Американа [Пётр Львович Вайль] (pdf) читать онлайн

П. ВАЙЛЬ
А.ГЕНИС

АМЕРИКАНА

П. ВАЙЛЬ
А.ГЕНИС

АМЕРИКАНА

ИЗДАНИЯ
КНИЖНОЙ РЕДАКЦИИ
СОВЕТСКО-БРИТАНСКОГО
СОВМЕСТНОГО ПРЕДПРИЯТИЯ

СЛОВО/SLOVO
МОСКВА
1991

ББК 66.3 (7США)
В 14

Художники
Д. Семенова и А Бегак

В

4703000000-024

М128(03)-91

Без объявл.

ISBN 5-85050-247-7

© П. Л. Вайль, А. А. 1енис,
1991
© О. В. Тимофеева,
предисловие, 1991
© Д. Семенова, А. Бегак,
оформление, 1991.

ОТ РЕДАКЦИИ

Американские граждане Петр Вайль и Александр Генис, ныне часто
выступающие в нашей периодике, не «возвращенные» имена — они
приходят к нам впервые: бывшие рижане, Вайль и Генис состоялись
как писатели в эмиграции. Обычно происходит иное: на чужбине бо­
лее или менее реализуется талант, уже заявивший о себе на родине.
Но точно так же, в порядке исключения из этого правила, третья вол­
на произвела и совершенно оригинального, сильного писателя С.
Довлатова. В этой книге авторы посетуют на то, что «американская
Одесса» (Брайтон-Бич в Нью-Йорке) заждалась своего Бабеля,—что
ж, может, и его мы получим в свое время. Говоря же в целом, значе­
ние литературы русского зарубежья трудно переоценить. Когда
«здесь» оттепельные 60-е совсем запасмурились, их свет поддержи­
вался «там» — и конечно, в самиздате, который, впрочем, неизменно
уходил в «тамиздат». Иначе говоря, русская литература метрополии
и зарубежья взаимодействовали по принципу сообщающихся сосу­
дов (в одном убыло — в другом прибыло), что только подтверждает
уже никем, кажется, не оспариваемый тезис об условности и искус­
ственности демаркационной линии между ними. Наши авторы, всег­
да стоявшие на этой точке зрения,— убедительное тому свидетель­
ство.
Все эти годы (они уехали в 1977 году) не прерывалась их связь
с русской культурой. Они истово работали в ней (с учетом их творче­
ского темперамента, можно сказать и так: неистово работали). Выхо­
дили книги, регулярно печатались статьи в периодике, шли передачи
на радио «Свобода». Они вели жизнь профессиональных литерато­
ров, отвечая на спрос предложением. А предложить им есть что. Ум­
ные, думающие историки социально-психологического феномена
«Россия», острые наблюдатели советских нравов, они дали выразите­
льный портрет времени в книгах «Потерянный рай. Эмиграция:
попытка автопортрета» (1983) и «60-е. Мир советского человека»
3

(1988); проницательные, с глубоким вниманием к новому литератур­
ные критики, они отразили существенные моменты современного ли­
тературного процесса в «Современной русской прозе» (1982). Основа­
тельный культурный багаж, эрудиция и вера в живое, незатухающее
Слово внушили им дерзновенную мысль написать «антиучебник»
русской литературы — в соответствии с программой нашей средней
школы. В «Родной речи» (1990) — хрестоматийные имена и произве­
дения, однако музейного глянца тут нет в помине: авторы предла­
гают современное прочтение классики, вслушиваются в ее сегодняш­
нее звучание: что она значит для нас? Конкретно: для каждого из нас.
Заинтересованно прочитанная классика обнаруживает мало сказать
касательство к нашим делам: она в них прямо участвует. «Заботы
«Родной речи»,— пишет А. Синявский в предисловии с характерным
названием «Веселое ремесло»,— экологического свойства и направле­
ны на спасение книги, на оздоровление самой природы чтения». За­
дорно, заразительно пишут П. Вайль и А. Генис — нигде не щеголяя
эрудицией («неназойливая, необременительная ученость», по слову
Синявского); у них раскованная, бесшорная мысль, они интеллек­
туально свободны. У них точное и яркое, художественное слово, они
отлично слышат речь круга, среды, улицы, города — нашу сегодняш­
нюю речь. Неразрывность их связи с Россией обещает, что они всегда
поймут ее язык.
Надо сказать о жанре, в котором они пишут,— об эссе. Чтобы
разговор набрал необходимую концептуальность, приведем дефини­
цию этого жанра в одном из наших последних энциклопедических
справочников: «Эссе (...) — прозаическое сочинение небольшого
объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впе­
чатления и соображения по конкретному поводу или вопросу и заве­
домо не претендующее на определяющую трактовку предмета. Как
правило, эссе предполагает новое, субъективно окрашенное слово
о чем-либо ...» (ЛЭС). Доводится слышать (о том говорится и в цити­
руемой статье), что для русской и советской литературы жанр эссе не­
характерен — в лучшем случае находят черты эссеистического стиля
у Герцена, Достоевского, Олеши или Пастернака. Однако эта мелан­
холическая констатация не отвечает на вопрос, почему у нас никак не
привьется столь благодарный жанр, буквально обреченный иметь
друга-читателя — или недруга, если хотите,— то есть жанр, у которо­
го не может быть равнодушного читателя. Ответ между тем нелице­
приятно прост. Жанр требует «личности», для него характерна уста­
новка на единственный и неповторимый «голос». Это сольный жанр,
и во времена, когда гудит слиянный хор, на него нет спроса. В наших,
русских условиях действовало еще и то остерегающее обстоятель­
ство, что литературе вменялось быть сугубо серьезной, «поднимая
вопросы» (эта такелажная задача лежит на ней, как каинова печать).
Но эссе совершенно не обязано быть (или выглядеть) легкомы­

4

сленным, смешить: ему предписано быть остроумным в том смысле,
который сейчас забывается,— «изобретательность, тонкость, остро­
та ума». Как бывают остроумными теории, вовсе не располагающие
к улыбке,— например, о происхождении человека от обезьяны.
Вайль и Генис — записные эссеисты, они сами и жанр счастливо
нашли друг друга... Читая их, к ним располагаешься, потому что за
каждое свое слово они отвечают — они не вторят хору, и с ними хоче­
тся спорить или соглашаться.
Пожалуй, удачнее всего эссе пришлось для «Американы». Ведь
этимологически эссе обозначает «проба», «попытка», а что как не
попытку или пробу новой жизни представляет нам эта книга? В «По­
терянном рае» авторы характерно оговорились: «Мы нс приобрели
вместе с американским паспортом американскую ментальность. Мы
просто стали другими — эмигрантами». С присущей им жизнелюби­
вой пытливостью П. Вайль и А. Генис постигают далеко не умозри­
тельную для себя науку эмиграции, со-жительства с чужим. Герои
(авторы) книги никогда не станут американцами (о чем они не сожа­
леют): оставаясь русскими, они ищут общий язык с Америкой. Тем
же, в частности, озабочены и мы здесь, отчего элементарная полез­
ность этой книги не вызывает сомнений. В отличие от наспех соста­
вившихся восторженно-пугливых туристических впечатлений и, за
редкими исключениями, аптекарски взвешенных «хорошо» и «плохо»
командированных профессионалов, мир «Американы» — для авто­
ров— это вынужденно принятая данность (их «не спрашивали»), и
решают они нешуточную, робинзоновскую задачу выживания, сохра­
нения себя. Насколько это удается — судить читателю, а чем это
дается — про то авторы одни знают.
Летом 1990 года П. Вайль и А. Генис приезжали на родину — с
творческим отчетом, говорили они. «Американа» — их первая книга,
выходящая здесь, а не на Западе.

АМЕРИКАНА
Американа — собрание материалов,
имеющих отношение к Америке,
ее культуре и цивилизации.
Толковый словарь Уэбстера

О СМЫСЛЕ АМЕРИКИ

В России мы, естественно, были западниками. Ощу­
щение исторической неполноценности российской жи­
зни самым натуральным образом вытекало из непол­
ноценности нашего быта, правительства, общества.
Наша эмиграция пришлась на бесцветную эпоху,
расплывшуюся тусклым пятном между хрущевской
и горбачевской оттепелями. Для людей, которые
с определенным сомнением причисляли себя к евреям
и интеллигентам, Запад казался прямой противополо­
жностью России. Точнее — Запад был всем миром, за
исключением России.
Мы все были в плену теории, которую Бродский
определил как «геополитическую детерминированность
своей судьбы — концепцию деления мира на Восток
8

и Запад». Конечно, наивно размещать полюсы добра
и зла по разным сторонам света. Жизнь сложнее ком­
паса, а ведь и его стрелка реагирует на магнитные ано­
малии.
Однако сейчас наше жеребячье западничество ка­
жется вполне простительным. В конце концов, мы выро­
сли в стране утопии. Выросли в уверенности, что если
утопии нет в России, то где-то (на Западе) она должна
все-таки быть. Пожалуй, это историческое заблуждение
мы разделяли со всей эмиграцией. Тем драматичнее
было открытие, что на Западе сохранить свой западни­
ческий пафос труднее, чем на Востоке.
Годы, прожитые в Америке, основательно поколе­
бали устои нашей молодости. Все чаще мы замечаем,
что говорим и пишем об Америке с той же горячностью,
с какой говорили и хотели бы писать о России в своей
прошлой жизни.
Разница, конечно, грандиозна. Негативное отноше­
ние к родине было явлением общественным и нака­
зуемым. Америке безразличны и наша любовь, и наши
обиды.
Отношение к Америке — глубоко личная проблема.
Правда, в эмиграции встречаются люди, чаще всего пу­
блицисты, которые видят в поклонении Соединенным
Штатам свой моральный, если не материальный, долг.
В газетах они пишут Белый дом с больших букв,
а Кремль — с маленькой. Их дети не говорят по-рус­
ски. На столе у них стоит виски и звездно-полосатый
флажок.
Но и это — их частное, интимное дело. Как любовь
к жене. При этом не стоит забывать, что личные про­
блемы самые тяжелые. И если Америке нет дела до на­
шего к ней отношения, то нам-то есть! Вот мы и реши­
ли представить Соединенным Штатам список их зло­
деяний. А поскольку трудно поверить, что госдепарта­
мент вступится за честь Америки, мы сами же придума­
ли себе оппонента. Попробуем разыграть диалог ме­
жду А. и Б., где А.— это мы, а Б.— некая абстракция,
исповедующая здоровую любовь к Новому Свету, но
лишенная восторгов неофита.
Итак, А. и Б. сидели... ну, скажем, за столом перего­
воров. И вот А. говорит:
А. Прежде всего, мы должны отделить реальную
Америку от Америки как риторической фигуры, от
американского мифа...
9

Б. Прежде всего, кто вы такие, чтобы вообще рассу­
ждать об Америке?
А. А мы сами американцы. Хотите, паспорт пока­
жем? Так вот, нам кажется...
Б. Вот именно — вам может только казаться. (Этот
Б. начинает хамить с места в карьер.— А.) Вы живете не
в Америке, а в гетто, которое сами же строите. А для
того, чтобы этого не замечать, отгородились от окру­
жающего стенами из русских книг, русских приятелей,
русской работы. В вашей колонии жизнь идет по зако­
нам, вывезенным из России. И вы с провинциальным
высокомерием беретесь судить о стране, которая для
вас так же непонятна, как острова Фиджи.
А. Позвольте, нельзя же переходить на личности.
Б. Еще как можно. Вопрос тут чисто психологиче­
ский. Что бы вы ни сказали, это будет суждение неудач­
ников, не сумевших проникнуться духом страны, стать
ее частью. Вы живете в Штатах, как герои Королен­
ко,— без языка. Я имею в виду не только ваш ущерб­
ный английский, но и язык в самом широком понима­
нии, как средство социальной интеграции.
С типично российской ограниченностью вы прини­
маете чужой, непонятный язык за язык плохой, непра­
вильный. Понять страну можно только изнутри, живя
в ней — зарабатывая деньги, влюбляясь, выбирая пре­
зидентов, воюя за нее, наконец.
А сидя в гетто, можно только обижаться на Амери­
ку за то, что она не похожа на ваше о ней представле­
ние.
А. Ну, во-первых, то, что вы называете гетто,—
тоже часть Америки. Если есть свобода нырнуть в пла­
вильный котел, то есть и свобода держаться от него по­
дальше.
А во-вторых, наблюдения снаружи не менее ценны,
чем те, которые делают аборигены.
Чужую жизнь можно понять только в сравнении.
То, что кажется естественным американцам, поражает
иностранцев.
И потом, что значит понять страну, народ? В конеч­
ном счете, понимание — продукт интуиции. Никакой
опыт, никакая статистика, никакое знание не могут
быть всеобъемлющими. Любой пример опровергается
контрпримером. Сами слова «русский», «американец»
есть непозволительное обобщение. Вот Ортегаи-Гассет писал: «Свести необозримое множество собы­
10

тий и фактов, из которых складывается историческая
реальность сегодняшнего дня, к короткой формуле
значит несомненно допустить сильное упрощение, т. е.
преувеличение. Но всякое мышление является вольным
или невольным преувеличением. Кто боится преувели­
чений, должен молчать».
Б. Ну-ну. Не молчите...
А. Так вот, столько лет живя в Америке, мы не
перестаем себе задавать вопрос: в чем идея этой стра­
ны? Какова ее цель?
Американская мечта давно стала явью. В этом об­
ществе каждый получил возможность вести свобод­
ную, независимую и обеспеченную жизнь. Но — куда
вести? Дальше-то что? Не сводятся ли просветитель­
ские надежды основателей американской республики
к элементарному комфорту? Не превратила ли амери­
канская мечта гражданина великой страны в простого
обывателя?
Достигнутое благосостояние оказалось слишком
близкой целью. Представление о счастье сводится
к грандиозному супермаркету, лужайке с бассейном,
яхте, самолету и т. д.
Двести лет назад, да еще для полуфеодальной Евро­
пы, изобилие казалось духовной целью. Но разве мо­
жно сказать это сегодня? Разве владелец собственного
дома стал нравственно и интеллектуально лучше, вы­
ше, чем тот, кто живет в бараке?
Сами американцы ощущают застой в их обществен­
ной жизни, отсутствие глобальных, общенациональных
целей.
В романе нобелевского лауреата Сола Беллоу «Пла­
нета мистера Саммлера» есть персонаж, который пред­
лагает фантастический проект колонизации Луны. По
его мысли, в этом нет прямой практической необходи­
мости, но есть необходимость духовная. Дать Америке
невероятно трудную задачу, которая потребовала бы
от народа духовного порыва, подобного тому, кото­
рый проявили пионеры, осваивая дальний Запад.
Да и Рейган пытался внушить стране представление
об исторической миссии американского народа как
всемирного защитника свободы. Определение Рейгана
России как империи зла — по сути, призыв к духовно­
му крестовому походу.
Америка, в отличие от Европы, родилась из идеи,
11

«на кончике пера». Идеализм был ее фундаментом. Но
сейчас этот фундамент стал сугубо прагматичным.
Декларация независимости провозгласила право на
счастье, которое выродилось в право на комфорт. Раз­
ве это одно и то же?
Б. Беда в том, что вы мыслите абстрактными кате­
гориями. Вам нужна глобальная, облагораживающая
человечество цель? Пожалуйста, коммунизм. Тут есть
все — и всемирный охват, и энтузиазм (когдато— искренний), и никто не может пожаловаться, что
мечта о коммунизме стала слишком близка к осуществ­
лению.
Вера в общую цель всегда приводит к тоталитариз­
му. Цель подавляет личность, и ее охотно приносят
в жертву утопии.
Америка стоит на свободе отдельной личности. На
том, что абстракция — государство, теория, утопия —
не вмешивается в жизнь конкретного, уникального че­
ловека. Америка стала раем, во всяком случае прибли­
зилась к нему больше любой другой страны, именно
потому, что никогда не обещала рая всему народу.
В Декларации независимости сказано не о счастье, а
о «праве на поиски счастья». И каждый волен понимать
эту фразу по-своему. Это и есть свобода, конкретная,
реальная свобода человека жить так, как он хочет.
А. Ну и как же он хочет? В какой сумме выражается
его реализованное право на поиски счастья?
Б. Ваш сарказм по отношению к деньгам в первую
очередь порожден неспособностью их заработать.
Брезгливое отношение к деньгам вы привезли с собой
как часть советского интеллигентского комплекса. Там
процветала манихейская теория разделения жизни на
верх и низ, на дух и тело. И деньги, конечно, относи­
лись к приземленному, материальному уровню. Пото­
му их и не было. Или наоборот — из-за того, что не бы­
ло денег, родился этот уродливый миф.
Так или иначе, вы живете в подспудной уверенно­
сти, что духовность противостоит богатству. Это логи­
ка на уровне Буратино.
А ведь на самом деле деньги — это средство творче­
ского преобразования мира. Перестроить мир не ради
возвышенной абстракции, а ради удобства человека.
Деньги — это не цель, а средство. Успех в предпри­
нимательской деятельности — реализация духовной
потенции личности. То-то миллионеры работают по 60
12

часов в неделю. Не страсть к наживе ими движет, а чув­
ство социальной ответственности за общество.
Собственность — это звучит гордо. Только в стране
хозяев личность может сохранить свою свободу от го­
сударства, от теоретических химер.
Об этом писал еще Джефферсон: «Каждый, благо­
даря собственности, которой он владеет, заинтересован
в поддержании законов и порядков. Такие люди могут
надежно и с успехом сохранить за собой полный кон­
троль над своими общественными делами и ту степень
свободы, которая в руках городской черни Европы сра­
зу же привела бы к разрушению и уничтожению всего
народного и частного».
Надеюсь, вы не забыли, во что превратила Россию
чернь, лишенная собственности? Не зря теперь пыта­
ются сделать советских людей хозяевами.
А. Обратите внимание, уважаемый пылкий Б., что
вы говорите не о работе, а об успехе, то есть о рентабе­
льности, прибыли, окупаемости, победе в конкурент­
ной борьбе.
Вашему хозяину, в принципе, безразлично, чем
именно заниматься: держать бакалейную лавку, писать
музыку, выпускать авторучки. И действительно, мы
знаем одного профессора, который бросил универси­
тет, чтобы открыть ресторан. Американцы запросто
меняют работу, если в другой компании платят на 10 %
больше.
Так что они ищут — творчества или денег?
Б. Не судите на свой аршин. В вашей шкале прести­
жа профессор стоит неизмеримо выше ресторатора. Но
ведь это липовая иерархия! Почему Америка должна
с ней считаться? Свободная личность проявляет себя,
как и где хочет. Человек выше схемы. На этом великом
принципе построена Америка, и, как видите, работает
он прекрасно до сих пор.
А. Хорошо, пусть этот принцип безупречен, как,
впрочем, и любые другие принципы — от законов Ли­
курга до «Морального кодекса строителя коммуниз­
ма». Согласимся с тем, что ахмериканец— это свобод­
ный человек, реализующий свои творческие потенции
в предпринимательской деятельности. Но давайте пос­
мотрим на него поближе.
Вы говорите, что наша иерархия липовая. Однако
и американцы живут согласно некой системе ценностей.
Взглянем на мистера Смита, который свободно и неза­
13

висимо выбрал себе точно такой же образ жизни, кото­
рый ведут миллионы его соседей.
Жилье его находится не в городе и не в деревне, а
в пригороде, говоря по-русски, на даче. Его кожа глад­
ка, одежда опрятна, машина современна, дело доход­
но, жена хозяйственна, дети послушны, собака друже­
любна.
Жизнь мистера Смита подчинена строгому ритуа­
лу, который не делается менее обязательным оттого,
что выбран им добровольно. Служба, коктейль, теле­
визор. По пятницам — покер с соседями. В субботу —
шопинг1. В воскресенье — покраска забора.
Работает он там, где больше платят, а живет там,
где ближе к работе. Он действительно хозяин в своей
стране, потому что в любой точке США его ждет точно
такой же коктейль, телевизор, соседи.
Его жизнь предопределена до мельчайших деталей.
Вся она — цепочка причинно-следственных связей. Уче­
ба— чтобы зарабатывать, жена — чтоб семья, банк —
чтобы на старость.
Что же после этого удивляться, что американцы так
моложавы и так скучны. Жизнь, прожитая столь здо­
ровым образом, не дает состариться и даже повзро­
слеть. Она лишена внутреннего драматизма, глубины,
эмоционального и интеллектуального достоинства.
Американцы часто кажутся нам существами двух­
мерными, как персонажи мультфильмов. Или как си­
луэты американских городов, которые ведь тоже похо­
жи на театральные декорации. Небоскребы —
вырезанные из бумаги фигурки, лишенные глубины,
объема.
И отношения между людьми тут рационализирова­
ны, упрощены, сведены к удобству и этикету. Люди
вступают друг с другом в контакт в служебном каче­
стве— коллега, партнер, жена, даже любовница.
Когда смотришь на Америку со стороны, особенно
из России, она кажется прекрасной. Но вблизи, в тес­
ном, непосредственном контакте, американская жизнь
представляется упрощенной, выхолощенной. Она срод­
ни гигиенической и безвкусной здешней кулинарии.
Вот вы смеялись, когда мы рассуждали о целях. Но
послушайте, что говорил своим соотечественникам
американский писатель Генри Торо: «Главное, чего не
1 Поход по магазинам. Здесь и далее примечания редактора.
14

хватает в каждом штате, где я побывал, было отсут­
ствие высокой и честной цели в жизни его обитателей.
Когда культура будет нам нужна больше, чем карто­
фель, а просвещение больше, нежели засахаренные сли­
вы, тогда будут разрабатываться огромные ресурсы
мира, а результатами или главными продуктами про­
изводства будут не рабы, не чиновники, а люди —
эти редкие плоды, именуемые героями, святыми, поэ­
тами, философами и спасителями».
Это было сказано 125 лет назад. Ну, и как с уро­
жаем?
Б. И вы серьезно говорите это про Америку, ку­
да, например, свозят каждый год почти все Нобелев­
ские премии?
А. Кстати, один физик говорил нам, что сегодняш­
няя наука в США делается руками эмигрантов. Полу­
чается, что Америке есть чем платить ученым из Евро­
пы или Азии, но она не может сама производить новые
поколения интеллигенции. Все время нуждается в при­
токе свежих мозгов.
Б. Шарлатан ваш физик. Пусть покажет соответ­
ствующую статистику, прежде чем делать такие бредо­
вые заявления.
Но дело даже не в этом. Вы принимаете внешнюю
сторону жизни за ее внутреннюю сущность. В действи­
тельности нет никакого мистера Смита, а есть миллио­
ны разных людей. И каждый из них живет неповтори­
мой, уникальной, загадочной жизнью. Я, например,
знаю одного программиста, который подходит под ва­
ше описание. Так вот, каждый год этот, по-вашему,
заурядный человек на месяц отправляется в джунгли
Бразилии и бродит там в полном одиночестве, изучая
индейские диалекты.
Вы хотите свести Америку к стереотипу, который
существует только в вашем эмигрантском вообра­
жении. Ну а как быть с тем же Торо? Разве он не
продукт американской цивилизации, которая порож­
дает самых острых критиков собственной системы?
Ведь эта страна существует в динамическом равнове­
сии, которое вы принимаете за ущербную упрощен­
ность.
А. Вы отвергаете возможность обобщений? Но
вспомните, когда подлетаете на самолете к любому
американскому городу, внизу простираются мили за­
строенных одинаковыми домишками пригородов. Раз­
15

ве не отражается в этом единообразии общенациональ­
ная система ценностей?
А если взять телевидение? Из года в год, из вечера
в вечер Америка смотрит сериалы, в которых жизнь
разворачивается именно по той упрощенной схеме,
о которой мы говорили. Американское массовое искус­
ство работает на крайне примитивном материале край­
не профессиональным способом. В этом его опасность.
И почему, черт побери, в стандартный американ­
ский гарнитур не входят книжные полки?
К чему вообще сводится здесь духовная жизнь?
Мы привыкли считать, что высшим продуктом ци­
вилизации, ее целью и оправданием, является культура.
Только в ней проявляется совокупный человеческий ге­
ний.
Но в Америке культура низведена до второстепен­
ного уровня. Часто ее просто подменяют постыдными
суррогатами. Женские романы в супермаркетах и До­
стоевский — это не одно и то же. И Феллини нельзя срав­
нивать с Сильвестром Сталлоне.
Не потому ли американская жизнь представляется
такой духовно скудной, что из нее изъяли за ненадобно­
стью стержень культуры?
Вот в Советском Союзе, закрытом тоталитарном
обществе, европейский пиетет к культуре сохранился
несмотря ни на что. Мы как-то выступали с лекцией
в одном пенсильванском университете, где общались
со студентами гуманитарного факультета. Надо при­
знаться, что их советским сверстникам было бы не
о чем говорить с этими студентами. Даже американ­
скую литературу они знают «от сих до сих» — только
то, что в программе. А ведь это будущее американ­
ской интеллигенции.
Пренебрежение культурой мстит за себя. Старая
европейская система ценностей распадается, а новая не
появляется...
Б. Российский пиетет к культуре основан на недора­
зумении. Там, в условиях нищеты и бесправия, книги,
искусство вообще стали убежищем, в котором лич­
ность прячется от хищного общества. Отсюда истери­
ческая любовь к культуре, заслоняющая реальную
жизнь.
Вы нападаете на Америку с позиции «кухонного
аристократизма» советской интеллигенции. Измерять
уровень культуры количеством прочитанных книг —
16

смешная нелепость. Есть тут что-то от средневековой
схоластики. К Новому Свету не подходят критерии
Старого. В Америке заботятся не о творчестве совер­
шенной культуры, а о творчестве лучшей жизни. Здесь
поклоняются не музею, а свободной личности. Творче­
ской!
Вы оплакиваете гибель культуры, но на самом деле
речь идет только о той культуре, которая соответствует
вашим представлениям. Как пишет Бродский: «Куль­
тура гибнет только для тех, кто не способен создавать
ее, так же как нравственность мертва для развратника».
Америка не страна, а цивилизация. Новый виток
в развитии человечества. Ее разнообразие, противоре­
чивость создает новое качество жизни.
Люди умирающей античности с ужасом глядели на
христиан, этих варваров, презирающих утонченную
языческую культуру, поклоняющихся распятому без­
умцу, верящих в нелепые чудеса.
Похоже, не правда ли?
А. Вы переносите спор из настоящего в будущее.
Может быть, Америка станет такой, когда откроет
свою историческую миссию. Но произойдет это только
тогда, когда мещанство перестанет быть и нормой
и идеалом.
Б. Да что вы...
Тут мы, пользуясь правом авторов, заткнем рот оп­
поненту. Если бы мы знали, чем закончить этот диалог,
мы не стали бы его вести. Ведь, как ни крути, А.— это
мы, но и Б.— это тоже мы.
В эмиграции раздвоение личности не исключитель­
ное, а нормальное состояние. И только наивные люди
думают, что с самим собой проще договориться.

О ПОРТАТИВНОЙ ФИЛОСОФИИ

«Готовь сани летом, а телегу зимой» — это изрече­
ние долго было для нас этнографической глупостью из
передовиц. Наш коллега каждый год писал два репор­
тажа— к посевной и уборочной кампаниям: «Готовь
сани летом» и «Готовь телегу зимой». И так девять лет
подряд, пока его не перевели за талант в инструкторы
ЦК.
Суть пословицы мы оценили только в Америке.
Оказалось, здесь промтоварами торгуют с упрежде­
нием; а мы-то, прилетев в Нью-Йорк зимой, таращи­
лись на тапочки в витринах. Благодаря невиданной со­
образительности мы уже через год поняли, что летом
выставляют плащи, осенью—шубы и т. д. Отсюда, со­
бственно, американцы и узнают, какое время года ждет
18

их впереди. Довольно примитивный способ, между
прочим. У нас все было глубже, метафизичнее: уж если
чего не было на витринах, того не было никогда. Пото­
му мы и жили в единении с природой: зимой — мерз­
ли, осенью — мокли, о весне по скворцам узнавали. Тут
весна бушует вовсю в февральских витринах. Мы боль­
ше любим осень: осенью выставляют меха, и женам на­
деяться не на что. Сейчас они разглядывают платья
и мило щебечут («Ах, душенька, тебе нейдет палевое!» —
«Мне нейдет палевое?!»), а мы угрюмо смотрим на
майки: они дешевле. Они куда интереснее: во всяком
случае, на майках что-то написано. И можно вообра­
жать, как эти надписи будут выглядеть весной, на те­
лах-носителях:
«Я на этой планете с коротким визитом». Это, ко­
нечно, потерявшая надежды девица: вопль о контакте,
пусть и неземном.
«Все это и плюс мозги!» Лучше всего в обтяжку на
не слишком пышных, но приятных формах.
«Хорошие девочки попадают в рай, плохие — куда
угодно». О тех, кто носит такое, не стоит и мечтать: не
с нашим английским и не с нашей зарплатой.
«Ядерная война?! Прощай, моя карьера!» Четко вы­
рисовывается подписчик «Нью-Йорк трибюн», стой­
кий антикоммунист, по молодости лет циник.
«Вступайте в армию: вы увидите далекие экзотиче­
ские страны, встретите необычных, интересных людей
и убьете их». Такое мы надели бы и сами, если бы были
похожи на свою заветную мечту: стоим мы, суровые,
обветренные, в каждой руке по водородной бомбе...
Подавляющее большинство справедливо полагает, что
место философии на самых пыльных полках библиоте­
ки. Слова «антология», «антиномия», «суперфосфат»
и «эсхатологический» употребляются только в качестве
скороговорок. Вроде «Шла Саша по шоссе и сосала су­
шку». Если человек может правильно выговорить
«экзистенциализм», его принимают в интеллигенцию,
и дальше он уже может спокойно играть в домино и ру­
гаться матом, не поминая Кьеркегора. Но это не зна­
чит, что философия умерла. Она просто поменяла про­
писку. Из скучных фолиантов максимы и сентенции
шагнули в будничную жизнь. Например, в виде надпи­
сей на майках. Придя к такому заключению, мы реши­
ли, дождавшись лета, собирать философическую кол­
лекцию, списывая ее с груди прохожих. Довольно скоро
19

выяснилось, что это самый правильный путь постиже­
ния идеологии американского общества. Не читать же,
в самом деле, Декларацию независимости. Поскольку
женские формы привлекательнее мужских, то первые
истины, которые мы обнаружили, были феминистскими:
«Дом—место для женщин. Белый дом, конечно.,.»
Мужчин интересуют вопросы пола в более тради­
ционных аспектах: «Инструктор по сексу: первый урок
бесплатно». «Господи, не введи во искушение. Я сам най­
ду дорогу»,
С возрастом, правда, и эта жизнерадостная тема
приобретает томный аспект: «Когда-то было вино, жен­
щины и песни. Теперь — пиво, старухи и телевизор».
«Помните то время, когда воздух был чистым, а секс
грязным».
Впрочем, иногда томность переходит в мизан­
тропию: «Если ты любишь кого-то, отпусти его на
волю. Если он не вернется, найди и убей!» Зато светя­
тся простотой наши защитники, нью-йоркские «ко­
пы»1: «Обеспечь свою безопасность. Спи с полицей­
ским».
Молодость жадно ищет ответы на все мировоззрен­
ческие вопросы (не только на те, которые связаны с се­
ксом). Философия сама спрашивает и сама отвечает.
Иногда глубокомысленно: «Опыт—это то» что вы по­
лучили, когда вам не досталось того, чего вы хотели»,
иногда парадоксально: «Я безумен, но это предохра­
няет меня от сумасшествия», иногда весьма разумно:
«Жизнь слишком важна, чтобы принимать ее всерьез»,
иногда по-русски: «Кайф — ответ на все вопросы, кото­
рые я уже забыл». Последняя надпись украсила бы
юношу в майке с текстом: «Я пью, чтобы сделать дру­
гих людей интереснее».
Но, в принципе, задача философии — построить
всеобщую модель мира, в которой не останется места
для загадок. Поэтому майки — это энциклопедия, кото­
рая решает проблемы, как в практическом, так и в
абстрактном ключе. Вот, например, абстрактное рас­
суждение о дружбе: «Друзья приходят и уходят, а вра­
ги накапливаются». А вот конкретный вывод из этого
тезиса: «Вы никогда не узнаете, сколько у вас друзей, по­
ка не снимете дачу».
Как и положено, в стране бизнеса особенно попу­
лярны темы труда и денег. Конечно, «Единственная
1 Полицейские.
20

вещь, которую нельзя купить за деньги, — бедность».
Но это не значит, что вся Америка в восторге от трудо­
вого процесса: «Что хорошего может быть в дне, ко­
торый начинается с того, что надо выбираться из по­
стели». Особенно — если «Вся неделя состоит из поне­
дельников».
Выход из этого тупика нашел человек в майке с над­
писью: «Труд завораживает меня. Я могу наблюдать за
ним часами». Такая философия не порождает зла и не
вынуждает человека объявлять миру: «У меня нет пре­
дубеждений. Я ненавижу всех».
Оптимисты полезней для человечества. Даже если
дело касается политики: «Когда я был маленьким, мне
говорили, что любой может стать президентом. Теперь
я вижу, что это так».
Перебирая свою коллекцию, мы видим, что спектр
американской философии необозримо широк — от
вульгарного материализма до утонченного неопла­
тонизма. Чего нам не хватало, так это родного
штриха. Но вот и он нашелся. Оказывается, что
покойный Карл Проффер, основатель замечательно­
го издательства «Ардис», радовал своих студентов
майкой с мудрым лозунгом: «Русская литература
интересней секса».

О РЕКЛАМЕ

Мало что мы так ненавидим в Америке, как рекла­
му. Это и понятно—мы ее знаем лучше, чем все осталь­
ные сферы американской жизни вместе взятые. На нас,
как и на любого другого среднестатистического амери­
канца, приходится по 75 телевизионных «коммершелз»
в день—27 тысяч в год! Плюс по полторы тысячи
в день объявлений в журналах и газетах. Плюс уже ни­
кем не учтенные рекламные щиты, которые эксплуати­
руют нас в любой точке страны, за исключением Вер­
монта, где они запрещены, но, к несчастью, в этом шта­
те мы бываем редко.
Так что каждый американец, включая и новых,—
крупный знаток рекламы: он неизбежный ее потреби­
тель. Дилетантов тут не бывает.
22

Однако нельзя сказать, что мы, эмигранты, воспри­
нимаем рекламу так же, как урожденные американцы.
Она для нас все же была внове. Мы не впитали ее с мо­
локом матери, наши первые слова были «мама», «па­
па», «Ленин», но не «Good to the last drop»1 (этот суще­
ствующий по сей день лозунг кофе «Максвелл», кстати,
сочинил президент Теодор Рузвельт и упоминал в сти­
хах Маяковский).
Конечно, коммерческая реклама есть и в Советском
Союзе, мы даже недолго работали в этой системе. Од­
нако там она была не только бессмысленна, но и упои­
тельно анекдотична. Российские торговые объявле­
ния— источник роскошных афоризмов, которые до сих
пор украшают наши воспоминания: «Монет не опу­
скайте гнутых, вам автоматы не вернут их». Или такое:
«Пейте пиво завода «Главпиво».
Казалось бы, в Америке мы должны были стать лег­
кими жертвами изощренной рекламной индустрии, что
называется — на новенького.
В действительности на эмигранта реклама дей­
ствует устрашающе. Можно смело сказать, что распро­
страненное убеждение в бездуховности американской
жизни сложилось под воздействием «коммершелз».
Идиотизм западной рекламы поразил наши нежные,
незащищенные сердца: мы приняли жизнь, изображен­
ную в «коммершелз», за настоящую. И только значи­
тельно позже догадались, что рекламу нельзя прини­
мать напрямую. К ней следует относиться как к произ­
ведению искусства.
Содержание рекламы не равнозначно предмету, ко­
торый она стремится нам продать. Ее смысл всегда ши­
ре того, что мы видим на поверхности. Рекламу нельзя
пересказать своими словами точно так же, как это
нельзя сделать со стихотворением или фильмом.
Реклама работает на подсознательном уровне,
обращается к иррациональному в природе человека. Ее
влияние и глубже и сильнее, чем мы наивно думали, по­
тешаясь над каким-нибудь слабоумным персонажем
вроде пропагандиста бытовой электроники Крейзи Эд­
ди. Кого и в чем может убедить этот шут гороховый?
Оказалось — нас. Но не в том, что его товары дешевле
и лучше, а совсем в другом — в преимуществах нового
образа жизни.
1 Вкусно до последней капли.
23

Дело в том, что Мэдисон-авеню (это такой же сим­
вол рекламного бизнеса, как Уолл-стрит—биржи)
занимается не кошельком потребителя, а его душой,
причем с большим успехом, чем церковь.
Когда американец смотрит в зеркало, он видит раз­
умного, цивилизованного, жизнерадостного человека.
Таким человеком его сделала реклама — она подогнала
сырой материал под законченный и совершенный
образ делового оптимиста.
Однако рекламные психологи знают, что внутри
каждого из нас скрывается совсем другое существо*—
боязливое, неуверенное, рефлектирующее. Задача ре­
кламы в том и состоит, чтобы внутренний облик со­
впал с внешним. Результат — проданные товары.
На этом построена вся рекламная тактика. Скажем,
косметические фирмы, которые тратят на рекламу
больше всех — 20 процентов от стоимости товара, про­
дают нам не крем для освежения кожи, а надежду на
вечную молодость. Автомобильные компании про­
дают не машины, а престиж и средство самовыраже­
ния. Пивовары торгуют не пивогл, а весельем. В Амери­
ке продаются не товары, а душевное состояние.
На Мэдисон-авеню точно знают, чего хочет потре­
битель. Знают потому, что ему не верят. Широкая про­
пасть лежит между тем, что он думает о себе, и тем, чем
он является на самом деле.
Мужчины бреются тысячи лет. И всегда они жалую­
тся на эту скучную и неприятную процедуру. Фирмы,
производящие бритвы, решили выяснить, насколько
искренни эти жалобы. Нескольким сотням мужчин пред­
ложили ответить на вопрос: купили бы они крем, кото­
рый раз и навсегда избавил бы их от бороды? 98 про­
центов категорически отказались.
Оказывается, мужчинам нравится бриться. Это по­
зволяет им снова и снова убеждаться в своей мужской
полноценности. Естественно, изыскания в области чудокрема, заменяющего бритву, тут же прекратились.
Реклама просто не могла бы существовать, если бы
ее авторы верили потребителям. Однажды в Америке
произвели опрос с целью выяснить, какой журнал боль­
ше всего читают. Выяснилось, что на первом месте вы­
соколобый, утонченный «Атлантик мансли». Если бы
это было правдой, тираж журнала был бы в 30 раз
больше, чем на самом деле. Но опрошенные врут,
стараясь выглядеть интеллигентнее, чем они есть.
24

Реклама знает людей лучше, чем писатель, священ­
ник, политик,— она знает человека лучше, чем он сам.
И в этом секрет ее могущества.
В XX веке, веке массовых средств информации, ре­
клама стала частью естественной среды обитания. Она
обволакивает нашу жизнь, как воздух, которым мы ды­
шим. Западный человек — продукт рекламных манипу­
ляций. Он выращен по ее рецептам. Между прочим, за­
траты на рекламу в США приблизились к бюджету
школьного образования.
Социолог Маршалл Маклюэн назвал рекламу се­
годняшней иконой. В ней спрессован образ современнос­
ти. Поэтому ничто так полно не отражает социаль­
ную историю Америки, как история ее рекламы.
Естественно, что журнальная картинка и телеви­
зионный «коммершелз» имеют такое же отношение
к реальным образам, как икона. Чистые девушки, му­
жественные красавцы, любвеобильные матери, солид­
ные отцы и крошки-шалопаи представляют идеальный
мир — мир, в котором царят любовь, красота, верность
и прочие нетленные моральные ценности.
От рекламы и не требуется реализма. Задавая высо­
кие нравственные стандарты, она порождает особое по­
зитивное мышление. Пусть человек несовершенное,
противоречивое, иррациональное существо, но он ве­
рит, что есть другой, идеальный мир, в котором жизнь
строится по внятным, правильным законам. Задача ре­
кламы состоит не в том, чтобы продать сковородку, а
в том, чтобы потребитель подсознательно стремился
отождествить себя с героем «коммершелз». Тогда он
купит сковородку не для того, чтобы жарить яичницу,
а для того, чтобы стать участником идеальной экран­
ной жизни.
Позитивная картина мира приводит к поразитель­
ным результатам. Один врач изучал причины уменьше­
ния смертности в США. Он пришел к парадоксальному
выводу: помимо улучшения питания и гигиены, про­
должительность жизни увеличилась прежде всего из-за
того, что начиная с 20-х годов этого века американцы
избавились от комплекса беспомощности и безнаде­
жности. Они стали жить с верой в завтрашний день,
превратились в нацию оптимистов. И на этой духовной
трансформации никак не отразились ни великая де­
прессия, ни война, ни атомная бомба.
Как тут не вспомнить, что именно в 20-е годы на­
25

чался бурный расцвет рекламы, которая в то время впе­
рвые освоила радио.
Реклама, а не религия или искусство, преуспела в со­
здании новой духовной панацеи. Найдя универсальный
способ управления коллективным сознанием, реклама
двигает не только торговлю — все общество по пути
к нарисованному ею идеалу. И идеалы эти все время
меняются.
Слепые экономические законы вынуждают рекламу
создавать у потребителей все новые потребности. Что­
бы продавать товары, американцев надо ежедневно
убеждать жить все лучше и лучше. Но материальное
изобилие ставит естественные пределы на этом пути.
В 50-е годы реклама пропагандировала вещи —
дома, машины, холодильники. Ее задача была в том,
чтобы создать представление: свобода, успех, светлое
будущее зависят от приобретения тостера.
Мы видели пропагандистский фильм эпохи Мак­
карти. В нем зрителям объясняли, почему Америка
лучше России. Показывали это так. Средняя семья —
муж, жена, ребенок и собака — приходит в супермар­
кет (собаку, правда, не пустили). Камера ползет по
густо заставленным полкам, подробно показывая
бакалейные, мясные, фруктовые и прочие россыпи. На­
конец в кадре появляются спокойные, полные уверен­
ности в завтрашнем дне лица рядовых американцев.
Они знают, какие ценности защищают в холодной
войне—материальные.
Такой рекламный образ до сих пор безотказно ра­
ботал бы в Пензенской области, но в самой Америке
привлекательность материального изобилия стреми­
тельно тускнела. Чем больше богатели американцы,
тем очевиднее становилась ограниченность сугубо ма­
териального идеала.
Бунт 60-х родился в первую очередь из пресыще­
ния— не вещами, а идеалом приобретения. Лидер тог­
дашнего молодежного движения Абби Хофманн гово­
рил: неожиданно мы обнаружили, что все обещания
«коммершелз» сбылись. У нас уже есть дом, холодиль­
ник, машина, вторая машина. Что дальше?
Дальше были хиппи, которые отказались от ре­
кламной утопии, сочтя ее бездуховной и скучной. Кри­
зисамериканского образа жизни в 60-е годы оказал
благотворное влияние на страну. Из-за него мы живем
сегодня в обществе с более высоким, чем раньше, идеа26

лом. Теперь понятие «качество жизни» не ограничи­
вается простым приобретением вещей. Изобилие вы­
нудило рекламу создавать новый, более духовный
стандарт потребления.
Если сравнить сегодняшний рекламный мир с тем,
который был в 50-е, то мы увидим, что нынешние идеа­
льные американцы стали куда утонченнее, интелли­
гентнее, взыскательнее. Они пьют хорошие вина, едят
заморские деликатесы, слушают оперу, ходят в музеи,
путешествуют по всему миру, читают толстые книги,
носят экстравагантную одежду. А главное — они иро­
ничны и насмешливы. В них нет той обреченной веры
в крепкие моральные устои, которую разделяли все без
исключения рекламные герои 50-х, включая и мульти­
пликационных мышат.
Конечно, это не значит, что Америка стала другой
страной. Просто рекламный имидж задал другие по­
требительские ориентиры. Американец не станет поку­
пать сверхсовременные диски вместо граммофонных
пластинок, если его не убедить в том, что сейчас пра­
вильно вслушиваться в нюансы пения Паваротти.
Раньше домашнюю хозяйку уговаривали купить ко­
феварку, чтобы готовить кофе, как «дома у мамы».
Теперь — чтобы кофе получался, как в роскошном, да
еще и заграничном ресторане.
В «коммершелз» 50-х влюбленные знакомились на
бейсболе, теперь — на выставке Ван Гога.
Американское общество меняет не политика, а эко­
номика. Необходимость продавать все больше товаров
вынуждает развивать вкусы, создавать для новых това­
ров подходящую среду.
В этой ситуации реклама выполняет грандиозную
функцию социального организатора. Тут проявляется
ее идеологическая природа. Собственно, реклама
является новым видом искусства, которое ведь всегда
ставило своей целью пропаганду высоких идеалов. Гре­
ческая статуя, готический собор, ренессансная мадон­
на— все это способы «продать» социальный и нрав­
ственный идеал.
Сходство тут даже глубже, чем может показать­
ся сначала. И рекламный художник, и великие масте­
ра прошлого равно несвободны в своем творчестве.
И тех и других связывают требования заказчика, вкусы
эпохи, художественные шаблоны, эстетический канон.
Художник XX века после многовековой борьбы за­
27

воевал себе свободу творчества. Но это завоевание ока­
залось весьма опасным. Чистое искусство преврати­
лось в искусство элитарное. Художник оторвался от
масс, что обернулось для обеих сторон трагическими
последствиями. На долю толпы достались безвкусные
поделки, художник остался в гордом и голодном оди­
ночестве.
Реклама представляет возможность компромисса.
Еще Гете писал: «Принуждение обостряет разум».
Коммерческое искусство, в отличие от обыкновенного,
вынуждено считаться и с формальными законами жан­
ра, и с массовым вкусом. Однако эти уступки отнюдь
не носят фатального характера. Жесткие рамки могут
способствовать творческой дисциплине, могут стать
стимулом для художественного изыска. В конце кон­
цов, вся история культуры совершалась в условиях под­
чинения творческой свободы определенным формаль­
ным правилам — будь то иконописный канон, сонет или
классицистская трагедия. В принципе, коммерческие
цели мало чем отличаются от любых других, которые
мы привыкли считать более возвышенными. Ценность
театральных афиш (рекламных!) Тулуз-Лотрека ничуть
не меньше, чем других его произведений.
Другое дело, что подлинное искусство рекламы на­
ходится еще в зародыше. Рекламой вовсю пользуются,
но ее еще не привыкли считать искусством. Она еще не
оторвалась от старой культуры. Кстати, поэтому не су­
мели преуспеть в рекламном бизнесе такие мастера, как
Олдос Хаксли, Бернард Шоу, Хемингуэй, Фолкнер (все
они пытались писать рекламные тексты).
Зато гениальным коммерческим художником стал
Энди Уорхол, сумевший освоить искусство массового
общества. Замечательные образцы агитационного
искусства (та же реклама) дали русские авангардисты.
Как любое новое искусство, реклама еще не осозна­
ла своих истинных возможностей, еще не нашла своего
специфического языка. Отсюда и чудовищная пош­
лость подавляющего большинства «коммершелз». В
них царит эклектика — чаще всего это смесь пропо­
веди с комиксом.
Но в рекламе все очень быстро меняется —
поэтому-то и приходится все время ее менять. Старое
перестает работать.
Однажды мы видели всемирный фестиваль «ком­
мершелз», на который 50 стран представили 22 тысячи
28

своих лучших рекламных роликов. По этому фестива­
лю видно, как реклама становится искусством. Сюже­
ты «коммершелз» построены при помощи своих со­
бственных средств. Лаконизм, яркая экспрессивность,
минимальный набор приемов. К тому же многие про­
сто остроумнее обычных комедий.
Например, в одном английском ролике показан юно­
ша, который бежит навстречу женщине. Голос за кад­
ром предупреждает: все зависит от точки зрения. Дей­
ствительно, пробежав мимо девушки, парень бросается
к солидному человеку с портфелем. Мы уже решили,
что герой — грабитель. Но голос за кадром повторяет
свое предупреждение. И тут мы видим, что парень бе­
жал, чтобы спасти предполагаемую жертву ограбления
от смерти: на того падает кирпич. В конце появляется
только одно слово — «The Guardian». Оказывается, ре­
кламировалась английская газета, которая, как следует
из «коммершелз», представляет читателю разные точ­
ки зрения на события, да еще и называется «Храни­
тель».
Вот такой 30-секундный шедевр приоткрывает воз­
можности рекламного искусства. Он, втягивая зрителя
в игру, создает динамичный, напряженный и неожидан­
ный сюжет. При этом рекламируется не столько товар,
сколько идея. Продается не газета, а имидж английской
демократии и терпимости. Выводы, необходимые за­
казчику, покупатель сделает уже сам.
Другой пример рекламного искусства висит у нас на
Бродвее. Огромный, в три этажа плакат изображает
обтянутый джинсами зад. Самое интересное, что непо­
нятно, чей это зад—мужской или женский. Тут про­
даются, опять-таки, не штаны, а идея чистой, отвлечен­
ной даже от пола сексуальности.
Нам кажется, что реклама в лучших своих образцах
позволяет заглянуть в будущее современной культуры.
Мы живем в век массового общества. Это вопрос не ко­
личества, а нового качества жизни. Привыкнуть к это­
му трудно. Мы часто думаем, что культура умирает,
что она задыхается в толпе посредственности. Но вооб­
ще-то любая эпоха считала себя декадентской. В лю­
бые времена нарождающиеся художественные формы
казались, да и были, варварскими. Прошлое всегда пре­
красно— мы ведь ценим его по лучшим образцам. Бу­
дущее— пугающе туманно.
Однако будущее реальнее прошлого, хотя его труд­
29

но принять. Современное искусство не может быть эли­
тарным, каким оно было раньше. Оно вынуждено
искать массовые формы. В век электронных средств
связи мы все связаны воедино, мы — одна большая
толпа. И искусство должно это учитывать. Массовое
общество постепенно поглощает индивидуальность ху­
дожника. Мы как бы возвращаемся к временам перво­
бытного фольклорного сознания (об этом писал тот же
Маклюэн, который назвал рекламу аналогом пещер­
ной живописи). Искусство перестает делиться на про­
изводителя и потребителя — оно вторгается прямо
в жизнь, модулирует ее по своим законам.
Поэтому наиболее характерными формами совре­
менной культуры являются те, которые не производят
предмет искусства (книга, фильм, картина), а преобра­
зуют саму жизнь.
Ну, например, Нью-йоркский марафон, к которому
так или иначе имели отношение два миллиона человек.
Или фестиваль рок-музыки, организованный в помощь
голодающей Африке.
Или совсем уже ритуальное действо — «Hands across
America»1. Сотни тысяч человек протянули руки друг
другу через всю страну. Какой смысл в этом фантасма­
горическом хороводе? Может быть, в том, чтобы ощу­
тить свою жизнь хэппенингом, превратить жизнь
в искусство, а искусство в жизнь?
Реклама — дирижер таких хэппенингов, искусство
организации бытия. Она придает обществу гомоген­
ную структуру, создавая универсальные идеалы и пове­
денческие стереотипы.
Хотим мы того или нет, реклама внедряет в наше
сознание (и подсознание!) свою утопическую картину
жизни. Такие манипуляции с бессмертной человеческой
душой могут нас возмущать или пугать, но мы не мо­
жем спорить с реальностью массового общества.
Эволюция культуры всегда кажется современникам
бессмысленной. Смысл в ней обнаруживают лишь по­
томки.

1 Букв.: руки через Америку.

О ДРУЖБЕ С АМЕРИКАНЦАМИ

Время от времени мы вылезаем из своего уютного
эмигрантского подполья и отправляемся на американ­
ское «парти»...
Мучения начинаются с самого слова «парти». Эми­
гранты, продвинутые в местном языке, произносят его
нежно — «пари», люди пожилые говорят «вечеринка»,
бесшабашные переводят — «балеха», мы же стараемся
избегать и этого слова, и этого дела.
Мы любим Америку. Но не настолько, чтобы пере­
секаться с ее населением. Нам достаточно телевизора
и газет, иногда официанта. Но в дело вмешиваются же­
ны. Выясняется, что они тоже люди и что они тоже
имеют право повеселиться, как все, а не как эти, кото31

рые до полчетвертого о влиянии Комара на Меламида \ а воду не спускают и окурками в масло. Они хотят
на американское парти — с мужьями, а то не верят, что
не соломенные вдовы.
На нас надевают галстуки, велят быть скромными,
но общительными, выглядеть умными, талантливыми
и не толпиться вокруг спиртного.
И вот мы вступаем в праздничные чертоги амери­
канского парти, к нам подводят знакомиться первого
американца, и мы, приняв позу легкого интеллектуаль­
ного утомления, заводим пустой, но остроумный свет­
ский разговор: «Вот э найс везер! Везер найс из?»2
Американец, подавленный нашим умственным пре­
восходством, отвечает, что «из», и возвращается
к своим недалеким товарищам. А мы с мрачной реши­
мостью приступаем к ритуалу парти. То есть жуем
картонные сандвичи и следим, чтобы водку не разбав­
ляли.
Все американские парти похожи друг на друга.
Мужчины садятся в кружок и говорят о машинах.
Моргедж всегда растет, машины всегда ломаются,
кроме той, что была у дедушки и не знала ремонта
со времени президента Вильсона.
Женщины тоже садятся в кружок и говорят о диете.
Самая толстая отколупывает от торта кусочек с но­
готь, чтобы показать, как мало она ест, а пухнет под
воздействием стресса. Дамы похудее злорадно сочув­
ствуют.
Иногда женские и мужские кружки соединяются.
Это значит, что пришла пора показывать фотогра­
фии— детей, собак, страховых агентов. Мы в этих за­
бавах принимаем участие спорадически: отпустим
время от времени тонкую реплику и опять уткнемся
в водку «стрейт ноу айс плиз»3.
Незлобные по натуре американцы пытаются рас­
сеять наш сплин. Подходят, спрашивают — откуда, за­
чем, не проездом ли? А убедившись, что из России, за
свободой, навсегда,— широко разводят руки и говорят:
«Уэлкам» 4.
1 В. Комар и А. Меламид — советские художники, эмигрировав­
шие в США.
2 Какая хорошая погода! Правда, хорошая?
3 Не разбавленную, без льда, пожалуйста.
4 Добро пожаловать.
32

Другие русские (те же жены) иногда пытаются пере­
вести американские парти на отечественные рельсы.
Скажем, рассказать анекдот.
Зрелище это тягостное. «Один чукча...» — начинает
рассказчик. «Простите, чукча — это съедобное?» —
перебивает вежливый, но любознательный слушатель.
«Нет, чукчи — это маленькая отсталая народность,
населяющая Крайний север Советского Союза».—
«Очень фанни1, очень. Надо жене рассказать»,— го­
ворит американец и отходит, видимо, навсегда.
Нет уж, пусть по-английски шутят люди со сталь­
ными нервами. Мы предпочитаем кутаться в плащ
Чайльд-Гарольда — мрачное молчание можно принять
за признак глубокого, несуетного ума.
Чем хороши американские парти, так тем, что бы­
стро кончаются. Еще про машины недоговорено, а уже
собираются в обратный путь. Все довольны. Пьяных,
естественно, нет.
Да и нам неплохо — едем домой, освобождаясь от
галстуков и напряжения. До следующего парти до­
статочно времени, чтобы наконец выяснить, зачем Ко­
мар влияет на Меламида.

Смешно, забавно.

О ВРЕМЕНИ НЬЮ-ЙОРКСКОГО МЕРИДИАНА

Еще до приезда в Америку мы знали, что все тут непо­
мерно большое. Небоскребы — это банальность, про
это знал каждый. Но нам было, например, достоверно
известно: в Калифорнии такие крупные апельсины, что
девять штук составляют дюжину.
Насчет апельсинов все оказалось святой правдой.
Плюс к этому выяснилось, что и арбузы здесь — собака
не перепрыгнет. Черника — величиной с черешню, че­
решня — со сливу, слива — с яблоко, яблоко — с надув­
ной шарик. И все примерно одинакового вкуса.
Когда мы приехали, Америка соответствовала со­
бственному образу и на улице. То есть автомобили бы­
ли приблизительно такими, как на знаменитой Амери­
канской выставке в Москве. Какие это были машины!
Крылья спереди, крылья сзади, в салоне можно на ве­
34

лосипеде кататься, цвет — «брызги бургундского». Про
бургундское никто не знал, а брызги — обожали. Эту
роскошь мы успели застать тринадцать лет назад и бы­
ли горестными свидетелями упадка и измельчания.
Японские «тойоты» и «хонды» смутили практичных
американцев, забывших свои имперские амбиции. Ре­
дко-редко, напоминая о былом величии, проплывает
«бьюик» 1968 года.
Зато, чтобы сохранить Нью-Йорку репутацию непо­
мерного города, свое взяли пешеходы. За эти же годы
сильно изменилась толпа, став еще ярче, наряднее,
экстравагантнее. Правда, рейгановская бизнесмен­
ская поросль увеличила общий процент галстуков
и жилетов в городском пейзаже. Но неистребимая
тяга к крайностям все равно побеждает конформист­
ские тенденции. В целом, несмотря на растущий
американский стаж, мы чаще прежнего вздрагиваем
и озираемся на улицах Нью-Йорка.
Более всего, конечно, разукрасили город панки.
Гордые волосяные гребни на бритых черепах напоми­
нают о книге Джованьоли, а сходство с римскими
гладиаторами усиливает обилие металла на панков­
ских телах.
Самое привлекательное в панках — готовность
превратить себя в объект эксперимента. Заметим — се­
бя, а не других, что встречается куда чаще. Чело­
век, рисующий себе на лбу оранжевого зайчика или
вешающий в ухо амбарный замок, почти наверняка не
станет командовать дивизией.
Панки лидируют в украшении города, но они далеко
не единственные из тех, кто, не желая останавливаться
на полпути, хочет дойти до пределов человеческого во­
ображения. Недавно мы встретили на Восьмой авеню
одетую в рыбацкую сеть женщину. Это не аллегория:
мы до поэзии не опускаемся. На даме была действи­
тельно сеть, причем с довольно крупной ячеей. Под
сетью была только сама дама.
В двух кварталах от нас всегда прогуливается с
пустой коляской другая жительница Нью-Йор­
ка— полная противоположность той дочери рыбака.
Она закутана, как ябеда на катке. На ней шаровары
(фланелевые, с начесом), шерстяная юбка, пять-шесть
свитеров, толстые носки, купленная у русских эмигран­
тов пыжиковая шапка. Все это в июле—и ни капли по­
та на смышленом, живом лице: наша соседка поет, под­
2*

35

мигивает, что-то умножает про себя. К октябрю, когда
станет прохладнее, она принарядится: поверх всего на­
денет черную плюшевую кофту и глубокие департа­
ментские калоши. К зиме появится шарф того отврати­
тельного сорта, который в детстве назывался «кашне»,
а в руках — крохотная бутылочка «смирновской». Ког­
да к нам в Вашингтон-Хайте приезжают гости, мы
показываем им замок, вывезенный Рокфеллером
из средневековой Европы, и эту славную женщину.
Лучшее время года в Нью-Йорке — осень, но смо­
треть его, если позволяет климат, надо летом. Когда
проходит этот безумный сезон, все мы выглядим при­
мерно одинаково. А уж зимой и вовсе вводится всеоб­
щая униформа: боты и норковые шубы. Зато лето —
разгул страстей. Мозги плавятся, делаясь гибче и по­
датливей неожиданным извивам моды. И если сейчас
большинство женщин похожи на китайских старше­
классниц, переросших свои прошлогодние штаны, то
все-таки обязательно взгляд отдохнет на чем-то свежем
и оригинальном.
На Пятой авеню встречаем огромную соломенную
шляпу с гроздью винограда и попугаем. Ближе к
Сохо из-под пожарных лестниц выходят люди в проз­
одежде пошива Богородского текстильного комбина­
та. Как-то мы стояли у Публичной библиотеки (со­
вершенно случайно), как вдруг оттуда вышел стройный
брюнет в ефрейторской шинели — все честь по чести:
с погонами связиста Советской Армии с одной лычкой. Он быстро сел в такси, а мы как тогда оцепенели,
так до сих пор никому не рассказывали, боясь обвине­
ний в недонесении. Ефрейтор, правда, был в джинсах
под шинелью, но это мы, опираясь на свой американ­
ский опыт, отнесли на счет перебоев в вещевом доволь­
ствии шпионской сети. А может, у них каптенармуса
убили.
Вообще приметы советского быта довольно популяр­
ны среди нью-йоркской молодежи: то и дело встре­
чаешь девушку в буденовке, как из песни Окуджавы.
Негритянские кепки с пуговкой расхватали бы в воронеж­
ском сельпо. Лыжные ботинки — изыск наших 50-х
— все чаще мелькают на тротуарах Гринич-Вилледж.
Россия становится ближе. Когда в «Карнеги Синема» вы­
ступал Евгений Евтушенко и возле кинотеатра тол­
пились любители автографов, проходящие мимо че­
36

тыре молодых негра поинтересовались, зачем толпа.
«Ждем знаменитого русского поэта»,— ответили
любители. Молодежь среагировала моментально:
«Пушкина?»
Мы ленивы и нелюбопытны. Попросите любого из
своих знакомых назвать негритянского поэта XIX века,
и увидите, как он покраснеет от стыда. Можно, конечно,
сказать, что негритянские юноши считают Пушкина
своим — по арапу Ганнибалу. (Были же времена! У Пу­
шкина прадед был Абрам, у Баратынского—даже
отец, и ничего.) Но вот на совместном вечере Евтушенко,
Вознесенского и музыканта Винтера позади нас сидел
чернокожий атлет лет 25, в шортах, меховом берете и
с бейсбольной битой в руках. На шее у него было оже­
релье из зубов человека. Атлет очень живо реагировал
на происходящее, а когда Андрей Вознесенский читал
«Гетто в озере» — оглушительно захохотал. Если
учесть, что билеты на эти места стоили по 15 долларов,
приходится признать, что сатирически настроенный
негр не мог попасть на вечер случайно. Спросить мы
постеснялись и решили, что просто теперь на нас мода.
Легко вообразить обмен мнениями в вечернем Гарле­
ме: «На «Янкис» я не пошел. Они — шит1. И «Никс»
я тоже фак 2. Я был на концерте русских комиков. Мно­
го черного юмора. Фан».
Такое внимание следует рассматривать как поло­
жительное явление. Как и тот факт, что гомосексуалис­
ты Америки борются за свободу угнетенных соб­
ратьев в России. Мы своими глазами на нью-йоркском
параде «гэев»3 видели, как желтолицый дальневос­
точный человек громко выкрикивал: «Рашен гэй—ту
Ю Эс Эй!» Солидарность западных гомосексуалис­
тов с советскими имеет давнюю традицию. Из­
вестно, что в ЗО-е годы будущий нобелевский лау­
реат Андре Жид решительно поставил перед Стали­
ным вопрос о правовом положении педерастов. Ста­
лин, который не каждый день был кровавым тираном,
осадил зарвавшегося Жида, сказав, что ему не до этого:
грядет ежовщина и скопилось много более важных дел.
Так что педерастов замели вместе с эсперантистами ис­
ключительно из-за темноты чекистов, которые путали
1 Дерьмо.
2 ... имел.
3 Название гомосексуалистов на сленге.

37

одних с другими. Неудивительно, что американские гэи
страшатся повторения прошлого, призывая русских
коллег на волю.
Эта прослойка населения вообще является досто­
примечательностью американских больших городов,
удивляя и пугая провинциалов и иностранцев.
Надо сказать, пугаться совершенно нечего, в сред­
нем толпа гомосексуалистов выглядит намного интел­
лигентнее любого другого массового сборища: напри­
мер, оперного театра или русского ресторана. Это в ос­
новном белые молодые люди, чисто и аккуратно оде­
тые, с правильной речью и высшим образованием. Не­
померность тяготеющей к предельным крайностям
Америки сказывается, конечно, и тут — стоит только
побывать в признанных гомосексуальных столицах:
Сан-Франциско, Кристофер-стрит в Нью-Йорке, Про­
винстауне на Кейп-Коде. Странновато наблюдать мас­
совое, многотысячное проявление однополой любви —
как, впрочем, не вполне стандартно проводить вре­
мя на двуполых оргиях или исключительно среди яз­
венников. Все, что чересчур,— удивляет. Но удив­
ляет кого угодно, только не американцев. Они както привыкли к тому, что все у них чрезмерно. Мо­
жет быть, потому они так редко и неохотно ездят
в Европу, что бродят там, как среди кукольных до­
миков.
После Нью-Йорка блеклой кажется цветовая гамма
любого города мира. Поколения русских людей зами­
рают над строками: «В дождь Париж расцветает, точно
серая роза...» Психически здоровый американец толь­
ко диву дастся: что же хорошего в серой розе.
Даже в Оклахоме известно, что роза должна быть
ярко-красной, как в том магазине на углу—вместе с
тюльпаном, хризантемой и двумя ромашками: вот
это букет.
У Нью-Йорка своя икебана, и только с непривычки
она кажется смесью цветовых пятен, лиц, реклам,
автомашин, платьев. Просто здешняя гамма строит­
ся по иным, еще не очень ведомым законам новой
гармонии, учитывающим вместе со светотенью
и перспективой—скорость, деньги, плотность насе­
ления.
Когда Малевич в 1913 году нарисовал свой
«Черный квадрат», было не очень понятно, зачем
он нужен. И только потом разъяснилось, что Ма­
?3

левич поставил геометрическую фигуру рядом с
Джокондой, и только благодаря этому мы в состоя­
нии находить красоту и очарование в параллелепипе­
дах диванов, треугольниках сережек, призмах небо­
скребов.
Так же пока не вполне ясно, хотя вполне ощути­
мо высшее назначение Нью-Йорка. Сыграли свои
роли Афины — исток цивилизации, Иерусалим —
хранилище святынь,
Рим — завязь государства,
Париж — культурный полигон. Сейчас — время НьюЙорка.

О ВЕСТЕРНАХ И ТРИЛЛЕРАХ

Как и положено людям, ведущим интеллектуально­
растительную жизнь, мы часто спорим.
Спорить лучше на ходу — когда пейзаж движется
в ритме неспешной прогулки, подбрасывая пищу раз­
мышлениям. Однажды мы вот так неспешно прогули­
вались по мостовой Квинс-бульвара — главной маги­
страли этого убогого нью-йоркского района. Минут 20
мы шли вдоль обочины, и только тогда один из нас
оглянулся и с ужасом обнаружил, что за нами в темпе
похоронного марша едет колонна машин, конец кото­
рой теряется в тумане. Обогнать они нас не могли, но
почему не задавили, до сих пор не понимаем. Спор, ко­
торый нам чуть не стоил жизни, а нью-йоркским шофе­
40

рам — нервов, шел о сравнительных достоинствах вес­
тернов и триллеров.
Дело в том, что, как все российские интеллектуалы,
мы обожаем Платона, Шагала и Феллини. Но в свобод­
ное от интеллектуализма время предпочитаем Конан
Дойла, Шишкина и телевидение.
Однако на последнем пункте наше единодушие кон­
чается. Если один с наслаждением следит за приключе­
ниями ковбоев, то другой — за приключениями духа,
то есть духов. Ну, знаете, разные там привидения, за­
колдованные дома, сверхъестественные вампиры, пою­
щие минералы. Каждый из этих жанров находит в нас
страстного защитника и не менее страстного обличи­
теля (по одному на жанр).
Тот, кто защищает вестерны, прибегает к таким
примерно аргументам: следует руководствоваться мо­
ралью вестерна. Нигде библейская этика не выра­
жается так наглядно. Нигде злодейства плохих людей
и добродетели хороших не обрисованы так выпукло.
Конечно, в вестернах выполнение Моисеевых запо­
ведей сопряжено с изрядной стрельбой. И если один
негодяй обидел сироту, то за это будет уничтожен це­
лый негодяйский город.
Но с другой стороны, Библия пестрит подобными
примерами. Стоит, только вспомнить Содом и Гомор­
ру. Вестерны расчленяют цветную человеческую душу
на черно-белые варианты и в таком виде превращают
жизнь в притчу, басню, аллегорию. А разве не к этому
стремилось все искусство? Только Толстому потребо­
валось четыре тома «Войны и мира», а вестерну хва­
тает полутора часов. Таким образом, смотреть, как на­
казывают порок и как торжествует добродетель, прият­
но и для души полезно. К тому же уверенность в счаст­
ливом конце избавляет от лишних седых волос.
Перед лицом таких аргументов другой должен был
бы отступиться, но институт соавторства, как сталин­
ское искусство, признает только конфликт хорошего
с лучшим.
— Да,— говорит соавтор,— вестерны — это, конеч­
но, вещь. Пусть они удовлетворяют наше чувство спра­
ведливости. Пусть они зовут к утопическому царству
истины, где добро расправляется со злом при помощи
винчестера. Но где приключения духа, то есть духов?
Где темная часть нашего сознания и подсознания? Где
рок, судьба, предначертания? Не упрощают ли вестер­
41

ны нашу жизнь? Не лишают ли они ее необходимого
иррационального момента?
То ли дело триллеры. В них то же столкновение
добра и зла и в конце концов тоже все будет хорошо, но
поэтика триллера учитывает потребность в ужасном.
Катарсис невозможен, если перед зрителем не открою­
тся бездны. А что это за бездна, если на хорошего ков­
боя нападают сто плохих? Ведь всем же ясно, что он их
перестреляет, как белок. А в триллере хорошую, без
предрассудков, семью атакует стадо озверевших вампи­
ров, Франкенштейнов или бестелесных, но от этого не
менее опасных привидений. Семья, конечно, спасается
благодаря кресту или могендовиду. Но какой урок она
вынесет из этого испытания? Если до атаки потусто­
ронней нечисти хорошие, но простые люди жили в по­
зитивистском мире, где за каждой причиной шло свое
следствие, то теперь они знают, что мир полнее, разно­
образнее и страшнее, чем они думали.
Триллеры составляют компилятивный миф совре­
менного человека. Раньше люди искали сверхъесте­
ственное в церкви, теперь они черпают метафизику из
триллеров в готовом увлекательном виде. Причем за
те же полтора часа. Разве это не прогресс?
На этом месте спор приходится прервать, так как
в 4 часа по телевизору показывают вестерн. И трил­
лер— по другому каналу.

О ПЛЕМЕНИ СЛАВИСТОВ

Мы приближались к месту нашего назначения—
маленькому университетскому городку Амхерст
в штате Массачусетс. (В России это название мог выго­
ворить только прилежный читатель Фенимора Купе­
ра.) Здесь проходил фестиваль современного неофи­
циального русского искусства и литературы. Мы бы­
ли его официальной частью — гостями и ради этого
случая везли с собой одолженные у солидных друзей
галстуки.
Десять фестивалей назад мы присутствовали на
открытии этого благородного начинания (без галсту­
ков). Тогда здесь царил Алексей Хвостенко. Па­
43

рижский культуртрегер, он один представлял амери­
канцам все ипостаси русского неофициального искус­
ства.
В городском театре шла его пьеса (написанная вме­
сте с Анри Волохонским) «Запасной выход». В город­
ской галерее были выставлены его «Упражнения
в дзэн-буддизме». В городских киосках продавал­
ся журнал «Эхо», который редактировал тот же неу­
емный Хвостенко (с В. Марамзиным). И, наконец,
в городском кабаре он пел песни собственного со­
чинения.
Если бы Хвостенко тогда заинтересовался полити­
кой, он мог бы в одночасье стать мэром Амхерста. По­
пулярность его была так велика, что, когда он подхо­
дил к перекрестку, светофоры немедленно меняли цвет
на зеленый. Но Хвостенко, устав от славы, вернул­
ся к Парижу, дешевому красному вину и беззабот­
ности.
В тот приезд мы впервые познакомились с амери­
канской богемой. До этого мы думали, что богемой
в Америке называют людей, пользующихся «мерседе­
сом» вместо «роллс-ройса». Но тут мы влились в ком­
муну веселых нищих, которые знали все о Джойсе и ни­
чего о моргедже1. Жили они сообща в немыслимом ба­
раке, спали без простыней и обедали у знакомых. Нече­
го удивляться, что силами этих безалаберных пиитов
была поставлена инсценировка книги Ерофеева «Моск­
ва— Петушки». А могли бы осилить и «На дне» Горь­
кого.
Памятуя о них, мы приехали в Амхерст, чтобы про­
вести семинар о роли богемы в русском искусстве. Но
времена меняются. В сегодняшней Америке бедность
непопулярна. Студенты предпочитают изучение хлеб­
ных профессий валянию дурака. Оздоровилась общая
атмосфера. В кампусах читают не романиста Маркеса,
а автопромышленника Айякокку, и мы с нашей темой
выглядели как стареющие хиппи, зашедшие погреться
в вестибюль банка.
Во всяком случае, аудитория у нас была малочи­
сленная. (Не то чтобы слушателей нельзя было пере­
считать по пальцам, но «малочисленная» звучит при­
личнее.) Зато слушатели представляли все студенческие
категории: девочки, которые пришли под угрозой отчи­
1 Закладная.

44

сления, старательный юноша с толстой тетрадью,
обросший бородой юноша постарше, которого мы
приняли за реинкарнацию Че Гевары. (Потом выясни­
лось, что мы были правы. Бородач пришел, чтобы
выяснить, собираемся ли мы свергать президента.) Бы­
ли, правда, еще и профессора, которые выгодно отли­
чались от студентов тем, что понимали, о чем мы гово­
рим.
Американские слависты заслуживают отдельного
разговора.
Их уникальность состоит в том, что только они про­
являют хотя бы минимальный интерес к существова­
нию русской культуры. Эта их очевидная ненормаль­
ность позволяет осуществлять контакт.
Все-таки приятно сосет под ложечкой, когда встре­
чаешься с безупречным джентльменом, посвятившим
себя проблеме «Образ чиновника у раннего Боборыки­
на».
Конечно, безупречные джентльмены гораздо ча­
ще занимаются не образами чиновников, а стратегиче­
скими планами советского генштаба. Помнится, ког­
да мы, желторотые новички, попали на вашингтон­
ский конгресс славистов, нас поразило количество
ученых в генеральских и адмиральских мундирах.
До тех пор нам казалось, что славистика — мирное
дело. Но оказалось, что тема «Энергетические ресур­
сы гражданской обороны» собирает аудиторию раз
в триста большую, чем семинар по поэтике Плато­
нова.
Американские слависты в штатском (к людям
в форме мы из трусости не подходили) подкупают
своей вежливостью и дотошным знанием одного пред­
мета— своего. Необычайно льстит их прилежный инте­
рес к русским. Мы для них объекты исследования, а это
предусматривает определенную загадочность нашей
натуры.
Есть, конечно, в таком отношении и кое-какие не­
удобства. Объекты исследования не должны стано­
виться его субъектами. Согласитесь, что было бы нелепо,
если бы вождь племени ирокезов написал грамматику
ирокезского языка. Достаточно того, что он им вла­
деет.
Один славист-профессор, а они, как все нормальные
люди, обожают говорить о глупостях коллег, расска­
зал нам забавную историю об отношениях объектов
45

и субъектов. Писатель Саша Соколов попросил
«грант» (стипендию) в солидном университете, чтобы
писать новый роман. Ему отказали. Через месяц в этот
же университет за «грантом» обратился американский
ученый, собирающийся написать диссертацию о рома­
не Саши Соколова. Его просьба была немедленно
удовлетворена.
Не то чтобы среди славистов совсем не было рус­
ских эмигрантов, но все же их меньше, чем казалось бы
нам естественным. Другой профессор, на этот раз кол­
лега по третьей волне, объяснил ситуацию вполне до­
ходчиво. Представьте себе людей, посвятивших жизнь
изучению устриц. И вдруг эти самые устрицы заговори­
ли сами. Развязные и нахальные, они претендуют на
право заниматься самоанализом. Они утверждают, что
лучше посторонних знают свой устричный язык, луч­
ше разбираются в проблемах раковины, мантии и
перламутрового слоя, что им точно известно, какая
отмель лучше подходит и сколько из них скрывают
в себе жемчужину. Может, они врут, может, гово­
рят правду, но ясно, что своей разговорчивостью
устрицы мешают плавному течению академической
мысли...
Как мы уже сказали, Амхерст находится посредине
Массачусетса, Массачусетс — посредине Новой Ан­
глии, а Новая Англия — посредине необъятной лесной
чащи.
Дикий характер местной природы странным об­
разом отразился на литературной географии этого
края. Если благодаря Одессе русская словесность
располагает Юго-Западной школой, то благодаря
здешним штатам будущие ученые, те же слависты,
смогут говорить о новоанглийской русской лите­
ратуре.
В самом деле, в недалеком Вермонте живет Солже­
ницын. Там же периодически поселяется кочующий Со­
колов. В соседнем Нью-Хэмпшире обитает поэт Лосев,
в Коннектикуте — прозаик Алешковский, и нет ничего
странного в существовании русского издательства
Романа Левина «Нью-Ингланд корпорейшн».
Кроме того, возле Амхерста стоит дом Бродского,
подолгу читающего лекции в бесчисленных массачусет­
ских университетах.
Интересно, что привлекает русскую литературу
в Новую Англию? Относительная дикость (говорят,
46

что медведей здесь больше, чем в Сибири)? Европей­
ские аллюзии британской топонимики? Традиции аме­
риканской классики?
Лично нам показалось, что этот северо-восточный
уголок страны меньше других принадлежит Америке.
Прародина Соединенных Штатов слишком старомод­
на, чтобы быть по-настоящему американской. Не
поэтому ли здесь есть фестиваль русского искусства,
а «Макдональдз» мы так и не нашли?

О ПИОНЕРАХ НАШИХ ДНЕЙ

Новый год мы встречали «на природе».
Это замечательное, почти забытое выражение возни­
кло из молодости, когда «на природе»—означало все,
происходящее за чертой города. С ранних лет не пред­
ставляя, что можно жить где-то вне каменных домов
и асфальтированной земли, мы носили, видимо, в себе
не вполне осознанный протест против урбанизации жи­
зни.
Так или иначе, в нашей среде считалось правильным
выпить ту же самую бутылку портвейна не в квартире
или городском парке, а в дюнах взморья. Позже знако­
мый врач-нарколог объяснил, что целебный воздух
прибалтийских сосен в известной мере нейтрализовал
сокрушительное действие крепленых вин—во всяком
48

случае, позволил дотянуть до Америки с ее кристально
чистой и совершенно безвредной шведской водкой «Аб­
солют».
Вульгарная и презираемая целлофановая сосиска
приобретала благородство и букет, будучи поджарена
на летучем костре из сухих веточек. И даже скромный
друг юности—плавленый сырок («и мой сырок со
мною»)—преображался, впитывая терпкий вкус хвои.
«На природе» красивее и успешнее всего разворачи­
вались романы, и мы рано научились ценить тишину
лесного озера, шум речных порогов и великолепие морс­
кого заката—используя их как дополнительные козыри
в ремесле неназойливого, но взволнованного увещевания.
При всей утилитарности такого отношения долго­
временное пребывание «на природе» давало и побоч­
ные эффекты, что особенно стало сказываться с сокра­
щением активного и ростом созерцательного начала —
неизбежное возрастное перерождение. Попросту го­
воря, мы привыкли находиться «на природе» и первое
время в Америке горько сетовали на каменные джун­
гли, сочувственно цитируя Маяковского:
Асфальт—стекло. Иду и звеню.
Леса и травинки — сбриты.

Маяковскому простительно: он провел в Штатах
три месяца. Прожив здесь чуть дольше, мы выяснили,
что не все леса сбриты даже в получасе езды от НьюЙорка. Дальше же простирается девственная, как Си­
бирь, страна.
Это было, пожалуй, самым большим сюрпризом,
который преподнесла нам Америка. Уже на севере
Нью-Йорка, уже на востоке и на западе Пенсильва­
нии— штатов, занимающих в стране соответственно
второе и пятое места по численности населения,—
царит дичь и безлюдие. Нечего и говорить о Монтане,
Дакотах, Айдахо. Три четверти американского населе­
ния живут в двух часах езды от большой воды — одного
из двух океанов или Великих озер. Внутри — пустота.
Но даже и эта прибрежная людская кайма прореже­
на так, что как-то нам пришлось полдня ехать по циви­
лизованному штату Мэн, ни разу не встретив жилья.
Из людей попадалась только обслуга заправочных
станций. К вечеру мы обнаружили придорожное заве­
дение— одновременно лавка, бар и гостиница из двух
номеров. Остановившись на ночь, мы сообщили, что из
49

Нью-Йорка, и ответили на стандартный вопрос — на
каком языке разговариваем между собой. Хозяева поа­
хали, спросили, сколько продержится Горбачев, а по­
том сказали, что в позапрошлом году у них ночевал
«один из ваших». Мы удивились: «Русский?» — «Да
нет,— отвечали хозяева,— один из Нью-Йорка».
Усадьба нашего приятеля Андрея, где мы встречали
Новый год, еще ближе к Нью-Йорку, чем тот дремучий
постоялый двор: всего два с половиной часа на маши­
не. Но трудно себе представить более тихое, уединен­
ное и дикое место. Цивилизация присутствует: унитазы
в усадьбе точно такие же, как на Пятой авеню. Но здесь
начисто исчезают всякие представления о том, что гдето есть город, Америка, другие люди вообще. Ничего
этого нет. Есть плавный склон, обрамленный огромны­
ми елями, крутой спуск к реке, поднимающийся верти­
кально вверх другой берег Делавера. Взгляду уютно
в этом ландшафте. Простор здесь не бескраен, но до­
статочен. Глаз, упирающийся в покрытую лесом стену,
волей-неволей возвращается к более близким предме­
там. Эта вынужденная пристальность придает некую
конкретность окружению. Зрачок и мысль не уходят
в никуда, как это случается на море или в степи, и это
располагает скорее к сосредоточенности, чем к мечта­
тельности. Как писал поэт Уильям Каупер:
Бесспорны мои права
На все, что измерил я взором.

(Возможно, в плоскости рельефа — разгадка историче­
ской судьбы русского народа. Какие уж там права, если
взор ничего измерить не в состоянии.)
К усадьбе через лес ведет длинная немощеная доро­
га. Мы уже лет десять не видали проселочных дорог.
Да еще таких, через которые непрерывно скачут косу­
ли, еноты и специфически американские звери—
скунсы. Косули подходят к самому дому. Им нет дела
до того, что мы вытащили на террасу винчестер Анд­
рея и собираемся исказить тишину стрельбой в цель.
В косулю стрелять не хочется. Прежде всего непо­
нятно— что с ней делать потом. Но вдруг, на корот­
кий миг, возникает ощущение оружия, инстинкт охот­
ника и преследователя. Появляется чужое, кажется,
чувство, что можешь выстрелить и убить, и не только
убить, но и освежевать и поджарить на сделанном са­
мим вертеле. Это, надо полагать, нормально. Атави­
50

стические инстинкты — признак душевного здоровья,
сигнал из глубин генной структуры о том, что ты еще
существуешь как биологический вид. Но привет от пер­
вобытной орды быстро улетучивается, и мы прилежно
палим в бесчувственную жестянку на березе.
Родовую память мы удовлетворяем рыбной лов­
лей—занятием вроде бы более невинным, но, если вду­
маться, куда более жестоким. Удел попавшей на крю­
чок рыбы — пытка и медленная смерть. Но человек
рыбу не жалеет, потому что она непохожа на него:
живущая в воде без рук и ног, совсем чужая.
Приезжая к Андрею летом, мы встаем вместе с ним
в четыре часа утра и долго варим кукурузную кашу для
карпа. Сами мы пьем пустой кофе, чтобы как следует
проголодаться к завтраку, а каша пахнет так, что нас
посещает желание заправить ее на молдавский манер
мясной подливкой и помидорами и никуда не ходить.
В холодильнике остужается что положено, и к завтраку
можно достичь полного блаженства. Но нас ждет карп,
как ждала Рыба старика Сантьяго, а Белый Кит —
капитана Ахава.
Правда, карпа ловит неизменно Андрей. На нашу
долю достаются мелкие костистые твари, годные толь­
ко на первый заброс в уху. Но зато мы смотрим, как
сходит туман, на метр покрывавший реку. Мы сидим
па разных концах лодки и часами не разговариваем
друг с другом, что довольно-таки странно для соавто­
ров. Странность эта легко объяснима — в течение всего
времени в голову приходит только одна мысль: за три
часа ни одной мысли. Поникнув головой, сидишь пос­
реди реки, сжимая удочку и неотрывно глядя на леску,
и понимаешь, что эта нить толщиной в десятые доли
миллиметра—единственное, что связывает тебя с при­
родой. Ненадолго. Ненадолго потому, что уже завтра
ты окажешься в своей квартире с двадцатью четырьмя
электрическими приборами — от кофемолки утром до
телевизора вечером, с компьютером, на экране которо­
го ты будешь читать собственные жалобы на бессмы­
сленную пунктирную жизнь.
Но пока вокруг полным-полно шедов. Большие селедки-шеды поднимаются высоко к истокам Делавера,
совершенно спятив от икрометания, и ведут себя, как
накурившиеся дури подростки. Они ходят неровными
кругами вокруг лодки по самой поверхности, так что
плавники торчат над водой, словно в фильме «Челю­
51

сти». Они уже не жильцы, но если не хотят жить, то
и умереть с достоинством отказываются. Шеды не
клюют, пренебрегая подброшенной к самому носу на­
живкой с аппетитной кашей и вкусными червями. Ка­
жется, что шеды пресыщенны, как шведы, но на самом
деле они просто ничего не соображают. Кашу и червей
сжирает мелочь без названия, которую мы все-таки вы­
бросим лишь после того, как выварим, но вся надежда
на Андрея. Он бьется с карпом и, конечно, побеждает.
На обед у нас гигантская рыба длиной в 30 дюймов. Вес
неизвестен. Рулетка у Андрея есть, потому что он
строитель. Весов нет, потому что он не торговец.
Еще до того, как мы дали Андрею прочесть вели­
кую книгу Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу», он
не раз говорил о своей неприязни к заработку путем
торговлии перепродажи чего бы то ни было. Это дело
кажется ему вторичным, не основным, не изначальным.
Выдающийся писатель и отшельник Торо писал так:
«Пробовал я торговать, но установил, что тут требует­
ся лет десять, чтобы пробить себе дорогу, но тогда уж
это будет прямая дорога в ад».
Андрей настроен не столь решительно. Многие его
друзья, еще с Союза, стали владельцами торговых би­
знесов и различными посредниками. Просто для него
самого этот вариант неприемлем. Ему не нравится и
нынешняя работа: изготовление какой-то мебели. Анд­
рей с точностью подсчитал — когда он сможет окон­
чательно перебраться в усадьбу, чтобы никогда уже
не жить ни в Нью-Йорке, ни в любом другом месте с насе­
лением больше трех человек, составляющих его семью.
Разумеется, это будет жизнь, ограниченная только
необходимым. Но понятие необходимости относитель­
но. У Андрея нет галстука, но есть трактор.
Представить его в галстуке мы не в состоянии, по­
тому что единственный вид одежды, который видели
на нем,— комбинезон. Это вполне отвечает завету То­
ро: «Человеку следует быть одетым так просто, чтобы
он мог найти себя в темноте». Формула превосходна,
и ей уже давно следуют Андрей и его семья. Жена —
в женском комбинезоне, сын — в детском. (Кстати, в
английском слове overall, в отличие от нейтрального
русского звучания, есть оттенок превосходства и тор­
жества: не просто «поверх всего», но и «над всем».)
Когда в новогодний вечер все отправились по комна­
там переодеваться, мы заключили пари на наряд хозяи­
52

на. Но он обошел нас, явившись к столу в неизменном
комбинезоне, только ослепительной белизны.
Капризная и сугубо личная категория необходимо­
сти заставляет Андрея, с одной стороны, не держать
дома телевизора, с другой — не расходовать ни фута
земли под огород. Земля ему нужна как таковая, он не
хочет ее использовать, но готов бесконечно украшать.
Ему ничего не стоит потратить день на причудливую
раскраску скворечника. Неделю — на резьбу наличии-,
ка. Месяц — на возведение беседки, которая нужна да­
же не для питья чая (в ней нет стола), а просто в каче­
стве живописной детали пейзажа, видного из окна.
Торо построил себе примитивнейший дом своими
руками, но горько жалел, что так роскошествует, а не
живет в ящике. Андрей тоже сам построил свой дом
и совершенствует его ежедневно. Все излишества ему
необходимы, в них — пафос преобразования. Отшель­
ничество Торо обернулось замечательной книгой. Кни­
га Андрея — его дом.
Дом этот прекрасен, потому что его красота растет
как бы сама по себе, изнутри, из нужд и прихотей хо­
зяина, не реагируя на внешние условности — кроме са­
мых естественных, вроде климата. В конце концов,
естественный человек остается один на один с собой и
с этими незыблемыми законами. Как сказал Торо:
«Пока я дружу с временами года, я не представляю
себе, чтобы жизнь могла стать мне в тягость».
Андрей резко выделяется из всех наших знакомых.
Хотя еще недавно как раз напротив, на высокой горе
над Делавером, жил еще один наш соотечественник.
Он поселился на вершине в полном одиночестве, ого­
родничал, разводил кур. Но когда внизу провели одно­
колейку— продал участок и уехал в Монтану. С
его горы поезд был едва виден и совсем не слышен,
да и вообще по этой дороге проходил один товарный
состав в день. Но ненужные реалии вторглись в уе­
динение — и этот загадочный человек отправился
на Запад.
Кажется, что такие люди, как новый житель Монта­
ны или Андрей, не вписываются в Америку. Каким-то
устоявшимся общественным мнением признано, что
по-настоящему адаптировавшийся американец — это
бизнесмен, юрист, врач. И уж, разумеется, горожанин,
представитель прославленной и заклейменной во всем
мире урбанистической Америки. Человек, чью степень
53

адаптации можно измерить в долларах или автомоби­
лях. Но мы вдруг сообразили, что это неверно. Во
всяком случае, в этом нет чисто американской специфи­
ки. Преуспевший бизнесмен или врач в Штатах ничем
принципиально не отличается от английского бизнес­
мена и французского врача.
Но вот чего не знает Старый Свет — вернее, что он
забыл—это проблема человека наедине с природой.
Америка—единственная из развитых стран, где не
утрачена актуальность этого вопроса. (Есть еще Кана­
да, но это частный случай той же североамериканской
темы.) Европа уже давно беспокоится только о том,
чтобы сберечь леса и реки. Там природа уже преодо­
лена и освоена, движения нет. К примеру, во Фран­
ции XIV века городов было столько же и находились
они на тех же местах, что и во Франции сегодняшне­
го дня. Они стали больше—это так, но больше их
не стало.
Для Америки противостояние человека и природы
хранит остроту конфликта. Во многом именно эта бо­
рьба сформировала американскую культуру. И не­
удивительно: перед человеком, пересекшим Атлантиче­
ский океан, простиралась девственная страна. На ее
просторах возник образ первопроходца, преобразова­
теля, героя-одиночки, вдохновляющий американских
художников по сей день. Пока Европа прошлого столе­
тия все глубже погружалась в психологизм, признав
пригодным для изучения жизни инструментом микро­
скоп, целостность нетронутого Нового Света не охва­
тывала никакая подзорная труба.
В этом размахе и широте—величие рожденной
в Америке культуры. Лучший американский роман
XIX века — «Моби Дик» Германа Мелвилла — написан
так, будто до него книг не было. «Моби Дик»—сразу
обо всем. Существует множество теорий, так или иначе
объясняющих книгу. Белый Кит — либо просто кит, ли­
бо воплощение мирового Зла, либо символический
образ вселенной. Но главное — это то, что должно за­
нимать мысль и дух настоящего человека: нечто огром­
ное, трудно вообразимое и почти непостижимое. Капи­
тан Ахав, гоняющийся за желанным и проклятым ки­
том,— это несовершенное божественное создание
в поисках мирового совершенства. Невозможно во­
образить подобную книгу в современной Мелвиллу
изысканной и усталой Европе. По сути, автор «Моби
54

Дика» бросал вызов Библии, начиная роман фразой:
«Зовите меня Измаил»—и сразу вводя библейского
героя, сына Авраама и Агари, изгнанника и вечно­
го скитальца. (Так позже, в наше время, явились ла­
тиноамериканцы, тоже начинающие с всеохватного
мифа.)
Прошло больше столетия, и в перекличку с Мелвил­
лом вступил Хемингуэй. У него тоже человек один на
один с окружающим миром. В 50-е годы XX века Амери­
ка уже была не задворками Европы, а мировым лиде­
ром. Но пафос преобразования и борьбы — тот же. И от­
ношения старика Сантьяго с Рыбой те же — любовь
и ненависть. «Рыба,—сказал он,— я тебя очень люблю
и уважаю. Но я убью тебя прежде, чем настанет вечер».
Каковы бы ни были символы, зашифрованные в Белом
Ките или Рыбе,— важно понять, что лишь в моло­
дой стране тема противостояния человека и мира
природы могла стать основой, на которой развивалась
не только самобытная культура, но и сам человеческий
тип американца.
Для социальной и психологической проблематики
Америка — не исключение. Страна и культура были
ими захвачены так же, как и другие страны и культуры.
Но, будучи моложе, Америка сумела сохранить све­
жесть цельного восприятия жизни, когда битва
идет не с общественной несправедливостью или лич­
ным несовершенством, а сразу со всем миром—с го­
рами, морями, холодом, зноем. Не с хозяином или
дьяволом, а с большой рыбой.
Между книгами «Моби Дик» и «Старик и море» —
огромное множество произведений, трактующих эту
тему. В них зафиксирована ведущая американская идея:
вызов.
Когда у Джека Лондона Смок Беллью говорит:
«Почему вы не послали за помощью? Есть большой ла­
герь на реке Стюарт, и до Доусона всего восемнадцать
дней пути»,— мы чувствуем восторг и ужас автора.
И сами испытываем нечто подобное: всего восемнад­
цать дней, при минус 40 по Фаренгейту. В этой небре­
жности— бездны героизма, который в худших своих
образцах выродился в телевизионный мордобой детек­
тивов, а в лучших—дал Белое Безмолвие, Хемингуэя
и Фолкнера.
Фолкнеровский медведь Старый Бен—родной брат
Белого Кита и Рыбы. Это сама природа, о чем высоко­
55

парно и прямо пишет автор: «Медведь, не простым
смертным вихрем рыщущий по лесу, а неодолимым,
неукротимым анахронизмом из былых и мертвых вре­
мен, символом, сгустком, апофеозом старой, дикой
жизни». Но если медведь — это старая жизнь, то
выслеживающий его мальчик Айк не есть знак
новой жизни. Он не только не антагонистичен Ста­
рому Бену, но близок и родствен ему. Конечно,
Айк самоутверждается за счет зверя, но насколь­
ко же гуманнее и честнее делать это за счет при­
роды, а не других людей. И — одному, а не ско­
пом.
Эти принципы лежат в основе американской этики,
и в них ровно столько же недостатков, сколько и до­
стоинств. Сама этика как категория жизни челове­
чества находится вне этических оценок. Важно по­
нять, что американская этика самостоятельна и вос­
ходит к конфликту одиночки и всего окружающего:
конфликту, в котором диалектически достигается
гармония.
Древнее ощущение единства мира, когда человек
опускал в воду руку и не знал разницы между ручьем, ры­
бой и рукой, безвозвратно утрачено. Но можно попро­
бовать хоть в малейшей степени восстановить его: через
борьбу с природой, а значит—слияние с ней. Имен­
но в этом глубинное значение для американской куль­
туры опыта пионеров. Снова и снова об этом пишут­
ся книги, снова и снова снимаются фильмы, и жанр вес­
терна не тускнеет. И нет в американской истории
званий почетнее, чем «первопроходец» и «поселенец».
Это и есть те неповторимые образы, возвращенные
миру Новым Светом и закрепленные в шедеврах его
культуры.
Движение пионеров не закончилось, что среди про­
чего доказывает пример нашего приятеля Андрея, у ко­
торого мы встречали Новый год. Похоже, что он гар­
моничнее всех наших знакомых вписался в Америку —
именно тем, что не сделал ни малейшей попытки впи­
саться. Эта установка на индивидуализм и есть, пожа­
луй, самое ценное, что могла предложить нам Аме­
рика. Не видный никому и не видя никого, Андрей
выравнивает склоны трактором и выходит с утра
на реку, где в ожидании противника набирается сил
30-дюймовый карп — его личный скромный Белый
Кит.
56

А наш удел — эклектика. Неукорененность. Суще­
ствование меж двух миров. Но и мы стараемся и то­
же преобразуем природу: только в марте растаяла
та снежная баба, которую мы воздвигали ново­
годним утром на берегу Делавера. Ростом выше
любого из нас, с красным российским носом из
моркови и зелеными американскими глазами из
авокадо.

О ПРАЗДНИКЕ ЛЮБВИ

Только отсталые пришельцы из Старого Света живут
по календарю. Ньюйоркцам календарь не нужен. Тече­
ние дней они замечают по праздничным распродажам.
Декабрь—месяц Санта-Клауса, из мешка которого ва­
лят рождественские подарки. Январь принадлежит
Мартину Лютеру Кингу. Февраль знаменит президент­
скими «сэйлами» *. То поодиночке, то вместе Вашинг­
тон и Линкольн предлагают ньюйоркцам автомобиль
или соковыжималку за полцены, за четверть, за одну
десятую. Можно с уверенностью сказать, что отсталые
элементы принимают прославленных президентов за
коммивояжеров. И надо же, чтобы между двумя мощ­
* Распродажами.
58

ными распродажами затесался скромный романтиче­
ский праздник — Валентинов день. 14 февраля каждого
года уже больше двух тысячелетий влюбленные всех
западных стран отмечают праздник любви. Валенти­
ном звали святого, но он попал сюда по ошибке. На са­
мом деле это древний языческий праздник, в который
молодые люди разного пола обменивались подарками
с изображениями Купидона (так что все эти бесчислен­
ные открытки с амурчиками пришли в Нью-Йорк
прямиком из античности). О том, что происходило по­
сле обмена подарками, с известной откровенностью
рассказала Офелия:
С рассвета в Валентинов день
Я проберусь к дверям
И у окна согласье дам
Быть Валентиной вам.
Он встал, оделся, отпер дверь,
И та, что в дверь вошла,
Уже не девушкой ушла
Из этого угла.

Явно намекая на подобные обстоятельства, 14 фе­
враля Нью-Йорк украшается гирляндами сердец. Хо­
рошо еще, что символом любви западному человеку
служит красное сердечко. Вот в Индии для этой цели
используется лингам. Представляете Нью-Йорк, укра­
шенный гирляндами лингамов? Впрочем, те, кто не
знает, что лингам — это натуралистически выполнен­
ный фаллический символ, представить себе такую гир­
лянду не могут. Те, кто знает, тоже не могут.
В Валентинов день все располагает к мыслям о люб­
ви или хотя бы о браке. Поэтому мы заглянули в раз­
дел брачных объявлений одного нью-йоркского журна­
ла. Сделали мы это из платонического любопытства.
До этого нам приходилось видеть такие объявления то­
лько в эмигрантской прессе. Там они обычно пора­
жают своей трогательностью и нетребовательностью.
Вроде: «Я верный друг, и я нежна, хозяйка и совсем од­
на».
Но оказалось, что и у коренных американцев все не
так просто. «38-летний холостяк, католик, шести фу­
тов росту, романтичный и привлекательный, владею­
щий тремя домами и четырьмя бизнесами, ищет жен­
щину до 30, с чувством юмора». Вот так: с одной сторо­
ны — шесть футов католической плоти и четыре бизне­
59

са, а с другой — только эфемерное чувство юмора. Ка­
ким же невероятным изъяном обладает этот холостяк,
что до 38 лет не сумел найти свой, прямо скажем, неза­
тейливый идеал?
А вот обратный вариант: «30-летняя, очень сексуа­
льная, голубоглазая худая еврейка, сделавшая прекрас­
ную карьеру, хотела бы познакомиться с мужчиной до
40, худым и искренним». Допустим, вы или не худой или
не искренний. Тоже отчаиваться не стоит. «28-летняя
простоватая серьезная чувствительная еврейка, неку­
рящая, ищет мужчину со вкусом к жизни». Господи, ну
кто же видел мужчину без вкуса к жизни? Такие лежат
на кладбище. А вот объявление, которое заставит тре­
петно перебирать копытами любого представителя си­
льного пола: «25-летняя высокая, голубоглазая, краси­
вая блондинка ищет обеспеченного мужчину, возраст не
важен». Тут все портит только одно прилагательное —
«обеспеченного». Где уж нам уж...
Не надо думать, что третья волна, плескаясь в аме­
риканском океане, не добралась до бракопосредниче­
ского дела. Вот следы нашего проникновения на ярмар­
ку любви: «Еврей, 31, атлет, похож на Барышникова,
ищет очень красивую, худую, остроумную, с хорошим
образованием девушку до 23, должна быть из хорошей
семьи». Понятно? Если похож на Барышникова —
можешь выбирать, тут спорить не приходится.
Даже самым удачливым эмигрантам знаком синд­
ром неприкаянности. Комплекс чужестранца, который
мрачно бредет по посторонней Америке и угрюмо бор­
мочет себе под нос: «Мы чужие на этом празднике жи­
зни».
В такие минуты неплохо полистать брачные объяв­
ления. Не для того, конечно, чтобы выбрать подругу
(мы с аборигенами, как представители разных ступеней
эволюции, практически не скрещиваемся). Нет, просто
для того, чтобы понять, что мы не одни здесь бываем
одинокими. Что где-то есть богатые холостяки, худые
еврейки, атлетические католики, которым жизнь тоже
не сахар. Ничто не приносит столько удовлетворения,
как созерцание чужой неустроенности.

ОБ ОСТРОВЕ МАНХЭТТЕН

Манхэттен—это остров. Мы точно знаем, потому что
однажды объехали его на пароходике.
До этого путешествия уверенности не было. Когда
едешь по Нью-Йорку на машине, никогда толком не
знаешь, находишься ли в Манхэттене, Бронксе или уже
в каком-нибудь Коннектикуте. Про сабвей и говорить
не стоит — под землей все равно.
Нет, чтобы убедиться в том, что Манхэттен—это
часть суши, окруженная водой, нужно вернуться к вод­
ному транспорту. С палубы корабля, даже если это ре­
чной трамвайчик, только и можно разобраться в на­
шем географическом положении. Только так можно
убедиться, что мы островитяне. А это дело немалова­
жное.
61

Остров всегда интереснее материка. В его замкнуто­
сти есть что-то таинственное. На континенте суша ухо­
дит в бесконечность, на острове она всегда кончается
пляжем.
Отгороженные от большой земли, острова предпо­
лагают самостоятельность жизни. Может быть, поэто­
му здесь больше ощущается вкус к приключениям. Не
зря классики авантюрного жанра обожали выносить
в заголовки своих прославленных романов эту геогра­
фическую деталь — «Таинственный остров» у Жюля
Верна, «Остров доктора Моро» у Уэллса, «Остров со­
кровищ» у Стивенсона. Да и жизнь Робинзона Крузо
потеряла бы немало притягательности, если бы Дефо
поселил героя в заброшенном оазисе Сахары.
Изолированность предполагает сюжетную завер­
шенность— большой, посторонний мир не вмешивае­
тся в личные дела персонажей.
К тому же остров — идеальное место для социаль­
ных экспериментов. Начиная с Атлантиды Платона,
почти все утопии размещались на фантастическом
острове. Коммунисты в этом смысле не придумали ни­
чего нового. Идея «одной, отдельно взятой страны»
имеет прямое отношение к традиции авантюрного ро­
мана. Тем более когда эта самая страна оказалась
в «кольце врагов», заменившем морские просторы. Еще
убедительней пример Кубы.
Манхэттен разделяет с другими островами все пре­
имущества своего положения. Прежде всего, он само­
достаточен.
Манхэттен^уверен, что если бы завтра все остальные
районы Нью-Йорка исчезли с лица земли, то никто бы
не заметил пропажи. Зато без Манхэттена нет НьюЙорка, а может быть, и всей Америки.
Островок в 35 квадратных километров узурпировал
образ страны. Манхэттен — лого США, их эмблема,
витрина, ядро. Здесь американская культура сконцен­
трирована до немыслимой густоты. Если по всей стра­
не она размазана, как масло по хлебу, то в Манхэттене
«американа» сгустилась в гротеск, в карикатуру. Весь­
ма условная водная преграда превратилась в абсолют­
но реальную преграду психологическую — особый,
островной снобизм. Настоящий манхэттенец точно
знает, что там, где он живет,— пуп Земли. Это не ме­
шает ему ругать свой остров на все лады. В глубине ду­
ши абориген все равно знает, что лучше нет и не будет.
62

Что только здесь уют смешивается с экзотикой в ну­
жной пропорции. Только здесь все безумства амери­
канской жизни наглядны и обозримы—их не рассеи­
вает излишний географический простор.
Карта Манхэттена изобилует чудесами, как те кар­
ты, что прикладывались к старинным приключенче­
ским романам — Гринич, Сохо, Гарлем, Сентралпарк...
Все это может быть только здесь, только на этом
острове. В биологии такая уникальность называется
эндемикой. Бескрылая птица киви, тасманский волк,
бульдог, харакири—для того, чтобы такие феномены
возникли, нужны изолированные островные условия.
В Манхэттене эндемично все, но главное — чувство
абсолютного превосходства над остальным миром.
Даже имя этого острова читается как увлекательный
и загадочный ребус: «ман хэт он» — «человек в шляпе
на».

ОБ ЭНДИ УОРХОЛЕ, ПЕВЦЕ БАНАЛЬНОСТИ

Энди Уорхол был самым знаменитым американским
художником. Более того, вместе с Сальвадором Да­
ли он считался королем современного искусства.
Статус суперзвезды, который до Уорхола в Америке
был зарезервирован для актеров и певцов, сделал за­
нятие искусством престижным в Соединенных Шта­
тах. Во многом благодаря Уорхолу Нью-Йорк пре­
вратился в столицу художников, затмив традицион­
ный Париж.
Уорхол был несомненно одним из тех, кто придал
Америке тот образ, которым она обладает. При этом
Уорхол пальцем не пошевелил, чтобы переделать
хоть малейшую деталь в ее обличии. Он не столько
создавал новую реальность, сколько скрупулезно
64

воссоздавал уже существующую. Революционным
было не искусство Уорхола, а его отношение к нему.
Поэтому для нас Уорхол — фигура символическая,
пророк нового мира, апостол массового общества.
Он был не просто художником, а художником наше­
го времени. Разница очень существенная.
В наш век искусство и жизнь не разделены таки­
ми жесткими границами, как раньше. Прежде всего,
искусства стало намного больше. В XIX веке люди
потребляли прекрасное, как черную икру,— изредка,
в праздничных одеждах, тайно вздыхая о цене. Про­
цесс эстетического переживания происходил в спе­
циально отведенных для этого местах — в художе­
ственных салонах, театрах, концертных залах. Сюда
не заходили по пути со службы. Нужно было надеть
цилиндр или турнюр, взять с собой воспитанных де­
тей и кружевной зонтик.
Спектакли шли с длинными антрактами, верниса­
жи посещали придворные, и даже романы читали
вслух. Искусство принадлежало избранным. Худо­
жник творил для элиты. И роль его, соответственно,
была мизерной.
Как, скажем, Репин влиял на внешний облик рос­
сийской жизни? Да в общем никак. Его полотна ви­
сели в музеях. О них писали критики и поэты. Но
в обыденную жизнь миллионов искусство не вмеши­
валось. Пусть Репин обращался не к аристократам,
а к народу. Народ об этом узнать не мог — он просто
не ходил в музеи.
Только в XX веке, когда кино, фотография, пла­
стинки уничтожили понятие уникальности художе­
ственного произведения, искусство стало сопрово­
ждать нас в каждую минуту жизни. Искусства стало
много, и принадлежит оно всем.
Мы слушаем музыку, смотрим кино и телевизор,
глядим на репродукции в журналах. Хлеб и зрелище
стали уже неотделимы друг от друга. Мы не пред­
ставляем себе, как можно прожить без искусства
один день.
Естественно, что изменилось и отношение к нему.
Глупо натягивать галстук перед тем, как включить те­
левизор. Никто не станет созерцать рекламный
плакат. Барьер между миром прекрасного и обыден­
ностью перестал существовать.
Естественно, что художники XX века увидели тра­
3 Американа

65

гедию в том, что их изгнали из храма. Одни отказа­
лись растворять свое творчество в толпе. (Некий
критик довольно точно назвал их «террористами».)
Они бросились строить баррикады, охраняющие
святое искусство от масс. Творчество их делалось
все более непонятным для непосвященных, а посвя­
щенных становилось все меньше.
Другие пошли на компромисс с толпой и разне­
сли храм в щепы.
Мы живем в эпоху, когда споры эти уже неактуаль­
ны. Нравится нам или нет, но искусство теперь
принадлежит народу.
Самые логичные и последовательные выводы из
этого тезиса сделали художники поп-арта — течения,
одним из основоположников которого был Энди
Уорхол. Его звезда взошла стремительно. Еще со­
всем молодым человеком он прославился как ре­
кламный художник. Грандиозный успех принес Уор­
холу плакат с рекламой обуви. Критики говорили,
что художник сделал «портрет башмака». Башмак
был так прекрасен, что заказчики даже смутились —
не издеваются ли над их продукцией?
То, что король поп-арта пришел в искусство из
рекламы,— факт основополагающий. Мы редко от­
даем себе отчет в том, что реклама стала эстетиче­
ским фоном в жизни западного человека. И если он
не замечает рекламы—это еще не значит, что она не
работает.
Энди Уорхол был одним из первых, кто увидел:
спор между поэтом и толпой уже давно решен в
пользу толпы. В то время как художники еще вели по­
следние бои (тогда была эпоха абстракционизма),
он и другие лидеры поп-арта обнаружили, что новое
искусство уже давно существует: это реклама. Нужно
было только придать рекламе статус искусства. По
сути, только в этом и заключается новаторство Уор­
хола. Он написал картину, изображающую банку су­
па «Кэмпбелл»,— произведение, ставшее одним из
самых известных в изобразительном искусстве XX
века.
Критики пытались приспособить открытие Уорхо­
ла к старой эстетической системе. Они хотели видеть
в пресловутой банке супа издевательский вызов по­
требительскому обществу. Им казалось, что Уорхол
ищет трагический символ массовой культуры. Что,
66

возводя на престол высокого искусства пошлую ре­
кламную картинку, художник призывает человече­
ство опомниться.
Ничего подобного Уорхол в виду не имел. Один
критик язвительно сказал художнику: «Если можно
выставить рекламу «Кэмпбелла», то почему нельзя
нарисовать пиво «Балантайн».
Уорхол немедленно с ним согласился. На сле­
дующий день экспозиция была дополнена «портре­
том» пива этой марки.
Другой критик заявил, что таким искусством мо­
жет заниматься любой. И с этим Уорхол согласился,
добавив, что когда-нибудь каждый человек сможет
стать знаменитым хоть на 15 минут.
В поп-арте искали скандала. Так, например, спра­
шивали: за что платит бешеные деньги человек, ку­
пивший картину Уорхола, изображающую ящики
с мылом «Брилло»? За идею? Но в чем она?
Художники только усмехались и замечали, что
теперь вообще нельзя написать настолько плохую
картину, которую кто-нибудь не повесил бы на стену.
Про Уорхола с изумлением писали, что он берет
готовые образцы и отказывается их даже редактиро­
вать. Почему же он тогда художник? Уорхол отвечал,
что он и не претендует на такое звание, предпочитая
называть себя машиной, а свою мастерскую —
фабрикой.
Он действительно симулировал множительную
машину. Например, выставлял вместо одной Моны
Лизы — две. Или писал долларовые банкноты. (Ког­
да его спросили, зачем он это делает, Уорхол сказал,
что учитель рисования советовал ему изображать то,
что больше всего любишь.)
Теперь критики пишут, что мы смотрим на наше
время глазами Уорхола. Что он создал иконы совре­
менности, что он уничтожил границу между серье­
зным элитарным искусством и абсолютной три­
виальностью, между вкусом и безвкусицей, между ху­
дожественным шедевром и фабричной поделкой.
Вообще-то что хорошего? Чему тут радоваться?
Однако культуре наплевать на наши эмоции. Если
она выбирает себе кумира, ей лучше знать, почему
она это делает. Бессмысленно спрашивать, заслу­
женна ли слава Уорхола. Можно только вежливо ин3*

67

терееоваться—почему она к нему пришла. Видимо,
его попадание в точку объясняется тем, что он отка­
зывался судить реальность. Он бесстрастно ее вос­
производил. Уорхол интересовался исключительно
стереотипами общества.
Певец банальности, он без конца писал портрет
обыденного. Вот его картина, изображающая ряды
бутылочек с кока-колой. Нам хочется увидеть в ней
символ американской культуры. Мы бы написали,
что вездесущая кока-кола заменила в сознании аме­
риканцев другие, более достойные символы. И что,
если на американском флаге появятся вместо звезд
бутылки с кока-колой, никто не заметит разницы.
Короче, хотелось бы увидеть в картине унижение
стереотипа.
Но Уорхол просто рисует кока-колу. Ничего боль­
ше.
Средневекового художника волновали мадонны
и ангелы, современного—суп «Кэмпбелл» (Уорхол
сказал, что выбрал именно такой сюжет, потому что
20 лет ест этот суп на обед).
Поп-арт вводил в сферу эстетики новые регионы.
Выставляя заурядный предмет, художники предлага­
ли относиться к нему как к произведению искусства.
В эпоху, когда искусства стало так много, что оно
неотделимо от жизни, неизбежно их взаимопрони­
кновение. В конечном счете—все есть искусство
и все есть жизнь. От Моны Лизы до кока-колы. Уор­
хол уничтожает эстетическую иерархию. Он снимает
проблему критерия. Отказывается от права личности
на свое, индивидуальное суждение. Он идет на пово­
ду у действительности, выхватывая из потока жизни
самые распространенные стереотипы. Поэтому мно­
гочисленные портреты Уорхола изображают звезд—
Джеки Кеннеди, Мерилин Монро, Мао, Элизабет
Тейлор. Звезды — та же кока-кола. Люди у Уорхола
неотличимы от рекламных картинок. Это те же сте­
реотипы, выбор которых продиктован не отноше­
нием художника, а спросом. Именно поэтому Уор­
хол адекватно выражает суть массового общества.
Когда-то Томас Манн писал: «Искусство окаже­
тся в полном одиночестве, одиночестве предсмерт­
ном, если оно не найдет пути к народу, то есть, выра­
жаясь неромантически, к массам».
Но что такое массы? Испанский философ Ортега68

и-Гассет, всю жизнь искавший ответ, пишет: «К мас­
се духовно принадлежит тот, кто в каждом вопросе
довольствуется готовой мыслью, уже сидящей в его
голове».
Эти «готовые мысли», стереотипы общественного
сознания Уорхол и сделал предметом своего искус­
ства.
Но в поисках банальности он пошел еще дальше.
От заурядных вещей перешел к заурядным дей­
ствиям. Он снимает фильм «Сон», в котором непод­
вижная камера шесть часов следит за спящим чело­
веком. Фильм «Еда», где показан жующий мужчина.
Наконец, фильм «Эмпайр», где камера просто сни­
мает фасад нью-йоркского небоскреба. В этих лен­
тах ничего не происходит. Вернее, не происходит ни­
чего интересного. Но ведь банальность и должна
быть скучной. Скучны ряды бутылочек с кока-колой.
Скучны одинаковые портреты Мерилин Монро.
Скучно смотреть много часов подряд на спящего че­
ловека. Механическая повторяемость, автоматизм
действий и восприятий, нерасчленимая череда сте­
реотипов— такой предстает жизнь у Уорхола. И ху­
дожник не выделяет себя из нее. Он лишь терпеливо
держит зеркало перед обыденностью нашего суще­
ствования.
Его индивидуальность растворена в массе. Он —
человек толпы, который бесконечно занимается тавто­
логией: жизнь есть жизнь, сон есть сон, кока-кола есть
кока-кола. И никаких символов. Никакого высшего
значения. «Я — поэт Ничто,— сказал о себе Уорхол,—
и когда у меня будет свое телевизионное шоу, я назову
его «Ничего особенного».
Нам творчество Уорхола представляется трагиче­
ски современным. Дело в том, что мы как раз приехали
из страны, где поп-арт одержал триумфальную победу
задолго до всяких Уорхолов. Мы выросли в обществе
серийной культуры. Разве сравнятся безобидные про­
делки Уорхола с бесконечными стереотипами совет­
ской жизни! Разве сделать ему столько портретов Ме­
рилин Монро, сколько мы видели портретов Ленина!
Размноженные клише массового общества ужасны
не тем, что они обозначают, а тем, что их много. Значе­
ние слов, смысл лозунгов, черты портретов стираются,
но бесконечное повторение всех этих атрибутов не про­
ходит бесследно. Стереотипы создают колею в созна­
69

нии, а может — в подсознании. Эта колея и есть инстру­
мент построения массового общества. Важно не содер­
жание, а форма, в которую выливаются наши мысли.
Мы знаем, что люди бывают бедными, но честны­
ми, суровыми, но справедливыми и что после прогулки
мы возвращаемся домой усталыми, но довольными.
Власть стереотипа сильнее любой другой, да и осво­
бодиться от нее сложнее, чем выбраться из тюремных
застенков.
Уорхол отразил те главные черты массового созна­
ния, которые растекаются по всему миру, мало обра­
щая внимания на государственные границы и полити­
ческие системы. Стереотипы, певцом которых был
Уорхол, лишены родины. Они — примета времени, а не
пространства.
Уорхол потому попал в короли современного искус­
ства, что был современным художником. Во всем траги­
ческом смысле этого слова.

О БЕЛОМ ДОМЕ

Европеец, попавший на экскурсию в Белый дом, прихо­
дит в недоумение. В конце концов, это резиденция гла­
вы самой могущественной державы мира, построив­
шей свое величие и благополучие на принципах демо­
кратии. Оплот равенства возможностей. Ниспроверга­
тель сословных барьеров. Цитадель республиканской
идеи.
При всем этом Белый дом—жалкое подобие заго­
родного замка какого-нибудь мелкого европейского
монарха.
Те же золоченые панели, те же штофные обои, те же
гнутые ножки пузатых диванчиков, те же невнятные
темно-коричневые портреты в тяжелых рамах. И эк­
скурсанты понуро шаркают ногами по дубовым пар­
71

кетам, пялясь на испанские гобелены и голландские из­
разцы. А солнечный зайчик играет на инкрустирован­
ном столике миланской работы, пробиваясь через зана­
весь брюссельского кружева.
Виндзорский замок, Зимний в Петербурге и Екате­
рининский в Царском Селе, Королевский дворец
в Мадриде, венский Шенбрунн — все это родственная
поросль не чужих друг другу европейских монархий.
Потому и неудивительно, что после появления Вер­
саля, потрясшего своим великолепием, его подобия воз­
никли во всех столицах.
Но ведь Америка построила себя именно на оттал­
кивании от старых образцов. Суверенитет, полученный
в кровавых боях с британским самодержцем, зиждился
на совершенно отличных от прошлого принципах.
Отменив сословия, титулы, привилегии, Америка
продвинулась далеко вперед в развитии демократиче­
ских основ.
Американцы сильны в науке и технике — это обще­
признано. Но те глобальные открытия, которые изме­
нили духовную жизнь человека XX века, сделаны все
же европейцами: радио изобрел итальянец Маркони,
кинематограф — французы братья Люмьер, автомо­
биль— предшественники Генри Форда — немцы Дайм­
лер и Бенц. При этом именно Америка стала самой
мощной радио-, кино- и автодержавой. Но — уже
потом.
И самые эпохальные достижения в искусстве при­
надлежат людям Старого Света. Переворот в литера­
туре совершили ирландец Джойс, француз Пруст, пи­
савший по-немецки пражский еврей Кафка. По новому
пути направили живопись русские Кандинский и Мале­
вич. Иную музыку создал немец Шенберг. Философ­
ские идеи, изменившие мир, вышли из кабинетов датча­
нина Кьеркегора, австрийца Фрейда, немца Ницше.
И вновь — открытия мысли и духа лучше всего прижи­
лись на американской почве. Но — после.
Вот и Белый дом, опора демократии и бессословно­
сти,— не более чем слепок версальского интерьера.
Трудно сказать, чего мы хотели бы от такого заведе­
ния, как резиденция президента США. Но, во всяком
случае, чего-то отличного от прежних эталонов. Может
быть, стоило бы нагнетать суровую простоту обстанов­
ки— что-то вроде комфортабельной казармы. Может
быть, отдавая дань коренному населению Америки, по­
72

строить огромный вигвам с тотемом белоголового ор­
ла на лужайке. Может быть, возвести стеклянный куб,
символизируя открытость любым идеям и индивиду­
умам. Ведь, кстати сказать, Версаля-то все равно не
получается — масштабы ’ не те. Так, охотничий па­
вильон Короля-Солнца в ухудшенном варианте.

О «РЕВИЗОРЕ» НА 22-Й СТРИТ

В сознании русского человека Гоголь почти такой же
свой, как Пушкин. К нему можно и нужно относиться
фамильярно, запанибрата, слегка свысока. Это доволь­
но странно: ничто в жизни Гоголя не располагает к нас­
мешливому отношению. Не сравнить, например, с Тол­
стым. Тот и вегетарианец был, и ханжа, и пахать выхо­
дил исключительно к курьерским поездам — казалось
бы, поводов для иронии множество. Но как-то не от­
кликнулось народное творчество на толстовские чуда­
чества.
Совершенно избежал надругательств Достоевский,
никак не отражен в фольклоре Тургенев, никаких поро­
чащих фактов не рассказывают про Гончарова. Гоголь
74

же следует вплотную за Пушкиным, опережая даже
Лермонтова,— в качестве героя невероятных исто­
рий, фантастических домыслов и главное — анекдо­
тов.
В знаменитой серии анекдотов про русских класси­
ков— с полным пренебрежением авторитетами, с не­
мыслимо грязными подробностями интимного быта,
с простодушным цинизмом и наивной грубостью —
Пушкин, несомненно, главный герой. Но если за­
вязка всегда одинакова: «Как-то Пушкин с Лермон­
товым...», то и к развязке почти всегда поспевает неиз­
менный Гоголь (часто — вместе с императором Нико­
лаем).
Непьющий, целомудренный, тихий — чем это он так
потрафил фольклору? Ну, длинноносый, ну, смешная
фамилия — вроде бы этого мало.
Все дело, конечно, в чувстве юмора, в смехе. В
том, что гоголевские произведения можно переска­
зывать хохоча. В том, что его повести и пьесы
сами вошли в сознание как анекдот: независимо от
личности автора (у Пушкина как раз он сам анекдо­
тичен).
Очень уж немного смеха в русской классической ли­
тературе, чтобы его редкие вкрапления не ценить как
золотую жилу. В одних только Гоголя и Чехова ушла
вся российская веселость. Атрофировано чувство юмо­
ра у Толстого, Тургенева, Бунина. Едва-едва брезжит
у Гончарова. Даже у Салтыкова-Щедрина все, кроме
«Истории одного города»,— мрачная, сосредоточенная
сатира. Особый случай — с Дрстоевским. Его блестя­
щий юмор существует как-то сам по себе, в отрыве от
образа писателя и представлений о его творчестве. Дол­
жно, видно, пройти время, чтобы Достоевский занял
место не только в ряду философов и психологов, но и
в ряду юмористов.
С Гоголем же все ясно: он уморительно смешон,
и потому над ним можно беспрепятственно и безнака­
занно смеяться. Самое гениальное издевательство над
Николаем Васильевичем Гоголем принадлежит Всево­
лоду Эмильевичу Мейерхольду.
Поставленный им в 1926 году «Ревизор» так потряс
российскую публику, что возмущению и восторгу не
было конца. Разумеется, возмущения оказалось боль­
ше— как всегда, когда затронуты святыни. В России
такой святыней уже полтора столетия служит родная
75

классическая литература—даже больше чем самодер­
жавие, народность и партийная принадлежность. Во
всяком случае, насмешки Гоголя над самодержавием,
так явно заложенные в образ Городничего и его шатии,
такого сильного впечатления на самого самодержца
и его окружение не произвели. Цензор Никитенко вспо­
минает в «Дневниках», что Николай Первый «хлопал
и много смеялся», а его августейшее семейство «коме­
дия тоже много тешила».
Когда через 90 лет после премьеры «Ревизора» Мей­
ерхольд поставил гоголевскую пьесу, спектакль вы­
звал бурю негодования посягательством на самое со­
кровенное. И теперь возмущались не просто тупые чи­
новники, но и прогрессивные писатели, художники, ар­
тисты. Злую и блестящую пародию на мейерхольдовскую постановку оставили в «Двенадцати стульях»
Ильф и Петров.
Интересно, что не только Гоголь, но и давно уже
Мейерхольд записан в классики, и Ильф и Петров
являются авторами классической юмористики. И в
этой невероятной каше в полном смысле классик на
классике сидит и классиком погоняет.
Мы же недавно стали свидетелями очередно­
го — веселого и талантливого — поругания рус­
ской классики. Будем считать, что это уже чет­
вертый план издевок. Мейерхольдовскую поста­
новку «Ревизора» показал американский театр
«American Shakespeare Repertory». Насмешки нача­
лись сразу, как только мы подошли к зданию «Театра-22».
Он назван без всяких затей — просто потому, что
находится на 22-й стрит Манхэттена. Это один из тех
домов, которые охотно фотографировали советские
журналисты, снабжая снимки зловещими подписями:
«А всего в нескольких кварталах отсюда — богатые
особняки Пятой авеню...» Здание живописно: отвалив­
шаяся штукатурка слежалась на тротуаре мощными
сталагмитами, на голубых когда-то дверях застыли зо­
лотистые потеки, ушами спаниеля повисли полуоторванные афиши, ступеньки похожей на трап лестницы
почти все целы.
Главное удовольствие ждало нас в фойе. Так мы
решили называть лестничную площадку, где продава­
лись билеты и щебетали в предвкушении театралы.
Все было устроено очень удобно: у стены стояли
76

стулья, на которые можно было присесть, рассмат­
ривая программу. Мы выяснили, что глава труппы —
Дуглас Овертум, он же исполняет сегодня роль почт­
мейстера. Режиссер—Джанет Ферроу. Девушка с мет­
лой попросила нас поднять ноги, чтобы она могла
подмести. Мы подивились простоте нравов и продол­
жали изучать программу: музыка —Шостаковича,
Прокофьева, Глиэра—подобрана со вкусом. Сильное
впечатление произвел перечень прочих постановок
театра: Софокл, Сенека, Шекспир, Мольер. Толковая
дама эта Джанет Ферроу, решили мы и пошли спра­
шивать, не могут ли русские журналисты задать не­
сколько вопросов миссис Ферроу. Добродушная биле­
терша помахала рукой: «Джанет! К тебе!» Девушка
с метлой высыпала совок в урну и, потирая ладони,
направилась к нам. Но поговорить с режиссершей не
пришлось: где-то ударили в гонг, и миссис Ферроу с
необычайным проворством взобралась по веревочной
лестнице в прибитую к потолку деревянную конуру.
Мы хотели броситься в зрительный зал—и броси­
лись было, но некуда. Выяснилось, мы уже полчаса
находимся в зрительном зале и, собственно, уже
сидим на своих местах.
Та рогожа, которую мы принимали за нарочито
демократическое оформление фойе, оказалась зана­
весом. Рогожа поднялась, открыв пространство сце­
ны. Билетерша (она же гример) прошипела нам,
чтобы мы не вытягивали ноги,—и вовремя: они
были бы отдавлены вошедшим с лестницы Держи­
мордой.
Мы долго не могли привыкнуть к тому, что си­
дим в первом ряду, и все боялись—как бы невзначай
не съездил по уху Городничий или не ущипнула Марья
Антоновна. Вообще-то мы предпочитаем бельэтаж, но
в «Театре-22» с этим никто не думал считаться, и мы,
если захочется, могли называть бельэтажем второй
ряд, потому что третий уже был балконом, а дальше
шла глухая стена. Зрительный зал, как мы заметили,
рассчитан на 32 места, но в этот вечер был аншлаг,
и ввиду грандиозного успеха переполненный театр
вместил 41 любителя искусств. Если учесть, что в
спектакле заняты 17 актеров, то соотношение — в
нашу пользу. Ошеломленные всем увиденным, мы
вначале настроились скептически и грустно отмечали
забавности текста: «перекладные» обернулись новым
77

видом транспорта «public troika», в мечтах Город­
ничего о лакомствах рыба «ряпушка» стала
«eels».1
Мы даже думали, что переименован в какого-то Ко­
лесникова главный герой — однако все дело в особен­
ности произношения: «Кхолестакофф».
Но постепенно все больше и больше захваты­
вала гоголевско-мейерхольдовская фантасмагория,
помноженная на абсурд американской поста­
новки.
Сменившая метлу на магнитофон Джанет Ферроу
из конуры под потолком подаваламузыкальные сиг­
налы, и четко менялись мизансцены, без запинки раз­
ыгрывались эпизоды, с механической определенностью
праздновали свой карнавал монстры из уездного го­
рода николаевской России.
Три главных греха усмотрела советская критика
в мейерхольдовском спектакле: мистику, эротику, асо­
циальность.
Эротики у «American Shakespeare Repertory» хоть
отбавляй. Совершенно непристойная (и довольно не­
внятная) сцена, которой у Гоголя не было,— возня слу­
ги Осипа с поломойкой,— вызвала наш интерес, осо­
бенно пристальный потому, что разыгралась прямо
у нас под ногами, так что слюна сладострастия летела
на ботинки. Через плечо почтмейстера мы рассматри­
вали порнографические открытки, которые он показы­
вал развратной дуре Марье Антоновне. Анна Андреев­
на переодевалась так подробно и так близко, что хоте­
лось в смущении выйти в фойе, если бы оно не служило
зрительным залом и сценой.
Мистика была обильно и превосходно представле­
на шествием персонажей с курительными трубками раз­
ных конфигураций и размеров. Адские клубы дыма,
извергаемые чиновниками, окутали нас, погрузив в ат­
мосферу нереальности, хотя уж куда нереальнее сам тот
факт, что все происходило в центре Манхэттена.
Что касается асоциальности, то есть поворота от
сатиры на самодержавный режим к общечеловеческим
проблемам, то Мейерхольда правильно ругала совет­
ская критика: гоголевские чудовища из «Ревизора» жи­
вут всегда и везде: в Санкт-Петербурге, в Америке, на
1 Угри.

78

Брайтон-Бич. Да что далеко ходить—мы и сами такие.
Уже после спектакля мы говорили с Дугласом Овертумом, который рассказал, как просиживал в библио­
теке над записями Мейерхольда и описаниями его за­
тей. Все «ревизорские» выдумки гениального режис­
сера Овертум и его коллеги тщательно и осторожно
перенесли на сцену своего театра. Собственно, тут
слово «коллеги» не вполне точно постольку, по­
скольку речь идет не о работе в обычном смысле
слова.
Не много долларов набирают они даже в дни ан­
шлагов. Помножив 41 на 8 (цена билета), получим все­
го только 328 долларов. А помещение, а свет, а аппара­
тура, а костюмы, а печать программки? А разделить на
17 актеров?..
В существовании такого театра — абсурд, который
не снился ни Г оголю, ни Мейерхольду, и над этим, воз­
можно, не стали бы смеяться смеявшиеся над всем
Ильф и Петров. Не потому, что есть какие-то запреты
на насмешку и существуют пределы иронии, а пото­
му, что при всем абсурде своего бытия американский
театр поставил мейерхольдовский спектакль по гого­
левской пьесе — хорошо. Смешно, изобретательно,
лихо.
Какой-то совсем другой образ возникает. Что-то
непохожее на ту Америку, в которую мы ехали и в ко­
торой оказались. Разве это не наша российская приви­
легия: безденежная духовность? Разве не мы одни во
всем мире отвергаем материальные блага ради интел­
лектуальных радостей? Разве не одни российские под­
вижники творят вечные ценности, наплевав на карьеру
и добывая жалкие гроши истопниками, сторожами,
лифтерами?
Как легко рушатся удобные и приятные схемы:
у них—деньги, у нас — дух. Как просто убедиться еще
и еще раз в том, что такое разделение проходит не по
государственной границе и национальной принадле­
жности. Дуглас Овертум, Джанет Ферроу и их товари­
щи—стопроцентные американцы, достаточно моло­
дые, чтобы выбрать любой иной путь в жизни, и доста­
точно взрослые, чтобы не считать свое занятие юноше­
ским увлечением.
То, что большинство из нас не знают такой Амери­
ки и таких американцев,— наша беда и вина. Это нам
79

нравится повторять, что тут всех интересуют только
деньги и карьера, кроме тех, конечно, кто спит на ска­
мейках в парке, клянчит квотер 1 в метро и лежит в ку­
че тряпья на вентиляционных решетках. На самом де­
ле красота бедности не выдумка жителя бочки Дио­
гена, а способ существования: надо только знать, зачем
быть бедным (как, впрочем, хорошо бы знать, за­
чем быть богатым). Потому что бедность может
быть унизительной и убогой, а может — свободной
и веселой.

Двадцатипятицентовая монета.

О ТРИУМФЕ АМПИРА

Наверное, всем эмигрантам когда-то снилась Америка.
В Вене, Италии или еще дома. В последние предотъезд­
ные дни, когда семья спит на полу, положив под голову
вместо упакованных подушек библиотечные книжки,
американские сны были особенно горячими.
Помнится, было в этих снах что-то белоснежно­
огромное, грандиозно-стеклянное, бетонно-железное
в брызгах шампанского. И по всей этой роскоши езди­
ли взад-вперед длинные, не меньше линкора, машины.
За рулем сидели мы — высокие блондины, а рядом на­
ши жены — высокие блондинки...
Сны, кстати сказать, вообще вещь замечательная,
но непредсказуемая. Кому на них везет, кому нет. Вот,
скажем, в нашем соавторском коллективе. Одному по81

сггоянно снится, что он стоит на трибуне ООН рядом со
Сталиным и Черчиллем. А другому—что едет в трам­
вае без билета. Так рождается черная зависть.
Зато в эмигрантских снах царило равноправие.
В наших сновидениях почему-то преобладала архи­
тектура. От нее веяло нездешним модернизмом косми­
ческого масштаба. И мы долго не могли простить
Нью-Йорку, что наяву он оказался совсем другим.
Сейчас-то уже притерпелись, но вначале до дрожи
возмущения поражало, как главный город Америки
посмел быть таким старомодным. Даже заштатный
Ростов в целом выглядит поновей. Стеклянная закусоч­
ная «Ветерок», театр в виде трактора. Д здесь нет
ни одного подземного перехода для пешеходов. Плю­
шевые занавески — крик моды.
Патриархальный облик Нью-Йорка легко объяс­
няется историей. В отличие от Ростова его не бомбили.
Здесь все как поставили, так и стоит. Отсутствие окку­
пационной армии немало способствует консерватив­
ным тенденциям.
Впрочем, именно недостаток военных воспомина­
ний привел к тому, что господствующим архитектур­
ным стилем Нью-Йорка стал ампир. В виде компенса­
ции.
Ампир — это бесконечные колонны, триумфальные
арки, гипсовые венки, лиры, стрелы, лавры, орлы, львы
и так далее. Рабочий язык ампира—латынь. Стиль этот
покорил Европу вместе с Наполеоном и предназначен
был исключительно для воспевания воинских добле­
стей.
Лучший образец ампира в Америке — доллар.
Вглядимся в строгий дизайн этого небезразличного
каждому предмета. Все -здесь соответствует требова­
ниям стиля. Гордый орел, зажавший в одной лапе пу­
чок стрел (символ войны), а в другой — оливковую
ветвь (что как-то связано с маслинами). Пирамида
с римскими цифрами —интересно, сумеет ли их расши­
фровать поколение, привыкшее к калькуляторам? За­
гадочные латинские тексты — «новус ордо секлорум» 1.
Кругом ампирный орнамент — меандры, аканты,
пальметты. Даже надпись «ONE» (другой купюры мы
у себя не нашли) выполнена в классической манере. Не­
сомненно, доллар—самая героическая деталь амери­
1 Новый порядок веков (лат.).
82

канского обихода. В советских банкнотах преобладала
сельскохозяйственная тематика.
Если как следует всмотреться в нью-йоркскую ар­
хитектуру, то легко заметить, как она похожа на доллар.
Та же смесь армейского парада с зоопарком — стрелы,
копья, львы. Причем необязательно искать ампирную
символику на триумфальных арках. Она повсюду. На
фонарных столбах, в сабвейных будках, даже в офор­
млении общественных уборных.
Античные аксессуары в равной степени украшают
библиотеки, школы, тюрьмы, ночлежки.
Местные жители, не отягченные излишней эрудицией,
наверное, и не замечают, что их город целиком слизан
с древнего Рима. (Наполеоновский Париж использовал
тот же образец.) Но европеец сразу обнаруживает пла­
гиат. Вот что сказал, например, Менделеев, попавший
в Америку в прошлом веке: «В Новом Свете людские
порядки остались те же—старосветские. Там просто
повторяют на новый лад все ту же латинскую исто­
рию».
Латинская история продолжается и сегодня. Все так
же стоят капитолии, все так же заседают сенаторы, все
тот же императорский орел объясняется на все той же
золотой латыни. И эту государственную преемствен­
ность прекрасно иллюстрирует нью-йоркская архитек­
тура. Даже в суперсовременных зданиях ампир берет
свое. Поднимаясь на 46-й этаж какого-нибудь небо­
скреба, обратите внимание на решетку лифта, и вы
обязательно обнаружите знакомых — оливковые вен­
ки, львов, лаврушку.
Стиль всегда торжествует над человеческими наме­
рениями. Он лучше знает, на что похожа Америка. Тем
более в Нью-Йорке. Где прямо на автомобильных но­
мерах написано: «Имперский штат».

О МУЗЫКАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Мало в мире есть вещей, в которых мы бы разбирались
так плохо, как в музыке. Редко, но сильно от этого
страдают наши родственники—когда мы поем. Но хо­
рошо проверенное отсутствие знаний по этому вопросу
нам не мешает.
Вместо эрудиции мы придумали теорию, согласно
которой невежество плодотворнее знаний. В самом де­
ле, только отсутствие специального образования по­
зволяет человеку обо всем судить широко, размашисто
и безответственно, то есть парадоксально. Только кру­
глый невежда считает, что он обо всем располагает до­
статочными сведениями. Тогда как специалист —
поневоле человек предельно осторожный. Свое мнение
он бережет, как главное сокровище, и никогда не согла­
84

шается с ним расстаться. Больше всего на свете специа­
лист боится категоричности. Поэтому его речь пестрит
нудными оборотами — «трудно сказать» и «будущее
покажет».
Вот невежде всегда говорить легко, и будущее не
хранит от него тайн. Невежество вообще более творче­
ское состояние, потому что для этого занятия необхо­
димо хамство. А у кого его больше, чем у человека,
с легкой душой утверждающего, что лучший роман
в мире — «Три мушкетера»?
Кроме всего прочего, невежество значительно до­
ступнее эрудиции. Мы это знаем по собственному опы­
ту. Вышеизложенная теория нам позволяет писать о
музыке. Правда, тут еще хорошим подспорьем служит
ненависть. Дело в том, что, ведя сравнительно мирную
жизнь, мы рассчитываем, что мир нам ответит тем
же. Как бы не так! Повсюду в наши скромные будни
вторгаются наглые агрессоры. Это — люди с прием­
никами.
Раньше мы думали, что транзисторы изобрели, что­
бы уменьшить размеры этих жутких агрегатов. Но те­
перь видим, что с годами технического прогресса их
габариты только увеличиваются.
Вот, скажем, идет вам навстречу такой террорист,
сгибаясь под двухпудовой тяжестью радиомонстра.
Идет он нетвердой, усталой, но все же торжествующей
походкой. В его распоряжении акустическая мощность,
достаточная, чтобы насытить звуком целый Ман­
хэттен. И можно не сомневаться, что именно это он
и собирается сделать. Ведь главное качество культу­
ры, которую он несет (буквально) в массы,—
громкость. И тут кончается наша наносная демокра­
тичность, тут мы забываем о преимуществах свободно­
го мира перед тоталитарным, тут мы перестаем счи­
тать, что на зло надо отвечать добром. Нам хочется
немедленно террором ответить на террор.
Но прежде чем купить на Брайтон-Бич автоматы
«узи» и приняться за дело, хочется все же понять, что
движет нашим врагом с транзистором.
История знает разные эпохи. Были времена, когда
ее главным украшением являлась живопись — Италия
Ренессанса. Или литература — Россия прошлого века.
Или кино — довоенная Америка.
Но сейчас — и уже давно — мы живем в мире, кото­
рым безраздельно правит музыка.
85

Даже не правит, а обволакивает. Музыка стоит
между нами и реальностью как своеобразный фильтр,
сквозь который внешняя жизнь пробивается только в
облагороженной, ритмизованной форме.
Музыка звучит всегда. Если не у вас, то у вашего со­
седа. Электроника сделала ее вездесущей. Ей незачем
замыкаться в оперных театрах и концертных залах —
она стала переносной, комфортабельной, всеобщей. От
нее нс скроешься даже в бомбоубежище, потому что у
каждого она с собой — в виде крохотного магнитофон­
чика, наушников или огромного, как старые чемода­
ны, переносного радио. Но никому и в голову не придет
от нее прятаться — музыку любят, а не боятся. Совре­
менный человек не только добровольно, но и с ра­
достью отдается всеобщему музыкальному потоку—
им он отгораживается от окружающего. Попробуйте
что-нибудь сказать человеку в наушниках. Он просто
не услышит вас, и на его лице по-прежнему будет иг­
рать счастливая улыбка. Он и музыка хотят быть наеди­
не в счастливом трансе. И только непроизвольное
ритмичное притопывание внешне выражает радос­
ти этого союза.
Сейчас принято говорить об упадке искусства. Ин­
теллектуалы со стоном вспоминают легендарные
времена Шекспира и Пушкина. Но на самом деле ни­
когда еще искусство не было так могущественно, как
сегодня.
Музыкальная цивилизация затопила мир. И нуж­
но быть глухонемым, чтобы барахтаться на поверх­
ности.
На первый взгляд кажется странным, что самому
абстрактному из искусств досталась абсолютная
власть над душами. Но в этой абстракции и кроется
причина ее глобальности. Звуки, организованные в
музыку, выражают не мысли, а эмоции. То есть ту
туманную эманацию, которую невозможно описать
словами. Музыка позволяет общаться на внезнаковом уровне — напрямую. Она, как телепатия, не рас­
членяет сообщение на слова-знаки, а передает их в не­
посредственной форме.
Например, чтобы мир ощутил трагедию голодаю­
щих эфиопов, нужно было не сказать о ней, а спеть. Газетная информация, переведенная на язык музыки
(«Мы — мир, мы — дети...»), превратилась в чистую
эмоцию, которую не надо расшифровывать и расклады­
86

вать на причинно-следственные категории. Она понят­
на, вернее, ощутима и так.
Только музыка способна объединить миллионы,
хотя бы потому, что она проникает в сознание, по сути,
минуя его. Людям уже не нужно постигать истину в
философском диалоге. Они получают ее в готовом
виде, в едином, всеобщем эмоциональном порыве.
Музыка—это действительно «язык душ», как постаромодному называли ее раньше.
Но как ни прекрасно торжество всеобщности, труд­
но не вспомнить, что человечество всю историю шло
от монолога к диалогу. Что оно понимало философ­
ский прогресс как сосуществование разных точек зре­
ния вместо монополии одной, пусть и прекрасной.
Сегодня если что и объединяет наше поколение, то
это музыка. Скажем, музыка «Битлз». Что мы знали о
Западе в ранние 60-е годы? Почти ничего. Но нашими
любимыми песнями были «Герлз», и «Йестердей», и
«Ши лавз ю, е-е-е». Все знали, что битлы из Ливерпу­
ля и что Ливерпуль — это наш Харьков. Трикотажная
рубаха-водолазка, гитара, голос Леннона — вот что
объединило мир в общем музыкальном порыве. Му­
зыке не нужен язык, поэтому ей не страшны границы.
Она творит свой собственный мир, который не име­
ет отношения ни к географии, ни к политике. Только
к самым абстрактным, к самым всеобщим эмоциям
зовет музыка. И на этой платформе ей удается сделать
то, что не под силу религии,—достичь человеческого
братства.
Впрочем, современная музыка и есть религия. При­
чем самый древний ее вид. Знаменитый этнограф Клод
Леви-Стросс писал: «Музыка сохранила целостное от­
ражение мира, свойственное мифу».
Это значит, что современная музыкальная цивили­
зация пытается отречься от анализа реальности, заме­
няя его синтезом. Миф отвечал сразу на все вопросы —
что есть жизнь и смерть, правда и ложь, победа и по­
ражение. Он отвечал даже на те вопросы, которые
еще не задавались. Миф всемогущ именно пото­
му, что он знает все. Живя в мифологизированном
мире, человек наслаждается комфортом предрешенности. Ему не нужно принимать решения. Надо
только раствориться в мифе, слиться с ним, стать
винтиком в прекрасной глобальной машине миро­
устройства.
87

Потому без мифа и невозможно любое тоталитарное
общество, что оно нуждается в фаталистическом отно­
шении к себе. Индивидуальность передоверяет свою
судьбу мифологическому институту — партии, прави­
тельству, Старшему Брату. И за это она освобож­
дается от мучений, которые приносит личная ответствен­
ность. В мире, где правит миф, легче быть счастли­
вым.
Именно такую роль «всеобщего объяснителя»
и играет сегодня музыка. Для того чтобы завое­
вать любовь, ей надо максимально абстрагировать­
ся от частностей, стать универсальной, уничтожить
различия между умными и глупыми, детьми и взрос­
лыми, богатыми и бедными, черными и белы­
ми, мужчинами и женщинами, наконец. И она это де­
лает.
Во время «Битлз» их песни ощущались еще про­
тестом против старых ценностей—войны, денег, ме­
щанства. Но музыка по самой своей природе гораздо
больше подходит к воспеванию, чем к отрица­
нию. Как у любого мифа, ее главная задача —
позитивная программа. И «Битлз» ее строили. Прос­
тую, всем доступную и потому тотальную програм­
му. «Все, что тебе нужно, — любовь», — пели они, и
весь мир подхватывал припев. Этот призыв решает
все проблемы, которые не только стоят перед че­
ловечеством, но и которые поставит перед ним бу­
дущее.
Кумиры наших дней пошли дальше. Они представ­
ляют собой уже реализованный идеал музыкальной ци­
вилизации. Майкл Джексон и Принц—два короля попмузыки—сломали не только барьер между людьми
разных стран. Они уничтожают вообще все различия
между людьми как биологическими особями. Ни чер­
ные, ни белые. Ни взрослые, ни дети. Ни мужчины,
ни женщины. Последний фактор настолько важен,
что многие социологи даже считают, что здесь на­
чинается новая сексуальная революция, которая уни­
чтожит последние следы неравенства между людь­
ми.
Вместо
взаимоотношения
полов — чистая,
абстрактная сексуальность, замкнутая на самой
себе.
Любопытно, что это стирание границ уничтожает
даже такую очевидную вещь, как деньги. Всем извест­
но, что музыкальные звезды астрономически богаты.
88

Но это не мешает их внеклассовому обличию. «Что
делать бедному парню, если не петь рок-нролл?»— спрашивает в песне Мик Джеггер. И с ним
соглашаются поклонники, игнорируя многомиллион­
ное состояние своего кумира.
И это правильно, потому что сами создатели музы­
кальной цивилизации растворены в ней. Они не боги,
а пророки новой религии. Богом является сама музыка.
Эмоциональное взаимопонимание, заражающее сопе­
реживание— вот что предлагают пророки музыкаль­
ной культуры своим адептам. Сами кумиры этой куль­
туры — вне разобщенного человечества. Они посредни­
ки между ним и великим мифом музыки. Поэтому они
и лишены телесности. Не зря Майкл Джексон сделал
пластическую операцию, придавшую его облику ан­
гельский оттенок.
Не зря они уклоняются от интервью. Не зря они как
бы лишены личной, частной жизни. Они принадлежат
всем, а не себе. Ибо если музыка спасет мир, то только
сделав его единым. И чтобы объединиться, не надо
обладать особыми знаниями и умениями. Достаточно
лишь эмоционально влиться в гипнотизирующий му­
зыкальный поток.
«Трехминутная пластинка научит нас больше, чем
любая школа», — поется в одной из песен. И это верно,
потому что речь идет о подсознательном, почти мисти­
ческом знании, об эмоциональном, чувственном контакте.
«Я не хочу быть поэтом, меня не заботят награды.
Все, что я хочу, — это петь и танцевать», — поет Принц.
И в этих словах отражены все приметы нового культа:
музыка самоценна, она и цель и средство, это синкрети­
ческая правда, которая доступна только личности, ра­
створенной в мифе.
Кстати, именно поэтому совершенно неважно, что
именно поет Принц. Слова — лишь рудимент в этой ку­
льтуре. Важны эмоции, которые рождают звуковые
образы. Важно лишь мощное гармоническое поле, ко­
торое преобразует нашу цивилизацию — ее стиль, об­
раз жизни и мысли, способы общения, культуру по­
ведения. И сегодня музыка — стержень, который мо­
жет придать единообразие человечеству. В терминах
музыкальной культуры это и означает спасти его.
Однако вернемся к нашему врагу с транзисто­
ром. Вернемся к практическому аспекту наших спеку­
ляций. Пусть наш враг включается в борьбу за но­
89

вую музыкальную цивилизацию. Пусть он раство­
ряется в эмоциональном братстве своих сторон­
ников. Но какое он имеет право делать это так
громко!
Мифологический мир всегда агрессивнее атеистиче­
ского. Он не признает нейтралитета. Всеобщность дол­
жна быть достигнута любой ценой.
А значит, у нас остается только один выход. И мы
отправляемся на Брайтон-Бич покупать автомат
«узи».

О ДРАМЕ СНЕГОПАДА

В Нью-Йорке выпал снег. Снег как снег. Белый. Ни­
чего вообще-то страшного. Одна треть земного шара
покрыта снегом—и ничего. Живут. В школу ходят,
на работу, даже влюбляются.
Но не в Нью-Йорке. Здесь по такому случаю объяв­
ляется осадное положение. Дети сидят дома, взрослые.
Даже собаки. Старушкам на парашютах фудстемпы 1
сбрасывают. Метро не ходит, банки закрыты, по теле­
визору триллеры показывают.
Раздражает это чудовищно. Хочется выйти и закри­
чать, как в провинциальном театре: «Дворника!» Но
выйти не получается. И как будет дворник по1 Продовольственные купоны.

91

^Штглийски? Не суперинтендант же. Попробуйте крик­
нуть такое слово.
Поэтому кричать приходится дома. На домашних.
Благо у всех есть время слушать. На работу идти не на­
до—снег. Вот мы и кричим: «Что ж это за Америка?
А если война? Приходи на лыжах и бери всех голыми
руками? Где порядок? Дисциплина? Внутренняя подтя­
нутость? Как флаги вывешивать, так на каждом углу.
А как на войну, так в Канаде родину защищаем. На
авианосцах мороженое подают — одиннадцать тысяч
порций в день. В окопах в пижамах спят...»
Но американцы нас не слушают — триллеры смо­
трят. На работу идти не надо — снег. И вообще они не
волнуются. Им нравятся и флаги, и мороженое, и пижа­
мы. И декоративный патриотизм их устраивает. И вое­
вать они не хотят. Им нравится красивая жизнь. Ком­
фортабельная, с теплым клозетом. Поэтому американ­
цы не готовят себя к тяжелым испытаниям. Не привы­
кают к колбасе из целлофана, не стоят в очереди за туа­
летной бумагой. Даже маршируют не в ногу.
Просто живут американцы, без надрыва. И как-то
все у них получается. Нобелевские премии хватают.
Машины делают. Хлеб выращивают. И все это — не­
смотря на снег.
График у них душевный не тот, что ли. Не настроен­
ный на трудности, чтоб через тернии к звездам. Звез­
ды— есть, а терниев нету.

О ПРАВЕ НА АВТОМОБИЛЬ

На трех этажах Центра Джавида—самого большого
выставочного зала в мире—мы потерялись среди ты­
сяч автомобилей. Сразу стало ясно, что зря мы сюда
пришли с семьями, предвкушая спокойный воскресный
отдых. Посещение ежегодной нью-йоркской автовы­
ставки не досуг, а тяжкий труд хождения, любопыт­
ства, удивления, узнавания. Все это в особенности
применимо к «Автошоу-90»: выставка как бы подво­
дила итог 80-м и определяла ориентиры последнего
десятилетия XX века в области, особенно важной
и дорогой сердцу и разуму американца,— автомо­
бильной.
93

" Те первые эмигрантские годы, когда у нас не было
ни гражданских, ни автомобильных прав, мы считали,
что прекрасно разбираемся в Америке. Получение
американского гражданства не излечило от этого за­
блуждения. Но вот когда становишься владельцем
водительского удостоверения, наконец осознаешь,
что эту страну невозможно понять с позиций пеше­
хода.
Только сев за руль, начинаешь вникать в тайны аме­
риканской души, чем мы и занимаемся до сих пор без
особой надежды прийти к твердым и окончательным
выводам. Но в одном можно быть уверенным: ма­
шина— средоточие американского духа, основа наци­
онального характера, символ страны, главное со­
держание ее цивилизации, форма, которую приняла
ее душа.
Америки не было бы без автомобиля. И еще непо­
нятно, что будет с Америкой, когда автомобиля не ста­
нет.
Чтобы ощутить все величие автомотива в амери­
канской истории, надо, пожалуй, быть пришельцем из
безмашинной культуры.
Такого человека—эмигранта из Советского Союза,
например, как мы, — каждый раз, когда он садится
за руль, все еще охватывает предчувствие приключе­
ния. Наверное, где-нибудь в Калифорнии, где лю­
ди срослись с автомобилем на манер кентавров,
вождение давно стало механическим процессом.
Но у нас в Манхэттене машина скорее роскошь,
чем необходимость, — уж как-нибудь и метро до­
везет.
Впрочем, надо думать, интимные отношения с авто­
мобилем присущи всем без исключения. К средству
передвижения люди всегда испытывали теплые чув­
ства. Ну, скажем, к лошади. Или — верблюду. Или —
трамваю. Или — поезду.
Сколько русских романов — и в одном и в другом
смысле — завязывалось в вагоне. Это и понятно, пут­
ник подвешен между пунктами отправления и прибы­
тия. Лишенный раковины-дома, он беззащитен, от­
крыт, доступен. Дорога — это процесс, а не результат,
промежуток между двумя оседлыми состояниями. По­
тому путешественник и готов открыть душу случай­
ному встречному, что в стуке колес растворяется
его социальная ограниченность. Пока поезд едет,
94

пассажир принадлежит только себе. Не случайно же
Анна Каренина, которая так и не смогла добрать­
ся из пункта А в пункт Б, закончила свои дни под
колесами поезда, ставшего знаком незавершенности
ее пути.
Однако если в России железная дорога полвека кор­
мила романистов, то в американской литературе поез­
да населяли лишь джек-лондоновские бродяги и жули­
ки О. Генри. Америка не захотела делить любовь к ав­
томобилю с поездом. Машина идеально соответствует
национальному характеру потому, что она дает свобо­
ду и относительное одиночество: ни рельсов, ни случай­
ных попутчиков.
В этой стране вождение награждает трансцендент­
ным опытом. Машины, несущиеся по шоссе,— как
передвижные церкви: человек, запертый в металличе­
ской скорлупе, остается наедине со своими мыслями.
Он смотрит не столько по сторонам, сколько внутрь
себя. Час за часом, день за днем, год за годом дорога
высасывает из него подноготную. Человек за рулем ис­
ключается из обычного течения жизни — время заме­
щает пространство. Мы ведь так и говорим: туда три
часа езды. И эти три часа — время, отведенное экзистен­
циальным упражнениям.
Подобное состояние напряженного безделья сродни
тому, что мы испытываем в очереди, где время так же
не заполнено содержанием. Если мы так не любим оче­
редей, то не потому ли, что страшимся остаться наеди­
не с собой?
Считается, что Америка возлюбила машину, по­
тому что на это ее обрекли география и история: из­
быток пространства при дефиците времени. Автомо­
биль действительно уничтожает пространство, но не
время. Напротив, машина растягивает часы, при­
учая человека к терпению. Мы не раз замечали, что
американцам, даже маленьким, отнюдь не в тя­
гость провести целый день в автомобиле, тогда как
нам уже через полчаса езды нужно себя чем-то за­
нять.
Впрочем, все эти психологические штрихи относя­
тся к области случайных и произвольных наблюдений.
Другое дело — роль автомобиля в истории американ­
ского общества. Тут-то все поддается объективному
анализу.
95

Машина заменила Америке революции, создав пер­
вое в мире бесклассовое общество. Автомобиль стан­
дартизировал американскую жизнь. Благодаря коле­
сам вся страна стала открытой, незамкнутой структу­
рой, в которой потеряли смысл ценности Старого Све­
та. Неслыханная раньше свобода передвижения унич­
тожила социальные границы, раскрепостила личность,
поддерживая индивидуальность в борьбе с толпой: не
рельсы, как в Европе, а шоссейные дороги сформирова­
ли облик Америки.
Автомобиль размазал всю страну по обочинам
«хайвея» 1, явив миру образ первой цивилизации, обер­
нутой не к селу, не к городу — пригороду.
Пригородный — по-нашему, дачный — образ жизни
и есть то кардинальное отличие Америки от Европы,
которое должно было бы поражать приезжих. Если
этого и не происходит, то лишь потому, что выходцы
из Старого Света не могут принять пригородную Аме­
рику за настоящую, предпочитая верить, что вся она
живет в одном небоскребе.
На самом деле машина убила идею совместного
житья. Она разрушила традиционные способы органи­
зации пространства, которые прежде объединяли лю­
дей. Вся Америка построена по горизонтали, а не по
вертикали, что бы там ни говорили про Эмпайр Стейт
Билдинг. Страна приспособлена к точке зрения сидя­
щего— человека за рулем. Эти его потребности дол­
жны удовлетворять вытянувшиеся по прямой кафе, рес­
тораны, магазины, прачечные, кинотеатры, парик­
махерские и секс-шопы. Такой геометрии жизни под­
чинен весь американский ландшафт, который обра­
зован не горами и реками, а большими и малыми
шоссе.
Колеса дали Америке не столько мобильность,
сколько безразличие к пространству. Главным в кон­
це концов стал не факт передвижения, а его способ —
машина. До тех пор пока она исправна, мы ее не за­
мечаем— как ногу или руку. Но сломанный автомо­
биль мешает жить, как та же рука или нога, но уже
в гипсе.
Несомненно, что автомобиль давно уже ощущается
физическим продолжением человеческого, во всяком
случае — американского тела. Его часто сравнивают
1 Шоссе.
96

с одеждой, но пожалуй, тут ближе аналогия с проте­
зом. Действительно, американец без машины превраща­
ется в инвалида. Без посторонней помощи его ждет
чуть ли не голодная смерть.
Помнится, однажды мы провели неделю в ЛосАнджелесе без автомобиля. Тут же выяснилось,
что, если бы не друзья, мы были бы обречены на ски­
тания по унылым окрестностям гостиницы, един­
ственным украшением которых была бензоколонка.
Хорошо еще, что там торговали сигаретами и спирт­
ным.
Унизительная зависимость от дружеского участия,
усугубленная еще и тем, что лосанджелесцы обожают
двухместные спортивные модели, из-за чего одному из
нас приходилось передвигаться в багажнике, дала нам
почувствовать на своей шкуре беспредельную власть
автомобиля в Америке.
Для нас автомобиль — дополнение к радостям жи­
зни, для американца — необходимость, без которой
жизнь теряет основную ценность: свободу и независи­
мость.
Но не пора ли вернуться на выставку, от которой
нас отвлекли общие рассуждения? Хотя именно они
и должны объяснить, почему мы и коренные американ­
цы смотрим на машину по-разному.
Для американцев выставка автомобилей — поход
в царство мечты. Представьте себе райский уголок, где
можно выбрать себе тело по вкусу — элегантное, но
скромное, благородное, но модное, поджарое, но плот­
ное или вальяжное, чтоб не жало. Принципиальная до­
ступность машины — все они ведь продаются за день­
ги— облекает мечту в реальность: вы можете приме­
рить свой новый облик, посмотреть, как вы будете вы­
глядеть в «Корвете» или «Порше». Машина больше,
чем демонстрация престижа, это манифестация лично­
сти во всей ее душевной и телесной полноте. Поэтому
на нее и никаких денег не жалко.
Но мы так относиться к автомобилю, видимо, уже
никогда не научимся. Для нас еще сохранилась пря­
молинейная, незатейливая связь между автомобилем
и его функцией: машина — то, на чем ездят, а все
остальное — скорее эстетика, чем метафизика. По­
этому экспонаты этой выставки мы оценивали,
как любые другие,— с точки зрения красоты, а не
пользы.
4 Американа

97

Такой подход оправдан еще и тем, что современный
автомобиль доведен до предела комфорта. Ну, что еще
можно придумать? Сидения с подогревом? Телеэкра­
ны вместо зеркала заднего вида? Компьютер, встро­
енный в приборную панель? Все это, во-первых,
или где-то уже есть, или вот-вот будет, а во-вторых,
это мелочи, не стоящие тех тысяч, которые за них
берут.
Нет, в сегодняшнем автомобиле главное — форма,
а не содержание, дизайн, а не мотор, внешний облик,
а не удобства. Машина для рядового потребителя уже
потеряла зависимость от технологии, уже утратила ро­
довую память о заводском конвейере. Нынешний авто­
мобиль умело прячет свою структурность. Он выгля­
дит рожденным, а не собранным.
Говорят, что знаменитую фордовскую «Модель-Т»
27-го года любой американец мог починить с закрыты­
ми глазами. Тогда в машинах еще видели остроум­
ное изобретение, доступное все же пониманию неспе­
циалиста. Однако прогресс и в этой области, как
и во всех остальных, обрек рядового человека на неве­
жество: кто ж теперь знает, что находится под капо­
том? Машина, как телевизор или компьютер, тре­
бует от хозяина только одного умения—ее вклю­
чить.
Техническая эволюция повторяет биологическую:
приспособление к окружающей среде меняет дизайн
так, чтобы машина вписалась в стиль нашей жизни. Не
столько законы аэродинамики, сколько общие тенден­
ции культуры диктуют очертания современной маши­
ны.
Если до войны автомобиль еще сохранял абрис каре­
ты, если в 50-е годы господствовали долгие и бесцель­
ные «корабельные» линии, то в 90-е машины приобретают
более органические формы. Не зря «Автошоу-90» в це­
лом порождает зоологические ассоциации. Это огромный
зверинец, где можно найти самую причудливую фауну.
«Корветы» с поднятыми кверху дверями, как птица,
взмахнувшая крыльями; хищные приземистые «Ягуа­
ры», настолько компактные, что под их капот не засу­
нешь и спички; веселые, розовые, как в сказках, слоно­
подобные «форды»; агрессивные, угрожающе собран­
ные для атаки ястребиные черты «Ламборгини»; амеб­
ная плавность и бесформенность какого-то неведомого
нам «Циклопа». Здесь можно было бы найти аналогию
98

со всем животным царством — от человекообразных до
инфузорий.
Пророки «машинного» века Хлебников и Уитмен
начинали свою поэтическую карьеру со «звериных»
метафор. Сегодня они бы наверняка вдохновлялись
не настоящей, а искусственной, автомобильной фау­
ной.
Но особенно нас поразил японский грузовичок «Го­
би»— уж для него не украдешь сравнение из Брема,
хотя и тут дизайн заимствован из мира животных,
только не обыкновенных, а нарисованных, мультип­
ликационных. «Гоби», с огромными лопоухими двер­
цами и симпатичной круглой мордой, немедленно
вызывал в памяти образ Микки-Мауса.
Это забавное детище «Ниссана» было на выставке
далеко не единственным представителем новой авто­
мобильной породы — несерьезных машин.
Похоже, тут заключено противоречие, которое
предсказывает Америке грандиозные перемены. Пора­
зительно, но при всей важности автомобиля для амери­
канца конструкторы представили на выставке завтраш­
ние модели, в которых доминирует одна черта: курье­
зность. Это автомобили для хобби — туристские, охот­
ничьи, рыболовецкие машины-вагоны, фургончики
с особыми колесами, на которых катаются по пляжу,
безмерной проходимости «джипы» для сафари. Все это
автомобильное семейство легкомысленных расцветок
и причудливых очертаний предназначено только для
развлечений, причем с узкой специализацией (напри­
мер, машина для серфинга!).
Конечно, такое мотохобби еще не заменяет ос­
новной машины, машины на каждый день. Но все
же тут можно уловить тенденцию: автомобиль опять
превращается из средства передвижения в рос­
кошь.
Дело в том, что, как бы невероятно это ни звучало,
машины в Америке доживают свой век. Страна, как на­
сыщенный раствор соли, достигла предела: она не мо­
жет позволить беспрепятственно плодиться автомо­
бильному стаду.
Чтобы придать этой кощунственной мысли больше
солидности, сошлемся на авторитет сенатора Мойни­
хена, который в журнале «Сайентифик америкэн» до­
ходчиво объяснил читателям, что как в XX веке маши­
ны вытеснили поезда, так в XXI столетии автомобили
4*

99

уступят место другим видам транспорта — прежде все­
го сверхскоростным поездам на электромагнитной подуш­
ке. К этому Америку толкает экологическая необходи­
мость. Так, уже сегодня Калифорния приняла драко­
новские антимашинные законы. Уже сегодня стало
ясно, что проблему дорожных пробок не решить строи­
тельством новых дорог: чем больше шоссе, мостов,
туннелей, тем больше машин по ним ездят. И никогда
дорожному строительству не угнаться за автоинду­
стрией.
Но главная причина даже не в том, что дальнейшее
расширение автомобильного парка не оставит нам ни
земли, ни чистого воздуха — многие готовы ради ма­
шины обойтись и без того и без другого. Самое ва­
жное— общая эволюция цивилизации, вступление ее
в постиндустриальную фазу.
В будущем веке машины начнут вымирать, как ди­
нозавры, потому что на них некуда и незачем будет ез­
дить. Электронная революция сделает ненужным физи­
ческое перемещение: двигаться будут не люди, а инфор­
мация, пучок электронов. Мир, как предсказывал
Маклюэн, станет большой деревней, жители которой
будут сидеть по своим домам-пещерам, не испытывая
нужды их покидать. Собственно говоря, и сегодня мно­
гие американцы ездят на работу больше по привычке,
чем по необходимости. Например, программисты.
Труд, отдых, общение, покупки—уже очень скоро
всем этим можно будет заниматься, не выходя из дома.
И тогда машины — нет, не исчезнут, но станут спосо­
бом проведения досуга, недешевым, но доступным хоб­
би. Их ждет та же судьба, что и лошадь, которую про­
гресс сделал игрушкой для взрослых.
На «Автошоу-90», как обычно, демонстрировались
модели для следующего поколения, того, что будет
жить лет через тридцать. Характерно, что все они —
изобретенные, естественно, в Японии — предназ­
начаются исключительно для забавы. Тут показыва­
ли машину-кричалку, работающую на голосе,— чем
громче кричишь, тем быстрее она едет; машинукаталку без крыши, которой управляют лежа, чтобы
загорать;
машину-робот,
которая
понимает
человеческую речь, правда, пока только японскую;
машину-многоножку, которая умеет ходить по лесам
и болотам. Короче говоря, весь этот транспорт бу­
дущего имеет такое же отношение к средствам пере­
100

движения, как арабский иноходец к нью-йоркскому
сабвею.
Когда в середине прошлого века пароходы вытесня­
ли парусники, корабелы научились строить самые кра­
сивые и быстроходные в истории суда — чайные клипе­
ры. Но изощренное мастерство кораблестроителей не
спасло, конечно, парусный флот.
Эта мысль приходит в голову, когда смотришь на
прекрасные, декадентски утонченные машины, которые
будут ездить по американским дорогам в последнее де­
сятилетие нашего века. Не прощальный ли это парад
автомобиля? Не станут ли модели 90-х для наших детей
источником ностальгии по той эпохе, когда машина
и Америка казались синонимами?

О БЕССМЕРТНОМ ДЖЕЙМСЕ БОНДЕ

Бонд—Джеймс Бонд, конечно,—отпразднует* свой
юбилей. Ему стукнет 30.
Ну, на самом-то деле он раза в три старше. Бонд
появился на свет в 1953 году, в книге Яна Флеминга
«Казино ройял». Тогда ему было 36 лет, значит, сейчас
должно быть—сколько?
Однако кого волнует путаница с возрастом! Вымы­
шленные герои плюют на метрику. Кто-то подсчитал,
что, если бы персонажи Агаты Кристи и Сименона жи­
ли согласно биографиям, придуманным им авторами,
то Эркюлю Пуаро было бы 180, а Мегрэ — около 200
лет. Требование правдоподобия привело бы к тому,
что действие романов с такими героями-долгожителя­
102

ми могло бы разворачиваться только среди аксака­
лов Средней Азии.
Слава Богу, что в вымышленном мире действуют
другие законы, законы греческого Олимпа. Герои, вку­
сившие амброзии, под которой можно понимать попу­
лярность, наслаждаются вечной зрелостью и бессмер­
тием.
Джеймс Бонд, как Геракл, совершил свои подвиги
и принят за них в сонм нестареющих богов.
Популярность Джеймса Бонда феноменальна еще
и потому, что она всеобща. Он—любимец Джона Кен­
неди и принца Чарльза. Когда умер отец сверхагента
Флеминг, эстафету не побрезговал подхватить прекрас­
ный английский прозаик Кингсли Эмис. Бонд давно
стал идолом, образцом для подражания и пародий
(в одной из них сыграл Вуди Аллен).
Такой успех не бывает случайным. Его не объяс­
нишь низкими вкусами толпы, хотя бы потому, что
сразу возникает вопрос — почему же этим низким вку­
сам потакает именно Джеймс Бонд?
Бессмертие, которым толпа награждает кумиров, не
бывает незаслуженным. Толпа знает что делает, когда
отдает свою страсть Робинзону Крузо или Шерлоку
Холмсу. Часто она видит тайну там, где интеллектуал
находит только пошлость.
Блестящая карьера Джеймса Бонда такую тайну
в себе несомненно содержит. Но в чем она? Кто же этот
герой, чей псевдоним напоминает номер телефона
справочной службы?
По странному, но распространенному заблужде­
нию, фольклор принято считать атрибутом древности.
Почему-то мы полагаем, что анонимное народное
творчество — это всякие былины, всякие «гой-еси, доб­
рый молодец». Хотя кому как не нам знать, насколь­
ко плодотворна фольклорная стихия в стране, где
анекдот, частушка, блатная песня были главными жан­
рами.
Жив фольклор и на Западе. Нас не должно смущать,
что он теперь имеет конкретных авторов. Они идут все­
го лишь на поводу у народного сознания. Авторы толь­
ко воплощают образы, созданные коллективным раз­
умом. В этом смысле не только Джеймс Бонд, но и Эл­
вис Пресли — фольклорные образы (не зря так живуча
легенда о том, что Пресли не умер).
Как раз в нашу, постгутенберговскую эпоху, эпоху
юз

массовых средств информации, фольклорный герой лег­
ко побеждает героя литературного. Современный писа­
тель наделяет своего персонажа сложным и противоре­
чивым внутренним миром. Герой же кинематографиче­
ского боевика фантастически прост. Он целен, как гра­
нитная глыба. Он даже не личность, это плоское, двух­
мерное изображение человека, лишенное внутренней
структуры — сомнений, раздвоенности, нерешитель­
ности.
Простота эта происходит не от неумелости авторов,
не от сознательной установки на примитивизацию
образа, а от следования фольклорному механизму
творчества. Нельзя сравниватьБонда с Анной Карени­
ной, но можно с героем волшебной сказки. Любой
фильм про Бонда строго следует ее модели. Авторы
никогда не уклоняются от хорошо изученной схемы
волшебной сказки, примерно такой:
1. Сказочный герой отправляется в путь, чтобы,
скажем, спасти принцессу. Бонд получает задание, ска­
жем, спасти человечество.
2. Герою препятствуют враги — Змей Горыныч, Ба­
ба Яга. Бонду противостоит маньяк, сумасшедший
профессор, агент КГБ.
3. Герой встречает помощника — волшебника, Сив­
ку-Бурку, Серого Волка. Бонду всегда помогают пре­
красные женщины.
4. Герой добывает волшебные предметы — огниво,
ковер-самолет, сапоги-скороходы. Джеймсу Бонду
приходит на помощь британская разведка. Его снаб­
жают лазерными пистолетами, вездеходами, взрываю­
щимися авторучками.
5. Герой попадает в беду — его сажают в бочку, со­
бираются съесть или просто убить. Бонд оказывается
в руках своих врагов, где ему угрожает какая-нибудь
экзотическая смерть.
6. Герой освобождается из плена, решив трудную
загадку. Именно этому и посвящено главное действие
любого фильма о Бонде.
7. Торжество героя заканчивается женитьбой на
принцессе. Эпилог фильма всегда застает Бонда в лю­
бовном объятии.
Бондиана принципиально бесконечна, как бесконе­
чен фольклор. (Каждый фильм открывается эпизо­
дом, который является развязкой предыдущего при­
ключения.) Бонд никогда не меняется, ничему не учит­
104

ся, не вспоминает о своей прошлой экранной жизни, не
приобретает новых качеств. Как грампластинка, он по­
слушно повторяет одну и ту же древнюю схему. Самое
интересное, что героем волшебной сказки он стал имен­
но в кино. Джеймс Бонд Яна Флеминга—всего лишь
персонаж очень плохой литературы. Автор описыва­
ет его по книжным, а не фольклорным канонам —
наделяет внутренним голосом, позволяет рассуждать,
жалеть, завидовать. Оказавшись в трудном положении,
Бонд Флеминга не знает, что делать. Встретившись
с женщиной, не сразу ведет ее в постель.
Враги книжного Бонда обладают зачатками био­
графии. Мотивы их злодеяний объясняются более или
менее прагматически. То есть агент 007 из романов —
продукт убогого воображения Яна Флеминга. Кинош­
ный Бонд находится всецело во власти фольклорного
стереотипа. Причем сказочность бондианы возрастает
с каждым новым фильмом. Все дальше он отправляет­
ся выполнять свои задания (за тридевять земель). Все
труднее становятся сами эти задания (принеси то, не
знаю что). Все более чудовищными чертами наделя­
ются его враги (так, появился на экране чуть не трех­
метровый великан Джоз со стальными зубами).
Приключения агента 007 и есть не что иное, как во­
площение мифа в формах современной массовой куль­
туры.
Томас Манн писал: «Миф — это изначальный обра­
зец, изначальная форма жизни, вневременная схема,
издревле заданная формула, в которую укладывается
осознающая себя жизнь, смутно стремящаяся вновь
обрести некогда предначертанные ей приметы».
Вот Джеймс Бонд и будит в нас бессознательную
память об этой «вневременной схеме». Его создатели
оперируют набором архетипов (тех первоэлементов, из
которых складывается и волшебная сказка), находящих
отражение в «глубинной психологии» каждого челове­
ка.
Происходит то, о чем писал теоретик мифологиче­
ского сознания Карл Юнг: «Архетипические фигуры
имеют свойство сопровождаться необычайно оживлен­
ными эмоциональными тонами, они способны впечат­
лять, внушать, увлекать». Обращение к таким фигу­
рам— фундамент успеха поэта, политика, пророка.
Каждый из них строит миф, основанный на подсозна­
нии людей. Например, Рейган воспроизводил архетип
105

всеобщего отца. Его популярность базировалась не на
конкретных политических обстоятельствах, а на дове­
рии к образу умудренного опытом защитника, добро­
го, терпимого патриарха. Джеймсу Бонду проще следо­
вать мифологической схеме. В его вымышленном мире
нет препятствий. Ему, как какому-нибудь Иванушкедурачку, просто не на чем споткнуться.
Однако исключительную популярность Джеймса
Бонда нельзя объяснить просто удачной эксплуатацией
мифа. Ничем другим и не занимается массовая культу­
ра. Любой детектив, вестерн, боевик, любовный роман
(из тех, что продают в супермаркетах) построен на
стандартной комбинации архетипов. Любой из них
укладывается в схему, подобную той, что мы исполь­
зовали для Бонда. Потому дешевка так и популярна, что
миф в ней обнажен, не замаскирован сверхсложной
символикой Кафки, Маркеса или Феллини.
Чтобы найти ключ к успеху Бонда, мы должны
перейти от доисторического уровня к историческому.
Миф — всего лишь схема, форма организации материа­
ла, которая наполняется конкретным содержанием,
продиктованным культурной и национальной тради­
цией.
И вот тут важно, что Джеймс Бонд не только герой
волшебной сказки, но и наследник западноевропей­
ской традиции авантюрного жанра. Прямые предше­
ственники нашего агента—д’Артаньян, Дон Кихот,
Ланселот и все те, кто с детства пленяют воображение
читателей своими приключениями. Впрочем, приклю­
чениями ли?
Считается, что любовь к остросюжетному, авантюр­
ному произведению вызывается изобилием приключе­
ний. Несомненно, битвы, пираты, похищения и всякие
прочие внезапные, опасные и экзотические происше­
ствия являются необходимым условием существования
этого жанра. Но главное тут все же — особый герой.
Только тогда приключенческий роман становится ге­
ниальным, когда автору удается создать адекватного
жанру героя. Что выделяет «Трех мушкетеров» из де­
сятков романов того же Дюма? Герои!
Приключения сами по себе служат фоном для раскры­
тия образа. Разве нас волнует, узнает ли король об из­
мене жены, вернет ли Бекингем алмазные подвески, ка­
кую тайну скрывает Атос, не соединят ли, не дай Бог,
узы брака д’Артаньяна с госпожой Бонасье? Все это
106

сюжетный материал, нужный для построения романа,
но оказывающийся лишним для посмертного —
внекнижного—-существования его героев.
Классические персонажи авантюрного жанра несрав­
ненно значительней тех произведений, в которых они
появились на свет. Ни Дон Кихот, ни Шерлок Холмс,
ни три мушкетера не исчерпываются своими приклю­
чениями. Главное — они сами.
Западноевропейская литературная традиция столе­
тиями культивировала героя, доминирующей чертой
которого было обостренное чувство собственной неза­
висимости. Персонажем приключенческого романа он
стал именно потому, что условный характер этого жан­
ра начисто отметал какую-либо бытовую или психоло­
гическую достоверность. Люди с гипертрофированной
честью — существа идеальные, неспособные ужиться
в реальном мире (что и доказывает пример Дон Кихо­
та).
Если мы вспомним все, что известно о трех мушке­
терах, то придется признать, что люди они неприятные
и малоинтересные. Атос — скучный угрюмец, «его сдер­
жанность, нелюдимость и неразговорчивость делала
его почти стариком». «Тщеславный и болтливый» фан­
фарон Портос. Арамис, про которого сказано: «Он был
самым дурным мушкетером и самым скучным гостем
за столом». Знаменитые мушкетеры начисто лишены
интеллектуальных интересов или духовных порывов.
Роман, повествующий, как заботливо указывает автор,
о временах «меньшей свободы, но большей независи­
мости», посвящен, собственно говоря, постоянной де­
монстрации этой независимости. Только о ней и забо­
тятся его герои. В бесконечных дуэлях они демонстри­
руют, как дорога им честь. Они ищут приключений,
чтобы еще и еще раз испытать не смелость — в ней
смешно сомневаться,— а дворянский кодекс поведения.
Нелепая, декоративная побрякушка становится мо­
ральным императивом. Честь для героев Дюма —
священное право личности на автономию от общества.
Честь противостоит долгу. Вернее, долг в том и со­
стоит, чтобы хранить честь, ни в коем случае не жерт­
вуя ею ради соображений пользы.
Мушкетеры Дюма — принципиальные нонконфор­
мисты. Противоречие общепринятому — основа их ха­
рактера, главный мотив их поступков, единственное
оправдание их существования. «Вступить в бой —
Ю7

значило не подчиниться закону, значило рискнуть го­
ловой, значило стать врагом министра, более могуще­
ственного, чем сам король. Все это молодой человек
(конечно, д’Артаньян.— Авт.) понял в одно мгновенье.
И к чести его мы должны сказать: он ни на секунду не
заколебался».
Вот если бы заколебался — он стал бы героем не
приключенческой, а обыкновенной литературы. Имен­
но это и случилось с российской словесностью. Честь
для ее героев тоже не пустой звук. Как показательно,
что испытаниям дуэлью подвергаются не только Оне­
гин и Печорин, но и их авторы (с той трагической раз­
ницей, что вымышленные персонажи оказались более
меткими, чем их создатели).
Однако героев русской классики ждала иная судьба.
Они по-другому решили проблему соотношения лично­
сти и общества, ставшую со временем называться про­
блемой интеллигенции и народа. И как велика ни была
русская литература, приключенческого романа в ней
нет.
Зато он расцвел в Европе. Жанр, уходящий корня­
ми в рыцарские представления о неприкосновенности
личности, о ее праве противостоять обществу, произвел
на свет десятки шедевров, сотни произведений пос­
редственных и мириады дешевых поделок. Но в каж­
дой из них прослеживается одна и та же основа —
специфический герой. Такой, как Джеймс Бонд.
Чтобы ощутить, как далеко разошлись общие ми­
фологические схемы в конкретной культурной тради­
ции, достаточно сравнить Бонда с Штирлицем. Штир­
лиц в той же степени унаследовал особенности нашей
классики, в какой Бонд—европейского приключенче­
ского жанра. Если один секретный агент мог бы быть
сыном Шерлока Холмса и правнуком д’ Артаньяна, то
другой пришел из книг Чехова и Достоевского.
Бонд — аристократ, всегда готовый к авантюре.
Штирлиц—интеллигент, склонный к рефлексии. Один
действует, другой размышляет. Первый не знает сомне­
ний, решителен в своих поступках, не любит скры­
ваться под маской (знаменитая сцена представления:
«Бонд, Джеймс Бонд»). Второй — весь списан из До­
стоевского. Двойник — Штирлиц-Исаев — постоянно
подвергается испытанию своей «правдой». И враги у не­
го— искушенные, умные антагонисты (не зря любим­
цем телезрителей стал гестаповец Мюллер).
108

Но главное, смысл жизни Штирлица — служить
своему народу. Джеймс Бонд — одиночка, авантюрист,
спасающий человечество только из страсти к приклю­
чениям.
Ничего не стоит перевернуть ситуацию, и тогда
Бонд окажется сверхпреступником, сверхзлодеем, не
потеряв при этом ни одной из своих черт. Это и есте­
ственно— миф выше (или ниже) этики. Миф вне ее.
Нам совершенно безразлично, сражаются ли мушкете­
ры за короля или за кардинала. Кому придет в голову
спрашивать, на чьей стороне правда?
Крайний эгоцентризм Бонда выражается в том, что
с любым заданием он справляется в одиночку. Британ­
ская разведка скорее мешает ему, чем помогает. Бонд
и относится к своему начальству соответственно —
выполняет только те распоряжения, которые считает
правильными, презирает государственные награды,
дразнит вышестоящих (вплоть до премьер-министра,
но не до королевы, над которой запрещалось смеяться
и мушкетерам Дюма). Джеймс Бонд никак не вписы­
вается в свою роль агента. Его служба британской ко­
роне— фикция. Одинокий хищник с лицензией на убий­
ство, он рыщет по миру в поисках приключений. Дру­
гого дела у него нет и не может быть. Бонд живет
в авантюрной вселенной, где существуют только пре­
красные женщины, ужасные злодеи и роскошные пейза­
жи. Естественно, что здесь нет места обычному, земно­
му.
Бонд не знает ни порока, ни добродетели. Он не ну­
ждается в семье (то-то его жену убили через час после
свадьбы), в доме (он всегда живет в отелях), в деньгах.
Бонд к ним безразличен. Все это возвышает его над
толпой. Он — последний аристократ в мире победив­
шей демократии. Бонд—прямая антитеза заурядному,
банальному, массовому. Но не за это ли его так любит
именно массовый зритель?
Как это ни парадоксально, но в мире торжествую­
щего большинства, в эпоху всеобщего стереотипа, бунт
против массовой культуры осуществляет самый баналь­
ный из штампов — агент 007. И в этом бунте человек
толпы на стороне воинствующей индивидуальности.
«Большой» человек Джеймс Бонд противостоит «ма­
ленькому», но последнему лестно ассоциировать се­
бя с первым. Зрители бондианы — это толпа, прези­
рающая самое себя.
109

И тут можно провести еще одну параллель, пусть
она будет последней. Другой феномен популярности,
несравнимый, конечно, с Бондом по художественным
достоинствам,— фильмы Чаплина. Его Чарли тоже
противостоял толпе, но он был ниже ее. Великолепный
супермен и нищий бродяга находятся на противополо­
жных социальных полюсах, но они равно далеки от ме­
щанской нормы. Чарли не пускают в средний класс,
а Бонд туда сам не хочет, и оба они отражают экст­
ремальные модели поведения.
Слишком «большой» человек Бонд и слишком «ма­
ленький» Чарли воплощают самый древний из ми­
фов — миф о личности, выделившейся из безликой сре­
ды.
Чем тотальнее становится массовое общество, тем
больше его потребность сопереживать архетипу такого
героя.
Судя по всему, Джеймса Бонда действительно ждет
бессмертие.

О ЦЕНЗУРЕ

Организация «Американский путь», поставившая
своей задачей следить за выполнением первой поправ­
ки к конституции, опубликовала тревожные данные. За
один год зарегистрировано более 1000 случаев изъятия
книг, сокращения классических текстов и других вме­
шательств в школьную программу.
Сразу возникает вопрос: кто эту цензуру осуществ­
ляет? Ведь вроде бы никаких специальных инстанций
в Штатах не предусмотрено.
Практически все возмутительные случаи цензурно­
го вмешательства—дело рук школьных советов. То
есть общественности.
Вообще-то общественность—явление отвратитель­
ное. Почти целиком она состоит из пенсионеров, не
111

имеющих серьезного хобби. На всем своем многовеко­
вом пути от инфузории до Эйнштейна эволюция не со­
здала ничего гаже, чем отставной подполковник, не*
пристрастившийся к рыбалке. Способность обществен­
ности отравлять окружающую среду не снилась ника­
ким химическим заводам. Бесславно отслужив свое
в войсках МВД СССР или интендантской службе США,
общественность поселяется за городом, покупает ведро
почтовых марок, и торжествующие трели рвутся из ее
отечного зоба.
Она находит опечатки в газете «Правда» и энцикло­
педии «Британника». Она обличает транспортную
службу и коммунальное хозяйство. Она забрасывает
инстанции проектами защиты от насморка и нейт­
ронной бомбы, стаканов-невыливашек, каналов через
Сьерра-Неваду и Валдай, поголовного введения пор­
тупей и нумерации домашних животных. Но главное,
что волнует общественность, — нравственность подрас­
тающего поколения.
Ей, общественности, ясно, что юную, хрупкую мо­
раль следует ограждать от всех нежелательных влия­
ний, в том числе влияний классиков, которые преступ­
но не заботились об этой стороне своего творчества.
Что, например, может подумать об отношениях муж­
чины и женщины школьник, читающий Тургенева? Это
сейчас кажется, что все его героини сидят на закате
с толстой косой наперевес, а все герои стоят перед ними
на коленях в костюмах-тройках. В девятом классе мы
вычитывали из «Отцов и детей» совсем другое: «Этакое
богатое тело! — продолжал Базаров,— хоть сейчас
в анатомический театр». Надо сказать, такие обороты
в целом полезны для изучения классики. Суть споров
Базарова с Кирсановым давно стерлась в памяти, но,
слава Богу, остался хоть сам нигилист, режущий лягу­
шек и говорящий циничные слова. Но, с другой сторо­
ны, как не встревожиться, что ребенку внушаются с по­
мощью высокого авторитета безнравственные поня­
тия.
Точно так же рассуждает американская обществен­
ность, потребовавшая сокращения «Ромео и Джульет­
ты» в школьном курсе. Вроде бы Скалозубы — хуже не­
куда. Но прочтем:
— Меньших лет, чем ты,
Становятся в Вероне матерями.
А я тебя и раньше родила.

112

Это наставляет дочь леди Капулетти, ту самую
Джульетту, о которой чуть раньше сказано: «Ей нет
еще четырнадцати лет». Шекспиру, значит, можно —
а нам?
А Чосер, великий классик, выражается еще опреде­
леннее:
А вот апостол, это знаю твердо.
Он женщине не заповедал гордо
Быть девственной...
Советовать нам могут воздержанье,
Но ведь совет не то, что приказанье.

Тут-то школьный совет и задумывается: и так в школе,
по некоторым данным, всего одна девственница —
прыщавая учительница рисования.
Едва только самые добропорядочные учителя и ро­
дители— члены школьного совета, собравшись с ду­
хом, захотят что-нибудь изъять или сократить, подни­
мается буря. И правильно поднимается: не для того
классики писали, чтобы их подполковники редактиро­
вали. Но с другой стороны, и пенсионеров понять надо:
под окнами до утра музыка, на улице хулиганство,
никто не хочет идти на войну. И будет только хуже, не
зря ведь читают в школе черным по белому написан­
ные жуткие слова:
«В такой гнусной школе я еще никогда не учился.
Все напоказ. Все притворство. Или подлость. Такого
скопления подлецов я в жизни не встречал... Было там
несколько хороших учителей; и все равно они тоже при­
творщики... Сплошная липа. И учатся только для того,
чтобы стать какими-нибудь пронырами, заработать на
какой-нибудь треклятый «кадиллак», да еще вечно при­
творяются, что им очень важно, проиграет их футболь­
ная команда или нет».
Вот сидит общественность и размышляет. Дать
прочесть один из величайших американских романов —
«Над пропастью во ржи» или спрятать от греха по­
дальше? И конечно же, прячут. Потому что запре­
тить всегда проще, чем объяснить.
Так школьные советы в разных местах изъяли из би­
блиотек Сэлинджера, Чосера, Шекспира, «Гекльберри
Финна» Марка Твена, «О мышах и людях» Стейнбека,
«Убить пересмешника» Харпер Ли и даже «Дневник
Анны Франк». Последняя книжка попала под запрет,
видимо, чтобы дети не расстраивались зря: это же все

давно было. Тысяча случаев цензуры. На 45 миллионов
школьников. В общем-то немного: ведь каждый запрет
касается, слава Богу, только одной конкретной школы.
Это не указ об изъятии, действующий от Бреста до
Камчатки. Но тут сравнения неуместны: когда порежешь
руку, мало утешает соображение о том, что была миро­
вая война.

О СТРАНЕ КАЛИФОРНИИ

За годы зарубежного житья мы довольно тщательно
объездили Европу, посещали и другие части света,
оставляя ам₽риканский Запад на потом. Так столичные
жители годами не бывают в театре—только потому,
что он тут, рядом — и диву даются шустрым провин­
циалам, успевающим за неделю обегать все шумные
новинки. Неизвестно, когда мы собрались бы на проти­
воположный берег, но вот пришло приглашение из
Сан-Франциско. Посмотрев город, мы взяли напрокат
машину и двинулись по Калифорнии и Неваде, все
больше удивляясь тому, что для поездки сюда не нужна
виза. Чем больше мы удалялись от крупных городов,
тем необычнее становилось все вокруг, и вдруг на бен­
зоколонке мы недоуменно убеждались, что тут все тот
115

же язык, все та же валюта. Забравшись в горы СьерраНевады и даже перевалив через них, мы попали если и
в Америку, то совсем в другую, не похожую на наши
края. Такое впечатление, что Восточный и Западный бе­
рега заселили совершенно разные люди. Наверное, так
оно и было.
Нам никогда не доводилось мыть золото. Главные
золотые лихорадки пришлись на вторую половину XIX
века — это первое. И второе — мы не были непризнан­
ными советскими поэтами. (Признанными-—тоже.)
Как известно, в конце 50-х —начале 60-годов если
поэта не печатали, он уезжал с геологической партией.
С первого взгляда это вполне объяснимо: человек раз­
очаровывается в устоявшихся ценностях и бросается во
власть стихии в поисках душевного отдохновения
и творческих импульсов. Но если присмотреться, все
это выглядит довольно странно и глупо: от системы
ценностей не убежишь, и с точки зрения тактической ку­
да полезнее проводить изыскания не в поле, а в редак­
циях, а если уж примыкать к какой-то партии, то к ком­
мунистической, а не геологической. Что же до творческих
импульсов, то у настоящего поэта их всегда хоть отбав­
ляй. Скиталец Байрон не превосходит богатством
образов домоседа Шекспира, а по стихам Тютчева
и Фета никак не видно, что один большую часть жизни
был дипломатом, а другой — сельским хозяином. Но
уж такое было в России романтическое время, что в ге­
ологи отправлялись многие умные и талантливые лю­
ди: Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Глеб Горбовский,
Дмитрий Бобышев, Алексей Хвостенко и т. д.
По сопкам, сызнова по сопкам,
И радиометр трещит,
И поднимает невысоко
Нас на себе алданский щит.

Это — Бродский. Поэт — поэт, а знает, что такое ра­
диометр, или знал, или ему, по крайней мере, известно
было, что радиометру положено трещать. Мы ничего
этого не знаем, и романтика поиска от нас всегда была
далека (не считая поиска недостающего рубля, что то­
же довольно увлекательно). А поэты бродили по раз­
ным там плоскогорьям, что-то искали. Естественно,
что по тем же романтическим канонам правильнее бы­
ло бы искать золото, а не селитру.
НФ

Впервые геологическими навыками мы овладели не­
давно на кухне в Манхэттене. Обидный парадокс за­
ключается в том, что именно в этих местах находятся
богатейшие россыпи в мире, но не залегают, увы, жила­
ми, а рассованы по карманам совсем других людей.
В таких условиях наши старательские таланты как-то
не смогли проявиться: то ли не те жилы, то ли на­
оборот— жилы еще те.
На кухне мы работали со стопроцентной гаран­
тией— это было обещано в инструкции к тому мешоч­
ку, который мы купили в Неваде, в городке Золотой
Холм. Мы высыпали песок в плоский тазик, долили во­
ды и стали встряхивать тазик круговыми движениями,
выплескивая песочную жижу в раковину. Процедуру
надо было повторить несколько раз, и нас очень беспо­
коило— как мы узнаем, что .намыли золото. Нам ни­
когда не приходилось видеть вблизи этот благородный
металл—даже обручальные кольца попадались из сом­
нительных сплавов. Песка оставалось уже чуть-чуть,
в кухню под видом праздного интереса набились алч­
ные жены. Последний всплеск — и!..
Намытое золото сейчас хранится у нас поочередно,
по месяцу у каждого, при передаче происходит провер­
ка: дружба дружбой... Теперь мы следим за курсом и
в благоприятный момент выйдем на рынок. Но главное
даже не то, что мы разбогатели, а то, что впервые поня­
ли, что означает этот ни с чем не сравнимый азарт.
Поразительно, что эти шесть крупинок, в общем-то
похожие на лежащие рядом камешки и колчеданные
огрызки, не оставляли никаких сомнений даже для на­
ших невежественных взоров. Как-то вдруг наполняется
содержанием абстрактное понятие «золото», которое
давно стало просто синонимом роскошного дома или
собственного острова. Есть настоящая, волнующая,
мистическая загадка в этом металле, и нельзя его спу­
тать ни с каким другим.
Знаменитую «Хванчкару» делают из винограда
«александроули». Этого сорта по всей Грузии сколько
угодно, но только собранный на крошечном единствен­
ном пятачке возле селенья Хванчкара он становится
именно этим тончайшим вином.
Великая справедливость — в такой исключительно­
сти и редкости: драгоценных вин, золотых залежей, че­
ловеческих талантов.
117

Небольшой старательский опыт был необходим,
чтобы понять ту другую Америку, которую мы увиде­
ли в Калифорнии и Неваде. Мы в Нью-Йорке сразу по­
разились его сходству с книгами Драйзера и с тех пор
нашли здесь и Сэлинджера, и О. Генри, и Вашингтона
Ирвинга. Скотта Фицджеральда мы обнаружили в Но­
вой Англии. Не было, да и не могло быть любимых
американцев детства: Марка Твена, Брет Гарта, Джека
Лондона. Им принадлежал Запад. Это у них мы прочли
про веселых, грубых и решительных людей, превыше
всего ставящих дружбу и честное слово, которые шли
на запад и на север открывать новые земли и добывать
богатство прямо из этих земель. Эти люди должны
быть похожи на наших непризнанных поэтов, посколь­
ку тоже ехали за туманом.
Но туман туману рознь, и если те люди, которые
в середине прошлого столетия появились в горах и до­
линах Сьерра-Невады и заблуждались на свой счет, то
только в том смысле, что думали стать миллионерами
уже через час после прибытия. Если быстро окинуть
взглядом золотоискательскую литературу, то вдруг по­
разит мысль, что плохих людей в ней нет. Это похоже
на советскую прозу 50-х годов, когда замечательный пар­
торг боролся со вспыльчивостью замечательного дирек­
тора. Некоторые старатели были чуть более алчны, чем
хотелось бы, но в нужный момент они выбрасывали
намытый песок, чтобы положить на нарты больного то­
варища. Другие слишком много пили, но зато были щед­
ры, а если драчливы, то по делу. Третьи слыли скупер­
дяями, а потом оказывалось, что всю добычу они от­
правляют старикам родителям в Нью-Джерси.
Этот единственный в истории американской литера­
туры «розовый» жанр достиг вершины в выдающихся
рассказах Джека Лондона. Он писал о клондайкской
золотой лихорадке конца века, но стереотип золотои­
скателя был тот же, заложенный на полстолетия рань­
ше в Калифорнии и Неваде. Джек-лондоновские и бретгартовские старатели были похожи, как близнецы:
и красными плотными рубахами, и высокими сапога­
ми, и страстью к выпивке, и благородством к женщи­
нам, и общим светлым образом. Они были так хороши
между собой, потому что им противостоял общий враг:
холод и снега на Аляске, горы и пустыни в СьерраНеваде. И там и здесь—голод, неуют, одиночество, на­
прасные надежды. Так вот наши золотоискательские
118

поэты, переругавшись друг с другом и с властями, ухо­
дили туда, где теоретически единственным врагом бы­
ла стихия.
Во всей золотой эпопее Америки на самом деле был
только один год, когда жизнь соответствовала тому обра­
зу, который сделала из нее позже литература. Это 1848 год.
24 января столяр и плотник Джеймс Маршалл, рабо­
тавший на лесопилке Джона Саттера, шел вдоль Аме­
риканской реки у западных склонов Сьерра-Невады.
Сейчас Маршаллу поставлен памятник, имя его вошло
в школьные учебники истории, и существует подробная
биография этого мрачного и абсолютно никчемного
человека. Вот что в ней сказано: «Среди гравия, лежа­
щего под шестидюймовым слоем воды, его взгляд при­
влек какой-то блеск. Поднятый камешек оказался тяже­
лым и не похожим на виденные им раньше. По весу он
понял, что это не слюда. Серный колчедан должен
быть хрупким. Он поднялся на берег и, положив свою
находку на плоский камень, ударил по ней другим. Ка­
мешек не рассыпался и даже не треснул, а немного
сплющился от удара».
Через четыре дня, набрав еще несколько самород­
ков и проскакав с ними 50 миль верхом, Маршалл
явился в форт своего нанимателя Саттера. Тот изучил
образцы, почитал справочники, капнул на находки
азотной кислоты и взвесил их. 28 января 1848 года ста­
ло ясно: в Калифорнии найдено золото.
Присутствие при этом событии Джона Саттера на­
водит на мысль о возможности совсем иного витка
истории. Дело в том, что именно Саттер купил у рус­
ских форт Росс — отлично оснащенную по тем време­
нам крепость на берегу Тихого океана к северу от СанФранциско. Русские добывали мех морской выдры, ко­
торый высоко ценился среди китайских мандаринов:
как видим, уже тогда завязывался сложный клубок американо-русско-китайских отношений. Когда всю выдру
в округе истребили, незачем стало держать гарнизон
в такой дали от России. Пианино и наряды комендант­
ской жены отправили на родину, а пушки, припасы
и строения купил Саттер. Это произошло в 1841 году.
Если бы: а) морской выдры оказалось больше, или б)
Саттер не захотел или не смог купить форт Росс, или в)
Маршалл прошел по Американской реке на семь лет
раньше — во всех этих случаях русские остались бы
в Калифорнии. И если учесть, что к 40-м годам именно
119

Россия обладала здесь самой значительной военной си­
лой, подкрепленной аляскинскими гарнизонами и ти­
хоокеанскими кораблями, то неизвестно — какой на­
циональности были бы золотоискатели Америки.
Самым романтическим и привлекательным горо­
дом мира стал бы не Сан-Франциско, а Петропавловск.
В Лос-Анджелесе было бы сорок сороков церквей.
Правительство перебралось бы поближе к золоту, а
Кремль украшал бы Сан-Диего. Ильич бы скрывал­
ся в Орегоне и, прибыв с тезисами по Тихоокеанской
железной дороге, ударил по почтам и телеграфам
Сакраменто. Мексику присоединили бы на правах
союзной республики. В Долине Смерти расположился
бы с лагерями чекист Френкель. Солженицына выдво­
рили бы на Кубу. А мы эмигрировали бы из Сиэттла
на Рижское взморье.
Но вместо наших предков золото стали мыть те лю­
ди, которые тогда нашлись в Калифорнии: американ­
цы, перевалившие через Сьерра-Неваду или проплыв­
шие вокруг мыса Горн, проникшие на север в поисках
заработков мексиканцы, международные бродяги, да­
же индейцы, которые уже поняли, что за золото можно
получить огненную воду. Вот тогда, в 1848-м и был
по-настоящему «розовый» золотоискательский период.
Никто еще толком не знал, как и что делать и каким
образом распоряжаться добычей. В тот год в палатке
можно было оставить таз с намытым золотым песком
и уйти на сутки искать новую жилу: найти золото было
так же легко, как украсть. То ость, конечно, легче, пото­
му что с редкими ворами поступали патриархально:
после минутного разбирательства вешали без суда.
По воспоминаниям о 48-м годе и сложился стерео­
типный образ добродушного и сурового золотоиска­
теля. Потому что те, кто явился вслед, ничего общего
с этим образом не имели. Но зато это были настоящие
американцы, основавшие настоящую Америку.
В историю и язык Америки с тех самых пор вошло
понятие — «поколение 49-го», «люди 49-го», «49-ники».
Дополнительные пояснения тут не нужны. Это отва­
жные, предприимчивые, беззастенчивые, хитрые, же­
стокие, остроумные люди, подчиняющиеся только
своему кодексу чести и этикету.
В Калифорнии, а также в Неваде (там серебрянозолотая лихорадка началась через десять лет) не было
ничего до нашествия с востока, до прихода американ­
120

цев. Вот это и есть главное: пришли именно американ­
цы, то есть представители той нации, которая уже
сложилась за два столетия на Восточном побережье
страны. И если там их жизнь подчинялась укладу, вы­
везенному из стран предков, то здесь, на новом месте,
и должна была возникнуть новая Америка. Другая
Америка. Правильная Америка.
Золотая лихорадка в Калифорнии 1849 года, серебряно-золотая лихорадка в Неваде 1859 года — эти со­
бытия преобразили страну. И суть даже не в том, что
центр тяжести заметно сместился к западу. Главное:
образ Америки получил завершенность. Именно тогда
она стала такой землей обетованной, куда потянулись
миллионы людей, в том числе и мы.
В Новый Свет всегда ехали за богатством и свобо­
дой. Но одно дело — разбогатеть в обществе свобод­
ной конкуренции, беспрепятственно используя свои
природные таланты — но все же по правилам игры, со­
блюдая установившийся порядок. И другое дело —
небрежно нагнуться, подобрать с земли куски блестя­
щего металла и той же ленивой походкой продолжить
путь, только уже миллионером.
Одно дело — наслаждаться свободой бессословной
республики, но имеющей все же в своем распоряжении
армию, полицию, суд, тюрьмы. И другое дело — не
знать над собой никакого суда, кроме движений со­
бственной бессмертной души.
Такое мгновенно приобретенное и огромное богат­
ство, такая абсолютная свобода — при минимуме
средств и жертв — стали доступны на американском За­
паде. И такой образ страны остался не только в вестер­
нах, как иногда кажется,— это и есть тот самый сегод­
няшний образ, который зовет и манит. Подспудно каж­
дый считает, что кто-кто, а уж он-то точно едет как раз
в такую Америку. Формула такой (реальной? вообра­
жаемой?) страны: неограниченная свобода неограни­
ченного обогащения. Этой формулой Америка обязана
золотой лихорадке.
Разбогатеть первым старателям и вправду часто
удавалось быстро и легко. Истории о внезапных Крезах
охотно печатали газеты, с вожделением расписывая,
как тратят деньги нувориши. Ничего такого особен­
ного разбогатевшие старатели не придумывали, что бы
не было нам известно по пьесам Островского. С омер­
зением глотали устриц, давились шампанским, выписы­
вали девочек и театры. В невадском городе Вирджинйя121

Сити мы были в оперном театре времен лихорадки. Со­
четание помпезной роскоши с убогой нищетой —
похоже, это и было основным стилем золотоискатель­
ского быта.
Нравы были незатейливы, да и откуда бы взяться
тонкому обхождению. Это только в следующем веке из
вестерна в вестерн стали кочевать немыслимо благо­
родные и изысканные молодцы, потрясавшие своим га­
лантерейным обхождением с женщинами. Но в первых
золотоискательских поселках и городках женщины были
только двух типов: поборницы морали и проститутки.
Первых уважали и не слушали, вторых не слушали
и унижали — и ублажали; так или иначе, светским мане­
рам трудно было научиться и у тех и у других.
Моралистки со сладким ужасом погружались
в мужское царство невежества и разврата, судорожно
цепляясь за Библию, но высшим их (хотя и немалым)
достижением стало только учреждение школ. Да и
в школы эти учителей найти было непросто, потому
что, ставя двойку, никогда нельзя было знать заранее,
расплачется ученик или выпалит из револьвера.
Проститутки освоились стабильнее. В ВирджинияСити когда-то был огромный, не уступающий санфранцисскому квартал «красных фонарей». Теперь от
былого процветания остался только музей, посвящен­
ный этой тематике, где мы с волнением разглядывали
макеты публичных домов, возбуждающие и противоза­
чаточные средства, портреты наиболее прославленных
шлюх.
Редким женщинам, занимавшим промежуточное
положение между проститутками и моралистками,
приходилось туго: правда, по неписаному этикету их не
трогали, но вдовья участь грозила им постоянно. Но
таково было полублатное очарование старательского
угара, что и после страшных несчастий женщины не
оставляли этот странный мир, перемешавший горе
и радость. Об одной такой жертве и одновременно по­
бедительнице золотоискательской лотереи мягко упо­
минает Марк Твен: «Вдове Брюстер посчастливилось
в «Золотом руне»: она взяла восемнадцать тысяч дол­
ларов— а ведь траурного чепца купить не могла про­
шлой весной, когда каторжник Том убил ее мужа на по­
минках по Лысому Джонсону».
Этот пассаж характерен для Марка Твена невадских

лет. 26-летний Сэмюэль Клеменс, тогда еще не
взявший свой знаменитый псевдоним, вовсю хулига­
нил в газете «Территориал Энтерпрайз» — здание ре­
дакции до сих пор стоит на главной улице ВирджинияСити. Стиль его, скромно говоря, оттачивался на репортажах-«ежедневках». Ежедневными считались вести
о новооткрытых залежах золота и серебра, судебные
отчеты и убийства. Это была рутина, которой занима­
лись начинающие репортеры. Вот отрывок из репорта­
жа под милым названием «Опять стреляют и режут»,
опубликованного в «Территориал Энтерпрайз» в 1861
году:
«Гумберт вдруг подошел к ним с противоположной
стороны улицы с ружьем в руках. В десяти или пятнад­
цати шагах от Ридера он закричал его провожатым:
«Берегись! С дороги!» И едва успели они отскочить, как
он выстрелил. Ридер между тем пытался спрятаться за
большой бочкой, которая стояла под навесом магазина
«Клопсток и Гаррис», несколько пуль, однако, попало
ему в нижнюю часть грудной клетки—он качнулся впе­
ред и упал плашмя возле бочки. Заслышав выстрелы,
на улицу высыпало все население из близлежащих до­
мов; народ был приятно возбужден и говорил со сме­
хом, что все это совсем как «в славном шестидесятом
году».
Нас как журналистов восхищает этот репортаж,
особенно точность указания — под каким именно наве­
сом стояла бочка, и неуверенность репортера—десять
или пятнадцать шагов было от Гумберта до Ридера.
Именно так писал «Севастопольские рассказы» Тол­
стой и военные корреспонденции Хемингуэй.
Пальба шла повсюду, и Твен признается, что тоже
постоянно ходил с пистолетом, но лишь для того, что­
бы не выделяться экстравагантностью облика.
Калифорния сейчас — самый населенный и богатый
штат США. В Неваде жителей меньше, чем в Кишине­
ве, и если бы не азартные игры — было бы меньше, чем
на Брайтон-Бич. Все дело в природе. Благословенные
калифорнийские долины, леса, длинная линия у берега
с удобными бухтами — и голая невадская пустыня, от­
гороженная от соседних райских мест снежными вер­
шинами. Переезжая из Калифорнии в Неваду, будто
переходишь в одном кинотеатре из зала в зал — от ви­
довой картины к жестокому вестерну. Сходство это
усугубляется еще тем, что в Неваде больше свободы
123

в торговле оружием, разрешены азартные игры и мо­
жно без формальностей жениться или развестись. Ко­
роче— больше той самой свободы, которую принесли
с собой на Запад устремившиеся за золотом скитальцы.
Оружием мы не интересуемся, полагая, что если
приобрести пистолет, то он рано или поздно выстре­
лит: мало ли кто досаждает тихому человеку. С разво­
дами мы тоже решили повременить, хотя совершить
перемены в своем матримониальном статусе призы­
вают рекламы в самых неожиданных местах: напри­
мер, в будке на железнодорожном переезде, в уборной
казино, в бассейне гостиницы. Устоять же перед собла­
зном игры невозможно. И на озере Тахо, и в салуне
в Вирджиния-Сити, и в винном магазинчике в Голд
Хилл, и, конечно же, в гигантских игорных залах Ри­
но— всюду мы играли, бесстрашно рискуя монетами
достоинством не более чем в 10 центов. И даже так —
умудрились проиграться. Поистине проклятое место.
Как писал тот же Марк Твен, «существует предание,
что сам Господь Бог создал Неваду; но если вы посети­
те ее, у вас сложится иное мнение».
Вернувшись в Нью-Йорк, замечаешь, что еще не­
давно такие реальные Калифорния и Невада снова пре­
вращаются в кино. Все эти овеянные ужасом и востор­
гом места золотой лихорадки всегда существовали
в таком целлулоидном варианте. Потом мы отправи­
лись туда и убедились, что все это есть на самом деле —
золотые холмы долины Сан-Хоакин, пестрые ковро­
вые поля Сакраменто, самое красивое в мире озеро Та­
хо, ручьи Золотого каньона, ослепительные пики Сьер­
ра-Невады, салуны Вирджиния-Сити, лесопилка Сатте­
ра на Американской реке... И вот теперь это снова ста­
новится кадрами хорошо знакомого фильма.
Наверное, это правильно. Та Америка, которую со­
орудили для себя американцы на Западе, не исчезла —
пусть супермаркет в легендарной Соноре ничем не от­
личается от супермаркета в твоем нью-йоркском квар­
тале: так и должно быть, прогресс налицо, и меняются
даже сельпо на Смоленщине. На золотоносных ру­
чьях— мотели, на Тахо — водные лыжи, вместо сере­
бряных залежей Комстока серебро качают игорные до­
ма Рино. Но главное — образ — осталось. Неограни­
ченная свобода неограниченного обогащения. Великая
американская целлулоидная мечта.

О ЖЕНЩИНЕ В ОБЪЯТИЯХ КРОКОДИЛА

Знаете ли вы, как похудеть на пятнадцать фунтов за че­
тыре дня? Слышали ли вы, что взрыв в Чернобыле вы­
зван летающими тарелками?
Читали ли вы историю ребенка, рожденного дважды?
Если нет, то вы относитесь к тем снобам, что презирают
бульварную прессу. И напрасно.
Мы живем в мире, построенном на достоверных,
проверяемых фактах. В основе ежедневной рутины ле­
жат точные, как расписание немецкой железной дороги,
сведения. Наша жизнь предопределена, как текст из
учебника иностранного языка — «Джон встал, умылся
и пошел на работу». Причина и следствие здесь всегда
педантично ясны: если Джон проспит, он опоздает на
125

работу. А если не проспит, не опоздает. И так изо днй
в день от колыбели до могилы.
Но рядом с нашим обыденным позитивистским ми­
ром— блестящая, увлекательная вселенная бульварной
прессы. Она существует по другим законам, куда инте­
реснее тех, которым вынуждены следовать мы.
Если рядовой человек исповедует плоскую мораль
«упорство и труд все перетрут», то читатель какойнибудь «Стар» знает, что достаточно за шесть долла­
ров купить амулет, и все: богатство, здоровье, счастье
у него в кармане (результат гарантирован). Значит,
упорство и труд следует употреблять на добывание все­
го лишь шести долларов, а потом можно положить­
ся на амулет, производство которого основано «на
точных исторических документах времен царя Соло­
мона».
Современный человек стал современным, когда
наука ему объяснила, что Бога нет. Что в основе всего
лежит не чудо, а электроны, протоны и витамины.
Учебники заменили наивную веру, но не изменили че­
ловеческую природу. Потребность в чуде осталась та­
кой же насущной, какой она была в каменном веке.
Жизнь немыслимо пресна, если в ней нет места для
необъяснимого, загадочного, мистического. Циничная
и бессовестная бульварная пресса делает великое де­
ло, предлагая нам альтернативу — энциклопедию чудес.
Та пестрая, безвкусная газетенка, которую мы през­
рительно отпихиваем в супермаркете (не забывая,
впрочем, взглянуть на заголовки), скрывает в себе без­
дну тайн. Это и понятно: ничего, кроме тайн, там не пе­
чатается. Пусть солидная «Нью-Йорк Таймс» публи­
кует тягомотину насчет налогов. Желтая «Сан» вместо
этого предложит рецепт «Как домино поможет угадать
счастливые номера в лотерее».
Каждая строчка в бульварной прессе — сенсация.
Асенсация в наш атеистический век заменяет чудо. Лю­
ди, про которых пишут в таких газетах, не имеют ниче­
го общего с нашими соседями. Скорее они близки ми­
фическим героям прошлого. Они живут прекрасной за­
гадочной жизнью, как тот младенец, устами которого
вещает провидение. Лечат их не врачи, а дерево, поса­
женное Девой Марией. Деньги им приносит не зарпла­
та, а заклинания. И смерть их обставлена кошмарными
деталями: «Человек съеден крысами в больнице Порто-Пренса».
126

При этом самые популярные герои бульварной
прессы те же, что и в обычном мире. Это актрисы,
спортсмены, певцы. Но здесь к их заурядной славе при­
касается неведомое: «Как стало недавно известно, прин­
цесса Дайана в прошлой жизни была звездой стрип­
тиза».
Дотошный читатель может спросить, дткуда стало
известно. Но к этому желтая газета как раз готова. Все
ее сенсации основаны на точных научных знаниях. Уче­
ный— главная фигура, стоящая у истоков чудесного.
Он заменяет древнего жреца, вещая на научном жарго­
не о тайнах мироздания. Если раньше чуду сопутство­
вала теологическая терминология, то теперь оно невоз­
можно без ссылки на докторскую степень. Подспудное
уважение к непонятному миру науки убивает последние
сомнения у читателя, знакомящегося с материалом
«Больные зубы приводят к СПИДу». Есть у бульвар­
ной прессы и свои географические симпатии. Вот тут
нам, эмигрантам, можно гордиться, потому что самая
большая плотность чудес приходится на Россию. Там
наяву происходит то, что американцы видят только
в триллерах. Ребенок космического происхождения об­
наружен в Ташкенте. Незрячий мужчина родил двой­
ню. По сообщению отца Василия Зорбачева, в Таджикистанё наконец обнаружен вход в преисподнюю. Ты­
сячи астральных тел витают над местом чернобыль­
ской катастрофы.
Географы античности все чудеса помещали в Индию.
Она была так далеко, что никого не удивляло, если
в Индии муравьи в человеческий рост охотятся на лю­
дей с песьими головами.
Полюс тайн сегодня переместился в Россию, что го­
ворит о своеобразном авторитете нашего отечества.
Бульварная пресса делает вид, что говорит правду. Но
на самом деле она ставит читателя перед тем же выбо­
ром, что и любая религия,— верить или не верить?
Как бы читатель ни отвечал на этот вопрос, желтые
газеты вносят в его жизнь новое измерение. Они остав­
ляют даже самому отчаянному скептику лазейку в уди­
вительный мир, где сто чашек чая в день сохраняют мо­
лодость и женщина находит счастье лишь в объятиях
крокодила.

О ГЕРЦОГЕ ЭЛЛИНГТОНЕ

В Штатах с помпой отметили 90 лет со дня рождения
и 25 лет со дня смерти Дюка Эллингтона, что понятно:
джаз — главный американский вклад в музыку, тут
американцам равных нет.
Но в эти юбилейные дни стало особенно заметно,
что Эллингтон портит красивую и стройную картину,
сложившуюся за десятилетия. Согласно принятой схе­
ме, джазовый талант должен родиться в бедном приго­
роде Нового Орлеана или Канзас-Сити, пристрасти­
ться к наркотикам и алкоголю с 14 лет, вести жизнь
бродяги, нетвердо представлять себе собственное се­
мейное положение, нуждаться, а едва разжившись де­
128

ньгами, немедленно все потерять в сомнительных пред­
приятиях, в которые втянули дружки с уголовным про­
шлым.
Эта схема, впрочем, вполне годится для героя, соби­
рающегося прославиться в любой иной области, не то­
лько в джазе. Но джаз в этом смысле убедительнее: его
таланты — негры. И их дорога к славе — и в славе —
проходила часто именно так. Но подобно бедным
и бесправным неграм ведут себя и попавшие в джазо­
вую спираль богатые белые. Белых музыкантов, встав­
ших в один ряд с чернокожими джазистами, можно
сосчитать по пальцам, и первый из них — трубач
Бикс Бейдербек, сын промышленника и внук банки­
ра, выходец из аристократической викторианской
семьи. Бейдербек спился и умер в 26 лет. Видимо, ис­
кусству интуиции и импровизации, каким по преиму­
ществу является джаз, предписана непутевость и
противопоказана какая бы то ни было правильность
вообще.
Дюк Эллингтон принятый канон нарушает. Сын ро­
дителей, принадлежащих к крепкому негритянскому
«среднему классу», он и прожил свою жизнь долго
и благополучно. Эллингтона и звали как-то неподхо­
дяще для джазиста: Эдвард Кеннеди, и даже прозвище,
ставшее, как это бывает, именем, у него нетипично.
При плебейской тяге джаза к титулам («Король» Оли­
вер, «Граф» Бейси, «Президент» Янг), Эллингтон сде­
лался «Герцогом», «Дюком», задолго до того, как мог
получить такое право своими музыкальными достиже­
ниями. Он стал Дюком еще в школе, где его так про­
звали за франтовство, за то, что он красиво одевался и
очень следил за собой. Примечательно, что в титулован­
ные особы Эллингтона вывел не известный всему
миру талант, а совсем другой дар: он и в дальнейшем,
лет до пятидесяти, выглядел как реклама парикмахер­
ской, приобретя значительность в лице лишь в ста­
рости.
Ровно и последовательно развивалась карьера Эл­
лингтона в музыке. Он все делал правильно и разумно,
эксцентрика, к которой так склонны его коллеги, ему
была чужда. Честолюбие — это другое дело, без често­
любия быть не может никакого таланта, но только
в детстве он мог позволить себе здороваться с домаш­
ними: «А вот и я — блистательный великий Дюк Эл­
5 Американа

129

лингтон». Взрослый Эллингтон если так и считал, то не
подавал виду.
Только один раз, пожалуй, он был выбит из колеи
и позволил себе увлечься. Когда еще в ЗО-е годы Эл­
лингтон впервые приехал в Европу, он, взрослый чело­
век и знаменитый музыкант, впервые узнал себе цену.
Оказалось, что европейцы, особенно англичане, расс­
матривают его всерьез, что о нем пишут солидные му­
зыковеды, его ценят симфонические композиторы.
Джаз в своих высших проявлениях — одним из которых
был, несомненно, Эллингтон — занимал в европейской
музыкальной иерархии едва ли не такое же место, какое
классическая музыка — в иерархии американской. Луч­
шие концертные залы Европы предоставлялись музы­
кантам, которые считали нормой играть в кафе и дан­
сингах Нью-Йорка или Чикаго.
Конечно, нет пророка в своем отечестве. И конечно,
джаз — это были негры, что и накладывало на него от­
печаток экзотической низкопробности в глазах белой
Америки. Но важен и невероятно высокий уровень джа­
за в Соединенных Штатах. Второстепенный музыкант
отправлялся на гастроли и легко становился суперзвез­
дой в Европе. А композитор и музыкант эллингтонов­
ского уровня попадал в самую элиту. Этот перепад
смутил Дюка, и он решил, что его призвание —
большие формы. Но слава Богу, Эллингтон сочинял их
параллельно с обычными джазовыми пьесами, и что
бы он сам ни думал об этом, крупные вещи представ­
ляют сейчас интерес лишь для специалистов. Эллинг­
тон остался в истории благодаря другим заслугам.
Вот тут возникает вопрос, праздный лишь по види­
мости,— благодаря каким заслугам? Дюк Эллинг­
тон — один из тех немногих людей, имена которых пер­
выми приходят на ум, когда речь заходит об американ­
ской культуре. Эллингтон репрезентативен. Собствен­
но говоря, он один из символов Америки. Кто еще? Та­
ких культовых фигур немного — Чарли Чаплин, Хе­
мингуэй, Мерилин Монро...
А в музыке, главном жанре американской музыки —
джазе,— таких, пожалуй, трое. Чарли Паркер, гений
чистой воды, без примесей, со всеми атрибутами клас­
сического хрестоматийного гения: беспутной жизнью,
невоздержностью в пороках и дарованиях, безвремен­
ной смертью в расцвете сил. Луи Армстронг, огромный
талант с привкусом «коммершелз»: широта, откры­
130

тость, обаяние, улыбка. И Дюк Эллингтон, самый
американец в этом самом американском из ис­
кусств.
Слава Эллингтона покоится, как и положено, на трех
китах: он — пианист, руководитель оркестра и компо­
зитор. И в каждой из этих областей можно легко оты­
скать явления значительнее, таланты ярче, достиже­
ния внушительнее. Эллингтон не встанет в один ряд
со звездами фортепиано. Оркестры Бенни Гудмена или
Каунта Бейси были никак не хуже эллингтоновского.
Что же до композиции, в гигантском богатстве и много­
образии американского джаза немудрено было бы зате­
ряться и Моцарту.
Но в перечне достоинств Эллингтона пропущена
еще одна его ипостась — то ли растворенная в тех
трех, то ли объединяющая их. Эллингтон был гениаль­
ным аранжировщиком.
Занятно, что знаменитая пьеса «Take the A train» —
«Садись в поезд А» (нам мелодия особо близкая, по­
скольку мы пользуемся как раз линией «А»), которая
стала фирменным знаком, музыкальной заставкой ор­
кестра Эллингтона, сочинена не им, он — лишь аранжи­
ровщик.
В этом, конечно, есть смысл и символ. Гений Эл­
лингтона и состоял в аранжировке, в приспособлении
наилучшим образом мелодий и исполнителей. Не зря
с ним так любили работать лучшие джазисты. Он со­
здавал мощное творческое поле, а лучше сказать — сам
являлся таким полем, в котором преобразовывалось
все, что представляло для Эллингтона интерес. Вот
в этом смысле он самый американец джаза, он и есть
Америка.
Беглый взгляд на список американских нобелевских
лауреатов поражает: немецкие, французские, японские
имена. Из пяти ныне живущих американцев, получив­
ших Нобелевскую премию по литературе, четверо пи­
шут не по-английски: Башевис-Зингер, Бродский, Ми­
лош, Солженицын. Победители школьных олимпиад —
китайцы и индийцы. Звезды музыки и балета —
русские. Недавно кинокритики с изумлением отмети­
ли: из пяти режиссеров, выдвинутых на премию Оска­
ра, не было ни одного гражданина Соединенных Шта­
тов.
Нет в Америке своих талантов? Скорее есть еще один,
общий на всю страну талант — аранжировка. Жалобы
5*

131

на «утечку мозгов» впечатляют, пока не взглянешь —
куда утекают эти мозги и почему им нравится течь
именно в этом направлении. В свое время Есенин, кото­
рому Соединенные Штаты не понравились, рассказал
о том, как встретил американца, убеждавшего его: «Я
видел Парфенон. Но все это для меня не ново. Знаете ли
вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо
новей и лучше?» Это смешно, но любопытно соображе­
ние, которое тут же приводит Есенин: «Европа курит
и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окур­
ков растет что-то грандиозное».
В мощном силовом поле Америки вряд ли вырастет
на голом месте Парфенон, но готовая рассада даст буй­
ный рост и принесет плоды здесь скорее, чем в других
местах. И это, конечно, не только деньги—-иначе все
Нобелевские премии уходили бы в арабские эмираты.
Это комплекс традиций и навыков, это талант. Если
угодно—гений.
Вот таким гением творческого поля был Дюк Эл­
лингтон. И ему совершенно не нужно было строить за­
ново свой Парфенон, сочиняя большие вещи,—и без
того Игорь Стравинский и Леопольд Стоковский при­
числяли его к сонму великих музыкантов. Эллингтону
было дано сугубо американское дарование предприим­
чивости. Речь идет не о деловитости, хотя и она была не
слабой стороной Дюка, а о предприимчивости — и
переимчивости—творческой. Не он, а его тромбонист
Хуан Тисол написал «Караван», но лучшие классиче­
ские режиссеры включают его в репертуар своих сим­
фонических оркестров как пьесу Эллингтона, что совер­
шенно справедливо,—этот замечательный окурок вы­
растил до эпических масштабов Дюк.

О ДНЕ НЕНАШЕЙ НЕЗАВИСИМОСТИ

Давайте поговорим о странностях любви. О ее бурном
и тихом течении, о взлетах и падениях, о робости и не­
годовании, о ревности и зависти. Короче, о любви.
О любви к родине.
Как любая страсть, она лишена расчета. Нельзя по­
любить за что-то, но можно — вопреки.
Патриотизм не бывает казенным. Потому что лю­
бовь, проявляемая по приказу, тут же становится не­
разделенной. А неразделенная любовь кончается эми­
грацией.
С другой стороны, во всех странах существуют дни,
когда принято выражать свои интимные чувства пу­
блично. Дни национальных праздников. В СССР—Седь­
мое ноября, в США — Четвертое июля. В день рождения
133

родины ей принято приносить подарки — лучше всего
в виде своей искренней любви к ней. Целый год вы тихо
копите страсть, чтобы выплеснуть ее в бурном порыве
национального торжества.
И вот оно приходит. И ничего особенного не выпле­
скивается. Вы не натягиваете парадный костюм, ваши
дети не развешивают гирлянды, и ваши жены не вы­
грызают из семейного бюджета праздничное платье.
Нет, вы умеренно обрадовались добавке к уикэнду,
собрали гриль, поджарили стейки и под холодную
«смирновскую» вспоминаете другой праздник.
Вот уж когда закупалось шампанское, варился хо­
лодец и детям раздавались шарики. А в доме с раннего
утра гремел голос диктора: «В строгие ряды выстрои­
лись доблестные защитники социалистического отече­
ства...» И за окном уже слышались раскаты гармошек:
«Я в деревне родилась, космонавту отдалась. Ух ты, ах
ты, все мы космонавты».
Разве не странно, что апофеоз нелюбимой власти
вызывал такое бесшабашное веселье? И ведь не было,
пожалуй, таких отчаянных антисоветчиков, чтоб не со­
брались за накрытым столом всласть отметить все пре­
ступления «кремлевских старцев».
Вот вам и загадка человеческой природы. Там
праздновали и ненавидели. Здесь любим и не празд­
нуем.
Неужели все-таки свои пороки дороже чужих добро­
детелей? И не вытравить из сердца память об уродли­
вом дитяти, к рождению которого и мы приложили руку.
4 июля—день рождения самой счастливой револю­
ции в мире. 7 ноября — самой несчастной. И мы, пере­
ехав, так и не научились по-настоящему радоваться
знаменательному событию.
Мы не взрываем петарды, не маршируем торже­
ственными колоннами, не подтягиваем «Янки дудл».
День ненашей независимости. Поистине, странности
любви...

О НЕБОСКРЕБАХ И УТЮГАХ

Выставка «Машинный век: 1918—1941» расположилась
в Бруклинском музее, что само по себе связано с сарка­
стическими параллелями.
Здание Бруклинского музея закончили строить
в 1925 году, как раз к тому времени, когда «машинный
век» был в зените. Однако в пышном псевдоклассиче­
ском сооружении, с его обязательным набором дориче­
ских колонн и латинскими именами мудрецов древно­
сти, выбитыми на фронтоне, нет даже признаков эстети­
ческого переворота, которому посвящена выставка.
В 1925 году, да еще в провинциальном Бруклине,
считалось, что искусству нужен храм, и ничего лучше,
чем древнегреческий храм, отцы города не могли себе
представить.
135

Конфликт между формой и содержанием (содержи­
мым) становится очевидным, стоит только переступить
порог музея. Устроители выставки позаботились
о том, чтобы посетитель из сонного Бруклина сразу по­
падал в атмосферу бешеных достижений технической
цивилизации. Его встречает настоящий самолет, на­
стоящий автомобиль и фотопанно с изображением не­
боскребов и хайвеев.
Впрочем, выставка «Машинный век» отнюдь не так
наивна, чтобы предложить публике развлекаться срав­
нением сегодняшних автомобилей с теми, что выпуще­
ны 50 лет назад. Идея в другом: наглядно представить
техническую революцию как событие, изменившее со­
знание современного человека, его образ жизни, пред­
ставления о прекрасном. И, в частности, объяснить, по­
чему портики и архитравы Бруклинского музея больше
не подходят для храма искусств.
Кураторы выставки тщательно выбрали место
и время для своей экспозиции. Между двумя мировыми
войнами человечество пережило эйфорию технического
прогресса. Тогда всем казалось, что утопию куют гро­
мадные заводы и мощные электростанции. Что пришел
новый бог — машина — и все, кто готов поклоняться
ему, внидут в рай первыми.
Не менее точно выбрано и место — Америка. Имен­
но здесь, в стране, не отягощенной старой культурой,
машинопоклонники могли разгуляться вволю. В Евро­
пе новое должно было бороться со старым — каждый
мог сравнить небоскреб с готическим собором. В Аме­
рике старого не было вовсе. Когда знаменитый фран­
цузский художник и хулиган Марсель Дюшан приехал
в 1915 году в Штаты, он сказал, что единственные про­
изведения искусства, которые он нашел в Новом Свете,
были водопровод и мосты. Эстетика машинного века,
как все в Америке, кроме кока-колы, пришла сюда
из Европы — ее привезли итальянские футуристы,
французские кубисты, русские конструктивисты,
немецкие функционалисты. Но только в эмиграции все
эти пестрые течения нашли тучную почву, чтобы про­
растить тот стиль жизни, который теперь во всем
мире называется «американским».
В такой выставке, пожалуй, прежде всего должно
поражать смещение эстетических сфер. В самом деле,
где же тут собственно искусство? На стендах выставле­
ны чашки и кастрюли, утюги и радиоприемники, сто­
136

лы и стулья. Если где и висит картина, то изображает
она какую-нибудь плотину или рельсы. При этом вы­
ставка настаивает, что экспонаты эти не второстепен­
ный антураж эпохи, а ее суть, что это и есть то са­
мое искусство, которое адекватно выразило нашу эпо­
ху, сформировало современного человека — нас с
вами.
И это, конечно, правильно. XX век вступил в новый
мир, которому никак не подходят старомодные вкусы.
Сколько ни было попыток оживить прошлое, все они
кончались провалом. Мы знаем, в какой тупик завело
советское искусство следование допотопным образцам.
Картины Лактионова, копирующие живопись болон­
ской школы, купеческая роскошь киевского Креща­
тика, многометровые каменные «люди в штанах» на
площадях — все это попытка игнорировать прог­
ресс, попытка не заметить современности. Нравит­
ся нам или нет, но в наши дни бессмысленно строить
второй Акрополь — получится не шедевр, а пош­
лость.
Однако это очевидное заключение совсем не каза­
лось таким бесспорным в начале машинного века. Пер­
вые пророки его — художники и теоретики — должны
были осознать, что современный человек обречен жить
среди неживой природы. Что из того, если он построил
ее своими руками? Раз появившись, она живет сама по
себе, своей непонятной жизнью.
Всю историю людей окружали предметы, устрой­
ство которых было, в принципе, элементарно. Техни­
ка была достаточно проста, чтобы принадлежать
всем.
Научная революция сделала машину достоянием
немногих, ее жрецов.
Естественно, что это порождало почти религиозные
чувства. Посетителя выставки встречает надпись, ви­
димо, популярная в 1922 году: «Мы живем в эпоху
троицы: Бог-отец — машина, Бог-сын — материализм,
Бог-дух святой — наука».
Старый бог, с его архаическими чудесами, умер.
На его место пришло что-то непонятное, из труб, и
чудеса теперь будут изготовлять из стали и электри­
чества.
Занятно, что художники того времени подходили
к технике, оперируя прежними эстетическими принци­
пами,— они ею любовались, как раньше наслаждались
137

созерцанием цветов и заката. Тогда были очень попу­
лярны экспрессивные фотографии какой-нибудь одной
детали — крупный снимок клавиатуры пишущей ма­
шинки, электрического рубильника, шестерни.
Альбрехт Дюрер выражал религиозный восторг от
совершенства мира, создавая детально проработанный
рисунок первоцвета. Художник XX века с той же при­
стальностью вглядывался в трансформаторную кату­
шку. Она казалась ему прекрасной не потому, что была
полезной, а потому, что блестела нарядными извивами
медной проволоки.
Создатели новой религии, первооткрыватели ма­
шинного века, хотели найти синтетический образ своей
веры. И они нашли его в небоскребе. Фотографы иска­
ли особую игру светотени в стенах высотных зданий.
Живописцы открывали возможности «верхних» пер­
спектив. Все прикладное искусство использовало тему
небоскреба—кресло, чайник, манто* даже радиоприем­
ник.
Небоскреб — это обыкновенный дом, увеличенный
в 10 или 20 раз. Но именно количественный фактор вы­
звал восторг современников. В небоскребе торжество­
вало число, геометрия, то есть те науки, которые
со времени Пифагора и Платона ближе всех стояли
к божественному. Небоскреб заменил нашему веку
кафедралы древности, но сам он больше похож на пи­
рамиды.
Машинный век начинался на голом месте, с чистой
абстракции. Египетские пирамиды, чикагские небоскре­
бы и «Черный квадрат» Малевича породили одно и то
же преклонение перед отвлеченным принципом. Самые
последовательные художники этого времени как раз
и занялись воплощением чистого принципа.
В этом смысле замечателен проект памятника
Франклину, который представил в 1933 году Исаму Но­
гучи. Самого Франклина здесь нет — есть только его
эксперимент, приведший к открытию громоотвода.
Макет памятника состоит из воздушного змея, молнии
и металлического ключа, в который эта молния попа­
ла. Человек тут лишний, он лишь средство для форму­
лирования физического закона. Проект этот не осуще­
ствили как слишком смелый. Вместо него Франклина
все же изобразили «человеком в штанах». И в этом
сказалось не только отставание толпы от художника,
но и бунт человека против цифры.
138

В Америке быстрее, чем где бы то ни было, тео­
рии пророков машинного века превращались в повсе­
дневную реальность, становились бытом. Прогресс
входил в жизнь американца исподтишка — через гараж,
ванную, кухню. Прирученную технику не обо­
жествляли— ею пользовались. Конвейер сделал вещь
массовой и доступной. Она больше не выражала голую
идею. Произошло то, о чем писал примерно в это же
время Маяковский: «Вы любите молнию в небе, а я — в
утюге».
Молния, спрятанная в утюге, не стала более понят­
ной, но к ней привыкли. Геометрический принцип, во­
площенный в небоскребе, предполагал молчаливое по­
клонение освоившему его машинному веку. Стреми­
тельный технический прогресс разбивал элитарные
восторги. Вещи обживали, от них стали требовать
человечности, мягкости, меньшей прямолинейнос­
ти. Так машинный век открыл новую идею — обтека­
емость.
Изгиб, кривая линия — вот тот компромисс, на ко­
торый вынуждена была пойти техника, чтобы приспо­
собиться к человеку. Ей самой закругленность ни к че­
му, она живет более четкими геометрическими форма­
ми.
Конечно, обтекаемость объясняли в духе эпохи не­
обходимостью. Округлые контуры автомобиля, кора­
бля, паровоза, самолета якобы помогают им бороться
с сопротивлением воздуха.
Но стоит сравнить сигарообразные довоенные ма­
шины с современными, чтобы понять аэродинамиче­
скую несообразность такого объяснения.
Уже в этом вранье отразился кризис машинного ве­
ка. Наука еще пыталась оправдать функциональностью
эстетические перемены, но уже сдавала свои позиции.
Вещи стали обтекаемы не потому, что так было удоб­
нее, а потому, что так было красивее.
Природа не знает прямой линии. Поэтому обтекае­
мый чайник или будильник означал реакцию на праг­
матический принцип ранних поклонников технической
революции.
Стремительные очертания утюга не помогают ему
быстрее резать воздух — да и куда утюгу торопить­
ся?— просто такая форма лучше вписывается в приро­
ду, окружающую человека.
Форма переставала следовать функции, что наруша­
139

ло главную заповедь дизайнеров начала века. Они го­
ворили: «Орнамент—это преступление». Они писали:
«Меньше значит больше». Они проповедовали пуризм
вкуса.
Но машинный век был веком демократии. Искус­
ство больше не принадлежало избранным — оно оказа­
лось достоянием всех.
Наша эпоха не может предложить всем уникальный
художественный шедевр, но она дает каждому возмо­
жность купить дешевую, сработанную на заводе пе­
пельницу, кровать, автомобиль. А в качестве компен­
сации она пытается сделать эту пепельницу или авто­
мобиль красивыми, а не только удобными. При этом
критерий красоты принадлежит не ученым, а народу,
массам. Сегодняшние американцы не живут в бетон­
ных коробках, которые им предлагали проектиров­
щики 20-х. Они предпочитают дома в колониальном
стиле, обставленные мебелью времен Гражданской
войны.
В их квартирах не висят индустриальные пейзажи
с домнами, трубами и рельсами. Они не пьют чай из
стальных чашек, не кормятся питательными пилюля­
ми. А главное, сама идея технического прогресса не вы­
зывает больше дикого энтузиазма. Напротив, мы жи­
вем в эпоху, когда фабричная труба кажется настолько
же омерзительной, насколько прекрасной она казалась
лет 70 назад.
Ностальгия по домашинному веку, конечно, не бо­
лее чем нарядный каприз. Кто ж сейчас согласится
обойтись без сливного бачка или пересесть на телегу.
Важно другое.
Сегодня люди заняты не только прогрессом, но
и попытками его обуздать. Мы больше говорим об эко­
логии, чем о технологии. Будущее нас скорее пугает,
чем радует. И современное искусство не воспевает ма­
шину, а разрушает ее, представляя технический про­
гресс опасным абсурдом.
Пожалуй, те 23 года, которые Бруклинский музей
отвел машинному веку, достаточны, чтобы вместить
наукообразную утопию современного человека.
Во всяком случае, наивная вера в Бога-машину ка­
жется сегодня такой же архаичной, как античная ко­
лоннада здания, в котором разместилась выставка.

О ГОЛОЙ МАДОННЕ

Только подумать, сколько страстей кипит вокруг.
И как мало они имеют отношения к нам.
Вот сейчас Америка занята вопросом, кому можно
сниматься голым, а кому нет. Казалось бы, нам-то что.
Нам никто не предложит позировать даже для прогрес­
сивного русского журнала «Мулета».
Но тем и хороша Америка, что создает атмосферу
сенсации, в которой легче переносить ежедневную ру­
тину. Вихрь новостей захватывает обывателя, рождая
иллюзию непосредственного участия в любом собы­
тии.
Вот звезда эстрады Мадонна появилась голой на
фотографиях в «Плейбое» и «Пентхаузе». И Америка
немедленно и бурно реагирует, спорит, ссорится. Так,
141

например, один конгрессмен заявил, что он и на оде­
тую Мадонну смотреть отказывается, чем обеспечил
себе голоса консервативного большинства. Другие
конгрессмены отмалчиваются. Видимо, чтобы не по­
терять голосов либерального меньшинства.
Активнее всего в полемике о голой Мадонне, как
всегда, феминистки. Они требуют прекратить издева­
тельство над женским телом и запретить мужчинам
эксплуатировать женскую красоту. Мужчины отве­
чают, что эксплуатируемая Мадонна получит за свои
прелести шестизначную сумму (это какое-то новое,
стыдливое исчисление денег, вроде «десяти кошель­
ков», как считали в старинных приключенческих рома­
нах). Так что непонятно, кто кого эксплуатирует.
Впрочем, в одном вопросе с феминистками все со­
глашаются— тело стало товаром. Красивое тело —
дорогим товаром. Знаменитое тело — безумно доро­
гим товаром. Другой вопрос — хорошо это или плохо?
В 1953 году в первом номере «Плейбоя» была напечата­
на фотография обнаженной Мерилин Монро. Америка
стала на дыбы: голая кинозвезда опорочила целомуд­
ренные ризы семьи и брака.
Ванесса Вильямс лишилась звания «Мисс Америка»
после того, как ее снимки напечатал «Пентхауз»: Аме­
рика решила, что черная красавица опорочила чистые
ризы женского идеала.
Нью-йоркский полицейский Сибелла Боргес защи­
тила в суде свое право сниматься голой. Америка не су­
мела доказать, что голый офицер (офицериха?) может
опорочить полицейские ризы.
Что может опорочить Мадонна, мы не знаем, но
споры продолжаются. Историю современной цивили­
зации легко представить как историю раздевания жен­
щины. Чем стремительней поступь прогресса, тем бы­
стрее спадают одежды с раскрепощенного женского те­
ла.
Недаром поправка к конституции США о свободе
печати была сразу понята как приглашение к журналь­
ному стриптизу. Демократия и обнаженность шагают
нога в ногу. Чем меньше в каком-нибудь государстве
свободы, тем закутаннее женщины этой страны. Возь­
мем Иран для примера.
Получается, что порнография не только сестра де­
мократии, но и ее индикатор.
Сами женщины это понимают прекрасно (за исклю­
142

чением феминисток, которые в порножурналы не про­
ходят по качеству). Как сказал один из крупных деяте­
лей «грязного бизнеса», «сейчас больше девушек меч­
тают попасть на обложку «Плейбоя», чем в Белый дом.
Президентом можно стать и в старости».
Девушки торопятся, и правильно делают. Прогресс
неизбежен, и пока Новый Свет все еще спорит, кому
можно появляться в голом виде, а кому нельзя, Старый
Свет уже практически узаконил обнаженное тело. Хотя
бы в качестве «купального костюма».
На всех пляжах Европы — от средиземноморских
до скандинавских — любой турист может наслаждаться
зрелищем голых купальщиц. С непривычки кажется,
что попал в женскую баню, но уже через полчаса сму­
щение проходит. Правда, вместе с ним исчезает и тайна
женских прелестей... За прогресс приходится платить.
В наше время с каждым годом остается все меньше
покровов — и в прямом и в переносном виде. Вот от­
кроем мы журнал с фотографиями Мадонны и обнару­
жим, что она, как все люди, под одеждой голая.
Еще одним секретом меньше.

О ПИРОГАХ И КНИЖКАХ

Это принято так считать, что на Брайтон-Бич только
пьют и едят.
Американская пресса стала все чаще писать о том,
что на Брайтоне еще и убивают. Нам это кажется нор­
мальным: должен ведь как-то завершаться жизненный
цикл, так достойно представленный питьем и едой.
Объективности ради надо сказать, что пьют на
Брайтоне меньше, чем в былые годы. Когда мы приеха­
ли сюда, вдоль океана стояли полупустые дома, а зна­
менитый ныне «бордволк»1 был знаменит совсем не га­
строномом «Москва», фламандскими телами наших
женщин и шашлыками—тогда на бордволке хозяйни­
1 Променад на пляже; здесь — набережная.

144

чали темно-коричневые хулиганы. Редким эмигрантам
в ту пору ничего не оставалось, как принимать само­
стоятельно кварту водки «Гордон» и выходить на мест­
ную шпану с одной только русско-еврейской отвагой:
автоматы «узи» получили распространение среди
третьей волны несколько позже.
Сейчас процветающий Брайтон успокоился. Сраже­
ния происходят только на почве большого бизнеса
с применением ручных гранат и артиллерии, что тре­
бует трезвого расчета, а не пьяной удали. Да и амери­
канская коктейльная зараза проникает в здоровый эми­
грантский организм. Мы с горечью замечаем все боль­
ше соотечественников, заказывающих в ресторанах
«Отвертку» или «Кровавый Мейер». Пьют на Брайтоне
меньше, зато едят по-прежнему. Сюда редко­
редко— как птица до середины Днепра — долетает ху­
дой призрак диеты. И это правильно, потому что стиль
Брайтона — поэзия. Каждый продуктовый магазин —
поэма экстаза. И вы чувствуете, как воспаряет ваша ис­
сушенная избыточно богатой Америкой душа, когда
вы произносите заказ: «Полтора паунда поросятины,
сыр российский нарезать, тараньки шесть штучек по­
мягче, икры полпаунда, если несоленая, конфеты «Бе­
лочку на севере а ну-ка отними!», валидол советский
в таблетках свежий». Только зазнавшиеся от похудания
люди — а чем, собственно, гордиться? — брезгливо
морщатся при виде чесночной колбасы бобруйского
разлива. Можно подумать, что вместе с туловищем
утончается дух и наряду с отварным шпинатом без со­
ли они поглощают одни сонеты. На самом деле только
полноценный человек подготовлен к восприятию ду­
ховной продукции человечества. Вспомним обжору Ра­
бле, кулинара Россини, знатока вин Мандельштама,
гурмана Булгакова. Даже тощий унылый Гоголь тай­
ком мечтал о еде: «А в обкладку к осетру подпусти све­
клу звездочкой, да снеточков, да груздочков, да там,
знаешь, репушки, да морковки, да бобков, там чегонибудь этакого, знаешь, того-растого, чтобы гарниру,
гарниру всякого побольше».
Еда и литература идут по жизни рука об руку. И со­
вершенно ясно, что утрата интереса к одной из этих
сфер немедленно влечет ущербность в другой. Человек
малограмотный не может быть гурманом. Равнодуш­
ный к еде чужд литературе. Может, кто-то сочтет такое
наше заявление излишне определенным. Но мы стоим
145

на своем твердо: за нами — века авторитетов. Уж на
что Чехов был врач, но и тот писал отнюдь не о диете,
а о еде. И как писал! Рассказ «Сирена» мы бы предло­
жили читать в пыточных камерах: муки невыносимы,
если после чтения не броситься тут же на кухню.
Поэтому нет ничего удивительного, что жовиальный, обжористый Брайтон-Бич читает больше, чем
пресный Квинс или наш худосочный Вашингтон Хайтс.
Мы уж не говорим о потерянных для культурного чело­
вечества городишках Лонг-Айленда и Нью-Джерси с
высоким доходом и низким самосознанием. Брайтон
читает много. Что читает — это, конечно, вопрос. Но
на самом деле это вопрос второстепенный. При той ка­
тастрофе, которая происходит в эмиграции с русским
языком, важно, что кто-то что-то читает вообще. Не­
плохо бы Достоевского, а не Эфраима Севелу, но мы
не максималисты.
Брайтон если и ест, то ест с книжкой. Во всяком слу­
чае, магазин «Черное море» — единственный настоя­
щий книжный магазин третьей волны, с роскошной не­
оновой вывеской на сомнительном русском языке:
«Магазин книг».
«Черное море» разместилось на углу двух главных
авеню района — Брайтон-Бич и Кони-Айленд. Если
учесть, что там же находится кинотеатр «Ошеана», где
время от времени идут русские фильмы,— налицо оа­
зис культуры. Магазин книг, кинотеатр фильмов, на­
против— банк денег, за углом — ресторан еды, непода­
леку— пляж моря...

О ЯРЛЫКЕ «MADE IN USA»

Два абсолютно неравнозначных события. Первое —
катастрофа космического корабля «Челленджер», о ко­
торой известно всем. Второе—покупка одним из нас
книжных полок, о чем известно только непосредствен­
ным участникам сделки.
Космическая трагедия больно ударила по всей на­
ции. В ней увидели унижение Америки, которая находи­
тся на вершине благополучия. Авария как бы постави­
ла под сомнение природу этого благополучия. Потря­
сенные американцы на следующий же день сравнивали
свои чувства с теми, что они испытали после убийства
Джона Кеннеди.
При всей преувеличенности этой аффектации харак­
147

терно, что Америка увидела в гибели космонавтов чтото символическое.
Этому, правда, помогла и сама идея полета, заду­
манного как торжественная демонстрация преиму­
ществ демократии и свободы.
Провал этой красивой акции не только поверг стра­
ну в горе, но и заставил ее задуматься о причинах ката­
строфы. О самых внешних, доступных только экспер­
там, деталях и о более общих предпосылках, затраги­
вающих профессиональные и социальные вопросы.
Короче, гибель ракеты стала грозным диссонан­
сом в упоении экономическими и политическими успе­
хами рейгановской Америки.
При всем кощунстве сопоставления национальной
трагедии с мелкими бытовыми неурядицами мы нашли
что-то общее в космической аварии с теми приключе­
ниями, которые пережили, делая заурядную покупку.
Итак, один из нас, накопив необходимую сумму,
решил обзавестись книжными полками. Пришедшие
с возрастом солидность и самомнение не позволяли
ему больше держать книги на неструганых досках, пе­
реложенных кирпичами.
Полки обычно заказывают на мебельной фабрике.
Так мы и поступили. Выбрали дизайн, материал,
цвет лака, заплатили задаток и договорились о дне
доставки.
К назначенному часу удалось узнать, что
грузчики задержались на объекте. Еще через три часа
на фабрике сухо ответили, что грузчики тоже люди и
у них ланч. Только к концу рабочего дня секретарша
с легким раздражением сообщила, что нелепо все время
обрывать телефон, когда и так ясно, что сегодня полки
не привезут. Уступая русскому уррямству, она все же
пошла куда-то что-то узнать. И узнала: полки еще не
начинали делать и сделают только после праздников.
Но при этом она не уточнила — каких праздников.
Полки привезли через две недели.
Достаточно было снять оберточную бумагу, чтобы
убедиться, что из принесенных досок проще сколотить
гроб, чем собрать книжные полки. Уж больно они были
разные. Все компоненты будущей мебели отличались
друг от друга высотой, шириной, ужиной и что там еще
у них есть. Составленные вместе стенки сходились на
конус. Для тех, кто не понимает трагичности этой фор­
мы, поясним, что верхние полки не влезали, а нижние
148

выпадали. К тому же дырки для креплений были раз­
бросаны с романтической прихотливостью. Создава­
лось впечатление, что столяр пользовался не эвклидо­
вой геометрией, а геометрией Лобачевского, у которо­
го параллельные прямые пересекаются и вообще де­
лают что хотят.
Продолжать эту грустную сагу можно было бы еще
долго, но проще будет сказать, что после двенадцати
телефонных разговоров, в которых участвовало мно­
жество людей, включая одного знакомого переводчика
из ООН, книжные полки были частично заменены, ча­
стично перепилены, частично на них махнули рукой.
Поседевший хозяин освободил семью от книжных за­
валов, а себя от приобретательской страсти. Рассказы­
вая с такой неприличной дотошностью о своих злоклю­
чениях в сфере быта, мы понимаем, что совершаем
злостный плагиат. Истории, подобные этой, в изоби­
лии печатаются советскими газетами. Они составляли
излюбленное чтение на родине. Определенную пикант­
ность нашей истории придает только место действия.
Все-таки она произошла в Манхэттене, а не в Вороне­
же. И участвовали в ней акулы капитала, а не передови­
ки социалистического соревнования.
Чтобы плагиат был полным и уголовно наказуе­
мым, нам следовало бы написать, что этот случай
представляет собой отдельный недостаток на фоне
всеобщих побед.
Но он не представляет.
Совсем недавно наш знакомый купил себе новую
машину с говорящим устройством. Вежливый голос
откуда-то из радиатора сообщал шоферу о всех непо­
ладках. Через неделю он грустно сказал, что в автомо­
биле барахлит зажигание. И правда, машина не заводи­
лась.
После ремонта голос стал заверять, что все в поряд­
ке, но машина заводилась через раз. Оказалось, что
слесари вместо починки электрических цепей заменили
говорящее устройство.
Ощутив на своей шкуре гримасы капитализма, мы
с сочувствием отнеслись к другим жертвам американ­
ской экономики. И тут оказалось, что мы в большой
компании. В одном ряду — и наши неприятности с ме­
белью, и авария «Челленджера*», и растущий торговый
дефицит, и падение престижа этикетки «Made in USA».
Помните ли вы эту вожделенную наклейку? Помни­
149

те ли вы тот благостный трепет, который охватывал
нас — москвичей, одесситов, рижан — при виде этих
скромных букв? Где бы мы их ни прочли — на рубашке
или обертке жвачки, на авторучке или солнечных оч­
ках— для нас такая этикетка означала истинный знак
качества. Не только этого конкретного продукта,
а вообще — качества жизни, качества социальноэкономического строя, качества, грубо говоря, капита­
листической системы производства.
В середине 70-х годов гордые капитаны американ­
ской индустрии обратились к своему народу с унизите­
льной просьбой: «Покупайте американское!» То есть
покупайте вещи с этикеткой «Made in USA» не потому,
что эти вещи лучшие, а потому, что они сделаны на ва­
шей родине. Потому что, пренебрегая отечественным
товаром, вы лишаете американцев рабочих мест,
а Америку—силы и влияния.
Но американцы слишком практичны, чтобы позво­
лять патриотизму вмешиваться в семейный бюджет.
Флажок они купят звездно-полосатый, а телевизор
японский. И как их в этом винить, если японский теле­
визор лучше и надежней американского.
Сегодня Япония успешно конкурирует с США на
местном рынке в таких важных отраслях промышлен­
ности, как автомобилестроение, производство стали,
судостроение, бытовая электроника.
Уже успел возникнуть психологический стерео­
тип недоверия к отечественному производству. На этот
стереотип работают и катастрофы вроде той, что слу­
чилась с «Челленджером», или тех, что произошли
с десятками американских самолетов.
Сегодня Америка делает отчаянные усилия, чтобы
понять, как США утратили свой экономический прес­
тиж. В каждой компании изучается опыт японской орга­
низации производства. Это дает свои результаты. Вот
поразительный пример. Американская компания «Мо­
торола» изготовляла телевизоры, в которых приходи­
лось 180 дефектов на каждые 100 штук. Фирму эту ку­
пили японцы, поменяли только менеджмент 1 и назва­
ние—«Квазар»,— и дефектов стало всего 4 (четыре)
на каждые сто телевизоров.
Одни социологи винят во всем технологию. Поче­
му, говорят они, мы платим лишние деньги за вещи
Руководство.

150

с наклейкой «Сделано вручную»? Потому что конвей­
ерное производство обезличивает товар.
В огромных фирмах сегодняшней Америки расстоя­
ние между тем, кто производит товар, и тем, кто им по­
льзуется, колоссально. Рабочий и покупатель никак не
связаны. А управляющие компаниями просто не реаги­
руют на жалобы. Да никто толком и не знает, кто имен­
но произвел товар.
Вместо того чтобы улучшить качество продукции,
крупные фирмы используют другой метод — рекламу.
Действительно, проще и дешевле показать «коммер­
шелз», чем ввести систему контроля.
По этому поводу Авраам Линкольн сказал: «Нельзя
дурачить весь народ все время». И правда, сколько бы
нам ни показывали восхищенных потребителей кофе
«максвелл», мы все равно знаем, что итальянское
«эспрессо» лучше.
В провалах американской экономики виновата
и техническая революция. Как любая революция, она
развращает людей. Скажем, невинный калькулятор
разучил Америку считать. Мы сами видели, как про­
давщица прибавляла к десяти десять на машине. Сло­
жная электронная установка позволяет секретарше не
знать грамматики. Компьютер избавляет агента бюро
путешествий от необходимости обладать знанием ге­
ографии.
Гениальные компьютеры вообще прибавили нема­
ло страданий клиенту. Связь человека с бездушной ма­
шиной отнюдь не безболезненна. Однажды мы получи­
лисчет на книгу, которую не заказывали и не получали.
Мы вежливо об этом известили компанию и забыли
о счете. Но через месяц пришло письмо, в котором нам
велели немедленно заплатить. Потом началась вакха­
налия. Почта приносила письма всех сортов. Нам
льстили, упрашивали, потом угрожали. Сначала речь
шла о судебном процессе, затем о тюрьме, каторге, де­
портации. Под конец тон стал совсем фамильярным.
Нам писали, что у них длинные руки, намекали на связи
с мафией, пугали похищением детей. Поскольку жены
плакали, а сумма, которую требовали, не превышала
8 долларов, мы уже были готовы сдаться. Но тут один
умный человек сказал, что вся переписка была односто­
ронней. Письма писал нам компьютер, который, как
чукча, писать умеет, а читать нет. Наши объяснения до
него не доходят. Он запрограммирован выстреливать
151

тысячу угрожающих писем в час. Малодушные клиен­
ты сдаются, отважные — нет. Но это проще и дешевле,
чем проверять машину.
Однако все ссылки социологов на озверевшую тех­
нику отпадают, если вспомнить, что в Японии она лютует
не меньше, а результаты дает другие. Американские
неприятности должны объясняться домашними причи­
нами.
В 1943 году немецкий писатель Герман Гессе напи­
сал роман «Игра в бисер», за который в 1946 году полу­
чил Нобелевскую премию. В этом утопическом про­
изведении он изучал условия, которые могут привести
западную цивилизацию к краху. Вот что пишет Гессе
по интересующему нас вопросу:
«Вскоре стало ясно, что духовной расхлябанности
и бессовестности нескольких поколений оказалось до­
статочно, чтобы причинить ощутимый вред и практи­
ческой жизни, что на всех более или менее высоких по­
прищах, в том числе и технических* умение и ответ­
ственность встречается все реже и реже. (...) Люди
знают или смутно чувствуют: если мышление утратит
чистоту и бдительность, а почтение к духу потеряет си­
лу, то вскоре перестанут двигаться корабли и автома­
ты, не будет уже ни малейшего авторитета ни у счетной
линейки инженера, ни у математики банка и биржи,
и наступит хаос».
Будучи идеалистом, Гессе считал, что, когда люди
читают только комиксы, смотрят только боевики и це­
нят только ту интеллектуальную деятельность, кото­
рая приносит немедленные барыши, дело кончается ги­
белью не только утонченной культуры, но и вообще
всякой цивилизации. Условием выживания человече­
ства он считает не сильную армию и не крепкую эконо­
мику, а существование аристократов духа, способных
потратить жизнь на диссертацию о «латинском про­
изношении в высших учебных заведениях южной Ита­
лии конца XII века».
Его не смущала очевидная бесполезность тако­
го труда. Напротив, Гессе полагал, что уцелеет толь­
ко то общество, которое согласится терпеть духовные
поиски независимо от их коммерческой ценности.
Говорят, что самым дорогим знаком читательской
признательности этот избалованный вниманием чело­
век считал присланный ему акростих, написанный на
вымершем готском языке.
152

Чудачества Гессе, удостоенные Нобелевской пре­
мии, представляются нам вполне актуальными в сегод­
няшней Америке.
Мы привыкли относиться к массовой культуре
США как к маловажному, хотя и раздражающему фак­
тору. Духовная жизнь — личное дело каждого. Это то,
что он делает после работы. У одних хобби — чтение,
у других — кегли. Может быть, лучше, если первых бы­
ло бы больше, чем вторых, но все это пустяки, вроде
привычки чистить зубы.
И от стихов хлеб не становится дешевле. Кстати,
поэтому чуть ли не все великие американские поэты
стяжали славу не на родине, а в Англии.
В формуле американской мечты есть просперити 1,
свобода и справедливость. Отцы-основатели считали,
что человек, награжденный этими добродетелями, ав­
томатически станет интеллектуалом, читающим Гора­
ция в оригинале.
Не стал. Хотя бы потому, что ему элементарно не
хватает на Горация времени. Средняя американская се­
мья проводит у телевизора восемь часов в день — сум­
марно.
Отсутствие здорового духовного стержня, о кото­
ром писал Гессе, проявляется в самых причудливых
формах. Вот сейчас переживает расцвет религия. Каза­
лось бы, прекрасно. Это и есть истинная духовная опо­
ра. Но послушайте, о чем говорят телевизионные про­
поведники, собирающие 30-миллионную аудиторию:
попроси у Бога денег, и Он даст их. В Калифорнии
даже есть секта, которая так и называется «Яхочу-быть-богатым». Достаточно все время повторять
эти слова и посещать соответствующую церковь, что­
бы состояние свалилось на головы верующих.
Люди, которые недокрутили гайку на «Челлендже­
ре», которые не смазали шасси у самолета TWA, ко­
торые не так провертели дырки в нашей книжной
полке,— это люди, которым глубоко наплевать на
то, что они делают. Но как это связано с культу­
рой?
Загадочная, почти мистическая связь между сериа­
лом «Династия» и торговым дефицитом становится
более заметной, если посмотреть на американскую
молодежь.
1 Процветание, успех.

153

Молодые люди выбирают не профессию, а зарпла­
ту. Врач, юрист, программист... но можно и без дипло­
ма. У нас был знакомый математик, который бросил
университет, чтобы открыть лавку по прокату видео­
кассет. Растущий бизнес. Демократическая Америка не
знает сословных границ, связанных с пиететом к интел­
лигентной профессии. Поэтому тут так легко меняются
сферы деятельности.
Что ж удивительного, если человек, заинтересован ­
ный не в самой работе, а только в ее оплате, создает не­
конкурентоспособные товары и услуги. Одного писа­
теля спросили, почему он стал писателем. Тот неожи­
данно взбесился и закричал: «О чем вы меня спраши­
ваете?! Вы спросите, почему какой-нибудь молодой че­
ловек стал клерком в банке. Это же куда более порази­
тельно!»
Мы понимаем, что такой взгляд на Америку тенден­
циозно односторонен. Что в этой стране процветают
лучшие в мире музеи, оркестры, издательства. Что сю­
да свозят из Стокгольма все Нобелевские премии. Что
здесь существует утонченная, эзотерическая культура...
Но каждый раз, когда мы включаем телевизор, каждый
раз, когда сообщают об авиакатастрофе, каждый раз,
когда мы покупаем хот-дог1, каждый раз, когда мы
видим очередь на какие-нибудь «Звездные войны», каж­
дый раз, когда мы просматриваем список бестселлеров,
мы вспоминаем, что сказал о роли духовной культуры
в обществе угрюмый идеалист Герман Гессе в невеселом
1943 году.

1 Бутерброд с горячей сосиской.

О ЛЕТНЕМ ОТДЫХЕ

Благословенна летняя пора: возмездье отпуска за годо­
вую муку. Вот, правда, липкая нью-йоркская жара ввер­
гает нас в уныние и скуку. Но есть спасенье: в каждый
уикэнд возьми жену (дав полчаса на сборы), детей, па­
латку (по-английски — тент). Исчезни на два дня.
На север, в горы.
Не Альпы и, конечно, не Кавказ. Но воздух свеж.
Все умиляет взоры. Нет перебоев с мясом, и для нас
открыты настежь створы ликер-стора 1.
...Кричит мармот, по-здешнему — сурок. В далекой
дымке потерялся Бруклин. А лес — как по ботанике
урок: все незнакомо — клен ли, дуб ли, бук ли.
Винный магазин.

155

Все здесь иначе: стэйк, а не шашлык. «Гордон» — не
«экстра». Молоко не киснет. Но отметает брайтонский
балык все кулинарно-ностальгические мысли.
Нам раз в неделю будет жизнь легка...
Мы с вечера поставим десять донок, а поутру прове­
рим их спросонок: уженье рыбы — мудрость чудака.
Мы забываем, что есть тишина. Нигде не слышно
диких звуков диско, вокруг палатки ночи пелена—
смиренна и скромна, как гимназистка.
Вся эта лирика, и чушь, и ерунда уходит неизбежно.
И однако вслед за поэтом говорим «куда», не ставя во­
просительного знака. Работа, возраст, новая земля —
да мало ль объяснений и резонов, зачем и как мы суще­
ствуем для домов, автомобилей и газонов. Нет унизи­
тельнее чувства нищеты — затем и ехали всей шумною
артелью,— но как бы в треволненьях суеты не спутать
в своей жизни средство с целью. И не смешать себя
с толпой. С любой—самых красивых, легких, бело­
крылых. Пусть магистраль течет сама собой: куда в ка­
лашный ряд с суконным рылом.
...В кустах, как чайник, булькает родник. К костру
приходит птица трясогузка. Мы на обочине устроим
свой пикник—у нас с собой беседа и закуска.

О ЖИЗНИ И СМЕРТИ В НОВОМ ОРЛЕАНЕ

Никто не умеет устраиваться лучше новоорлеанцев. Их
город живет с установкой на веселье, хотя веселиться
особенно нечего. Но при всех внешних противопоказа­
ниях самая долгая истерика в истории продолжается по
сей день.
Можно тонко подметить, что Новый Орлеан—
город контрастов, и это будет верно. Можно устре­
мить испытующий взор в сокровенную глубь явлений
и сказать, что за нарядным фасадом тут царит мер­
зость запустения, и это окажется похожим на правду.
Можно улавливать слезы, протекающие сквозь смех,—
найдется и это.
Во всяком случае, мы готовились к поездке в Новый
Орлеан обстоятельно и серьезно, обложившись стати­
157

стическими выкладками. Из них вытекало, что Луизиа­
на— хуже всех.
На первый взгляд такая особенность этого южного
штата определяется его сельскохозяйственным разви­
тием.
На самом деле отсталость Луизианы объясняется не
экономическими факторами. Просто эта земля была
создана для другого. Чем она и отличается от всей
остальной Америки. Дело даже не в различии между
протестантским и католическим духом: в конце концов,
процветающую Калифорнию основали католические
монахи. Скорее важно то, что крупнейший город Луи­
зианы— Новый Орлеан—заложили французы, причем в
самое веселое время — в правление герцога Филиппа
Орлеанского, регента при малолетнем Людовике XV. В
честь самого беспутного французского правителя и наз­
ван этот город.
Репутация у Нового Орлеана с самого начала бы­
ла чудовищная. Прошло всего 10 лет с закладки перво­
го камня, когда миссионеры потребовали от губернато­
ра Антуана де ля Мотт-Кадиллака (не путать с автомо­
билем) выслать из города женщин легкого поведения.
Губернатор горько отвечал: «Я вынужден отказаться,
так как если выслать всех женщин дурного поведения,
то женщин не останется вовсе, что не соответствует по­
литике нашего государства».
Отчаянные первопроходцы — проститутки — насе­
лили Новый Орлеан еще раньше, чем музыканты и
повара. Именно эти три профессии сейчас украшают
лицо города, трудясь в полном согласии и координа­
ции. Они и составляют в Новом Орлеане простой тру­
довой люд, который мы прилежно ищем повсюду, ку­
да бы ни попали: таковы наши демократические тради­
ции. Говорят, где-то есть плантации. Но в тех, что по­
ближе к городу, туристов мордуют экскурсоводы, а даль­
ние насквозь заросли диким растением кудзу, набираю­
щим до метра роста в день. Понятно, что таким доб­
ром никому владеть не хочется: во всяком случае, если
плантации еще и есть, то плантаторов нету. Луизиан­
ские земли принадлежат тем, кто тут не живет,— немцам,
арабам, даже королеве английской.
Мы читали «Хижину дяди Тома» и знаем, как ужас­
на эксплуатация. Луизианским неграм тоже так каза­
лось, и они всячески старались уклониться от работы.
Проще всего это было сделать, научившись хорошо
158

играть на каком-нибудь музыкальном инструменте для
развлечения белых. Так появились первые профессио­
нальные музыканты — родоначальники того, что по­
том стало джазом.
Переселившись после отмены рабства в большой
город, музыкальные негры освоили похороны. Умира­
ли в Новом Орлеане часто и охотно: наводнения, урага­
ны, желтая лихорадка, малярия, холера. Да, еще —
дуэли. За собором св. Людовика на нынешней Джек­
сон-сквер было уютное местечко, где проходили пое­
динки. Расцвет их падает на начало XIX века, когда
в городе с населением 10 тысяч человек действовали 40
фехтовальных школ. Но и позже, вплоть до конца сто­
летия, дуэли составляли одну из самых привлекатель­
ных сторон новоорлеанской жизни. Знаменитого вир­
туоза Пепе Люлла даже обязали построить на свой
счет специальное кладбище для заколотых им против­
ников. Пепе умер в 1888 году от гриппа. Знаменитые
новоорлеанские похороны представляли собой иллю­
страцию к карнавальной теории Бахтина. Оркестр с ба­
рабаном и полным набором духовых — труба, корнет,
тромбон, туба — влачился за гробом с печальными ме­
лодиями. Но по мере приближения к кладбищу музыка
веселела, а когда гроб опускали в могилу, уже гремела
бодро и залихватски. Эта вывернутая наизнанку ситуа­
ция на самом деле и есть норма. Достаточно вспомнить
поминальные застолья кавказцев с песнями и пляска­
ми. Да и русские поминки редко обходятся без хорово­
го пения, переходящего в хохот и драку. Празднуется
логическая завершенность жизненного цикла, прослав­
ляется правильный порядок вещей.
Нет уже никаких похорон в Новом Орлеане. Нет
и прославленной Бейзин-стрит, на которой джазовые
оркестры — комбо — собирались по вечерам. Точнее,
Бейзин-стрит существует, но она куда менее реальна,
чем посвященные ей мелодии,— теперь это магистраль,
с одной стороны которой кладбище (все-таки), с дру­
гой— домишки, которые мы видели только на окраи­
нах Калуги: кривые, с резными наличниками, собаками
на цепях и старухами на крылечках.
Вся музыка Нового Орлеана теперь во Француз­
ском квартале. Собственно, это перемещение произо­
шло лет сто назад, когда в городе развился любов­
ный бизнес. Публичные дома неразрывно связаны
с историей джаза, как и похороны, что опять-таки под­
159

тверждает карнавальную сущность человеческой жиз­
ни. И уход в небытие, и кратковременный провал туда
же способствуют активизации творческого начала. Так
или иначе, если похороны дали джазу духовые инстру­
менты, то с публичными домами утвердилось фортепи­
ано. Ни одна мадам не хотела, чтобы в ее заведении гро­
хотали трубы, и трубачам пришлось не только переква­
лифицироваться в пианисты, но и изобрести особый
стиль приглушенной игры — будто клавиатура накрыта
тряпкой. От тряпки — «рэг» — и произошел «рэгтайм».
Сейчас рэгтаймовские пианисты бренчат прямо на
улице, куда по причине постоянно теплого климата выс­
тавлены инструменты. Сидя в «Кафе дю Монд», слуша­
ешь мелодию с гениальным названием «Хорошего чело­
века найти нелегко», запивая чашкой знаменитого ново­
орлеанского кофе. Особые достоинства этого кофе —
чушь, как и многие достопримечательности Нового Ор­
леана. Просто надо сразу и бесповоротно принять то,
что этот город особый во всем. Тогда он таким и будет.
И вообще, чем больше город позволяет допущений,
чем свободнее он разрешает обращаться с собой — тем
город лучше. В Америке с этим делом тяжело. Ее горо­
да плоски и одноплановы, по сути дела, у них нет обли­
ка вообще. То есть подлинное лицо возникает постоль­
ку, поскольку вытесняется типично американское. Тал
бывают неожиданно прелестны новоанглийские город­
ки, похожие на Старую Англию, или пенсильванские
поселения с явным немецким уклоном, или совершенно
мексиканские места Калифорнии. Новый Орлеан ушел
от Америки дальше всех. Точнее — он не дошел до нее.
Выросший среди старой аграрной Луизианы, он позже
других больших городов Соединенных Штатов обза­
велся небоскребами и хайвеями. Американская жизнь
прогромыхала мимо Нового Орлеана, как автопробег
мимо Остапа Бендера.
Бродя по Новому Орлеану, мы все время ловили се­
бя на желании заглянуть в разговорник. Это не Америка,
начиная с внешнего вида — не похожего, правда, и на
Европу. Бесконечные балконы с резными и коваными
решетками навевают смутные испанские ассоциации,
но вывески настраивают на французский лад, а язык —
все-таки английский. От Америки — разве что напорис­
тая реклама секса. В этом смысле Новый Орлеан—самый
наглый из виденных нами городов. Не то чтобы здесь
было больше публичных домов, массажных кабине­
160

тов, порнокинотеатров и прочих заведений этого рода,
чем в нашем Нью-Йорке. Но на Миссисипи все это
как-то явственнее, откровеннее, проще. Может быть,
тому причиной жаркий климат, из-за которого дома
выглядят старее, чем они есть, молодежь быстрее
достигает зрелости, потребность в одежде мини­
мальная, а порок не загоняют внутрь помещений хо­
лода и вьюги. Даже трамвай здесь — «Желание».
Но еще больше способствует сексу джаз. Мы читали
в разных книжках, что джаз — это философия. Но так
можно сказать про все. У нас есть приятель, которому
ничего не стоит произнести: «На сегодня моя филосо­
фия такова—берем кварту и два пива». Мы чутко ре­
агируем на интенцию второй части этой пропорции, не
обращая внимания на начальную акцидентацию.
Джаз — не философия, а прямое руководство к дей­
ствию, даже само действие. Не следует забывать, что
слово jazz означало и означает по сей день не что иное,
как половой акт. Креольские негры произносили имен­
но то, что хотели сказать. Скотт Фицджеральд, пожа­
луй, был слишком манерен, когда дал такое определе­
ние джаза: «Состояние нервной взвинченности, какое
воцаряется в больших городах при приближении линии
фронта». Мы на войне не были, но были в Новом Ор­
леане и знаем теперь, что на родине джаза понимают
джаз самым простым и доходчивым способом. Это
чувствуется даже в «Презервейшн-холле» («Заповедный
зал»?), где играет оркестр глубоких стариков, родив­
шихся с дудкой в руках и жалеющих, наверное, только
об одном — что их уже не похоронят по старинному
джазовому обряду. Ведь вообще к смерти джазмены от­
носятся легче, чем другие люди, помирая каждый день
по десятку раз в душераздирающей импровизации.
А смерть в Новом Орлеане еще и упрощена доне­
льзя. Дело в том, что болотистые почвы, на которых
стоит город, не позволяли хоронить мертвецов в земле:
для них строили микромавзолеи либо длинные стены
с нишами. Поэтому новоорлеанские кладбища больше
похожи на города, чем любые другие кладбища в мире,
и тут уж точно кажется, что городской житель просто
переехал из дома побольше в дом поменьше.
«Заповедный зал», где мы слушали оркестр Перси
Хэмфри,— это большой сарай, находящийся в запусте­
нии. Должно быть, стоит немалых денег поддерживать
его в таком неухоженном состоянии: подновлять проре­
6 Американа

161

хи, разбрасывать мусор, латать паутину. В этом тщатель­
ном хаосе на полу размещается публика, над которой
большими животами нависают джазмены, самому мо­
лодому из них на вид лет шестьдесят. В разгар ме­
лодии «Никто не знает, как я чувствую себя сегодня
утром» Перси Хэмфри понадобилось принять лекар­
ство. Пузырек не открывался, а наступило время его
соло — трубы. Пузырек принял брат — потрясающий
кларнетист Вилли Хэмфри,— но тут пришла очередь
кларнета. С лекарством справилось только банджо.
На стариков съезжаются смотреть со всего мира:
это последняя гвардия Нового Орлеана. Хотя уже дав­
но столица джаза не здесь: новоорлеанский джаз загу­
били военно-морские силы — свои собственные, амери­
канские. Когда во время первой мировой войны
в окрестностях города разместились лагеря, моряки
стали активно посещать публичные дома, проворно за­
ражаясь венерическими заболеваниями. По требова­
нию командования ВМС квартал красных фонарей за­
крыли. Образцовый сексбизнес Нового Орлеана рух­
нул в 1917 году—роковой, как мы знаем, год нашего
столетия. Естественно, кончился и золотой век новоор­
леанского джаза: музыканты лишились рабочих мест и
слушателей. От такого удара Новый Орлеан так и не
оправился.
В том же 17-м году символически родились Диззи
Гиллеспи и Телониус Монк, которым суждено было
вместе с Чарли Паркером изобрести в 40-е годы «би­
боп» и сделать столицей джаза Нью-Йорк. Но это уже
совсем другая история.
Сейчас в Новом Орлеане показывают класс старики
в «Заповедном зале», а остальной Французский квартал
настолько срастил джаз с сексом, что точнее всего это
можно выразить словами, как ни странно, Маяковско­
го: «Как будто лили любовь и похоть медью труб».
Жизненный цикл здесь проходит ускоренным тем­
пом, потому и неудивительно, что в Новом Орлеане все
все время едят, будто опасаются рухнуть от истоще­
ния сил каждую минуту. Во всей Америке нет больше
места, где съедается обед из четырех блюд в час ночи.
Общая луизианская отсталость не допустила сюда
дурной эпидемии диеты, поразившей высокоразви­
тые районы страны. Новый Орлеан так всерьез эксплуа­
тирует физиологию человека, что не может обойти
его вторую — вслед за любовью — потребность.
162

В еде Новый Орлеан ничуть не декоративен. Есть
местный вариант испанской паэльи—джамбалайя.
Есть раки, крабы, лангусты. Есть изумительный креве­
точный суп гамбо, загущенный индейским порошком.
Есть устрицы, запеченные в шпинатном пюре, назван­
ные именем Дж. Д. Рокфеллера, изобретателю кото­
рых —Жюлю Альсиатору — установлен бронзовый
бюст по месту рождения. Есть, наконец, зачерненная
красная рыба из желтой воды Миссисипи.
Креольская кухня — сложное образование из фран­
цузской кулинарии XVIII века, прошедшей через нор­
мандско-канадское влияние и испанские колонии в Карибском море. Результат — острый, пряный и не похо­
жий ни на одну кухню в мире.
Весь этот жаркий, влажный, шумный, веселый и на­
глый город существует вопреки Америке.
...И главная мелодия, по сути дела, гимн города, но­
сит совершенно несуразное название — «Когда святые
маршируют». Песня настолько знаменитая, что имя ее
не расшифровывается, просто что-то вроде «Эвантусей...». Но если вслушаться, ничего более подходящего
для Нового Орлеана не найти—святые, которые марши­
руют вдоль кладбищ, ресторанов, джазовых клубов, пуб­
личных домов.

О КУХОННОМ РЕАЛИЗМЕ

Нам рассказали про человека, составившего уникаль­
ную коллекцию. В течение многих лет он фотографи­
рует памятники Ленину во всех городах и селах Совет­
ского Союза.
Большие и маленькие, стоящие и сидящие, зимой
и летом, с кепкой и без, лысые и в кудряшках — тысячи
Ленинов собраны этим энтузиастом. Казалось бы — та­
кое патриотическое хобби, а его коллекция выглядит
чуть ли не диссидентской акцией. И дело не в том,
что где-то Ленин снят на фоне сортира — кощунствен­
ный фон тут не прибавит сарказма. Просто когда шес­
тая часть суши уставлена изображениями одного че­
ловека, становится страшно и неуютно.
В любом населенном пункте СССР можно ветре164

титься под каменным или бронзовым Ильичом. И не­
избежность этой встречи убивает географическое,
климатическое, этнографическое и любое другое раз­
нообразие в стране. Вся она кажется безжизненной
пустыней, в которой могут расти только памятники
Ленину. Наверное, это и имел в виду хозяин опасной
коллекции, который разумно не торопится обнародо­
вать свое собрание.
И тут мы задумались о Нью-Йорке. Каков облик
города, если судить о нем по монументам?
Главный, самый знаменитый — конечно, статуя
Свободы. Но как раз она совершенно нехарактерна для
Нью-Йорка. Гигантская Свобода даже не очень ему
принадлежит. Она — достояние всей Америки. Бронзо­
вая Либерти возвышается над атлантическими волна­
ми, а не над городским пейзажем. Она предваряет со­
бой Новый Свет, а не Манхэттен.
Собственно нью-йоркские памятники куда скром­
нее, хотя и среди них встречаются величественные мон­
стры.
Монументальная скульптура знает множество ви­
дов— обелиски, надгробия, стелы, триумфальные ар­
ки. И все это у нас есть. Только мало кто на них обра­
щает внимание. Невозможно представить себе нью­
йоркца, который остановится у триумфальной арки,
воздвигнутой в честь американо-испанской войны 1898
года, чтобы попасть под влияние «пропаганды идей го­
сподствующего строя». (Большая советская энциклопе­
дия считает, что монументальное искусство именно для
этого и существует.)
Если вы встретите ньюйоркца под этой аркой, то
только потому, что здесь прекрасная акустика. И уже
много лет сюда таскает на себе пианино один старею­
щий хиппи, чтобы развлекать прохожих песенками 60-х
годов.
Да и какие идеи выражают бесчисленные монумен­
ты, скажем, Центрального парка? Вот они, стоят в ряд:
щуплый Колумб; Роберт Бернс, задравший голову в не­
бо,— то ли ищет глазами музу, то ли ждет воздушного
парада; дородный Вальтер Скотт; бурная голова Бет­
ховена. Или этот античный мыслитель, опирающийся
на колонну. Из надписи следует, что философ—Морзе,
а колонна—телеграфный ключ.
Что ж, наши предки, соорудившие эту наивную га­
лерею, были уверены, что телеграф не менее романти­
165

чен, чем шотландская поэзия. Чувствуется, что прак­
тичному Нью-Йорку больше подходит не величие
многометровой Свободы, а сдержанный восторг по бо­
лее скромным поводам — вроде открытия нового^ ви­
да связи. Поэтому любимый памятник Нью-Йор­
ка—бронзовая Алиса в бронзовой же Стране Чудес.
Вместо того чтобы ею воодушевляться — с ней игра­
ют. Каждый день дети елозят на металлических Али­
синых плечах, прячутся под волшебными грибами,
дергают за уши симпатичного Белого Кролика. В
этом памятнике уже ничего не осталось от монумен­
тального искусства, что не мешает бронзовой Алисе
оживать каждый раз, когда по ней карабкаются ма­
лыши.
Современный Нью-Йорк еще больше чурается пом­
пы. Сегодня здесь ставят памятники не героям, а про­
сто людям.
Так, на автобусном вокзале соорудили гипсовую
очередь. Среди ежедневной суеты эти люди выделяют­
ся только неподвижностью.
Черт знает, что они должны символизировать. За
какие такие заслуги увековечил их автор—люди как
люди, в галстуках, джинсах, с портфелями, они шли по
своим делам, пока их не остановил скульптор. Как раз
в Нью-Йорке такой приземленный кухонный реализм
очень на месте. Уж слишком много крайностей в этой
столице небоскребов. Слишком многое потрясает наше
воображение. Поэтому как утешающий контраст
стоит, например, памятник немолодому еврею за
швейной машинкой, который установлен на «модной»
Седьмой авеню.
Нью-йоркские монументы возвращают сверхгоро­
ду человеческое измерение. Они не воспевают зауряд­
ность, но замечают ее. Останавливают взгляд на буд­
ничной стороне жизни. Подчеркивают, что герой НьюЙорка— это все же не зеленая дева, встающая из вод,
а люди, прохожие, занятые собой горожане, у которых
далеко не всегда есть время приглядываться к свету фа­
кела, зажатого в руке статуи Свободы, и декламиро­
вать красивые слова, высеченные на ее пьедестале.

О СТИВЕНЕ СПИЛБЕРГЕ И ХЭППИ-ЭНДЕ

Стивен Спилберг—бог современного кино, и Индиана
Джонс—пророк его.
С этим суждением, конечно, можно не соглашаться.
Только при этом следует помнить, что судьба ерети­
ков и вольнодумцев — прозябание в меньшинстве.
Большинство—и громадное—присягнуло на вер­
ность знаменам развлекательного кинематографа
Спилберга.
За последние годы его фильмы посмотрели не мил­
лионы, а, наверное, миллиарды людей. Так что фено­
мен Спилберга уже имеет отношение не только к искус­
ству, но и к социальной психологии. Когда художнику
удается попасть в яблочко с такой точностью, то гово­
рить приходится не о его мастерстве, а о пророческом
167

даре, о способности проникать в те глубины коллектив­
ного сознания, в которых таится секрет созвучия твор­
ца и толпы.
Эстетические критерии тут уже начинают буксо­
вать—речь идет не о том, удачны ли фильмы Спилбер­
га, а о том, почему они пользуются такой бешеной по­
пулярностью.
Массовое искусство отличается от обыкновенного
тем, что оно обладает универсальной отмычкой — как
футбол, что ли. В паре «художник — зритель» послед­
ний становится существенно важнее первого: не столь­
ко замысел автора нам интересен, сколько тайна его
славы.
Что же такого в нашей душе открыл Спилберг
в своих увлекательных киносказках?
Чтобы в этом разобраться, займемся сперва героя­
ми живыми, а не экранными,— теми, кто сидит в зале.
Спилберг всегда обращается к одной и той же ауди­
тории— к подростку, «тинэйджеру», к зрителю, кото­
рый уже ходит на свидания, но еще не может купить
спиртное.
Режиссер опоэтизировал переходный возраст: его
зритель понимает и знает взрослый мир, но сам еще
не включился в эту жизнь — он живет, не платя по сче­
там. Реальность для него еще не отлилась в жесткие
формы взрослого поведения, еще не застыла в той ко­
лее, которая ведет нас к могиле, мерно отсчитывая эта­
пы— работа, семья, дети, пенсия, кладбище.
По;дэосток — существо срединное, половинчатое и,
как утверждает Спилберг, счастливое: он уже знает, что
сказок не бывает, но еще не наверняка. Мир еще ка­
жется ему домом, он не воспринимает его чуждым и
враждебным. Прогресс со всеми техническими чуде­
сами подростка не пугает и не восхищает: компьютеры
и ракеты — часть окружающей среды, как птицы и де­
ревья.
В фильмах Спилберга отношения подростка с ми­
ром комфортны и безопасны. Не зря он обычно селит
своих героев в уютном добрососедском пригороде. Чу­
десное всегда врывается именно в безмятежную среду,
но не для того, чтобы разрушить это идиллическое су­
ществование, а только ради того, чтобы прибавить жи­
зни красок, внести в нее дополнительные оттенки,
ввести в симпатичный рядовой обиход фантастику.
И тут — в столкновении милого и заурядного с ин168

тересиым и необычным — подросток незаменим: он
единственный знаток языка, на котором говорят с фан­
тастичным. Его взгляд на мир еще не очерствел, он еще
способен объясниться с инопланетянином, в каком бы
кошмарном обличии тот ни предстал.
Конечно, конкретный подросток в зрительном зале
далеко не всегда похож на героев Спилберга, но режис­
сер обращается все же именно к нему и тем как бы
льстит зрителю.
На эту удочку попадаются все — далеко не только
молодежь. Дело в том, что подросток — вообще глав­
ный герой современной Америки, которая удовлетво­
ряет свою тягу к безмятежности тем, что идентифици­
рует себя с 13-летним мальчишкой.
В голливудской вселенной нашего времени истина
оказывается доступной только ребенку. Подросток
спасает мир от войны, разоблачает злодеев, побеждает
гангстеров, добивается успеха в бизнесе, а главное —
обладает верным взглядом на жизнь, который, как
выясняется, всегда мудрее взрослого мировоззрения.
Киногерой 40—50-х годов — человек солидный,
с богатым жизненным опытом, любовник, муж, отец.
Ну, скажем, как Гарри Купер или Кэри Грант (не их ли
роли играл Рональд Рейган?). Сегодня отцы и дети по­
менялись местами: героем стал сын, мальчишка, под­
росток.
Резкое омоложение американского киногероя —
симптом тектонических сдвигов в общественном со­
знании. Не продуманное, ответственное отношение
к жизни, а импульсивное, наивное, доверчивое мироо­
щущение— вот секрет счастья. Универсальный рецепт,
тот, о котором поется в песенке «Don’t worry, be hap­
py» \ учит не сражаться с миром, а дружелюбно с ним
сосуществовать.
Молодежная революция 60-х, отвергавшая кон­
формизм
«стариков»,
превратилась
(или — вы­
родилась) в революцию детскую, в уютный, без­
опасный, «мягкий» вариант противопоставления дет­
ской непосредственности скучной взрослой определен­
ности.
По сути, массовая культура конца 80-х вообще ста­
ла детской, предназначенной для детей и воспевающей
детей. Взрослые здесь—сбоку припека. На праздник
1 «Не волнуйся, будь счастлив».

169

жизни, который устраивает для своей молодежной
аудитории тот же Спилберг, мам и пап берут по блату.
Спилберг завоевывает массового зрителя тем, что,
обращаясь к нашей «детской» ипостаси, взывает
к лучшей части человеческой души. Он переворачивает
обычный порядок вещей: не дети играют во взрослых,
а взрослые — в детей.
Эволюция героя Спилберга послушно следует изме­
нениям зрительских вкусов. От серии к серии Индиана
разительно молодеет. Если раньше он был типичным
приключенческим героем без страха и упрека, этаким
Рэмбо с университетским дипломом, то теперь мы знако­
мимся с Индианой-мальчишкой, бойскаутом, который
уже совершает подвиги, но еще не в его власти насла­
диться их плодами.
Заставив Индиану впасть в детство в прологе, Спил­
берг так и не разрешил ему окончательно вырасти. Для
этого он ввел в сюжет Джонса-старшего. Индиана,
омоложенный присутствием отца, стал персонажем
не только героическим, но и комическим. Теперь он со­
вершает ошибки, промахивается, попадает впросак.
В сюжет фильма оказалась встроена другая, взрослая
точка зрения — Индиана резвится на экране под при­
смотром отца, благодаря чему и перевоплощается в от­
чаянного мальчишку, играющего в «казаков-разбойни­
ков».
Джонс-старший — прямой потомок бесчисленных
рассеянных ученых, населявших книги старых мастеров
детской литературы. В нем легко узнать всех этих фана­
тиков науки, кабинетных затворников, которые попа­
дают в приключенческий мир только для того, чтобы
смешить читателя своей неуместностью в нем. Джонсстарший точно воспроизводит черты своих предше­
ственников: с врагами он сражается зонтиком или авто­
ручкой.
При всем безошибочном мастерстве Спилберга,
разыгрывающего приключенческий гамбит с высочай­
шим профессионализмом, его фильмы составлены, как
и шахматные гамбиты, из давно известных ходов: все
они сплетены из штампов развлекательного искусства.
Ничего нового он не придумал. Его сюжетные ходы,
как и его образы, архаичны, истоки их можно искать
как угодно далеко в прошлом.
Однако зависимость Спилберга от старых образцов
объясняется не патриархальностью его вкусов, а наобо­
170

рот — острым чувством современности. Он — худож­
ник именно сегодняшнего дня, один из самых ярких
представителей главного, если не единственного на­
правления в нынешнем искусстве — постмодер­
низма.
Постмодернизм — это искусство эпохи, пережив­
шей крах всех больших идей человечества. Художник
уже не строит утопий, не перестраивает, а обживает
мир, стараясь устроиться в нем с максимальным ком­
фортом.
Для постмодернизма закон не писан, он живет
эклектикой, смело замешивая свое искусство на оскол­
ках чужих слов и идей. Культура прошлого для него —
лавка старьевщика, откуда он берет все, что идет в ход,
обильно приправляя получившийся продукт авторской
иронией, которая и не допускает превращения искус­
ства в объект поклонения, уничтожает конечную серьез­
ность произнесенного слова.
Лучшим примером постмодернистского кино могут
служить поздние фильмы Феллини. Спилберг же пере­
вел поэтику этого направления на язык массового
искусства.
Его новаторство заключается в том, что он искусно
соединил разрозненные элементы авантюрного жанра.
«Индиана»—это энциклопедия мотивов и приемов,
выработанных искусством на протяжении столетий.
Любая сцена здесь — цитата, что, между прочим, и вы­
ражает дух постмодернизма, течения, сделавшего ка­
вычки и своим главным орудием, и своим основным
символом.
Спилберг потому и стал гениев массовой культуры,
что сумел воплотить в своих фильмах главный миф
массового искусства—миф о счастливом мире. Он не
зовет своего зрителя строить такой мир, он всего лишь
предлагает ему убежище от реальности. Конечно, это
все тот же эскапизм, бегство от настоящего в вымы­
шленное— но на новом витке, умноженное в тысячи
раз силами кино и телевидения.
Высокое искусство всегда подозрительно относи­
лось к практике хэппи-эндов. Даже в комедию оно вво­
дило трагическую тему. В нашем веке художник окон­
чательно разошелся с гармонией. Шедевры современ­
ного искусства обычно рисуют мир в черных красках —
разобщенным, разъятым на бессмысленные детали.
Здесь правит свой бал абсурд, оставляющий человека
171

наедине с судьбой, с роком, с тяжким бременем свобо­
ды.
Но чем мрачнее выходит картина у больших худо­
жников, тем больше потребность в продукции тех, кто
предлагает потребителю увлекательную ложь о мире.
Спор горьковских Сатина и Луки продолжается, и, по­
хоже, последний берет верх.
В наши дни роль великого утешителя вместо рели­
гии и философии взяла на себя массовая культура.
Коммерческое искусство можно презирать за шаблон­
ность, примитивность, содержательную и формальную
убогость, но ему нельзя отказать в одном — оно
способно творить иллюзии, потребность в которых
за последние несколько тысяч лет ничуть не умень­
шилась.
Массовое искусство — будь то телесериал, реклам­
ная картинка, модная песенка или тот же фильм Спил­
берга—мощный источник позитивных эмоций. Под­
спудно оно внушает нам уверенность в «правильности»
мира, служит буфером, смягчающим встречу с реаль­
ностью, дает фундамент душевного равновесия, сурро­
гат, заменяющий многим веру — в Бога, в науку, в про­
гресс, в «равенство, братство, счастье».
Призрачный мир на экране—это царство справед­
ливости, где простой, средний человек берет реванш за
все тяготы жизни. По голливудским правилам выигры­
вает всегда не государство, не полиция, не армия,
а частное лицо, которому победа достается за его чест­
ность, доброту и наивность. Все эти супермены, бэтмены, Индианы представляют только себя и никогда —
власти предержащие. Ни богатый, ни великий не мо­
жет быть настоящим героем. Это место занято рядо­
вым американцем, двойником того, что сидит у экрана.
Пусть фантазия автора наделяет его немыслимой от­
вагой или сверхъестественными способностями. Зри­
тель твердо знает, что у героя есть и другая, негеро­
ическая ипостась. Так, супермен одновременно
является и скромным очкариком. Носит очки — в
своей академической роли — и Индиана Джонс. Как
бы высоко ни воспарял герой массового искусства,
он всегда сохраняет связь с обыденным миром зри­
теля.
«Детская» революция еще .больше подчеркивает эту
связь: что может быть уязвимее, беззащитнее ребенка?
Но ведь именно он выходит победителем.
172

Кажется, чем сложнее становится жизнь, тем боль­
ше мы нуждаемся в простоте, тем важнее становится
утешающая, отвлекающая и развлекающая роль искус­
ства.
Америка усвоила эту истину давным-давно, но — нс
Россия. Попробуем задать несколько неожиданный, но
вполне закономерный вопрос: чему может научить
опыт Спилберга советскую культуру?
Генрих Белль, размышляя о судьбе Германии,
в чьей истории так много печальных аналогий с Рос­
сией, однажды сказал, что во многом тут виновато «от­
сутствие у немцев детских книг, книг для юношества,
детективных романов — вообще того, что называется
развлекательной литературой».
Заметим, что в России такого развлекательного ис­
кусства еще меньше. Если оно и существовало в
каком-то ущербном виде, то гласность с ним без­
жалостно расправилась. Льва Шейнина и майора
Пронина сегодня уже не реабилитируешь. Слишком
тесно приключенческий жанр в Советском Союзе был
связан с государством, чтобы он смог выжить в пере­
строечной России. В том-то и беда, что у нас майор Про­
нин, а у них — частный сыщик Шерлок Холмс. Совет­
ские герои всегда кому-то служат, их—никогда и ни­
где. За первыми стоит власть, вторые обходятся
личными достоинствам#.
Может быть, беспрецедентный успех Штирлица вы­
зван как раз тем, что его отделяла от кремлевского
штаба достаточная дистанция.
Похоронив старые образцы развлекательного жан­
ра, гласность ничего не предложила взамен. Сложилась
дикая ситуация, в которой массовая, самая популярная
культура все разрушает, ничего не созидая. При этом
критики справа пытаются завернуть советское искус­
ство на дорогу, изъезженную Павлом Власовым, Пав­
кой Корчагиным и Павликом Морозовым, а критики
слева, сопротивляясь изо всех сил, хотят развлекать пу­
блику историями сталинских зверств.
Ни тот, ни другой путь Индиану Джонса не заме­
нит. Поэтому и зачитывается советский читатель Пику­
лем, потому и смотрит до одурения Штирлица, что
гласность оставила культуру без развлекательного
жанра.
Но как раз в истерической атмосфере общего кризиса
советскому искусству так необходим источник положи­
173

тельных эмоций, целлулоидный мир приключений.
Грубая правда Сатина без тихой лжи Луки делает
жизнь в ночлежке немыслимой.
Не зря же Голливуд расцвел именно в эпоху великой
депрессии. Не зря и самурайские вестерны заполонили
японский экран именно в тяжелые послевоенные годы.
Чтобы массовое искусство смогло оказать свое це­
лебное воздействие, нужны отечественные Индианы
Джонсы и русские Джеймсы Бонды. А чтобы помирить
западников с почвенниками, можно было бы снять
многосерийный боевик «Илья Муромец и Идолище
Поганое». Важно не имя героя, не арена, на которой
он совершает подвиги, а главное достоинство массовой
культуры — неизбежный хэппи-энд.

О ПИТСБУРГСКОМ ХРАМЕ НАУКИ

У каждой страны есть свой конструктивный символ.
Какое-нибудь монументальное сооружение, сразу же
дающее мысли определенное направление: Британия—
Парламент, Греция — Парфенон, Италия — собор св.
Петра, Мексика — сомбреро. Понятно, что для Амери­
ки— это небоскреб. Но который из них? Самый высо­
кий— «Сирс» в Чикаго? Самый знаменитый — Эмпайр
Стейт Билдинг? Самый изящный — «Крайслер»? Вооб­
ще-то сама Америка предпочитает в качестве своего
символа статую Свободы—показывая порочный при­
мер идеологизированного сознания. На самом деле,
с точки зрения стилистики, статуя Свободы—это вто­
росортная Европа, а вовсе не Америка. Здесь, слава Бо­
гу, хватает собственных самобытных явлений культу­
175

ры: вигвам, банджо, гамбургер. И главное —
небоскреб.
Разъезжая по стране по делу и без дела, мы все иска­
ли подходящую конструкцию, которая бы наиболее
полно и выразительно воплощала Американскую
Идею. И — нашли. В штате Пенсильвания, в городе
Питсбурге, о котором мы только и знали, что это аме­
риканский Челябинск. Мол, полмиллиона человек,
и все варят сталь. Но оказывается, и в этом Питсбург
сдает. Стальная столица США уменьшается на глазах,
потеряв запоследние 15 лет чуть не 150 тысяч жителей.
Когда-то, лет сорок назад, один Питсбург производил
чугуна и стали больше, чем Япония и Германия вместе
взятые. Теперь японцы взяли реванш. Домны, укра­
шавшие берега диковинных рек Аллегейни и Мононгахила, задули. То есть, кажется, как раз наоборот, домна
не свеча, ее задуть — значит пустить в ход. Наша ме­
таллургическая осведомленность не безгранична, мы
запутались. В общем, с домнами сделали такое, что
зарплата прекратилась.
Мы испытали мгновенный приступ ностальгии по
былому Питсбургу — очагу культуры. Где же ей, куль­
туре, цвести, как не здесь — у слияния Аллегейни и Мононгахилы, образующих великую реку Огайо, впадаю­
щую в еще более великую Миссисипи. Ведь именно
здесь воздвигнуто то самое здание, которое мы иска­
ли,— воплощение Американской Идеи. Это—Храм
Науки. Главное сооружение Питсбургского универси­
тета, Cathedral of Learning, что дословно означает ско­
рее Собор Познания, но мы воспользуемся устойчивым
русским словосочетанием: Храм Науки. Поразительно,
но это в самом деле—храм. Огромный, 165 метров
высотой, готический собор—со стрельчатыми арками,
окном «роза», витражами, нервюрами и контрфорса­
ми. С точки зрения готики, питсбургский Храм Науки
не хуже парижского Нотр-Дама, разве что лет на семь­
сот моложе. Но чувство священного трепета — то же.
Сначала даже шокирует, что под серыми сводами цен­
трального нефа звучат бесцеремонные голоса, а кто-то
жует длинный бутерброд. Кстати, храмовая атмосфера
действует не только на таких новичков, как мы: нам по­
казалось, что тут и разговаривают потише, и жуют как
бы сквозь зубы, и не видно, как в любом американском
университетском здании, опрометью бегущих молод­
цов в бейсбольных кепках. Непременная американская
176

эклектика проявляется тут и в том, что зал, как и поло­
жено храму, освещен слабо — что-то такое мерцает из
редких ламп и сквозь витражи. Но, как положено Хра­
му Науки, в нем читают. И вот девушка в шортах, при­
слонясь к шероховатой колонне, ловит отблеск цвет­
ных стеклышек стрельчатого окна на страницы тома
Business Administration1. Все это кажется противоесте­
ственным и диким, пока не проникаешься простодуш­
ным величием замысла. О. Генри издевался над мил­
лионерами, ударившимися в благотворительность. Ве­
ликий юморист испытывал к ним брезгливую непри­
язнь интеллигента. В целом это довольно распростра­
ненный взгляд на благотворительность. В ее основе —
христианская идея раскаяния. Но на самом деле истоки
филантропии одновременно и более возвышенны, и бо­
лее рациональны. Потому что филантропы верили и
в Бога, и в Разум. Такая двойственность заложена в са­
мой природе американского общества, основатели ко­
торого были деистами. То есть совмещали идеализм
с материализмом, полагая, что все сущее создано
Богом, но в дальнейшем пребывает без божественно­
го вмешательства — согласно научным закономерно­
стям. Таковы были Франклин, Джефферсон, Пейн, Ал­
лен, Раш — идеологи Америки, определившие пути ее
социального и нравственного развития.
Верующий Джефферсон смеялся над такими осно­
вополагающими догматами религии, как «непорочное
зачатие, Троица, первородный грех, искупление, воскресение».
Бенджамин Франклин предложил пользоваться со­
кращенным молитвенником — но не для того, чтобы
простой народ яснее воспринимал священные тексты,
а чтобы не мерз на долгих богослужениях в неотапли­
ваемых церквах.
Другой Бенджамин — Раш — насчитал 17 причин,
определяющих моральный облик человека. О духов­
ных категориях там нет и речи. Зато есть климат:
«Эгоизм в сочетании с искренностью и честностью со­
ставляет моральное качество населения стран с холод­
ным климатом». Еда: «Моральные болезни чаще всего
возникают вследствие потребления животных продук­
тов». Алкоголь: «Хмельные напитки хорошего каче­
ства благоприятствуют таким добродетелям, как
1 Организация бизнеса.
177

искренность, благожелательность и щедрость». Темпе­
ратура: «Струей холодной воды удавалось тотчас же
утишить сильную страсть после того, как доводы ра­
зума оказывались безуспешными». Запахи: «Особая
злобность людей, проживающих вблизи Этны и Везу­
вия, объясняется главным образом запахами серы».
Основатели американской демократии верили
в эмпирику и здравый смысл. Эта вера господствовала
в умах американцев — во всяком случае тогда, когда
человек перестал только работать, а начинал обдумы­
вать значение своего труда.
Эндрю Карнеги приехал из Шотландии и зарабаты­
вал в питсбургском пригороде 1 доллар 25 центов в не­
делю. Через лет сорок он мог бы купить всю Шотлан­
дию вместе с еще не обнаруженным в то время мон­
стром озера Лох-Несс. Карнеги стал тратить миллио­
ны, заработанные на стали и железных дорогах, на му­
зеи и университеты. Дело, конечно, не в угрызениях со­
вести, а в осознании личного опыта. Ему, Эндрю Кар­
неги, подняться наверх помогли энергия, умение и при­
обретенные знания. Теперь он, искренне желая помочь
своей стране, может сделать так, чтобы сотни и тысячи
молодых американцев получили эти знания, необходи­
мые для процветания — собственного и общества.
Все, что есть в Питсбурге заслуживающего внима­
ния, построено Карнеги и Меллонами вовсе не затем,
чтобы прошмыгнуть в царство небесное, как верблюд
проскакивает в игольное ушко, а затем, что это разум­
но. Всевышний создал мир, а человек с помощью науки
и разума умело его направляет. Американские миллио­
неры, стихийные деисты, принимали участие в коррек­
тировке окружающего мира—приобщаясь к духовным
высотам и одновременно преследуя сугубо земные,
практические цели. При этом, сами обученные на мед­
ные деньги, они придвигали к себе цивилизацию широ­
ким захватом, твердо уверенные в том, что лучший
способ поймать трех зайцев — это изловить восемь
и пять отпустить. Поэтому, между прочим, в любом за­
штатном музее, основанном на деньги филантропа,
представлена мировая культура во всем объеме. Что не
удавалось купить—следовало скопировать. Потому
что в каждом Мэдисоне и Джонстауне должно быть ме­
сто, где юное поколение может внятно и быстро узнать
все без исключения. Поэтому в университетах, по­
строенных на благотворительные деньги, с самого на­
178

чала существовали кафедры причудливых дисциплин:
миллионеры не знали точно, что нужно, и на всякий
случай обеспечивали широкий спектр.
Часто оставаясь невеждами сами, они бесконечно
уважали науку. Обожествляли знание. Реальным во­
площением этой идеи, ее каменным триумфом стал
Храм Науки в Питсбурге. В нем все символично. Храм
не увенчан шпилем, потому что шпилем заканчивается
церковь, намекая на невозможность удержаться на
острие духовного совершенства — это доступно только
Всевышнему. Плоская крыша Храма Науки призывно
манит: ее непросто достичь, но возможно взойти на нее
и расположиться в удобстве приобретенного знания.
С другой стороны, все вертикальные линии Храма Нау­
ки параллельны и пересечься не могут: это символ бес­
конечности процесса познания.
Храм Науки в Питсбурге высится памятником про­
стодушным филантропам, создавшим эту страну.
В нем вся «американа» — гигантский размах, зависи­
мость от европейской культуры, религиозные чувства,
неколебимая вера в науку и разум, пошлость, сме­
лость, простота, самоуверенность, гордость, инфан­
тильность. Такойцельной Америка уже не будет никогда.

О РОКОВЫХ ЯЙЦАХ

Журнал «Тайм» поместил на обложку яичницу. Не Фи­
деля Кастро, не автомобиль, не белоголового орла—
вульгарную глазунью. Это сигнал к очередному массо­
вому психозу.
В каждый момент мы точно знаем, что правильно.
Вся Америка зачитывается писателем Миченером, за­
слушивается певцом Джексоном и потеет в клубе здо­
ровья. Вчера все покупали японские машины, сегодня
патриотично ездят в олдсмобилях.
Такая жизнь удобна — как служба в армии: знай по­
падай в ногу. И радует, что всенародные кампании не
«спускаются» сверху, а возникают стихийно. Некото­
рые гаснут сразу, другие длятся десятилетиями—как,
например, эпидемия похудания. Из всех американских
180

психозов забота о здоровье—самый устойчивый. Пи­
тательная глина, йога, бег. И главное — еда.
Считается, что французы неприлично много гово­
рят о еде. Это не так. Больше всего о еде говорят аме­
риканцы. Но не о том, что съесть, а том, чего не есть.
Вот теперь мы не будем есть яйца. В них —
холестерин. И хотя никто не знает, чем он отличается
от холецистита и холеры, его все боятся. Хмурый хво­
статый холестерин выползает из куриного яйца, подры­
вая наше здоровье, конкурентоспособность и готов­
ность ответить ударом на удар.
Забота американца о своем здоровье трогательна
и разумна. Вид парижского обеда из пяти блюд в 11 ча­
сов вечера повергает туриста из Нового Света в обмо­
рок. В греческих круизах американец отвергает цацики
и барашка, насыщаясь листиком салата. В Испании ша­
рахается от почек по-мадридски в сторону «Макдональдза». В Германии его выносят на воздух из пивной, где
кельнер подал свиные локти. В сугубо говяжьей Арген­
тине он, прежде чем взяться за бифштекс, долго рас­
спрашивает, как воспитывалась корова, не была ли лес­
биянкой, не ела ли куриные яйца.
Усредненность и универсальность — вот повседнев­
ные девизы. Элвис Пресли и телесериал, супермаркет
и Норман Роквелл, мебель «Колониаль» и пиво, спор­
тивные тапочки при норковой шубе.
Мимо основной массы Америки прошли восхити­
тельные крайности культуры. В том числе — культу­
ры еды. Когда американец хочет поесть, он берет хот­
дог, когда хочет поесть хорошо—два хот-дога, когда
роскошно — три.
Нельзя сказать, что это вызывает такую уж неиз­
бывную печаль. Тем и хороша Америка, что в ней есть
все. Будем из принципа есть яйца. Никуда не побежим
в наушниках, выключим Джексона. Пойдем в русский
магазин за богатой протеином жирной корейкой,
обильными кислотой огурцами и смертельной рус­
ской водкой «Смирнофф».

ж
О ЛИСТОПАДЕ В НОВОЙ АНГЛИИ

Есть в мире такие предметы, которые, выполняя самые
прозаические, утилитарные функции, в то же время со­
держат в себе некую тайну. Ну, например, компас. Нет
ему равных в упорстве и постоянстве. В верности ком­
пасной стрелки северу скрывается бездна поэтических
добродетелей—вот у кого бы учиться ветреной моло­
дежи. Причем сила, управляющая компасом, так же не­
видима и так же могущественна, как любовь или рев­
ность.
К таким же странным вещам относятся и часы.
Каждый умеет ими пользоваться. Во всяком случае, до
тех пор, пока не начнет задумываться о природе време­
ни. Но уж если дело доходит до этого, то нас не может
не потрясти незатейливое механическое устройство, ко­
182

торому подчиняется такая таинственная и серьезная
штука, как Время.
Календарь — отдаленный родственник часов —
тоже не так прост. Вот он висит на стене и даже не ти­
кает, но попробуй не подчиниться его диктату: сразу
схватишь воспаление легких.
Правда, вблизи экватора календарь не такая уж ва­
жная шишка, ио в наших умеренных широтах без него
не обойтись. Впрочем, подчинение календарному ра­
спорядку, как и любому разумному закону, скорее при­
ятная необходимость, чем тяжелая обязанность. Мо­
жно, конечно, и в декабре щеголять флоридским зага­
ром, но мудрость, приобретаемая с возрастом, сове­
тует не перечить временам года. Как сказал по этому
поводу Гиляровский, «кто ж станет есть белорыбицу
с мартовским огурчиком в августе».
Во всяком случае, американский календарь распола­
гает к послушанию. Он усугубляет сезонность нашей
жизни пристрастием к праздникам. Даже если погода
пытается вас обмануть, витрины магазинов не дадут
забыться. Стоит только взглянуть на бесчисленных
монстров, строящих гримасы прохожим, как любой
догадается: праздник чертовщины Халловин1, при­
шла осень.
Американскую осень можно определить как отре­
зок времени, с одной стороны ограниченный невнятным
Днем труда (где вы, первомайские флаги?), а с другой —
жирными индюшками, которых приносят в жертву
на День благодарения.
Именно в это время года американцев охватывает
поэтическое настроение. В России для этого существо­
вала весна. Что бы там ни сочинял Пушкин, общегосу­
дарственный энтузиазм вызывала пора, когда «звенят
ручьи, поют грачи, и даже пень в весенний день берез­
кой стройной быть мечтает».
Видимо, есть в весне что-то революционное —
ледоход, например. Так или иначе, советских поэ­
тов-песенников вдохновение посещает обычно гдето в апреле.
Но американцы, народ в целом консервативный (не
зря их конституция — самая старая из ныне действую­
1 Канун Дня всех святых.

183

щих) и ко всем, кроме своей, революциям относящийся
с подозрением, предпочитают весне осень.
Скажем красиво: с первым дуновением холодного
Борея энергичные янки впадают в лирическое томле­
ние, готовясь к встрече с Прекрасным.
Дело это серьезное и, как все в Америке, весьма при­
быльное. Ежедневно метеорологи ведут наблюдение за
ходом листопада. По телевизору сообщают сводки
с фронта: «В Массачусетсе кленовые листья достигли
максимально красного цвета, в Вермонте березовые
рощи уже прошли пик желтизны, нью-хэмпширские бу­
ки осыпаются, но дубовые листья как раз созрели».
По специальному телефону туристам дают точные
указания, где и когда листопад наиболее живописен.
Ботаники проводят экскурсии. Микологи объявляют
«грибной марафон» — состязание в сборе, опознании
и приготовлении грибов. Все готово к тому, чтобы со­
зерцать осень можно было с максимальным комфор­
том и эффективностью.
Всем известно, что любоваться опадающей листвой
следует именно в Новой Англии. Из-за каких-то осо­
бенных почв на северо-востоке страны сконцентрирова­
ны самые живописные осенние пейзажи. Поэтому сюда
валом валят туристы из всех стран мира. Только в один
Нью-Хэмпшир наслаждаться «пиром красок» вместе
с нами приехал миллион человек. Как мы выяснили из
местных газет, в эту международную, поэтически на­
строенную армию затесались и наши соотечественники
из Ленинграда. Так что зря эмигранты думают, что со­
ветские друзья и родственники («горбачевские мстите­
ли», по местной терминологии) едут в Америку исклю­
чительно из меркантильных соображений.
Надо сказать, что неведомые нам ленинградцы,
сравнивая нью-хэмпширскую осень с родной, северной,
могут прийти к тем же выводам, к которым уже при­
шли советские публицисты: в Америке все богаче. Это
относится и к осени.
Российская гамма — спокойно-золотистая, мелан­
холическая, а в нью-хэмпширских Белых горах, кото­
рые так называются вопреки очевидности, лес окрашен
с варварской роскошью. Но как-то у нее, природы,
так получается, что какие бы дикие сочетания она ни
придумывала, все ей идет, из всего выходит гармония.
Правда, гармония чужая — скорее Ван Гог, чем Леви­
тан. Никакого покоя, напротив — истерическая напря­
184

женность дикой, неочеловеченной природы. Сразу
видно, что эти горы выращивали не покорного
мужика в онучах, а буйного индейца в орлиных пе­
рьях.
Однако и это впечатление, как и все, что было по­
черпнуто из детских книжек, ложно. Новая Англия,
несмотря на бурный пейзаж, является обширным и лю­
бимым народом заповедником тихого, провинциально­
го образа жизни. Это музей домашнего уюта, огром­
ный национальный очаг, греться к которому приезжа­
ют со всей страны. Где бы ни жил американец, в Но­
вой Англии он всегда дома.
Провинцию в законченном, идеальном, законсерви­
рованном виде в Новую Англию привезли пилигримы
из Англии старой. С тех пор она не очень-то и меня­
лась. Стоит съехать с хайвея (большака) на маленькую
дорогу, как вы окунетесь в пошловатый рай сельской
жизни. Уют и должен быть вот таким — основательным,
неспешным, изобилующим старинными вещами и тради­
циями.
Провинция — это скелет нации. Мясо можно нара­
стить за счет небоскребов, модернизма и эмигрантов,
но костяк всегда строится из хорошо проверенных, от­
утюженных временем консервативных истин. Что-то
похожее писал Хомяков, когда Говорил, что в Англии
каждый дуб—тори.
Тут уже не до политики. Речь идет о глубинах миро­
воззрения, которое выражается не в принадлежности
к партии, а в обоях в голубой цветочек, в громадных,
как в «Чиполлино», тыквах, выставленных у крыльца,
в стеганых лоскутных одеялах, в конкурсах на лучшее
варенье, в свитерах домашней вязки, в ярмарках народ­
ных промыслов, во всем обывательском укладе жизни,
настолько укорененном в многовековой, еще старосвет­
ской традиции, что изменить его может только водо­
родная бомба.
Эта традиционность Старого Света своеобразно
сплелась с самосознанием Нового, производя на свет
чисто американскую ментальность. Ярче всего она
проявилась в кардинальном конфликте, постулирован­
ном еще первым американским романистом Фенимором Купером: в противоречии между Природой и Ци­
вилизацией.
У каждой культуры есть свой главный конфликт,
над разрешением которого она бьется поколениями. В
185

России, например, это тема народа и интеллигенции.
В Европе,— спор истории с современностью.
Но в Америке, стране новой, только что открытой
и во времена Купера еще, в сущности, не освоенной,
истории не было. Ее заменила природа. В перенасы­
щенной культурой Европе, где не оставалось места для
первозданных лесов, тяга к естественной жизни прини­
мала умозрительные, как у Жан-Жака Руссо, формы.
Америка же несла в Старый Свет весть о нетронутом
континенте, где можно было строить жизнь с чистого
листа.
Поэтому именно американец Купер основал мощ­
ную традицию природопоклонников, которую так или
иначе продолжали Эмерсон, Торо, Мелвилл, Марк
Твен — вплоть до Хемингуэя. Благородные индейцы
Купера, живя в идеальном согласии с природой, дают
пример белым поселенцам, несущим цивилизацию в де­
бри Нового Света. При этом Купер не столько описы­
вал, кстати, прекрасно известную ему индейскую
жизнь, сколько создавал американскую мифологию.
Он был не так наивен, чтобы не видеть пропасти между
его героями и их прототипами. Но его задача заключа­
лась в том, чтобы нарисовать идеал—идеал и общест­
венного, и нравственного устройства Америки, кото­
рая еще только вышла на историческую дорогу. Со
свойственной той эпохе высокопарностью Купер в
предисловии к циклу романов о Кожаном Чулке опи­
сывал своего идеального человека: он «видит Бога в
лесу, слышит его в ветре, славит его небесную благо­
дать, покоряется его власти со смиренной верой в
справедливость и милосердие, одним словом, это че­
ловек, который чувствует присутствие Божества во
всех воплощениях природы, не оскверненных уловка­
ми, страстями и заблуждениями людей».
Как ни странно, в Америке это религиозное отноше­
ние к природе сохранилось и сегодня. Миллионы аме­
риканцев отправляются в паломничество в свои на­
циональные парки, где именно поклоняются чуде­
сам природы — Ниагарскому водопаду, Гранд-Кань­
ону, гейзерам Йеллоустона. И в целом если в Европе
путешествие означает осмотр руин, соборов, музеев,
то в Америке чаще ездят не в города, а в леса и горы.
Как-то нам попалась на глаза брошюрка, где пере­
числялись семь чудес света по-американски. Все они.
186

в отличие от египетских пирамид и родосского колосса,
были созданы не человеком, а природой.
В одном из таких мест нам пришлось побывать —
каменный мост в Виргинии, гигантская арка, которую
пробила река в скале. Осмотр этого природного фено­
мена сопровождался пышной церемонией. Под ночным
небом звучали хоралы Баха, разноцветные лучи про­
жектора подсвечивали каменные глыбы, и торжествен­
ный голос читал из Книги Бытия о сотворении мира.
Это зрелище было вполне во вкусе Фенимора Купе­
ра. Да и вообще, в современной Америке писатель бы
нашел немало подтверждений своим мечтам—конечно,
если б его не привезли в Детройт.
Но в маленьком городе, скажем, в его родном Ку­
перстауне, окрестности которого — страна могикан —
известны каждому ребенку, Купер не обнаружил бы
больших перемен. Жителей не прибавилось — все те же
две с половиной тысячи. И то же чистое озеро Отсего,
на берегу которого его отец основал город. Та же цер­
ковь, где похоронены все Куперы. Тот же постоялый
двор с тем же названием. Та же библиотека с колонна­
ми. Те же двухсотлетние дубы, под сенью которых стоит
его дом. Даже местная газета, «Фрименз джорнел», в
Куперстауне выходит больше 180 лет без перерыва. Сей­
час она занята борьбой с могущественной сетью ресто­
ранов, владельцы которых хотят открыть пиццерию в
Куперстауне. По мнению горожан, все, что надо для
жизни, у них уже есть, а остальное — от лукавого.
Так что, похоже, Куперу не удалось бы попробовать
пиццы.
Американская провинция, которой до сих пор удает­
ся мирно разрешать конфликт между природой и ци­
вилизацией, и есть главный секрет этой страны. Отто­
го, что секрет этот на виду, только труднее его ра­
скрыть. Все равно никто не поверит, что суть Амери­
ки— в городе Мейплвуд, который может находиться
в любом из 50 штатов, не отличаясь при этом ни на йо­
ту от самого первого Мейплвуда в каком-нибудь НьюХэмпшире.
Само слово «Америка» во всем мире порождает со­
вершенно ложные образы, заимствованные из научнофантастических романов времен индустриального
энтузиазма.
Противоречие между воображаемой и реальной
Америкой больнее всего бьет, конечно, по нам, эми­
187

грантам. Не то что провинциальный способ существо­
вания так уж отвратителен, нет, он по-своему живопи­
сен, удобен, естествен. Только сами-то мы в нем нена­
туральны. Пытаясь пустить корни в Мейплвуде, мы
с удивлением обнаруживаем, что они растут мучитель­
но долго — веками, поколениями. Янки их заботливо
пересадили, мы — грубо обрубили.
Может быть, этим и объясняется наша поразитель­
ная, прямо-таки биологическая несовместимость
с аборигенами. Ну что, в самом деле, общего у россий­
ского выходца со столетними коннектикутскими особ­
няками, с белой вермонтской верхушкой, с дряхлыми
яблоневыми садами Род-Айленда?
Перенимая внешние признаки чужой жизни, мы ча­
сто остаемся с носом. Все — «как у них», кроме нас са­
мих.
Есть в нашей тяге к мимикрии что-то поспешное,
завистливое. Как будто главное—сфотографировав­
шись на собственной лужайке, поскорее затеряться
в этаком всеамериканском домашнем альбоме...
Новая Англия — витрина Америки. Здесь по крупи­
цам воссоздан, а впрочем, скорее сохранен националь­
ный идеал, правильный, как круговорот природы, уме­
ренный, как климат средних широт. Но этот же идеал
кажется странным, экзотическим, чуждым именно в си­
лу своей естественности, нормальности.
Может быть, потому так приятно любоваться осен­
ними листьями в Нью-Хэмпшире, что приезжаешь ту­
да из Нью-Йорка — города, живущего вопреки норме.

о новостях

Довольно трудно представить, о чем могли бы болтать
на прогулке, скажем, Пушкин с Лермонтовым. О гекза­
метрах, или французском театре, или лошадях? Может
быть, о кавказской природе, а может, о какой-нибудь
горничной. О чем бы они ни говорили, им приходилось
самим выдумывать предметы для беседы. Наш век
упростил эту задачу. Сегодня люди не говорят, а обме­
ниваются новостями. Каждое утро газеты аршинными
заголовками подсказывают нам темы. Они лучше зна­
ют, что важнее—эпидемия СПИДа, удаление бородав­
ки на носу президента или захват террористами трам­
вая.
Мы живем в густом информационном бульоне.
Американские журналисты сделали новости необходи­
мым компонентом жизни обывателя. Газеты и телеви­
189

зор держат нас постоянно в курсе событий. Стоит на
один день отстать от этого курса, как человек оказы­
вается немым: ему просто не о чем поболтать с при­
ятелем, соседом, коллегой.
И все же жадность современного человека к ново­
стям объясняется не только такими приземленными
и суетными причинами. Информация об окружающем
мире делает зрителя или читателя мнимым участником
происходящего.
Новости всегда свежие, известия всегда последние.
Мы живем исключительно в сегодняшнем дне. Значите­
льно только то, что происходит сейчас. Сиюминут­
ность диктует нам дискретную картину мира. Кому при­
дет в голову читать старую газету? А завтрашней не су­
ществует вовсе. Все прошлое и будущее должно уме­
ститься в день сегодняшний. Из-за сугубой актуально­
сти новостей мы теряем ориентацию в иерархии ценно­
стей. То, что казалось вопросом жизни и смерти се­
годня, завтра представляется нелепым пустяком.
С точки зрения газет, мир состоит из одних сенсаций.
Но сколько подлинных сенсаций способна вместить од­
на человеческая жизнь? Штук пять с головой хватит.
Однако мы охотно позволяем себя дурачить. Согла­
шаемся верить, что убийство в Бронксе и есть та но­
вость, которая перевернет мир. Хотя бы на тот период,
пока не произойдет убийство в Квинсе. Нам даже нра­
вится, что окружающая вселенная живет такой напря­
женной, остросюжетной жизнью. Нравится, потому
что на самом деле главное в новостях не само событие.
В 99 случаях из 100 оно не касается непосредственно
нас. Покоряет другое: журналисты превращают скуч­
ные будни в драму.
Изо дня в день люди встают, умываются, ходят на
работу, ругаются с женой, платят налоги, ложатся
спать. А на фоне этого однообразного существования
разворачивается увлекательный спектакль. Иногда
кровавый боевик, иногда уморительная комедия, иног­
да слезливая мелодрама. И все это на самом деле, без
дураков. События происходят в реальности, а не при­
думываются ловкими щелкоперами. И кровь льется на­
стоящая. К тому же драма эта, в отличие от тех, кото­
рые показывают в театре, не имеет конца. Сюжет ее не­
предсказуем. Он часто нелогичен, абсурден, часто вооб­
ще не имеет смысла.
Что может быть интереснее, чем следить за перипе190

тиями постановки, у которой нет ни автора, ни режис­
сера. И ведь для этого не надо самому принимать в ней
участие. Мы отгорожены от новостей голубыми экра­
нами и газетными полосами. И как бы близко мы ни
принимали к сердцу происходящее, стоит только вы­
ключить телевизор, как наша обыденная жизнь всту­
пает в свои права: жена, тахта, тапочки. Поволнова­
лись за судьбу очередных заложников, ужаснулись оче­
редному злодейству, насладились полноценным катар­
сисом и юркнули обратно в свой безопасный, но скуч­
новатый мирок. В конце концов, никто и не ждет, что
лично мы примем участие в этой бурной драме. Дово­
льно того, что мы ей сопереживаем.
Когда Шекспир заявил, что мир — это театр, мир
еще театром не был.
Люди путешествовали в каретах со скоростью 20
миль в день. Парусник покрывал 125 миль в сутки.
Почтовые курьеры, выжимая из лошадей что могли,
делали за день 85 миль. Новости требовалось 10 дней,
чтобы добраться из Венеции в Париж. Когда такая но­
вость наконец приходила, уже поздно было что-нибудь
предпринимать. Поэтому она мало кого волновала:
«Что там, турки? Да... Но овес-то вздорожал».
Шекспировские современники, воспринимая мир
как театр, имели в виду историческую драму. Счет шел
не на дни, а на династии. Даже вероломное убийство
Юлия Цезаря представлялось достаточно актуальной
новостью.
Поэтому-то так интересно, как коротали время на
прогулке Пушкин с Лермонтовым. Скорее всего, их
волновали вечные темы — поэзия, женщины, евреи.

О БРОДЯГАХ

Живя в Нью-Йорке, нельзя не заметить Рождества.
В первую очередь об этом заботится реклама. Никогда
она не бывает такой идиотски сопливой, как в декабре.
Глядя на телевизионные «коммершелз», можно поду­
мать, что вам читают проповедь, а не предлагают по­
дарить родственникам теплые кальсоны. Но главный
симптом
приближающегося
праздника — чувство
всеобщей расслабленности. В эти дни даже отчаянные
негодяи едва сдерживают слезы умиления. Любовь
к ближним разливается в зимнем воздухе в той концен­
трации, которая уже становится опасна для этих самых
192

ближних. Рождество — это отдушина для сентимента­
льности. Целый год мы живем холодными иронически­
ми гкептиками. Целый год злодейски высмеиваем ра­
зумное, доброе, вечное. И за это расплачиваемся мощ­
ным позывом к благотворительности, который раз
в году случается с каждым.
Напрасно, шляясь по предпраздничному НьюЙорку, мы пытались напомнить друг другу о барышах,
которые получат хищники-миллионеры от рождест­
венских распродаж. Напрасно мы перечисляли все
преступления, совершенные во имя христианской
любви. Не помог даже перечень личных врагов,
который мы всегда держим при себе на всякий слу­
чай. Рождество было сильнее, и хотелось немедлен­
но возлюбить всех — от дворника до жениных подруг.
Но тут мы вспомнили, что как раз для таких слу­
чаев существуют подонки общества. Все эти бродя­
ги, пропойцы, нищие оборванцы — вот на кого мо­
жет излиться праздничная любовь без види­
мых последствий. И мы решили специально к Рож­
деству обобщить наши знания о нью-йоркском дне
жизни.
Надо сказать, что оно уже давно привлекало наше
внимание. Мало в чем так заметна разница между то­
талитарной и демократической системой, как в поведе­
нии и облике безнадежных алкашей.
Американский бродяга, прежде всего, не прячется.
Он не старается слиться с подворотней, не ползет, как
ящерица, по стене. Да и одевается он с ненужной, на
наш взгляд, роскошью — пестрые одеяла, цветастые
обмотки, иногда гавайские гирлянды. Свое свободное
время (другого у него нет) он проводит на виду у про­
хожих. Устраивается с бутылкой на самых людных
перекрестках, а если устанет, то ложится там же, на
тротуаре,— так что обходить его уже приходится по
мостовой. Нет в нем российской неяркой скромности.
Вот, скажем, как описывает поэт Николай Вильямс
условия жизни советских пропойц:
Как тифозный во вшах, весь пустырь в алкашах.
Нс видать ни души, шелестят камыши,
В камышах, как гадюки, шуршат алкаши.

А их американские коллеги больше похожи не на
скрытных гадюк, а на гордых павлинов. То ли не ебра7 Американа

193

щают внимания на окружающих, то ли наоборот —
обращают. И пьют они что-то совершенно невообра­
зимое. Стоит на Пятой авеню такой и дует из горла
крохотную, с мизинец, бутылку коньяка «РемиМартен». Предложи ему политуру, клей БФ-2 или
тормозную жидкость, еще обидится. Этот, кстати, за­
кусывал горячим пирогом с вишневым вареньем из
«Макдональдза».
Вольготность, с которой ведут себя американские
бродяги, обычно не навязчива. Идя сквозь толпу, пред­
ставитель дна ее не замечает. Он ничего не просит, ни­
чего не хочет и вообще самодостаточен. Где он берет
деньги на «Реми-Мартен» — его проблема, и он ею ни­
кого не обременяет.
Агрессивные нищие принадлежат к другому сосло­
вию. Они стоят на грани законности и переступают эту
грань, когда позволяет случай, с поспешной бесцере­
монностью. Часто не поймешь, то ли он просит денег,
то ли требует, то ли вы филантроп, то ли жертва ограб­
ления. Опытные ньюйоркцы советуют не вдаваться
в тонкости и подавать милостыню, чтобы не превра­
тить нищего в преступника.
Впрочем, есть разные методы. Однажды мы гуляли
по опасной 42-й улице с только что приехавшим из Рос­
сии писателем Довлатовым. К нам подошел бритый, по­
хожий на черного Юла Бриннера человек и заявил
свои претензии к нам. Мы не поняли, но догадались —
вид у него был устрашающий: повсюду торчали це­
пи, ножи, дубинки. К тому же он жестами показал,
что он не один — что там, откуда он пришел, еще
много таких. Однако в самый интересный момент
диалога все испортил Довлатов. Из России он вывез
убеждение, что все люди братья. Поэтому он обнял
страшного человека и крепко поцеловал негодяя
прямо в лысую голову. Тот ретировался, посерев от
ужаса, а мы убедились в том, что любовь побеждает
все.
И все же настоящих бродяг не следует путать с
уголовниками. Если первые стремятся общество
игнорировать, то вторые в нем кровно заинтересо­
ваны.
Чтобы наблюдать жизнь отверженных, достаточно
покататься в метро или просто постоять полчаса на
любом углу. Но чтобы сгустить впечатления до обоб­
щений, надо отправиться на улицу Бауэри. Живя в
194

России, мы наивно думали, что трущобы Бауэри явля­
ются «потемкинскими деревнями» наоборот. Что их
построили где-нибудь на Смоленщине специаль­
но для удобства советских журналистов — надо
же им показывать оборотную сторону американской
медали.
Советская пропаганда подвела нас и тут. Бауэри
действительно существует. И мы бывали там неодно­
кратно, на всякий случай присматриваясь к тамошнему
образу жизни. Не зря же русская мудрость учит: от тюрьмы да от сумы не отрекайся.
Население Бауэри — самая демократическая часть
Америки. Городские власти, предоставляющие бродя­
гам приют, не делают между ними никаких различий.
Вот уж где нет ни эллина, ни иудея — все равны перед
благотворительностью.
Чтобы жить в ночлежке, надо до нее дойти или хо­
тя бы доползти. Все. Никто не спросит — откуда и по­
чему. Никому нет дела до имени или происхождения.
Единственное требование — пройти сквозь детектор
металла. Если обнаружат нож или пистолет, отбе­
рут, но ночевать пустят. В убежище можно прийти
пьяным, грязным, обкуренным, побитым — каждому
дадут койку, подушку, простыню и одеяло. И посо­
ветуют спать в ботинках, чтобы не украли. Еще
мягко порекомендуют принять душ, но если бро­
дяга сочтет мытье излишеством, с ним спорить не
станут.
В ночлежке можно смотреть цветной телевизор,
играть в карты, молиться, читать. Нас как людей, от­
меченных интересом к кулинарии, естественно занимал
вопрос питания. Вся Бауэри уставлена заведениями, где
чистоплотные добровольцы из Армии спасения уго­
щают бродяг знаменитой бесплатной похлебкой. Что­
бы ее получить, опять-таки нужно только протянуть
руку. Именно это мы, смущенно хихикая, и сделали,
всем своим видом показывая, что похлебка нам нужна
только в исследовательских целях. (Видели бы нас дру­
зья из России, которые уверены, что мы вылезаем из
спортивных «Ягуаров» только для того, чтобы ныр­
нуть в собственный бассейн.)
В пластмассовом стаканчике плескался густой ку­
риный суп, заправленный изрядным набором ово­
щей— сельдерей, морковка, зеленая фасоль, ямс, ку­
куруза. К горячей похлебке прилагался кусок хлеба с
7*

195

маргарином. На столе рядом стояли соль, перец,
кетчуп. По вкусу еда была ничуть не хуже, чем та, ко­
торой кормят в стандартной американской обжорке.
И съесть ее можно было хоть ведро — был бы ап­
петит.
Обеспечив себе хлеб и кров, бродяга с Бауэри при­
ступает к тому, ради чего он пошел в бродяги. Как и
у нас на родине, их день начинается с открытия винных
магазинов (в будни — с восьми, а в воскресенье — зубы
на полку). Мелочь они сшибают с неопытных автомо­
билистов, заехавших на Бауэри случайно, по пути
в Чайнатаун1. Потрут им стекло грязной ветошью
или так постоят с жалостливым видом рядом со свето­
фором. Собрав нужную неровную сумму, несут ее в ма­
газин, а дальше по произволению: в дождь устраи­
ваются под мостом, в вёдро — где придется.
В той экологической системе, которой является лю­
бое общество, люмпены представляют наглядную аль­
тернативу. Отправившись на Бауэри, каждый может
увидеть, что происходит с детьми, которые не слушают­
ся взрослых, и что происходит со взрослыми, которые
не хотят упорно трудиться.
Во все времена, во все эпохи существовали такие
люди. И в любом обществе они жили на его дне.
Но отношение к бродягам, предпочитающим празд­
ность труду, было разное. В античности их, например,
называли философами. Право на труд тогда отнюдь не
казалось такой уж безоговорочной привилегией. Древ­
ние греки лелеяли своих бродяг, видя в них представи­
телей заманчивого, хоть и нелегкого образа жизни.
Когда малолетний хулиган разбил глиняную бочку
Диогена, афиняне купили ему новую. Тогда еще не бы­
ло Бауэри, но влаёти уже заботились, чтобы у горожан
были свои прИзираемые (не путать с прЕзираемыми —
эти есть всегда).
Люди, сознательно лишившие себя собственности,
более склонны к философскому взгляду на вещи, чем
те, кто старательно окружает себя этими вещами. Не
зря Сократ утверждал, что бездеятельность — сестра
свободы. И знаменитые слова «человек — это звучит
гордо» произнес шулер и пропойца Сатин, герой воль­
нолюбивой пьесы Горького «На дне».
В Америке, где свободе поклоняются уже третье
1 Китайский квартал.
196

столетие, бездомные нищие выражают идеалы страны.
Пока рядовые граждане честно трудятся, бродяги бе­
рут на себя функцию защитников той абсолютной сво­
боды, наслаждаться которой может только философ,
святой или алкоголик.
Естественно, что общество обязано оказывать по­
мощь этим мужественным борцам. И если оно не ста­
вит им памятников, вроде того, что соорудили на мо­
гиле Диогена эллины, то хоть накормит похлебкой.
И потом, на чьи головы снисходило бы наше рождест­
венское благодушие, если бы в Нью-Йорке не бы­
ло «дна»?

О МАНХЭТТЕНСКИХ РУИНАХ
Мы, оглядываясь, видим лишь руины.
Взгляд, конечно, очень варварский,
но верный.
Иосиф Бродский

Главная претензия, которую мы сразу предъявили
Нью-Йорку, заключалась в его непростительной моло­
дости. Тогда, правда, мы и сами были моложе, а зна­
чит, категоричней и требовательней.
Мы считали, что городу приличествует благород­
ная седина, а не мельтешение небоскребов. Счет дол­
жен идти в лучшем случае на тысячелетия, в худшем —
на века, но уж никак не на десятилетия.
198

Привыкнув в своих рижских пенатах к настоящей
готике, мы не хотели удовлетвориться ее скоропалите­
льным подобием в облике нью-йоркских церквей.
Больше всего нам, пожалуй, не хватало архитектур­
ных переживаний. Того трепета, который охватывает
современного человека при виде каменной плиты с над­
писью «Anno 1315».
В Риге этого добра хватало, и мы им пользовались
вовсю. Даже юношеские попойки мы аранжировали та­
ким образом, чтобы стаканы поднимались на фоне
стремительных готических шпилей или кудрявых ба­
рочных фронтонов.
За прошедшие годы Нью-Йорк, в отличие от нас,
постарел несильно. Но мы научились немножко разби­
раться в его хронологии — все же этот город постарше
Питера. Потихоньку мы откатывались из хаотиче­
ского Бруклина к самой старой нью-йоркской окраине.
Пока не добрались до того дерева, под которым гол­
ландский негоциант совершил свою жульническую
сделку, купив у индейцев Манхэттен.
Мы живем в самой северной точке нашего острова,
в Вашингтон-Хайте. Район этот имеет мало отношения
к блеску Пятой авеню и всему тому, что провинциалы
считают Нью-Йорком. Более того, поскольку по доро­
ге домой нам надо миновать Гарлем, считается, что
жить здесь опаснее, чем в Синг-Синге 1.
На самом деле Вашингтон-Хайте — довольно тихое
захолустье. Свой звездный час он пережил во время
упомянутой коммерческой операции. Некоторую славу
ему принес генерал Вашингтон, который и здесь воевал
англичан. Потом — Генри Киссинджер, окончивший
тут среднюю школу. И уже совсем потом в наших
краях поселились русские евреи.
Сейчас и их осталось немного. Преуспеяние в аме­
риканской жизни почти наверняка связано с переездом
в пригород. Но до сих пор если за окном слышны голо­
са, то звучат они по-русски. Мы сперва объясняли это
эмигрантской многочисленностью, а потом сообрази­
ли, что просто наши говорят громче.
Что в Вашингтон-Хайте поразительно, так это
огромные и невообразимо дикие парки. Собственно,
это просто куски леса, которые не застраивались со
времен индейцев. А от их вигвамов, естественно, ничего
1 Нью-йоркская тюрьма.

199

не осталось. Лес этот так дремуч, что мы невозбранно
жарим тут шашлыки, собираем ландыши и наблюдаем
фауну, представленную зайцами и фазанами.
В ЗО-е годы до нашей окраины дотянул свои щупа­
льца известная акула Рокфеллер (кажется, тут полу­
чился зоологический курьез). Он пытался благоу­
строить местные дебри, превратив их в парк. Но буйная
природа взяла свое, и рокфеллеровские начинания
обросли лианами. Покосились разбитые еще до ПирлХарбора фонари, мох поглотил растрескавшиеся асфа­
льтовые дорожки, элегантные беседки стали руинами.
Если не считать Южного Бронкса, эти руины —
единственные в Нью-Йорке. О них, правда, мало кто
знает, но нам они во многом заменяют настоящие
европейские древности. Остатки былой роскоши часто
бывают живописней самой роскоши. Никто не видел
целого Парфенона, но сколько туристов вдохновляю­
тся его развалинами. Есть особая эстетская прелесть
в том, чтобы смаковать декадентский привкус запу­
стенья. Печальное очарованье полуистлевшей старины,
Венеция, «Вишневый сад»...
Руины Вашингтон-Хайте, конечно, не римский Фо­
рум, но они вполне приемлемый компромисс между
динамичной Америкой и европейской ностальгией.

О ФЛОРИДСКОЙ ФАБРИКЕ ОПТИМИЗМА

Флорида неизбежна, как старость. Наверное, поэтому
мы ее все откладывали — на потом, на черный день.
Мол, рано или поздно придет время, когда между то­
бой и кладбищем останется только этот полуостров
пенсионеров.
Но устоять перед неизбежным еще никому не удава­
лось— пришло и наше время побывать в этой всеаме­
риканской здравнице, где мягкий климат и индустрия
развлечений лечат душу и тело, где в плодородных суб­
тропиках каждое существительное обрастает пышны­
ми прилагательными — «волшебное! чудесное! фанта­
стическое!».
Обилие восклицательных знаков всегда заставляет
подозревать, что вас втягивают в рекламную аферу. Но
201

только вернувшись домой, мы осознали, до чего гран­
диозна эта афера. Только вынырнув из диснеевской
вотчины — Орландо, мы поняли, какие силы бушевали
над нашими головами. Пожалуй, со временXXII съез­
да с его знаменитым лозунгом про коммунизм на нас
не обрушивалась такая массированная пропаганда зем­
ного рая.
Флоридские развлечения — «Волшебное королевст­
во», «ЭПКОТ-центр», «Мир моря» — нельзя рас­
сматривать по отдельности. Это вам не парк куль­
туры и отдыха с колесом обозрения, откуда обо­
зревать нечего. Во Флориде вы становитесь объ­
ектом направленного воздействия добродетели. Тут
вас не столько развлекают, сколько вербуют, обраща­
ют в свою веру. Диснеевская монархия угощает вас экст­
рактом чуда, и, конечно, нет ничего странного, если он
вызывает изжогу. Попробуйте питаться одним сиропом.
Больше всего флоридский рай похож на ВДНХ. Это
сходство определяется близостью замысла. Апология
Добра в таких масштабах приводит к одинаковым ре­
зультатам— независимо от общественного строя. Тео­
рия бесконфликтности на практике всегда реализуется
в аттракционе, в декорации, в иллюзорном царстве.
Помнится, когда-то в России показывали фильм
про колхозников, которых привезли на ВДНХ. Корена­
стые люди в сапогах растерянно бродили между много­
метровых лепных колосьев, томились в павильоне
«Пчеловодство», отдыхали в прохладе фонтана «Друж­
ба народов», лакомились мороженым. А потом голос
за кадром проникновенно произносил: «Придет день,
когда вся наша страна будет такой же прекрасной, как
Выставка достижений народного хозяйства». Колхоз­
ники благоговейно покидали выставку и возвраща­
лись домой, неся в душе незабываемые впечатления об
осуществленной в Москве утопии.
Именно так, по нашему мнению, должен восприни­
мать Орландо нормальный американец. Диснеевские
парки — это витрина Америки. Чтобы понять страну,
нужно познакомиться с ее идеалом. Нелепо искать на­
стоящую Америку в Гарлеме. Настоящая Америка та­
кова, какой она хочет себя видеть. Именно помпезная
роскошь ВДНХ определяла стиль сталинской эпохи.
Душа Америки принадлежит диснеевскому миру.
И Микки-Маус — пророк его.
202

Замысел Диснейуорлда 1 дерзок и замечателен. Он,
как Петербург, выросший на болотах,— продукт воли
человека, который решил построить в одном, отдельно
взятом штате земной рай, создать на пустом месте
идеальный мир без страха и упрека.
Диснейуорлд целен и самодостаточен. Единственно, в
чем он нуждается, так это в туристах. А так от большо­
го мира ему ничего не нужно. У него все свое — свое
прошлое, будущее и настоящее.
Флоридский рай наивен, простодушен, пошл, но и ув­
лекателен, заманчив. А главное — он работает на благо
нации. Здесь производится самый ценный продукт
Америки — оптимизм.
Изучение Диснейуорлда, как и любой страны, сле­
дует начинать с географии. Для этого в ЭПКОТцентре — новейшем добавлении к флоридской развле­
кательной индустрии — сооружен мини-глобус. На бе­
регу живописной лагуны выстроились разные страны —
Канада, Марокко, Франция, Китай и дюжина других
(остро ощущается отсутствие России). Там вам предо­
ставляется возможность совершить кругосветное путе­
шествие не за 80 дней, а за 80 минут.
Каждая страна представлена аутентичной архитек­
турой, товаром, едой. Если это Франция, то, конечно,
вы найдете Эйфелеву башню. Если Мексика, то офи­
цианты носят сомбреро. Если Япония, то границу бу­
дут охранять бронзовые самураи. Короче, не спутаешь.
Поскольку мы бывали почти во всех странах, пред­
ставленных в ЭПКОТе, то можем подтвердить: похо­
же. Есть только одна разница — флоридский глобус не­
сравненно лучше настоящего. Обойдя вокруг света, вы
ни разу не разочаруетесь в человечестве. Все оно здесь
чистенькое, ухоженное и радостное. Тут не бывает ни­
щих, больных, голодных. Флоридская заграница —
облегченный, адаптированный мир.
Диснеевская география дает урок американского
патриотизма. Она наглядно показывает: все, что по­
падает в Новый Свет, немедленно становится лучше.
В первую очередь — Старый Свет. Пройдя сквозь гор­
нило американской цивилизации, остальные континен­
ты очищаются от своих замшелых пороков, преобра­
жаются под флоридским солнцем в приветливых и дру­
1 «Диснеевский мир» — название флоридского городка аттрак­
ционов.
203

желюбных эмигрантов, которым уступили кусочек аме­
риканской мечты.
Диснейуорлд эксплуатирует традиционный амери­
канский изоляционизм. Подспудно янки и так знает,
что ему незачем путешествовать. Все, что надо, ему до­
ставят на дом, во Флориду, да еще в улучшенном виде.
В самом деле, в диснеевской загранице нет террори­
стов, все улыбаются, аборигены здесь обожают амери­
канцев. Экзотика сюда допускается, но в гигиениче­
ских, аптекарских дозах. Такой и должна была стать
наша планета, как бы говорит Диснейуорлд, если бы не
валяла дурака и жила по американским правилам.
Естественно, что центром флоридской географии
являются Соединенные Штаты. (Между прочим, стоит
взглянуть на обычную карту мира, чтобы убедиться: и
в настоящей географии все обстоит точно так же. Вопре­
ки грамматике и логике, западное полушарие на аме­
риканской карте больше восточного. География — не та­
кая уж бесстрастная наука. Один наш знакомый со слож­
ной биографией — колумбиец, окончивший ВГИК и живу­
щий в Германии,— жаловался, что никак не может при­
выкнуть к капризам картографов. У себя дома он учил­
ся по картам, где Колумбия занимала две трети гори­
зонта, а в Европе еле смог найти родину на глобусе.)
Диснеевская Америка отличается от других странаттракционов тем, что не позволяет себе экзотических
деталей. Тут на нескольких акрах земли представлена
чистая мечта. Смотреть здесь в принципе не на что:
Мэйн-стрит, аптека, фонарь, пожарная охрана — но
все это застыло в некоем идеальном времени, когда
улицы и нравы были еще чисты. Когда не было пре­
ступности, наркотиков, гомосексуалистов, богемных
юнцов, расовых конфликтов — если вам попадались нег­
ры, то это были веселые швейцары, неунывающие поч­
тальоны, дружелюбные кучера. Мы-то такой страны не
застали, но теперь хотя бы знаем, что означает «старая
добрая Америка».
Диснейуорлд обходится двумя временами —
прошлым и будущим. Настоящему — прибежищу убо­
гого реализма — здесь места нет. Утопия может суще­
ствовать либо в Золотом веке, который уже был, либо
в том, который еще будет. Поэтому из пасторальной
Америки, застывшей где-то между изобретением под­
тяжек и присоединением Техаса, вы попадаете прямо
в ослепительный XXI век.
204

Главная тема ЭПКОТ-центра с его головоломной
архитектурой это торжественный гимн прогрессу. Веду­
щие американские компании вкладывают огромные день­
ги в аттракционы, обещающие перенести вас в мир бу­
дущего при помощи продукции этих фирм. Однако на
самом деле здесь рекламируются не конкретные изде­
лия, а сам научно-технический прогресс, который и
есть путь к счастью.
Все аттракционы построены по одному принципу.
Вас сажают в вагончик, в котором вы совершаете не­
долгое путешествие по страницам цивилизации. Кук­
лы-автоматы выплывают из темноты и разыгрывают
сценки, из которых явствует, что когда-то не было
колеса, а потом его изобрели. Затем к колесу при­
делали моторчик, потом крылья, наконец, появляют­
ся ракеты. И вот вас привозят в светлый храм бу­
дущего. Здесь куклы уже наряжены в скафандры. Они
живут на космических станциях и в подводных городах.
Их окружают компьютеры, роботы, лазеры. По мере
движения к XXI веку куклы становятся все веселей.
Если изобретатель колеса угрюм и задумчив, то пласт­
массовому человечку в скафандре остается только петь
и приплясывать от счастья. Каждый может убедиться,
что, как ни прекрасно американское сегодня, завтраш­
ний день будет еще лучше.
Вообще-то нам все это знакомо по детским впечат­
лениям от романов Беляева, Адамова или Ефремова.
Во Флориде, конечно, никто не произносит магическо­
го слова «коммунизм», но радужные краски грядущего
здесь такие же аляповатые, как и во времена нашего
пионерского детства.
Прогресс в ЭПКОТ-центре нагляден, прямолинеен
и утилитарен. Он является прямым результатом сложе­
ния. Чем больше изобретений, тем лучше наша жизнь.
Об этом рассказывают и даже поют автоматические ку­
клы, демонстрируя, насколько счастливее стал человек
с тех пор, как появился электрический утюг.
Вполне понятно, что диснеевское будущее, как
и диснеевское прошлое, безмятежно. Не для того при­
езжают туристы во Флориду, чтобы им показывали
изнанку прогресса.
Однако научно-техническая революция в здешней
интерпретации разочаровывает: уж слишком она
примитивна. Сверхсовременный ЭПКОТ-центр на
205

самом деле весьма старомоден. Весь он вырос из
романов Жюля Верна — не зря его тень витает над
флоридскими развлечениями. Но при этом наш век
внес свои коррективы, с которыми стоит разобраться.
Во времена Жюля Верна любое изобретение было
осмысленным результатом усилий человеческого ге­
ния. Фантастика не отрывалась от реальной почвы. Бу­
дущее вырастало из настоящего. Его можно было ра­
столковать читателям, и сам Жюль Верн видел свою за­
дачу в популяризации науки.
Возьмем, например, первый попавшийся эпизод из
«80000 лье под водой» («Наутилус» капитана Немо,
кстати, самый популярный аттракцион в Диснейуорлде): «Приказание сейчас же было передано в машинное
отделение по аппарату, приводимому в действие сжа­
тым воздухом, механики повернули пусковой рычаг.
Пар со свистом устремился в золотники. Поршни при­
вели во вращение гребной вал. Лопасти винта стали
вращаться со все возрастающей скоростью».
Конечно, этот фрагмент из художественного про­
изведения больше подходит для «Физики» Перышкина,
чем для фантастического романа. Но современники
Жюля Верна находили поэзию во всех этих золотниках
и поршнях. Прогресс выражался в конкретных, в прин­
ципе доступных пониманию рядового человека техни­
ческих реалиях.
В наши дни мы имеем дело не столько с научнотехнической революцией, сколько с ее атрибутами. Мы
пользуемся достижениями прогресса без всякой наде­
жды разобраться в том, как они устроены.
Этот парадокс заметен, например, в концепции со­
временной игрушки. Если сравнить детский конструк­
тор эпохи Жюля Верна с тем, который продается се­
годня, то мы обнаружим потрясающий регресс. Соору­
дить модель парусника несравненно сложнее, чем со­
ставить из готовых кубиков какой-нибудь фантастиче­
ский планетолет. Ведь парусник должен работать —
плыть. Не так уж просто установить руль, штурвал, па­
руса так, чтобы они на самом деле повиновались ветру,
даже если вы испытываете игрушку в ванной. Зато ни­
чего не стоит приставить один кубик к другому и на­
звать это сверхлазером для гиперпространства.
Все чудеса ЭПКОТ-центра рассчитаны на то, чтобы
принимать их на веру. Несомненно, что когда-нибудь
человек будет жить на космических станциях или в под­
206

водных городах. Но так же несомненно, что, в отличие
от героев и читателей Жюля Верна, ему не придется
разбираться в том, как устроены все эти хитроумные
изобретения.
ЭПКОТ-центр проповедует светлое будущее, но его
идея прогресса рассчитана на потребителя, а не на
творца. Слишком прост мир XXI века, если судить
о нем по стандартам Диснейуорлда.
В целом ЭПКОТ-центр не больше чем дорогостоя­
щая и даже не очень умная игрушка, которая ратует
за прогресс самым незатейливым образом.
В основе Диснейуорлда сказка. Если в ЭПКОТцентре она облечена в наукообразную, «жюльверновскую» форму, то в главном флоридском парке —
«Волшебном королевстве» — сказка живет в чистом
виде, разве что она слегка приправлена приключенче­
ским романом. Пираты, феи, гномы, привидения, дика­
ри— весь положенный набор представлен тут теми же
куклами-автоматами. Особенно поражает воображе­
ние «Заколдованный замок», где призраки, сотворен­
ные из воздуха при помощи голографии, убеждают лю­
бого скептика в существовании некротических явлений.
Диснеевская мультипликационная сказка, как и вся
Америка, выросла из европейских корней. Но есть у нее и
своя специфика, которая не бросается в глаза, когда вы
смотрите гениальные фильмы самого Уолта Диснея,
но заметна в «Волшебном королевстве».
Американская сказка, в отличие от своего европей­
ского прототипа, более поучительна, более бесконф­
ликтна, в ней нет той тайной грусти, которая придает
обаяние великому Андерсену. Сказка Диснейуорлда
показывает, как быть богатым и здоровым. Сказка Ан­
дерсена пусть не прямо, пусть исподволь, но всегда
напомнит, что между ней и жизнью лежит пропасть.
«— Счастливые люди,— сказал писарь,— летаете
себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи на ногах.
— Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву,—
возразил поэт.— Вам не надо заботиться о завтрашнем
дне, а когда вы состаритесь, получите пенсию».
Вот как раз этого, типично андерсеновского, конф­
ликта между поэзией и прозой и лишен Диснейуорлд.
Здесь детей убеждают: вы рождены, чтоб сказку сде­
лать былью. И делают это с тем же пылом, что и в Рос­
сии, но с гораздо большими основаниями.
Диснейуорлд не настаивает на нерушимости своих
207

границ. Сказка здесь просто живет в более сгущенном
состоянии, чем на остальной американской террито­
рии, но ей ничего не стоит выплеснуться за пределы
«Волшебного королевства».
Похоже, именно это и произошло в случае с кос­
мическим центром имени Кеннеди, который располо­
жен неподалеку, на мысе Канаверал.
Вряд ли место для космодрома выбирали исходя из
этого соседства, но совпадение потрясающее. Центр
Кеннеди как бы завершает флоридский туристский на­
бор. Более того, если вспомнить опять Жюля Верна, а
в Диснейуорлде без него не обойтись, то окажется, что
знаменитая пушка, благодаря которой его герои попа­
ли на Луну, была установлена как раз там, где сейчас
запускают настоящие ракеты. Так тезис о сказке и были
находит подтверждение на практике.
Хотя американский космодром самый что ни на
есть настоящий, в нем немало заимствований из дис­
неевских аттракционов. Чтобы экскурсанты не скучали,
их здесь тоже развлекают искусными иллюзиями. На­
пример, нас привезли на контрольную станцию, в кото­
рой при помощи кино и звукозаписей воссоздан исто­
рический момент запуска первой ракеты на Луну. Мы
так и не поняли, что здесь было настоящим, а что бута­
форским— мелькали загадочные лампочки, раздавался
рев двигателей, гремели фанфары и кто-то бархатным
голосом произносил: «Это маленький шаг для челове­
ка, но большой—для человечества». Покорение Луны
мало чем отличалось от космических чудес Диснейуорлда. Разве что тут не продавали мороженого.
Больше всего в центре Кеннеди нам понравились
аллигаторы. Мы, конечно, и раньше знали, что ими ки­
шит вся Флорида. Даже в ресторанах тут наравне с гам­
бургерами продают жареные крокодильи хвосты. Но
когда метрах в десяти от пусковой установки мы увиде­
ли большого и довольно агрессивного аллигатора,
ощущение иллюзии стало уже совсем непереносимым.
Впрочем, крокодил был настоящим. Оказывается,
вся территория космодрома — огромный заповедник,
где живет уйма всякого дикого зверья. Теперь нам ста­
ло понятно, как могло произойти то невероятное напа­
дение аллигаторов на космонавтов, о котором в свое
время писали все газеты. Поскольку космический центр
охраняется строжайшим образом, животные наслаж­
даются полным покоем. Так что можно считать дока­
208

занным: лучшее место для заповедников — военные
базы. Все равно их стерегут от шпионов, так почему
же заодно не побеспокоиться и об экологии?
Флоридская фауна вообще-то отдельная тема. Бла­
годаря роскошному климату сюда перебираются на зи­
мовку не только старушки, но и перелетные птицы.
Флорида — рай и для людей и для зверей. Лучшее тому
подтверждение — очередной развлекательно-познава­
тельный парк «Мир моря».
Если Диснейуорлд проповедует гармонию человека
с цивилизацией, то «Мир моря» задуман уже как апо­
феоз межвидовой любви. Здесь стирается грань между
человеком и его младшими братьями. Это не зоопарк,
не океанарий, не цирк. Нет, «Мир моря» — это эдем,
райские кущи, где волк дружит с агнцем. Вы можете по­
кормить огромных скатов, поиграть с тюленями, по­
хлопать дельфина по резиновой спине. Вот так, должно
быть, жил Адам до тех пор, пока не попробовал яблок.
Флорида застыла в этом безгрешном состоянии.
Поездка в Орландо — это путешествие в империю
Добра и Красоты.
К несчастью, мы, видно, по гроб пресыщены уто­
пией. Нам не хватает ложки дегтя, без которой диснеев­
ский рай кажется пошлым конфетным фантиком. Нам
не хватает детской беззаботной веры в кукольные чуде­
са прогресса и процветания. Во всем мы ищем обрат­
ную сторону медали. Во Флориде же медаль, как лист
Мёбиуса, имеет всего одну сторону — парадную. Сю­
да и ездят не столько за развлечениями, сколько за оп­
тимизмом, неиссякаемые запасы которого скопились
в Диснейуорлде.
Но что касается нас, то мы вздохнули свободно,
только вернувшись домой. Холод, слякоть, в такси
воняет марихуаной. Жизнь продолжается, и в НьюЙорке, слава Богу, она нормальная: у медали здесь две
стороны.

ОБ ИСПЫТАНИИ ХАЛЛОВИНОМ

Главный праздник Америки — это, конечно же, Халловин. Наверное, это кощунственное утверждение следует
пояснить. День независимости существует везде и везде
празднуется примерно одинаково. Нет никакой хитро-*
сти в том, чтобы объявить день нерабочим, перекрыть
движение за казенный счет и побудить граждан съесть
в этот вечер вдвое больше, чем обычно (не говоря уж
про выпить).
Ведь все это делается ради красивых и высоких
идеалов, в ознаменование важных исторических собы­
тий. Счастливое освоение Нового Света (День благода­
рения), труд как основа народной нравственности
(День труда), обретение свободы (День независимо­
сти), память о павших (День поминовения) и так далее.
210

Что касается второй группы праздников, то и с ни­
ми все ясно. Даже русские эмигранты из числа лиц
еврейской национальности знают, по какому поводу
устраиваются Рождество или Пасха.
И лишь один праздничный день выпадает из этой
череды значительных событий: Халловин. 31 октября.
Так было не всегда. Возникший среди друидов —
жрецов древних кельтов — праздник был посвящен
очень серьезной проблеме: чертовщине, ведьмовству,
нечистой силе. В нынешней Америке это день не чер­
товщины, а чепухи. Сохранив древний антураж в виде
дьявольских масок и тыкв (тоже наследие друидов),
Халловин утратил главное — важность. И главное же
приобрел — несерьезность.
Апофеоз несерьезности царит в этот день в Амери­
ке. Страна превращается в обитель с уставом «делай
что хочешь». И все действительно делают что хотят.
Причем это не всегда так уж приятно, но в этот день не
принято обижаться. Мы лично не одобряем только ду­
рацкий обычай бросаться яйцами. Хорошо еще, что
в Штатах не достать тухлых. Но и свежее разбитое яйцо
гораздо уместнее на сковородке, чем на пальто. 1 ноя­
бря Нью-Йорк выглядит замощенным яичницей и даже
несколько изменяет колористическую гамму за счет
веселенького желтого цвета.
Мы не приходим в восторг от американского изоби­
лия. Слоняясь по халловинскому городу, мы думаем о
другом изобилии — эмоциональном и даже духовном.
Только пройдя через исторические искусы и обманы
главных праздников, можно так беззаветно радоваться
празднику принципиально неглавному. Только народ,
не ставящий перед собой значительной цели, способен
отдаваться стихии бесцельной и незначительной. И не
в компании друзей, а во всенародном масштабе.
Мы вспоминали элементы Халловина из наших пре­
жних праздников. Навсегда в памяти осталось 50-летие
Октября, когда в 67-м году мы оказались в Москве
и пришли на Красную площадь.
Главным аттракционом дня, за который кто-то со­
бирался, надо полагать, получить орден, был трюк
с призраком Ленина. С дирижабля над центром Моск­
вы свесили гигантский тканый портрет вождя, который
должен был осенять праздничный город. Но изобрета­
тели не учли ветра. Ноябрьский ветер раскачивал пор­
трет. Вместо того чтобы строго, по-отечески смотреть на
211

столицу, вождь подмигивал, гримасничал, кривлялся.
Короче, вел себя так же непристойно, как здешние во­
жди на халловинском параде, когда стройными рядами
идут искаженные Вашингтоны, Линкольны и Рейганы.
У нас нет оснований подозревать изобретателя мос­
ковского аттракциона в диверсии, тем более что с ним
разобрались, видимо, без нас. И потому нам остается
повторить мудрые слова Бахчаняна1: «По-настоя­
щему там что-то начнет меняться тогда, когда в газе­
тах появятся карикатуры на Политбюро».
Народу необходимо доказать самому себе право на
несерьезность. Возвращаясь к нашей теме — пройти
проверку Халловином.

О художнике В. Бахчаняне см.: Юность, №9, 1990.

О ПРАВДЕ ПРАВА

Пренебрежительное отношение к закону — генети­
ческая черта третьей волны. Мы вывезли ее с собой и
насаждаем здесь с тем усердием, которое ограничено
только полицейским. Да и то не всегда — вспомним
о мафии на Брайтон-Бич, эффективность которой
удостоилась высокой оценки специалистов.
Как бы решительно третья волна ни разошлась
с родиной, эмиграция по-прежнему делит с отечеством
общее наследство — тоталитарное мышление.
Между прочим, этот популярный термин отнюдь не
ругательство. В советском словаре раньше «тоталитар­
ный» для простоты объяснялся синонимом «фашист­
ский». Однако стоит вспомнить, что этот термин про­
исходит от латинского «цельность, полнота». Именно
213

в таком значении он и употреблялся в русской тради­
ции, причем без всякого негативного оттенка. Бердяев,
например, называя русское сознание тоталитарным,
объясняет, что для русских правда (неложь) и правдаистина— одно и то же. Поэтому та правда, которую
устанавливают в суде, и правда в высшем, нравствен­
ном значении всегда сливаются воедино. Первая прав­
да без второй неполноценна, бессмысленна, а иногда
и преступна.
Тот же Бердяев писал об этом со всей категорично­
стью: «Всякий правовой строй есть узаконенное недо­
верие человека к человеку, вечное опасение, вечное ожи­
дание удара из-за угла. Государственно-правовое суще­
ствование есть существование враждующих».
Дилемма — что выше: закон или совесть? — мучила
всех наших классиков. Не зря в русской литературе сто­
лько раз описан неправый суд.
Например, у Достоевского суд—орудие справедли­
вости, осуществляемой через бездушный закон. Однако
юридическая справедливость еще не есть Правда. Че­
ловек вообще не может судить другого человека — это
прерогатива Бога.
Закон, перед которым все равны,— принадлежность
государства. Но идеал Достоевского другой: вселен­
ское братство, которое исключает понятие вины и
потому не нуждается в справедливости — не прони­
цательный следователь Порфирий Петрович, а всепро­
щающая Соня Мармеладова.
Поэтому и совершенствовать надо не частности —
юридическую систему, а основу — человеческую душу.
Правовое общество, по Достоевскому, не исключает
судебных ошибок. Более того, оно обречено совершать
их — как это случилось в «Братьях Карамазовых».
Юридическая справедливость противостоит справед­
ливости высшей, той, что основывается на законах доб­
ра, любви и красоты. Там же, где царит братская лю­
бовь, право всегда отступает. Не случайно в Советском
Союзе меняется обращение к подсудимому. Прежде
чем судить человека, надо превратить его из «товари­
ща» в «гражданина».
Вроде бы наши эмигранты мало похожи на Дос­
тоевского, но в основе и тут и там один источник, один
символ веры: добро должно побеждать зло при всех об­
стоятельствах, в том числе и вопреки закону. Как напи­
214

сано у Платонова, «плохих людей убивать надо, а то
хороших мало».
В Америке нам этим правилом пользоваться не
дают, чего не скажешь о Советском Союзе. Долгая
и успешная практика следования не букве закона, а его
духу (в самом расширительном смысле) привела
к твердому убеждению: юридическая справедливость
должна уступить место справедливости высшей —
классовой, нравственной, Божьей. Солженицын: «Об­
щество, в котором нет других весов, кроме юридиче­
ских, тоже мало достойно человека».
Сегодня это некогда восторженно принятое (нами —
не Западом) заявление уже не кажется таким бесспор­
ным. Сейчас уже вроде бы стало ясно, что юридические
весы опасно заменять какими-либо другими. На словах
мы готовы принять идею правового общества. Но — с
исключениями: иногда закон может потерпеть.
В России наша жизнь сплошь состояла из таких ис­
ключений. Ее регулировало не право, а личные отноше­
ния— со швейцаром, соседом, начальником, конвои­
ром. Все мы как заклинание твердили оптимистиче­
скую формулу: «Если нельзя, но очень хочется, то мо­
жно». (Не потому ли мы в конце концов добрались до
Америки?)
Мир, построенный на неформальных отношениях,
теплее и человечнее того, который существует на ос­
нове параграфа. Может быть, оттого советская власть
так отчаянно уже семьдесят лет воюет бюрократа,
что видит в нем диверсанта, заменяющего кровь
чернилами.
Российский человек видит унижение в низведении
своей личности до уровня «истца». Если уж суд необхо­
дим, то лучше бы ему быть «товарищеским». То есть
таким, который имеет в виду не столько факты, сколь­
ко личность участников тяжбы. Мания характеристик
в Советском Союзе объясняется попыткой внести в за­
кон человеческое измерение, сделать его более интим­
ным, расширить область права за счет других форм
«человековедения». Персональная характеристика —
это редуцированная форма литературного исследова­
ния. Все эти «в быту чистоплотен, на работе отзывчив»
были призваны смягчить, гуманизировать право, чей
суровый принцип — «невзирая на личность» — ос­
корблял как раз своей неразборчивостью. Как же не
взирать? А если подсудимый — передовик?
215

Правда с большой буквы выше правды с маленькой
ровно настолько, насколько человек выше и шире зако­
на. Юристы описывают только права и обязанности —
душа выпадает в остаток.
Примириться с этой потерей нам не дает это самое
тоталитарное мышление, требующее принимать и мир
и человека во всей его полноте и нерасчлененности.
Попав в правовое общество, третья волна никак не
может смириться с унизительными ограничениями, ко­
торые оно накладывает на нашу свободу пренебрегать
формами общежития. Как бы ни стеснена была наша
жизнь в России, в Америке она оказалась куда более ре­
гламентированной.
Конечно, где-то в главном, на уровне билля о пра­
вах, американские свободы не сравнить с советскими.
Но на уровне рядовой, обыденной жизни в России было
проще обойти и государство, и закон. А ведь понятно,
что рядовой человек со свободой совести сталкивается
куда реже, чем с правом соседа слушать «хэви-метал».
Так что эмигранты, независимо от уровня сознания,
столкнувшись с реальностью правового общества, на­
шли его несуразным. Преступников выпускают, а чест­
ному человеку плюнуть некуда.
Сейчас уже ничего, притерпелись, а в свое время,
помнится, какое нас охватывало бешенство перед за­
крытыми в воскресенье водочными магазинами. И ведь
обидно не то, что закрыты, а то, что это обстоятель­
ство не вызывает возражений. Его не обойти, не объ­
ехать: закрыто — и точка.
Законопослушность американского общества при­
водит к тому, что здесь не осталось места для привыч­
ного нам полулегального поведения: или ты преступ­
ник, или лояльный гражданин, «тварь дрожащая». За
всю жизнь в США мы ни разу не видели, чтобы ктонибудь пролез без очереди.
Конечно, как-то это все и нас воспитывает, потому
что теперь, встречая советских гостей, уже сам, не хуже
аборигенов, начинаешь поражаться их причудливым
взаимоотношениям с законом.
Перестройка нас, как и всех эмигрантов, вынудила
постоянно торчать в аэропорту, провожая на родину
друзей, родственников, друзей родственников и род­
ственников друзей. Эти посещения наградили нас кар­
тинами ожесточенной конфронтации двух моделей пра­
восознания.
216

Очередь пассажиров обыкновенных течет быстро и
бесперебойно. Зато наша двигается судорожно, рывка­
ми, проходя через взрывы взаимонепонимания.
Во всем виноваты правила провоза багажа. И дело
не в том, что советские гости везут его много. Дело
в том, что одна сторона стремится эти правила толко­
вать расширительно, а вторая настаивает на их бук­
вальном прочтении.
Выглядит это, например, так. Вежливая американ­
ская служащая объясняет: «Правила разрешают пере­
возить два чемодана такого-то веса». Красивый седов­
ласый мужчина с кавказской внешностью берет ее за
руку, мягко заглядывает в глаза и ласково говорит:
«Плиз». Та не понимает, зато мы понимаем. В одно
слово он вкладывает целую тираду: «Пойми, ласточка,
я не какой-нибудь фарцовщик. У меня особое положе­
ние. Первый раз в Америке — гостинцы надо привезти?
Я интеллигентный человек, понимаю, что такое прави­
ла, но у меня же исключительный случай. Можно же
по-человечески». До американки из всего этого дошло
только «плиз», потому она и продолжает упрямо цити­
ровать инструкцию.
У соседнего окошечка стоят три темпераментные
дамы. Эти английского не знают и говорят по-русски,
в глубине души уверенные, что хоть простейшие слова^
хоть как-нибудь, но американцы их речь поймут: «Что
значит доплатить? Нету! Рады бы, но нету. Мы бедные
женщины, где нам взять? Войдите в положение».
Каждая такая сцена кончается появлением советско­
го представителя Аэрофлота. Помочь он не может. Но
самое интересное, что и он на стороне пассажиров.
Каждому объясняет: «Это не наши законы. Амери­
ка!»— и разводит руками. То есть в Москве еще могут
судить по-людски, в Америке — никогда. Никто не
станет вникать в конкретную ситуацию, никого не ин­
тересует личность, всем правит безжалостный цирку­
ляр.
Подобные сцены разыгрываются во вседл Совет­
ском Союзе. Примерно так же протекает главный спор
о перестройке, спор между западниками и почвенника­
ми. И первые и вторые согласны признать необходи­
мость правового общества. Но одни видят путь к
нему в подчинении закону, а вторые — в подчинении
закона высшему, более благородному, нравственному
принципу.
217

Как сказал один депутат: «Принцип правового госу­
дарства— в защите честных людей, а не тех, кто пося­
гает па наши права».
Разве под такими словами не подписалась бы тре­
тья волна, которую так беспокоит излишняя церемон­
ность американской Фемиды, считающей, что закон
обязан защищать всех — и плохих и хороших.
Другой депутат, куда более известный — Валентин
Распутин,— еще горячей поддерживал право, но только
тогда, когда оно работает «во имя души, достоинства,
культурного и нравственного облика народа».
Крыть вроде бы нечем, кто же станет возражать. Но
тут же выясняется, что в руках Распутина закон немед­
ленно превратится в цензуру, направленную против
«нравственной разнузданности, похотливости, нераз­
борчивости и сквернолюбия средств массовой инфор­
мации». Распутину нужна не свобода слова, а свобода
разумного, доброго, вечного слова.
Как всегда в России, зло символизирует бездушный
закон, добро — живое нравственное чувство. С одной
стороны — абстрактный принцип, с другой — высшая
цель. Одни апеллируют к реальности, другие — к бла­
городному вымыслу. На стороне первых — опыт исто­
рии, на стороне вторых — опыт утопии. Без закона
жить трудно, с законом — больно. Но другого выхода
просто нет.
Не зря в Америке не задаются вопросом, нравствен
ли тот или иной закон, а только — справедлив ли он.
Юриспруденция не подменяет собой религию. Закон
не должен делать человека выше, чище, нравственнее.
Он всего лишь ограждает личность от произвола дру­
гой личности или государства.
Правовое сознание — это возвращение из царства
универсального добра к нашей земной жизни, где закон
есть закон, а не инструмент созидания светлого буду­
щего.

О ПИВЕ

Неторопливая прогулка по Манхэттену — это привиле­
гия бродяг и других, приближенных к ним лиц, плюнув­
ших на карьеру. Мы,’занимая промежуточное положе­
ние, гуляем часто и основательно. Приятно чувство­
вать себя выброшенным из стандартной суеты нашей
столичной жизни. В толпе одинаковых, как матрешки,
клерков мы выделяемся развязностью походки, отсут­
ствием галстука и портфелей типа «дипломат». Вместо
«дипломатов» мы несем по банке пива в коричневых
пакетах. Это как бы символ нашей независимости. Пиво
в 11 утра — клерки себе такого не позволят.
Но почему же мы прячем невинное пиво в уродли­
вые бумажные мешки? — спросит наш наивный сооте­
чественник. И мы ему с удовольствием и не торопясь
219

(см. выше) объясним, что в Америке нельзя пить пиво
на улице. Что за это полицейский может отвести в тю­
рьму. С другой стороны, ни один полицейский не пос­
меет нарушить ваше право на тайну и не спросит, что
вы там прячете в коричневом пакете. Великая вещь сво­
бода, особенно если знаешь, как ею пользоваться.
Все бы хорошо, если бы пиво не было таким тоскли­
во безвкусным. Может, одесситам и кишиневцам все
равно, но нам — уроженцам пивного города Рига — это
не безразлично. Мы, знаете ли, привыкли, чтобы пив­
ная пена могла удержать двухкопеечную монету.
Когда гуляешь не торопясь, приятно ругать окру­
жающую действительность. Почему, черт побери, в ни­
щей Бразилии делают приличное пиво, в социалисти­
ческой Чехословакии великолепное, и во Франции, где
все пьют вино, есть замечательный «Кроненберг», а
в богатой и здоровой Америке производят бурду? Что
это за пиво, которое по вкусу не отличается от пакета,
в который оно завернуто?
Оказывается, все взаимосвязано. И пивная история
характеризует эволюцию американских нравов не хуже
любой другой.
Сначала в Америке все было как у людей. Англича­
не и немцы привезли в Штаты свои пивные традиции,
и все было слава Богу.
Потом появились мораль и благие намерения. Как
всегда, эти вещи приводят к катастрофе. В Америке они
привели к сухому закону. Никогда в истории столько
людей не занимались производством и продажей ал­
коголя, как в те 13 лет, когда это было запрещено.
Единственное спиртное, которое пострадало от сухого
закона, было пиво. Кто же станет рисковать из-за пяти­
градусного напитка? Это как с самиздатом. Человек
еще мог рискнуть свободой ради перепечатки «Архипе­
лага ГУЛаг», но не садиться же из-за эстетских рома­
нов Набокова.
Сухой закон начисто стер с лица Америки такую от­
раву, как пиво, зато породил широко разветвленную
систему самогоноварения и организованной преступ­
ности.
Потом была великая депрессия и война, когда всем
было не до пива. А там появилось кое-что постраш­
нее — телевидение.
Специалисты считают, что десятилетие между 1952
и 1962 годом американцы провели у домашнего экрана.
220

Отрывались они только в случае землетрясения. Поза­
крывались кинотеатры, театры, кегельбаны, публичные
дома и бары. Американец 50-х годов пил пиво, не от­
ходя от телевизора.
Пиво теперь покупали не его потребители —
мужчины, а их жены, которым было все равно, лишь
бы мужа не тянуло на сторону от голубого экрана.
Естественно, что женщины покупали пиво не хорошее,
а то, о котором они что-нибудь слышали. Слышать же
о пиве они могли только по телевизору.
Индустриальные магнаты сразу сориентировались
в происходящем и стали тратить на рекламу больше,
а пиво становилось хуже. За десять лет напряженных
усилий Америке удалось уничтожить все следы пивных
традиций. Нынешнее поколение американцев живет
с сознанием, что пиво отличается от кока-колы только
тем, что его не продают малолетним.
Эта поучительная история показывает, к чему мо­
жет привести стремление к общему благу.
Иногда кажется, что только шкурный эгоизм и ци­
ничное равнодушие способны противостоять разруши­
тельной поступи добра.

О БАГДАДЕ-НА-ПОДЗЕМКЕ

Один человек сказал: «Нацию создают те, кто пишет ее
историю», то есть не те, кто нацию строит, а те, кто
описывает строительство.
Если эту красивую фразу слегка переделать, то мо­
жно сказать, что города создают поэты. Или —
писатели. Или даже сатирики. Петербург придумали
Пушкин, Достоевский, Блок. Касриловку сочинил Шолом-Алейхем. К созданию Москвы приложил руку
Булгаков. Ну а если городу не повезло и на него не на­
шлось поэта, то тут уж ничего не поделаешь. Так
и останется он пустым географическим понятием.
Америка в этом смысле особенно ущербна. То ли
поэтов в ней было мало, то ли городов, но на литера­
турной карте — пустыня почище Сахары. Об этом
было известно еще в начале века, когда писатель Фрэнк
222

Норрис презрительно отмел львиную долю амери­
канской географии: «Ну можно ли представить себе
роман о Чикаго, или о Буффало, или, скажем, о Нэшвиле, штат Теннесси? В Соединенных Штатах всего три
города, достойных этой чести: прежде всего, конечно,
Нью-Йорк, затем Новый Орлеан и лучший из
всех — Сан-Франциско».
С тех пор если что и изменилось, то только в худ­
шую сторону. Сан-Франциско был уничтожен землет­
рясением, а то, что отстроено, честно говоря, не так
уж отличается от^Нэшвила, штат Теннесси.
Но вот Нью-Йорк — это дело другое. И не только
потому, что мы здесь живем. Наше знакомство нача­
лось куда раньше. Ведь у Нью-Йорка был свой поэт —
О. Генри. И мы знали его Нью-Йорк еще тогда, когда
он был только жирной точкой на карте.
Что ж странного, если, поселившись здесь, мы не
открывали для себя город, а вспоминали его. Как вспо­
минали Лондон по Диккенсу, Париж по «Трем мушке­
терам», Рим по Феллини.
О. Генри умер давно, а город его живет. Он совер­
шенно не изменился. Уже тогда была подземка, небо­
скреб «Утюг», даже знаменитые пожарные лестницы,
которые превратились в неприглядный символ НьюЙорка. («Пожарные лестницы давали приют влюблен­
ным парочкам, которые раздували начинающийся по­
жар, вместо того чтобы потушить его в самом нача­
ле»,— писал О. Генри, сочетая в одной фразе ньюйоркские реалии с пошлостью старинной сентимен­
тальности.)
Когда к нам в Нью-Йорк приезжают гости, мы не
знаем, что им показывать. В этом городе можно жить,
но сюда незачем приезжать. На чужой взгляд, он урод­
лив и бессмыслен. Для того чтобы почувствовать НьюЙорк своим, надо его обживать квартал за кварталом.
Тут выпить пинту на ступеньках баптистской церкву­
шки, здесь пройтись на закате, там поглазеть на скан­
дал. Полюбить можно только что-то хорошо знако­
мое. Причем полюбить не за что-то, а просто потому,
что знакомое, свое. Ведь и родные города мы любили
не за дворцы и парки, а за воспоминания.
Помнится, однажды мы ехали в такси с ленинград­
цем по одному из самых мрачных районов Квинса.
Когда машина затормозила около щели между заво­
дом и унылым складским помещением, ленинградец
223

высунулся из окна и радостно закричал: «Видали, со­
всем как у нас в Питере». Что ж, ему лучше знать, на
что похож город, который ассоциируется у приезжих
только с Растрелли.
В Нью-Йорке тоже есть загадочная суть, незабывае­
мая, как проходные дворы и коммунальные квартиры.
Не небоскребы же делают город своим и не биржа.
Чтобы понять Нью-Йорк, нужно опуститься пониже —
в преисподнюю. Не зря О. Генри назвал этот город
«Багдад-на-подземке». Уже тогда он понимал, какую
провиденциальную роль играет наш знаменитый сабвей.
Мало есть, наверное, в мире городов, которые
под землей выглядели бы так же, как на поверхно­
сти. Скажем, если бы турист судил о Москве только
по ее метрополитену, то он бы решил, что столица
вся состоит из одной Грановитой палаты.
А вот Нью-Йорк не гонится за показухой. Бо­
лее того, он честен сверх меры. Его сабвей — это
визитная карточка города. Грязная, мрачная, но
честная.
Прежде всего, нью-йоркское метро страшно ста­
рое. Не зря у пожилых людей оно рождает носталь­
гию. Если они хотят окунуться в жизнь своей юно­
сти, нет ничего проще. Нужно просто проехаться по
какой-нибудь Канарси-лайн. И сразу, как по волшеб­
ству, оживет город, каким он был еще до той войны.
По узким, пахнущим баней туннелям вы въедете на
кафельную станцию. 75 лет назад строители решили
развеселить пассажиров узорами на ее стенах. Так до
сих пор и остались простенькие орнаменты цветной
плитки. Где-то наверху бушует современное искус­
ство, а под землей — мещанская кафельная роскошь:
кораблик, волны, домик. Тогда еще не знали, как от­
нестись к подземке — поэтически или практически.
Первые вагоны были задуманы для людей богатых,
с мягкой мебелью и роялем. Потом пошли по пути
суровой аскезы. А узоры на стенах оставили в каче­
стве компромисса.
Сегодняшнее подземное искусство куда агрессив­
нее. Это знаменитые нью-йоркские граффити1.
Страсть писать на чем попало, кажется, особенная
1 Граффити — надписи главным образом бытового характера,
рисунки на стенах зданий, сосудах и т. п.
224

нью-йоркская черта. С ней борются ожесточен­
но и методично отцы города. Кого-то ловят, ко­
го-то переучивают, кого-то даже убивают. Есть
в этой борьбе и поэтический аспект. Так, тран­
спортное управление постановило один поезд
(«семерку») каждый день отмывать от надписей. А
чтобы было заметней, выкрасили все вагоны этой
линии в белый цвет. Поезд этот прозвали «Мо­
би Дик», и он действительно выделяется чисто­
той и одиночеством — никто не последовал его
примеру.
Но есть к граффити и другой подход —
более просвещенный, или хулиганский. Художник
Энди Уорхол сказал, что мазня в сабвее — единст­
венное истинно народное искусство в Нью-Йорке,
глас толпы.
Что-то в этом есть. Если присмотреться к граф­
фити повнимательнее, то поражает, какой твердой
и уверенной рукой они сделаны. Как в японской кал­
лиграфии, важно тут не содержание (именаавторов,
нелепые лозунги, незатейливый мат), а изящество
линии, ее стремительный полет, контрастные, сме­
лые очертания цветов, стихийная, но выразитель­
ная композиция. Не зря один из хулиганов, пач­
кающих вагоны сабвея, сделал из своего незакон­
ного хобби профессию. Этот хулиган — Кит Хейринг— выставлял свои граффити в лучших галереях
мира.
Творчество анонимных пачкунов стало неотъем­
лемой частью нью-йоркского сабвея, и иногда нам
кажется, что создатели рекламных плакатов рассчи­
тывают на соавторство безвестных художников.
Вот, например, на афише, рекламирующей фильм
про Джеймса Бонда, помещены две длинные женские
ноги — и все. Можно представить, как разукрасили
эти ноги граффити. Из вполне пристойного боевика
получилась заманчивая клубничка.
Ньюйоркцы не любят свой сабвей, но чтобы заслу­
женно его возненавидеть, необходимо пользоваться
им летом. Ньюйоркская жара обладает феноменаль­
ными свойствами. Она падает на город мгновенно
и неотвратимо, как казни египетские. Еще вчера
можно было дышать, гулять, жить, а сегодня толь­
ко бороться с мечтой о самоубийстве. Воздух прев­
ращается в несвежий бульон, и, продираясь сквозь
8 Американа

225

него, нужно выгребать руками. Рубаха обвивает те­
ло, как анаконда, хочется сбросить ее вместе с кожей.
Вы завидуете скелетам, неспособным потеть. И тут,
чтобы возвести обычные физические страдания в
ранг крестных мук, следует спуститься в метро.
В нью-йоркском сабвее кондиционеры ломаются
с первыми майскими грозами, зато довольно часто
в летние дни в вагонах работает отопление. Данте по
недостатку воображения в последнем круге ада по­
местил ледяное озеро. Попал бы великий флорен­
тиец в июльский сабвей, «Божественная комедия»
называлась бы все же трагедией. Но поездка в нашем
метро летом имеет свои плюсы: хуже этого в НЬюЙорке уже ничего не может быть. Это как у Достоев­
ского: чтобы было куда подниматься, нужно дойти
до пределов низости.
Нельзя сказать, что все сумасшедшие НьюЙорка живут в сабвее. Тут обитают только наиболее
активные. Самые распространенные подземные пси­
хи— проповедники. Они хитроумно дожидаются
большого перегона — когда пассажирам некуда
деться — и начинают обличать пороки общества.
Хорошо поставленными голосами они перекрики­
вают скрежет колес. Их нельзя не слушать. Так
в душу запертого пассажира вливаются огненные
библейские цитаты. Помешанные на религии хотя
бы ничего не просят. Они требуют только пустяков:
возлюбить ближних, отречься от заблуждений, поду­
мать о душе. Но есть еще нищие, которых волнуют
более земные материи. Косяками ходят по ваго­
нам люди, неведомо зачем продающие азбуку для
глухонемых. Может быть, они хотят, чтобы мы
до следующей остановки ее выучили и сказали
им что-нибудь хорошее? Впрочем, их устраивает
и мелочь.
Еще бывают слепцы, молча, но настойчиво сую­
щие карандаши вам в колени. Какие-то арабские мис­
сионеры, собирающие деньги на великую нью-йоркс­
кую мечеть (от них пахнет экзотическими благовония­
ми). Иногда в вагоне появляются бродячие музы­
канты с саксофонами. Певцы с довоенным репер­
туаром.
Вообще, нью-йоркский сабвей служит чем-то
вроде восточного базара. Шумного, переполненно­
го, суетливого сердца города.
226

Как на любом базаре, здесь бывают и карманни­
ки. Однажды мы даже поймали жулика, вытащив­
шего у одного из нас целую зарплату. Деньги мы
у него отобрали, но расстаться с ним не могли до
следующей остановки: ни он, ни мы были не в силах
протиснуться сквозь толпу. Так и ехали, смущенно
улыбаясь, до площади Калумба. К концу даже вроде
подружились.
Говорят, что нью-йоркский сабвей — самое опас­
ное место в мире. Наверное, это так. Но нам не прихо­
дилось попадать в переделки. Мы и преступники из­
бегаем друг друга. Опасность в другом — в музыке.
Почти всегда в вагоне найдется человек, вокруг шеи
которого обвивается ремень с необъятным тран­
зистором. Владельца музыки не смущает, что мно­
гометровый слой нью-йоркской почвы надежно
экранирует радиоволны. Он упоенно слушает по­
мехи и даже находит в них определенный ритм. Это
действительно страшно. Еще и потому, что бес­
смысленно.
В
Нью-Йорке
очень
плохой
сабвей — это
банальность. Поэтому простое чувство справед­
ливости требует сказать о нем что-нибудь хорошее.
Например, он демократичен. Толпа, перемешанная в
его вагонах, представляет все слои общества — от ак­
куратных читателей «Уолл-стрит джорнел» до тех, кто
не умеет читать вовсе. Потом, наш сабвей разно­
язычен, как ООН. Нет на земле такого племени, пред­
ставитель которого не мог бы оказаться вашим
соседом по лавке. Если поставить все вагоны под­
земки один на другой, получится Вавилонская
башня.
И еще, сабвей учит терпимости. Представьте себе
битком набитую платформу, и все заглядывают
в туннель, из которого вместо поезда выбегают на­
хальные крысы. 10, 15, 20 минут нервного ожидания.
Вы опаздываете на работу, свидание, интервью, домой,
наконец. Вот где гимнастика терпения. Никаким йо­
гам не снилась такая школа невозмутимости. А мы
ничего, притерпелись.
И потом, как ни странно, нью-йоркский сабвей
уютен. 240 миль рельсов связывают этот бессмысленно
гигантский город в одно целое. Стоит только ныр­
нуть под землю на любой окраине, и вы уже на пу­
ти к дому. Уют этот попахивает мочой, он шумен
8*

227

и непригляден. Но что делать, какой есть. В сте­
рильной чистоте бациллы уюта вообще не размно­
жаются.
Когда к нам приезжают гости, мы стараемся
скрыть от них само существование сабвея. Но сами-то
мы знаем, что Нью-Йорк нельзя полюбить, если
не сжиться с его подземной частью. Так грубая
физиология служит фундаментом романтического
чувства.

^9
О СТАТУЕ СВОБОДЫ И СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Бродя по Гринич-Вилледжу и Сохо, мы рассматрива­
ли изображения статуи Свободы, выставленные во
всех витринах, и поражались разнообразию сюжетов
и идей. В преддверии юбилея Статуи весь Нью-Йорк
завален часами, барабанами, майками, комиксами,
карандашами, салфетками, шоколадками, пуговицами,
чашками, полотенцами, зажигалками, кепками и скреп­
ками со Свободой.
Можно только удивляться острому галльскому
смыслу французов, которые свой подарок Америке за­
казали Фредерику Огюсту Бартольди, только и умев­
шему сооружать фигуры такого размера, когда недо­
статки определить невозможно. Монументальность са­
ма собой являет экспрессию, заменяет пластику и де­
229

лает ненужным изящество. То есть — сводит мастерство
к нулю. На самом деле это не так, и если бы статую
Свободы делал современник Бартольди — Роден, то
в нью-йоркской гавани расположился бы шедевр. Но
посредственный Бартольди еще в XIX веке неосо­
знанно угадал главный запрос американской массовой
культуры: искусства должно быть много. Крепкая зеле­
ная девица 46-метрового роста, поражающая грубо­
стью черт, статичностью позы и декларативностью
всей композиции, стала символом Америки.
В этом заслуга, конечно, не Бартольди, которому
не было бы цены на ВДНХ, а времени. Бельевая прищепка
тоже стала бы символом, проторчав столько лет у
всех на виду.
Обожествление Статуи началось в 1924 году, когда
ее объявили национальным памятником и стали
устраивать экскурсии на остров Либерти. В качестве
Американской Девы она — предмет уважения и покло­
нения.
В этот момент мы увидели очередную Статую в ви­
трине. Пластиковая фигура сантиметров 40 высотой
была выполнена старательно и с любовью. Свобода
вся устремлялась вверх — от босых ступней баскетбо­
листки вдоль полуспиральных складок одеяния к чест­
ному крестьянскому лицу, по мускулистой неженской
руке к фак... Тут приходится остановиться. В руке Ста­
туи был не факел, а совсем другое. Откровенно говоря,
даже не карандаш.
Мы огляделись. Народ шел мимо, изредка бросая
взгляд на опозоренную девственницу Бартольди, и не
замедлял шагов. Не слышно было даже протестующе­
го визга феминисток.
Не то чтобы такие произведения изобразительного
искусства могли шокировать ньюйоркцев, привычных
ко всему. Но в предпраздничном — а потому благост­
ном городе — возникал диссонанс. Готовясь к юбилею,
нью-йоркские власти наложили запрет на изображение
статуи Свободы в нежелательном контексте: на соба­
чьих ошейниках, кошачьей еде, унитазных крышках.
И вдруг среди полного парада— такая Мисс Либерти
с заведомо чуждым ей предметом в руке.
Тут-то мы обратились к проблеме секса. Точнее —
сексуальной революции.
Кощунство — это не извращение. Это всего лишь
способ недогматического мышления. Конечно, многие
230

наши знакомые объявили бы надругательство над ста­
туей Свободы отвратительным порождением либера­
лизма. Можно и так, только не следует забывать, что
«либерал» и «либерти» — слова одного корня. Дело
ведь в принципе, а не в степени: если считать пагубным
для общества сотворение кумиров (а кому знать об
этом, как не нам), то почему не возражать против лю­
бых таких попыток. Во всяком случае — высмеивать
их.
Когда иконы статуи Свободы застилают НьюЙорк, самое время сунуть в руку Свободе вместо факе­
ла, допустим, кочергу. И тем самым внести трезвый
диссонанс в слаженный елейный хор декоративного па­
триотизма.
Гораздо интереснее разобраться — почему это всетаки не кочерга. Только ли для того, чтобы перегнуть
палку в обратную сторону как можно резче? Да нет: де­
ло в том, что этот упорно не называемый предмет в ру­
ках Мисс Либерти — точно такой же штамп, как и она
сама.
Каждая эпоха безудержно и патологически хвастли­
ва. «Патологически» — потому что предмет гордости
эпоха видит как в величии достоинств, так и в неизме­
римости пороков. Нет столетия, которое бы современ­
ники не объявляли одновременно «веком разума»
и «веком разврата». Современникам всегда кажется,
что они пошли дальше предков — в том числе и по сте­
зе разложения. В сетованиях прежних и нынешних Са­
вонарол о золотом времени, когда любовь была це­
ломудренна, брак свят и простыни белоснежны, от­
четливо слышится мазохистский восторг от того, что
теперь мы, как никогда, распутны, наши связи ре­
кордно беспорядочны, наши юбки небывало коротки.
Все это было до сексуальной революции, что в общемто удивительно — если не согласиться с одним: ни­
какой сексуальной революции не происходило. Или:
она происходила всегда, что одно и то же.
Теория «перманентной революции» вполне при­
ложима к сексу. Движущая сила, представленная
непримиримым противоречием,— налицо: молодые
еще хотят, а старые уже не могут. Это противоречие
вне времен и границ, именно поэтому сексуальная рево­
люция— самая перманентная, то есть вечная. Но что­
бы не размахиваться на всю историю человечества,
ограничимся одной лишь Америкой и посмотрим: к че­
231
к

му апеллируют нынешние моралисты, что это за па­
триархальные ценности, к которым призывают консе­
рваторы.
Соединенные Штаты до второй мировой войны
предстают краем непорочного зачатия — по сравне­
нию с нашей разнузданной эпохой. А вот что пишет
свидетель — Френсис Скотт Фицджеральд: «Карнаваль­
ная пляска увлекла людей, которым было за трид­
цать, людей, уже подбирающихся к пятидесяти... Силь­
но поредело за столом трезвенников. Неизменно укра­
шавшая его юная особа, не пользующаяся успехом
и уже смирившаяся было с мыслью, что останется ста­
рой девой, в поисках интеллектуальной компенсации
открыла для себя Фрейда и Юнга и снова ринулась
в бой... Году к 1926-му все просто помешались на се­
ксе».
Добрые старые времена отличаются от наших злых
только тем, что были давно и про них можно врать без­
наказанно.
Декорации благопристойности или декорации раз­
гула— вот это действительно подлежит влиянию вре­
мени, прихотливо чередуясь вместе с архитектурными
стилями, шириной брюк, высотой причесок, манерой
разговора, привычкой обедать поздно или не завтра­
кать никогда. Причем история нравов вовсе не дает
картины поступательного движения: от добродетели —
к пороку. Расцвет свободы интимных отношений, ска­
жем, во Франции приходится, скорее всего, на первую
половину XVIII века; в Англии — на начало Х1Х-го;
в России, пожалуй, на первую четверть XX столетия.
При этом речь идет опять-таки не о самой сути интима,
а о манере скрывать его под дымкой приличий или на­
оборот— выставлять напоказ. Чтобы добиться закулис­
ной правды от прошедших веков, нужны непомерные
усилия: копаться в судебных протоколах, читать част­
ные письма, штудировать газетную хронику и мемуар­
ную литературу. Любопытному нашего времени —
легче. Прежде всего, есть статистика, к которой можно
обратиться, чтобы узнать — правда ли, что раньше лю­
ди были чище и умереннее. Правда ли, как утверждают
сторонники возврата к «настоящей» Америке, только
наше поколение окончательно увязло в трясине безнрав­
ственности.
Девственный флер патриархального образа нару­
шается сразу: 36 процентов американок, родившихся
232

между 1900 и 1920 годами, жили половой жизнью до
брака. Выдержка из журнала 1929 года, напечатавшего
протест простой американской матери: «Сегодняшние
девушки намного агрессивнее. Они сами приглашают
парней на свидание, что было немыслимо в те времена,
когда я была девушкой». Что-то сомнительно. На что
уж Татьяна была застенчива, а позвала же Онегина
в сад—и ведь в России, и ведь еще на сто лет раньше.
Сейчас встречаются устрашающие показатели: каждая
вторая жительница американского города в возрасте 20
лет жила половой жизнью до брака. Вроде бы внуши­
тельно, но только с первого взгляда: более 80 процен­
тов из них ограничивались одним партнером — то есть
тем, за которого собирались замуж. Тут можно гово­
рить о падении престижа брака, но никак не о развра­
те. Отношение к сути сексуальной жизни человека
меняется ничтожно. Другое дело — внешняя сторона,
декорации.
Разговоры о сексе стали повсеместны — как часть
общей раскованности и свободы. Беседа о свободе не­
гров или всеобщем избирательном праве тоже была
когда-то верхом неприличия. За это даже могли поса­
дить в тюрьму. Сейчас секс стал вроде погоды — и
жаль. Как прекрасный богатейший русский мат превра­
тился в удручающе серую стилистическую фигуру
в эмигрантских писаниях, так американский секс утра­
тил свою загадочную привлекательность, выйдя в ти­
раж.
Потому никто и не замедляет шагов возле пласти­
ковой статуи Свободы, сжимающей в руке фак... то
есть, ну да, как раз это и сжимающей. Так они и со­
шлись вместе — символ декоративного патриотизма
и эмблема декоративной сексуальной революции.

О ВЕРМОНТЕ, ВЗЯТОМ В СКОБКИ

Ко Дню независимости Нью-Йорк готовился, как
к осаде. Закрылись мосты, дороги, почта и телеграф.
Командные высоты заняли вооруженные патрули. По­
жарных и санитаров привели в боевую готовность.
Чуть не объявили комендантский час.
Видимо, так же выглядел город во время той самой
революции, годовщину которой он и собирался празд­
новать. Только теперь у Нью-Йорка было куда больше
оснований для тревоги. Армия туристов, нашествия ко­
торой с ужасом ожидали городские власти, насчитыва­
ла 5 миллионов человек. Понятно, что в XVIII веке не
было столько народу. Как нам потом рассказали, все
страхи оказались напрасными. Торжества прошли на
редкость дисциплинированно. Более того, никогда еще
234

не было так просто передвигаться по улицам НьюЙорка. 4 июля порядок торжествовал над обычным хао­
сом, и все остались довольны. Единственное столпот­
ворение случилось на стадионе «Джайнтс», да и то на
поле. Там 200 двойников Элвиса Пресли пели о своей
любви к Америке. Но и этот кошмар был запланирован
организаторами.
Мы-то всего этого не видели, потому что сбежали
накануне Большого Праздника в Вермонт.
Сразу надо сказать, что парад в честь Дня независи­
мости в вермонтском городе Уоррен был прямой про­
тивоположностью той праздничной вакханалии, кото­
рой мы избежали в Нью-Йорке.
Статуя Свободы не высилась гордым монументом,
а скромно лежала на какой-то колымаге. Вместо факе­
ла она сжимала мороженое, а на ногах у нее были удоб­
ные красные туфли, чтобы нарядно и без мозолей.
За Свободой ехали антикварные машины, тракто­
ры, самокаты. Особняком держалась группа, символи­
зирующая исконные вермонтские профессии — охотник,
рыбак и юрист. Последний, надо полагать, не дает
передраться первым двум.
Потом почему-то шли настоящие и очень мягкие
на ощупь ламы. Они ничего не символизировали, но
нравились зрителям — их гладили. От всего парада вея­
ло несомненной самодеятельностью. Было понятно,
что сюда пришли развлекаться люди, которые отно­
сятся к празднику без особого ажиотажа, но с понят­
ной симпатией к поводу.
Четвертое июля в Вермонте отмечали по-семейному, как любой день рождения. И слава Богу, пото­
му что массовые торжества патриотического харак­
тера всегда внушают некоторые опасения. Тем более
если они приурочены к годовщине революции. Что-то
они нам, эмигрантам, напоминают. Впрочем, без вся­
ких на то оснований. Просто у нас испорченный вос­
питанием ассоциативный ряд. Раз праздник, так
обязательно стройные колонны, гимнастическая пи­
рамида «Урожай», государственный флаг размером
с Аральское море...
Короче, мы сбежали. Естественно, что летом из
Нью-Йорка бегут только на север, вот мы и отправи­
лись в Вермонт.
Кое-что мы об этом штате уже слыхали. Что-то нам
рассказывали очевидцы, о чем-то сами читали. Но
235

и устные и письменные свидетельства изобиловали той
же неопределенностью, что и вышестоящие местоиме­
ния.
«Вермонт...» — начинали наши собеседники делить­
ся впечатлениями и тут же заканчивали, переходя на
восторженное мычание и движения руками. «Вер­
монт...»— начинал автор путеводителя и тоже выводил
что-то невнятное, заменяя жестикуляцию фотография­
ми. Но на снимках даже городская свалка может вы­
глядеть Везувием.
Из всей собранной нами информации ясно было од­
но: не жить в Вермонте — грех, не побывать там —
преступление. Люди, однажды посетившие это зага­
дочное место, возвращаются туда снова и снова. А если
им это запретить, они сходят с ума или стреляются.
Опыт предыдущих путешествий подсказывал нам
более скептический взгляд. В общем, все американские
штаты похожи один на другой, за исключением той су­
щественной разницы, которую составляют штатные за­
коны о торговле спиртным. Передвижение из одного
места в другое (во всяком случае, на нашем, Восточном,
побережье) — проблема времени, а не пространства.
Известно, что, проведя в машине четыре часа, вы ока­
жетесь в Массачусетсе, два — в Коннектикуте, полча­
са — в Нью-Джерси. И всюду все очень похоже. Стоя на
Мэйн-стрит Миддлтауна, вы никогда не узнаете, како­
му именно штату принадлежит честь окрестить город
таким редким и оригинальным именем.
В Европе за четыре часа можно проехать три стра­
ны, дюжину городов и две горные системы. В Америке
за это время вы минуете сто бензоколонок.
После такой преамбулы мы просто обязаны напи­
сать, что Вермонт не похож на другие штаты. Если мы
этого не сделаем, нам никогда не простят те, кто нас ту­
да посылал, заранее предвкушая наши же восторги.
Но Вермонт действительно не похож. И этого нель­
зя не заметить. Первое, что вы видите, пересекая гра­
ницу Штата Зеленых Гор (под таким прозвищем Вер­
монт известен остальной Америке),— зеленые горы.
Американцы редко врут, особенно в географии.
Как наши Карпаты, весь Вермонт состоит из лесис­
тых холмов. Они следуют друг за другом в таком
странном порядке, что на каждый из них нужно взо­
браться с самого низу, потом спуститься, потом
опять забраться — и так до Канады. Каждая гора
236

здесь сама по себе, со^ своим подножьем, перевалом,
названием. И каждая растет от уровня моря до в общем-то невысокой вершины. Вот так рисуют горы степ­
ные дети — аккуратные загогулины на линии гори­
зонта.
Вермонтские холмы тщательно, без проплешин, за­
полнены лесом. И лес этот — в основном береза. Их
здесь столько, что они могли бы излечить ностальгию
всех трех волн нашей эмиграции.
Те немногие места, которые не заняты горами, за­
литы озерами. Для пущей прелести их считают бездон­
ными. Вряд ли так, но озера Новой Англии действи­
тельно особенные. Страшно глубокие и очень чистые,
они когда-то были знамениты своей водой — ее да­
же экспортировали. В XIX веке предприимчивые аме­
риканцы выпиливали из местных озер ледяные глыбы,
грузили их на корабли и везли, скажем, в Калькутту.
Там из новоанглийских айсбергов делали ледяные ку­
бики для англичан, придумавших коктейли раньше хо­
лодильников.
Горами и озерами вермонтская природа и исчерпы­
вается. Здесь нет таких грандиозных феноменов, как
Ниагарский водопад или Гранд-Каньон, придающих
американскому пейзажу некоторую театральную сверхъ­
естественность. Здесь вообще многого нет, и непохо­
жесть Вермонта обусловлена скорее отсутствием, чем
присутствием. Меньше всего в этом штате Америки.
Катаясь по Вермонту на машине, мы то и дело по­
падали на неасфальтированные, грунтовые дороги. На
узких проселках стандартный комфортабельный
«додж» казался неуместным, как смокинг в альпинист­
ском походе.
Вермонтские городки кончались раньше, чем мы ту­
да успевали заехать: три домика, пивная, мостик — и
снова лес.
Объездив весь штат, мы не видели реклам (кажется,
здесь они запрещены), «Макдональдза», кинотеатра,
универмага, пятиэтажного дома. Даже элементарный
магазин — изрядная редкость. И наверное, местные жи­
тели, собираясь в супермаркет, надевают воскресные
костюмы.
Вермонт, забравшийся в самый глухой угол Амери­
ки, остался вопиющей провинцией. И ему это нравится,
потому что Вермонт — это всеамериканское захолустье,
заповедник сельской тишины. Наверное, каждой стра­
237

не нужна идеальная провинция. Такое место, где всем
становится ясно, как далеко мы ушли по пути прогрес­
са и как много потеряли по дороге. Жить здесь понра­
вится далеко не всем. Но этого и не нужно. Достаточ­
но, что где-то существуют вермонтские городки, кото­
рые просто не могут обойтись без уменьшительного
суффикса. Ослепительно-белая церковь, маленький, но
с солидными колоннами банк, лавка, в ассортименте
которой на первом месте — наживка для рыбной лов­
ли. Еще — железная дорога и местные девушки, с за­
вистью провожающие монреальские поезда. Есть в Вер­
монте что-то от меланхолической чеховской провин­
ции.
Вермонт даже нельзя назвать старомодным. Он за­
стыл вне времени. В стране, где нет своих готических
кафедралов или античных руин, история запечатлена
в атмосфере спокойного, размеренного существования.
Годы здесь отсчитывает не календарь, а естественная
смена сезонов.
Но все это не значит, что Вермонт — заповедник не­
тронутой природы. Напротив, вермонтская земля не­
сет на себе следы человеческой деятельности.
В Вермонте мы впервые поняли, как красив сельско­
хозяйственный пейзаж. Не бесконечные поля — от го­
ризонта до горизонта, а маленькие, уютные фермы со
знаменитыми красными амбарами, не менее знамени­
тыми крытыми деревянными мостами, мельницами,
коровами, лошадьми.
Вряд ли местные аграрии вносят весомый вклад
в сельскохозяйственное могущество Америки. Сель­
ская жизнь в Вермонте имеет скорее декоративный ха­
рактер. Вот так горожанин представляет себе идеаль­
ную, как на картинке, ферму.
Вермонт сохранил нетронутой эстетическую вырази­
тельность сельского ландшафта и этим оказал Америке
огромную услугу. Туристы, которые приезжают сюда
со всего света, оказываются в доиндустриальных вре­
менах. Буколика нужна не только романтическим
поэтам. Без нее обеднеет жизнь современного человека,
который уже забывает, что молоко берется из коров,
а не из бутылок.
Мы привыкли к тому, что охранять следует памят­
ники архитектуры или чудеса природы. Однако в Вер­
монте предметом охраны служит нечто другое, более
эфемерное: эстетика сельской жизни.
238

На открытке, которую мы послали из Вермонта
в Нью-Йорк, изображен трактор на фоне зеленого луга.
Вроде бы странный сюжет. Трактор — все же не Акро­
поль. Но в Вермонте все сельскохозяйственные атрибу­
ты носят декоративный характер.
Может быть, вот из таких заповедных, живописных
местечек и рождается уважение американцев к своим
фермерам. Все же корни этой страны, как и любой дру­
гой,— в земле.
Ничего в Вермонте толком не растет (сено, горы,
сахарные клены). Нет тут настоящей промышленнос­
ти (гранитные надгробья и деревянные индейцы). Да
и денег в общем-то нет. Вермонт — один из самых бед­
ных штатов (аборигены с гордостью заявляют, что са­
мый бедный). Но благодаря всему этому он стал оази­
сом неамериканского образа жизни. Изъятый из
Штатов, Вермонт заключил себя в скобки.
Половина его полумиллионного населения — приш­
лая. Это люди, сбежавшие от процветания, карьеры,
конкуренции, обязанностей. Постаревшие хиппи, без­
надежные писатели, просто лентяи. Америка настоль­
ко богата, что в ней есть место даже для тех, кто бога­
тым быть не хочет,— Вермонт.
Деньги всегда были камнем преткновения на пути
американской культуры. Нигде в мире им так не
поклонялись, но и нигде в мире с ними так не боро­
лись (оставим пока Россию). Чем стремительнее бога­
тели Соединенные Штаты, тем больше это беспокои­
ло американскую интеллигенцию. И самая отчаян­
ная война между меркантильным и творческим инте­
ресом проходила здесь, в Новой Англии.
На севере штата Нью-Йорк неистовствовал Фенимор Купер:«Государство должно быть независимо от
денег и обязано противостоять их пагубному воздей­
ствию».
В Массачусетсе ему вторил романтический Эмер­
сон: «Человек — просто машина, добывающая деньги.
Он — придаток имущества. Почему мы должны отре­
чься от своего права исследовать озаренные сиянием
звезд пространства истины ради акра земли, дома, ам­
бара?»
Тут же осуществлял на практике антиденежную тео­
рию Генри Торо, который своим примером показал,
что «прокормиться на нашей земле — не мука, а прият­
ное времяпровождение».
239

Чуть позже в Коннектикут переберется Марк Твен,
который, обжегшись раз на серебряной лихорадке, без
устали обижал свою родину, называя ее «мон рхией
доллара».
И наконец, уже прямо в Вермонте поселился Роберт
Фрост, который к деньгам относился тоже не слиш­
ком серьезно:
Лишь там, где с нуждой призванье
слилось,
И труд есть игра для спасенья
людей,—
Лишь там работа идет всерьез
Во имя неба и лучших дней.

Не то чтобы в Вермонте жили исключительно бес­
сребреники, но зависимость человека от денег в этом
штате слабее, чем в остальных сорока девяти. Может
быть, в этом виноват дух индейцев, витающий над зе­
леными горами?
Сами краснокожие считали Вермонт священным
местом. Они здесь не жили, а приходили сюда совер­
шать тайные обряды. И до сих пор могущественные
индейские божества беспокоят воображение роман­
тических бледнолицых, мешая им заниматься серьез­
ными и прибыльными делами. В Америке начиная с
того же Купера индеец всегда противопоставлялся бе­
лому. Благородный дикарь гармонично вписывался в
природу, хищный колонист ее губил. Честный инде­
ец больше всего дорожил своим словом, пришлый
торгаш—долларом. Краснокожего отличала спокой­
ная величавость, бледнолицего—мелочная суетли­
вость.
Благодаря американским романтикам и Гойко Митичу мы все воспитывались на таком примере, поэтому
Вермонт нам показался типично индейским местом.
Впрочем, главную этническую экзотику штата пред­
ставляют русские.
Обнаружив этот факт, мы возгордились и решили,
что ничуть не хуже индейцев. В самом деле, мы склон­
ны жить в резервациях, нас утомляет непомерный темп
американской жизни, мы предпочитаем стойкость духа
банковскому проценту, плохо говорим по-английски,
и у нас есть свой Гайавата, который, естественно, жи­
вет в Вермонте.
240

Но и без Солженицына в штате полным-полно рус­
ских, которых сюда привлекает, кроме вышеуказан­
ных причин, дешевизна жилья. Однако самое прият­
ное— что местное население здесь тоже обязывают го­
ворить по-русски. Одно из таких замечательных
мест — Норвичская летняя школа.
Сюда из других, более отсталых штатов привозят
на лето американцев — будущих славистов, советоло­
гов, шпионов. Им читают лекции, показывают филь­
мы, их учат водить хоровод и петь Окуджаву, а глав­
ное— говорить по-русски. Этому подчинена вся нор­
вичская жизнь — английская речь категорически за­
прещена, провинившийся отвечает по законам военно­
го времени. Господи, если бы распространить это тре­
бование на все Соединенные Штаты!
К суровости располагает вся атмосфера Норвичского колледжа, который в зимнее время готовит офи­
церов для американской армии. Пушки, танки, баталь­
ные полотна, спартанская обстановка (нары)—на
таком фоне процветает родная речь. И правильно: Вер­
монт— форпост нашей словесности. Мы бродили по
кампусу \ высокомерно отвечая на «добрий вьечер» не­
счастных студентов, и чувствовали себя колонизатора­
ми. Пусть американцы побудут в нашей шкуре
и узнают, что значит говорить на чужом наречии.
А чтобы они не забывались, повсюду висели таблички
с русскими надписями — «мужская уборная», «стекло»,
«выключатель», «стена». Мы придирчиво следили за
орфографией и отмечали соответствия — «стена» дей­
ствительно была стеной.
Только Норвичской школы нам и не хватало, чтобы
окончательно восхититься Вермонтом. Ко всем его жи­
вописностям и духовностям присоединялся решающий
фактор: русский язык здесь государственный.
Больше искать было нечего, и мы отправились до­
мой, чтобы присоединиться к той толпе, которая после
слова «Вермонт» может только мычать и показывать
руками.

1 Студенческий городок.

О СЕНТРАЛ-ПАРКЕ — ОАЗИСЕ БЕЗУМИЯ

В свое время, до одури начитавшиеся зарубежных кни­
жек, мы всё знали про Нью-Йорк. И все оказалось
правдой.
В отеле «Грейстоун» были вытертые темно-красные
ковры, полированные дверцы лифта, чудовищные кар­
тинки в роскошных рамах. Это был Драйзер — даже га­
зовые рожки висели где положено, в них, правда, вкру­
тили лампочки.
В Нью-Йорке было невыносимо жарко, но мы не
унывали — мы помнили О. Генри: «Летом и в городе
есть немало приятных мест. Кафе на крышах, знаете,
и... мм... кафе на крышах». С тех пор крыши заняли
242

миллионерские пентхаузы \ но появились кондиционе­
ры.
Мыс трудом понимали, что приехали сюда жить,
и нащупывали точки опоры: знакомые понятия, впечат­
ления, места. Мы не хотели бежать оголтелыми тури­
стами к Эмпайр Стейт Билдингу и статуе Свободы —
нас поджидали тихие радости, вроде заветных полян
грибников. «Вы видали тех уток, на озере у южного
входа в Центральный парк? На маленьком таком пру­
дике?» Мы видели. Руководствуясь точными указания­
ми героя Сэлинджера, мы нашли и пруд, и уток, и сам
Центральный парк.
Попав в Сентрал-парк в первый же день, мы
сразу примирились с Нью-Йорком. Точнее — не успели
его возненавидеть, что почти обязательно для европей­
ца. Мы счастливо миновали тот юношеский период,
когда принято говорить про каменные джунгли.
Постепенно мы обнаружили в этом оазисе длиной
в 51 квартал и шириной в три выкуренные сигареты
озера, скалы, поля, леса. Здесь растут диковинные
вещи: дерево гинкго, кусты чаппараля, египетский обе­
лиск. Тут и население необычное: сидит Андерсен
с бронзовой книгой, занимается физзарядкой Жаклин
Кеннеди, заходит что-нибудь спеть Паваротти. Одна­
жды мы перевалили местный горный хребет и вышли
к ритуальным пляскам нарядно одетого племени в лен­
тах и сапогах. Это оказались поляки, плясавшие мазур­
ку у подножья большого памятника королю Ягайло.
День был будний, моросил дождь.
Нигде так не пьется, как в прибрежных беседках Цен­
трального парка. Сумерки. Все бледнее зарево над
Бродвеем. Никого. Только мелькает порой пугливая
тень джоггера2. Издалека доносится легкий дымок ма­
рихуаны. Где-то приглушенно ухают этнические мень­
шинства. Неторопливо журчит наша беседа о государ­
ственном устройстве будущей свободной России.
Совсем иное дело — Центральный парк в выходные.
Это уже не парк — это монумент демократии. Распла­
станная .Вавилонская башня. Четвертый Интернацио­
нал, лишенный поступательного движения к всеобще­
му счастью. Центральный парк своей цели уже достиг:
он сам и есть цель. Пестрая гармония рас, нациоиаль1 Фешенебельная квартира на крыше.
2 Бегающий трусцой.
243

ностей, возрастов, сословий, профессий, вкусов. Что-то
вроде спортивно-хореографической сюиты «Под солн­
цем родины мы крепнем год от года».
Беспрерывное движение праздничного Центрально­
го парка замечательно тем, что стихийно и запрограм­
мировано только разнообразными психозами толпы.
Негритянские подростки кувыркаются на ковриках для
брейкинга, оркестры воют и звенят, жонглеры подбра­
сывают неудобные предметы, дети заливаются моро­
женым, смехом и слезами, животные томятся в клетках
зверинца, и едут в «Зеленую таверну» красноколесные
шарабаны.
Мэр Нью-Йорка однажды сказал, что у города есть
две святыни — материнство и Сентрал-парк. Нас
лично материнство не касается, а вот парк — вполне.
Мы давно уже поняли, что российскому человеку за
пределами России надо жить в Нью-Йорке. Только он
сопоставим с нашей родиной масштабами безумия,
в котором нет системы. Но чтобы в Нью-Йорке жить
было еще и приятно — нужны точки опоры, и одна из
них — Центральный парк. Нет смысла сравнивать его
с памятными образцами — Летним садом, Сокольника­
ми, Владимирской горкой. Центральный парк не мес­
то отдохновения, а как раз наоборот—средоточие жиз­
ни. Оазис благословенного безумия, по которому на­
чинаешь скучать, уезжая из Нью-Йорка. Странное, из­
вращенное ощущение уюта возникает уже вначале под
воробьиное чириканье торговцев джойнтами 1: «Смоксмок-смок!» 2, на дорожках под стеклянными взглядами
бегунов с наушниками, в виду эротических упражнений
парочки под гранитной скалой, у озерца возле Южного
входа: «Маленькое такое озерцо, где утки плавают. Да
вы, наверное, знаете».

1 Сигареты с марихуаной.
2 «Курево!»

О ПОКОЛЕНИИ ВУДСТОКА

Америка отметила 20-летний юбилей Вудстока доволь­
но странно. С одной стороны, ни у кого не вызывает со­
мнений, что рок-фестиваль возле маленького городка
Вудсток в штате Нью-Йорк 15—17 августа 1969 года, ко­
торый проходил под проливным дождем на поле лю­
церны, арендованном у фермера Макса Ясгура,—
крупнейшее событие того, что потом назвали револю­
цией 60-х. Вудсток подвел итог движению длин­
новолосых юнцов, которые преобразили Америку.
Укрепили — расшатав. Оказалось, что гибкость про­
чнее и надежнее твердости: чугун — хрупок.
Вудстокский фестиваль логично завершал эту
трансформацию, будучи подчеркнуто аполитичным,
хотя туда приехали и ведущие радикалы 60-х. Но ше­
245

стидесятники к тому времени уже устали от политики.
Когда главный активист Абби Хоффман взобрался на
сцену, чтобы произнести речь, музыкант группы “The
Who” ударил его гитарой по голове и пинком выш­
вырнул со сцены.
Контркультура 60-х проявлялась разнообразно. Ее
вершили те, кто проклинал вьетнамскую войну и жег
призывные повестки, кто создавал колонии хиппи, кто
составлял свой дневной рацион из «травы» и «колес»,
кто украшал собственное лицо нарисованными цвета­
ми, а винтовки солдат Национальной гвардии—
живыми, кто пел песни Боба Дилана, Джоан Баэз,
Джимми Хендрикса. Вот к Вудстоку и остались —
песни.
Трудно удержаться от соблазна параллели с рус­
ским роком. В Союзе протест не выродился в песни,
в песнях родился. Как всегда, с опозданием лет на
пятнадцать по сравнению с Западом. Бунт наших 60-х
ограничивался журнальными страницами, гитарными
аккордами у костра, знаменитыми кухонными ночны­
ми бесконечными разговорами. Наша национальная
гвардия — внутренние войска — американских забот не
знала, цветы не уродовали автоматных стволов. Если
что и началось, то — позже. Константин Кинчев сказал
нам со скромным достоинством: «После концерта на­
ши фэны1 разгромили две станции метро». Но это уже
шел 89-й. Так что с рок-музыки в России и началась мо­
лодежь, на рок-концерте и возник сакраментальный во­
прос Юриса Подниекса: «Легко ли быть молодым?»
И если годы перед пробуждением окрашены в лучшем
случае в элегические тона: «Доверься мне в главном, не
верь во всем остальном. Не правда ли славно, что ктото пошел за вином» (Борис Гребенщиков), то плакат­
ная рок-публицистика пошла вместе с газетно­
журнальной, телевизионной, митинговой: «Мое поко­
ление молчит по углам, мое поколение смотрит вниз»
(Кинчев).
Иное дело в Америке. Здесь музыка завершала на­
чатое революционерами, уже ощущая свою чужерод­
ность не только истеблишменту, но и революции. Абби
Хоффман зря приехал туда. Вудсток стал прощанием
и — даже — сведением счетов.
1 Фанаты.

246

На люцерновых полях Макса Ясгура тогда собра­
лось около полумиллиона человек. Штатный хайвей
был забит машинами: пробка достигала 20 миль.
Самим-то вудстокцам казалось, что их не меньше по­
лутора миллионов,— об этом они с гордостью объяв­
ляли со сцены.
Вот о гордости и речь. Итак, с одной стороны
Вудсток — грандиозное событие американской исто­
рии и культуры: с этим согласны все. С другой
стороны — и в этом заключалась странность 20-летнего юбилея,— сами вудстокцы не спешили праздновать
и торжествовать. Социологи и журналисты с удивле­
нием отмечали пассивность участников Вудстока, кото­
рые от него не отказываются, но говорят о нем сдер­
жанно, даже с некоторым смущением.
В этом смысле характерен случай с «ребенком Вуд­
стока». Его не могут найти, хотя известно, что во время
фестиваля одна женщина родила. Имя ее неизвестно.
Поиски ни к чему не привели. «Дитя Вудстока» не
объявляется, хотя его и его мать ждет известность
и успех.
Это понятно: представим, что эта женщина живет
где-то в маленьком городке, допустим, учительница,
уважаемая семьей, коллегами и соседями. И вдруг
выясняется, что она в последней стадии беременнос­
ти неслась на мотоцикле на рок-концерт и рожала в
чистом поле.
Фестиваль проходил под девизом «Три дня мира
и музыки». Но главным, ключевым словом было дру­
гое— свобода. Не зря, когда Ричи Хейвенс исполнил на
бис пять вещей и не знал, что же петь еще,— он начал
импровизировать, варьируя на все лады одно­
единственное слово «Freedom».
Какая свобода? Тогда этого вопроса просто не по­
няли бы. Какая? Любая! Любви, протеста, слова, пове­
дения... Вот этой любой свободы, похоже, и стесняются
сейчас постаревшие вудстокцы.
Свобода любви. В газетах появились издеватель­
ские карикатуры: бородатый хиппи в 69-м с плакатом
«Любовь», он же в 89-м с плакатом «СПИД». Тогда
они голыми огромной толпой купались в пруду ферме­
ра Филиппини, а фильм «Вудсток» запечатлел обна­
женных юношу и девушку, занимающихся любовью
средь бела дня в муравах (та же люцерна, вероятно) —
без тени стеснения, на виду у всех любопытных. Но вот
247

убийственный эпилог к этому смело-лирическому эпи­
зоду. Юноша, повзрослевший, подал в суд на авторов
фильма, которые зафиксировали его в половом акте
с женщиной и тем нанесли непоправимый вред бизнесу:
он модный парикмахер, а поскольку известно, что луч­
шие парикмахеры — гомосексуалисты, к нему переста­
ли ходить. Не может же он каждому потенциальному
клиенту объяснять, что давно покончил с проклятым
гетеросексуальным прошлым.
Свобода протеста. В юбилейные дни по телевиде­
нию выступали деятели Вудстока, и стало ясно, что
практически все они оставили свои радикальные убе­
ждения. Даже неистовая общественница Джоан Баэз
занимается нейтральными вопросами, вроде охраны
кашалотов. А одна из телесобеседниц и соратниц Ричи
Хейвенса, автора гимна о свободе, потупившись, при­
зналась, что в 80-м и 84-м голосовала за Рейгана. За то­
го самого Рональда Рейгана, во времена Вудстока гу­
бернатора Калифорнии, над которым не уставали из­
мываться шестидесятники. Ричи Хейвенс только кив­
нул с пониманием. Зато, должно быть, перевернулся
в гробу Джимми Хендрикс, который тогда, в августе
69-го, выдал свое легендарное исполнение государ­
ственного гимна США в великолепно-кощунственном
переложении для болезненных, искаженных аккордов
гитары,— Хендрикс остался бы в истории рока, даже
если б не сочинил больше ничего.
Свобода поведения. Пожалуй, то, чем больше всего
дорожил «народ Вудстока». Проявлялось это заметнее
всего в одежде и прическе, а самым эпатирующим
образом — в марихуане, кокаине, ЛСД и других радо­
стях духа. Над воплощенным здоровьем — зелеными
фермерскими полями и коричневыми фермерскими ко­
ровами — плыли синие облака наркотических миазмов
растленных горожан. «Скорые помощи» увезли четы­
реста человек с диагнозом overdose (перебравших).
Джойнты передавались в открытую, как трубки мира.
Но эта беспримерная раскованность обернулась кош­
маром уже в следующем, 70-м году, когда один за дру­
гим умерли от наркотиков Джимми Хендрикс, Джейнис Джоплин, Эл Уилсон, а позже — и другие герои
Вудстока, в их числе — Пол Баттерфилд, сочинивший
вудстокский «Марш любви».
Вот все это и смущает ветеранов поколения Вудсто­
ка. Как вызывает смешанные чувства любой молодой
248

порыв, который вспоминается и с умилением, и со сты­
дом, и с восторгом, и с сожалением. Мы видели коекого из «поколения Вудстока», приехав в юбилейные
дни на поле уже покойного Макса Ясгура.
Как и двадцать лет назад, шел дождь, и вудстокцы
смотрели на Вудсток, не вылезая из машин. Тогда они
добирались сюда на разбитых «фольксвагенах» идрев­
них «бьюиках» 50-х годов, сейчас — на «Ягуарах»,
«мерседесах», «вольво». Продавцы сувениров протяги­
вали им значки, кружки, майки со знаменитой эмбле­
мой фестиваля: голубь на гитарном грифе. Если при­
глядеться, видно, что на многих товарах символ Вуд­
стока преображен фантазией какого-то томимого сар­
кастической ностальгией художника: голубь на гита­
ре— лысый и в очках.

О ЮЖАНАХ И ЮГЕ

Нас давно уже мучило подозрение, что мы открыли
Америку не с того конца. Пароксизм удивления, испы­
танный в первый же нью-йоркский день, на многие го­
ды заслонил всю остальную страну. Контрасты, скон­
центрированные в этом великом городе, мешают ос­
воиться в нормальной американской жизни, заменяя ее
выигрышным суррогатом: Америкой космополитич­
ной, разноликой, многоязыкой, веселой, бурной, сверх­
современной, но — не настоящей.
Для эмигрантов вполне естественно принять иллю­
зию за реальность — поверить, что «плавильный ко­
тел» и есть та страна, куда мы ехали. Но, плавая на по­
верхности этого хрестоматийного котла, мы все время
250

имеем дело лишь с пеной, взвесью, летучими эфирны­
ми маслами, которым именно легковесность и не дает
опуститься на дно.
Так и в самом деле легко перепутать американское
гражданство с национальностью. А вследствие это­
го заблуждения поверить, что никакой Америки нет,
что Америка — это мы сами, что совокупность от­
рицаний дает в сумме тот плюс, который мы зовем
загадочным словом «американец», не вкладывая в
это имя общности языка, происхождения, культу­
ры, то есть всего того, что делает человека там,
в Старом Свете, кем-то — русским, французом, ки­
тайцем.
Что ж, Соединенные Штаты дают основание и для
такого толкования. В самом названии этой страны таи­
тся указание на разрыв с традицией. Недаром все, кто
стремится начать жизнь с чистого листа, подбирают се­
бе аббревиатуры вместо человеческого и исторического
имени. Тут у США и СССР много общего. Прежде все­
го, сам акт рождения: оба государства возникли на кон­
чике пера, из декрета, концепции, с той, конечно, гран­
диозной разницей, что можно быть русским и совет­
ским, нерусским и советским, русским и антисоветским,
а у американца выбора, казалось бы, нет — им станови­
тся всякий, кто разделяет не общую кровь, а общую
конституцию.
Как в загробном мире, в Америке реализуется меч­
та о втором рождении, только на этот раз на свет — в
Новом Свете — появляешься в результате свободного,
осознанного выбора: там, где хотел.
Один умный француз назвал Соединенные Штаты
искусственным спутником Земли, добавив при этом,
что будущее принадлежит людям, не обремененным
корнями.
Теоретически это все верно, но практически —
практически остается неразрешимым вопрос: возмо­
жен ли народ без корней? Что делает эту страну еди­
ной? Что держит этих людей вместе, да еще так прочно,
что даже самая страшная в американской истории вой­
на— Гражданская — не смогла разорвать их союз.
И звездочек на флаге с годами становится все больше,
и никогда — меньше. Все империи поражала эпидемия
центробежности. Но стоязыкая Америка продолжа­
ет расти — в том числе и за наш счет.
251

Как все пришельцы, мы часто задавали себе во­
прос— где настоящая Америка, где ее родина, где она
живет в не разбавленном нами же экстракте?
На Юге — подсказывала ответ американская лите­
ратура, на Юге — в стране Марка Твена, Фолкнера,
Фланнери О’Коннор. В каждой стране ядро там, где ли­
тература гуще. (От этого утверждения мы не отка­
жемся, даже если придется считать родиной России
окраинный Петербург.)
И мы поехали на юг. Пока вы не пересекли линию
Мэйсон — Диксон, границу Пенсильвании и Мэрилен­
да, юг можно писать с маленькой буквы — это всего
лишь сторона света, но за чертой, исторически разде­
ляющей два лагеря, вы оказываетесь уже на Юге, где
уместна только заглавная литера. Здесь уже все свое:
еда — никакого хлеба, зато 160 сортов кукурузной му­
ки, язык — без костей, одни гласные, флаг — старинное
знамя со звездами, по числу рабовладельческих шта­
тов, объединившихся в Конфедерацию.
Кстати, нью-йоркские номера машины сделали в одно
мгновение то, чего не случилось за все годы эмиграции:
мы стали янки, о чем не забывал напомнить каждый во­
дитель, недовольный нашей нерасторопной ездой. То­
лько ничего мы от этого не выиграли: северян здесь не
любят. Потомки конфедератов, как они любят гово­
рить, «ничего не забыли и ничего не простили». Самая
популярная надпись на бамперах: «Генерал Ли сдался,
я — нет».
Сперва можно подумать, что Гражданская война
еще не кончилась, но постепенно начинаешь привыкать
к местной разновидности патриотизма.
Глубокий, а значит настоящий, Юг начинается не
с какой-то определенной географической точки, а с на­
копления мелких наблюдений, которые подсказывают,
что вы добрались до непривычной, чужой территории.
Вдруг, например, из поля зрения исчезают негры. Не то
чтобы, скажем, в Теннесси действовали другие зако­
ны, но проблемы сегрегации здесь вполне актуальны.
В местной газете горячо обсуждался острый конфликт:
впервые негры плавали в бассейне вместе с белыми.
Толпа, состоящая из одних белых, производит скуч­
ное впечатление. Оказывается, пестрая нью-йоркская
улица приучает к другой цветовой гамме: чистый, не­
смешанный расовый тип удручает пресностью. Впро­
чем, мы, конечно, знаем немало соотечественников,
252

которые не пожалели бы отдать за эту пресность
билль о правах.
А еще Юг — это страна кресел-качалок. Здесь не
найдешь обычного четвероногого стула. Куда бы вы
ни сели, пол под вами предательски качнется в сторо­
ну. Жизнь на качелях располагает к сладкому без­
делью. Раскачиваясь, невозможно толком ни читать,
ни писать, ни считать деньги — только жевать табак
да попивать любимый нью-йоркскими алкашами за
45-градусную крепость ликер «Услада юга».
Этот тягучий южный ритм — взад-вперед —
отделяет Америку Обломова от Америки Штольца.
В прошлом Юг себя чувствует лучше, чем в будущем.
Отсюда и природная консервативность южан, кото­
рая является не столько политической философией,
сколько защитным рефлексом. Любые перемены, на­
рушающие ленивый южный статус-кво, угрожают
естественному образу жизни.
Большая политика чужда Югу — новости тут бы­
вают или местные, или никакие. Иностранцами счи­
таются выходцы из соседних штатов, а туристам из
Нью-Джерси вполне серьезно говорят: «Добро пожало­
вать в Америку».
Во всем этом проявляется гордое ощущение само­
достаточности. Юг—это полюс изоляционизма, отку­
да даже Белый дом, не говоря уже о других континен­
тах, кажется враждебным миражем. Не зря южане по­
ставляют стране самый чистый тип «реднеков» —
«красношеих». Эта своеобразная порода американцев,
которую, по мысли многих, следует считать костью на­
ции, лучше всего представлена водителями больших
грузовиков. И правда, грузные, мускулистые, обильно
татуированные «реднеки», которые не выходят из дома
без вязанки пивных банок, национальны, как яблочный
пирог и бейсбол. Эти настоящие американцы твердо
знают свое место в мироздании и искренне презирают
любое другое.
Однажды мы встретились с компанией «реднеков»
в манхэттенском японском ресторане. Каким чудом
они туда забрели, неизвестно, но сделали это нап­
расно, судя по тому оторопелому виду, с каким они
глядели на сырую рыбу—суши. «Что это?» — с ужа­
сом спросил самый молодой. «Такое же говно, как
все остальное», — отвечал «реднек» с большим жиз­
ненным опытом.
253

Мотаясь без определенной цели по южным штатам,
мы не искали ничего специального. В том-то и труд­
ность американских путешествий, что эта страна уже не
чужая, но еще и не своя. Известно, что о любых местах
проще писать, если провел там один день, а не много
лет. Близкое знакомство только увеличивает пропасть,
разделяющую людей и страны. Ведь часто и жену
понять труднее, чем случайного прохожего.
В этом смысле Юг помогает туристу еще меньше,
чем другие районы Америки. Он лишен оригинально­
сти Запада или уюта Новой Англии. Но зато у Юга
есть то, чего нет нигде, — Фолкнер.
Во всех поездках лучший проводник — хороший пи­
сатель. Если его нет, страна так и остается немой. Но
если есть, то происходит таинственное слияние вымы­
сла и реальности. Любого писателя лучше всего читать
на его родине, что мы и делали, возя с собой несколько
томов Фолкнера.
Как ни странно, литература наполняется другим со­
держанием просто оттого, что читатель перемещается
в соответствующие широты. Ожившая география из
скучных, казалось бы, нужных только автору указаний
становится необходимым комментарием к тексту. Не­
важно, писатель ли отражает жизнь или жизнь в глазах
читателя подстраивается под книгу, существенно лишь
то, что в месте пересечения литературы и реальности
они сливаются в особое магическое единство, которое
и остается в памяти уже навсегда.
Образ фолкнеровского Юга впервые мы открыли
на старинном теннессийском кладбище в долине КэйпКов. В этих краях за могилами следят с особой любо­
вью. Потомки нередко приезжают со всех концов стра­
ны, чтобы привести в порядок ветхие плиты.
Могилы на кэйп-ковском кладбище расположены
так, чтобы мертвецы лежали ногами к востоку — в Суд­
ный день вставать будет проще. Похоронено здесь че­
ловек двести, но фамилий на всех плитах только две —
Оливер и Грегори. Эти два патриарха — первые бе­
лые поселенцы Кэйп-Кова — пришли сюда в 1811 году,
откупили землю у индейцев-чероки, построили фермы,
основали свои кланы, переженившиеся потомки кото­
рых живут здесь до сих пор.
Фамильная сага, записанная на кладбищенских пли­
тах, читалась, как романы Фолкнера. У каждого из бес­
численных Оливеров и Грегори была своя, какая-то
254

очень американская судьба, в которой нам помог раз­
обраться местный священник. Одного убили конфеде­
раты, когда он защищал от мародеров корову. Другая
повесилась, не простив мужу измены. Этот погиб
в пьяной ссоре, возникшей по поводу выборов Теодо­
ра Рузвельта. А тот убит в перестрелке из-за контра­
бандного виски.
Всего шесть поколений назад на месте этого клад­
бища была девственная земля, на которой лишь из­
редка охотились индейцы. Все, что здесь случилось,
произошло совсем недавно. Времена пионеров только
что кончились, да и то не совсем. В тех же краях мы
видели ярмарочные представления, где одетые в ко­
жи ковбои демонстрировали искусство стрелять с
обеих рук без промаха, а патриот из местного драм­
кружка поэтически рассказывал зевакам историю ос­
воения Дымных гор.
Мы воспринимаем Америку как данность. Для нас
она существует вне времени — Америка вообще. Но
тут, на теннессийском кладбище, мы видели страну в ее
исторической протяженности.
Однако это была не та история, которую знает Ста­
рый Свет. Американская история — личная, а не госу­
дарственная, народная, национальная.
В основе Нового Света лежит миф о пионере, перво­
проходце. Это не только голливудский штамп, но
и глобальная мировоззренческая концепция. Пионер —
поневоле одиночка. Оторвавшись от старых корней, он
пускает новые там, куда приходит и где заключает со­
юз не с людьми, а с землей, которую он завоевывает
и возделывает.
Свобода от прошлого — это бегство из истории по­
литической в историю фамильную. Американская
история по-настоящему должна бы ограничиваться се­
мейной сагой. Как раз такой, какую писал Фолкнер.
Этот великий южанин открыл своей стране ее.под­
линную сущность. Все его книги сплелись в один гран­
диозный эпос пионеров. И в этом он близок поэтике
вестерна, истинно национальному жанру американской
культуры.
Интересно, что мы не считаем романы Фолкнера
историческими, хотя он и выстраивал их в хронологии
реальных событий. Они действительно не похожи
на «Войну и мир», скорее — на Ветхий завет или
исландские саги. Дело в том, что земля Фолкнера еще
255

так нова, что помнит имена своих первых поселенцев.
Вот так те же исландцы могут перечислить всех, кто
впервые вступил на их остров.
У Фолкнера родословная заменяет историю. Про­
шлое прорастает в личности, а не в обществе. Происхо­
ждение— главная, определяющая черта каждого из его
персонажей. Они обречены нести в себе благодать или
проклятие предков просто потому, что память о них
еще слишком свежа. Свет еще Новый, он еще не успел
растворить в безличном обществе индивидуальную су­
дьбу каждого. И трагедию своей страны Фолкнер видел
в том, что прогресс отрывает человека от мистического
союза с почвой, на которой выросли могучие, преуве­
личенные герои его книг. Отрывает, чтобы бросить
в тот самый плавильный котел, в котором с таким успе­
хом варимся и мы.
У Фолкнера не бывает мелких характеров. Все
они—гении добра или зла, люди-гиперболы, как раз
такие, каких мы привыкли встречать в голливудских
вестернах.
Эта героизация — следствие перенесения Фолкнером
действия в мифическое, а не историческое время. (Та­
кую же операцию проделал со своей страной и писатель
из другой Америки — Гарсиа Маркес.) Страсти, кото­
рые обуревают фолкнеровских героев, всегда величе­
ственны и разрушительны, как бы ни был ничтожен по­
вод, их вызвавший. Люди убивают друг друга из-за
пустячной обиды, из-за неподеленного доллара, из-за
случайного слова.
Любой поступок приобретает характер эпического
деяния, потому что каждый персонаж у Фолкнера вы­
писан с библейским размахом, о чем говорил и сам ав­
тор: «В Ветхом завете меня увлекают описания великих
мужей прошлого, живших и действовавших подобно
нашим предкам в XIX веке».
Таких героев Фолкнер не придумал, он просто спи­
сал их со своих предков, не так уж давно пришедших
в эти края, чтобы стать патриархами нового мира.
«Рослый человек, полный протестантских заповедей
и виски» — такими его южане не только были, но таки­
ми они во многом остаются и сегодня: в упрямых и гру­
бых «реднеках» можно узнать потомков фолкнеров­
ских пионеров. И только здесь, на Юге, нам пришлось
видеть книжные магазины, где продается однаединственная книга — Библия.
256

Нынешние «руситы» ищут в Фолкнере союзника. Их
привлекает концепция священного союза человека
с почвой, которую исповедовал американский писатель
и которая так близка многим писателям русским. Но
почва там и здесь все же разная.
В России речь идет о национальном, то есть коллек­
тивном завете святого народа-богоносца с матерьюземлей. Фолкнер же безразличен к национальности
своих героев. Более того, он уверен, что, «если дух на­
ционализма проникает в литературу, она перестает
быть литературой».
Фолкнера воодушевляла идея независимых лично­
стей, которые еще не успели срастись в народ. Он имел
дело с людьми, заключавшими свой, личный, союз с зе­
млей Нового Света. У Фолкнера собственно американ­
ская история еще не началась, да и самого понятия
«американец» еще не существует. Американец — это че­
ловек с именем, фамилией, родословной, но — без на­
ционального предания.
Гражданская война лишила Юг политической исто­
рии и тем облагодетельствовала его: «Ища объяснения
живой южной литературе, следует обращаться к войне.
Северяне выиграли войну, а единственный благород­
ный поступок, который можно совершить на войне,—
это проиграть ее» — опять Фолкнер.
Юг, а не Север, ощущает себя хранителем тради­
ции, ядром Америки, ее духовным бастионом. Потому
Юг и верен знамени конфедератов, что не хочет меня­
ться. Миф о пионере здесь по-прежнему жив.
Иногда его можно обнаружить в неожиданных ме­
стах. Например, в музее самого знаменитого, наверное,
южанина — Элвиса Пресли.
Когда мы бродили по залам этого невероятного му­
зея, нас не оставляло чувство, что местные жители
перенесли на своего Элвиса вечную мечту об одиноком
ковбое, добравшемся наконец до неба.
Элвис — личность, выросшая до гротескных разме­
ров,— стал пророком религии успеха. Экспозиция, рас­
сказывающая о его жизни, больше похожа на собрание
священных реликвий: перстень, костюм, рентгеновский
снимок грудной клетки. Вот так в Стамбуле хранят во­
лос из бороды Магомета. Кажется, и сам Пресли верил
в волшебную власть над фортуной. Приближенным он
дарил свои вещи, как амулеты,— галстуки, пижамы,
трусы. В листке из его блокнота мы заметили небре­
9 Американа

257

жные каракули — кресты, могендовиды, полумесяцы.
Похоже, он присматривался к атрибутам других рели­
гий.
Но главное в Элвисе, в его несусветной славе —
происхождение. Когда он, в фантастически нелепых на­
рядах, увешанный золотыми побрякушками кумир, вы­
ходил на сцену, каждый восхищенный зритель помнил,
что Пресли — один из них, простой парень, такой же
«реднек» из соседней деревушки, которого судьба бук­
вально вознесла над миром. Пусть Элвиса называли
Королем, но это был монарх, короновавший себя сам,—
Наполеон по-американски.
В этом странном культе прослеживается та же бе­
шеная вера в провидение, которая гнала героев Фолк­
нера в дикие края, а еще раньше вела отцов-основа­
телей в Америку. Жесткая и жестокая вера в человека,
живущего по своим правилам, без оглядки на Старый
Свет.
Америка — страна людей, искавших убежища от
истории. И на Юге, где время идет медленнее, чем на
Севере, легче погрузиться в безмятежный поток вечно­
сти, омывавший этот континент всего пятьсот лет на­
зад.

О НАРКОТИКАХ

Район, в котором мы живем, становится все более по­
пулярным. Сначала здесь, как и везде, жили индейцы.
Потом селились мизантропического склада голландцы,
которым казался слишком оживленным нью-йоркский
даунтаун1 XVII века. Полстолетия тому назад приеха­
ли из Германии евреи, открывшие тут превосходные
колбасные магазины, а позже—фешенебельные дома
для престарелых. Потом пошла коричневая волна —
кубинцы, доминиканцы, пуэрториканцы: они ввели мо­
ду на многопудовые транзисторы и дневные бигуди.
Вклад нашей эмиграции куда более скромен. Нам, во
всяком случае, невнятен смысл нашего пребывания:
Центральная часть города, центр.
9*

259

даже почему-то закрылся один из восьми окрестных
ликер-сторов. Толпой угрюмою и скоро позабытой над
миром мы пройдем без шума и следа, только и вздох­
нет о нас кореец в овощной лавке, который выкрики­
вает «Здрасти» и «Позалиста»: впрочем, он говорит на
всех языках — как скворец.
Но вдруг наш мирный район Вашингтон-Хайте
вышел на первые полосы газет. В соседних латиноаме­
риканских кварталах обнаружена мировая столица
наркотиков. Вашингтон-Хайте уверенно держит первое
место в Нью-Йорке по объему купли-продажи кокаина,
героина, крака и марихуаны. Нью-Йорк, в свою оче­
редь, в этом деле первый в Штатах. Штаты — в мире.
Нетрудно понять, как мы возгордились.
Начитавшись газет, одним уютным летним ве­
чером мы отправились за товаром: травой, джойнтом,
балдой, ширевом, косяком—как угодно. Путь ле­
жал не близкий—кварталов двадцать. Мы плотно пое­
ли, обняли жен, сменили воротнички, чтобы не быть
узнанными. Прошли звериными тронами Бродвея ми­
мо скалистой гряды Пресвитерианской больницы, дер­
жась на юго-юго-запад, свернули по 163-й стрит
к Сент-Николас в направлении восток-юго-восток—и
оказались в столице. Проспект Марихуаны, Героинавеню, тупик Крака, Кокаиновая аллея...
Все эти чудесные улицы были погружены в дрему,
когда мы вошли в мировую столицу наркотиков. Мале­
нькие коричневые девочки лениво перебрасывались
мячиком, большие коричневые дяди клевали носом на
ступеньках парадных, из окон выразительными слова­
ми пел о любви Хулио Иглесиас. На каждом углу стоя­
ли на тротуарах и сидели в машинах великолепно зама­
скированные агенты полиции и ФБР. Небрежно­
ленивые, в майках и джинсах, с толстыми браслетами
и пачками сигарет за поясом, они ничем не отличались
от местных жителей или от обычных покупателей тра­
вы и крака, но даже дети и эмигранты за два квартала
видели, что это агенты полиции и ФБР.
Попав в фантастически перемешанный Нью-Йорк,
мы с каждым днем все больше убеждаемся, что есть
лишь одна резкая грань, один безусловный критерий,
который делит человечество на две совершенно различ­
ные категории. Это — ощущение сверхзадачи. Или оно
есть, или нет.
Все остальное несущественно и смазано. По сути,
260

ничего не зависит от денег: мы знаем богачей с психо­
логией нищих и нищих с самосознанием миллионеров.
В разгуле массовой культуры уже абсолютно неясно —
что такое талант и нужен ли он вообще, если речь идет
об успехе. При расширении эстетического поля до не­
мыслимых пределов теряет смысл понятие красоты.
Все менее понятна ситуация с национальностью и рели­
гией: и то и другое переменяется с легкостью, уступаю­
щей лишь стремительности смены политических убе­
ждений. Сомнения есть даже в расовом критерии: мы
знаем негра, которого все принимают за еврея,
и евреев, неотличимых от негров. В эпоху информа­
ционного бума сдался даже интеллект — под напором
осведомленности и эрудиции.
Только одна разделительная черта пронизывает ра­
сы, национальности, профессии, доходы, темперамен­
ты, деля человечество на две части—людей и людей со
сверхзадачей.
Человек, идущий просто так, и человек, достав­
ляющий важный пакет. Чистое искусство и искоре­
нение недостатков. Безответственность и ощущение
миссии. Легкомыслие и серьезность. Смешливость и
основательность. Стрекоза и Муравей. «Птичка Бо­
жия не знает ни заботы ни труда» и «Усталые, но
довольные, они возвращались домой». Изгнанье и по­
сланье. Переодетые агенты в Вашингтон-Хайте были
явно в посланье. Чувство сверхзадачи необратимо пре­
ображало их, даже если б они пили из горлышка ром
«Баккарди», понаставили себе синяков и расписались
с ног до головы татуировками. Было видно, что, отси­
дев положенные часы в автомобиле, они не станут
расслабляться, а поедут писать отчет о дежурстве. И
так же было ясно, что скучающие парни на ступеньках
парадных если не продадут траву, то выкурят ее са­
ми.
Все эти поучительные наблюдения нас не удовлет­
ворили: в конце концов, мы пришли покупать крак,
а тут не было ничего вреднее баптистских брошюр, ко­
торые раздавала нечистоплотная старушонка. Однако
опыт жизни в Нью-Йорке убеждал нас, что в этом горо­
де есть все — надо только искать. Искать пришлось ми­
нуты три. В двух кварталах от сонной полицейской
идиллии торговля голубой мечтой шла вовсю. Раздава­
лись вопли разухабистой купли-продажи по-английски,
по-испански, по-негритянски. Подъезжали и отъезжали
261

машины с высунутыми руками, из которых выдергива­
лись деньги в обмен на нечто хорошее. Прямо на тро­
туаре сидел пожилой кубинец, на коврике перед ним ле­
жали мешочки разного размера: «никел-бэг» (марихуа­
ны на 5 долларов),