Иронические фантазии [Татьяна Берестова] (fb2) читать онлайн

- Иронические фантазии 653 Кб, 41с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Татьяна Берестова

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Татьяна Берестова Иронические фантазии

Воспитатель.

Кузькин Василий Петрович был честным, как он считал, тружеником. Занимался он тем, что при каждом удобном случае вытаскивал портмоне из карманов особо легкомысленных граждан. Работу свою он не считал зазорной и даже подводил под неё свою теоретическую базу.

«Вор, он тоже не зря, получается, – рассуждал про себя Кузькин. – Он бдительность у граждан вырабатывает, у тех, которые рот по сторонам разевают. Увидит такой гражданин, что у него портмоне увели, в другой раз денежки поглубже спрячет, а не в задний карман штанов», – хмыкал он, вспоминая подобные случаи.

И вот однажды, когда Кузькин накануне трудовой смены отдыхал в своей собственной квартире, в дверь кто-то сильно позвонил. Кузькин посмотрел в глазок. Стоит какой-то в пальто и кепочке, и к груди коробку прижимает, большую. «Кто там? – спросил Кузькин строгим, на всякий случай, голосом. «Кузькин Василий Петрович здесь проживает?» – спросила кепочка. Кузькин открыл дверь. Милиции он не боялся. За руку его никто не хватал, а не пойман, значит, и разговаривать нечего. «Ну, я – Кузькин. А в чём, собственно, дело?». «Городская жилконтора провела лотерею среди квартир вашего района, – сказала кепочка, прижимая к себе увесистую коробку. – Выпала ваша квартира и вы как проживающий в ней, следовательно награждаетесь ценным призом. Вот ваш приз… тяжёлый, зараза. Платите три рубля и забирайте». «Как это – три рубля? За что?» – удивился Кузькин. Кепочка усмехнулась: «А вы хотели, чтобы вам задаром эдакую тяжесть приволокли? За доставку кто платить будет, по-вашему?». «Нет, я так не согласен, – Кузькин убрал за спину протянутые руки. – Почём я знаю, может вы – мошенник, и там, в коробке, какой-нибудь кирпич положен? Распечатай вначале, а потом и деньги получишь». «Ну, вы, гражданин, даёте, – возмутилась кепочка. – Я вам распечатай, а ежели вам приз не понравиться, мне что – обратно такую дуру тащить? Ну, уж нет. Либо платите, либо ваш ценный приз другому достанется. Желающих много». «Ладно», – Кузькин, скрепя сердце, отдал три рубля, занёс посылку в квартиру и вскрыл коробку. И что же вы думаете, братцы? В ней натурально оказался аккуратно завёрнутый в бумагу красный кирпич.

Кузькин схватил кирпич и выскочил во двор, на ходу напяливая тужурку. Во дворе дворник Никодим сгребал в кучу упавшие листья. «Где этот прохвост, куда пошёл, в какую сторону? – закричал Кузькин дворнику. «Кто?» – дворник недоуменно воззрился на Кузькина. «Ну, тип этот, в пальто с кепочкой?». «А этот, который с посылкой был, из городской жилконторы? Так ушёл он. Из подъезда выскочил и бегом, бегом… Видать, торопился». Кузькин понял, что мошенника ему уже не догнать. «Из какой там жилконторы? Мошенник он. Вот, кирпич мне подсунул. Выиграла, говорит, ваша квартира в домовую лотерею, а я и поверил… Только, как же он, шельма, фамилию мою прознал и отчество?». «Так я ему сказал», – пожал плечами дворник. «Ты?!». «Ну да. Он мне говорит – так и так: я, мол, должностное лицо при исполнении. В вашем, говорит, подъезде в восьмой квартире проживает Березкин Иван Иваныч?». «Нет, говорю. В восьмой квартире проживает как раз Кузькин Василий Петрович. Ну, а чего, представительный же с виду товарищ… ». «Тамбовский волк тебе товарищ», – плюнул Кузькин дворнику под ноги и ушёл в свою восьмую квартиру.

Непонятно, перестал ли Кузькин после этого случая воспитывать доверчивых граждан, но расстроился он, братцы, сильно. Да и как не расстраиваться, в самом деле? Где ж это видано, чтобы средь бела дня порядочного человека в такое заблуждение вводить! Да ещё и кирпичи подкладывать. Нет у людей, ни стыда, ни совести и таких надо на завод, на трудовое воспитание.

А то распустились, понимаешь…

История о кабачках или о том, как Антон Иванович не любил Карпа Ивановича.

Сильно, ох, как сильно не любил Антон Иваныч Карпа Ивановича. Чем тот не угодил Антону Ивановичу, было совершенно непонятно. Жил Карп Иванович на соседней улице, мусора к его воротам не бросал, куры его в огород к Антону Ивановичу не бегали и сам Карп Иванович даже не был толком знаком с Антоном Ивановичем. И вот, поди ж ты, такая неприязнь. Увидит, бывало, Антон Иванович Карпа Ивановича в новой шляпе и ворчит – ишь, вырядился,… где только деньги берёт, каналья. У Карпа Ивановича, правда, кабачки знатные в огороде росли. Он их всё поливал да какой-то дрянью подкармливал. Антон Иванович в это сильно не вникал. Огород у него тоже имелся, но Антон Иванович не был большим любителем возиться в земле и кабачки у него росли худыми и сморщенными, точь-в-точь как супруга Антона Ивановича, которой не под силу было таскать вёдра с водою, и она тенью ходила по дому, едва справляясь с домашними делами.

Так вот, бывало, погрузит свои кабачки Карп Иванович на телегу и вывезет в базарный день на площадь, а Антон Иванович и тут негодует, идя мимо – мол, наставили телег, пройти негде добрым людям. А дети? Дети Карпа Ивановича? Как приедут несколькими повозками в гости к родителям – ну, чисто цыганский табор – в огороде поработают, столы во дворе поставят, и давай песни горланить, на соседней улице слыхать. Как тут не раздражаться, скажите? У Антона Ивановича тоже сынок был. В городе подвизался, вроде писарем или негоциантом, не поймёшь. Так тот тоже частенько к родителям заглядывал. Бывало, как деньги заканчиваются, так и едет. Антон Иванович едва завидит пролётку городскую у своих ворот, сразу за сердце и хватается. Словом, совсем несладким было житьё у Антона Ивановича. А тут ещё Карп Иванович допекает. Ещё и кланяется при встрече, как только совести хватает!

Стали Антону Ивановичу мысли всякие в голову лезть, нехорошие, про своего раздражителя, даже о «красном петухе» подумывать начал. И вот однажды сам заснул на топчане с цигаркою в руке да с крамольными мыслями в голове, а топчан возьми и загорись от не потушенной цигарки. Столько дыму пошло, ужас! Тщедушная жена Антона Ивановича успела из дому выскочить да на помощь позвать. Антон Иванович от её криков очнулся в дыму, что, где не поймёт, куда идти не видно… Закашлялся сильно и вдруг чувствует – схватил его кто-то за шиворот и тащит к выходу. Выбрались на улицу и повалились на землю оба. Пришёл в себя Антон Иванович, на спасителя глянул, а у того обличье тряпкой мокрой замотано, чтобы в дыму легче дышать-то было. Начал было благодарить, а тут спаситель тряпку размотал. Увидел Антон Иванович прямо перед собою лицо ненавистного ему соседа и обомлел… А как пришёл в себя и отлежался немного, пошёл в огород кабачки поливать.

А и то дело.

Имя собственное.

Служил в Н-ском полку один поручик. Красавец и большой любитель женского полу. Ухаживал он за дамами отменно, особенно любил писать им длинные и воздыхательные любовные письма. Только подписывал он свои послания в каждом случае не своим подлинным именем, а всякими-разными вымышленными именами. То Модестом себя назовёт, то Варфоломеем, а то и вовсе Бенжаменом. А так как случаев у поручика было великое множество, то и имён, которыми он назывался, набралось препорядочно, равно как и разбитых женских сердец.

Неизвестно сколько бы забавлялся поручик своею игрою, да только встретилась ему в одном уездном городке барышня. Да такая, что все прошлые забавы вылетели разом из его головы. Долго ходил он вокруг ангела в женском обличьи не решаясь признаться. Наконец решился и принялся писать пространное объяснение, полное горячих, искренних чувств. Перечитав несколько раз, он уже хотел было подписать его своим собственным, невымышленным, именем, и вот тут-то, – о, ужас! – обнаружил, что никак не может его вспомнить. Промучившись напрасно около получаса, поручик набросил шинель и выскочил за дверь. Мимо пробегал, торопясь куда-то, молодой корнет. «Постой, корнет, – схватив его за рукав, вполголоса заговорил поручик. – Тут понимаешь, такая история… словом, хочу признаться…, а имени своего настоящего не могу вспомнить». «Как это?» – изумился корнет. «Да вот так, – нервно отвечал поручик, – забыл начисто. Денщик по старой памяти талдычит барин да барин… Хотел было у писаря спросить, так он, верно, дрыхнет уже, из пушки не разбудишь, а мне срочно. Ну, говори же скорей!». «Что говорить-то?» – никак не мог взять в толк корнет. «Имя, имя говори!» – уже громко выкрикнул поручик. «Да не помню я твоего имени, вот пристал, – корнет отцепил пальцы поручика от своего рукава, – мы же тебя всегда Ляпой звали». «Ляпой?!» – изумился поручик. «Да ты что, и вправду всё забыл, что ли?» – недоуменно глядя на поручика, проговорил корнет. «Ах, да, Ляпа, – что-то припоминая, пробормотал поручик, – но почему Ляпа-то? Непонятно. Тьфу! – внезапно возмутился он, – прямо кличка какая-то собачья. Бог мой, что же делать?».

Вернувшись к себе, поручик закрылся в комнате и, обхватив голову руками, отчаянно пытался вспомнить собственное имя. Множество разных имён, которыми он подписывал свои любовные послания, приходило в его в голову, но как узнать какое из них настоящее? Отчаяние поручика дошло до крайнего предела. В этот момент в дверь постучали. «Кто там?» – нервно выкрикнул безымянный поручик. Дверь приоткрылась и из проёма высунулась голова старого Герасима. «Барин, письмо вам. Днесь принесли. Забыл отдать». «Давай», – поручик взял конверт, распечатал его и автоматически стал читать: «Милостивый государь, Аполинарий Ефграфович, пишет Вам матушка Ваша Пелагея Матвевна. Дошли до меня слухи, голубчик Вы мой, что ведёте Вы себя вовсе несообразно тому, как я Вас наставляла. Посему повелеваю Вам уволиться с воинской службы и приехать ко мне в деревню, где я женю Вас на добропорядочной барышне… Пора, пора уж Вам остепениться, сударь Вы мой…». «Аполинарий! – стукнул себя по лбу поручик, – ну, конечно же! Как же это я запамятовал-то?» Почувствовав неимоверное облегчение, поручик выскочил в сени и, схватив на радостях в охапку Герасима, велел ему немедленно седлать лошадь. «Куда же, барин… ведь скоро стемнеет…» – затоптался на месте старый денщик. «Молчи, дурачина. За счастьем еду». И пришпорив осёдланную лошадь, поручик ускакал вдаль.

Вот ведь, братцы, как бывает. Порой так заиграешься, что и себя не помнишь. А жизнь, она, понимаешь, штука суръёзная. С ней шутки плохи.

Конфуз в городе N, или ищите под фонарём.

Случился намедни в городе N большой конфуз. Да не просто большой, а прямо-таки агроменный. Судите сами. Ведь ни абы какая деваха незамужняя, а дочка самого губернатора, замуж не вышедши, родила. Да оно бы ещё ничего, что родила, с кем не бывает. Только ребетёнок-то оказался – вылитый африканец! Лицо – чёрное, волосы – чёрные, руки-ноги тоже чёрные и глаза как уголья! Да-а-аа, история. Стали судить-рядить, как же оно такое вышло-то. Ведь что-что, а в нашем городке африканцев сроду не было. Родители, поначалу, понятное дело, факт появления в семействе экзотического младенца скрывали, но как же такое шило в мешке утаишь? Вскорости весь город гудел, обсуждая неслыханное доселе происшествие. То тут, то там публика собиралась кучками и горячо обсуждала произошедшее. Слухи, сплетни, споры перемежались одно с другим. И так все разгорячились, что пришлось городовому успокаивать не в меру разошедшихся обывателей путём приведения оных в участок. Некоторые даже угодили в кутузку за пререкания с городской властью. Словом, страсти были накалены до предела. И тут, совершенно своевременно, выступил сам губернатор и внёс полную ясность в возникшую неразбериху. Согласно его словам, приглашённые к пострадавшей дочери и младенцу доктора определили, что виною всему явился горячо любимый губернаторской дочерью чёрный кофий, который означенная дочь употребляла в никем не ограниченных количествах.

Тут, понятное дело, все выдохнули с облегчением. Как тут не понять: излишки, они, ведь, завсегда вредны, хоть водки выпей, хоть квасу. Все и успокоились, а если кто и заводил разговор, дескать, не слишком ли часто губернаторова дочка по заграницам разъезжает, и не в этом ли вся соль, а не в кофии вовсе, как на него тут же шикали и всячески закрывали рот. А оно и правильно. Если всё ясно объяснено, то зачем же в потёмки лезть? Сказано же, ищи под фонарём, там светлее.

Стоическая личность.

– Вот Вы говорите, сударь, что мало нынче на свете стоических личностей. А вот и неправда Ваша! Взять, к примеру, Кондратия Акакьича. Уж, каков стоик, скажу я Вам! Ведь сколь ужаснейшие недуги и обстоятельства посланы человеку злодейкою-судьбою. Другой бы на его месте давно уж… того, а Кондратий Акакьич ничего, держится, голубчик.

– Но позвольте, он же с виду вполне здоров – толст и румян даже.

– Э-э, не судите по внешности, сударь. Внешность, сударь, штука обманчивая…

Так беседовали между собой двое приятелей, сидя за пулькою в уютной зале с камином и канделябрами. Поинтересуемся же и мы вместе с Вами, дорогой Читатель, что же за жестокие испытания и страшные недуги были посланы предмету этого разговора.

Дело в том, что болезни других людей, к примеру, имеют свойство уменьшаться и даже порой совершенно излечиваться, но не таковы были болезни Кондратия Акакьича. Они вовсе не поддавались лечению, и Кондратий Акакьич заранее упреждал тех докторов, которые в силу либо своей молодости и неопытности, либо профессионального упрямства бросались бороться с ними, что все их усилия напрасны, и все эти ужасные болезни – это его, Кондратия Акакьича, тяжкое бремя, которое ему нести до конца дней своих. Доктора, намаявшись с твёрдо не желающим выздоравливать больным, отпускали Кондратия Акакьича домой, выписав ему с десяток каких-нибудь безобидных пилюль, и больной возвращался в родную обитель с видом безнадежной обречённости в печальных глазах. Оттого, наверное, Кондратий Акакьич категорически не переносил, когда кто-нибудь в его присутствии начинал рассказывать о своих болячках. Он тут же перебивал говорящего фразой: «Это что, ерунда, пустяки, яйца выеденного не стоит… вот у меня!». И всегда выходило, что у Кондратия Акакьича и мозоль больше, и хандра сильнее, а уж про бессонницу и говорить было нечего, по его словам получалось, что он вообще не знает, что такое спать по ночам. Заметим в скобках, однако, что дневному сну Кондратий Акакьич уделял пристальное внимание, и каждый день часика по три вздрёмывал после обеда.

То же было и с жизненными обстоятельствами. Собеседник Кондратия Акакьича, слушая его, непременно должен был усвоить, что таких ударов судьбы, которые стоически переносит несправедливо обиженный этой самой судьбою Кондратий Акакьич, ещё никто из людей никогда не переносил и вряд ли когда-либо перенесёт. Показывая палец, укушенный дурной лошадью, которую он, подошедши с видом знатока, намеревался потрепать за холку и принудить показать зубы, Кондратий Акакьич делал трагическое лицо и живописал, как он с риском для жизни спасал стоявших неподалёку дам, укрощая невесть с чего показавшее свой норов строптивое животное. А намедни, бывши в гостях у соседа, он вздумал сам починить привезённый из-за границы и вышедший из строя новомодный примус, вследствие чего случилось возгорание и огромный переполох. Дело кончилось порчею имущества, значительными ожогами кухарки и другой, оказавшейся рядом прислуги, и дворника, более всех способствовавшего тушению огня. Меньше всех, как ни странно, пострадал сам Кондратий Акакьич, впоследствии объявивший себя героем, спасшим из бушевавшего пламени разное ценное имущество и добрую половину соседских домочадцев.

А что говорить о спасении попавших в беду братьев наших меньших! Здесь Кондратию Акакьичу не было равных. Недавно он изловил в палисаде брошенного, как ему показалось, британского кота и унёс его домой. Правда, кот оказался выпущенным хозяйкою немного погулять и, сопротивляясь оказанной ему сердобольным Кондратием Акакьичем помощи, хорошенько оцарапал его. Хозяйка кота, тем временем, вся в слезах битый час искала его по всем окрестностям. Надо ли говорить, что несчастного британца Кондратий Акакьич вернул с видом триумфатора и долго после гордился собою, рассказывая всем и каждому про доброту души своей.

Да-а, что не говори, не всякому по силам быть стоической личностью.

А может, ну его этот стоицизм, и лучше лишний раз не лезть лошади в зубы и не починять то, в чём не смыслишь ни бельмеса. Так-то оно спокойнее всем будет. А Кондратий Акакьич – безусловно, личность стоическая. С этим не поспоришь.

Оратор.

В колхозном клубе станицы «Передовая» вот уже почти три часа шло собрание. Председатель с красным от натуги лицом звонил в колокольчик и силился перекричать разом говорящих и спорящих между собой и с ним, председателем, колхозников. Жаркий спор шёл из-за пятого пункта в повестке собрания, обозначенного, как борьба с недостатками строителей светлого будущего.

Дед Матвей, тряся куцей бородой и тыча пальцем в председателя, вопрошал надтреснувшим фальцетом: «Вот ты скажи мне, когда в прошлом годе у меня Федька колун брал, да вернул с зазубреной, это как? Недостаток, али нет?». «Да была у тебя там зазубрена, была», – выкрикнул с места худой и востроносый Федька и спрятался за спину соседа. «Брешешь, собачий потрох, сроду у меня на колуне зазубренов не было», – дед затряс сухими кулачками в сторону Федьки.

«Да што вы с колуном-то энтим, рази это недостаток? – председатель хлопнул ладонью по столу и крякнул с досады. – Объяснял же вам, недостаток – это когда, к примеру, хто гутарит чего лишнего, или слова употребляить такие… нехорошие», – председатель споткнулся, осознав, что сказанное в полной мере относится к нему самому, потому как, не далее как вчера, на глазах у сбежавшихся на берег реки станичников распекал утопившего колхозную снасть Митьку Воробья совсем не протокольными выражениями. Притихшее было собрание, вероятно вспомнив то же самое, разразилось хохотом. «Ну, будя, будя, – председатель с досадой попытался исправить положение, – вот можа, бабы, то есть, женчины, чего скажут про недостатки…». «Аль ты не знаешь, председатель, недостатков наших? – пропела молодая незамужняя казачка Настёна, глядя на председателя смешливыми глазами – казаков в станице не хватаить нежонатых, хучь бы на трудодни нам выписал, что ли…". "Иде это я вам казаков-то возьму, да ишо нежонатых, нарожаю можа?» – обиделся председатель. «Нарожать-то мы и сами могём. Только вот не от кого, рази токи от деда Матвея». От раздавшегося дружного хохота казалось вот-вот рухнут стены добротного клуба.

«А ну, давай по существу! – председатель вновь попытался взять бразды правления в свои руки, – по существу хто скажет, али нет? Есть такие – говори, а не то враз закрою собранию!».

Неожиданно руку вверх поднял казак Прокофий, известный тем, что из него и в добрую пору слова клещами не вытянешь. От неожиданности собрание замолчало, а потом разразилось смешками и выкриками. «Ишь ты, и Молчуна проняло!». «Глянь-ко, говорить хочет! Егорыч, так ты можа, заместо председателя и докладать пойдёшь? Вишь, у нево нервов на нас не хватаить!».

Прокофий встал. «Выходи, выходи, не робей, чево уж. Встань перед людями-то», – загомонили сзади. Прокофий осторожно вышел вперёд и стал перед собранием. Переступил с ноги на ногу, подумал немного и сгрёб с головы картуз. Пригладив косматый вихор, он исподлобья глянул на собравшихся и вздохнул. «Ишь, вздыхаить! Ничо, ничо. А ты как думал, перед обчеством-то нелегко гутарить», – вновь выступил со своего места дед Матвей. Молодёжь, сидящая на галёрке, шутками и хохотками подбадривала стоящего:«Давай, давай, дядя Прокоп, не боись. Вдарь, как следовает, по недостаткам энтим». «Интересно тольки, про кого гутарить-то собралси, – смачно сплёвывая семечную шелуху, сказала злая на язык Макариха, – не про то ли как с кумом вчерась к Комарихе три раза за самогонкой бегал… ». «Ой, брешет, ой брешет. Какая такая самогонка, не знаю ничево!» – завертелась на месте Комариха. Бабы подняли галдёж и дружно накинулись на Комариху, та отбивалась, вертя головой вправо и влево, молодежь свистела и улюлюкала на задних рядах, председатель снова схватился за колокольчик.

Прокофий вздохнул ещё раз, водрузил картуз обратно и, махнув рукой, сел на своё место. Собрание продолжалось.

Абориген Тимоха.

Тимоха, cонькин, очень любил выпить. Вся деревня об этом знала, а лучше всех знала об этом тимохина жена – Софья Панкратовна, в повседневном обиходе – Сонька. Сонька держала над мужем строжайший контроль, особенно на праздниках и прочих гулянках. Тимоха жену побаивался, так как по своей весовой категории значительно уступал крупной сонькиной фигуре, и поэтому, выпив на каком-нибудь застолье отмеренную ему Сонькой строгую норму, лишь с завистью наблюдал, как другие поглощают вожделенную жидкость безо всяких ограничений. Сидеть за столом то ли наполовину трезвым, то ли наполовину пьяным было неинтересно, и Тимоха придумал себе забаву – подначивать тех, кто уже и так дошёл до кондиции принять ещё «за мир во всём мире». Выпить после такого благородного тоста обычно никто не отказывался, а если отказывался, то Тимоха с болью в голосе начинал рассказывать о том, как несладко живётся аборигенам в непроходимых джунглях, и нужно обязательно выпить за облегчение их тяжёлой жизни. Почему-то рассказ об аборигенах имел безотказное воздействие на подначиваемого и даже порой выбивал у него скупую мужскую слезу. Конечно, Тимохе не всегда удавалось довести до конца свой коварный план,– не только у него был бдительный сторож в образе жены или тёщи,– но когда каверза удавалась и подначиваемый сваливался в угол, искуситель, враз погрустневший, но удовлетворённый содеянным, отправлялся домой под руку с разрумянившейся от веселья Сонькой

Неизвестно, сколько бы ещё предавался Тимоха своим злонамеренным козням, но однажды, будучи приглашённым с супругой на большую разгульную свадьбу, увидел среди гостей незнакомого здоровенного парня, который ел за троих и вовсе не притрагивался к полной стопке, стоящей перед ним. «Ты чего это, не пьёшь что ли совсем?» – подсев к парню спросил Тимоха. «Мамка не велит», – простодушно шмыгнув носом, ответил парень. «Эка, – удивился Тимоха, – ты чё, дитё, что ли малое, чтобы мамку слушать. Тебе сколь годов-то, паря?». «Двадцать шестой пошёл… – поведя плечами, ответил парень, – а сам-то чего не пьёшь?» – исподлобья глядя на Тимоху, спросил он. «Так мне эта, врачи полжелудка оттяпали, – не моргнув глазом соврал Тимоха, – да и старый я уже для такого делу. А тебе-то молодому, грех не выпить». «Не-е, – гнул свою линию парень, – я мамке обещал… ». «Пожалуй, тут одними аборигенами не обойдёшься, – подумал Тимоха, глядя на бычью шею парня,– тут другая тактика нужна». «А ты чего один здеся, краля-то есть у тебя?» – вкрадчиво глядя в глаза парню, спросил Тимоха. «Нее-а, – с неохотой мотнул головой парень, – бегут они от меня, сурьёзный, говорят больно… ». «Так это мы мигом уладим, – обрадовался Тимоха. – Я это дело так организую,– какая понравится в момент наша будет. Смотри их здеся сколько, выбирай любую!». «Эт как это?» – не поверил парень. «Вот чудак-человек, говорю же, всё по-нашему будет. Только принять надо, для храбрости. Без этого нельзя». Парень нерешительно взял в руку стопку. «Давай, давай, – подбодрил парня Тимоха, – не робей». После трёх выпитых подряд – бог троицу любит – стопок, парень был готов к амурным подвигам. Он, пошатываясь выбрался из-за стола и стал пробираться к танцующим. Напротив круга остановился, повёл осоловелыми глазами и направился прямиком к Соньке, лихо выплясывающей среди молодежи. Тимоха, который вплотную следовал за ним в предвкушении предстоящих событий, дёрнул парня за рукав, дескать, стой, не к той направляешься… Парень, казалось, только легонько повёл плечом, но этого хватило, чтобы Тимоха, пролетев по воздуху, приземлился прямо на щедро накрытый свадебный стол, юзом проехал по нему, смахивая на сидящих гостей грибы, пельмени и прочую снедь. Парень же, недолго думая, сгрёб Соньку в охапку и смачно поцеловал прямо в губы. Сонька ахнула, вывернулась и влепила парню затрещину, от которой тот не удержался и повалился набок, опрокинув при этом несколько стульев вместе с гостями. Поднялся переполох. Молодёжь увела парня в сени, а Сонька, сдёрнув мужа со стола, отправилась вместе с ним на крыльцо, счищать следы праздничной трапезы. «Какой же это паразит Митяю самогонки налил, – выпутывая из тимохиной косматой гривы квашеную капусту, возмущалась Сонька, – ведь ему, дураку, совсем пить нельзя!». «Так я думал, он вовсе непьющий», – вылетело у Тимохи. «Так это ты, оглоед, парня подпоил. Ну, погоди у меня!» – Сонька отвесила мужу такой подзатыльник, от которого Тимоха скатился кубарем с крыльца и уткнулся головой прямо в сугроб. Оставив мужа барахтаться в сугробе Сонька, плюнув, вернулась к застолью.

С того самого дня Тимоха забросил свои подначки, да и сам пить вовсе перестал. «Не доводит до добра, зелье-то, – говорил он, сидя в сторонке от гуляющих и глядя на веселящуюся жену, – и без него прожить можно. Вон аборигены живут же. И ничево».

Как посмотреть.

Все, кто знал Сидория Пафнутьича очень лестно отзывались о нём. Полное лицо его всегда приятно лоснилось, и было освещено улыбкою удовольствия. Да и как было не улыбаться? Сидорий Пафнутьич прекрасно обустроился в жизни. Ничего не делая путного он, между тем, был сыт, здоров и всегда чем-нибудь занят. Чем же это? – спросите Вы. Да как же, помилуйте, мало ли вокруг интересного? А хождение в гости? А «Н-ский вестник», который Сидорий Пафнутьич каждое утро прочитывал от корки до корки, а ещё пробегал глазами «Къ…» и «Телеграф», чтобы в гостях ненароком обронить что-нибудь значительное о том или ином событии. Пулька* опять же. Сидорий Пафнутьич обожал пульку и не жалел времени, чтобы расписать с приятелями пару-тройку кругов. Вот кто мог бы, как деятельная и разносторонняя личность, стать надлежащим примером для юной поросли. Жаль, прямых наследников, которым наш герой мог передать свои таланты, у него не было. Из всех родственников только что старенькая мать в деревне и жена в собственном дому. Правда, жена его была женщина глупая, потому работала за двоих. Надо сказать, Сидорий на эту тему особенно распространяться не любил. Да оно и понятно, кому же интересно о глупой жене разговор вести. А вот поговорить про что-нибудь эдакое, да обстоятельно, да со вкусом, это всегда пожалуйста. Бывало, как начнёт рассуждать о том, например, что в мире делается и так увлечётся, что любо-дорого посмотреть – глаза горят, на щеках румянец разливается… ну, право же душка, Сидорий Пафнутьич!

Словом, всё хорошо было в жизни Сидория Пафнутьича, да что там хорошо, даже отменно, и вдруг – такая нелепица! А случилось вот что. Пришёл однажды наш Сидорий к приятелям на пульку сам на себя не похожий – ни румянца, ни улыбки, ни блеску лица. Стали расспрашивать, что да как, а тут такое, что весь Н-ск на следующий день жужжал как потревоженный улей.

– Слыхали историю – от Сидория-то, ну, того самого, жена сбежала!

– Как сбежала? Куда? С кем?

– Да в том то и дело, что ушла, говорят, к какому-то вдовцу с тремя ребятишками.

Кто-то от такой новости руками всплёскивал, охал да ахал, а кто-то и пальцами у виска крутил, мол, дура-баба. Нашлись и недоброжелатели, которые против Сидория Пафнутьича высказывали что-то вроде – бездельник, тунеядец и прочие подобные глупости. Авторы подозревает, что это были субъекты, не сумевшие обустроить свою жизнь так ладно, как это сделал наш герой. Завистники, одним словом.

Вот такая вот получилась история. Ну, конечно, с глупой бабой всё понятно, что с неё возьмёшь… теперь. А Сидория Пафнутьича жалко чрезвычайно. И что ему, бедолаге, делать прикажете? А-ах… неужто?!! Наш умный Читатель наверняка догадался, какая крамольная мысль посетила внезапно неразумную голову автора. И то сказать, ранее работа и Сидорий Пафнутьич были понятия вовсе несовместимые. Да только голод, знаете ли, тоже не тётка. По слухам, мыкался, мыкался бедный Сидорий какое-то время не кормлен, не глажен, да и пошёл помощником к шурину своему бывшему в лавку. И ничего, знаете ли, работает голубчик, даже румянец на лице снова проглядывать начал. Приятели его прежние огорчились, конечно, – мол, потерянный для общества человек сделался. А мы и не знаем радоваться за Сидория Пафнутьича или огорчаться.

А Вы, дорогой Читатель, Вы как считаете?

Другая правда.

Иван Фофанович любил говорить правду. В этом не было бы ничего предосудительного, ежели бы те, кому он говорил эту самую правду, желали бы как-нибудь исправиться. Так нет же, совсем наоборот. Жена, которой Иван Фофанович частенько выговаривал то за тесто, вылезшее из кадки, покуда бегала она за лекарством для маленького, то за коз, зашедших в огород через прореху в заборе, в последнее время как-то странно смотрела на него. Тёща, которой Иван Фофанович то и дело пенял на расточительность со средствами, дескать, – «аккуратнее надо, аккуратнее… средства и так небольшие», – всё больше молчала и куталась в старенькую шаль. Дети, видя, что он опять намеревается учить их, разбегались по углам. Соседи же, завидев Ивана Фофановича на улице, переходили на другую сторону, опасаясь, как бы он снова не начал рассказывать, когда надо сеять рожь, когда пшеницу, когда лучше вести кобылу к жеребцу, и что делать, ежели на глазу вскочил ячмень. Даже дворник и тот не желал переменяться. «Дубина ты, – говорил Иван Фофанович с досадой, – что с тебя возьмёшь».

И вот однажды судьба преподнесла Ивану Фофановичу неожиданный подарок. Он познакомился с одним приезжим господином. Господин этот с головы до ног был обтянут новомодным трико и так напомажен сладкими духами, словно это был не он, а деревенская барышня, впервые собравшаяся в «тиятр».

«Какая прелесть! – трогая кружевное жабо Ивана Фофановича, проговорил Сладкий господин, – какая прелесть всё, что вы говорите, Иван Фофанович. Теперь таких, как вы нет. Лыцарь! Право слово, лыцарь, и всё тут!»

«Вот! – сказал, вернувшись домой, Иван Фофанович, – есть, всё-таки, на свете ценители, способные понять высокие порывы». Весь вечер Иван Фофанович провёл в приподнятом настроении, не спорил с домочадцами и даже насвистывал себе что-то под нос

С тех пор регулярно, словно на службу, повадился Иван Фофанович на встречи со Сладким господином. Они пили чай, долго беседовали и были вполне довольны друг другом. Однажды, как обычно, Иван Фофанович направился на встречу с любезным другом и почти уже подошел к месту, как вдруг увидел рядом со своим визави какого-то незнакомца. Иван Фофанович незамеченным скромно присел неподалёку. До него донеслись обрывки разговора. «Ну, ты же знаешь, я не могу сейчас вернуться в Питербурх. Чёрт меня дёрнул… проигрался в прах». Сладкий господин с досадой постучал пальцами по столу. «Представляю, как тебе здесь надоело… – зевнув, произнёс незнакомец, – глушь,… скукотища». «А это ты напрасно, напрасно. Сливки каждое утро наисвежайшие, девицы скромны, не в пример нашим, моцион опять же… слушай! – оживляясь, продолжил Сладкий господин, – я тут познакомился с местными экзотами и порядком развлекаюсь, слушая их тарабарщину. Есть здесь один разорившийся помещик. Вот это образчик, скажу я тебе. Всё за Фемиду ратует, а у самого жену, того и гляди, ветром унесёт. До того худа. Да вот и он сам», – принизив голос, произнёс Сладкий господин. «Иван Фофанович, идите к нам», – крикнул он Ивану Фофановичу. Но Иван Фофанович уже уходил прочь, словно оглушённый, не взяв со скамьи панамы, которую он обыкновенно носил в жару.

Придя домой Иван Фофанович слёг. Доктор приписал ему пилюли и велел не волноваться по пустякам. Жена и тёща, молча, ухаживали за ним.

Не сразу смог прийти в себя Иван Фофанович после горькой пилюли, подложенной ему Сладким Господином. Но в один из дней он проснулся и долго разглядывал треснувший в разных местах потолок над своею кроватью. В комнату к нему неслышно зашла жена, и Иван Фофанович вдруг и впрямь увидел, до чего бледна и худа она стала. А ведь совсем недавно, кажется, румяней её да веселей и не сыскать было. «А ведь ты красавица у меня, Марья Фёдоровна, да и умница… не то, что… эх!» – с новой душой произнёс Иван Фофанович, с жалостью и болью глядя на свою маленькую жену. А Мария Фёдоровна, услышав такие слова, вдруг вспыхнула жарким румянцем, во все глаза глядя на мужа и ещё не веря полностью ушам своим, но тот уже звал – «Матушка… Лукерья Ильинишна!». Та, удивлённо глядя, вошла в комнату. (Да и как было не удивляться, ведь раньше Иван Фофанович обращался к ней не иначе, как «мамаша»). «Матушка… и ты, Марьюшка, – произнёс Иван Фофанович, волнуясь, – вы не печальтесь более… я,… я работать пойду. Я ведь и писарем могу, и…».

Будто солнышко проглянуло на лицах обеих женщин. А тёща, та и вовсе руками всплеснула, да слезами залилась от радости. Тут и детки из угла выглянули, словно тепло какое почуяли. К папке своему прижались, словно птахи малые. И все они эдак к друг дружке в слезах и прильнули.

Тут мы оставим счастливо объединившееся семейство, а не то сами расплачемся, ей-Богу. Только вот что удивительно, Иван-то Фофанович вновь правду сказал. Только правда эта была другая.

Сон дядюшки Плутониса.

Ну, чего, скажите, ради, снятся подобные сны?

Дядюшка Плутонис был Почётным членом Общества любителей заполярных тюленей, Почётным сигароведом и разводил длиннокрылых ос. К тому же он заседал в *…!!! и занимал там весьма приличную должность. Может быть и Вам, дорогой Читатель, когда-нибудь повезёт занять такую же замечательную должность. Во всяком случае, мы искренне желаем Вам подобного счастья.

Кроме всего прочего, дядюшка прекрасно выглядел и во внешнем виде был, что называется, «злегант». При этом он относился к себе со всей строгостью и никогда не являлся на заседания в одном и том же костюме дважды. Но, справедливости ради, нужно признать – маленькая слабость у него всё-таки была: он любил манишки. Мало сказать: любил. Дядюшка обожал манишки, питал к ним страсть и не пропускал мимо себя ни одной новинки.

И вот однажды в выходной день, после обеда, он мирно заснул у себя в саду, в своём любимом гамаке. И надо же, такой сон. Во сне дядюшка увидел себя в чьём-то чужом саду и представьте себе, совершенно неодетым. То есть, голым. Нет, кое-что на нём всё-таки было. Совершенно верно, Вы догадливы, дорогой Читатель! На нём была манишка. Та самая, купленная накануне, агавского кружева с фистулянтами и ришелье. Вполне естественно, что первым порывом дядюшки, обнаружившего себя в столь неприличном виде было желание поскорее спрятаться, но куда? Вокруг росли кусты душистых роз и ещё какие-то колючие кустарники. От такого положения вещей дядюшка чуть было не заплакал. Знай он, что это всего лишь сон, он, конечно же, немедленно бы проснулся. Но он не знал и даже не догадывался, и потому стал судорожно метаться, пытаясь найти хоть какое-нибудь укрытие. Тем временем из-за кустов вышла собака. Она подошла к дядюшке, обнюхала его голые ноги и села поодаль. Собака показалась дядюшке смутно знакомой. «Очень редкая порода», – машинально отметил он про себя. Ему пришло в голову, что где-то он уже видел эту собаку. Неужели он в саду графини N? Боже, какой стыд. Могут прийти дамы и тогда … Да нет же, у графини N чёрный водолаз. Герцога Бурского? Тот вообще собак не держит, у него крокодилы кругом. «Фу, мерзость», – дядюшку передёрнуло даже во сне. «Чья же это собака? Ах!» – у дядюшки, несмотря на летний день, мороз пробежал по коже. Неужели этот пёс, недавно привезённый из*…!!! любимчик Его сиятельства? В таком случае, сейчас сюда прибежит охрана, его в голом виде, конечно же, не узнают, а когда узнают, то скажут: почему, как, зачем при манишке, это что, издеваться вздумал – в голом виде при манишке?».

Дядюшка застонал от отчаянья и закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел прямо перед собой Её сиятельство. «Ну, что же вы, голубчик, – с укоризной проговорила она, – сказали, что на минуточку, а сами… мы ждём вас уже битый час». Дядюшка вдруг увидел, что и графиня тоже, мягко говоря, не одета, если не считать лёгкой летней шляпки на голове и открытых туфелек на ногах. Дядюшка вытаращил глаза и потерял дар речи. Тем временем, взявши дядюшку под руку, графиня повлекла его за собой. Дядюшка шёл, не соображая, не чуя ног. В тени деревьев был накрыт стол, за столом сидели гости, многих из которых дядюшка знал накоротке. Все присутствующие так же, как и он сам были в "костюмах" Адама и Евы. «Ты где пропадаешь, дружище?» – сказал ему маркиз Флибустьеров, хлопнув дядюшку по плечу и усаживая рядом с собой. «Нет, ну каков франт, однако. Завидую тебе. Всегда безупречен!». Дядюшка залпом выпил вина и огляделся. Было ясно, что кроме него отсутствие одежды никого не беспокоит. Дамы вели себя непринужденно, джентльмены – свободно. Испуг и ужасная неловкость, которые дядюшка испытывал поначалу, стали понемногу отступать, и спустя некоторое время дядюшка почти освоился и стал даже находить удовольствие от столь пикантной ситуации. Он начал потихоньку поглядывать по сторонам, и тут…

И тут дядюшка услышал смех. Кто-то громко и бесцеремонно смеялся ему прямо в ухо. Дядюшка резко повернулся лицом и… проснулся. На его плече сидел попугай и оглушительно хохотал, вытянув шею. Придя в себя, дядюшка приподнялся, согнал зловредную птицу с плеча и огляделся по сторонам. Вокруг благоухали знакомые растения, стоял кофейный столик и любимое кресло. Осознав, что виденное им было всего лишь сном, он с трудом выбрался из гамака и весь день провёл в пресквернейшем настроении.

По прошествии времени сон почти выветрился из дядюшкиной памяти. Правда, с тех пор он уже не так сильно любит манишки и почему-то совершенно охладел к заполярным тюленям. Но всё-таки, согласитесь, непонятно: по какому такому случаю всеми уважаемым членам общества сняться подобные сны? Авторы не в силах ответить на этот вопрос. По всей вероятности, такие, из ряда вон выходящие явления, связаны с природными катаклизмами. Загадка природы, не иначе.

Страсти по башмаку или необходимость долга.

Шустис ваял. Дело двигалось споро: маэстро работал быстро и сосредоточенно. В отличие от некоторых, чересчур сентиментальных собратьев по резцу, Шустис знал, что делает. Ему давно были чужды сомнения, как в собственном таланте, так и во всём, что выводит его рука. Утром на прогулке под ноги Шустису попался старый, кем-то выброшенный башмак, что навело его на мысль о бренности всего сущего. Придя домой и плотно позавтракав, маэстро решил увековечить свои инсинуации и изваял выброшенный башмак, значительно увеличив его в размерах, дабы подчеркнуть философичность увиденного. Твёрдо помня, что искусство всегда должно быть правдивым, он вдел в аккуратно проделанные дырочки настоящий шнурок. Теперь следовало угодить публике и внести элемент неожиданности для столь необходимого в наше время эпатажа. Поэтому, недолго думая маэстро достал из вазы длинную, слегка увядшую розу и водрузил её в середину башмака. Затем подумал ещё немного и нарисовал на башмаке широко раскрытый глаз. Полюбовавшись случившейся инсталляцией, он прилег на диван вздремнуть и набраться сил для следующих шедевров.

Очередная выставка маэстро произвела очередной фурор. Было шампанское, икра и несколько обмороков. Публика плакала от восторга. Репортёры рвали маэстро на части. К концу мероприятия у него даже слегка разболелась голова. Словом, было всё как обычно.

На следующее утро лениво потягивая кофе Шустис просматривал свежую прессу. Газеты пестрели хвалебными заголовками, критика сыпала дифирамбами, мэтры от искусства сказали своё веское слово. Шустису стало скучно, он зевнул, но тут взгляд его упал на маленькую газетёнку, напечатанную на отвратительной бумаге и невесть как попавшую к нему на стол. Заголовок статьи, сразу бросившейся ему в глаза, гласил:«Грязные следы башмака на чистом поле искусства». В самой статье какой-то неизвестный репортёришка подверг обструкции не только выставленные им работы (особенно досталось башмаку), но и выразил большие сомнения в ценности всех творческих достижений великого мэтра.

Чашка с кофе застыла в руке Шустиса. Раздавшийся телефонный звонок вывел его из оцепенения. Он снял трубку. «Вы уже читали? – в трубке вибрировал фальцет критика Пит-Непитова. – «Нет, вы только подумайте, каков наглец! Подвергнуть сомнению! Только сатисфакция, друг мой, только сатисфакция! Я сам готов, если понадобиться грудью так сказать… Требуйте сатисфакции!».

После Непитова позвонил Трундяев, а после Трундяева миссис Бермуния. Оказалось, что грязная газетёнка попала в руки буквально всего города. «Я совершенно больна, – простонала она в трубку, – это ужасно! У вас такие замечательные работы, а этот сапог – это же просто шедевр!». «Башмак», – произнёс Шустис, кусая губу и невидяще глядя в пространство кабинета.

После причитаний Бермунии Шустису пришлось выслушать ещё десятки возмущённых голосов, но более всех был рассержен поэт Брумбулюкс. Стоя в кабинете Шустиса он потрясал кулаками в сторону невидимых обидчиков и кричал: «Сатрапы, да что они понимают? А твои нимфы с коромыслами? А этот, как его, сандалий? Свежо, ново, кто сказал, что нельзя выставлять сандалии?» – гремел Брумбулюкс. «Башмак. У меня – башмак», – мрачно сказал Шустис и вдруг вспомнил, что полгода назад дал Брумбулюксу в долг довольно кругленькую сумму с условием, что тот вернёт её не позже, чем через пару месяцев. «Ну, погоди у меня, всё до пфуллинга вытрясу», – подумал ваятель, глядя на густую шевелюру стихоплёта. К вечеру, ошалев от телефонных звонков и непрошеных визитёров, Шустис сдался. Он лёг в постель, обвязал голову полотенцем и приказал никого не пускать.

Лёжа в постели Шустис вспомнил как в детстве мечтал стать фокусником и хотел, чтобы всем было весело: и бабушке, и маме, и тёте Трудии… «Может, бросить всё и уехать куда-нибудь подальше?», – подумал он устало, но тут же вспомнил, что в столе у него лежит невыплаченная страховка за новенький «Колесус» и что скоро предстоит сделать очередной взнос за обучение пасынка (откровенного балбеса), да и любимая игрушка – старенькая яхта давно уже требовала ремонта. Последние сомнения художника развеяла его жена, державшаяся в стороне от всей этой шумихи. Оказалось, что она совершенно раздета, и ей срочно нужна шубка из пумистой шиншиллы, или из шиншилистой пумы (маэстро не очень хорошо разбирался в мехах). К тому же, никак нельзя было отказаться от маленькой очаровательной виллы на берегу океана, «…а то у пани Бронски есть и у пана Кжиштофа тоже, а у нас до сих пор…»

Очередная выставка маэстро произвела очередной фурор.

Неоценённый дар Мооса.

Эта история оставила глубокий след в душе нашегогероя. То непонимание, с которым он столкнулся в ответ на проявленную им инициативу, нельзя трактовать иначе как несознательность и незрелость некоторых членов нашего общества. Речь, дорогие Читатели, идёт о Моосе и его замечательном изобретении. Некоторые из Читателей уже знакомы с Моосом и имеют представление о нём как о деятельной и энергичной личности. Жаль, что подобные качества до сих пор остаются невостребованными.

Но, обо всём по порядку.

Энергия, которой обладал Моос, была поистине неуёмной. Он никогда не сидел на месте. К тому же у него был твёрдый характер. Если Моосу что-то взбредало в голову, он ни за что не отступал от задуманного. На этот раз он решил открыть собственное дело и сконструировал для поставленной цели некий таинственный агрегат. Целый месяц предприимчивый изобретатель трудился не покладая рук и, наконец, агрегат был готов, нужно было только найти для него подходящее местечко. Моос обшарил весь двор и не придумал ничего лучше, чем водрузить своё изделие на детской площадке. «Ничего, места всем хватит, – решил он, довольно потирая пухлые ладошки, – а детки могут и в сторонке поиграть». Утром выходящие жильцы обнаружили на месте большой песочницы странного вида сооружение, напоминающее слона, одетого в скафандр, и довольную физиономию Мооса, восседающего внутри. Забыв куда шли, они подходили к диковинке, и вскоре на площадке собрались целая толпа. Моос удовлетворённо потирал руки: он привлёк к себе внимание, теперь дело за малым. «Что это?» – вытаращив от удивления глаза, спросил дворник Бунхильо. Он накануне первым обнаружил детище Мооса и поначалу решил, было, что ему мерещится. Крепко зажмурившись, Бунхильо поклялся, что больше «ни-ни», затем снова открыл глаза, но видение не исчезало. Тогда выставив вперёд метлу, дворник начал осторожно приближаться к странному сооружению, и тут чудовище вдруг спросило человеческим голосом: «Ты чего, Бунхильо, испугался, что ли?». Отбросив метлу в сторону, Бунхильо со всех ног бросился бежать. Глядя, как улепётывает дворник, Моос так и покатился со смеху, а потом вдруг враз посерьёзнел: «Какое впечатление, однако. Вот она, сила искусства!».

Теперь Бунхильо стоял позади всех и испуганно взирал на диковинку. «Это – слон-производитель!» – возвестил Моос, пулей выскакивая из сооружения. «Производитель чего?» – удивленно спросил кто-то из толпы. «Да чего угодно! Вот! Демонстрирую!» – изобретатель выхватил из-за пазухи пакет с молоком, вылил слону в хобот и нажал какую-то кнопочку. Слон зажурчал, затарахтел и затрясся. Через минуту из его хвоста полилась тоненькая белая струйка. «Работает!» – радостно закричал Моос, бегая вприпрыжку вокруг слона. «По утрам я буду продавать молоко для детей. Дети – наше будущее! А вечером – пиво для их родителей. Им тоже отдыхать надо. А днём можно воду продавать, газированную. Главное – принцип. Оттуда вливается, отсюда выливается. Нужно только договориться с этими, как их…, кто молоко и пиво…, чтобы только свеженькое. Я никого обманывать не собираюсь. И чтобы – регулярно! Надо будет только ещё парочку-другую труб проложить»,– разгорячённый представившийся ему картиной, Моос уже подсчитывал барыши. По собранию прошёл общий стон. Дело в том, что рыть и копать – тоже было любимым занятием Мооса. Летом он подводил к своему дому какие-то очередные коммуникации, и весь двор был изрыт канавами, многие из которых по вечерам оказывались удобными ловушками для припозднившихся жильцов. И теперь, пережив эту эпопею, каждый из обитателей двора с опаской взирал на изобретение Мооса.

Прошла неделя. Напрасно Моос показав, так сказать, товар лицом, ждал покупателей. Их не было. И дело вовсе не в ушибах и ссадинах, полученных жильцами во время предыдущей кампании. Жильцы не были злопамятными. Дело в том, что продукция у Мооса была значительно дороже, чем у других продавцов. Да оно и понятно: расходы на закупку сырья, плюс амортизация слона… Но жильцы упорно не желали входить в положение начинающего миллионера. Загруженные мещанским бытом и не желающие тратить ни одной лишней копейки (особенно упрямыми в этом смысле оказались пенсионеры), они игнорировали слона-производителя и покупали молоко у молочницы Рогули, а пиво шли пить к весёлому Гарку, сидели там в обнимку, и горланили весёлые песни. Ну, чем, скажите, можно угодить подобной публике? Словом, предпринимательский дар Мооса так и остался невостребованным.

А как же слон, спросите Вы? А вот он-то пришёлся, как говориться, ко двору. Дети с удовольствием отправлялись на нём в путешествия, превращая слона-производителя то в космический корабль, то в подводную лодку, а с сумерками слон сам превращался в отличное пугало для непрошеных гостей. Любой злодей, увидевший в темноте эдакую штуковину, вздрагивал и пускался наутёк

Дворник Бунхильо частенько использовал слона в качестве надёжного укрытия от праведного гнева дражайшей супруги. Задраив наглухо отверстие в животе элефанта, он спокойно пережидал, пока разъяренная половина не выпустит весь свой пыл, затем мирно засыпал и богатырский храп его многократно усиливал эффект отпугивания непрошеных гостей.

Вы бы, дорогой Читатель, тоже испугались, увидев слона-производителя, правда-правда.

Проворонила ворона воронёнка.

Каага и Мори со дня на день ожидали приезда родимого внука.

Надо сказать, что предстоящее событие было причиной несказанной радости для бабушки и поводом для немалых огорчений деда. «Опять будешь носить его в зубах, Мори. Он, небось, здоровенький вымахал, смотри не надорвись». Но Мори и слушать не хотела. Она души не чаяла в единственном внуке и не могла дождаться, когда же она обнимет, наконец, своё сокровище.

Сокровище прибыло ровно к обеду и, действительно, представляло собой упитанного молодца, сплошь увешанного какими-то железяками. «Привет, ба, здорово, дед, – с порога бросил внучек бабушке с дедушкой и уселся за стол,– есть охота, проголодался с дороги». В мгновение ока уничтожив угощение, внук откинулся на спинку стула и потянулся. «Ну, как поживаете?» – спросил он, снисходительно глядя на стариков. «Живём помаленьку» – буркнул Каага, глядя как внук лениво ковыряет зубочисткой в зубах. «Вечно ты недоволен! – Мори сделала жест рукой в сторону Кааги, – не слушай его, внучек, всё у нас в порядке. Огород посадили. Пенсию получаем, даже с прибавкой… ». «С прибавкой – это хорошо», – рассеянно вымолвил внучек и встал из-за стола. «Ну, я побежал. Надо проветриться и проведать кое-кого». «Да, судя по всему, проветрить мозги кой-кому не помешало бы», – проворчал Каага. «Ну, какие мозги, что ты, в самом деле, старый. Видишь, ребёнок погулять хочет». «Да уж, вижу», – Каага плюнул и вышел за дверь.

Неделю счастливая Мори, угождая внуку, сновала от плиты к столу и потчевала ненаглядное чадо пирогами, блинами и прочими вкусностями. Но тут произошло событие, разом перевернувшее всё с ног на голову. Получив пенсию, Мори, как обычно, сняла с буфета шкатулку, ту самую, в которую откладывала понемногу на чёрный день, и оказалось, что день этот уже настал, потому как денег в шкатулке не оказалось. Не веря глазам, Мори перевернула шкатулку и даже зачем-то потрясла её. Денег не было. Не зная, что делать, она бросилась к дверям и столкнулась с вошедшим внуком. На груди у внука красовалась громадная цепь с какой-то жуткой блямбой посередине. Мори так и застыла, глядя на отливающую золотом штуковину.

«Ты понимаешь, ба, – пояснил внучек, уловив взгляд Мори, – пока бы я родителям написал, пока бы они мне прислали…. Да и то не факт. Ты же знаешь, они вечно в долгах сидят. А вещь бы ушла… Накопишь ещё. Сама же говорила, вам пенсию прибавили. И вообще, не парься ты так из-за денег, ба. Не в деньгах счастье». Хлопнув остолбеневшую Мори по плечу внучек засвистал соловьём и вышел прочь. На негнущихся ногах Мори добралась до стула, да так и застыла на нём с пустой шкатулкой в руках. В таком положении её и застал вернувшийся Каага. Вытряхнув из жены правду о том, куда подевалось содержимое шкатулки, Каага пошёл на почту и отправил телеграмму следующего содержания: «Нашёл сокровище. Приезжайте делить». Дочка с зятем, по полгода не казавшие нос к старикам, на следующий же день стояли на пороге. После кратких объятий они засыпали родителя вопросами: что за сокровище, сколько стоит, где нашёл. Глядя на раскрасневшуюся дочь и зятя, который, судя по лицу, уже прикидывал, как повыгоднее распорядиться свалившимся нежданно-негаданно счастьем, Каага усмехнулся: «Сокровище целиком ваше. Только у меня одно условие. Забирайте его и уезжайте как можно быстрее». Вконец заинтригованные дочь и зять вошли вслед за Каагой в комнату, где на кровати сидел их взъерошенный сын. «Вот, – сказал Каага, – забирайте, и до тех пор, пока ваш сын не научится уважать чужой труд, на глаза мне не показывайтесь. Молчи, старуха, – прикрикнул он на всхлипнувшую, было, Мори – допотакались уже».

Наутро семейка Гуггисов в полном составе покинула дом.

Прав или не прав был Каага с точки зрения, например, педагогической науки, авторы судить не берутся. Не специалисты. Но то, что лето в этом году выдалось для Кааги на редкость спокойным, это факт. Да и Мори развела, наконец, целый палисадник любимых цветов и сама при этом сильно похорошела, что также было единогласно подтверждено соседями. И как тут не вспомнить народную мудрость, которая гласит: «Проворонила ворона воронёнка», или: «Не всё то золото, что блестит», а ещё: «Баба с возу, кобыле легче». Впрочем, выбирайте сами. Главное, чтобы овцы были целы, а с волчатами, пусть, волки сами разбираются.

Как-то так.

О петухе, козах и возвышенной любви.

Что может быть более благородным, чем намерение добропорядочного джентльмена создать, наконец, семью, осчастливив тем самым себя, свою избранницу и ту часть общества, члены которой имеют прямое или косвенное отношение к данному событию.

Почувствовав в себе готовность стать отцом семейства и добродетельным супругом, Куксис стал присматривать подходящую партию. Сам он обладал благородной внешностью и превосходными манерами, и, хотя был далеко не юн, вполне мог соперничать с молодыми кавалерами за благосклонное внимание дам. Следует добавить, что джентльмен наш был эстет и в душе где-то даже, немножечко, сноб, но в обществе слыл непременным либералом. Требования ко второй половине у него были вполне определёнными. Он искал идеала. Поиски, надо сказать, были довольно продолжительными, пока, наконец, он не был представлен актрисе Н-ского театра. Узрев прелестную сильфиду, Куксис воспылал к ней нежными чувствами. Красавица была умна, обольстительна и имела прелестные ножки. «А вы – милый»,– сказала она с улыбкой, коснувшись веером куксисовой щеки, и села напротив. «Боже мой, – подумал Куксис, глядя прямо на восхитительные ножки, – это то, что мне нужно». Он сделал предложение. Красавица согласилась, и Куксис какое-то время был вне себя от восторга. Однако, сразу после законного сочетания, всё пошло далеко не так, как представлял себе вдохновенный супруг. Красавица вовсе не желала делать его жизнь счастливой. Она целыми днями лежала на диванах, разглядывая модные журналы, и плевала в потолок. Вдобавок ко всему, это нежное с виду создание пристрастилось к табаку и дымило как паровоз, держа в зубах его любимую трубку. Куксис взвыл. Он жаждал высоких чувств, возвышенной любви, так сказать, а тут такое. Намаявшись без глаженых сорочек и домашних котлет, он собрал красавицин чемодан и выставил его за дверь. Обиженная столь некорректным поведением сильфида ушла, прихватив с собой чемодан и половину нажитого честным трудом.

Накушавшись богемы, Куксис решил умерить аппетиты и обратился к постному меню. Проведав наскоро родных в деревне, он присмотрел для себя скромную девицу, воспитанную в добродетельном труде и примерном послушании. Девица по столичным меркам была несколько крупновата, зато отличалась прекрасным цветом лица и свежим, здоровым румянцем. Не веря внезапному счастью, она с обожанием смотрела Куксису в рот и была покорна, как овечка. Куксис также был удовлетворён. Но через какое-то время, сидя в глаженых халатах, сильно заскучал. С девицей было совершенно не о чем говорить. Она не могла отличить антрекот от антраша, в театре лила всамделишные слёзы, а если ей что-нибудь казалось смешным, хохотала так раскатисто, что на них оборачивались. К тому же, в заставленной вазами и статуэтками городской квартире, провинциалка вела себя как слон в посудной лавке. Лишившись нескольких тарелок фарфорового сервиза и китайской вазы *–надцатого века, Куксис серьёзно задумался: деревенская пастораль никак не вписывалась в городские ландшафты.

Жирную точку во всей этой истории поставил петух, которого деревенская дурочка, желая приготовить супругу наваристый бульон, принесла с рынка. Войдя в дом и увидев несчастного петуха, распластанного на столике красного дерева с инкрустациями, Куксис не выдержал. Выбросив петуха в окно, он на следующий же день отвёз рыдающую девицу к родителям, купив им в качестве отступного парочку коз.

Хорошенечко поразмыслив, Куксис решил сам воспитать для себя супругу таким образом, дабы послушание в ней сочеталось с трудолюбием, а трудолюбие с изяществом. Он решительно взялся за дело. На сей раз избранницей стала молоденькая курсистка, только-только покинувшая стены учебного заведения, в котором сам Куксис читал лекции «О прекрасном». Надо ли говорить, что юное создание, коварно обманувшее Куксиса своей ангельской внешностью, превратило жизнь нашего героя в сущий кошмар. В его доме теперь с утра до вечера крутились какие-то сомнительные субъекты и ангажировали с законной супругой, девицы-эмансипе часами торчали в гостиной, пили чай из венецианских чашек и с завываниями читали стихи. К ночи вся компания, включая создание, отправлялась за город веселиться. Создание возвращалась под утро и жаждало страстной любви.

В отличие от двух предыдущих случаев, Куксис сбежал сам. И теперь, сидя в горестных раздумьях, никак не мог понять причину случившихся с ним недоразумений.

Приходиться только гадать, остановится ли нашего герой в поисках идиллического счастья, или сделает очередную, удачную, попытку? В любом случае, горько сознавать, что столь благонравное намерение привело к таким печальным последствиям. Может быть, кто-то из дорогих читателей сочтёт, что автор намеренно сгустил краски? Отнюдь нет. Видели бы вы петуха на столике с инкрустациями или девицу, завывающую стихи!

К сожалению, причин, по которым в нашем обществе добропорядочному джентльмену трудно найти себе подходящую половину становится всё больше, а означенных половин, подходящих соответственным притязаниям добропорядочных джентльменов, всё меньше, и поневоле приходится признать правоту классика, воскликнувшего однажды: « О, времена, о нравы!».

Счастливый конец.

Сказать, что у Труситса был несчастливый брак, это значит не сказать ничего. Помимо громких скандалов, которыми заботливая супруга ежедневно потчевала своего мужа, она ещё и частенько поколачивала бедолагу скалкой. Иногда, правда случалось и такое: супруга наскакивала до тех пор, пока загнанный в угол Труситс не выстреливал оттуда кулаком. Получив своё супруга ненадолго успокаивалась, а через какое-то время опять принималась за старое. Наконец, ощипанный как петух Труситс не выдержал и восстал. После очередного наскока супруги он не стал отступать, а набрав полные лёгкие воздуха и воздев вверх сжатые кулаки, пошёл на неё, собираясь закричать, что было силы: «Да оставишь ты меня, когда-нибудь, в покое, ведьма!», но вместо этого вдруг неожиданно запел и голос его зазвучал высоко-высоко и нежно-нежно. Супруга, с вытаращенными от внезапного испуга глазами, изумлённо смотрела на маленького, тщедушного мужа, а тот пел, растерянно улыбаясь, не веря тому, что с ним происходит, и глаза его постепенно разгорались, плечи развёртывались, и сам он становился как будто выше ростом. На улице послышались голоса: «Кто поёт? Чей это голос?» Собралась толпа. Она взволнованно шумела. Труситс открыто вышел на балкон. Помахав слушателям рукой, он снова запел, и голос его разлился рекой.

Толпа аплодировала и кричала. Труситс был счастлив. Он вернулся в комнату. Супруга с красными глазами мышкой проскользнула мимо него.

Три дня в доме Труситса стояла непривычная тишина. На исходе четвёртого супруга вошла в комнату мужа и присела на краешек стула, комкая в руке носовой платок. «Я хотела, чтобы ты был как Барсис… или как Карел, – сказала она, тяжело вздыхая, – они … ну, в общем… а ты… ты тихий, скромный…». «Я всегда был таким, – мягко сказал Труситс, глядя на супругу, не поднимающую глаз, – разве ты не помнишь?». «Помню, но я думала, ты изменишься…». «Я не хочу меняться», – твёрдо сказал Труситс. «И не надо, не надо, – испуганно замахала руками супруга, – вон у тебя какой талант. Я поняла, просто мы разные. Тебе нужно одно, а мне… мне совсем другое. Я возвращаюсь домой. Я уже написала родным».

Спустя некоторое время Труситс сменил фамилию на творческий псевдоним и теперь он Бодрис, а его бывшая супруга благополучно вышла замуж за Карела. Или за Барсиса? Впрочем, неважно. Главное, что теперь все довольны и счастливы.

Сокровище.

Тётушка Элизабет всё чаще прихварывала, и однажды осенью, предчувствуя скорый уход, позвала к себе своего поверенного и отдала последние распоряжения. Спустя некоторое время после того как Господь призвал тётушку на небеса, поверенный Хэрриот, взяв все необходимые документы, выехал из городка, где жила тётушка, в соседнюю деревню к её родственникам. Ближайшей родственницей тётушки была её младшая сестра Грейс со своим многочисленным семейством. Поскольку тётушка распорядилась, чтобы на похоронах были лишь священник и несколько близких друзей, поверенный помимо бумаг, вёз родственникам и печальную весть о кончине тётушки.

Проехав на двуколке несколько десятков миль, поверенный остановился у приземистого дома Уоллисов. Всё семейство, к счастью, было в сборе. В воскресный день трое взрослых сыновей Грейс и Клайда, кто с семьями, кто в одиночку, заехали проведать родителей. Тут же была и недавно вышедшая замуж младшая дочь Уоллисов – Мэри со своим мужем.

«Так значит, тётушка преставилась», – сказал, разгрызая крепкими зубами мозговую косточку, старший сын Уоллисов Барни. Он вытер жирные пальцы и, взяв документ, сообщающий ему о получении наследства в виде части денежных средств, вырученных от продажи тётушкиного дома, ещё раз взглянул на цифру, прописанную в нём. «Что ж, куплю племенного быка. Я как раз видел подходящих на ярмарке в Матроне». Старый Уоллис одобрительно крякнул. «А ты, Джереми, что станешь делать со своей долей?» – Барни насмешливо посмотрел в сторону среднего брата.

«Вот только не надо на меня так смотреть, Барни. Ты прекрасно знаешь, что у меня в планах издать, наконец, мой роман». Надо сказать, что Джереми вообразил себя великим писателем и вот уже несколько лет подряд мучил столичных издателей, регулярно отправляя им по почте свои опусы. Напрасно все они, кто косвенно, а кто и прямо, пытались направить «дарование» на другую стезю, но Джереми оставался непреклонен.

«Ну-ну, – скептически хмыкнул Барни, – ладно, Логан ещё молод, глуп, да и своей долей он сможет распорядиться только после совершеннолетия. Надеюсь, что к этому времени он перестанет быть лоботрясом. Но на твоём месте я бы распорядился деньгами по уму».

«Знаю я, как бы ты ими распорядился. Накупил бы ещё коров в своё стадо».

«Ишь ты, коровы ему мои не угодили. Я, по крайней мере, делом занимаюсь, не то, что некоторые… Кстати, мне пора. Боюсь, что Карлосу одному с скотиной не управиться».

«Это ещё не всё, – остановил Барни поверенный,– дело в том, что у тетушки было… а, впрочем, и есть одно сокровище, которое я должен вам сейчас представить. Тетушка очень просила, чтобы тот, кому из вас оно достанется, отнесся к нему с заботой и любовью». С этими словами, поверенный достал из своей дорожной сумки, прикрытой клетчатым платком, огромного пушистого кота, который до этого ничем себя не обнаруживал. По всей видимости, кот всё это время крепко спал. Теперь же он уселся на лавке рядом с поверенным и стал спокойно умываться своей, довольно увесистой, лапой. «Ну и сокровище», – расхохотался Барни. «Я всегда говорил, что твоя сестрица была с приветом, упокой Господи её душу, – раздражённо прохрипел старый Клайд, – это ж надо придумать, кот – и вдруг, на тебе, сокровище!» «А вы, Грейс, что скажете? – обратился поверенный к Грейс, которая, отвернувшись, гремела заслонкой в печи. «Ну, о чём тут говорить, мистер Хэрриот, – Грейс повернулась, уткнув руки в бока. – У меня своих дел невпроворот – с утра до ночи на ногах. До кота ли мне?». «А вы, Барни?». «Исключено, – Барни пожал могучими плечами. – Я с детства котов не люблю. Только и могут, что путаться под ногами. Зачем они вообще нужны, не понимаю». «Из этого кота получилась бы неплохая шапка», – хихикнул младший из Уоллисов Логан. Кот перестал умываться и пристально посмотрел на Логана. При этом в его зелёных в крапинку глазах появилось нечто такое, отчего Логан съёжился и пробормотал,– ну, это я пошутил, конечно,… к слову пришлось…».

«А вы, Джереми, что скажете вы? – поверенный обратился к среднему Уоллису. «Я?!» – Джереми привстал из-за стола и возмущено округлил глаза, готовясь дать решительный отпор столь нелепому для него предложению, но в этот момент на кухню, грохоча башмаками по каменному полу, влетела стайка ребятишек, вихрем пронеслась по комнате, роняя корзины и табуреты, и вылетела обратно. «Это мои дети, – Джереми ослабил галстук. – У меня нет с ними ни минуты покоя. Минни всегда в делах. Я, как вы уже надеюсь, поняли, пишу. А вы говорите – кот». Джереми, уселся, вытирая пот со лба носовым платком.

«Мне осталось только спросить у вас, Мэри, – поверенный повернулся к Мэри, которая, подошла ближе и, улыбаясь, гладила кота по шёлковой шёрстке. «Ну, конечно же, мы возьмём его, мистер Хэрриот, – сказала она. – Какие могут быть разговоры?».

«Ты с ума сошла, Мэри, – всплеснула руками Грейс. – Твой муж не так много зарабатывает, чтобы прокормить ещё один рот. Этот кот не то, что наши дворовые коты. Ему, небось, каждый раз телячью отбивную подавай. А когда появится малыш, – Грейс выразительно посмотрела на округлившийся живот Мэри, – что тогда?».

«На деньги тётушки мы купим швейную машину,– спокойно ответила матери Мэри. – Я буду брать заказы. Мы справимся, правда, милый?» – Мэри посмотрела на мужа, который подошел к ней и положил руку на плечо. «Конечно, справимся, дорогая. Этой суммы хватит и на хороший инструмент для моего верстака. И потом, не отдавать же такого милягу в чужие руки. Небось, скучает по хозяйке…». Он потрепал кота по загривку. Кот благосклонно отнёсся к ласке и потёрся головой о мозолистую руку Джеймса.

Мэри, Джеймс и кот вышли проводить поверенного. «Вот ещё что, Мэри, -Хэрриот достал из своей папки письмо и протянул его Мэри. – Это от тётушки. Прочтите его, когда вернётесь домой. Там на обратной стороне мой адрес. Возможно, я вам ещё понадоблюсь». На строгом лице Хэрриота мелькнула улыбка.

Вернувшись домой Мэри распечатала конверт. «Милая девочка, – писала тётушка, – я знала, что у тебя доброе сердце и ты не оставишь моего Томаса без своей любви и ласки. Вы с Джеймсом вполне заслуживаете того сокровища о котором говорил мистер Хэрриот. Ты видела медальон на шее у Томаса. Открой его. В него я положила старинное кольцо, которое досталось мне от моей прабабушки. Я хранила его для особенного случая и никогда никому не показывала. Отдашь кольцо мистеру Хэрриоту. Он сумеет выручить за него хорошие деньги. Это поможет вам встать на ноги, а дальше, не сомневаюсь, вы справитесь сами. Да хранит вас Господь. С любовью к вам, ваша тётушка Элизабет.

Солнечный луч осветил небольшую, но очень уютную гостиную, в которой, сидит, слегка покачиваясь в плетёном кресле, Мэри. В руках её мелькают спицы, у ног, лениво посматривая на бегающий клубок, лежит большой пушистый кот. Рядом, в кроватке с пологом, безмятежно посапывает носом маленькая Элизабет. Из окна видно, как Джеймс возится в саду, обрезая ненужные ветки. А со стены у камина, где висит портрет в красивой раме, с улыбкой смотрит на них пожилая дама, как бы говоря – Всё хорошо. Все так, как и должно быть.

То ли люди, то ли птицы.

Тригс устало задумался. Всё складывалось как-то не так. После ухода со службы он не работал, довольствовался небольшой пенсией и жил один. Ровесники давно обзавелись семьями, упрочили своё положение,– чуть ли не дворцы выстроили для своих чад, а он всё ютился один-одинёшенек в своём старом малогабаритном скворечнике. Тригс курил, смотрел в окно и никак не мог привести мысли в порядок. Чувствуя, что оставаться дальше одному совсем невмоготу, он вышел на площадку, захлопнул дверь и постучал в соседнюю.

Рядом с ним жил дядюшка Бадис. Его племянник, вихрастый подросток Румис, родители которого постоянно пропадали в каких-то научных экспедициях, подолгу гостил у Бадиса. Дядюшка, у которого не было собственной семьи, относился к племяннику как к сыну и частенько потчевал его разными вкусностями. На этот раз на столе красовался пирог с вишнями для Румиса и крепкая рябиновая настойка для Тригса. Тригс любил бывать у Бадиса. Они по-соседски сидели на кухне, пили чай и говорили по душам. Но сегодня Бадис с беспокойством смотрел на осунувшееся лицо Тригса: «Скажите, друг мой, а давно ли вы летали?». Тригс задумался. Действительно, в последнее время он всё чаще ходил пешком и даже прихватывал для опоры толстую суковатую палку. «Да, давненько… да и куда нынче полетишь», – с тоской вымолвил он, глядя через окно на хмурое небо, наполовину скрытое серыми тучами. «Вы впали в уныние, друг мой, впали в уныние. Вам нужно взбодриться, набраться сил и …». «Да где же их набраться… я могу только надраться», – мрачно пошутил Тригс и, обречённо махнув крылом, опрокинул в себя горькую настойку. «Всегда можно найти кучу причин, чтобы не заниматься делом», – неожиданно, не отрывая глаз от своего занятия, сказал Румис. «Что-о-о?», – Тригс поперхнулся и побагровел. «Ну что ты, что ты, Румис, что ты такое говоришь… не обращай внимания, Тригс… – растерянно затоптался между ними дядюшка Бадис, пытаясь как-то сгладить неловкость ситуации., – молодо-зелено…». Но вечер был окончательно испорчен. Тригс вернулся домой в прескверном настроении. «И этот сопливец учить меня вздумал!» – никак не мог он успокоиться.

Ночью Тригс долго не спал и беспрестанно ворочался с боку на бок. Он вдруг вспомнил, как старый друг звал его открыть своё дело, но требовалось время, чтобы дело развернулось и стало приносить доход. Ему тогда показалось слишком обременительным ждать, и он отказался. Были ещё предложения. В одном месте обещали интересную работу, но платили мало. В другом платили предостаточно, но работа была нудной и не вызывала интереса. Тригс вдруг ясно осознал, что хотел всего сразу, без вложения сил, времени… любви, наконец. С женщинами, собственно, была та же история. Все они были недостаточно хороши для него. И что же теперь? Он стал больным, никому не нужным занудой, от которого другим не было никакой пользы. Тригс вспомнил и о Марусе, своём старом товарище, которого из-за травмы списали на землю. Тригсу стало стыдно. За столько лет он ни разу не навестил Маруса, а ведь когда-то они были друзьями, и Марус, который был немного старше и намного опытней Тригса, учил его всем тонкостям лётного дела.

Несмотря на бессонную ночь Тригс проснулся ещё затемно. Он принял душ и достал свой выходной костюм. В прихожей по привычке потянулся к стоящей в углу палке, но затем отмахнулся и решительным шагом вышел за дверь.

Куда полетел Тригс доподлинно не известно, известно лишь то, что он разыскал Маруса, нашёл подходящую работу и даже устроил свою личную жизнь. Остаётся только догадываться, что послужило толчком к таким положительным изменениям в его судьбе, не слова же молодого «сопливца», в самом деле?

А Вы как думаете?

Ванька и царь.

Жил-был царь. И был у него Ванька. Нет, не так.

Жил-был Ванька и был у него царь. Ну, царь, как водится, на печи лежал, да калачи ел. А Ванька – и по дому, и на огороде, и в поле сам-один крутился-вертелся. Бывало, встанет спозаранку – дров наколет, печь истопит, каши наварит и блинов напечёт. Царя накормит и бегом в поле: весной – пахать да сеять, осенью – собирать да молотить. Вначале-то ещё всё терпимо было. Ваньша с делами легко управлялся. А со временем и уставать стал. Говорит царю как-то – помочь бы надо, тяжеловато одному-то. А царь с печи ему давай на своё здоровье жалиться, – мол, и спина болит, и ногу чего-то тянет. Понял Ванька, что помощи ему от царя не будет никакой. «Ладно, – думает, – погоди. Вот зиму переживём, а весной уйду, куда глаза глядят». А как весна подошла, за заботами да хлопотами закрутился Ванька, про уход свой забыл. Летом снова опомнился – пущай лето пройдёт, а уж осенью точно, уйду – решил. А осенью опять – уборка, да заготовка разная, опять дела да дела. Так и жили из года в год. Царь от жизни такой всё толще становился, а Ванька – всё тоньше. На тень свою походить стал, до того исхудал, горемычный. Суседи за Ваньку переживали. «Гляди, Ваньша, – упреждали, кабы ветром тебя не унесло». И, правда, однесь унесло-таки Ваньку ветром. Ей-богу, сам видел! Закрутило, завертело и в соседней деревне бабе одной, вдовой, прямо под дверь кинуло. Баба та ещё совсем не старая была, детишков трое маленьких. Сама их тянула. Она Ваньку подобрала, умыла, накормила-напоила, чем Бог послал, да почивать уложила. Ванька видит, что женчина душевная оказалась, так и остался у ней. Сколько уж лет живут ладно, даже детишков ещё народили.

А царь как жа? – спросите вы. А чего царь? Царь лежал, лежал на холодной печи, слез с неё, дров наколол, печь истопил… даже кашу спроворился себе изготовить. Вот так.

А вы чего подумали?

Горшково счастье.

Хорошее было житьё у Горшка!

Бывало, Хозяйка в нём щи заведёт или кашу зачинит и в Печь посадит. Сидит Горшок в Печи, тепло ему, кашу варит, бока себе парит. Хорошо! Опосля, как съедят щи либо кашу, Хозяйка Горшок вычистит, вымоет, да на жердину повесит – сушиться. Висит Горшок на жердине Cолнышку спину подставляет; опять, значит, греется. Кругом Птички поют, Собаки брешут, Петухи кукарекают. Красота! И вот от жизни такой доброй и весёлой, вдруг взял да и загордился Горшок. «А что, – думает – верно, я ценность большую имею, раз Хозяйка со мной так носится. Прямо, можно сказать, из рук не выпускает». Задрал нос Горшок, стал всем перечить, с Ухватами и прочей хозяйской утварью спорить, да ругаться. Своё слово поперёд других сказать норовит, в Печь не идёт, а если поставят его, то как зачнёт бубнить, да скандалить, – у Хозяйки и руки опускаются. Стали у неё то щи выкипать, то каша пригорать. Видит Хозяйка – неладно, дело-то. Подумала, подумала, да и купила на базаре новый Горшок, а старый на самую верхнюю полку убрала – с глаз долой. Горшок-то поначалу обрадовался, еще больше нос задрал, – вот, мол, как меня возвысили, надо всеми прочими верховым поставили. И стал ещё больше щёки от важности раздувать. Да что толку… Новый-то Горшок весёлый оказался, да шустрый. В печь – прыг, из печи – скок, да всё с шутками, с прибаутками. Хозяйка на новый Горшок не нарадуется. Щи у неё опять добрые выходить стали, каша духмяная. Печь от радости, что Хозяйка снова весёлой стала, только дровишками, знай, потрескивает. Стол дубовый, не смотри, что старый, чуть в пляс не идёт, Ложки на нём скачут, Ухватам в такт постукивают. Поглядел старый Горшок на веселье общее, и грустно ему стало, да и без дела стоять, ох, как надоело. Скучно без дела-то. Стал Горшок обратно проситься, Хозяйке кланяться, прощения вымаливать. Пожалела Хозяйка: «Ладно, – говорит, – нешто, буду в тебе корм запаривать, для поросяти». А Горшок и тому рад. Стал совсем как его новый товарищ: в печь – прыг, из печи – скок. Только разговаривать меньше стал, больше молчит. А и то правильно, коли добрых слов сказать не умеешь, так уж лучше помалкивай.

А то, вот она полка-то, перед глазами…

Последние комментарии

Впечатления