Московская книга живых [Митя Кокорин] (fb2) читать онлайн

Митя Кокорин Московская книга живых

Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Сокольники», – говорит поезд. – Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи, – говорит.

Забывайте вещи, уезжайте в чащу, – прёт плохого поэта Петю. – Мы же все те еще. Нам потеряли счет, – Петины заметки набухают, двери осторожно закрываются.

Вещь в себе есть нечто существующее независимо от сознания и действующее на наши органы чувств, – слушает скромная студентка Саша. – Мир вещей в себе становится исходным материалом для нашего познания мира, – Саша не слышит, что говорит поезд, поезд трогается.

Приоткрываю, значит, глаз, в щелочку смотрю, кто надо мной навис, – планирует якобы спящий Антон. – Пожилой человек? Пассажир с детьми? Инвалид, беременная женщина? А то неловко, – думает якобы спящий Антон, и поезд всасывает в тоннель.

Как же так, как же так, – думает Лена.

Да. Да! Ну я еду, да. Да! – ревет Сергей Леонидович в трубку.

Норм. Норм. Симпатичная. Ой фу. Ничего так, – листает Стас. – Ого. Нет. Ну нет. Ну норм.

Когда вещи в себе воздействуют на наши органы чувств, – говорит актер озвучания скромной студентке Саше. – Мы воспринимаем их как феномены, впечатления.

В печь – а – тление, а хлеб – из печи, – долбит заметку плохой поэт Петя. – Лечь в откровения, помолчим.

Все-таки пальцы надо было отрезать и отдельно закопать, – нервничает пожилой профессор, скрывающий свое имя. – По пальцам, наверное, быстрее идентифицировать. Где пальцы, там сразу остальное. Сразу.

Да еду, да. Приеду, поймем. Поймем, говорю! – выжимает Сергей Леонидович в телефон.

Как же так, как же так, – думает Лена.

Пальцы. Кошмар, конечно, – профессор глядит в пол. – Я же ее пальцы своими пальцами ведь… Подушечки. Могут оставаться отпечатки на отпечатках? Бред какой-то.

Ясск б еёбы фф, – думает настолько пьяное, что и имени у этого не будет.

Кирилл вообще не думает. Кириллу необходимо собрать четыре и/или более шариков – по вертикали, горизонтали, диагонали. Хотя иногда он все же думает, какая тупая сволочь дизайнер Орлов, но лопает эту мысль вместе с четырьмя и/или более шариками.

Хотя Гегель признавал, что его диалектический метод является частью философской традиции, восходящей к Платону, он критиковал платоновскую версию диалектики, – доводит до сведения студентки Саши актер озвучания,

Вроде не беременная. И молодая. – якобы спящий Антон разглядывает Лену в щелочку. – Ну и сижу себе, сплю, значит.

Как же так, как же так, – всё думает Лена.

Ну такое. Такое. А вот это лайк, – всё свайпает Стас.

Поезд замедляет ход.

Ход времени в нас – кругом, держать друг друга, жать-ждать друг друга, – заходится плохой поэт Петя.

Поезд тормозит.

Дашттм какт фф, – пьяное без имени вдавливается в поручень.

Они может ее там уже собака какая нашла, глубже надо было и рубить помельче, и не на опушке, глупо так! – волнуется пожилой профессор.

Поезд встает в тоннеле.

Да что ты хочешь? – грохочет Сергей Леонидович в случившейся тишине. – Скоро буду, я еду, еду я!

Поезд не едет и молчит.

Еду, говорю! Алло! Слышишь? Ты… Алло?

Ну вот и что встали-то, что стоим? – дергается нога профессора. – Даже теперь от Лидочки не уехать.

Я бы тогда тебя всю… Всю… – поезд не едет, вдохновение Пети тоже застряло в большом пальце.

Привет, – пишет Стас, еще немного думает, стирает точку в конце и отправляет.

А если беременная, просто не видно пока? – размышляет якобы во сне Антон. – Я тогда должен уступить или нет?

Как же так, – думает Лена.

Сввсем сс кччч, – думает вслух пьяное безымянное.

Гегель полагал, что истинное умозрение не отрицает рассудочного мышления, а предполагает его и заключает в себе как постоянный и необходимый низший момент.

Или нашли? Если уже нашли ее? Ее нашли, а меня ищут – по пальцам, соответственно, по следам, а следы к метро, и вот теперь стоим. И сейчас придут. И вот тогда всё.

Пожилой профессор трясется.

Поэт Петя не находит вдохновения.

Поезд не едет, молчит.

Лена висит на поручне.

Пьяное безымянное намотано на поручень в другом конце вагона.

Гья гья гья, – говорит поезд.

У профессора жмет в груди.

Чпок, – лопаются четыре и/или более шариков у Кирилла.

Прежде всего Шеллинг устанавливает, что основной принцип познания должен отличаться безусловностью и полным единством.

Андже дзе гхан бху, – говорит поезд и не едет.

Голова пожилого профессора подскакивает, лоб холодеет, глаза бегают по вагону.

Привет, – отвечает Стасу Вика, 22.

Чпок – у Кирилла.

Не слышу тебя! Еду! – Сергей Леонидович.

Как же так, – Лена.

Буэдже дзо ндэ, – говорит поезд. – Гья.

Профессор резко встает, идет в одну сторону, тут же в другую. Поезд стоит, профессор идет. Время идет – профессор идет в обратную сторону.

Абсолютное «я» есть нечто первоначальное, абсолютно единая причина самого себя – и вместе с тем абсолютная, все производящая сила.

Слышите, что он говорит? – нападает профессор, тычет пальцем в потолок.

Ошибка догматизма состоит в том, что он принимает объекты за нечто безусловное, между тем как в действительности каждый объект обусловлен субъектом, – слышит скромная студентка Саша и совсем не хочет слышать сумасшедшего старика, который кричит на нее и пучит глаза.

Гоэдже дже гхан гндэ, – говорит поезд.

Слышали?! – визжит профессор.

Он говорит «уважаемые пассажиры, сохраняйте спокойствие, поезд скоро отправляется», – сохраняет спокойствие плохой поэт Петя. – Динамик сломан, наверное.

Да вы не понимаете! – профессора снова несет маятником по вагону. – Это тибетский. Я в твоем возрасте… Непал… Университет Трибхувана… Да что вы вообще сейчас понимаете!

Не пал Непал, – понимает Петя.

Чпок, – лопаются четыре и/или более шариков.

Плохо слышно! – не унимается Сергей Леонидович.

Можешь оказать мне одну услугу? – Стас готовит шутку для Вики, 22.

Доэрдже дзе ндэ, – говорит поезд.

Не понимаете! А я понимаю. Ну ничего, сейчас поймёте. Всё там поймем, – профессор садится, прячет лицо в ладони. – Лидочка. Не простишь, никак не простишь…

Как же так, как же так, – думает Лена.

Нужно еще крепче уснуть отсюда, – думает Антон.

В теории познания значение Фихте заключается в провозглашении неотделимости субъекта и объекта друг от друга и в указании на то, что последовательное развитие критического идеализма должно привести к критическому солипсизму, – актер озвучания сохраняет спокойствие.

Гья гья гья, – кашляет динамик.

Это тибетская книга мертвых, – объявляет профессор. – Ее читают усопшим. Нам с вами ее читают. Поняли?

Чпок.

Выйду – перезвоню!

Как же так?

Ффффмаама блл.

Идиоты, – вздыхает профессор. – Идиоты в Бардо. И я с ними. Не прощаешь, Лидочка, не щадишь… Этот древний трактат читают мертвым, застрявшим в кольце перерождений! Дебилы.

На кольцо это вам вот сейчас надо будет выйти, – говорит плохой поэт Петя, и его осеняет: – Я бы тогда тебя сжал в кольцо! Мне бы твое в этом сне лицо!

Аэндже дзе гхан бху, – говорит поезд.

Вот это значит «приходит время тебе уходить», – профессор садится к долбящему заметки Пете. – Мы умерли, ты не понял что ли? Не поедет ничего дальше.

Буэдже дзо ндэ, – говорит поезд.

Сейчас, говорит, будут перечислены ощущения смерти. Это так наши мысли здесь пытаются настроить. Оттуда, из мира живых. Традиция такая, – читает лекцию профессор. – Нас направляют голосом, чтобы мы ехали прямиком в великую пустоту, мимо шести притягательных миров, в которых захотим переродиться. А мы захотим, это точно! Тут чистых нет. В каждом гадость какая-то.

Дордже дзе ндэ, – думает пьяное, потерявшее имя.

Бха ндэ поче, – отвечает Вика 22 Стасу голосовым сообщением. И еще одним тут же: Гья гья.

«Близится время ухода твоего из этой яви. Признаки смерти в ощущениях таковы: …» – выскакивает пуш-сообщение у Кирилла поверх трех составленных вертикально кружочков, он нервно смахивает его и: – Чпок! – снова побеждает.

Даже актера озвучания заедает – не может прогрузиться в тоннеле, наверное – и он говорит студентке Саше: «Не менее интересны и социально-педагоги чес ки нгэ идеи Фихте: они нашли себе отголо сок гха нга аэджэ…»

И у Сергея Леонидовича что-то такое же из трубки, он и кричит: «Выйду – перезвоню, сказал!»

Ох, Лидочка, – вздыхает профессор. – Не разойдемся с тобой ни в том мире, ни в этом. Думаешь, я это со зла её?

Ты меня без зла на себе везла… – сходит с Пети в телефон.

А я не со зла, я с любви. Дикой! Страсть! Довела! Нельзя так! Мне нельзя уже вот так! – профессор снова скачет по вагону. – Жили в грехе, вот и мрем теперь тут! Лгали, прелюбодеяли, прислонялись там, где не прислоняться. Я тебе покажу, где она лежит там в парке, хочешь? Вам всем покажу! У пруда там, и еще немножко под деревом. Всё покажу вам. Пусть только она меня отпустит. Нельзя так. Так нельзя.

Поезд дергает.

Поезд трясет.

Профессор падает и, возможно, плачет, его тоже дергает и трясет.

А потом замирает.

Все молчат и совсем не думают, даже пьяное безымянное. Потому что попадают в пространство между мыслями: между Петиным большим пальцем и его заметками, между голосом актера озвучания и Сашиным ухом, между притворными снами Антона и свайпами Стаса, между Леной и тем, кто растет теперь в ней, о ком она еще утром и не подозревала, а теперь как же так, как же так, между выстроенными в ряд шариками Кирилла, между Сергеем Леонидовичем и тем, кому он выйдет – перезвонит, сказал.

Это длится вечно, потом поезд трогается, набирает скорость, переезжает через великую пустоту и говорит: «Станция Комсомольская. Переход на кольцевую линию и выход к вокзалам: Ленинградскому, Ярославскому и Казанскому».

Сергей Леонидович, не отнимая телефон от уха, выходит и перерождается в мире людей, в своей автомастерской на восьмом километре Ярославского шоссе, где такое ощущение, что без него никто и ничто не работает, сука.

Кирилл схлопывает все шарики, выходит и перерождается в мире голодных духов в однушке с окном на МКАД, смотрит в стену, видит, как избивает в кровь лицо тупой сволочи дизайнера Орлова, и ждет наступления следующего рабочего дня.

Стас делает пересадку, потом еще одну, свайпает с ветки на ветку и никак не перерождается.

Антон делает вид, что просыпается, выходит на следующей, поднимается, идет, пачку «Винстона», пожалуйста, мама приготовила ужин, Антон делает вид, что ест, разговаривает, думает, живет.

Саша с актером озвучания выходят через две станции, проводят вместе ночь, утром преподаватель ставит Саше «хор.».

Плохой поэт Петя становится хорошим. Но нескоро.

Лена остается жить в мире людей, растит в себе еще человека, все у них хорошо, насколько это в мире людей хорошо.

Пьяное безымянное доехало до конечной, там его растолкали и утащили в свой мир адские существа.

Пожилой профессор, скрывающий свое имя, поднялся с пола, собрался, отряхнулся, перешел на кольцевую и больше не выходил. Может быть, до сих пор катается. Не простила Лидочка. Ее, кстати, ищут.