Серебрентий. Заколдованная сказка [Евгений Николаевич Гусляров] (fb2) читать онлайн

Евгений Гусляров Серебрентий. Заколдованная сказка

Стояла три десятка лет назад в некотором отдалении от Москвы, километров за шестьдесят по Раменской дороге, деревня Хлебное.

Был в ней когда-то достаток и люди, в самом деле, ели хлеба вволю.

Потом наступили реформы и хлеба не стало. Отощавший народ стал заколачивать окна.

В том числе и ненужными теперь портретами казённых окаянного пошиба и погибельного свойства реформаторов, в видах халтуры и неискоренимого холуйства исполненных в районных художественных мастерских.

Лицевой стороной холста внутрь.

Так и смотрят теперь лики бывших больших державных людей в пустоту жуткого неживого избяного пространства. Может быть, в наказание.

Хочется верить иногда, что есть она, эта незримая связь между портретной копией человека и бывшей в нём чиновной душой.

И будет её, эту душу, томить тоской и болью до той поры, пока не истлеет тут холст прочнейшего качества, специально выбранный для верноподданнической доходной живописи. Хотя лучше бы, конечно, поставить тут лицом в забитое окно сам оригинал и заставить смотреть на дело рук своих до той поры, пока не рассыпался бы в прах.

В назидание всякой будущей власти…

Думается теперь, что именно в таких декорациях можно было бы снимать кино из времён монгольского нашествия или опричнины. Всякая деталь внезапной этой кончины была такая, какую не выдумать праздным умом.

Люди куда-то собирались бежать, но заколоченные наспех окна остались тут как знак надежды. Значит, не верили они, что уже никогда не вернутся сюда.

Без такой надежды в душе сделалось бы пусто. А не может же жить человек с пустой душой…

На деревьях остались скворешни. Старые птичьи домики стали будто обожжённые злым огнём. Почернели и полопались липовые досочки, когда-то с любовью оструганные. Причём лопнули они не только вдоль, но и, каким-то странным образом, поперёк. И стали похожи на недоеденные пожаром головни, зачем-то поднятые в небо. Как знак окаянного времени и беды неизбывной.

Ясно о чём говорят эти скорбные знаки; о тихо и смирно уходящей с белого света России. Птицы сюда не прилетят больше, потому что не осталось тут ни одного сердца, которому нужна была бы их весенняя возня…

Остался в деревне, забывшей своё название, один недужный военный ветеран Серебренников, которого тут когда-то все звали дед Серебрентий.

Жизнь его была на исходе и его всё тут будто бы и устраивало.

Единственное, чем нескладна была его теперешняя жизнь – обилие крыс, которые доедали всё, что ещё можно было им доесть и тем поддержать чудовищно неприхотливый организм.

Но и тут у деда Серебрентия взялось, откуда ни возьмись, утешение и опора.

Появился вдруг совершенно нежданный и негаданный помощник.

Однажды ночью раздалось за дверью отчаянное мяуканье.

Дед дверь отворил. За дверью мутно вспыхнул и медленно ушёл зимний закат. Вышла луна. Будто Господь коснулся замёрзшего стекла небес и остался на нём проталинкой след божьего тёплого пальца. И в отверстое небо, наверное, стала видна ему грешная земля.

И старику Серебрентию стали видны чёрные молчаливые избы и упавшие прясла.

Всё это были знаки умирающего времени. И как в это трудно было поверить, когда вот только что хмельно и вольно катилась бесконечная река жизни, которой, казалось, нет и не будет нигде конца.

А конец вот он, оказался так близок.

Где-то недалеко, у озерца, ещё не совсем погасшего, вдруг крикнула неведомая ночная птица. Дикой первобытной красоты и дремучей силы был исполнен тревожный этот звук, долетевший как будто от времён сотворения мира.

Воображению старого Серебрентия немедленно представился некто далёкий, возможно так же стоявший на этом самом месте, у такого же озерка, тысяч двадцать лет назад и слышавший голос птицы, готовящейся к неизбежному ночному убийству, которого требовала её оголодавшая плоть. Он, тот давний человек, конечно, переживал ту же жуть перед неминуемым и тот же восторг от движения жизни.

Серебрентий неожиданно почувствовал родство и нежность к тому неведомому пращуру своему, который неистребимым желанием продолжить себя в этом мире начал историю, которая продолжилась до нынешних дней.

И будет продолжаться далее.

Так ли он, тот непередаваемо далёкий предок, представлял себе будущую жизнь, какой она стала теперь?

И думал ли вообще он о такой химере, как прошедшие двадцать тысяч лет упорного великого и не всегда осмысленного пути, падений, ушибов, смертей и воскресения?

Всё это представлялось Серебрентию удивительным и могло происходить только от абсолютного и беспощадного одиночества.

Холод лез за воротник, а ужас в душу. Всё казалось ему, что вот выскочит сейчас на неезженую дорогу призрачная жуть и запляшет, заклацает зубами.

Русские призраки, они ведь самые страшные, потому что им вольно куражиться на таком просторе…

Кот вошёл совершенно по-хозяйски.

Был он весь дымчатый, того цвета, каким дымит в костре отсыревшее осиновое полено.

Оранжевые глаза на этой усатой тарелке, будто две прорехи в геенну огненную.

Был он, если всмотреться знающим оком, началом той породы, которую теперь называют русской голубой.

В общем, был он совершенно такой, каков на французской или немецкой гравюре изображён был любимый кот достославного царя Алексея Михайловича.

Если бы дед Серебрентий видел эту гравюру, он немедленно бы этого кота опознал.

Дед, конечно, ни той ни другой гравюры не видел, потому за него свидетельствуем мы – сходство было поразительным.

Интуитивное, но непроверенное знание, из которого и состоят все легендарные истины, утверждает, что когда Господь свергнул с небес воинство Сатаны, та его часть, которая пала в лес и поле, обернулась диким зверьём, та, что попала в дом, стала ручной живностью.

От таких-то милых и незамедлительно влезающих в душу бесовских созданий и происходил случившийся Серебрентю обетованный кот.

Был он мордатый, хищный, чрезвычайно внимательный ко всякому движению.

Главное, что горели на его разбойничьей роже два глаза, полные адского пламени, так что самому деду Серебрентию, порой, не по душе становилось.

Зато крыс в момент не стало.

Скучно стало жить деду Серебрентию и вздумал он поставить в мёртвой деревне памятник. В честь погибших на фронте своих товарищей детства, которых было ровно шесть.

Он давно уже получал ветеранскую пенсию и всю её почти, за исключением кормовых расходов, складывал в районе на книжку.

А памятник дед Серебрентий задумал такой. Из кирпичей сложить стену, вроде церковной или посадской ограды, а в проёме повесить колокол с именами пропавших ратников. Зажечь под стеной вечный газовый огонь и каждый вечер звонить в колокол в память убиенных русских воинов.

А заодно отгонять от тоже павшей на ветру перемен мёртвой деревни нечистую силу.

Дед Серебрентий точно знал, что в убитых местах России зловредная нечисть обязательно селится.

И тогда никогда и ничто здесь уже не оживёт.

А если нечисть разогнать, глядишь, может и люди вернутся.

Во всяком случае, душам, погребённым на здешнем кладбище, не так душно будет. Странно, но деду Серебрентию святая эта забава удалась.

Стену он сам сложил из ненужного печного кирпича, собранного по деревне, колокол отлили умельцы, соскучившиеся по культмассовой халтуре, из тех же бывших районных мастерских. По вполне божеской цене, с ветеранской даже скидкой на изделие. Денег как раз хватило.

Привезли и газ в красном баллоне. Выделили его растроганные на мгновение магнаты районного масштаба.

Через неделю баллон закончился, закончился и лимит на вечный огонь в бывшем хлебном селе.

К этому времени местные набобы исчерпали наличные запасы доброты и участия.

Деду возить из района на казённой машине покупной газ оказалось не по карману.

Вечный огонь кончился.

Как-то вечером ударил дед в колокол в память всего русского воинства, павшего во всех битвах во славу Отечества, послушал, как отразился этот звук от заречного леса и как пропал он в неоглядной российской страдающей дали.

Проснулся утром дед, а колокола уже нет.

Районные юные в скуке зачатые вандалы на старом драндулете увезли его в пункт приёма цветных металлов. Бутылки на две хватит.

Дед и не слышал, как они изловчились.

Потом приехал к деду Серебрентию из районного центра местный столп рыночных отношений, некий Кичин. Остановил свой блестящий иностранной выделки сарай на колёсах против окон, поманил деда и велел ему убираться из деревни на все четыре стороны. Объявил, что земля из-под мёртвой деревни выкуплена им для развития игорного и развлекательного дела, без которых жить в нынешней России совершенно уже невозможно.

Дед должен понять это незамедлительно и не стоять поперёк пути нестерпимо ясного будущего.

А остатки домов и скворешен подлежат полнейшему и немедленному сносу.

Старый дед Серебрентий побежал было за вилами, единственным в этих условиях аргументом ретрограда, но районный воротила, как говорится, успел слинять.

А ночью деревня сгорела. Внезапно и дотла.

Так что и самого Серебрентия не нашли.

С тех пор его никто не видел. Даже косточки не обнаружились.

Главное, что и знаков присутствия кота в мёртвой деревне никаких не выявилось.

Только говорят, что вскоре отыскался след Серебрентиев на большой дороге, налаженной из райцентра Верхний Бурлук на Москву.

Ехал как-то ночной порой по этой дороге настырный районный магнат с верными окочательными документами на постройку верхнебурлукского Лас-Вегаса, да видит на дороге такое, отчего зубы у него застучали и мороз от загривка до самого противоположного низу прошёл.

На дороге стоял мёртвый дед Серебрентий, а с ним ещё целый взвод всякой разнокалиберной кладбищенской нечисти… Нечисть изображала какой-никакой строй, между прочим, и тянулась во фрунт…

И тишина!..

Вдруг рука у старика вытянулась, как в староримском гладиаторском приветствии, и стала медленно расти в сторону открытого окна машины.

Мышцы на руке лопнули, вроде чрезмерно натянутой резины, и упали в пыль.

Ленты плоти, яркие как на анатомических таблицах, складываясь жуткими красными гусеницами, поползли к машине.

И, конечно, запахло болотом. Даже в машине, пропахшей дорогим парфюмом и бензином. Голая и совершенно сухая жёлтая пятипалая кость ужом заползла в открытое окно иностранного эмалированного сарая, жуткие кости пальцев потянулись было к горлу местного магната Кичина, потом призрачная рука щёлкнула, как в испанском болеро и осталась неподвижной.

Кичин понял, что надо незамедлительно отдавать драгоценные всемогущие бумаги, лежащие в бардачке. Но не смог пошевелиться, окоченев от ужаса.

Рука призрака изогнулась помимо сустава, но не сломавшись, как можно было ожидать. Пальцы легко распороли элитный металл, прикрывающий нутро бардачка, оформленного под непроницаемый сейф.

Персты костяные сжались с бамбуковым стуком.

Бумаги были скомканы мёртвой рукой и извлечены из укромного места. И тут же кинуты были в толпу вурдалаков и оборотней.

Те вмиг разодрали бумагу, съели её и тут же извергли на дорогу в виде птичьего помёта.

И кошачья морда вдруг ясно обозначилась над этою вопиющей сценой, сложилась на мгновение из облаков, освещённых яркой луной. Призрачный облачный кот был точно такой, какой явился ещё совсем недавно на постой к означенному страдальцу районного масштаба деду Серебрентию.

Звериная рожа вдруг нагло и плотоядно ощерилась с небес.

Были волосы на голове у магната-страстотерпца Кичина чернее воронова крыла, а стали белые и жидкие, как у альбиноса.

Как говорит местное предание, сохранённое девяностолетней старухой Прасковьей Ончуковой: «Увидала жена такового мужа своего и омморок потеряла».

А Серебрентий с тех пор нигде не объявлялся.

Только по ночам, как будто из-под воды, если долго прислушиваться, над сгоревшей деревней, над всей этой глухой стороной, понесётся вдруг колокольный звон, да и то не всем слышный…