогой фонари, плоские прямоугольники домов, наклеенные на серое пространство, плясали разноцветные квадратики окон, за каждым из которых была какая-то жизнь, неизвестная никому.

— Лягу когда-нибудь в больницу, — мечтательно произнес дядя Костя, — только вот для начала желание одно свое исполню.

— Какое? — удивился его молодой друг.

— За границей ни разу не был. Не тянуло даже, а тут захотелось в какую-нибудь Италию или во Францию. Залезть там в какой-нибудь троллейбус, спереть у буржуя лопатник с тремя франками, найти нищего музыканта и сыграть с ним на улице: он на скрипке будет пиликать, а я на губной гармошке наяривать, потом напиться с ним какой-нибудь бормотухи и подарить ему тысячу долларов, а лучше десять.

— Казино можно обуть, — подсказал Саша.

— И это тоже. Только надо переводчика найти, а то как мы там будем лохов разводить.

— Можно девочку эту с собой взять, — встрепенулся молодой человек.

— Девушку, — поправил его старик, — девочки на Старо-Невском на каждом углу гужуются.

— Простите, дядя Костя.

Но старик уже не слушал его. Он закрыл глаза и прижал к губам гармонику.

Ночью Аня проснулась и долго не могла понять, что ее разбудило — тишина была в доме и за окном, только изредка раздавались редкие и слабые удары капель по подоконнику. Минувший день промелькнул в ее памяти, и все события, смешавшись, закрутились в каком-то ритме, подчиненном старой мелодии забытого танго, название которого она не могла вспомнить днем. А сейчас даже не пыталась угадать — оно пришло само, и даже промелькнула строка песни:

Аня вполголоса пропела ее, улыбнулась и почти сразу уснула снова.

Глава пятая

Диагноз подтвердился — у мамы был инфаркт. Врач, пришедший из поликлиники, успокаивал Аню и говорил, что это первый инфаркт, он совсем маленький, Любовь Петровна — женщина далеко еще не старая, сорок семь лет вообще не возраст для женщины, так что все образуется, только надо принимать лекарства да поменьше волноваться.

Врач был молод, он смущался, старался не смотреть Ане в лицо, и от этого казалось, что он врет.

— Я понимаю, что работа в школе отнимает много душевных сил и эмоций, а Вашей маме нельзя переживать и расстраиваться. Конечно, учительский труд — это особое призвание, но, может быть, Вы подыщете для нее другую работу.

— Какую? — не поняла Аня.

— Другую, — повторил доктор.

Пожал плечами, но тут же нашелся:

— В библиотеке, например. Там тоже мало платят.

Аргумент был железный. Врач сам понял, что сморозил чушь, и смутился еще больше.

— Моя мама — кандидат технических наук, — покраснев, признался он, — у нее куча изобретений. А сейчас на рынке у метро овощи продает. Думаете, мне не стыдно, а что я могу сделать: зарплата у меня мизерная — чуть больше ее пенсии, нам двоим месяц не протянуть. А мама еще бодрится, говорит, что работа на свежем воздухе ей полезна, а у нее, между прочим, астма. Я вою от жалости к ней, на полторы ставки устроился, к друзьям некогда выбраться. О девушках уже не говорю: кому нужен нищий с мамой-пенсионеркой.

— Хорошо, — согласилась Аня, — будем лечиться и думать о перемене места работы.

Доктор наконец осмелел, стал даже проникновенно заглядывать в лицо Ане — глаза у него были тоскливые. Уходить ему явно не хотелось. Но такой улыбки, как у Филиппа, не было ни у кого и не могло быть.

Разговор происходил, конечно же, в отдельной комнате, и Любовь Петровна не могла его слышать. И потому Аня очень удивилась, когда мать сказала ей:

— Может быть, мне из школы уйти?

И тут же стала рассказывать, что одна женщина, которая еще совсем недавно преподавала в их школе биологию, нашла замечательную работу — она убирает один офис. Приходит на работу два раза в сутки: вечером на полтора часа и утром часа на три. Правда, шесть раз в неделю. Но в школе тоже шестидневка, только в школе меньше девяти часов в день не получается, а в офисе в два раза меньше, зато зарплата в полтора раза больше.

— Ну ты же любила и школу и учеников, — удивилась Аня, — как это все бросишь?

— А зачем сеять разумное, доброе, вечное, если жизнь удобряет все это навозом?

Воистину, чтобы стать философом, надо заболеть! Но болезнь, судя по всему, испугавшись маминого настроя и активной жизненной позиции, начала отступать.

— Ну все, — сказала как-то Любовь Петровна вернувшейся из университета дочери, — со школой покончено, на новую работу уже устроилась, с завтрашнего дня приступаю.

— Мама, — взмолилась Аня, — но доктор сказал недели три как минимум в постели надо лежать!

Но Любовь Петровна только руками замахала: мол, я лучше знаю, болит у меня что или нет. И потом, она сейчас столько денег будет получать, что они скоро на новую квартиру накопят.

Может быть и так, но Виолеттиному мужу осталось сидеть на казенных харчах всего три дня. Соседка вела себя спокойно, но смотрела грозно, как Немезида — богиня возмездия, сверкала очами, несмотря на припудренный синяк под одним из них — результат безумной страсти, на которую ее подбил Жердяй, лучший друг Бориса: однажды утром Виолетта отказалась бежать за пивом.

Настоящий мужской шовинизм — если куда и посылать богиню, то только за пивом. Но ни один мужской шовинист даже не догадывается, что каждая женщина отвечает взаимностью не его страсти или словам о любви, а собственной мечте о спокойном и тихом счастье. А если и мстит за обманутые надежды, то всему миру сразу, всем окружающим, особенно если ближе всего к ним — молодые и красивые женщины.

Но Аня не думала об этом: ей просто хотелось уехать из дома, который перестал ее согревать, — не только ее, но и маму. Она еще раз посетила риэлтерскую фирму и подписала даже договор, но агент, который беседовал с ней прежде и принял сейчас, сказал:

— Вносите деньги в кассу. Тогда получите кучу вариантов, выбирайте любой и хоть сразу въезжайте.

Времени на раздумья оставалось мало, а денег не было вовсе. И тогда Аня вспомнила об Оленьке Судзиловской.

Они не были подругами, познакомились в экскурсионном бюро. Оленька тоже возила французов, но предпочитала итальянцев, утверждая, что те не такие жадные. Итальянский она знала плохо, но уверяла, что для общения с жителями Аппенин достаточно пятисот слов. Сама же она обладала гораздо меньшим словарным запасом и была уверена, что Петрарка — это марка вермута. К выбору групп она тоже подходила с особой тщательностью.

— Сколько в группе мужиков? — спрашивала Оленька менеджера.

— Бабье царство! — кривилась, когда слышала, что треть туристов женщины.

Но даже узнав, что состав группы мужской, интересовалась социальным статусом каждого из прибывающих.

— Есть бизнесмены, инженеры, два адвоката, зубной врач и даже агент.

— Какой еще агент? — не понимала Судзиловская.

— Не знаю, — равнодушно отвечал менеджер, — здесь так написано.

Оленька была высока, стройна, хотя и полновата немного, зато умела хлопать накладными ресницами, отгоняя мух, и вытягивать губки пухлой трубочкой, изображая задумчивость.

После двухсот граммов виски иностранцам это очень нравилось.

Когда заканчивался ужин и по распорядку дня интуристам полагалось свободное время, Оленька прощалась с группой до следующего дня, желала всем удачно развлечься, а потом говорила, что если кого интересуют тихие местечки с невинными шалостями, адресов которых нет в туристических проспектах, то она может подсказать. При этом таинственно смотрела на заранее выбранную жертву, предварительно изучив его социальный статус по анкете, а также умение расставаться с зарубежными банкнотами во время посещения магазинов и сувенирных лавок. Намеченная жертва сама подплывала к пасти акулы экскурсионного обслуживания и просила показать что-нибудь позлачнее. Как правило, ему показывалась Оленькина квартира с огромной, три на три кроватью и зеркальным потолком. Судзиловская везла гостя домой, прижимаясь к нему на заднем сиденье такси, рассказывала выученную наизусть, как экскурсию, речевку о своем глубоком внутреннем мире, а ночью она складно и громко выкрикивала итальянские слова любви и страсти. Нельзя сказать, что начальство ничего не знало о путешествиях во внутренний мир Оленьки, но за определенные отчисления из ее гонораров делало вид, будто миру внешнему наплевать на все происходящее за пределами отеля или экскурсионного автобуса.

— Сколько тебе нужно? — улыбнулась Судзиловская своему отражению в зеркале, приглаживая бровь.

Брови у нее были несколько широковаты, но высокие, что очень нравилось современным иностранным кавалерам.

— Полторы тысячи? Всего-то? Ой, господи!

Оленька вздрогнула и отшатнулась от зеркала, прижав руку к не очень пышной груди.

— Думала, прыщик на носу вскочил, а это зеркало такое. Полторы тысячи? Как ты думаешь: есть смысл мне силикон поставить? Хотя нет: мужики импортные любят все натюрель.

Аня уже пожалела, что приехала к ней: ведь знала, чем Судзиловская зарабатывает, и просить у нее — значит одобрить это занятие.

— Полторы, а может, тебе больше дать?

— Я, пожалуй, пойду, — произнесла, поднимаясь из кресла, Аня.

— Да погоди ты, — помахала пальчиками Оленька, — смешная сумма. Ты бы сама могла за неделю больше зарабатывать. Я, например, цену никогда не называю. Мне как-то один испанец рублями заплатил. Он курс перепутал, думал, что рубли с их песетами один в один. Дал мне пятьдесят тысяч, предполагая, что это четыреста баксов. Ты представляешь? На следующий день он отвел меня в Эрмитаже в закуток в гардеробе, знаешь, есть такой и говорит: «Я, кажется, ошибся: в пять раз больше Вам дал». Ты представляешь? Я даже заплакала, слезы потекли, натюрель. «Это я в Вас ошиблась! Думала: Вы настоящий мужчина, а Вы такой как все — растоптали меня, унизили, надругались надо мной».

— Так прямо и сказала? — удивилась Аня, вспомнив ее словарный запас.

Оленька задумалась, вспоминая, а потом честно призналась:

— Ничего я не сказала, но именно так подумала — слово в слово. А плакала просто классно! Рыдала вся.

Судзиловская вздохнула, а затем хихикнула.

— Я пошла, — сказала Аня.

— Ладно, — заморгала ресницами Оленька, — дам тебе денег. Только как ты рассчитываться будешь?

— Мне Филипп обещал помочь, но чуть позже, а мне надо сейчас.

— Ну тогда ладно.

Судзиловская поднялась и направилась к платяному шкафу, где, судя по всему, хранила трудовые сбережения.

— Да, — остановилась она, — самое главное тебе не сообщила. Я же тут Филиппа твоего встретила.

Прежде Оленька видела Филиппа, когда он заезжал в бюро за Аней. Он ей понравился, но, вздохнув, она пообещала подруге глаз на ее жениха не класть, потому что у нее другие принципы: мужчины подруг для нее табу и тотем.

Судзиловская думала, что это одно и то же, и переводила как «никогда и ни с кем!»

— Анечка, ты представляешь? Ужинаю с французской группой в «Астории», гляжу, а в уголочке компашка небольшая — две престарелые пары и Филипп твой с красоткой…

— Это, наверное, Настя — секретарша шефа, — ляпнула Аня и почувствовала, что краснеет.

— Уж не знаю, чем она секретарит, но в ушах у нее по восемь компьютеров, а на пальцах уж не знаю сколько там сканеров, принтеров, не говоря уже о факсах и пишущих машинках. Я тихохонько подкралась: интересно же, о чем они там беседуют. А они как раз шампанское кушать собираются. Один из пожилых тост говорит: «За новую финансовую компанию, за слияние капиталов двух семей — Кухарских и Крыщуков!» Или Крысюков — я плохо расслышала.

Аня напряглась: фамилия Филиппа была Кухарский. Так что история, рассказанная Оленькой, походила на правду. Но Судзиловская еще не закончила свой рассказ.

— Значит, подкралась я и за колонной стою. А другой — Крысюк или как его — тоже встает и речь говорит. Дескать, финансовая компания — это наш с Антоном Борисовичем первоначальный вклад в благосостояние новой семьи, которая образуется через месяц. И хотя это не принято, я хочу сказать молодым — «Горько!» Тут твой Филипп как обхватил свою секретаршу и как…

Оленька посмотрела на Аню и замолчала. Потом вздохнула и постаралась утешить подругу:

— Но она к нему еще больше присосалась.

Ане стало обидно и горько. Она поднялась и пошла к выходу, перед глазами все крутилось, она не поняла, зачем и что ей сует в руки Оленька, видела только, что та заглядывает ей в глаза — только что Судзиловская там хотела увидеть? Оленька что-то сказала, но Аня не поняла, да и не слышала и все же на всякий случай кивнула. Спускалась в лифте вниз, потом вышла на улицу, пошла через дорогу, и рядом, заскрипев тормозами, остановилась машина такси, что-то кричал водитель, потом подскочила старушка, она говорила, говорила, а Анечка все кивала, кивала. Наконец включился звук и голос старушки произнес: «Да спрячь ты деньги, а то ведь и ограбят еще». Только сейчас Аня увидела у себя в руках пачку долларов. Откуда они? Но бабка расстегнула ее сумочку и, вынув деньги из ее скрюченных пальцев, засунула их внутрь, потом щелкнула замочком и сказала:

— Езжай домой, доченька: с кем не бывает.

Она проспала весь остаток дня, а вечером, когда открыла глаза, не увидела ничего, кроме темноты своей комнаты. Захотелось закричать от страшного сна, который ей только что приснился, потом поняла — это не сон и тогда тихо заплакала — в темноте плакать легко, трудно только поверить, что мрак спустился на Землю навсегда, не будет теперь ни света, ни радости. Никогда больше она не увидит улыбки Филиппа, а если и увидит, то улыбаться он будет уже не ей. Тьма, тьма беспросветная и страшная — весь мир тесный карцер без окон, без воздуха и света. Аня снова заснула, опять открыла глаза, и хотя забытье длилось не долго, показалось, будто прошла вечность. Вернулась с работы мама, она чем-то шуршала в коридоре, потом зашла в комнату дочери и спросила тихо:

— Ты спишь?

Почему-то запахло цветами. Захотелось промолчать и притвориться спящей, но Анечка ответила:

— Не сплю, только свет не включай.

Любовь Петровна села в темноте на стул, слышно было, как он скрипнул.

— Сегодня прихожу на работу в офис, а там все цветами заставлено. Розы, орхидеи — запах с ума сводит. А директор говорит: «Выбросите все на помойку — у нас должна быть официальная обстановка: мы ведь солидное учреждение».

— А чем они занимаются? — спросила Аня, продолжая лежать лицом к стене.

— Финансовая компания. Большими деньгами крутят. Я вечером прихожу убирать, намою все, а наутро опять прихожу — а в офисе пустые бутылки, остатки еды. Иногда…

Любовь Петровна перешла на шепот, как будто боялась, что ее может кто-то услышать, кроме дочери.

— …А иногда даже белье женское. У них же там еще сауна есть и бассейн маленький — совсем крохотный, как эта комната. Вот, оказывается, какие финансовые компании бывают.

Но Аня уже ничего не отвечала. Любовь Петровна осторожно подошла и накрыла дочь пледом, потом так же на цыпочках вышла в коридор и прошмыгнула в комнаты, которые ей с дочерью оставил Сергей Сергеевич.

Вечер и в самом деле был бесконечным. Уже не было сил спать, лежать и думать о чем-либо кроме как о счастливом прошлом, потому что впереди не было ничего. Казалось, что наступила нескончаемая полярная ночь. Но вдруг зазвонил телефон.

— Это — я, — донесся строгий голос Филиппа, — ты что это делаешь?

— Ничего, — растерялась Аня, — хотела спать лечь, но не получается.

— Ты что это делаешь, — уже кричал он, — натравила на меня проститутку и думаешь, что тебе это сойдет с рук?

— О чем это ты?

— А ты будто не знаешь, — продолжал кричать Филипп, — дала мой телефон какой-то потаскухе Судзиловской, заставила ее угрожать мне, шантажировать меня…

— Ты меня любишь? — прошептала Аня.

Филипп вздохнул раздраженно.

— Любишь меня? — снова шепнула Анечка, чувствуя, как умирает надежда. — А ее? С которой был в «Астории»?

— Это обычный династический брак, — понес какую-то околесицу Филипп, — капитал женится на капитале, чтобы родить новый капитал. Я люблю только тебя, ничего не изменится, мы будем так же встречаться и любить друг друга. Мой брак ничего не значит для меня.

— А для меня значит. Ты будешь приходить ко мне и возвращаться к жене, потому что там твой дом и твои любимые новорожденные капиталы…

— Только не надо истерик, — холодно прервал ее бывший возлюбленный, — если тебя это не устраивает — ради Бога: живи как тебе нравится, но без меня. А если захочешь помешать мне или разрушить мой брак, то пеняй на себя — раздавлю как букашку и не замечу даже.

— Я не букашка, — еле сдерживая слезы, вымолвила Аня.

— Да ты хуже, — холодно и зло выдавил Филипп, — ты — пиявка, отвратительная, пьющая кровь пиявка. Я еще раз, в последний предупреждаю: если ты или твоя подруга-проститутка позвоните мне или моим родителям, родителям невесты или, упаси Боже, Илоне — не просто раздавлю, а сделаю так, что ты сама будешь смерти просить! Пока.

И он бросил трубку.

— Прощай, любимый, — прошептала Аня.

И осталась стоять, прижавшись спиной к стене, держа в опущенной руке телефонную трубку, в которой кто-то, словно издеваясь, противно повторял:

— Пи-пи-пи-пи-пи-пи.

Сколько это продолжалось, неизвестно, только прохрипел дверной звонок. Один раз — значит, пришли к соседям. В коридоре прошлепали босые ноги Виолетты. Скрипнула входная дверь, и женский голос взвизгнул:

— Вернулся-я!

После чего последовали быстрые звонкие поцелуи с причмокиваниями:

— Чмок, чмок, родной, чмок, чмок, ненаглядный, чмок, чмок, я ждала, чмок, чмок, не верь никому…

— Погоди, — прозвучал голос Бориса, — сперва надо с этими тварями разобраться.

По коридору прогремели шаги народного мстителя — уверенные, неторопливые, как неотвратимость наказания за все грехи человечества. Потом последовал мощный удар ногой в дверь комнаты Любови Петровны. Удар был такой силы, что дверь треснула и, влетев в комнату, повисла на одной петле.

— Выходи, старая крыса!

Потом Борис обернулся к двери Аниной комнаты. Зная, что эта дверь уже точно на запоре, отошел на два метра, разбежался…

Анечка положила трубку на рычаг телефонного аппарата и открыла дверь. В этот момент в комнату влетел с выставленной вперед ногой Борис и упал на спину. Аня включила свет, взяла телефонный аппарат двумя руками — все равно уже не нужен и, подняв его над собой, ударила Бориса по голове.

— Кого ты назвал старой крысой, уголовник?

Аппаратик в последний раз в жизни звякнул и раскололся.

— Ай! — вскрикнул Борис и повалился на бок, прикрывая голову руками.

Аня еще раз подняла аппарат, но Любовь Петровна, появившаяся в коридоре, сказала чуть слышно:

— Не надо, доченька. Он сам не ведает, что творит.

Борис полз на четвереньках к выходу из комнаты. В коридоре стояла онемевшая от удивления Виолетта. Скорость движения соседа все увеличивалась, словно он собирался бежать стометровку, но споткнулся на низком старте и теперь пытается догнать умчавшихся вперед спринтеров. Борис проскочил мимо жены и, так и не выпрямившись, влетел в свою комнату, открыв головой дверь, при этом опять сказал: «Ай!»

Аня пошла на кухню, по пути сказав Любови Петровне:

— Мамочка, ступай спать: больше ничего интересного не будет.

Это, видимо, услышал контуженный телефоном Борис.

— Все! — заорал он, — достали!! Ах, как они меня достали!!!

Зачем она пришла на кухню? Теперь стояла и пыталась вспомнить. Огляделась: два кухонных стола — один маленький и пустой, второй большой, с одиноким стаканом и жестяной консервной пепельницей с черным от сажи нутром, соседская кастрюлька на плите, их же грязное полотенце, которым они вытирают руки, протирают стол и, может быть, даже пол, ведро в углу, опять же соседское — в нем солятся сыроежки под круглой фанеркой, придавленной кирпичом с дырочками.

— А-а-а! — раздался вопль, и в кухню ворвался Борис с ножом в руках.

— Анечка! — закричала в коридоре мама.

— Ну что ты, — приближался сосед, поигрывая ножом, — крем-брюле-парле-франсе-туапсе. Сейчас я тебя на кусочки порежу, а потом твою мамашу.

Ему оставалось сделать еще три шага, когда Аня наклонилась и достала из соседского ведра кирпич.

— Смелее, урод! — спокойно произнесла она, и вдруг кровь прилила к ее лицу, но не от страха или жалости к соседу: она вспомнила мальчика, который бросился с кирпичом на милиционера, чтобы забрать единственную память об отце.

А Борис сделал еще шаг, но теперь он размахивал рукой с выставленным ножом так, словно кистью быстро окрашивал всю плоскость закрывающего путь невидимого шлагбаума.

— Только тронь меня, только тронь! — повторял он, размахивая ножом.

И сделал еще полшага.

Аня целила в лоб, но кирпич оказался слишком тяжелым. Удар плашмя пришелся в верхнюю часть груди — как раз под подбородок. Борис вылетел из кухни, ударился спиной о стену коридора, после чего повалился лицом вниз.

— Убила! — прошептала Виолетта.

Аня вышла в коридор, перешагнув через поверженное тело, и увидела, как медленно, держась одной рукой за стену, а другой за сердце, опускается на пол ее мама.

Длинные пронзительные звонки прорезали ночное пространство, они куда-то торопились, догоняя друг друга.

«Неужели это был сон, — подумала Аня, — не было разбитого телефонного аппарата, ведра с солеными сыроежками, придавленными красным кирпичом, угроз Бориса, сердечного приступа у мамы?»

Она проснулась окончательно: действительно, надрывался искалеченный аппарат. И чтобы остановить этот невероятный трезвон, достаточно было только поднять трубку.

— Это кто? — услышала Аня бодрый незнакомый голос.

— Почти два часа ночи, — прошептала девушка.

— А у нас еще двенадцати нет, — радостно сообщила женщина.

Голос ее показался знакомым, но вспоминать, кому он принадлежит, не было никакого желания.

— Это тетя Мира говорит из Израиля! Мне нужна Любовь Петровна.

— Аня слушает.

— Анечка, деточка! — обрадовалась бывшая соседка, — какая ты уже большая! Наверное, школу уже заканчиваешь?

— Университет в следующем году.

— Ах, как время быстро летит, — запричитала тетя Мира, — а мы здесь в Израиле теперь живем. Скучаем по Родине. Здесь, ты не представляешь, просто невозможно жить — одни евреи вокруг и все так дорого. Вчера пошла себе босоножки покупать, а дешевле чем за сто шекелей нет.

«Зачем ей сейчас босоножки, — подумала Аня, — ведь через месяц зима. Ах, да — у них зимы не бывает. И солнце светит всегда, и соседи с ножами не бросаются, если он, конечно, не арабский террорист.»

— Представляешь, деточка, сто шекелей за какие-то еврейские босоножки!

— Вам выслать? — поинтересовалась девушка.

— Да не надо, — радостно закричала тетя Мира, — я себе две пары купила. У нас все есть, но все равно мы по нашей комнатке скучаем: так хочется вернуться.

— Возвращайтесь, — посоветовала Аня.

— Да не: у нас тут дом. Автомастерская тоже, Андрей мой с Денисом целыми днями там пропадают. Чумазые ходят как черти, и рабочие — у нас их тридцать человек — тоже ходят как черти. А как мама?

— Мама ходит чистая, — пошутила Аня и вздрогнула.

Что-то продолжала сообщать тетя Мира, а девушка не слушала ее. Только что врачебная бригада увезла хрипящего Бориса. «Скорую помощь» вызвала Аня для мамы, и потом, когда люди в белых халатах вошли в квартиру, девушка торопила их: «Быстрее, быстрее — там маме плохо». Виолетта бросилась навстречу медикам: «Куда же вы, ведь мой муж на полу лежит?», врачи посоветовали подстелить что-нибудьили накрыть мужа одеялом. Впрочем, возвращаясь в свой микроавтобус, после того как измерили давление у Любови Петровны и посоветовали принимать лекарства, которые у нее и так есть, погрузили Бориса на носилки и понесли вниз по лестнице.

— Что же вы его ногами вперед? — завопила Виолетта.

Неопытные в переноске тел медики начали разворачиваться на узкой лестничной площадке и долбанули Бориса головой о дверь, а потом о перила, и теперь были большие сомнения в его дальнейшем пребывании в этой квартире и вообще на этом свете.

— Деточка, — донесся ласковый голос тети Миры, — ты не знаешь, зачем я тебе звоню?

Аня честно призналась, что не догадывается.

— Да, — вспомнила бывшая соседка, — а кто в нашей комнате живет? Хорошие люди попались?

— Не очень, — вздохнула девушка, — но одного я уже убила кирпичом, а вторая, если не сбежит, то исправится. А нет, то и ее тоже прихлопну.

Все-таки была надежда, что вернувшаяся из больницы Виолетта подслушивает по параллельному аппарату. В трубке что-то щелкнуло.

— Как там Сергей Сергеевич? — вдруг спросила тетя Мира и, не выслушав ответ, вскрикнула: — вот почему я звоню! Я же его во сне видела. Иду я по Хайфе, а навстречу мне Сергей Сергеевич — чистенький такой, выбритый и в дорогом костюме, галстук шелковый. Я же не знаю, что это сон, обрадовалась, кричу ему:

— Сергей Сергеевич, Вы прямо как Ротшильд выглядите.

А он улыбается, довольный такой и отвечает: «Так точно, я даже круче Ротшильда: ведь молодая графиня два раза подряд на зеро поставила». К чему этот сон?

— Сергей Сергеевич уже шесть лет как умер.

— Ой, — тихо произнесла бывшая соседка, — тогда мне непонятно, почему…

Но разговор неожиданно прервался, не было ни отбойных гудков, а сразу выплыл голос Оленьки Судзиловской.

— Прости, что так поздно, но у тебя все время занято. Я только что позвонила твоему Филиппу. Нашла по компьютерной адресной программе телефон этой Илоны Крыщук и накрыла его.

— Зачем?

— Не перебивай, а слушай.

— Трубку сняла сама Крысюк. Я ей говорю: «Девушка, Филиппа пригласите, пожалуйста». Крыса эта как запищит: «Кто его спрашивает?» Я спокойненько отвечаю: «Жена». Илонка-поганка трубку бросила. Но я снова набрала номер. «Девушка, будьте так любезны, передайте, чтобы он домой шел — детки плачут, папу спрашивают.» И захныкала. Я это умею — ты знаешь. Тогда Филипп трубку сам схватил: «Что за розыгрыш? Вы ответите за это!», а я ему отвечаю: «Ну ты, герой-любовник, в натуре! Если Анечку обидишь, то жить будешь с Крысюками на помойке, собирать пустые бутылки и сдавать…»

— Погоди, — перебила подругу Аня, — ты что, ему уже второй раз звонила?

— Ну да, — призналась Судзиловская, — вечером домой, а сейчас этой Крысючке. Кстати, этот гад меня еще пиявкой назвал и обещал завтра же раздавить.

Зря, конечно, но обижаться на простодушную Оленьку не хотелось, хотя было очень обидно, но не за Филиппа, а за свою собственную разрушенную жизнь. И все же главное сейчас — это здоровье мамы. И, попрощавшись с Судзиловской, Анечка аккуратно положила трубку на рычаг расколотого аппарата и, осторожно ступая, направилась в комнату Любови Петровны.

Глава шестая

К полудню приехала вызванная ранним утром кардиологическая бригада. Долго врачиха не засиделась, а поднявшийся с ней санитар сидел на кухне, попивая предложенный Аней чай. Была сделана кардиограмма, результаты ее сравнили с результатами предыдущей — особых изменений не было; врачиха все же посоветовала лечь в больницу на обследование, чему активно стала противиться Любовь Петровна: «Я дочку одну не оставлю». Ближе к вечеру пришел уже знакомый молодой врач из местной поликлиники, он измерил давление больной, предложил сделать то же самое дочери, но тут же смутился и в искупление своей глупости повесил на место дверь, прикрутив петли новыми шурупами. А расколотый телефонный аппарат перетянул скотчем.

Перед самым уходом он, краснея, протянул Ане полиэтиленовый пакет, набитый крупными желтыми яблоками.

— Возьмите, пожалуйста, это от моей мамы.

Виолетта целый день не выходила из своей комнаты, а если даже и выбиралась, то делала это незаметно для соседей.

Аня сидела в маминой комнате, и та, время от времени просыпаясь, смотрела на дочь и вздыхала. Только по этому вздоху девушка могла догадаться, что Любовь Петровна не спит.

— Завтра обязательно иди в университет, — попросила мама, — а то я буду думать, что ты пропустишь что-нибудь важное и не сдашь экзамены. Придется волноваться, расстраиваться.

Аня пообещала, но какой может быть университет теперь? Все самое важное и значительное осталось в прошлом: учеба, Филипп, надежды, мечты о счастье — ничего хорошего уже не будет. Расколовшуюся жизнь нельзя склеить скотчем. Что бы теперь ни произошло, хуже уже не будет, потому что хуже просто быть не может.

Но оказалось, что может.

Беда никогда не приходит одна. Вечером беда позвонила в дверь. Аня открыла и увидела на лестничной площадке целую толпу: двое мужчин в штатском, но только дурак не догадался бы, что это переодетые милиционеры, за их спинами стояли трое милиционеров, решивших не скрывать свое призвание и потому пришедших к Аниной квартире в форме, с ними проскочила в квартиру старушка, летом обычно сидящая на скамеечке у подъезда, а во все остальные времена года пропадающая неизвестно где, и Жердяй, сделавший вид, что девушку, открывшую дверь, он видит впервые в жизни.

Возглавляющий всю эту толпу плотный мужчина представился:

— Заместитель начальника районного управления внутренних дел по уголовному розыску майор милиции Григоров.

И тут же быстрым движением вытащил из кармана удостоверение, махнул им перед Аниным лицом и спрятал в карман. После чего достал согнутый пополам небольшой листок бумаги.

— Вот санкция прокурора на проведение обыска на принадлежащей вам жилплощади. Со мною сотрудники милиции и прокуратуры, а также понятые.

— Проходите, — сказала ничего не понимающая Аня и посторонилась, пропуская всех внутрь квартиры.

На мгновенье показалось, что это какая-то ошибка или розыгрыш — люди переоделись и устроили игру, сейчас войдут, достанут из-за пазух цветы и шампанское, потом хором заорут:

— С Новым годом!

Хотя при чем тут Новый год, скорее всего, сейчас этот, который притворяется заместителем милицейского начальника, улыбнется и провозгласит:

— С первым апреля!

Но теперь осень, и люди, заполнившие коридор и кухню, суровы, даже бабулька, оккупирующая на лето дворовую скамейку, смотрит с нескрываемой ненавистью.

— Гражданка Шептало Анна Сергеевна? — спросил Григоров.

Спросил, а сам головой кивнул, дескать, признавайся во всем сразу.

— Да, — ответила Аня.

— Мы должны произвести у Вас обыск, но прежде предлагаю Вам выдать добровольно находящиеся в Вашей квартире принадлежащие Вам или Вашим знакомым предметы, не подлежащие хранению в установленном законом порядке.

— Чушь какая-то, — вырвалось у Ани.

— Значит, отказываетесь, — холодно произнес Григоров и обернулся к милиционерам:

— Приступайте!

На розыгрыш не походило; может быть, это сон — такой же нелепый, как тот, о котором рассказала по телефону тетя Мира? Вылезла в коридор Виолетта с накрашенными глазами, словно ждала гостей, и, не сумев скрыть ехидной улыбки, показала рукой:

— Вон ихние три комнаты.

Вперед выдвинулся Жердяй и поочередно начал открывать двери. Когда распахнулась треснувшая, раздался голос Любови Петровны:

— Анечка, что случилось?

К ней заглянул один из милиционеров и строго приказал:

— Лежите, гражданка, без эксцессов. Мы пришли выполнять свой долг. Выполним и сразу уйдем.

— Анечка, — снова позвала мама.

Но в комнату уже зашел Григоров. Взглянул на лекарства, лежащие на тумбочке, и разрешил:

— Можете оставаться здесь, только никуда не выходите.

Начали с комнаты Ани: в шкафу выдвинули ящики с постельным бельем, белье положили на тахту и быстро перебрали, вынули также платья, пальто и короткую дубленочку.

— Ишь как богато живут, — прошипела скамеечная бабка, — я за всю жизнь себе на шубу не заработала.

Все покидали обратно в шкаф и подняли тахту, чтобы осмотреть ящик под ней, где лежали одеяло, подушка и простынь. Помощник Григорова, который тоже был в штатском, подошел, пошуровал там рукой и тут же сказал бодро:

— Понятые, подойдите сюда.

Жердяй с бабкой подошли и вытянули шеи. Жердяй даже присел, чтобы лучше было видно.

— На ваших глазах, — сказал человек в штатском, — происходит изъятие картонной коробочки, в которой мы еще не знаем, что находится.

Анечка тоже хотела подойти, но милиционеры не пропустили ее.

— Стойте спокойно, гражданочка, не дергайтесь.

Коробочку достали и показали всем. Она была плохо склеенной — наверное, бракованная, скорее всего в сумасшедшем доме, где их делают, коробочку мастерил новичок.

— Впервые вижу, — сказала Анечка, — это не моя вещь.

— Все так говорят, — взвизгнула опытная старушка, еще не зная, что внутри коробочки.

Она даже стукнула в нетерпении ботинком по паркету:

— Откройте скорее.

Человек, нашедший незнакомый Анечке предмет, приоткрыл коробочку и провел им перед глазами Жердяя и старушки.

— Вещество пыльцеобразное растительного происхождения зеленоватого цвета.

Жердяй потянул носом и пояснил собравшимся с видом знатока:

— Анаша. Хо-орошая! Точно говорю — азиатская, а не с Кавказа.

— Чего? — не поняла старуха.

— Наркотики! — гаркнул в ее ухо Жердяй.

Бабка побледнела, отступила на два шага и перекрестилась. Человек в штатском дал подержать коробочку милиционеру, и тот, взвесив ее на руке, произнес:

— Граммов пятьдесят.

— Пятьдесят два, — уточнил Жердяй.

Аня обернулась, чтобы поглядеть, где Виолетта, но та уже скрылась в своей комнате. Еще вчера в тахте ничего не было. Значит, подбросить смогла только она; пока Аня сидела в комнате мамы, Виолетта проскочила, положила коробочку в тахту и смылась. Может быть, и милицию она вызвала.

Но обыск продолжался; осмотрели ящики письменного стола, потом взяли Анину сумочку, стоящую на столе. Милиционер в форме сдернул ее за ремешок и протянул Григорову, тот оглянулся, кому бы отдать, но рядом стояла только бабка. Тогда заместитель начальника районного управления открыл ее, перевернул над столом и потряс: первым выскочил флакончик лака для ногтей, а потом маленькая коробочка с духами, маникюрные ножницы и пилка для ногтей, звеня, посыпалась мелочь и шлепнулась пачка долларов, взятых у Судзиловской.

Григоров заглянул внутрь сумки и вынул голубенький носовой платочек и проездной билет на метро.

После чего отбросил сумочку на тахту и двумя пальцами ухватил тоненькую пачку:

— Это что?

— Деньги, — спокойно ответила Аня, — американские: две тысячи долларов, взятые мною в долг.

— Ах! — вздрогнула старушка и отпрянула так, словно на столе лежала бомба с тикающим таймером.

— Виолетта, — заорал Жердяй, — дуй сюда: здесь кучу баксов нашли!

Голос его казался расстроенным, он даже дал петуха в первом слоге предпоследнего слова — еще бы: его подруга сумела подкинуть коробочку, а в сумочку заглянуть не удосужилась!

Хлопнула дверь в комнате соседей, Виолетта мчалась на зов, но при входе в комнату притормозила.

— Ну чего ты здесь встала? — толкнула Виолетта Любовь Петровну.

— Это наши деньги! — негромко произнесла мама Ани, — мы на квартиру копим.

Держа пачку двумя пальцами, Григоров кивнул своему помощнику. Тот подошел, и майор что-то начал шептать ему.

— А где я найду сейчас цветной ксерокс? — так же шепотом переспросил тот.

Но Аня, стоящая в двух шагах, услышала это и ответ Григорова.

— Здесь на Малом проспекте, возле Девятой линии. Они сейчас еще работают.

После чего майор громко объявил:

— Сейчас мы перепишем номера купюр и отнесем доллары на экспертизу.

Жердяй вздохнул, обернулся и, найдя глазами Виолетту, строго посмотрел на нее.

Начали переписывать номера, Анечка повела маму в ее комнату, а та повторяла все время:

— Что происходит? Я ничего не понимаю.

За стеной звучали шаги, приглушенные разговоры, но обыск все же приутих. Громко причитала старуха.

— Теперь я знаю, кто на лестнице гадит!

Потянуло табачным дымом: милиционеры закурили. Жердяй с Виолеттой наверняка тоже.

— Пепел на пол трясут, — вздохнула Любовь Петровна.

— Ничего, — погладила ее по руке Аня, — я все уберу.

За окном уже стемнело. Дождя не было, но деревья тоскливо скрипели, покачивая голыми ветками.

— Товарищи, а мне можно заявление написать? — с пафосом, как будто речь шла о вступлении в коммунистическую партию, прокричала скамеечная старуха.

— Какое заявление? — ответил ей голос Григорова.

— О том, что эта девка приезжает в наш двор на иностранных машинах с мужиками. Они гадят на лестнице, а потом у нее дома занимаются непотребностями за доллары.

— Не надо!

Григоров увидел входящую в комнату Аню и ласково похлопал старушку по плечу:

— Ладно уж, пишите.

— Дай бумагу и ручку, — приказала бабка девушке, — только побыстрее, стерва.

Виолетта с Жердяем скромненько развалились на тахте и курили, сбрасывая пепел в бронзовую чернильницу, доставшуюся Ане от Сергея Сергеевича. Чернильница была круглой и с барельефом — гончие собаки гнались за лисичкой.

Один из милиционеров выдвигал книги на стеллаже, но делал это лениво, даже не заглядывая внутрь полки — просто выдвигал и вставлял обратно: все, что было нужно, уже найдено. Старуха, усевшись за письменный стол, строчила заявление, а милицейский сержант, стоя рядом, от нечего делать следил за этим.

— Не сутянер, а сутенер, — подсказал он и посмотрел на старшего, — ведь правда, товарищ майор?

— Что? — не понял отвлекшийся Григоров.

— Она пишет, что гражданка из восемнадцатой квартиры нарушает нормы социалистического общежития вместе со своими сутенерами.

— Пусть пишет, что хочет, — отмахнулся майор, — у гражданки Шептало и так статей выше крыши.

Вскоре вернулся взмокший от усердия помощник Григорова. Он кивнул головой начальнику, и тот, взяв пачку долларов, объявил собравшимся:

— Предварительной экспертизой установлено, что доллары фальшивые, изготовленные предположительно на цветном ксероксе…

— Фирмы «Canon», — подсказал помощник.

Майор сурово взглянул на него и приказал:

— Капитан, пиши протокол!

Аня пошла на кухню готовить ужин, а помощник Григорова громко шепнул сержанту:

— Присмотри за ней, чтобы не сбежала.

Не было ни страха, ни волнения, хотя ощущение было такое, будто опасность ходит где-то рядом, но Ане было наплевать на нее — она ни в чем не виновата, и все это очень быстро выяснится. Понятно, кто вызвал милицию, но разве можно доверять Виолетте, ее мужу и Жердяю. Ее вызовут, она даст показания — свидетелей у обвинения никаких: доллары не могут быть фальшивыми, Оленька подтвердит, что их дала именно она, на коробочке с марихуаной нет отпечатков пальцев, кроме отпечатков Виолетты. Следователь разберется и закроет дело. Аня накормила маму и осталась с ней рядом.

— Что теперь будет? — спросила Любовь Петровна.

— Ничего не будет, — успокоила ее дочь, — полная чушь, даже милиционеры это понимают.

Но они не понимали, как выяснилось. Вскоре треснутая дверь приотворилась и в щель просунулась голова григоровского помощника.

— Гражданка Шептало, пройдите в свою комнату ознакомиться с протоколом и подписать.

Аня поднялась со стула, сказала маме, что сейчас вернется, вошла в задымленную собственную комнату, взяла протянутые ей милиционером несколько листов бумаги, прочитала написанную корявым почерком всю чушь про обнаруженные у нее наркотики и фальшивые доллары, подписала каждый лист, а на последнем добавила: «Наркотики в доме не хранила, доллары, изъятые у меня, были настоящие, взяты в долг у подруги для размена квартиры». Поставила подпись и дату.

— Гражданка Шептало, на основании статей Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, а также результатов проведенного у Вас обыска, в связи с серьезностью предъявленных Вам обвинений мы должны задержать Вас. В течение трех суток прокуратурой будет вынесено постановление об избрании Вам меры пресечения: содержание под стражей или подписка о невыезде…

— Она еще моего мужа искалечила, — крикнула Виолетта.

— Уголовное дело по применению к гражданину Кирпоносову тяжких телесных повреждений уже возбуждено, — объяснил Григоров, — несомненно, ей придется ответить и за это.

— Начальник, — спросил с тахты повеселевший Жердяй, — а сколько ей светит?

— Это уж суд решит, — ответил Григоров, — думаю, по совокупности статей, лет десять, не меньше.

— Анечка! — закричала Любовь Петровна, бросилась к дочери, отталкивая милиционеров, и упала, потеряв сознание, на руки подхватившей ее дочери.

Преступницу через заднюю дверь запихнули в милицейский «уазик». Здесь было тесно, от всего салона ее отгораживала лишь металлическая сетка, но зато было хорошо слышно, о чем говорили другие пассажиры.

— Товарищ майор, — обратился помощник к Григорову, — говорят, что Вас в городское управление забирают и еще одну звезду присвоили.

— Представление на подполковника действительно отправлено в управление кадров, а что касается перевода, то это еще под вопросом.

— Ну теперь-то точно пойдете на повышение, — хихикнул помощник, а потом добавил: — если Вам в городском управлении понадобятся верные люди, не забывайте обо мне.

И он похлопал себя по карману.

Когда Аню выводили из квартиры, она вырывалась и даже пыталась сесть на пол, повторяя:

— Маме плохо, я вызову «Скорую», а потом Вы меня заберете. Я прошу Вас, вызовите «Скорую», ну пожалуйста!..

Но Григоров лично дернул ее за руку и толкнул к выходу:

— Ничего с твоей мамашей не случится. Пусть привыкает к тому, что ее дочь преступница.

За узким, зарешеченным окошком «уазика» мелькали вечерние улицы, по которым спешили свободные люди, по Среднему проспекту проехал светящийся трамвай, он притормозил, пропуская машину с мигалкой. Аня увидела девушку-вагоновожатую, которая, зевнув, прикрыла ладонью рот. Взгляд цепко выхватил подробности и детали окружающего мира. «Неужели я очень долго ничего этого не увижу? — подумала Аня, — ни улиц, ни трамваев, ни праздников, ни города, ни мамы?» Стало вдруг обидно, и Аня закусила губы, чтобы не заплакать, но слезы все равно потекли, но не от страха, а от жалости к маме.

— Когда сдадим эту, — услышала девушка голос григоровского помощника, — заскочим ко мне домой. У меня бутылочка «Русского стандарта» имеется. Только жену предупредим, чтобы закуску приготовила.

— По дороге закуски возьмем, — ответил майор. — Кстати, кто у нас дежурный следователь?

Задержанную отвели в накуренную комнату, в которой сидели перед телевизором милиционеры. Они смотрели футбол и, матерясь, комментировали происходящее на экране.

Дежурный, увидев вошедшее начальство, вышел из-за стола.

— Вызови следователя, — приказал ему Григоров, — пусть сейчас допросит эту, — и он головой показал на Аню, — а потом отправьте ее к нам в изолятор.

— Там переполнено, — сказал дежурный, — может сразу в «Кресты»?

— Пусть допросят вначале, а потом, если прокурор даст добро, то отправим в «Кресты».

— Симпатичная девка, — ухмыльнулся дежурный, — что она совершила?

— Да у нее целый букет. По каждой статье может червонец отхватить.

— Если адвокаты не помогут, — вздохнул дежурный и, сдвинув фуражку, поковырял у себя в ухе.

Милиционеры-болельщики отвернулись от экрана и мутными взглядами раздевали задержанную девушку, проводя глазами по ее телу и ногам. В этот момент забили гол в ворота противника, все застучали автоматами по полу и радостно начали выкрикивать ругательства.

— Если меня будут допрашивать, то не могли бы пригласить адвоката? — спросила Аня у дежурного.

— Будет тебе и адвокат, будет тебе и пятая поправка к американской конституции, тварь, — зло бросил через плечо один из любителей футбола.

— У меня все будет, — неожиданно для себя спокойно сказала Аня, — а у тебя ничего, кроме продажной совести.

Милиционер от неожиданности уронил свой автомат, но потом, подхватив его за ремень, начал медленно подниматься со своего стула.

— Ты че там протявкала, сука?

Он посмотрел на Григорова.

— Товарищ майор, дайте нам эту тварь на полчасика. Мы ее научим свободу любить и порядок уважать.

— Отставить! — приказал Григоров, а потом внимательно посмотрел на Аню.

— Адвокат, как и положено, будет Вам назначен.

Помощник его топтался в дверях, майор, судя по всему, тоже торопился, он даже направился было к выходу, но в последний момент увидел глаза следящих за ним любителей футбола и остановился.

— Где этот чертов следователь? — произнес он, посмотрев на часы.

Следователем оказалась полная дама в брюках.

— Пойдемте со мной, — сказала она девушке, направляясь к узкой двери комнаты, смежной с дежурным помещением.

Надо было сделать всего несколько шагов, но пройти следовало мимо группы захвата. Тот, что обещал научить задержанную любить свободу, протянул ногу в высоком ботинке со шнуровкой, перегораживая девушке путь. Аня остановилась, нога в ботинке не убиралась, милиционер делал вид, что смотрит на экран. И тогда Аня ударила его ногой по ботинку и пошла дальше, едва сдерживаясь, чтобы не захромать — она отбила пальцы.

Следователь закрыла дверь: маленькая комната, в которой поместились лишь стол и два стула по обеим сторонам.

— У моей мамы сердечный приступ: меня схватили, и я не успела вызвать врачей. Позвольте мне позвонить по «03». Пожалуйста, — взмолилась Аня, — мама очень больна.

Полная женщина села на свой стул и показала Ане рукой.

— Садитесь.

— Я все что угодно подпишу, только разрешите «Скорую» вызвать.

— Все что угодно подписывать не надо.

Следователь поднялась, вышла из-за стола и шагнула к двери.

— Назовите Ваш адрес.

Небольшая комната с цементными стенами. Три шага в длину или чуть больше. Столько же в ширину. Вместо окна узкая щель под потолком у одной из стен. Наполовину комната разделена деревянным помостом, немного возвышающимся над полом. На дощатом настиле лежат женщины. Тусклая лампа под потолком почти не дает света, а за подпотолочной щелью ни фонарей, ни луны. Сырость да холод.

Щелкнула задвижка, скрипнула тяжелая дверь. Аня переступила через порог и задохнулась от спертого воздуха. Груда тел на помосте зашевелилась, и чей-то голос, совсем не похожий на женский, прохрипел:

— У нас и так места нет.

— Заглохни! — сказал конвойный, втолкнул внутрь задержанную и захлопнул дверь.

Аня осталась стоять, не зная, что делать дальше. Темная масса на досках стала рассыпаться, поднялась одна темная фигура, затем вторая. Постепенно глаза начали привыкать к сумраку, и девушка увидела стоящую перед собой женщину, похожую на переодетого мужчину.

— Закурить есть? — прохрипела женщина.

— Нет.

Мужеподобная оглядела ее с ног до головы. Из-за ее спины выкатились две почти одинаковые фигуры в невероятных обносках, пахнущих помойкой. Одна из них приблизила опухшее серое лицо к груди Ани и с шумом втянула носом воздух.

— Гостиницей пахнет.

Аня отшатнулась и прижалась спиной к двери. Тут же к ней подскочила другая помоечная дама и пощупала плащ.

— На подкладке, — обрадовалась она, — будет чем укрыться.

— Линяй отсюда, марамойка, — похожая на мужчину приблизилась к Ане, — и в самом деле духами шмонит. Тебя что, за валюту замели?

— За валюту фальшивую, за наркотики, за причинение тяжких телесных повреждений. Кирпичом одного гада ударила. Говорят, покалечила.

— Жаль, что не убила, — рассмеялась женщина, в которой не было ничего женского, — а ты не врешь?

Аня молча помотала головой. Женщины расступились. Еще две тени мелькнули на фоне мрачной стены: две испуганные девчонки забились в угол настила.

— Брысь отсюда! — приказал им переодетый мужчина.

Девчонки покорно выползли с досок и сели на пол у двери. Помоечным тоже было приказано отдохнуть.

— Нам с подругой поговорить надо, — сказала мужеподобная, пнув одну из них ногой.

Беседа была интересной и долгой. Аня узнала, что ментам верить нельзя, адвокаты тоже крысы: продадут за две копейки; ни в чем признаваться нельзя, показаний менять тоже нельзя — как в первый раз сказала, так и талдычить надо дальше, а если случайно проговорилась, то от этого потом отказаться. Лучше косить под дурочку и валить все на несчастную любовь: парень бросил, в башке сразу помутилось, не знаю, как все произошло, надо побольше плакать и говорить, мол, ждешь ребенка. Если проверят и узнают, что не беременная, надо говорить, будто обсчиталась, но все равно ждешь ребенка как спасения от безысходной жизни.

— Но тебе не поверят, — усмехнулась страшная женщина, — таких не бросают.

— А меня как раз бросили, — вздохнула Аня.

Ночью холодно не было: хозяйка камеры положила Аню к стене, накрыла плащом и еще обняла своей тяжелой рукой.

Следователь не обманула: она и в самом деле привела адвоката.

— Если честно сказать, то шансов выиграть дело очень мало, — признался пятидесятилетний мужчина.

Он почесал нос и сказал негромко:

— Шансов нет вовсе. Но есть надежда получить минимальный срок. Об условном наказании не может быть и речи. Я бы не взялся за Ваше дело, но Варя попросила.

Варей звали женщину-следователя.

— У Вас большой опыт? — тихо спросила Аня.

Адвокат покашлял в кулак и сказал:

— Это — первое мое дело. А до того я двадцать пять лет следаком отпахал. Так что я знаю, как дело можно развалить, как в суде можно использовать промахи следствия. С судьей можно договориться, но все равно получите лет пять. При хорошем поведении отсидите полсрока, и Вас выпустят. Так что разница существенная — десять лет или три года.

— У меня нет денег с судьей договариваться.

— Может быть, есть влиятельные или состоятельные знакомые, которые могут решать вопросы?

Аня покачала головой: никого у нее нет. Только мама.

Адвокат крутил в руках шариковую ручку и смотрел куда-то в угол комнаты.

— Плохо, что у Вас никого нет…

— Есть один знакомый старичок, который решает вопросы. У него так в визитке пропечатано. Но его визитка лежит дома.

— Назовите его, а я по своим каналам отыщу Вашего старичка.

— Шарманщиков Константин Иванович.

Адвокат напрягся, наконец оторвал взгляд от угла и повернулся к Ане.

— Не шутите так! Вы что, серьезно с ним знакомы?

— Не знаю, насколько серьезно, но мне кажется, дядя Костя поможет, если сможет. А может быть, и нет.

Она замолчала. Она ничего не хотела говорить больше. Снова вспомнила маму. А сквозь туман сознания стрелой пронеслось: «У меня есть сердце, а у сердца тайна…»

Но в ушах зашумело, словно вокруг зазвучали голоса тысяч губных гармошек.

Глава седьмая

Серебристый «мерседес» проскочил в больничные ворота, обогнул старое, вросшее в землю здание, въехал на узкую асфальтированную дорожку между двумя рядами подстриженных лип и уверенно покатил к новому корпусу больницы. Не успел автомобиль затормозить у крыльца, как дверь открылась, из машины выскочил молодой человек и бросился вверх по ступенькам широкой лестницы. А навстречу ему не спеша спускался пожилой человек в спортивном костюме. Он уклонился от объятий молодого человека, сказал только: «Ты еще заплачь!» А молодой человек и так уже моргал слишком часто.

— А где Ваши вещи? — спросил Саша.

— Ты же знаешь: у меня ничего нет. Твой телевизор я больнице подарил, а свой костюм врачу — ему в самый раз. Ну что уставился на меня? Отказался я от операции: без нее я могу год прожить, а если раскромсают меня удачно — еще три в лучшем случае. Только что это будет за жизнь? Капельницы, витамины, клистиры! А мне хочется напоследок так крутануться, чтобы Европа вздрогнула. Я, может, всю жизнь мечтал съездить в этот… как его? Ну, где катраны на каждом углу?

— В Монте-Карло, — подсказал Саша.

— Вот, вот, — кивнул головой старик, — давай, Сашок, оформляй паспорта: через недельку махнем с тобой.

Молодой человек вздохнул и посмотрел за окно.

— Аня, — тихо произнес он.

— И девушку с собой возьмем, — согласился старик, — пусть отдохнет.

Он еще не видел. Но Саша уже выскочил из машины и бросился вслед бредущей по аллее Анечке. Шумахер повернул ключ в замке, почти бесшумно заработал двигатель, и автомобиль медленно покатил между голыми подстриженными деревьями, на ветках которых блестели слезы утреннего дождя.

Молодой человек догнал Аню, поравнялся с ней и пошел, с трудом попадая в ритм ее маленьких шагов.

— Добрый день, — поздоровался он, видя, что его не узнают.

И не услышав ответа, игриво спросил:

— А куда это Вы собрались?

— В морг, — прошептала девушка, — у меня мама умерла.

В тот вечер следователь действительно вызвала «Скорую помощь» и даже рассказала диспетчеру о сердечном приступе. И хотя врачей у нас предостаточно, но не все машины исправны. Медицинская бригада приехала около полуночи и застала в квартире лишь врача из местной поликлиники. Его никто не вызывал, он пришел сам, долго звонил в дверь, потом догадался рвануть ее на себя двумя руками. Навстречу ему вылетела веселая и пьяная Виолетта с криком: «Ты че, мужик, совсем ку-ку?» Потом она узнала врача и радостно сообщила: «А твою Аньку упаковали лет на десять минимум». Врач застал Любовь Петровну еще живой. Помчался к телефону, но аппарат, который он склеивал накануне, опять был разбит, только на этот раз из него вылетели все внутренности, он заколотил кулаком в дверь Виолетты, а она отвечала ему: «Какой телефон? Ты мне его купил? Постучи себе по голове лучше!» Но дверь была не железная и все-таки открылась. Виолетта полезла царапаться, и тогда молодой врач впервые в жизни ударил кого-то и потому удивился, что у него получилось так здорово: Виолетта перелетела через два стула и сотрясла спиной шифоньер, с которого ей на голову упала бронзовая пепельница со сценой охоты на лис. Врач дозвонился до «03». Диспетчер ответила, что два часа назад уже был вызов и машина скорее всего на подъезде. Но машины не было, не было, не было. Любовь Петровну удалось привести в чувство, и он шептал ей, массируя сердечную мышцу:

— Успокойтесь, сейчас придет транспорт и мы с Вами поедем в больницу.

А мать Ани только стонала:

— Доченька…

Может быть, он и не смог бы помочь — только помощь его в любом случае опоздала, молодой врач понимал это, но все равно сидел рядом с умершей Любовью Петровной и прижимал ладони к глазам, чтобы удержать в них слезы. На следующий день, закончив работу, он помчался на рынок, купил яблок, бананов, каких-то еще фруктов, соков и помчался в районное управление внутренних дел. «Точно есть такая задержанная Шептало, — сказали ему, но передачи сегодня уже не принимаем.» Тогда он сунул какому-то офицеру сто рублей и умолял, умолял его, просил передать. «У девушки сегодня умерла мама, она не знает. Будьте милосердны!»

Офицер сунул в карман сторублевку, взял в руки пакеты и ушел. Аня ничего не получила. И только в середине следующего дня открылась дверь и в камеру торжественно вошли два сержанта, неся осторожно плетеную корзину с орхидеями, потом из коридора им передали корзину фруктов, а потом все подряд: колбасы, икру, грибы в банках, большого копченого осетра на блюде, маслины, мороженое в пластмассовых ведерках, торт, плитки шоколада, шампанское, три блока дамских сигарет «MORE» и записку: «Анечка, потерпите еще денек. Дядя Костя». Под конец принесли шерстяные пледы и подушки.

Явился дежурный по районному управлению, который помялся, а потом, заикаясь, выдавил из себя:

— Анна Сергеевна, там еще кондиционер японский есть, но его подключать некуда. Вы уж, если совсем душно будет, постучите в дверь, мы Вас во двор погулять выпустим.

Из настила получился стол, вдоль которого сели Аня, мужеподобная женщина, задержанная за разбойное нападение на возвращающегося домой управляющего пунктом обмена валюты, отобравшая у него двести рублей, бутылку виски и газовый пистолет; две помоечные дамы, разгромившие ночной ларек, чтобы забрать из него дюжину бутылок пива. Упивались шампанским и две девчонки, тормознувшие на Староневском «фольксваген», в котором возвращался домой усталый от трудов бизнесмен, ему была предложена ночь любви за сто баксов, и он привез девочек домой, а потом заснул беспробудным клофелиновым сном, девчонок задержала патрульная машина, разглядевшая в темноте двух пацанок, одетых не по сезону — на одной была длинная норковая шуба, а на второй белый песцовый полушубок; и в шубе, и в полушубке карманы были набиты золотыми цепочками, сережками, перстнями, кулончиками, чайными позолоченными ложками и лазерными дисками.

Гуляли почти всю ночь, а потом спали до полудня, накрывшись пледами. Конечно, ни они, ни охраняющие их сон милиционеры, да и вообще никто не мог знать, что утром к начальнику районного управления внутренних дел примчался районный прокурор с решением об освобождении гражданки Шептало Анны Сергеевны по статье 5 пункт 2 — за отсутствием состава преступления. Был вызван заместитель по уголовному розыску Григоров, который поклялся Родиной и самым святым — погонами в том, что две тысячи долларов изначально были фальшивыми. Потом вызвали его помощника, и тот сознался во всем и рассказал, как он по указанию непосредственного начальника отксерил найденные при обыске две тысячи долларов, которые они потом с Григоровым разделили по-братски: майор взял себе полторы, а ему отдал пятьсот. Он тут же сбегал домой, принес пять стодолларовых банкнот, номера которых совпали с фальшивыми, находящимися как вещдоки в деле. Вызвали непосредственного начальника честного оперативника, но Григоров вел себя слишком непосредственно и даже угрожал рассказать кое-кому при случае все, что он знает и про начальника районного управления и про прокурора. Деньги все же вернул, для этого ему не пришлось ехать домой — полторы тысячи долларов лежали в кармане его пиджака. Там, правда, лежала несколько большая сумма, но пятнадцать купюр были те самые, номера которых были указаны в протоколе.

Аню вызвали к следователю. Полная женщина показала ей прокурорское решение и поздравила с тем, что у нее есть замечательные друзья.

— Можно, я маме позвоню, — попросила Аня, — узнаю, как у нее дела?

Но взглянув в лицо доброй женщины, отдернула руку от аппарата.

— Что? — еле слышно сказала она, чувствуя, как перехватило дыхание и глаза наполнились слезами. — С ней что-то случилось? — все-таки смогла произнести Аня.

— Ваша мама умерла, — так же тихо ответила полная женщина.

Константин Иванович приказал отвезти девушку домой.

— Отдохните, — сказал он ей, — наберитесь сил. А мои ребята все организуют: место на кладбище, отпевание в церкви, похороны, венки, цветы, поминки.

Сам он пересел в подъехавший из ниоткуда «геланваген», а Шумахер направил серебристый авто к дому девушки. Аня вышла из машины и направилась к подъезду. Саша поддерживал ее под локоть. И тут со скамейки, на которой в теплые времена года сидели старушки, раздался вопль:

— Ага, явилась! Значит тебя, стерва, под подписку выпустили! Ну я тебя научу свободу любить.

Это орал выписанный из больницы Борис Кирпоносов. Аниного соседа решили долго не держать: два треснутых ребра и легкое сотрясение мозга — еще не повод для нахождения в больнице, тем более что пациентом Борис оказался очень беспокойным — материл санитарок, хватал за ноги медсестер и требовал у них любви до гроба и спирта.

Услышав его вопль, Аня вздрогнула, и Саша почувствовал это. Посмотрел на Бориса и на сидящего рядом с бутылкой пива в руке Жердяя. Посмотрел, запомнил и отвернулся. А сосед продолжал орать:

— Опять козла какого-то привела.

Лучше бы он этого не говорил. Да и вообще вежливые люди дольше живут. Саша проводил девушку до дверей ее комнаты, возвращаясь по коридору, заглянул во все остальные, в одной из которых увидел женщину с черным фонарем под глазом.

— Твой муж на улице орет?

— Тебе что, завидно, козел? — с вызовом ответила Виолетта.

— Лучше надо мужа воспитывать, — посоветовал Саша.

И повесил даме второй фонарь для симметрии. В отличие от скромного врача Саша бил женщину, может быть, не впервые, но результат у обоих был схож и, как говорится, на лице.

Когда Виолетта очнулась, решила позвать мужа, подошла к окну, прижалась лбом к стеклу, но с четвертого этажа не было видно, что происходит внизу у стены дома. Доносились лишь какие-то всхлипы:

— Ай! Ой! У-у! Ы-ы!

Потом молодой человек подошел к большой серебристой машине, сел на переднее сиденье и автомобиль укатил. Виолетта, взбешенная от того, что муж и любовник отпустили этого гада, бросилась вниз. У подъезда лежали оба ее мужчины и хрипели, захлебываясь кровью.

Больше всех пострадал Борис: у него, как потом выяснилось, были сломаны четыре ребра, нос, челюсть в двух местах, нога в голени. Жердяй, который попытался вступиться за друга, подвернулся просто под горячую руку; ему повезло больше, хотя это с какой стороны посмотреть: он лишился двух передних зубов, у него были отбиты почки и еще кое-что, что отсутствовало у итальянских теноров далекого прошлого.

На похоронах присутствовали лишь члены педагогического коллектива школы, в которой до недавнего времени трудилась Любовь Петровна, — одни женщины, разумеется, врач из поликлиники да Оленька Судзиловская, которую освободили накануне. Теперь она была очень тихая и плакала не просто натюрель, а вполне искренне.

«Какой ужас, Анечка! — повторяла она, — какой ужас! Я через такое прошла: думала, не выдержу.»

Было много венков и цветов. А со скромного надгробия соседней могилки строго смотрел на собравшихся отставной подполковник Сергей Сергеевич Шептало. «Теперь они всегда будут рядом — два моих самых близких человека», — подумала Аня и вытерла слезы.

У ворот кладбища к небольшой процессии подошли вежливые молодые люди, пригласившие всех сесть в два микроавтобуса «Тойота». Кое-кто, правда, не уместился, но их отвезли к Анечкиному дому на «мерседесах».

В квартире уже стояли накрытые столы. Но самым удивительным было другое — комната соседей опустела. Не было ни Бориса, ни Виолетты, не было даже их мебели: комната была пуста, как в тот день, когда из нее Ивановы отправились на неизвестно чью историческую родину. А на Анечкином кухонном столе лежало послание.

«Дорогая Анна Сергеевна!

Просим нас извинить, если что не так. Мы уезжаем навсегда. Нашлись добрые люди, которые помогли нам переехать в другую комнату. Она хоть и на окраине, но на два метра больше. И железная дорога рядом. Вашу пепельницу я вернула. Прости за все!

Любовь Петровну очень жалко. Царство ей небесное и пусть земля ей будет пухом. Желаю, чтобы и на твоем пути встречались хорошие люди, а не такая крыса, как я.

Виолетта Кирпоносова»

Аня прочитала и поняла только одно — кое-что соседка написала под диктовку. Кто-то обменял ее комнату, и теперь ее соседями будут другие люди. Но кто это мог сделать? Без ее доверенности, без ее согласия, без спросу наконец? Впрочем, и это выяснилось очень скоро. В маминой комнате на столе рядом с вазой цветов лежало свидетельство из городского бюро регистрации прав на недвижимость, в котором было напечатано, что эта комната теперь принадлежит гражданке Шептало А. С.

Рассаживались вдоль столов гости, а хозяйка легла на кровать, уткнулась лицом в подушку и зарыдала. Почему мечта приходит тогда, когда она уже не нужна никому? Почему цель, к которой стремился человек, достигается лишь после его смерти? Почему люди, никому не сделавшие вреда, страдают больше остальных? Почему, почему, почему? — повторяла Аня и лупила кулачком мокрую подушку.

— Дядя Костя, это Вас, — произнес Саша, протягивая трубку Шарманщикову. — Аня, — шепнул он, увидев, как старик вскинул брови.

— Слушаю тебя, деточка.

— Спасибо Вам огромное, Константин Иванович, — раздалось в трубке. — Я никогда в жизни не смогу рассчитаться за то, что Вы для меня сделали. Если когда-то Вам потребуется моя помощь, забота или еще что-то, то я от всего сердца…

— Уже требуется. Мы тут с Сашей в деловую поездку собрались во Францию или в Италию, а языкам не обучены. Ищем переводчика, а тут ты как раз позвонила. Выручи нас, деточка.

— Я с радостью.

— Ну и славненько. Саша, с твоего позволения, заедет к тебе сегодня вечерком, возьмет данные для оформления загранпаспорта и расскажет о нашей поездке и будущей работе. А сейчас извини: мы на деловую встречу опаздываем.

Мальчишника не было. Вообще никакого — ни безумного разгуляева, ни чинных посиделок с коллегами из банка: Филипп не захотел, а если бы и возникло такое желание, то удержался бы. Филипп умел контролировать свои эмоции. Да и зачем нужен он, этот мальчишник? Лишняя трата денег и здоровья, да и потом, Илона может обидеться и Пал Палыч неправильно понять. Будущий тесть, правда, спросил: «Филипп, если будешь с друзьями собираться, то могу предложить хорошее место — мой ресторанчик. Закроем его на спецобслуживание, и тебя с друзьями обслужат по высшему разряду: все, что ни пожелаете, будет исполнено в лучшем виде». Конечно, это была провокация, проверка на вшивость: Пал Палыч — хитрая лиса, партийная закалка как никак. А ресторанчик у него — шикарный. Тихое место, парк и самый настоящий дворец — бывшая партийная дача: пруд, бассейн, сауна, номера, вышколенные длинноногие официантки. А вот Илона от девичника не отказалась, собрала школьных подруг, особенно тех, которые никогда не были подругами, приятельниц по институту — всего около полусотни девочек — именно в папином ресторанчике. Даже видеокассету прихватила, чтобы показать подружкам на большом экране жениха, а главное то, как они отдыхали в Малибу. Вернулась счастливая: скорее всего из полусотни подружек в живых теперь останется не больше десятка. После девичника Илона помчалась не в родительскую квартиру, а к нему, хотя это тоже ее жилище — квартира куплена Пал Палычем к их свадьбе. Невеста осыпала Филиппа поцелуями, пахнущими шампанским, и шептала страстно: «Мой!Мой! Мой!» Но произносила это слово так часто, что молодому человеку показалось, что ему приказывают вымыть руки. Он усмехнулся про себя, конечно, но где-то в глубине души шевельнулось другое чувство — нет, не вины, а щемящей жалости. Он даже вздохнул, подумав: «Бедная Аня!», но тут же взял себя в руки, тем более, что в этот момент обнимал прижимающуюся к нему всем телом Илону. Никого жалеть не надо: Аня совершила стратегическую ошибку, натравив на него эту придурошную проститутку; так они бы могли встречаться потихоньку в ее комнате, со временем он бы купил для нее квартирку и отдыхал бы там от Илониной страсти. В страсти нет ничего неприятного, но когда она образцово-показательная — это быстро надоедает, особенно когда на людях Илона — водка с перцем, а ночью бревно бревном. Может быть, он слишком сурово обошелся с Аней, но переживал ведь и даже сказал будущему тестю: «Не круто ли?» Пал Палыч успокоил: с такими пиявками иначе нельзя, на пару лет ее изолируют, а потом она не то что тебя, Филипп, но и весь наш город стороной обходить будет. Потом уже Крыщук позвонил и, хохоча, сообщил: «Твоя бывшая знакомая еще та штучка оказалась: у нее еще фальшивые доллары нашлись, да и покушение на убийство на нее повесили. Не знаю, какие уж у нее отношения с соседом были, но представь себе, Филя, если бы она тебя кирпичом по башке шандарахнула». Кухарскому это не очень понравилось — не потому, что будущий тесть пообещал теперь влепить Ане лет двенадцать, а то, что он назвал его Филей, как простачка какого-нибудь, да еще голову его башкой назвал — неужели старый партократ всерьез считает, будто взял его на крючок? Но обижаться все-таки не стоит: главное, старик сделал то, за что ему можно простить все: финансовая компания зарегистрирована и он — Филипп Антонович Кухарский — ее президент. Шикарный офис на Невском, опытный персонал, громаднейший уставной капитал — правда, он пока только на бумаге, но Пал Палыч сказал: не дергайся, Филипп, на днях я встречусь с нужными людьми и решу вопрос. Прошла неделя, а воз ни с места. Теперь Крыщук говорит, будто вопрос практически решен, а человек, чье слово решающее, даже придет на свадьбу: поздравить и преподнести кредит как свадебный подарок.

Илона посапывала во сне, она лежала на спине, закинув ногу на жениха. Филипп посмотрел на нее и сравнил. Конечно, Илона — далеко не уродина, но Аня! Глупая девчонка, сама все испортила. Ведь как могло все замечательно получиться! Он обещал ей счастье, и она получила бы его. Что ей еще нужно — штамп в паспорте? Неверная мысль, неверный шаг, и вот — результат. Теперь у нее будет времени предостаточно, чтобы понять, какую жизнь она потеряла, пусть поплачет, оказавшись у самого дна, затянутая туда собственной глупостью. Филипп опять взглянул на Илону и почувствовал раздражение, скинул ее ногу и сел в постели. Илона потянулась:

— Который час?

— Через тридцать минут визажист придет.

К полудню приедет тридцатилетний длинноволосый мальчик с изумрудными тенями на веках, он сделает Илоне новую прическу и макияж, при этом будет вздрагивать и краснеть, когда нетерпеливый жених будет заглядывать в комнату:

— Ах, Филипп Антонович! Вы меня так напугали.

Так он будет это вкрадчиво произносить, что Илона, с трудом сдерживая смех, каждый раз будет подмигивать из зеркала молодому красавцу-мужу. Хотя мужем Филипп официально станет в семнадцать ноль-ноль. Потом ресторан тестя, три сотни просеянных через сито гостей: никакого песка — только самородки, только значительные и влиятельные люди. Банкиры, политики, чиновники, милицейское начальство. Обещал даже вице-губернатор заглянуть с супругой, предупредил, что ненадолго, но с молодыми его обязательно сфотографируют. Все будет по высшему разряду, даже фейерверк заказан не хуже, чем на праздниках города. Но главное, конечно, то, что его, Филиппа, познакомят с большим человеком, с Очень Большим Человеком, который решает судьбы людей и организаций, направляет финансовые потоки в нужное русло, которому по силам одним словом превратить новорожденную компанию в мощную финансовую империю.

Филипп посмотрел на заспанную невесту. Бог с тобой, ласточка, будь ты хоть трехногим чудовищем, ты нужна мне, ты, твой отец, его деньги и связи. Пока нужна, а потом можно будет оглядеться. Ты — лучшее пока, что есть в этом городишке, и потому ты моя.

— Я люблю тебя, — шепнул Филипп.

Наклонился и поцеловал сухие после сна губы невесты.

И все-таки жалко Аньку! Хотя жалеть всех подряд — кошелька не хватит. Тот, кто мечтает о будущем, должен забыть о прошлом.

Свадьба — это сон, только для кого-то — сладкая дрема, а для другого — полуночный кошмар! Невеста, прикрыв фатой счастливое лицо, шевелит беззвучно губами, повторяя единственное слово, сдавившее ее сердце, — наконец-то! А жених, оглянувшись вокруг, вдруг вздрагивает — неужели это на всю жизнь?

Бракосочетание прошло по заранее намеченному плану: две подписи-закорючки под текстом, который никто никогда не читает, музыка, поцелуи, поздравления, цветы, пол, залитый шампанским, в котором плавают конфетти, длинный белый лимузин и кортеж из черных «мерседесов». Парк, хоть и с голыми деревьями, но прекрасный, пруд с темной водой, где, несмотря на осень, плавают взятые напрокат лебеди. Ресторан, сотни свечей в бронзовых бра, черный мраморный пол, в котором отражаются белые льняные скатерти и чьи-то завистливые взгляды. Филипп обвел глазами людей: сколько известных лиц! Люди, которые вчера еще не знали о его существовании, собрались здесь ради него, подходят, жмут руку, поздравляют, дарят подарки и обещания. Чиновники городской администрации — они всегда необходимы, финансисты — их придется терпеть, депутаты Госдумы — им придется давать, хотя неизвестно за что, популярный артист — пригодится для богемных тусовок, стареющий писатель-классик, которого все знают, но никто не читал. Ага, вот — председатель правления банка, в котором начиналась карьера — теперь он подходит, поздравляет и протягивает руку, как равному. Погоди, будешь еще ждать своей очереди в приемной! Почему подруги невесты всегда такие страшные? Наконец-то явился вице-губернатор с женой и с памятным адресом на официальном бланке мэрии. Памятный снимок молодой семьи с вице-губернаторской четой. Блицы сверкают так, что ослепнуть можно. Рот сводит от широкой улыбки для всех и милой для каждого. Как долго тянется время! И все же вице-губернатор присутствует больше часа и даже о чем-то оживленно беседует с Пал Палычем, начинает разглядывать девушек, но жена толкает его в бок, и заместитель главы города произносит последний свой тост и скрывается за спинами телохранителей. Прошло уже три часа бесполезного пережевывания пищи. Наконец место рядом с Филиппом освобождают, на стол выставляют новые приборы. Крыщук вскакивает и несется ко входу, бледнеет Антон Борисович Кухарский, но находит в себе силы сжать ладонь в кулак и подмигнуть:

— Готовься, сын!

А Филипп давно готов. Не в том смысле, конечно, что он уже пьян — он вообще не сделал ни глотка за исключением одного во Дворце бракосочетания из общего с Илоной бокала.

— Пойдем, милая, — шепнул он, погладив ее локоть, — надо еще одного важного гостя встретить.

Илона выхватила зеркальце из сумочки, погляделась в него и осталась довольна собой. Неужели она всерьез думает, что все эти люди пришли сюда только за тем, чтобы на нее полюбоваться?

— Быстрее! — торопит Филипп.

Вот он — Очень Большой Человек! Обычный с виду пожилой мужчина — только костюм на нем особенный: из очень тонкой шерсти. «Армани? Лагерфельд? Ферре? Труссарди? Версаче?» — проносится в голове.

— Господи, о чем я думаю? — шепчет Филипп.

Он поправил рукав пиджака, чтобы не закрывал золотые часы «Картье». Теперь можно представить жену и представиться самому.

— Моя жена Илона, — произносит молодой муж.

Хочет улыбнуться, но неожиданно свело челюсти.

— Поздравляю с законным браком, — произносит Очень Большой Человек, протягивая руку.

У Филиппа пересохло горло, но молодец Пал Палыч — нашелся.

— Мой зять возглавляет компанию, о которой Вам докладывали. Хотелось бы узнать: принято ли решение?

Пожилой человек задумался на мгновенье, скользнув взглядом по запястью Филиппа.

— Сколько Вы просите?

— Пять миллионов долларов под залог акций компании.

— Значит, обеспечения никакого нет, — кивнул старичок. — Хорошо, я дам денег.

У Кухарского похолодело внутри.

— Я дам пятнадцать миллионов, — снова кивнул Очень Большой, Ну Просто Очень Большой Человек, — но Вы должны будете провести эмиссию Ваших акций на всю сумму кредита. Просили пять, значит, тридцать три процента — Ваши именные, а шестьдесят семь процентов на западного инвестора, который выделит необходимые средства.

На лбу Филиппа выступила испарина: вот так у него отбирают компанию. Но мозг продолжал бешено работать: «Мне дают пятнадцать миллионов в оборот, из которых треть сразу моя. Это за каких-то сто тысяч, вложенных в уставной капитал. За месяц такую прибыль не получил бы ни один самый удачливый бизнесмен: продать контрольный пакет ничего не стоящего предприятия за такую невероятную цену».

— Но я перестаю быть владельцем фирмы? — уточнил Кухарский.

— Вы остаетесь президентом и владеете третью акций. У Вас административные ресурсы и блокирующий пакет акций, в которые лично Вы не вложили ни копейки. Ведь так?

Филипп кивнул.

А пожилой человек продолжил:

— Это как в ресторане, где порой больше зарабатывает не тот, кто еду готовит, а тот, кто убирает со столов пустую посуду.

Филипп снова кивнул, потом на всякий случай посмотрел по сторонам: все улыбались. Тогда улыбнулся и он. Причем очень ослепительно.

— Хорошие у Вас часики, — сказал Большой Человек, — «Картье»?

— Да, — кивнул Кухарский и, подняв руку, отдернул рукав пиджака, показывая Гостю часы.

— И ручка золотая, — показал старичок на защип в нагрудном кармане свадебного пиджака.

— «Паркер», — улыбнулся Филипп и достал ручку.

— Наверное, подарок любимой женщины.

Кухарский напрягся, на что, впрочем, Гость не обратил внимания.

— Сам себе подарил.

— Кстати, о подарках, — вспомнил Очень Большой Человек, — от моих людей Вам передадут кое-что в коробочках. А лично я — человек небогатый, хотел Вам телефонный аппарат подарить, но он раскололся. Так что дарю Вам, юноша, бесплатный совет.

— Почту за честь принять такой подарок, — улыбнулся Филипп.

Самый Большой Человек приблизил к нему лицо и произнес:

— Никогда не обижайте людей, которые Вас любят.

Влиятельный гость решил не оставаться, попрощался и ушел, а молодожены вернулись за свадебный стол. Тут же к ним бросились Пал Палыч и Антон Борисович. Оба задыхались от радости, как от быстрого бега.

— Невероятно, — восхищался Крыщук, — просто не верится, что все получилось. Даже более того. Ты, Филипп, молодец! Обаял его.

— Забавный старикашка! — рассмеялась Илона, — а кто этот старый хрыч?

Пал Палыч оглянулся: не слышал ли кто, а потом наклонился, чтобы прошептать:

— Этот человек, доченька, банки из кармана в карман перекладывает. Он всем приказывает, ему — никто. Очень опасный человек, и к тому же патологически честен.

— Потому и опасен, — рассмеялся Филипп.

Крыщук посмотрел на него строго и продолжил:

— Он — мамонт, сохранившийся до сих пор, когда другие давно вымерли. Вор в законе старой формации, каких уже нет. Он — самый уважаемый, он — король воров. Ты, Филя, наверняка слышал о нем. Это тот самый Константин Иванович Шарманщиков — проще говоря, Папа Карло.

Часть вторая РАЗЛУКА ТЫ, РАЗЛУКА…

Глава первая

В зале были полумрак и тишина.

— Ставки сделаны, господа, — в очередной раз произнес крупье, — ставок больше нет.

Шарик понесся по кругу, потом застучал и, прыгнув в какую-то ячейку, притих.

— Опять проиграли, — вздохнула Аня.

На самом деле ей было все равно, просто жалко было денег Константина Ивановича.

— Сразу выигрывать нельзя, — шепнул он, — уж больно подозрительно будет. Сейчас поставим на первую треть и на красный. По тысяче франков для начала.

Девушка еще раз осмотрела зал, но за полчаса, что они находились здесь, народу не прибавилось. Несколько освещенных рулеточных столов и для игры в карты, людей немного, правда девушка из сервисного бюро отеля предупредила, что казино наполнится игроками к полуночи. Но все равно слишком обыденно и скучно. Трудно поверить, что это княжество Монако.

Крупье подвинул Шарманщикову выигрыш.

— Повезло, — шепнула Аня.

— Какое везенье? — отозвался Константин Иванович. — Две тысячи франков поставили — пять выиграли. И до этого тысяч пятьдесят спустили. Надо отыгрываться.

Он взял горсть фишек, пересчитал их, буркнул себе под нос: «Ровно пятьдесят кусков» и поставил в центр поля.

— Вы на клеточку не попали, — подсказала ему шепотом девушка.

— Я на четыре числа поставил, — ответил он.

Снова крупье произнес скороговоркой надоевшую всем фразу. Застучал шарик, а потом перестал, колесо еще крутилось, а дядя Костя, смотревший все время куда-то в сторону, вздохнул.

— Ну вот, четыреста пятьдесят тысяч выиграли.

— Семнадцать черное, — провозгласил крупье.

Ане показалось, что его голос дрогнул. Лопаточкой он подвинул к Шарманщикову гору фишек, и тот засовывал их в карман.

— Ну что, Анечка, пойдем отведаем что-нибудь из французской кухни. На ужин мы сегодня заработали.

Он поднялся и направился к выходу, но, проходя мимо крупье, остановился на мгновенье, вынул из кармана пригоршню фишек, потом вторую, положил обе перед ним, сказав:

— Мерси, месье! Мерси пур ля компани.

И, поймав удивленный взгляд девушки, пояснил:

— Это все, что я знаю по-французски.

Возле кассы встретили Сашу, который едва сдерживал улыбку, обменяв свой выигрыш:

— Дядя Костя, я на «Блэк Джеке» катал — ставил по сто франков, как Вы велели — почти пять тысяч выиграл. А крупье лох: карты сдает, а в глаза мне не смотрит.

— Зато у меня на рулетке замечательный месье — пройдоха и жадный.

Аня не слушала их разговор, слова пролетали мимо ее сознания. Не хотелось никуда идти, есть тоже не хотелось — было одно желание: поскорее добраться до кровати и уснуть. Она слишком устала: недели не прошло, как ее везли в дребезжащем «уазике» навстречу неизвестности, она прощалась с городом, свободой и с жизнью, потом похороны мамы и предложение Константина Ивановича отправиться с ним в качестве переводчика. Она согласилась, да она и не могла отказаться, серьезно, впрочем, не восприняв его слова, думая, что если это и произойдет, то будет очень и очень нескоро, а точнее — никогда. Но потом приехал Саша, взял ее паспорт и фотографии, через день он вернул его, а рядом положил заграничный паспорт с Шенгенской визой на полгода. «Послезавтра вылетаем», — сказал молодой человек. Но и это казалось неправдой. В тот же день позвонил Шарманщиков и напомнил, что надо готовиться: вылет утром. Пришлось обращаться к Оленьке Судзиловской, занимать у нее деньги под будущую оплату синхронного перевода переговоров, которые наверняка будет вести Константин Иванович. Оленька, по простоте душевной, предложила свой красивый дорожный чемоданчик, а при расставании пустила слезу: «На Ривьере сейчас бархатный сезон. Там так чудесно!» Можно было подумать, что каждый год она отдыхает именно там.

В Милане капал дождик. Редкий и почти летний. У аэропорта взяли такси.

— Спросите его, какой отель у них приличный, — попросил Шарманщиков.

Но водитель догадался о сути вопроса.

— «Хилтон», синьор, — быстро заговорил он, — приличное, очень современное заведение. Не всем, конечно, по карману. Но и в такси люди не каждый день ездят. Мой тесть, например…

— Хватит! — прервала его Аня.

Таксист замолчал, а Саша удивился:

— Он что, по-русски понимает?

Аня удивленно посмотрела на него.

— Но ведь Вы сказали «баста», и он заткнулся.

Водитель потому и выбрал «Хилтон», что вез до отеля почти час. Зато таксист добровольно взял на себя обязанности гида.

— Налево, синьоры и синьора, Пинакотека Брера, вот монастырь Санта Мария делла Грациа, там есть нарисованная на стене картина художника Леонардо да Винчи «Тайная вечеря».

— Он что, нас за дураков держит? — удивился Саша.

— Деньги зарабатывает, — объяснила Аня, — но то, что он это знает, очень неплохо для местного жителя. Люди, обитающие рядом с историческими памятниками, зачастую не знают их.

— Это точно, — согласился Саша, — мне до Артиллерийского музея десять минут пешком, а я там ни разу не был.

Тогда Аня рассказала всем и таксисту тоже историю о том, как в девятнадцатом веке один грек решил провести раскопки в Афинах и обнаружил римские термы: хорошо сохранившиеся стены из белого мрамора, на одной была даже большая надпись, составленная из прикрепленных к мрамору бронзовых букв. Он сообщил об этом в Лондон, и оттуда пришел ответ: «Срочно вышлите нам текст этой надписи». Грек аккуратно снял со стены все буквы, кучей свалил их в мешок и отправил курьерской почтой в Лондон.

Таксист, услышав перевод Аниного рассказа, долго смеялся:

— Что вы хотите, синьоры, греки ведь! В прошлом году наш «Интер» у «Олимпиакоса» вообще пять — ноль выиграл. Лично я бы эти буквы пронумеровал.

Аня перевела, и тогда Саша без тени улыбки вздохнул:

— А я бы надпись переписал на бумажку, не надо было ее сдирать.

— А вот всемирно известный театр «Ла Скала», — объявил таксист.

Константин Иванович приказал остановиться. Вышел сам и махнул рукой девушке: «Прогуляемся немного!»

Билетов в кассе не было. Были, но на следующую неделю, а на этот вечер, как назло, отсутствовали. Наконец синьор, продающий билеты, смущенный от того, что его упрашивает натуральная блондинка, покраснел до корней волос.

— Билеты есть, синьорина, но они очень дорогие.

— А кто у него дешевых просил! — возмутился подошедший Саша.

Зато Шарманщиков понял все. Уже после того, как они разместились в трех номерах «Хилтона», он предложил Ане пройтись по магазинам. Но пешком ходить не хотелось, такси наняли лишь для того, чтобы добраться до ближайшего гаража.

— У вас есть «мерседесы» в аренду? — перевела Аня вопросы Саши.

— Все взяли, но есть «фиаты», «альфа-ромео» и даже один «мазерати», — ответил хозяин.

Услышав незнакомое слово, молодой человек обследовал итальянский лимузин и остался почти доволен, но спросил на всякий случай:

— А «роллс-ройсы»?

Хозяин изменился в лице, подумав, что над ним издеваются, но все-таки ответил спокойно:

— «Бентли» есть у моего приятеля на соседней улице. Я могу проводить вас туда.

И повез всю эту странную троицу на своей «ланче», проклиная себя за доверчивость.

«Бентли» оказался светло-бежевого цвета со сверкающей полировкой.

— О’кей! — заявил Саша.

— Но пятьсот долларов в сутки, синьоры, — покачал головой хозяин.

— Берем на месяц.

— На месяц скидка.

— А если на полгода? — перевела Сашин вопрос Анечка.

— Синьоры, тогда я сам буду вашим водителем, — обрадовался владелец гаража.

Но от его услуг отказались. Заплатили за месяц вперед. Хозяин дрожащими руками пересчитывал деньги.

— Вы откуда? — наконец спросил он.

— Из России, — ответила Аня, чем очень огорчила автомобилевладельца. «Надо было просить семьсот пятьдесят», — подумал он, и руки у него затряслись еще больше.

Два часа катались по Милану и ни одного «бентли» больше не встретили. Саша вел машину, Константин Иванович сидел рядом, а на заднем сиденье перед телевизором и автомобильным баром расположилась Аня. Все происходящее казалось цепью анекдотов из жизни новых русских. Оставалось только заехать в самый дорогой магазин и купить колготки за пятьсот долларов, чтобы заменить лопнувший ремень генератора в «бентли». И потому, когда автомобиль остановился возле бутика Труссарди, она рассмеялась. Сразу же взяла себя в руки, а затем Константин Иванович распахнул перед ней дверь магазина, она вошла, увидела выставленную напоказ роскошь и уже не смогла остановиться, успела лишь перевести менеджеру салона слова Шарманщикова:

— Все самое лучшее для этой веселой синьорины.

Перевела она, конечно, иначе, сказала «Покажите что-нибудь» и смутилась.

Ей выносили и показывали шикарные туалеты, туфельки, сумочки, ремешки, а она только рукой махала — не смешите, мол. Хохотала до слез. Они потекли, слезы хлынули, но это была не истерика. Аня рыдала, потому что вспомнила свою жизнь в тусклой квартире, которая была ее родиной, матерные перебранки соседей со своими гостями на коммунальной кухне, перекошенное ненавистью лицо Виолетты, тихого Сергея Сергеевича, который не мог забыть умерших более полувека назад жену и дочку, и маму, так и не узнавшую другой жизни.

Константин Иванович обнял плачущую девушку и повел к машине, а следом выскочили с пакетами продавщицы. Выскочили и замерли, пораженные, увидев сверкающий «Бентли». Им все стало ясно: бедная Золушка нашла принца, пусть престарелого — так даже лучше, но зато настоящего миллиардера, может быть, даже графа.

Они едва успели в «Ла Скала», чтобы посмотреть «Сельскую честь». Нашли свои места в центре седьмого ряда. Сцена была совсем рядом, но Саша взял с собой бинокль. По партеру и по ложам перекатывался блеск бриллиантов. Даже когда погасили свет, вокруг продолжали мерцать гаснущие звезды. Зазвучала увертюра, потом подняли занавес. Вскоре Саша, перегнувшись через девушку, прошептал Шарманщикову:

— Я того мужика знаю.

И показал пальцем на сцену.

— Это — Паваротти, — оттолкнула его Анечка.

Ночью она не могла заснуть. Все ее сны остались в России, в залитом дождями городе, в сумрачной пустой квартире, где шуршат по углам в поисках выхода брошенные кем-то воспоминания. Там хлещут черные ветки тополей по стенам старого дома, прячутся под козырьки крыш мокрые голуби и скрипят ржавые качели, на которых, устав от безысходности, примостилась чья-то неприкаянная душа.

Аня сидела на подоконнике гостиничного номера, смотря сквозь стекло на освещенный город, внизу проносились автомобили, но было так тихо, что слышно было, кондиционер под потолком выдыхает дистиллированный воздух.

Под утро она все-таки задремала и, когда услышала осторожный стук в дверь, крикнула:

— Заходи, мама! Почему ты стучишь?

Открыла глаза и не поняла сразу, где находится, спрыгнула с подоконника и рухнула на ковер, устилающий пол, не чувствуя затекших ног. Возле кровати аккуратно стояли украшенные фианитами туфельки — они были красивые, но чужие, как небо за окном, как этот прекрасный и незнакомый город. Как было бы здорово крепко зажмуриться, а потом открыть глаза и увидеть себя сидящей в странном автомобиле, который смастерил сосед дядя Андрюша со своим сыном; дорога несется навстречу, и дух замирает от неизведанной прежде скорости.

— Анечка, — прозвучал за дверью мужской голос, — Вы не против прокатиться в Монте-Карло? Это, оказывается, совсем рядом.

— С радостью, — ответила девушка.

Но именно радости у нее было меньше всего.

А через сутки уже в другом отеле, на сей раз уже в Монако, она бросилась на кровать, слыша в ушах нескончаемый перестук спешащего куда-то шарика рулетки. Бессмысленная судьба носится по кругу, выбирая, куда бы лучше упасть и отдохнуть, но механический пинок посылает тебя дальше, не давая успокоиться или выбрать для себя иную участь, спешить, не зная, что ждет впереди: черное или красное, чет или нечет, а может, кинуться к началу всего, к небытию — упасть на поле зеро, начать все с нуля, с единственной цифры, похожей на поцелуй горячего дыхания, отпечатанный на замороженном стекле окна в другой мир, за которым вечная весна и счастье. Но прекрасный мир нереален, и даже имени ему нет, не говоря уже о дороге туда.

Глава вторая

Солнце било в окна, и когда Аня раздвинула балконные двери, в комнату ворвался морской воздух и крик чаек. Внизу была неширокая гавань Монако, длинный пирс, разделяющий ее, с двух сторон которого сгрудились яхты. Улица, ведущая от отеля, сбегала к морю, где на набережной начиналась петля Гран При, чуть дальше район казино и непосредственно Монте-Карло. Аня рассматривала густо застроенный городок и удивлялась: она всегда считала, что Монако и Монте-Карло — это один и тот же город, а выяснилось, что нет: в княжестве кроме Монте-Карло есть еще город Фонвьей — это промышленный регион Монако, город Ла-Кондамин и город Ларвотт. Правда, местным жителям и самим неудобно считать их городами и потому называют эти местечки регионами или административными округами, хотя трудно понять, где кончается один и начинается другой — настолько все плотно застроено. Удивительно, сколько домов вокруг, есть уже высотные здания, а населения в княжестве меньше тридцати тысяч. И все же на протяжении трехмильной береговой полосы княжества столько автомобилей и яхт, переполненных молодыми и не очень людьми, столько праздношатающихся или загорающих на пляжах, что кажется — это густо населенный город, в котором можно заблудиться или потеряться в толпе!

На самом деле народу на пляже было не так много, а в море вообще никто не купался — температура воды была двадцать градусов, если верить табличке, выставленной для того, чтобы предостеречь отчаянных смельчаков. Аня присела на лежак под зонтиком, не рискуя лечь, стесняясь своего откровенного бикини, приобретенного в Милане. Огляделась по сторонам: никто вроде на нее не глазеет; успокоившись немного, достала из сумочки купленную на букинистическом развале книгу. Она взяла ее совершенно случайно и даже не думала покупать, но седой старик-продавец, очень похожий на Карла Маркса, воскликнул: «Какой у Вас вкус, мадемуазель! Я думал, что молодежь уже не читает Базена». Только тогда она посмотрела на обложку: Эрве Базен, «Счастливцы с острова «Отчаяния», отдала старику сто франков и поспешила перебежать дорогу, пока поблизости не было какого-нибудь «феррари» или «лотуса».

Солнце грело, но не жгло, лениво накатывалась волна, пережевывая мелкую гальку, с палуб недалеких яхт ветер доносил смех и отдельные слова; долетела даже целая фраза — веселый мужской голос произнес: «Позавчера море нас здорово потрепало». Аня даже голову подняла, чтобы увидеть счастливого человека, которого треплет не жизнь, а всего-навсего море, да и то он от этого испытывает удовольствие. Но яхт было много, и людей на них предостаточно — загорелые мужчины в шортах и в морских белых фуражках и их спутницы в шезлонгах, загорающие исключительно топлес.

Аня решилась прилечь на спину, положила под голову сумочку, чтобы удобнее было читать, подумала, что вряд ли она долго сможет так нежиться — скоро зазвонит в сумочке телефон, купленный Шарманщиковым для нее в Милане («Для того, деточка, чтобы нам не потерять друг друга»), пропиликает аппаратик электронную мелодию итальянской песенки, и голос Константина Ивановича опять призовет ее. Аня чувствовала себя неловко: во-первых, никакой работы, судя по всему, не намечается. Приехал старик в казино поиграть, а ее взял как… Впрочем, об этом лучше не думать. Старик воспитан и вежлив, ни он, ни его приятель Саша не позволяют себе ни слова, ни намека. Интересно, а этот Саша? Скорее всего, телохранитель Шарманщикова. А сам старик кто? Купил ей кучу дорогих тряпок, и это было ужасно с ее стороны принять их и даже спасибо сказать. Впрочем, она и спасибо толком не сказала, кивнула как дурочка. Она и была дурочкой зареванной — ни с того ни с сего вдруг истерику закатила: стыдно. Потом, когда ехали по итальянской Ривьере, уже проскочили Портофино и приближались к Сан-Ремо, она сказала:

— Константин Иванович, все то, что Вы купили, бешеных денег стоит, я не смогу Вам их отдать.

А он обернулся с переднего сиденья:

— Деточка, я еду бизнесом заниматься, а Вы — моя помощница, значит, в доле. Считайте, что все это итальянское барахло — ваш аванс. Кстати…

Тут он достал из кармана пластиковую карточку и протянул Ане:

— Это тоже Ваш аванс. Если вдруг потеряемся или Вы захотите домой вернуться.

Аня хотела отказаться, но все-таки промолчала и даже записала в карманную книжечку пин-код. Сколько на счету у нее денег, пока не узнавала, но, наверное, долларов четыреста, чтобы хватило на билет до Петербурга…

— Мадемуазель! — раздался голос так близко, что девушка вздрогнула.

Повернула голову и увидела подошедшего к ней мужчину, на котором из одежды были лишь спортивные плавки и черная сосулька эспаньолки на подбородке. Аня сняла широкополую шляпу и положила на грудь, чтобы прикрыть узкую полоску своего купальника.

— Меня зовут Андреу. Прекрасная сегодня погода, не правда ли, мадемуазель…

Девушка задумалась на мгновенье, но все-таки назвала себя.

— Мое имя Анна.

— Мадемуазель Анна, я вчера видел Вас в казино. Хотел подойти, но Вы были с отцом. Он у Вас строгий?

— Это мой босс.

— Да неужели? — притворно удивился назойливый мсье, — а вы так похожи! Не спорьте, — махнул рукой Андреу, — я хорошо разбираюсь в лицах. Я даже национальность легко могу определить по внешности. Вы и Ваш босс — итальянцы, но, скорее всего, из Швейцарии. Вы из Лугано? Угадал?

— Нет. Мы с боссом из России.

— Неужели, а Вы говорите по-французски с таким милым итальянским акцентом.

— А Вы — здесь живете? — спросила Аня.

— Да, — кивнул головой новый знакомый.

— Монегаск^[3]?

— Упаси Боже! — возмутился Андреу, — жителям Монако запрещено под страхом уголовного наказания играть в азартные игры и посещать казино. Я лишь отдыхаю в этом прекрасном городе. А если Вас смутило мое имя, то скажу Вам по секрету: мои предки из Румынии. Полное мое имя Андреу Фердинанд Тепеш.

Он тряхнул эспаньолкой и гордо посмотрел на Аню. Потом приблизил к ней лицо:

— Граф Тепеш.

— Очень приятно познакомиться с Вами, господин граф.

— Вы не поняли или просто не знаете, что Влад Тепеш граф Дракула господарь Валахии — мой предок!

Андреу сдвинул брови и оскалил зубы.

— Ы-ы-ы!

— Очень страшно! — улыбнулась Аня.

— А теперь я — его потомок и продолжатель семейной вампирской традиции прибыл сюда, чтобы найти девушку и…

— Съесть, — подсказала Аня.

— А ну Вас! — обиделся праправнук Вампира, — у меня вполне мирные цели.

И тут же спросил:

— Что читаете?

Посмотрел на обложку:

— О-о-о! Базен! Мне он тоже очень нравится. Особенно эта книга…

Он пощелкал пальцами.

— …Роман. Ну как его. Ах, да, — «Немного солнца в холодной воде».

— Этот роман написала Франсуаза Саган, — рассмеялась девушка.

Но Андреу это не смутило.

— Какая противная эта Саган, — скривился он. — Впрочем, графу не обязательно разбираться в литературе. Его удел — гоняться за оленями и за девушками. Кстати, Вы будете сегодня в казино?

— Не знаю. Это босс играет. А я совсем не азартная.

— Вот это и хорошо, азартным игрокам никогда не повезет. Кстати, Ваш босс вчера приличную сумму выиграл. Почти два миллиона франков. Уже после того, как Вы его покинули.

— Неужели? — удивилась Аня.

— Клянусь. Я лично видел, как он их в кассе получал.

Андреу осекся, словно сболтнул лишнее. Потом отвернулся и посмотрел в сторону, на проходящую мимо мулатку.

— А ей-то зачем загорать? — удивился он.

Аня поднялась.

— Пойду искупаюсь.

— Самоубийца! — изумился граф Тепеш. — Одумайтесь, мадемуазель Анна, ведь Вы еще так молоды!

Потом вздохнул:

— Ах, да, Вы же из России: привыкли купаться зимой в Северном Ледовитом океане.

Аня шла к морю, зная, что назойливый потомок вампира внимательно разглядывает ее, и потому бросилась в воду сразу. Вода оказалась не такой уж холодной, и девушка поплыла не спеша, ловя каждую подхватывающую ее волну.

Андреу Тепеш или тот, кто называл себя так, подошел к соседнему лежаку, на котором дремал человек, прикрыв лицо бейсболкой.

— Я все слышал, — произнес человек, — она всего-навсего секретарша, но босс ее — человек, судя по всему, не простой. Во-первых, «бентли», а во-вторых, он классно играл. Я впервые вижу, чтобы человек угадывал число два раза из трех. Он мог бы ставить по-крупному, но почему-то предпочел маленькие ставки.

— Может, он жмот, — высказал предположение потомственный вампир.

— Вряд ли. Не забывай, что у него «бентли» и апартаменты люкс. Кстати, его шофер, а скорее всего, телохранитель тоже чуть-чуть раздел казино, на «Блэк Джеке». Они профессионалы — это ясно. Но все равно девку от себя далеко не отпустят: через нее можно многое узнать.

Аня качалась на волнах, и настроение ее улучшалось. «Чем я недовольна, — думала она, — Шарманщиков ко мне хорошо относится, и потом, я ему всем обязана. Так что не надо быть неблагодарной; если бы не он, то сидела бы сейчас в камере и вызов к следователю был бы для меня праздником. А так качаюсь на волнах Лигурийского моря и смотрю на пляж Монте-Карло, где со мной уже заигрывает фальшивый граф. И если кто-то скажет, что такой работы не бывает — будет не прав.»

Аня засмеялась, вода попала в рот, и тогда девушка поплыла к берегу, откуда ей махал рукой не очень стройный потомок всемирно известного вампира.

— Зря мы так разогнались, — сказал Константин Иванович Саше, — для первого дня слишком много выиграли.

— Могли бы и больше, — не понял его молодой человек.

— Два миллиона, двадцать или двести…, — Шарманщиков вышел на балкон, — это просто деньги. — Миллиард франков уже бешеное состояние. Но мне его не надо. Мне нужна острота ощущений, а рулетка их не дает. Лопатник спереть в автобусе тоже радости не много, но все же хоть какое-то удовольствие.

— Или «феррари» угнать, — подсказал Саша.

— А чего их угонять, — удивился старик, — вышел из гостиницы: вот они стоят — один возле другого и у каждого ключ в замке. Сел и через минуту уже во Франции.

— А через час в Марселе. В порт подгоню, найду наш пароход — моряки за пару штук в Россию его доставят, а там я за сотню спихну или сам ездить буду.

— Фантазии у тебя, Саша, нет, — усмехнулся старик, — у меня, между прочим, тоже. Может войнушку с местной бандой устроить?

— А что, — обрадовался молодой человек, — только скажите: пароход с пацанами выпишем сюда или пару чартеров закажем. Да мы в этом Монте-Карло социалистическую революцию устроим!

— Вот этого не надо: что нам эти монегаски плохого сделали?

Аня вошла в зал казино, держа под руку Шарманщикова. Саша следовал за ними.

— Кто это Вам кивнул? — спросил Константин Иванович. — С бородкой клинышком.

Аня обернулась и помахала рукой Тепешу.

— На пляже познакомились. Врет, что он румынский граф.

— Врет, конечно, — согласился Шарманщиков, — в Румынии графов нет — одни бароны, да и то цыганские.

— Он, кстати, принял нас за отца и дочь. Сказал, что очень похожи.

Константин Иванович ничего не ответил. Только потом, когда сели за стол, произнес без всякого вступления:

— Говорят, что и Сашка на меня похож, а я даже с его мамой знаком не был. А вот отец его на моих руках помер.

Он посмотрел на молодого человека.

— От чахотки умер его отец. Говорить уже не мог, хрипел, задыхался, просил о сыне позаботиться. Я сам тогда не мог, людей попросил: они его в спортивный интернат пристроили — он же ведь боксер у нас, и очень, кстати, неплохой. Мог бы профессионалом стать, но не хочет меня бросать. Вот так-то, милая.

Шарманщиков сделал первую ставку и проиграл, потом подряд еще несколько. Подошел Тепеш и, улыбнувшись Ане, сел напротив. Поставил горку фишек на цвет и тоже безуспешно.

— Подскажите, мадемуазель Анна, на что ставить, — сказал он.

— Я в этом ничего не понимаю, — начала отговариваться девушка.

Но Андреу настаивал. В этот момент крупье подвинул выигрыш Константину Ивановичу, и румынский граф сделал вид, что его это абсолютно не интересует.

— Поставьте на двадцать два, — посоветовала Анна, — только не очень много.

— О-кей, — кивнул Андреу, — ставлю тысячу на двадцать два.

— Это Вы ему подсказали? — спросил Шарманщиков, ставя на черное стопку фишек.

— Я, — призналась девушка, — если он проиграет, мне будет очень стыдно.

Шарик стремительно закрутился по желобу вращающегося колеса. Тепеш напряженно следил за ним, только однажды оторвал взгляд, посмотрел на Аню и даже улыбнулся, но улыбка получилась жалкая.

— Двадцать два, черное, — объявил крупье.

— О-о-о! — не выдержал граф, — эх, мало поставил. Спасибо Вам, мадемуазель, от всего моего извращенного вампирского сердца.

— Вэ рог, — ответила Аня.

— Что? — не понял румынский граф.

— Это «пожалуйста» по-румынски.

— Да, да, — кивнул он, — как это я родной язык забыл. Давно в Валахии не был. Куда теперь ставить? Покажите мне.

— Без меня, — улыбнулась Аня.

Вышла из-за стола и пошла смотреть, как Саша играет в «Блэк Джек». Он выигрывал, перед ним лежала гора фишек разного достоинства, но больше всего было тысячефранковых. Увидев подошедшую Аню, он подмигнул ей, а когда она села рядом, шепнул:

— Даже неудобно лохов обувать. Они уже и крупье сменили, но и у второго руки трясутся, как будто у него мой выигрыш из зарплаты вычитают.

Аня улыбнулась, почти не слушая его. Стало вдруг жалко Сашу, который тоже сирота, как и она, только он с детства, а она совсем недавно стала одинокой. Был бы рядом Филипп, боль не так терзала бы сердце, но Филипп предал и даже хуже того, сдал ее в милицию. Конечно, он донос не писал, сделали это, скорее всего, знакомые отца или будущего тестя, но сделали явно по его просьбе. Аня никогда бы не догадалась об этом, считала бы, что донос — дело рук Виолетты, но соседка не была знакома с Судзиловской, а Оленьку взяли тоже, вменяя ей торговлю наркотиками и фальшивой валютой. Ясно, что все это организовал Филипп, не сам, конечно, но по его просьбе кто-то это сделал — он ведь угрожал и предупреждал, говорил: раздавлю, сама смерти будешь просить.

Вспомнив об этом, Аня разозлилась. Да так, что у нее затряслась рука. «Надо отвлечься, — решила она и вдруг удивилась, — а я ведь не плачу. Я вспомнила этого предателя, но не плачу.» Но все равно сердце защемило, Аня зажмурилась, перед мысленным взором пронесся зеленый автомобиль, остановился возле слякотного тротуара, и красавец в серой дубленке улыбнулся:

— Девушка, куда Вас отвезти?

«Далеко ты меня чуть было не отправил, любимый», — вздохнула Аня и открыла глаза.

Саша обернулся на нее удивленный.

— Научите меня этой игре! — попросила Аня.

Молодой человек дал ей фишек, но очень скоро она все проиграла. Долго засиживаться не стали, но когда уходили, зал казино был уже полон, у рулеточных столов свободных мест не было.

На следующий день съездили в Канн, до которого было меньше тридцати километров, побродили по городу и по знаменитой набережной. Там Шарманщиков увидел двух уличных музыкантов — гитариста и скрипача. Они старательно наяривали мексиканские мелодии, и перед ними лежало сомбреро. Константин Иванович слушал их минуты три, потом зачем-то похлопал себя по внутреннему карману, вздохнул и сказал Саше:

— Ну ладно, дай им тысяч десять.

Что молодой человек и сделал.

В Монако возвратились не сразу, отправились в Сан-Тропез, но трасса, ведущая в Тулон и Марсель, огибала популярный курорт, уходя в горы, и все же они нашли узкую примыкающую дорожку, свернули на нее и некоторое время не спеша тащились, насколько это было возможно. Остановились на небольшой площадке, откуда открывался замечательный вид: горы обрывались отвесной стеной у самого моря, оставляя лишь узкую полоску, на которой разместился длинный пляж и узкая улочка с рядом домов, потом еще одна улочка с домиками и садами примостилась на склоне, но сверху были видны только красные черепичные крыши, зеленые кроны апельсиновых деревьев и белая полоса пляжа. А потом только море, море — только синяя бескрайняя гладь.

— Красиво, — прошептала Аня.

Мужчины обернулись, посмотрели на нее и никуда торопиться не стали.

Вечером, позже чем обычно, опять пошли в казино. Аня опять встретила Андреу, они даже некоторое время посидели в баре, Константин Иванович подходил к ним пару раз. Потом Тепеш предложил поиграть в рулетку, но у него неожиданным образом исчез бумажник. Официанты искали под столом и у барной стойки, но ничего не нашли.

Так прошли еще два дня их пребывания в Монако. Тепеш теперь постоянно был рядом с Аней, веселя ее историями из жизни вампиров, но и с ним самим случались чудеса. Например, бумажник его нашелся на следующий день, но уже в другом пиджаке, в котором теперь он пришел в казино.

— Но ведь не было его там, — уверял Андреу, — не было! Я вчера все обыскал и сегодня, когда надевал его.

В доказательство он предъявил два бумажника: один — купленный утром и второй — пропавший в казино. Открыл потерянный накануне — все деньги были на месте, только на одной из банкнот мистическим образом появились какие-то знаки, напоминающие математическую формулу: «икс», «игрек», а третий знак был, вероятно, из кабалы, по крайней мере, Тепеш видел его впервые, и кассир, обменявший купюру на фишки, тоже внимательно рассмотрел написанное толстым фломастером, но фишки выдал. Но такова, видимо, была сила дьявольского заклинания, что румынский граф в этот вечер ничего не выиграл. То есть кое-что выиграл, но потом непостижимым образом все спустил, поставив вслед за боссом русской мадемуазель все фишки и оставшиеся наличные деньги на зеро. Он посмотрел на крупье, того самого, что работал в первый вечер посещения казино Шарманщиковым и его спутниками. Именно этого крупье Константин Иванович назвал пройдохой и жмотом. Тепеш бросил на крупье взгляд, полный тоски, но тот равнодушно произнес:

— Делайте ваши ставки, господа!

В субботний вечер казино было переполнено. Казалось, вокруг столько игорных заведений, что места хватит всем, но нет — если бы Константин Иванович не догадался отправиться на игру на час раньше обычного, то и им пришлось бы просиживать в баре, ожидая, когда кто-нибудь проиграется в пух и прах. А так они сели на привычные места, как на старого приятеля взглянули на пройдоху и сделали первые ставки. Многие из тех, кто приходил сюда каждую неделю, оказались возле стола, некоторые даже игру бросили: об удачливом русском игроке уже ходили слухи — меньше чем за неделю он выиграл около восьми миллионов франков, а это, как никак, больше миллионадолларов. Все ждали краха его, но на всякий случай изучали манеру игры русского и не могли обнаружить никакой системы. Аня сидела рядом с Шарманщиковым, она не играла, просто он давал ей фишки и говорил, на какое поле ставить, а сам после этого ставил на цвет или на чет-нечет. С другой стороны от Анечки сидел незнакомый пожилой человек в белом смокинге — весьма потертом, кстати. Перед ним был ворох фишек мелкого достоинства. Ставки он делал одновременно на разные поля, выигрывал, но и проигрывал одновременно, что позволяло ему некоторое время держаться на плаву, не срывая большой куш, но и не разоряясь окончательно. И все равно он волновался слишком очевидно, даже ослабил галстук-бабочку и расстегнул верхнюю пуговичку рубашки.

— Пятьдесят тысяч франков на семнадцать, — шепнул Шарманщиков.

Аня сделала ставку, и тут же все игроки поставили туда. И старичок-сосед тоже. Константин Иванович скромно выставил две стофранковые фишки на чет. Шарик выпал на поле «20».

— Еще пятьдесят тысяч франков на семнадцать! — приказал Шарманщиков.

Выпала единица. Еще трижды повторяли ставку на один и тот же номер — «семнадцать» ни разу не выпало. Старичок в белом смокинге проиграл все, что у него было. Теперь он держал в дрожащих руках лишь несколько стофранковых фишек — штук пять или шесть, понимая: игра на сегодня закончилась. И Шарманщиков тоже поднялся, предварительно ссыпав оставшиеся фишки в подставленную Аней сумочку:

— Пойдем, милая.

По привычке он отдал крупье горсть разноцветных кругляшков, посмотрел, как напрягся старичок в белом смокинге, и шепнул Ане:

— Дай дедушке тысяч десять. Только сначала положи перед ним, а потом предложи сделать за него ставку.

Анечка подошла к несчастливому игроку и, наклонившись, шепнула:

— Мсье, я хочу поделиться выигрышем, чтобы удача и впредь не отворачивалась от меня.

И положила перед ним двенадцать десятитысячных фишек.

— Делайте ваши ставки, господа.

Старичок кинул крупье две фишки и крикнул:

— Обменяйте на пятисотфранковые.

А девушка тем временем сказала:

— Позвольте сделать ставку за Вас.

— Конечно, конечно, мадемуазель: буду только рад — у Вас легкая рука.

Он даже взял ее кисть и хотел поцеловать, но замер, увидев, что Аня поставила все оставшееся перед ним на поле «семнадцать». Несчастный простонал, привстал, потянулся, чтобы все вернуть, а шарик уже несся по кругу, и крупье произнес:

— Ставки сделаны, ставок больше нет.

Аня сама не играла, она выполняла только то, что ей говорил Шарманщиков. Он и сейчас, проходя к бару, сказал тихо:

— Милая, ставь все на семнадцать.

Круг продолжал вращаться, но шарик уже не стучал и не прыгал, он лежал в ячейке. Старичок схватил Аню за руку и шептал:

— Спокойно. Не шевелись.

Это он упрашивал шарик не выскакивать, потому что выпал номер «семнадцать».

— А-ах! — сказали все хором.

Старичок покраснел, побагровел даже. Потом взялся за сердце. К нему подвигали его выигрыш. Он обернулся, но светловолосой девушки рядом не было. Тогда он в спешке начал рассовывать по карманам смокинга фишки и деньги. Когда перед ним осталось лишь несколько кругляшков, судорожным движением поставил их на «чет». Проиграл и, чуть не опрокинув кресло, резко вскочил.

Аня сидела за столиком в баре, пила кампари с апельсиновым соком и смотрела на зал. Шарманщиков взял себе водку с мартини и льдом, но к стакану не притрагивался.

— Мадемуазель, — начал говорить запыхавшийся старичок, но замолчал, пытаясь отдышаться.

Константин Иванович показал ему на свободное кресло.

— Спасибо, — кивнул обладатель белого смокинга, даже не взглянув на него, и продолжил: — не обижайтесь, но мы должны разделить выигрыш.

— Нет, — ответила Аня и сказала Шарманщикову, что старичок хочет вернуть деньги.

Но тот только плечом пошевелил, может, и не расслышал.

— Мадемуазель, я просто обязан, я не могу так…

Он полез в карманы, вынимая фишки и деньги, потом замер, полез во внутренний карман, достал серебряную или посеребренную карманную визитницу, раскрыл ее и, достав из нее бумажный прямоугольник, протянул Ане:

— Луиджи Оливетти, граф Монте Карло — Ваш поклонник и раб.

— Очень приятно, — ответила девушка по-итальянски, — меня зовут Анна.

Старичок поднялся, склонил седую голову в поклоне, потом очень грациозно взял ее ладонь и, склонившись над столом, поцеловал.

— Ваш преданный вассал, — произнес он уже по-итальянски.

Шарманщиков смотрел в зал, пытаясь разглядеть Сашу за спинами игроков, столпившихся у карточного стола.

— Заберите Ваши деньги, — настаивал синьор Оливетти.

Аня подвинула старичку фишки и банкноты, тот вздохнул, начал забирать, но потом взял фишки, отобрал из них двенадцать десятитысячных кружочков.

— Возьмите хоть свое.

К ним подскочил официант, и старенький граф, который наверняка не был графом, заказал бутылку шампанского. Когда вино разлили по трем бокалам, дон Луиджи произнес тост:

— За Вас, прекрасная синьорина. Но прежде чем сделаете глоток, примите предложение посетить вместе с Вашим отцом мой родовой замок. А теперь осушите бокал и соглашайтесь.

Анечка оглянулась на Шарманщикова и объяснила, что синьор граф приглашает их в гости в замок…

— На севере Италии, — вовремя подсказал синьор Оливетти, — совсем недалеко отсюда.

Аня перевела. Константин Иванович кивнул и произнес:

— Хорошо, поедем на следующей неделе, в понедельник.

Было уже раннее утро воскресенья, надо было идти отсыпаться, да и Саша подошел уже к их столику.

— Ваш жених? — спросил граф.

— Нет, — покачала головой Анечка, — это приемный сын моего босса.

— Босса? — переспросил удивленно синьор Оливетти, — а я думал…

Впрочем, не он первый подумал, что Шарманщиков — отец Анны.

Вряд ли бывают графы с фамилией Оливкин. Да и граф Монте Карло звучит более чем странно, как персонаж из оперетты Легара или Кальмана. Тем более, что Италия с 1946 года — республика, все сословные привилегии там отменили, а значит, титулы не имеют никакого значения, кто-то сохраняет их на своих визитках, потому что не может указать: сенатор, депутат или профессор. Хотя быть графом, наверное, не так плохо — особенно когда у тебя имеется собственный замок, пусть даже перенаселенный привидениями и вампирами: туристы бы туда валом валили. Но граф Тепеш, скорее всего, самозванец. Зато синьор Оливетти кажется воспитанным и благородным человеком, несмотря на смешную фамилию и более чем странный титул. Может быть, в дореволюционной России и не было графов Сливкиных, Яблоковых, Грушиных или Клюквиных с Брусникиными, но все же один из Демидовых купил себе в Италии графский титул и стал Демидовым Сан Донато. В Италии тогда поразились сумме, которую он заплатил за титул, и даже думали, что скоро все русские станут итальянскими герцогами и графами, а кто-нибудь, упаси Мадонна, конечно, вдруг захочет стать и королем…

Андреу Тепеш, потомственный граф Дракула, поджидал Аню у входа в отель. Для конспирации он отошел на несколько шагов и встал у прилавка уличного букиниста. Взглянул на седого бородатого продавца, попытался вспомнить, где он его видел раньше, но память была испорчена вчерашним проигрышем и исчезновением из кармана очередного бумажника.

— Мадемуазель, — помахал он рукой, заметив вышедшую из дверей отеля Анну, — я тут нашел свою любимую книгу.

Схватил первую попавшуюся, взглянул на обложку и поморщился, но не бросать же ее обратно. Раймон Лефевр, «Губка с уксусом». На всякий случай подтянул к себе другую, покосился на обложку: Раймон Лефевр, «Жертвоприношение Авраама».

— Добрый день, Ваша Светлость, — улыбнулась Анна и кивнула мимоходом букинисту, — на чтение потянуло?

— Именно, — кивнул Андреу, — а то такая скука: все казино, игра, выигрыши, а хочется чего-нибудь интеллектуального.

Он отпихнул от себя обе книжки.

— Я вообще-то большой поклонник русских романов. Мой любимый писатель — Толстоевский. А его книга, про то, как один молодой князь зарубил топором двух своих престарелых любовниц, а третья бросилась под электричку… Душевная литература!

— Вот есть Достоевский, — подсказал букинист, — роман «Игрок».

— Настольная книга моей бабушки, — вздохнул Тепеш.

— Она случайно не в Лас-Вегасе живет? — поинтересовалась Аня.

— Моя бабушка погибла в неравной борьбе с тиранией Чаушеску, — серьезно ответил потомок вампиров.

Он глянул куда-то за спину Ани и напрягся. Скоро выяснилось, почему: к ним подошел Саша — ему захотелось позагорать. Но от компании Тепеша решили не отказываться, предложили и ему пойти на пляж вместе. Андреу подергал свою эспаньолку и согласился. Как и неделю назад, светило солнце, температура воды оставалась прежней, только народу на пляже с каждым днем становилось все меньше и меньше. Саша скинул одежду и сразу же полез в море. Румынский граф с тоской посмотрел на его мускулистое тело и, заметив, что Аня перехватила его взгляд, сказал:

— Каков Ваш ухажер! Когда-то и я таким же был. Эх, молодость, молодость!

Девушка не стала спорить, что Саша — никакой не ухажер, сказала лишь:

— Он — профессиональный боксер, — и соврала: — очень известный в России.

Тепеш вздохнул и открыл купленную у букиниста книгу Достоевского. Какой-то мужчина несколько раз прошел мимо, наконец подошел и спросил Андреу:

— Мсье, у Вас не найдется зажигалки?

Тепеш посмотрел на него, поднялся с лежака и начал копаться в брюках. Потом дал прикурить незнакомцу и закурил сам. Чтобы дым не мешал девушке, они отошли на несколько шагов и, казалось, о чем-то беседовали.

Аня не прислушивалась, но в какой-то момент ей показалось, что незнакомец произнес зло:

— Ты что, пришел сюда книги читать?

Андреу и в самом деле, вернувшись на свой лежак, закрыл книгу и завел ничего не значащий разговор о превратностях судьбы, о том, что судьба иногда возносит человека, а потом бросает его на самое дно, и неизвестно, кому выпадет счастливый номер, а кто на всю жизнь останется нищим служащим — крупье, например, или скромной секретаршей. «Надо же, — удивилась Аня, — и десяти страниц Достоевского не прочитал, а уже такие разговоры?»

Она из-под руки смотрела, куда это уплыл Саша, но его головы не было видно — скорее всего, он плещется где-нибудь за яхтами.

— Кстати, — как бы между прочим произнес Андреу, — у меня есть неплохое, весьма выгодное предложение Вашему боссу. Вы не могли бы организовать встречу?

Девушка посмотрела ему в лицо и поняла, что граф волнуется.

— Я спрошу, — ответила она и помахала рукой выходящему из воды Саше.

Глава третья

Тепеш привез, точнее сказать, указал дорогу, в район Ларвотт, к двухэтажному таунхаузу с белыми стенами, где Андреу или кто-то другой снимал небольшую квартирку с отдельным входом. На первом этаже холл, столовая и кухня, а на втором — две спальни, кабинет и небольшой холл с биллиардным столом. Саша обследовал оба этажа и только потом махнул рукой остававшемуся в «бентли» Шарманщикову:

— Все чисто.

Они расположились в холле первого этажа вокруг стола, на который Андреу выставил вазу с фруктами, пару бутылок минеральной воды «Перье» и коробку со швейцарскими сигарами «Давидофф».

— Господа, — начал он, заметно волнуясь, — у меня к вам есть замечательное предложение. Я, точнее сказать, группа людей, которых мне посчастливилось представлять, гарантируем вам получение крупного выигрыша без риска потерять поставленное на кон.

Аня переводила, а Константин Иванович сидел молча.

— Мы присматривались к вам, чтобы сделать это предложение. Вы, мсье Константин, опытный и удачливый игрок, но и у Вас случаются промахи, как вчера, например, когда Вы потеряли почти миллион франков. В моем предложении, еще раз повторю, риска нет. Свою голову подставляют другие.

Аня перевела, а Шарманщиков спросил:

— Крупье?

— Да, — кивнул Тепеш, — но не только он. Служба безопасности казино на высоте. Всех известных шулеров и мошенников здесь знают, их даже на порог не пустят, и Вас наверняка уже проверили. Я не сомневаюсь в этом, как и в том, что ни в одном казино мира Вы не засветились как нечестный игрок. Но Вам поразительно везет. Поэтому мы выбрали именно Вас. Если респектабельный господин, прибывший на «бентли» с очаровательной переводчицей и охранником — профессиональным боксером, выигравший за неделю около миллиона долларов, вдруг сорвет куш в десять-двенадцать миллионов, то это никого не удивит.

Назвав сумму, Андреу заволновался и налил себе стакан воды. Когда стакан вернулся на стол, Константин Иванович спросил:

— А почему только двенадцать миллионов? Неужели до этого не было более крупных выигрышей?

Тепеш поперхнулся и кивнул:

— Были, но они крайне редко случаются по всему миру, и всегда или почти всегда это хорошо спланированная операция, после которой все участники делят прибыль и разбегаются по своим углам, чтобы никогда уже не встречаться, но во всех крупных казино имеются досье на них или просто описания с приметами людей, возможно, связанных с ними.

— Хорошо, — кивнул Шарманщиков, — остановимся на сумме двадцать миллионов долларов. Для того чтобы получить ее за один раз, я должен поставить почти пять миллионов франков. Таких ставок не бывает. Поэтому придется начинать с мелочевки по сто тысяч франков, по двести — выигрывать и проигрывать, а потом вдруг поставить — сто тысяч баксов и следом четыреста пятьдесят. И оба раза выиграть.

Андреу сидел бледный и кивал соглашаясь.

— Только одно «но», — сказал он, — могут сменить крупье, если Вы даже на мелочевке снимете подряд несколько выигрышей.

— Не переживайте, — улыбнулся Константин Иванович, — я начну с других столов. И он…, — Шарманщиков показал на Сашу, — сыграет по-крупному в «Блэк Джек», ставя по пять тысяч долларов, потом по десять и по двадцать. И она…, — Шарманщиков посмотрел на Аню:

— Нет, мадемуазель играть не будет: ее вообще не должно быть в казино и в отеле тоже.

Аня перевела и посмотрела вопросительно на старика, но он не обращал на ее взгляд никакого внимания.

— А своему крупье передайте, чтобы поменьше волновался, а то у него трясутся руки и он слишком потеет. Кстати, попросите вынуть из уха эту сережку со стекляшкой — меня это раздражает.

— Вы что, знаете, кто будет за столом? — прошептал Андреу.

— Что я, слепой, что ли, — усмехнулся Шарманщиков.

А девушка перевела:

— Это настолько заметно, что Вашему человеку не мешало бы принять успокоительное.

Этим она чуть все не испортила. Граф Дракула побледнел, потом подергал себя за эспаньолку, посмотрел на потолок, но кроме желтого пятна вокруг люстры не увидел ничего, кашлянул, прищурился, снова взялся за эспаньолку.

Но Шарманщикову надоело это, и он сказал:

— Зови своего босса, с ним толковать будем.

Андреу схватил трубку телефона, сначала помчался на кухню, но потом вернулся.

— Ханс, подходи: русские хотят говорить с тобой.

Босс Тепеша сидел, наверное, за углом в машине, хотя в Монако все близко — не прошло и трех минут, как в дверь позвонили. Саша открыл. Вошел человек с поджатыми от важности губами. Он с напускным достоинством сел на стул, где до этого сидел Андреу, закинул ногу на ногу, при этом чуть было не опрокинул стол, по крайней мере, одна из бутылок минералки полетела на пол. Но Саша поймал ее в воздухе. Вошедший посмотрел на Шарманщикова и сказал гордо, как видно, называя свое имя:

— Ханс Ван Хеннесен.

Константин Иванович потрогал лацкан своего пиджака и спросил:

— Зачем тебе деньги, родной?

Вообще-то этим людям был нужен всего один миллион долларов. Или два на всякий случай. Эта сумма — в один миллион, а не в два требовалась для одного коммерческого предприятия, которое принесет прибыль один к десяти как минимум.

— Зачем Вам так много? — поинтересовался Константин Иванович.

На что господин Ван Хенессен ничего не ответил, а только вздохнул: о чем можно говорить с людьми, которые ничего не знают о функциях денег.

— У меня есть и миллион, и два, и двадцать, — усмехнулся Шарманщиков, — и сколько Вам надо, тоже есть. Если дело стоящее — я дам сколько нужно. Зачем опускать казино?

Но ему объяснили, что лишние деньги никогда не помешают. Потом, операцию они готовили больше года, обучали персонал.

— Наш крупье может положить шарик в любую ячейку, — объяснил Андреу, — практически с первого раза.

— Ага, — вздохнул дядя Костя, — а теоретически он может промахнуться. Значит, рискую все-таки я.

Ван Хенессен смотрел на Тепеша. Тепеш на Ван Хенессена. И оба друг друга ненавидели, но русского еще больше. А другого варианта не было. Страх сильнее правды, но сил удерживать в себе правду не оставалось — все выкачало желание разбогатеть.

— Ну хорошо, — вздохнул Ван Хенессен, — я скажу: у нас есть товар стоимостью четырнадцать миллионов баксов, но он засвечен. Один человек его реализует, но он просит предоплату в один миллион, в качестве гарантии того, что его не надуют потом.

— Камни, что ли? — зевнул Шарманщиков.

Аня так и перевела, только зевать не стала. Тепеш вздрогнул, а Ван Хенессен остался спокоен.

— Да, — ответил он, — алмазы. Очень чистые и голубые. Из Бразилии. «Де Бирс» купила их, но самолет, который вез необработанные камни, упал в Атлантический океан. Все думают, что в океан, но на самом деле самолет дотянул до берега Скелетов. Аэроплан врезался в землю, и останки его разнесло на милю. Сгорело все: обшивка, кресла пассажиров и экипажа, багаж — все, кроме дорожного сейфа. Я находился неподалеку, как раз застрелил розового фламинго и жарил жесткое мясо на углях костра, страшно хотелось пить, вода, которую я набрал в каком-то озере, была солончаковой, и от нее разъедало горло и все внутренности. И вдруг взрыв. Это было в двух милях от меня, просто вспышка пламени и тишина. Я доехал туда, увидел то, что осталось от самолета, побродил вокруг и нашел сейф. Маленький дорожный сейф. Я сразу догадался, что внутри: деньги так не перевозят. Схватил его, кинул в свой «вранглер» и погнал на север, хотя мне нужно было в Людериц. Через пару часов, когда уже свалился вечер, прилетели военные вертолеты, они барражировали совсем низко, но сумрак укрыл меня. До Уолфиш-Бея я не добрался совсем немного: в баке кончился бензин. Пришлось тащить сейф миль десять, а потом зарыть его. Когда выполз на трассу, не мог ни стоять, ни кричать. С десяток машин проскочило мимо, а потом рядом остановился древний грузовичок, за рулем которого был черный — свази. Он дал мне воды и привез к себе домой. Богатый дом, сделанный из морского сорокафутового контейнера, где он жил с тремя женами. Ночью сопели во сне дети, хозяин занимался с женами любовью, а меня трясло как в лихорадке, а вдруг кто-нибудь откопает мой клад. Ко мне подползла младшая жена хозяина, от нее пахло мякотью тыквы и какими-то специями, губы были липкими от пчелиных сот, и личинки пчел были на щеках — видимо, она ночью стащила угощенье старшей жены.

— Что ты хочешь? — спросила девчонка, прижимаясь ко мне телом.

— Бензина, — ответил я.

Утром мы заправили две канистры и поехали туда, куда я показывал путь. Африканец догадался, что я заныкал камни, и сказал сразу, что половина его. Прибыли на место, и я сказал: «Копай здесь». Он достал сейф и стал радоваться, хотя не знал что внутри. Не знал, как и я. Первым выстрелом я уложил его. Пуля попала в шею. Он поднялся и смотрел на меня удивленно залитыми кровью глазами. Я выпустил пол-обоймы, руки тряслись от жадности, я промахнулся три раза. Он упал на сейф и захрипел: зачем? Тогда я выстрелил ему в ухо. Доехал на его машине до своего «вранглера», заправил бак и помчался к его дому. Возле контейнера сидели две женщины и смеялись, глядя, как я подхожу. Я застрелил обеих в упор. В контейнере было двое детей: убил их с одного выстрела каждого. Вышел наружу и увидел девчонку лет четырнадцати. Она была красива и почти светлокожа. Наверное, с ней я занимался ночью любовью.

Девчонка растерялась, почесала живот и сказала:

— Сакубона^[4].

Я, подходя к ней, подумал: «Откуда здесь зулуска?» и выстрелил ей в голову.

Она упала, а я, приставив пистолет к ее груди, выстрелил два раза.

Сейф я вскрыл только в Свакомунде. Внутри лежало сорок девять необработанных голубых алмазов общим весом ровно двести граммов, то есть тысяча каратов.

Не помню, как добрался до Виндхука^[5], потом очнулся в Амстердаме. За пазухой была шикарная жизнь, камни грели душу, а в кармане лежали последние четыреста долларов. Но я нашел ювелира, который взялся обработать камни. Он сказал мне, что «Де Бирс» оценила их в четырнадцать миллионов, он сам огранит их, но камни невозможно продать. Однако он вставит их в изделия. Возьмет за работу аванс миллион долларов, а потом продаст изделия за пятьдесят миллионов, но мне отдаст только четырнадцать. И вот почти год я ищу этот несчастный миллион, приехал сюда и встретил старого знакомого.

Ван Хенессен показал на Тепеша, и тот сжался — несчастный потомок вампиров.

Аня перевела весь рассказ Хенессена, а когда закончила, поежилась. Посмотрела на Константина Ивановича, но тот был спокоен.

— Анечка, деточка, скажи этому монстру, что я возьму его камни за пятнадцать.

Услышав перевод, Хенессен побледнел, а Тепеш сжал руками свои колени, чтобы не тряслись ноги. Аня смотрела на него и вдруг почувствовала, как ее саму начинает трясти озноб. Она поднялась, и ее качнуло. Она вышла из комнаты, почти бегом миновала столовую, оказалась на кухне, склонилась над раковиной, и ее стошнило.

— Господи, что же это, — застонала она.

И ее вырвало снова.

— Я люблю тебя, — услышала она голос за спиной.

Обернулась и увидела Сашу.

— Сашенька, уйди, пожалуйста, — попросила она, чувствуя, как из глаз бегут слезы.

Но он протянул ей стакан минералки со льдом. Аня оттолкнула его руку. Тогда он вышел и вернулся со стаканом какой-то жидкости, по цвету напоминавшей чай. Приставил стакан к ее губам и силой влил в нее. Горло обожгло, Аня замахала руками, схватила стакан с минералкой и залпом осушила его до дна, глотая мелкие кусочки льда.

— Что ты мне подсунул? — спросила она.

— Виски, — ответил Саша и пошел в комнату.

Потом все немного расплывалось перед глазами. Было даже немного весело. Аня переводила и иногда смеялась.

— На этой неделе, — говорил дядя Костя, — я выиграю с Вашей помощью двадцать миллионов. Все Ваше, это больше чем пятнадцать лимонов, но Вы отдаете мне камни. Алмазы положите в банковскую ячейку и отдадите мне ключ. Деньги наличными получить не удастся, их перечислят на мой счет в Швейцарии, обналичим их здесь за неделю, и все Вы заберете, после чего я возьму камни.

Тепеш и Ван Хенессен сидели потные от напряжения.

— Какие-то проблемы? — спросил Шарманщиков.

Андреу и Ван Хенессен переглянулись, после чего Тепеш сказал:

— Крупье положит шарик куда надо, но казино принадлежит очень солидному человеку, который вряд ли поверит в Вашу удачу. У Вас не будет даже дня, чтобы исчезнуть, не то что недели.

— Кто этот человек? — усмехнулся дядя Костя.

И Аня, переводя это, зачем-то усмехнулась тоже. «Господи, какая же я пьяная!» — подумала она и посмотрела за окно, за которым виднелось голубое небо.

— Это очень серьезный человек, — перешел на шепот Тепеш, — Джованни Римини.

— Ванька Ремешков, — улыбнулся Шарманщиков.

— Кто? — не поняла девушка.

— Да, была такая песня, — сказал Константин Иванович.

Потомок вампиров и Ван Хенессен переглянулись, не понимая, чему улыбается этот русский, затем, не сговариваясь, поднялись и отправились на кухню посовещаться.

— Была такая песня, — повторил Константин Иванович.

И пропел:

— Там, правда, не о носках, а о другом предмете шла речь. Короче…

А дальше, милая, совсем страшная история случилась: через много лет девушка Наташа, ставшая проституткой, заманила Ваньку Ремешкова, который сделался генеральным прокурором, в баню. Там она его утопила в шайке. Это увидел ее сын, который стал космонавтом. Сын сказал: «Молодец, мама. Так подлецу-отцу и надо!»

— Кошмар! — рассмеялась Аня и тут же ужаснулась. — Ой, и чего это я так напилась? Саша, как тебе не стыдно?

Потом она вспомнила его слова, произнесенные на кухне, и совсем смутилась. Но тут вернулся Тепеш с потомком голландских переселенцев. Снова начались какие-то разговоры. Аня продолжала что-то переводить, но смысл произнесенных ею же фраз не доходил до сознания.

Поздно вечером ее привели в номер и положили на кровать. Саша снял с нее туфельки с фианитами, а Константин Иванович накрыл одеялом.

Потом он погладил ее по голове и сказал:

— Спи, доченька! Спи, родная душа.

Она и заснула. Мгновенно, как дурочка. Только среди сна услышала, как где-то шумит море и далеко-далеко кто-то играет на губной гармошке. Аня улыбнулась во сне и шепнула, проснувшись на мгновенье:

— У меня есть сердце, а у сердца тайна…

И тут же провалилась снова в черную пропасть без сновидений.

Глава четвертая

За окном мелькали кипарисы и тянулись апельсиновые сады, и когда проскочили границу, ничего не изменилось — те же дома с красными черепичными крышами, апельсиновые деревья и высокие, как свечи, кипарисы вдоль дороги.

Не доезжая Генуи, повернули налево, дорога устремилась на север к Турину, с двух сторон тянулась Паданская равнина, хотя равниной ее трудно было назвать — одна только трасса была ровной, а вокруг холмы и пригорки. Затем проскочили мост через По, оставив справа темную полосу неба над Турином, и почти сразу увидели перед собой голубые горы — южные отлоги итальянских Альп.

Но дорога повернула налево к французской границе, и впереди снова были горы — теперь уже французские Альпы.

— Отсюда и до Гренобля недалеко, — сказал синьор Оливетти, — а до моего замка совсем близко: еще минут двадцать езды.

Но он не знал возможностей «бентли», да и Сашиных тоже — не Шумахер, конечно, но все же. Через десять минут автомобиль свернул на грунтовую дорогу, и только тогда пришлось сбросить скорость до пятидесяти километров, а после ста сорока на трассе всем казалось, что машина еле ползет.

— А почему Вы — граф Монте Карло? — спросила Аня, — Монако-то вон где осталось.

— К княжеству мой титул никакого отношения не имеет: просто на территории поместья находилась горка, которую окрестные жители называли горой Карло, по имени моего предка, присоединившего ее к своим владениям. Вот так и пошло — Монте Карло да Монте Карло.

Снова начались апельсиновые сады.

— А чьи это сады? — спросил Саша, ни к кому не обращаясь, и сам же ответил: — маркиза де Карабаса.

Синьор Оливетти понял и без перевода.

— Нет, нет, — рассмеялся он, — Кот в Сапогах не выскочит и не встретит нас: у меня нет слуг. Нанимаю только сезонных рабочих на уборку апельсинов и винограда — прибыли от этого никакой — вся выручка уходит на оплату сезонных работ и на налоги за землю. Зато у меня вино свое. Раньше, когда еще был жив отец, вино бутилировалось и шло на рынок. Оно так и называлось — «Красное «Монте Карло» и «Мускатное». Обычные столовые вина, но спросом пользовались. Но сейчас не до этого.

— Пореже надо в казино бывать, — буркнул Саша.

Апельсиновые деревья неожиданно закончились, дорога уперлась в холм.

— Теперь налево, — сказал граф. — Вот он — мой замок.

Аня представляла жилище титулованных особ несколько иначе. Почему-то казалось, что это будет замок-крепость со стенами из гранитных валунов, с крепостными башнями и узкими окнами-бойницами. А это был обычный дом с давно некрашеными стенами, с облупившейся штукатуркой, по которым карабкались наверх вьющиеся растения. Башенка, правда, присутствовала.

— Все же у меня есть слуги, — негромко сказал синьор Оливетти Ане, — живет в доме одна семья. Я им денег не плачу, но их предки прислуживали моим, а теперь неизвестно кто кому. Франческа меня кормит, убирает в доме, насколько это возможно, а ее муж Паоло следит за садом и за всем остальным, а я у них как приживалка.

— Паоло и Франческа, — удивилась Аня, — какое совпадение! Как у Данте.

— На свете, брат Горацио,… — начал было старый граф, но потом махнул рукой, — только Вы своим друзьям про приживалку ничего не говорите.

Все вышли из машины и стали разглядывать дом, кроме синьора Оливетти, который остался в стороне и чувствовал себя крайне неловко.

— Очень миленький домик, — кивнул головой Шарманщиков, — не то что тот в Царском Селе, который Сашка уговаривал купить. «Замок! Замок! — говорил, — будем жить как графья!» А вон как они живут, графья настоящие — скромненько, последним куском хлеба с тараканами делятся.

— Синьор граф, — крикнул Константин Иванович, — а тараканы у Вас есть?

Синьор Оливетти ничего не понял, но на всякий случай улыбнулся и кивнул:

— Си, си.

В дверях появилась полная женщина лет шестидесяти. Она хотела что-то сказать графу, но посмотрела на автомобиль, на гостей, задержала взгляд на Ане.

— Франческа, — обратился к ней хозяин, — это мои гости из России. Они поживут у нас некоторое время — приготовь им комнаты.

И, подойдя ближе, шепнул, так чтобы не слышала русская синьорина:

— Я денег привез.

— Сколько? — сурово спросила Франческа.

— Двести миллионов лир, — шепнул старичок ей на ухо.

— Паоло! — крикнула женщина вглубь дома, — Паоло! Где этот старый дурак? Синьор нам сейчас долг отдаст, а его нет нигде.

Саша достал из «бентли» дорожную сумку-холодильник, в которой были два свежих лосося, баночки с икрой и крабами. Подошел к служанке.

— Синьора, — сказал он и, приоткрыв сумку, показал содержимое.

— Неси на кухню! — махнула рукой Франческа так, как будто Саша обязан понимать по-итальянски и вообще мог знать, где находится кухня.

Его, судя по всему, приняли за шофера.

Первый этаж в доме был нежилой. Из просторного холла лестница вела на второй этаж, но граф, желая показать все, пощелкал выключателями, только свет на первом этаже не загорелся. Окна были занавешены, и пахло пылью. Можно было разглядеть лишь несколько диванов, задрапированных светлой тканью. Впрочем, из проема одной из дверей, ведущих из холла, струился свет.

— Там, — показал рукой синьор Оливетти, — кухня и квартира прислуги.

И повел гостей на второй этаж. Здесь было светло, солнце било в стену, на которой еще оставались темные прямоугольники невыгоревших обоев.

— Еще недавно здесь висели картины, — смутился синьор Оливетти, — но их пришлось продать: содержание дома обходится слишком дорого.

Скорее всего содержание дома почти ничего ему не стоило, а вот страсть к игре влетала в копеечку.

Вряд ли Ане предоставили худшую комнату в доме, но обстановка в ней была весьма скудная: металлическая кровать со спинкой в виде ажурной решетки, пара тумбочек по обеим ее сторонам, комод и стул. Никакого платяного шкафа. Над изголовьем кровати икона с изображением Мадонны.

Перед обедом синьор Оливетти решил показать гостям свои плантации. На деревьях висели крупные оранжевые апельсины.

— Урожай давно убран, — объяснил граф, — это остатки.

Саша сорвал один плод, легко снял кожуру и стал дольку за долькой класть себе в рот.

— Вкусно, — сказал он.

— Да, да, — согласился хозяин, поняв все и без перевода, — очень сладкие, а берут их за гроши. Теперь тунисцы с алжирцами заполонили весь рынок своим дешевым продуктом. Они и пошлину платят, и доставка, погрузка-разгрузка денег стоит, а им все нипочем.

Шарманщиков молчал, но по тому, как он внимательно все разглядывал, Аня догадалась — Константин Иванович что-то задумал.

За обедом граф снова пожаловался на то, как дорого содержать дом, что нужно сделать ремонт, а это не меньше миллиарда лир, а то и два миллиарда.

— Тысяч четыреста баксов, а то и пятьсот, — согласился Шарманщиков, — если еще и мебель покупать. Пусть наследники раскошелятся.

— У меня нет родственников, — развел руки в стороны синьор Оливетти, — вообще никаких, ни близких, ни дальних. Я даже женат не был.

Константин Иванович задумался.

После обеда граф пригласил всех в библиотеку — в единственную комнату верхних этажей, которая кроме спальной хозяина была похожа на обитаемую. В сущности, это был целый зал со стеллажами, уставленными книгами. Хозяин прихватил пару бутылок «Мускатного «Монте Карло» из своих подвалов, сам открыл их и предложил гостям.

— Мне нравится, — попробовав, призналась Аня, — только я в винах не разбираюсь.

Саша тоже сказал, что вино замечательное, а Шарманщиков пригубил и почмокал губами.

— Похоже на «Токай», — наконец произнес он.

— Да, да, — обрадовался граф, — именно на «Токай», хотя в Венгрии другой сорт винограда, да и солнца меньше, чем здесь.

Аня ходила вдоль стеллажей и разглядывала корешки книг. Все они были очень старые, в кожаных переплетах с золотым тиснением. Многие на латыни.

— Здесь целое состояние, — вздохнул синьор Оливетти, — можно часть из них продать на аукционе. Тогда мой дом можно превратить в настоящий дворец, но мне этого не надо и книги жалко. Вот когда умру, и дом и библиотека достанутся государству. Оно все продаст, а Франческу с мужем выгонят.

Он еще раз наполнил бокалы.

— Неужели у Вас вообще никого-никого? — спросила Аня.

— Увы! — вздохнул граф, — хотел даже кого-нибудь усыновить, но Франческа так наорала на меня, а сейчас, вероятно, сама жалеет.

Девушка перевела это Константину Ивановичу, кроме того, что касалось вредной служанки.

— Скажи ему, чтобы тебя удочерил, — улыбнулся Шарманщиков.

Аня рассмеялась и сказала графу, что вино у него просто замечательное, но тот вдруг стал серьезным и посмотрел на Константина Ивановича. Шарманщиков еще раз пригубил вино, почмокал.

— Анечка, скажи ему, что я буду импортировать это вино в России в полуторалитровых бутылках по цене три доллара за литр.

— Сколько? — не поверил граф, — «Бароло» дешевле стоит, а мое «Монте Карло» никому не известно.

— Даже три с половиной, — произнес Шарманщиков, пригубив еще раз, — только если он Аню удочерит.

— Я не буду это переводить! — вспыхнула девушка.

Но предложенную цену все же сообщила.

А синьор Оливетти тоже стал красным.

— Если так, — сказал он серьезно, — я удочерю эту девушку, а Вас, добрый синьор, усыновлю.

— Что он сказал? — спросил Константин Иванович.

— Вы — два старых дурака, — разозлилась Аня, — он предлагает еще и Вас усыновить.

— Да, да, — закивал головой граф, — скажите синьору, что если он сохранит дом и поместье, то я ему их в наследство передам с условием, чтобы Франческу и Паоло оставили здесь.

Аня переводила весь этот бред, думая о том, как немного нужно старым людям, чтобы запьянеть — достаточно одного глотка. Но Константин Иванович потребовал попробовать еще и красного вина, и хозяин повел их в подвал, где на стеллажах в ячейках лежали пыльные бутылки.

— Здесь есть даже вино урожая двадцать седьмого года, — сказал старик, — года моего рождения. Пара бутылочек найдется. Одну мы откроем сегодня вечером, а вторую Вы, синьорина, откроете и угостите гостей в день моих похорон.

— Надеюсь, это будет очень и очень нескоро.

— А уж как я на это рассчитываю, — серьезно ответил граф.

Он достал со стеллажа бутылку и протянул Саше.

— А это — мое любимое: «Шардоне» семьдесят второго года. Какое было лето! Сколько солнца! По всей Европе лесные пожары — мне даже до сих пор кажется, что у всех вин того года привкус дымка.

— И в Коми леса горели, — вспомнил Константин Иванович.

Вскоре оба старичка напробовались вина и научились общаться без переводчика. Аню они отправили отдыхать, а Саша сбежал еще раньше, обследовать комнаты и сараи во флигеле. В библиотеке девушка нашла не очень старую книгу и села на скамеечку во дворе в тени кипариса.

— Что читаешь? — спросил внезапно появившийся Саша.

— Альберто Моравиа, «Сальто-Мортале», — показала обложку Аня.

Она теперь смущалась при виде молодого человека, после того, как он признался ей в любви в квартирке на окраине Монако. Она пыталась забыть об этом и даже убеждала себя, что все это ей послышалось или привиделось, что ничего этого не было, как и страшного рассказа Ван Хенессена.

— А старичок-то не так беден, — произнес Саша, опускаясь на скамью, — я заглянул в его гараж и чуть было не…

Молодой человек сделал паузу, но не стал подыскивать нужное слово:

— Короче, обалдел. У него там «бугатти» стоит пятьдесят шестого года. Если ее подреставрировать и на аукцион выставить, то не меньше лимона баксов можно получить. Шумахер умер бы, если увидел. Я про нашего Шумахера говорю, — пояснил он, — хотя и другой тоже бы колеса откинул вместе с братом. Классная тачка! Их в мире всего несколько штук осталось. У султана Бруннея и еще у кого-то. А старик даже не догадывается, что у него такая ценность. А то, мол, книги, книги! Ну ладно, побегу еще посмотрю. Может, опять чего ценного надыбаю.

Аня закрыла книгу. «Надо же, — подумала она, — дома уже месяц назад были дожди, слякоть, холод, а здесь — только листья желтеть начинают, апельсины на деревьях, виноград на ветках — сказка. А местные жители, наверное, и не представляют, что есть и другая жизнь, другая погода и другой воздух.»

Из дома вышла Франческа. Она старательно делала вид, что просто решила побродить перед домом, но постепенно приближалась к скамеечке, а подойдя, опустилась рядом и сказала, обращаясь к дому:

— Горбатишься на этого старого идиота и никакой благодарности.

— А синьор граф Вас очень любит, — не выдержала Аня.

— Так и я его тоже. И Паоло мой. А что толку? Помрет, и нас турнут отсюда, а здесь еще моя прапрабабка работала. Вот сейчас он упьется с Вашим отцом в подвале, а завтра нас попрут с Паоло, а куда нам идти? Детей у нас тоже нет, а родственникам мы не нужны. Кому нужны старики с грошовой пенсией?

Аня не стала уверять Франческу, что Шарманщиков ей вовсе не отец, сказала только: «Места у вас очень красивые — в России совсем другая природа».

— Да, — вспомнила служанка, — у нас тут по соседству русская княгиня живет. Старая уже! Ужас, какая старая! Я еще девчонкой была, а она уже старухой. Ей лет сто или сто пятьдесят.

— Быть не может! — усомнилась Аня.

— Клянусь Мадонной, — перекрестилась Франческа, — ей, может быть, и двести лет, только о ней все забыли: она никуда не ездит и к ней никто. А прежде она каждое воскресенье в Ниццу в русскую церковь ездила.

— Далеко ее дом? — спросила девушка.

— По дороге далеко, а если через сады идти, то километра три.

Неизвестно, как Шарманщикову удалось договориться с хозяином, но за ужином граф сказал:

— Завтра утром все вместе едем в Турин подавать документы на удочерение.

Аня даже не стала это переводить, посмотрела на Константина Ивановича:

— Почему Вы решили, что я соглашусь?

— Потому что старику надо помочь. Поместье он продавать не хочет, а в наследство оставит. Я ему пообещал дать денег на ремонт дома, купить оборудование для разлива вина и на жизнь подкинуть. А Вы так и останетесь Анной Сергеевной Шептало, только у Вас еще будет итальянский паспорт на имя Анны Оливетти дель Монте Карло или как там по-итальянски. Будете без всяких виз приезжать сюда и жить сколько захотите, по Европе свободно перемещаться. Может быть, Вам это и не надо, но подумайте о старике. Посмотрите на него: он весь светится от счастья.

— От вина, — продолжала спорить девушка, — Вы его напоили, вот он и светится. А протрезвеет, все забудет.

— Забудет — напоминать не стану, — пожал плечом Шарманщиков, — только ему хуже будет, а не Вам.

Утром Аню разбудили не птицы, не солнце, а осторожный стук в дверь.

— Синьорина, — раздался голос дона Луиджи, — не забывайте — у нас важная деловая поездка.

Солнца как раз не было. Небо заволокло тучами, но дождь проходил стороной. Были видны серые полосы, заштриховавшие верхушки гор на горизонте.

— Мы уже предупредили адвоката и нотариуса, — радовался синьор Оливетти, усевшись на заднее сиденье «бентли».

А увидев недовольное лицо Ани, пожал ее ладонь.

— Успокойтесь, синьорина, я не буду заставлять Вас называть меня папой, хотя Вы мне очень нравитесь. И Франческе тоже нравитесь, не говоря, естественно, о Паоло.

До Турина ехали молча, хотя и весь путь занял не больше часа. Когда въехали в город, Аня подумала вдруг, как обычно в ситуациях для себя неожиданных: «Это все неправда. На самом деле мужчины приехали в Турин за покупками. Скажут сейчас: здорово мы тебя разыграли и пойдут пить пиво или выбирать галстуки». Она была уверена, что именно так и случится, даже когда переводила Саше, сидящему за рулем, указания дона Луиджи: направо, прямо, снова направо, на том повороте — налево…

Синьор Оливетти позвонил по телефону:

— Мы подъезжаем в бежевом «бентли».

Вскоре автомобиль остановился у стеклянной двери офиса и человек в строгом черном костюме открыл дверь, помогая выйти из автомобиля графу, а потом протянул руку Ане.

От нее не потребовали никаких документов кроме паспорта. Константин Иванович сидел в кресле, закрыв глаза, а Саша неизвестно чему улыбался, что весьма злило Аню. Наконец ее заставили подписать какие-то листы: прошение о предоставлении ей итальянского гражданства, соглашение об особых условиях при вступлении в права собственности…

— Какой собственности? — не поняла она.

— Граф оформил дарственную на свою дочь, — объяснил нотариус, — это ускорит получение гражданства. А в особых условиях Вы обязуетесь содержать графа до конца его дней, предоставлять кров в своем доме, а также обеспечить жильем и работой чету…

— Погодите! — перебила нотариуса девушка и посмотрела на дона Луиджи, — мы так не договаривались! Вы хотели меня только удочерить. Содержать я не отказываюсь, но поместья у графа не хочу отбирать.

— Замечательно, — неизвестно чемуобрадовался синьор Оливетти, — теперь у нас самая настоящая семья: не успели Вы стать моей дочерью, а у нас уже конфликт отцов и детей.

— Я больше ничего подписывать не буду, — заявила Аня.

А нотариус собрал все бумаги и, складывая их в папочку, успокоил ее:

— А ничего уже не надо подписывать: Вы все уже подписали. Через неделю удочерение будет признано официально и зарегистрировано в мэрии Турина, после чего заявление на предоставление гражданства отправится в канцелярию Президента республики. А дальше все зависит от чиновников.

Все непонятно чему радовались. Даже очкастая секретарша, которая отбарабанила тексты документов на компьютере, подскочила:

— Поздравляю, синьора графиня.

— Синьорина, — поправил ее дон Луиджи, — она — моя дочь, а не жена.

Наконец хлынул дождь. Если он и не смыл все сомнения, то, по крайней мере, лишил девушку всякого желания сопротивляться и спорить, тем более, что смысла в этом уже не было никакого.

— Без меня меня женили, — пошутил Саша.

Это очень разозлило Шарманщикова. Обычно спокойный, он вдруг начал выговаривать шутнику, что его это абсолютно не касается и что если он еще раз ляпнет нечто подобное, то будет отправлен в Россию.

А старый граф, закрыв глаза, прижался виском к оконному стеклу и возвращался домой совершенно довольный.

Грунтовая дорога утопала в тумане. Ливень хлестал по апельсиновым деревьям, сбивая листья и редкие апельсины. Когда подъехали к дому, Саша открыл дверь и проводил Аню до дверей, накрыв своей курткой. У входа его встретила Франческа и протянула зонтик, чтобы он помог дойти и графу. Константин Иванович остался в машине.

— До свидания, Анечка, — вдруг сказал молодой человек, ладонью сбрасывая влагу с волос, — мы с дядей Костей рванем в Монако, чтобы дела закончить, а Вам все равно надо здесь сидеть — чиновники обязательно нагрянут, да еще врача притащат, чтобы проверить Вашего папашку на вменяемость.

Он помчался к машине, а девушка выскочила следом. Рванула тяжелую дверь «бентли».

— Бросаете меня, да? — закричала она.

Саша удивленно посмотрел на нее, а Константин Иванович начал не очень уверенно оправдываться:

— У нас дела. Надо денег заработать, чтобы Луиджи помочь. Мы ведь обещали. А через неделю вернемся и поживем здесь подольше: заводик винный поставим, на горе Монте-Карло горнолыжную трассу соорудим.

— Здесь зимы не бывает, — сказала Аня.

— Снега завезем, а пока отпусти нас, милая! — взмолился Шарманщиков.

Аня глянула за окно, к машине, поскальзываясь на размокшей земле, спешил старичок-граф с зонтиком. А вслед ему что-то кричала Франческа.

— Хорошо, — согласилась девушка, — но через неделю приезжайте обязательно.

— Куда же мы денемся, — вздохнул Шарманщиков.

Аня встала под зонтик и, обняв старичка за талию, прижав его к себе, пошла с ним к дому. Граф даже не пытался вырваться, хотя зонт укрывал от дождя лишь половину каждого из них. Константин Иванович смотрел им вслед до тех пор, пока не захлопнулась входная дверь.

— Что-то опять у меня поджелудочная разболелась. Заскочи по дороге в какую-нибудь аптеку, а то у меня все лекарства в гостинице остались.

Аня посмотрела в мутное окно первого этажа, как отъезжает автомобиль, потом прижалась спиной к холодной стене чужого дома, который по нелепой случайности стал ее собственностью; еще совсем недавно они с мамой мечтали о маленькой однокомнатной квартирке, а теперь вот есть замок в Италии, но мамы нет и не будет никогда. Захотелось заплакать, но дон Луиджи сказал служанке:

— Вот тебе, Франческа, новая хозяйка. Теперь она — графиня, а я буду цветочки выращивать.

— А ну Вас, — отмахнулась от его объятий служанка.

Она недоверчиво посмотрела на девушку, а та, оторвавшись от стены, подошла и поцеловала Франческу, а затем старичка.

Дождь хлестал по стеклам и барабанил по высокой жестяной крыше. Сквозняк приносил с кухни запах зеленых яблок. И Ане показалось вдруг, что этот громадный дом стал ей чуточку роднее, а эти люди ближе, они теперь уже почти как родственники, а почему почти — других-то у нее вообще нет.

Глава пятая

Два дня шли дожди. Все это время Аня с доном Луиджи находились в библиотеке, но книги не читали, а играли в карты. В «Блэк Джек», на деньги, разумеется — ставка по одному франку. Синьор Оливетти выиграл за два дня двести двадцать четыре франка, что его чрезвычайно расстроило. Он даже хотел вернуть выигрыш.

— В картах нельзя быть такой невнимательной, доченька, — говорил он, а сам светился от радости.

Он был счастлив не от того, что выиграл тридцать долларов, а от того, что теперь есть с кем играть в карты и есть кого называть «доченькой» — даже в шутку.

Комната Ани теперь преобразилась. На полу теперь лежал ковер, в один угол поставили плюшевое кресло, в другой — столик с древним телевизором «SONY». Появился даже шкаф, который притащили сюда Паоло с Франческой и старым графом; втроем они пыхтели, надрываясь, пока Аня дочитывала в библиотеке «Сальто-Мортале». Удивительно, что нечто подобное произошло с ее собственной жизнью, которая подпрыгнула и, перевернувшись через голову, полностью изменилась. В комнате еще поставили туалетный столик с зеркалом и плюшевый пуфик перед ним.

Видя свое отражение, девушка удивлялась, что изменилось все, кроме нее самой. Те же волосы, глаза и вздернутый нос, который она ненавидела и который когда-то так нравился Филиппу. Он очень часто, звоня по телефону, вместо «Здравствуй» говорил «Привет, курносая!», и тогда ей было приятно и тепло от его голоса. Но это происходило давно, в другой жизни, где была маленькая квартирка, в которой властвовали вечно пьяные соседи; в той жизни было все, чего нет сейчас, и не было ничего, что теперь ее окружает и к чему она начинает привыкать. К хорошему привыкаешь очень быстро, плохое всегда будет казаться назойливым временным гостем.

Через два дня, проснувшись и увидев за окном рассветное солнце, Аня сказала, подойдя к зеркалу:

— Доброе утро, синьорина графиня. Сегодня хорошая погода, значит, будем делать визиты.

За завтраком она спросила дона Луиджи, знаком ли он с русской княгиней. Синьор Оливетти даже не удивился тому, что его приемная дочь кое-что знает о некоторых представителях местного знатного общества.

— Да ну ее, — отмахнулся граф, — боюсь я ее.

И рассказал замечательную историю о том, как однажды, будучи мальчишкой, отправлялся воровать апельсины на соседскую плантацию и эта русская застукала его. Она не ругала, не хватала за ухо, не говорила, мол, зачем к нам залез — у вас самих апельсиновыми деревьями двести гектаров засажено. Она взяла его за руку, провела в свой дом, напоила сладким пивом, а потом дала мешок с апельсинами, который он с трудом дотащил до дому.

— Сладкое пиво? — удивилась Аня и догадалась: — квас?

— Да, да, — вспомнил старик, — квас. Очень вкусно.

— Сколько же ей лет, — поразилась девушка, — если она Вас мальчишкой еще ловила?

Синьор Оливетти задумался, начал старательно загибать пальцы.

— Если мне сто пятьдесят, то ей должно быть двести восемьдесят, — серьезно заявил он.

Но идти в гости к русской княгине наотрез отказался, да и Ане не советовал.

— Что там делать? — спросил дон Луиджи самого себя, — квас у нее, наверное, закончился, ведь столько лет прошло.

Но девушка пошла, о чем сначала весьма пожалела. Синьор Оливетти сказал, что через сад километра три, а по дороге дальше; путем несложных подсчетов Аня предположила: расстояние до дома княгини самое большее девять километров, если принять обходной путь за полуокружность, а расстояние через сад — за диаметр. А на самом деле путь по дороге должен быть еще меньше. Оказалось, наоборот. Она шла два часа, прежде чем увидела узкую мощеную дорогу, о которой ей говорил дон Луиджи, пошла по ней, и это заняло еще сорок минут.

Дом княгини был больше графского, и стены его были густо увиты плющом и душистым горошком. Настолько плотно эти заросли прикрывали стены, что спрятали даже вход в дом, оставляя зрителю созерцать лишь ступени крыльца. Возле дверей не было кнопки электрического звонка, болтался только шнур с бронзовым кольцом, дернув за который, Аня услышала в глубине здания приглушенный удар колокола или гонга. Через пару минут дверь отворилась и на фоне сумрачного полумрака появилась итальянка лет тридцати. Аня поздоровалась и спросила:

— Дома ли княгиня и сможет ли она принять соседку?

— Спрошу, — ответила итальянка и захлопнула дверь перед самым Аниным носом.

Тут же, правда, служанка одумалась. Отворила дверь и, пропуская девушку в дом, приказала:

— Стойте здесь и никуда не ходите: я скоро вернусь.

Ждать пришлось долго. Аня присела на скрипучий стул, на котором лежала бархатная подушечка с кистями, и стала рассматривать внутреннее убранство дома. Диваны и кресла в белых чехлах, картины на стенах: морские пейзажи и батальные сцены, портрет какого-то царского генерала с золотыми эполетами на плечах, еще один генерал с седой бородой, лежащей на ленте ордена, идущей через всю грудь, еще один портрет молодой светловолосой красавицы в шляпке с короткой вуалькой по моде двадцатых годов. Хозяйка?

Аня поднялась со стула и подошла к портрету. Девушка на портрете была, очевидно, одних лет с нею, и оттого, наверное, казалось, что они чем-то схожи. Тень от вуальки падала на глаза, поэтому глаза и все лицо были печальными. Черная шелковая перчатка на руке, поверх которой перстень с бриллиантом и обручальное кольцо. За спиной красавицы на портрете бульвар — может быть, парижский, а скорее всего какого-то южного города, но не российского — это точно.

Наконец раздались шаги и снова появилась служанка.

— А как доложить? — спросила она и тут же сообщила: — только госпожа все равно не принимает.

— Доложи, что явилась соседка — Анна Оливетти… Урожденная Шептало, — добавила Аня после некоторой паузы.

Возвращаться домой, не передохнув, не хотелось и потому приходилось быть навязчивой. Снова опустилась на стул, ноги гудели после почти трехчасовой ходьбы. Наконец раздались быстрые шаги, вернулась служанка.

— К сожалению, госпожа сегодня не расположена, если бы Вы предупредили.

— Телефон у вас есть? — вспомнила Аня о современных средствах коммуникации.

— Есть, — обрадовалась служанка, — только он не работает.

— И то хорошо, — согласилась гостья, — когда он заработает, я позвоню.

Поднялась с подушечки и направилась к двери, но не успела даже открыть ее, как услышала за спиной:

— Погоди, милая. Задержись на минутку.

Сказано было по-русски. Аня обернулась и увидела в дверном проеме высокую старуху. Она была ни худа, ни толста, и только подойдя к ней ближе, девушка увидела морщинистое лицо и седые, зачесанные назад волосы.

— Добрый день, — поздоровалась Аня по-русски.

— Добрый, — кивнула княгиня и спросила: — так это ты, барышня, за молодого графа замуж вышла?

— Какой же он молодой? — удивилась девушка.

— Для меня он — мальчишка, — сурово произнесла хозяйка, — а если он стар для тебя, то зачем замуж выходила за него?

Удивительно, как это все знают в доме, в котором нет телефона: Аня попыталась объяснить, что она — не жена дона Луиджи, а всего-навсего — приемная дочь, и то фиктивно, произнесла лишь: «Да я…», потом повернулась и пошла к выходу.

Но властная хозяйка опять сказала:

— Погоди!

И даже тростью о пол стукнула.

— Откуда родом будешь?

— Из Петербурга.

Лицо старухи несколько смягчилось. Или это только показалось.

— На Васильевском жила. На Десятой линии.

— Далеко от Бестужевских курсов? — спросила старуха, но не стала дожидаться ответа — и так понятно, что рядом, — а я на Шестнадцатой, в деревянном домике — он второй от Среднего проспекта. Жив он еще?

Аня покачала головой — как может сохраниться деревянный домик, но вдруг вспомнила:

— Еще лет пять назад стоял. Двухэтажный, в землю вросший, но потом его снесли, и на его месте теперь новый — семиэтажный с подземным гаражом.

— Точно, двухэтажный, — вздохнула старуха, — во дворе сарайчик дровяной и проход на Пятнадцатую почти к самой гимназии.

— Там теперь школа. В ней моя мама преподавала.

— Мать в Петербурге осталась?

— Она умерла чуть больше месяца назад, — тихо ответила, отвернувшись в сторону, девушка.

Старуха посмотрела внимательно на гостью:

— Пойдем чай пить.

Звали ее Анна Ивановна Радецкая.

Анна Ивановна вдруг стала неожиданно любезна, а девушка, и без того чувствуя неловкость за этот неожиданный визит, теперь и вовсе стушевалась, опустила глаза, тут же подняла взгляд, но не выше начищенного бока пузатого самовара с выбитыми на нем медалями.

— Ты тоже, небось, не в роскоши жила? — спросила старуха.

Аня кивнула и, увидев, как ее отражение на блестящей меди мотнуло головой, отвернулась.

— Ну хоть в своем доме жила. С родными людьми.

Откуда ей знать? Ане вдруг захотелось рассказать все о себе, но только кому это интересно — пусть лучше ее считают авантюристкой, облапошившей выжившего из ума старого графа. Хотя, наверное, хозяйке и неинтересно знать про ее жизнь; она сама поболтать не прочь: скучно одной жить, а еще неожиданно гостью Бог послал.

Старуха вдруг закрыла глаза, словно пыталась что-то вспомнить, а потом начала рассказывать.

— Мать моя служила у князей Барятинских в имении. Не служила — прислуживала, конечно. Там же и я родилась. Это уже потом, когда мне еще года три было, приехал князь Иван Александрович и увез нас с мамой в Петербург. Имение я не помню, а вот нашу комнату в цокольном этаже особняка на Английской набережной не забуду уже никогда. Князь тогда в Петербурге пробыл недолго, укатил за границу — он хоть и военным был, но состоял на дипломатической службе, а в доме на набережной осталась его мать — старая княгиня, ну и прислуга, конечно. Окна нашей каморки выходили в маленький темный дворик, где росли лопухи и стрекотали неизвестно как попавшие туда кузнечики. По дому мне ходить было запрещено, но однажды, когда я вышла в вестибюль, чтобы посмотреть на разлившуюся Неву, старая княгиня, увидавшая меня с площадки лестницы, позвала:

— Поди сюда!

Она подвела меня к дверям комнаты, сказала: «Стой здесь!», сама зашла и вскоре вышла с фарфоровой куклой. «На!» Я взяла, а княгиня махнула рукой: «Ступай к себе!» Она была вдовой князя Александра Ивановича — генерала-фельдмаршала, покорителя Кавказа, пленившего Шамиля. В юности он учился в школе гвардейских подпрапорщиков вместе с Лермонтовым, чья фамилия вообще не упоминалась в приличном обществе. Лермонтов был известен стишками непристойного содержания, в которых описывал жизнь юнкеров. В одном из них он упомянул и Барятинского.

И так далее. Барятинский обиделся смертельно, хотел вызвать Лермонтова на дуэль, но их помирил Мартынов, который через восемь лет сам вызвал на дуэль известного поэта, не имея, впрочем, цели убить его, а просто потому, что правила были такие. Мартынов вытянул руку и выстрелил, рассчитывая промахнуться, но попал Лермонтову в сердце. Но это было позже, а тогда оскорбленный Барятинский ушел из училища, дорога в гвардию была для него закрыта, он поступил в армейский драгунский полк, что, впрочем, не помешало ему стать полководцем и героем. Умер он в 1879 году, когда его сын заканчивал учебу в Пажеском корпусе.

Я росла, старая княгиня меня по-прежнему не замечала, забыла, видать, и о кукле, ею же подаренной, да вообще про то, кто я и откуда. А князь Иван Иванович приезжал иногда, жил, правда не долго, в своем доме, но когда приезжал, то в эти дни или, лучше сказать, ночи мама моя в каморке нашей отсутствовала. Иван Иванович был не женат, и, судя по всему, это обстоятельство очень печалило старую княгиню. Несколько раз я слышала, случайно оказываясь неподалеку, как княгиня убеждала сына поскорее жениться, пока она еще жива. Правда, заметив меня, старуха переходила на французский, не догадываясь, что я все понимаю. Она даже плакала.

Наконец Иван Александрович согласился: то ли мать пожалел, то ли невеста оказалась хороша собой и богата, но от горничной с ее ребенком необходимо было избавиться. От кого-то князь узнал, что на Шестнадцатой линии офицерская вдова сдает этаж в своем домике, и отправил нас туда. В лодку погрузили наши пожитки, мешок с бельем да швейную машинку «Зингер», подаренную княгиней, я в последний раз посмотрела на дом, в котором жила, и увидела вышедшую на крыльцо княгиню.

— Поди сюда! — позвала она.

Я подошла испуганная, а старуха протянула мне что-то в кулаке, разжала ладонь, и я увидела золотой крестик с цепочкой.

— Носи! — строго произнесла она, — молись Богу, и он тебя не оставит.

И она надела на меня цепочку с крестиком.

Офицерской вдове — владелице домика было около сорока лет, она смеялась по любому поводу, а краснела порой без всякого повода.

На подоконнике в ее комнате стояли клетки с канарейками, в теплые дни вдова растворяла окно и разговаривала через улицу с женой железнодорожного кондуктора, которая жила напротив.

Князь Барятинский женился и уехал с молодой женой в Париж, но это меня заботило мало, осенью меня отдали в гимназию, и я стала привыкать к новой жизни. Мы не бедствовали, какие-то деньги у мамы моей были, и к тому же она шила платья и для вдовы, и для жены кондуктора, и для других дам, обитавших неподалеку. У меня появились подружки, одна из них, как водится, самая лучшая, самая близкая. Что мне до какого-то князя.

Он появился в нашем домике через год, даже прожил в маминой комнате пару недель. Вечерами он в маленькой гостиной первого этажа играл на гитаре и пел романсы. Офицерская вдова из коридора глядела на его генеральский мундир, краснела и хихикала от радости за постояльцев.

Но счастье старательно обходило наш домик. Барятинский снова уехал, вскоре у меня появился братик, а у офицерской вдовы — ухажер. Предмет вдовьей страсти был черняв и кудряв, каждое утро он в протертой военной шинели останавливался под нашими окнами и пел романсы. Громко и пронзительно. Чаще всего — «Маруся отравилась, в больницу повезли…» Вдова пряталась за занавеской, поглядывая за улицей в щелочку, и плакала. Чернявый был шарманщиком.

— Он такой несчастный! Такой несчастный, — шепотом делилась с моей мамой вдова, — представь себе, Наташа, это он был юнкером. За участие в дуэли со смертоубийственным исходом его сослали на каторгу. А теперь он вернулся. Все, ты представляешь, все отвернулись от него! Друзья, родственники, даже невеста! Она вышла замуж за другого. Она теперь жена купца-миллионщика, страдает, конечно. А он гордый! Ходит по улицам со своей шарманкой и поет, чтобы заглушить боль.

Страсть все-таки победила природную стыдливость вдовы. Однажды она выбросила в окошко записку, в которой назначила черноволосому красавцу свидание в дровяном сарае.

Шарманщик стал бывать у нас часто, хотя мог пропадать и неделями. В дровяном сарайчике ему оборудовали комнатку, поставили там печку, чтобы несчастному не холодно было, но он всем запретил строго-настрого заходить туда: мне, маме, а вдове в первую очередь. К нему туда часто приходили знакомые — иногда оборванцы, а порой и вполне приличные на вид люди. Впрочем, мне до него не было никакого дела. Волновало совсем другое: мама начала выпивать. Не напивалась, конечно, но все же. А как выпьет винца, начинала плакать безутешно.

Весна шестнадцатого года была слякотной. В апреле чуть ли не каждый день с неба сыпался то дождь, то мокрый снег. И вот однажды меня разбудило солнце. Сразу стало светло на душе, мама что-то напевала вполголоса, маленький брат смеялся, глядя в окно. На подоконнике стояла клетка с чижиком, и даже птичка радостно чирикала, словно понимая, что через несколько дней ее выпустят на волю — приближался праздник Пасхи. Шарманщик не появлялся около двух недель, но в тот день он пришел к обеду. По такому случаю вдова накрыла стол в гостиной, повздыхала, что не может его как должно угостить — ведь пост, но бутылку крымской мадеры все же достала.

Чернявый откупорил ее, разлил по рюмочкам и весело произнес:

— Хороший нынче день! Князь Барятинский час назад мне четвертную подарил!

Мама, конечно, побледнела, а шарманщик рассказал, что он проходил по Английской набережной и видел, как из особняка Барятинских выносили чемоданы — князь Иван Александрович собирался отправиться на фронт. Когда услышал звуки шарманки, сам спустился с крыльца и, подойдя, спросил чернявого, на котором была его обычная шинель:

— Где воевал, герой?

— В Галиции, Ваше Высокопревосходительство, — отрапортовал шарманщик, — у генерала Брусилова в кавалерии. Теперь отправлен в полную отставку по причине ранения и тяжелой контузии.

И тогда Иван Александрович дал ему двадцать пять рублей.

Мама моя как услышала, что князь на фронт отправляется, взглянула на часы с кукушкой и прошептала:

— Не уехал еще. Они в этот час как раз обедают.

Вскочила, набросила платок на голову и выскочила на улицу. А я за ней чуть позже — пока сообразила, пока пальто надела. Я только Большой проспект пересекла, а мама уже к набережной Невы подбегает. Она решила Неву по льду перейти, как раз к дому Барятинских и вышла бы. Я смотрела, как ее фигурка уходит по темному льду, и кричала:

— Не надо! Вернись обратно!

А когда увидела, как она провалилась в воду, бросилась было к ней, но меня люди уже схватили: «Куда ты, девочка? Лед-то ведь совсем тонкий! Не переживай, ничего с твоей мамой не случится».

Но ее течением сразу под лед затянуло.

На поминках вдова рыдала в голос, а шарманщик, который уже перебрался жить в дом, успокаивал ее:

— Да будет тебе убиваться! Не плачь, рыбонька. Мы ведь детишек не бросим, поможем им.

Гости ушли, мы с братом легли в своей комнатке. Некоторое время я слышала, как за стенкой плачет вдова, что-то шепчет ей чернявый, а потом заснула.

Очнулась под утро и не могла понять, что вокруг меня. Показалось, будто я в другом мире: перед глазами молочная пелена, а голова раскалывается от боли. Поднялась на постели и чуть было не потеряла сознание от горечи, обжигающей мои легкие. Но все же успела открыть окно, схватить брата и выпрыгнуть с ним во двор. Думала, пожар. Как было на самом деле, сказать трудно; скорее всего, пьяная хозяйка закрыла заслонку печки, чтобы угли долго хранили тепло, а потом бросила туда несколько поленьев — вот дым и пошел в комнаты. А может, это шарманщик подстроил. В ту ночь он не ночевал, а вернулся утром и даже плакал, узнав, что хозяйка домика угорела насмерть. Оказывается, они уже полгода были мужем и женой, тайно обвенчавшись в церкви на Смоленском кладбище.

В гимназии я больше не появлялась. Во-первых, надо было за домом следить и заботиться о брате. А во-вторых, не было денег вовсе. У матери были какие-то сбережения, но все они исчезли. Шарманщик сказал сразу: «Кормить вас не могу, сам живу впроголодь. Но вы можете мне помогать копеечку зарабатывать». Однажды он, вспомнив, что моя мама хорошо пела, решил меня испытать и попросил спеть. Я хотела исполнить какой-то романс, еле слышно пропела какую-то фразу, а он, услышав, обрадовался:

— Будешь со мной по дворам ходить. За твой голос больше подавать будут.

Заставил меня надеть какое-то тряпье, и начали мы по городу бродить. Он на шарманке пиликает, я пою, а братец маленький с картузом публику обходит. Несколько раз подружек по гимназии встречала, отворачивалась и плакала от стыда, но и они делали вид, будто не знают меня. Только одна — самая близкая — добрая Катюша Корсакова долгое время к нам приходила, один раз даже с мамой — уговаривала меня вместе с братом к ним перебраться. Но шарманщик наорал на них, и они ушли.

Самое ужасное было то, что шарманщик оказался главарем шайки воров-карманников.

За окнами смеркалось, да и в доме был полумрак. Самовар остыл. Хозяйка замолчала на мгновение. Аня сидела ни жива ни мертва, не веря в подобные совпаденья. Она решила пока ничего не рассказывать старой графине, дослушать ее рассказ. Но тут в двери кто-то постучал; не в дверь комнаты, а в громадные входные двери дома. Затарабанил с яростной силой. Это дон Луиджи примчался, встревоженный пропажей приемной дочери.

— Откройте немедленно, — кричал он.

А потом еще громче:

— Доченька, ты жива?

Хозяйка усмехнулась и поднялась из кресел:

— Приходи завтра, — сказала она, — а то он мне весь дом разнесет.

Обняла гостью и поцеловала ее в обе щеки.

Остаток вечера Аня думала о старой графине, но потом тревога за Константина Ивановича и Сашу вытеснила эти мысли. И все же, уже ночью, перед тем как заснуть, девушка решила отправиться к Радецкой с самого утра: старушка не успела многое рассказать. Хотя история про шарманщика и маленького мальчика не более чем совпадение с той, что поведал когда-то дядя Костя. Мало ли по Петрограду бродило тогда шарманщиков? Конечно, совпадение. «Но все равно, надо получше расспросить Анну Ивановну, — решила девушка, — совпадения ведь тоже не случайны.»

— Тебе, наверное, интересно узнать, как вдруг дочка горничной стала графиней? — спросила Анна Ивановна.

Гостья кивнула, а потом, сообразив, что это не очень-то вежливо, произнесла:

— Будьте так любезны, расскажите, пожалуйста!

— Ну да, конечно, — усмехнулась старуха, — Радецкие-то не какие-то там Оливкины. Радецких все знают. Граф Федор Федорович — генерал от инфантерии, своим участием в турецкой войне прославил фамилию. Федор Федорович, кстати, — дед моего мужа.

Вся Россия следила за боевыми действиями на Балканах, где русская армия воевала с турками, освобождая Болгарию. Следила настолько внимательно, что скоро фраза из секретного послания генерала Радецкого царю — «на Шипке все спокойно» стала нарицательной. Художник Верещагин даже создал триптих, на котором изображен замерзший русский солдат. Солдат на Шипке замерзло немало, а генерал Радецкий остался жить, увековечив свое участие одной-единственной фразой. И если через тридцать лет гимназистам задавали на уроке вопрос: «А кто командовал русскими войсками на Балканах?», даже двоечник отвечал: «Великий Князь Николай Николаевич, генерал Скобелев и генерал Радецкий, который сказал…» Ну и так далее.

Анна Ивановна прославленному генералу никакой родней не была, если не считать, что вышла замуж за его внука. Причем, познакомилась с ним при обстоятельствах весьма трагических и для себя, и для него, и для всей страны.

Старуха показывала гостье семейные альбомы.

— Этот бравый поручик — мой муж, но тогда мы еще не были знакомы: в конце шестнадцатого года он приезжал в Петербург и сфотографировался, а это наше венчание в Румынии, это — моя свекровь, это князь Иван Александрович Барятинский, это я — в тридцатом году в Ницце, можете сравнить с оригиналом, сидящим перед Вами. Это опять муж, только еще в кадетском корпусе, он же — юнкер. А моих детских фотографий нет. Наверное, и не было никогда — мы очень бедно жили. Впрочем, может, это меня и спасло — нужда закаляет характер, дает шанс выжить, когда другие, может быть, тоже стойкие, но не знавшие бедности — не выдерживают. Ну, слушай продолжение моей истории. Больше года мы бродили по улицам, вечерами возвращались, с трудом передвигая ноги. Ближе к ночи к шарманщику приходили карманники и приносили дневную выручку — всю, без утайки, а он уж распределял, кому сколько дать, а сколько оставить себе и на нужды всей шайки. Был он человеком далеко не бедным, но ходил всегда в одной и той же шинели: похоже было, что подобная жизнь нравилась ему. Подручных своих он презирал и, как мне казалось, меня с братцем тоже. Часто некоторые из его приближенных оставались у нас переночевать и попьянствовать. Тогда приводили женщин, порой это были совсем девчонки — младше меня, ставили на граммофон пластинки и подпевали Шаляпину: «Эй, дубинушка, ухнем!». С той поры я эту песню слушать не могу и Шаляпина тоже. Мы с братом в своей комнатке пытаемся заснуть, а все равно страшно и обидно за свою судьбу. Дверь я, конечно, на запор закрывала, но что для вора запоры! Однажды ночью проснулась оттого, что кто-то дышит мне в лицо; хотела вскочить, а шарманщик меня за плечи держит. «Тихо, птичка, мальца разбудишь!» От него потом пахнет и водкой разит, но мне не то страшно, а то, что он в одном исподнем ко мне прокрался. Прижимается ко мне, и нательный крест его — большой оловянный в мою грудь больно колет. «Люба ты мне, — шепчет, — давай вместе как муж с женой жить! Ты у меня королевной будешь, в шелках и в бархате щеголять будешь; я дом каменный куплю, прислугу наймем, а ты им всем по щекам, по щекам…» Шепчет он, а сам сорочку мне задирает и ноги начинает мои целовать. «Скоро, соловушка, весь мир перевернется и мы с тобой на самом верху окажемся!» У меня от страха голос пропал, дрожь бьет, не могу даже слова сказать, чтобы отстал он от меня, но все равно по стене рукой шарю, где у меня над изголовьем лампа керосиновая висела; нащупала, сняла и ударила его со всего размаха. Шарманщик на пол повалился, я к дверям босяком по осколкам стекла, но он меня снова хватает, щека его разрезана, кровь хлещет. «Такая ты мне еще больше мила: такие не предают мужей!» И хохочет уже во весь голос. Я его снова лампой по голове и ну вон из дому, как была в одной сорочке — через дорогу к кондукторше. В окно ее колотила, кондукторша бессонницей мучалась и вовремя открыла: успела я заскочить в чужой дом перед самым носом негодяя.

— Утром пойдем к квартальному, — сказала соседка, — пусть его на каторгу упекут. Заживете с братиком как люди, а мы всей улицей вам помогать станем.

Но квартальные и околоточные у шарманщика кормятся, деньги от него получают — меня еще хотели схватить за то, что я будто бы на законного хозяина дома с ножом бросилась и лицо ему сильно повредила. Сбежала я в Гавань на Канареечную улицу, нанялась в прислуги к двум старушкам-сестрам, у них свой домик и садик при нем; я у них и за кухарку, и за прачку, и за курами слежу, а сама только и думаю о том, как бы брата из неволи выручить. Караулила часто возле домика на Шестнадцатой линии, но все без толку. А потом случайно узнала, что шарманщика схватила полиция, а братца определили в приют. Кинулась я к Катюше Корсаковой, наняли мы пролетку и помчались по городу, по всем сиротским домам. Но нигде брата не было. А тут как назло революция. Хотя никто тогда о ней ничего не знал. В газетах написали, правда, что правительство скинули и скоро будет назначено новое, но какое мне дело до правительств: их за полгода и без того уже несколько раз поменяли. Но по городу стали вдруг разъезжать в автомобилях бородатые солдаты и пьяные матросы, все мостовые покрылись шелухой от семечек, а на стенах висели плакаты: «Мир — народам, фабрики — рабочим, земля — крестьянам, власть — Советам, война дворцам». Много разных глупостей писали, но грабили на улицах постоянно. Барышням из дому выходить было особенно опасно. На меня — на бродяжку и то несколько раз матросы набрасывались, но Бог спасал, и к тому же я все проходные дворы в городе знала, убегала быстро и пряталась где-нибудь за поленницей.

Как-то возвращаюсь на Канареечную, а меня одна из старушек поджидает.

— Ой, не ходи туда, милая, — шепчет, — за тобой из ЧК приехали. Один какой-то их начальник, весь в кожаной одежде, в комнате сидит, а другие во дворике и на улочке прячутся с ружьями.

Я понять ничего не могу, а старушка продолжает:

— Грозный такой начальник, строгий, видать, все про тебя расспрашивает и наливочку нашу попивает. Мы ему уж курочку сварили, сметанки дали, а он все одно талдычит солдатам: «Как появится девка, сразу хватайте, но чтоб не били ее, а поласковее!» Шрам у него большущий: от виска, стало быть, и до самой шеи.

Поняла я, кто это за мной явился, и спрашиваю:

— А что он еще говорил? Может обронил словечко о моем братце?

Старушка задумалась и вспомнила вдруг:

— Говорил, ей-богу, говорил! Сказал, будто мальчонку его старые знакомцы с собой в Ростов забрали. Там теперь, дескать, генерал Каледин белую гвардию собирает и много из-за того всякой богатой сволочи в Ростове набралось: дескать, для шарманщиков там рай. А сам этот, который со шрамом, про себя сказал, что теперь на Английской набережной живет — ему будто целый дом под квартиру дан. Увидишь Аньку, так и передай, чтобы сама приходила, а то потом будут ей революционные санкции за неявку.

Поняла я только одно: кондукторша испугалась революционных санкций и рассказала шарманщику, где я прячусь. Но мне уже было все равно: на следующий день старушки принесли узелок с моими вещами. Дали немного керенок на дорогу, вареной картошки и хлеба. С тем я и отправилась на Николаевский вокзал. Удалось втиснуться в вагон поезда, идущего куда-то на юг, проехать в нем трое суток, а потом свалиться в горячке.

…Как меня сняли с поезда — не помню, я и поезда не помню, только вокзал, давка, крики, а потом очнулась в тифозном бараке под Тамбовом. Вперемешку лежали трупы и еще живые люди, сюда же приносили больных, чтобы оставить там умирать. Хватит об этом — ничего интересного в этом нет. Выжила я каким-то образом, поплелась на станцию, на мне лохмотья — хуже нищенских, от голода голова кружится и от слабости после болезни. На станции поезд стоит и толпа его штурмует. Все вагоны зеленые, а один пульмановский желтый — первого класса, стало быть. На этот вагон не кидаются, потому что солдаты его охраняют, а на площадках еще и офицеры из пассажиров с револьверами. Прохожу мимо, вдруг крик.

— Федотова! Анечка!

А я уже и забыла, как меня зовут. Даже не оборачиваюсь. Тогда солдат за руку меня хватает: «Барышня, кажется, Вас кличут». Показал на окно, а там подруга моя по гимназии, та самая Катюша Корсакова — добрая душа. Провели меня в их купе: она там с мамой и какой-то старик в шубе с женой. Старуха пенсне на нос нацепила и поморщилась. От меня бараком, кровью, хлоркой смердит. Стриженная я наголо и в лохмотьях, естественно. А подружка, царство ей небесное, меня обнимает и плачет от радости, что мы встретились. Старичка попросили удалиться, подружка чемодан открыла, стали меня переодевать, дама в пенсне сразу же сама выскочила: кому охота на скелетов смотреть. Подобрали мне платьице бархатное, ботинки кожаные. Но все это на мне болтается. Меня вскоре накормили, положили спать, и когда я глаза открыла, вокруг была ночь. Колеса стучат. Подруга рядом со мной на диване спит, а матери ее места не хватило — она на чемоданах сидит, молитвы читает. За дочь свою Бога молит, за мужа и сыновей, которые неизвестно где, за меня — сироту и за всю Россию:

— Мати Препетая Царица Небесная…

Потом уже очнулась я днем от выстрелов. Поезд стоит, толпа людей вооруженных по вагону идут, а кто они — красные или просто бандиты, до сих пор не знаю. В купе заглядывают, офицеров ищут — вывели их, заставили сапоги и шинели снять и тут же расстреляли. Женщины заголосили, а когда вагон грабить начали, то и вовсе такой крик поднялся. К нам ворвались. Старик сам шубу сбросил, но его зачем-то с собой потащили, жена его кинулась за ним, вцепилась в него, а кто-то из грабителей саблей ее рубанул, чтобы под ногами не путалась. Мы только услышали, как страшно старик завыл.

Я в коридор выглянула: увидела старуху окровавленную и старик рядом на коленях. Его за шиворот оттягивают, а он в жену мертвую руками вцепился, тут его и пристрелили. Последнее, что увидела: у ног моих половинка пенсне лежит. Тут и меня отпихнули. В купе люди ворвались, сразу запахло луком и самогоном. Начали в чемоданах рыться, все из них выбрасывают. Мы втроем в угол забились. Мать подружки нас прикрывает. Покопались мужички в женском белье, ценного ничего не нашли и разозлились. «Ну что, гниды буржуйские, здесь вас кончать или на хутор отвезти позабавиться?» А сами на подругу мою поглядывают. Стали ее выдергивать, но потащили всех нас троих: мы ведь друг за дружку уцепились. Лупят ее маму, меня, но мне меньше достается — они вроде как брезгуют даже до меня дотронуться. «Пшла отсюда, вошь тифозная!» — орут. Потом один шашку из ножен вынул, размахнулся, хотел рубануть, но в коридоре тесно — за стену зацепил, выругался и ударил меня рукоятью в висок. Казалось, секунда прошла, а чувствую — платье на мне расстегивают. Еще в себя не пришла, отбиваться стала. А вагон уже грабят другие — в разбросанных вещах роются пассажиры из зеленых вагонов, тащат все, что осталось после бандитов. Выбралась из вагона, а на насыпи шарят в карманах у трупов. У офицеров расстрелянных портсигары вытаскивают, просто коробки с папиросами, френчи с мертвых снимают. Мать подруги зарубленная лежит. Ее уже раздели. Все вокруг орут, ругаются, дерутся из-за награбленного и наворованного.

Уже крестьянские подводы несутся, мужички тамбовские поживиться хотят. А поздно уже — ничего им не осталось. Стоят, смотрят на мертвецов, матерятся, сморкаются. Я одного старичка заприметила, подошла и попросила его похоронить маму, не говорю, что чужую, плакать начала. Сняла крестик золотой с цепочкой. «Вот, — говорю, — все, что есть у меня, заберите.» Он на меня, кривясь, поглядел, но крестик не взял тогда. «Тащи, — говорит, — свою мамку за ноги, поможешь мне на телегу закинуть.» Поехали мы с ним. Наконец деревушка показалась, церквушка и кладбище. Старик достал лопату, приказал мне могилу копать, а сам пообещал за батюшкой сбегать. Труп с телеги мы сняли. Он с подводой уехал. Я могилу рою. Земля мягкая — песка больше, чем земли, лопата острая, слишком острая. Закончила работу, сижу рядом с мертвой женщиной, жду священника и старика этого, хотя какой он старик. Это тогда мне казалось, что он старый, а было ему лет сорок или чуть больше. Черная борода с проседью и брови густые. Наконец слышу — подвода гремит. Он один приехал. «Нет у нас батюшки, уже год как нет — сбежал. Но мы сами с тобой обряд совершим, молитвы почитаем.» А сам еле на ногах стоит. Пил, видать, где-то, пока я копала. «Давай крестик с цепочкой», — говорит и руку протягивает. «Похороним сперва», — отвечаю, а сама пячусь от него, потому что у него под бровями уже недоброе что-то светится. Сел он, свернул самокруточку, затянулся махорочкой, я молитвы читаю. Три раза произнесла «Со святыми упокой» и говорю: «Помогите мертвое тело в могилу положить». А он за ноги труп подтянул и в яму спихнул. «Закапывай быстрее!» Забросала яму песком, он смотрит, усмехается. «Где ночевать думаешь? — спрашивает. — Давай у меня. Ночи темные, холодные, а у меня изба большая, я вдовец — согрею.» И ко мне подбирается. «Я — тифозная!» — кричу. А ему только смех: «Ко мне не пристанет — переболел уж. Так что садись в телегу, а не то!..» И нож достал. Тогда я размахнулась и ударила его лопатой. Он отшатнуться хотел, и я, сама не желая, ему по горлу резанула. Захрипел он и на могилу повалился. Бросилась я на подводу, хлещу лошадку вожжами, кое-как поплелась она, потом вроде рысью побежала и, конечно, к своему двору. А там толстая баба под окошком на скамеечке семечки лузгает.

— Эй, — кричит, — ты кто такова, чтобы на подводе моей разъезжать? Где мужик мой?

Я лошадь хлещу. А она на месте стоит. «Где Федька?» — голосит баба и на меня бросается. Лошадь дернула и понесла. Баба с телеги слетела, колесо ее переехало, подвода подпрыгнула, а потом и вовсе поскакала по кочкам и ухабам. Проскочила я лесок, к хутору какому-то выехала. А там гармошка играет, песни орут. Решила пойти проведать, как там и что. Лошадку в лесу оставила, за сараем каким-то притаилась, прислушиваюсь. Голоса, смех услыхала, шаги. За угол заскочила и в сарайчик прошмыгнула. А там подруга моя висит вся истерзанная. Сама ли повесилась или эти гады ее?

Через день я подводу с лошадью продала. Обменяла на хлеб, картошку, яйца и пошла к Ростову пешком. В Ростове жизнь веселая, войск много, рестораны открыты, оркестры духовые на улицах играют, влюбленные парочки в пролетках, пахнет цветами и шашлыками, которые местные армяне для господ офицеров на берегу Дона на углях жарят. А мне и податься некуда. Есть хочется, денег нет, а Христа ради просить гордость не дает. К домику подошла какому-то, гляжу, старушка на лавочке сидит — чистенькая, аккуратненькая и курочкам из ладошки пшено сыпет: «Цып-цып-цып». Я через плетень спрашиваю: «Бабушка, у Вас хлебушка не будет?»

Старушка подошла, пощупала платье на мне, хоть и в пыли все, но все же бархатное. Повздыхала добрая бабушка, ушла в дом, вернулась, неся ломоть хлеба черного и луковицу. «Сымай платье!» «Зачем?» «А что я тебе, так просто еду дам?»

День заканчивается, бреду по аллее. Слышу, шарманка пиликает — родной звук: даже на сердце полегчало. Подошла, дедуля стоит, за ручку крутит, а у него попугай на плече сидит и всем желающим за рубль из шляпы старика записочки с предсказанной судьбой вытаскивает. Подошла я, смотрю и улыбаюсь. «Ну-ка, Жако, — дедушка говорит, — предскажи судьбу барышне.» «Нет у меня денег Вам заплатить.» А Жако уже записочку вытащил и прыг ко мне на плечо. В клюве записочка, в трубочку скрученная. Развернула: «Скоро встретишь ты любовь свою до гроба». Посмеялась. А старичок снова шарманку крутит. И я запела:

И так мне вдруг хорошо стало, словно опять детство, мама живая меня дома ждет, пахнет корюшкой и счастьем.

Подъехала пролетка. В ней молодой офицер в черном каппелевском мундире с Георгиевским крестом и девушка в дорогом платье. Мимо, видимо, проезжали и остановились меня послушать.

Рысак ногами перебирает, барышня в сторону отвернулась, а офицер на меня глядит и улыбается. А у меня душа замирает от его улыбки и глаз синих-синих. Не позвал он меня, а спрыгнул на мостовую, сам подошел: «Хорошо поете, милая барышня!» И протянул мне империал. Прыгнул в пролетку, крикнул извозчику: «Гони!» и исчез. Шарманщик как увидел в моих руках золотой — «Голубушка, давай вместе ходить: мне же за такие деньги — неделю таскаться надо». А я что, против — дело знакомое. В какой-то хибарке на окраине мы поселились. Пол земляной и матрас, сеном набитый, на нем. Потом к нам скрипачприбился. Так почти месяц прошел. И вот однажды стоим мы возле вокзала, я пою какой-то романс, вокруг люди, солдаты, инвалиды какие-то, торговки, но чувствую, он здесь, глазами ищу его, а он за другими прячется, и давно уж, но встретились мы взглядами. И тогда я начала.

Скрипач наш подхватил, а уж я стараюсь! Для него одного, разумеется. Только закончила, он не выдержал, вышел из толпы, глаза блестят. «Поехали», — говорит. Усадил меня в пролетку, сам рядом сел. Привез меня в ресторан, где по вечерам программа варьете. Хозяина вызвал: «Вот певицу к Вам привез». А тот взмолился: «Господин штабс-капитан. Нету у меня места в программе. Ну нету!» Заставил молодой офицер меня спеть хозяину. Тот послушал и взял. Так я начала работать. Кормили, да еще и деньги платили. Господа офицеры на «бис» вызывали. А штабс-капитан больше не появился. Но я жду, и душа у меня болит — только бы с ним ничего не случилось: война ведь. Поставила бы свечку за здравие, но даже имени его не знаю. Так лето прошло, а в сентябре я обедаю в нашем ресторане, заходит пожилая дама в черном. Спрашивает о чем-то у официантов, но те только головами покачивают. Присела дама за мой столик, грустная. Я понимаю, что она разыскивает кого-то, и спросила ее об этом, сказав, что, может быть, смогу помочь. Она достала из ридикюля фотографию: вот, говорит, поручик Радецкий — мой сын. Его видели в Ростове. Я как взглянула, сразу узнала. «Был здесь, — говорю, — теперь он штабс-капитан, но месяца три его не встречала уж.» Дама заплакала, за руку меня взяла: «Милая барышня, помогите: я здесь никого не знаю!» Стали мы с ней вдвоем искать. По штабам, госпиталям, по заведениям, где офицеры гуляют, — все впустую. Нашли случайно — в госпитале, где уже были до этого. Зашли спросить, привозили ли новых раненых, есть ли среди них штабс-капитан Радецкий. «Если бы был, мы бы не забыли, — отвечают нам, — фамилия известная». А я смотрю через стекло двери офицерской палаты и спрашиваю: а кто там у окна? «А это офицер контуженный. Документов с ним никаких не передали, а у него самого память отшибло. К тому же не видит он ничего.» Я ворвалась туда, два шага уже оставалось сделать, как поняла — он это. Выскочила, бегу по коридору и ору: «Елизавета Александровна, Елизавета Александровна!» Она услышала — и ко мне навстречу. А я сказать ничего не могу, реву только. «Что, что? — повторяет его мама, — он жив?» Я головой киваю. «Что же ты плачешь, глупая? Веди меня к нему!» А у меня ноги подгибаются, я уже на ней вишу и реву. «Что с ним?» — она кричит. «Он не видит ничего.» «Глупая, — целует меня Елизавета Александровна — он ведь живой. Это самое главное!»

Сняли мы дом. Забрали Николая из госпиталя. Он ничего не понимает, кто рядом, почти ничего не слышит и не говорит вовсе. Я у его кровати целыми днями, а ночью мама его. Я романсы и песни пою, Елизавета Александровна гладит его руку, а когда он не спит, вспоминает вслух, как они жили в Петербурге. Однажды утром я опять запела, смотрю, он глаза закрыл и слезы у него катятся. Хочу Елизавету Александровну позвать, а не могу — голос пропал. Вдруг Николай говорит: «Что же Вы замолчали, милая барышня? Может, сейчас Ваш попугай вытянет для меня счастливый билетик». А мама его в дверях уже стоит. Кинулась она его целовать, а я пошла плакать на кухню. Потом Елизавета Александровна пришла: «Он Вас зовет, ступайте к нему». Подошла и на грудь ему голову положила. Он гладит меня и улыбается: «Отросли у Вас волосы, значит все будет хорошо».

Потом мы его ходить учили. Поздней осенью поехали в Крым. Там жили, а потом на пароходе в Румынию. На пароходе познакомились с генералом Щербатовым, который собирал по всей России деньги для белого движения. Он и ехал с огромным сундуком, который с трудом четверо здоровых казаков таскали. В Бухаресте он предложил жить в его доме, который король Михай ему предоставил. Но в Румынии жили недолго, с Николаем мы там обвенчались. Потом Щербатов перебрался в Ниццу, в квартиру, подаренную ему румынским монархом. С ним ехала жена, сундук, четверо казаков и мы втроем. Выделил он нам комнату, жили мы там тихо и скромно. Гуляли по набережной, я Николаю книги читала, пела, разумеется, казаки своим песням научили, а когда я их пела, то они под дверью сидели и ревели, как малые дети.

И вот однажды пришел к Щербатову гость. Приехал из Парижа князь Иван Александрович Барятинский, который недавно овдовел… Генерал стол накрыл и нас пригласил: дескать, внук того самого Радецкого, что на Шипке и так далее. Сели, помолились, к трапезе приступили. Только гость не ест, на меня смотрит. Точнее, на крестик с цепочкой, что на мне! Не выдержал и спросил:

— Анна Ивановна, Вы в Петербурге где проживали?

А я боюсь правду сказать, молчу, а слезы в тарелку с окрошкой кап-кап.

— Признайся: ты же Анечка Федотова!

Я головой кивнула и побежала в нашу комнату рыдать.

Князь поднялся и произнес:

— Господа, это моя родная дочь!

Все пораженные молчали, а казаки, что за столом прислуживали, сказали:

— Вишь как!

Вот и получилось, что я — нищенка и уличная плясунья вроде Эсмеральды стала графиней Анной Ивановной Радецкой, урожденной княжной Барятинской.

Иван Иванович уехал из Парижа навсегда, купил дом в Ницце, где мы вчетвером зажили. Но в тридцать первом году князь умер во сне, похоронили мы его, а вскорости продали дом и купили вот это поместье, потому что Елизавете Александровне был вреден морской воздух и врачи посоветовали ей жить поближе к горам. Но в тридцать девятом Бог прибрал и ее. Детей у нас с мужем не было, наверное, оттого, что я тифом переболела, или по другой причине. Но так получилось, что я последняя из рода Барятинских и последняя, кто носит фамилию Радецких. Два славных рода на мне и обрываются.

Старуха замолчала. Потом крикнула:

— Сабрина, поди сюда!

И тут поняла, что позвала прислугу по-русски.

— Дают же людям кошачьи имена, — снова по-русски произнесла княгиня негромко, потом перекрестилась, — прости меня, грешную.

И позвала уже по-итальянски:

— Сабрина, подогрей нам чай и варенья еще принеси.

Аня сидела как на иголках, ей хотелось рассказать хозяйке то, что известно ей. Но это было так невероятно, что старуха вряд ли поверит, да и девушка не могла представить таких случайных совпадений.

И все же она спросила:

— Вашего младшего брата звали Иваном?

— Иваном, — подтвердила графиня Радецкая, — а разве я не говорила?

— Нет, Вы не сказали.

— Тогда откуда тебе известно?

Аня покачала головой:

— Я пока ничего не знаю, но надо проверить кое-что.

Она достала из сумочки мобильный телефон и набрала номер Константина Ивановича, но в последний момент нажала на сброс. Позвонила синьору Оливетти, но трубку сняла Франческа.

— Я у русской княгини, — сказала Аня, — не мог бы Паоло приехать за мной?

Вечером она попыталась связаться с Константином Ивановичем, но его телефон не отвечал. Сашин аппарат тоже. И на следующий день молчал, и через два дня, и через четыре. И тогда Аня начала волноваться. Очень сильно причем.

Глава шестая

Молодой человек вошел в гостиничный номер и плотно затворил за собой дверь.

— Линять надо, дядя Костя!

Старик смотрел через балконную дверь на утреннее море, на едва заметную сквозь пелену бледного тумана рябь и молчал. Через стекло пробился еле слышный сигнал клаксона, и Шарманщиков сказал тогда:

— Хороший сегодня день будет.

Все прошло так, как планировали. Даже лучше. Константин Иванович разошелся, ставил на несколько полей сразу, выигрывал, но и проигрывал тоже изрядно, собрался уже уходить, поднялся было, увидел сочувствующие, но больше злорадные лица других игроков, поставил двести тысяч франков и выиграл, потом столько же на цвет, и ему снова повезло, заказал себе водки и икру, поставив по двести тысяч на красное и на чет. К нему подошел молодой его приятель и стал уговаривать закончить игру, попытался даже поднять с кресла, взяв за подмышки. Кто-то из игроков сказал:

— Уведите старика: он выпил слишком много водки.

Но русские не поняли, старик, цепляясь за стол, поставил гору фишек на тридцать шестое поле.

Кто-то не выдержал и произнес:

— Безумный старик!

Выиграл тридцать шестой.

Молодой русский начал рассовывать по карманам выигрыш. Подошел менеджер и предложил получить выигрыш в кассе. Пока русский соображал, что от него хотят, старик поставил полмиллиона франков на тридцать шесть.

— Лимит, — произнес крупье, оглянувшись на менеджера.

— Какой к чертям лимит? — заорал пьяный старик.

Его, конечно же, никто не понял, но на крик поспешили парни из службы безопасности. Администратор кивнул крупье: прими ставку! Через несколько секунд все ахнули — старику снова повезло. Он наконец кивнул своему молодому другу, дал ему свою кредитную карточку, и тот помчался получать выигрыш.

— Еще водки и кавьяру! — крикнул везучий старикашка.

Менеджер взял его под локоть и показал в сторону бара. Но пьяный старикашка уже ничего не соображал. Выгреб из кармана фишки, все наличные деньги и, упав на стол, ткнул пальцем на поле семнадцать. Никто не смеялся, не возмущался — все ждали, чем все это закончится. Парни из службы безопасности осторожно посадили свихнувшегося старикашку в кресло, а крупье бесстрастно объявил:

— Ставки сделаны, ставок больше нет.

Менеджер повернулся, чтобы сходить к кассе, узнать, сколько же всего выиграл этот пьяный русский: по его подсчетам получалось уже около пятидесяти миллионов франков. Может быть, действительно есть смысл задержать этого идиота, чтобы просадил весь свой выигрыш и то, что у него есть на кредитной карте.

— Сейчас Вам принесут икры и водки, — произнес менеджер, подойдя к старику, и побледнел, взглянув на остановившееся колесо рулетки.

— Выиграл семнадцать черное, — объявил крупье.

После чего отступил из-за стола на шаг и посмотрел на менеджера, а тот не понимал, что от него хотят.

Ах, да — крупье просит замену. Он и в самом деле плохо выглядел — лоб покрылся испариной, а руки дрожали. Старик что-то трындел по-русски, раздавая другим игрокам фишки и деньги. Вернулся молодой русский, посмотрел на очередную кучу денег и фишек, собрал их молча и направился к кассе. К столу встал другой крупье. Старик посмотрел на него пьяными глазами, поставил двадцать тысяч на черное и выиграл, потом весь выигрыш передвинул на первую треть и снова угадал. Вокруг стола уже собралась толпа: никто еще не видел, чтобы так везло человеку. Этот русский обошел все столы и везде что-то выигрывал, потом прилип к этому, и именно здесь удача примостилась на его коленях. Русский начал доставать зачем-то мелкие купюры и монеты, позолоченную зажигалку, словно искал что-то, выложил на стол мобильный телефон, носовой платок…

— Мсье, — наклонился к нему менеджер.

— А-а-а! — вспомнил русский.

После чего достал из нагрудного кармана толстую сигару: «Рокабус — Черчилль» и протянул ее менеджеру:

— На, кури!

— Нет, мсье, — отказался тот.

А русский вставил ее себе в зубы вместе с целлофаном, попытался раскурить, но зажигалку заклинило. Пока менеджер, чертыхаясь в душе, вынимал сигару из старческого рта, а потом снимал обертку, русский поставил все имеющиеся у него фишки на четыре поля и выиграл. Потом он ставил на все подряд, судорожно выдвигая все лежащее перед ним на игровое поле, в том числе телефон, носовой платок и пепельницу с тлеющей на ней толстой сигарой.

На цвет и чет он выигрывал постоянно, удваивая каждый раз ставку. Увидев перед собой поднос со стаканом водки со льдом и блюдечком икры, старик залпом выпил водку, а потом выплюнул под стол кубик льда, поморщился и начал есть икру ложкой.

— Свинья! — поморщилась сидящая напротив русского дама в горностаевом палантине.

Русский все равно не понимал по-французски. Но старик посмотрел на нее мутными пьяными глазами и совершенно отчетливо произнес по-французки:

— Распутная корова!

Пахло скандалом, дама вспыхнула и стала примеряться, как бы получше через стол залепить пощечину этому хаму, но русский вдруг подвинул к ней горку тысячефранковых фишек, после чего прижал ладонь с растопыренными пальцами, между которых была дымящаяся сигара, к нагрудному карману смокинга.

— Экскьюзи, синьора.

И добавил.

— By ле ву авек муа дормир^[6]?

Женщина побледнела и оглянулась по сторонам. Перед ней лежало никак не меньше пятисот тысяч франков — таких денег за ночь любви ей никто не предлагал. И вряд ли предлагал кому-то еще.

— Белла синьора! Беллисимо! — повторял заплетающимся языком русский, — феличита! Но пасаран! Коза старая!

Последних два слова никто не понял.

А старик выиграл снова.

— Водки, — прохрипел он.

Стакан уже был приготовлен. И без льда. Русский выпил его залпом, крякнул, прижал рукав смокинга к носу и громко втянул в себя воздух. Затянулся сигарой, поставил полмиллиона на нечет, после чего упал лицом на стол — точнее сказать, на банкноты и фишки. Его стали поднимать. Шарик выпал на три черное: старик опять выиграл. Его вынесли в холл и усадили в кресло под кондиционером, пытались растормошить, но он беспробудно спал. Его молодой приятель, которому, кстати, тоже изрядно повезло сегодня в «Блэк Джэк», получил выигрыш за старика на его кредитную карточку, выданную швейцарским банком «Мастер-банк». Менеджер не провожал удачливых игроков, он бросился куда-то звонить — эта наглая парочка выиграла за вечер на двоих больше ста пятидесяти миллионов франков.

— Линять надо, дядя Костя, — повторил Саша, — бежать надо как можно быстрее!

— Стар я спортом заниматься, — ответил Шарманщиков, — и потом, что мы сюда, на катку^[7] приехали? Погоди, все еще только начинается.

Он отошел от стеклянной балконной двери, взял со стола бутылку минеральной воды, налил на дно стакана и выплеснул на ковер себе под ноги. Потом наполнил стакан полностью и выпил воду мелкими глотками.

— Соленая у них икра: чую, что наша. Скорее всего тот левак с Темрюка, что мы полякам весной загнали.

— Дядя Костя!

— Что заладил? Я еще свою развлекуху не закончил. И потом, куда бежать? Все выходы из гостиницы наверняка перекрыты. И на этаже кто-нибудь пасется.

Саша подошел к двери, открыл и выглянул в коридор.

— Два качка стоят. Но я их в две секунды уложу. Через кухню уйдем, бросим «бентли», возьмем такси, заскочим за Аней и в Швейцарию!

— Отдохнем лучше, — предложил Шарманщиков, — все дела еще впереди. Ложись на диванчик, а я на кроватке вздремну. Хорошие таблетки ты дал: поллитра водки, если не больше, выпил, а ни в одном глазу.

Через два часа в дверь номера осторожно постучали. Сначала раздался женский голос, который что-то пролепетал на итальянском. А затем мужской, сказавший по-русски:

— Синьор, надо заменить постельное белье.

— Айн момент, — отозвался Константин Иванович и шепнул поднявшемуся с дивана Саше:

— Ну вот к нам и пришли приключения. Только ты потише себя веди, я толковать буду.

Шарманщиков зашел в туалетную комнату, повернул кран, потом, набрав в подставленные ладони холодную воду, плеснул на лицо. Вытерся полотенцем, подошел к дверям, повернул оставленный в замке ключ.

— Заходите, синьоры.

Если горничная и была за дверью, то ее попросили убирать номера на каком-нибудь другом этаже. В номер не спеша вошли двое мужчин с растопыренными руками, чтобы подчеркнуть необъятность своих грудных клеток, за ними проскочили молодой человек лет тридцати и пятидесятилетний синьор в шляпе.

Молодой человек был, судя по всему, переводчиком.

— Господа, — произнес он, выглядывая из-за культуристов, — вам велено передать, чтобы вы вернули то, что получили нечестным путем, и тогда сможете без затруднений уехать к себе на родину.

— Да пошел ты, — огрызнулся Саша.

Но Шарманщиков коснулся лацкана своего пиджака, потом коснулся пояса своих брюк и пригладил бровь. Но молодой человек, видимо, догадался, что это означает, и кивнул.

— Синьоры, — сказал переводчик, — не надо разыгрывать удивление: ваши помощники уже во всем сознались, они рассказали о сговоре и даже назвали сумму, которую вы им обещали передать в Швейцарии.

— Где язык учили? — спросил Константин Иванович.

— В Москве, — ответил итальянец, — я работал там. Впрочем, это неважно. Мы ждем ответа, а точнее — денег. За восемь дней вы получили от казино сто шестьдесят два миллиона четыреста тысяч франков. Мы хотим, чтобы вы их вернули.

Услышав слово «миллион», мужчина в шляпе произнес что-то по-итальянски.

— Синьор говорит, что четыреста тысяч мы вам можем подарить. А остальное верните.

— А если мы не сможем? — поинтересовался Константин Иванович.

— Если захотите, то сможете, — вздохнул переводчик и обернулся к человеку в шляпе.

А тот смотрел равнодушными глазами, изображая из себя важную персону.

— Мы сможем решить этот вопрос здесь, — тихо сказал переводчик, после того как «важная персона» выдавила из себя несколько слов, — мы применим силу, а не хотелось бы — Вы старый человек. Но бизнес есть бизнес, и каждый зарабатывает, как у него получается. У Вас не получилось. Четыреста тысяч франков — хорошие деньги. Через минуту Вы и их уже не получите.

— Мне нравится, когда на меня наезжают, — улыбнулся Константин Иванович, — Саша, достань чемодан.

Молодой человек отодвинул чемодан от стены, поставил его на центр комнаты, переводчик отступил, пропуская синьора в шляпе. Тот подошел к чемодану, и культуристы сделали по шагу вперед.

В этот момент Саша, стоявший вполоборота к этой троице, развернулся и ударил одного из качков в подбородок, тот, сделав пару шагов назад, опрокинулся на спину, подминая под себя переводчика. Тут же Саша толкнул ногой чемодан навстречу кинувшемуся к нему второму культуристу, а когда тот споткнулся и согнулся, нанес ему аперкот, после которого тот перелетел через подлокотник диванчика. Звякнула разбитая о стол бутылка с минералкой, и синьор в шляпе не успел даже удивиться, когда почувствовал, как русский старичок, обхватив его предплечьем за шею, приставил к горлу острый зубец расколотой бутылки.

— Но, синьор, но! — прошептало «важное лицо», глядя на потолок.

Шляпа его покатилась к балконной двери.

Тот что перевернулся через диванчик все еще лежал, а его напарник поднялся, вытаскивая из кобуры, висящей под мышкой, пистолет. К двери выхода жался испуганный переводчик.

— Скажи ему, чтобы убрал пушку, — приказал Шарманщиков, а увидев, что и второй, поднимаясь, лезет за пазуху, добавил:

— И этот тоже. Неужели они стрелять будут? Вы же проходили через холл, а там камеры видеонаблюдения.

Переводчик начал что-то быстро говорить, показывая головой на синьора без шляпы, оказавшегося в неудобном положении. Оба они наклонились и положили пистолеты себе под ноги.

— А теперь пусть они сядут на диван, — сказал Константин Иванович, — будем говорить.

Культуристы с тоской посмотрели на оставленное на полу оружие и сели на диван. Брюки плотно облегали их накачанные ляжки.

Саша отодвинул стул, отшвырнул ногой осколки стекла. На стул посадили вспотевшего важного синьора.

— Вас прислал Римини? — спросил Шарманщиков.

Важный человек и переводчик кивнули одновременно, культуристы зачем-то тоже.

— А почему он сам не приехал?

— Синьор Римини — очень-очень важная персона, — объяснил переводчик, — он известный бизнесмен, у него много других дел.

Что-то произнес вспотевший человек, сидящий за столом. Переводчик посмотрел на него внимательно, и даже качки переглянулись. Саша поднял с пола шляпу и положил ее на стол.

— Он говорит, что не знал, кто вы, а теперь уверен: вы — достойные люди и просит на него не обижаться.

— На обиженных воду возят, — сказал Саша и, посмотрев на Константина Ивановича, осекся.

Переводчик перевел и эту фразу. Культуристы зачем-то кивнули, соглашаясь. А человек, сидящий за столом, отодвинул шляпу подальше от разлитой на столе минералки.

— Синьор Римини не хочет подъехать сюда поговорить о своих миллионах? — спросил Шарманщиков.

Переводчик повторил эту фразу по-итальянски, а сидящий за столом и качки, наверное, тоже думали лишь о том, как выйти из номера.

— Синьор Римини сейчас в своей резиденции в Рапалло, — вздохнул переводчик, — это меньше часа езды отсюда, возле Портофино.

— Значит ему недолго ехать, — кивнул головой Константин Иванович.

Но вызывать начальство, видимо, не входило в планы человека в шляпе. Он вздыхал, о чем-то советовался с переводчиком. Потом глянул за окно, где сияло солнце, достал из кармана мобильный аппаратик и набрал номер. Долго объяснял что-то. Потом нажал на кнопку и попросил переводчика перевести то, что он скажет.

— Синьор Римини в Раппало с семьей. Ему передадут, что вы готовы подъехать, но он очень серьезный человек.

Хотя ни Шарманщиков, ни Саша не собирались ехать ни в какую резиденцию, спорить они не стали.

— Позвони и скажи, что мы ненадолго, — сказал Константин Иванович, — перетрем все без особого базара, и пусть он со своей семьей дальше в лото играет.

— Я не понял, — смутился итальянец, — при чем здесь рынок и лотерея.

Пистолеты Саша положил в карманы своего пиджака, каждому культуристу досталось по чемодану: один нес Сашин, а второй — Шарманщикова. Важный господин нес в руках мокрую шляпу, а переводчик шел рядом с Константином Ивановичем, рассказывая, какой замечательный в Раппало гольф-клуб, правда, он сам там ни разу не был.

А Шарманщиков негромко напевал себе под нос: «Был хороший парень Ванька Ремешков. Только в уголовку сдал своих дружков…»

Один из качков сел за руль «бентли», куда посадили еще и переводчика, второй качок вел «мазератти» с важным господином, а замыкал кортеж «альфа-ромео», в котором ехали четверо ничего не понимающих итальянских шестерок, которых взяли лишь для того, чтобы они стояли у дверей отеля и следили, чтобы русские не сбежали.

Дом синьора Римини стоял на берегу моря. Берег был высокий, и от дома к небольшому песчаному пляжу и пирсу, возле которого стояла моторная яхта, спускалась широкая мраморная лестница с двумя площадками: на нижней находилась беседка, а на верхней — столы под зонтиками. Насчет семьи переводчик ошибся или просто его поняли неправильно: за столиками на верхней площадке лестницы сидели пятеро немолодых мужчин. Впрочем, они были еще не настолько стары, чтобы не пригласить в свою компанию девушек в бикини. Девушки, правда, немного ежились — с моря дул утренний бриз. Но все равно что-то ласково мяукали.

Человек в мокрой шляпе сбежал по ступенькам, но, не дойдя нескольких шагов до столиков, шляпу все-таки снял. Он что-то сказал, после чего сидящие мужчины обернулись, посмотрели наверх и сказали девочкам: «Брысь!» Охранники, стоявшие за спинами Шарманщикова и Саши, подошли еще ближе к ним после того, как снизу им что-то крикнули.

— Они просят вернуть пистолеты, — сказал переводчик.

Саша достал оба ствола и бросил их на траву. После чего русских подтолкнули в спину и что-то сказали, но переводчик промолчал. Он и сам не знал, что сейчас может случиться. Мимо пробежали девушки, и каждая посмотрела на молодого высокого иностранца.

Охранники подвели русских к столикам, предварительно еще раз обыскав их. После чего Константин Иванович сел на свободный стул и Саша последовал его примеру. Один из мужчин нахмурился. Поняв, что это синьор Джованни Римини, Шарманщиков повернулся к нему вместе со стулом и забросил ногу на ногу.

— Синьоры, мои деньги надо вернуть, — тихо сказал хозяин.

Константин Иванович выслушал переводчика, после чего сказал Саше:

— Скоро я эту фразу наизусть выучу.

А дону Джованни сказал:

— Что ты талдычишь: мои деньги, мои деньги. Не твои они теперь: ты их проиграл, а я выиграл — будь мужиком, утри сопли.

Переводчик, может быть, не все понял правильно, но смысл сказанного до Римини дошел.

— Четверо ваших сообщников во всем признались, поэтому мы особенно не мучали их: пригласили в море на яхте для разговора. Предупредили, что отпустим, если правду скажут. Вон берег, признавайтесь, прыгайте за борт и плывите. Они все рассказали, только берег был уже далеко.

— А на ногах ласты чугунные, — улыбнулся Константин Иванович.

— Это уж как положено, — серьезно отозвался дон Джованни, внимательно посмотрев в лицо старику, — только не чугунные, а бетонные. Вы кажетесь мне опытным и умным человеком. Почему же тогда не хотите вернуть мои деньги? Не боитесь, что и вас обучат подводному плаванью?

Переводчик сидел бледный, очевидно, его использовали до этого лишь при заключении коммерческих сделок.

— А чего бояться? Вы этого не сделаете. Свои франки тогда точно не получите. Но если вдруг что-то со мной или с моим парнем случится, то в Италии не будет организованной преступности. Пожалуй, преступность будет, но уже не итальянская, а русская. Ни одного живого мафиози не останется, а в ваших резиденциях будут играть в гольф вашими головами.

Переводчик молчал. Но синьор Римини спросил:

— Ты кто?

Когда Шарманщикову перевели вопрос, он ответил:

— Я — Папа Карло.

Переводчик посмотрел на него удивленно, но он все-таки работал в Москве и наверняка что-то слышал. Он начал быстро-быстро переводить, сыпал словами, хотя надо было перевести всего три, которые Джованни Римини понял и без перевода.

— Как докажете? — наконец спросил переводчик.

Вместо ответа пожилой человек поднялся, снял пиджак, потом рубашку, под рубашкой оказалась белая спортивная майка. И вскоре все присутствующие замерли — перед ними стоял человек с абсолютно синим торсом. Не от холода, конечно: все тело старика было покрыто татуировками так плотно, что казалось, на груди не осталось ни одного сантиметра нормальной человеческой кожи. Сидящие за столиками даже поднялись и подошли, чтобы вблизи рассмотреть это чудо. Тогда Константин Иванович повернулся к ним спиной, и они увидели на его спине изображение старика с шарманкой, у ног которого прыгал Пиноккио. Но это не была татуировка, это была самая настоящая картина, издали она даже походила на бледную фотографию — с таким качеством была выполнена наколка.

— Лауреат Сталинской премии делал, — признался Шарманщиков.

— Пинакотека Брера! Галерея Уффици! — восхитился кто-то.

Мужчины не могли оторвать взгляды от произведения искусства, подобного которому не видели никогда в жизни, да и не увидят после этого никогда.

— Повернитесь, синьор, пожалуйста, — повторяли они.

Кто-то даже замахал рукой, желая позвать девчонок, чтобы и они полюбовались. Но дон Джованни произнес коротко и строго:

— Баста!

После чего, дождавшись, пока старый русский оденется, сказал ему:

— Я слышал о Вас.

Принимать такого уважаемого гостя за уличным столиком — позор для настоящего хозяина, и потому все направились в дом. Синьор Римини взял Шарманщикова под руку и что-то ласково говорил. Следом семенил радостный переводчик, который не успевал со своим переводом. Знаток русского языка был счастлив оттого, что все так удачно завершилось, а то могла случиться какая-нибудь гадость, непредсказуемая и страшная: русский язык еще можно выучить, а вот понять русскую душу невозможно.

— Мне сегодня утром притащили видеопленку наблюдения за залом казино, — улыбался синьор Римини, — когда Вы там свою игру затеяли. Замечательный фильм. Джэк Николсон так не сыграл бы. Пожалуй, только Аль Пачино смог бы.

Они расположились в кабинете, на стенах которого висели картины современных художников, изображающие клеточки, квадраты, кружочки и пунктирные линии.

— Нравится мне нынешняя живопись, — признался хозяин, — картины можно даже вверх ногами повесить; никто ничего не заметит, зато все будут восторгаться: какое изображение пространства! Какая глубина мысли! Какая передача Бог знает чего!

В одной из рам висел абсолютно черный холст. А в другой — серый. Первая картина называлась «Черная кошка в комнате, в которой выключили свет», а вторая более прозаично: «Портрет серого кардинала на сером фоне».

Члены семьи с уважением смотрели на холсты.

— Больших денег стоит, — сообщил один из них Константину Ивановичу.

Но потом, видимо, вспомнил, что у того под майкой, и покраснел. Больше он не сказал ни слова.

Дон Джованни распорядился принести макароны и красного вина.

— А мне еще пиццу с ветчиной, грибами, сыром и оливками, — пискнул один из осмелевших приближенных синьора Римини.

Но все строго посмотрели на обжору, и тот решил потерпеть до дома. Но от вина не отказался. Правда, ему накапали всего полстаканчика. Константину Ивановичу преподнесли бокал и стали ждать, что он скажет. Он пригубил и почмокал губами, а потом сообщил: «Вино неплохое, но недавно пил и получше».

Но добрый хозяин не обиделся, сказал только, что это вино с его виноградников в Пьемонте, а это достаточно далеко от Тиволи, где он живет постоянно, так что за всем не уследишь. Тут он загрустил: вспомнил, как видно, произошедшее накануне в казино и задумался.

— «Римини бразерс» — Ваша фирма? — спросил Шарманщиков.

— Да, да, — закивал хозяин, — это мои представительства в Москве и Петербурге. Только уж очень тяжело работать в России — сплошные убытки: партнеры такие необязательные; наобещают, а потом куча отговорок. И чиновники ваши слишком многого просят — половина прибыли на взятки уходит. А потом получается, что и металл, и лес мне достаются по европейским ценам, что, согласитесь, очень смешно. Россия — страна азиатская, а цены европейские.

— А чего еще интересует кроме железок и деревяшек? — поинтересовался Константин Иванович.

— Все, — сказал переводчик, — глинозем, кокс, уреа.

Он пощелкал пальцами.

— Уреа — это…

— Мочевина? — догадался Саша.

— Да, да, — закивал переводчик, — карбамид.

Решили в подробности не вдаваться, так как принесли макароны. Хозяин сидел грустный, думая, как видно, о том, какая варварская страна эта Россия — мало того, что он теряет изрядно, работая с русскими, так они еще вздумали приезжать сюда и разорять его казино. Конечно, старичка этого он прижмет и тот вернет все деньги, но с другой стороны, старичок не простой оказался — мало ли что потом может произойти.

Константин Иванович из вежливости поковырял вилкой национальный итальянский продукт и сказал:

— У нас в тюрьмах тоже макароны дают.

— О-о-о, — удивились жители Апеннинского полуострова, — как у вас там хорошо!

— Приглашаем в гости, — сказал Саша, — отдельной камеры не обещаем…

Шарманщиков погладил лацкан своего пиджака и посмотрел на хозяина.

— Я смогу вам все поставить в любом количестве и по цене на треть, а то и вполовину меньше той, что вы платите сейчас.

— Нам много надо, — усомнился синьор Римини, — мы потом это арабам продаем.

— Да хоть неграм в Африку. Были бы у вас деньги.

Члены семьи Римини переглянулись, и дон Джованни важно сказал:

— Мы можем предоставить банковскую гарантию на полтора миллиарда долларов.

— Лучше безотзывный делимый аккредитив, который будет раскрываться по предъявлении инвойса, и сумма, равная стоимости отгруженного товара, должна переводиться на указанный мною счет.

— О’кей, — сказали хором братья Римини.

Шарманщиков поднял палец, давая понять, что он еще не закончил.

— Но поскольку у Вас будет экономии около сорока процентов, то десять из них мне.

— Это же сто пятьдесят миллионов долларов, — возмутился дон Джованни.

— Как хотите, — развел руками Константин Иванович.

«Римини бразерс» пошли в уголок посовещаться, потом снова сказали «О’кей!» Шарманщиков попросил своего молодого друга позвонить Киселю в Киев и попросить его подмести все порты на предмет вывоза оттуда: арматуры, рельсов, проката, труб, нержавейки, пообещать ему за это отправить на Украину составы с лесом, который нарубят зеки в Карелии, в Коми, на Урале и в Сибири. Потом Саша позвонил в Белоруссию, и там пообещали двадцать тысяч тонн карбамида, который и так лежит неизвестно чей на складах в Гродно. С углем оказалось проще — в России даже шахтерам выдают им зарплату. В нагрузку к глинозему предложили какой-то галлий и какой-то индий.

— О-о-о! — задохнулись от удивления родственники Римини.

В заключение какой-то Ваня Ростовский позвонил Саше на мобильник и сказал, что он в подарок Папе высылает самолетом тонну черной икры, и намекнул, мол, скоро будут приватизировать порт в Таганроге.

Все итальянцы улыбались, а дон Джованни немного кривился.

— Сто пятьдесят миллионов — очень большие деньги, — вздыхал он.

— Так я тоже не один, — успокоил его Шарманщиков, — с каждым поделиться нужно, а в России сто пятьдесят миллионов человек!

Против правды не попрешь, и синьор Римини сел под «Серым кардиналом» и начал подсчитывать свою будущую прибыль. Она получилась очень большая: разрядов в калькуляторе не хватало, но все равно обидно отдавать какому-то дяде, а точнее, неизвестно чьему Папе, целых сто пятьдесят лимонов зеленых.

Он мог бы сидеть там вечно или хотя бы до тех пор, пока с неба ночь не выльет на его резиденцию цистерну черной краски и можно будет не включать в комнате свет и не искать там черную кошку.

Но Римини был гостеприимным хозяином и даже предложил гостям сыграть в покер. Саша отказался, сказав, что у того все стары подбитые, а Шарманщиков сыграл несколько партий и даже выиграл кое-что. Кое-что — это был взятый напрокат «бентли», так как тот самый миланский гараж тоже принадлежал дону Джованни.

Утром синьору Римини позвонили из Москвы. Глава представительства его фирмы сообщил, что к нему чередой прут русские олигархи подписывать контракты, от которых в свое время отказались, причем цены на товар ну просто очень — таких просто не бывает! Из Мариуполя пошли четыре океанские баржи с полусотней тысяч тонн арматуры, что-то отправилось из Ильичевска — пока неизвестно, что, но говорят, миллионов на двадцать. Скоро придет инвойс. Что-то грузится на корабли в Петербурге и Калининграде.

Но и этот день прошел, а потом следующий — еще более напряженный, потому что пришлось играть в гольф и одному из «Римини бразерс» мячом попали в лоб, пришлось пить за его здоровье, после чего травмированного и в самом деле пришлось отправить в реанимацию.

— А деньги нам поступают, — сказал Саша, — я проверял счета. Этот Римини не наврал. Что будем делать?

Константин Иванович налил себе минералки и вздохнул:

— Все зависит от того, когда Ванька Ремешков нас сдаст местным ментам, а может быть, просто прикажет грохнуть. Не вечно же он с нами будет в гольф играть. Он приказал утопить четверых: Вампира, Хенессена, крупье и второго крупье, который был вообще не при делах. Вот так запросто убили четверых, которые предполагали прожить еще долго, а трое из них вообще собирались стать миллионерами в самое ближайшее время.

Все детали тогда утрясли уже без переводчика. Не потому что Аня оказалась слишком нервной — отнюдь нет, просто были подробности, которые лучше было обсуждать один на один. Тем более что Саша немного базарил по-английски. Все понимали, что наличкой с казино получать не было смысла, и потому договорились перевести выигрыш на банковский счет и встретиться в Швейцарии, тем более что до ближайшего швейцарского города — Мартиньи не более двухсот километров. Тихий городок в горах, и там тоже есть банки, где можно получить наличными двадцать миллионов долларов и отдать алмазы. Тепеш, правда, вспотел, услышав это, и с его эспаньолки пот капал на пол, но Ван Хенессен сказал, посмотрев в глаза Шарманщикову:

— Я верю этим людям.

Потомок румынского вампира знал, что нельзя верить никому, когда речь идет о сумме больше чем тысяча франков, а тут двадцать миллионов, к тому же долларов. Но он боялся не только потерять свою долю, он еще больше боялся что-либо сказать, потому что молчаливые люди живут, по статистике, дольше. Ван Хенессен продемонстрировал алмазы, которые хранил в своей квартирке, к которой Тепеш, кстати говоря, не имел никакого отношения. Ханс просто вышел из комнаты, а потом вернулся с кожаным африканским кошельком. Потянул за тонкий ремешок, а потом перевернул кожаный мешочек над столом. И оттуда стук, стук, перестук высыпались голубоватые стекляшки — ровно сорок девять штук. Шарманщиков взял один из камушков, подержал его на свету, потом провел по стеклу своих часов, после чего там остался глубокий надрез.

— В Якутии таких нет, — признал Константин Иванович, — будем брать…

Но теперь об этом никто не вспоминал. Прошла неделя, и все изменилось. Даже погода. Зарядил нудный нескончаемый дождик, листья с деревьев за окнами начали быстро осыпаться. Это, конечно, не радовало, а то, что на швейцарский счет сыпались деньги, тоже казалось природным явлением, на которое два человека, застрявшие в чужой резиденции, повлиять никак не могли. Счет был открыт уже давно, только теперь он принадлежал итальянской фирме «Анна Оливетти Компани».

«Бентли» миновал границу, проскочил Монако, вышел на трассу, ведущую в Тулон и Марсель.

— Сверни! — приказал Шарманщиков.

Они вновь оказались на площадке, с которой лет сто назад вместе с Аней любовались видом на Сан-Тропез. Старик сам открыл багажник, вывернул содержимое двух чемоданов вовнутрь машины, взял у Саши зажигалку, попытался поджечь рубашку — она кое-как начала тлеть, наконец показался огонь. Саша бросил на кучу белья подожженные им рекламные проспекты отеля, карту Ривьеры и книгу, оставленную Аней, — «Счастливцы с острова «Отчаянья», после чего завел двигатель и столкнул машину с обрыва. Раздался удар и почти сразу мощный взрыв.

Они шли в сторону Италии, но не добрались даже до Монако, когда их обогнали несколько полицейских машин. Небольшой кортеж проскочил мимо, но, не проехав и ста метров, остановился. Из автомобиля начали выходить полицейские. Шарманщиков и Саша не спеша приближались к ним, а когда оставалось несколько шагов, из-за спин людей в черной форме и со смешными шапочками на головах выскочил человек в штатском, который произнес по-русски:

— Господа, прошу сесть в наши машины!

Глава седьмая

Трудно понять людей, которые карабкаются по отвесной стене высочайшей горной вершины или отправляются на шлюпках в кругосветное плаванье — какая от этого выгода? Слава, всемирное признание, богатство? Вряд ли! Может, они хотят просто испытать чувство опасности — оказаться в пространстве, в котором все переполнено страхом, даже дышать приходится им вместо воздуха. Нет ничего ужаснее и удушливее подобной атмосферы, а если и есть, то только запредельная духота, название которой — большой бизнес. Те, кто, проклиная свое существование, вкалывают за гроши, не знают, какое счастье вернуться домой голодным, но живым. Ночь, постель с продавленным матрасом, жена, которую боишься обнять, и ее голос из темноты:

— Я сегодня Толстосумова встретила. У него «мерседес», между прочим.

А потом вздох:

— А ведь он звал меня замуж!

Тьма вокруг, и утро не приносит ясности: тусклый свет делает жизнь еще более тусклой. Жена, проклинающая свой выбор, малолетняя дочь, мечтающая о красавцах-миллиардерах, или сын, ненавидящий родителей за то, что они не воруют и не грабят. «Я просто хочу жить как все, — орет он, — ходить в казино и в ночные клубы!» Все мечтают о хорошей жизни, только некоторые отгоняют эти мысли, как муху, крутящуюся возле головы, а другие проклинают собственную судьбу и время, ее пославшую. Но ничего еще не ясно и ничего никому не обещано. Судьба может вспыхнуть, а может сломаться, как спичка об отсыревший коробок. Она может разжечь костер, может согреть, но ею можно ковырять в зубах в ожидании перемен, которые никогда не наступят.

Всякое ожидание не приносит ничего кроме тоски. Не хотелось ничего: ни читать, ни смотреть в окна на горы, едва различимые за дождем и туманом. Еще раз Аня посетила Радецкую. Ее отвозил туда, а потом забирал Паоло. Дон Луиджи был добр и ласков, он был рядом постоянно; даже когда Аня выскочила из дома, чтобы сесть в автомобиль, она чувствовала на себе его взгляд. Подняла глаза и увидела старичка-графа, прятавшегося за шторой. Помахала ему рукой, и он ответил слабым взмахом ладони, которой тут же смахнул со щеки слезу. Граф был сентиментален и добр. Однажды он сказал:

— Доченька, а у нас есть еще один автомобиль. Вчера Паоло его проверил — прекрасно работает.

И дал Ане ключи от «бугатти». Она на следующий день сгоняла на нем к графине. Как хорошо, что Филипп заставил ее сдать на права и сам обучал Аню вождению. Ничего не забылось, но девушка вела «бугатти» осторожно, стараясь не давить на педаль акселератора, потому что спортивный автомобиль хотя и был раритетом, но с места срывался с невероятной скоростью. А до Монако всего-то полтора часа езды.

Аня вошла в холл отеля и подошла к стойке портье.

— Да, да, — поклонился седой мужчина, — конечно же, Ваши друзья еще живут у нас. В номере сейчас их нет, но мы постараемся быстро обоих разыскать.

Девушка села в кресло, стоящее под растущей в кадке раскидистой пальмой, взяла со столика оставленный кем-то журнал «Elle», пролистала, не вчитываясь, взглянула снова на портье, и тот улыбнулся ей неестественно и вымученно. Какой-то господин в сером костюме подошел к стойке, что-то спросил, и Ане показалось, что портье мотнул в ее сторону головой. Господин в сером с абсолютно бесстрастным лицом пошел к выходу, но неожиданно сменил курс и направился к пальме.

— Мадемуазель Шептало?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Ваши друзья сейчас во Франции и не могут связаться с Вами. Они просили доставить Вас к ним.

Аня захлопнула журнал, поднялась и пошла к выходу. Человек пропустил ее и последовал за ней. Почему он так странно идет по ее пятам? Кто он такой и как связан с Шарманщиковым и Сашей? Интересно, на каком языке они попросили его найти ее?

У входа стоял «рено» с мигалкой на крыше, а за ним белый автомобиль с надписью на боку «Управление жандармерии Марселя». Других машин не было. Девушка остановилась, посмотрела по сторонам, но сопровождающий подтолкнул ее к «рено».

— Садитесь и не вздумайте сопротивляться.

А никто и не думал. Аню усадили на заднее сиденье, где уже расположился один человек в серой расстегнутой куртке, из-под которой выглядывала кобура. Тутже с другой стороны опустился тот что привел ее.

— А теперь в участок, — сказал он водителю.

Очень скоро проскочили Канн, потом дорога пошла вверх, оставляя в стороне море и Сан-Тропез; водитель немного сбросил скорость, поглядев налево — в сторону той самой площадки, где еще совсем недавно Аня со своими друзьями любовалась видом на море. Сейчас там стоял автокран, а рядом сморщенные сгоревшие остатки какого-то автомобиля.

— Ужас какой! — прошептала девушка и спросила, обращаясь ко всем сразу: — никто не погиб?

Но мужчины ничего не ответили. Это уже было совсем невежливо.

Низкие рваные тучи бросались с моря на горы, ветер выбрасывал на дорогу сорванные листья. Вскоре по окнам ударил дождь. Даже в машине заметно похолодало. Аня, сидящая в летнем костюмчике, поежилась:

— Вот и лето прошло.

— Зато какое лето было! — подхватил словоохотливый водитель.

— Следи за дорогой! — приказал ему тот что задержал Аню.

Трасса проскочила мимо предместий Тулона, поток машин стал больше, но водитель «рено» включил мигалку и сирену:

— Поедем с музыкой, — произнес он.

Все промолчали. Впереди был Марсель.

Аня стояла в комнатке, подобной той, что была в Василеостровском РУВД — тоже три шага в длину и столько же в ширину. Только здесь не было настила и других задержанных не было. Только два отличия — не было окна и вместо одной из стен толстые металлические прутья от пола до низкого потолка: так что это была не отдельная комнатка, а закуток в дежурке, отгороженный решеткой. Внутри ни стула и ничего вообще, на что можно было бы присесть. Поначалу девушка стояла прислонившись к стене, а потом опустилась в углу на корточки, обхватив колени руками. Но в таком положении ноги быстро затекли. Да и высокие каблуки мешали. Аня сняла туфельки и поставила их рядом. Проходящий мимо жандарм притормозил и посмотрел на ее колени. Девушка подогнула под себя юбку и взглянула на него:

— Принесите стул, пожалуйста.

Но жандарм потерял к ней всякий интерес и умчался по своим неотложным делам.

В закуток доносились разговоры, но фразы были обрывистые и не связанные между собой.

— …а что доказывать — есть куча свидетелей, что он в телефонную будку въехал…

— … «Олимпик» опять проиграл…

— она из Чада, но совсем не черная, потом обливается, а ее не остановить и на меня что-то нашло — прямо как автомат работал…

— …в рыбном порту на пирсе два трупа…

— помнишь, как при Бернаре Тапи «Олимпик» всех драл…

— …я ей жетон показываю, а она за свое — тысяча франков…

— …рыбаки сетями вытащили: один блондин, а у второго бородка, как у Атоса…

— …следующая игра с «Сен-Жерменом»…

— …я ей дубинкой по ребрам…

— …а к ногам бетонные болванки привязаны…

— …кто мой круассан стащил?..

— …за две тысячи франков можно и графиню…

Все это сливалось в один сплошной гул, сквозь который пробивался голос включающейся периодически радиоволны:

— …Всем патрульным машинам, находящимся в центре: разбойное нападение — преступник похитил у старухи сумочку из белой клеенки, в которой были пятьдесят восемь франков и губная помада. Скрылся на мотороллере без номера…

— …обнаружено сканирующее устройство в банкомате на Виктора Гюго семнадцать. Все, кто пользовался, проверьте свои счета…

— …Жак Клозье, когда вернешь пятьсот франков?…

Аня прижала ладони к ушам и закрыла глаза. Попыталась представить что-нибудь приятное: золотые кроны деревьев царскосельского парка или вид на Стрелку Васильевского острова, но почему-то всплыло украшенное синяком лицо Виолетты. Она что-то говорила. Неужели соседи вернулись обратно в квартиру? Теперь опять кошмар, опять жить с ними вместе, но все же это лучше, чем в камере. В какой камере? Опять слякоть и скользкая мостовая, но она бредет в легком костюмчике, купленном в Милане. Неужели она была когда-то в Италии? Нет, это был приятный сон: казино, замок, граф — только сон и ничего больше.

Сейчас подъедет Филипп, остановится, посадит ее в теплый салон своего автомобиля и умчит ее в Монте-Карло.

При чем здесь Монте-Карло? И потом, их целых два: одно — которое знают все и второе — маленькое местечко между Турином и французской границей. А вот и его автомобиль. Филипп выходит, улыбается, но, протянув руку, хлопает по плечу, потом еще и еще.

— Филипп, — шепчет Аня.

И открывает глаза. Она сидит на полу, а молодой жандарм трясет ее за плечо.

— Вы меня знаете? — удивлялся он, — я — Филипп Шеваль.

Девушка с трудом поднялась, ухватив жандарма за рукав: ноги затекли и занемели — она совсем их не чувствует.

— Вас вызывают на допрос.

— Спасибо, — сказала Аня, не понимая, что от нее хотят.

В небольшом кабинете за столом сидит мужчина без пиджака, перед ним сумочка, из которой вытряхнули все содержимое: российский паспорт, косметичку, пластиковую кредитку, записную книжку, платочек, двумя стопками лежат банкноты, отдельно французские франки, а рядом — лиры.

— Назовите Ваше имя, фамилию, адрес постоянного проживания, — сказал человек, подвигая к себе портативную пишущую машинку.

Но он не собирается печатать. Перед ним лежит бланк с уже набранным текстом вопросов.

Аня промолчала, а следователь, не меняя интонации, повторил вопрос. И, не получив ответа, посмотрел в окно. Затем согнутым указательным пальцем поскреб залысину.

— Вы не собираетесь отвечать?

— Без представителя российского консульства в Марселе — нет!

— Может быть, Вашего адвоката пригласить?

— Не помешало бы.

Он снова почесал залысину и опять глянул в окно.

— Вы что, в России все такие умные?

— Да, — согласилась Аня, вспомнив ответ соседа, который так недолго прожил в их квартире.

— Возвращайтесь в камеру, — не отрываясь от окна, предложил следователь, — никого мы вызывать не будем: обвинение Вам пока не предъявлено — нас интересуют Ваши друзья.

Аня тоже хотела бы узнать, где они и что с ними, но лучше молчать. Она посмотрела в окно и увидела то, что заинтересовало следователя: молодая женщина, укрыв голову зонтиком, стояла на противоположной стороне улицы, ветер облепил ее мокрый подол платья и прижал к телу — так, что просвечивало белье.

Увидев, что объект его интереса раскрыт, мужчина покашлял и спросил:

— Никуда позвонить не желаете?

— Отцу, — ответила Аня.

Следователь подвинул ей телефонный аппарат, и она набрала номер поместья.

Сначала трубку сняла Франческа и, услышав голос девушки, закричала:

— Дон Луиджи! Дон Луиджи, скорее: молодая графиня звонит.

И негромко спросила у самой себя:

— Где же этот старый дурак?

Тут же трубку схватил синьор Оливетти. Наверное, он успел подскочить к параллельному аппарату:

— Доченька, только что звонил адвокат из Турина. Он сказал, что в порядке исключения, ввиду заслуг моих предков перед Италией и перед Савойской династией, тебе будет предоставлено гражданство без испытательного срока; и паспорт оформят в самое ближайшее время.

— Папа, — произнесла Аня, и голос ее дрогнул; она так никого в жизни не называла, а сейчас сказала лишь потому, что рядом сидит следователь, — папа, — повторила она и вдруг поняла, какое это сладкое слово, когда на свете нет никого близких, — я в Марселе в полицейском участке на улице…

Следователь услужливо подсказал адрес.

— …Не знаю, за что меня задержали, но приезжай за мной побыстрее…

Она говорила уже совсем тихо, чувствуя, что вот-вот разревется — не от страха или стыда за свой арест, а от того, что кто-то может приехать и просто обнять ее.

— Папа, — прошептала она и заплакала, — я тебя люблю.

— А-а-а! — закричал где-то дон Луиджи, — канальи! Эти лягушатники! С моей дочерью так! Франческа!! Где ты, старая корова? Паоло!!

Потом голос снова стал добрым:

— Держись, доченька, я мигом. Я их там всех поубиваю. Мой отец воевал с Де Голлем бок о бок, он въехал в Париж на танке под французским знаменем. Ну я сейчас им устрою.

После чего последовали гудки. Старый граф побежал, скорее всего, к гаражу, где у него хранился тот самый танк. Подумав так, Аня попыталась улыбнуться, однако не получилось. Может быть, следователь и не понимал по-итальянски, и вообще он не слышал того, что говорил синьор Оливетти, но он подвинул к себе аппарат, нажал кнопку повтора, а когда на узком дисплее высветился номер, набранный Аней, записал его.

Она снова вернулась в закуток за металлическими прутьями, снова села на корточки, но заснуть уже не могла, слушала, как дежурные жандармы отвечают на телефонные звонки, в промежутках болтая о футболе и о своих любовных победах над мулатками и девушками-официантками из уличных кафе.

— А русская весьма симпатична, — вдруг сказал один из них, покосившись на решетку, — неужели в России все такие? Тогда я туда хочу.

— Не про твою честь, — ответил ему кто-то, — на ней костюмчик тысяч за десять. И с собой она таскала франков и лир почти на сорок.

— Кофе ей предложите, — раздался третий голос.

Вскоре появился Филипп Шеваль с маленьким круглым подносом, на котором стояли чашечка кофе и блюдечко с круассаном.

— У коллеги стащили? — улыбнулась Аня.

Жандарм кивнул и тоже улыбнулся.

— За что меня? — шепнула девушка.

Филипп Шеваль обернулся, а потом наклонился к девушке и шепнул:

— Ваших друзей задержали за мошенничество и за нечестную игру в казино. Еще сообщили, что у них в машине спрятаны наркотики, но машина сгорела и ничего не нашли. Они теперь в следственной тюрьме. Молодой попал в карцер.

Он снова обернулся и восторженно продолжил:

— Ваш молодой друг измолотил в камере Ди Розу, а тот такой громила: со всех марсельских сутенеров дань получал! Полтора центнера весом — его шестеро специальных агентов брали, с трудом скрутили, а потом все шестеро неделю отлеживались. А ваш приятель ему половину зубов выставил, нос сломал и два ребра. Ди Роза сейчас в тюремной больнице, а Ваш друг в карцере.

— Шеваль, — крикнул кто-то из дежурки, — что ты там застрял?

— Удачи! — шепнул молодой жандарм.

Подмигнул и вышел, а когда вернулся, чтобы забрать поднос с посудой, принес крутящийся стул с высокой спинкой.

Через два часа в отделении раздался крик:

— Где моя дочь? Вызывайте начальство! Я — Луиджи Оливетти, граф Монте Карло.

Жандармы вскочили: про Монте-Карло знали все, и не у каждого с этим местечком были связаны приятные воспоминания — не всем же везет в казино. А тут граф Монте Карло собственной персоной, наверняка родственник князя Монако.

— Мой отец освобождал Париж от немцев, — продолжал дон Луиджи, — вот его орден Почетного Легиона! Вот письмо от Президента Франции Де Голля с поздравлением по случаю семидесятилетия отца. Читайте: «Боевой друг! Франция никогда не забудет того, что ты сделал для нее…» А вы, господа, так поступаете с его внучкой! С единственной внучкой вашего национального героя! Галлы всегда были варварами…

Старик заметил решетку и бросился к ней:

— Доченька, сейчас тебя выпустят.

— Мсье Гримальди! Ваше высочество, то есть Величество, — кинулся за ним один из жандармов, — мсье князь, то есть граф. Ваша светлость!..

Жандарм окончательно запутался в титулах.

— Ваше графское высочество. Посидите пока…

— Что? — закричал граф, — меня в кутузку?! Меня, в чьих венах кипит возмущенная кровь Лоренцо Медичи Великолепного?!

Старичок подскочил к решетке и, увидев Аню, прослезился:

— Доченька, протяни мне свои ручки, я их поцелую.

Девушка смахнула слезы с его щек, а добрый старик поцеловал ее пальцы.

— Какие канальи! — сказал он по-итальянски, — но сейчас мы тебя вытащим. Мы привезли письмо из мэрии Турина о том, что ты являешься гражданкой Итальянской Республики. Это пока не юридический факт, но ведь — правда!

Он прибыл с адвокатом, которого Аня уже видела прежде. Девушка кивнула ему, и опытный крючкотвор поклонился:

— Здравствуйте, синьорина графиня. К сожалению, не могу сказать «Добрый день!», но министерство иностранных дел Италии уже готовит ноту протеста. Правительство не позволит так обращаться с дочерью одного из самых уважаемых граждан нашей Родины!

Все это было произнесено по-французски, чтобы жандармы прониклись. И они стояли навытяжку возле своих столов. Лишь Филипп Шеваль не мог сдержать улыбки. Вскоре со второго этажа спустился начальник участка. Он тоже растерялся.

— Какой граф? Какая дочь? Мы ведь задержали русскую. Как ее — Шептало, а не какую-то там графиню…

— Моя дочь не какая-то там! — снова закричал дон Луиджи. — «Какие-то там» — это у Вас на Пляс Пигаль в Париже, который я неизвестно зачем освобождал от немцев. Я требую особого уважения к моей дочери! Вот письмо французского президента, вот орден…

Аня смотрела на все это сквозь решетки и улыбалась, совершенно счастливая.

Вскоре прибыл представитель марсельской прокуратуры. Бледнея, он спросил:

— А где ее итальянский паспорт или любое удостоверение личности, подтверждающее ее итальянское гражданство?

— Да как Вы смеете, — возмутился синьор Оливетти, но посмотрел на каменное лицо своего адвоката, прижал ладонь к сердцу:

— Честное слово графа Монте Карло!

Но этого, к сожалению, было недостаточно. Но все же дон Луиджи добился кое-чего. Решив, что его дочь погибает от голода, он потребовал, чтобы молодую графиню отвезли в ресторан. Представитель прокуратуры пытался возразить, но синьор Оливетти так насел на него, что блюститель французских законов сломался.

— Ладно, только недалеко и ненадолго и под охраной… Извините, граф, только в сопровождении почетного эскорта.

В ресторан ее повезли в графском «фиате», за рулем которого сидел красный от волнения Паоло. В машину еще залез довольный Филипп Шеваль, чтобы молодая графиня случайно не исчезла. А впереди и сзади автомобиля следовало по мотоциклу с мигалками.

— В какой ресторан? — спросил молодой жандарм.

— Естественно, в итальянский, — дернул плечом граф Монте Карло, — в самый лучший, разумеется.

Филипп Шеваль не возражал. И кортеж проследовал в центр города. Ресторан назывался «Вперед, Италия!», и стены его были увешаны фотографиями футбольных звезд всех времен, начиная с 1934 года, когда сборная Италии впервые стала чемпионом мира. Заметив жандармов, метрдотель скрылся во внутреннем коридоре, и через пять минут оттуда вышел невысокий плотный человек в дорогом костюме — вероятно, хозяин заведения. Он подошел к столику, и синьор Оливетти представился, назвав свой титул.

— А это — моя дочь, — он показал на Аню, — жертва произвола французских жандармов.

Хозяин с негодованием оглянулся на Филиппа Шеваля и на двух полицейских, замерших у дверей.

— Не волнуйтесь, господин граф, все будет по высшему разряду, — сказал он, а потом, наклонившись, шепнул в ухо старичку: — а полицейским я пиццу предложу с ветчиной и слабительным: будут знать, как притеснять нас, итальянцев! И причем такую симпатичную синьорину графиню.

— Смотрите, не переусердствуйте, а то один из них в моей машине будет ехать.

— Вон тот, — улыбнулась Аня и показала глазами на Шеваля.

Тот улыбнулся ей в ответ.

— Как скажете, синьорина графиня, — поклонился хозяин и поцеловал девушке руку.

Обедали долго — часа три, а жандармы съели свои пиццы сразу и очень скоро начали ерзать на стульях. Потом началась беготня из зала и обратно.

— Это вам за финал чемпионата Европы^[8], — шепнул дон Луиджи.

Но хозяин услышал и поднял вверх большой палец.

— Вперед, Италия, господин граф!

Но все хорошее кончается очень быстро. Мотоциклисты включили сирены и неслись к участку со стремительной скоростью. Паоло поначалу тоже гнал, но граф приказал ему не спешить. Мотоциклисты, умчавшись вперед, оглянулись, но останавливаться не стали, решив, что Филипп Шеваль в случае чего сам управится.

На пороге участка графа с дочерью встретил их туринский адвокат, сообщивший, что сейчас решается вопрос об экстрадиции. Прокуратура Турина вот-вот пришлет письмо и копию итальянского паспорта Анны Оливетти. Но ждать пришлось до глубокого вечера, когда из Генуи прибыла конвойная машина с решетками на окнах. Были доставлены все необходимые документы и даже паспорт, который Аня увидела только издали.

— Господин граф, — шепнул дону Луиджи адвокат, — но за такую скорость оформления гражданства особый тариф.

— Сколько скажете, — отмахнулся синьор Оливетти.

Он был доволен, а про машину с решетками на окнах подумал, что это для отвода глаз, лишь для того, чтобы успокоить французскую прокуратуру. И ошибся. Аню посадили в микроавтобус «Ducato» с зарешеченными окнами, половина его была отгорожена металлической сеткой от всего остального салона. Здесь друг против друга были узкие скамеечки, на одной из которых скучала суровая дама в полицейской форме. Дон Луиджи, помогая Ане взобраться в микроавтобус, радовался:

— Скоро, доченька, будем дома.

Дверь за девушкой закрылась. И не успел микроавтобус тронуться с места, как дама в форме сказала:

— Покажите Ваши руки.

Аня вытянула их перед собой. Дама быстрым движением набросила на запястья наручники и защелкнула их.

— Вот так будет спокойнее, — равнодушно произнесла она.

Было непонятно, зачем эти наручники. Через полтора часа микроавтобус проехал какие-то высокие ворота, въехал на освещенный прожекторами двор. Ворота медленно закрылись. Вокруг были только стены с маленькими окнами.

Так Аня оказалась в городе Генуя. В следственной тюрьме «Сан Витторио».

Женщина, сидевшая за столом, перевернула сумочку и, складывая обратно высыпавшиеся предметы, записывала их на листок бумаги, произнося вслух:

— Сумочка под крокодиловую кожу. Одна штука.

— Косметичка под крокодиловую кожу — одна штука.

— Духи «Нина Риччи» — «Дух времени» — один флакон почти полный.

— Помада «Мисс Рубинштейн»…

Дама задумалась, сняла колпачок и провела помадой по своей ладони, потом понюхала, — рубинового цвета с запахом малины — дорогая, зараза!

Потом в сумочку были отправлены карманная книжка с записями на славянском языке, бумажник крокодиловой кожи, деньги — франки и лиры…

— Ого! — сказала дама.

Потом она покрутила ключ от автомобиля:

— «Бугатти»? — удивилась она и записала: «Ключ от замка зажигания неустановленного автомобиля».

Наконец дама закончила писать и, посмотрев на Аню, приказала:

— Раздевайтесь!

— Что? — не поняла девушка.

— Оглохла, что ли?

Дама кивнула второй надзирательнице, и та стала снимать с задержанной тонкий пиджачок. Потом приказали снять блузку и юбочку. А когда Аня осталась в одном белье, дама не вытерпела:

— Ну что остановилась? Скидывай все остальное! Или хочешь, чтобы мы мужиков позвали помочь?

Аня повернулась к столу спиной и, краснея, сняла с себя и белье.

Надзирательница — та, что стояла у нее за спиной — поднимала с пола одежду и прощупывала швы и подкладку.

Аня смотрела в сторону, прикрывая тело руками.

— Да-а, — вспомнила сидящая за столом, — драгоценности тоже снимай!

Девушка вынула из ушей сережки, сняла с пальца колечко с крохотным изумрудиком.

— Цепочку с кулоном давай сюда! — протянула руку надзирательница.

— Крестик я оставлю, — прошептала Аня.

— Как хочешь. Только потом никакие претензии не принимаются. Мы не в общественной бане. Одевайся!

Надо было подписаться под перечнем изъятых вещей. Потом ей выдали зубную щетку, мыло в треснутой пластмассовой мыльнице, тюбик зубной пасты, скрученный до половины, махровое полотенце, жесткое от пересушки; сказали, что с распорядком дня ее ознакомит старшая по камере, и перед тем, как вывести из комнаты, предупредили, что никакие претензии не принимаются — надо было раньше башкой думать, когда на воле была.

Потом Аню провели по длинному коридору. Провели сквозь узкую дверь, похожую на щель в металлической решетке, возле которой стоял мужчина-охранник, подвели к лестнице, но она была отгорожена еще одной решеткой и ее тоже охранял мужчина. По широким ступеням поднимались на третий этаж. Шаги гулко отдавались в тишине. На каждом этаже за перилами была натянута сетка — вероятно, для того, чтобы тот, кто захочет прыгнуть в пролет, далеко не улетел, а остался тут же. Высоко над лестничным пролетом виднелось стеклянное окно в крыше, за которым было небо, но какое оно — было не разобрать: вероятно, без звезд и луны — и не небо вовсе, а сплошные тучи. На третьем этаже в самом начале длинного коридора их встретила дежурная надзирательница и спросила:

— В какую?

— В триста десятую.

Аню подвели к металлической двери, приказали встать лицом к стене. Щелкнул ключ в замке, прозвучал хриплый голос несмазанных петель.

— Заходи, — сказала надзирательница и ухмыльнулась, — с новосельем!

За порогом была темнота. Горела, правда высоко над дверью, лампа ночного освещения, но толку от нее было немного.

Аня так и осталась у порога, держа в руках полиэтиленовый пакет с постельным бельем, полотенцем, мыльницей, зубной пастой и щеткой.

Раздался скрип металлических сеток: похоже, что обитательницы камеры вылезают из своих постелей. Только сейчас девушка разглядела две двухъярусные кровати, стоящие по обе стороны комнаты. Кто-то приблизился, щелкнул выключатель, но вспыхнул свет не в камере, а за проемом в стене, где оказалась небольшая туалетная комната с унитазом, раковиной и душем без кабинки или шторки. Но свет, упавший оттуда, выдернул из темноты подошедшую к Ане женщину и еще две фигуры за ее спиной.

— Курить есть? — спросила женщина.

Она была высокая, широкоплечая и сутулая. Даже чем-то напоминала ту, которая была в питерской камере — не такая, может быть, угрюмая, но такая же мужеподобная. Аня даже усмехнулась.

— Сигарет нет, — ответила она.

— А деньги?

— Все отобрали.

— Не могла припрятать получше! — возмутилась фигура позади женщины, — да здесь все за деньги: сигареты, шоколад, вино. Позвонить разрешат или записку кому надо передадут.

Но высокая женщина жестом остановила ее.

— Костюмчик у тебя хороший. Давай меняться: я тебе свое платьице от Труссарди, а ты мне свой костюмчик.

— Тоже от Труссарди, — кивнула Аня, — только он на тебя не влезет.

— Откуда ты знаешь, — скривилась женщина, — сейчас примерю, а подруги… — она оглянулась назад, — подруги скажут: идет он мне или нет. Давай снимай!

Женщина начала расстегивать пуговицы на груди своего платья.

— Да не нужны мне твои лохмотья, — начала обходить ее Аня.

Но высокая преградила ей путь.

— Ты здесь и пяти минут не находишься, а уже хамишь. И вообще таких чистеньких здесь не любят. Сейчас отдам тебя Отелло, и ты станешь такой же черной, как и она.

Только сейчас Аня заметила, что одна из тех двух женщин, которые крутились за спиной старосты камеры, — негритянка лет тридцати со множеством тонюсеньких косичек на голове.

— Ты, небось, впервые в тюряге? — спросила высокая.

— Приходилось сидеть, — ответила девушка.

— И где?

— В России.

И, опережая следующий вопрос, добавила:

— За хранение наркотиков, подделку валюты и за покушение на убийство. В Петербурге это было.

— В Сибири? — выдохнула удивленная староста камеры.

А негритянка поежилась.

— Не совсем, — серьезно ответила Аня, — но в общем-то неподалеку.

Женщины расступились, и Аня прошла внутрь. Здесь стоял стол, похожий на обеденный, и на нем лежали журналы.

— Я внизу сплю, — показала рукой высокая, — и ты давай тоже. Сейчас Отелло свое заберет и тебе постелит. А ты рассказывай, как там в России.

Все расселись по своим койкам. Аня тоже залезла с ногами на приготовленную для нее постель. Не зная, о чем говорить, она начала рассказывать о том, как жила с мамой, как за ней ухаживал красавец из богатой семьи, как он собирался сделать ей предложение…

— Еще бы, — подтвердила высокая, — ты вон какая королева — прямо с обложки.

— А потом он меня бросил, женился на другой, а меня сдал в полицию.

В камере наступила тишина. Только что-то прошептала Отелло на африканском наречии.

— Ты его убила? — спросила тихо староста камеры.

Аня покачала головой.

— Я его любила, — ответила она.

— Все мужики сволочи и канальи! — раздался сверху торопливый голос третьей сокамерницы, — вот меня один тоже бросил. В Вероне это было…

— Заткнись! — приказала высокая, — кому ты нужна? Погляди на себя в зеркало! Давай дальше, подруга!

Это уже относилось к Ане. Но она молчала: только сейчас вдруг поняла, что попала сюда не случайно — может быть, а скорее всего, так оно и есть: Шарманщиков и Саша выиграли в казино крупную сумму, а владелец — как его там? — Джованни Римини — сдал их в полицию, а заодно указал на их сообщницу. Другого варианта быть не может. И неожиданно для себя Аня произнесла:

Улыбнулась и пропела:

Она допела песню до конца. Женщины молча слушали.

— Какая грусть, — вздохнула высокая, — о чем песня?

Но не успела дождаться ответа, потому что из соседней камеры долетел женский голос:

— Кто там у вас, подруги?

— Русская, — ответила староста камеры.

— Попроси ее, подруга, еще раз спеть: мы ей завтра шоколаду пришлем.

— Просят, — улыбнулась высокая, глядя на Аню.

И та спела еще раз и еще. А потом, когда все требовали перевода, начала говорить: любимый человек сдал друзей и девушку полиции, она поклялась отомстить. Но через много лет, когда ее сын уже стал космонавтом…

— Кем? — крикнули из соседней камеры.

— Тихо! — заорала несущая службу на этаже надзирательница и ударила дубинкой по одной двери и второй, — еще слово — и всех в коридоре построю, будете до утра стоять.

— Швабра помоечная! — донесся вопль из дальнего конца коридора, — погоди, подловят тебя за воротами.

— Еще хоть слово! — крикнула Швабра и ударила дубинкой по двери.

— Подруги! — крикнула Аня в дверное окошко, — успокойтесь, я завтра на итальянский переведу текст и вам передам.

Спать не хотелось. Девушка сидела на постели и пыталась переписать текст песни, чтобы ее можно было исполнять и на итальянском. В камере было тихо, хотя никто из женщин не спал: они молча лежали, боясь пошевелиться, чтобы не помешать русской писать стихи. Аня старалась и утром отдала текст старосте, еще не зная, что у нее получилось. Песню переписали несколько раз, чтобы на завтраке раздать по камерам. Там тоже переписали и передавали на обеде в другие камеры, на ужине удалось перекинуть текст на второй и на четвертый этажи.

Конечно, всей глубины русского оригинала достичь не удалось, но высокая женщина-староста камеры весь день лежала на своей койке и плакала; слезы текли даже из глаз Отелло. А казалось бы, такая простая история:

После ужина не прошло и часа, когда высокая пропела первую строку. Тут же ее подхватила Отелло, отбивая ритм по столу, похожему на обеденный, тоненьким голосом подтянула та, что лежала наверху, несколько женщин из соседней камеры, потом из другой, и тут же грянул весь этаж. И второй пел, и четвертый. Все заключенные пели. Пели и плакали. Надзирательницы на всех этажах не мешали и не орали — они рыдали и сами подпевали вполголоса. Гул стоял в тюрьме, песня вырвалась во двор и даже через высокую стену перевалила. Сначала притормозил один автомобиль, водителю которого что-то послышалось. Потом другой и третий. Останавливались случайные прохожие, и суровые мужчины, которые толкались у входа с передачами для своих жен, вытирали слезы. Но песня звучала снова и снова, уже толпа стояла на улице и машины замерли, с открытыми дверями. Такси, медицинские микроавтобусы, междугородные экспрессы, пожарные и полицейские, мчащиеся по срочным вызовам. Даже бригада телерепортеров выставила свои камеры и направила микрофоны на стены тюрьмы. Через день песню знал уже весь город, а через полгода ее исполнила на фестивале в Сан-Ремо певица Сабрина и победила, как вы знаете. Рыдал весь зал и жюри в полном составе. Но это было только через полгода.

У дона Луиджи не было денег на залог, о котором договорился адвокат. Константин Иванович, хоть и пообещал ему миллион долларов, но ничего перевести не успел. А те, что старый граф выиграл в казино, разошлись на удивление быстро. Паоло и Франческа предложили, правда, свои сбережения, но это всего пять миллионов лир — не деньги, а слезы. Если бы не адвокат, который отыскал в Милане и Риме коллекционеров, все было бы плохо.

Сначала позвонил один, спросил: есть ли прижизненные издания Петрарки, Данте, Тассо, Аристино? Услышав утвердительный ответ, сказал, что он выезжает немедленно, и попросил ни с кем больше не вести переговоров. Тут же позвонил другой, поинтересовался тем же самым, только еще спросил, есть ли «Сонеты» Микельанджело.

— Да, — ответил синьор Оливетти.

Потом позвонил третий. Уже из Палермо.

— Есть все! — успокоил его старый граф.

— Вылетаю, — сурово пообещал сицилиец.

Трое прибыли почти одновременно и чуть не подрались в библиотеке. Звонили и другие, но им сообщили, что сделка уже состоялась. Покупатели уехали довольные, а синьор Оливетти начал собираться, чтобы отвезти деньги в банк и перевести их на счет министерства юстиции. Он уже выскочил на крыльцо, как вдруг увидел подъезжающий к дому большой автомобиль с красными шинами — «мерседес — майбах» тридцать восьмого года. Открылась дверь, и из авто вышла величественная старуха.

— Что же ты, негодный мальчишка, Анну не уберег? — строго спросила русская княгиня.

Дон Луиджи, хотя и струхнул малость, но сказал, что все сегодня решит и доченьку до вечера отпустят — он уже звонил судье.

— Денег хватит? — спросила старуха, — а то я тоже принесла.

Она постучала тростью по крыше своего лимузина, из него вылез бородатый человек в черкеске и вынес шляпную коробку, поставил ее на капот и по взмаху трости открыл. Внутри лежали пачки лир, перетянутых тесьмой.

— Не знаю, сколько здесь, — произнесла княгиня, — но если не хватит, там в мешочке двести русских золотых монет еще царской чеканки по пятнадцать граммов каждая.

— Нет, нет, — замахал руками дон Луиджи, — вся сумма у меня есть.

И он открыл портфель, чтобы старуха удостоверилась. Но та даже не взглянула.

— Поехали девочку выручать, — сказала она и показала синьору Оливетти на открытую дверь своего «майбаха».

Судья уже ждал, решение было принято моментально. Захватив решение судьи и своего адвоката, синьор Оливетти сказал бородатому шоферу, как проехать к тюрьме, но тот лишь посмотрел на старуху. А та кивнула:

— Трогай, Ваня!

Адвокат испуганно разглядывал убранство салона. Об этом автомобиле он читал недавно в журнале — не об этом, естественно, а о другом, который недавно купил на аукционе эмир Бахрейна.

«Майбах» подкатил к высоким металлическим воротам тюрьмы. Иван по команде трости нажал на клаксон, от звука которого посыпались на асфальт пролетавшие мимо голуби. Он так и держал руку на сигнале, пока из дверей тюрьмы не выскочил охранник, оторопевший поначалу при виде автомобильного чуда, но подошедший потом к «мерседесу» на полусогнутых.

— Мы забираем Анну Оливетти, графиню Монте Карло, — торжественно объявил дон Луиджи.

Адвокат протянул листок с решением судьи.

Охранник помчался выполнять приказание, не понимая, какая еще может быть графиня в их не очень уютном пеницитарном заведении.

Двери камеры открылись, и на пороге появился сам синьор начальник тюрьмы.

— Уважаемая синьорина Анна Оливетти, графиня Монте Карло! — начал он.

А потом замолчал, чтобы набрать побольше воздуха и произнести самое главное еще более торжественно.

— Графиня? — удивилась староста, и бровь ее поползла вверх, а глаза из орбит, — графи-иня! — прошептала она с восторгом.

А синьор начальник продолжил:

— Уважаемая синьорина графиня, решением суда Вы освобождаетесь под денежный залог до судебного разбирательства по Вашему делу.

— Ура! — закричали три женщины.

А в соседней камере раздалось:

— Подруги, в чем дело?

— Нашу Анну освобождают! — крикнула, спрыгивая с верхней койки, бывшая школьная гардеробщица, которая тырила из детских карманов мелочь и жевательную резинку. Она попалась на том, что у нее нашли огромную коллекцию цветных вкладышей с изображениями черепашек-ниндзя, кинг-конгов, бэтменов, терминаторов, человеков-пауков, голой Шарон Стоун и одетой Белоснежки.

— Наша Анна — графиня! — заорала тезка венецианского мавра.

Аня шла по коридору, а по всем зарешеченным щелям дверей камер прилипли женские лица.

— Удачи тебе, графиня! — кричали заключенные, — не забывай нас! Если на воле что не так будет или кто мешать станет, скажи нашим мужьям — они разберутся!

Не у всех, конечно, были мужья, некоторым мужья и вовсе были ни к чему, но так кричали многие, потому что хотели сказать русской что-нибудь приятное. Наконец кто-то из женщин затянул:

— Был хорошим человеком Джованни Римини…

И все хором подхватили:

— Но сдал карабинерам всех своих друзей…

Дон Луиджи стоял, прижав лицо к толстым прутьям двери возле въездных ворот.

— Идет, идет моя доченька! — прошептал он и заплакал.

— Хватит хныкать, негодный мальчишка, — приказала русская княгиня, стоявшая рядом.

Аня появилась в конце большого двора. Она шла в летнем костюмчике и ежилась под холодным сырым ветром, задувающим с моря. Заметив прильнувшего к решетке графа и старуху-соседку, она подняла руку и помахала им.

— Что там за глупости орут? — возмутилась русская княгиня, до которой долетел рокот из тюремных окон.

Она отвернулась и что-то быстро смахнула ладонью с лица.

Глава восьмая

Адвокат примчался ни свет ни заря.

— Ваши друзья в Марсельской тюрьме, — сообщил он, — хотя не совсем там. Старик в больнице, а молодой в Париже на соревнованиях.

Заметив удивленный взгляд Анны, он пояснил:

— Он под Парижем. Тоже в тюрьме, разумеется. Сейчас проходят соревнования по боксу среди заключенных, а он — звезда! На него даже ставки принимают. Один к двадцати. Если он проиграет, кто-то может озолотиться, хотя вряд ли. Он скорее всего победит. Тогда на каждые сто франков — выигрыш пять. Лично я тысячу поставил. Так, ради спортивного интереса. Ваш Александр все бои в первом раунде выигрывает.

— Что со стариком? — перебила его девушка, — почему он в больнице?

— Сейчас его обследуют, — пояснил адвокат, — подозревают рак поджелудочной железы.

— Как?! — прошептала Аня и тут же скомандовала водителю: — стоп!

Бородач вздрогнул и нажал на тормоз.

— Разворачиваемся и едем в Марсель.

— Завтра, голубушка, — погладила ее по плечу графиня Радецкая, — отдохнешь, переоденешься и поедешь их выручать.

— Да Вы поймите: он — болен, а каждый день в тюрьме для старого человека — что потерянный месяц жизни.

— Доченька, — взмолился дон Луиджи, — сейчас вечер. Все равно ничего не решим. А завтра с утра пораньше мы с адвокатом отправимся туда. Если хочешь, затемно встанем и помчимся.

На том и порешили.

Войдя в палату, Аня замерла, отыскивая глазами Шарманщикова. Поначалу ей даже показалось, что врач ошибся и привел ее не туда, куда ей было нужно: всего четыре койки, но люди, лежавшие на них, были ей незнакомы.

Наконец один из них, смотревший до этого прямо на Аню, приподнял руку, лежавшую поверх одеяла, и помахал.

Девушка узнала его и ужаснулась. Константин Иванович похудел и потемнел. Аня подошла и, наклонившись к Шарманщикову, поцеловала его в обе щеки.

— Я вытащу Вас отсюда, — твердо произнесла она, — простите только, что пришлось почти два месяца ждать, но я не могла…

— Мне известно, где ты находилась, — попытался улыбнуться Константин Иванович, — нас, наверное, тоже долго здесь не продержат. Свидетелей у них нет. Следователь их приходил сюда с переводчиком. А тот как услышал мою фамилию, все мне и выложил — то, что следователь никогда бы не сказал. У них только показания менеджера казино и видеопленка, на которой ровным счетом ничего: ни сговора, ни передачи денег, а только пьяный и обезумевший от удачи старик…

Константин Иванович последние слова произнес совсем тихо. Потом попытался что-то сказать еще, но не смог ничего вымолвить. Аня погладила его, успокаивая, и еще раз поцеловала.

— Слушай внимательно, — наконец произнес Константин Иванович, — я на твое имя фирму здесь зарегистрировал, «Анна Оливетти Компани», туда кое-какие деньги сбросил, на эту кредитку, что у тебя есть. Может быть, счет заблокировали по указанию органов дознания. Но деньги в Швейцарии, а там преспокойненько плюют на все обвинения. Проверят лишь, нарушали ли мы швейцарские законы, имели ли основание на въезд в Швейцарию. Напоследок могут проследить, попадали ли на счет деньги от продажи наркотиков или уходили на оплату сомнительных сделок. Но это они уже выяснили: деньги пришли из казино и ни сантима оттуда не снималось. Казино своим заявлением в полицию косвенно подтвердило, что выигрыш был, а теперь их жаба душит, хотят обратно денежки получить, но ничего у них не выйдет.

Он опять сделал паузу, чтобы отдышаться, причем взмахом руки остановил пытающуюся что-то сказать Аню.

— Президентом твоей фирмы я Сашку назначил. Он — парень добрый и честный. Работу наладит и долги соберет — те, что в России у кого-то передо мной есть. Луиджи я обещал заводик винный, ремонт домишка его, еще что-нибудь. Ты не скупись — сполна с ним рассчитайся: все равно тебе это достанется. А теперь самое главное. Денег у тебя будет много, но прошу тебя: заплати мой личный долг. Найди человека и дай ему столько, чтобы ни он, ни все его потомки ни в чем не нуждались, — пусть это будет половина того, что у тебя будет. Но это величайший долг мой, который деньгами не оплатить, но хоть как-то можно компенсировать. Слушай и запоминай.

Шарманщиков закрыл глаза, Ане даже показалось, что он заснул. Но Константин Иванович продолжил:

— В конце семидесятых я оказался на поселении. Естественно, что не работал, но другие зеки кормили меня. Времени свободного было много, рядом школа. Присмотрел там молодую учительницу. Светленькая, стройненькая, меня боится. А я ее попугать решил: завалился как-то в их библиотеку. «Дайте, — говорю, — Лескова почитать «Очарованный странник.» Девушка белая от страха — еще бы, перед ней уголовник, которому уже под пятьдесят, и во взгляде у меня, разумеется, доброты мало, и голос хриплый. Но ничего, взяла учителка себя в руки, говорит: «Хороший выбор. Вы уже что-нибудь читали Лескова?» Ну я пошел «Очарованного странника» с первой страницы наизусть шпарить. Девушка книгу открыла, следит за мной и от удивления растерялась. «Разве бывает такая память у людей?» — спрашивает. А я отвечаю: «На хорошее и доброе память должна быть беспредельна, а на дурное — короткая». Проговорили мы с ней до вечера, я ее до дому проводил. Вот так и начали мы с ней встречаться. И вдруг ка-ак свалится на меня любовь. В жизни такого не было, а тут просто загибаюсь от нежности к ней и от желания видеть ее постоянно. Но мне-то сорок шесть, а ей двадцать с хвостиком, я — уголовник известный, а она скромница и тихоня. Плакать даже хотелось от разности наших судеб и от того, что никогда она не будет моей. Короче, решился я. Затарился в магазине продуктами, собрался с поселения соскочить. Пусть потом ловят, срок добавляют, на зону отправляют, но жить рядом с нею — только мучиться от того, что поцеловать ее не могу. Вышел из домишка своего и леском вдоль трассы. Километров десять прошел, заныло сердце. «Как это? — думаю, — не попрощавшись с нею.» И бегом обратно. Подхожу к ее крылечку, только руку поднял, чтобы постучать — вдруг дверь распахивается, и на пороге она. Вздрогнула, когда мы лицом к лицу столкнулись. «Вы ко мне?» — шепчет. «Попрощаться, — отвечаю, — ухожу, на другое место переводят.»

Она бледная стоит. «Куда Вас отправляют?» Руками развожу. «Я с Вами, — шепчет она, — только вещи соберу.» Кинулась в дом, там что-то гремит, книги сыпятся. Потом выскакивает, бросается мне на шею. «Я люблю Вас, Константин Иванович.»Вот так мы друг другу и признались.

Так лето прошло, жаркое от нашей любви. Дожди зарядили. Я ей говорю: «Родная, я свяжусь с друзьями в Ленинграде: они тебя на работу устроят и с жильем помогут, а мне уж недолго осталось. Устроишься, а там я уж подъеду, поженимся, новая жизнь будет — такая, чтобы ты не боялась за меня и за наше будущее». Не хотела она, плакала даже, но все же отправилась. И только когда я на паром ее проводил, она поцеловала меня и сказала, что ждет ребенка.

А теперь ты, милая, найди ее и помоги как сможешь. Имя ее…

— Соловьева Любовь Петровна, — прошептала Аня, — это моя мама. А Шептало она стала, когда фиктивно вышла замуж за старика-соседа, чтобы у меня отчество было и две комнаты, которые Сергей Сергеевич хотел оставить нам после смерти. А деревня в Коми называлась Сторожевск. Возле школы был магазин, за ним огромные лопухи, потом ее домик, но вход не с улицы, а со двора. А напротив жил вечно пьяный бригадир, который прямо с крыльца своей избы стрелял по пролетающим гусям. А мама моя очень боялась этих выстрелов. Имя для дочери Вы придумали, а если родился бы сын, просили назвать Иваном. Куда же Вы пропали тогда?

Старик лежал, крепко сжав веки. Потом пошевелил пальцами, погоди, мол, сейчас расскажу. Аня смотрела на его посеревшее лицо, и ей хотелось плакать.

— Не выдержал я, — шепотом начал Шарманщиков, — и осенью сбежал. Паспорт у меня липовый имелся, одежонка приличная и деньги тоже. Добрался я до Сыктывкара, сел в поезд. Вагончик купейный. Еду я в нем день, а вечером в вагон-ресторан отправился, бреду по плацкартным. Смотрю — в одном из них зек лесорубов в карты катает. Он меня заприметил, понял, кто я таков: мы-то друг друга в любой одежде признаем.

— Присаживайтесь, товарищ, — говорит он, — банчок соорудим.

Хочет, видать, выигрышем поделиться.

— Не играю, — отвечаю ему, — и Вам не советую.

И знаками показываю: кончай катку! Я-то вижу, что у лесорубов уже по два топора в каждом глазу.

А он веселый, хотя и кашляет постоянно. Возвращаюсь из вагона-ресторана, а лесорубы его уже в тамбуре метелят. Парень уже кровью захлебывается, лежит, а они его уже всерьез добивают. Края вокруг лесные, люди — звери. Положил я обоих, взял зека под мышки и к себе в купе потащил. На ближайшей станции, думал, выйдем оба. А там уже поджидают нас. Я не сопротивлялся. Жаль, конечно, что до Любаши не добрался, но кем бы я был, если бы больного волкам на съедение оставил. Ведут меня трое мусоров, а тут из вагона опять эти лесорубы выскочили. Пьяные уже. Подбегают и хлоп зека по физии, а потом на меня. Милиционеры расступились, чтобы не мешать им, посмеиваются. Тут уж я разошелся. Уже бить начал так, чтобы искалечить. Полетели оба лесоруба под поезд как бревна. Милиционеры на меня втроем, я не сопротивляюсь, так для вида пару раз рожу подставил. А они еще того доходягу лежащего добивать стали. И завелся я. Еще какие-то люди им на помощь прыгнули. Завалили меня. Очнулся в тюремной больнице, рядом зек этот загибается. Короче, это был Сашкин отец. За побег, за увечья, милиционерам причиненные, получил я на полную катушку. А когда вышел, в Ленинград уже не поехал: у Любаши, думал, своя жизнь — семья, муж. А я не оправдал ее надежд, обманул, выходит, и бросил.

— Надо было приезжать, — вздохнула Аня, — мама Вас до самой смерти ждала.

Константин Иванович открыл глаза, но смотрел не на девушку, а на потолок — на ровный белый потолок палаты французской тюремной больницы. Что он мог разглядеть на нем?

Вдруг Аня вспомнила:

— Константин Иванович, Вы когда-то говорили, что у Вашего отца сестра была. Ее не Анной случайно звали?

— Почему же случайно? Именно Анной.

— Она жива, и я с ней знакома. Анна Ивановна Радецкая. Очень жизнелюбивая старушка.

— А ты ее внучатая племянница, — произнес Шарманщиков, — я уже ничему не удивляюсь. Жизнь — мудра. Все стало так, как и должно быть. Ведь я чувствовал, догадывался, что ты мне не чужая, а теперь вот умру совсем счастливым.

— Вы не умрете, — поцеловала Константина Ивановича девушка, — я вытащу Вас отсюда, и мы вылечим Вас. Деньги есть, позовем самых лучших докторов…

— Деньги — это бумага, — улыбнулся Шарманщиков, — они никого не сделают ни здоровым, ни счастливым, а добрая весть может чудо сотворить. Так что, дочка, надейся. Кстати, как моя настоящая фамилия?

— Барятинский. Князь Константин Иванович Барятинский.

— Ишь ты! — усмехнулся старик. — Ну ладно, поцелуй меня на прощание. А тетке привет передавай. Помолитесь за меня обе.

Подошел французский доктор. Он постучал по циферблату своих наручных часов и покачал головой — задерживаетесь, мадемуазель.

Аня поцеловала старика. В обе щеки, потом еще раз и еще. И только потом почувствовала соль на губах. Пошла, пятясь к двери, стараясь не выпускать из виду человека, который неожиданно оказался ее отцом. А он лежал, закрыв глаза, или просто прищурился, разглядывая ее и запоминая навсегда.

Врач тащил ее под руку к лестнице, но едва девушка ступила на первую ступеньку, вырвалась и бросилась бежать по коридору к палате.

— Мадемуазель, — завопил француз, — вы насилуете мое терпение. — Но Аня уже распахнула стеклянную дверь и бросилась к кровати отца. Стул, на котором она сидела только что, уже убрали, и тогда она опустилась на колени, поцеловала ладонь старика, а потом прижалась к ней лицом.

— Я люблю тебя, — прошептала она, — я люблю тебя.

Константин Иванович погладил ее волосы:

— Я тебя тоже. Больше жизни. Ступай, будь счастлива. А Сашке передай: жизнь не так плоха, как кажется, бывали времена и похуже.

Она снова вернулась на лестницу, спустилась вниз, но уже перед тем, как выйти во двор больницы, остановилась и, прижав ладони к лицу, заплакала.

Адвокат старался не смотреть на нее, чтобы не видеть припухших, покрасневших век девушки.

— На следующий день, — сказал он, — прокуратура снимет обвинения с Ваших друзей, — за отсутствием состава преступления. Правда, одна очень серьезная фирма выдвинула новый иск: якобы по факту вымогательства. Но это полный бред: якобы старик запугал владельца, заставил его в течение двух месяцев выплатить около двухсот миллионов долларов, в обмен обещая помочь при заключении контрактов с российскими фирмами. Прокурор хохотал, рассказывая мне это. Корпорация, про которую известно все, даже то, что она связана с мафией, боится умирающего старика! Они даже копии контрактов представили и платежные документы, но там все чисто. Себе только хуже сделали: у этой фирмы резко выросли обороты, прибыль подскочила, а налоги они платят как и прежде. Сейчас ими займутся налоговые службы. Им будет не до Вас и Ваших друзей.

Аня вела машину и когда неосторожно касалась педали газа, «бугатти» летел вперед и адвокат, вдавливаемый скоростью в спинку кресла, шептал:

— Синьорина, потише, прошу Вас: я еще пригожусь Вам и Вашему батюшке. Кстати, он вчера подарил мне пару бутылок великолепного «Шардоне-совиньон». А Вы знаете, что вина из региона Монте-Карло участвовали в конкурсах. Имеют призы и медали международных выставок. Дон Луиджи даже показывал мне старые этикетки, украшенные медалями. Осторожно, синьорина! Мы хоть и в Монако, но даже Шумахер не гоняет здесь с такой скоростью^[9]! Скоро, очень скоро Вы увидите своих друзей на свободе. Только бы мне живым до Турина добраться!

Он вышел у дверей своей конторы, радуясь неизвестно чему, послал воздушный поцелуй выглянувшей в окно секретарше и, дождавшись, когда синьорина графиня рванет с места на своем «бугатти», помахал ей вслед рукой.

Анна неслась по улицам города, порой рядом пристраивались автомобилисты, чтобы получше разглядеть легендарную машину. Некоторое время рядом следовал низкий «ламборгини», и водитель его вытягивал шею, чтобы увидеть, кто же за рулем «бугатти». Когда же разглядел красивую светловолосую девушку с вздернутым носиком, совсем обезумел, начал сигналить, чтобы обратить на себя внимание, и даже обходить, подрезал, чтобы притормозить ход раритета на колесах. Но девушка не обращала на него никакого внимания, что очень раздосадовало любителя дорогих автомобилей и роскошных девушек.

«Что она — слепая, эта блондинка, ведь я тоже не на велосипеде еду.» Он начал выруливать, идти зигзагами, показывая чудеса фигурного вождения, и даже выскочил вслед за «бугатти» за пределы города, где его остановила дорожная полиция.

Аня действительно не обратила на пылкого преследователя никакого внимания. Она думала о том, что, не заезжая в поместье дона Луиджи, завернет к графине Радецкой, скажет старухе об их родстве и уговорит ее завтра же поехать в тюремную больницу знакомиться с племянником, пока он… Но думать о плохом не хотелось. Наоборот, девушка была уверена, что встреча с теткой придаст ее отцу силы, которые ему так необходимы в борьбе за жизнь. Скоро его выпустят, и тогда лучшие доктора соберутся и решат, как ему помочь. И ведь помогут. Наверняка помогут! Анна была убеждена в этом. Ее отец будет жить, он проживет еще долго, дождется внуков, как бы долго не пришлось ждать. Но ведь это случится когда-нибудь, и дочка встретит достойного человека. Аня вздохнула, подумав об этом. Интересно, каким он будет? Будет ли у него такая же ослепительная улыбка, как у Филиппа? Она вспомнила о Кухарском и разозлилась. Посмотрела за окно на горы, скрытые дымкой, и мельком в боковом стекле увидела стремительно приближающийся автомобиль. Кто-то очень спешит куда-то. Если она сама едет не меньше ста тридцати километров в час, то тот, кто сидит за рулем догоняющей ее машины, выжимает все сто шестьдесят, а то и больше. Аня повернула руль вправо, пропуская лихача, но тот сбросил скорость. Тогда девушка нажала на газ, стремительно ушла вперед, и автомобиль преследователя тоже рванул за ней. Еще раз девушка убрала ногу с педали, сбрасывая скорость, и даже притормозила чуть-чуть, преследователи едва не въехали в «бугатти», но потом опять отстали на длину выбранной ими дистанции — метров на восемьдесят. Но теперь Анна точно знала, что в машине, ее сопровождающей, не один человек. Она разглядела двоих на передних сиденьях и еще двоих позади. И все они мужчины.

Паданская равнина заканчивалась, начались подъемы и пологие продолжительные спуски, но подъемы были круче — дорога шла в горы. Еще километров пятнадцать — будет поворот на грунтовку и тогда… Аня даже сама удивилась: почему она ждет этого поворота, почему она торопится к дому? Неужели и в самом деле позади опасность, которую она почувствовала нутром, лишь только заметила преследующую ее машину «БМВ-пятерка», видимо, не очень новая, если судить по блеклому серому цвету, не отражающему света. Машина стала ее обходить, дорога впереди была пустынна, только кипарисы мелькали, размахивая голыми черными ветвями. Аня опять прижала свой автомобиль к обочине, но это было уже опасно, потому что за низким бетонным бордюром был обрыв. Вдруг она увидела, как опускается стекло правой от водителя двери «БМВ» и в окно высовывается человек, протягивая в ее сторону руку, в которой он что-то держал. Это был пистолет. Впереди был поворот, достаточно крутой, но дорожный знак, предупреждающий об этом, был повален набок, и хотя он не лежал на земле, разглядеть его было почти невозможно. Прибавлять скорость и уходить было бы опасно, и тогда Аня резко нажала на тормоз. «БМВ» обошла ее мгновенно, что-то хлопнуло дважды, но встречный ветер унес звуки выстрелов далеко назад, и тут же девушка до отказа вдавила в пол педаль акселератора. «Бугатти» рванул с места, мгновенно догнал «БМВ» уже на самом повороте, ударил его в задний бампер, хруст и звон разбитого стекла фары — все это длилось секунду. Автомобиль с преследователями бросило вперед, и уже не оставалось никакой возможности вывернуть руль и вписаться в поворот.

«Бугатти» от удара развернуло, откинуло влево. Последнее, что увидела Анна, — перелетающий через бордюр серый автомобиль переворачивается в воздухе и летит в пропасть с тридцатиметровой высоты. Потом мелькнул ствол кипариса. Удар! И темнота. Холодная и липкая. Страшная!

Часть третья НАСЛЕДСТВО ПАПЫ КАРЛО

Глава первая

Страшный человек крутит ручку шарманки. Он похож на обезьяну. Нет, не похож — таких страшных обезьян не бывает: у него три глаза — в одном светится похоть, в другом притаилась жадность, а в третьем сверкает ненависть. И шарманка его — не шарманка, а царский дворец, раздавленный и сплющенный, в котором переплелись белые колонны и черные провалы окон. Горбатый длиннорукий шарманщик крутит ручку, и вместо мелодии из музыкального аппарата выливается кровь, а прекрасная светловолосая девушка поет, пытаясь зажать ладонью собственный рот, не выдержав ужаса и тоски. Мальчик лет пяти — совсем голенький и прозрачный растворяется в воздухе, сливаясь с небом. Он почти не виден — этот мальчик — только черная татуировка на его спине словно клеймо на всем мирозданье — страшная искусная татуировка — шарманщик и маленький мальчик, собирающий подаяние. Но мальчик летит к небу, которого нет — только висит прекрасное обнаженное женское тело — почти детское тело — девушка, изрубленная саблями. А другая — та, что еще жива — она поет, стоит босая в потоке крови, в бурлящей красной реке, в которой, захлебываясь, тонет поезд и плывут трупы, вцепившись друг в друга в последних горестных объятиях.

Аня видит все это, когда закрывает глаза и когда вновь открывает их. Это происходит и ночью, и днем. Это будет длиться всегда — потому что у вечности нет дня и нет ночи, нет начала и нет конца, нет рождения и смерти. Зачем нужна такая страшная вечность? И нет никого рядом, чтобы обнять и утешить. Нет мамы и нет отца, который оказался ненадолго так близко. И так поздно.

— Папа! — шепчет Аня.

И не может пошевелить рукой, чтобы взмахнуть и позвать кого-нибудь, кто увидит ее, раз все вокруг ничего не слышат.

— Очнулась, милая.

Русская княгиня тоже здесь. Значит, и она умерла.

— Бабушка, — шепчет девушка, — я люблю тебя.

— И я тебя, милая, — шепчет старуха и плачет.

Неужели и там есть слезы — в том мире, которого боятся и на который так надеются.

— Бабушка, — пытается улыбнуться Аня, чтобы только остановить ее слезы, — я твоя внучатая племянница. Мой отец был сыном твоего брата, которого ты потеряла и долго искала потом. А он был рядом — на Васильевском, в приюте возле Покровской больницы.

— Я была там, — удивленно выдохнула старуха, — но мне сказали, что брата там нет.

— Ты искала Ваню Федотова или Ваню Барятинского, а его записали Шарманщиковым. Он даже видел тебя в окно и кричал, и звал тебя, плакал, но ты не слышала. Села с подругой в пролетку и поехала в приют Общества человеколюбия.

«Откуда я все знаю это? — удивилась Аня, — ах, да, я же в Вечности, где нет никаких тайн.»

— Так было, — удивляется старая княгиня, — мы объехали все приюты, спрашивали в участках и у квартальных надзирателей, и никто ничего не мог сказать. Но ты-то, милая, откуда знаешь?

— Я же твоя внучатая племянница, — смеется девушка, — я — Анна Константиновна Барятинская.

Как больно смеяться на том свете! Сюда попадают лишь очень серьезные люди.

Старуха наклоняется, ее лицо совсем близко, можно разглядеть каждую морщинку или искорку в ее голубых глазах.

— А что стало с моим братом?

— Он стал вором. Он стал самым уважаемым вором. Берия назвал его королем воров и подарил жизнь. Когда на Колыме в лагерях воры и ссученные начали резать друг друга, лагерное начальство лишь потирало руки: это ведь какая экономия на питании! Но сначала резня началась в одном бараке, потом в одном лагере, а потом и во всех. Никто не мыл золото на прииске: все убивали друг друга. Пригнали войска, начались расстрелы, но золота от этого больше не стало. И тогда начальник Колымлага сам приехал к Шарманщикову: останови! На волю отпущу!

— Не надо, — ответил король воров, — мне везде воля.

Попросил только лошадь и сани, чтобы ехать по зонам. И остановил убийства. И минуты не говорил. Все разошлись по баракам. А потом пришли солдаты. Стали выявлять зачинщиков, выбирая самых уважаемых. Собрали и повели расстреливать.

— Эх ты, — крикнул один из воров Шарманщикову, — сдал нас. А говорил, что в расход никого не пустят.

Иван Иванович разделся до пояса и пошел к стене барака к остальным. Проходя мимо генерала, сказал ему:

— Только меня замочишь лично ты. И самым первым.

— Хорошо, — засмеялся генерал. Достал из кобуры «ТТ», подошел к знатному Вору, вскинул руку и нажал на курок.

Осечка.

Нажал еще раз.

Осечка.

Потом еще и еще. Восемь раз щелкал пистолет вхолостую.

— Что за ..? — сказал начальник лагеря.

Достал обойму. Осмотрел — нормальные вроде патроны. Направил пистолет на Шарманщика. Щелк! Опять выстрела нет. Посмотрел генерал на ствол, нажал на курок и упал. Пуля попала ему в переносицу, а пороховой заряд выбил оба глаза. Увидели это солдаты, попятились. А воры и вовсе на колени упали. Сели солдаты на машины, укатили, прихватив с собой труп генерала.

А резня в лагерях прекратилась. Пошли зеки золото мыть — свободу себе зарабатывать. Все вроде и хорошо, но как-то не так. Не по себе начальству, а убивать Шарманщика страшно, вдруг снова бунты начнутся.

Прилетел в Москву кто-то из Магаданского управления лагерей, его к Берии привели. Он Лаврентию Палычу все как было рассказал.

Тот посмеялся и говорит:

— Мне, что ли, на Колыму ехать? Одного Вора расстрелять не можете.

Вернулся тот начальник в Магадан, а следом телеграмма:

«Пусть живет этот Шарманщик ТЧК Пусть правит своим королевством ЗПТ лишь бы в политику не лез».

За окном яркое солнце. Что-то стучит по подоконнику. Незнакомая комната и такой яркий свет. И человек в белом халате.

— Доброе утро, синьорина графиня, — говорит врач, — как чувствуете себя?

— Голова болит и говорить больно, — отвечает Аня.

А в ушах звенит колокол.

— У Вас сотрясение мозга и, увы, сломан Ваш замечательный носик. А остальное мелочи — вывихи и ушибы. Но за красоту свою не переживайте — будет у Вас носик лучшего прежнего: из Цюриха готов приехать сам Попель. Он проведет операцию прямо здесь.

— Где я? — не понимает Анна.

— Ты у меня, внученька, — графиня Радецкая подходит к кровати.

— Бабушка, посиди рядом, — просит Аня, — у меня никогда не было бабушки, а сказки мне мама только из книжки читала.

— Ты нам сама вчера замечательную сказку рассказала, — усмехается русская княгиня и смотрит куда-то.

— Там кто-то есть? — спрашивает Аня.

— Молодой человек, — махнула рукой Радецкая, — подойдите-ка сюда.

Это, конечно, Саша. Он, конечно, улыбается. Конечно, глупо и, конечно, счастливо.

— А папа, — радуется девушка, — он здесь?

— Дядя Костя в больнице, но он скоро приедет, — отвечает Саша и смотрит почему-то на старую графиню.

Как все хорошо складывается! Скоро они соберутся все вместе и у них будет настоящая семья. А ведь есть еще дон Луиджи, Франческа и Паоло. Все они такие замечательные!

— А что с машиной? — спрашивает Аня.

— Во дворе лежит. В лепешку. А выбрасывать жалко: «бугатти» как-никак. А «БМВ» только вчера достали. Это люди Ваньки Ремешкова были — козе понятно. А тебе повезло — кожаный верх лопнул и тебя из кабриолета выбросило, а так бы…

— Ступай отсюда, говорун! — кричит графиня, — не видишь, внучка устала, спать хочет.

Но она ничего не хочет. Есть только одна мечта — жить всем вместе дружно. А за окном снег — вчера выпал, а сегодня уже к вечеру растает.

Папы все нет и нет. Саша собирается в Россию. Говорит, у него там дела. Пришел прощаться и переминается с ноги на ногу.

— Если бы я не была забинтованной, то ты мог бы меня поцеловать, — смеется Анечка.

— Я и бинты могу, если разрешишь.

А кто против? Он осторожно прикасается губами к уголкам Аниных губ, и от этого становится щекотно и смешно.

— Сашенька, последняя просьба перед тем, как улетишь, — просит девушка, — у меня друг детства в Хайфе живет. Ты его легко найдешь: у него фамилия, редкая для Израиля, — Иванов. Запомни: Денис Иванов. Пусть прилетит сюда — только он сможет починить «бугатти»; жаль машину: она ведь мне жизнь спасла.

Саша спешит. Приносит в спальню новый телевизор, прощается, хочет что-то сказать, но девушка смеется:

— Ладно уж, целуй, а то навечно здесь останешься.

— Неплохо бы, — отвечает молодой человек.

Чмокнул в бинт и помчался.

А дон Луиджи никуда уезжать не собирается. Он поселился в доме графини. Ест борщи и пьет квас в неимоверных количествах, отчего у него в животе постоянно урчит. Он по-прежнему зовет Анну доченькой, а она его папой, и обоим весело. Анечка играет с ним в покер, и синьор Оливетти мухлюет постоянно, чтобы проиграть. Девушка проверяет его сброс.

— Папуля, так дело не пойдет. Ты четыре туза сбросил, мне поддаваться не надо!

— Это были тузы? — бьет себя по лбу дон Луиджи, при этом в животе у него урчит квас, — а я-то, старый слепой дурак, думал, что это шваль всякая.

Но играть постоянно в карты — с ума сойти можно, и потому они вдвоем смотрят новости по телеку.

— Сообщение на криминальную тему, — говорит диктор, — вчера в своей резиденции был найден убитым синьор Римини. Никто из прислуги и многочисленной охраны не знает, как это произошло. Тело было обнаружено в бассейне, но причиной смерти явилось не утопление, а сильный удар тяжелым предметом в подбородок снизу, от которого у синьора Римини хрустнули шейные позвонки, а височная кость вонзилась в мозг. Кто убийца или убийцы, неизвестно, так же как и мотив преступления. Но вполне вероятно, что оно связано с коммерческой деятельностью известного бизнесмена. В последнее время его дела пошли в гору, оборот его корпорации вырос более чем втрое. Кстати, главный налоговый инспектор республики начал расследование деятельности «Римини бразерс» и в ближайшее время готов будет возбудить уголовное дело по многочисленным фактам сокрытия налогов. Наши источники сообщают также, что покойный был главой одной из самых могущественных мафиозных семей северо-запада Италии.

— Как в песне, — удивился дон Луиджи и объяснил, — я недавно песню одну слышал: там про подлеца Римини и про бассейн. Удивительное совпадение — не правда ли, доченька?

— Да, — кивнула Анна.

А сердце ее заныло. Где же ты, старый вор Шарманщик? Почему не приезжаешь? Тревога не дает заснуть, а если и приходит сон, то он страшен — иссеченное саблями женское тело и мальчик с татуировкой на спине, растворяющийся в пространстве.

— Бабушка, не уходи, посиди еще немного. Я не могу спать: вижу картину, на которой трехглазый людоед, убитая девушка, поезд в крови…

— И мальчик с клеймом.

— Откуда ты знаешь?

— Просто ты, деточка, увидела картину, которая висела в этой комнате. Тебя Паоло нашел на земле. Машина вдребезги, а ты живая лежишь. Он тебя скорее в машину и ко мне. Вносим тебя в эту комнату, ты глаза открыла, взглянула на картину, закричала страшно и сознание потеряла. Я велела мазню снять и в чулан отнести. Завтра же скажу, чтобы сожгли в камине, хоть какая-то польза.

— А откуда картина?

— Да жил тут у меня в тридцать седьмом один испанский художник. Сбежал от гражданской войны. У него там друга расстреляли. Поэта. Фалангисты решили, что он красный, а он — на самом деле красным не был, разве что голубым. Но поэт замечательный. Тото его стихи читал и плакал. Любил его и ненавидел за талант, потому что себя считал гением. Испанца мне этого жена его привезла. Она русская была. Галой звали. Мы с ней еще в двадцатых в Париже и в Ницце виделись, а потом они ко мне сюда нагрянули. Смешной этот Тото: усищи тонкие и длинные, как у таракана. Как-то вечером исчезли на первом этаже: он с меня набросок делает, а Гала вдруг стала рассказывать про гражданскую войну в России. Замолчала она, и тогда я, не знаю зачем, свою историю поведала. Тото рисовать бросил, сидит бледный и слушает, а самого трясет. Потом сорвался и помчался в комнату под крышей, где я ему мастерскую оборудовала. Начал работать при свечах, днем продолжил, спал там же и никого не пускал, хотя прежде все эскизы Гале показывал, советовался. Дверь приоткрывал, ему на подносе приносили вина, сыра, оливок, фруктов. Он втащит все в мастерскую и снова на засов. Закончил наконец картину, спал сутки. Потом позвал меня и Галу смотреть то, что создал. Мы взглянули — и мороз по коже. Гала, правда, что-то стала говорить про влияние отжившей академической манеры, но Тото вдруг разозлился и стал с ней спорить, чего никогда прежде не было. «Нет, — говорит, — манеры академической, нет импрессионистической, нет кубизма, фовизма и супрематизма. Есть только два понятия, две категории — гениально и бездарно. Так вот, я — гений и только сейчас это понял, а ты, Гала — дура: я тоже это только сейчас понял.» Пошел он во двор и напился водки с моими казачками. Правда, вечером, протрезвев, у Галы прощения попросил. После чего они вскоре уехали, а картину он мне подарил. Сжечь ее?

— Не надо, — махнула рукой Аня, — какому-нибудь музею подарим. Или себе оставим. Самое удивительное, как Ваш Тото узнал, что у моего отца будет именно такая татуировка на спине.

— Может, он и вправду того, — графиня постучала себя пальцем по лбу, — гений?

Следующий день был самым тяжелым: Анечке наконец-то открыли правду — Константин Иванович умер в тюремной больнице — ночью, через несколько часов после того, как уехала дочь. И душа его, отлетая, может быть, встретилась с Аней, лежащей без сознания, со слабым пульсом и дыханием. Может быть, тогда он и рассказал ей то, что она не знала, да и он сам знать не мог: про приют возле Покровской больницы, про девушек, уехавших в пролетке, про мальчика, бьющего ладошками в толстое стекло окна. Докричись он тогда, жизнь сложилась бы иначе — не только у него одного. Но голос его был слаб, он только плакал, и все случилось, как случилось. Его закрутил поток крови и лжи, чтобы, умывшись всем этим, он явился миру уже иным — благородным и честным вором, о котором до сих пор рассказывают легенды, как генерал НКВД стрелял в него восемь раз, а потом выстрелил в себя; как бросили карабины каратели и строем пошли сдаваться властям, напевая песню про старого вора Шарманщика. И про то рассказывают, как охрана палаты, где он умирал через много лет, вошла утром и увидела пустую постель. А на окнах нетронутые решетки, и дверь была на висячем замке, и двое автоматчиков ее спинами подпирали. Но все это — легенды, а самой последней сказкой стала жизнь его сына — последнего честного вора, которого похоронили на русском кладбище в Ницце рядом с могилой его деда — князя Ивана Александровича Барятинского. Два надгробия рядом с одним и тем же лицом, только один был князем, второй — вором, и сразу не скажешь, кто из них кто — уж больно похожи: дед и внук.

Глава вторая

Из Цюриха прибыл Попель. Он осмотрел переломанный нос молодой графини, потом изучал ее фотографии.

— Мадемуазель, — произнес он с диким немецким акцентом, — Фи хотет имет сфой люстиге назе — веселый нос, как в прежний фремена, или Фам надо идеален форм?

— Как Вам удобнее, — махнула рукой Анна.

— Тогда я буду делат кляйне вундербар — чудо: немного убират крылья — зовсем нихт филе. Потом перегородка, кончик унд зо вайтер унд зо форт. Энтшульдиген Зи мих битте, но Фи имел кляйне шене картофельн, а после майне операцион не будет маленькой красивой картошечка, а самый прекрасный назе ин дер вельт. А очень важный момент — никаких шрамов, Фи зельбст унд Ваша папа унд мама будут думат, что так было всегда. Ферштеен?

Операция и в самом деле прошла безболезненно и быстро. Попель задержался на несколько дней, пил с доном Луиджи «Шардоне», красное столовое «Монте Карло» и «Мускат Монте Карло».

— Дас ист вундербар! — восхищался он.

А синьор Оливетти ждал, когда снимут повязки и швы.

— Если что не так, — говорил граф, — я лично расстреляю этого гестаповца. Не для того мой отец освобождал Париж, чтобы потом немцы, пусть и швейцарские, уродовали его красавицу-внучку.

Наконец настал тот самый день. Попель собственноручно снял повязки и поднес Ане зеркало, она сидела зажмурившись, потом открыла глаза и вздрогнула. Это была не она: из зеркала на нее смотрела… Впрочем, что говорить об этом — понравилось всем! Только Франческа запричитала:

— Где же она теперь жениха найдет? Рядом с ней любой красавец уродом покажется, вроде моего Паоло!

Вот что значит нос! А кое-кто до сих пор считает, что носы нужны для того, чтобы нюхать или просто сморкаться.

Больше всех радовалась старая графиня Радецкая, но больше всех и скрывала это. Только оставшись наедине, она сказала внучатой племяннице:

— Была ты, девонька, простой графинечкой, а теперь настоящая принцесса. Вылитая я в молодости!

Попелю бабушка заплатила пятьдесят тысяч долларов, дон Луиджи вручил ему десять бутылок «Шардоне» семьдесят второго года. Всемирно известного хирурга посадили в «Майбах» и повезли в Цюрих. Правда, Попель косился на бородатого шофера, а когда узнал, что тот еще и казак, шепнул дону Луиджи:

— Может, я лутше того… Пешком доберусь?

Но казак открыл тяжелую дверь и произнес с достоинством:

— Бите! Зитцен Зи зих, хер Артц!

Попель покосился на профиль казака и сказал Анне:

— А горбинку назе я мог бы ему исправляйт.

Вечером в карты сели играть втроем: бабушка оказалась весьма сведущей в покере. Дважды подряд она шикарно блефанула, а на третий мялась, кусала ногти, хотела сказать «пас» и даже уже почти произнесла это слово, но потом подняла банк. А когда раскрыли карты, Аня, и особенно дон Луиджи, открыли рты: у каждого из них было по две пары, причем у Ани была старшая пара — на дамах. Зато Анна Ивановна выложила перед ними фул хауз.

— Хватит! — твердо сказала старуха, — не за этим я пришла. Мне сто лет уже: могу лечь и не проснуться, а наследников нет, то есть не было. Теперь это ты, моя единственная внученька. Денег у меня особенных нет. Так, на пяток лет жизни может и хватит. Но в Париже имеется домик небольшой и участочек земли. Можно продать, но сколько это теперь стоит — не знаю. Правда, и дом, и участок сданы в аренду. Особнячок япошки в аренду взяли. Фирмочка бедная такая, но хитрая: надуть меня хотели — на сорок лет аренду подписали, думали, умру я скоро, а никто у них дом не отсудит. Даже заплатили мне не деньгами, а акциями своими. Откуда у япошек деньги? Уже сорок два года минуло: можно эту фирму выселить, а дом продать, заложить или серьезного арендатора подыскать. А япошек в шею!

— А что за фирма, бабушка?

— Да «Касия» какая-то. У меня их акций десять тысяч по доллару каждая. А разве ж десять тысяч долларов это теперь деньги!

Дон Луиджи сидел бледный. Потом позвонил адвокату в Турин и попросил узнать котировки именных акций фирмы «Casio».

— А чего узнавать, — тут же ответил адвокат, — вот передо мной цены на акции основных мировых компаний. Смотрю: «Casio» — восемнадцать тысяч долларов за акцию.

Синьор Оливетти прибежал к Анне, а та как раз обсуждала с бабушкой, что делать с участком земли, которую графиня Радецкая тоже сдала в аренду, но по глупости своей на девяносто девять лет.

Дон Луиджи подпрыгивал в дверном проеме, размахивая руками. Наконец девушка поняла, что от нее хотят, и подошла к графу. Но тот, покрывшись красными пятнами, еле сдерживаясь, чтобы не выложить все сразу, вывел Аню на крыльцо и выдохнул:

— Не могу в доме: старуха услышит — умрет. Старая ведь.

— Почему? — удивилась Аня.

— Ее акции, которые ей всучили нищие япошки, теперь стоят сто восемьдесят миллионов долларов! Да еще надо выяснить: выплачивались ли по ним дивиденды за эти сорок два года. Нет, надо молчать: ведь ее сердце не выдержит.

Они вернулись в комнату. Синьор Оливетти был взбудоражен. Он даже не мог присесть, так и остался стоять у стены.

— А какой фирме ты сдала участок в Париже, бабушка?

— Да вот все вспомнить не могу. На девяносто девять лет сдала, помню, а кому? Они еще гостиницу собирались там строить. Ну как же? Вот память! Все, вспомнила. Даже где контракт с ними лежит вспомнила. Фирма называлась «Шератон»…

Раздался страшный грохот: это рухнул синьор Оливетти, граф Монте Карло.

Его привели в чувство, уложили на кровать, положили ему на лоб грелку со льдом, и он, поддерживая ее рукой, шептал:

— Если я продам замок, библиотеку, винный заводик, которого у меня нет, то миллиончиков пять долларов получу, а если еще сдам в аренду Франческу… Нет, до миллиардика чуть-чуть не хватает. А старая карга переплюнула меня. Пойду ей сделаю предложение руки и сердца. А ведь я мог это сделать шестьдесят пять лет назад, когда она меня застукала с ворованными апельсинами. Вся жизнь мимо прошла! А так бы купил казино и сам бы у себя в рулетку выигрывал, а если бы и проигрывал, то самому себе. Хорошо, что я все имущество на доченьку переписал! Мои пять миллионов да старой грымзы миллиард — глядишь, синьорина молодая графиня не умрет с голоду. Опять же апельсины собственные имеются!..

Почему-то он решил, что у русской княгини, как он продолжал называть соседку, ни больше ни меньше, а ровно миллиард долларов. Впрочем, граф Монте Карло никогда не ошибался.

Вечером раздался звонок. Примчалась Сабрина — служанка графини Радецкой и жена шофера Ивана.

— Синьора, там звонят из Израиля.

Аппарат подключили недавно, и Сабрина вместо того, чтобы переключать вызов на одну из двенадцати линий, носилась по дому.

— Слушаю, — сказала Анна, подняв трубку.

— Анечка, — долетел далекий мужской голос, — это Денис Иванов из Израиля. Кто-то, наверное, пошутил, позвонив мне сюда из Петербурга, сказав, что тебе надо помочь отремонтировать «бугатти» пятьдесят шестого года.

— Все правильно, Денис. Кроме тебя некому! Машина в лепешку!

— Ха-ха-ха! — рассмеялся бывший сосед по коммуналке. — Руль цел, значит, все остальное приделаем. Я тут «порше» купил на металлолом, за полгода восстановил. Машинке года не было — ее не то что в лепешку, всмятку разбили. Я тебе ее привезу в подарок. За то, чтобы с «бугатти» поработать, никаких денег не жалко. Завтра же я пароходом до Генуи, а ты меня встречай!

Денис работал в гараже. Бородатый Иван помогал ему, подавая инструменты и поддерживая то, что надо было прикрутить, приварить, отрихтовать. Паоло с доном Луиджи с интересом наблюдали, давая советы на итальянском, которого житель земли обетованной все равно не понимал. Ане это было неинтересно, она села в «порше» и поехала прокатиться. Откинула верх машины — теплый весенний ветер развевал ее волосы, приятно гладил по лицу. Вдоль дороги зеленела молодая трава и придорожные кусты, кипарисы стояли еще прозрачные, но ветки казались окруженными изумрудной дымкой. Так Анна добралась до границы, пересекла ее и вскоре въехала в Монако. Свернула на узкую, поднимающуюся на склон горы улочку, оказалась возле белого таунхауза. Уже было проскочила его, как вдруг увидела табличку на окнах одной из квартир: «Сдается». Позвонила по указанному телефонному номеру, и через десять минут появилась растрепанная хозяйка с ключами. Она открыла дверь и пропустила внутрь будущую клиентку.

Это была та самая квартира, в которой Шарманщиков договаривался с Тепешем и Ван Хенессеном о выигрыше в казино и о бриллиантах. Все здесь осталось по-прежнему; только на кроватях не было постельного белья, а на окнах штор.

— Сдавала одному голландцу, — сказала женщина, — он заплатил за полгода вперед, а потом исчез. Я пока придерживала квартиру — вдруг он вернется, а сейчас срок вышел, и я новое объявление повесила. Аня прошла на кухню, подошла к холодильнику, открыла его. Пусто внутри, только на полочке внутренней стороны двери стоит бутылка минералки из голубого пластика. Из такой же бутылки Саша наливал ей воду, чтобы запить виски. Может, это та же самая бутылка.

— Ну я пошла? — спросила хозяйка, — а то ко мне приятель собирается придти — надо успеть себя в порядок привести. Вы, когда будете уходить, просто захлопните дверь, а надумаете жить здесь — позвоните, телефон уже знаете.

Аня достала бутылку из холодильника. Она была наполовину пуста, но все равно казалась тяжелой. Но на свет в бутылке ничего не было видно: обычный голубой пластик и только. Тогда Анна наклонила открытую бутылку над раковиной и начала выливать ее содержимое, и почти сразу что-то ткнулось в горлышко. Осторожно вылив минералку, девушка высыпала на стол мокрые камни и посмотрела на них с отвращением — сколько из-за этих стекляшек погибло людей!

Она хотела купить цветы. Не просто букет, а что-нибудь очень красивое. Аня даже хотела бы сама составить букет: ирисы, две розы, веточка азалии, обязательно нарвать ромашек, колокольчиков и васильков. Обязательно васильков. Да и розы со всеми ирисами не нужны: самые лучшие букеты получаются из полевых цветов. Особенно если они предназначены для могилы. Необходимы, впрочем, два букета — один для Константина Ивановича, а второй на могилу князя Барятинского — все-таки прадедушка. Надо, обязательно надо отнести цветы последним Барятинским. Сколько их еще, Рюриковичей осталось на Земле? И остались ли вообще? Лежат в суглинке чужих краев, где их никто не знает и не знал, где они были не нужны никому. А на Родине кто кроме историков вспомнит славную фамилию? Барятинский? Это который? Тот, что Шамиля пленил? Наместник на Кавказе? Были еще двое — что победили Степана Разина, потом с Польшей воевали. Декабрист был Барятинский, про других ничего не известно. А то, что род Барятинского тысячу лет России служил — это уже полная ерунда. Что такое Россия? Пространство, заполненное народом, не знающим своей истории, не знающим ничего, кроме текущего курса доллара и цен на пиво. Что такое доллар? Бумажка, ничем не обеспеченная, кроме долгов других стран, а если кто и попросит финансовой помощи, то напечатают еще сколько требуется.

Полевых цветов в Ницце нет. Анна проскочила город и сразу влетела в Монако. Опять район Ларвотт, белый таунхауз… Похоже, она мечется по свету, не зная, куда отправиться. Крошечный пятачок Ривьеры на маленьком полуострове огромного континента. Названия полуострова — Европа, а континента — Евразия. Евразия — это Россия. Просторы, поля с цветами, леса, которых в Европе нет и в помине, горы, на которых лежит снег и вековая печаль. Все там — и прошлое, и будущее. А что делать здесь, в государстве площадью два квадратных километра?

Аня остановилась по инерции: просто увидела отель, в котором она жила, в котором жили Константин Иванович и Саша. Казино, в котором все произошло и с которого все началось. Зайти только посмотреть и вернуться в машину, купить цветы, положить их на могилу и обратно. Но куда?

Юноша в униформе открыл дверь автомобиля и, краснея от восторга, протянул руку, помогая молодой красавице выбраться из серебристого «порше — бокстер». Потом он сел за руль и, представляя себя миллионером, перегнал машину на парковку. А почему бы и нет? Он наверняка разбогатеет. Зачем напрягаться, учиться и работать? Достаточно сделать несколько шагов и попасть в сказочный мир, где крутится колесо фортуны. Ему-то уж точно повезет, потому что ему это надо больше всех. Он достоин этого потому, что молод и ненавидит богатых и сытых. Впрочем, не всех. Встречаются иногда женщины, которые достойны его. Но они тоже стервы — раз не обращают на него никакого внимания.

Аня подошла к банкомату с единственной целью — узнать, разблокирована ли кредитка. Наличных денег она взяла с собой немного. Хватит лишь чтобы пообедать в уличном кафе да плеснуть в машину пару десятков литров бензина. Карточка вошла в прорезь, и — о чудо! автомат принял ее. Она решила проверить остаток на счету. В конце концов, это ее деньги — пускай не большие, но подаренные отцом. А то, что дает дон Луиджи или графиня Радецкая, брать неловко.

На дисплее появились цифры. Сначала Аня подумала, что это сбой в программе. Этого просто не может быть — более полутора миллиарда франков, то есть почти двести миллионов долларов. Тут она вспомнила, что Шарманщиков говорил про деньги, которые ей положили на счет, про какую-то фирму. Но не может быть, чтобы у нее было такое состояние!

К Ане подошел менеджер отеля, которого она уже видела несколько раз.

— Проблемы, мадемуазель?

— Нет, все в порядке.

Он не узнал ее. В лоток посыпались купюры. Аня сняла со счета пятьдесят тысяч франков, и администратор решил, что она пришла играть.

— Прошу Вас, мадемуазель.

Он согнулся в поклоне. И Аня, которая не собиралась идти в зал казино, вдруг вздрогнула и, повернувшись спиной к выходу, пошла туда, куда указывал головой согнувшийся в поклоне менеджер.

Она только зайдет, посмотрит на зал, в котором они провели с отцом последних несколько вечеров перед тем, как расстались навсегда, до дня их последней встречи в тюремной больнице.

Вечернее солнце пробивалось сквозь шторы, закрывающие окна, все накрыла расслабленная лень. Даже крупье, запуская шарик, второй рукой прикрывал рот, чтобы скрыть зевоту. Всего несколько игроков. Вот столик, за которым они сидели с отцом, но крупье уже другой, того уже не может быть здесь. Бледная дама в горностаевом палантине, рядом с ней мужчина лет сорока — элегантный, в белом смокинге, скорее всего альфонс: он делает мелкие ставки на цвет и, судя по всему, угадывает редко. Рыжий юноша сидит, прижимаясь к мулатке, профессию которой выдает обилие светло-изумрудных теней над глазами. Парню вряд ли больше восемнадцати, и он впервые вырвался из дома без родителей. Откуда он — из Англии?

Аня подошла и посмотрела.

— Блин! — сказал парень по-русски.

Ей вдруг захотелось пообщаться на родном языке, но мулатка, затянувшись сигаретой, выпустила струю дыма ей под ноги. И все-таки Аня не ушла. Подумав, она села за стол.

— Делайте ваши ставки, господа, — зевнул крупье.

Аня открыла сумочку, достала несколько купюр и положила на зеро.

— Десять тысяч франков на зеро! — объявил крупье.

Альфонс поставил на красное. Рыжий парень тысячу на черное, а потом взглянул на Аню, поставил стофранковую фишку рядом с ее банкнотами. Дама в горностае положила две купюры на первую треть.

— Ставки сделаны, ставок больше нет.

За барной стойкой две девицы глушили мартини: похоже, они только сейчас, под вечер закончили работу. Лица у них были опухшие, и желания пообщаться с девушками ни у кого не возникало. Впрочем, никого и не было.

— Зеро! — объявил крупье.

«Кто-то поставил на зеро, — подумала Аня, — господи, что я выиграла.»

— Блин! —повторил рыжий парень. Он уже пожалел, что поставил слишком мало.

Крупье подвинул к Ане выигрыш. Денег было много.

— Все на зеро, — сказала Аня.

Альфонс посмотрел на нее с интересом, а когда она случайно поймала его взгляд, изобразил восторг. Девушка резко отвернулась, словно обожглась.

— Два раза подряд на «зеро» не выпадает! — с видом знатока объяснил рыжий юноша мулатке.

Сказал по-английски, но та, наверное, не поняла ничего. Крупье усмехнулся, дождался, когда дама в палантине положит еще пару тысяч на первую треть. Альфонс поднес к губам тысячефранковую фишку, поцеловал ее, взглянул на светловолосую красавицу, протянул руку к «зеро», но отдернул и поставил на «чет».

— Ставки сделаны, господа. Ставок больше нет!

«Зачем я здесь? — подумала Аня, — это какое-то сумасшествие! И вообще это не я. Другая девушка, с другим лицом и в дорогом платье сидит сейчас в казино, находящемся на другом конце света, на берегу моря — красивого, но с каким-то отдающим болотом названием^[10], по вечерам здесь звучит музыка, а по ночам квакают лягушки. Другая жизнь, другая девушка! А она сама — Аня Шептало осталась дома с мамой, и они сидят сейчас вдвоем на диванчике и мечтают о том, как достать пару тысяч долларов, чтобы поменять свои комнатенки на квартирку — пусть однокомнатную, пусть на окраине города, но тихую и спокойную, как мечта о счастье. Зачем все эти миллионы, когда было так хорошо без них!»

— Зеро-о?! — удивился крупье и повторил твердо: — зеро, господа!

«Домой, — решила Аня, — и немедленно. Восстановлюсь в университете, получу образование, пойду работать.» Но мозг подсказывал: «Зачем? Ведь ты богата! Ты очень богата! Ты можешь делать теперь все или не делать ничего! Ты можешь купить не квартирку на окраине, а дворец в центре. Ты можешь взять на работу всех выпускников университета, ты можешь вытащить из грязи Оленьку Судзиловскую и раздавить Филиппа, как пиявку».

— Хотите получить Ваш выигрыш? — согнулся перед ней менеджер.

— Да, — кивнула Аня, — и как можно быстрее.

Обе могилы утопали в цветах. Букеты лежали и на могилах штабс-капитана Радецкого и его матери. Сумерки накрыли Ниццу, на набережной вспыхнули фонари, и море сразу погрузилось во тьму. Темные тени легли на могилы. Дрожали только свечи, зажженные девушкой.

Хрустнул гравий на дорожке. К Ане подошел старик-сторож и сказал девушке по-французски:

— Простите меня, мадемуазель, но кладбище уже закрывается.

— Ухожу, — ответила она на родном языке.

— Вы — нездешняя, как я погляжу, — он тоже перешел на русский, — я Вас не знаю. Из Парижа?

— Из России.

Старик вздохнул и посмотрел на купола Свято-Николаевского Собора.

— Как там? Я ведь ни разу не был дома.

— А где дом?

— Романовский хутор^[11] на реке Кубани. Отец говорил, что там самое красивое место на Земле. Он денщиком служил у генерала Щербатова. Вон она — генеральская могилка сразу же за участком Радецких.

Он взглянул на Аню, потом на цветы.

— Вы родственница Барятинским? — спросил он с надеждой.

— Князю Ивану Александровичу — правнучка. А Константин Иванович — мой отец.

Старик пригладил бороду и выпрямился:

— Тогда позвольте, сударыня, ручку Вам поцеловать. Великий предок был у Вас — Александр Иванович, генерал-фельдмаршал! Кавказ покорил! Мои прадеды с ним тогда были.

— Не очень-то и покорил, — улыбнулась Аня.

— Да, да, — вздохнул старик, — здесь тоже передают про Чечню. А были бы живы такие люди, как Барятинские, все было бы спокойно.

Они шли по посыпанной гравием ровной дорожке мимо надгробий с фамилиями Долгоруких, Нарышкиных, Юсуповых, Салтыковых, Юденичей, Ивановых, Петровых и многих других — офицеров, инженеров, ученых, философов, уличных музыкантов и таксистов — тех, кому выпала горькая и несчастная судьба: жить и умереть вдали от родины.

В доме графа начался ремонт, которым руководила Франческа. А в заброшенном флигеле монтировали линию по розливу вина.

Дон Луиджи не сидел на месте, передвигался по поместью с достоинством и часто повторял, когда видел рядом Анну:

— Эх, заживем мы скоро, доченька!

Однажды он сказал ей почти серьезно:

— Может быть, казино в сарае откроем?

Он, конечно, шутил. Синьор Оливетти боялся, что Анна, которая собралась съездить в Париж, пропадет навсегда. А вот графиня Радецкая ничего не боялась.

— Давай, милая, развейся немного. Романы там покрути всякие. Чтобы все эти французы, не говоря уже о япошках с их шератонами, летели вверх тормашками! Но…^[12]

Старуха грозно поднимала вверх палец и опускала его лишь после того, как Аня обнимала и целовала ее.

— Я все знаю, бабушка.

Весна уже полыхала вовсю. Все вокруг цвело и пахло, трудились пчелы, и порхали бабочки. День отъезда приближался неотвратимо быстро.

Денис закончил ремонт «бугатти», но плату за работу брать отказался. Вообще, он казался грустным. И только однажды, когда они носились на «бугатти» по Турину, сказал:

— Хочу уехать из Израиля. Отец не против, и мать, наверное, тоже. Можно было бы перебраться сюда, открыть здесь авторемонт, но это то же самое, что ехать в Тулу со своим самоваром.

— Возвращайся в Петербург.

— Вот я и думаю, — серьезно ответил Денис.

И тогда Аня поняла, что задерживаться с поездкой в Париж не следует.

Глава третья

Площадь обрамляли двух- и трехэтажные небольшие дома. Площадь была маленькая, но казалась огромной из-за количества людей, которым здесь было тесно. На площади росли каштаны с распускающимися листьями и сидели художники, продающие свои картины. Некоторые бородатые люди тут же предлагали прохожим нарисовать их портрет.

— Сколько это будет стоить? — спрашивали художника.

— Сколько заплатите, — пожимал плечами гений, — вообще-то это бесценно.

Некоторые клали деньги в широкополую шляпу, но от шедевров отказывались.

В углу площади был проход к Собору Святого Духа, белые купола которого возвышались над зелеными от старости крышами низкорослых построек. Но все равно это было самое высокое место в городе и очень любимое туристами. Площадь называлась Монмартр.

Аня сидела в уличном кафе под красной маркизой, пила кофе и смотрела на толпу.

— К Вам можно подсесть?

Анна обернулась и увидела небритого длинноволосого молодого человека, который держал в одной руке кружку пива, а в другой тарелку с сосисками.

Девушка кивнула и стала смотреть на площадь с еще большим вниманием.

Народ вокруг был беззаботный и веселый, многие художники сидели в обнимку со своими девушками и целовались. А те, кто пришли на площадь купить картину или просто поглазеть на парижскую достопримечательность, улыбались, глядя на влюбленных. Весь воздух над площадью был пропитан свободой и беззаботностью. Уходить отсюда не хотелось, и потому Аня подозвала официантку, чтобы заказать еще кофе. Небритый молодой человек уже допил свое пиво, но не уходил.

— Еще чашечку, — сказала Аня и спросила соседа по столику: — для Вас заказать?

— Если Вас это не разорит, — ответил он.

И улыбнулся.

Что-то екнуло у Ани в груди, улыбка показалась такой знакомой. Этот парень улыбался совсем как Филипп, только делал это совершенно по-детски, смущаясь. «Спокойно, — сказала сама себе девушка, — это просто художник. Сейчас он выпьет свой кофе и снова уйдет продавать свои картины, и ты его уже никогда не увидишь. Это просто нищий художник.»

Последних слов она испугалась, ей даже стало неловко от того, что она так подумала. А кто она сама? Сидит в дорогом костюмчике, вальяжно откинулась на спинку пластикового стула и угощает всех кофе, как королева во время коронации одаривает всех бисквитами.

— Ну как, удалось сегодня что-нибудь продать? — спросила она.

— Как обычно, — ответил молодой человек и улыбнулся: — нет!

Так он, наверное, и в самом деле беден! Тонкий длинный плащик, под которым черный свитер с острым вырезом, линялые голубые джинсы. А на ногах художника светло-коричневые замшевые ботинки. Но он высок и симпатичен, этот француз.

— Если не покупают Ваши работы, зачем же сюда ходить и вообще…

Аня хотела сказать: «рисовать», но это было бы слишком бестактно, и потому она сказала:

— …и вообще продавать.

— А я и не хожу сюда. Продает мой приятель. Он тоже художник, мы на двоих студию снимаем.

Аня уже знала, что в Париже «студио» — это однокомнатная квартира. Правда, она отличается от питерских значительно: комната, служащая и гостиной, и спальной, может быть весьма значительных размеров, порой она вмещает в себя и кухню.

— Приятель тоже художник, но он и продавец неплохой: умеет убалтывать туристов. А сейчас он не может придти, и потому я решил сам.

— Ваш друг заболел? — поинтересовалась Аня.

— В некотором смысле, — ответил молодой человек, — он влюбился. Три дня назад познакомился здесь с молодой американкой, и теперь мне приходится днем надолго уходить из дома, а ночь проводить на полу в кухне. Никто меня, правда, не гонит, но я американок не люблю, потому что сам американец.

Звали молодого человека Андрэ. Дома в Нью-Йорке его звали Эндрю, но он не хотел откликаться на это имя, а вот Андрэ — пожалуйста! Приятель его американцем не был, по крайней мере, по паспорту и рождению: он был итальянцем и здорово умел продавать свои работы. Он был гением в этой области и однажды продемонстрировал свои способности. У Андрэ было две работы, которые просто валялись в углу: на одной черная кошка, а на другом холсте — натурщик, одетый кардиналом. Оба холста никто не хотел покупать, и автор даже хотел загрунтовать их, но приятель отговорил. Он сам взял кисть и замазал кошку черной краской, а кардинала серой, потом притащил откуда-то две рамы, вставил туда холсты и через пару дней понес работы на Монмартр. Их купили сразу за семь тысяч франков каждую. Итальянец, между прочим, приобрел. Поторговался, как водится, мол не для себя беру: одному уважаемому человеку в подарок.

Андрэ рассказывал это и улыбался виновато — дескать, и сам понимает, что нехорошо обманывать людей, но все-таки.

— Кошку и кардинала можно рассмотреть в инфракрасном свете, — усмехнулся он, — только вряд ли владелец об этом знает.

Аня заказала по бокалу красного вина, и почти час они еще разговаривали в кафе, потом побродили по площади. Молодой человек знакомил ее со своими приятелями. А те показывали свои работы, надеясь, что хорошо одетая итальянка их купит. Но она не хотела обижать своего нового знакомого, который наверняка рассчитывал продать ей свои произведения. Когда вышли с площади и, опустившись с холма, свернули в какую-то улочку, Андрэ показал на дверь возле входа в бистро:

— Вот там мы живем с Франко: на последнем этаже под самой крышей. Осенью дожди стучат по жести так, что мы с другом общаемся как глухонемые, жестами, зато в хорошую погоду слышно, как разговаривают голуби.

Он даже не предложил ей подняться, а девушка постеснялась напрашиваться.

При расставании Андрэ сказал:

— А Вы очень красивая, только…

— Что? — спросила Аня.

— Кое-что у Вас слишком идеально, хотя идеальное — это уже слишком. Идеального в действительности не бывает слишком много.

Молодой человек смутился и окончательно запутался.

— Простите.

— Вы имеете в виду мой нос? — рассмеялась девушка, — но он не мой: мой собственный сломался, и мне приклеили новый.

Они поболтали еще немного, а потом попрощались и разошлись. Андрэ все-таки не пригласил, но ей показалось, что ему этого очень хотелось. Может быть, он стеснялся своей нищеты? И о следующей встрече они тоже не договорились. Впрочем, она и так знает, где его искать.

За углом стоял оставленный ею «порше». Аня оглянулась: не видит ли ее новый знакомый, в каких машинах она разъезжает, но Андрэ не преследовал ее. Можно было спокойно отправляться в гостиницу. А на душе было легко и весело, Аня чувствовала себя так, как будто встретила доброго знакомого, которого давно не видела.

Вечером она поймала российский канал, но смотрела на экран без всякого внимания, вспоминала весь уходящий день и встречу с молодым художником. Но как он улыбается! Аня зажмурилась, но увидела лишь грозный палец графини Радецкой:

— Смотри, внучка!

Надо было сбросить это наваждение, отвлечься, позвонить куда-нибудь. Голос дона Луиджи немного снял непонятное напряжение.

— Добрый день, доченька. А мы как раз все за столом. Приехал из России твой молодой друг; он привез такое предложение… Такое!..

Выяснилось, что Саша уже нашел в России покупателя на все вино из погреба синьора Оливетти, причем предложил настолько высокую цену, что старый граф трижды просил повторить ее, думая, что он ослышался. Но по телефону называть ее не стал, чтобы не сглазить.

Затем трубку взяла бабушка, которая первым делом поинтересовалась, живы ли еще парижские мужчины или они все бросились в Сену. Аня слукавила, сказав, что целыми днями сидит у себя в номере, так как дела отнимают больше времени, чем она думала. Объяснение было неубедительным.

— Что-то ты недоговариваешь, внучка, — вздохнула умная старуха.

А дел и в самом деле было по горло. Это был пока первый из всех дней, когда Аня смогла спокойно побродить по городу. Ну и день ее приезда был более или менее свободным, до тех пор, пока она не заявилась в «Шератон», где ее поначалу приняли за самозванку, но потом, посмотрев бумаги, подписанные графиней Радецкой, которую правление компании в своих мыслях и мечтах давно похоронило, все забегали. Паника длилась сутки, потом пару дней шли переговоры. Но все закончилось благополучно: ее уговорили взять пакет акций, какие-то еще деньги перевели на счет и дали два абонемента в театры: в «Комеди Франсез» и в «Гранд Опера». Но комедию с оперой пришлось отложить, так как оставались еще японцы. Потомки самураев тоже растерялись: судя по всему, они решили, что графиня Радецкая давным-давно сделала себе харакири, раз не приезжает за своими дивидендами. Сумма за сорок два года получалась не маленькая. Один самый хитрый японец даже сказал, что если бы эта сумма была в иенах, то их всемирно известная фирма все равно разорилась, а в долларах — разорится вся Япония. И вообще — зачем такой прекрасной девушке думать о каких-то там дивидендах, когда за окном цветет сакура…

— А в Сене плавает суши, — перебила его Аня. — Когда я получу свои деньги?

Члены японской делегации прищурились, чтобы вредная итальянка не заметила, как они перемигиваются, потом самый главный из присутствующих на переговорах хитрецов положил перед девушкой листочек с расчетами дивидендов, где на всю длину строки стояли цифры с бесконечным количеством нулей.

Японец изобразил сердечный приступ и перед тем, как вызвать из Японии бригаду «скорой помощи», спросил:

— Может, эта сумма Вас устроит, но только в иенах?

— Можно, только умножьте ее на курс иены.

Самураи пригорюнились и пошли плакать в «Мулен Руж».

А графине Монте Карло было наплевать, что они из Страны восходящего солнца: она же не собиралась к ним на рыбалку. На зорьке и в Париже хорошо клюет. Утром самый хитрый позвонил и сообщил, что через два дня приедет Сам Председатель Наблюдательного Совета Корпорации и с ней обо всем договорится. А он сейчас в Амстердаме по очень важным делам.

Первый день уже прошел. А утром второго Аня встала пораньше, принарядилась и отправилась к Монмартру.

Андрэ открыл дверь, держа в руке стакан с йогуртом.

— Ой, — произнес он почти по-русски, пытаясь застегнуть на груди пуговичку джинсовой рубашки.

Но Аня сделала вид, что ничего не заметила.

— Вот, — сказала она, глядя на облупившуюся краску стены прихожей, — зашла поглядеть, как Вы живете, и на Ваши картины заодно.

Надо было сказать наоборот: на картины, на условия проживания, но и она растерялась, сама не зная почему. Он наконец застегнул пуговицу и провел ее в студио. Комната была большая — метров пятьдесят. В уголке стоял старинный буфет, современный кухонный стол и газовая плита, а, может быть, и электрическая. Аня туда не смотрела. А на стенах висели картины: яркие квадратики, прямоугольнички, кружочки, пунктирные линии, точки и тире.

— Ну как? — спросил Андрэ.

— Я не большая специалистка, — призналась девушка и тут же соврала, — но мне нравится.

— Это работы Франко, — объяснил молодой человек, — а мои — вон в углу стоят.

И он вскинул руку в сторону приставленных у стены лицом к лицу холстов.

«Господи, — попросила Аня, — хоть бы мне понравилось: он так красиво улыбается.» Она обернулась к художнику, но он был серьезен, и графиня Монте Карло приказала:

— Показывайте!

Он поворачивал холсты и пояснял:

— Это Монмартр, это снова он, это — бульвар Монпарнас во время дождя. А это парочка влюбленных, играющая в бильярд на раздевание… Простите!

На темном холсте светился изумрудный прямоугольник с бильярдными шарами, от которых во все стороны падали тени. Перегнувшись через стол навстречу друг другу, целовались полуобнаженные парень и девушка. Они держали кии в руках, но все это было неважно: и шары, и кии, и софит над столом, и темнота вокруг — все, кроме их закрытых глаз…

— Это — Сена зимой, — продолжал выставлять работы Андрэ, — это — остров Сите с Нотр Дам, это…

— Погодите, — прошептала Аня, — не так быстро.

Она еще не пришла в себя от такого обилия красоты. Смотрела на то, что он успел выставить.

— А это больной художник и его спасительница-муза — она пришла с бутылкой португальского портвейна и с таблетками аспирина.

— Это Вы своего друга изобразили, — прикинулась непонимающей девушка, — а почему у нее нос картошкой?

— Других муз не было, — развел руками Андрэ, выставляя следующую работу.

Они посмотрели всё. Разглядывала картины, конечно, только Аня, а художник посматривал на гостью, отводя взгляд, когда она поворачивалась к нему.

— А где же Ваши ню? — спросила девушка.

— Видимо, я не настолько гениален, как Модильяни, чтобы передо мной раздевались красивые девушки, — извините.

— Я хочу купить все Ваши работы, — сказала графиня Монте Карло, — прямо сейчас выпишу чек. Называйте цену.

Андрэ покраснел и, отвернувшись, произнес тем не менее весьма решительно:

— Забирайте все, но за это позвольте написать Ваш портрет, который останется у меня.

Оставалось только согласиться и сесть в единственное кресло в этой квартирке, и розоветь от внимательного взгляда, говорить о чем-то, скрывая главное — что ей хорошо здесь, что она готова придти и завтра, и послезавтра, но это невозможно — придется уехать через неделю и счастье закончится, но почему? Разве нельзя задержаться и жить так, как хочется, несмотря на грозный бабушкин палец? Но день продолжался, они пошли обедать в какую-то забегаловку, где, впрочем, было мило — была даже эстрада, куда тут же вылезли двое испанцев с гитарами. Они стали играть какие-то мелодии, что-то вроде фламенко, но не потому что они друзья Андрэ, они сами предложили: «Para Seniorita!» — для синьориты и потом уже играли до глубокого вечера, встряхивая головами, откидывая назад длинные волосы.

Аня смеялась и пила дешевое бордо, ловила на себе взгляд художника, смущалась немного, но было весело, испанцы играли до самого вечера, а он наступил так скоро.

Она держала Андрэ под руку и молчала; он тоже ничего не говорил. Только когда подошли к его дому, он сказал:

— Солнечного света уже нет, а электрический — враг живописи, к тому же наверху, судя по горящим окнам, темпераментная пара. Торопиться домой нет смысла. Давайте я Вас провожу.

Но не могла же она сказать, что живет в «Шератоне», и потому они просто гуляли, пройдя раз пятнадцать мимо ее «порше». Но все же дошли до бульвара Сен-Жермен, а по нему до Люксембургского сада, где и расстались у входа в подземку. Аня не позволила себя провожать дальше, сказала, что заскочит, может быть, послезавтра, и неожиданно для себя, обняв художника за шею, привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку.

«Не переживай, бабушка, все нормально», — пронеслось в мозгу.

Но сердце стучало быстро. Пришлось сидеть минут двадцать на скамейке, а потом бежать к «порше» и мчаться к гостинице. Поднимаясь на свой этаж, вдруг подумала: «А что если и он обманет?»

Весь этаж — это ее номер, и лифт туда ходит только для нее, и лифтер обслуживает только этот этаж.

Целый день он сидит на стульчике в углу кабины с книгой в руках.

— Что читаешь, Жан?

— Эрве Базен: «Встань и иди», мадам.

Теперь она и в самом деле мадам. Теперь ее все уважают и боятся. Но надо идти. Надо вставать и идти, потому что впереди дорога долгая и трудная, потому что неизвестно, куда заведет.

Девушки-горничные убирают этаж.

— Добрый вечер, мадам.

Аня кивает, но такой холодной быть тоже нельзя.

— Миррей, есть ли в отеле переводчик с японского?

— Да, мадам, — кланяется девушка, — и я тоже владею. Восемь лет прожила в Токио с родителями.

— Это здорово! Побудешь несколько дней моим секретарем. Купи себе деловой костюмчик. От Лагерфельда тебе очень подойдет.

Аня открыла сумочку, достала деньги и протянула опешившей горничной.

— Ступай, милая, отдохни, а завтра с утра приходи ко мне на работу.

С утра в холле отеля была половина населения японских островов. От входа отогнали все припаркованные там автомобили, после чего в бронированном лимузине прибыл Председатель Наблюдательного Совета Корпорации. На капоте стоял белый флажок с красным кружком, как будто прибыла особа высокого дипломатического ранга. Дверь лимузина распахнулась, и важную персону прикрыли телохранители: справа, слева, спереди, сзади и даже сверху, наверное, для того, чтобы никто не плюнул с двадцать первого этажа.

Миррей встретила огромную делегацию, но внутрь пропустила лишь Господина Председателя, его личного секретаря, двух переводчиков-японцев и одну девушку, по виду — гейшу, хотя и смахивающую на коренную жительницу Амстердама черного цвета кожи. Миррей обращалась ко всем по-французски: ей было строго-настрого запрещено даже вид показывать, что она хоть что-нибудь понимает по-японски.

— В лучшем случае, — приказала мадам графиня, — только сакэ, суши, банзай и харакири. А все остальное тебе неизвестно.

— Даже камикадзе? — спросила наивная горничная.

— Камикадзе — это грузинская фамилия, — строго сказала Анна.

Темнокожую девушку на всякий случай отправили в ванную, а все остальные расселись с двух сторон длинного стола. Японцы сели с одной, Аня с другой. Миррей с блокнотиком в руках присела за спиной госпожи графини.

— Давайте посмотрим на вещи трезво…, — начал Председатель Наблюдательного Совета Корпорации.

— Ага, Вы будете на мои деньги сакэ пить, а я смотреть на вещи трезво! — возмутилась Анна и поразилась своему хамству: «Где я этого нахваталась — не иначе как Виолетта с Борисом научили».

И тут же улыбнулась в сторону ванной:

— Как Вам понравился Амстердам?

Большой японский начальник насупился и произнес что-то очень грозное.

— Северная Венеция, — перевел его помощник.

После чего тоже попытался улыбнуться, видимо, его заставляли переводить круглосуточно, особенно ночью.

Председатель Наблюдательного Совета снова что-то выкрикнул, а переводчик перевел шепотом:

— Господин говорит, что можно найти разумный компромисс: Корпорация рассчитается с Вами полностью валютными векселями Финансово-Энергетического Союза России, авалированными российским правительством. Вы сможете продать их на рынке с некоторым дисконтом или предъявить к оплате в указанный на них срок погашения.

— Они и сейчас стоят меньше одного процента от номинала, — рассмеялась Анна, вспомнив аферу своего бывшего возлюбленного.

Хорошо, что Филипп делился с ней своими планами на хорошую жизнь.

Переводчик донес до начальства мнение госпожи графини о истинной стоимости акций, после чего Господин Председатель Наблюдательного Совета что-то сказал гневно.

Миррей чиркнула в блокноте и показала Анне. В блокноте было написано: «Он сказал, что они купили их за семь».

— Мы эти векселя взяли за девяносто процентов от номинала.

— Значит, вас надули, — не стала спорить графиня Монте Карло.

Японцы приуныли и замолчали. Тогда Анна спросила:

— А что Господин Председатель делал в Северной Венеции?

— Господин Председатель, — объяснил переводчик, — ездил туда по очень важным делам. Господин Председатель — один из крупнейших в мире коллекционеров драгоценных камней. Он в Амстердаме заказал обработку уникального розового алмаза весом пятнадцать каратов.

Аня посмотрела на лак своих ногтей, поиграла пальчиками, а потом вроде как вспомнила:

— Миррей, будьте добры: не сочтите за труд — сходите в мою спальную комнату. Там где-то под кроватью валяется моя беленькая сумочка. Принесите ее сюда.

Все, наверное, подумали, что графиня хочет покрасить ногти. Японцы переглянулись — странные, дескать, переговоры.

Аня взяла принесенную ей сумочку, открыла, залезла рукой во внутренний карманчик, пошуровала там, а потом достала что-то в кулаке.

— Вот, — сказала она, выкладывая перед японцем горсть светящихся голубым светом алмазов, — завалялись у меня случайно. Там, кстати, еще остались.

В подтверждение своих слов Анна начала вынимать из карманчика еще. Камушек, еще два, снова камушек.

А Председатель Наблюдательного Совета вдруг перестал быть японцем, потому что широко раскрыл глаза.

— Откуда? — прошептал он по-английски, не в силах оторвать взгляд от столешницы.

— По случаю приобрела, — махнула рукой Анна, — хочу себе гарнитурчик заказать: сережки, перстенечек, колье, брошку, может быть. Но все времени нет: то с «Шератоном» приходится разбираться, то с вами, а у меня и в Италии дел по горло.

— А, а, а, — попытался что-то сказать господин председатель какого-то там совета.

Но потом промолчал и проглотил слюну.

— Ик!

— Сколько Вы хотите за все? — перевел его помощник.

Аня снова посмотрела на свои ногти.

— Да мы еще с Вашим долгом не разобрались. Когда заплатите его, я, пожалуй, продам любые тридцать семь камней из этих сорока девяти за пятнадцать миллионов долларов. Так что гасите задолженности, платите деньги и выбирайте.

Через час все было решено. Главный японский бизнесмен приказал отправить все деньги по электронной почте на счет госпожи графини, долго выбирал камни: этот, еще вот этот, нет, этот не надо, лучше этот, хотя нет — тот все-таки получше…

— Господин Председатель, — обратилась к нему Аня, — не в службу, а в дружбу: Вы все равно в Амстердам летите. Захватите и мои камушки: пусть их обработают и вставят в изделия — я Вам уже говорила, что бы мне хотелось.

— Вы мне их доверяете? — удивился японец.

— Но Вы же — честный человек?

— Да! — согласился Господин Председатель, делая круглые глаза.

А теперь бежать! Скорее бежать! Мчаться на Монмартр!

Анна выскочила из лифта и бросилась к лифту мимо стойки портье, у которой стоял элегантный молодой человек в темном костюме. Он проводил ее взглядом, видел, как она прыгнула в серебристый «порше» и, рванув с места, стремительно исчезла из виду.

— Кто это? — спросил Кухарский у портье, — что за красавица?

— Да это наша новая хозяйка, — ответил тот, восторженно глядя в сторону выхода, — итальянская графиня, миллиардерша! Живет в президентских аппартаментах. Тут главы всех японских корпораций перед ней ползали. Какая женщина! А мне вчера, между прочим, добрый вечер сказала!

«Боже мой, — подумал Филипп, — ну почему она пролетела мимо так быстро? Почему она не посмотрела в мою сторону: я бы смог улыбнуться ей или, может быть, сказать что-нибудь чрезвычайно остроумное по поводу погоды. Интересно, она замужем?»

Глава четвертая

Какой срок отмерян счастливому браку? Одна ночь! Но она может закончиться еще до свадьбы, а может длиться вечно, по крайней мере, для одного из супругов. «А кто сказал, что во тьме жить одно удовольствие? Это только ночь любви приносит удовлетворение, а ночь семейной жизни — сплошные разочарования.»

Илона оказалась тупой и ленивой коровой. Конечно, Филипп знал это и раньше, но тогда она была Европой, которую Зевс превратил в рогатое животное, чтобы украсть. Нет, это он сам стал быком, посадил девушку себе на спину и уплыл в море навстречу восходящему солнцу. А Илона — корова, не животное даже, а существо, у которого из всех чувств сохранилось лишь одно — чувство страха, что муж уйдет от нее.

— Филипп, — скулит она, — ты стал другим, а прошло-то всего полгода.

Да, Кухарский стал другим: за полгода он из двадцати миллионов, данных ему на свадьбе Очень Большим Человеком, сделал тридцать. Кто теперь Крыщук со своей дочкой? Тесть еще может кое-что, помогает по мере сил — клиентов приводит, а вот эта корова зачем нужна? Впрочем, Зевс в корову какую-то нимфу превратил. А Илона никогда и не была нимфой. Анечка — другое дело. Тогда сгоряча он поступил с ней, может быть, излишне круто, но ведь все благополучно закончилось: ее освободили, обвинение сняли — живи да радуйся. Как-то Филипп заехал к ней — просто посидеть, вспомнить старое, хотя и не такое далекое. Но дверь никто не открыл. Какая-то старуха во дворе наговорила невесть что — мол, Анька оказалась главарем банды, ходила в окружении разбойников, а дома у нее нашли несметные сокровища, которые бабка видела лично, так как была понятой при обыске. Но бандиты отомстили хорошим людям — соседям и убили их. Вот прямо здесь перед домом: крови было! Море целое! Борис перед смертью успел прошептать только: «Умираю от бандитской пули за правду!» А теперь в квартире никто не живет. Такая, между прочим, шикарная квартира, и дом замечательный, потому что через дорогу жил когда-то писатель Грин, который «Алые паруса» написал, а теперь там живет писатель Альтов, который неизвестно что написал, но гуляет с собакой. Писатель он, может быть, и хороший, но собака у него — пудель…

Филипп не стал выслушивать весь этот бред, сел в новый «мерседес» и поехал в ночной клуб — не к Илоне же мчаться! Клуб намного важнее жены, да и семьи тоже: нужен он не ради девочек или рулетки, а потому лишь, что в нем собираются полезные люди. Однажды, например, надо было с одним банкиром пулечку расписать, а тот привел мужичонку невзрачного. «Познакомьтесь, Филипп Антонович, это президент строительной компании.» А за игрой выяснилось, что строителю срочно потребовался кредит на три месяца. Всего пять миллионов баксов, но под любые проценты, которые он отдаст налом. Квартиры в доме, что он только что построил, будут стоить немного дороже — только и всего. Тридцать процентов прибыли за три месяца — неплохо, а?! Только разные люди в клубах встречаются. Подошел тут как-то огромный человек.

— Ты — Кухарский? «Три «К» — твоя фирма?

— Да, — ответил Филипп, — а в чем дело?

— Ты под Папой Карло ходил? Так вот, слушай сюда: Папа откинулся и землей накрылся; теперь я твоя крыша. Если вдруг кто пробивать станет или наедет, говори, что с Васей Толстым работаешь. Понял?

— Да, — растерялся Кухарский.

— Ну а с тебя за мою заботу лимон зеленых каждый месяц. Короче, договорились!

Человек протянул Филиппу огромную ладонь и ушел, продавливая наборный паркет.

Утром Кухарский срочно вызвал отца и тестя. Надежда была, конечно, на последнего, на его ФээСБэшные связи.

Но Крыщук только головой покачал:

— Вася Толстый — это серьезно. Он сейчас по городу все подметает, что считалось хозяйством Папы Карло.

— Ну а старик куда смотрит? — удивился Филипп, вспомнив Очень Влиятельное Лицо, посетившее его свадьбу полгода назад.

— По слухам Папа Карло скончался в марсельской тюрьме. Похоже на правду, иначе бы Вася Толстый так себя не вел.

Миллион долларов! Ведь это больше половины месячной прибыли. Можно, конечно, перевести деньги за рубеж, бросить все — бизнес, квартиру, загородный дом, «мерседес», Илону, в первую очередь, и смыться навсегда в какую-нибудь Швейцарию. Но ведь и там отыщут!

Месяц подходил к концу, когда позвонил Вася Толстый:

— Ну че, Филя, когда за лимоном приезжать?

Объяснять было бесполезно, что доходов нет, на рынке стагнация, процентные ставки по межбанковским кредитам подняли, да потом, налоговики совсем разбушевались. Откуда доходы?

— Ты че! — заорал Вася, — оборзел, Филя, это у тебя доходов нет! Поросенок киношный! Ты мне это… типа «Спокойной ночи, малыши» не втюхивай. На сало пущу! Короче, послезавтра приеду и бабки заберу — все до копейки. А не будет хватать — на счетчик поставлю!

И трубку бросил.

Как жить честному человеку?

Но в тот же день зашел в офис молодой человек, загорелый и во всем итальянском, дорогом. Прошел в приемную и тихим голосом спросил Филиппа Антоновича. Секретарша Настя, хоть и загляделась на него, но ответила, как учили на случай визита незнакомых людей:

— Филипп Антонович очень занят: у него совещание, а потом он уезжает в финансовый комитет мэрии.

— Я подожду, — не стал настаивать молодой человек и сел скромно на стульчик в уголке.

Больше часа сидел неподвижно. Настя им любовалась и потому забыла предупредить начальство, что, в общем-то, к лучшему. Кухарский вышел из кабинета, а молодой человек поднялся со стула.

— Это к Вам, — растерялась дуреха-секретарша.

Филипп тоже растерялся, потому что узнал парня. Это он был с Папой Карло на его свадьбе, стоял за спиной старика, а потом коробки с подарками заносил.

— Времени в обрез, — показал на золотые часы Кухарский, — надо срочно в банк ехать, а то на картотеку посадят.

— Я на пару минут, — сказал вежливый молодой человек.

В кабинете Филипп сделал скорбное лицо и развел руки:

— Увы, денег нет, а тут еще Вася Толстый требует. Говорит, что я теперь под ним.

Молодой человек в лице не переменился, попросил только разрешения воспользоваться офисным аппаратом. Набрал номер и нажал громкую связь, с тем чтобы Кухарский слышал весь разговор.

— Привет, Вася. Говорят, что ты все подряд гребешь и чужие фирмы под себя тащишь?

— А, это ты, Буратино, — прогремел ненавистный Филиппу голос Васи Толстого, — так нет теперь Папы Карло, так что фирмочки его ничьи теперь. Не дергайся, Сашок, не при делах ты нынче!

— Я маляву от Папы притаранил, и людям уже передал, если не вернешь все, что нахапал, предъява тебе будет.

— Верну, — согласился Вася Толстый, — я типа не знал.

Очень удивился Филипп, а вечером заскочил к тестю узнать, кто такой этот Саша. Крыщук даже обрадовался, сказал, что все теперь закончилось и компанию никто не тронет, раз она управляется человеком Папы Карло. А Саша — это вроде как правая рука старика, причем очень мощная. Молодой человек хоть и тихий с виду, но ударить может так, что уложит любого. Того же Васю Толстого однажды на полчаса отключил, а Вася — человек невероятной силы: в перестроечные годы он один переворачивал коммерческие ларьки вместе с товаром и продавцами. Если старик дело передал, то, значит, все будет хорошо и даже еще лучше.

Но Филипп тестю не поверил: Саша денег не требовал, а это было очень подозрительно. Даже проценты по тем двадцати миллионам, что старик дал, его вроде как не интересовали. Но такого не бывает, чтобы человек чужого не хотел, да и от своего отказывался. Конечно, Филипп оказался прав.

Снег только что сошел, и первая травка полезла из чернозема газонов, утром птицы не давали выспаться, да Илона еще ныла: «Ты меня не лю-ю-юбишь!»

— Му-у! — ответил ей Кухарский, повязывая галстук.

Вот в этот момент и раздался звонок.

— Филипп Антонович, — прилетел из трубки тихий голос, — это Саша. Можно к Вам сегодня заскочить? Есть срочное дело.

— В любое время, — ответил Кухарский.

Но вскоре пожалел о своей любезности: от Буратино всегда можно ждать всякой гадости. Что, собственно, и подтвердилось.

Молодой человек уже ждал его в приемной, а войдя в кабинет президента, отказался от кофе. Но это было не так страшно, как то, что он выложил потом. Он попросил вернуть двадцать миллионов баксов — те, что вложил в компанию «Три «К»-траст» Константин Иванович Шарманщиков.

— Все в обороте, — попытался объяснить Филипп, — прибыль только ожидается. Если вытащить из дела хотя бы часть средств, то рухнет вся финансовая схема, монолит останется без фундамента, завалится и придавит многие фирмы, которые завязаны с «Три «К»-траст».

— Я понимаю, — вкрадчиво произнес Саша, — но у меня есть банковские выписки, из которых можно узнать не только «итого оборотов», но и Вашу прибыль. А она на сегодняшнее число составила более двенадцати миллионов долларов. Их Вы можете оставить себе, а наши двадцать верните.

Филипп сидел красный, хотя ему никто не угрожал, но все равно колени дрожали.

Молодой человек, словно почувствовав это, сказал:

— Хорошо, я помогу Вам быстро и надежно заработать еще двадцать миллионов.

И рассказал, что у него на руках подписанный итальянской фирмой контракт на поставку в Россию ста тысяч бутылок элитных вин «Монте Карло» по двести долларов за бутылку. Таможенные пошлины и акцизы на цену не повлияют, потому что ставки их одни и те же, что на дешевые вина, что на дорогие. Зато столичные рестораны и ночные клубы берут подобное элитное вино по четыреста баксов за бутылку, а то и больше. А уж сами потом продают их по полторы и по две тысячи. Главное то, что находятся дураки, покупающие его, некоторые даже навынос берут по паре штук.

Филипп знал это: он сам, когда отправлялся в клуб с приличной компанией, заказывал на стол вино за две тысячи. Не «Монте Карло», но все-таки. Но название «Монте Карло» само по себе звучит гордо. Оно должно пойти.

— Не знаю, не знаю, — засомневался Кухарский, — сам-то я — непьющий. Тем более за такие деньги. Но у специалистов спрошу.

— Только поторопитесь, — равнодушно посоветовал Саша, — а то желающих много. Мне-то все равно кому отдавать. Свое я и так заработаю, а ведь мне надо и от Вас получить должок.

Молодой человек ушел, но перед тем поставил на стол президента две бутылки. «Шардоне» семьдесят второго года и «Мускат» шестьдесят третьего.

Кухарский посмотрел в окно, дождался, пока не отъедет от дверей его офиса серебристый «мерседес», после чего нажал на кнопку селектора:

— Настя, тащи сюда штопор!

Он плеснул себе в бокальчик, немного покрутил бокал — так, чтобы рубиновая кровь винограда омыла края, потом сделал маленький глоток, не проглотил вино, конечно, а подержал его во рту, ощущая аромат кончиком языка и деснами. Это было что-то! В клубах и в ресторанах, посещаемых Филиппом Антоновичем, не было ничего подобного этому вкусу: ни терпкости, ни кислинки, ни привкуса воды — наверное именно такие вина пили римские императоры, запрещая под страхом смертной казни разбавлять их водой, как все остальные.

— Я тоже хочу, — надула губки секретарша, протягивая руку к стоящей на столе бутылке.

— Дура! — остановил ее Кухарский, — знаешь, сколько это стоит?

— Ну хоть глоточек, — захныкала девушка.

— Каждый глоточек — пятьсот баксов. Ну ладно, попробуй.

И протянул Насте свой бокал.

Она выпила вино залпом, а Филипп, глядя на это варварство, поморщился.

— Ах, — томно прошептала секретарша, — божественный вкус. Как заново родилась. После одного глоточка уже любви захотелось.

Настя закинула руки за голову и потянулась, демонстрируя то, чем не поскупилась для нее природа, обделив ради этой глупышки трех других женщин как минимум.

Кухарский посмотрел на нее внимательно.

«Девчонка права: вино и в самом деле превосходное!»

— Ой, Филипп Антонович, — простонала Настя, — так в постельку захотелось!

— Будем брать! — решил Кухарский.

Все-таки голос народных масс имел для него некоторое значение.

Но подстраховаться не помешало бы. С этим Буратино он ничего подписывать не будет: только после переговоров с президентом фирмы, а еще лучше с хозяином. С хозяином было бы предпочтительнее, тем более что Саша сообщил: владелец фирмы — настоящий итальянский граф, постоянно проживающий в родовом замке.

— Но в Париж он сможет приехать?

— В Париж? — переспросил молодой человек. — Думаю, что сможет.

Париж, Париж! Какой же русский не любит мечтать и о Париже! Праздник, который всегда с тобой, который стоит мессы, который!.. Впрочем, что говорить об этом, когда меньше чем за месяц двадцать миллионов долларов принесут сто процентов прибыли.

И все же было одно «но» — Саша потребовал перед поставкой вернуть долг, зато не просил предоплату за вино, заплатить только когда вся партия придет на таможню, что, в общем, более чем заманчивое предложение. Деньги можно получить заранее с покупателей, представив им образцы. Кстати, мускат должен быть совершенно роскошным. Главное, надо не забыть сказать Саше, чтобы он попросил графа прихватить в Париж бутылочек сто. Граф! И откуда этот граф, может быть, тоже из мафии? Но ничего — скоро Филипп лично с ним познакомится и уже будет брать вино постоянно: раз в три месяца, а лучше каждый месяц. Двадцать миллионов долларов ежемесячной прибыли! Закачаешься! А умножить на двенадцать — двести сорок миллионов в год. С ума сойти!!!

Теперь в Париж! И обязательно в «Шератон», чтобы жить как белые люди.

Он сделал все, как решил, и «Шератон» оказался прекрасным отелем. Осталось лишь дождаться графа, чтобы посмотреть на него.

Но вместо старого графа он увидел прекрасную молодую графиню.

Синьор Оливетти оказался милым старичком в кремовых ботинках из оленьей кожи и в такого же цвета костюме из хлопка исключительной выделки. Белая шелковая рубашка с расстегнутой верхней пуговичкой и несколько ослабленный узел галстука цвета золотистой охры. «Все от Армани», — догадался Филипп.

Да, это был самый настоящий граф — без подмеса. Эдакий семидесятилетний плейбой с бриллиантовой булавкой в галстуке. Вряд ли он безвылазно сидит в своем замке — скорее всего в каком-нибудь казино в окружении топ-моделей и молоденьких актрис.

Оливетти прибыл к «Шератону» на «бугатти» — спортивной легенде пятидесятых. Филипп увидел подлетевший ко входу сверкающий лаком и хромом автомобиль светло-бежевого цвета, хотел подойти поближе, чтобы рассмотреть его, и увидел, как из «бугатти» вылез бодрый, одетый от кутюр старикашка.

«Он», — подсказало Кухарскому сердце.

Старичок вошел в холл, и к нему сразу кинулись менеджер отеля, двое широкоплечих парней изслужбы безопасности и девушка в деловом костюме.

— Синьор граф, — сказала девушка, — меня зовут Миррей. Я — референт синьорины Анны. Она просила проводить Вас на ее этаж.

— Сэр, май нейм Филипп Кухарски.

— Добрый день, — протянул руку граф, — образцы в машине. Распорядитесь, чтобы подали в Ваш номер. И прошу меня извинить, я спешу к дочери и к тому же устал: почти шесть часов за рулем. Но завтра мы обязательно встретимся и подпишем все бумаги.

«Дочь, — пронеслось в голове, — неужели та самая красавица? Появился повод познакомиться с ней.»

Филипп влетел в свой номер и, упав на кровать, начал смеяться, а потом просто хохотать так громко, что подносчики, доставившие пять коробок с вином, смотрели на него с недоумением.

А Кухарский продолжал смеяться и после того, как ребята из службы доставки ушли. Он покорит эту графинечку, он обаяет ее, заставит ее мучиться памятью о нем, смеяться и плакать по ночам, когда его не будет рядом.

Портрет был закончен накануне, но Анна не забрала его, потому что не подсохла краска. Если бы она подсыхала долго! Неделю или год, а еще лучше вечность, тогда можно было бы приходить каждый день и справляться: высохла ли краска или нет? Но сейчас Андрэ поставил холст на мольберт, и Аня смотрела на себя, не узнавая, не потому, что она еще не привыкла к своему новому лицу, а потому лишь, что она вновь увидела себя такой, какой была еще совсем недавно, когда они с мамой жили в коммуналке на Десятой линии. Она вот так же садилась на подоконник спиной к окну и разговаривала с кем-то, кто находился в этот момент в комнате. Откуда Андрэ мог знать это? Та же поза, и распахнутое окно очень похоже на петербургское, только за ним красные крыши, белый купол Собора Святого Духа, бледный силуэт Эйфелевой башни, похожий на перевернутую тонкую вазочку для цветов. И голуби, подлетающие к окну.

Уходить не хотелось. Тем более что Франко переехал в другую студию, которую сняла для него американка. Теперь Андрэ надо будет самому платить за мастерскую и работы свои продавать.

— Андрэ, ты не обижайся, но сколько я тебе должна?

— Ничего! — разозлился он, — забирай портрет и другие работы.

Андрэ схватил несколько картин, но они выскользнули из рук, упали на пол. Тогда он в каждую руку взял по две и направился к двери, но та перед ним распахнулась, и на пороге возник Франко.

— Тоже переезжаешь? — засмеялся он, а потом уставился на Анну.

— Что случилось, синьорина, — спросил он по-итальянски, — Вы такая грустная?

Но Андрэ уже несся вниз, и Аня побежала следом. Выскочила на улицу и встала с ним рядом, держа в руках свое изображение. И это было самое тягостное, потому что невозможно было обнять этого глупого Андрэ.

— Сейчас поймаем такси! — сказал он.

— Не надо, — вздохнула она, — вот моя машина, — и показала на «порше».

— Конечно, конечно, — закивал он, — ты — богатая женщина. Ты можешь позволить себе купить все что угодно. А я просто хочу сделать тебе подарок. Ты понимаешь?

— Да, — кивнула она, — только не надо нервничать.

— Я спокоен, — ответил он, — совершенно спокоен. Завтра ты уедешь, а я успокоюсь уже окончательно.

Зря, конечно, она сказала ему, что ей надо уезжать. Она могла бы задержаться на пару дней, но расставание потом будет еще тягостнее.

Аня задумалась. «Может, остаться сегодня у него? Пусть выгонит Франко, но сможет ли она тогда вообще покинуть Париж? Плевать! Пусть он думает обо мне, что хочет, но сейчас я скажу…»

Андрэ поставил на сиденье «порше» картины и подошел к ней:

— Прощай!

— Ты ничего не хочешь больше сказать?

— Пишите письма!

Он поцеловал ее в щеку, вошел в открытую дверь и скрылся в темном проеме.

— Почему? — прошептала девушка. — Кто ему дал право так со мной разговаривать?

Она поставила свой портрет в машину и посмотрела вверх под крышу, где светились окна. «Может быть, он решил, что между нами ничего не может быть: я, дескать, богата, а он — беден? Какая чушь! Может быть, я ему нравлюсь? Может, он влюблен в меня?»

Вдруг ей стало хорошо и весело: определенно, художник в нее влюблен.

Не надо тогда никуда уезжать. Завтра же она вернется сюда и заставит его объясниться, а сама скажет, что он ей тоже нравится, но только чуть-чуть. А может быть, и не чуть-чуть. Нет, она придумает, что сказать. Поедет в гостиницу и придумает, а заодно поразмыслит, что надеть на себя завтра, чтобы покорить его окончательно.

Из дома вышел Франко с коробкой в руках. Он подошел к Ане:

— Твоя тачка? Тогда подбрось меня. Здесь недалеко. Я тут белье свое забрал, посуду. Как бы по дороге не потерять.

— Как твой роман? — спросила Анна.

— Замечательно. Только американка какая-то странная. Я ей про любовь говорю, а она вздыхает: «Мне не надо, чтобы меня любили: я хочу, чтобы меня уважали». «Ну давай, — говорю, — уважу еще разок!» Извините, синьорина!

Но девушка, казалось, не слушала его. Она открыла сумочку и начала доставать оттуда деньги.

— Франко, я должна Андрэ деньги за его картины, а он не хочет брать. Передай ему, скажи, что… Не надо, я сама это скажу.

Она протянула ему пять пачек банкнот. Итальянец уставился на деньги вытаращенными глазами:

— Мама миа. Полмиллиона франков. Это за эти пять работ? Погоди!

Франко бросил на асфальт свою коробку, в которой звякнули ложки или чашки, схватил деньги и бросился к лестнице. Почему-то Ане показалось, что сейчас выскочит на улицу Андрэ и они бросятся друг другу в объятия. Но Франко вернулся один.

— Этот придурок сидит, смотрит в окно и пьет грапу^[13]! Мою, между прочим. Ну ладно — поехали, синьорина!

«Вернусь завтра, — решила Аня, поворачивая ключ зажигания.»

Филипп стоял у входа, когда подъехал «порше».

— Ну, наконец-то, — вслух произнес он, — прилетела поздняя пташка!

И внутри его, где-то в самом центре груди защемило. И так сладко, что Филипп вздохнул, но получился какой-то стон. Сразу же кольнуло в сердце, но укол был переполнен такой невероятной тоской, что у Кухарского выступили слезы на глазах. «Что это? — удивился он, — неужели это Париж так действует на меня?»

Но Филипп знал, что это не так. Он почувствовал тоску, когда увидел выходящую из «порше» девушку, навстречу которой выскочили услужливые подносчики и парни из службы безопасности. Молодая графиня несла в руках картину. «Не упустить бы, — мелькнуло в голове Кухарского, — зря, что ли, два часа дожидался.»

— Добрый вечер, мисс, — улыбнулся он, — я — деловой партнер Вашего батюшки. Только что мы заключили с ним контракт, и я хотел бы…

— Я знаю, — кивнула красавица, и движение показалось Филиппу удивительно знакомым.

— Там, в машине еще картины, — сказала молодая графиня работникам отеля, — возьмите их, а эту я сама донесу.

Она, не оборачиваясь, вошла в гостиницу, а Кухарский стоял пораженный: как она со спины походила на Аню, даже движения те же. «Но это просто наваждение, — подумал он, — Аня, хоть и миленькая, обаятельная, но все же — простушка. А эта синьорина — красавица, да к тому же до кончиков ногтей аристократка. Бог знает, в каком поколении аристократка.»

Но его волновало и другое. Еще в большей степени. Вчера прибыл Саша-Буратино. Они встретились и поболтали о том, о сем. Наследник Папы Карло пытался узнать, когда фирма «Три «К»-траст» вернет двадцать миллионов. А потом, когда речь зашла о старом графе и его молоденькой дочери, Саша вдруг проговорился, заявив, что старик лишь производит и продает вино, а вся финансовая империя принадлежит именно дочери, которой все досталось в наследство от разных богатых родственников, удалившихся на покой в мир иной.

— И сколько у нее, — поинтересовался как бы между прочим Кухарский, — в смысле состояния?

— Никто не знает, — тихо ответил Саша, — говорят, что очень много. Не один миллиард и не два.

— Долларов? — прохрипел Филипп, голос которого неожиданно сел.

— Не фантиков же, — ответил парень. — Говорят, что она самая богатая женщина в мире.

— Девушка, — поправил Кухарский, а про себя подумал: «Господи, так она же не замужем. И к тому же красавица».

А поздним вечером, уже перед сном, оставшись в одних трусах и подняв одеяло, чтобы залезть в постель, он вдруг подошел к окну, увидел подсвеченный прожекторами силуэт Эйфелевой башни и прошептал:

— Помоги мне, Господи.

Он даже перекрестился три раза, но все равно это показалось ему неубедительным. Надо было прочитать молитву.

— Отче наш. Иже еси на небеси…

Дальше Кухарский текста не знал. Но быстро перекрестился и скороговоркой произнес:

— Господи, сделай так, чтобы она в меня втюрилась. Аминь!

И вот не прошло и суток, как он прочитал страстную молитву, а она уже вышла на него, сделала вид, что не заметила, демонстративно отдала приказание своим рабам, но Филипп видел, он внимательно смотрел, и потому от него ничего не укрылось: лицо у надменной аристократки дрогнуло, когда он подошел. А она видела его, его ослепительную улыбку, она не могла остаться равнодушной и не осталась! Втюрилась!! Господи, да будет Воля Твоя!!! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!!! Без труда рыбку, то есть птичку… Попалась в сети!!! Ча-ча-ча!

Утром Анечка принарядилась и поехала в сторону Монмартра, припарковала машину возле входа в кафе, посмотрела на себя в зеркальце заднего вида, поправила прическу и осталась довольна. Быстренько прокрутила в голове и все возможные варианты разговора, если вдруг Андрэ начнет запинаться и юлить, то она сама скажет, что он ей очень нравится. Пусть потом попробует отвертеться от признания в любви, после чего можно будет целоваться некоторое время и сходить побродить по Парижу, зайти в какое-нибудь кафе и веселить друг друга смешными историями.

Аня поднялась на седьмой этаж, перевела дух и шагнула к двери. Остановилась в недоумении. Прилепленный кнопкой, на двери висел согнутый вдвое лист бумаги. Аня сорвала его и увидела написанное по-французски.

«Прощай, друг Франко! Ночью я улетаю в Нью-Йорк. Мою мазню продай, а деньги, которые ты принес от Нее, Ей же и возврати. Они за холодильником. Я взял оттуда на авиабилет. Но ты добавь, а потом вернешь себе, продав мои работы. Прости, что так вышло, но я не могу, когда Она рядом. Я узнал, кто Она на самом деле. Богатые не выходят замуж за нищих художников. Прощай. Андрэ R.»

— Дурак, — сказала Анечка и заплакала.

Потом вытерла платочком слезы и улыбнулась: «Все-таки он любит меня». Впрочем, она всегда это знала. Подумаешь — Нью-Йорк! Она сейчас вернется в отель, скажет Миррей, и та обзвонит авиакомпании и узнает, каким рейсом улетел Андрэ… или нет — Эндрю? Она узнает все — и фамилию, и все, что надо. Поручит каким-нибудь частным детективам, и те сообщат и его домашний адрес, и телефон. Сбежать захотел! Не выйдет, молодой человек! А то другу записку оставил и даже не подумал, что она сама к нему может придти.

Она выскочила из машины и пошла ко входу в гостиницу, еле сдерживаясь, чтобы не побежать. Опять у входа дежурит Кухарский. Аня даже губу закусила, чтобы не сказать ему какую-нибудь гадость. Естественно, по-русски — любой из всех известных ей языков слишком беден.

— Буэно сера, синьорина, — улыбнулся он.

— Бон джорно, — ответила она и побежала.

Филипп смотрел ей вслед и улыбался.

«Втюрилась, — думал он, — еще как втюрилась!»

Он вспомнил, как блестели ее глаза, как она закусила губу, когда увидела его, вероятно, сдерживая счастливую улыбку, и как побежала прочь, боясь, что не устоит на месте.

— Милая, — прошептал Филипп, — милая моя миллиардерша! Никуда ты от меня не денешься. В Россию за мной примчишься. Все вы, бабы, одинаковые, что графини, что секретарши.

Пускай она сегодня убежала, он подождет. Он готов потерпеть еще немного, потому что так хорошо вокруг.

И на сердце Кухарского тоже было хорошо, настолько замечательно, что он поспешил к себе в номер, чтобы открыть бутылочку райского напитка с волшебным названием «Мускат Монте Карло».

Глава пятая

Филипп спросил: — Ну, теперь-то я Вам ничего не должен?

— Нет, — ответил Саша, — мне лично Вы не должны ничего.

Кухарский откинулся на спинку кресла, смотрел, как Буратино прячет в бумажник уведомление о переводе двадцати миллионов долларов на швейцарский счет фирмы «Анна Оливетти Компани», и усмехался. Смешной человек, этот подручный Папы Карло, думает, что такой опытный финансист, как Филипп Антонович Кухарский, не понимает его расклада? Парнишка его же деньгами рассчитается с поставщиком, снимет свою маржу, а потом, когда придут двадцать миллионов за вино, возьмет на них вторую партию. А кому он предложит ее? Конечно же, опять ему. Пускай позабавится: это будет его последний заработок — скоро за вином он придет не к старому плейбою-графу, не к молоденькой застенчивой графине, а к нему — управляющему и совладельцу финансовой империи «Оливетти», к мужу самой красивой женщины, которую кто-либо когда-нибудь видел. Ну придет Буратино в старинный замок, а ему скажут:

— А господина нет. Уехал на экономический форум в Давос.

Или:

— Улетел к султану Бруннея в гольф поиграть.

Да мало ли мест на Земле, где встретят красавца-миллиардера с распростертыми объятиями. Голливуд, например.

— Ну я пошел, — сказал Саша, поднимаясь с кресла.

— Ступай, милый, — улыбнулся Кухарский, — и прощай.

Молодой человек посмотрел на него внимательно.

— А если помощь моя потребуется? — спросил он.

— Помощь, — усмехнулся Филипп, — ах, да, ты, наверное, имеешь в виду Васю Толстого? Да как-нибудь сам с ним разберусь.

— Удачи! — сказал Буратино и помчался в харчевню «Три пескаря», где его ждали Лиса Алиса и Кот Базилио.

— Он еще удачи мне смеет желать! — возмутился Кухарский, — да кто он такой — этот деревянный человечек?

«Нет, надо быть сдержанным, — подумал Филипп, — сейчас придет партия вина, потом еще одна. Отдал за это сорок миллионов, половина из которых, если честно, чужие. Десяток пришлось взять в долг. Зато выручка составит — восемьдесят. Восемьдесят минус тридцать. Итого прибыль составит пятьдесят миллионов долларов. И потом!»

Кухарский вышел из-за стола и хлопнул в ладоши.

— Когда это потом? Почему потом? Надо сейчас брать быка за рога! Точнее, корову.

И он засмеялся. Было с чего: накануне в новостях передали о прибытии в Петербург видной представительницы деловых кругов Европы Анни Оливетти, графини Монте Карло.

Саша снял резиденцию на Каменном острове. Когда-то особняк принадлежал какому-то министерству, потом его приватизировал олигарх Березовский, а после бегства его в Англию резиденция досталась неизвестно кому. Но здание опять было выставлено на продажу.

— Покупай, Анечка, — улыбнулся Саша, — всего-то два с половиной миллиона.

— Хорошо, — согласилась девушка, — возьму. Открою здесь больницу или поликлинику со стационаром. Бесплатную, разумеется.

Она посмотрела через окно во двор, где стояли пригнанные Сашей «бугатти» и «майбах» — красивые дорогие игрушки, рядом с которыми серебристый «шестисотый» похож на дешевый алюминиевый портсигар.

Вчера сразу из аэропорта она приказала отвезти ее на кладбище. Шумахер, одуревший от счастья, вел «майбах», а Саша следовал за ним на «бугатти», а спереди и сзади «геланвагены» с охраной. «Бугатти» потом стремительно ушел в сторону, но к кладбищу Саша подъехал все равно первым, завалив весь салон машины цветами. Потом цветами украсили две могилы, и Аня, поплакав немного, попросила Сашу поставить на могилах две стелы.

На одной написать «Маме от любящей дочери», а на второй «Отцу от любящей дочери». Саша кивнул, но не задал ни одного вопроса.

На кладбище шелестела листва, пели птицы и стояло оцепление из крепких парней в одинаковых темных костюмах.

И в парке Каменного острова было тихо, о чем-то перешептывались деревья, но особняки и резиденции стояли молча. Почему-то вдруг стало тоскливо и тошно.

А тут еще Миррей позвонила из Парижа и бодро отрапортовала, что пассажир с именем Андрэ, Эндрю, Андреу или похожим из Парижа не вылетал ни в ту злополучную ночь, ни в следующие сутки. Потом было несколько, но все они не подходят ни по возрасту, ни по внешности.

Город стал другим, может быть, он не изменился за несколько месяцев, как Аня покинула его, но в нем было пусто и одиноко. Даже позвонить некому. Хотя…

— Алле, — отозвалась Оленька Судзиловская, — а ты откуда? Ой, как хорошо, что ты здесь. А я замуж вышла и ребеночка жду.

— За кого? — удивилась Аня.

— За Аркашу. За врача, с которым познакомилась на поминках твоей мамы. Ты разве его не помнишь? У меня все было так плохо: с работы выгнали, потом и другие неприятности. Иду я по улице и плачу. А тут «мерседес» останавливается и он высовывается: «Девушка, Вас подвезти?»…

Когда Константин Иванович и Саша собирались в Италию, Шумахер спросил их:

— А с «мерседесом» что делать?

И тогда Шарманщиков приказал ему развозить по участку врача из районной поликлиники на Васильевском. Конечно, Аркадию это очень помогло поначалу, а потом его и вовсе уволили: благодарные пациенты, как только поправлялись, сразу же начинали писать жалобы и доносы в управление здравоохранения города: «Как это так, какой-то обыкновенный доктор мотается по городу на сверхдорогой иномарке, когда честный врач на свою зарплату не смог бы купить и велосипеда. Уймите взяточника». Все точно знали, за что он берет взятки: за оформление листка нетрудоспособности, за рецепт на дешевые лекарства, за снятие запоев, за освобождение от воинской повинности и за подпольные аборты членам городского правительства. Каждая жалоба заканчивалась одинаково: «Я как честный человек ему ничего не давал, но мне и дать-то нечего, но зато точно знаю, что все другие ему дают — особенно женщины».

Специальные проверки ничего не выявили, но ведь «мерседес» налицо, да и врач ничего не скрывает:

— Предоставили, — говорит, — автомобиль вместе с водителем для облегчения условий труда.

— Кто предоставил? — спрашивают его.

— Студентка одна. Она с мамой жила в коммуналке на Десятой линии, потом мама ее умерла…

— А студентка Вам за это предоставила «шестисотый» вместе с водителем. Эх, Вы! А еще клятву Гиппократа давали. Другие врачи под снегом и дождем, иногда без зонтиков, а некоторые даже в одном халатике на голое тело, все бегают и бегают, несмотря на собственные заболевания верхних дыхательных путей и нижних конечностей. Вот в девяносто шестой поликлинике случай был: участковый врач прямо в подъезде потерял сознание. Некоторые несознательные жильцы пытались его обвинить в том, что он совесть потерял, дескать целый вечер под окнами песни орал. А он, может, специально их орал, чтобы пересилить усталость. С песней даже в атаку ходили честные люди, а Вы на «мерседесе» втихомолку! Пели бы, как все!

— У меня голоса нет, — признался Аркадий.

— Совести у Вас нет. Родина Вас на врача выучила не для того, чтобы Вы на «мерседесах» разъезжали. Хочешь на иномарках разъезжать, верни диплом и давай — лезь на сцену, как Розенбаум, у которого, между нами говоря, тоже голоса нет. А Вас, между прочим, видели в машине с девицей легкого поведения…

— Это — моя невеста! — разозлился Аркаша, хлопнул дверью и ушел из медицины, помогать маме на рынке. Правда, бандиты, которые охраняли рынок от милиции, увидели его на крутой тачке, испугались и предложили взятку, чтобы он больше там не появлялся. Взятки хватило как раз на то, чтобы сыграть свадьбу и жить некоторое время. Так что Анечка позвонила как раз вовремя. Шумахера послали на «майбахе» за молодоженами; он доставил их очень быстро, так как его все пропускали, удивляясь, что это за огромная и очень старинная белая машина с красными колесами. Врач даже пытался показывать водителю дорогу, не зная, что едут они не на Десятую линию.

Аркаша и Оля не сразу признали свою старую знакомую, которая была на самом деле вовсе не старая, а наоборот — даже еще моложе стала. Они долго беседовали и даже смеялись, когда Анна сообщила, что решила купить этот особняк и открыть в нем больницу с самым современным оборудованием, сделав Аркадия главным врачом в ней. Но потом перестали смеяться, а Оленька Судзиловская даже заплакала. А раз кто-то плачет, значит, в России ничего не изменилось.

— Анна Константиновна, — начал Саша, — у дяди Кости никогда не было в руках больших денег, но все, что появлялось у него, он вкладывал в различные предприятия и фирмы, тщательно следя, чтобы они не разорялись и не прогорали. Средства, вложенные им, огромны, и сейчас, зная, что Папы Карло нет, многие захотят заполучить их. Возможно, где-то случится перестрелка, даже, может быть, не одна, но большой войны между группировками не будет. Московские воры все поделят между собой. Я для них не авторитет, и даже если бы являлся им, то меня тут же убрали бы, чтобы не мешал. Может быть, это попытаются сделать в самое ближайшее время. Деньги из предприятий дяди Кости можно вытащить, по крайней мере, большую их часть, но тогда многие очень солидные фирмы просто разорятся, а если и выживут, то их раздавят конкуренты или заберут себе бандиты. Я даже не сомневаюсь, что нам удастся все провернуть и то, что дядя Костя оставил Вам, во всяком случае наследство в его денежной форме, Вы получите. Но не лучше ли будет объединить все предприятия в единый холдинг и сообща противостоять конкурентам и бандитам?

— А сколько всего предприятий? — спросила Аня.

— Несколько сотен. Причем абсолютно разных: леспромхозы, деревообработка, рыболовецкие суда, таможенные терминалы, хладокомбинаты, кинотеатры, рестораны, магазины, типографии… Можно долго перечислять. Есть даже нефтяная компания, парочка банков и одна известная Вам финансовая компания.

— Какая? — удивилась Анна.

— «Три «К»-траст». Другими словами, «Кухарский, Крыщук и компания».

— А разве им можно доверять, — покраснела девушка, — и тем более иметь с ними дело?

— Нет, конечно, — покачал головой Саша, — но очень скоро эта компания будет должна всем на свете, и мы заберем ее даром, сохранив вложенные в нее средства и даже увеличив их.

Анна с сомнением посмотрела на молодого человека.

— Филипп — очень хитрый и подлый человек. Думаю, что и Крыщук такой же.

— И замечательно. Значит, когда они все потеряют, поймут, что жили неправильно.

Аня подошла к стене, на которой висел ее портрет на фоне парижского окна. Посмотрела на подпись в углу. «А…» После «А» следовала закорючка, в которой с трудом можно было разобрать «Rabes…» или «Rodes…» Пассажир с похожей фамилией из Парижа не вылетал. В Соединенные Штаты уж точно.

— На таможню прибыл груз — несколько сортов вина «Монте Карло». Сто тысяч бутылок, о котором Вам прекрасно известно. У дона Луиджи такого количества не было и не могло быть, но мы скупили у окрестных крестьян, разлили его по бутылкам и потом, а это самое главное, наклеили этикетки. Но этикетки были изготовлены из самоклеящейся бумаги.

— А зачем? — не поняла девушка.

— Сейчас объясню. Вчера Кухарский лично посетил таможню. Пересчитал коробки, остался доволен. Сегодня он уплатил таможенные сборы, акцизы, налог на добавленную стоимость. Причем влез в страшные долги, перед этим мы забрали у него то, что «Три «К»-траст» была нам должна, и теперь Кухарскому пришлось выложить за вино все остатки средств, личные сбережения, заложить квартиру жены, родительскую, даже тестя упросил это сделать; загородный дом также в залоге и новенький «мерседес». Но денег все равно не хватило, и тогда он взял в долг под честное слово у одной полулегальной кредитной организации, не зная, что эта конторка принадлежит Васе Толстому. А теперь о самоклеящихся этикетках. Сегодня машины с вином отправились в Москву для развозки бутылок по ресторанам и клубам. Но до столицы они не дойдут. Исчезнут, растворятся. Фуры загонят в отстойник, где специально обученные люди без труда снимут самоклеящиеся этикетки и присобачат на бутылки новые. Итальянское вино будет продано как болгарское, кстати, таможенные документы на новую партию оформлены совершенно законным образом, с уплатой всех сборов, да и покупатель уже ждет: за всю партию он готов заплатить триста тысяч долларов. А в выигрыше окажется потребитель, который за какие-нибудь сто восемьдесят или двести рублей приобретет в обычном магазине элитное итальянское вино.

Саша замолчал, а потом вздохнул:

— Все это уже проделано, нравится Вам это, Анна Константиновна, или нет. Или Вам жалко Филиппа? Или его тестя, который лично потребовал подкинуть Вам наркотики и осудить лет на пять? Филипп Антонович, его папаша знали об этом, причем сказали одно и то же: «Абсолютно правильное решение!» — Наша афера — это не акт возмездия. Никто не посадит эту троицу за решетку. Они даже без работы не останутся. Мы трудоустроим их и жилье дадим.

— Все равно, мне это не нравится, — вздохнула Аня.

— Они вернут только то, что нажили нечестным путем. Если бы все проходимцы в России сделали то же самое — представляете, в какой богатой стране мы бы жили сейчас?

Илона не ночевала дома. Вернулась под утро — пьяная и счастливая. Все ее драгоценности: сережки, перстеньки, цепочки лежали в сумочке. Обычно она снимала их перед тем, как ложилась в постель. А так даже в море она лезла во всем блеске. Видимо, она уже побывала в чьей-то постели и, отправляясь домой, не удосужилась надеть их на себя снова. Нельзя сказать, что Филипп очень волновался и переживал, хотя места себе не находил, но по другому поводу — он ждал звонка из Москвы: фуры должны были прибыть туда под утро, если ничего не случится в пути. Но тут как раз заявилась жена.

— Привет, родной, — сказала она и полезла целоваться. От нее пахло шампанским, а губы были липкими от ликера.

— Не приставай, — отмахнулся Филипп.

— Тебя не интересует, где была твоя жена? — покачивая головой из стороны в сторону, спросила Илона.

И добавила после паузы:

— Любимый!

— Отстань! — отвернулся от нее Кухарский.

Звонка из Москвы не было.

— Что-то у меня голова кружится, — мечтательно протянула жена, — с чего бы это?

Она сидела в кресле, покачиваясь то в одну сторону, то в другую.

— Без тебя меня, любимой мой…, — запела Илона и сбилась.

Но начала снова:

— Без тебе мене, любимой мой, земля…

И снова сбилась. Пела она тонко и противно, не только путая слова, но и откровенно фальшивя.

— Без меня тебя…

Наконец вспомнила:

— О! Филя, слушай, как твоя жена замечательно поет.

И запищала еще тоньше:

— Без меня тебе, любимый мой,

Земля мала, как остро-ов…

А телефон все не звонил.

— Филя!

Илона ударила ладонью по подлокотнику кресла:

— Ты, финансист вшивый, почему не спрашиваешь, где была твоя жена?

— Ну и где же?

— У любовника! — с вызовом ответила Илона.

«Ну слава Богу, — вздохнул про себя Кухарский, — теперь можно будет спокойно развестись, без эксцессов, скандалов, упреков и лишних слез. Главное, что теперь она будет во всем виновата. И ничто уже не удержит меня. А графине скажу: «Да, был женат, но, полюбив Вас, развелся, тем более, что пока я трудился днями и ночами, моя бывшая жена тратила огромные средства на многочисленных любовников-альфонсов.»

— Без тебя меня…, — опять запела жена.

— А ты почему, Филя, не спрашиваешь: кто у меня любовник?

— Ложись спать, — отмахнулся Кухарский.

— Нет, это что такое, — возмутилась Илона, — жена, можно сказать, приходит от любовника, а этот вшивый финансист ни о чем не спрашивает!.. Что такое?

Илона полезла пальцем себе в рот.

— Что там такое? Тьфу!

Она плюнула на ковер и закричала:

— Филя! У меня зуб выпал. Ужа-ас! Какой кошмар!

Жена слезла с кресла и, встав на колени, потрогала лежащий на ковре твердый белый шарик.

— А-а-а! — заныла она, — мой зубик!

Она брезгливо подняла зуб двумя пальцами, поморщилась, потом поднесла к лицу.

— Что такое? Ха-ха! Филя, это просто жевательная резинка. Она у меня во рту захохла, то есть засохла, а я-то думала…

Почему не отзванивается экспедитор?

— Итак, мы остановились на любовнике, — обрадованная от того, что все зубы на месте, затараторила жена, — как выяснилось, он меня любит и я его тоже. Мы с ним раньше по-дурацки расстались, я решила, что вот Кухарский — мое счастье… А он переживал. Между прочим, обычный и очень скромный человек. И честный, в отличие от некоторых. Он в налоговой инспекции работает. Машина у него скромная — «фольксваген».

— Сколько же лет он работает в налоговой, — поинтересовался Филипп, — лет сто, раз иномарку купил?

— Ой, ой, ой, — развела руками жена, — лишь бы только унизить человека. Его жена, между прочим, такая же. Вы были бы идеальной парой. Она сама из Украины, из Макеевки, а все его пилит: деньги давай, деньги!

— Ну и как, — поинтересовался Кухарский, — дает?

— Откуда? — вздохнула Илона и спросила строго: — а ты хоть знаешь, сколько бутылка хорошего вина сейчас в ресторане стоит?

Нельзя одновременно наступать на мозоль, сыпать соль на рану и плевать в душу. Филипп еле сдержался, чтобы не ударить жену, а та совсем распоясалась:

— Нет, ты знаешь, как трудно живется сейчас простым людям? Просты-ым людям! Вот приходит, предположим, простой налоговый инспектор в ресторан или в ночной клуб, а там бутылка какого-то итальянского «Муската» — аж две тысячи долларов!

— Что? — задохнулся Кухарский, — в каком ресторане вы были? Быстро отвечай! А не то…!

Он схватил Илону за горло:

— Задушу тебя, корова!

— Где были? Где были? — хрипела она, но продолжала издеваться, — две тысячи баксов за бутылку. Ему пришлось удостоверение свое показывать.

Но к Филиппу уже вернулось его обычное спокойствие.

— В «Талеоне» мы были, — ответила жена, — еще шампанское взяли и ликер в магазине по дороге.

— На какой дороге? — не понял задумавшийся о своих проблемах Кухарский. — На дороге в Москву?

За окном было уже светло, и в открытую форточку пробиралась утренняя свежесть, где-то грохнула подъездная дверь: кто-то уже выбирался на работу.

— Что за жизнь, — вздохнула Илона, — никакой радости нет. Ты живешь ради денег, а не ради любви.

— А ты для чего?

— Не знаю, — равнодушно ответила жена. Потом оглядела комнату, посмотрела на Филиппа:

— Ладно, муженек, собирай манатки и уматывай отсюда. А я пойду спать. Одна.

Она поднялась с кресла и направилась к выходу из комнаты, но остановилась.

— Знаешь, Филя, что меня убило окончательно? Это то, как ты смотрел телевизор, когда показывали итальянскую миллиардершу. Наверное, у летчиков-истребителей во время перегрузок бывают такие лица. Идет красивая баба, а тебе важно не то, что она так шикарна, а то, что она богата. А ведь во внешности ее ничего особенного: она один к одному как твоя Анька, которую ты предал, которая любила тебя, а ты ее в тюрягу. А теперь в каждой тебе будет мерещиться Анечка, потому что ты только ее и любил, если вообще любить спосо…

От удара Илона отлетела к двери и осела возле косяка. Она вытерла тыльной стороной ладони разбитые губы, размазывая кровь по лицу:

— Ну вот и в шамом деле жуб выбил.

Филипп выскочил в коридор и услышал сказанное ему в спину:

— Ты будешь искать ее, чтобы прощения попросить, и не найдешь. А я бы тебя не простила. Я бы тебя, Филя, убила.

Хлопнула дверь, раздались быстрые шаги сбегающего по ступеням лестницы человека. В квартире стало совсем тихо.

— А может, и убью, — прошептала Илона.

Глава шестая

По одному из центральных каналов телевидения показали интервью с итальянской миллиардершей, которое взял у нее популярный политический обозреватель. Для этого он приезжал со своей съемочной группой в Петербург, целый день снимал и задавал вопросы, обещая потом смонтировать все как надо. Но монтажа было немного, а интервью превратилось в целую программу с комментариями ведущего и музыкальными вставками песен в исполнении звезд итальянской эстрады. Для начала показали, конечно, песню, победившую недавно на фестивале в Сан-Ремо.

— О чем эта песня, синьора графиня? — спросил ведущий.

— О любви, предательстве и о возмездии, — ответила Анна Оливетти.

— А Вам не кажется, что эта песня, да и вообще итальянские песни очень похожи на русские?

— Я очень мало слышала русские песни, но народные песни наших народов написаны в одной тональности, в минорной, только ваши более грустные.

— У нас сейчас очень много веселых и бодрых песен, — поспешил заверить ее ведущий, — они особенно популярны у молодежи.

— Очень жаль: экономика страны в упадке, а молодежь распевает веселые и бодрые песни.

— Кстати, об экономике…

Почти каждый свой вопрос ведущий предварял фразой: «Вот Вы, молодая, очень красивая женщина, аристократка, обладательница огромного состояния… не кажется ли Вам…»

Глаза у него блестели. Порой он задавал и провокационные вопросы.

— Вы привезли с собой два уникальных автомобиля — две легенды автостроения: «майбах» и «бугатти», а что Вы думаете о российских машинах?

Самые популярные российские автомобили в своей основе имеют модель «фиата» сорокалетней давности, не превосходя ее по качеству. Ругать российские машины — значит, затронуть и итальянцев.

— Я думаю, что если бы в России начали выпускать современную модель «фиата» — «мареа», например, то она стоила бы у вас дешевле вазовской «десятки», — нашлась итальянка.

— У моей жены как раз «мареа», — удивился ведущий, — я брал ее почти за семнадцать тысяч долларов. И очень доволен. Сам с удовольствием сажусь за руль: комфортабельная, просторная и скоростная машина.

Аня сидела на диване рядом с Сашей, и они молча смотрели ее интервью. Только когда камера наехала на стену и крупно показала ее портрет, причем очень долго его фиксируя, выделяя детали: голубей, белый купол собора, крыши и лицо, Аня не выдержала:

— Переключи!

Она знала, что будет дальше.

— Замечательный портрет. Наверное, его написал очень известный художник.

— Андрэ будет очень известным, а пока… Все впереди. Когда-то Сальвадор Дали написал портрет моей бабушки. Он жил в ее замке, скрываясь вместе с Галой от ужасов гражданской войны. Страшный портрет, а этот светлый, так что можно надеяться, что гражданской войны не будет.

Это прозвучало глупо, и Аня не хотела смотреть на экран. Саша вовремя перевел разговор на другое.

— У дяди Кости было несколько близких людей. Не знаю, были ли они друзьями, но он им доверял. Теперь они хотят встретиться с Вами, чтобы посмотреть на Вас и понять: можно ли с Вами работать или же Вы и Ваш отец — совершенно разные люди. Извини, Аня, — снова перешел на «ты» Саша, — но они только тогда согласились встретиться, когда я сообщил, кто ты дяде Косте. Один будет сегодня вечером, другой прилетит из Москвы завтра. Первый бутлегер, а второй…

— Наверное, владелец нефтяной компании, — догадалась Аня.

Саша кивнул, а потом посмотрел на портрет, висящий посредине стены.

— Мне нравится, — вздохнул он.

Человек, который держал всю торговлю спиртным в регионе, был невысок, но уверен в себе. Он подошел к Ане и, протянув ей руку, представился:

— Бушуев.

— Анна Константиновна Барятинская. Она же Анна Оливетти и графиня Монте Карло, она же Анна Сергеевна…

— Не надо перечислять, — перебил ее гость, — Вы совсем не похожи на уголовницу.

— А Вы на уголовника, — парировала Аня.

Бушуев удивленно посмотрел на Сашу, и даже тот растерялся.

— Тамерлан Федорович, наверное, позабыл, как угощал меня финскими конфетами с ликером, а когда его арестовали, признался милиции в том, что он — самый умный.

— Анечка? — вскинул брови Бушуев.

Он действительно был умным. И многое знал, но не все. В свое время он за производство фальсифицированной водки получил восемь лет. По всей видимости, за то, что даже эксперты признали ее качество — превосходящее качество официальной: ведь по советскому ГОСТу водкой считалась спиртосодержащая жидкость крепостью от двадцати восьми до сорока пяти градусов, а Тамерлан Федорович еще и фильтры дополнительные устанавливал, и спирт у него был зерновой, а не из опилок, и вода родниковая, а то и березовый сок — за такие вещи не восемь лет давать надо, а восемьсот. Но отсидел Бушуев не весь срок, а лишь два года. С зоны его вытащил Шарманщиков и отправил заниматься любимым делом в столицу. Но потом рынок поделили: Папе Карло достался Северо-Запад России, и Тамерлан Федорович перебрался в Петербург. Он многое знал, но не все.

— Подсчитывать стоимость предприятий Константина Ивановича нет смысла — это ничего не скажет о прибыли, а значит об их истинной цене. Нефтяная компания, оборудование которой и разведанные запасы нефти и газа оцениваются в пять миллиардов долларов, в год приносит триста миллионов прибыли. Это шесть процентов от установленной стоимости. А рыболовецкий лайнер ценой двести тысяч ловит треску и продает в море норвежцам, приносит годовой доход почти миллион — это пятьсот процентов. Типография еле-еле окупает себя, но, выпустив почти задаром предвыборные листовки кандидата, может принести много тысяч процентов прибыли, когда свой депутат будет сидеть в Государственной Думе. Складское помещение приносит прибыль, но если оно находится на территории порта, то при одной и той же стоимости разница в доходах двух предприятий огромна. Можно срубить дерево и продать за гроши, можно из бревна сделать брус — цена возрастает, а можно изготовить дверь или оконную раму… Константин Иванович даже не пытался пересчитывать обороты своих предприятий или требовать бешеную прибыль. «Работайте, — говорил он, — развивайтесь, платите людям хорошо, а потом разберемся.» Но то, что он получал, вкладывал в новые предприятия или в оборудование, помогал больницам и школам. Вряд ли он вел какие-то записи, все держал в голове, а память у него была уникальная.

— Но ведь можно подсчитать, хотя бы приблизительно, — предположила Аня.

— А мы все считаем приблизительно: какое в стране население, уровень дохода на душу, сколько у нас стратегических ракет. А потом получается, что замужних женщин на полтора миллиона больше, чем женатых мужчин, совокупный доход населения больше стоимости произведенного валового продукта, а пара сотен неучтенных ракет направлены неизвестно куда. Я знаю точно лишь прибыль своих предприятий, нефтяник — своей компании, банкир — своего банка, но мы втроем считаем, что приносили каждый год около полумиллиарда зеленых. Но вряд ли это даже половина доходов всех фирм Константина Ивановича. В нашей стране лишь десяток людей, которые считаются миллиардерами, но не потому что их состояние так огромно: просто они контролируют предприятия, стоимость которых оценивается в миллиард и выше. Но у них крупные предприятия, которые легко просчитываются. А с маленькими, но очень доходными как работать? А с продавцами пива и шашлыков на переполненных пляжах? А с продавцами мороженого? Некоторые из этих людей за три теплых месяца приносили до двадцати тысяч прибыли — вон Саша у них принимал и не требовал больше, а они и рады больше, за доходное место, за защиту от рэкета, от ментов и налоговиков, но больше от них не требовали. А ведь этих людей сотни. Ведь так?

Саша кивнул.

— Наследство Вашего отца не поддается учету. В экономике есть числа, в серой экономике — понятия «много» или «мало», а в криминальном бизнесе лишь «очень много». Но есть понятия сопоставимые: внешний долг России и сумма средств, ежегодно вывозимых и переводимых частными лицами и фирмами за рубеж. Внешний долг, которым нас пугают, — сто миллиардов долларов, а вывозят сто двадцать. Россия самая богатая страна даже сейчас. Какое это имеет отношение к Вашему отцу? Я думаю, он был гораздо богаче, чем мы все можем представить, только его богатство — люди, которым он помог и которые для него сделают многое. В этом плане — он был самым богатым человеком. И Вы, Анечка, постарайтесь быть его достойной наследницей.

Крыщук был взбешен. Пал Палыч метался по квартире дочери и повторял:

— Я убью этого подонка, я размажу его, раздавлю, как пиявку. Присосался к нам, а теперь что себе позволяет, стервец.

Сегодня он заскочил к дочери в исключительно хорошем настроении. В город вот-вот прибудет его старый знакомый — крупный, известный всей стране предприниматель, Пал Палыч собирался встретиться с ним и предложить сотрудничество: конечно, богатая нефтяная компания и фирма Крыщука — две большие разницы, но люди должны помогать друг другу, особенно знакомые люди, которым есть что вспомнить.

Дверь открыла дочь с разбитыми губами и произнесла:

— Здравствуй, папа.

У Крыщука перехватило в горле — у дочери не было одного из передних зубов.

— Кто тебя? — сдерживая ярость, спросил Пал Палыч.

— Такова семейная жизнь, — улыбнулась Илона.

Но улыбку ее нельзя было назвать ослепительно прекрасной. После чего взбешенный отец и заметался по квартире.

— Как он смел? За что?

— Дома не ночевала, — призналась наконец Илона, — вернулась домой, сказала Филе, что была у любовника. Вот он и врезал.

— А ты где была? — поинтересовался Крыщук.

— У любовника, — рассмеялась дочь, прикрывая рот ладошкой.

— М-да, — вздохнул Крыщук.

Такая новость! Вчера тоже была неприятность: возвращался домой, сам сидел за рулем, заранее отпустив водителя, чтобы не было лишних глаз, отвлекся от дороги и зацепил своим джипом припаркованную машину. Плохо то, что машина оказалась гаишной и в ней сидели двое дураков в форме.

— Проедем с нами на предмет освидетельствования на предмет содержания в крови алкоголя.

Деревня! Говорить не умеет: «предмет на предмет»! Тьфу!

— Выпил немного, ребятки, — согласился Пал Палыч, — но готов ответить материально.

Он посмотрел на сидящую рядом Лизоньку, а та, улыбаясь, напевала:

Хорошенькая девушка! Ей уже двадцать три, а на вид больше пятнадцати не дашь. Но гаишники каковы: заставили тащиться на Боровую, там сдавать анализ. Потом, конечно, взяли сто баксов. Да он бы на месте двести дал — такая ночь сорвалась! А теперь вот дочь!

Крыщук сел в кресло, рванул узел галстука, но он не ослаб, а наоборот, затянулся еще туже. Пал Палыч дергал и дергал за галстук, но что-то заело.

— Кто он? — прохрипел Крыщук.

— Налоговый инспектор.

Час от часу не легче! И это его дочь! Спать с налоговиками! Может, она и сментами любовь крутит? С гаишниками, например?

— Не переживай, папа, — погладила его по плечу Илона, — Филипп просто нервничает: у него какое-то дело срывается. Он в него все деньги фирмы вложил, из дома все вытащил, квартиру заложил…

— Квартиру!! — оторопел Крыщук, — да как он смел!

Надо срочно лететь к старшему Кухарскому, брать его за жабры и тащить в офис Филиппа. Как он мог закладывать чужое имущество, когда компания процветает? У «Три «К»-траст» собственного капитала больше тридцати миллионов да привлеченных средств не меньше, а он квартиру под залог, как последний нищий!

Филипп все объяснил. Рассказал, как вернул деньги Шарманщикова, как предложил выгодный контракт на поставку вина и как машины, отправленные в Москву, пропали по дороге. Крыщук даже про дочкин зуб забыл.

— А хуже всего, — вздохнул Филипп, — что в долг взял у одного карманного банка, они уже требуют вернуть.

Всей правды он решил пока не говорить; по крайней мере, то, что карманный банчок принадлежит Васе Толстому. Сообщил только, что сумма приличная; конечно, он отдаст ее, но сейчас возможности нет. Но Пал Палыча интересовало, как видно, что-то другое.

— Филипп, — строго сказал он, — со своими делами сам разбирайся, если не сможешь — я помогу, но бить Илону и не думай больше. Никто тебе не изменял, она у подружки переночевала, чтобы тебя позлить, а ты сразу руки в ход пускаешь — можно подумать, что сам — святой. Забыл, поди, сколько стоило от тебя ту бабенку отцепить? Ей ты зубы не выбивал, а у меня помощи попросил: давайте, мол, упакуем ее на пару лет!

Крыщук немного успокоился, он был даже доволен собой: здорово он придумал насчет подруги. Филипп, кажется, поверил. По крайней мере, не спорит, молчит и смотрит виновато.

— Большая сумма долга? — спросил Пал Палыч.

Зять кивнул.

— Ладно, — улыбнулся Крыщук, — не бери в голову — разберемся! Если ты должен банку маленькую сумму, то это твоя проблема, а если большую, то это — проблема банка.

На самом деле он думал о другом: прибытие в город президента известной нефтяной компании меняет все. Знатный нефтяник прилетел сюда не просто так — вся страна уже знает, что на Балтике будет строиться новый терминал и какая компания будет его владельцем. То, что ее владелец и управляющий в ближайшее время будет заключать контракты на поставку магистральных труб, на строительство причальных стенок, портовых сооружений, дорог, поселка для работников и многого другого — само собой разумеющееся. Зачем искать фирмы, обращаться к незнакомым людям, когда есть Пал Палыч Крыщук, Антон Борисович Кухарский и его сын, есть связи, фирмы, финансовая компания, кстати, которая под такой контракт возьмет любой кредит в западном банке. Так что, какой бы долг не был у зятя, через месяц, максимум полтора он отдаст его, смеясь. Главное, чтобы Филипп помирился с женой, а все остальное уже мелочи.

«Старый дурак, — подумал Филипп, глядя в окно на отъезжающий автомобиль тестя, — неужели он думает, что я вернусь к его корове, которая к тому же еще вздумала бодаться. Сейчас можно наплевать на любой долг, можно даже еще где-нибудь перехватить — очень скоро верну любую сумму с любыми процентами.»

Кухарский закрыл глаза, представил красавицу-итальянку и улыбнулся. Она приехала, примчалась сюда, как он и предполагал, сняла особнячок и теперь, наверное, ищет повода, чтобы встретиться с ним. Он сам явится к ней, нагрянет, как летняя гроза, приносящая облегчение после духоты. Он придет, чтобы остаться навсегда, будет обнимать красавицу одной рукой, а другой ворочать ее миллиардами. Сколько их у нее? Два, три…? Он так их крутанет! Двадцать процентов ежемесячной прибыли — это уже пятьсот миллионов, за год увеличит ее состояние более чем вдвое. А почему только ее состояние — оно будет их общим. Пожалуй, честнее будет оставить деньги жены на ее счетах, а всю прибыль переводить ему — это будет законно и честно.

Филипп закрыл глаза, представил: огромный замок на берегу Средиземного моря, слуги в ливреях, картины на стенах, разные там Рубенсы и Тицианы. А в спальной, в их просторной спальной с выходом на балкон всегда будет пахнуть морем. А над изголовьем огромной кровати с балдахином висеть будет картина Энгра «Одалиска» или его же «Турецкие бани». Лучше, конечно, прикупить на каком-нибудь аукционе «НЮшек» Модильяни и развесить их по стенам спальной. Он будет просыпаться каждое утро в объятиях молодой красавицы, целовать ее ладонь, лежащую на его груди; потом поднимется в свой роскошный кабинет, а прислуга, прижавшись спинами к стенам коридора, будет кланяться и улыбаться: «Доброе утро, синьор!» В кабинете на стенах — экраны с бегущими строками: итоги торгов на крупнейших биржах. Курсы мировых валют, индексы фондового рынка: РТС, Dow Jones, DAX и, конечно, его, Кухарского доходы за минувший день. И за ночь, разумеется, тоже.

Зачем терять время? Надо срочно мчаться к ней. Ворваться, смущенно улыбнуться, признаться в любви, махнуть рукой, развернуться, кинуться к двери, а если она не остановит его радостным вскриком, то самому подбежать, упасть возле ее ног, обнять и поцеловать ее колени. Колени — это крайне важно, какая женщина устоит!

Пожилой человек подошел к Анне и представился:

— Радецкий.

— Как? — растерялась она.

— Радецкий Алексей Федорович.

Он, вероятно, считал, что его и так все должны были знать. К тому же, наверняка Бушуев объяснил этой девушке, для чего к ней придет руководитель нефтяной компании. Но Тамерлан Федорович лишь руками развел — извини, друг. Сорвал с важных переговоров, говорил «Бросай все и срочно подъезжай!» А теперь стоит и улыбается. Что с того, что эта девочка — дочь Константина Ивановича? Неужели он всерьез думает, будто с ней можно вести дела?

— Простите, но моя двоюродная бабушка — тоже Радецкая.

— Насколько мне известно, родственников у меня нет.

— Она — Радецкая по мужу, — объяснила Аня, — а вообще, она родная тетка моего отца — Константина Ивановича Барятинского, который Вам известен как Шарманщиков и как Папа Карло.

— Рад был бы оказаться Вашим родственником, но…

Аня оглянулась на Бушуева, а тот зачем-то подмигнул ей.

— Муж тетки — Николай Ильич. Он — правнук Федора Федоровича Радецкого…

— Командующего южной армией в балканской войне, — удивленно продолжил президент нефтяной компании, — выходит, что мы с Вами и в самом деле состоим в родстве. Только мне говорили: все родственники отца погибли еще во время гражданской войны. Мать рассказывала, а отца я вообще не помню. Какие-то весьма смутные воспоминания, но ни лица, ни каких-либо подробностей. Его в тридцать седьмом арестовали прямо в поезде. Была обычная проверка документов, искали диверсантов и вредителей. Люди в форме едва взяли документы:

— Ага, — говорят, — Радецкий. Следуйте за нами. Мы проверим, не из тех ли ты Радецких, что генералами у царей служили.

Мать взяла меня на руки, сестра пошла следом. Отец говорит: не переживай — сейчас все выяснят и меня отпустят очень скоро. Даже на поезд не опоздаем.

Но его завели в какую-то комнатенку, закрыли дверь и начали допрашивать. А в коридоре все слышно было. Но мама все равно ничего не понимала.

— Давно ли Вы засланы в СССР австрийской разведкой?

— Какое задание получено Вами от австрийского генерального штаба?

— На каких объектах промышленности Вы должны организовать диверсии?..

— Что за чушь? — удивился отец.

А следователь как заорет:

— Я закончил гимназию в Праге! Австрийцев за версту носом чую! Ты — потомок Радецкого, душителя свободы итальянского народа и ответишь за все его преступления!!!

Ахинею какую-то несет следователь, но тогда это было страшно. Мама заплакала, и я — пятилетний заорал тоже.

— С бабушкой в Италии тоже местные аристократы не хотели общаться, считали, что она имеет какое-то отношение к графу Иозефу Радецкому — начальнику австрийского генерального штаба, который в середине девятнадцатого века одержал несколько побед над итальянской армией, — объяснила Анна.

— Ну а мы-то здесь при чем? — вздохнул Алексей Федорович. — Впрочем, в те времена могли арестовать без всякого повода. Отца задержали, и пока мама ходила упрашивать милицейское начальство, кто-то украл наши вещи и продукты, взятые в дорогу. Денег, вероятно, у нас не было или же они остались у отца, но через пару дней я уже плакал от голода. И мать не выдержала. Она сидела возле двери начальника НКВД, рассчитывая, судя по всему, что тот сжалится, увидев плачущих детей, и отпустит отца, но тот каждый раз, проходя мимо, говорил:

— Проваливай отсюда, а не то хуже будет.

Перед обедом он выскочил из кабинета, дверь отворил сквозняк, и мама увидела у него на столе бутылку водки, овощи, колбасы, пару буханок хлеба. Что делать, если детей уже двое суток не кормили? Никого в коридоре не было; она зашла в комнату, взяла одну буханку, и мы пошли к станции. Возле поезда нас догнал начальник, начал избивать мою маму, какой-то человек вступился. Избили и его. Я этого ничего не помню. Потом уже рассказала сестра. А у меня в памяти лишь осталась дорога, по которой мы спешим вслед какой-то подводе. На ней двое милиционеров и мальчик — мой ровесник. Он смотрит на меня, а я на него, словно мы пытаемся запомнить друг друга.

— Это был мой отец, — негромко произнесла Аня.

Радецкий не ответил и отвернулся.

Почему-то и Бушуев смотрел в сторону. За окном потемнело, задрожали листья, и от земли взмыла к гнезду стремительная ласточка.

— Я мог бы догадаться, — произнес Алексей Федорович, — но уж больно это невероятно. Когда я впервые увидел Константина Ивановича, то его лицо показалось мне знакомым, да и он ко мне приглядывался, хотя там, где мы познакомились, ко всякому новому человеку относились с опаской. Я был буровым мастером, у меня на площадке случилась авария, погибли двое человек, виновным, естественно, признали меня, скорый суд, срок, колония. Сразу после вынесения приговора жена подала на развод, забрала сына и укатила в Москву. Через шесть лет я пытался ее найти, но узнал только, что она вышла замуж за иностранца и уехала за границу. Впрочем, ее понять можно было: выходила замуж за человека весьма обеспеченного по тем временам, который по полгода дома не бывает, а тут такое. Если бы она знала, чем закончится моя дальнейшая судьба, то, наверное, подумала бы. После освобождения я снова начал работать мастером, не потому что моей вины в той аварии не было вовсе, а потому лишь, что специалистов не хватало. Вскоре меня перевели в управление, а потом началась приватизация. Всем работникам НГДУ^[14] выдали акции, а зарплату задержали на полгода. Все понесли акции свои продавать. У меня были кое-какие накопления, акции я брал, но сколько я мог взять их? И тогда набрал номер телефона, который мне дал в свое время Константин Иванович. Долго, очень путанно объяснял, кто я такой и зачем мне нужен Шарманщиков; у меня спросили номер телефона и адрес. Через день мне позвонили. В дверь. Вошли двое молодых людей с чемоданом. Дальше прихожей идти не стали, сказали лишь: «Это Вам от Папы Карло» и удалились. Чемодан я открыл, он был полон денег. С них-то и началась моя нефтяная компания.

— А жена? — спросила Аня.

— Знаю только, что она в Штатах, сын с нею не живет — он в Европе. Теперь пытаюсь его отыскать — единственный близкий человек на всем белом свете. Был еще Константин Иванович, но…

Радецкий посмотрел на Аню:

— Теперь, слава Богу, Вы появились.

За окном сверкнула молния и сразу же громыхнула. Первые тяжелые капли дождя ударили в окна. Мир раскололся еще раз, и уже гроза швырнула на дом и на деревья парка целые потоки ливня.

В комнату вошел Саша. Посмотрел в сторону гостей, которых наверняка видел ранее, а теперь просто проверял их реакцию на знакомство с Аней. Но мужчины сидели притихшие. И тогда Саша улыбнулся:

— Там пришел некий господин Кухарский, который уверяет, что он деловой партнер Вашего дедушки.

— Пошлите господина Кухарского к деловому партнеру его бабушки!

Глава седьмая

Вася Толстый нагрянул совершенно неожиданно. Тихо подкатил к офису и в тот самый момент, когда Филипп выходил из него, решив некоторое время не появляться на людях. Хотя ни в какое подполье он не собирался и за границу убегать тоже. Зачем, когда заграница — вот она — в особняке на Каменном острове. Кухарский дважды пытался прорваться к графине Оливетти, но ему отвечали что-то невразумительное: мол, она принять не может, у госпожи графини важные деловые встречи. Филипп, еле сдерживаясь от злости, улыбался, уверял, что он тоже деловой партнер, но охранники отвечали ему в переговорное устройство:

— Указаний на Ваш счет никаких нет.

Кухарский косился на видеоглазок камеры наблюдения, но тем, кто разглядывал его на экранах своих мониторов, не было никакого дела до страдальческого лица Филиппа.

Во второй раз все же приняли записку, которую он настрочил на листке, вырванном из ежедневника:

«Госпожа графиня, Вы могли видеть меня в Париже. Отель «Шератон», если помните. А я не могу забыть наших случайных встреч. Умоляю, уделите мне пять минут, две — хотя бы одну: я просто хочу снять груз с души, сказать Вам всего три слова, а потом бросить сердце к Вашим ногам.

Филипп А. Кухарски»

По-английски это звучало, конечно же, интересней. Да и почерк у Филиппа получился очень красивый, хотя и несколько взволнованный.

Но ответа не было даже на словах, не говоря уже о каком-нибудь, пусть самом маленьком — в одну строчку послании. Надо действовать еще решительнее, и потому Кухарский решил поставить «мерседес» у стальных ворот резиденции и ждать. Ждать, когда она заметит его или когда охрана будет требовать убраться, а он упрется, ему будут крутить руки, а он крикнет по-итальянски: «Ти амо!»

Филипп вышел из офиса, а тут так некстати подкатил Вася Толстый. Двое бритоголовых молодцев с холодными глазами выросли словно из-под земли:

— Садись в машину!

Куда деваться? И Кухарский пролез в открытую перед ним дверь автомобиля.

— Ну че, Филя, — прохрипел Вася Толстый, — кинуть меня решил?

— Да я…, — хотел было возразить Кухарский, пытаясь изобразить честный взгляд и посмотреть в лицо огромного человека, но смутился.

Нет, на самом деле он испугался.

— Ты че, Пятачок Винипушный, — придвинулся к нему Вася, — за лоха меня держишь или думаешь, что я типа такой сладкий, что…?

Филипп вскинул руку и взглянул на часы.

— Ты че, рожа свинячья, деловой что ли?

Кухарский даже не вздрогнул: кто он такой, этот бандит, чтобы его бояться? Он может вопить сколько угодно, но сегодня же Пал Палыч позвонит кому следует: ведь есть же, в конце концов, милиция, есть люди в бронежилетах, в касках, а главное, с автоматами в руках.

— Я как раз еду решать вопросы по поводу отдачи Вам долга. Через пару недель я получу кредит и тогда рассчитаюсь с процентами. Но может через двадцать дней. Это крайний срок.

Кухарский снова поглядел на свои часы.

— Какие две недели? — заорал Вася Толстый.

Но тут же замолчал, глядя на запястье, вернее, на часы Кухарского.

— Где котлы брал?

— Что? — не понял Филипп. — А, Вы о часах. Во Франции купил.

— Только не надо мне мозги парить, — прошипел Толстый, — это мои котлы. Сымай и покажи мне номер — должен заканчиваться на три шестерки. Ты же у меня их спер!

Спина у Кухарского похолодела — номер часов он знал хорошо.

— И ручка «Паркер» моя! — заорал огромный человек, хватая Филиппа за нагрудный карман. — Да если б ты у меня пуговицу с пиджака увел, я бы тебя и тогда урыл, а ты, рожа поросячья, мои любимые вещи на себе таскаешь?

— Их мне Папа Карло на свадьбу подарил! — соврал Филипп.

Это объяснение, казалось, удовлетворило Васю Толстого. Но не успокоило.

— Нету больше Папы Карло, — ухмыльнулся он, — так что гони мои вещички обратно!

Кухарский снял золотые часы, вынул ручку из кармана и отдал огромному человеку.

— Еще ключи от «мерса», — произнес тот, подставляя ладонь размером с носовой платок. — Пешком теперь ходить будешь!

Пал Палыч ничего не мог понять: старый знакомый не захотел даже встретиться. Конечно, президент нефтяной компании — человек занятой, но ведь Крыщук сразу сказал, что может оказаться полезным, — у него и строительные мощности, и финансовые средства в необходимом количестве.

— Ничего уже не требуется, — ответил нефтяник, — нашелся хороший западный подрядчик и кредит мне беспроцентный в Италии предоставили.

— Что? — возмутился Пал Палыч, — разве эти иностранцы еще не всю Россию скупили? Разворуют, разграбят, а что взамен? Ихними «сникерсами» народ не накормишь. В стране у нас безработица, а Вы, уважаемый, создаете новые рабочие места в Европе.

Крыщук говорил жестко, зная, что нефтяник поймет его горькую иронию. Но тот спокойно ответил, мол, ничего я не создаю, только технику беру на Западе и деньги, а трудиться будут исключительно наши специалисты.

— Может, и я на что сгожусь? — весело поинтересовался Пал Палыч.

— Вряд ли, — отозвался нефтяник, — Вы же специалист по партийному контролю, а мы не коммунизм собираемся строить, а всего-навсего нефтяной терминал.

И замолчал. Понимая, что сейчас разговор может закончиться, Крыщук перешел ко второму немаловажному вопросу:

— Алексей Федорович, у меня к Вам личная просьба. На моего зятя, как теперь принято выражаться, бандиты наехали. Требуют денег с его компании. Зять мой — очень толковый парень, руководитель крупной финансовой компании, цену себе знает…

— Если человек знает себе цену, — перебил Радецкий, — значит, его уже не раз покупали.

— Поймите, — еле сдерживаясь, чтобы не выругаться, продолжил Пал Палыч, — я бы сам с бандитами разобрался, но подозреваю, что они связаны с правоохранительными органами. Только наврежу. А у Вас собственная мощная охранная структура, которая, как мне известно, решает вопросы на всех уровнях. Сегодня Вы поможете мне, а завтра я Вам. Ведь всякое бывает в жизни.

— Все самое плохое в моей жизни уже было…

— Не зарекайтесь, — перебил Крыщук, — а что будет с Вами, если вдруг к власти опять придут коммунисты. Представьте себе: национализация, показательные суды над олигархами…

— А чего мне бояться: нищим я уже был всю свою сознательную жизнь, в тюрьме сидел. А коммунисты и сами не хотят приходить к власти, потому что больше всего боятся национализации. Коммунистическая партия имеет пакет акций даже моей компании, и главные наши марксисты-ленинцы получают дивиденды, которые тратят отнюдь не на партийные нужды…

— А если к руководству в партии придут честные, инициативные люди и они захватят власть в стране, когда начнутся репрессии, то я мог бы замолвить за Вас словечко…

Но Алексей Федорович лишь рассмеялся в ответ:

— Это уже похоже на шантаж. Инициативные и честные, говорите? Смею Вас уверить, что честные люди в революцию не ходят, а тем более не занимаются репрессиями. В свое время понятием «революция» заменили понятие «справедливость», потому что под революционными лозунгами проще украсть, чем честно заработать. Прощайте!

Радецкий повесил трубку, а Пал Палыч все-таки выругался. Ему вдруг так захотелось, чтобы сейчас за окном пальнула какая-нибудь «Аврора», чтобы народ под красными флагами пошел свергать ненавистный режим, чтобы всех олигархов без суда и следствия к стенке, с обязательной полной конфискацией всего имущества. Так Крыщуку захотелось услышать за окном революционные песни, что случись сейчас такое, он бы не мешкая пожертвовал две тысячи долларов на строительство баррикады. Или полторы.

— Кто это был? — спросила Аня.

— Один шантажист, — ответил Радецкий, — двадцать лет назад он, будучи секретарем парткома НГДУ, исключил меня из партии, чтобы под суд отдали не коммуниста, а рядового члена общества. Десять лет назад он примчался приватизировать родное предприятие с подложными банковскими гарантиями, а когда понял, что опоздал, угрожал мне своими бандитскими связями. Забудем о нем. На чем мы остановились?

— Вы сказали, что пытались найти сына в Европе.

— Да, — кивнул головой Радецкий, — детективы из сыскного агентства разыскали его в Париже, даже прислали мне несколько фотографий. Я уже билет заказал туда, а он опять пропал. А я увеличил снимки, вставил в рамочки и по всей московской квартире развесил, хожу и смотрю на них постоянно — вроде как и не один живу. Даже жене бывшей позвонил в Калифорнию, оставил свой телефон и сказал, что если сын с ней свяжется, пусть передаст мою просьбу позвонить отцу.

— Какой сын? — удивилась она и на шепот перешла, — у меня в американском паспорте указан возраст — тридцать шесть лет. Как я объясню мужу, что у меня есть двадцатидевятилетний сын?

Она, оказывается, уже троих американских мужей сменила, становясь с каждым разом все богаче и моложе. Говорит даже с акцентом: все «йес» да «йес», но чаще «ноу». Спросила, когда я на пенсию выхожу.

— Я уже пенсионер, — отвечаю, — но тружусь по-прежнему.

— Все нефть качаешь?

— Качаю, — соглашаюсь я.

— Значит, совсем плохо у тебя с финансами, но у меня тоже ничего нет. Так что не проси. И сына просьбами не одолевай. Зачем ему нищий отец? Он и сам небогато живет. А ведь такой талантливый. Не будешь денег у него просить?

— Ноу, — сказал я.

— Ну ладно, — обрадовалась жена, — а я ему, уж так и быть, передам, что отец его — неудачник и нищий. Согласен?

— Йес!

А что с дурочкой разговаривать. В свое время в Москву в отпуск приехал. Денег полные карманы, а на что их тратить, если я непьющий. Приятель в Сибири дал московский телефон своей двоюродной сестры. Позвонил туда как-то, потом заехал с цветами, шампанским, тортом. А там замученная жизнью медсестра и комнатка в коммуналке на двоих с дочерью. Девочке восемнадцать лет, я вдвое старше. Но пригласил ее вместе с мамой в театр. Будущая теща отказалась сразу, а мы пару недель гуляли: театр, в концерты всякие. Но потом как-то зашли мы в ресторан, а ей там так понравилось — никогда в жизни не была. Так и обходили все подряд: «Прага», «Националь», «Арбат»… Однажды проводил ее до дому, расстался как обычно, а она как обхватила меня за шею:

— Алексей Федорович, миленький, я люблю Вас! Женитесь на мне быстренько!

Свадьбу сыграли в «Праге». Утром очнулся на маленьком диванчике в коммуналке. «Дурак ты дурак! — говорю, — зачем тебе это?»

И смотрю на это маленькое и хитрое, которое под утро ело в постели шоколад, а теперь коричневые пузыри на подушке. Но теперь не жалею, уже почти тридцать лет счастлив оттого, что так случилось. Есть сын, с которым обязательно вскоре встретимся. Детективы мои подозревают, что он в Россию уехал. А раз так, то мы уже не разминемся.

— Что такое? — перебил сам себя Радецкий, — что за вопли за окном?

Он прислушался, и Аня усмехнулась, когда из-за бетонного забора донеслось в дом: «Ти амо!»

Отвернулась, чтобы скрыть раздражение, и махнула рукой:

— Это один шантажист третий день подряд мне в любви признается.

Григоров посмотрел на себя в зеркало и остался доволен: погоны полковника смотрелись просто замечательно, а главное, они очень шли ему. Так, впрочем, и должно было быть. А сколько времени он сам шел к ним? Года не прошло, как его перевели в городское управление, повысили в звании, но третью звезду можно было ждать до пенсии, а вот нате — мир не без добрых людей: главное точно знать, с кем надо водки выпить, а кому в долг без отдачи дать. Попросит бизнесмен офис конкуренту разгромить — бойцы ворвутся.

— На пол! Всем лежать!!

Парочку-другую компьютеров разнесут, а потом скажут, что террористов искали. Пусть попробует потом бизнесмен жалобу накатать — тут же налоговая полиция нагрянет, все опечатает, изымет документы, письмо в банк направит, чтобы приостановить все расчеты, кроме обязательных платежей в бюджет. А кому за это особое спасибо? Григорову! Помог однажды некоему гражданину Крыщуку, а он потом, в свою очередь, встретив приятеля, сказал тому, что, мол, в Питере есть надежный и преданный человек, готовый любую га…, пардон — любую услугу оказать. А приятель тот в управлении кадров министерства, между прочим. Понял все правильно и сообщил тоже, между прочим, что скоро в Москве должность генеральская освободится, желающих, правда, много, но можно попытаться поставить на нее молодого и энергичного полковника, если, конечно, он будет особенно предан, а размеры преданности пусть определит сам. Крыщук организовал встречу, Григоров на сутки смотался в Москву, пятьдесят тысяч долларов с собой прихватил. С кадровиком встретился, портфельчик ему передал — примите, мол, сувенир из Северной столицы и не стал больше задерживать занятого человека.

Тот через недельку сам позвонил:

— Готовьте дырочку для звездочки. Кстати, Вам, видимо, придется скоро искать себе замену — может статься, что придется вам перебраться в Москву. В ближайшее время Вас вызовут на собеседование: не забудьте небольшой сувенирчик захватить, раза в два меньше, чем в прошлый раз.

Деньги, конечно, имелись, но отдавать их жалко — не даром ведь достались. И тогда Григоров позвонил Крыщуку.

— Пал Палыч, покидаю я родной город. В Москву меня забирают, генеральскую должность предлагают. Так что скоро смогу оказывать Вам более существенную помощь.

Крыщук, конечно, уже от своего приятеля имел кое-какую информацию, но прикинулся обрадованным и даже спросил:

— Может, Вам от меня какая-нибудь помощь нужна?

— Лично от Вас, Пал Палыч, ничего, но вот если бы мне какой-нибудь банк ссуду дал: тысяч тридцать-тридцать пять. Не рублей, разумеется. Сами понимаете, переезд в столицу, обустройство, непредвиденные расходы, то да се.

— Конечно, помогу, — обрадовался Пал Палыч, — зять управляет финансовой компанией. Он обязательно поможет, если я попрошу его. Позвоните через пару дней.

Григоров позвонил через три и, услышав взволнованный голос Пал Палыча, сам встревожился:

— Что случилось?

— У Филиппа неприятности: наехали бандиты. Он только что заключил выгодную сделку на поставку в Россию большой партии вина. Вино пришло, а по дороге в Москву все пять фур растворились.

— На большую сумму?

— На сорок миллионов долларов. Элитные сорта для лучших ресторанов и клубов столицы.

— Ого! — поразился величине суммы Григоров.

— И тут же бандиты на него наехали. Вот если бы Вы, товарищ полковник, помогли от этих наглецов избавиться, то финансовая компания предоставила бы Вам бессрочный и беспроцентный кредит в пятьдесят тысяч.

— Сто! — твердо произнес Григоров.

— Договорились, — тут же согласился Крыщук. — Люди какого-то Васи Толстого наехали.

Товарищ полковник еле сдержался, чтобы не расхохотаться: ну, Васька — подлец! Ну пройдоха! Московскую трассу именно он и держал, контролируя каждый километр: заправки, придорожные гостиницы и даже посты ГАИ. Угнал фуры с вином, а потом еще на владельца его наехал.

— Я решу вопрос, — пообещал Григоров, — дело очень сложное, но я обещаю, что все будет в лучшем виде. Вам повезло, что ко мне обратились: только я и смогу помочь. Придется, правда, задействовать огромное количество сотрудников, но это уже моя головная боль. Вернем Вам вино…

Зря, конечно, он проговорился, но слово не воробей, хотя и не синица в руках.

— Даже так! — удивился Пал Палыч, — и за сколько?

— За десять процентов от контрактной стоимости. Я, конечно, ни копейки за это не получу.

— Мы решим этот вопрос в рабочем порядке, — поспешил намекнуть Крыщук, — только Вы уж постарайтесь.

А чего стараться: Вася Толстый только для бандитов авторитет, а для Григорова он просто Васька Никифоров — его информатор. Сколотил свою банду, бомбил ларечников, а когда какая-то другая группировка предъявляла права на территорию или пыталась крышевать несчастных торговцев, Васька забивал стрелку и сдавал конкурентов Григорову. Но стучал Толстый и на друзей: кто-то не хотел Никифорова бугром считать, кто-то требовал долю увеличить, а на некоторых просто так — зато приезжал потом в отделение и вытаскивал из обезьянника на глазах своих пацанов. Как не уважать такого авторитетного человека! И пошли под него бригады наперсточников и лохотронщиков, трясуны ларечников и выбивалы долгов. Потом фирмочки и фирмы, некоторые из них смогли даже раскрутиться, к удивлению самого Толстого. Он был жаден и ничуть не изменился, когда стал богат. Но больше денег — больше и уважения. Только для Григорова он по-прежнему Васька, который теперь боится больше, чем когда-либо того, что братва узнает о его стукачестве. Он бы и Григорова заказал, но знает, что грохни кто майора, личные карточки на осведомителей, которые тот хранит в своем сейфе, сразу же попадут в руки следователя, который доложит начальству о том, что один самый авторитетный бандит в городе работал на ментов. А потом уже начнут шантажировать или просто сольют информацию кому следует. Нет, Вася Толстый не хотел этого, он даже предупредил всех своих: майора не трогайте — это мой мент. Ну а теперь, когда Григоров стал полковником, Ваське даже завидуют коллеги — во Толстый дает: полкана прикормил!

— Васек, ты где бегаешь? — ласково спросил в трубку Григоров.

— От кого мне бегать, — осторожно переспросил Толстый, — от тебя, что ли?

— Очень ты смелый, как я погляжу, — шепотом и с расстановочкой произнес Григоров, а потом уже решительно, — встречаться надо и немедленно. Ты где?

— В бане.

— На Подьяческой? — уточнил полковник, — я через полчасика подгребу, а ты своих гоблинов отошли куда-нибудь: они ведь все равно мыться не любят.

— Начальник, — постарался удержать Григорова Вася, а заодно чтобы те, кто находился рядом, услышали, — тут базар был, будто тебя в Москву генералом переводят.

— Увидимся, поговорим!

И добавил:

— По душам!

Сауна у Васи Толстого была самого высокого разряда. Дело, разумеется, не в самой сауне или русской парной, бассейне или солярии — здесь были еще холл с камином, с кожаными креслами, тренажерный зал и комнатка с огромной кроватью и барной стойкой.

Гоблины сидели в двух внедорожниках и резались в карты. Металлическую дверь бани отворила девушка лет пятнадцати на вид, но Григоров видел ее раньше и знал, что ей уже почти тридцать и больше половины своей жизни она тусовалась по баням. Принимая во внимание огромный опыт, Вася поручил ей заведование своей сауной, и та ни разу не разочаровала его. Звали ее Лола Обмылок.

— Иди в машине с пацанами посиди! — приказал Григоров и пошел на звук работающего телевизора.

Вася, развалившись в кресле, смотрел на экран, где рыдали мексиканцы и мексиканки всех возрастов.

— Во! — сказал авторитет, показывая на экран жирным пальцем, — двести серий посмотрел, а прошлую не видел, и теперь ничего не понятно. О чем у них базар? Терки идут, а я въехать не могу, кто кого на бабки опустил? Думал, вон тот мужик не при делах, потому что он вроде как контуженный — двадцать лет назад с лошади упал, а лошадь на самом краю обрыва стояла, и он почти сто метров пролетел, пока кумполом о скалу не шмякнулся. Он почти все серии был типа глухонемого и без памяти, а теперь выходит, что он специально все замутил и запутку устроил, чтобы десять лимонов песо заныкать. А сейчас смотри, как шпарит: «Какие десять миллионов песо?» Да его на паяльник посадить, мигом эти песо из него посыпятся. А то трындит все: «Какие десять миллионов?»

— А ты сам куда вино заныкал? — спросил Григоров.

— Там в баре стоит, — кивнул головой в сторону двери потайной комнаты Вася, — иди возьми сколько надо.

— Я про те пять фур, что твои люди с московской трассы увели.

Авторитет внимательно посмотрел на Григорова и почесал огромное колено.

— Не знаю ничего. А если это и мои пацаны, то я разберусь.

Но его больше интересовало другое.

— Слышь, начальник, пока в Москву не уехал, освободи моих пацанов — ни за что взяли: в кабаке одному козлу по башке настучали — у него же на роже не написано, что он академик: квасил, как обычный кандидат наук. Прикажи, чтобы пацанов отпустили, а я тебе…

Вася Толстый поднял лежащий на ковре возле кресла кейс, положил его на колени и открыл, но так, чтобы Григорову не было видно содержимое портфельчика.

— А я тебе, — повторил Толстый, — на дорожку дам десять штук, чтобы в поезде не скучно было.

Он вытащил из кейса пачку долларов и бросил на низкий стол, стоящий перед ним.

— На!

Но Григоров даже не взглянул на доллары.

— Отпущу твоих уродов и тебя в покое оставлю, ни копейки не возьму за это, но ты отцепишься от «Три «К»-траст» и забудешь навсегда, что есть такая фирма.

Огромный человек взял со стола пачку банкнот, вернул ее в кейс, закрыл его и поставил на пол.

— Шел бы, начальник. Мне эта «Триктрак» бабок немерено должна: я с них десять лимонов баксов получу — не меньше. Знаешь, сколько это в песо? Считать устанешь, сразу со своей кобылы слетишь.

— Вася, я один раз только прошу, а потом…

— Ты что, начальник, на пушку меня берешь? Я тебе не какой-то там Санчо с ранчо — контуженный паралитик от рождения. Ты меня уже достал! За десять лет пол-лимона баксов от меня получил — не меньше! Чего ты глазенками сверкаешь; еще не генерал, а смотришь как фельдмаршал. Нужны бабки — забирай то, что пока дают, и вали отсюда!

Так с Григоровым еще никто не говорил. Даже начальство в те далекие годы, когда он был молодым лейтенантом и тормозил на выходе из кабаков подвыпивших посетителей — единственный по тем временам приработок, не считая старух-цветочниц возле станции метро. Но теперь-то он без одной минуты генерал и позволить так разговаривать с собой какой-то шпане он не мог. А дурак Васька даже не догадывался, чем рискует.

— Значит так, — еле сдерживая ярость, выдавил из себя полковник, — ты оставляешь в покое «Три «К»-траст», возвращаешь фуры с вином, а я возвращаю тебе твое досье с твоими письменными показаниями. Ты понял?!

Вместо ответа Вася Толстый опять поднял кейс, сунул внутрь руку, но вытащил уже не пачку, а одну банкноту, скомкал ее. Причем, комкал долго.

— Ты не Полкан, ты Бобик! — сказал он и бросил в Григорова бумажным комком, — пшел отсюда!

Комок ударил полковника в щеку, отскочил и покатился к камину. Григоров побледнел: он ожидал чего угодно, но только не этого. Похлопал себя по боковому карману пиджака, как будто искал пачку сигарет, но потом быстро сунул руку за пазуху и выдернул оттуда пистолет. Опустил предохранитель.

— Дурак ты, Васька!

Вскинул руку и сразу выстрелил.

— Ох ты! — удивился огромный человек, поднимаясь.

Из раны под ключицей пульсирующим фонтанчиком вылетала кровь.

Григоров выстрелил еще раз и еще. Вася Толстый повалился на спину, а потом на пол, переворачивая кресло.

— Сам ты — Бобик, — произнес Григоров, сплевывая на пол, а затем с удивлением посмотрел на выставленную вперед дрожащую руку.

Он обогнул стол и подошел к лежащему на ковре Васе. Опустил вниз пистолет, направив его на голову своего осведомителя. Попытался нажать на курок, но пальцы не слушались.

— Ты и так уже труп, — произнес Григоров, успокаивая себя самого.

Он наклонился и поднял с ковра кейс, положил его на стол, открыл. Внутри были всего две пачки долларовых банкнот, несколько пачек рублей разного достоинства, деньги россыпью и золотые часы. Сунув пистолет в боковой карман, Григоров надел часы на запястье, вытянул руку перед собой и посмотрел на них. Они блестели, но браслет был велик и потому часы съехали набок.

— «Картье», — прочитал название Григоров, закрыл кейс.

И тут заметил кровь на портфельчике. Взял со стола льняную салфетку, потер кожаный бок кейса, но только размазал кровь.

— Сам ты Бобик, — повторил полковник и направился к выходу.

Но не пройдя и трех шагов, остановился, оглянулся на дверь потайной комнаты и направился к ней.

В комнате на огромной кровати сидела девушка. На девушке была коротенькая белая маечка с надписью «Grand hotel «Hurgada», и больше на ней ничего не было. Увидев вошедшего Григорова, девушка сделала попытку натянуть маечку на живот, а когда ничего не получилось, жалобно вскрикнула:

— Ой!

— Какие люди! — развел в сторону руки Григоров, — Ирка Кочерыжка! Но ты ведь клофелинщица: как тебя Обмылок Ваське-то подсунула?

— Я на него работала, а он меня от ментов прикрывал. Ой!

Полковник с интересом ее рассматривал.

— Говорят, что у тебя татуировка на левой ягодице. Вставай, я проверю!

— Не убивайте меня, Борис Анатольевич, — взмолилась Ирка, — ну, пожалуйста.

Она всхлипнула.

— Вставай и одевайся. Поможешь убраться в той комнате.

Девушка послушно вскочила и, повернувшись к Григорову спиной, потянулась к юбочке, лежащей на тумбочке.

— В самом деле татуировка! — удивился полковник.

И, вскинув руку, выстрелил Ирке в голову.

Вернувшись в комнату с камином, Григоров положил кейс на столик, потом достал из него деньги и начал распихивать их по карманам. После чего начал нажимать кнопки на панели мобильного телефона.

— Это я, — произнес он, — срочно две группы захвата к бане на Подьяческой. В двух джипах перед входом быки Васи Толстого. А сам он только что на моих глазах застрелил свою любовницу, а я, пытаясь защитить девчонку…

Где-то хлопнула металлическая дверь, раздался топот ног. Григоров выхватил пистолет, но в комнату ворвались люди в бронежилетах и масках.

— Ну слава богу! — вздохнул Борис Анатольевич, опуская пистолет в боковой карман, — быстро же вы, однако!

Тут он понял, что эти люди не могли появиться так внезапно, и когда к нему подошел человек в гражданском костюме, поверх пиджака которого был надет бронежилет, отшатнулся. Человек выдернул из его кармана пистолет и сказал:

— Без глупостей, Григоров. Вы арестованы.

Только сейчас он вспомнил этого человека. Это был полковник из Управления собственной безопасности. Даже фамилия его крутилась на языке, но никак не могла вспомниться.

— Ты… Вы… По какому праву? Я здесь по оперативной наводке. То есть по разработке…

Появился еще один человек в костюме, и его лицо показалось знакомым.

— В чем дело, мужики? — сделал удивленное лицо Григоров.

Когда на его запястья накинули наручники и раздался щелчок, он вдруг попытался вырваться, но его крепко держали за локти.

— Зачем браслеты? — закричал полковник, — вы что, мужики?

Молодые парни в бронежилетах и касках отвернулись и смотрели в стороны.

— Посмотри в той комнате, — сказал один из офицеров Управления собственной безопасности другому, — там у Толстого видеомагнитофон, куда поступало изображение с камер наблюдения за всеми комнатами. Вынь кассету и ничего больше не трогай.

— Что? — прошептал Григоров.

Ноги подогнулись, и он опустился на стол, на пятна не успевшей засохнуть крови.

Прошел месяц, в течение которого Илона успела вставить зуб, развестись и переехать к родителям. Подаренная отцом квартира была опечатана судебным приставом. Было обидно, а то, что подобное случилось и с квартирой родителей Филиппа, успокаивало мало. Старший Кухарский все-таки сохранил свою фирму, хотя и пришлось опять начинать с нуля — все средства предприятия были списаны по претензиям кредиторов за выставленную гарантию, подтверждающую платежеспособность «Три «К»-траст». Кухарским пришлось переехать в небольшую однокомнатную квартирку на окраине, где они переживали за сына, против которого было возбуждено дело о мошенничестве. Но потом часть долга кредиторы простили, а остаток оплатила одна известная итальянская фирма. На это Филипп, конечно же, не рассчитывал, и когда к нему приехал молодой человек с предложением решить все проблемы, правда, с некоторым условием, бывший президент «Три «К»-траст» заплакал и с трудом выдавил:

— Саша, я на все согласен.

Условие было необременительным, даже наоборот, выгодным в некотором отношении — Филиппу предоставили жилье и работу. Квартиру ему, конечно, не выделили, а только комнату в квартире. На окраине, с видом на железную дорогу. Но зато соседей было немного — всего двое: супружеская пара Борис и Виолетта. И родители жили неподалеку, и работа рядом — Филипп заведует теперь пунктом приема стеклотары. Он и приемщик, и грузчик, но не унывает, иногда веселит постоянных клиентов, рассказывая, что был прежде банкиром и валютным миллионером. Все смеются, а остроумный приемщик тоже пытается улыбнуться, но ничего у него не получается — рот кривится, а глаз начинает дергаться. Красное вино Филипп на дух не переносит и пьет только водку. Все потихоньку начало утрясаться, и у Кухарского-младшего проснулся даже интерес к жизни. Однажды Борис застукал на кухне Виолетту, целующуюся с соседом; хотел возмутиться, но сказал только:

— А ну вас!

И пошел в свою комнату спать.

Вздрогнул он только один раз, когда на кухне молодой приемщик стеклотары с каким-то остервенением крикнул:

— Ти амо!

И повторил, но уже тихо, но со злобной тоской:

— Ти амо!

Белый мерседес «Майбах» тридцать восьмого года выпуска пересек Невский проспект и не спеша катил вдоль набережной канала Грибоедова, направляясь к Храму Вознесения Христова, называемому в народе просто Спасом-на-Крови. Прохожие с интересом смотрели на красные покрышки колес, а некоторым счастливцам удавалось даже разглядеть за стеклом красивую светловолосую иностранку-миллионершу; конечно, миллионершу, ведь откуда у простых людей такие машины?

— Шумахер, может, ты знаешь, куда Саша отправился? — спросил Алексей Федорович.

Но водитель ничего не ответил, только покачал головой.

— Он пришел ко мне со спортивной сумкой, — уже в который раз рассказывала Анна, — говорит, что попрощаться. Я спрашиваю: «Куда собрался?» А он только плечами пожал. «Не пропадай!» — говорю.

А Саша улыбнулся, поцеловал меня и рукой махнул:

— Не пропаду!

— Что с ним может случиться? — не выдержал Шумахер, — вернется.

И тут же перевел разговор на другую тему:

— Анна Константиновна, а правда, что Вы производство автомобилей в России открываете?

— Пока только сборочное, а потом наверняка и собственные машины будем делать. Завтра прилетит мой старинный приятель: он будет директором, а ты, если хочешь…

— Водителем-испытателем, — обрадовался Шумахер.

Но Денис должен был прилететь не один. Старую графиню не пришлось уговаривать. Она сама выбрала авиатранспорт, сказав, что самолетом получитсябыстрее, чем на подводе.

— Удивительно, — вздохнул Радецкий, — до сих пор не могу поверить, что она моя тетка, пусть не по крови, но все же. Выходит, что мы с Константином Ивановичем были родственниками, а познакомились в тюрьме.

— Все мы в России родственники, — вздохнула Аня, — и все когда-то жили в тюрьме, хотя и по обе стороны решетки.

Автомобиль остановился в десяти метрах от рядов, где продавали матрешек и самовары. Чуть поодаль художник выставил свои картины, надеясь, что иностранцы, высыпавшие из двух подъехавших экскурсионных автобусов, что-нибудь приобретут. Молоденькая девушка-гид стояла возле открытой двери одного из автобусов и курила, поглядывая на «Майбах»:

— Когда-то и я водила группы по городу, — улыбнулась Аня, — сюда приезжала часто, и многие художники уже узнавали меня, здоровались, пытались познакомиться.

Но Радецкий не слушал ее.

— Анечка, я наверное с ума скоро сойду. Мне везде сын мерещится. Вон тот бородатый, что с краешку пристроился, мне кажется вылитым Андреем.

Анна открыла дверь и вышла из автомобиля. Иностранцы расступились, пропуская ее. Девушка подошла к бородатому художнику, который внимательно изучал купола Собора. Подошла и спросила:

— Ну как, удалось сегодня что-нибудь продать?

— Как обычно, — ответил машинально по-французски Андрэ.

А потом улыбнулся и сказал по-русски:

— Нет.

Аня схватила его за локоть и потянула к машине:

— Пойдем: тебя отец ждет.

ЭПИЛОГ

Лосиха шла по хрупкому льду, а за ней бежал ее детеныш. Впереди не было ничего, кроме голубого пятна, поросшего соснами острова. Лосенок устал, тонкие ноги его подгибались и скользили, иногда он останавливался и отставал, но мать возвращалась и подталкивала его мордой к острову. Но когда уже были различимы черные верхушки сосен, лед стал трескаться и ломаться. Лосиха рванула, пытаясь побыстрее уйти от опасного места, но, не сделав и десятка шагов, провалилась в воду. Она выбросила на лед передние ноги и попыталась выбраться, но это ей не удавалось. Тонкий лед не мог выдержать ее тела, она проваливалась снова и снова и все равно стремилась к острову. Лосенок подбегал к ней, но мать подталкивала его мордой, стараясь не подпустить к полынье. Она приближалась к берегу, оставляя после себя полосу темной воды, в которой плавали обломки весеннего льда, и когда остров был совсем близко, силы оставили ее. Лосенок стоял у воды, где только что была мать, и дрожал от усталости и страха. Но с берега к нему шел человек, который остановился от детеныша в нескольких шагах, а потом, развернувшись, пошел к деревьям. Лосенок в последний раз посмотрел на воду. И побежал за человеком.

Жители северного побережья одного из великих российских озер, может быть, Ладоги, а может быть, Онеги, может какого-либо другого, рассказывают фантастическую историю, в которую и сами, пожалуй, не верят. Будто бы когда-то ранней весной, лишь сошел лед с озера, двое рыбаков отправились на моторке к острову, едва различимому с береговых холмов. Почему-то они решили именно там поживиться идущей на нерест щукой. До острова добрались без особого труда, вышли на берег с топорами, чтобы нарубить дров для костра, и почти сразу увидели лосенка. С криками они бросились за ним, пытаясь обойти неразумное животное и, прижав его к озеру, зарезать. Лосенок кинулся к соснам, люди за ним, и тут навстречу им вышел старик с длинными седыми волосами и белой бородой до пояса. Сначала рыбаки просто удивились: откуда он здесь взялся? Но на старике был длинный черный балахон, вроде монашеского, и тогда люди попятились, вспомнив легенду о черном монахе — вестнике смерти.

Лицо старца было темное, как лик иконы, а лет ему на вид — сто, не меньше.

— Ты чего, отец? — крикнул один.

— Чур меня! — догадался вспомнить предков другой.

А старик вдруг улыбнулся, и так кротко, что они задрожали и пот выступил у них на лбах, но не от страха, а от невыразимой тоски и жалости ко всему живому на Земле. Они бросились к воде, прыгнули в лодку и поплыли прочь от берега. А когда остров уже бледнел вдали за кормой, вдруг поняли, что не завели мотор, а гребут руками.

Несколько дней они молчали, на вопросы не отвечали ни «да», ни «нет», только головами кивали, а потом рассказали о том, что с ними произошло. Им, конечно, не поверили, а поехать к острову проверять никто не решился. И все же нашелся человек, который сказал, что несколько лет назад был на острове и тоже видел монаха. Тот, действительно, очень стар, но строит на острове храм. Валит сосны, ошкуривает стволы и даже окуривает дымом, а потом кладет сруб, без гвоздей и железных скоб — все крепит деревянными шпонами. Старик работал целый день, ни разу не присев передохнуть или поесть чего-нибудь, а наблюдатель следил за ним из кустов. Вечером монах закончил работу, прочитал молитву и пошел к берегу умываться, снял свою рясу, и наблюдатель увидел его тело, но оно было не такое, как у всех людей, а синее.

С той поры к острову никто не приближался, но откуда-то всем стало известно, что деревянный храм уже выше сосен и скоро на шатровой крыше появится крест. И что старик теперь работает не один: ему помогает высокий и плечистый молодой монах. Все окрестные девушки влюблены в него, хотя ни одна ни разу его не видела.

Вышел из печати роман Игоря Рыбинского «Поезд на Луну»

…Я поднялся и пошел по платформе, потом спустился и зашагал по залитым креозотом и соляркой шпалам, свернул на насыпь, перепрыгнул через канаву, поднялся на узкую дорогу с разбитым асфальтовым покрытием. Вскоре город закончился, несколько одноэтажных деревянных строений, окруженных старыми яблонями, потом поле, за которым виднелся далекий голубой лес и холмы, покрытые морозной дымкой. Пахло дымом и чем то знакомым, но что невозможно теперь вспомнить: речной тиной или же грибницей в хвойном лесу, соломой или хлевом, пороховой гарью или пирогами с капустой. Это было так неуловимо, но так надежно сохранено моим сознанием или реликтовой памятью прошлых моих жизней, что не было нужды вспоминать, а только дышать родным воздухом.

Я присел на бревно возле низкого забора и смотрел в сторону далеких холмов, пытаясь разглядеть что-нибудь.

— Купите вербу, — прозвучал голос за моей спиной.

Я обернулся и увидел девочку лет десяти, протягивающую мне прутики с набухшими почками. Полез в карман за деньгами и замер от сдавившего мне горло ощущения того, что я уже видел все это, был здесь когда-то и сидел так же, глядя на красоту, нас окружающую. Простой пейзаж, голая равнина, горький дым из труб покосившихся домиков, но так хотелось плакать, сознавая себя частью этого мира — простого и доброго. Униженная, обворованная, оболганная, изнасилованная моя Родина, лежит, согревая память свою сгоревшими надеждами. Отечество мое, раздавленное и растерзанное, веками прикрывавшее человечество от мировых катастроф, уже не может спасти мир от разорения души его; изможденная обжорством, лежит современная цивилизация, положив на глаза медные пятаки или серебряные доллары — неважно что, лишь бы не видеть страдания тех, кому надеяться больше не на что. Родина моя, любовь моя — букетик вербы, распустившейся в банке с водой на окне, за которым чистота и свет…

Философ, поэт, писатель, а мечтал быть художником. Начал сочинять еще в ранней молодости. В «застойные» времена удалось опубликовать только несколько подборок стихов. Пять лет назад вышла первая прозаическая книга — сборник повестей «На кого упадет звезда». Пришел успех. Издание заметили, и сборник разошелся мгновенно. Российская Национальная библиотека закупила в свой фонд несколько экземпляров книги.

Рыбинский пишет хорошим литературным языком, который так редко встречается в современных изданиях. Последние две книги — «Конкистадор» и «Летний сад в зимний период» тоже имели успех. Студия «Панорама» начала работу над сериалом по книге «Летний сад в зимний период». Об экранизации «Конкистадора» ведутся успешные переговоры с одной зарубежной медиакомпанией.

Трудно однозначно определить жанр произведений Игоря Рыбинского. Здесь плавно переплетаются детективная и любовная линии, раздумья автора о судьбах Родины и народа, настраивают читателя на философский лад. Автор хорошо знает жизнь, не боится быть сентиментальным, а порою жестким и суровым. Мы уверены, что, открыв его книгу, Вы дочитаете ее до конца и поставите рядом с Вашими любимыми изданиями.

Издательский Дом «ЗОЛОТОЕ РУНО» поздравляет всех любителей литературы с таким ярким явлением в нашей литературной жизни.

«ЗОЛОТОЕ РУНО»

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Славянка, Форносово — поселки под Петербургом, где находятся исправительно-трудовые учреждения (колонии).

(обратно)

2

Дом на воровском жаргоне — тюрьма.

(обратно)

3

Монегаск — подданный князя Монако.

(обратно)

4

Сакубона (по-зулусски) — здравствуйте.

(обратно)

5

Виндхук — столица Намибии.

(обратно)

6

Конечно, К. И. Шарманщиков не понимал французского и не говорил на нем. Но, видимо, ему была известна история, произошедшая в XIX веке в Париже в доме русского посла, когда после официального приема швейцар, подавая знатной аристократке шубу, произнес: «Ваш салоп!» Что по-французски означает: «Распутная корова».

(обратно)

7

Катка (угол. жарг.) — игра.

(обратно)

8

Финал чемпионата Европы по футболу 2000 г. Франция — Италия — 2:1.

(обратно)

9

Имеется в виду Гран-При Монако.

(обратно)

10

Mare Ligure — Лигурийское море.

(обратно)

11

Романовский хутор — ныне (с 1921 г.) г. Кропоткин.

(обратно)

12

Турин — центр итальянского автомобилестроения. Там находятся заводы концерна «Фиат».

(обратно)

13

Грапа — итальянская виноградная водка.

(обратно)

14

НГДУ — нефтегазодобывающее управление.

(обратно)

Оглавление

От автора

Часть I СТАРИЧОК С ГУБНОЙ ГАРМОШКОЙ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

Часть вторая РАЗЛУКА ТЫ, РАЗЛУКА…

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

Часть третья НАСЛЕДСТВО ПАПЫ КАРЛО

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

ЭПИЛОГ

Вышел из печати роман Игоря Рыбинского «Поезд на Луну»

*** Примечания ***