Созидательный труд [Денис Ядров] (fb2) читать онлайн

Денис Ядров Созидательный труд

Артём Павлович Оптимистов любил созидательный труд.

Любил настолько самозабвенно, что говорил о нём везде.

Он говорил о созидательном труде своим сотрудникам в газете "Вечерний ЛПК", говорил о нём директору ЛПК, мэру города и депутатам городской думы. Он говорил пассажирам автобуса, в котором специально ездил с нового города на старый, чтобы поближе с народом быть. Обратно Артём Павлович возвращался на такси, и речи о созидательном труде слушал дядя Федя, потому что во всех службах такси телефон Артёма Павловича внесли в чёрный список и все таксисты, кроме дяди Феди, отказывались везти Оптимистова.

А дядя Федя был глух на правое ухо, и ему рассказы о труде созидательном  даже нравились. Большую часть сказанного дядя Федя не понимал и был уверен, что его хвалят за то, что у него такая хорошая семёрка семидесятого года и он такой хороший седой водитель со стажем шестьдесят лет.

И однажды Артём Павлович, который любил дачу и картошку на ней, но не любил выкапывать её, стал рассказывать дяде Феде о созидательном труде на даче, хорошем урожае и о том, что хороший урожай вознаграждается ужином и даже шашлыками. И дядя Федя как-то незаметно согласился на ужин с шашлыками после созидательного труда. А он, хотя был стар и глух, всё ещё мог носить мешки с картошкой, копать, и даже семёрка у него была, на которой Артём Павлович увёз бы урожай в свой гараж, потому что на своём лексусе картошку возить некрасиво, глупо и самой природе лексуса противно.

В пятницу на той же неделе заехал дядя Федя за Артёмом Павловичем, женой его и дочкой в нарядных дачных платьях и новых сандалях.

Женщины сопротивлялись, не хотели по ухабам трястись в автопроме, а Оптимистов им говорит:

– Если лексус дядя Федя увидит, сами будете картошку копать и носить. А так он подумает, какие мы бедные, несчастные и как любим созидательный труд, что увезёт в гараж нам картошечку, а мы её потом на маслице пожарим и с компотом вкусно поужинаем. К тому же на шашлык потратился, а значит на бензин денежек не осталось.

Артём Павлович привык так в редакции говорить, когда зарплату выдавал и премию начислял. Только шашлык менял на шоколадки сотрудникам. Однажды Гена Шоколовский, зам. редактора, сказал Оптимистову:

– А ты нам шоколадки не покупай, а лучше премию дай в полном объёме.

Заулыбался Артём Павлович и дал Гене шоколадку. Маленькую такую "Алёнку". И премию тоже дал. И тоже маленькую такую. На ту самую "Алёнку" и хватит.

Жена с дочкой Оптимистова знали, чем бунт на корабле заканчивается, и решили не спорить.

Сели они в семёрку, едут и на кочках подпрыгивают. И чем дольше и больше подпрыгивают и едут, тем всё меньше и меньше жареной картошки хочется им.

В середине поездки дочка Оптимистова и говорит:

– А я вообще картошку не люблю. Ни жареную, ни варёную, ни с мясом, ни с грибами, ни с пончиками.

А жена Оптимистова спрашивает:

– Когда это ты картошку с пончиками ела?

– Да всю жизнь ем. Пирожки называются.

– С картошкой?

– С картошкой – пирожки. А без картошки – пончики. Без картошки вообще всё – пончики. И без мяса тоже.

– И без капусты, – добавил радостный Артём Павлович.

А дочь на него посмотрела так нехорошо, что будь Оптимистов немного догадливей, понял бы, что ей что-то не понравилось, но вместо того, чтобы понимать и догадываться, он подсел поближе к дяде Феде и снова стал ему про созидательный труд рассказывать и на шашлык намекать после труда созидательного.

А дядя Федя головой своей седой всё кивал и кивал и делал вид, что слышит отлично, что ему рассказывают, и на кочках подпрыгивал.

А когда приехали, Оптимистов побежал за лопатой сразу и дяде Феде с речью задушевной о труде вручил её. Дядя Федя лопату взял, посмотрел на дочь Артёма Павловича надутую и жену его с лицом от кочек и воспоминаний о пончиках без картошки перекошенном и говорит:

– А пойдёмте в баню.

Лопату бросил и широкими шагами побежал дрова рубить и баню топить.

Оптимистов разволновался, засуетился, ногами засеменил.

– Какую баню? – говорит. – А как же труд созидательный?

А дядя Федя не слышит ничего, а только дрова рубит и в баню их относит. А там уже печка натоплена и веники в тазиках от жары млеют.

Артём Павлович бегает вокруг дяди Феди и причитает:

– Как в баню? Как в баню-то пойдём?

– Голышом, – отвечает дядя Федя.

Оптимистов посмотрел на своих жену с дочерью и совсем ему плохо стало:

– С кем ты, дядя Федя, голышом в баню собрался? С женой моей и дочерью, что ли?

Дядя Федя задумался, почесал затылок поленом и говорит:

– Правильно говоришь. С женой твоей и дочерью. Голышом в баню пойдём. А ты пока выкопай картошку и шашлыки приготовь. А шашлык сначала газированной водой залей, чтобы мягче был, а потом газировку сольёшь и майонезом замаринуешь.

Рассердился Оптимистов и как закричит:

– Вон с моего огорода! Без тебя как-нибудь картошку выкопаю и шашлыки съём.

Дядя Федя бросил печь топить, топор бросил, дрова тоже бросил, отряхнул руки и в свою семёрку пошёл.

Идёт дядя Федя, а Оптимистов ему вдогонку кричит:

– Не умеешь труд созидательный ценить, не берись!

И прочие гадости кричит и кричит ему сгоряча.

А жена Артёма Павловича слушала, слушала, что кричит он, и на ухо шепнула:

– Он сейчас уедет, а с дачи мы на чём добираться будем? Лексус в городе остался, такси никакие тебя не везут. И меня не везут, и Варвару нашу. Всех родственников и знакомых даже наших не везут, настолько твои рассказы о труде надоели всем.

Артём Павлович задумался о своих словах, о словах жены своей, о родственниках и знакомых и решил догнать дядю Федю.

– Ты не обижайся на меня, – говорит. – И то что извращенцем старым тебя обозвал, не обижайся, и дедом глухим, и этим самым моржовым тоже. Ни на что не обижайся. И то что поленом в тебя кинул и нечаянно зеркало справа разбил, и то что колесо тебе проткнул, тоже не обижайся. Ты главное – увези нас в город обратно. А я тебе даже заплачу.

Дядя Федя насупился, взял полено, которое Артём Павлович в него кинул, и стукнул Оптимистова по голове. Не сильно так, чтобы только звёздочки полетели, без планет.

А пока звёзды у Артёма Павловича летели, дядя Федя завёл свою семёрку и уехал.

А перед тем, как уехать насовсем, зачем-то остановился, срубил дуб огромный и поперёк дороги его уронил и сказал тихо так-тихо:

– Пусть дорога к вам травой зарастёт. И болотами с филинами горбатыми.

А у Оптимистова хороший слух, не как у дяди Феди. Он слова его запомнил и решил, что вспомнит о них ещё не раз, когда будет о людях города в газете рассказывать.

А пока так думал Артём Павлович , его семья осталась на даче в глуши лесной. Без электроэнергии, потому что её, как назло, сразу после отъезда дяди Феди отключили. И без горячей воды, канализации и консьержки на первом этаже.

Оптимистов разозлился вначале и даже сказал, что обойдутся они без семёрок и водителей, потом позвонил в такси, где сказали ему, что свободных машин никогда нет и не будет. Родственникам своим позвонил, знакомым – никто не захотел ехать за ним и его семьёй на дачу.

Жена Артёма Павловича тихо загрустила, а Варвара сказала:

– А я вообще баню не люблю. Пусть бы дядя Федя парился один, а мы бы с мамой в доме посидели.

– Об этом я не подумал, – сказал Оптимистов.

– А о чём ты подумал? – не выдержала, наконец, жена Артёма Павловича. – Всё у тебя твой труд созидательный на уме. Больше ни о чём думать не умеешь.

– Неправда, – ответил Оптимистов. – Я умею думать наперёд. Например, сейчас я думаю, что до города сорок пять километров.

– Это я заметила, – сказала жена Артёма Павловича, – по кочкам, которые мне в заднее место впечатались. А всё потому, что ты бензин зажал и кольцо мне свадебное. Мы уже двадцать лет женаты, а кольцо ты мне так и не купил. Сказал: или лексус, или кольцо, как будто нельзя было купить и то, и другое. К тому же лексус мы купили всего два года назад.

– Но ведь купили! – воскликнул Оптимистов. – А если бы кольцо купили, не хватило бы на лексус и на бензин.

– Ничего не хочу слышать, – сказала жена Артёма Павловича. – Или кольцо давай сейчас же, или лексус, из-за которого у нас даже свадьбы не было. Ты хоть понимаешь, что для женщины свадьба значит? Белое платье, шампанское, дискотека пьяная? У нас же Варварочка наша, считай, незаконнорождённая.

– А я вообще свадьбы не люблю, – подала голос Варвара. – Я, когда вырасту, никогда замуж не пойду, потому что все мужики бензин и лексусы только любят, а женщин совсем и не любят они.

– Не городи чепуху, – сказала мама Варвары. – Кольцо мне папа не купил – не совсем не купил, а не то, что я хотела.

– Так оно стоило три миллиона! – воскликнул Оптимистов.

– Но на лексус ты три миллиона нашёл.

– Так через восемнадцать лет! И я тебе бриллианты ещё дарил, – добавил Оптимистов.

– Ты бриллианты с кольцом не путай. Бриллианты – это одно, а кольцо – совсем третье.

– А второе что?

– А второе – труд твой созидательный, из-за которого мы застряли в этом забытом богом месте.

– Между прочим, ты сама хотела дачу подальше от города и чтобы с природой наедине.

– Я и сейчас хочу с природой наедине. И с Варварочкой нашей. А ты иди в город за лексусом и без лексуса не возвращайся!

И сказав это жена Артёма Павловича пошла в баню и громко хлопнула дверью.

Стоят Варвара с Оптимистовым, смотрят на закрытую дверь и думают каждый о своём. Варвара смотрела на дверь, смотрела и сказала о том своём, что думала:

– А я вообще природу не люблю. И наедине не люблю, и с компанией.

И понял тогда вдруг Оптимистов, что придётся ему в город пешком идти за лексусом и без лексуса не возвращаться.

Вышел он за калитку, запер её за собой и пошёл по дороге лесной.

А дачи, хотя и в лесу находятся, они всё равно дачи. Только для богатых людей дачи. И у всех машины есть. У депутатов и предпринимателей усть-илимских.

Хотел Артём Павлович их попросить до города его подкинуть за лексусом, а у депутатов такие заборы огромные, железные, со львами, собаками и медузами горгонами, что даже подпрыгнуть на их высоту не получится, не то что докричаться до ушей депутатских.

Ходил, бродил Оптимистов и вдруг увидел один забор чуть меньше остальных. И на нём табличка висит: "Приёмная депутата Подлизова. Принимаю с понедельника по вторник с 08.00 до 08.05 по всем вопросам и ответам. Перерыв на завтрак с 08.01 до 08.04.  Если что – обращайтесь".

Обрадовался Оптимистов, что забор низкий такой и часы приёма есть, а главное – есличтообращаться. Подпрыгнул и крикнул Подлизову через ограждение из стали:

– Подлизов – хороший!

Подлизов сразу круглую голову в окошко высунул и улыбку от уха и до уха растянул.

Оптимистов подпрыгнул и крикнул:

– Подлизов – самый хороший!

Улыбка Подлизова завернулась за уши и поползла куда-то с другой стороны головы.

– Самый хороший и самый лучший!

Улыбка встретилась на обратной стороне головы и пошла на второй круг.

– Отвези меня в город! – крикнул Артём Павлович.

Улыбка издала больной стон, моментально обвисла, и голова Подлизова стремительно растворилась в воздухе. Секунду в пустом окне повисела тень от круглого лица, а затем створки окна захлопнулись и защёлкнулись на замок.

Оптимистов подпрыгнул ещё раз, в надежде увидеть знакомое круглое лицо, но увидел только злую морду бультерьера и острые зубы клацнули прямо перед носом Артёма Павловича.

Он попробовал то же самое проделать у других депутатских домов, но и там его ждало разочарование. А предпринимателей просить вообще о чём-либо бесполезно. Не потому что жадные, а потому, что прячутся всё время.

Оптимистов только к забору Лесорубова подошёл, увидел, как тот выпрыгнул из бассейна, высоко-высоко, и в нору в земле нырнул. И быстро-быстро в ней куда-то пополз. И даже живот размером с пивную бочку не помешал ему чёрными ходами уходить.

Артём Павлович даже не успел крикнуть, что Лесорубов хороший. Да и крикни, не известно, чем бы всё закончилось.

К мэру ещё хотел Оптимистов обратиться. Только старого мэра посадили, а нового мэра саму все на машинах катают. У неё и машины своей нет. И квартиры тоже. Ничего у неё нет. Ни кольца, ни платья, ни подружек невесты. Она в инстаграмме каждое воскресенье об этом пишет, а каждый понедельник на планёрке стирает записи.

Пошёл Оптимистов пешком в город и, как только вышел на дорогу лесную, темнеть вдруг стало необычно быстро. И чем дольше Артём Павлович шёл, тем быстрее темнело и страшнее становилось ему. И как-то подозрительно деревья заскрипели вокруг, и ветер холодный подул, и захохотал какой-то филин горбатый в лесу. И так жутко стало Артёму Павловичу, что подумал, что, наверное, утром посветлу, с первыми лучами солнца, когда филин горбатый уснёт и ветер потеплеет, пойдёт за лексусом и без него не вернётся. А пока вернётся по-быстрому на дачу и пересидит в доме до утра.

Прибежал Оптимистов к даче своей, подёргал дверную ручку, забор перелез почему-то, хотя калитка обычным пинком ноги открывается, прокрался к дому и видит, что электроэнергию уже дали. Его жена и дочь сидят за столом кухонным, из самовара чай в кружки фарфоровые наливают и пьют его с пряниками усть-илимскими.

Попробовал Артём Павлович дверь в дом открыть – заперто. Постучал – не слышат жена с дочерью, пряниками хрустят и чаем швыркают. Они и ядерный взрыв не услышат, пока чая не напьются.

Постучал Оптимистов в окошечко, нежно так, чтобы не пугать женщин своих дорогих, и затаился, ждёт, когда обратят на него внимание.

А женщины только на чай дуют и пряники грызут.

А Варвара рассказывает:

– А я вообще пряники не люблю. Если бы они были мармеладом или курагой, тогда – другое дело.

– Или котлетами, – отвечает жена Оптимистова.

– Самая лучшая котлета – которая из мяса. А без мяса – это вообще не котлеты. Это хлеб или продукты брожения.

– Хлеб – котлеты – понятно, – говорит жена Оптимистова. – А продукты брожения почему?

– А почему хлеб – понятно? Мне вот не понятно. Если уж котлета, то из мяса. А не из мяса – котлетой зваться не имеет права морального.

Послушал Артём Павлович, о чём говорят его женщины дорогие, и понял, что стучать надо громче. Постучал, а женщины его дальше чай пьют и никак на его сигналы не реагируют.

Решил постучать Оптимистов совсем громко, и слышит:

– Варварушка, закрой шторки, а то дятел какой-то по стеклу стучит.

Психанул Артём Павлович и как стукнет со всей силы по стеклу. А оно пластиковое, то есть не бьётся. Зато боль такая сильная прошила руку Оптимистова от запястья до самого плеча, что Артём Павлович закричал:

– Я не дятел!

А за пластиковым окном не слышно ничего. И Оптимистов ничего не слышал – по губам читал. Задёрнула Варвара шторы, и сели они дальше чай пить и про котлеты рассуждать.

Ничего этого Артём Павлович не узнал, конечно.

Услышал только, как филин горбатый закричал в ночи страшное что-то, похожее на: «Где тут дятел?! Где тут дятел?!», и побежал в баню, залез в парилке на верхнюю полку, скрутился калачиком и уснул тревожным сном.

И снилось Оптимистову, что превратился он в дятла и что у него семья дятлинная есть, и что ему кормить семью эту надо, а работает он главным редактором почему-то в "Вечернем скворечнике", и скворцы говорят ему, что дятел им не товарищ и о скворечниках он не знает ничего и знать и не может. И ругались дятлы со скворцами до самого утра, а утром пришла жена дятла, то есть его, Оптимистова, жена и оказалось, что она горбатый филин, и говорит:

– Ах вот он – тот дятел. А где лексус?

Проснулся Артём Павлович, глаза открывает и видит жену дятла, то есть свою жену. И сразу оправдания в голову его всякие хорошие и нехорошие полезли.

– Темно и холодно было. И Подлизов улыбался, улыбался, а потом бультерьера выпустил. А у мэра нет машины своей. А Лесорубов – в нору и убежал.

– Говорила мне мама: не выходи замуж за жадного. Он сегодня кольцо тебе не купил, а завтра шубу не подарит.

– Но подарил же.

– Так не ту. Я другую хотела. Под цвет часиков, фиолетовую.

– Но у тебя и часов нет.

– Так будут. Сначала шубу купи, а потом часы купим.

– Но ты же не носишь часы!

– А кто носит настенные часы? Купи мне шубу к настенным часам.

Гости придут в гости, заходят к нам, видят часы, и я тут – раз такая – в фиолетовой шубе выхожу.

И тут пришла Варвара и сказала:

– А я вообще фиолетовый не люблю. Если бы он был синий или зелёный – другое дело.

И жена Оптимистова спросила:

– Синий – понятно, а зелёный почему? Чем он хуже фиолетового?

Тем более, что часы будут фиолетовыми, а не только шуба.

– Ничем не хуже. Просто фиолетовый какой-то – фу. А зелёный – хороший.

Услышав о хорошем зелёном, Артём Павлович вспомнил о Подлизове и внутренне содрогнулся.

– Ну вот что, – сказал Оптимистов, – помощи ждать нам неоткуда, поэтому пойду я в город за лексусом и без лексус не вернусь.

– Ты уже ходил за ним и вернулся без лексуса, – сказала жена Оптимистова.

– Ну и что? – ответил Артём Павлович. – Ночью или без головы отгрызенной вернёшься, или без лексуса. Я выбрал второе. И слушать больше ничего не желаю.

И с этими словами Артём Павлович вышел из бани, открыл калитку и пошёл через лес.

А за его спиной Варвара сказала:

– А я вообще отгрызенные головы не люблю…

Услышав о головах, ускорил Оптимистов шаг и чуть не споткнулся о дуб, дядей Федей сваленный. Подпрыгнул на месте от неожиданности и неожиданно перепрыгнул через дерево. Даже сам удивился, как здорово это у него получилось.

И вот идёт Артём Павлович по лесу утреннему, солнце ему за воротник лезет, заглядывает в глаза, делает их узкими и довольным. Птички щебечут, ветерок приятный прохладный обдувает. И радостно стало на душе Оптимистова, что удачно так он в лесу задержался. Тем более, что сегодня суббота, а завтра воскресенье будет и только в понедельник скажет он сотрудникам своим о труде созидательном и строгое лицо сделает и даже по столу аккуратно стукнет, чтобы не повредить лак на нём и чашку чая не перевернуть с бутербродом с колбасой и сыром.

И как только Артём Павлович подумал о бутерброде, в животе заурчало у него тихонечко, как бы намекая, что завтрак – лучшее время дня и у Подлизова в это время как раз он. И Оптимистов даже подумал, что неплохо было бы к Подлизову на завтрак зайти, но вспомнил о бультерьере и понял, что у Подлизова приёмный день по вторникам и понедельникам. А значит спит он сейчас и окно даже не откроет.

А бутерброд с каждым шагом Оптимистова становился сочнее и румянее. И сотрудники в его мечтах поглядывали с интересом на бутерброд и делали вид, что слушают Артёма Павловича, а сами бутерброд мысленно разворачивали и зубами жадными впивались в него.

И живот Оптимистова от мыслей этих заурчал громче и одна кишка аккуратненько ударила по другой, как бы намекая, что самые лучшие бутерброды – те, что в руках. Как говорится: лучше бутерброд в руках, чем синица в небе.

И полетел мысленный бутерброд Артёма Павловича в небо и свил там гнездо на самом высоком дубе. А в гнезде появились новые маленькие бутерброды. И пищали они, и сыром с колбасками хлопали.

Зажмурился Оптимистов от удовольствия, открыл рот и укусил мысленно гнездо с бутербродами. И жевать его стал, мурлыкая песню под нос ласковую.

И от песни живот заурчал сильнее и загромыхал, заревел, заухал, и подумал Артём Павлович, что если быстренько сбегает на дачу к себе и пожарит шашлыков, ничего страшного не случится. Разве что ароматный кусочек, нежно снятый с блестящего на солнце шампура, будет во рту таять и превращаться в желудочный сок, разливаться по всему телу, течь по рукам, ногам, спине, растворяться в волосах и делать улыбку всё приятней и красивей.

И с мыслями этими незаметно повернул Оптимистов назад и запорхал по дороге лесной, запрыгал по кочкам, как бабочка-стрекоза, взмыл в небо, где были сотни, тысячи гнёзд с маленькими бутербродиками и спелыми шашлычками.

Допорхал Оптимистов до дачи своей, снова чуть не споткнулся о дуб, дядей Федей уроненный, и запорхнул во двор.

Жена Оптимистова с дочерью чай пили на веранде, и Варвара рассказывала:

– А я веранды вообще не люблю…

Артём Павлович незаметно проскользнул в дом, набрал шампуров, тазик с мясом взял и, как шпион бывалый, прополз вдоль забора к бане, у которой мангал стоял и дрова, дядей Федей нарубленные.

Спички Оптимистов не смог найти, зато в печке банной нашёл уголёк тлеющий, достал его аккуратненько, на верхонке принёс к мангалу, подул на него, газетку свою старую положил с заголовком "Студентка-практикантка – новый мэр города Усть-Илимска" и смотрит, как лица кандидатов в мэры искажаются от огня, сморщиваются, худеют, чернеют и рассыпаются на тонкий пепел и забвение.

Щепок насыпал поверх кандидатов, на эти щепки покрупнее щепки положил, на них – ещё более крупные, на них – тоже. И так по иерархии огня до самых крупных дров добрался. А сверху хотел дуб свалить, такой же, как у дяди Феди, но решил, что с дубом ни каши не сваришь, ни шашлык не пожаришь.

Сидит Оптимистов и ждёт, когда огонь иерархию свою в угли превратит, чтобы шампуры на мангал составлять. Сидит и думает о том, что если бы он был поваром, а не редактором газеты, он никогда бы свой созидательный труд понапрасну не тратил, а готовил бы только самое важное: бутерброды с маслом и колбасой и шашлык в майонезе и воде газированной маринованный.

И так размечтался Артём Павлович о том, как будет на кухне командовать и кричать поварятам, что они труд созидательный его не ценят, и за уши таскать их по всей кухне, что не заметил, как подкралась к нему жена его и сама Артёма Павловича за уши схватила.

– Я же говорила тебе без лексуса не возвращаться! У нас пряников ещё на две беседы. А дальше что делать будем? Газеты твои читать?

– Но, – возразил Артём Павлович, – я ведь шашлык готовлю. Мы поедим вкусно-сказочно и пойду я за лексусом и без лексуса не вернусь.

– Ты уже два раза ходил и два раза вернулся. Так и останемся мы по милости твоей на даче до конца лета. И до конца осени. И зимой на даче всё жить будем. А всё потому, что бензин пожалел и кольцо не купил мне.

Услышав о кольце, Артём Павлович заволновался, взмахнул руками, поднялся быстро и как-то случайно задел мангал и уронил его.

А мангал был полон огня и гнева, и эти гнев с огнём рассыпались по земле, покатились углями праведными по ней и закатились прямо под баню в месте том, где завалинка была открыта и удачно было рассыпано немного опилок.

– Но купил же тебе кольцо!

Артём Павлович от волнения быстро поднял мангал, схватил верхонками дрова с огнём и запихнул их обратно в топку гнева.

– И кольцо, и бриллианты, и шубу.

– Шуба не та была, я хотела фиолетовую. К часикам настенным.

– Но у нас были часы, с боем, с кукушкой. Ты же сама сказала выкинуть их, потому что кукушка орала ни свет ни заря.

– А я кукушек вообще не люблю, – попыталась Варвара вставить слово в беседу родителей.

– Заткнись! – очень невежливо закричали они, продолжая ругаться.

– Я сказала: не выкинуть, а кукушку выкинуть. А ты часы выкинул целиком.

– Но как ты это представляешь: кукушку выкинуть, а часы оставить? Водителя выкинуть, а машину оставить? Зачем часы без кукушки, а машина без водителя? На ней не уедешь же!

– Вот и мы уехать не можем. Второй день уже. А завтра – третий, а послезавтра…

Жена Оптимистова замолчала, подумала и сказала:

– А через неделю – неделя будет. А потом год, два, вечность!

– Какая вечность? Ну какая вечность? Шашлыков поем и пойду за лексусом.

– И без лексуса не возвращайся.

– Не вернусь. И с лексусом не вернусь. Сидите здесь вдвоём с филином горбатым неделю, год и вечность.

– Это уже сгоряча Артём Павлович сказал. Не то чтобы он так думал, но от переживаний совсем потерял рассудок и забыл, что, кроме жены и дочери, никто не хочет его разговоры про труд созидательный терпеть. Сказал и сразу пожалел, что лишнего ляпнул и хотел даже что-то приятное сказать и даже начал:

– Это я пошутил о вечности и годе с неделей. Вернусь я. С лексусом. И шубу новую куплю, и кольцо…

Артём Павлович многое успел бы наобещать. И часы с кукушкой, и машину с водителем, и бультерьера, как у Подлизова. Многое бы успел, но не успел, потому что Варвара сказала:

– А я пожары вообще не люблю.

И как только она так сказала, Оптимистов с женой бросили быстрые взгляды на баню, рты открыли и так и застыли со ртами открытыми.

Когда прошло первое удивление с испугом и на их месте появился ужас, Артём Павлович закричал:

– Горим! Пожар! А-а-а!

И жена его голосом повыше тоже закричала:

– Пожар! Горим! А-а-а!

А Варвара просто закричала:

– А-а-а!

Зато почему-то басом.

И сразу перестала. И сказала:

– А я кричать вообще не люблю.

И пошла за водой к колодцу.

Артём Павлович подпрыгнул на месте, оттолкнул жену и, перепрыгнув через Варвару, побежал за водой.

Варвара, увидев, что папа обгоняет его, ускорила шаг, поймала его за шкирку и откинула в сторону. А так как Варвара хотя и была низкого роста, зато бицепсам её позавидовал Вася Красивенький, чемпион города и области по бодибилдингу, поднять и бросить своего худого папу ей не стоило труда.

Последнее, что услышал Артём Павлович, было:

– А я вообще не люблю, когда меня обгоняют.

Дойдя быстрыми шагами к колодцу, Варвара бросила в него ведро, которое с грохотом улетело вниз, набрало там воды и моментально вернулось в крепкие руки Варвары.

Ведро крепилось к ручке цепью, и она помешала Варваре дойти быстрым шагом к бане, и когда Варвара поняла, что либо она выльет воду на землю, где стоит, либо порвёт цепь, она без колебаний дёрнула за неё.

Цепи, как известно, делают из металла, и порвать их с первого раза вряд ли удалось бы даже Васе Красивенькому. Варваре тоже не удалось. Но раза с десятого Варвара всё-таки порвала цепь. Не совсем порвала. Она отпилила деревяшку в месте, где цепь крепилась к ней.

К этому времени Артём Павлович пришёл в себя, открыл глаза и обнаружил, что ведро при попытках порвать цепь Варвара опрокинула, баню хорошо захватило огнём, а жена Оптимистова продолжает кричать "А-а-а!" тонким противным голосом.

Первое, что сделал Артём Павлович, встал и попытался забрать ведро у Варвары. Она снова победила в схватке с отцом и снова быстрым шагом пошла к колодцу и бодро кинула ведро в него. Без цепи ведро прогремело, падая вниз, и так и осталось на дне колодца. Варвара засучила рукава.

– Нет! – закричал Артём Павлович, когда Варвара полезла в колодец.

– А-а-а! – ещё громче закричала жена Оптимистова.

– Да замолчи же ты, – застонал Артём Павлович, поднялся и поковылял к колодцу, в который уже лезла его дочь.

– Варварушка, доченька, брось ты это ведро. Пускай сгорит эта баня, она тебе и не нравилась вообще никогда.

Услышав о том, что баня пусть сгорит, жена Оптимистова перестала кричать на высокой ноте и сказала:

– Как это пусть сгорит? Может, и дом пусть сгорит. И шуба моя.

–Да-да, и часы с кукушкой, – с раздражением продолжил Артём Павлович, понимая, что Варвару не остановить уже.

Когда он добрался до колодца, она успела пролететь с грохотом на дно колодца и плюхнуться в воду на самом его дне.

Артём Павлович наклонился над колодцем, заглянул в его темноту и сказал:

– Варварушка, как ты там? Не ушиблась, деточка?

Жена Оптимистова к тому времени опомнилась, поняла, что дочь важнее шубы и настенных часов и поспешила к колодцу.

– Рыбонька ты моя, – неудачно сказала жена Оптимистова.

Спохватилась и продолжила:

– Птичка моя.

Тоже неудачно.

– Золотце ты моё.

– Мама, всё нормально, – ответила со дна колодца Варвара. – Я вам сейчас воду буду вверх подкидывать, а вы ловите и баню тушите.

– Но как мы будем ловить? – спросил Артём Павлович.

– Руками. Ладонями поймаете и понесёте.

Оптимистов оглянулся на баню. Она уже горела хорошим густым пламенем.

– Цепь кидайте мне, я выберусь.

Оптимистов поковылял искать цепь. Она лежала в центре огорода, как раз где росла картошка, которую хотел выкопать дядя Федя с трудом созидательным. Вернее, Оптимистов хотел. Но уже было не важно. Куда важней была жизнь единственной дочери.

И Артём Павлович подумал, что когда достанет Варвару и сходит за лексусом и без лексуса не вернётся, сам выкопает картошку, сам напишет все статьи в газету и вообще отныне будет всё делать сам.

Следующие десять минут, когда они с женой тянули Варвару на цепи вверх, Артём Павлович думал, что погорячился, когда решил всё делать сам. Всё-таки труд созидательный должны выполнять специально обученные люди, а не Артёмы Павловичи.

Артёмы Павловичи – создания тонкие. У них другие мысли, и руки, и плечи, и ноги. И цепи такие тяжёлые, и Варварушка – такая тяжёлая доченька.

– Худеть тебе, Варвара, надо, – сорвалось у Артёма Павловича.

– Что?

Жена Оптимистова бросила от возмущения цепь и упёрла руки в бока, и от этого Варвара стала ещё тяжелее и цепь потянула Артёма Павловича за собой,.

– Ты хочешь сказать, что наша дочь – толстая? – спросила жена Оптимистова.

Артём Павлович упирался ногами в землю, но цепь тянула его за собой.

– Может, и я толстая? А ты такой худой, красивый?

– Нет, – просипел Артём Павлович. – Вы самые худые и красивые.

А цепь всё больше приближала его к краю колодца.

– То есть мы, по-твоему, тощие?

– Нет, вы хорошие.

А цепь уже приблизила Артёма Павловича к колодцу и вскоре намеревалась перевернуть его через край.

– Хорошие толстые или худые?

– Просто хорошие и красивые.

– А почему просто?

– Нипочему. Возьми цепь, пожалуйста.

Цепь наклонила Артёма Павловича над колодцем и потянула его в темноту и воду.

– Варварушка, отпусти цепь, – взмолился Артём Павлович.

Почему-то ему не пришло в голову, что он и сам мог бы отпустить цепь.

– Ты что ребёнка делать заставляешь? – возмутилась жена Оптимистова.

– Муки мои облегчить, – ответил Артём Павлович и перекувыркнулся через край колодца.

Вместе с Варварой и цепью они пролетели несколько метров и плюхнулись в холодную воду.

В колодце было темно, ожидаемо сыро и тесно. Спасительная цепь превратилась в бесполезную. А жена Оптимистова внезапно поняла свою ошибку, но исправить ничего не могла.

Тем временем баня уже полыхала высоким жарким огнём. На пожар собрались соседи, депутаты и бизнесмены, и, стоя за ограждением дачи Артёма Павловича, с удовольствием наблюдали, как Оптимистов лишается собственности.

А его жена подскочила к колодцу, взглянула вниз, увидела мужа и дочь по пояс в воде, обернулась к соседям, снова взглянула вниз, опять повернулась, заломила руки и обратилась к соседям.

– Люди добрые.

После этих слов часть соседей застыла с напряжёнными лицами, другая часть сделала аккуратный шаг в сторону, а Лесорубов, не теряя времени, подпрыгнул высоко-высоко и нырнул в нору.

– Помогите.

После этих слов та часть, что застыла, сделала шаг в сторону, та, что уже шагала, сделала десять шагов, а Лесорубов в конце посёлка уже мчался на джипе далеко-далеко.

И у жены Оптимистова появились догадки, что вряд ли соседи собрались, чтобы потушить пожар. А если бы Артём Павлович видел то, что видела его жена, он, как редактор газеты, сказал бы что люди любят смотреть на пожары, бури, наводнения и не любят, когда их при этом беспокоят.

– Что делать? – спросила жена Оптимистова в колодец.

– Спускайся к нам, – ответил её муж.

– Зачем?

– Встанем друг на друга, и тогда ты выберешься.

– Зачем? Я уже здесь.

– Выберешься и вытащишь нас отсюда. Я не знаю, что делать.

– Цепь подкинуть, а мама поймает её, – сказала Варвара, и, действительно, нашла цепь на дне колодца, достала её из воды и подкинула над головой.

С первого раза жена Оптимистова цепь не поймала, и, когда тяжёлые металлические гроздья опустились на голову Артёма Павловича, он решил от боли погрузиться в ледяную воду и сидеть в ней до тех пор, пока за ним не приедет бригада скорой помощи.

Варвара пошарила рукой под водой, поймала отца, подняла его и снова подкинула цепь над головой.

Пальцы жены Оптимистова прикоснулись к цепи, почувствовали её холод и вновь попрощались с ним.

На этот раз Артём Павлович успел нырнуть под воду раньше, чем цепь ударила его по голове, а Варвара, как ни в чём ни бывало, выудила отца из-под воды, достала цепь и швырнул её вверх с такой силой, что она вылетела из колода и удачно повисла на его краю.

Жена Оптимистова обрадовалась, что у неё появилась цепь, но расстроилась, что соседи разбежались, хотя пожар горел как раз самым интересным своим образом.

– Папа, вставай мне на плечи, – сказала Варвара. – Ты лёгкий, тебя мама быстро поднимет.

Папа был действительно лёгкий, но мама не такая сильная, как Варвара или хотя бы Вася Красивенький. Поднимая мужа, женщина думала о том, что никогда в жизни больше не приедет на дачу, никогда не будет есть картошку и шуба ей тоже не нужна.

Артём Павлович, наоборот, думал, что когда жена его поднимет, в первую очередь он купит ей шубу. И настенные часы, и кольцо, которое она хотела. А лексус продаст. Чтобы купить кольцо. Но сначала надо будет сходить за лексусом и без него не вернуться.

От колодезной воды у Артёма Павловича скрутило руки, этими скрюченными руками он обнял цепь. Зуб стукался об зуб, а с одежды капала вода.

Жена Оптимистова плакала от боли, обиды и жалости к себе. Нарядное дачное платье порвалось, новые сандали измарались в грязи, ногти сломались и растрепалась причёска. Жена Оптимистова плакала и поднимала свою горькую ношу. И чем выше её поднимала, тем шуба с кольцом больше казались ей вещами ненужными, некрасивыми и бесполезными.

Кто будет смотреть на её кольца и шубы на даче? Даже Подлизов убежал, хотя ради народной похвалы был готов, казалось, на всё.

Артём Павлович же думал, что если бы купил шубу жене, то сейчас бы накинул сам её на плечи и грелся. А ещё бы купил жене унты, соболиную шапку и толстые меховые варежки. И даже очки с мехом бы купил.

Но чем выше жена Оптимистова поднимала мужа, тем приветливей становилось пламя пожара, и Оптимистов подумал, что не так уж плохо, что баня горит. Наоборот – хорошо. И было бы лучше, если бы она горела сильнее. И тогда было бы теплее, и ещё теплее, и ещё.

И когда жена подняла Артёма Павловича на самый верх, он воскликнул от радости:

– Пожар!

И вскинул руки над головой. И даже пустился в пляс, хромая и стуча зубами.

Грязная и усталая жена Оптимистова с удивлением смотрела на мужа, пока он, забыв, как тяжело далось Оптимистовой поднять его, чуть снова не грохнулся на дно колодца.

Жена Оптимистова в последнюю секунду поймала его и отвела от края беды.

Жар от огня проникал в холодные кости Артёма Павловича, и он старался запретить зубам клацать друг об друга.

– Снимай, – Оптимистова сняла с Артёма Павловича старый дачный пиджак и по одной расстегнула пуговицы на дачной белой рубашке.

Оптимистов давно работал главным редактором газеты, и у него давно не было никакой одежды, кроме костюмов и туфель. Да и зачем ему другая одежда, когда он так любит созидательный труд?

Жена Оптимистова стянула с Артёма Павловича туфли, носки и брюки, поставила рядом с гигантским костром и отправилась узнать, что происходит с её рыбонькой-птичкой.

Рыбонька-птичка почему-то спокойно сидела в холодной воде, как будто вода совсем и не холодная.

– Птичка моя, мы тебя сейчас поднимем. Папа согреется, и поднимем.

Папа в одних трусах сидел на земле и мечтательно смотрел на огромные языки пламени.

– Не надо, – ответила Варвара.

– Как не надо? Мы быстро, золотце ты моё. Всё хорошо-хорошо будет.

– Да, – согласилась Варвара. – Если папа за лексусом сходит.

– Рыбонька, да как же он пойдёт? У него и трусы мокрые, – почему-то сказала жена Оптимистова. – Он пойдёт, а ты в колодце что делать будешь? Менингит зарабатывать?

– А я менингит вообще не люблю. Я закалённая. А папу, если он разок ещё упадёт, не поднимешь больше.

Жена Оптимистова подумала, что рыбонька-птичка права: второй раз поднять мужа она вряд ли сможет. Она и первый подняла с трудом. Да и вид у Артёма Павловича какой-то странный: сидит в трусах на земле, колени трёт от жара и посмеивается.

– Артёмка, – сказала жена Оптимистова.

Артёма Павловича последний раз называли Артёмкой в детском саду. Отец Оптимистова всю жизнь работал на экскаваторе и гордился тем, как профессионально роет землю. Образования у отца Оптимистова не было. В школе он четыре раза оставался на второй год, а в техникуме, в который его взяли после восьмого класса, отца Оптимистова отчислили без права восстановления. Тогда он и сел за руль экскаватора.

Отец Оптимистова за то, что он умеет управлять машиной, а другие не умеют, очень уважал себя и обращался сам к себе по имени с отчеством, а когда у Павла Валентиновича родился сын, с трёхлетнего возраста он стал называть сына по имени с отечеством, приучая его к хорошей жизни.

Павел Валентинович объяснил Артёму Павловичу, что такое созидательный труд, почему одним людям он полезен, а другим – нет. Все свои деньги, заработанные на экскаватор, Павел Валентинович тратил на образование и самоуважение сына, поэтому Артём Павлович и вырос таким самоуважаемым.

С первых дней устройства в газету он умудрился наладить отношения с директором ЛПК и очень быстро занял место сначала заместителя, а потом и самого редактора газеты. А всё потому, что директору Артём Павлович рассказал о труде созидательном, которому следует учить работников ЛПК.

После рассказов Оптимистова на территории завода ввели пропускную систему, стали контролировать отработанное время и внезапно понизили зарплату.

Артём Павлович учил директора совсем другому, но теория о созидательном труде помогла директору сделать правильное решение. И в оптимизации рабочих мест, и времени производственного, и экономии фонда заработной платы. За эту теорию директор и уважал Артёма Павловича, и даже директор никогда не называл его Артёмкой.

Жена Оптимистова тоже никогда его так не называла: ни ласково, ни в шутку, ни с издёвкой. Она и замуж выходила за Артёма Павловича, который всегда в классическом костюме, с галстуком, в белой рубашке.

Но человек в трусах у большого костра походил на Артёма Павловича только овальной формой головы и худыми конечностями.

– Артёмка, – повторила жена Оптимистова.

Человек в трусах повернулся к ней, хохотнул, развёл руки в стороны и воскликнул от радости:

– Пожар!

Чему радовался человек? Теплу и свету? Освобождению из колодца? Тому, что баня сгорит и с ней сгорят все несчастья Артёма Павловича?

– Артёмка, ты бы за лексусом сходил, а то наше золотце в колодце, – сказала жена Оптимистова и подумала, что вряд ли Артём Павлович дойдёт до города в состоянии Артёмки. – А хочешь, я с тобой пойду? Я с тобой пойду, а золотце в колодце посидит.

Жена Оптимистова сказала и решила, что оставлять дочь в колодце одну – абсурд, издевательство и много чего ещё, чему нет названия и не будет. Однако отпускать Артёма Павловича одного в город тоже опасно. Если бы жена Оптимистова умела управлять автомобилем, она бы поехала сама. С другой стороны, если она кого-нибудь попросит, кто-нибудь наверняка согласится покататься на лексусе и заодно приехать за мужем и рыбкой-птичкой.

– Ты, Артёмка, сиди здесь, грейся, а я сама в город за лексусом схожу и без лексуса не вернусь.

Артём Павлович хохотнул в ответ на слова жены, встал, раскинул руки, постоял с раскинутыми руками и сел обратно.

Жена Оптимистова посмотрела на Артёмку и подумала, что шубу она вряд ли когда-нибудь получит.

Перед походом в город Оптимистова сказала в колодец:

– Птичка моя, быстро в город схожу, а то папе нехорошо. Или слишком хорошо – не знаю.

– А я вообще хождения все эти не люблю, – сказала Варвара со дна колодца. – Идите вдвоём.

– А ты? Менингит?

– Никакого менингита. Мне тепло. Я зарядку делаю.

С этими словами Варвара махнула руками и стукнулась о стенки колодца, на чём зарядка и закончилась.

– Пусть папа греется. Замёрз он.

– В пути согреется.

Жена Оптимистова посмотрела на Артёмку. Он стоял перед пожаром и держал на вытянутых руках брюки, изображая сушилку. Мокрый пиджак он успел надеть на тело, и в пиджаке, трусах и с босыми выглядел комично.

– Нет, пусть лучше греется у костра.

Оптимистова опустила голову и побрела к калитке. Её муж даже не повернул голову в её сторону. Он жмурился от удовольствия и мурлыкал какую-то песенку под нос.

– Уже муже, не поняте, уже муже, красотын…

Где Артём Павлович услышал эту песню? Придумал ли сам или услышал на радио? Что значили слова в ней, на каком языке они пелись? Жена Оптимистова не понимала. Зато Артём Павлович понимал, что песня о том, как ему хорошо.

Когда за женой закрылась калитка, Артём Павлович, напевая песню и помахивая брюками в воздухе, чтобы лучше сохли, подошёл к колодцу, посмотрел в него, увидел, как Варвара набрала воды в ладонь и попила из неё, потрогал цепь и сказал:

– Варварушка, на дне колодца мне явилось озарение.

– Папа, не надо, – ответила Варвара. – Ты лучше маме помоги за лексусом сходить. Она водить не умеет.

– Маму научат ездить. Закончит курсы, сдаст экзамены.

– Пока научат, я всю воду из колодца выпью.

Артём Павлович услышал слово, за которое мог зацепиться, и начал:

– Вода в колодце – больше, чем вода…

– Папа, не надо. За лексусом сходи.

– А вода утекает между пальцев, как время. А время летит со скоростью локомотива.

– А я вообще лекции не люблю. Зря отказалась, чтобы вы меня второй раз поднимали.

Артём Павлович не слушал дочь, как никогда не слушал своих работников, продавцов магазина, избирателей и водителей такси. Он продолжал рассказывать:

– Локомотивы несут с огромной скоростью людей в яркое, довольное будущее.

– Папа, скинь мне цепь, – попросила Варвара.

Артём Павлович взял цепь и тонкими пальчиками по звену опускал её в колодец, продолжая свой рассказ. Он рассказывал о том, как будущее, поначалу неопределённое и немного, но радостно пугающее, как первый шаг, поездка на велосипеде, первые барахтанья по-собачьи в морской воде, приобретает форму шара, который с каждым днём надувается всё больше и больше надеждами, убеждениями, верой в завтра и сегодня, крепнет на глазах, мужает, твердеет мышцами и одновременно, как воздушный шар, надуваясь и твердея, с каждым днём набирается лёгкости. Той лёгкости, которую даёт созидательный труд.

Пока Артём Павлович рассказывал о лёгкости созидательного труда, цепь опустилась достаточно, чтобы Варвара дотянулась до неё. Рыбка-птичка дёрнула за цепь, Артём Павлович покачнулся, устоял и выпустил металл из руки.

– Потому что созидательный труд создаёт атмосферу в обществе и позволяет добиться больших высот и грамоты получить. Делает людей счастливыми, благожелательными, благонадёжными. Успешными, правильными, доверчивыми…

Артём Павлович задумался, помолчал и сказал:

– Нет, это лишнее.

– Папа, – позвала Варвара отца со дна колодца.

Артём Павловичсделал два шага в сторону, повернулся, сделал два шага в в другую сторону, снова повернулся.

– Не то, не так. Успешными, правильными… Воздушными?

– Папа, – повторила Варвара чуть громче.

– Не то, не то… Красивыми?

– Папа! – крикнула Варвара, и Артём Павлович остановился, оглянулся вокруг, понял, откуда звук и наклонился над колодцем.

Как только голова Оптимистова показалась в далёком высоком кружке над головой, Варвара присела с цепью в руках, погрузив своё большое тело в воду, подпрыгнула и одновременно швырнула цепь вверх.

Цепь полетела, развернулась в полёте, удлинилась и самый кончик её стукнул Артёма Павловича точно в лоб.

Главный редактор хохотнул то ли от боли, то ли от неожиданности, взмахнул руками, будто тоже хочет полететь вслед за цепью и бутербродами с колбасой и сыром, и упал на спину рядом с колодцем.

А цепь, следуя закону земного притяжения, полетела вниз, сложилась, булькнула и погрузилась в воду рядом с Варварой.

Рыбка-птичка вздохнула, присела и стала искать цепь под водой. Она водила по дну колодца руками, пока не наткнулась на что-то, от чего вздрогнула, выдернула руку из воды и посмотрела на палец. Из него текла кровь.

Варвара вытерла кровь о дачное нарядное платье, понимая, что нарядность его осталась в прошлом и запустила руку под воду, в поисках того, что поранило девушку. Лицо Варвары изображало усердие, пока она не наткнулась на что-то, что сменило усердие на радость.

Медленно и аккуратно Варвара подняла руку и достала из воды огромный крюк. Откуда он взялся на дне колодца? Кто и какую рыбу ловил в нём? Неужели на дне колодца Оптимистовых водились киты, корабли отдавали швартовы, бури взбивали океан? Все реки впадают в моря, все моря создают океаны, а все колодцы впадают в них.

И как вода из колодца оказывается в итоге в океане, так вода из крана на кухне оказывается в реке, под водой, а потом и над водой, в небесах, льётся дождями на землю, бурлит под землёй, роет норы, даёт рыбам жизнь и показывает им путь к спасению в колодцах, в которых их ловит Оптимистов, а вернее рабочие, которые строили ему дачу и, похоже, ловили в колодце китов: слишком уж большой крючок нашла Варвара.

Рыбка-птичка была девушка хотя и крупная, сильная, но и умная. Она привязала цепь к крючку на китов, подбросила крюк вверх, он зацепился за край колодца, и Варвара полезла к свету и пожару.

Чем выше рыбка-птичка поднималась, тем пожар становился всё теплее, а металлический узел развязывался всё больше и больше.

Возможно, если бы Варвара меньше весила, узел бы не развязался, но, с другой стороны, если бы рыбка-птичка весила меньше, она бы и не завязала узел спасения. Как бы то ни было, с каждым новым шагом надежда выбраться к свету росла, а реальность говорила обратное. И когда Варвара была готова бросить цепь и вцепиться в край колодца, узел развязался, цепь попрощалась с крючком для китов и надежды полетели стремительно вниз в мировой океан. Варвара успела пальцами одной руки поймать край свободы, которая оказалась мокрой и скользкой. Две секунды свободы и теплоты пожара успели понравиться Варваре настолько, что она поняла, о чём пел папа, и успела пожалеть, что заставила его замолчать, и рыбка-птичка полетела вниз в океан.

Придя в себя, Артём Павлович обнаружил на краю колодца огромный рыболовный крючок. В первую очередь главный редактор подумал об ухе. Вспомнил о шашлыке, поднял голову и увидел, что от шампуров остались одни железные прутики с горелыми кусочками мяса на них.

Артём Павлович закрыл глаза. Перед его взором проплыла щука размером с многоэтажный дом. Щуку обнимали лук, морковка и помидоры. Во рту щука держала жареные молоки, а рядом с ней плыли нож, вилка и бумажные салфетки.

Главный редактор потянулся за салфетками, а они уплывали и уплывали от него, а рука Артёма Павловича тянулась за ними, в облака, далеко, туда, где вили гнёзда бутерброды.

Оптимистов сглотнул слюну и открыл глаза. Поднялся, увидел грязные брюки под ногами, наклонился, поднял их, надел и спросил Варвару:

– Доченька, ты маму не видела?

Хмурая Варвара ответила со дна колодца.

– Она в город пошла. За лексусом.

– Но зачем она пошла? Она и водить не умеет.

– Я так же сказала. А ты сказал, что научат.

Артём Павлович попробовал вспомнить, когда сказал такое.

– Не помню. А покушать ничего нет? Очень кушать хочется.

– Давай, я рыбу поймаю, – ответила Варвара. – У нас и крючок есть. Ухи сварим.

Оптимистов потрогал крючок, закрыл глаза, и перед его взором снова поплыла щука в наваристом жирном бульоне.

– Ушицы хорошо бы сейчас.

Артём Павлович сглотнул слюну.

– С майонезиком. С хлебушком. С гренками.

– С пряниками, – сказала хмурая Варвара. – А я уху вообще не люблю. Помоги выбраться.

Оптимистов мысленно тянулся руками за щукой. Они тянулись и проникали в жирный тёплый бульон, прикасались к шершавой коже щуки, гладили её.

– Как? Ну как я тебе помогу?

– Крюк брось мне. И проследишь, чтобы узел не развязался.

Какой узел? Что развязалось? За чем следить? Артём Павлович обнял щуку ладонями, прижал её к себе и замурлыкал ей песню.

– Уже муже, не поняте, уже муже, красотын…

– Папа, – позвала Варвара, и в её голосе послышалось стальная строгость, – скинь-ка мне крючок, пожалуйста.

– Красотын, тын-тын, – Артём Павлович готовился облизать щуку и тянул её к себе.

– Папа, – чуть громче сказала рыбка-птичка.

И, не дожидаясь ответа, закричала:

– Папа, кинь мне этот дурацкий крючок!

Артём Павлович открыл глаза. Щука выскользнула из его рук, вильнула хвостом и сгинула в жирном бульоне где-то в небе. А с ней исчезли бутербродные гнёзда, морковь и жареный лук с молоками.

– Кушать хочется, – пробормотал Оптимистов.

– Меня подними. Я приготовлю.

К Артёму Павловичу вернулась надежда.

– Ты?

– Я. Крючок давай.

Оптимистов бросился к краю колодца, быстрыми руками схватил крючок, дёрнул его – крючок вцепился в дерево, не желая с ним расставаться, дёрнул ещё раз, упёрся ногами в землю и что есть силы потянул крючок на себя и, к счастью, вытащил металл из дерева, с трудом устояв на месте. Бросил крючок в колодезный океан и крикнул доченьке:

– Лови, Варварушка!

Пока доченька поднималась, Артём Павлович рассказывал о созидательном труде поваров, о том, какую важную роль они играют в обществе, о том, как правильно приготовленная уха влияет на здоровье человека и сколько ухи съедает человек в среднем за жизнь.

Варвара, сколько поднималась, думала о том, что удивительно, как папу слушают его работники, удивительно, что он до сих пор живёт на белом свете и пожалела о том, что у неё такой созидательный папа, а не дядя Федя, который рубит дрова и ездит на семёрке.

Когда рыбка-птичка выбралась к свету, она поспешила к пожару, стянула с себя нарядное дачное платье и повесила на забор недалеко от большого костра, а рядом бросила босоножки.

В нижнем белье Варвара больше всего напоминала культуритску в период межсезонья, когда спортсмены перестают следить за качеством мышечной массы.

Артём Павлович пританцовывал рядом с доченькой, заглядывал ей в глаза, улыбался, в надежде, что его покормят. Рыбка-птичка с раздражением наблюдала за отцом и в какой-то момент подумала, что с удовольствием стукнула бы ему по голове чем-нибудь тяжёлым.

– Папа, хочешь есть – накопай картошки.

Артём Павлович остановился, подпрыгнул на месте и сказал:

– Я? Этими руками?

– Нет, лопатой. Но если хочешь, можешь руками.

Артём Павлович оглянулся вокруг.

– А где у нас лопаты?

И вспомнил, как давал одну дяде Феде. Он бросил её возле бани, и от лопаты осталась только добрая память и пепел.

– Лопаты сгорели.

– Значит руками копай.

– Моими руками?

– Ты есть хочешь?

– Я?

– Да, твоим ртом.

Оптимистов хотел есть больше всего на свете.

– А ты точно сваришь? А-то я накопаю, а ты варить не умеешь.

– Папа, я год как готовлю.

– А разве не тётя Вера? Дома.

– У себя дома. Ты же уволил её.

– Да, но кто-то же готовит. Я думал: она приходит всё равно.

– В гости к маме приходит, посплетничать. И в надежде, что ты ей заплатишь, как обещал.

– Но я же не плачу работникам, а они всё равно работают.

– Так у тебя и осталось два работника: ты и Шоколовский.

– Шоколовскому деньги ни к чему. Ему опыт нужен. Он мечтает стать главным редактором.

– А тёте Вере не нужен. Она итак главный повар, единственный на кухне.

– А ты?

– А я вообще готовить не люблю, но у мамы – ногти.

Артём Павлович загрустил. Оказывается, он знал о своей семье крайне мало.

– А стирает у нас кто?

– А стирать я тоже не люблю.

– А моет?

–А кому ты платишь?

Оптимистов подумал и вспомнил, что, действительно, давно тратит деньги на бензин и рестораны, а кому платит за дом, вспомнить не смог.

– Официантам. И мойщикам. На автомойке.

– Они и моют у нас дома.

– Правда? Бесплатно?

– Нет. Папа, ты или картошку копай, или я тебе в лоб якорь воткну. Бесплатно.

Артём Павлович посмотрел на лицо дочери. Что-то подсказывало ему, что Варварушка воткнёт крючок для кита ему в лоб. Он поискал глазами лопату, вспомнил, что она сгорела и сделал последнюю попытку работать не работая:

– А у тебя же нет ногтей?

Варварушка промолчала, но в её молчании Артём Павлович услышал что-то настолько страшное, что поторопился отвести взгляд и, не веря, что это он, главный редактор, опустился до созидательного, позорного труда, встал на колени и положил руки на землю, будто ждал, что картошка сама выпрыгнет ему в ладони. В классическом костюме с пиджаком на голое тело и босыми ногами Артём Павлович выглядел комично. Грязные пятки взывали к жалости, а измученные цепью руки просили сделать маникюр.

Оптимистов поднял полные слёз глаза на доченьку, но культуристка в образе Варварушки показала на якорь на краю колодца, и Артём Павлович понял, что придётся ему зарабатывать на картошку своим трудом.

Земля оказалась холодной и мокрой. Она липла к пальцам, большими комками оставалась на ладонях и отказывалась отрываться от картошки.

Артём Павлович попробовал ухватить картошку за гриву и выдернуть из почвы. Грива натянулась, как струна, напряглась и вдруг лопнула. В руке Оптимистова остались зелёно-жёлтые листья. Он схватился за гриву и потянул её с большим усилием. На этот раз она потянула за собой кусок земли, вспучила её и готова была выдрать из недр земли свежие клубни, но в последний момент сдалась и лопнула, как та самая струна.

Артём Павлович бросил куст и принялся за другой. Он раскопал вокруг него землю и дёрнул за гриву. История с первым кустом повторилась.

На третьем кусте Оптимистов раскопал землю глубже и, к его счастью, наконец картошка выбралась наружу. Она представляла собой огромный ком влажной почвы, и Артём Павлович с трудом освободил клубни от влажной глины, которая прилипла к его ладоням и, как он ни тёр их друг о друга, въедалась в нежную кожу главного редактора.

Он вытер руки о брюки, поднял глаза на Варварушку и сказал:

– Картошечка.

В этом простом слове Артём Павлович выразил всё своё восхищение от устройства мира, надежду на скорый обед, благодарность земле за её щедрость и удовлетворение от созидательного труда.

Рыбка-птичка взяла картошку из грязных рук Артёма Павловича и бросила её в ведро.

Пока папа умилялся созидательному труду и мировому устройству, Варвара надела платье, принесла из дома тарелку, переложила в неё картошку, привязала ведро к цепи, набрала воды, помыла картошку и принесла довольному отцу. Протянула ему нож и сказала:

– Чисти.

Артём Павлович, уверенный в том, что его миссия закончилась на копании в грядках, изобразил самое своё кислое лицо. Он попробовал уговорить Варвару:

– А у тебя же нет ногтей?

– У тебя тоже, – ответила доченька.

– Но я…

– Я тоже.

Поняв, что либо Артём Павлович чистит картошку, либо продолжает мечтать о гнёздах с бутербродами, главный редактор сдался, взял нож и воткнул его в клубень.

Нож вонзился в мякоть, повредил тонкую шкурку, пронзил бело-жёлтую начинку и застрял в ней. Артём Павлович нажал на нож сильнее, и лезвие чуть больше вонзилось в мякоть. Оптимистов нажал ещё сильнее, и, прежде чем Варвара успела сказать: "Аккуратней!“, лезвие прошло мякоть овоща до конца, выпрыгнуло с другой его стороны и впилось в руку Артёма Павловича. Он закричал  от неожиданности, взвыл от боли, бросил нож, вскочил на ноги, запрыгал на месте и сказал Варварушке:

– Ну почему?

Раненую руку Артём Павлович сжал в кулак, и между пальцев показалась полоска крови.

Артём Павлович с ужасом смотрел на неё, а крови становилось всё больше и больше, и она просочилась сквозь пальцы, потекла по ним, и несколько капель сорвалось с кулака и упало на землю.

– Почему? – повторил Артём Павлович.

– Нож тупой.

– Поэтому порезался?

– Поэтому полруки не отрезал. Стой здесь, я сейчас. А я вообще ножи не люблю, – сказала Варвара и направилась быстрым шагом в дом.

К тому моменту, когда доченька вернулась, Артём Павлович решил, что истечёт кровью от неожиданного ранения и умрёт от её нехватки.

Чтобы как-то удержать кровь в теле, Оптимистов лёг на землю, подумав, что если будет лежать, крови неоткуда будет капать и она задержится в венах. Но кровь текла и текла из руки Артёма Павловича, и так как это было первое ранение в его жизни, он не знал, что с ним делать. Он попробовал остановить кровь губами, но от солоноватого вкуса к горлу Оптимистова подкатила тошнота. Он хотел промыть рану водой, но вода из-под картошки оказалась настолько грязной, что Артём Павлович испугался получить ещё и заражение и снова лёг на землю.

Кровь текла и текла из руки Оптимистова, и он чувствовал, как с ней из вен уходит жизнь. Она покидал вены, и как-то незаметно для себя самого Артём Павлович сложил на груди руки, и когда Варвара вернулась, она обнаружила на земле практически готового к погребению папу.

И тут Варвара впервые за всё время испугалась. Так подумал Артём Павлович, когда услышал:

– Папа, ты живой?

Он приоткрыл один глаз, приподнял раненую руку и, страдая, произнёс:

– Варварушка, доченька, папа истекает кровью.

Закрыл глаз и хотел уронить руку на грудь, но доченька поймала её, стёрла кровь дезинфицирующей салфеткой и забинтовала руку.

Артём Павлович изображал горе и только поворачивал руку, чтобы Варваре было удобно её бинтовать.

– Вставай, – услышал Оптимистов.

Он снова приоткрыл глаз и хотел было застонать от обиды и боли, но доченька схватила папу за здоровую руку и рывком подняла его.

– Картошку кто чистить будет? Я что ли?

– Но у меня рука, – возразил Артём Павлович, показывая доченьке раненую руку.

– А у меня нога, – Варвара жестом намекнула, куда устремится её нога в случае отказа Оптимистова чистить картошку.

Артём Павлович удивлялся, почему до сих пор послушная дочь вдруг стала не только непослушной, но и обрела над ним какую-то чудовищную власть.

– Я твой отец, – заявил он.

– Сейчас пну, – ответила Варвара.

– Отца? – не веря своим ушам, спросил Артём Павлович.

– Нет, только его брюки.

– Но брюки на мне.

– Поэтому и пну. Или Чисти картошку, или сам готовь. А я вообще сытая.

Артём Павлович хотел возмутиться и открыл было рот. Варвара качнула в воздухе увесистой ножкой, и рот Артёма Павловича закрылся сам собой. Он поднял раненую руку, пытаясь доказать Варварушке, что раненых нельзя заставлять чистить овощи, и, к своему огорчению, обнаружил, что бинт белый и что если кровь и течёт, то за бинтом её не видно.

Варвара сунула нож в здоровую руку папы и всучила ему картошку. Артём Павлович вздохнул и принялся нарезать кубики. А что ещё он мог с такой рукой и такими навыками в полевой кухне?

Варвара помыла кубики Артёма Павловича и отправилась в дом готовить обед.

Баня догорала, как и надежды Артёма Павловича на благополучный исход событий. Пока варилась картошка, он горевал о беззаботных годах созидательного труда, гадал, в какой момент всё пошло крахом и почему никто его не любит: ни доченька, ни жена, ни соседи. Ведь он старался для всех, строил дачу, создавал новости в газете, учил всех, как работать и где работать.

Картошка варилась настолько долго, что Артём Павлович успел подумать, какую важную роль он играет в устройстве мира, и, когда Варвара принесла Оптимистову тарелку с горячей картошкой со свежей зеленью и горелым мясом для шашлыков, Артём Павлович хотел сказать ей, что он отец и что он самый главный не только в этой семье, но и в каждой семье, где читают его газету. Но Варвара опередила Артёма Павловича:

– В дом почему не хочешь идти?

И Артём Павлович вдруг забыл о грозном виде, подскочил с досок, на которых сидел, протянул руки к блестящей на солнце тарелке и поторопился сказать:

– Доченька, я тут покушаю.

– Поближе к пожару? Чтобы тарелка не остывала?

Артём Павлович пропустил мимо ушей замечание доченьки, схватил тарелку и, обжигаясь и дуя на бульон, прижался губами к краю тарелки.

– Ложку возьми.

Оптимистов с благодарностью принял протянутую Варварушкой ложку и зачерпнул ей наваристый бульон. Картошка с мясом и зеленью казалась Артёму Павловичу самым вкусным блюдом из всех, что он когда-либо пробовал. И он думал о том, что, когда выберется отсюда, напишет статью, сам, о том, что вкуснее блюда нет на белом свете.

Доченька смотрела на папу, скрестив руки на груди. В её взгляде усмешка сменялась на умиление, и она впервые за много лет почувствовала что-то похожее на любовь к отцу.

Артём Павлович заметил взгляд Варварушки, перестал греметь ложкой и улыбнулся немного виноватой и растеряной улыбкой из-под тарелки. Доченька улыбнулась Оптимистову в ответ.

Жена главного редактора приехала вечером. За рулём лексуса сидел дядя Федя.

Оптимистова встретила его у "Гастронома", когда искала водителя, готового вернуть её мужа с дачи. Кроме дяди Феди, все отказались.

А он даже денег не взял. Оптимистова так торопилась, что искала водителя прямо в том самом грязном дачном платье, и дядя Федя пожалел её и простил её мужа за грубость.

Услышав как лексус подъехал и остановился возле сваленного дядей Федей дуба, Артём Павлович от радости побежал к забору, пролетел через калитку и, заметив дуб, подпрыгнул, но перепрыгнуть дерево не успел, ударился в него и грохнулся на землю. Левая нога Артёма Павловича хрустнула, Оптимистов застонал, схватился за ногу и тихо заскулил.

Жена Оптимистова с дядей Федей поспешили к нему на помощь, подняли, подхватили под руки и повели к машине. Артём Павлович улыбался и с благодарностью обнимал жену с таксистом. Дядя Федя поглядывал на главного редактора с недоверием, а жена Артёма Павловича растрогалась и даже погладила мужа по руке.

Усадив Артёма Павловича в лексус, дядя Федя вызвал пожарных, и бригада здоровых парней ещё какое-то время следила, чтобы баня не съела огнём соседние дома, хотя, если бы хотела, она бы сделала это давно.

Ехали Оптимистовы в лексусе в тишине. Дядя Федя курил в окно, а Варвара с женой Оптимистова просто молчали.

И только Артём Павлович иногда напевал:

– Уже муже, не поняте, уже муже, красотын…