Диминуэндо [Наталья Герцен] (fb2) читать постранично, страница - 19

Академик Совко утверждает, что нет и быть не может того, о чём совсем недавно заявил бывший доктор наук, а ныне выживший из ума пенсионер.

– Я ничего не заявлял. Я и доклад ещё не делал, – проговорил человек, мгновенно бледнея. Губы, осклабившись, начали подёргиваться, а на лоб высыпался бисер пота. – Ничего ведь…

– Успокойтесь, Антон Ильич, это какая-то ошибка. Я сейчас всё узнаю. – Яков Алексеевич бросился в коридор.

– Не надо, Яша, доклада не будет, – тихо прошептал сидевший. – Я понял.

Ничего не расслышавший обладатель блестящих стёкол собирался выбежать на лестницу, когда окно в комнате разлетелось вдребезги, осыпая сверкающими осколками протёртый ковёр.

– Что это?

– Камни, стало быть, – отозвался Антон Ильич, подзывая друга. – Не ходите никуда. Тщетно. Они сами позвонят.

– Я вызову милицию.

– Зачем милицию? Не нужно. Всё равно… – Пожилой человек не договорил и, сомкнув веки, повалился на бок.

– Антон Ильич, Антон Ильич, – зашептал гость, испугавшись тихого приступа.

" Скорая «и» Канарейка " прибыли одновременно.

Спрашивали Якова Алексеевича по очереди.

Потускнела оправа, погасли стёклышки, а за ними и глаза от странного удушья превратились в цвет талого снега.

– У него болело сердце?

– Да.

– Кто кидал камень?

– Не знаю.

– Может, у него в роду были инфарктники?

Плечи отвечающего взметались и опускались.

– А квартиру кто поджигал?

– Какую квартиру?

– Эту, эту, – давился от простудного кашля лейтенант, указывая на потемневшую со стороны площадки, дверь.

" Кимберлитовый труп", – вещала не до конца замазанная белой краской именная табличка.

Якову Алексеевичу стало холодно и тошно. Он спустился вслед носилкам и поглядел на зияющую дыру окна.

– Всё будет в порядке, не езжайте, места и так нет, – пробасила женщина в белом и хлопнула перед носом дверкой.

Лениво улюлюкая, карета, подмигнув крестом, скрылась за поворотом.

Что за люди приходили к Антону Ильичу накануне, Яков так и не узнал. Учёный выздоровел, но стал совсем другим, и уже не поддавался ни на какие уговоры относительно облагодетельствования нации.

– Ты, Яшенька, спрячь рукописи, не надо, чтобы они нашли. Все эти разборки ни к чему хорошему меня не привели. И тебя не приведут. Это про́клятые камни. Всё равно, что ворованные. Не суетись. А к Ясыне съезди. Простит пусть. – Состарившийся человек махал рукой, плакал в ладонь и отворачивался. – Не время.

* * *

Настал девяностый год.

Над Замоскворечьем сияло солнце. Поблёскивали купола Черниговского переулка, гулко отзывались шаги одинокого прохожего. Храмы стояли стражами, вознося копья в ослепительную синеву.

Стены, ещё белые, но с серой поволокой, уже не отталкивали взоры экскурсантов, а проглатывали их чернотой открытых пастей.

Подёрнулся горизонт облаком, и разрослось оно за считанные минуты до невероятных размеров. Черниговский замер. Насторожился и дом с колоннами, поглядев окнами на небо, вместе со всеми принялся ждать грозу.

Антон Ильич сидел в кресле. На аккуратном, на колёсиках, столе в хрустальной вазе лежали фрукты.

– Угощайтесь, Яков Алексеевич, – предложил хозяин дома.

В очки закрался луч солнца, человек сощурился и протянул руку к ближайшему яблоку.

– Как она там?

Откусивший поднялся из-за стола и прошёлся по чисто убранной комнате. Рассказ получился недолгим. Яков Алексеевич, не успевший прийти в себя от бескрайних лесных просторов, пришёл в дом, где его очень ждали.

– Её там не было.

– Как не было? Где же она?

– Не знаю. – Мужчина с острой бородкой, появившейся совсем недавно, отвёл глаза.

Далее он рассказал, как добравшись до лесного домика, подбоченившегося в очередной раз, не нашёл его хозяйки. Изба пахла плесенью и запустением. Висели на нитях забытые пучки трав, осталась в закутках провизия, пустовали в погребе банки, а Ясыни меж её добра не нашлось.

Дом, вросший в землю и выныривающий из смарагдовой листвы, оказался покинутым.

– Я прошёл к ручью, – продолжал Яков Алексеевич, укладывая на клеточный лист детский домик. – Там, как идти к косогору, пироп. Далековато.

– И записки никакой?

– Какая записка, Антон Ильич? – молодой человек помолчал. – Я за икону заглянул. Вот. – Говоря, Яков Алексеевич развернул знакомый лоскут бархата.

Солнце, сверкнув в гранях, скрылось за набежавшее облако. Улицы посерели. Камень, зажёгший сотни искр, раз вспыхнув, погас.

– Не хорошо, Яша, надо было их оставить, – с укоризной вздохнул Антон Ильич, провожая умирающий свет.

– Нет.

– Яша.

– Ясыня их нам подарила, я уверен. Она откупилась.

– Что ты такое говоришь?

– Я правду говорю, – торопливо начал гость, сверкнув золотом оправы. – Чтобы не тревожили. Не трогали больше.

– Тогда зачем ушла?

– Не знаю.

– И нас трясовица одолела.

Антон Ильич оглядел квартиру: новую, обжитую, тихую. И стало ему невыносимо тоскливо бросать всё и возвращаться назад: в борьбу с учёным миром, с голодом, с отключением горячей воды, с