Дело всей моей смерти [Елена Калугина] (fb2) читать онлайн

Часть 1. Балка

Устал. Поспать толком не получилось, пару часов всего покемарил. Придавить бы ещё минут шестьсот. И лежать невмоготу, и сил нет зенки разлепить. Курить охота, аж скулы сводит. Голова мутная, мысли всякие лезут. Прошлое вспоминается.

Галка-давалка

Вещевой рынок у нас называется барахолкой, по-простому – балка. Как-то раз возились там допоздна, заканчивали разводку сети на новой площадке. Потом, как водится, бригадой в бытовке посидели, хорошо расслабились. Два раза за пузырями бегали. В два часа ночи продавщицы пришли, товар раскладывать, скоро оптовики подтянутся.

Галка заглянула, волосы цвета "вырви глаз", будто в свёкле вымазалась. Ничего так чикса, невысокая, ладная – сиськи, попка, всё при ней. И глаз озорной – сразу видать, долго ломаться не будет. Вышел покурить, и она тут выскочила, свою тонкую коричневую сигаретку достала. Зажигалкой чиркнул, она поближе шагнула, бедром прижалась, невзначай как бы. Намёк понял, за угол затащил, к стенке прижал, оприходовал. Горячая, сучка, стонет на всю площадку, мужики ржут. Да ладно, мне-то что, пусть скалятся, если охота.

Тамара, жена

По утрам, только глаз продрал, жена заводит шарманку: когда тебе зарплату повысят, сходи к Байде, вы же кореша, можешь по-свойски попросить. Томка так-то незлая, нормальный бабец. Дома всё ровно: спиногрызы в поряде, прибрано, постирано-поглажено, сготовлено. Ну, как ей объяснишь, что к Байде подкатывать – надо предлагать что-то, просто так он даже не высморкается, важный стал, в авторитете и всё такое. Что я могу ему предложить? В боевики пойти? Так этого добра как до Берлина раком: молодые, дембеля с десантуры, спортсмены. Реальные, не просто качки. Спасибо, хоть в электрики взял, бригадиром на монтаж поставил. Чего стоило его упросить, вспомнить противно, сроду так не унижался. Деньги невеликие, зато первого числа, как часики, всё чики-пуки. Если надо быстро объект сдать, премию подкинут.

Получка вся жене, а вот премия – отдай и не греши, моё. Мало ли, какие у мужика траты? То же курево, с пацанами бутылочку раздавить с устатку. Снасть рыболовная, опять же. Я до этого дела большой любитель. Можно сказать, профессионал – сызмальства у бабки в деревне с удочкой часам просиживал. Ну, и девочки. Мужик я видный, всё при мне, а у нас на балке девки – огонь! Симпатичные есть, фигуристые, покладистые – куда её положишь, там и лежит, хоть так её ети, хоть эдак – елда-монда и всё такое. Но я же не мужлан какой, обхождение соблюдаю – шампусик, шоколадку поднесу, а то и цветочек. От такого внимания тёлка млеет, шёлковая становится, бери – не хочу. Уж и не хочу, а она всё одно – бери да бери. Вот и бегаю потом в обход, чтобы на глаза не показаться. И такие маршруты извилистые стали, хоть на карте отмечай, где чиксы бывшие обретаются.

А тут ещё Томка взялась чай-кофе возить по рядам. Отговаривал, да куда там – упёрлась рогом, пойду, говорит, работать. Денег не хватает, дочка старшая Валюшка подросла, за братишкой Митюхой приглядит. А сама, значит, с телегой своей туда-сюда по рядам, глазом так и сечёт, куда я направляюсь. Балка, конечно, большая, но Томка хитрая, всё по моим участкам шастает. Знакомства завела, тётки, что постарше, змеюки, в ухо шипят про меня, что было и не было. Пришлось потихоньку сворачивать половую активность на работе. Семья это святое, семью беречь надо. Не то чтобы в тягость узы семейные… Поначалу были к супруге чувства и всё такое. Да пожухла с годами любовь-морковь. Быт заел, что ли.

Как всё отлично начиналось! Поехали от завода по комсомольским путёвкам на десять дней в Ригу. Красотища, дух захватывает! Одно слово – Европа. В соборе орган слушали. Томка рядом сидела. Я её так-то встречал раньше, она в конструкторском работала, инженером. А я слесарем в опытном цеху. Хвастать не буду, да и подписку давал… Короче, если общими словами, собирали мы там хитрые хреновины для управления ракетами. Теми самыми, ага. Работа тонкая, соображалки требует. Конструкторы к нам заходили, помогали с чертежами разбираться. Рабочие отношения.

Тут как-то всё по-другому, музыка эта неземная, мурашки по коже и всё такое. Глянул на Томку, а она… Копна русая, глазищи серые, стройненькая, вся в музыке. Выходим такие, обалдевшие, и пошли вместе по улочкам бродить. Меня как прорвало, всю жизнь ей рассказал. Томка слушала внимательно, не перебивала, смотрела с сочувствием. Рассказал, как рос без отца, как мать меня одна тянула. Как батя навещал. У него своя семья, он на матери и женат не был, но любил её очень. И меня любил. Только рос я сиротой при живом отце. Мать старалась, конечно, на трёх работах надрывалась, чтобы всё у меня было не хуже, чем у других, чтобы ни в чём не нуждался. Отец таксистом работал. Деньги матери постоянно предлагал, мол, на сына, но она – кремень, ни копейки не приняла, и мне запретила. Тайком мы с отцом виделись. Научил машину водить, в двигателе разбираться. Умер рано, я ещё в школе учился. Инфаркт.

Я когда Томку привёл, она матери не глянулась сразу-то. А потом ничего, приняла. Томка деревенская, из большой семьи. К крестьянскому труду сызмальства привычная, дом вести хорошо умела, не балованная, за младшими братьями смотрела. И в квартире материной верный тон сразу взяла, вроде как дочка. Слушалась мать во всём, не прекословила. А потом детки пошли у нас. Сначала Валюшка, потом Митюха. И как-то завертелось всё, закрутилось – дом-работа-дом. Я и пахал от души, с охотой, и зарабатывал хорошо. Кооператив взял. Митюхе года не было, как въехали в большую квартиру в новом микрорайоне на окраине, возле балки.

А потом всё рухнуло. Советский Союз развалился, заводы стали закрывать. Томкино КБ почти сразу разогнали, наш опытный цех подольше держался. Но тоже перестали зарплату платить, помурыжили и на выход попросили. Жить надо, дети малые, работы нет. Помыкался то тут, то там, своё дело пробовал замутить – охранные сигнализации, да только прогорел быстро, не пошёл бизнес. Вот и двинул я на поклон к старому армейскому корешу по фамилии Байдуков, как знаменитый лётчик, погоняло у него Байда. Только Байда не лётчик, а налётчик. Ну, не буквально, конечно. Бизнесменом заделался, урвал себе большой кусок балки. Вся страна на рынки вышла, кормиться-то надо как-то. И рулят всей торговлей братки бритоголовые. Для разговоров меж собой и со строптивыми чинушами у них "калаши" в ходу, а для просветительских бесед с непонятливыми торгашами – биты бейсбольные.

Огромные деньжищи на балке крутились, каждый день. Заходили ночью, к первой торговле, простые люди с товаром, выходили наутро миллионерами. Где много денег, там всякого отребья хватает. Деньги людей проявляют лучше всякого лакмуса, если школьную химию вспомнить. Иногда посмотришь, с виду человек как человек. Только завелись денежки на кармане, такое дерьмо из него полезет, не приведи господь. Как силу денег почует, так начинает всех вокруг нагибать, и в средствах особо не стесняется. То под машину гранату боевую закинут, то в подъезде пулю в живот всадят, каждый день происшествия.

Я в эти мутные дела до поры – до времени не лез, присматривался. Да и капиталов в загашнике не наблюдалось. Работник по найму, хозяйский холоп. Не пёс цепной, конечно, как бойцы бритые, но тоже по уши зависимый. Каждому куску рад, только хвостом не виляю. Тошно, а куда деваться – терпишь. Жена и дети тебе в рот смотрят. И в руки – что принёс.

И как-то раз случай подвернулся.

Стася

, хозяйка

Сижу у Байды в кабинете, он мне задачу очередную ставит. Дверь распахнулась, вплыла барышня – глаз не оторвать. Блондинка, высокая, кудри по плечам, глазищи синие, губки бантиком, ямочки на щеках и всё такое. И упакована неслабо – шубка песцовая короткая, сапожки белые на шпильке, ножки как у балеринки, белыми кожаными штанами обтянуты. Так бы и съел. Да только не нашего поля ягодка, сразу видать.

Оказалось, квартиру купила в старом доме, полногабаритную, евроремонт делает. А электрик запил, все работы встали. Вот она к Байде по старой дружбе и обратилась, чтоб помог со спецами. Байда меня подрядил и на цену хорошую хозяйку сговорил. Вот, думаю, наконец-то свезло, финансы хоть поправлю! Так я и оказался в квартире у Стаси. Это позже она Стасей велела себя называть, поначалу была Станислава Романовна.

Заработался я у неё как-то допоздна, ребят отпустил, сам разводку доделываю, уж немного осталось. Заваливается хозяюшка, пьяненькая, с бутылкой шампанского. И чё-то у неё настроение игривое, давай глазками стрелять, намёки намекать. А мне-то что, когда такая королева прямо в руки падает. Ну, я дураком отродясь не был, там же на полу и показал ей небо в алмазах. Я вообще всё стараюсь делать по высоким стандартам качества – привычка с опытного производства осталась. Стася глазки закатила, сомлела, а потом и говорит: ну что, друг мой электрический, давай-ка мы с тобой установим партнёрские отношения – по-деловому привыкла всё решать. Стала давать мне поручения по бизнесу, сначала по мелочи. А как присмотрелась, в доверие вошёл, так в дело пустила, стал я процент с продаж получать. К Байде сама сходила, я и не знал. Вызвал меня кореш да и отпустил с миром, обещал шабашки подкидывать и, если не сложится вдруг, мол, всегда вернуться сможешь – уж больно ты специалист хороший, руки золотые и голова под стать.

У Стаси по городу несколько бутиков – джинса, меха, кожа. Ключи от своей "девятки" дала, стал я по точкам ездить, товар развозить, продавцов проверять, выручку собирать. Ну и, по первому требованию ублажал Стасю. Хоть с виду нежная блондиночка, а на деле железная женщина, хватка, как у бульдога. И так во всём, не только в бизнесе. Условие поставила: чтобы с другими бабами, особо с торгашками, ни-ни. Ей по здоровью, мол, проблемы не нужны. А если что не так, только свистнет, на моё место толпа набежит, выбирай любого. Покрикивать на меня стала, личико кривить, если что не по ней. И в постели, как я ни старался, всё недовольна. Видать, привыкла мужиков менять, с одним скучно ей. Думаю, вот я попал, как кур во щи! Чую, как холод по спине, что-то случится плохое.

Оно и случилось: пропала сумка с выручкой. Точно помню, что машину запер, и отскочил на минуту всего – в магазин за газировкой. Выхожу – дверь открыта, сумки нет. Кинулся людей спрашивать, а у нас как – я не я и хата не моя. Никто ничего не видел. В ментуре только руками развели, даже заяву не взяли, зачем им висяк. Деньги для Стаси невеликие, а мне что – квартиру продавать, с детьми на улицу?.. Я уж совсем на стенку лез, когда смягчилась хозяйка, дала рассрочку на год. Подозреваю, по её поручению сумку выкрали – дверь-то не взламывали, ключом открыли. Но разве кому что докажешь? Сила там, где деньги, а значит, у неё, у хозяйки. Само собой, все отношения на этом закончились.

Ишачил я, как проклятый, за любую шабашку брался, месяцами не спал нормально. За полгода отдал долг, только сухомяткой и недосыпом желудок посадил. А Стася себе молодого качка взяла в помощники. Красивый, на стриптизёра похож.

Тамара, жена

Пока я со Стасей хороводился, Томка с ума сходила от ревности. В доме всё по-прежнему – еда на столе, одежда постирана и отглажена, дети ухоженные и всё такое. А как мелких спать уложит, так начинает мне мозг выедать чайной ложкой с тупым краем. Где был? Почему поздно? Опять духами женскими провонял! Трусы почему наизнанку? Хоть я и большой виртуоз в смысле езды по ушам, заманался, если честно, небылицы сочинять, а приходится. Томка старой закалки баба, ей про измены мужа слушать, как нож острый. На работе каждая лярва в уши жужжит про меня со Стасей – на балке тоже точка появилась у моей хозяюшки.

Жена ходила на неё смотреть. Подружка Кузьмы – пацана из моей бригады – рассказывала, что Томка совсем с катушек съехала, собиралась Стасю подкараулить и глаза ей выцарапать. Я перекрестился, что кончилось у нас всё. Конечно, когда на стороне у тебя елда-монда и всё такое, жить очень весело и увлекательно. Но дома нужны тишина, мир и покой. Уж не помню, сколько раз я Томке клялся здоровьем, что никаких шашней со Станиславой Романовной у меня нет, и не было. Грех, конечно, но боженька умный, понимает, что это не взаправду, а во благо – чтобы жену успокоить.

Лада, полюбовница

После истории со Стасей я стал искать нормальную спокойную работу. Подрядился в сервисную контору ремонтником, освоил электронику всякую, оттуда зазвали в институт, в лабораторию, компьютерным железом заниматься. Скорифанился с доцентом одним, умный мужик и ходок по бабам такой, что я по сравнению с ним, можно сказать, монах. И стали мы на пару девочек кадрить. Ничего серьёзного, чисто елда-монда и всё такое. Учёный я стал, с бабьём на стороне по-серьёзке связываться зарёкся. Только не зря говорят, что зарекаться не надо.

Как-то доцент в гости зазвал к девчонкам, обхаживал он одну красотулю, а подружка её, вроде как, для меня. Пришли к подружке на хату, всё, как всегда, шампусик-водочка, конфетки-бараночки. Вышел на кухню покурить. А там эта стоит, которую доцент для себя застолбил. Лада зовут. Кудрявая, улыбчивая, фигурка и всё такое. Заговорили вроде ни о чём, о погоде, что ли. И глаза в глаза. Как удав и кролик, только кто есть кто, не разберёшь. Оторваться не могу, как будто в омут с головой, и язык к нёбу прилип. Самое умное сказал, умнее не придумать, что я женатый, и дети есть. Она посерьёзнела, но взгляда не отвела. И в ту минуту я пропал, весь, как есть, с потрохами. Не заметили, как доцент с подружкой оделись и гулять упороли. Поняли, значит, что к чему. А мы с Ладой до утра так на кухне и простояли. О чём говорили – не помню, хоть убей. Как некоторые говорят, "в ту минуту я понял, что моя жизнь уже не будет прежней". Вот это самое я и понял, утром уже, когда рассвело.

Стал я за Ладой ухаживать, всё чин чинарём: букеты-конфеты, кино, ресторан. Много друг дружке про себя рассказали. Она разведёнка, дочурка растёт, Аллочкой зовут, ровесница моей Валюшке. Работает Лада в том же институте, в другом корпусе, зав.лабораторией. Давно одна, поклонников держит на расстоянии. А тут я, как хрен с горы, нарисовался – не сотрёшь. Долго мы вокруг да около ходили, осторожничали, у каждого свои причины накопились. Но природа всё одно своё возьмёт: по весне кровь забурлила, заиграла, не удержались, влипли друг в друга. И тут уж я небо в алмазах повидал. Сколько баб на своём веку перепробовал, не пересчитать, но такого, чтобы темно в глазах и искры сыплются, ни разу не было. Прикипел к Ладе так, что выть хочется, когда её рядом нет.

Она к себе в гости позвала, познакомила с дочкой. Девчонка славная, сразу ко мне потянулась. Видать, истосковалась по мужику-то в доме. Родителя своего не помнит, Лада с ним быстро разбежалась, дочка совсем малая была. Вот так я и вошёл в семью. То да сё, на даче помочь, картошку посадить-выкопать, по дому мужской работы немало накопилось. Стал калымы брать в области, начальство не возражало, отпускало. Уеду из дома на неделю, дня за три-четыре всё сделаю, и к Ладусе с Аллочкой. И стали мне эти две девочки ближе самых близких.

В семье всё, как раньше, правда, Томка зыркает недобро, видно, чует что-то. А мне уже и покой семейный не мил, как раньше. Дети всё больше с мамкой, от меня отдалились. Конечно, я глава семьи, все решения важные сам принимаю, ответственность за них с себя не снимаю. Но душой каждый час с девчонками моими дорогими.

Ладуся с друзьями познакомила, в круг свой близкий ввела. Интеллигенция, но люди простые, без чванства. Приняли меня, своим стали считать. На отдых вместе ездили на берег водохранилища, славное место. Каждый год ездили. Все десять лет. Сказал бы мне кто по молодости, что я к одной бабе, да ещё не к жене, с мясом прирасту, морду бы набил. А вот прирос, не оторвать.

Калымить стал много, освоил в совершенстве строительные специальности, мог сам коттедж поставить и сдать под ключ, печи и камины складывал так, что в огромном доме всегда тепло. Само собой, ребят подтягивал из старой своей бригады. От заказчиков отбоя не было – всей верхушке институтской дачи построил. Конечно, на работе, как говорится, ноу проблем – считай, свободный график. Машину купил, "Ниву" подержанную. Короче, на ноги встал. Томка довольная, не попрекает, что неделями меня не видит. Главное, денег стал столько приносить, что на всё хватает, даже откладывать начала на чёрный день.

Ладуся молчит, но вижу: ждёт, когда я к ним насовсем переберусь. Какой бабе охота годами в полюбовницах ходить? Всякая желает с законным мужем под ручку выйти, перед подружками погордиться. И меня-то вроде особо в семье ничего не держит. Квартиру оставь Томке с детьми, и гуляй себе, живи да радуйся. Только кем же я в дом к Ладусе приду? Приживальцем?.. Своим жильём обзавестись, таким, чтобы любимую женщину позвать не стыдно, так на то другие заработки нужны. Мне лет двадцать надо вкалывать, не меньше.

И тут Ладуська забеременела. А дело вот какое: у неё проблемы по-женски были, операцию делали ещё по молодости, сказали, что всё, бесплодна теперь, шансов ноль. А тут нате-здрасьте, получите, распишитесь. Она, конечно, рада до безумия – такой подарок от боженьки прилетел. И решения моего ждёт, само собой. А я сдрейфил, в глаза ей глядеть боюсь. Мужики про это как говорят: наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать. И тотчас будто ожгло меня, своё детство невесёлое вспомнил. Вот и завёл шарманку, мол, смысл безотцовщину плодить. Тут же прикусил язык, да поздно было, слово не воробей. Лада вспыхнула, слёзки потекли, и закивала часто-часто. Умница она, всё сразу поняла, оценила перспективу, как ей одной детишек поднимать, с грудничком втроём на детское пособие жить… Что с чужого-то мужа взять, ребёнком не привяжешь.

Успокоилась Лада, взяла себя в руки. Сам её на аборт проводил, сам встретил. Чужая она какая-то из больнички вышла. Будто надломилось в ней что-то. И любовь наша трещину дала именно тогда, как я теперь думаю.

Так меня это всё угнетало, что начал я к бутылке прикладываться, думы невесёлые и сомнения заливать. Дальше – больше, уж и контроль над собой терял. Пару заказов сорвал, а это дело такое: замарал репутацию, больше доверия нет. Кончились мои богатые шабашки, все заказчики испарились. Ещё пуще запил. Очнулся безработным – выперли меня из института за пьянку. Куда податься? Опять к Байде под крыло.

На балке всё ещё хуже стало. Озверел народ, всё делят, никак не поделят. И бухают, как в последний раз. Ну, и я туда же. А где бухло, там и шалавы. И пошла такая жизнь – только держись. Болтался между бытовкой, семейным гнездом и Ладой, как, прости господи, цветок в проруби. Уж как бабы мои умоляли бросить пить, и плакали, и скандалили… Только с меня, как с гуся вода, у меня одна только мысля: как бы опохмелиться.

Желудок стал побаливать. Как заболит, водки тяпну, оно и полегче. Дотяпался: Байда вызвал и молча трудовую отдал. Мол, вали отсюда, в добрый путь и всё такое.

А Ладке я болезнь стыдную принёс. Как поняла, что заразилась, тут же выперла, слушать ничего не стала.

Зойка, зазноба

Пока бухал да куролесил, с одной чиксой снюхался, Зойкой, чернявая такая, на цыганку похожа. Добрая, покладистая, водки наливает в любое время суток, как будто у неё водочный завод. И молодая, лет на десять моложе. Как выпьем, липнет, и безотказная, хоть где её зажми. Страстная, аж кричит, когда ублажаю. Выпью, закушу, покурю, зажму, поимею и спать. Проснусь, и всё по новой. Зойка жила на дачке рядом с балкой. Удобно. И не заметил, как ушёл из семьи. К ней, к Зойке.

Занялись мы с ней бизнесом – уголь древесный делать и продавать. Товар сезонный, но бабла прилично можно поднять. Наняли девок из соседнего села, расставили на трассе. Я на своей "Ниве" уголёк развожу. Изгваздал машину, смотреть страшно. Денежки капают исправно, на хлеб с водкой хватает.

Пока бухал до невменяемости, Зойка потихоньку всё бабло к рукам прибрала, сама стала бизнесом рулить. Документы на "Ниву" и паспорт у меня втихаря вытащила, кредит взяла под залог машины у серьёзных пацанов с балки. Бабло куда-то разошлось, пришёл срок отдавать. А лето выдалось холодное и дождливое, народ по домам сидит, шашлыки на плитках жарит. Уголёк не продаётся, денег нет, машину за долги забрали. Забухал опять с горя, что ласточку мою прое… Потерял, в общем. Дальше смутно помню, как в тумане.

Томка с Валюшкой пришли меня у Зойки отбить. Она и говорит: "Хоть счас забирайте, нужен он мне, алкаш нищий". Ну, и забрали.

Тамара, жена

Заперли меня дома в комнате, замок врезали по такому случаю. Пока в пьяном угаре был, попробовал права качать, так родной сын в нокаут отправил. Сильный парень вырос, весь в меня. Пить я поневоле перестал, под домашним арестом-то, и только тогда заметил, что желудок болит сильно, всё время, спать не могу, есть-пить не могу, ничего не могу, одно только желание – чтобы болеть перестало. Живот раздуло, а руки-ноги отощали – кости, обтянутые кожей. Томка уговорила к врачам пойти.

Лежу теперь в больничке, завтра под нож. Томка только что ушла, навещала. Дети не приходят, обиделись на меня, видеть не хотят.

Разговор врачей слышал, случайно, когда покурить в туалет кое-как дополз. Это называется "операция отчаяния" – чтобы потом сказать, мол, мы сделали всё, что могли.

Рак у меня, в последней стадии. Допился, догулялся, елда-монда. Ну, что сказать, весёлую жизнь прожил. Разве что, ухожу рановато.

Устал.

Часть 2. Дело всей моей смерти

Грань между жизнью и смертью тонкая. Нет, не так. Она прозрачная. Перешёл и не заметил.

Пытался уснуть, но боль не давала – ввинчивалась внутрь, как раскалённое сверло. Укол сестричка на ночь сделала – не помогло. Тоскливо – дети опять не пришли. Не простили. Томка, жена, после работы забежала, принесла протёртый куриный супчик. Заботится. Сколько у неё крови выпил, сколько слёз из-за меня пролила… А вот ведь – ходит, навещает. Ходила. Теперь хоронить будет. Всё сделает по чину, не сомневаюсь. И постарается возле мамки местечко найти, рядом в землю положить.

Исчезли боль и страх. Чего бояться, если уже там? Выскользнул из земной оболочки, как змея из старой шкуры. Из оболочки, разваленной опухолью и добитой шибко умными врачами, думающими, будто можно, раскромсав тело, удержать в нём жизнь. Подозревал и раньше: частенько белый халат и диплом – только ширма, за которой прячутся тупость и невежество. Слова-то какие в голову падают, при жизни так не изъяснялся. Хотя, почему в голову? И головы-то никакой нет. Учёные говорят, мы думаем мозгом. Мой мозг мёртвый уже минут пять. Тогда чем я думаю мысли? Ведь мысли никуда не делись.

Чувствую время, оно течёт по-прежнему, как река. И я в ней рыбкой шныряю. А пространство вокруг сильно изменилось. Из больничной койки – и сразу на американские горки. Лечу по тоннелю, разгоняясь всё быстрее. Стены состоят из картин, но они смазаны, ничего не разобрать. Пробую сосредоточиться и затормозить. Получилось. Так… Это из моей жизни, года три назад. В деревне у Ладки, бывшей полюбовницы, делаю перегородку в бане. Ну-ка, если дальше по тоннелю продвинуться… Вперёд помалу. Стоп. Это я строю коттедж проректору, кумекаю над дымоходом. Когда было? Лет двенадцать прошло. Получается, тоннель – это моя жизнь, только задом наперёд.

Попробую остановиться на чём-то хорошем, памятном. День, когда Томку с Митюхой забрал из роддома. Счастье-то какое – наконец, сын родился, наследник! Всё вижу, до мелочей. Томка бледненькая, улыбается вымученно – досталось ей, тяжело рожала, почти трое суток маялась. Вдыхаю запах малыша, тепло внутри разливается… Запах не чую, носа-то нету, но чувство будто заново проживаю… Полетели дальше. Бабуля сидит на завалинке, руки сложила на коленях. Вижу каждую жилку, каждую морщинку, каждое пятнышко. Тёплые руки, нежные. Макушку подставишь – погладит, и хорошо, уютно становится… Дальше лечу. Мамка молодая, склонилась надо мной. Обоссался, мокро, кричу ей, мол, пелёнки поменяй, а получается всё "уа" да "уа"…

***

Тоннель кончился, вокруг ослепительный белый свет, аж зажмуриться охота. Только век нет – прикрыть глаза нечем. Попривык помаленьку, стал различать, что за белым светом кроется. Сначала дымка проступила, потом разглядел очертания, вроде тёмных пятен. Пятна становятся чётче, резче, темнеют, будто фотобумагу в проявитель опустили. Это лица. Вижу лица моих – мама, отец, бабуля, ещё люди, смутно знакомые, или похожи просто. Кто они? Ответ сам всплыл в голове: это всё мои родные, предки. Много их… Ну да, если все поколения тут, кто улетел по тоннелю в своё время, конечно, много будет, до самого дальнего прапрадедушки… Адама, или как там его звали? Нет, не Адам. Имя ему Сыч. Тоже в голове само появилось. Как так? Есть тут кто-то, ко мне приставлен, специально на вопросы отвечать. Или знал сам, только позабыл, теперь вспоминаю.

Огляделся снова. Получается, я повис в центре шара. Оболочка шара – лица. Сотни, тысячи, миллионы лиц. Оболочка толстая, границ не видно. Знаю, здесь все люди, жившие на Земле. Собрались из-за меня. Сейчас начнётся, чует моё сердце… Не привык пока, что сердца нету. Одна чуйка осталась. Тревожно, не по себе…

Прямо передо мной появился экран, огромный, как в кинотеатре. На экране – то, что увидели мои глаза, когда я только родился. Всё ясно и остро, до мельчайших деталей: режущий свет ламп, звуки, запахи, неприятное дуновение прохладного воздуха. Внутри мамки лучше было – тихо, темно, тепло. Ору, как резаный. Закутали, чую близость мамкиной груди, жадно впиваюсь в сосок…

Я иду по своей жизни снова, крадучись, осторожными шагами. Если тогда, там многое не замечал, что-то пролетало мимо, не оставив следа… Теперь вижу всё, вижу медленный фильм такого высокого разрешения – ни одна микроскопическая пылинка не остаётся без внимания, ни одна мысль, мелькнувшая в голове, ни одно движение души не пролетает незамеченным. Я иду, шаг за шагом, испытываю мощные, яркие чувства, словно ко мне подключили усилитель на миллионы мегаватт. Малая радость от вида первого распустившегося одуванчика превращается в безмерный восторг. Ехал на велике и случайно раздавил ужа, и малое огорчение оборачивается великим горем, скорбью, бесконечно долгим тягучим стыдом.

Ослепительный клинок впивается в сознание: понял, что происходит. На экран смотрят все – все лица, которые меня окружают. И даже те, которые скрыты, которых не видно. И все они чувствуют то, что я чувствовал в своей жизни. Когда мне было плохо, все они сопереживают. Когда испытывал радость, все ликуют вместе со мной. Когда вижу моменты, за которые стыдно, испытываю стыд такой силы – хочется провалиться, исчезнуть, остановить всё… В этот момент лица уже не смотрят на экран – они смотрят на меня, и в глазах такой немой укор, который нельзя вынести. Пытаюсь закрыть глаза, отвернуться, и все лица терпеливо ждут, когда я переживу свой стыд и стану смотреть дальше. Спрятаться некуда, промотать плёнку или пропустить кадр невозможно.

В невыносимо бесконечный миг стыда вижу: лица разделились. Часть их переживает стыд вместе со мной. Другая часть укоряет и осуждает. Осенило вдруг: те, кому стыдно со мной и за меня – это и есть мои родные. Стыдится свой, укоряет чужой. Прямо передо мной стоят самые близкие, любимые, за ними многие, кого никогда не знал, но понимаю, что все они – мой род. И стало очень, очень больно. Дошло – виноват я, подвёл мой род, заставил стыдиться моих низких помыслов, грязных чувств, мерзких поступков. Я ощутил меру вины перед ними.

И тогда понял я, куда попал. Это мой высший суд. И я держу ответ за каждый миг моей жизни перед всеми людьми, жившими когда-то на Земле.

Нет здесь перекуров, нет перерывов на сон и отдых, суд длится и длится, превратившись в один бесконечный день стыда. Чем взрослее я становился, тем больше совершал такого, за что теперь невыносимо горько и стыдно. Неужели я сделал в жизни так мало хорошего?..

***

Осень, вечер, мы с ребятами с завода попили пивка и собрались по домам, не торопясь идём к автобусной остановке. Издалека увидели – там что-то неладно, мужики с пацанами молодыми сцепились. Один парень упал нехорошо, неправильно. Бегом туда несёмся. Мужики успели в автобус заскочить, уехали. Парень лежит на асфальте, лицо бледное, за бок держится. И кровь из-под пальцев бежит – похоже, ножом пырнули. В скорую надо звонить, да, как назло, ни одного телефона-автомата целого, трубки оборваны. Сообразил: рану прижал, парня на руки подхватил и через дорогу махнул. Давай машину ловить. Никто не останавливается – боятся. А я боюсь, парень кровью истечёт, переживаю, как за родного. Остановился мужичок на "Москвиче" старом, упросили довезти до больницы скорой помощи – тут недалеко. В приёмном покое все сразу забегали, на каталку его. Нам "спасибо" сказали, мол, вовремя привезли, помереть мог парень, если бы мы с корешами не подсуетились. Я потом заходил, узнавал: всё путём, парень выжил, на поправку пошёл.

Оглядываюсь на лица вокруг и вижу: все мои гордятся. И чужие в стороне не остались – радуются за меня, что добрый поступок совершил. И такая эта радость огромная, теплом и светом всё залила вокруг. И я тому причиной. Такой восторг меня охватил – никогда ничего похожего не испытывал. Тысячекратная радость. Показали мне: парень выживший женился, дочка у него родилась. Получается, я не одну жизнь спас, а сразу много жизней – ведь у дочки свои дети родятся, потом и внуки… Большое дело сделал, целую ветку древа живого уберёг… Откуда такие понятия в мыслях взялись? Не думал так раньше, пока жив был. Вижу, как род спасённого парня благодарит меня, благодарит моих предков за сына. Упиваюсь всеобщей радостью, купаюсь в ней.

***

Вижу среди миллионов лиц одно серое пятнышко, будто не проявился снимок, оставшись неясным, мутным. Спрашиваю и получаю ответ: это мой сын, мой и Лады. Так и не родившийся сын. Она тогда сделала аборт. Не настаивал, сама решила. Когда сказала про беременность, ляпнул: мол, смысл безотцовщину плодить. Я же женатый был на Томке, дочка Валюшка и сынок Митюха подрастали. И менять в своей жизни ничего не собирался. С Ладкой у нас любовь была, долго на две семьи жил, почти десять лет. Не считая всяких других мимолётных увлечений. Я же нормальный мужик, охоч был до бабёнок. И усилий никаких особых не надо: дичь податливая, по доброй воле в силки залетала. Ладка не такая, долго её добивался, не шла в руки птичка. Заарканил и держал, боялся выпустить. Известно, что достаётся трудно – ценится дорого. Только сломала птичка клетку, упорхнула. Сам, дурак, виноват. Всё из-за сынка не рождённого. Веры мне не стало, когда отказался от него. Знаю, здесь, на суде, вины мужской нету за убийство дитя во чреве. Если баба сама ребёночка внутри не травила, и она невиновна. Виноват тот, кто инструмент держал, чьи руки живое убивали.

Почему так невыносимо глядеть на это мутное пятнышко? Спасибо, просветили. Оказывается, когда Ладку кромсали, вырезая сына моего, она меня прокляла, и тем проклятием переложила вину на меня. Сроду не знал… Слыхал про материнское проклятие – самое сильное оно, сильнее не бывает, но тогда ведь не думал… Только теперь вижу: родичам за меня стыдно. Понимаю, какой великий проступок совершил. Как надо было поступить, чтобы не пришлось сейчас мучиться? Всё бы отдал, лишь бы не лезло в глаза пятнышко мутное, от которого всю душу в раскалённую спираль скручивает. Как сказать Ладе, что раскаиваюсь я? Как прощения попросить? Снова подсказали: мол, попробуй ей присниться. Присниться и одно лишь слово сказать: "прости". Трудно, но не обещал никто лёгкой жизни… после смерти. Изо всех сил бьюсь. Так птица грудью в стекло долбится, в кровь разбиваясь. Больно, страшно, но желание такое сильное – на всё другое плевать. Только ничего она не видит, не снятся ей сны. Устаёт сильно, спит, как убитая. Она даже не знает, что я умер.

Ужас, сколько плохого, тёмного, мерзкого за жизнь наделал – такое чувство, будто в грязи кувыркаюсь, и все эти лица, которые вокруг, с собой в грязь тяну. Хочется притормозить на хорошем, задержаться подольше, дух перевести…

***

На экране я пью кофе. Без кофе дня прожить не мог. Вроде ритуала. Закрутишься белкой в колесе, одна возможность выскочить – кофейку хлебнуть. Не гурман я, и растворимый хорош, особенно "Чибо" любил. Или "Чёрную карту". Чайная ложка с горкой кофе, две ложки сахара на большой бокал кипятка. Ещё лучше – с сигаретой. Хоть минут пять-десять просто посидеть, передохнуть, не думать ни о чём. Пью не торопясь, по глоточку, и отпускает потихоньку. Только чувствую запах, вкус, сладость… Смотрю на лица вокруг. Им хорошо, они всё чувствуют вместе со мной. Странно, ведь говорят – кофе вредный, и от сигарет одни болячки. Но не осуждает никто. И снова ответ в башке сам собой всплыл: радость, отдых. Силы коплю, силы даю. Им даю, всем моим, кто тут. Получается, им сила моя нужна, хорошая сила, не запятнанная ничем плохим. И что тело губил, что желудок садил, мотор изнашивал, не шибко важно. Важнее простая радость, которую мне чашка кофе приносила. Она не только моя радость, не только для меня – для всех.

Шашлык. Очень любил я это дело! Не то чтобы вкусного мяса от пуза нажраться, хотя и это тоже, но больше всего готовить обожал. Говорил мне один старый армянин: возьми с горного пастбища молодого барашка, зарежь, разделай, дай мясо в руки женщине – и она его испортит. Всегда мясо на углях сам делал, никому не доверял. Вот и дошёл фильм до памятного шашлыка. Приехали на дачу к приятелю втроём – хозяин и я с Ладкой, полюбовницей. У нас тогда только начиналось, романтика и всё такое. Гарцевал перед ней, гоголем ходил. Блеснуть решил. Время голодное было, мясо удалось достать совсем для шашлыка не подходящее – кусок старой говядины, одни жилы да болонь, собак кормить в самый раз. Нет уж, из свежего филе каждый дурак шашлык приготовит, а я из этих обрезков вкуснятину сделаю! Вдохновение накатило, какое, наверное, у художников бывает. Или композиторов. Первым делом нарезал мясо на кусочки. Зелени взял много – петрушка, укроп, кинза, лучок зелёный. Накрошил, соль с перцем туда же, и начал мясо с зеленью руками мять, как старый армянин учил. Долго мял, старался, аж пальцы стало сводить под конец. Дал ещё постоять, нанизал на шампуры, вперемешку с кольцами лука и дольками помидор. Дрова в мангале прогорели, жар от углей пошёл. Жарил старательно, ни разу не отвернулся. Вовремя картонкой помашу – угли раздую, вовремя водичкой сбрызну – пламя загашу. Аромат пошёл – с ума сойти. Получилось мясо с корочкой, внутри нежное, соком истекает. Ладка в восторге, никак не ожидала такую вкуснотищу из обрезков отведать. Сказала, лучше шашлыка в жизни не пробовала. Я прям расцвёл весь – не зря старался… Смотрю вокруг – мои мной гордятся, а остальные – радуются. Угодил, значит. Слава богу.

Чему ещё в жизни радовался, что любил? Схемы рисовать. Когда сколотил бригаду и стали калымы брать на электромонтаж, первым делом надо объект посмотреть, с коммуникациями разобраться, что где. Заказчика послушать, его пожелания. Потом сажусь, листок бумаги с карандашом – и начинаю рисовать разводку. Тут всё надо учесть: мощности правильно распределить, где коробки, где автоматы поставить, какие линии выделить. Есть и хитрости, и нюансы. Тут я – ас, тут мне равных нет. Рисую легко, играючи, рука сама линию ведёт, а в голове уже вижу, как оно всё в натуре будет, как всё заработает, как дом наполнится светом и теплом. Сразу понимаю, где материалы возьму подешевле. В смету заложу по средней цене, разница бригаде в навар пойдёт. Рисую, на сердце хорошо – горы бы свернул. Теперь не один я с таким настроением приподнятым – все мои за меня радуются, что нашёл дело по душе и делал его с радостью. Много это для мужика значит, я и при жизни знал. Только не знал, что на высшем суде за правильный выбор своего дела многое зачтётся и многое простится. Многое, да не всё.

***

Есть такие провинности, за которые прощения нет. Пока жив был, враньё большим грехом не считал. И по бабам ходить от законной жены. Эти два греха в связке ходят: изменил – соврал. Все же знают: мужик – самец, у него в инстинктах прописано семя по белу свету сеять, чем больше – тем лучше. Природа такая, ничего не попишешь. Только теперь мне дали понять: природа у животных, а человек на то и человек, чтобы границы знать и ставить их перед собою. Тело, может быть, и требует каждую смазливую тёлку в койку завалить. Но душа предательства не терпит. Измена жене, матери детей твоих – это предательство семьи. Показали мне тут: чужой бабе присунул – силу ей отдал. Она счавкала, не поперхнулась, дальше пошла. Только ту силу ты у своих детей забрал. Много гуляешь налево – дети болеют, слабеют. Может статься, внуков тебе уже не народят – силёнок не хватит новую жизнь в мир выпустить. Были бы волосы – дыбом бы встали, когда припомнил, сколько у родных кровинок отнял и на сторону перетаскал. Ох, детушки мои, натворил я делов…

С враньём вообще швах – врал, как дышал. Иногда во вкус войду – присочиняю, когда и надобности особой нет. Теперь каждое слово лживое падает внутрь, навроде капли расплавленного металла, и жжёт нестерпимо. Корчусь, извиваюсь ужом на сковородке, не знаю, куда глаза прятать. Сплошная грязь и унижение. Все мои унижены. Все чужие презирают. Всем плохо, всем миллионам лиц плохо от моего вранья. Глянул на родичей Томки, жены моей. Им горше всех. Они всё видели, ещё когда живой был. Они кумушек посылали, которые глаза пытались супруге раскрыть. Вот почему народная мудрость гласит: сколько верёвочке не виться, всё одно конец будет. И про тайное, которое становится явным. В этом мире, по ту сторону смерти, видно всё. И в живой мир это знание просачивается. Любое враньё всегда всплывает, теперь точно знаю, и от расплаты не убежишь. Раньше думал, мол, вру для покоя в семье, чтобы тишь да гладь. Типа ложь во спасение. Только это всё ерунда, ничто не оправдает ни единого слова лжи. Враньё порождает грязь и презрение, больше ничего. И стыд родичей за тебя, что ты такой дурень, олух царя небесного. И сволочь.

Говорить легко – пережить трудно, когда малейший твой проступок, даже мысль плохая, такими муками оборачивается – не приведи господи… Только всему бывает конец. Прокрутились последние кадры, где я на больничной койке от боли загибаюсь, и кончилось кино про мою жизнь.

Шёл фильм ровно сорок дней. А показалось, будто тянулся он сорок веков.

***

Что теперь? Суд окончен, дальше – жизнь в загробном мире. Теперь я – один из них, лицо в стенке шара. Теперь и я вместе со всеми принимаю тех, кто приходит сюда. Я больше не подсудимый – судья. Тысячи людей умирают, и я вижу тысячи экранов, успеваю понимать и сопереживать, осуждать и сочувствовать. И на свои думы и дела места полным-полно остаётся.

Многое изменилось за сорок дней. Понял столько всего про жизнь, сколько и не чаял понять. Пока живой был, суетился, метался, прогадать боялся. Искал удовольствий, всё больше там, где не надо. Мало в мире праведников, которым на суде за каждую минуту жизни только радость и гордость достаётся. Может, и вовсе таких нет.

Почему не знал, как надо жить, чтобы не было после смерти мучительно больно и стыдно перед своими и чужими? Так знал ведь. Заповеди есть, их не прячет никто – бери, пользуйся. В Библии написано, знаю, от бабки слыхал, в детстве рассказывала. Взрослым читал на стенке в кинотеатре "Моральный кодекс строителя коммунизма". Если шелуху про коммунизм отбросить, по сути, те же заповеди, только в профиль.

Думал, разговоры про мораль – пустозвонство сплошное, выдумки ханжей и тупых выскочек. Как-то раз гаишник сказал, когда остановил за превышение скорости, мол, правила дорожного движения не просто так выдуманы, они написаны человеческой кровью. Только теперь и дошло, что заповеди тоже горем людским и страданием написаны, каждое словечко. Почему я об этом не знал?.. Тёмное и мерзкое во мне часто верх брало. Особенно когда только тело своё и чувствовал, его желаниям потакал, комфорта и удовольствий искал. А голос души не слышал, отодвигал, усыплял, чтобы не мешала она всякую дрянь творить. И не думал, не гадал, что рано или поздно ответить всё одно придётся.

Теперь я среди своих. Теперь у меня много времени – целая вечность. Могу увидеть и узнать всё, что захочу. Могу снова к фильму вернуться, посмотреть уже в одиночку, спокойно. Выбрать те моменты, которые приятно вспомнить, и прожить заново. Могу фильмы других людей посмотреть. Могу к каждому подключиться и узнать, о чём он думает. И к живому, и к умершему. Могу заглянуть в любую минуту прошлого и увидеть всё до самых мелких подробностей. Могу видеть, что сейчас происходит, где угодно, в любой точке Земли. Если сосредоточиться, картинка получается объёмная, цветная, с хорошей проработкой. Только будущее не получается увидеть так же чётко. Оно туманно, зыбко, плоско, похоже на голограмму. И всё время меняется, подвижное. Почему? А, вот оно как… Теперь понятно, почему: будущее творят сами люди. Каждый человек вплетает свои мысли, слова, поступки в общее полотно жизни. Потянешь за одну ниточку – всё полотно поменяется. Что-то больше влияет, что-то меньше, что-то совсем незаметно. Потому картинка будущего может оставаться статичной какое-то время.

Кстати, о времени. Время здесь течёт точно так же, как в мире живых. Параллельно. То есть, привязка к датам существует. И есть мгновение "сейчас", когда туманное будущее становится чётким настоящим и тут же – свершившимся прошлым, которое уже не изменить. Менять можно только в настоящем, закладывать что-то, способное изменить будущее так, как ты хочешь. Как я хочу.

Непростое дело – влиять на события в мире живых. Ещё взвесить требуется, есть ли надобность силы тратить. Силы у рода общие, в одном котле кипят. Отчерпнёшь – убудет. Если впустую растратишь – плохо, вина на тебе. Дело единое, одно у всех: вести свой род к процветанию. Теперь это и моё главное дело. Я за свою ветвь древа живого полную ответственность несу, и сил мне на то родом отмерено ровно столько, сколько требуется. Конечно, кто старше, кто за моей спиной – и они вкладываются. Но я на передовой – на острие атаки. Я ту жизнь хорошо чувствую – память свежая. Я в ней как рыба в воде, вижу и понимаю, что происходит, что людьми движет. Прижизненное знание умножилось на знание здешнее, на опыт всех предков, которые тоже много чего важного накопили. И, чует моё сердце, на лавочке отсидеться не получится.

***

Просмотрел первым делом линию дочки моей, Валюшки. Вот у кого всё спокойно, картинка будущего простая и ясная. Постарался я, высшее образование дочке дал – в университете выучилась на инженера-строителя. Хорошего парня встретила. Федька простой, деревенский, работает на заводе по изготовлению профиля для окон. Калымы берёт, с корешами окна ставит. Надёжное дело, стабильные деньги. Валюшка горя не знает: сыта, одета, крыша над головой родительская – у нас в квартире живут, самую большую комнату им отдали. Дочку Юленьку растят, уж четыре годика исполнилось. Валюшка беременная опять, сынка ждут, внука моего. Зятьзадумал дом строить в ближней деревне, хотят туда перебраться, хозяйство завести, огородик. Валюшка любит в земле копаться, в мать пошла. Спокоен я за неё.

За сына Митюху тревожусь. Будущее его туманно, серо, тёмное там клубится. Если сегодня его жизнь посмотреть, всё у него нормально. Заканчивает техникум электронных приборов, теперь колледжем называется, по моим стопам пошёл. Хорошо у него получается, легко учится и на практике всё ладится. Девушку хорошую встретил, Люсей зовут. Застенчивая, молчаливая. Чем-то на Томку в молодости смахивает. Учатся вместе, ходят за ручку. Предложение пока не делал – притираются друг к другу, присматриваются. Девчонка не избалованная, по дому ловко шустрит – к хозяйству привычная. Мы с Томкой возражать не стали, когда сын девчонку в дом привёл. Пусть живут. Может, и срастётся у них.

Очень сын на меня похож. Во всём. И внешне такой же – высокий, крепкий, жилистый, только поплотнее. И взгляд мой, с прищуром. Только я чернявый, а он в мать пошёл – русый. Девки льнут, бегают за ним, как привязанные. И он, похоже, не промах. Частенько звонят на городской и в трубку дышат. Ясно, не нам с матерью звонят, старым калошам. Да и Валюшка – не Кармен какая-то там, в девках скромница была, отучилась – и сразу замуж. Значит, ему, Митюхе названивают, больше некому. Мне бы насторожиться, ведь девушку в дом привёл – считай, женился – а звонить и молчать не перестали. Всё посмеивался, дурак, гордился, мол, сын в меня пошёл – ходок по бабам. Только теперь не до смеха мне.

Решил я будущее сына рассмотреть в подробностях. Когда натренируешься, получается. Заглянул. Лучше бы не заглядывал. Если будет сын продолжать от Люси своей налево поглядывать, встретится ему красотка, Яной зовут. Потеряет голову парень, втрескается по уши, а она станет из него верёвки вить. Так-то он не пьёт почти, только по праздникам опрокинет рюмочку-другую под хорошую закуску. На рогах, как батя родной, домой не приползал. Если с Янкой этой свяжется, быть беде: она, шалава, водку, как воду лакает, и Митюха с ней втянется. Люся долго будет терпеть, уговаривать на пару с Томкой. Только не поможет ничего: однажды он в угаре пьяном Янку в дом притащит и Люсю выгонит. Дальше что? Дальше чужая грязная хата, пьяная драка, какой-то гопник исподтишка ножом его пырнёт, и всё – кровью истечёт мой сын. Янка, гадина, бросит его умирать…

Вижу, ветка древа живого ссыхается, чернеет и рассыпается прахом. Нет у неё будущего, и род наш оскудеет, осиротеет… Ужас в том, что сын идёт за мной, след в след. Я ему эту дорожку проторил. Если бы я свою жизнь на водку и шалав не спустил, у него был бы шанс. Папа родной всему научил, пример подал. Теперь он с меня копию снимает и дальше по своей веточке тащит. Недолго осталось тащить, его тупик раньше моего, намного раньше. Детей он не вырастит, даже зачать не успеет.

***

Что делать? Что я могу? Как достучаться до сына, предостеречь, уберечь? Далеко ходить не надо, все подсказки дали. Я должен прорваться в мир живых и всё исправить. Должен, потому что отвечаю за сына, за его жизнь и будущее. Я и сам хочу этого так сильно, как ничего при жизни не хотел. Желание растёт с каждым мгновением, сознание полностью захвачено им. Я думаю только об этом. О деле всей моей… смерти.

Первый год долбился к сыну напрямую. Тужился, пыжился, пытался барьер пробить – присниться ему во сне или днём привидеться. Есть они, привидения. То есть – мы. Самые сильные из нас, самые мощные. В мир живых белым днём проникнуть – это как космической ракетой гвоздь забить, КПД получается очень низкий. Присниться проще. А тем, кто сны не видит, им только так, когда бодрствуют, привидеться можно. Пробиваются те, кому очень надо, у кого вопрос жизни и смерти. Тогда никаких сил не жалко.

Тут ведь ещё вторая сторона нужна: в мире живых тебя должны увидеть. Не всякий человек это может. Не всякий готов твою волну в эфире поймать и настроиться, чтобы канал чистый получился. Люди не знают, что мы к ним пробиваемся. А когда пробьёмся во сне, или днём привидимся – в церковь бегут свечки за упокой ставить, или к бабкам каким – покойника отвадить. Бабки некоторые, считай, наши связные на Земле, могут посредниками работать. Иногда передают наши послания, аккуратно, чтобы не напугать до полусмерти. Ещё эти, экстрасенсы – настоящие, не шарлатаны, тоже могут – они нас видят и слышат. Только их – единицы, на всех не хватает. Вот и колотимся сами.

Не сразу с этим разобрался, хоть и подсказки были. Стучусь к сыну, как одержимый, ни на минуту не перестаю. Крышу срывает от отчаяния: времечко тикает, неумолимо приближая миг, от которого отворотить надо сына, перенаправить на развилке в другую сторону. Вроде рыбы в аквариуме: рот разеваю, а снаружи крика моего не слышит никто, не понимает.

Сын по девкам по-прежнему шастает, дома Люська от окна к окну скачет, дождаться не может. Чувствует всё, только верить не хочет, гонит от себя мысли, которые ей свои нашёптывают – выводят мужа-гуляку на чистую воду. Им совсем не в радость, что мой сынок с женой по-свински поступает. Они ведь тоже в будущее заглядывают. Им лучше, чтобы Люська всё раньше узнала, не ломала себе жизнь в самом начале, сама бы от Митюхи ушла. Только, похоже, и у них не выходит ничего.

Перебрал всех своих, родню, кто живые. К каждому долбился без устали, каждого донимал. Никто не слышит. Так прошло ещё три года. Сказать легко, а когда каждую секунду напрягаешься, всё своё существо превращаешь в острый клинок и пытаешься пробить брешь между мирами, твои усилия длятся вечность. Вечность, сжатую во времени. Годы тикают неумолимо, приближают роковую минуту, но ничего не происходит, ничего у меня не получается.

Стал бить наугад, устраивать "ковровую бомбардировку", хотел хоть чьё-то внимание захватить. После многих и многих попыток случилось то, чего я так жаждал: молодая девушка шла по улице и вдруг остановилась, подняла глаза и посмотрела прямо на меня. Хорошенькая, кареглазая. Карина. Ошибки быть не может: она услышала. Стал потихоньку тянуть её внимание на себя, закреплять канал связи. Вроде, получается. Надо внушить ей, чтобы встретилась с сыном. Надо, чтобы она ему сказала.

Не буду рассказывать, каких трудов мне стоило направить её не в ту маршрутку. Задремала, уехала на конечную рядом с моим домом. Именно в ту "газельку", на которой поедет сын. Он вошёл и сел рядом. Карина повернулась к нему, схватила за руку и заговорила.

– Дмитрий!.. Вас же Дмитрием зовут?

– Ну, допустим, – сын ухмыльнулся. Подумал, очередная влюблённая девка на него вешается.

– Мне надо вам сказать… Надо передать…

– Слушаю внимательно, – сынок в своём репертуаре – планы на девчонку начал строить.

– Вам не надо знакомиться с девушкой по имени Яна. Если познакомитесь… Вы умрёте.

– Что за бред? С чего ты взяла? – сын оторопел.

– Мне сказали. Мне велели передать.

– Кто?

– Ваш папа.

Сын, похоже, сильно озадачен. Только бы поверил!

– Откуда он знает? И когда он это сказал?

– Вчера.

– Девочка, ты в своём уме? Мой отец умер пять лет назад.

– Понимаете, я его видела вчера, и он очень просил…

Сын отшатнулся, на лице страх, смешанный с отвращением. Сорвался с места, выскочил из маршрутки. Карина обмякла и заплакала. Ничего не вышло.

***

Я хочу пробиться к сыну. Я хочу этого так, что чувствую в себе силы передвинуть горы и осушить моря. Но я только кажусь себе всемогущим. Все силы, потраченные на Карину, ушли впустую. Сын ей не поверил, принял за сумасшедшую.

Я не могу остановиться. Я не могу оставить сына на произвол судьбы и наблюдать, как с каждым шагом он приближается к гибели. Отчаяние моё в тысячу раз сильнее, потому что знаю – вина в том моя, и только моя. Думаю, думаю, думаю, ничего не могу придумать. "Ковровые бомбардировки" продолжаю. Всё тщетно, всё без результата. Никто из живых не готов мне помочь.

Когда отчаяние моё дошло до предела, я в тысячный раз прошёлся по всем, кого знал, кто ещё жив. И наткнулся на Ладу.

Лада теперь пишет – пробует себя, как писательница. Конечно, не Лев Толстой, и даже не Дарья Донцова. Но главное не это. Главное, что она – открыта. Она пока не готова меня услышать, но во сне я могу к ней прийти.

Две недели я снюсь ей каждую ночь. Просто встаю перед ней и смотрю. Она беспокоится, но не боится меня. Она вообще не боится мёртвых. Многое про неё узнал. Похоже, она – мой последний шанс. Времени почти не осталось.

Лада пишет рассказ обо мне. Я посылаю ей слова и образы, она набирает на компьютере текст. Она хорошо меня слышит, канал устойчивый, широкий, чистый. Она пишет мою историю, моё покаяние перед женой и детьми. Конечно, Лада переводит послание на свой язык. Это не важно, главное понимаю: на портрете, который она рисует словами, меня легко узнать. Я не могу передать через неё предостережение сыну прямым текстом. Но моя исповедь может достучаться до его сердца. И тогда возможно чудо, я верю в это изо всех сил. Он поймёт, увидит, что мой путь – плохой путь, и идти за мной след в след не надо. Он поймёт, как глубоко, как сильно я сожалею о своих ошибках. Он не выберет роковой поворот, свернёт в другую сторону, не даст Яне увести себя в нелепую смерть.

Лада выложила рассказ в интернет. Я вычерпал все силы, что назначены мне родом, до самого донышка, и… Сын серфил в сети, наткнулся на рассказ.

Мой сын Дмитрий читает. Он почти сразу понял, что этот рассказ – обо мне. Когда понял, бросил читать, закрыл текст и больше к нему не возвращался. Он меня не простил. Ему не интересна моя исповедь. Он не хочет ничего обо мне знать. Он хочет меня забыть.

Обратный отсчёт давно идёт. Каждая секунда неумолимо ведёт к точке, после которой уже ничего нельзя будет исправить. Три, два, один. Навстречу Дмитрию идёт Яна.

Я бессилен. Будущее сына прояснилось и стало однозначным, голограмма застыла и больше не меняется. Мне остаётся только смотреть, как умирает мой ребёнок, как вместе с ним гибнут надежды рода на тех, кто мог бы родиться, прийти в мир живых. Но уже не придёт никогда. Мне остаётся только наблюдать, как мой сын, моё продолжение на Земле, моя плоть и кровь, шагает к смерти.

Теперь я знаю, что такое ад.

Пензенская область, 2018-2020 г.г.

Автор изображения на обложке Елена Калугина.

Оглавление

Часть 1. Балка

  Галка-давалка

  Стася

  Лада, полюбовница

Часть 2. Дело всей моей смерти