Жизнь — минуты, годы... [Юрий Васильевич Мейгеш] (fb2) читать постранично

Жизнь — минуты, годы...

СЕГОДНЯ И ВСЕГДА Литературная мозаика

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Какие пагубные страсти! Это ветры, вздувающие ветрила корабля, они его иногда топят, но без них он не может плыть.

Вольтер

ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ ШЕСТИЧ

шел с поникшей головой, заложив руки за спину, и каждому встречному могло показаться, что человек просто прогуливается, что ему никуда не надо идти, хотя в действительности было совсем не так. Нет, совсем не так!

Справа и слева — старые ветвистые деревья, меж их могучими стволами завоевывают себе место под солнцем кусты туи, тут же и молодые побеги ольхи, выбившиеся из травы и уже поднявшиеся над нею. Недавно над городом прошел дождь, и дорожка поблескивала зеркальцами лужиц. Бездельником слонялся меж деревьями ветер и для собственной потехи стряхивал на головы прохожих густую капель. Здесь — заброшенный уголок старого парка, сюда, ища уединения, приходят влюбленные и подолгу сидят на скамьях; сейчас здесь зелено-зелено, но как только просохнет, трава станет пепельной и небо тоже станет пепельным, а пока что оно голубое, с подрисованными розами белых облаков, с солнцем, с ласточками и черными гирляндами заводского дыма. Если бы удалось забросить камень в небо, то по нему, как по тихому плесу, разошлись бы волнистые круги, хлынули бы через горы и по склонам докатились бы до самого парка, по тропинкам зашумели бы ручьи, и тогда Василий Петрович разулся бы, связал бы свои полуботинки и шагал бы, перекинув их через плечо. Представив себя в таком виде, он улыбнулся, но сразу же лицо его помрачнело. Сегодня он не имел права даже улыбаться. Чтобы не думать о том, что лишало его права на это, стал размышлять о всяких пустяках.

Туфли в руке, думал он, а босые ноги, белые, как из мрамора, босые женские ножки, мрамор с прожилками… чепуха… точеные ушки, шея — отточенный штамп; ленятся искать новое, вот и штампуют… Кажется, голубая с короткими рукавами блузка… Ты меня любишь в этой блузке?.. Я тебя люблю во всякой одежде, ты во всем хороша. Ей все к лицу, особенно вышитый киптарик^[1]… Долго смущалась и затем вовсе оставила самодеятельность. Я пела только для тебя, милый, ты знаешь, что я пела только для тебя, я все делаю только для тебя. На этой скамье мы сидели, на красной, боялась, чтоб кто-нибудь не увидел, тени были длинными, луна висела над верхушкой ясеня… А теперь расплачивайся за все, дорогой Василий Петрович! Краденое счастье. Интересно, что там они решат? Уволят? Это все он, Семен Иосифович. Хочет избавиться, ему нужны сотрудники смирненькие, покладистые… Гадко, я весь дрожу. Товарищи, простите, я больше не буду… Школярщина! Школяр-переросток, допустил грубую ошибку — полюбил. Любить — воспрещено! Ты забыл? Да. Люди всегда о чем-нибудь забывают и допускают ошибки. Товарищи, я больше не буду… Но почему? Запрещено? Черта с два! Жизнь — борьба, за любовь также надо… Кто кого. Впрочем, того, кто узаконит свои действия, никто не упрекнет, что он когда-то незаконно… Я не позавтракал, булочка, кофе с молоком… Интересно, что будут говорить? Шельмец, морально разложившийся… А еще? Бабник, ловелас… Товарищи, вы представляете себе, как низко пал этот человек, как запятнал весь наш коллектив.

Из-за домов неслышно взмыл в небо самолет и, достигнув зенита, натужно заревел, угнетая своим гулом всю землю: умолкли птицы, перестал журчать ручей, беззвучно мчались по магистрали за парком машины, неслышно спадали с листьев капли. Бесшумно покачивались ветви.

Слабый одинокий голос в хоре противников, продолжал размышлять Василий Петрович… Придавят, как придавил самолет своим гулом землю… Встану один против всех. Иван Иванович, Семен Иосифович, Цецилия Федоровна, Гавриил Данилович, даже Вероника. Все! Я один против всех. Голубчик, знаешь ли ты, кто не похож на всех? Гении и глупцы, а остальные — все одинаковы.

Над горами самолет сделал полукруг и утих, на магистрали снова загрохотали машины, деревья зашелестели листвой, снова защебетали птицы. С Высокой послышался прерывистый звон колокольчика. Звонил мусорщик. В этом углу города он появлялся только после обеда, и тогда женщины выбегали из дворов, ставили на бровку тротуара ведра, горшки и тазы с мусором, а старый мерин привычно останавливался у ворот, не ожидая картавого «тпр-рр-у». Конь был очень стар и свои обязанности знал отлично. Василий Петрович повернул к скамье, стоявшей у беседки, здесь было «их место», они обнаружили эту красную скамью случайно, а потом уже приходили сюда постоянно,