Путевой дневник философа [Герман Александр фон Кайзерлинг] (pdf) читать онлайн

Д Н Е В Н И К И

XX

В Е К А

ГЕРМАН КАИЗЕРЛИНГ

Путевой дневник
философа
èl
Сам кт-11 етербург
Издательство« ВЛАДИ M И Ρ ДАЛ Ь»
2 0 10

V 4*

Д Н Е В Н И К И

XX

ВЕКА

HERMANN KEYSERLING

Das reisetagebuch
eines Philosophen

ГЕРМАН КАИЗЕРЛИНГ

Путевой дневник
философа
Перевод с немецкого
И.П. Стребловой
Г. В. Снежинской

Санкт-Петербург
«ВЛАДИМИР ДАЛЬ»
2 0 10

УДК 82-94:1(091)
ББК 84я44: 87.3(0)
К 12

Серия основана в 2000 году
Редакционная коллегия серии
«Дневники XX века»

В. М. Камнев, Б. В. Марков,
А. П. Мельников, Ю. В. Перов, К. А. Сергеев,
Я. А. Слинин, Ю. Н. Солонин (председатель)

ISBN 978-5-93615-097-5

© Издательство «Владимир Даль»,
серия «Дневники XX века» (раз­
работка, оформление), 2000 (год
основания), 2010
© Г. В. Снежинская, перевод на
русский язык, 2010
© И. П. Стреблова, перевод на
русский язык, 2010
© Ю . Н. Солонин, статья, 2010
©А. П. Мельников, оформление, 2010
© п. Палей, дизайн, 2010

СОДЕРЖАНИЕ

Солонин Ю. Н. Герман Кайзерлинг — путешественник
сквозь время и пространство
Предварительное замечание

29
87

I. В Тропики
90
Перед отъездом: различные формы опыта; преимущества и
недостатки уединения; актер, поэт и метафизик; поче­
му философы должны быть странниками; преимущест­
ва и недостатки странствования
90
В Средиземном море: внешняя и внутренняя свобода; почему
я не хочу быть главою школы; единственно существен­
ное; механическое освобождение; апология иезуитст­
ва; душа как «природа»
94
В Суэцком канале: настроение пустыни; Бог пустыни; как
возникают боги
97
В Красном море: воображение тела; корреляция элементов
каждого мира; как a priori конструировать животных . 99
Аден: огромная формообразующая сила Африки; природа
как великий художник превосходит человека; переоцененность художественного творчества; смысл прекрас­
ного; когда суждение, основанное на вкусе, может
быть объективным; красота для отдельного индивида
никогда не имеет символического значения
100
В Индийском океане: почему созерцание величественной
природы оказывает возвышающее действие; зависи­
мость впечатления от внешних обстоятельств (103). —
Значимость одеяния; апология тщеславия; маскарад
как средство самореализации; Хаджи Баба из Исфаха­
на; разное понимание формы Востоком и Западом
(106). — Равнозначность всех фактов; никто не может
уметь все; следует принимать во внимание разницу
между своим и другим родственным умом; необходи5

мость самоограничения; специфическое бескорыстие
творца; никто не живет для себя (110). — Сила среды;
преимущество столицы перед провинцией; преимуще­
ства и недостатки «светского окружения»; тип репре­
зентативно-показного человека; француженка XVIII ве­
ка; характерные различия между мальчиком, мужем и
старцем как отражение воздействия среды; почему к
мужчине и женщине нужно подходить с разными мер­
ками; фантазии о Царствии Небесном
П. Цейлон
Коломбо: все живое в тропиках имеет вегетативную приро­
ду; психические и физические феномены — явления
одного толка; учение о майе; учение о майе отвечает
нашему натурализму; Будда и Ницше
Канди: красота ландшафта; мечта и ее осуществление; поче­
му великие достижения духа рождаются в умеренном
климате; в тропиках неведома наша любовь; стремле­
ние уйти от окружающего изобилия как мощный мо­
тив в поведении обитателя тропиков; Нирвана (116). —
Тропическая флора; буддизм как теория растительного
мира (119). — Физиологические основы буддизма; Ашвагхоша и Бергсон; феноменологический релятивизм
как религия; в тропиках проще составить объективное
суждение о психических процессах; становление как
последняя инстанция; основы идеи Нирваны; освобож­
дение и вечная жизнь (124). — Буддистская церковь;
превосходство буддийского священника над христиан­
ским; бестактность тех, кто берется улучшать мир; бес­
страстие ценнее благотворительности; буддийское ми­
лосердие (carität); всякое состояние необходимо и яв­
ляется благом на своей ступени; человек не желает
жить по чужой указке (126). — Формообразующая си­
ла буддизма; буддизм, католичество и протестантство;
преимущество царского происхождения Будды; абсо­
лютное преимущество благородного происхождения;
изначальный характер христианства как религии про­
летариев; абсолютное преимущество буддизма перед
последним (128). — Буддистское богослужение; несу­
щественность представлений о вере; почему обитатель
тропиков более склонен к религиозному философство­
ванию, чем житель северных стран; путь Запада ведет
через явление к смыслу; значимость догмы в христиан­
ском вероучении; буддистский фанатик (130). — Мона­
хи; почему их почитают; причина радостного настроя в
буддизме; буддизм и лютеранство; недостаток слишком
простых идеалов (133). — Любовь к ближнему у христи­
ан и буддистов; Attachement (привязанность) и Déta6

chement (непривязанность) как идеалы; буддизм возво­
дит специфический идеал мудреца в ранг всеобщно­
сти; абсолютное превосходство христианства (137). —
Буддизм как идеальная религия посредственности;
христианская идеализация уничижения; отсутствие
чувства достоинства у Фомы Кемпийского; преимуще­
ство «знающих» основателей религий; истинное значе­
ние учения Христа; современный материализм как
внучатое дитя идеи стремления к Царствию Небесно­
му (138). — Физические изменения моего тела; акклима­
тизация как результат работы воображения; у живот­
ного мало свободной фантазии; стоицизм и протеизм
(141). — Усиление всех противоположностей в тропи­
ках (143). — Трудности видения в условиях тропиче­
ского солнца; тысяченожка и совершенство; почему
британец всюду находит признание, а немец — нет . . 143
Дембулл: Будда и многобожие; личность как поверхностное
явление
145
Через джунгли в Хабаране: слабая восприимчивость предста­
вителя культурного человечества к природе; многооб­
разие джунглей и океана; схематизм человеческого ра­
зума
146
На озере Миннери: совершенство животного; подчиненность
ограничениям ценнее независимости, связанность
ценнее несвязанности; животные интереснее, чем лю­
ди; все творения имеют единый корень (148). — При­
водя наблюдения и идеи, давать им духовное обоснова­
ние; различные формы восприятия; Толстой, не углуб­
ляясь в философствование, художественными сред­
ствами выражал глубочайшие вещи
150
Поллонарува: о сущности руин; джунгли и Греция
152
Анурадхапура: цари тропиков как тигры и слоны; тропиче­
ский воздух враждебен индивидуальности; священное
дерево бодхи; безумная скорость смены поколений;
возможность динозавров; условность всякого величия;
антиномическое соотношение между высоким уров­
нем массы и отдельными великанами (154). — Змеи­
ный приют; укрощение змей и лечение сумасшедших;
творческое воздействие понимающего подхода к боль­
ным; мораль и приспособление; «моральный ин­
стинкт»; земной рай; когда может проявляться божест­
венная любовь (157). — Поэзия почитания реликвий 160
III. Индия
162
Рамешварам: многообразие индийского человечества; специ­
фически индийское состояние сознания; непосредст­
венное понимание символики; представления как са7

мостоятельные сущности; различное воздействие рели­
гиозных церемоний; связь между звучанием и
смыслом; психическое такая же объективность как ма­
териальное; возможность чудотворного действия; ин­
дийское понятие реального; примат психического . . . 162
Мадура: почему все древнейшие формы богослужения но­
сят черты ужасного; экстаз плоти; опьяненность и сла­
дострастие как пути к Богу; половые сношения как ре­
лигиозное таинство; индийские боги как персонифика­
ция основных инстинктов; возможны ли демоны;
возможная глубина поверхностного (166). — Индий­
ское искусство как высшее выражение физического
воображения; анимальность индуизма; индийский ги­
перболизм; неповторимая способность выражать ирра­
циональное содержание; Шива божественней чем Зевс
(170). — Дух политеизма; преимущества многобожия,
почему в условиях многобожия искусство достигает
высшего развития; переход к монотеизму и тем самым
к порядку, но также и к большой противоречивости;
монотеизм воспитывает характер; монотеизм, полите­
изм и мистика; в каком смысле просветленная индий­
ская мудрость и пестрые народные верования содер­
жат одинаковый смысл; заблуждение как выражение
истины (173). — Индийское словесное богатство; пре­
имущества и недостатки общих понятий; отсутствие
плана в индийском творчестве; индийцы никогда не
были рационалистами; правильная оценка логики; про­
тиворечащие друг другу учения признаются одинаково
ортодоксальными; границы разума (177). — Индийский
эпос; для индийцев мифы и исторические факты оди­
наково истинны; как миф преображает действитель­
ность; правдивость и значительность; первичность
смысла; мир чистого смысла; наука как майя; вообра­
жение лучше, чем факты
180
Танджур: индийский танец
184
Коидживерам: психология кастовой системы; необходимость
предрассудков; только познание позволяет их преодо­
леть; прагматизм
186
Махабалипурам: ценность преходящности
189
Адьяр: заслуга теософского общества; западный характер
теософии; переосмысление индийской мудрости; ис­
тинность оккультизма; возможность телепатии; мысли
как материальное явление; основы оккультизма в свете
критики познания; возможность высших миров; воз­
можность боговидения; ясновидение; различные уров­
ни реальности; миссис Анни Безант (190). — Сущность
йоги; концентрация как техническая основа всякого
8

прогресса; душевная тишина; медитация и молитва; витализация желаемых процессов представления; жела­
ние создает реальность; духовные упражнения Игна­
тия Лойолы (198). — Орден иезуитов; развитие ок­
культных знаний и духовность не связаны между
собой; развитие психических способностей вызывает
понижение человеческих качеств; йога ведет к одно­
значности; корень морально-нравственного дуализма;
радикальное зло; освобождение через познание
(202). — Развитие оккультных способностей как биоло­
гический прогресс; стремление к прогрессивному раз­
витию и к совершенству взаимно исключают друг дру­
га; почему блаженны нищие духом; совершенство как
экспонент духовности; абсолютные ценности; духов­
ность есть одно из фундаментальных начал; бессмер­
тие; духовное значение прогрессивного развития; дух
приобретает все более богатые средства выражения;
познание и бытие; совершенство влечет за собой про­
гресс (205). — Сверхчувственные миры; преимущества
суеверия; умозрительные соображения о потусторон­
нем мире; абсолютное преимущество земной жизни;
спасение через веру (212). — Преимущества болезни;
смысл умерщвления плоти; преимущества слепоты; об­
ладание высшими способностями в состоянии, откло­
няющемся от нормы, ничего не значит; ущербные свя­
тые; ясность суждения, которую индийцы проявляют в
этих вопросах; йог — человек здоровый по существу
(215). — Темное начало всех религиозных сообществ;
значительные люди не могут становиться апостолами;
парадоксальный механизм религиозно-исторического
развития; основатели религий не обладают сильной
личностью; учение Иисуса — лишь один из составных
элементов христианства; евреи как избранный народ;
бессилие духовных гигантов в мирских делах; таинст­
венное влияние спиритуальных сил; учителя, о кото­
рых говорит теософия (219). — Учение о перевоплоще­
нии; кинематическое и статическое понимание жиз­
ненного процесса; Западу повезло, что у него не было
веры в метампсихоз; достоинства веры в Страшный
Суд; Платон и теософы (225). — Адьярский Мессия;
преимущество недостижимых идеалов; вопрос о реаль­
ном существовании Спасителя для религии не имеет
значения; почему большинство религий устанавливают
необходимость посредника; смысл тяги к поклонению
чему-то высшему; истинное значение личности Спаси­
теля; он служит примером для человечества (227). —
Требуется ли человечеству новый Спаситель? Мета­
морфозы, которые проделала личность Иисуса; победа
протестантского духа; невозможность появления но9

вых мировых религий (232). — У теософии нет всемир­
ной миссии; три основных возражения против нее; ре­
лигиозный вред оккультизма; значение веры и неве­
рия; достоинства общества «The New Thought»; Адела
Кертис, Иоганнес Мюллер; преимущества христиан­
ского мистицизма перед индийским; новые религии не
требуются; мужские и женские добродетели; женст­
венный характер индийских идеалов; властная сила
идеи автономии; неизбежность ее победы (234). — Му­
жественность как сущностная черта Запада; преодоле­
ние рока; причина успешности Запада; чего на самом
деле хочет Запад; вера и бытие сливаются воедино, по­
беждает самоопределение; женское человечество про­
являет большую глубину в познании; мужчина и жен­
щина; сущность противоположности полов
241
Эллора: брахманизм, джайнизм и буддизм; скудость индий­
ского протестантства; буддизм как вырожденческое
явление; религия и народный характер; превращения
буддизма
249
Удайпур: индийский театр; индийский cour d'amour; индий­
ское искусство любви; эротическое превосходство ро­
манских народов над германскими; эротическая куль­
тура; гранд-дама и гетера; муза и домашняя хозяйка;
мораль не может служить общим знаменателем иде­
альных устремлений; невозможность какого-либо об­
щего знаменателя как такового; каждый род совершен­
ства может достигаться только за счет остальных . . . 254
Читор: индийский героизм; не все события регистрируются
историей; ни одно состояние не проходит окончатель­
но, оно только сходит со сцены
260
Джайпур: многообразие Индии; понятие касты; преимущест­
ва кастовой системы (262). — Преимущества завышен­
ной оценки законов наследственности; раджпуты как
высочайшее достижение человеческой селекции; пси­
хическая обусловленность расы; неоднозначность при­
родных задатков; почему правящие династии дольше
всего сохраняются без вырождения; индийская сила
веры
265
Лахор: проклятие привычки; привычки не бывают хороши­
ми; почему требуется упорядоченность жизненного ук­
лада; сила непонимания
269
Пешавар: бездуховный воздух центральной Азии; величие
Чингисхана (271). — Долина Кабула прежде и сейчас;
что значит история; провидения не существует
(273). — Ложность первобытного идеала; коровы и бо­
ги как идеалы; сверхчеловек
274
10

Дели: дух империи; Дели и Рим; Великие Моголы как вели­
чайший тип властителя; уникальное величие Акбара;
его наднациональность; аристократическое благород­
ство мусульманина и отсутствие аристократизма у
христианина; исламская толерантность; только в исла­
ме реализован идеал братства (276). — Формирующая
сила ислама; его демократический дух; Аллах как пове­
литель воинства; магометанская вера как армейская
дисциплина; молитва как воинский парад; требование
послушания в религии (280). — Ислам — это религия
простого солдата; исламский и русский фатализм; пре­
имущества веры в предопределения; родственные чер­
ты в кальвинизме и исламе (283). — Преимущества мо­
нотеизма; селекция, направленная на выработку ха­
рактера (284). — Делийский двор; общие законы
развития искусства; рост и смена форм как абсолютно
необходимые процессы; возможность априорного кон­
струирования музыки Штрауса (286). — Дух ислама
носит западный характер; евреи, христиане и мусуль­
мане как братья; основной характер Запада; дальней­
шее развитие ислама и христианства
289
Агра: Тадж Махал; соотношение рационального и декора­
тивного в архитектуре; значение и эксклюзивный ха­
рактер индивидуальности (291). — Культура эпохи Мо­
голов и Ренессанс; рассуждение о них; сокровенная
связь между явлением и смыслом; земное и случайное
как необходимость в глазах Бога (294). — Арабеска, не
имеющая глубинного смысла; ценность поверхност­
ного
296
Бенарес: святые места; для большинства людей становится
переживанием только то, что вызвано впечатлениями
внешнего мира; необходимость импульса; значение па­
ломничества; психическая атмосфера (298). — Глубин­
ный смысл солнечного культа (301). — Индийская на­
божность; сущность веры и молитвы; религиозное вос­
питание детей; навязывание конфессии как грех;
многочисленные боги как проявление единого божест­
ва; Индия и Россия; Восток эмоционально богаче Запа­
да; любовный пыл персидских мистиков; почему ин­
дийцы считают европейцев душевно грубыми; евро­
пейцы по своей натуре не склонны к религиозному
благочестию (303). — Вера в Бога как средство для дос­
тижения цели; индуизм и католицизм; техническое от­
личие католицизма от протестантства; то и другое —
пути к Богу; сравнительные достоинства этих двух
форм религии; все мистики принадлежат к католиче­
скому складу; почему ритуалы становятся все менее
эффективными; в каком отношении рациональный ев11

ропеец уступает суеверному индусу; величайшие от­
кровения выпадали на долю неодаренных в духовном
отношении людей (305). — Психологическое превос­
ходство индуизма, преимущества «знающих» религи­
озных вождей; все конфессии следует оценивать толь­
ко с прагматической точки зрения; почему видения
всех святых соответствовали их предрассудкам; духов­
ное значение воздержания; три пути к Богу; путь люб­
ви — самый легкий; в любви как таковой нет ничего
Божественного; эрос Платона; благодушие не является
достоинством (313). — Всякое спасение заключается в
познании, но вера прокладывает к нему путь; вопрос о
том, существовал ли Христос, не является религиозной
проблемой; интеллектуализация разрушает веру; един­
ственное средство спасения (318). — Слог ОМ; значе­
ние повторения; всякое средство, используемое для ду­
ховного утешения, когда-нибудь утрачивает свой
смысл; неудачная формула «оправдания верой»; траге­
дия Лютера (322). — Образцовый святой; метафизика
как компромисс; индийское понимание человеческой
ценности; быть важнее, чем делать; смысл благотвори­
тельности; по ту сторону эгоизма и альтруизма; пре­
увеличенное представление о значении труда; благо­
творитель в первую очередь приносит пользу самому
себе; Восток милосерднее Запада (324). — Индийское
подвижничество во имя любви; оптимистичность ин­
дийского мировоззрения; различие индийской и хри­
стианской набожности; для индийской веры неведомо
сознание греховности; человек должен думать о себе
как можно лучше, а не как можно хуже; что такое
грех; грех — самый быстрый путь к спасению; аполо­
гия глупости; пафос греховного сознания (329). — Фа­
киры как регресс в сторону животного состояния; при­
мирение мудрости и суеверия; индийский экзотеризм
и эзотеризм; примирение монизма и дуализма; Бхагават-Гита; всякая философия — это лишь форма выра­
жения; форма не имеет сущностного характера; ин­
дийская философия не построена на мыслительной ра­
боте; мышление не позволяет выйти за пределы своей
сферы; единственный путь к познанию сущности; не
мышление, а погружение в глубину; несопоставимость
индийской и европейской методик; индийская и евро­
пейская схоластика (333). — Индийская философия не
находит законченного воплощения ни в одной системе;
адвайта, двайта и висиштадвайта; в Индии не сущест­
вует монизма, дуализма и пантеизма в нашем смысле;
индийские мудрецы как прагматисты; что такое исти­
на; образцовое значение индийской мудрости (337). —
Йога как путь к мудрости; достижение глубочайшей
12

мудрости посредственными мыслителями; наша пре­
увеличенная оценка таланта; сущность йоги; всякое
познание есть перцепция; сущность таланта; когда
мышление перестает быть необходимым; вдохновение
можно удержать; интеллектуальное созерцание; плато­
новский мир идей; в чем индийские мудрецы превзош­
ли наших величайших мыслителей; поверхностность
Гёте (345). — Всякий духовный прогресс опирается на
концентрацию; глубокомыслие и крепкая нервная сис­
тема; почему высшие достижения возможны в старос­
ти; только поверхностный человек может быть иррелигиозным, не видеть различия между добром и злом;
страсть не имеет значения; почему человек как про­
дукт утонченной культуры не способен больше лю­
бить; сводимость любви к чувственности; единствен­
ный путь исцеления от распада; наше потенциальное
великое будущее (351). — Дыхательные упражнения;
образцовое значение индийской культуры; английская
и американская йога (356). — Художественное творче­
ство Востока; искусство Запада опирается на концен­
трацию рассудка; художники Востока как йоги; китай­
ские примеры; ритмический строй рисунков Дюрера и
китайских рисовальщиков (359). — Ядро учения йоги;
предназначение человека — преодоление предопреде­
ленных природой границ человеческого существа; по­
знание есть освобождение; преодоление зла; своеобра­
зие индийской мудрости (363). — Смысл как первич­
ное; как эгоизм, так и альтруизм не имеют значения;
по ту сторону добра и зла, почему индийцы не успеш­
ны в реальной жизни (366). — Индийцы как католики;
в Индии нет вольнодумцев; вера и знание; нелюбовь к
новшествам; истина может быть только «дарована»; от­
сутствие оригинальности, вера в авторитеты, духов­
ность; тривиальный стиль индийских мыслителей; не­
достаточная витальность их идей (368). — Герои веры и
активного действия — противники оригинальности;
почему оригинальность не в почете у индийцев; глуби­
на понимания парализует силу; всезнание подходит
только для Бога; великие в познании, индийцы в чело­
веческом отношении мелки; индийские учения не ока­
зали почти никакого влияния на реальную жизнь; толь­
ко страстному человеку можно исповедовать идеал
кротости; проклятие глубокого познания; йог не есть
воплощение высшего человека (374). — Причина ин­
дийского квиетизма; потенциально возможное практи­
ческое истолкование индийских учений; для человека
понимающего типична бесхарактерность; почему ум­
ные редко бывают добрыми; антиномия познания и
жизни (380). — Индийские мудрецы не воплощают
13

в себе высший тип человека; «высший тип челове­
ка» — ложное понятие; все конкретные идеалы соот­
носимы с определенной природной основой; роковая
роль подражания Христу; мудрецы и святые как основ­
ные тоны жизненной симфонии, роль мудрецов и свя­
тых — задавать основной тон жизненной симфонии;
святой не опровергает своим существованием миряни­
на — оба взаимно обусловливают друг друга; решение
проблемы абсолютных ценностей; Будда и Христос
имеют значение не как представители типов, а как до­
стигшие совершенства (383). — Буддизм как индий­
ские «сумерки богов»; Нирвана
388
Буддх-Гая: место, где Будда достиг просветления; Будда бо­
лее велик, чем Христос: сущность благодати; Хри­
стос — не отец христианства; Будда и Августин; грех
как путь к Богу; слово должно стать плотью; уникаль­
ное величие Будды
389
В Гималаях: царство богов; свет Брахмы в человеке; разгадка
мировой загадки; обладая бессознательным знанием,
мы неизменно принимаем парадоксы религии; рай
Шивы (394). — Дух может двигать горами; границы его
власти; чем вреден эгоизм; вся природа должна про­
никнуться духом (398) — Махатмы; неосознанное зна­
ние цели; значение примера и произнесенного слова;
сверхчеловеческое; особый характер протистов может
быть понят только, исходя из психики; создания пси­
хики как материальные явления; смысл антитезы при­
роды и духа; сфера свободы сужается по мере прогрес­
сивного развития; в сфере жизни есть сравнительно
высшее, но нет наивысшего; смысл эволюции; отчего
зависит появление той или иной формы; устойчивые
формы зависят от инерции (400). — Протеизм; лич­
ность не идентична человеческому Я; неосуществи­
мость протеического идеала; интеллектуальность как
препятствие на пути к совершенству; понимание как
центральное ядро сознания; времена веры в авторите­
ты минули навсегда; путь будущего; личность — не
есть высшая ступень; новая природная ступень и ее
идеал (407). — Препятствия как облегчающие средства;
единственно правильная постановка главной проблемы
жизни; каждому — свой путь и своя цель; ни один че­
ловек не может быть образцом для подражания как
продукт природы, а лишь в том случае, когда он дости­
гает своего специфического совершенства; преодоле­
ние зла (412). — Сотворение мира как игра; комедии
Шекспира
416
14

Калькутта: у Тагоров; теория индийской музыки; программ­
ная музыка; индийская музыка; туше и ритм; музыка
индийцев как зеркало их метафизики
417
IV. На Дальний Восток
422
В Бенгальском заливе: преимущества болезни и выздоровле­
ния; детское счастье; один и тот же источник энергии
питает телесную и духовную жизнь; заблуждение йо­
гов
422
Рангун: Бирма; слепота индийцев; Бирма живет исключи­
тельно чувственной жизнью; бирманка; пагода
Шве-Дагон (424). — Золотой век; бирманский буддизм;
магическая сила непонятых формул
426
Пенанг. тропическая природа; прелесть растительного су­
ществования; растение и женщина
428
Сингапур: растения как идеальные существа; флора как наи­
совершеннейшее из всех известных выражений духа;
она дает ответ на все проблемы жизни; сущность сво­
боды; смысл красоты и бессмертия; односторонность
всех направлений развития
430
Гонконг, покидая тропики: китайское искусство и природа
433
V. Китай
435
Кантон: революция; поведение в исключительных обстоя­
тельствах не имеет значения; революции как детские
болезни; публичная жизнь повсюду лишена интереса;
идеализм коммерсанта; сходство китайцев с муравья­
ми (435). — Красота всего декоративного; форма гос­
подствует только там, где она уже умерла; долговременность китайского развития (439). — Китайская
письменность; ее необычайная выразительность; кон­
фуцианское трезвучие; суггестивная выразительность,
алгебраический характер китайской письменности
(440). — Место казни; искусство любви и пытки; боле­
вые эксперименты; смысл пытки направлен на зрите­
ля; наказание как средство устрашения; по системе ни­
когда нельзя судить о людях и наоборот; злорадство
как первобытный инстинкт; будет ли когда-либо пре­
одолена наклонность к жестокости? (444). — Китай­
ская религиозность; священники как инженеры; вера
создает духов; молитва дает силу богам (448). — Мате­
рия ярости; связь между самоконтролем и нервными
кризисами; физическая витальность обусловлена пси­
хическими причинами
450
Макао: своеобразие китайской мистики; китайские и грече­
ские мудрецы; перенаселенность и нравственная куль15

тура (453). — Связь между поступком и тем, что чело­
век есть; русские как лучшие психологи (455). —
Лао-Цзы; для китайца не существует ничего выше при­
роды; природа как образец для подражания; из всех
формулировок метафизической реальности только ки­
тайская бессмертна (457). — Китайский юмор; китай­
ская, греческая и романская формы; форма должна
быть инклюзивной, а не эксклюзивной; кое-что о пси­
хологии игрока
460
Циндао: выдающиеся китайцы; конфуцианство не теория, а
форма жизни; мораль — глубинная основа китайцев;
их политическая культура опирается на воспитание ду­
шевных свойств; нравственное как совершенство есте­
ственного (463). — Конфуцианство делает человека ре­
акционным; каждый конкретный идеал действителен
только для определенного места и определенного вре­
мени; только Китай разрешил социальный вопрос; про­
блема счастья (466). — Китайская вежливость; типич­
ное как наилучшая форма проявления индивидуально­
го; почтительность как основа всех добродетелей;
глубинный смысл вежливости; Книга церемоний; цере­
монная вежливость — наивысшее достижение конфу­
цианства; грация как выражение мудрости; что луч­
ше — совершенная внешняя цивилизация или культу­
ра искренности (469). — Образцовый характер
китайской культуры; поэты как рупоры; необходимы
определенные констелляции случайностей, чтобы во­
плотить в явлении вечные смыслы; всеобщего и все­
стороннего прогресса не бывает (474). — Крайняя
выраженность китайских внешних форм; китайские
общественные условия поддаются априорному конст­
руированию; считаться с окружающими значит быть
неискренним; китайский тип не эксцентричен, но вы­
ражен в экстремальной степени; механистическое ми­
ровоззрение в психологическом плане эквивалентно
ритуальному; между естественными формами природы
и церемониями нет метафизического различия
476
По Шаньдуну: величие Китая; Китай и Россия; китайская
глубина как духовная сила тяжести (480). — Широкий
фон, на котором проходит жизнь азиатов; азиатское
неантропоцентрическое мировоззрение; Гёте и Тол­
стой
482
Цзи Нан Фу: китайское крестьянство; мораль как основа ес­
тественного хода вещей; достоинство крестьянина . . 483
Пекин: символ Дракона; значение Сына Неба; император
как маховик мирового механизма; сочетание суверен­
ной власти и абсолютной ответственности; примат
16

нравственности; китайское мировоззрение и Кант;
идеал неуправления; правление на основе почтения;
китайская идея правления как самая высшая (486). —
Пекин; китайский демократизм; смысл революции; три
главных недостатка республиканской формы государ­
ственного устройства: она не приводит к господству
лучших людей, не дает свободы, а приводит к тирании
государственной машины и снижению общего уровня;
интерес к политике тянет книзу; печальное зрелище
(491). — Великая императрица; психологическая ин­
туиция китайцев; почему они терпимо относятся к зло­
употреблениям; уважение к порядку, отсутствие геро­
изма, аристократического духа (497). — Обновление
Китая возможно только в духе конфуцианства; дух
конфуцианства мало способствует обновлению; воз­
можная метаморфоза; апология фальсификации исто­
рии; конфуцианцы и старые лютеране; лютеранство и
кальвинизм (501). — Конфуцианство и протестантство
(505). — Диета и менталитет; поварское искусство как
творчество; изначальное равноправие всех пяти
чувств; картина мира, основанная на вкусовых ощуще­
ниях (508). — Китайские застольные радости; китай­
ский комбинационный дар; проявление чувства и лю­
бовного отношения (511). — Ошибочность индивидуа­
листического подхода к браку; продолжение рода как
родовая проблема; вредные последствия идеала совер­
шенного брака; поверхностный характер европейского
понимания любви; потенциальная божественность по­
ловой любви; любовь не всегда ориентируется на типи­
ческое; будущее брака (513). — Китайский классицизм;
китайское школьное образование; значение классиче­
ской филологии; китайское филистерство (517). — Ку
Хун-Мин; сравнение европейской и китайской исто­
рии; почему история всегда коротка; Кун Фу-Цзы и
Лао-Цзы как антиподы (522). — Все китайцы — конфу­
цианцы на физиологическом уровне; даосизм; в китай­
цах человек выражения представлен в его крайней сте­
пени; Лао-Цзы как чудак; даоистские святые (524). —
Китайский основатель религии; конфуцианство и хри­
стианство (527). — Китайцы — люди нецерковные, но
не иррелигиозные; церковь как «учреждение»; почему
при протестантстве значение церкви неуклонно умень­
шается (528). — Почему конфуцианский человек так
часто оказывается совершенным; преимущества идеа­
ла нормы; неприятие того, что отклоняется от нормы, у
Кун Фу-Цзы; китайский идеал совершенствования нор­
мального человека как наиболее полезный для его раз­
вития; будет ли Запад завоеван конфуцианством ? Пре­
имущества недостижимых идеалов; недостатки идеала
17

нормы; Гёте и доктор Джонсон (530). — Китайские им­
ператоры; чувство уверенности в себе у китайцев и
американцев
537
Ханькоу, презрение к воинскому ремеслу у китайцев; мечта
о вечном мире; достоинства дуэли
538
На Янцзы: китайское сельское хозяйство; конфуцианство
как сублимированная крестьянская мудрость; идущая
от природы, естественная глубина самых утонченных
китайцев; нравственность как воспитанная естествен­
ность; социальный вопрос; трагедия прогресса (540). —
Мораль и целесообразность; моральное воспитание;
селекция, направленная на выработку характера, соз­
дает только сырой материал (545). — Буря на Янцзы;
лужа и океан
548
Шанхай: Шен Чи-Пей; общее определение китайской сущ­
ности; китаец, мало индивидуализированный, рассу­
дочный человек, несмотря на более низкую ступень
природного развития, ближе подошел к идеалу куль­
турного человека; идеал конкретизации; культура Ки­
тая и идеал будущего; большая оригинальность Запада;
память и воспоминание как два полюса исторического
процесса (549). — Китайцы как самые человечные из
людей; китайская цивилизация легко доступна для по­
нимания; культура и первозданность; природа и дух 551
VI. Япония
559
По Ямато: богатство японской природы; влияние природно­
го окружения на развитие искусства; живописцы
Дальнего Востока подобны йогам; человек — и расте­
ние, и скада, и море; забота японцев о лесах; выращи­
вание карликовых деревьев (559). — Поэзия японской
лесной глуши; во всем концентрическом сущности
больше, чем в эксцентрическом; Лафкадио Хирн; куль­
тура чувств (561). — Воспитание детей в Японии; кон­
фуцианство и японская культура взаимоуважения;
крестьянский философ; христианский характер его
учения (563). — В чем японцы родственны европейцам;
какими стали бы европейцы, испытав китайское влия­
ние
565
В монастыре Коя Сан: средневековая христианская атмо­
сфера этого монастыря; история японского буддизма;
параллельное развитие буддизма и христианства; исто­
рические изменения христианства; устойчивость его
сущности; духовные силы изменяют свои воплощения;
сущность христианства — особое качество любви;
сущность буддизма; существует ли Провидение; боль­
шая глубина католицизма в сравнении с христианст18

вом первых веков; «истинное учение» как идеал буду­
щего; Ашвагхоша; японские секты (566). — Близость
японского буддизма и католической церкви; католиче­
ская форма есть порождение ума, буддистская — по­
рождение чувства; ирреальное в буддизме (573). —
Скептицизм японских паломников; чувство формы; ре­
лигиозность японцев; сосредоточенность сознания
японцев на ощущениях (575). — Японский патриотизм;
что такое глубина?; угроза войны преобразует созна­
ние; патриотизм как глубочайшая сущность японцев;
прошлое Японии ближе к идеалу патриотизма, чем на­
ше будущее
578
Нара: буддистское искусство и средневековое христианское
искусство; искусство никогда не бывает абсолютно
укорененным в той или иной почве; буддистское ис­
кусство есть нормальное выражение японской религи­
озности; самое совершенное выражение человеческой
духовности всегда создают материалисты; почему ше­
девры буддистского искусства созданы на Дальнем
Востоке (581). — В первые века по Рождестве Христо­
вом дух времени был единым; учение Махаяны глубже
христианства; Махаяна и теософия; непреодолимость
расовых особенностей (586). — Японцы не способны
изменяться; святые римско-католической церкви и
святые буддизма (588). — Францисканство европей­
ское и францисканство японское; психика азиатов
беднее нашей; чем богаче телесная организация, тем
лучшими средствами выражения располагает дух; в
чем состоит величие Китая
589
Киото: японское средневековье; судьба и рок — условности;
условность как натура; конец рыцарства; животные
виды — предрассудки; универсальный джентльмен как
высший тип аристократа; незаменимость рыцарского
человеческого типа; почему аристократия сегодня вы­
рождается; аристократы — нечестные предпринимате­
ли (591). — Многоликость Древней Японии; совершен­
ство типа лучше, чем совершенство индивида; Киото и
Версаль; придворные льстецы и пингвины; (595). —
Убранство дома; сущность хорошего вкуса; азиатский
взгляд на мир; архитектура и садово-парковое искусст­
во в Японии; Гендзи моногатари (597). — Роль гармо­
ничных пропорций; ритм в природе и искусстве; «гар­
мония» в Китае и Японии; абстрактное и живое чувст­
во уважения к окружающим; оркестр человечества
(598). — В Японии зримый мир — это мир в себе; воз­
можность как особого вида реальность для метафизи­
ка; почему я — не Бог (604). — Японский танец; гейша
как жрица; что дано только гейше; чайная церемония;
19

Япония и Англия; форма творит содержание; в глазах
большинства значимо лишь совершенство типа
(608). — Ночная жизнь Японии; атмосфера чистоты в
японских борделях; почему лучше считать, что удовле­
творение полового инстинкта естественно и нормаль­
но; решение проблемы проституции в Японии; порок
можно уничтожить лишь сняв с него клеймо порока
(612). — Идеал целомудрия — показатель брутальной
чувственности; возбуждающая чувственность — атмо­
сфера европейской жизни; на Востоке чувственности
меньше, чем на Западе; идеальное решение вопросов
пола в Индии; свобода женщины в будущем (615). —
Японка — в наше время самый совершенный тип жен­
щины; лучшая система неизбежно создает лучшую
действительность; сильные стороны позитивны, сла­
бые — нет; японская свобода нравов; японское пони­
мание нравственной чистоты женщины
620
Исё: лучшее из духовного в Японии; почитание предков; глу­
бокий смысл культа предков; природное начало в жен­
щине и в аристократе; сущность, ценные качества и
история синтоизма; будущее Японии
624
Мияносита: почему Япония не великая держава; человек
как средоточие природы; малое никогда не оказывает
того же воздействия, что великое; значение количест­
венной стороны вещей; Бог и цветущая ветвь; Райнер
Мария Рильке
628
Никко: великий Токугава; картина и ее рама; смысл идеи
легитимности; прирожденные властители и парвеню 631
Токио: Микадо; преимущества аристократии; вера поддан­
ных превращает властителя в человека высшего типа;
недостатки республиканского строя (633). — Великое в
Японии; демократический идеал до сих пор удалось
осуществить только аристократам (636). — Японцы как
высокоразвитый народ, более похожий на нас, чем на
китайцев; определение японской сущности; символ
всего японского — джиу-джитсу; китайская культура
выражения и японская культура отношений; японцы
умеют перенимать все западное; главная опасность для
Японии: возможная утрата чувства природы и патрио­
тизма; высочайшие национальные вершины; японцу
чуждо все слишком серьезное (638). — Учение Махая ны; Ашвагхоша и Бергсон; реабилитация истории; в
чем состоит существенное сходство Махаяны и христи­
анства; Махаяна и религия будущего; религиозность
японцев и религиозность европейцев; секта Дзэн; Дзэн
и Новая Мысль (New Thought); (643). — Психологиче­
ские основы нашего увлечения всем индийским; толь20

ко непривычное может к чему-то побудить; благотвор­
ность отсутствия всякого единообразия; индийская йо­
га и христианская йога; принцип
отсутствия
уникальности; истинный смысл нашего интереса к вос­
точным идеям и интереса азиатов к идеям Запада; мир
снова обретает молодость; сходство нашей эпохи с
первыми веками христианства; предполагаемая польза
от взаимного оплодотворения Востока и Запада; вос­
приятие чужого — кратчайший путь к самореализа­
ции; важнейший недостаток западной цивилизации;
символический смысл японской недостаточности . . . 649
VII. В Новый Свет
654
На Тихом океане: люди переоценивают самих себя (654). —
Счастье одиночества; человеческое Я подобно морю;
опаснейшие стихии в самом человеке; каждому чело­
веку принадлежит определенная доля вины (655). —
Кто я?; проблема бессмертия; возможность нового во­
площения; бесконечного существования можно избе­
жать; океан пробуждает размышления буддистского
толка (657). — Альбатросы; чудесные способности жи­
вотных; альбатрос как идеал
660
Гонолулу, эксцентрические рыбы; не все в жизни объяснимо
целесообразностью; фантастическое в природе и в ис­
кусстве; человек варварски обращается с тропически­
ми рыбами; искусственно выведенные животные . . . 662
У кратера Килауэа: огненное море; огонь — не враждеб­
ная нам стихия; богиня вулкана
665
На залитых лавой склонах Килауэа: утреннее настроение;
возникновение мира было и остается чудом; последнее
слово остается за мифом; чему может научить геоло­
гия; первое исполнение симфонии жизни
667
Ночью у кратера: я присутствую при сотворении мира; ве­
роятность библейского описания сотворения мира; по­
чему я не могу погасить вулкан; сущность жизни; ноч­
ные мысли
670
В проливе Вайкики: елисейские поля; первые люди не были
примитивными дикарями, они — дети богов; в чем бо­
ги уступают людям (673). — Остров блаженных; вер­
хом на волнах; человек-амфибия (675). — Царство чис­
той субъективности; о любви; нечеткость границы ме­
жду поэзией и реальностью; беспомощность мужчины
в море чувств; любовь нереид и тритонов
676
В Америку, возвращение на Запад; американцы — самые ти­
пичные люди Запада; больший идеализм Запада; на За­
паде все формы утратили четкость; существо противо21

положности Востока и Запада; совершенствование или
успех? Тяга к количественному росту; американец как
величайший варвар нашего времени; апология недос­
таточности; чего можно ждать в будущем (677). — От­
ношение между стремлением к совершенству и стрем­
лением к прогрессу; наши институции опережают раз­
витие нашей сущности; добро у нас все более
проявляет свою практичность; наши идеальные требо­
вания все больше действуют как реальные силы; спо­
собствует ли совершенствованию стремление к про­
грессу; аристократия будущего (683). — Демократия
как рабочая гипотеза; современный западный эволю­
ционизм и индийский эволюционизм; сила оптимизма;
оптимизм вызывает подъем духовных сил массы; со­
всем низких слоев народа скоро не будет (686). — Экс­
центричность как природная основа творческой ориги­
нальности; стремление к новизне делает людей поверх­
ностными;сущность временного упадка нашей
культуры; новые органы образуются у нас лишь с боль­
шими затратами; индивидуальная форма теперь пре­
доставит массам такие же возможности для углублен­
ного развития, какие раньше могла дать лишь форма
типическая; понятие прогресса имеет свое реальное
основание в характере познающего сознания; почему
наше будущее формируется духом предварительно ус­
тановленного идеала прогресса (688). — Сомнительная
ценность миссионерской проповеди и среди язычни­
ков; сравнение христианских миссионеров с проповед­
никами бахаизма; уникальная формирующая сила хри­
стианства; дух христианства — практический дух; уче­
ние Христа не представляет собой максимума
философской глубины; оправдание миссионерства;
миссионеры являют собой пример высокой жертвен­
ности и творческого оптимизма; Востоку чужд творче­
ский оптимизм; преодоление психологического водо­
раздела; абсолютное превосходство христианской ре­
лигии; как ни одна другая христианская религия
воплощает дух свободы; два пути, на которых можно
реализовать свою свободу; две главных христианских
заповеди; отсутствие этих заповедей у индийцев —
главный недостаток их религии; мы, западные люди, —
руки Божий
691
VIII. Америка
696
Сан-Франциско: экстремально западный характер Нового
Света; типично западное понятие «долженствование»,
неизвестное на Востоке; явление обретает абсолютный
смысл; преимущество западного стиля жизни
696
22

В долине реки Йосемите: анализ сознания западного челове­
ка; приумножение Я; западное человечество возможно
благодаря приумножению Я; значение индивидуально­
го; любой дух скован телом; молодость Нового Света;
почему мы материалисты и в какой мере являемся та­
ковыми (699). — Мир Кожаного Чулка; воспоминания
о моем детстве; американцы — дети школьного возрас­
та; все западные люди в сущности молоды; демокра­
тия — начало омоложения, подобного тому, что было
вызвано нашествием варваров 2000 лет тому назад;
весь Запад переживает подростковый возраст; старая
Европа скоро сойдет со сцены; конец западной культу­
ры и западного человечества
702
В лесах Марипосы: деревья-гиганты; этой земле еще далеко
до старческой немощи; колоссальная зависимость за­
падного человека от внешних условий жизни; причины
этой зависимости; жизненный принцип западного че­
ловека требует вечной молодости; «Евангелие здоро­
вья»; в Америке мы придем к совершенству; традиции
как оковы; новые культуры вырастают только на новой
почве; как духовное существо человек возник в триасе,
т. е. с началом своего физического развития; почему на
Востоке никогда не провозглашали идеал равенства;
наша постановка проблемы жизни означает вечную
борьбу
705
Большой Каньон Колорадо: сущность возвышенного; огром­
ное могущество простой повседневной работы; приро­
да и разум; законы разума как нормы миропорядка;
красота природы и красота как идеал (708). — Природа
в своем творчестве уже не является непревзойденной;
современный человек властвует не как Бог, а как дух
земли; слепая природа диктует человеку его устремле­
ния; почему люди повсюду производят разрушения;
опыт даже глупца может чему-то научить; злоупотреб­
ление силами природы — кратчайший путь к их мудро­
му использованию; к этому ведет сама природа вещей,
но мудрый человек предвосхищает результат; оптими­
стический прогноз
710
По Калифорнии: чувство природы у европейцев и азиатов;
наше понимание напоминает подход школьного учите­
ля; наше отношение к природе не должно ее обезобра­
живать; наука — предтеча искусства; наша цель . . . . 712
В Иеллоустонском парке: истребление бизонов и индейцев;
«прогресс» истощает землю; европейцы разрушают
все и вся; губительность нашей цивилизации; заблуж­
дение Гегеля; историческое значение не обобщает всех
23

ценностей; материальный успех приходит не по воле
Бога; исторический процесс имеет тот же смысл, что и
биологический процесс; вредные последствия заблуж­
дения Гегеля; сила по своему существу есть зло; функ­
ция зла в мировой экономике; апология разрушения;
смерть и предание смерти как нормальные природные
процессы; сотворение и разрушение как коррелятив­
ные атрибуты божества; неотвратимость смерти не оп­
равдывает убийцу; саморегуляция в природе и ее нару­
шение человеком; почему в наше время западные люди
должны главенствовать; «право сильного» оправдывает
его главенство (714). — Европейцы по существу борцы;
наши доблести — доблести воинские; почему мудрец
отвергает борьбу; борьба мудреца уже закончена;
борьба изменяет душу; как обрели просветление Будда
и Христос; общий прогресс возможен только если в
мире происходит борьба; природой вещей обусловлено
то, что любой изъян однажды проявляет себя; диалек­
тика событий мало что доказывает в отдельном случае,
но в целом планомерно ведет вперед; возможное неот­
вратимо становится реальным; каждый отдельный че­
ловек должен быть честным; наша западная карма-йога
самая глубокая на свете; усовершенствование мира; в
мире охваченном борьбой, к цели быстрее всего при­
водит эгоизм; конкуренция неизбежно превращается в
сотрудничество (721). — Западная культура — культу­
ра искренности; наши идеалы — эмпирическая прав­
дивость и верность убеждениям; история науки; «умри
и возродись»; путь к абсолютной автономии; времен­
ный характер американской стадии развития; амери­
канская стадия развития ближе к предельному совер­
шенству, чем индийское совершенство; почему факты
важнее, чем нечто воображаемое
725
Солт-Лейк-Сити: мормоны; психологическое невежество
всех западных основателей религий; пример Лютера;
чудовищный догматизм Кальвина; западный человек —
человек действия, а не постижения; замечательные
достижения мормонов в культурной работе; отсутст­
вие необходимой взаимосвязи между философской
ценностью идеи и ее значением для жизни; примеры;
ни одну религию нельзя оценить по достоинству, не
учитывая условий, в которых она живет (728). — Аме­
риканское сектантство как репрезентация западной
религиозности; основа западной религиозности —
принцип индивидуализации; индивидуальное как цен­
ность; почему что-либо чуждое вызывает у нас враж­
дебное отношение, почему это не свойственно людям
Востока; преимущество нашего подхода по сравнению
24

с индийским; мы все ценности соотносим с личной
жизнью человека; нормальный путь прогресса автома­
тически обходит любые ограничения; превращение не­
терпимости в толерантность; огромные возможности
христианского пути развития; христианская любовь;
чем она является и чем может стать; самое свободное
отношение к смерти; преодоление смерти; в душе хри­
стианина божественный свет обретет самого совер­
шенного посредника
732
На Восток: Америка ближе к идеальному состоянию, чем
Европа; превосходство заурядных людей; всякий труд
почетен; индийское и американское безразличие ко
всему внешнему; демократия в Америке не является
непременным условием господства некомпетентных
людей; почему усиление нижних слоев в Европе чрева­
то бедами; американец не рассчитывает, что о нем по­
заботится кто-то другой; индивидуалистическое обще­
ство немыслимо на основе морали сострадания; воз­
можный конец морали сострадания в Америке (737). —
Американское сельское хозяйство; почему профессия
фермера считается здесь самой почтенной; китайская,
европейская и американская аграрная культура; аграр­
ная культура как росток высшего идеала; чем больше у
человека свободы, тем большим числом природных ог­
раничений он может пренебречь; по этой причине весь
внешний прогресс в первую очередь вызывает внут­
ренний регресс; чего можно ожидать в будущем
(742). — Преимущество формы культуры, основанной
на пассивном восприятии и претерпевании; относи­
тельность любой формы; происхождение сознания
греховности; преимущества и недостатки учения о
карме и вероучения Новой Мысли; судьба действи­
тельно существует; преимущество нового отношения к
жизни; это отношение уподобляет бытие глубокому,
басовому музыкальному тону; Бог как Я и как Ты; пре­
одоление возможного пессимизма (746). — Прекрас­
ное соответствие понятия прогресса этому миру; поче­
му у греков не было понятия прогресса; наше призва­
ние на земле; до настоящего времени нами сделаны
лишь первые шаги; необходимость безоглядных бор­
цов
750
Чикаго: вся жизнь растворяется в машинном производстве;
абсолютное преимущество механизации; механизация
заменяет то, что в античном мире имело форму рабст­
ва; американские дельцы как йоги; американская фор­
мула жизни обедняет человека и низводит его до уров­
ня животного; причина мощной привлекательности
этой формулы жизни (752). — Бойни; сказка Чжу25

ан-Цзы о правителе и мяснике; американец — полярно
противоположен индийской сущности; опасность, ко­
торая грозит Западу (754). — Искусственный человек
как цель новейшего процесса развития; Eve future; ав­
томат или Бог?; интеллектуальные объективации как
оковы; русский крестьянин как идеал; путь к всеведе­
нию
756
Нью-Йорк: человек и муравей; преимущества большого горо­
да; наилучшее решение внешней проблемы жизни; со­
вершенная внешняя организация создает возможность
совершенной свободы; прогресс ведет к упрощению;
комфорт как форма аскетизма (758). — Превосходство
Америки в организации внешней жизни; американ­
ская религия; успех в земной жизни — мерило мило­
сти Божьей; обращенность американской христиан­
ской церкви к миру; полное отсутствие враждебного
отношения к богатству; благосостояние — нормальное
состояние человека, удостоившегося милости Божьей;
коперниканский переворот, совершенный христианст­
вом в Америке; два пути к соединению материальных
и духовных устремлений: отказ от материальных
стремлений либо их сакрализация; на Западе прием­
лем только последний упомянутый путь; воплощение
духовного идеала в стремлении, ограниченном во вре­
мени; христианство никогда не удастся преодолеть,
ему можно лишь дать новое истолкование; благосос­
тояние — норма; бедность — абсолютное зло; человек
не должен иметь никаких потребностей; любое приум­
ножение эмпирических способностей есть приумно­
жение средств выражения для духа; удовлетворение
потребностей должно быть само собой разумеющимся
(759). — Разрыв между внешним прогрессом и внут­
ренним совершенствованием в Америке больше, чем в
Европе; причины этого положения; идеал прогресса
необходимо превзойти; нам требуется совершенство­
вание, а не обновление; обращение в веру — есть
вспомогательная конструкция; никакая новая форма
не принесет спасения; мы окончательно переросли
свою форму и свое именование; каким образом наш
прогресс может стать выражением «единственно необ­
ходимого»; наша истинная миссия: способствовать со­
вершенному воплощению идеи универсальности; поче­
му в прошлом все стремления к универсальности оста­
лись безуспешными; мы перебросили единственно
надежный мост между миром идей и миром явлений;
высшая ступень сознания; национальное чувство и
сознание гражданина мира в дальнейшем не будут
взаимоисключающими; солидарность человечества
26

в будущем; в какой мере мы воплощаем высшую при­
родную ступень; чего можно ждать в будущем; на сме­
ну дифференциации придет интеграция; процесс раз­
вития может пресечь глупая случайность; Земля — ме­
сто начала, но не исполнения; эволюция духа не имеет
в земном мире надежного средства; собственная цель
духа лежит за пределами этого мира; важны не дости­
жения на Земле, а само желание достижения цели;
усовершенствование Земли — не самоцель; идея про­
гресса более существенна, чем реальный прогресс
(767). — Статуя Свободы; безотрадность нынешнего
американского состояния; нет свободы, но есть власть
произвола; каждый человек в своей сущности свобо­
ден; медленное развитие человека как свободной сущ­
ности; только совершенный человек живет, исходя из
своей свободы; индивидуальное развитие отражается в
социальном; индивидуальное развитие не является
прямолинейным; что нам нужно; в будущем станут из­
лишними все догмы, принципы, предрассудки и поня­
тие о долге; цель — жить непосредственно своим Я; на­
вязанные границы должны уступить место границам
свободно избранным; традиционные системы подавля­
ют реальности; жизнь в Америке не более автономна, а
напротив, более зависима от внешних условий; пре­
одоление демократизма; отсутствие внешних границ —
наилучшая рама для жизни человека, достигшего высо­
чайшего развития своей внутренней формы; идея де­
мократии проявит свою истинность не только в прин­
ципе, но и будучи воплощенной в явлении; ее конеч­
ный смысл; дух обладает большей силой, чем природа;
преодоление всей природной детерминированности
775
IX. По возвращении домой
783
Райккюла: ретроспекция; новые задачи; нужно научиться
смирению; я должен стать более независимым от моей
собственной независимости; стал ли я по возвращении
ближе к самореализации?; метафизика и музыка
(783). — Относительность времени; все воспоминания
тускнеют, появляется новое; все кажется другим; у ме­
ня уже нет потребности в метаморфозах; в другом че­
ловеке мы суровее всего осуждаем то, что нам не нра­
вится в нас самих; личность — не идеал; совершенный
человек ничего не отрицает; ряд изменений в моей
жизни; моя внутренняя сущность взяла на себя ини­
циативу; и все-таки я больше, чем когда-либо раньше,
полагаю, что окольный путь вокруг света есть кратчай­
ший путь к самому себе; невозможность предвосхище­
ния опыта; постижение сущности не отменяет бытия
человека, но исполняет его бытие; совершенная свобо27

да начинается лишь по ту сторону нашей способности
изменяться; насколько глубже постигает сущность
христианская мистика в сравнении с индийской; Бог
как человек — самый человечный из всех людей
(786). — Мировая война; единство человечества все же
существует, как и раньше; переход к универсальному
миру завтрашнего дня осуществляется посредством
уничтожающих сражений; познание свободы сущно­
сти имеет коррелят в чувстве взаимосвязи; я ничто, ес­
ли исхожу из самого себя; я не могу отрицать мир, в
котором живу, как не могу отрицать самого себя; обя­
занность трудиться во имя совершенствования мира;
Бодхисаттва и философ; цель поступательного движе­
ния человечества — Бодхисаттва, а не философ . . . . 789

Солонин Ю. H.
ГЕРМАН КАЙЗЕРЛИНГ — ПУТЕШЕСТВЕННИК
СКВОЗЬ ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО
Проблема

Кайзерлинга

Имя философа, о котором говорится в данной статье,
едва ли кому известно в России и, следовательно, не вы­
зывает в сознании его прочитавших никаких ассоциаций
и образов, не соотносится ни с какими сферами жизни.
Я должен это с сожалением констатировать хотя бы по­
тому, что изданная в 2002 году Санкт-Петербургским фи­
лософским обществом его книга «Америка. Заря нового
мира» не вызвала в читательском мире ни малейшей ре­
акции, прошла незамеченной в литературно-публицисти­
ческих кругах, канув в пучины книжного хаоса России.
Сохраняю уверенность, что это единственное сочинение
Г. Кайзерлинга, изданное на русском языке. «Америку»
мы с коллегой сопроводили послесловием, из которого
русский читатель может получить некоторое представле­
ние о личности и воззрениях Кайзерлинга.1 При этом
замечу, что в послесловии дан биографический очерк.
Если я не ошибаюсь, за рубежом, в том числе в Герма­
нии, с которой была связана почти вся творческая жизнь
Г. Кайзерлинга, доныне не появилось ни одной общедо­
ступной работы об этом писателе. Разумеется, мне из­
вестны несколько опытов изучения его творчества, пред­
принятых за рубежом. Но то были научные диссертации,
следовательно, работы, затронувшие внимание лишь не1

Солонин Ю. Н., Аркан Ю. А. Между созерцательностью и акти­
визмом. Жизнь и труды графа Германа Кайзерлинга / Герман фон
Кайзерлинг. Америка. Заря нового мира. СПб., 2002. С. 483—528.

29

скольких оппонентов, привлеченных, как мы понимаем,
в силу служебных обстоятельств.1 В дальнейшем я вос­
пользуюсь материалами некоторых из этих исследова­
ний и в то же время буду признателен тем, кто уведомит
меня о неизвестных мне публикациях (особенно в Рос­
сии), и тем самым смягчит мою пессимистическую кон­
статацию.
Конечно, я понимаю, что, прочтя мои умозаключения,
многие вправе заметить, что мало ли о ком из прежде
живших и что-то там писавших нынче ничего неизвест­
но, ничего не говорится, да и надобности в этом нет ни­
какой. Забвение, увы, удел слишком многих и забвение
часто оправданное. Будущее человечества произрастает
из культурно-исторического гумуса прошлого неизбеж­
но анонимного. И если в нашей памяти сохраняются
имена, мысли и творения, то это лишь ничтожно малая
часть того, что безымянно улеглось в почву, на которой
процветает наше нынешнее культурное состояние. Мы
же в силу своеобразия своего отношения к прошлому
полагаем, что сохранившиеся имена только потому и со­
хранились, что с ними связано важнейшее, существен­
нейшее, что определяет мир и нашу жизнь. А остальное
малосущественно и потому обречено на забвение. Не
знаю более неверного суждения, чем это. Наша ретро­
спектива не менее искажена, чем наши прогностические
иллюзии. Поэтому доверие к истории должно предва­
ряться работой разумного критического скепсиса. Не
1

Я назову, чтобы не показаться голословным две из них, которые
считаю до настоящего времени и наиболее важными для изучения
личности и философии Г. Кайзерлинга и наиболее показательными
для понимания состояния этих исследований: оно еще далеко не вы­
шло за рамки описательности и предварительных констатации.
Garthe В. Über Leben und Werk des Grafen Hermann Keyserling. Inaug.
Dissert. Erlangen / Nürnberg, 1976; Boyek J.-P. Hermann von
Keyserling. Le personage et L'oeuvre. These presentee devant
L'université de Paris III. Paris, 1979. Как видно из названий, они под­
тверждают мое заключение об уровне освоения философского дела
мыслителя. При этом более значительной по содержанию я считаю
работу немецкой исследовательницы Барбары Гарте, хотя крупные
пласты философских трудов Кайзерлинга остались за пределами ее
внимания, особенно последних лет. Совершенно не проведена ко­
дификация его сочинений, особенно публицистических статей и
очерков.
30

присвоили ли мы величие тому, кто этому не соответст­
вует и не обошли ли мы признанием и славой тех, кто
одарил нас великолепием красоты, мысли и творения!
Мои суждения, что разумная история все расставляет по
своим местам и каждому воздает должное по справедли­
вости, не содержат в себе ничего нового, и вызваны
лишь предметом моей нынешней статьи.
Забвение, царящее в отношении Г. Кайзерлинга не­
справедливо по многим основаниям. Об этом я и собира­
юсь говорить, изложив то важнейшее, что мне в настоя­
щее время известно об этом человеке и его трудах.
Самое простое, что я мог бы здесь сделать, так это пере­
печатать вышеуказанный мой очерк о Кайзерлинге. Но
мною за последние 5—б лет сделаны еще кое-какие шаги
в изучении жизни и трудов этого философа. Поэтому то,
что в том очерке согласуется с моей нынешней оценкой
его, перейдет в эту статью полностью.
Возможно, безразличие к появлению книги Кайзер­
линга, о чем я только что сказал, была вызвана некото­
рой маргинальностью ее темы. Ведь кто только не писал
и не пишет об Америке, начиная со знаменитых очерков
А. Токвиля об американском обществе. Следовательно,
что нового может сказать нам о ней книга, вышедшая бо­
лее 70-ти лет тому назад.1 Да и к тому же время, когда
появился ее русский перевод, пришлось на те обстоя­
тельства, когда внимание русского общества было отвле1

Возможно, суждение мое о ее « маргинальное™ » и не верно. Де­
ло в том, что эта книга, содержащая его размышления о новом типе
цивилизации, который как некую установку на будущее человече­
ства представила Америка, содержит изложение и его важных фи­
лософских мыслей. Первоначально она была издана на английском
языке в расчете, главным образом, на американского читателя. Та­
ковой, видимо, нашелся, потому что американское общественное
мнение по поводу ее содержания оказалось враждебным, и Кайзерлинг, в сущности, закрыл себе дорогу в Америку. Через год она была
издана на немецком, который и был положен в основу русского пе­
ревода. Поскольку «американизацию» мира Кайзерлинг рассмат­
ривает как в каком-то смысле неустранимую тенденцию цивилизационного развития, то неизбежно сопоставляет ее с советской,
коммунистической перспективой, которую он обобщает в понятии
«большевизации» мира. К нашему удивлению он находит много
близкого и даже родственного в обеих перспективах развития.
См.: Keyserling H. America set free. 2-d print. Harper and Brothers Pub.
N. Y., 1929.
31

чено на внутренние процессы России, только начавшей
подниматься на ноги после более чем десяти лет бесслав­
ного пресмыкательства перед заносчивым сообществом
«развитых демократий».
Да и в самом корпусе умственного наследия Г. Кайзерлинга эта книга не столь уж значительна, хотя сама
тема американизма как социально-культурного феноме­
на и его роковая предназначенность как образца буду­
щего жизненного мира человека для него весьма сущест­
венна. Как и проблема большевизма, смело выводимая
им за пределы конкретно-исторического времени, к ко­
торому он был привязан как феномен.
Сейчас издательство «Владимир Даль» делает смелый
шаг, предприняв перевод и издание главного труда (и са­
мого большого по объему) Германа Кайзерлинга «Путе­
вой дневник философа». Именно этим дневником и во­
шел в европейскую культуру мыслитель. «Путевой днев­
ник» принес ему громкую и всеевропейскую славу.
Слава прогремела почти сразу после выхода книги, и за­
тем интерес к «Дневнику» постепенно угас. Тьма забве­
ния, поглотившая писателя, и доныне не рассеялась. Это
тем более удивительно, что Кайзерлинг являл собой тип
деятельного интеллектуала. На протяжении 20-х и даже
30-х годов он одаривал мир своими многочисленными
статьями, сборниками и монографиями. Они издавались
на основных европейских языках. Кроме того, он был
вовсе не кабинетным затворником. Его одолевал некий
номадический комплекс; он объездил едва ли не весь
мир, причем не как пассивный наблюдатель. Везде, где
он ни бывал, а за исключением Африки и Австралии он
посетил все материки, он проявлял себя весьма активно
и общительно: выступал с лекциями, участвовал во все­
возможных интеллектуальных салонах и сообществах,
заводил связи и устойчиво поддерживал и х почти со все­
ми интеллектуалами и культурными деятелями своего
времени. А. Бергсон, А. Жид, X. Ортега-и-Гассет, М. Унамуно, Р. Тагор, Н. Бердяев, М. Шелер, X. С. Чемберлен,
Р. Касснер, Л. Фробениус, Г. Зиммель, К. Юнг — это
лишь малое число тех, с кем он общался. Этот ряд имен
без всякого труда можно было бы удесятерить. А если к
нему присоединить деятелей культуры, т. е. поэтов, писа­
телей, художников уровня Т. Манна, Г. Гессе, не говоря
32

о менее значительных, то мир общения Г. Кайзерлинга
предстанет поистине безграничным. О многих из них
он оставил своеобразные заметки в своих книгах, под­
час исполненных в духе физиогномических проникно­
вений в характеры и человеческие индивидуальности.
Но странно то, что сам он в сущности никак не отразил­
ся ни в их воспоминаниях, ни в их творчестве. Ссылки
на Кайзерлинга его современников крайне немногочис­
ленны, суждения о нем скудны. Вот такой персоналистский парадокс. Его — парадокса — понимание усилится,
если обратить внимание на то, что в качестве философа
и философствующего писателя Кайзерлинг был спосо­
бен на резкие и нелестные суждения и оценки. Таковы,
например, его оценки О. Шпенглера, Р. Штейнера,
К. Г. Юнга, изредка становившиеся поводом вспышки
краткой полемики, впрочем остававшейся без послед­
ствий. Несколько опережая последующий текст, обращу
внимание на то, что Кайзерлинг проявил и немалую
организаторскую предприимчивость. Им было основано
«Общество за свободную философию», видимо, не при­
обретшее широкого распространения, и что нуждается в
особом выделении ввиду оригинальности начинания, от­
крыта «Школа мудрости» в 1920 году в Дармштадте. Она
просуществовала до начала 30-х годов, прекратив свои
заседания под давлением фашистского режима. Несколь­
ко попыток ее реанимировать за пределами Германии
сразу после войны закончились ничем. Хотя деятель­
ность «Школы» требует своего детального изучения, осо­
бенно с точки зрения ее организации, анализа ее участ­
ников и влияния, которое осталось после нее в герман­
ской духовной жизни, все же имеющегося материала
достаточно, чтобы предположить, что начинание Кайзер­
линга не встретило энтузиазма среди духовной элиты
того времени. Ее создатель Герман Кайзерлинг был и
ее главой, и ее основным, а подчас и единственным учи­
телем.
Таким образом, в характере философского, философско-культурологического учения мыслителя, в свойствах
его общественно-культурного поведения, возможно, в
особенностях самой личности было нечто такое, что
обрекало их на невысокий эффект, непродолжитель­
ность известности и влияния, но зато обеспечило дли2 Зак. 3070

33

тельное и устойчивое забвение. Что это за свойства?
В «Encyclopedia Britannica» в краткой заметке о Кайзерлинге говорится об обскурантизме его философских
идей. Может быть, в этом объяснение парадокса? В иных суждениях встречается мнение об его философии
как смешении иррациональных, полумистических, край­
не субъективистских и произвольных толкований раз­
личных проблем. И надо сказать, что кое-что во взглядах
Каизерлинга подтверждает эту оценку. Как бы то ни
было, впечатляющая философская продуктивность ис­
числяема десятками книг и массой иной интеллектуаль­
ной литературы, неуемная общительность, стремление
найти формы реализации культурных идей в культурной
жизни — все это не обеспечило их признания и до­
стойного места Кайзерлингу в европейской духовной
истории.
Время, которое мы переживаем, некоторые называют
термином постмодерн. Вразумительного определения
ему нет. Его заменяют противоречивые дескрипции у
различных адептов этого культурного явления. Что в них
можно уловить, так это признание и апофеоз доведенной
до крайности произвольности, эстетизацию неэстетиче­
ского, постоянное преодоление и утрирование классиче­
ских форм, деструкцию устойчивого, негативизм и эпа­
тирование как норму личностной репрезентативности.
Кое-что из подобных характеристик постмодерна, если я
в них не ошибаюсь, просматриваются и во взглядах, в
писаниях Каизерлинга. И, в известном смысле, он пред­
теча нашей деконструктивной эпохи. Но сказанное я во­
все не хочу представить как некую рекламу или попытку
актуализировать и оправдать сочинения этого мыслите­
ля. Я просто пытаюсь найти тот универсальный ключ, ко­
торый позволил бы приоткрыть дверь в тайники интел­
лектуального строя Каизерлинга, так как скоро его
современники этого не смогли сделать, предпочтя пре­
дать его забвению. А ведь было время очарованности его
неожиданным представлением Востока! Было время вос­
хищения его необычными характеристиками этнокуль­
турных типов европейцев, которыми восхищался Герман
Гессе.1 Было время, когда утверждение Каизерлинга, что
1

Keyserling H. Das Spectrum Europas. Heidelberg, 1928.
34

кроме университета и церкви новой Европе нужна еще
особая «школа мудрости», чтобы заложить начало ново­
му культурному процессу и новому культурному типу ев­
ропейцев, не только услышали, но и предоставили воз­
можность создать ее. 1 Не стоят ли схожие проблемы
перед нами ныне как наследие нерешенных вопросов
прошлого? Ибо и кросскультурные взаимодействия и
культурная универсализация человека в глобализирую­
щем потоке времени и гуманизация общества — все это
что-то очень близкое тому, что осмысливалось Германом
Кайзерлингом. Культурное преображение мира и чело­
века, предложенное им в обстановке сполохов и угаров
пожарищ угасающей Перовой мировой войны не было
воспринято и не вышло за пределы экспериментов
реализации культурной утопии. Мир предпочел новую
мировую войну. Сейчас имеется масса культурных про­
ектов, кажущихся более реалистичными, а мир представ­
ляется более податливым на культурные реформы, хотя
многим война все еще представляется наиболее эффек­
тивным способом образумить людей и заставить их пой­
ти по демократическому пути жизни. И нет ли в старых
проектах и пророчествах Кайзерлинга, в его наблюдени­
ях и констатациях той мудрости, которая приобрела уже
более реалистические и конструктивные черты на фоне
наших культурных и философских устремлений? Види­
мо, стоит вдуматься в его мысли, всмотреться в его образ
мира.
Кайзерлинг в
восприятии
русского интеллектуального
мира
Однако вернемся к самой его личности и ее воспри­
ятию в России. Когда я сказал о полной неизвестности
Кайзерлинга, которую не устранило даже издание его
книги, я имел в виду нынешнюю ситуацию. Несколько
иначе обстояло дело, когда Россия вышла из периода
революций и гражданской войны. Примерно в 1919—
1920 годах возникли возможности восстановления куль­
турных связей с Европой и началось оживление
интеллектуальной жизни в Советской уже России. В нее
1

Keyserling H. Was uns nottut. Was ich will. Darmstadt, 1919.
35

стали проникать первые сведения о философских про­
блемах, которыми начинала жить послевоенная Ев­
ропа.
Западный интеллектуальный мир, в первую очередь
германский, если иметь в виду гуманитарно-филосфский сегмент этого мира, предстал в новых именах, в
новых книгах, которые появились в нем более чем за
пятилетний промежуток разрыва связей. Германо-тев­
тонский культурный комплекс привлекал русскую душу
больше, чем англо-французский. И это несмотря на го­
ды кровопролитной войны с «германцем», на десятки
страстных манифестов русских интеллигентов, клей­
мивших германское варварство, которые появились в
первые месяцы развернувшейся войны. Ведь не случай­
но, едва Германия после ноября 1918 года стала доступ­
ной для русской эмиграции, Берлин тотчас же превра­
тился в центр русской культурной жизни. «Сумрачный
германский гений» в большей степени отвечал внутрен­
ним томлениям русской души, насыщенной романтиче­
ской мечтательностью, чем рационалистически про­
зрачный деловитый прагматизм англо-саксонской
цивилизации. В. Ф. Одоевский в «Русских ночах» выра­
зил это с надлежащей убедительностью, представив
программу неприятия ее устоев для нашей националь­
ной жизни. Потом она многократно воспроизводилась и
в художнических формах, и социологическим языком.
Философское же неприятие позитивизма — идеологи­
ческого базиса европейской цивилизации — сформули­
ровано было еще В. Соловьевым. Эта укоренившаяся в
подсознательной почве русского человека смутная германофилия не исключала существования с проявлением
бурной общественной активности и русских англома­
нов, и франкофилов. Но тяготение к Германии все же
первенствовало.
И после установления контактов Советской России с
Европой первое место в литературе заняли германские
сюжеты. Культур-философская концепция О. Шпенгле­
ра тому наглядное свидетельство. Западнее Германии
она не нашла столь активного усвоения, какое произош­
ло в России. И первые реакции русских на нее были та­
кими: что идеи этой философии истории, предначертав­
шей судьбы культурно-цивилизационной перспективы
36

западного мира, давно осмыслены, и не только не таят в
себе ничего принципиально нового, но в концептуальном
отношении даже Шпенглером менее проработаны, чем
нашими соотечественниками. Стоит ли обсуждать здесь
эту уже избитую тему? Едва ли. Отмечу для читателя
лишь главных лиц в развитии этой проблематики в оте­
чественной традиции: конечно, упомянутый ранее князь
В. Ф. Одоевский должен быть учтен нами; Н. Я. Данилев­
ский вызвал бурную полемику, и его «Россия и Европа»,
став классическим трудом в философии культуры, в от­
личие от известной судьбы всякой классики, продолжает
читаться и ныне, вызывая к жизни все новые интеллек­
туальные импульсы и интерпретации; первый взрыв
полемики вызвал своей ревнивой критикой Владимир
Соловьев, попытавшийся показать неполную оригиналь­
ность идеи культурно-исторических типов, найдя ей
опять-таки немецкий прототип; H. H. Страхов не пошел
по дороге, указанной Соловьевым, и остался в убежде­
нии полной оригинальности культурно-исторической
концепции русского антидарвиниста и антипозитивиста;
позже к этой полемике привлек внимание русского чита­
теля, сопроводив ее своими комментариями, В. Розанов,
которому позиция Страхова оказалось более по душе,
чем его оппонента. Но проблема цивилизационного ту­
пика Европы не исчерпана указанными полемистами.
И ее мы затронем несколько позже. Сейчас же вернемся
к основному сюжету.
Когда, как было сказано, по окончании гражданской
войны, возникла возможность восстановить культурные
и научные связи с Европой, в Россию проникли первые
сведения о философских проблемах, которыми стал
жить западный интеллектуальный мир. Также стали из­
вестны сведения о философах, признанных властителя­
ми дум послевоенного мира, среди них было имя Герма­
на Кайзерлинга. Хотя ко времени, когда к нему пришла
слава, он уже был автором нескольких книг, для Герма­
нии и Европы он предстал прежде всего как автор книги
«Путевой дневник философа».1 После нее Кайзерлинг
издал еще не менее десятка других сочинений, но в со1

Keyserling H. Das Reisetagebuch eines Philosophen. Bd 2. Darm­
stadt, 1919.
37

знании большинства любителей интеллектуального чте­
ния он так и остался автором только «Философского
дневника». «Дневник» возник из впечатлений от пред­
принятого Кайзерлингом в 1911—1912 годах кругосвет­
ного путешествия. Своеобразие книги определилось тем,
что туристические впечатления рождались не в сознании
томящегося бездельем и скукой путешественника, ре­
шившего развлечь и оживить свои притупившиеся чув­
ства острыми переживаниями необычных приключений,
которые должен был предоставить экзотический мир не­
цивилизованного человечества, странствия такого сорта
стали обычным явлением с конца XIX века1, а возбужда­
ли ум пытливого и проницательного мыслителя, умевше­
го за пестротой повседневности удивительного мира не­
европейских народов усмотреть подпочвенные корни и
основание, — Urgrund — на котором упрочились и вы­
росли совершенно особые культуры, не менее фунда­
ментальные, чем европейская, но помещающие человека
в жизненные проекции, не ведущие к саморазрушитель­
ным перспективам, подобным тем, на которые обрек
себя западный мир. Книга вышла в свет в 1919 году и не­
ожиданно обрела известность, почти равную той, кото­
рую стяжал трактат О. Шпенглера «Закат Европы».
После появления этих книг стало ясно, что невозможна
никакая культурософия, игнорирующая «ориентальный
параметр» истории человечества.
Философский журнал «Мысль» едва ли не первым
знакомит русского читателя с именем Кайзерлинга и его
сочинением в рецензионной заметке в 1922 году — зна­
комство явно, недостаточное и запоздалое.2 Но в различ­
ного рода мемуарных источниках имеются сведения о
том, что философские идеи Кайзерлинга, вытекающие
из этого сочинения, были предметом интенсивного об­
думывания и обсуждения в интеллектуальных круж­
ках обеих столиц, занимали А. Белого, М. И. Кагана,
1

К этому времени в медицинской практике европейских докто­
ров утвердился рецепт от хандры, изнуряющей скуки и пресыщен­
ности комфортом в виде предписания совершить путешествие во­
круг света.
2
Мысль. Журнал Петербургского философского общества. Пг.г
1922. № 2. С. 146.
38

H. И. Конрада. Совершенно определенно известно, что
эта книга обсуждалась в «невельском кружке» М. Бах­
тина.
Я привожу эти факты, чтобы засвидетельствовать жи­
вое восприятие русскими мыслителями интеллектуаль­
ной новинки немецкой философии, относящейся тема­
тически к той сфере представлений о судьбах культуры
и путях развития человечества, которые, как известно,
почти безраздельно поглотили русскую социальную
мысль начала XX столетия. Признание Кайзерлингом
Востока как особой ценности и культурфилософское
обоснование его продуктивной специфичности тем бо­
лее было близко отечественным мыслителям.
Свидетельством еще одной русской рефлексии на
Кайзерлинга служит публикация фрагмента его упомя­
нутой книги в антологии «Современная немецкая
мысль», изданной в Дрездене русским эмигрантским из­
дательством «Восток» в 1921 году. Но фрагмент столь
мал, что не дает представления ни о философии Кайзер­
линга, ни о стилистическом своеобразии его книги. Вот,
пожалуй, и все, что составляет к сегодняшнему дню
«русскую кайзерлингиану», которую, собственно, едва
ли стоит принимать во внимание из-за ее ничтожности.
Но вот что удивительно. Вопреки полной неосведомлен­
ности о существе взглядов Кайзерлинга, его политиче­
ской позиции и о жизненной судьбе много позже в по­
слевоенном идеологическом сознании, тем не менее, у
нас утвердилось невнятное представление о нем, как не
то предтече, не то выразителе каких-то «фашиствую­
щих» идей. Возможно, это стало причиной полного ис­
ключения его философии из компендиумов по общест­
венной мысли XX столетия.
Таким образом, изданием одного из основополагаю­
щих в творчестве этого мыслителя труда для русского
читателя открывается не только незаслуженно неизвест­
ный ему философский писатель прошлого века, но и
интеллектуальный мир оригинального мыслителя.1 От1
Имеется библиографическая справка о выходе в 1928 году кни­
ги Ш. К. Нуцубидзе «От Шпенглера до Кайзерлинга. Эволюция
идеологии в послевоенной Германии». К сожалению, ее поиски в
библиотеках не дали пока результатов.

39

личительной особенностью этого мира является пора­
зительная современность, которой отмечена структура
мыслей, композиция дискурса и понятийный язык, хотя
сочинения, в которых он был изложен, появились почти
девяносто лет тому назад. Но обратимся, наконец, к их
автору.
Г. Кайзерлинг

и родовые истоки

Герман Александр Кайзерлинг — потомок старинного
дворянского рода, одна из ветвей которого издревле уко­
ренилась на балтийских землях в процессе их завоева­
ния Тевтонским орденом и германизации. Ее родона­
чальником считается некий рыцарь Герман Кезелингк,
принятый на службу ордена его магистром знаменитым
Вальтером фон Плеттенбергом. За свою службу он полу­
чил поместья в Курляндии, а его потомки — почетные
звания и дворянские титулы. Укоренение прибалтийских
провинций разветвляющегося рода с неизбежностью
предопределяло возникновение российских контактов и
связей. И действительно, с XVIII столетия мы встречаем
Кайзерлингов не только в качестве обычных подданных
российской короны, но и как весьма деятельных людей
на русской службе. Здесь уместно указать на рейхсграфа
Германа Карла Кайзерлинга (1696—1764), состоявшего
русским посланником при германском и австрийском
дворах, а также президентом Петербургской академии
наук. В этих должностях с ним был в служебных отноше­
ниях, и не очень простых, М. В. Ломоносов. Впрочем,
рейхсграф слыл покровителем наук и искусств и ему
приписаны на этом поприще некоторые заслуги. Он про­
явил себя покровителем Баха, посвятившего ему одно из
своих музыкальных сочинений.1
1

Г. Кайзерлинг неоднократно обращался к собственной биогра­
фии и родословной, в том числе в контексте своих культур-философских рефлексий, как к источнику философско-антропологических суждений и в поисках корней и истоков духовной творческой
созидательности личности. См.: Keyserling H. Autobiographische
Skizze / Philosophie der Gegenwart in Selbstdarstellungen. Bd 4.
Leipzig, 1923; Он же: Das Buch vom persoenlichen Leben. Stutt.-Berl.
1936; Он же: Reise durch die Zeit. Bd 1. Vaduz, 1948. Наряду с этим ис­
тория рода Кайзерлингов довольно подробно воспроизведена в ге40

Имя следующего Кайзерлинга — Генриха Христиа­
на — связано с И. Кантом. Последний входил в состав
ближайших друзей дома просвещенного графа, вместе с
супругой державшего в Кенигсберге философский и ли­
тературно-музыкальный салон. Графиня была неплохой
рисовальщицей и упражнялась рисуя портреты своих
гостей, благодаря чему мы имеем единственный портрет
юного Канта.1 Возможно, с этого времени в семье Кайзерлингов установилось почитание философии, и осо­
бенно философии Канта. Впрочем, с неким другим пред­
ставителем этого рода связан не очень привлекательный
курьез, затрагивающий другого великого философа, а
именно Гегеля. Он описан Куно Фишером. Некий Гер­
ман (!) фон Кайзерлинг, состоявший приват-доцентом
Берлинского университета в бытность в нем Гегеля, в
борьбе за профессуру воздвиг против последнего обви­
нения, уличая философию своего конкурента в безбож­
ном направлении — в пантеизме. Университет, к своей
чести, смог отстоять Гегеля, хотя в свете современного
понимания духа философской системы великого фило­
софа, обвинение не такое уж беспочвенное.2
Как бы то ни было, но философские пристрастия ста­
ли родовым свойством Кайзерлингов и не раз появля­
лись у последующих носителей этой фамилии, вполне
выявившись в деятельности нашего философа.
Следующим достойным упоминания Кайзерлингом
является дед философа и потомок упомянутого покрови­
теля и последователя И. Канта — Александр Фридрих
Михаил Леберехт Николаус Артур Кайзерлинг, имено­
вавшийся в русских кругах графом Александром Алек­
сандровичем фон Кайзерлингом.3 Он и ныне достоин
неалогических разысканиях Отто Таубе, см.: Das Buch derKeyser­
linge. An der Grenze zweier Welten.Einfuehrung von Otto V. Taube.
Berlin, 1944. В данной статье мы также пользуемся исследованием
Барбары Гарте, см.: В. Garthe. Ueber Leben und Werk des Grafen
Hermann Keyserling.
1
См.: Fromm E. Das Kantbildnis der Graefin Karoline Ch. A. von
Keyserling / / Kant-Studien. 1899, Bd 2.
2
Куно Фишер. Гегель, его жизнь, сочинения и учение. Первый
полутом. М.; Л., 1933. С. 603.
3
Его личности посвящена довольно обширная биографическая
литература, включая воспоминания внука. На русском языке име­
ется его биографический очерк: Вл. И. Штейн. Царедворец — уче41

внимания русского человека, хотя имя А. А. Кайзерлинга
пребывает в забвении. Он родился в 1815 году в родовом
поместье. Отец его, будучи поклонником Канта, решил
применить для воспитания отпрыска принципы кантовской моральной философии и педагогики. Он сам стал
его главным учителем и ориентировался на классическое
образование. Но глубокое и усердное изучение греко-ла­
тинской литературы и философии в подлинниках не уби­
ло главного — созерцательного интереса к природе и
естествознанию. Занятия музыкой и физическими уп­
ражнениями вселили в очевидцев педагогического экс­
перимента уверенность, что формируется гармоническая
личность. Как бы то ни было, это был действительно не­
дюжинный человек. В 1833 году юноша поступает в Бер­
линский университет, сначала на правоведение, затем на
естественнонаучный факультет. Предметом его основно­
го интереса стали зоология, геология и минералогия. Еще
студентом он заводит важные и перспективные знаком­
ства с учеными, а среди студентов подружился, между
прочим, с Отто Бисмарком, будущим творцом Герман­
ской империи и знаменитым «железным канцлером».
Кайзерлинг находится в той научной среде, где вызрева­
ли и утверждались новые революционные открытия и
идеи естествознания, в частности, эволюционная теория
(К. Бэр), учение о клетке (Т. Шванн). За научной деятель­
ностью молодого Кайзерлинга следили Александр фон
Гумбольдт и один из отцов немецкой геологии Леопольд
фон Бух. Дружба же с Бисмарком оказалась такой устой­
чивой, что привела к породнению их внуков: Герман же­
нился на внучке Бисмарка Гёделе Бисмарк-Шёнхауз.
Еще будучи студентом, на основе изучения ископаемых
организмов в отложениях горных пород Карпат вместе
с зоологом Блазиусом он издал двухтомный труд по
систематике беспозвоночных. К этому времени в Рос­
сии начинаются исследования по обнаружению и учету
ее естественных ресурсов и их статистическому опи­
санию, инициированные министром финансов графом
Ε. Φ. Канкриным. Готовятся экспедиции во «внутренние
губернии» империи, и начинается подбор специалистов.
ный / / Исторический вестник, 1903. Т. 24, март-апрель. В некоторых
справочных изданиях он слывет за Александра Андреевича.
42

Весной 1840 года сопровождаемый благожелательными
рекомендациями А. Кайзерлинг появляется в столице
страны, подданным которой он являлся. Так начинается
важнейший период в деятельности ученого, отмеченный
крупными научными и практическими результатами и
вместе с этим интересная и малоизученная страница
истории отечественной геологии. Мы так подробно оста­
навливаемся на этой личности не только из желания об­
ратить внимание на ее заслуги перед Россией, но и ввиду
огромного значения образа деда на все творчество и ми­
росозерцание философа Г. Кайзерлинга, которое послед­
ним вполне осознавалось.
В Петербурге молодой геолог усердно занимается в
коллекциях Зоологического музея и в минералогических
кабинетах нынешнего Горного института. Именно в это
время устанавливаются прочные связи с «русским Гум­
больдтом» — К. Бэром, которому позже он посвятил ряд
исследований-характеристик. Изучает неведомый ему
русский язык и входит в петербургское общество
(В. Ф. Одоевский). К концу 1840 года А. Кайзерлинг по­
бывал в Архангельске и Москве, обследовал Тульскую и
Калужскую губернии. Участвовал в изучении Смолен­
ской и Могилевской губерний, посещал Киев и Черни­
гов, затем Полтавскую и Харьковскую губернии, описы­
вая угольные залежи на предмет их промышленного ис­
пользования. Итоги были очень обнадеживающие, и
Канкрин приближает к себе энергичного молодого уче­
ного. Спустя некоторое время тот посватался к дочери
министра и получил согласие. В 1841 году Канкрин орга­
низовывает крупную геологическую экспедицию для об­
следования северных провинций европейской России.
В нее входят и европейское научное светило английский
геолог Родерик Мурчисон и молодой горный инженер
Н. И. Кокшаров, позднее знаменитый русский геолог,
академик и директор Горного института. Экспедиция об­
следовала Урал, районы Перми, Казани, Симбирска до
Царицына и Уральска. Гигантский материал обрабаты­
вался участниками экспедиции в Лондоне и Париже, ку­
да выезжает и А. Кайзерлинг. Ему поручается закупка и
доставка минералогических коллекций для пополнения
собрания Горного музея в Петербурге. Делаются предло­
жения читать лекции в Горном институте, от чего он от43

казывается ввиду слабого владения русским языком. Но
известность и общественное положение молодого и пер­
спективного ученого укрепляются. Он входит в лучшие
дома Петербурга и принят при Дворе. Он уже бесспор­
ный ученый авторитет и его широко знают в Европе. Не­
утомимый исследователь предпринимает еще одну экс­
педицию. В мае 1843 года он отправился в район Печоры,
Северной Двины и Северного Урала. За лето он провел
геологическое исследование почти неведомого в геогра­
фическом отношении Печорского края, изучил его
угольные месторождения, открыл Тиманские горы и ука­
зал на нефтеносность Архангельской области. Материал
был получен огромный. В экспедиции его сопровождал
сын знаменитого адмирала — Павел Крузенштерн. Даже
в 1890 году академики А. П. Карпинский и Ф. Н. Черны­
шев свидетельствовали о сохраняющейся ценности полу­
ченных результатов, и в беседе с А. Кайзерлингом под­
черкнули, что прогнозы уральской (1841) и печорской
(1843) экспедиций блестяще подтвердились. В 1845 году в
Англии вышел огромный двухтомный труд, подведший
итоги экспедиций «Геология России в Европе и Ураль­
ских гор». Кайзерлинг его рассматривал как «долголет­
нюю прочную основу русской геогнозии».1 Можно пред­
положить, что крупные геологические экспедиции, орга­
низованные при поддержке Ε. Φ. Канкрина с участием
крупных европейских геологов оказались прекрасной
школой для становящейся науки в России и развития
горного дела. Их отличала не столько академическая
направленность, сколько ориентация на практическое
использование добытых результатов. В жизни А. Кайзерлинга это тоже оказалось неповторимым временем. Же­
нившись, он отказывается от научной карьеры, от почет­
ных должностей в Академии наук и от профессуры в
1

The geology of Russia in Europe and the Ural Mountains, by
R. I. Murchison..., Ed. de Verneuil..., count A. von Keyserling... In two vo­
lumes. 1845. Первый том собственно геологический, второй — на
французском языке, — посвящен палеонтологии. Именно в экспе­
диции 1841 года Мурчисон, занимавшийся классификацией геоло­
гических эпох и их сравнением обозначил древнейшую палеозой­
скую систему «пермским периодом» (S. XI—XII). Русское издание
этого важнейшего в истории русской геологической науки труда
вышло полвека назад.
44

Горном институте и посвящает себя хозяйственным и се­
мейным заботам, удалившись из столицы в свои прибал­
тийские поместья. Огромная работоспособность, широ­
кая образованность, соединенные с высокими моральны­
ми качествами и культурой, обеспечили ему почет и
авторитет среди курляндского дворянства и общества.
В 1862 году он принимает должность куратора Дерптского университета, оставив ее в 1869 году ввиду трений с
петербургским чиновным миром. За ним числится опре­
деленное литературное наследство, из которого можно
почерпнуть представления о его моральных принципах,
философском и религиозном миросозерцании. Не имея
возможности развить эту тему, отмечу только то, что он
оставался вполне в русле рационализма, типичного для
естествознания XIX столетия. Ему была чужда мистика и
религиозно-экстатические наклонности. В целом оста­
вался вполне в русле кантовской метафизики и крити­
цизма, хотя и не разделял представления о субъективной
природе пространственно-временных форм бытия.1 Че­
ловек обличен моральным долгом относительно окру­
жающих и зависящих от него людей, и в этом он ответст­
венен не столько перед Богом, сколько перед самим
собой. И эта ответственность составляет основу его внут­
реннего мира. Как государственным деятелем он восхи­
щался Ε. Φ. Канкриным и его человеческими качества­
ми, соединенными с великими научными добродетелями.
Еще А. Кайзерлинг восхищался трудами Карла Бэра2,
эволюционное учение которого он не только разделял,
но и сам имел заслуги в его научном обосновании. Скон­
чался А. Кайзерлинг в своем имении в мае 1891 года. Еще
в молодости он мечтал о далеких странах, Китае, пла­
нировал совершить кругосветное путешествие. Возмож­
но, эти мысли-мечты заразили и его впечатлительно­
го внука, перенявшего от деда, особенно в молодые годы,
ряд его фундаментальных жизненных установок. Внук
1

Keyserling Α. Einige Worte ueber Raum und Zeit. Aus Tagebuch
blättern des Grafen A. Keyserling. Stuttgart, 1894.
2
Keyserling A. Gedaechtnissrede auf Carl Ernst von Baer. Reval,
1892. О степени известности А. Кайзерлинга в научном мире Евро­
пы можно заключить из факта, что он вошел в число того небольшо­
го круга ученых, кому Ч. Дарвин выслал свою книгу «О происхожде­
нии видов» с дарственной надписью.
45

внимательно отнесся и к истории рода. Повышенный
интерес к нему определялся, как можно было бы пред­
положить, не традиционным любованием знаменитыми
предками и древностью рода, а стремлением обнару­
жить первооснования своей духовной сущности и зави­
сящие от нее границы творческого самоопределения —
schoepferische Sinngebung. Эта установка получит позже
выражение в учении о поляризовании как способе ду­
ховного самообретения и развития. Через Канкрина по
женской линии Герман Кайзерлинг возводил свою родо­
словную до потомков Чингисхана, в то время, как через
свою мать по линии Унгерны Икскюль он предполагал
себя наследником ни больше ни меньше как первых Рю­
риков.
Воспоминания о путешествиях А. Кайзерлинга про­
должали жить многие десятилетия в сознании жителей
Европейского Севера, но в целом сам путешественник
остался духовно чужд русской культуре, хотя ценил ее
достижения и особенно литературу.
Отец Германа Лео Кайзерлинг не походил на своего
родителя. Именно в Лео ярче всего проявились черты,
относимые к типу большого русского барина. Он родил­
ся в 1849 году и получил блестящее образование, обуча­
ясь в Берлинском университете у Т. Моммзена. Лео
Кайзерлинг по семейной традиции был приверженцем
моральной философии И. Канта, но жил не всегда по ее
предписаниям. От своей матери, дочери Ε. Φ. Канкрина,
он унаследовал многие русские привычки и манеры
жизни. Более всех Кайзерлингов чувствовал себя своим
в среде русских, тем более, по имеющимся сведениям,
был крещен в православии. В унаследованных от отца
имениях Кённо и Райкюлла организовал образцовое хо­
зяйство, но домашними вопросами тяготился, передове­
рив их весьма деятельной супруге. Это была практичная
особа, видимо с нешироким умственным кругозором и
ограниченными духовными интересами, но с характе­
ром, не лишенным своеобразия. Смерть мужа в 1895 го­
ду потрясла ее. Потеря предмета ее каждодневных за­
бот и попечения непроизвольно побудила искать ему
заместителя. И она со всей энергией перенесла ее на
одного молодого человека, студента, состоявшего до­
машним учителем ее детей. Постепенно возникла глу46

бокая привязанность, завершившаяся их браком. Но
семья разрушилась. Дети не приняли этот мезальянс.
Сын находился с матерью в напряженных отношениях,
особенно после того как она оформила свои отношения
с молодым человеком. Давление среды вынудило ее по­
кинуть Эстонию и переехать с новым мужем в Швейца­
рию, где, по имеющимся сведениям, она включилась в
общественную деятельность, став поборницей женского
равноправия. Внутрисемейные отношения также стали
одним из источников культур-философских размышле­
ний и проблематики в воззрениях Г. Каизерлинга и на­
шли отражение как в биографических интроспекциях,
так и в стремлении развить особое учение о браке, как
совершенном единстве двух духовных персон, содейст­
вующем гармонизации жизни и духовному росту его
сторон. Такому браку предшествует ряд условий, вы­
явить и представить которые в виде ясно осознаваемых
предпосылок и целевых действий он попытался в фило­
софских эссе, вошедших в «Книгу о браке».1 В духе
такого понимания брака, он отрицает установку на его
инстинктивную природу, следование которой, с традици­
онной точки зрения этнологов, якобы предпочтительнее
для сохранения его сущности, чем облачение в культур­
ные формы. Ряд идей в учении Каизерлинга позволяют
видеть в нем мыслителя близкого к тому движению мыс­
ли, которое в XX столетии получило именование «кос­
мизм»: «Человек есть не только единичная личность, но
1
Das Ehe-Buch. Eine neue Sinngebung im Zusammenhlang der Stim­
men fuehrende Zeitgenossen, angeregt und herausgegeben von Graf
H. Keyserling. 3-te Aufl. 1926. Для участия в подготовке этой книги,
претендующей на новую постановку проблемы брака, Кайзерлинг
привлек выдающихся ученых-психологов, этнографов, писателей и
общественных деятелей. Среди них были Лео Фробениус, А. Адлер,
К. Г. Юнг, Э. Кречмер, Рабиндранат Тагор, Томас Манн. Но только
сам Кайзерлинг потщился на радикализм осмысления всей пробле­
матики, не получившей сколько-нибудь значимой поддержки у дру­
гих участников научного предприятия. В духе его «философии
смысла» брак выступал особой формой реализации духовно-душев­
ной общности, достигаемой ради «обретения смысла» в пости­
жении целостности бытия. Из этих общих созерцательных предпо­
сылок философ претендует дать универсальные ориентиры
относительно «правильного выбора супругов». Впрочем, книга име­
ла некоторый успех в Германии и выдержала ряд переводов.

47

есть прежде всего родовая сущность, социальное суще­
ство, часть космоса». «Сверхиндивидуальное предшест­
вует индивидуальному, и в этом заключается корень
всякой этики...». «Реальность космического человечест­
ва, как предпосылка духовной личности», — так Кайзерлинг совершенно по-новому осмысливает проблему
бессмертия, наполнив ее осязательным смыслом и опти­
мистическим реализмом. Духовный опыт, извлеченный
из драмы конкретной семейной жизни, участником ко­
торой он невольно стал, трансформировался в элемент
общего учения об обновлении человечества «в духе».
Этот опыт лег в основу философской педагогики «Шко­
лы мудрости».
Но в личном плане разрыв отношений с матерью на
долгие годы, уязвленный аристократизм, сознание краха
семейных традиций и единства рода, олицетворенного в
деде, образ которого утвердился в сознании Германа
Кайзерлинга как символ и образец человека фамильного
типа, привел к несколько иным результатам. Он обост­
рил чувство индивидности, желания вести жизнь незави­
симую от любых личностных отношений и не подчиняю­
щуюся общепринятым требованиям семейного долга, в
жертву которому обычно приносится духовное самораз­
витие личности. В нем развилось определенное нераспо­
ложение к кровному родству, требующему отяготитель­
ных демонстраций родовой солидарности и поддержки.
Он предпочитал вести жизнь в духовном сосредоточе­
нии, что находилось во внешнем противоречии с той ин­
тенсивностью контактов, частой переменой мест, кото­
рыми отмечена была его первая половина жизни.
Достоин упоминания еще один представитель рода
Кайзерлингов, значимый и сам по себе, и по известному
влиянию на философа. Это дядя философа Эдуард Кайзерлинг, известный немецкий
писатель-новеллист,
скончавшийся в 1918 году. Он вел ж и з н ь с явно выра­
женной богемностью, не чванясь своим аристократиче­
ским происхождением, в отношении к которому, как и
к окружению, он был преисполнен скепсиса и злой иро­
нии. Большую часть жизни он провел в Мюнхене, где и
умер. Ж и з н ь была наполнена страданиями, вызванны­
ми физической немощью и постигшей его в старости
слепотой. Но все это только содействовало укреплению
48

в нем мужественности и духовной непреклонности, не­
приязни ко всякого рода проявлению авторитарности.
В художественной среде последнее проявлялось неред­
ко в виде формирования вокруг некоторых деятелей, с
явно выраженной установкой на доминацию, группы
почитателей и последователей, безоговорочно следую­
щих эстетическому вождизму лидера, вплоть до безгра­
ничной личной преданности и служения. Таковым был
наиболее типичный для эпохи модернизма поэтический
кружок, сплотившийся вокруг Стефана Георге, с кото­
рым Эдуард Каизерлинг был близок. В нем утвердился
культ этого поэта, закрепленный сложным ритуалом об­
щения членов кружка с безоговорочным принятием ху­
дожественной программы поэта, как жизнеорганизующим стилем отношений. Впрочем, Эдуард Каизерлинг
не смог принять эту манеру, находил ее разрушитель­
ной для художника и выглядящей чем-то неестествен­
ным с точки зрения понимания свободы как предпосыл­
ки творчества.1
Г. Каизерлинг: становление личности
и духовные корни
Герман Каизерлинг родился 20 июля 1880 года в име­
нии родителей Кённо в Эстонии. Оно было размещено в
лесистой местности среди небольших полей — типично­
го эстонского ландшафта. После смерти деда семья пе­
ребирается в более благоустроенное имение Райккюла,
перешедшее по наследству к отцу философа. Безмятеж­
ная жизнь среди природы, оправлявшей воспитательную
деятельность отца, которая, впрочем, не отягощала де1
Жизнь кружка была стилизована под обычаи римлян августов­
ской эпохи. Сам Стефан Георге находил в своем облике черты Дан­
те, подчеркивая сходство облачением в одежды, соответствовавшие
времени жизни последнего. Было принято выражать удивление та­
ким удивительным сходством между поэтами, которое Стефан Ге­
орге поддерживал соответствующими позами и аскетизмом. Ост­
рый взгляд Кайзерлинга увидел в этой нарочитости смешную
гротескную сторону. На вопрос, правда ли, что Георге напоминает
Данте, писатель ответил: «Нет. Он выглядит не как Данте, а как ста­
рая дама, похожая на Данте».

49

тей, закончилась с его кончиной (1895). Через полгода
после нее, выполняя желание отца, Герман поступает в
русскую гимназию ближайшего города Пярну. Отец хо­
тел, чтобы сын, учась в публичной школе, вошел в обыч­
ную среду и приобщился к требованиям жизни. Но то,
что заложено было в юноше под влиянием домашнего
образования, явно дисгармонировало с нравами жизни
в гимназии. Юноша рано проявил склонность к литера­
туре, несвойственной его возрасту. Уже в 17 лет он чи­
тает философов, мистиков и оккультистов. Таковым, в
частности, оказался К. Дюпрель, автор популярного в
то время труда «Философия мистики», трактовавшего
бессмертие. Теорию отбора Дарвина он применил ни
больше ни меньше как к объяснению происхождения
Вселенной и ее законов. Кайзерлинга захватывает спи­
ритуализм учения Дюпреля и он начинает размышлять
о духе как силе, движущей развитием и человечества и
Земли, как о космической сущности. Он строит идею
некоей «науки о тайне», призванной обнаружить те за­
коны, которым подчинена деятельность духа, ибо ничто
не произвольно. Таким образом, уже первый духовный
опыт Кайзерлинга ввел его в мир оккультных проблем,
интерес к которым он сохранил навсегда. Гимназию он
закончил два года спустя. Началась пора самостоя­
тельной жизни. Сказывается влияние примера деда.
Свою жизнь Герман решается продолжить, совмещая
образование и путешествия.
Первоначальное его решение было продолжить учебу
в европейском университете. Выбор пал на Женеву и на
факультет естественных наук. С энтузиазмом он присту­
пает к изучению физики, химии, биологии, геологии. Но
вскоре обнаруживается несоответствие между структу­
рой личности, типом воображения юноши и сделанным
им выбором. Точные науки наводят на него скуку.
И только геология еще привлекает, и то в части экспеди­
ционной практики и экскурсий. Проведя год в Женеве,
он возвращается домой и записывается в Дерптский уни­
верситет. Это был недолгий период, когда среда и ви­
тальные инстинкты на короткое время овладели его су­
ществом. Он вступает в студенческую корпорацию и на­
чинает жить по законам студенческого сообщества.
Внешне ничего не предвещало в нем человека духа. Он
50

сам неоднократно отмечал, что его рост, внешность, ком­
плекция выдавали в нем скорее «человека силы», живу­
щего побуждениями чувства и физиологическими по­
требностями. Так он проводит почти два года, которые
позже считал самыми бездуховными в своей жизни. Они
венчаются вздорной дуэлью, едва не стоившей ему жиз­
ни. Но это было и событием, заставившим его пересмот­
реть всю свою прежнюю жизнь. Великие предки рода
язвили его укоризненным примером своей возвышенной
жизни. Ему оставалось только внять внутреннему поры­
ву к духовности, осознать, что его интеллект должен
стать определяющей силой в жизни. Обо всем этом он
рассказал много позже в книге о личной жизни «Путе­
шествие сквозь время». Настала пора делать из себя «че­
ловека духа». Именно к периоду болезни относится его
первое соприкосновение с весьма необычным интеллек­
том, Хаустоном Стюартом Чемберленом, через его сочи­
нения, главное из которых знаменитые «Основания де­
вятнадцатого столетия». Но сначала чтение не произво­
дит эффекта, оно скорее дань моде, вспыхнувшей после
выхода в свет этого трактата о культурной сущности че­
ловечества и его исторической перспективе.1 Позже про­
изойдет и роковая личная встреча, переменившая миро­
созерцание Г. Кайзерлинга. А пока он решает продол­
жить учебу и избирает для этого знаменитый немецкий
университет в Гейдельберге, который находился в оче­
редном зените своей славы.
Снова выбор остановлен на геологии, хотя ему самому
становится ясным его неправильность. По сути дела идет
испытание воли. Тем не менее годы в Гейдельберге —
это и время прикосновения к философии. И вновь не­
удачное. Опять сказалась роковая сила семейной тради­
ции. Он принялся за «научную философию» и за исток
всего ее содержания, за кантову «Критику чистого разу­
ма». В юноше пылало пламя, в котором оформлялось и
закалялось новое духовное устремление, не видящее се­
бе места в научно-критических традициях XIX века, в
его положительной науке, в духе здоровой рассудитель1
Chamberlain H. S. Die Grundlagen der neunzenten Jahrhunderts.
München, 1899. Это сочинение было своего рода сенсацией и выдер­
жало бесчисленное количество переизданий.

51

ности и привычке видеть мир в свете улучшающего все
эволюционного прогресса. Заземленный утилитаризм
как залог здоровой жизни и благополучия явно оказы­
вался непривлекательной базой для построения нового и
более возвышенного представления о человеке. Кайзерлинга не привлекают кумиры отходящего столетия. Не­
вольно он тянется к людям иной духовной формации, на­
пример, к Якобу Икскюлю — биологу и натурфилософу
с необычной теорией организма и целостности. Корот­
кая поездка во Флоренцию в сопровождении Г. Тоде,
специалиста в области истории искусств, пробуждает в
Кайзерлинге эстетические чувства и острый интерес к
искусству. Позже созданная им теория впишется в об­
щую трактовку философии, жизни и мира. Оказалось,
что женой Г. Тоде была дочь Козимы Вагнер — второй
жены великого композитора. Музыкальность, — как не
вспомнить! — тоже была элементом наследственного
пристрастия, и она не замедлила обнаружиться в моло­
дом человеке. Фрау Даниела Тоде привела его к музыке
Вагнера и кругу ее почитателей. Столица вагнерианцев
Байрейт и властвовавшая там Козима Вагнер входят в ду­
ховный опыт Кайзерлинга, начав незаметно свою преоб­
разующую деятельность. Вагнерианцем он не стал, но с
хозяйкой байрейтского окружения был в тесном обще­
нии и интенсивной переписке. Но, видимо, сказался дух
протеста и инстинкт самозащиты от подавляющего влия­
ния, не позволившие ему сделаться ее слепым почитате­
лем. Он уловил в ее роли что-то ненатуральное, поддер­
живаемое только усилием и натужностью.
Мы ясно видим, как юноша ищет ориентирующие
образцы, которые не в состоянии предоставить родо­
вая традиция для жизни в новом мире. И он исподволь
начинает полагаться на собственную волю к самораз­
витию.
Но ему все же предстояло испытать на себе влияние
образца и силу обаяния духовной личности. Снова в его
руках оказывается книга Чемберлена. Но читать ее начи­
нает уже человек, переживший новые страсти, человек,
в котором возникло эстетическое чувство и в котором
сформировались первые принципы духовной личности,
которым предстояло вырасти в кристалл, именуемый
«Герман Кайзерлинг и его философия». В нем возникла
52

жажда встретиться с самим автором этого необычного
трактата. «Впечатление было мощным, — вспоминал бо­
лее двадцати лет спустя сам Кайзерлинг. — Мне сразу
стало ясно, что если бы я встретил человека, написавше­
го это, я бы понял, что встретил то, ради чего я нахожусь
на земле». Ведь неясность ответа на этот величайший эк­
зистенциальный вопрос и составляла сердцевину сомне­
ний и причину его метаний.
Не рассуждая долго, он решается оставить Гейдельберг и переехать в Вену, где с 1889 года обосновался
один из властителей дум Европы конца XIX столетия.
Это было особенное время в культурной истории Евро­
пы. Его главным мотивом стал бунт во всех сферах ду­
ховной и умственной жизни против господствующих
форм мышления, научной и художественной жизни,
борьба за новые ценности и цели человеческих стрем­
лений, восстание против парализующей волю убежден­
ности в естественную детерминацию всех мировых от­
ношений и событий, включая сферу духа, поставленную
в зависимость от физико-физиологических процессов.
Старая философия твердила, что истина одна и едина, и
к ней неуклонно движется человечество во всех своих
усилиях. Она лежит вне человека, он ей только служит,
ибо сфера ее бытия — мир за пределами человеческих
чувствований и рассуждений. Он тоже может и должен
быть понят и описан одним единственным способом,
ибо он — один, пребывающий в себе, и раскрывается
лишь познающему разуму. Упорядоченность жизни по
единым предписаниям, нормам, правам и ценностям
представлялась точно такой же аксиомой, как и то, что в
мире природы царствуют одни и те же законы. И если в
реальности мы еще имеем дело с различиями, то разум,
польза и соображение удобства позаботятся об их сгла­
живании. Такова в крайне схематическом представле­
нии система воззрений, ставших итогом XIX столетия, и
против которых возник протест, имя которому модер­
низм. Раньше всего он проявился в художественной
сфере и литературе и надолго обрек себя на отождеств­
ление со стилем и этапом художественно-эстетического
развития европейской культуры. Но то, что утвердилось
дерзко в искусстве, более сложно проявилось и в дру­
гих сферах общества, обнаружив эпохальный смысл мо53

дернизма. Отправим читателя за более подробной ха­
рактеристикой модернизма к нашему исследованию 1 ,
сейчас ж е заметим, что провозвестниками его и созда­
телями принципов, на которых утвердился новый тип
мышления, были философы А. Шопенгауэр и Ф. Ницше;
в той мере, в какой дух бунта, призыв к преображению
мира и творению «нового человека», свойственные фи­
лософии модернизма, представлены в учении Маркса,
он тоже может быть признан его предтечей. К первому
поколению, несших прометеев огонь нового миросозер­
цания и ценностей, принадлежали и люди теперь осно­
вательно забытые, знание о которых почиет в толстых
энциклопедиях и сводных компендиумах, в которые не
решается заглянуть ныне не слишком пытливый ум.
Они признаны чем-то вроде духовных маргиналов, сто­
явших на обочинах основного интеллектуального тече­
ния культуры, и на них нередко возлагают ответствен­
ность за издержки экстравагантности модернистского
бунта за его непредсказуемую разрушительность, в
которой дискредитировались прекрасные призывы и
возвышенные цели. Модернизм — сложная эпоха и яв­
ление. Расчистив дорогу индивидуализму, признав и
оправдав первенство творчества, героизма подвига и са­
моотречения, возвысив дело преображения мира до вы­
соты смысла человеческой жизни, он вместе с тем по­
ставил мир человека перед риском авантюры. Героизм
подменился насилием, сила воли духа — господством и
террором государства. Чудовищные катастрофы гума­
низма прошлого столетия в чем-то были предопределе­
ны «новым гуманизмом» эпохи модернизма и лежат на
его ответственности.
Такими провозвестниками будущих философем, кото­
рыми жил XX век были X. С. Чемберлен, Р. Вагнер,
Л. Клагес, Р. Касснер, Й. Стржиговский. Я ограничу пе­
речень философов культуры первого поколения этими
именами хотя бы потому, что и они неведомы нашему
читателю. Оговорюсь, что речь идет о мыслителях, мно­
гие из них являются первостепенными величинами и в
1

Дудник С. И., Солонин Ю. Н. Парадигмы исторического мышле­
ния XX века: Очерки по современной философии культуры. СПб.,
2001. С. 77—137.
54

свое время имели немалый успех и влияние. Оно в скры­
том виде сохранилось в духе и структуре культуры всего
XX столетия и едва ли покинуло их и сейчас.
Конечно, X. С. Чемберлен (1855—1927) не может быть
назван по качеству своих теорий мыслителем первого
разряда. Но его влияние определилось не этим. Он не
только почуял свежий ветер наступающих культурных
перемен, подставив под них свой парус, но сам одним из
первых дал выражение тому, что в некоторых социаль­
ных и культурных сферах стало знаменем их устремле­
ний. Англичанин по рождению, он признал своей духов­
ной родиной Германию, а тип психики, строй менталите­
та и язык этой нации — как высшее проявление
человеческого духа в Европе. На них покоится самая со­
вершенная германская цивилизация, явившаяся возрож­
дением той творческой потенции, носителем которой из­
начально была раса ариев. Именно развитие этих идей
составило смысл всего его творчества. В нем расовая оп­
ределенность качества культуры и построение теории
культурной предпочтительности на основе расовых пре­
имуществ нашли свое классическое выражение. Связь
их с расизмом XX века, в том числе национал-социализ­
мом, не подвергается сомнению и закреплена некоторы­
ми биографическими фактами из жизни X. С. Чемберлена. Но в 50—90-е годы XIX столетия он представал
пророком новой культуры и вождем нового духовного
течения. В сфере его интересов были натурфилософия,
религиозные и исторические проблемы. Знакомство с
творчеством Вагнера превратило Чемберлена в экзальти­
рованного поклонника его музыки.
Увлечение Вагнером, сродни тому, которое овладело в
свое время и Ницше, завершилось тем, что Чемберлен
признал его не только величайшим композитором и по­
этом, но и провидцем путей развития человечества, спо­
собным повести его к лучшей будущности. Ежегодные
паломничества в Байрейт завершились полным пересе­
лением туда. Уже в почтенном возрасте, в 1908 году он
даже женится вторым браком на Еве, дочери жены своего
кумира. Свои мысли о Вагнере, не столько музыкально­
го свойства, сколько социально-философского он изло­
жил в соответствующем сочинении, но они присутствуют
и в интенсивной переписке с Козимой Вагнер, неодно55

кратно опубликованной и приобретшей публичный ха­
рактер.1
В немецкой философии он остановил свой взор на
Канте, но и Кант нужен был ему только как некая фило­
софская подпорка в его устремлениях проникнуть в глу­
бинные тайны бытия как жизни.2 Свою главную цель
Чемберлен видел в том, чтобы указать народам западно­
го мира пути духовного обновления. Впоследствии в бо­
лее широкой постановке, охватывающей все человечест­
во, эта идея захватит и Г. Кайзерлинга. Особое значение
в этом великом деле возрождения в глазах Чемберлена
приобрела Индия. Конечно, Индия не как конкретно-ис­
торическое явление, а как некий образ, идеал, возник­
ший в воображении культур-философа, охваченного
мессианскими устремлениями и только ищущего для
своего выражения конкретный культурный материал.
Для Чемберлена им оказался не столько непосредствен­
но культурный мир Индии, сколько некий духовный
комплекс, названный им «арийское мировоззрение»,
корни и первое творческое обнаружение которого он
увидел в Древней Индии.3 Именно через приобщение к
арийскому мировоззрению, создателями и носителями
которого были арии (некий древней народ, спустивший­
ся с Гималайских гор в долины индийских рек и затем
растекшийся по просторам Европы), состоится обновле­
ние европейского человека. Нынешнее состояние Евро­
пы плачевно, и тенденция ее культурных процессов вы­
зывает тревогу. В основе их лежит наука. Но это не
животворящая сила, а как раз наоборот. «Культура не
имеет ничего общего ни с техникой, ни с нагромождени­
ем знаний, — указывал Чемберлен. — Она есть внутрен­
нее состояние души».4 Сама наука была создана семит­
скими народами и соответствует их миросозерцанию.
1

Chamberlain H. S. Richard Wagner. München, 1907; Cosima Wagner und Hauston Steward Chamberlain in Briefwechsel. 1888—1908.
Hrsg. Pretzsech. Leipzig, 1934.
2
В момент общения Кайзерлинга с Чемберленом, последний ра­
ботал над большим сочинением о Канте, которое он посвятил сво­
ему юному адепту.
3
Chamberlain H. S. Arische Weltanschauung. Berlin, 1905; имеется
несколько русских изданий этого сочинения.
Ibid. S. 85.
56

Ему свойственны схематизм, узость, односторонность и
установка рассматривать вещи не в их живом многооб­
разии, а в состоянии омертвелых законченностей. Имен­
но в таком виде она получила развитие у эллинов, духу
которых было привито это семитское качество. Поэтому
пережитое европейской культурой Возрождение не яви­
лось актом полного обновления. «Однако ж е этим актом
не завершено дело нашей самостоятельности и незави­
симости. Одаренность эллинов при всем их блеске, была
во многих отношениях ограниченною; кроме того, ее
проявления с самого начала подвергались чуждым и иска­
жающим влияниям... Наше освобождение от порабо­
щающих чуждых представлений оказалось неполным.
Именно в религиозном отношении мы еще и поныне ос­
таемся вассалами, — если не сказать слугами, — чужих
идеалов». Поэтому предстоит новое спасительное возро­
ждение, порывающее с предыдущей культурной тради­
цией. Очищенный от семитической привнесенности
эллинизм в сочетании с индо-арийством — таковой ви­
дится формула облагорожения Европы... Благое близко и
только ждет, чтобы мы возжелали его. Как фантастиче­
ское видение влечет нас возможность слияния умствен­
ной и душевной глубины индоарийцев и их внутренней
свободы с пластическим чувством формы эллинов и с их
умением ценить здоровое, прекрасное тело, как носите­
ля внешней свободы. Видение это так соблазнительно,
что вид его опьяняет нас, и мы, подобно ребенку, вообра­
жаем, что уже обладаем образом, вызванным только тос­
кой по далекому нему». 1
Учение о расе, как носителе и субстрате культуры, об
арийстве, как ее высшей форме, живые основания кото­
рой сохранены в духе германских народов, обнаружило
в будущем, как мы знаем, свой чудовищный полити­
ко-идеологический потенциал в Германии после Первой
мировой войны. Но, следуя правде, надо признать, что
Чемберлен был далеко не единственным европейским
интеллектуалом, который обольщался вымышленными
образами Востока и искал в нем животворящие источни­
ки для подпитки дряхлеющей цивилизации. В Европе
сложилась мощная культурная ориентация на Восток,
1

Ibid. S. 84.

57

чрезвычайно представленная в искусстве, но постепенно
захватившая и гуманистику. Возможно, что Чемберлен
только с большей резкостью и прямотой выразил эти
внутренние обновительские чаяния, чем и обеспечил се­
бе известность. Он мыслил и писал дерзко, не считаясь с
установленными нормами научной добросовестности и
приличия. Он утверждал, а не предполагал, он знал и ве­
рил, а не извлекал из фактов и не анализировал, как того
требовала научная этика, предоставляя читателю самому
строить предположения. Перед тоскующим взором отча­
явшихся он открывал бодрящую перспективу недалекого
будущего. Именно эти свойства обеспечили популяр­
ность названного главного сочинения Чемберлена, от­
вергнутого научным миром за его фантастичность и
псевдонаучность. Но «Основаниями девятнадцатого сто­
летия» восхищался кайзер Вильгельм И, и одного этого в
Германии было достаточно, чтобы обеспечить им успех.
Именно в этом сочинении он изложил свою расовую
теорию и конструкцию мировой культуры. Человечест­
во, растолковываясь в нем, не представляет собою ни
единства, ни аморфной среды. Оно разделено на расы,
остающиеся разнящимися между собою его константа­
ми. Из них выделяется «арийская раса», превосходящая
все другие в способности создать более высокую и со­
вершенную культуру. Этим она предопределена к гос­
подству. Трагедией для нее было бы смешение с другими
народами. Чистота арийства — залог его будущности.
В нынешнем состоянии германские народы являются на­
следниками первых арийцев и несут в себе их дух. Ос­
новная характеристика европейской истории заключена
в факте постоянной борьбы рас, в которой германство
постоянно сталкивается с антигерманством. Конец этой
борьбы Чемберлен видит в возрождении расового созна­
ния, угасание которого и засилье инородных расовых
элементов и означает декаданс, ведущий к гибели евро­
пейскую культуру. Обаяние книги заключалось в обилии
разнородных фактов, искусно подобранных им из раз­
ных областей истории и науки для подтверждения своих
умозрений. Он обращался с ними смело и свободно.
Этим он дал культурфилософам вроде О. Шпенглера
образец манипулирования историко-культурным мате­
риалом. Да и Г. Кайзерлинг овладел искусством их пре58

парации ради «наведения на смысл» и постижения
глубинных сущностей жизненных процессов, на чем по­
коилась развиваемая им «философия смысла».
Исходным пунктом и базовой основой европейской
культуры Чемберлен признал греческое искусство, рим­
ское право и христианство. Причем последнее не роди­
лось из еврейской традиции, как твердило религиоведе­
ние, а противоположно ей, поскольку, по его убежде­
нию, Христос не еврей, а ариец из Галилеи. Ход истории
определил вырождение этих трех элементов под воздей­
ствием семитизма и смешения рас.
Именно к этому мыслителю потянулся Г. Кайзерлинг.
Описанию их знакомства, взаимоотношений и характе­
ристике личности Чемберлена Кайзерлинг уделил много
места в мемуарах. Со временем обаяние растаяло, но
влияние Чемберлена на свое духовное развитие, нередко
решающее, Кайзерлинг признавал всегда.
Познакомил их в Вене известный индолог и друг отца
Кайзерлинга Леопольд Шредер. Встреча превзошла все
ожидания. Молодой человек сразу ж е подпал под обая­
ние этой личности. Удивляло все: широта интересов,
универсальность знаний, смелость суждения и необыч­
ное направление ума. Кайзерлинг увидел человека не­
обычной витальной силы и целостности и сразу признал
его символом (Sinnbilder) и путеводной звездой своей
жизни. Да и сам Чемберлен проявил к Кайзерлингу по­
вышенный интерес и охотно сделался его учителем. Под
его влиянием Кайзерлинг занялся более целесообразно
своим саморазвитием. Он стал усиленно развивать свои
эстетические и философские наклонности. Чемберлен
советовал ему более внимательно отнестись к Канту, по­
грузил его в материалы по восточной философии и куль­
туре. Довольно быстро в Кайзерлинге развились вкус к
отвлеченному философствованию и установка на синте­
тический, целостный охват предмета мысли. «Критиче­
ский» ж е метод ему явно не давался. И хотя свой первый
крупный философский труд «Строение мира» (1906) он
обозначил как «опыт критической философии», как раз
в этом отношении опыт и не состоялся. И посвящен он
Чемберлену, как своего рода философский отчет.
В нем Кайзерлинг уже осмеливается говорить «моя
философия» и даже указать ее некоторые приметы. Он
59

мыслит ее как род «нового мировоззрения», стремящего­
ся стать не системой, а находящегося в становлении,
росте и обретении облика (Gestalt). Пока он не настаива­
ет на новшестве своих идей, «все они когда-то уже были
продуманы в школах Плотина, Гёте, Канта, точного есте­
ствознания, в интенсивном общении с X. С. Чемберле­
ном». Но что сразу обращает на себя внимание, так это
явный уклон от школ «научной философии» в сторону
спекулятивной натурфилософии гётеанского типа и не­
желание видеть смысл критического метода в аналитике:
«Я отваживаюсь утверждать, что моя философия, на­
сколько она критическая, означает творческое дело
(«Tat»), так как продуктивность и только продуктивность
философской критики есть точка, на которую она наце­
лена и из которой идет дальше».1
Впрочем, ни эта книга, ни вышедшие несколько позже
«Пролегомены к натурфилософии» не получили призна­
ния, остались незамеченными и важны главным образом
в контексте личности создавшего их философа для пони­
мания его творческого развития.
Общение с Чемберленом, особенно интенсивное в
1900—1902 годы, стало рубежом. Кайзерлинг обрел себя
и фактически определился. В автобиографии он отметил,
что его состояние перешло «из хаоса в космос».
Но Вена, в которой пребывал в эти годы Кайзерлинг,
это увлечение не одним только Чемберленом. Сам город
в этот период находился в блеске художественного раз­
вития и был важным культурно-философскимцентром.
Вена не в меньшей степени, чем признанные центры ху­
дожественной жизни Европы: Париж, Мюнхен, Петер­
бург, оказывала влияние на общекультурную ситуацию.
А в некоторых случаях и большую. Но этому городу, как
среде и особому духовному феномену, в осмыслении
этого статуса повезло куда меньше, чем перечисленным
выше городам. Но даже при этом можно утверждать, не
боясь быть опровергнутым, что с ним связано возникно­
вение новых направлений в живописи, модернизма, сим1

Keyserling H. Das Gefüge der Welt. Versuch eine kritischen Philosophie. München, 1906. S. 6. Принцип целостности и идея продук­
тивности как главной меры ценности всякого, в том числе и умст­
венного, действия относятся к постулатам гётевского учения.
60

волизма и экспрессионизма в литературе, создание но­
вой философии музыки и ее воплощение в музыкальных
композициях, давших новое направление этому искусст­
ву в XX столетии, и, что уж совсем несомненно, в нем за­
родился ряд фундаментальных для философии нашего
времени течений.1 Столица гигантской многонациональ­
ной монархии влекла к себе творческие и экспансиони­
стские художественные натуры всех наций, в результате
чего возникла необыкновенная духовная среда, с неуло­
вимым сочетанием духовного авантюризма, идейного
синкретизма, толерантности к экстравагантным демонст­
рациям стилей и вкусов, некоторого этического легко­
мыслия и утонченной этикетности, любви к разнообра­
зию и фееричности с серьезным углублением в про­
блемы надэмпирической целостности, придающей живо­
творящий смысл бытию.
Интеллигенция образовала салоны, сочетавшие пред­
ставителей разных профессий, обсуждавших вопросы,
которым вскоре предстояло воплотиться в художествен­
ные произведения или дать начало новой мысли. Таким,
в частности, был салон княгини М. Турн-и-Таксис,
известной покровительницы искусств и поклонницы
Р. М. Рильке. Там, кроме Чемберлена, бывали Артур
Шнитцлер, Хуго Гофмансталь, Рудольф Касснер. По­
следний — литературный эссеист и культур-философ —
оказал на Кайзерлинга влияние, мало в чем уступав­
шее влиянию Чемберлена. Надо сказать, что послед­
ний также организовывал у себя встречи, имевшие
целью знакомить преимущественно с новыми философ­
скими идеями. Говорил главным образом сам хозяин,
читая с комментарием свои последние сочинения.
Участники встреч также обязывались представлять
свои новейшие работы, и Кайзерлинг здесь провел че­
рез горнило критики свои первые философские опусы.
Именно в этих двух кружках состоялось важное зна­
комство уже имевшего имя Р. Касснера и начинающего
философа.
1
Вена как философская столица начала получать свое призна­
ние в работах последнего времени. Например: Криштоф Нири.
Философская мысль Австро-Венгрии. М., 1987; Черепанова Е. С. Ав­
стрийская философия как самосознание культурного региона. Ека­
теринбург, 2000.

61

О Рудольфе Касснере (1873—1959) можно сказать поч­
ти то же, что и о всех других персонажах этих заметок:
ныне он почти неизвестен, вопреки оригинальности сво­
их идей, проницательному и провидческому характеру
своего видения реальности и влиянию на своих совре­
менников. За свою долгую жизнь этот человек, преодо­
левая свой физический недостаток (почти полная непод­
вижность после тяжелой болезни), смог много поездить,
посетив и Россию, многое повидать и быть в активных
отношениях почти со всей культурной Германией. Кро­
ме упомянутых выше художников и литераторов он на­
ходился в тесном общении с Полем Валери, Оскаром
Уайльдом, Андре Жидом. Уже сам перечень этих имен
говорит, в каком секторе духовной жизни Европы нахо­
дился Кайзерлинг.
Несмотря на преобладание философских и художест­
венных интересов Кайзерлинг все ж е заканчивает Вен­
ский университет и защищает дипломное сочинение по
минералогии, чтобы более к ней не возвращаться. В по­
следующем его связь с университетским миром и стро­
гой наукой практически не возобновлялась, за исключе­
нием коротких лекционных курсов, которые он до
1914 года проводил в нескольких университетах.
Творчество
как духовное
самоосуществление
С 1903 года он уже предоставлен самому себе и поки­
дает Вену, направляясь, конечно, в Париж. Начались
годы почти непрестанных поездок по Европе, завершив­
шиеся кругосветным путешествием в 1911 году. В Рос­
сии, подданным которой он был, Кайзерлинг появляется
только как владелец наследственного имения и не пере­
секает границ Эстляндии. Крут его интересов и род заня­
тий еще не определился. Он свободный мыслитель, ко­
торый никогда не был признан в профессиональной
философской среде, лишь изредка появляясь в ней с док­
ладами, как носитель экстравагантных идей. Впрочем,
такая фигура стала обычной в европейском обществе.
«Годы странствий» не препятствуют его писательской
работе. Постепенно он становится человеком не погру62

женным в отвлеченное философствование и отрешен­
ным от мира, активным носителем нового духа, которому
предстоит преобразовать человека. Его совершенно не
заботят удобства быта. Гостиницы, в которых он живет,
обычно из дешевых. Он не позволяет себе излишеств.
Его фотографии представляют нам крупного мужчину со
скуластым сухощавым лицом, в котором действительно
имеется что-то азиатское, в одежде, явно не пользую­
щейся вниманием своего владельца. Сосредоточенные
глаза говорят скорее не о способности смотреть на по­
верхность вещей, а о стремлении проникать за их обо­
лочку.
Париж является местом, где у него возникают наибо­
лее значительные связи в салонах и в художественной
среде, переходящие порой в многолетний обмен письма­
ми. Среди новых знакомых — Дебюсси и Массне, Дюжарден и Бурже, де Гро и Бергсон. Кайзерлинг начинает
приобретать славу оригинального эстета и остроумного
писателя, имеющего серьезный взгляд на проблемы
культуры. Входит он и в аристократические крути, чаруя
всех загадочностью своего положения: аристократ, но­
сящий известную немецкую фамилию и одновремен­
но русский.1 Это было время, когда во Франции распро­
странялась мода на русское. Франция вообще оказалась
более отзывчивой на философское творчество Г. Кайзерлинга, нежели Германия. Некоторые сочинения напи­
саны им на французском языке и впервые вышли в
Париже. Таковы «Личная жизнь» (1933), «Мировая рево­
люция и ответственность духа» (1934), «Об искусстве
жить» (1936). Он полагал, что жизнь в Париже позволяет
овладеть всей европейской культурой. Во встречах в ху­
дожественных кружках и светских салонах оттачивается
его техника общения и воздействие на аудиторию, кото­
рые им осмысливаются в целую педагогическую про­
грамму, позже реализованную им в «Школе мудрости».
Среда, которая формировала духовную сторону лично1
Вспоминаю свой разговор о Г. Кайзерлинге с княгиней Татья­
ной Меттерних (урожденной Васильчиковой), княгиня говорила о
20—30-х годах: «...когда появлялся Кайзерлинг, все замолкали. Гово­
рил только он один. Он знал все и его нельзя было сбить с толку ни­
каким вопросом. При этом он пил только шампанское. И пил мно­
го».

63

сти Г. Кайзерлинга, была отмечена склонностью к крити­
ческой рефлексии относительно происходящих бурных
изменений в европейской цивилизации, и склонностью
облекать ее в художественно-эстетические формы, ском­
понованные из сложной, расплывчатой и неопределен­
ной метафизики.
Европа, особенно Германия, после 1870 года делала
чрезвычайно быстрые шаги в индустриальном развитии.
Естественные и технические науки явно опережали гу­
манитарные. Старые ценности быстро уходили из жиз­
ни, оставаясь только в памяти еще не сошедшего со
сцены поколения. Впервые человек столкнулся со след­
ствиями энергичного технического прогресса. Проведя
детство и юность при свечах и тусклых газовых горел­
ках, передвигаясь в каретах и на извозчиках, он к ста­
рости уже пользовался электричеством, телефонами и
трансевропейскими экспрессами. В небе появились лета­
тельные аппараты, а под землей — метро. К началу
XX века забыли о парусниках, которые еще пятьдесят
лет до этого заполняли моря. Впервые, еще не умея за­
крепить это в понятиях, европеец ощутил прикоснове­
ние и эффект массовости, грозное дыхание иррацио­
нальной толпы. Разрыв в структурах жизни был нагля­
ден. За ним неизбежно следовала дисгармония психики.
В человеке возникали новые ощущения, в которых гос­
подствовали чувства тревоги, неопределенности и страха
перед очередными неизбежными изменениями. Кайзерлинг вращался в той среде, духовный комфорт которой
особенно болезненно реагировал на перемены. Именно в
ней таились самые тяжелые предчувствия относительно
будущего, и в стремлении понять происходящее она тя­
готела к мистике, спиритуализму, оккультным толкова­
ниям и интуитивным прорывам в непостижимые тайны
жизни. В известном смысле, возникающая культуроло­
гия Г. Кайзерлинга является только более изящно теоре­
тически оформленным парафразом всех этих чувствова­
ний и состояний. Мотив, что господство материального
нарушило гармонию мира, и человеком потеряно чувст­
во органической целостности, в разных выражениях на­
полнял сочинения Кайзерлинга. Вслед за Чемберленом,
Касснером он полагал, что западный человек, разрушая
свой душевный мир, движется из космоса в хаос. По64

дыскивая понятия и определения, которыми можно было
бы выразить сущность создаваемой им культуры, Каи­
зерлинг обращается к выражениям, фиксирующим дея­
тельные, волевые, продуктивные, преобразующие позна­
вательные установки на жизнь человека индустриальной
эпохи. Все эти смыслы он находит в модальном глаголе
«koennen» и в образованном от него существительном
«das Koennen», обозначающем умение, возможность, на­
вык, знание, мастерство. «Koennenkultur» — вот то опре­
деление или обозначение, которым он помечает запад­
ный мир — Abendland — в широком смысле понятия.
Фиксируя неполноту реализации человека в научной и
технико-индустриальной деятельности, Каизерлинг все
же остерегается впадать в консервативно-утопические
иллюзии. Он пытается найти выход в построении новой
более высокой формы культурной реализации личности.
Но это дело будущего, хотя и недалекого. Пока же он на­
ходится в поисках и прощупывании почвы, став на кото­
рую можно было бы двигаться к новому постижению.
Сначала, как мы видели, это обращение к довольно
обычному источнику: немецкой метафизике и Канту.
Освоение критического метода оказалось бесперспек­
тивным, хотя иллюзия сохранялась долго и зафиксирова­
на в его работах, так сказать, «критического этапа твор­
чества». Неуспех был определен тем, что к кантовской
философии Каизерлинг подошел не со стороны и навы­
ков академических школ кантианства, господствовавших
в те годы в немецких университетах, а со стороны его
модернистической интерпретации X. С. Чемберленом.1
Идти первым путем означало бы для него раствориться в
безличной массе приват-доцентов философии, упраж­
няющихся под руководством мэтров кантианства П. Наторпа, Г. Когена, Г. Файхингера и других в разработке
частностей кантовского критицизма или погрузившихся
в мелочную интерпретацию воззрений своих учителей.
Описательная философия культуры кантианства, как она
1

Ее не мог принять даже такой терпимый кантианец с модернистическим уклоном, как Ганс Файхингер, посвятивший кантовским
штудиям Чемберлена особую работу: Vaihinger H. Houston Stewart
Chamberlain — ein junger Kants / / Kant-Studien. 1902, Bd 7, S. 432—
439.
3 Зак 3070

65

известна по трудам Кассирера или Виндельбанда, оче­
видно, не отвечала запросу общества. Выбор, явно не
приемлемый для Г. Кайзерлинга, не отвечающий приро­
де его темперамента и специфике философского вообра­
жения. Второй путь в действительности вел от Канта.
Чемберлен в Канте видел критика научного мышления,
т. е. того элемента семитизма, который, будучи воспри­
нят еще греками, уводил в тупиковые обочины европей­
скую культуру. Как мало было в этом Канта. Следова­
тельно, разделяя такие представления, об академической
карьере нечего было и думать. А одно время Кайзерлинг,
видимо, искренне полагал, что Чемберлен открыл новый
взгляд на Канта, и эта оценка отразилась на его первом
крупном философском сочинении «Строение мира».
Квазинаучная строгость, которой щеголяли кантианцы,
была неприемлема Кайзерлингу. По духу он был метафи­
зиком спекулятивного толка, тяготел к натурфилософ­
ским конструкциям, но не мог выдерживать монотонной
методичности в развитии темы. Экспрессия, аллюзии,
обыгрывание смыслов, замена определений приблизи­
тельным описанием, скорее наводящем на воображае­
мый предмет, чем точно указывающим на него, — вот
некоторые признаки его писательства. Однако попытки
войти в научное сообщество все же предпринимались.
В 1911 году он участвует в Международном философ­
ском конгрессе с докладом «Метафизическая реаль­
ность». В нем таковой провозглашается жизнь. Доклад­
чик утверждал, что в ней имеет последние корни все то:
ценности, нормы, правила, истины, — существование че­
му полагается обычно в сознании. Истинная метафизика,
о которой думали Плотин и Гегель, «может быть только
одним: философией органического». Касаясь процесса
познания, Кайзерлинг постулирует, что в философии он
достигает высшего своего результата. Сама же она, раз­
виваясь, переходит от науки о недействительном к уче­
нию о действительном, т. е. о жизни. Рожденная из мифа
и вопреки всем попыткам освободиться от него остаю­
щаяся окутанной мифологическим она приближается к
идеалу: постичь истину в чистом виде. В несколько ро­
мантическом духе сопоставляя познавательную деятель­
ность первобытного человека с нынешней, он находит в
первой подобие с поэтическим мышлением. Она не де66

терминирована реальностью, лишена возможности про­
вести различие между действительным и вымышленным.
Первобытная логика, как и поэтическая, связывала во­
едино несоединимое, подобно сновидению. Согласно ро­
мантическому предубеждению, это все свидетельствует
о большей мощи воображения и силе впечатления пер­
вобытно-поэтического познания. Кайзерлинг же возра­
жает, говоря, что «наоборот, требуется величайшая фан­
тазия, чтобы усмотреть истину реального, нежели вы­
мыслить сказочный мир». Сказочный мир возникает «из
себя», самопроизвольно, не пробуждая сил субъективно­
сти. Постижения же чужой субъективности и реально­
сти того, что вне человека и является иным, требует про­
буждения мощных жизненных сил и творческого интел­
лекта. В докладе уже присутствует формулировка эскиза
философской программы будущей работы. Сам фило­
соф, готовя доклад, питал надежду произвести им на кон­
гресс фурор. Ожидание не вполне оправдалось, хотя он
привлек внимание Бенедетто Кроче, приветствовавшего
его как «грядущую смену» и А. Бергсона, с которым
установились профессиональные отношения. Их интен­
сивная до Первой мировой войны переписка опублико­
вана.1 В свете этого факта выглядит странной невысокая
оценка, данная Кайзерлингом Бергсону в его биографи­
ческих заметках. Он приписал ничтожное значение его
влиянию на свою философию. А в конце 30-х годов и са­
му его философию оценил как ничтожную. Обе оценки
очевидно несостоятельны.
Второе крупное произведение Кайзерлинга — «Бес­
смертие» вышло в 1907 году. С созданием этого труда он
связывал немалые честолюбивые и меркантильные наде­
жды. Он рассчитывал, что книга поможет обрести из­
вестность, если не мировую славу, и решить возникшие
материальные затруднения. Проводя жизнь в непрестан­
ных путешествиях, он почти полностью порвал связи
с родиной. А там в эти годы разразился социальный
кризис, завершившийся революцией. Приходили самые
мрачные известия о бунтах, разоряющих поместья. До1
Dyserinck H. Die Briefe Henri Bergson an Graf Hermann
Keyserling / / Deutsche Vierteljahresschrift fuer Literaturwissenschaft
und Geistesgeschichte. I960, Jg. 34, Hf 2.

67

ходы перестали поступать даже в тех скромных разме­
рах, что были прежде. Почти всю свою жизнь Кайзерлинг был убежден, что «Бессмертие» — одно из лучших
его творений и постоянно на него ссылался. Но ни про­
блему бессмертия, ни проблему денег оно не решило. Бо­
лее того, даже Чемберлен нашел его тривиальным, о чем
и не преминул сообщить автору. Это положило конец и
личным отношениям и влиянию творца арийской теории
на выходящего на самостоятельные пути нового филосо­
фа. Наступил разрыв с «байрейтским обществом» (с мо­
мента знакомства с Чемберленом, Кайзерлинг регулярно
посещал «Байрейтский фестиваль»). Растущая самостоя­
тельность не согласовывалась с духом раболепного по­
клонения традициям вагнерианства, ревниво охраняе­
мых его семьей. Разрыв ускорили критические рас­
суждения об А. Шопенгауэре, философской святыне вагнерианцев, высказанные Кайзерлингом и затем опубли­
кованные в эссе «Шопенгауэр как исказитель».1 Зато он
приобрел некоторую известность в веймарских кругах,
связанных с «домом Ницше» и его опекуншей, сестрой
сумрачного гения, Элизабет Фёрстер-Ницше. Летом
1906 года она устроила специальный вечер, на котором
Кайзерлинг выступил с докладом о «философии как
искусстве». С этого времени началась его неустанная
лекционно-педагогическая деятельность, не связанная с
университетами, которая продолжалась до начала 30-х
годов, когда в Германии замолк голос «свободной фило­
софии», которую исповедовал философ. Эти доклады со­
ставляли основу почти всех его книг, выходивших в
20-е — начале 30-х годов. Третье крупное произведение
«Пролегомены к натурфилософии» составились из «Гам­
бургских докладов», прочитанных в 1907 году при дея­
тельном участии дочери О. Бисмарка, княгини Герберт
Бисмарк, будущей его тещи.
Количество книг росло, росла известность, но не того
рода, которая грезилась Кайзерлингу. В душе вызревало
убеждение в своей особенной миссии. Оно еще не опре1

В заглавии имеется ускользающее в переводе сближение и со­
звучие противоположных по значению слов: «Verbilder» от «ver­
bilden» — искажать, уродовать и «Vorbilder» — образцовый, при­
мерный человек.
68

делилось в конкретном представлении, но уверенность,
что он открывает какие-то истины, прежде никем не
подмеченные, что он выходит на рубеж, который еще
никем не занят, и тем самым он может показать людям
больше, чем они видят сами, не покидала его. Как-то Ге­
орг Зиммель в эти годы ему сказал: «Вы несомненно на­
пишите еще много книг, и даже хороших книг. Но это не
то, что только вы и можете. Ваша собственная задача, ка­
жется мне, в том, чтобы как-нибудь однажды предста­
вить «Бытие». Только позднее он осознал провидческий
смысл этих слов, когда кругосветное путешествие изме­
нило все его оценки и восприятие мира и он уяснил себе,
что стал обретать «совершенное понимание духовных
связей», связующих все бытие в единый космический
порядок. Итак, быть посредником, миссия проводника из
мира феноменальности в мир существенного, в мир пер­
воначал и первосмыслов — так начал осознавать свое
предназначение Г. Кайзерлинг.
«Пролегомены к натурфилософии» менее всего соот­
ветствуют сложившемуся в немецкой традиции пред­
ставлению об этой философской науке. Прежде всего
своей несистематичностью, отсутствием проработанных
принципов, на которых могла бы покоиться новая систе­
ма «философия природы». В книге утверждается, что
существует значительно более высокая точка зрения,
познавательный обзор с которой более обширен и кото­
рая обоснована не менее прочно, чем предложенная
Кантом.1 С нее в первую очередь видна ограниченность
всей предыдущей критической философии и связанной
с ней науки. Задача состоит в том, чтобы ясно обозна­
чить эти границы. Кайзерлинг не разделяет агностициз­
ма ни в его онтологическом, ни в познавательном отно­
шении. Следует отвергнуть, требует он, всякое сомнение
в недействительности мира. Если мы имеем дело только с
явлениями, своеобразие которых обусловлено для нас
нашими познавательными формами, то из этого вовсе не
следует, что наш мир недействителен. «Критическое уче­
ние, что наш мир есть представление, а его составные
части — феномены, имеет точно такой же смысл, как и
1

Keyserling Н. Prolegomena zur Naturphilosophie. Muenchen, 1910.

S. 4.
69

убеждение здравого человеческого рассудка о происхо­
ждении данного нам из действительности». Мы всегда
имеем дело с явлениями, но наряду с ними стоят и про­
дукты нашей психики, продукты нашей свободной фан­
тазии, мир произвольных понятий, которые мы в себе
образуем. И все это, как и вещная предметность, равно
составляют действительность. «Для всеобщей феномено­
логии, как и для науки о существующем вообще (надо
думать, что имеется в виду метафизика. — Авт.), нет ни­
какого принципиального различия между физическими
и психическими явлениями, между объективно объяв­
ляющимися предметами и субъективными фантомами.
Все, что имеется, есть в одинаковом смысле феномен и,
следовательно, в равном смысле действительно».1 Итак,
Кайзерлинг расширяет представление о феноменальной
действительности. Не буду утомлять читателя истори­
ко-философскими аналогиями, чтобы показать неориги­
нальность этой позиции. Одно замечание все же следует
сделать. Когда читаешь, что «мысли и чувства, воображе­
ния и хотения являются точно такими же реальными
действительностями, как и предметы, которые мы хотим
ощупать», невольно вспоминаешь, что в эти же годы и
чуть ранее именно в Австрии, в Вене, в «австрийской
школе философии», начатой Ф. Брентано, его ученик
А. Мейнонг развил «теорию предметов», зачислив в
предметную область все те продукты психической дея­
тельности, о которых говорит и Кайзерлинг. Только в от­
личие от него, Мейнонг дал систематическое развитие
этой мысли. Но этот мир не есть еще настоящая действи­
тельность, неожиданно заключает Кайзерлинг. Ею явля­
ется тот мир сил, которые их производят к жизни: «Если
что и есть действительное в высшем смысле, то это ду­
ховные силы, так как они в состоянии не только устано­
вить мир, но и двинуть вперед; они производят новое».
Учение о постижении этой высшей действительности,
которое он будет позже разрабатывать, получит назва­
ние «Философия смысла».
Мы приблизительно очертили крут мыслей, которые
занимали Г. Кайзерлинга весь период до начала его важ­
нейшего предприятия — кругосветного вояжа. Оно оста1

Ibid. S. 7.

70

вит позади натурфилософские изыскания, погасит често­
любивые желания создать новую метафизику, и на почве
обретенного интеллектуального опыта разовьет совер­
шенно новые впечатления и рефлексии, из которых вы­
растет философия как мудрость.
Во многих своих позднейших сочинениях Кайзерлинг неоднократно возвращался к обстоятельствам, свя­
занным с замыслом этого путешествия, и последующих
событий до публикации «Путевого дневника филосо­
фа». Практически никаких необычных обстоятельств не
существовало. Несмотря на свою внушительную ком­
плекцию и взрывной темперамент, он был подвержен
всевозможным недугам, от которых избавлялся, посе­
щая санатории. Они избавили его и от военной службы
и от призыва на фронт. Поэтому перемена климата и
обстоятельств могли принести ему облегчение. Но бо­
лее всего он нуждался в смене впечатлений, ему нужен
был новый опыт, чтобы осуществить свои творческие
замыслы и выразить уже смутно существующие в нем
смысловые связи. В 1926 году он замечает: «Я предпри­
нял кругосветное путешествие, не имея в виду ничего
иного как, с одной стороны, получить материал для уже
сложившегося у меня плана романа, а с другой — прой­
ти курс терапии».1 Помимо этого мы находим у него и
другие объяснения, куда более значительные. Мы уже
знаем, что Кайзерлинг был противником абстрактного
теоретизирования, считая его совершенно бесполез­
ным, поскольку оно лишает нас способности входить в
глубины смыслов, видеть целостность в ее реальной
взаимосвязанности и в реальном существовании. Он от­
рицал всякий схематизм и системность. Реальное погру­
жение в конкретное бытие, включение себя в процессы
конфликта противоборствующих сил и тенденций, рас­
крытие себя новым впечатлениям и воздействиям.
Постоянно в памяти всплывали вышеприведенные
слова Г. Зиммеля, с которым он с 1906 года находился в
интеллектуальном общении.
Духовное напряжение, вызванное неустанной рабо­
той мысли и поисками своей интеллектуальной позиции,
KeyserlingH. Menschuen als Sinnbiender. Darmstadt, 1926. S. 49.
71

неожиданно получило разрешение. «В начале 1911 года я
почувствовал себя так, как будто бы у меня спала пелена
с глаз: мне стало ясно, что моя цель преобразить мой ду­
шевно-духовный организм в современный и послушный
инструмент познания, отныне, насколько это вообще
достижимо, достигнута».1 Кайзерлинг осознал себя как
существо, через деятельность и присутствие которого
здесь открываются для человечества каналы и коммуни­
кационные выходы, ведущие к основаниям жизни, по­
зволяющие постичь ее глубинные связи и источник ее
целостности. Философ ощутил себя призванным к по­
средничеству между миром эмпирического культурного
бытия и жизнью конкретного человека с тем, на чем они
основаны и каковыми должны быть, чтобы согласовы­
ваться с космическим порядком универсума. Это прояс­
нение своего собственного назначения далось не сразу,
но мощной волной захватывало его сущность, крепло и
становилось все более отчетливой программой реализа­
ции своего призвания: открытия и передачи миру явив­
шейся ему истины. Такое понимание себя и осознание
своей миссии потребовало еще большей концентрации
на себе самом. Если прежде она определялась поисками
своего призвания, то теперь это самососредоточение бы­
ло способом поведать миру о своем становлении, явив в
нем образец духовного становления и преображения че­
ловека. Причем преображения не по неукоснительным
предписаниям и программам, через регламентацию и до­
тошное исполнение каких-то обязательных ритуалов и
процедур, а ориентированные на конкретный образец,
на путях соприкосновения с духовно-душевной лично­
стью «другого», чтобы вызвать в себе возбуждение твор­
ческого духовного саморазвития, которое Кайзерлинг
нередко именовал «преображением в духе». Это не зна­
чило, что философ уклонялся от практической стороны
духовной педагогики. Его книги и статьи «о личной жиз­
ни», об интимной стороне отношений, об условиях соз­
дания «правильного» брака наполнены рекомендациями
и указаниями, но все же в развитой им позже «философ­
ской педагогике» главным был пример, образец и следо­
вание ему через самораскрытие.
1

Ibid. S. 49.

72

Возможно, неверно будет видеть в этом оригиналь­
ность Кайзерлинга. Скорее всего, в этом пункте сказа­
лось влияниеЧемберлена, который рассматривал прин­
цип примера как важнейший в духовном совершенство­
вании человека и сам видел себя в качестве такового для
своих адептов. Излагая свою биографию как историю
своей духовности, он явно обрабатывает ее как опреде­
ленный образец для следования ему.1 Собственно говоря,
на этом строились практически все взаимоотношения в
художественно-интеллектуальных кружках, объединяю­
щих людей, собирающихся не «по интересам» в совре­
менном смысле, а с целью совершенствования, чтобы
проникнуть в сокровенную тайну, преобразиться путем
усвоения эзотерического учения, существующего в кон­
центрации на личности духовного вождя. Таковыми бы­
ли отношения в среде вагнерианцев, в веймарском кругу
приверженцев Ницше и в кружке, как мы упоминали,
поэта Стефана Георге. Да и русская жизнь периода мо­
дернизма изобиловала такого рода примерами. Стоит
указать на претензии Д. Мережковского и Зинаиды Гип­
пиус, нечто подобное складывалось в интеллектуаль­
но-художественном кружке завсегдатаев «Башни» Вяче­
слава Иванова, среди почитателей Н. Гумилева и др.
Богатый материал на эту тему читатель найдет в знаме­
нитой трилогии Андрея Белого.2 Преобразующую силу
примера Чемберлен вообще считал основой гуманисти­
ческого процесса. Пример обучает и одновременно «об­
разовывает» (bilden), т. е. формирует образ нашего «Я».
«В примере одна полная жизнь воздействует непосредст­
венно на другую. Через пример я побуждаюсь к деянию,
воодушевляюсь для предприятия, возможность которого
мне бы, возможно, даже не пришла в голову. Уже тем,
1

Chamberlain H. S. Lebenswege meines Denkens. München, 1919.
Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989; Он же. Нача­
ло века. М., 1990; Он же. Между двух революций. М.г 1990. Сам ме­
муарист испытал на себе силу такого подчинения, идущую не толь­
ко от кружка Мережковских или теософов круга Р. Штейнера, но и
от Эмилия Метнера, русского вагнерианца и одновременно поклон­
ника Чемберлена> особенно в части его учения о деструктивной
роли еврейства в культурной истории Европы. См. очень содержа­
тельную книгу по этому вопросу: Юнггрен Магнус. Русский Мефи­
стофель. Жизнь и творчество Эмилия Метнера. СПб., 2001.
2

73

что я предполагаю подражать, я создаю нечто новое».
Добровольное подражание противостоит тираническому
принуждению, позволяя в полноте воспринять уникаль­
ность оригинала.1
Интерес к становлению собственной личности привел
Кайзерлинга к созданию целого цикла автобиографи­
ческих работ, которые, строго говоря, не совпадают с
формальными и стилевыми признаками этого жанра. По­
мимо большого автобиографического очерка, опублико­
ванного в 1923 году, и объемного, биографического по
духу введения к книге «Люди как символы» (1926), он на­
писал большие специальные книги, в которых его жизнь
является главным содержательным и смысловым цен­
тром, аккумулирующим все духовные воздействия извне
с тем, чтобы, синтезируясь, дать то, чем стал Кайзерлинг
во всей мощи своего воздействия на мир. Таковы «Книга
о личной жизни» (1936), «Об искусстве жизни» (1936),
«Книга о происхождении» (1942) и, наконец, «Путешест­
вие сквозь время» в трех книгах, работа, написанная во
время военных невзгод и одиночества. В сущности, ни
одна мало-мальски крупная публикация Кайзерлинга по­
сле выхода в свет «Путевого дневника» не обходилась
без биографических рефлексий.
С известным правом можно сказать, что личная жизнь
философа имела двойную структуру. Одну составляло то,
что его личность приобретала в ходе «путешествия сквозь
пространство», другую, вырастающую из первой, но по­
степенно становящуюся единственной, — то, что давало
«путешествие сквозь время». Первый род путешествий
обогащал личность в ходе ее становления и развития, на­
полнял ее впечатлениями, фактами, знакомствами, столк­
новениями. Внешнее входило внутрь, становилось своим.
«Путешествие сквозь пространство» представляло пано­
раму культур, стилей жизни, расовых отличий. На почве
этих приобретений вырастала философия культуры и то,
в чем выразилось его представление о должной и буду­
щей человеческой культуре. Путешествие в пространстве
всегда оказывалось путешествием в культурах.
«Путешествие сквозь время» — это работа по проник­
новению в глубины духа для того, чтобы выйти на уро1

Chamberlain H. S. Arische Wetanschanung. S. 3—4.
74

вень коренных смыслов всего сущего. Кайзерлинг при­
нимал интуицию за способ «постижения смысла», его
схватывания. «Раскрытие смыслов» представлялось про­
цедурой с некоей длительностью, в ходе которой форми­
ровалось и совершенствовалось понимание. «Путешест­
вие сквозь время», видимо, имело большое значение для
создания «философии смысла», которую следует видеть
как кайзерлингианскую модификацию философии жиз­
ни. В тесном переплетении с нею возникала и его фило­
софия человека. Конечно, оба структурных плана жизни
не противостояли друг другу как фазы его личного бы­
тия, а сочленялись так, что их результаты оказывались
совместимыми. Так, философия человека возникла не
только из самонаблюдения сложных интроспекции и
«исповедальной» установки в духе классических образ­
цов Августина, Руссо, Толстого, но и на базе применения
юнгианской типологии человека к социально-антрополо­
гическим обобщениям, обретенным в ходе путешествий.
Последнее представлено, в частности, в книге об Амери­
ке и ее обществе.
«Путешествие сквозь пространство» помогло Кайзерлингу создать ряд блестящих образов-характеристик
некоторых стран и континентов. Таковы очерки о не­
скольких европейских странах, собранные в книге «Ев­
ропейский спектр» (1928). Все они выполнены не в духе
«зарисовок с натуры», а как «понимающие интерпрета­
ции» самой сущности народа как целого. Это предопре­
деляет необходимость ясных интерпретационных прин­
ципов. Вот некоторые из них: «По своей природе я
рассматриваю в этой книге отдельное только в связи с
целым, к которому оно принадлежит. Так, я рассматри­
ваю отдельные народы с точки зрения Европы; то чем
они сами для себя могут быть, я опускаю из рассмотре­
ния». Или: «Никакой народ как таковой не имеет ценно­
сти с точки зрения вечности, так как только единичный
субъект находится в непосредственном отношении к аб­
солютному. В противном случае это значило бы логиче­
скую ошибку, petitio principi, когда нация загодя припи­
сывает самой себе вечную ценность своих великих
сынов». 1 Большой и, увы, с элементами скандала резо1

Keyserling Н. Das Spektrum Europas. Heidelberg, 1928. S. 13—14.
75

нанс в Америке получила его книга об Америке, о кото­
рой мы говорили в начале. Благодаря ей Кайзерлинг стал
в этой стране нежелательной персоной.1 И поскольку
книга писалась для иностранцев, Кайзерлинг посчитал
нужным изложить в ней основные положения своей фи­
лософии, что придало книге дополнительную ценность.
Еще несколько лет спустя он издает большую книгу
«Южноамериканские размышления»2, принятую радуш­
но на южно-американском континенте. В ней также из­
ложена его философия в более разработанном виде, от­
чего Кайзерлинг считал ее принципиально важной во
всем теоретическом наследии. Книга получила призна­
ние и среди интеллектуальной элиты Европы: ее отмети­
ли К. Г. Юнг, В. Зомбарт, Г. Гауптманн, В. Фуртванглер,
Г. Робакидзе, Н. Бердяев, Габриэль Марсель, А. Бергсон,
Р. Тагор. В известном смысле это был шедевр. Не нару­
шая стилистического единства, Кайзерлинг представил в
ней весь спектр основных проблем своей философии.
В антропологии он касался изначальных глубин челове­
ческой натуры, перемещаясь во все более высокие фор­
мы земного бытия личности, вплоть до высот духовной
жизни. Но начало этому ряду книг положил «Путевой
дневник философа».
В октябре 1911 года из Генуи Кайзерлинг отправился в
свою кругосветную поездку, которая продлилась почти
год. Он не был первым философом, отважившимся на та­
кой шаг. Причины, по которым они решались на тяготы
путешествия в экзотические страны, обычно были одни
и те же. Магия Востока, аромат относительно безопас­
ной авантюры, стремление на время отделаться от отяго­
тительного бремени западной цивилизации, наконец, по­
гоня за острыми впечатлениями, способными оживить
увядающее творчество. Как мы говорили, мотивы Кайзерлинга были иными. Его не особенно манили Индия и
Китай, по его собственным уверениям. Но именно в этих
странах он пришел к самым серьезным заключениям от­
носительно глубинных основ культур. Именно Восток
1
Keyserling H. Amerika. Das Aufgang einer nenen Welt. Stutt.-Ber­
lin, 1931. Книга, как видно из предисловия, писалась изначально для
американского читателя на английском языке.
2
KeyserlingH. Reisetagebuch eines Philosophen. München/Leipzig,
1919. Vorbemerkung.

76

оставил в нем наиболее мощные впечатления: «Я был
одержим Востоком настолько, что долго просто не мог
представить себя западным человеком», — писал он, го­
товя дневники к изданию.1
Становясь мыслителем метафизического толка, Кайзерлинг полагал, что наиболее приемлемая форма инди­
видуального бытия, согласующаяся с призванием — уе­
динение. Следовало ожидать, что в отшельничестве в
голову придут наиболее значимые мысли, лишенные на­
лета бренности и погруженности в эмпирическую дейст­
вительность. Только в этом состоянии казалось достижи­
мой мечта о самоосуществлении. Он удаляется с этими
мыслями в свое поместье. Но оказалось, что в сельской
замкнутости открылась неожиданная перспектива стать
«самим собой» не в метафизическом, а в эмпирическом
смысле. Выйти в чистое универсальное существование,
преодолеть в себе индивидуальное, оказалось беспер­
спективным. Назрел кризис. Время отрицания мира еще
не настало. И как выход из него — неожиданное реше­
ние: «То, что вытолкнуло меня в широкий мир, было то
же, что многих влечет в монастырь: томление по само­
осуществлению». Кайзерлинг признал мудрость Пифаго­
ра и Платона, которые в зрелом возрасте предались жиз­
ни путешественников. Европа была пройдена, поэтому и
лишена загадочности. Оставался Восток. Кратчайший
путь к себе проходит вокруг света. Маршрут путешест­
вия не затронул только Африку и Австралию. Приобре­
тенные знания, знакомства и встречи создали во многих
отношениях новые точки зрения на, казалось бы, решен­
ные проблемы, открыли новые перспективы понимания
человеческого мира в нем.
По возвращении он вновь водворяется в имении Райккюла и принимается за обработку материалов и впечат­
лений. Работа в целом была завершена к осени 1914 года,
и тогда же ожидался выход первого тома «Путевого
дневника философа».
Имеются многочисленные личные свидетельства со­
стояния Кайзерлинга во время этой работы: «Я верил,
что с «Дневником путешествий» я достиг максимально
высокого состояния развития и одновременно имею дело
1

Ibid.

77

с завершением труда жизни». 1 В массе литературы, рож­
денной путешественниками и в путешествиях, которой
Европа одарила мир, по меньшей мере за три века, когда
этот вид занятий западного человека утвердился как су­
щественная форма его жизни, книга Кайзерлинга зани­
мает особенное место. Без всяких снисхождений она яв­
ляется литературным шедевром и признана таковым. Ав­
тор не сообщает сенсаций и диковинок, да и фактов в
книге не так у ж много. Большинство из них европейцу
уже ведомы. Но они имеют значение только как поводы,
вызывающие мысль философа, углубляющие ее и пере­
дающие от одного к другому по эстафете. Именно это
движение философского созерцания определило цель­
ность произведения, а не движение везущего его парохо­
да или локомотива. Дневник оказался псевдодневником
путешествия. Его жанр Кейзерлинг назвал романом.
«Предложенный дневник прошу читать как роман. Даже
если он состоит по большей части из элементов, вызван­
ных внешними побуждениями кругосветного путешест­
вия, содержат избыток объективного изложения и абст­
рактных рассуждений, которые вообще-то могут сущест­
вовать и сами по себе. Но все это однако представляет
собой одно целое, созданное внутренним побуждением,
и являет внутренне связанное художественное произве­
дение (Dichtung)». Только с учетом этих особенностей,
можно воспринять внутренний смысл дневников, преду­
преждает Кайзерлинг. 2
Характер книги он определяет также тем, что фактич­
ность никогда не была для него самоцелью. Он не ставил
задачу фиксировать все виденное. Даже уникальное, если
оно не вызывало мыслей, оставалось вне поля созерцания
смысла. Вещи — знаки смыслов, но смыслы существуют
независимо от них. Идеи относительно чуждых культур
сочетаются с авторскими размышлениями, точное изо­
бражение — с преображенным (Umbildung). Противоре­
чиво сталкиваются, не всегда разрешаясь, точка зрения
автора и изменение настроения. Таким образом, внутрен­
ний динамизм книги определялся коллизиями мыслей, а
не темпом передвижения путешественника.
1
1

Keyserling H. Menschen als Sinnbilder. S. 54.
Keyserling H. Reisetagebuch eines Philosophen. S. 9.
78

Книга стала литературной легендой Германии. Она
вышла в свет в начале 1919 года. Война задержала ее по­
явление на четыре года. Но как знать, может быть эта за­
держка пошла на пользу сочинению. Не в смысле того,
что автор неожиданно получил досуг для ее совершенст­
вования, хотя кое-что и было в этом смысле сделано, а в
том, что она была предъявлена совершенно другому чи­
тателю, чем тот, который был в 1914 году. Возможно, что
всех литературных достоинств ее не хватило бы на то,
чтобы расшевелить чувство и воображение самодоволь­
ного предвоенного немецкого бюргера. Едва ли в нем
возник бы интерес к культурологическим размышлени­
ям о самоценных корнях других культурных реально­
стей, на которых произрастают самодостаточные духов­
ные организмы.
Но в 1919 году немец являл собой совершенно иной
человеческий тип. Унижение национального достоинст­
ва, вызванное катастрофическим поражением гордого
рейха, породило серию неожиданных рефлексов. Повсе­
местно возник острый интерес к источникам, где можно
было бы найти ответ на основные экзистенциальные во­
просы, или хотя бы объяснения того, что случилось, и в
каком месте культурного порядка вещей следует искать
свое настоящее и будущее.1 Можно быть уверенным, что
книга Кайзерлинга неожиданно оказалась той, где не­
мецкий читатель находил кое-что и весьма важное для
себя. Успех «Заката Европы» О. Шпенглера, появившей­
ся всего лишь несколькими месяцами ранее объясняют
точно такими же обстоятельствами.2
Однако несмотря на тематическую близость, на поня­
тийное и даже иногда терминологическое совпадение,
книги Кайзерлинга и Шпенглера совершенно различные
произведения, равно как различны их авторы по типу и
направлению мышления. Кажется, они жили, не замечая
1

Историками книгоиздательского дела в Европе отмечен удиви­
тельный факт, что в неблагополучной послевоенной Германии не­
вообразимо вырос спрос на книги. По объему печатной продукции в
20-е годы она занимала 1 -е место в мире и вгод появлялось более
40 тыс. наименований книг.
2
Поражает совпадение судеб обоих шедевров мировой культу­
рологии. Книга О. Шпенглера тоже была закончена в канун войны,
которая задержала ее выход на 4 года.
79

один другого. Особенно это замечание справедливо для
Шпенглера, который проигнорировал сочинение графа.
Кайзерлинг провел анализ личности Шпенглера в небла­
гоприятном для того свете: Шпенглер погружен в факты.
Установка на факты — типично ученая позиция, и, сле­
довательно, этим закрывается возможность («физиологи­
ческая невозможность») постижения смысла, хотя
Шпенглер о нем только и печется. Раздражала Кайзерлинга и пророческая претенциозность Шпенглера.1
Кайзерлинг как духовный

реформатор

Несмотря на понимание высокого значения будущего
издания своего произведения и вместе с этим того, что
он вышел на вполне самостоятельную стезю дальнейше­
го духовного развития, никем не указанную и еще никем
не пройденную, годы войны морально угнетали Кайзерлинга. Физически в ней он не участвовал. Испытывал не­
удобство двойственной ситуации: считался русским и
должен был демонстрировать патриотизм. С приходом
на территорию Прибалтики немецких частей восстано­
вилась связь с Германией, но он воздержался от выраже­
ния национальной солидарности. Кайзерлинг ощущал се­
бя европейцем. Война была ему морально чужда. Он
считал ее бессмысленной с любых точек зрения и «ду­
шевно-морально омерзительной».2 Порой казалось, что
песенка Европы спета и надо искать иного прибежища.
Под этим впечатлением он даже вступает в переписку с
японским послом в Петербурге, выясняя возможность
поселиться на Дальнем Востоке, в Корее, в буддийском
монастыре. Но это был временный упадок духа, скоро
сменившийся приливом энергии. В этом, в который раз,
проявилось свойство его характера — способность от
растерянности переходить к активности. Войну стал оце­
нивать как кризис, предшествующий оздоровлению, и в
1

Keyserling Н. Spengler der Tatsachenmensch / Keyserling H. Men­
schen als Sinnbilder. S. 14.
2
В годы войны им опубликовано несколько публицистических
статей на темы войны в Англии и США: Keyserling H. On the meaning
of the war / / Hibbert-Journal. Oxford. April, 1915; Он же. A philo­
sophical View of the War//Atlantic Monthly. Boston. February, 1916.
80

его личных воззрениях появились элементы стоицизма.
Они заметны в завершающих страницах второй книги
«Путевого дневника философа», как раз дописывавших­
ся в это время.
К русской революции Кайзерлинг отнесся отрица­
тельно. Впрочем, это, как и Россия, — темы, требующие
особого рассмотрения. Не ожидая ничего хорошего, он
покидает свое родовое имение, и как оказалось, навсе­
гда. Вместе с женой он поселяется в родовом поместье
Бисмарков Шёнхаузен-на-Эльбе. Это произошло уже
осенью 1918 года.
С выходом книги путешествий в свет и в связи с ее ог­
ромным успехом общественное положение Каизерлинга
решительно меняется. Он — немецкая, а вскоре, после
перевода его книги на французский и английский языки,
и европейская знаменитость. Отчасти восстанавливаются
старые знакомства и связи. Его писательская работа ста­
новится почти непрерывной. Помимо уже перечисленных
книг выходят и другие. Не только специально философ­
ского рода, но и отзывающиеся на актуальные вопросы
немецкого и европейского состояния. Особое место в его
политической публицистике занимают франко-немецкие
отношения. Философ размышляет о европейской будущ­
ности и месте в ней Германии.1 Окончательно оформив­
шиеся культурфилософские взгляды, сердцевиной кото­
рых является принцип синтеза продуктивных особен­
ностей двух типов культур: европейской и восточной,
служат базой для развития интеграционизма. Он выступа­
ет решительным сторонником объединенной в культур­
но-политическом отношении Европы. С этой стороны его
можно с полным правом считать предтечей современных
идей единой Европы, о чем, кажется, забыто.
Однако этот род активизма не удовлетворяет Каизер­
линга. Он вынашивает более амбициозные планы. Они
связаны с идеей реализации программы воспитания но­
вого человека путем возрождения в нем духа и восста­
новления в нем духовно-душевного единства. Все эти
1

Keyserling H. Europas-Zukunft. Zürich, 1918; Он же. Deutschland
wahre politische Mission. Darmstadt, 1919; Он же. Unsere Beruf in der
verä Welt. Darmstadt, 1919; Он же. Politik, Wissenschaft, Weisheit.
Darmstadt, 1922.
81

идеи выросли на почве его философии человека, полу­
чившей завершение в начале 20-х годов, когда он позна­
комился с К. Г. Юнгом и прошел интенсивное ознаком­
ление с теорией и практикой психоанализа. Учение о
«коллективном бессознательном» и юнгианская типоло­
гия личности стали ее составными частями.
Выше мы уже касались общего смысла философии че­
ловека Кайзерлинга. Возможно, следует сделать несколь­
ко уточняющих сказанное дополнений. Рассматривая
общую ситуацию он замечает, что нынешнее неудовле­
творительное положение в понимании сущности челове­
ка явилось следствием господства односторонних антро­
пологических теорий предыдущих столетий.
Как всякий исторический этап развития XVIII и
XIX веков были односторонни. Теория прогресса, на кото­
рой они базировались, предполагала опору на развитые
материально-телесные стороны личности. «Моральная и
спиритуальная стороны человека оказались вне процесса
развития».1 Опыт войны и революций начала XX века,
уверен Кайзерлинг, поставил на повестку дня вопрос о
перенесении смысловых акцентов на душу. Кроме того,
понятие «человек» имело не конкретный, а абстрактный
характер. Задача преодоления односторонностей и абст­
рактности в учении о человеке прошлых веков чаще ре­
шалась регрессивно, без осмысления сущности жизнен­
ного процесса, заменой одной односторонности другой.
На самом деле речь должна идти не о том, чтобы отбро­
сить абстрактного человека с его возможностями, но
вернуть его в «тотальность живого человека», но прежде
нужно отойти от некоторых предрассудков, надо понять,
что имеется действительность души как живого организ­
ма. Не менее важным, по Кайзерлингу, является возвра­
щение некоторых средневековых представлений о чело­
веке, забытых под влиянием материалистических учений
последующего времени.
В частности, в средние века якобы правильнее понима­
лось познавательное действие души. И человеческую
сущность тогда понимали много глубже, чем ныне, и это
1

Нижеследующий эскиз воззрений Г. Кайзерлинга дан по его
статье «О продуктивности недостающего», помещенной в его книгу
«Люди как символы».
82

потому, что умели связать ее метафизический корень с
эмпирическим выражением человека в единое целое.
В XIX веке наоборот пошли по пути развития идеи созна­
ния в отвлеченно-метафизическом смысле. На самом же
деле «нет никакого чистого разума в смысле Канта, ника­
кой чистой воли в смысле Когена, никакой субстанции
«сознания» и, разумеется, никакого субстанциального
«бессознательного». На самом деле имеется только живая
душа, живые способности которой можно рассматривать
как абстракции для себя, т.е. только теоретически, подоб­
но тому, как живое тело разлагают в теории на анатоми­
ческие, физиологические, биологические элементы, кото­
рые однако сами по себе не существуют как жизненные».
Далее Кайзерлинг обращает внимание на то, что нет ни­
чего, что соответствовало бы в отдельности понятиям эм­
пирического или метафизического, которыми пользуется
рассудок. Нет и жестких границ между внешним и внут­
ренним в человеке, причем так, что какие-то области че­
ловека были только материальными, а другие — только
духовными. Живой, связанный в единое целое своих сто­
рон и способностей человек является действительной
предпосылкой всякого деяния и мышления. «Если бы я, —
резюмирует Кайзерлинг, — пожелал выразить в одной
фразе, в чем мое учение отличается от теорий других ны­
нешних философов, то она звучала бы так: оно исходит из
живой души в отличие от абстрактного человека». Таким
образом, теорию абстрактного человека он замещает
своеобразной версией персонализма.
Но под воздействием материалистических теорий
прогресса человек сошел с путей действительного разви­
тия своей сущности, потерял ощущение своей связи с
космосом, стал бездуховным и односторонним. Следова­
тельно, возврат его целостности означает то же самое,
что «возрождение в духе». Раскрытию смысла этого по­
нятия и обозначаемого им действия Кайзерлинг посвя­
тил немало страниц своих сочинений, увы, не внесших
ясность в его теорию. Несколько более ясной его теория
становится с учетом осуществлявшейся им практики
воспитания новой личности в так называемой «Школе
мудрости».
«Школа мудрости» — главнейшее и самое известное
детище общественной деятельности Германа Кайзерлин83

га. Она возникла в Дармштадте, куда переехал Каизер­
линг по приглашению герцога Эрнста-Людвига Гессен­
ского. При его покровительстве и участии ряда аристо­
кратов как ее попечителей она начала действовать с
1919 года. Занятия проводились в форме докладов и не­
посредственного общения слушателей с выдающимися
интеллектуалами и личностями Европы, которых руково­
дитель школы — Г. Каизерлинг — признавал духовными
личностями. Занятия проходили в виде двухнедельных
собраний (Tagungen), на которые раз в полугодие съез­
жались лекторы и слушатели из различных стран и мест
Германии. Школа действовала фактически до прихода к
власти нацистов. Ее педагогика строилась на технике не­
посредственного контакта всех участников при лидерст­
ве руководящего духовного лица, которое передавало
свою духовность адептам. В ней принципиально не было
выражено никакого национального начала. Предполага­
лось, что в ней зреют новые духовные личности, буду­
щие лидеры возрождающегося человечества. Они долж­
ны воспринять и освоить духовную сторону двух основ­
ных типов культур: западной и восточной. Ранее мы уже
охарактеризовали понимание Кайзерлингом сущности
западной культуры, закрепленной в понятии «культура-уметь» (Können-Kultur). В противоположность созер­
цательности и неконструктивности восточных стилей
жизни, склонности к пассивному углублению в данность
сущностей, принципиальное неприятие преобразова­
тельного отношения к миру было им закреплено в поня­
тие «культура-быть» (Sein-Kultur). Безмятежное приня­
тие мира как данности и постижение его в этом стату­
се — таково основное отношение к нему человека
Востока. Среди учителей «Школы мудрости» были пред­
ставители обеих культур или компетентные знатоки их
сущностей. Отбор учителей был тщательным и проходил
под контролем Кайзерлинга. Иногда требовались реко­
мендации. Вот некоторые из лиц, входивших в корпус
преподавателей школы в разные годы: Э. Трёльч — фи­
лософ культуры и историк, Л. Циглер — философ и
религиозный мыслитель, К. Г. Юнг — теоретик психо­
анализа, М. Шелер — философ, один из создателей тео­
рии ценностей, Л. Фробениус — этнограф-африканист,
Г. Дриш — биолог и философ-виталист, Р. Тагор — зна84

менитый индийский поэт и философ, Т. Манн — круп­
нейший немецкий писатель XX века. Конечно, главным
учителем был сам руководитель «Школы» — Г. Кайзерлинг. Нам известно, что делались попытки привлечь к ра­
боте в «Школе» и русских: Н. Бердяева, Л. Шестова,
А. Таирова, А. Ремизова. 1
Наряду со «Школой мудрости» было основано «Обще­
ство для свободной философии», также проводившее
свои мероприятия в духе идей ее основателя. «Школа
мудрости» в реальности было учреждением элитарного
типа, местом встреч элиты европейского общества с вы­
раженным аристократическим духом. Целый ряд при­
знаков говорит об установке на утверждение ее лидера и
организатора в качестве духовного вождя и прокладывателя дорог к новой культуре и обществу. В такой ж е роли
видел себя и сам Кайзерлинг. При таком положении ве­
щей, конечно, ни о каком согласии его с нацистским ре­
жимом не могло быть и речи. Ни его дух, ни его вожди
не были приемлемы для него. Но и сил для реальной оп­
позиции ни сам Кайзерлинг, ни его «Школа», ни его со­
ратники по делу возрождения культуры не имели. Самое
большее, на что они могли решиться пойти, была «внут­
ренняя эмиграция» — некий способ пассивного непри­
ятия и сопротивления террору. В ней находились многие
интеллектуалы тогдашней Германии, например, Карл Ясперс. В ней находился и Герман Кайзерлинг почти во все
время господства фашистского режима. 2 Политический
террор его непосредственно не коснулся. Возможно,
имела значение его принадлежность по браку к семье
1

О «Школе мудрости» есть довольно обширная литература. См.:
Briefwechsel Graf Hermann Keyserling — Oskar Schmitz aus den Tagen
der Schule der Weischeit. Darmschtadt, 1970. О ее программе см.:
Keyserling H. Schöpferische Erkenntnis. Darmstadt, 1922.
2
Родственник Г. Кайзерлинга по побочной линии вспоминает:
«Граф Кайзерлинг в июле 1933 года говорил: «Гитлер по своему по­
черку и физиогномии являет выраженный тип самоубийцы. Этим
он воплощает черту немецкого народа, который всегда был влюблен
в смерть, постоянно возвращающееся переживание которой со­
ставляет беду Нибелунгов. Гитлер устремлен навстречу грандиоз­
ной гибели, которая вызывает в нем восторг». Некрофильный
характер психики Гитлера был обычной констатацией всех психо­
аналитиков. См.: Keyserling R.-V. Unfinished History. Hale, 1948.
P. 287.
85

потомков Бисмарка, официально почитаемого в Герма­
нии.
Почти все виды деятельности Кайзерлингу были за­
прещены. Попытка перенести работу «Школы мудрости»
за рубеж не удалась.
С годами росло одиночество, усталость. Досаждали
недуги, которые он переносил мужественно, голод. Го­
ды войны он провел в Австрии, в Иннсбруке, где и за­
стал его конец войны. Воскресли прежние планы воз­
родить «Школу мудрости», на сей раз в Австрии.
Оставшиеся члены «Общества за свободную филосо­
фию» даже сделали кое-какие приготовления. Делу
содействовали и французские оккупационные власти.
Но было поздно. 26 апреля 1946 года он скончался.
На скромных похоронах присутствовали официальные
власти.1 За смертью настала пора почти полнейшего
забвения жизни и дела Германа Кайзерлинга. Но сохра­
няется надежда, что оно не окончательное и к его фило­
софии обратится ищущий путей к духовности наш со­
временник.

1

Graf Hermann Keyserling Gedachtuisbuch... Hrsg. Von Keyser­
ling — Archiv. Innsbruck-München, 1948.

Кратчайший путь к себе
ведет вокруг света.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ
Предлагаемый дневник я прошу читать как роман.
Хотя он в основном состоит из элементов, навеянных
впечатлениями кругосветного путешествия, и содержит
множество объективных описаний и абстрактных раз­
мышлений, которые имеют право на независимое суще­
ствование, однако в целом представляет собой изнутри
созданное, внутренне связное сочинение, и только в та­
ком качестве может быть понят его истинный смысл. По
поводу него я не хочу ничего заранее объяснять. Он от­
кроется только тому, кто согласится следовать за стран­
ником, разделяя его меняющиеся настроения и пережи­
вая вместе с ним все внутренние перемены, которые
несет с собой странствие, твердо памятуя, однако, о том,
что фактическая сторона никогда не становится для меня
самоцелью, а всегда служит лишь для выражения незави­
симо существующего смыслового содержания; т. е. от­
кроется он тому, кому не мешает чередование мыслей об
иноземных культурах с личными размышлениями и точ­
ных описаний с образным переосмыслением, кому не
мешает то, что многое, если даже небольшая часть рас­
сказанного, скорее отвечает потенциально возможному,
чем фактической реальности; тому, кого не смутят про­
тиворечия, в которые я неизбежно впадаю под влиянием
изменившегося настроения или меняя изначальную точ­
ку зрения на другую, не всегда заботясь о том, чтобы
подробно растолковать, как я сам разрешил эти противо­
речия. Тому, кто прочтет мой дневник с таким настроем,
еще прежде, чем он дойдет до конца книжки, откроется,
как я полагаю, не столько некая теоретически возмож­
ная картина мира, сколько практически доступная уста­
новка сознания, при которой многие судьбоносные про87

блемы предстают изначально решенными, при которой
сливаются воедино непримиримые противоречия, и мно­
гое приобретает новый, более полный смысл.
...Вышеизложенное я написал в июне 1914 года;
осенью того ж е года мое сочинение должно было поя­
виться в печати. И тут грянуло объявление войны; до
оккупации Эстонии немецкими войсками у меня прерва­
лись все связи с издательством. В издательстве лежал
подготовленный к печати первый том, на руках у меня
оставалась корректура второго. Несмотря на то, что с тех
пор прошло много времени, я в основном издаю дневник
моего путешествия в неизмененном виде; написанный в
духе ориентализма, он целиком принадлежит к периоду
творчества 1911—1914 годов, поэтому переработка с но­
вых позиций могла бы ему только повредить. Лишь две
последние части — Америку и Райккюлу — я не только
изменил, но, можно сказать, почти что целиком перепи­
сал наново; это было необходимо, для того чтобы все
сочинение приняло действительно законченный вид.
В 1914 году я был еще настолько одержим Востоком, что
оказался не в состоянии непредвзято представить себя
человеком Запада; поэтому соответствующие разделы
вышли недостаточно ясными и убедительными. У меня
тогда отсутствовала необходимая дистанция для того что­
бы закончить свое сочинение, придав ему ту завершен­
ность, какой требовал его замысел, чтобы подвести окон­
чательный итог проделанного кружного пути вокруг све­
та. Сегодня, полагаю, я в меру своих способностей
выполнил все, что требовалось. Долгое, тягостное время
пережитых ужасов пошло на пользу, по крайней мере,
одному созданию человеческого ума...
Райккюла в Эстонии,
весна 1918 года.
Герман Кайзерлинг
Текст второго издания подвергся по сравнению с пер­
вым лишь незначительным изменениям и исправлениям.
Мурнау,
август 1919 года.
Герман Кайзерлинг
88

К третьему изданию у меня не появилось ничего, что я
хотел бы добавить к предварительным замечаниям. Хочу
лишь, пользуясь случаем, порекомендовать друзьям это­
го дневника заглянуть после его прочтения в небольшое
сочинение «Что нам необходимо — чего я хочу»; воз­
можно, оно кому-то поможет найти путь от теоретиче­
ского познания к практическому переустройству жизни.
Фридрихсру,
февраль 1920 года.
Герман Кайзерлинг
В связи с последним изданием у меня не нашлось до­
бавить ничего нового. Однако я воспользуюсь шестым
изданием для того, чтобы обратить внимание читателей
на мою новую книгу «Мудрость и смысл». Она представ­
ляет собой мою первую этапную работу после «Дневни­
ка»; она содержит введение в задачи, которые ставит
перед собой «Школа мудрости». В настоящем же произ­
ведении я больше ничего не меняю.
Дармштадт,
ноябрь 1921 года.
Герман Кайзерлинг

I. В ТРОПИКИ

Перед отъездом
Зачем я еще отправляюсь путешествовать? Годы
странствий для меня уже позади. Прошли те времена,
когда новые впечатления меня внутренне обогащали. То­
гда внутренний рост еще совпадал с поверхностным рас­
ширением; в духовном отношении я в ту пору находился
еще на детской ступени, когда, прежде чем перейти к
другому развитию, сначала требуется физический рост.
Однако ни одно дитя, каким бы живым оно ни было, не
может расти бесконечно; рано или поздно всякий дости­
гает критической точки, после которой все не может
продолжаться по-прежнему, и приходится либо остано­
виться в своем развитии, либо продолжать его на другом
уровне. А поскольку жизнь, пока она себя не исчерпала,
никогда не стоит на месте, то в определенном возрасте
смена уровней происходит сама собой. Те же мотивы,
которые в молодые годы заставляли человека стремиться
к расширению и обогащению своего багажа, побуждают
его в зрелые годы к углублению и потенцированию.
Сравнивая свою нынешнюю познавательную способ­
ность и волю к познанию с тем, что было прежде, я сразу
замечаю принципиальное отличие. Тогда, как уже сказа­
но, всякое новое впечатление, всякий новый факт усваи­
вались мною как составной элемент моей растущей ин­
дивидуальности; моя индивидуальность росла по мере
того, как она впитывала все новое. Каждое новое впечат­
ление давало мне новое средство выражения, каждое но­
вое представление укрепляло ощущение собственной
значимости, и не было ничего странного в том, что я жил
тогда в надежде найти вовне то, что двигало мною изнут90

ри, но не успело мне еще открыться. По мере того как
крепчали мои органы восприятия и я все лучше научался
ими пользоваться, как все реже попадались новые струк­
туры, а в частном для меня все полнее проявлялся дух
целого, интерес к внешним явлениям, служивший для
меня лишь временным подспорьем, как бы поводом для
чего-то другого, постепенно слабел. Сегодня факты как
таковые меня уже не волнуют. Я не люблю читать, почти
не испытываю потребности в общении, и меня все боль­
ше и больше тянет к отшельничеству, в условиях которо­
го я лучше всего могу жить, выполняя свое предназначе­
ние. Что поделаешь, коли уж я метафизик и только им
могу быть (чем бы еще я кроме этого с большим или
меньшим успехом ни занимался)! А это означает, что
по-настоящему и всерьез мир интересует меня только в
его потенциальном, а не в том или ином качестве его ре­
ального существования. По старой привычке, отчасти из
соображений самодисциплины, я слежу за развитием ес­
тественных наук, изучаю особенности людей, встречаю­
щихся на моем пути, или читаю книжки, в которых они
находят свое отражение, но до всего этого мне в сущно­
сти уже нет дела. Так отчего же какой-то глубинный ин­
стинкт побуждает меня как раз сейчас пуститься в кру­
госветное путешествие — инстинкт не менее властный,
чем тот, что в прежние времена руководил мной, застав­
ляя, причем всегда в правильной последовательности,
сменять климатические пояса ради поддержания неус­
тойчивого здоровья, которое без внешнего подспорья ме­
ня подводило? Причина не в жажде новизны; с годами у
меня все больше усиливается неприязнь к разного рода
«достопримечательностям», коль скоро они не имеют не­
обходимой связи с моими внутренними устремлениями.
Это и не исследовательская страсть, ибо для меня уже не
существует таких частных проблем, которые могли бы
всерьез взволновать мою душу. Меня толкает к странст­
виям то же, что многих подтолкнуло уйти в монастырь:
тоска по самореализации.
Решив несколько лет тому назад поселиться в Райккюле, я воображал, что мир мне не нужен. Да я бы и не ну­
ждался в нем, если бы видел свою цель в вынашивании
идей, уже появившихся в зачаточном состоянии, ибо та­
ковые нигде не созревают так хорошо, как в условиях
91

уединения, где не на что от них отвлекаться. Но я ожи­
дал от Райккюлы большего: я надеялся достичь в своем
уединении той высшей самореализации, благодаря кото­
рой новые мысли можно будет считать выражением ме­
тафизической реальности; я надеялся дорасти с ее помо­
щью до свободы от всех случайных привязанностей,
налагаемых временем и пространством. Этим надеждам
не суждено было сбыться. Живя в сельском уединении,
я убедился, что, все более становясь самим собой, я ста­
новился им не в метафизическом, а в эмпирическом
смысле; а это было полной противоположностью того, к
чему я стремился. Пришлось признаться самому себе,
что время удалиться от мира для меня еще не настало.
Возможно, для большинства смертных стать лично­
стью — это высшее счастье, для метафизика же величай­
шая трагедия состоит в том, что он никогда не может
полностью преодолеть в себе индивидуальность. Ките го­
ворит о поэте: «The poetical nature has no Self — it is
everything and nothing; it has no character... A poet has no
identity — he is continually in form and filling some other
body».1 Он МОГ бы добавить, что главное для поэта — бес­
корыстный отказ от своего Я; ибо только так он может
осуществить свое призвание. То же самое в гораздо
большей степени справедливо для метафизика. Метафи­
зик относится к поэту, как поэт к лицедею. Лицедей
представляет, поэт сочиняет, метафизик мысленно пред­
восхищает все, что может представить лицедей, и все по­
этические творения. Таким образом, он не может сли­
ваться ни с какой формой, не может чувствовать себя
идентичным ни с одной из них; каждое отдельное явле­
ние он должен рассматривать с точки зрения Бога. И в
первую очередь собственную индивидуальность, собст­
венную философию. Достичь такой глубины Райккюла
мне не помогла. Подобно многим другим я возомнил, что
мировые процессы исчерпываются одной-единственной
формулой, начал усматривать в случайных личностных
особенностях необходимые атрибуты сущности. Я начал
превращаться в личность. И тут я понял, как мудро по1

Поэтическая природа не имеет себя — она есть все и ничто; она
не имеет характера... Поэт не идентифицируется ни с чем — он пре­
бывает непрерывно в ощущении меняющихся тел (англ.).
92

ступали Пифагор и Платон, продлив странничество до
самого зрелого возраста; неизбежный процесс кристал­
лизации нужно по возможности отдалить; Протей как
можно дольше должен оставаться Протеем, ибо только
протеические натуры призваны к служению метафизи­
ке. Итак, я решил вернуться в мир.
В какой степени мир способствует самореализации в
том смысле, который я здесь имею в виду? Ведь обыкно­
венно считается, что он ей препятствует. Он способству­
ет самореализации определенных натур, понуждая душу
таких людей к восприятию все новых форм. С тех пор
как я повзрослел, впечатления как таковые перестали
для меня что-нибудь значить; мой дух не обогащается от
простого восприятия нового материала. Зато в целом он
реагирует теперь по-разному, в зависимости от предло­
женных обстоятельств, и этот опыт изменчивости откры­
вает мне такие стороны действительности, которые
раньше были для меня недоступны. Неспособному изме­
няться взрослому человеку мир ничего не дает. Чем
больше разного он видит, переживает, познает, тем по­
верхностнее от этого становится, стараясь при помощи
органов, рассчитанных на один отрезок действительно­
сти, охватить многие, он неизбежно получает неверные
впечатления; такому человеку лучше оставаться в своей
собственной сфере. Пластической же натуре, соответст­
венно изменяющейся при встрече с каждой новой сре­
дой, требуется как можно больше такого опыта, ибо из
каждой метаморфозы он выходит более углубленным.
Убеждаясь на собственной шкуре, насколько всякая
форма зависит от условий, которыми каждая из них обу­
словлена, которыми формы связаны одна с другой, он
достигает того, что центр его сознания медленно продви­
гается к тем глубинам, в которых обретается сущность
как таковая. С такой опорой ему уже не грозит опас­
ность переоценки отдельных явлений: все частное он по­
нимает исходя из сущности. Бог это делает изначально в
силу самой своей природы. Человек приходит к этому
постепенно, пройдя все круги.
Итак, я отправляюсь в кругосветное путешествие. Ев­
ропа больше ничего не дает моему развитию. Слишком
хорошо знаком мне уже этот мир, чтобы пробудить в мо­
ей душе новые формы. Кроме того, она слишком ограни93

ченна. В духовном отношении вся Европа, в сущности,
едина. Я хочу попасть в такие широты, где я смогу про­
жить, только совершенно изменив свою жизнь, где для
понимания необходимо радикальное обновление всех
понятий, где я вынужден буду забыть как можно больше
из того, что я знал и чем был прежде. Я хочу испытать
тот переворот, который окажет на меня воздействие тро­
пического климата, индийского склада сознания, китай­
ского образа жизни и многих других совершенно не­
предвиденных моментов, и посмотреть, что из меня
после этого получится. Когда будут определены все коор­
динаты, то можно будет предположить, что у меня есть и
свой центр. В таком случае я вырвусь за случайные пре­
делы времени и пространства. Что, как не окольный путь
вокруг света, способно привести меня к самому себе?
В Средиземном море
Итак, все связи и обязательства, которые обычно ле­
жат на мне, отрезаны; никакие письма, никакие извес­
тия до меня не дойдут. Меня воодушевляет чувство обре­
тенной свободы. Воистину, в том смысле, как понимает
это большинство, мало встретится людей, находящихся в
более независимом положении, чем я; у меня нет внеш­
ней профессии, нет семьи, о которой приходилось бы за­
ботиться, нет отнимающих время обязанностей, я могу
делать, что хочу. В моем смысле я был бы свободен, если
бы и психически был ничем не связан, если бы каждое
утро мог просыпаться, ощущая себя неким quasimodogenitus — а это мне все еще не удается без специальных
усилий. Духовная среда, в которой живет человек, опре­
деляет не только его внутренний мир, для него она одно­
временно является и неотъемлемой внешней средой; и
эта среда иной раз дает о себе знать столь назойливо, что
ваше сознание, которое, как вам кажется, отражает до­
бытое из собственных глубин, на самом деле отражает
лишь этот самый внешний мир и таким образом не выхо­
дит за рамки внешнего окружения. Для людей, чьи об­
стоятельства складываются особенно удачно, такое поло­
жение усугубляется еще за счет их собственных со­
чинений, выпущенных ими в свет. Отклики, которые они
94

получают, образуют новую сеть отношений, которые не
могут не интересовать автора, заставляя его заниматься
ими, что хотя и приятно, однако неизбежно отвлекает от
сути. Многие люди, занятые умственным трудом, как ни
странно, видят в том, что мне представляется роковым
препятствием, достойную цель. Как бы сами они ни вос­
принимали свою позицию, фактически они вполне до­
вольны сложившимся положением, при котором они яв­
ляются экспонентами или факторами существующих
условий. У них нет стремления выйти за пределы уже об­
леченного в готовую форму, чтобы подняться в мир сущ­
ностей, в котором обретается смысл первичного, и все
факты перерождаются в символы. Им нравится положе­
ние главы философской школы и духовного учителя, они
довольны тем, что представляют собой как индивидуаль­
ности, или своей системой (что в принципе одно и то
же), почитая в этом свое высшее достояние. Я же, напро­
тив, вижу в самой великой идее, которую только можно
помыслить, лишь абстракцию, в лучшем случае окосте­
нелый скелет, в реальных фактах — лишь отражение, в
каждой индивидуальности — лишь средство выражения
того, что представляет собой единственно безусловную
ценность. Поэтому мне мало быть экспонентом или фак­
тором, и я не могу считать для себя конечной целью вы­
движение новой идеи или сохранение и развитие одной
из уже существующих. Ведь в конечном счете вся соль
не в том, чтобы выдавать на свет новые феномены или
сохранять и развивать уже существующие (хотя не в са­
мом конечном смысле это может быть и приемлемо):
соль в том, чтобы распознать и представить в новосозданном или ранее существовавшем феномене то, что не
будучи облечено в определенную форму, само изнутри
определяет всякую форму. Как же справится с этой зада­
чей тот, кто всего себя вложил в создание законченной
формы? — Мне-то, кажется, слиться с одной из них це­
ликом еще ни разу не случалось, даже со своей собствен­
ной. Сколько мне известно, в глубине души я никогда не
ощущал себя идентичным ни своей личности, ни своим
трудам; с юных лет я, подобно полипу, который сбрасы­
вает с себя готовых медуз, непрестанно порывал с собою
вчерашним. Однако я не чувствую в себе еще такой
внутренней свободы, чтобы совсем не зависеть от внеш95

них обстоятельств. Мое сознание то и дело впадает в
психическую зависимость, и чтобы освободиться от нее,
требуется рывок, на который у меня не всегда хватает
сил. С каждым разом необходимое усилие возрастает,
потому что сеть идеальных связей, среди которых я жи­
ву, с каждым днем разрастается, становится плотнее и
запутаннее. И порой на меня даже нападает страх, как
бы не увязнуть в ней навеки... И тут, когда больше уже
ничего не помогает, я обращаюсь к помощи механиче­
ского средства: я уезжаю в путешествие, покидаю свой
мир до тех пор, пока не наступит достаточное отчужде­
ние, которое позволит увидеть его со стороны и совла­
дать с его силами. Я знаю, что очень многие люди, при­
чем не из худших, неодобрительно относятся к этому
шагу; нужно быть достаточно сильным, учат они, чтобы
существовать без таких искусственных приемов. Нуж­
но-то нужно! А что если ты не такой? Неужели лучше от­
казаться от достижимой цели только потому, что ты не
можешь достигнуть ее кратчайшим путем? Неужели луч­
ше растрачивать свои убогие силенки ради того, что
представляет собою не цель, а всего лишь средство, и
легко может быть достигнуто окольным путем? Призна­
юсь: что касается моей психики, то я убежденный иезу­
ит; или, выражаясь точнее и менее вызывающе — я по­
лагаю ошибочным относиться к устройству собственной
психики как-то иначе, чем мы относимся к внешней при­
роде, выказывая перед ней особенное трепетное почте­
ние. Ведь это несовершенное приспособление — не я,
это внешняя среда, а перед внешней средой я не обязан
испытывать благоговейного трепета. Вместо досады от
необходимости прибегать к посторонним средствам, я
даже, напротив, скорее доволен тем, что человеческая
психика достаточно проста, чтобы сильно и мгновенно
реагировать на столь простые меры, как, например, ме­
ханическое исключение тех или иных впечатлений и т. п.
Женщины принимают в расчет свою подверженность
соблазну как сам собой разумеющийся факт; мужчину,
который не умеет пробудить в них любовь, они считают
недотепой, делая разве что скидку на то, что любовь его
не интересует. Таким образом, они доказывают не толь­
ко то, что гораздо лучше разбираются в человеческой на­
туре, но и то, что и жизнь знают лучше, чем болыиинст96

во философов. Человеческая психика — это природа, и
она требует такого же отношения; по существу психиче­
ские процессы не имеют никакого отношения к духов­
ным ценностям. Из этого факта, кстати, вытекают опре­
деленные практические выводы; нет никакой нужды
отрицать природную зависимость; самые высокие духов­
ные ценности можно при желании согласовать с природ­
ной закономерностью. Так, похоть освящена браком,
убийство — судебной властью, и это правильно. Выбор
альтернативы зависит от поставленных перед собой це­
лей. Мои же не позволяют мне пока что застывать в той
или иной выработанной мною форме. А следовательно,
ни к одной из них я не могу относиться с полной серьез­
ностью.
В Суэцком канале
Здешний воздух дает мощный стимул моему вообра­
жению... В серо-голубом свете лунной ночи кажется,
будто фиолетовая пустыня на востоке простирается за
все горизонты. Надо мною в такой головокружительной
вышине, какой я, кажется, никогда еще не видал, рассы­
паны звезды, а высоко-высоко над ними вздымается не­
босвод. Пространство видится невообразимо огромным,
почти беспредельным. Меня охватывает ощущение, на­
поминающее horror vacuO. Мне представляется, будто
этот мертвенный мир громко вопиет, моля о жизни; и во
мне рождается судорожный порыв, стремление освобо­
диться из моей телесной оболочки. Словно заключенно­
му в бутылку джинну, мне хочется выскочить из нее,
чтобы расти, увеличиваться, пока не заполнится окру­
жающая пустота. И о чудо! Из моих потуг внезапно воз­
никает в вышине, все отчетливей проступая перед глаза­
ми, наполняя собою пространство между небом и зем­
лею, гигантское видение. Видение некоего существа,
тело которого подобно грозовой туче, сущность которого
являет собою напряженность сдерживаемой сокруши­
тельной силы. Только что Его не было; а между тем, по­
явившись, Он оказывается центром мироздания. Он,
1

Ужас пустоты (лат.).

4 Зак. 3070

97

личностный сверх всякой меры, как душа этой безлично­
стной Вселенной. Так значит, это великое молчание оз­
начает лишь мгновение затишья перед бурей, эта глубо­
кая, торжественная тишина — лишь краткую передышку
неумолимого рока. Что произойдет, если вспыхнет гне­
вом Тот, что живет в горних высях? — В пустыне подни­
мется самум, над дюнами разразится песчаная буря.
Это Бог, которому молятся народы пустыни. Это не Ал­
лах, не Яхве, ни один из исторических богов, которые,
придя из тьмы первоначальных времен, благодаря накоп­
ленному наследию своих предшественников поднялись из
мелких князьков на престол повелителей неба. Но Он —
всем им основа, во всех Он живет, как прародитель, про­
долженный в далеких правнуках. И порою, время от вре­
мени он вновь и вновь возникает, выступая в собствен­
ном обличье. Когда народ израильский, томясь в пустыне,
видел в этом кару, то никто иной, как Он, являл ему свой
грозный лик; когда бедуин прячется от самума, это снова
Он заставляет его трепетать перед своей яростью.
Это Бог пустыни. Всюду, где одаренный воображени­
ем человек обживает окружающую его Вселенную, он
порождает этих богов и духов. От родительских свойств
зависят особенности этих существ; в одном случае у них
преобладает материнская кровь, в другом — отцовская.
В Греции боги пошли в отцовскую породу; в них мате­
ринские свойства проступают лишь слабо; так что кто
она, иной раз и вовсе представляется безразличным.
Пустынные боги пошли характером в мать. Песчаная
почва неудержимо, словно повинуясь закону природы,
порождает тиранических небесных деспотов. Это мерт­
венное мироздание вопиет, взыскуя о жизни, это неру­
шимое, вечное равновесие требует в противовес себе
произвола, эта тишь грезит бурей. Не знаю, обладают ли
жители пустыни богатым воображением: ведь как про­
сты, до убожества незамысловаты характеры их бо­
жеств! Однако самое скудное семя, зароненное небом в
пустыню, разрастается до гигантской величины, и даже
самое простое создание, вроде пирамид, обретает здесь
величие благодаря своим размерам.
В эту природу удивительным образом вписывается та­
кое гигантское сооружение человека, как вытянутый в
прямую линию, безжалостно прорезавший пустыню Су98

эцкий канал. Ведь и он тоже — продукт произвольного
действия; создание неодолимой силы, он был навязан пус­
тыне, словно по воле рока. Здесь человек действительно
создал нечто сравнимое с божественными творениями.
В Красном море
Изрядная часть моих товарищей по путешествию жа­
луется, что они умирают от жажды. Какая бедность вооб­
ражения! На Севере такой зной мог бы представлять
опасность, поскольку там он был бы неестественным;
при сохранении прочих неизменных условий чрезмер­
ное повышение температуры нарушает то равновесие
стихий, из которого складывается тот или иной климат, а
поскольку тело существует, состоя в определенных отно­
шениях с окружающей средой, то нарушение среды оби­
тания заодно может разрушить и человеческий орга­
низм. Здесь ж е зной является составной частью целого;
его абсолютные величины не так у ж и высоки, так что
тело, наделенное воображением, должно бы ему только
радоваться. По крайней мере, на первых порах; с течени­
ем времени приспособляемость организма, вероятно, ос­
лабевает. Но поначалу все непривычное скорее стимули­
рует, и я не удивлюсь, если на протяжении первых
месяцев буду ощущать только положительные стороны
тропического климата.
Как ж е все здесь одно с другим замечательно гармони­
рует: климат, краски, очертания, животные, море! Всякий
раз при виде какого-либо существа у меня появляется
ощущение, словно исполнилось мое предчувствие, что
именно так должно выглядеть животное этих широт! На­
верняка, для того чтобы в воображении происходил тако­
го рода синтез, необходимо участие всякого там гистерон-протерона, однако это утверждение еще не решает
вопроса. Между всеми элементами того или иного мира
действительно существует связь, так что, зная некоторые
из них, можно до известной степени предугадать осталь­
ные. Мне часто случалось при посещении зоопарков по
характерному облику животного, ничего о нем не зная за­
ранее, верно угадать, где оно обитает. Такое комбиниро­
вание легко удается тогда, когда ты в общих чертах доста99

точно хорошо представляешь себе характер страны и
общие закономерности типа, к которому относится дан­
ное животное. Таким способом, например, глядя на ки­
тайского оленя, легко определить, откуда он родом. Более
того, я считаю в принципе возможным мысленно a priori
сконструировать это животное при условии, что ты доста­
точно знаешь оленя вообще и знаком с тем, что представ­
ляет собой китайский человек в рамках своей родины.
Однако здесь и впрямь жарковато, и я чувствую себя
разморенным. Сознание все больше уходит из тела, ко­
торое и без того слишком занято обменом веществ, и по­
гружается в созерцание эритрейского побережья.
Аден
Из всех частей света черный континент обладает наи­
большей формообразующей силой: все, что родилось в
Африке, навсегда сохраняет африканский дух. Даже в
музее горилла видится нам на фоне родного пейзажа;
зебра и страус, словно по волшебству, вносят в нежней­
ший весенний ландшафт палящее дыхание саванн; афри­
канский ж е человек настолько наполнил своим духом ту
землю, в которую его занесла судьба, что очутившийся в
Африке белый человек, изливая свои чувства в песне,
поет ее на африканский лад. Для этого наблюдения не
обязательно ездить в Африку. Зато, не сойдя в Адене на
берег, я вряд ли сумел бы в полной мере оценить всю ре­
альность той кажущейся абстракции, какой представля­
ется Африка. Скалистый ландшафт и человек, песчаные
равнины, тростниковые хижины и стервятники, дрома­
деры и грузы, которые они несут на спине, образуют
здесь единый мажорный аккорд. Мажорный аккорд первозданен в своей цельности, но, с другой стороны, каж­
дая нота в нем звучит так чисто и так ясно слышится в
общем созвучии, что в каждом изних, на каком бы ни
остановилось твое внимание, можно расслышать основ­
ной тон. Гармония звучания кажется чрезмерной; она
так сильна, что отдельным элементам словно совсем не
остается простора для проявления; здесь отсутствует
индивидуальное своеобразие. Зато над-индивидуальный
смысл выражен так сильно и непосредственно, что един100

ство всего единообразного не переходит в стереотип­
ность, достигая той наивысшей типичности, какую мы
видим в греческом искусстве, а повторения воспринима­
ются как ритмичность.
Негры в своей наготе великолепны. Скульптура тут, во­
истину, не имела бы смысла. У нас, европейцев, в боль­
шинстве случаев тело — это ленивая, инертная масса; за­
дача художника — изваять из этой материи нечто
выразительное. Поэтому мы так это ценим. В Африке ж е
природные формы, по крайней мере на меня, производят
более высокое художественное воздействие, чем боль­
шинство произведений искусства. Немного найдется ху­
дожников, работающих лучше, чем природа, и более пол­
но воплощающих все возможности человеческого тела,
чем она. В большинстве случаев они куда как уступают
природе в том, что касается суггестивной силы образа, т. е.
как раз в том, что составляет самую суть художественного
творчества. Лишь величайшие творения искусства обла­
дают тем значением, которое наши эстетики приписыва­
ют всему искусству вообще. Сказать ли, что я об этом
думаю? Своим колоссальным авторитетом художники
обязаны особой конъюнктуре, которая, буде и сохранится
навечно, тем не менее является случайной. Изобразитель­
ному искусству помогло то обстоятельство, что наше тело
после многовековой одетости утратило способность реа­
лизовать свой потенциал выразительности, вследствие
чего мы воспринимаем как откровение, если художник
реализует его в изображении человека; словесному ис­
кусству помогло то, что большинство людей сами не
испытывают почти никаких чувств, им нужно увидеть чу­
жие, чтобы они вызвали в их душе подобный отклик.
Все люди, которых я тут вижу, красивы: негры прежде
всего своим сложением, арабы, которые то и дело проно­
сятся по пыльным улочкам верхом на коне, выразитель­
ными лицами. Эти люди так ж е прекрасны, как живот­
ные; у них та ж е телесная выразительность. И это оттого,
что все они типизированы. Красота никогда не бывает
выражением индивидуального начала: понятие красоты
охватывает совершенство заложенных в форме тенден­
ций, которое служит выражением совокупности родовых
черт; в красоте достигает совершенства нечто над-индивидуальное. На этом основывается свойственный непре101

ложный, общезначимый характер прекрасного, воспри­
нимаемый всеми, в ком заложены те же тенденции
формы, ибо у всякой ограниченной потенциальной воз­
можности существует только один вид полной реализа­
ции. Для человеческого тела немыслим никакой иной
вид высшего гармонического и всестороннего воплоще­
ния кроме того, который представлен в греческом искус­
стве, и, следовательно, только те формы, в котором он
выражен там, являются абсолютно прекрасными. На
этом и только на этом основывается объективность эсте­
тических суждений, ведь независимо от того, относится
ли это суждение к природным формам или к их изобра­
жению в искусстве, во всей природе царит одна и та же
механика и та же стереометрия, а следовательно, повсю­
ду возможны такие пропорции, которые при существую­
щих условиях творения воплощают в себе некий объ­
ективный оптимум. В таких суждениях совершенно
исключены проявления субъективности. В отношении
национальных типов красоты (а также в отношении спе­
цифических художественных стилей) объективность ог­
раничена более узкой областью; она справедлива лишь
для тех объектов, которые отвечают тем или иным услов­
ным признакам, достоинства которых могут быть спор­
ными. Но после того как эта условность признана, вкус и
здесь перестает играть какую-либо роль. Аденские негры
абсолютно прекрасны, потому что в них в совершенстве
выражен расовый тип.
Из данного определения однозначно вытекает, что кра­
сота в смысле физического совершенства никогда не бы­
вает символической; ни одна из прекрасных арабских го­
лов не таит в себе хотя бы приблизительно равноценного
себе интеллекта. Недаром Сократ был самым безобраз­
ным из греков, не случайно нас так поражает встреча с
умной красавицей; физическая красота и значительность
личности не просто принадлежат к разным сферам, но
противоречат друг другу, поскольку в природе всегда бы­
вает так, что там, где доминирует родовое начало, это дос­
тигается за счет индивидуальности. Красота в собствен­
ном смысле слова всегда над-индивидуальна, т. е. типична,
а сильная индивидуальность никогда не укладывается в
рамки типа. Отчетливее всего это проступает у не достиг­
ших законченного развития народов, например у немцев
102

и русских, где выдающаяся личность, как правило, боль­
ше отличается от физического идеала расового типа, чем
это наблюдается у средних представителей; наименее за­
метны эти отличия у вполне выкристаллизовавшихся на­
родов, например у британцев. Правота моего исходного
определения подтверждается тем, что у вполне сложив­
шихся рас выдающаяся личность почти всегда не так не­
обычна, как у еще несложившихся. Теперешняя Англия
уже не породит нового Шекспира.
В Индийском океане
Насколько же я все-таки, несмотря ни на что, северя­
нин! Это море больше и глубже всех, по каким я ко­
гда-либо плавал, и все же не производит на меня того
впечатления, какое я испытывал при встрече с океаном.
Мягкие, слащавые краски не позволяют возникнуть в ду­
ше ощущению величия. Когда я гляжу на розовеющую
поверхность, то невольно думаю только о том, что вот пе­
редо мной пространство, где пасутся медузы, где играют
дельфины.
Это происходит оттого что я северянин. Большое про­
странство еще не означает величия; для того чтобы воз­
выситься в нашем представлении до великого, нужно,
чтобы оно возвышало наше самосознание; а вызовет ли
оно такое ощущение, зависит от субъективных условий.
Принципиально говоря, все величественные виды приро­
ды, такие как горы, пустыня и море (о звездном небе я
не говорю, потому что его зрелище слишком обыденно и
не приводит к упомянутому впечатлению), у всякого че­
ловека вызывают возвышенное настроение. Среди тако­
го окружения легче возникает мысль о том, что сущность
человека не обязательно должна быть ограничена рамка­
ми бренной жизни, что в каком-то смысле от него самого
зависит, быть ему конечным или бесконечным. Гигант­
ские силы, чью работу он тут наблюдает, каким-то обра­
зом ощущая свою сопричастность, прорывают панцирь
предрассудков подобно тому, как изнутри его прорывает
страсть; его Я невольно расширяется; он постигает собст­
венную индивидуальность как малую часть самого себя,
ощущает себя больше, великодушнее и благороднее или,
103

напротив, меньше, незначительнее, что в данном случае
одно и то же. Однако степень этого типического воздей­
ствия зависит в каждом отдельном случае от особых об­
стоятельств. Окажись житель Индии перед сверкающи­
ми айсбергами северных морей, то, как знать, увидит ли
он в мечтах божества, которые словно сами собой возни­
кают в его душе при виде Гималаев? Вероятно, ему было
бы слишком холодно; озябнув, он стал бы безбожником.
Я же, находясь в Индийском океане, тщетно пытаюсь
оживить в себе настроение, которое так часто вызывали
у меня Атлантический океан и Северное море. Гнетущая
жара, нега и сладость никак не хотят становиться для ме­
ня элементами возвышенного; они слишком убаюкивают
мои нервы. Как женщину, меня перед лицом великого
искренне интересуют лишь мелочи; как, например, сего­
дня вид круто взлетающих рыб, перепархивающих от
волны к волне.
Да, я северянин... В очередной раз Протей наткнулся
на непреодолимую преграду — Индийский океан не мо­
жет стать для него Северным морем. Как ни легко было
переместить центр его психофизической среды, но пере­
делать отдельные элементы этой среды оказывается го­
раздо труднее; для этого нужен медленный рост во време­
ни. Ну, не похож ли я на арестанта, которому раз за разом
не удаются побеги? Каждый раз я воображаю, будто вы­
скочил из своей старой личности, но всякий раз дело кон­
чается тем, что она меня снова берет в плен. Я вынужден
признать, хочу я того или не хочу, что во мне есть опреде­
ленные данности, неподвластные моим решениям; что я,
будучи в основном свободным, как явление представляю
собой только элемент в структуре мира.
Платье будто бы не имеет значения? Для существ,
привыкших ходить одетыми, которые вдобавок держат в
сознании отражение своего образа, одеяние не менее
важно, чем тело. Редкость и такой значительный человек
(между тем как дураков много), который, найдя однажды
свой внешний стиль, не заботился бы впоследствии о
том, чтобы его поддерживать. Божий дар тщеславия име­
ет в себе много хорошего: тот, кто привел свой наряд в
соответствие со своей натурой, не только удовлетворяет
таким образом свою личную эстетическую потребность,
104

не только проявляет внимание к окружающим, выказы­
вая к ним уважение, но обретает свое собственное выра­
зительное средство. Почему тонко чувствующий человек
переодевается, собираясь на званый вечер? Потому что
вместе с одеждой он меняет и внутренний облик. В этом
же смысле лишь обретение внешнего стиля дает челове­
ку внутреннюю свободу. Никто не свободен от тщесла­
вия, чего и не требуется; всякий сам видит себя в зерка­
ле. Поэтому человек чувствует себя гораздо раскованнее,
когда его внешний вид соответствует внутренней сущно­
сти. Это вовсе не означает отрицания моды. Напротив!
Обыкновенному человеку именно мода всегда даст наи­
лучшие средства выражения, поскольку он не обладает
выдающимися чертами незаурядного, а мода, как прави­
ло, превосходно схватывает общие контуры того или
иного типа людей; то ж е относится и к значительной
личности, чье величие заключается в законченности ти­
па, как, например, к Кастильоне или Эдварду VII. С дру­
гой стороны, если бы художники с неправильной фор­
мой черепа не отращивали длинную гриву, они проявили
бы отсутствие чувства стиля и тем самым утратили бы
часть своей выразительности. Отчего я вдруг ударился в
эти рассуждения? У нас на борту сегодня костюмирован­
ный бал, в котором мне, волей-неволей, придется при­
нять участие.
Все-таки маскарадное переодевание очень поучитель­
но. Речь не о комедианте, для которого видимость и сущ­
ность заведомо принадлежат к различным мирам, речь о
тех, кто совсем лишены или почти лишены таланта к ли­
цедейству. Здесь видимость и сущность поневоле сопос­
тавляются для сравнения, что приводит к настоящим от­
кровениям. Я не собираюсь утверждать, будто тот, кому
больше всего идет наряд XVIII столетия, доказывает тем
самым, что в нем живет дух этого века, однако маскарад­
ный костюм (который ведь есть не что иное, как костюм,
выбранный с определенной целью) и впрямь помогает
выразить некие существенные черты, обыкновенно
скрытые за другими. Таким образом, костюм может как
усиливать их, так и ослаблять, результатом переодева­
ния может стать даже самореализация. Чаще всего по­
лучается ослабление, поскольку в большинстве случаев
людям более всего соответствует их естественное выра105

жение; тут маскарадный костюм открывает то, что есть
этот человек, хотя и не в своей сущности, костюм сдви­
гает его сущностный центр. Усиление черт он вызывает
у тех, кому их профессия, среда и подразумеваемые в
ней свойства обеспечивают лишь частичную реализа­
цию; такие люди в маскарадном костюме предстают в
большей степени или в лучшем смысле самими собой,
чем в своей «настоящей» жизни. Самый интересный
случай представляет крайняя степень последнего вари­
анта — тот случай, когда человек в жизни выступает со­
вершенно не самим собой и лишь на маскараде заново
рождается, чтобы зажить настоящей жизнью. Несо­
мненно, что очень многие оказываются не в ладу со сво­
им временем и своей профессией, да и вообще не в ладу
с тем миром, в котором они родились; их действитель­
ная ж и з н ь в метафизическом смысле — видимость. Та­
кие люди под маской иногда обретают истинный вид.
Вот передо мной два светских человека, наряженные
апачами. Я почти готов поклясться, что в их случае не
это игра, а их привычная ж и з н ь представляет собой в
глазах Бога лицедейство.
В связи с этим мне невольно приходит на память изо­
браженная в бессмертном романе Джеймса Мориера
«Хаджи Баба из Исфахана» способность восточного че­
ловека перестраиваться по обстоятельствам: сегодня он
великий визирь, завтра цирюльник, а послезавтра аскет,
и в каждой роли чувствует себя совершенно как дома.
Зыбкость общественного положения, характерная для
Востока, приучает там человека не придавать слишком
серьезное значение тому, какую форму оно принимает.
От этого обстоятельства зависят и оценочные суждения:
человека оценивают по тому, что он собой представляет,
соответственно, внешнее поведение там играет такую
важную роль, что западному человеку этого просто не
понять. И как это может быть иначе? Там, где явление
как таковое не принимается всерьез, видимость неиз­
бежно должна гипостазироваться. Мы, представители
Запада, инстинктивно принимаем свое положение в об­
ществе как нечто Богом данное, вследствие чего мы, с
одной стороны, гораздо меньше внимания уделяем внеш­
ним формам, чем это делается на Востоке, а с другой сто­
роны, там, где это кажется нам необходимым, припи106

сываем форме метафизическую реальность. Рыцарь в
любых условиях должен вести себя как рыцарь и т. д.
Однако то, что мы принимаем как должное в Америке,
доказывает, что на деле мы понимаем, что все обстоит не
совсем так: мы не относим свои требования к заокеан­
ским условиям. Оказывается, что за океаном и для рыца­
ря, которому не повезло в своей отчизне, позволительно
зарабатывать на жизнь официантом; там здешний ры­
царь, не поморщась, возьмет чаевые и вообще денежную
благодарность за услуги.
Один ученый специалист, в силу профессиональной
надобности разъезжающий по всем провинциям Индии
и являющийся, судя по всему, выдающимся знатоком
этой страны и ее обычаев, предлагает м н е присоеди­
ниться к нему в путешествии: так, дескать, я гораздо
глубже познакомлюсь с жизнью индийцев. Неожидан­
ная прихоть фортуны невольно заставила меня улыб­
нуться: ведь воспользуйся я нечаянно подвернувшейся
удачей, и вся цель моего путешествия пошла бы прахом.
Какое мне дело до реальных фактов? А если б и было
дело, разве пустился бы я ради них в путешествие? Те,
кто нужно, везде уже побывали, всякий, кто пожелает,
может воспользоваться результатами их наблюдений;
все, что я мог бы вынести из путешествия как очевидец,
наверняка было бы менее ценно, чем то, что до меня
сделали другие, более подготовленные люди. Делать са­
мому то, что другие могут выполнить лучше, это ненуж­
ная трата сил и пустая трата времени. Одаренная моло­
дежь часто провозглашает: человек должен уметь все!
Однако всего он не умеет, и с этим ничего не подела­
ешь, но то, что он умеет делать по-настоящему, понесет
ущерб, если он будет рассеивать свое внимание. Как ни
странно, но из всех человеческих типов только полити­
ческие деятели, меньше всех, казалось бы, склонные к
метафизическим размышлениям, умеют проводить гра­
ницу между своим и чужим умом родственного склада;
только для них не имеет значения, кто проведет ту или
иную практическую работу, лишь бы она была выполне­
на как следует. Зато философ, как правило, стесняется
допустить самомалейшее сомнение во всесилии своих
умственных способностей и, вместо того чтобы на осно107

ве правильной самооценки добиваться наивысших дос­
тижений в своей области, занимаясь тем, к чему имеет
все данные, предоставив проблемы, выходящие за рам­
ки его главных интересов, тем, у кого ум лучше на них
настроен, зачастую сам портит свою работу, изображая,
будто он может все, как Господь Бог. Этот защитный
жест тщеславия я еще понимаю в маленьком человеке;
но философ — это организатор самого высокого толка;
уж он-то мог бы себе позволить быть внутренне посво­
боднее. Да, впрочем, что тут говорить! Ведь я и сам, ес­
ли и свободен, так недавно — со вчерашнего дня. Чего
только не предпринимал я первое время, когда вылетел
из гнезда! Годы делают человека мудрее. Сегодня я от­
даю предпочтение чужим глазам перед своими, когда
речь идет о точном наблюдении; в том случае, когда
из-за впечатлительности наблюдателя может пострадать
доказательность эксперимента, я выставляю чужую, бо­
лее крепкую нервную систему вместо своей; когда нуж­
но сконструировать логическую цепочку, чтобы увязать
уже известную предпосылку с еще только угадываемым
следствием, я по возможности предоставляю это делать
тоже кому-нибудь, кто лучше меня владеет логикой; а
все интуитивные догадки, касающиеся специальных об­
ластей, отдаю, если они мало-мальски стоят внимания,
для разработки специалистам. Сам же я ограничиваюсь
тем, что вникаю в смысл вещей. Этому занятию не спо­
собствует, а только мешает большое скопление фактов.
Основные звуки мира тот, кто вообще способен их уло­
вить, может расслышать уже из немногих аккордов;
слишком много музыки только путает слух.
Необходимость ограничения в том, что касается объ­
екта, теоретически, кажется, признается всеми. Однако,
похоже, очень мало кто знает, что инструмент, т. е. Я, то­
же нуждается в ограничениях, в особенности в отноше­
нии тех воздействий, которым он подвергается; поэтому
нашему брату так легко прослыть чудаком, эгоистом и
странным оригиналом. Меня, например, считают на ко­
рабле высокомерным человеком за то, что я, по мере воз­
можности, избегаю общества остальных пассажиров. Ис­
тинная же причина состоит в том, что я могу заниматься
своей специфической умственной работой только в ус­
ловиях полной уединенности. Для того чтобы выполнить
108

ту задачу, для которой я существую на свете, моя нерв­
ная система должна быть чисто настроена, внимание ни
на что не отвлекаться, на душе должно царить спокойст­
вие; эти предпосылки зависят в свой черед от других
предпосылок. Возможно, соблюдение таких мер предос­
торожности, в конце концов, неблагоприятно сказывает­
ся на человеческих качествах; но этот упрек не стоит
принимать во внимание; человек умственного труда дол­
жен обладать достаточной самоотверженностью, чтобы
не считаться с неблагоприятными для себя последствия­
ми; переведя это в возвышенно мистическую формули­
ровку, можно сказать так: если познание можно обрести
только на греховной стезе, он должен положить на это
свою душу; он должен без остатка посвятить себя своей
задаче в том смысле, как хорошая мать целиком посвя­
щает себя своему ребенку. К сожалению, это неправда,
будто ко всем совершенствам ведет единый путь; для
того чтобы завершить взятый на себя труд, требуются
условия, отличные от условий личного существования.
Когда приходится делать выбор между посредственной
самореализацией в жизни и значительной в творческом
труде, последней следует отдать предпочтение. Постиже­
ние глубоких истин, открытых и выраженных несовер­
шенным человеком, может послужить ко благу всего че­
ловечества. Безудержное превознесение человеческого
совершенства в общепризнанном смысле является дока­
зательством не только примитивнейшего эгоизма, но и
принципиального недоразумения. Разве кто-то живет бу­
квально только ради себя самого? Кто может так жить?
Никто. Между теми, кто живет ради личного совершен­
ствования, ради своего труда или ради ребенка, перед
Богом нет никакой разницы. Каждый живет ради чего-то
сверхличного. Да и то, что, вероятно, остается после
смерти, то самое Я, которое лостулируется христианст­
вом, представляет собой не личность: это выношенный и
рожденный ею плод.
Я подсчитал: среди пассажиров действительно набира­
ется двадцать три национальности. Можно было бы
предположить, что их состав должен производить впе­
чатление крайней разнородности. Между тем дело об­
стоит как раз наоборот: все эти люди почти не отличают109

ся друг от друга, если, отвлекаясь от наружности и
сокровенного душевного склада, учитывать только зримо
проявляющиеся характерные черты.
Таков результат всего лишь двухнедельного общежи­
тия на не таком уж и тесном пространстве океанского
парохода. Оставалось ли вообще какое-то различие меж­
ду Ноем, львом и овцой к концу Всемирного потопа? Ка­
ждый как явление представляет собою лишь то, что мо­
жет проявить, и его многость или малость, те или иные
качества зависят от того, какие его черты схвачены вос­
приятием окружающих; этим объясняется огромная сила
среды. Так, например, парижская среда усиливает дея­
тельность ума, если она ему мало-мальски конгениальна.
Ты начинаешь понимать то, что тебе самому никогда бы
не пришло в голову, а понимание рождает у тебя новые
идеи; в Париже, где умственная жизнь образованных
кругов течет стремительнее всего, это развитие происхо­
дит с такой быстротой, что движение мысли вообще не
знает остановок и зачастую рывком взлетает от достиг­
нутой точки на такую высоту, какой в другом месте ни­
когда бы не достигла. Поэтому умы, воспитанные в сто­
лицах (таких как древние Афины, Флоренция, Александ­
рия, Рим, Париж), всегда превосходят провинциалов.
В точности так ж е в тесной пароходной толчее начинает­
ся такая всеобщая банализация, что под конец размыва­
ются даже различия между человеком и животным.
В этом мирке в каждом проступают самые банальные
черты (как раз те, которые человек, наделенный досто­
инством, из чувства такта старается игнорировать в себе
и в других), а их отражение в окружающих лицах, неот­
ступно преследующее человека повсюду, настолько вре­
зается в его сознание, что он становится таким, каким
его воспринимает его окружение. Среда океанского па­
рохода представляет собой лучшую из известных мне ка­
рикатур на то, что называется «светом» — это мощней­
шее средство низведения всех и вся до состояния полно­
го убожества. Я вовсе не заклятый противник светской
жизни; каждый, кто бы он ни был, должен поддерживать
связь с окружающими людьми ради поддержания душев­
ного здоровья, и, вероятно, самый лучший способ для
этого — общение со светски воспитанными людьми.
Правила приличия заставляют вас здесь уделять внима110

ние и тем, кого при других условиях вы просто бы не
заметили, здесь царит золотая середина, т. е. общече­
ловеческое, проявляясь, однако, в приемлемой форме.
Именно внутренне одинокий человек, философ как раз и
должен бывать в свете, чтобы предотвратить пагубную
деградацию. Но есть огромная разница между отдельны­
ми посещениями светского общества и тем, чтобы в нем
раствориться. Последнее любого без исключения низво­
дит до скудоумия. Любого, кроме тех, кто принадлежит
к тому типу, который я бы назвал репрезентативно-по­
казным. Есть такие люди, прежде всего среди женщин,
которые самым бессмысленным образом растрачивают
свою жизнь, но при этом ничего не утрачивают в себе, а,
напротив, что-то приобретают. Своего совершенного во­
площения этот тип достиг в XVIII веке. Можно ли вооб­
разить себе более пустопорожнее существование, чем
образ жизни блестящих дам того времени? Настоящая
любовь, серьезные интересы — все это было им неведо­
мо, вся жизнь уходила у них на празднословие и жеман­
ство. А между тем многие из них обладали глубокой на­
турой, и этот способ существования не мешал душевной
глубине, а служил ему средством выражения: глубина
одухотворяла их острый ум, помогала возводить самую
жизнь в искусство. Этим объясняется, что фривольность
этого века порой вызывает впечатление важности и глу­
бины, которая поражает своей неожиданностью и наве­
вает грезы...
Среда... Коли уж я о ней заговорил, то хочу изложить
одну мысль, которая при всей ее странности, не переста­
ет меня посещать. В зависимости от окружения, в кото­
ром ты находишься, в тебе начинают преобладать то од­
ни, то другие черты. Нельзя ли это с тем ж е правом
отнести и к внутренней среде, к тому, что люди обычно
идентифицируют со своим Я? В различиях между харак­
тером ребенка, взрослого человека и старика я усматри­
ваю отражение влияния, которое оказывает среда. Ребе­
нок с сильным самосознанием предвосхищает мудрость
старца, а внутренне свободный старик может оставаться
молодым до самого смертного часа; я объясняю это ино­
гда тем, что в зависимости от физического состояния в
человеке проявляются различные свойства. Нервы ста­
рого человека не могут реагировать по-детски и наобо111

рот. То ж е самое, с метафизической точки зрения, отно­
сится, по-видимому, и к различиям между мужчиной и
женщиной. Законы наследственности заставляют пред­
полагать, что в каждом индивиде латентно заложены все
свойства его прародителей; а какие из них проявятся, за­
висит уже от соответствующих условий. Когда такой ин­
дивид, являющийся носителем всей совокупности на­
следственных факторов, появляется на свет женщиной,
мужские черты в нем не могут проявиться, и наоборот.
Из этого видно, сколь глупо требовать от мужчины жен­
ских добродетелей, а женщину упрекать за недостаток
мужественных черт. Возможно, одна и та ж е сущность,
которая в мужском воплощении дала такого индивида,
как Чезаре Борджиа, выразившись в женском воплоще­
нии, дала бы сестру милосердия... Отчего бы не порассу­
ждать еще и о других возможностях? В этой влажной
ж а р е ослабевает все то, что тебя обычно сдерживало; я
становлюсь очень равнодушен к критике познания; меня
одолевает охота раствориться в расплывчатом царстве
возможного. Допустим, что существует такая вещь, как
Царствие Небесное, некая райская жизнь после смерти.
Эта форма существования, единодушно изображаемая в
мифологиях всех народов, представляется совершенно
немыслимой, если предположить, что люди после смерти
остаются такими же, какими были при жизни. Но нельзя
ли предположить, что под «раем» подразумевается такая
внутренняя среда, в которой все дурное, пагубное не по­
лучает своего выражения подобно тому, как женские за­
датки не получают развития в мужском организме? Про­
тив этого a priori1 ничего нельзя возразить. Единственно,
что тогда райская жизнь не может означать окончатель­
ной стадии... И снова пароход проходит через стадо яр­
ко-розовых медуз, чьи зонтики беспорядочно заплеска­
лись на взбаламученной поверхности воды. А что, если
бы мое Я должно было бы выразиться посредством медузообразного тела? В таком случае отпала бы большая
часть того, что составляет человеческую душу; прояви­
лась бы только небольшая часть моей сущности. Однако
это, вероятно, была бы та ее часть, которая не получает
выражения в человеческом теле.
Независимо от опыта, наперед (лат.).

II. ЦЕЙЛОН
Коломбо
Что творится со мной на зеленом острове Ланка? —
Я ощущаю, как с каждым часом меняюсь. Я чувствую: в
этом тепличном воздухе нет проку работать, желать,
стремиться; лишь то, что совершается само собой, удает­
ся успешно. И даже трудно вообразить, как много всего
совершается само собой. В сущности, все, что происхо­
дит со мной, совершается помимо меня. Неудержимо та­
ет моя воля. Я превращаюсь в кроткое, нежное, наслаж­
дающееся существо, лишенное честолюбия и творческих
стремлений.
Вся жизнь моя сводится к вегетированию. Впрочем,
это понятие обретает предметность только в соотнесе­
нии с тропической флорой, растительность северных
широт не дает о нем представления. Там вегетирование
подразумевает минимум жизни, едва отвечающий по­
требностям существования; здесь же оно означает мак­
симум; эти растения, за одну ночь вытягивающиеся до
небес, сравнялись по жизненной силе с богами. И на
Цейлоне вегетирование означает существование, проте­
кающее без усилий, но дело в том, что усилия тут и не
требуются; все получается и без всяких усилий. Вегети­
рование становится всеобщей формой жизни, включая
жизнь духовную. Дух разрастается так же буйно, как и
тропические растения. Я уже ощущаю это на себе: мир
представлений обитателя тропиков можно постичь толь­
ко посредством ботаники. Его образы распускаются, как
цветы: эти пышные, богатые заросли возникли, не ведая
заботы садовника, и отсюда их безответственность. Так,
очевидно, можно истолковать историческое развитие ин113

дийской мифологии. Суровое учение северо-западных
мудрецов не могло долго продержаться в южных краях;
очень скоро простота разрослась в бесцельное изобилие.
Плодородная почва неудержимо прорастала тысячами
божеств. Несметное богатство индуистского пантеона,
очевидно, можно истолковать только как вегетативный
процесс.
Никто не идентифицирует себя с само собой разу­
меющимся явлением; никто не помещает свое Я в обмен
веществ, в систему кровообращения. Но только в то, что
как-то определяется нами, ощущается нами как часть на­
шего Я. Так, ни один серьезно мыслящий представитель
Запада не считает частью себя окружающий его матери­
альный мир, для него сюда входит психический мир,
сфера мышления и представлений. На этой естественной
связи основаны те типично западные философии, в кото­
рых бытие идентифицируется с мышлением, волей или
деятельностью. В тропиках (я это уже ощущаю) никому
и в голову не придет относиться к психическим феноме­
нам иначе, нежели к физическим; здесь невозможно
помыслить о том, чтобы придавать им серьезное метафи­
зическое значение. Все, что происходит со мной, прорас­
тает во мне так, как в природе прорастают растения. Не
я мыслю, а мне мыслится, не я хочу, а мне хочется. На
самом деле так происходит повсюду. Только на Цейлоне,
где природа делает все для того чтобы человек не заблу­
ждался относительно себя, решительно забирая в свое
ведение все, что ей принадлежит, эта истина доходит до
сознания каждого. Для самого обыкновенного смуглоко­
жего человека учение Будды должно быть понятно без
лишних объяснений. А самый образованный европеец
постигает его истинность лишь в виде исключения. По­
скольку европеец сознает себя действующим там, где
цейлонец убеждается в своем бездействии, он неизбеж­
но склоняется к тому, чтобы включить часть природы в
состав своего Я.
Доктрина майи, учение об иллюзорности мира типич­
на для тропиков в том ж е смысле, в каком для Севера ти­
пичен натурализм. На Севере, где человек неустанно вы­
нужден вникать в жизнь природы, чтобы поддерживать
протекающие в ней процессы, для него совершенно
естественно относиться к ней со всей серьезностью; сле114

дуя этой наклонности и систематизируя свои наблюде­
ния, он приходит к такому мировоззрению, согласно ко­
торому человек полностью идентичен содержанию своих
психических процессов. А там, где природные процессы
представляют собой нечто само собой разумеющееся и
уму вообще нет надобности о них беспокоиться, челове­
ку так ж е естественно не принимать эти феномены все­
рьез. Более того: поскольку волевые импульсы столь
незначительны, что желание не порождает мысли, то фе­
номены реальности зачастую начинают восприниматься
так, словно все конкретно происходящее обманчиво и
иллюзорно. Такая картина мира, равно как и противопо­
ложный ей натурализм, означает не более чем passage
à la limite1, a следовательно, вполне соответствует челове­
ческой натуре. Характерно, что обе полярные противо­
положности совпадают в одном: они занимают одинако­
вую позицию по отношению к абсолюту. Обе точки
зрения решительно отвергают его существование. Нату­
рализм, поскольку в нем сильно осознание процессов,
протекающих в природе, заставляет считать излишним
наличие чего-то потустороннего; буддизм делает это по
мотивам противоположного толка. Все конкретно осоз­
наваемое человеком принадлежит к природе. Там, где
природа ощущается как нечто нереальное, сознание от­
ворачивается от своего возможного содержания; оно все
более и более опустошается, пока не остается одно лишь
ничто. Так, для цейлонского буддиста за видимостью сто­
ит Ничто; в его представлении ничего иного мир в себе
не содержит. Такое представление трудно понять евро­
пейцу. С тех пор, как я попал на Цейлон, я тоже начинаю
видеть его обоснованность.
Учение о майе сравнивали с европейскими философ­
скими учениями, стоящими на точке зрения иллюзорно­
сти мира. Это сравнение неверно даже в самом поверх­
ностном смысле. Все европейские сторонники иллюзор­
ности, даже те, кого можно признать честными пред­
ставителями этого направления, были сухими теоретика­
ми, для которых логическая конструкция представлялась
чем-то более основательным, нежели непосредственное
переживание. Ни один западный человек искренне в
1

Выход на крайний случай (φρ.).

115

майю не верит. И все же среди нас есть мыслители, кото­
рые могли бы по праву объявить себя сторонниками буд­
дийского мировоззрения. Человеку поздней культуры
становится все трудней и трудней реализовать себя в той
или иной форме. Его мысли, его чувства, его дела не име­
ют в отношении него никакого значения; они не суть его,
и никогда им не станут. Это состояние сознания эквива­
лентно буддистскому. Однако следствия того и другого
противоположны. Состояние буддиста — счастливое, так
как его главная мечта — освободиться от определенного
состояния. Состояние современного европейца — траги­
ческое, так как его снедает желание осуществиться.
Свою невозможность реализоваться он ощущает как
свое бессилие. Абсолютное отрицание бытия, идея спа­
сения буддистского нигилиста, недоступна витальному
европейцу. Таким образом, то обстоятельство, благодаря
которому на Цейлоне утвердилась вера в учение Будды,
у нас послужило причиной успеха, выпавшего на долю
Фридриха Ницше. Ведь в учении Ницше о сверхчеловеке
выражается не величие, а лишь потрясающая тоска по
величию, равной которой, пожалуй, до него еще не
встречалось.
Канди
Чарующие пейзажи то и дело разворачиваются перед
восхищенным взором путешественника, который по спи­
рали горной железной дороги удаляется от душного Ко­
ломбо, приближаясь к более прохладному Канди. Богат­
ство флоры повсюду поражает изобилием, но каждый
уровень отличается от другого, а когда перед глазами от­
крывается широкая перспектива, ты видишь не одну
природу, а сразу несколько разных, которые то резко
сменяют, то плавно перетекают одна в другую через
множество промежуточных нюансов, но всюду ты встре­
чаешь совершенную красоту, которой отмечена совер­
шенная целесообразность. И вот Канди! Это мирное озе­
ро, обрамленное темно-зелеными горами, окруженное
деревьями, которые цветут, как цветы среди тучных лу­
гов, — это озеро с его размытыми, туманными красками,
в водах которого солнечный свет отражается лишь как
116

эхо, лежит, словно лунный камень на темной бархатной
подстилке. По приезде я был так восхищен, что тотчас
же предпринял долгую прогулку. А воротившись уста­
лый и растянувшись в удобном шезлонге на тенистом
балконе, невольно подумал: «Ты в раю!» Здесь более чем
оправдываются все, даже самые смелые ожидания; ис­
полняются самые невыполнимые мечты. Сейчас, каза­
лось бы, ты должен быть счастлив.
Счастлив ли я? Это звучит неблагодарностью, но нет,
я не счастлив. Не счастлив именно потому, что все жела­
ния оказываются исполненными. Исполненность жела­
ния убивает мечту, а вместе с мечтой прекращается
настоящая жизнь; я чувствую себя так, словно мне отре­
заны все жизненные возможности. Никогда еще я не бы­
вал в таком мире, где были бы так слабы побудительные
силы. Сейчас, конечно, меня побуждает к жизни инте­
рес, но его источник не окружающий мир, а его чуждая
новизна, мои чувства и разум то и дело вступают в со­
прикосновение с чем-то новым. Конечно, я могу себе
представить, что неумеренные натуры, подобные Гогену
и Стивенсону, могли находить в нем постоянный побуди­
тельный интерес, ибо при неумеренности даже безмер­
ное не приносит удовлетворения. Что же касается меня,
то я убежден, что мое воображение здесь очень скоро бы
утомилось. Там, где все дарит тебе исполнение желаний,
для желаний скоро не остается почвы.
Мечта и ее исполнение! Не содержится ли в нормаль­
ном соотношении этих парных понятий все решение во­
проса, почему умеренные, а не жаркие зоны стали аре­
ной всех великих достижений духа? Там, где все уже
есть, никто ничего не ищет, а никогда еще не находил
недостижимое тот, кто не отправлялся на поиски; где все
дано, там ничто не подстегивает волю, а из инертности
никогда не рождались подвиги; когда все возможности
уже осуществлены в действительности, не выживет ни­
какой идеализм. Так, все оригинальные творения тропи­
ческого пояса несут на себе на редкость неодухотворен­
ный отпечаток. В тропическом климате фантазия, как
и все остальное, ведет вегетирующее существование.
Порой она распускается дивными цветами, то буйнофантастическими, как народные мифы о богах, то душ­
но-благоуханными, как лирика изысканных придворных
117

поэтов; порой случается ей взрастить и творения, строй­
ные и крепкие в своих очертаниях, как пальмы. Но как
бы ни были прекрасны эти творения, они всегда остают­
ся в сфере природных явлений; они не одушевлены
духовной глубиной, не явились на свет как возрожден­
ные к новой жизни создания духа. Они служат «выраже­
нием духа» лишь в том смысле, в каком служит им цве­
ток. Природа как таковая, при всем ее богатстве, не
может дорасти до высот духа; этих высот достигает толь­
ко человек, который напряжением сил поднимается над
той сферой, которая его породила. Но обитателю тропи­
ков недостает побудительной причины для усилий, ибо
все возможное совершается здесь само собой. А для то­
го, чтобы пожелать невозможного, у него недостает
энергии.
Его сознание должно быть ужасающе бедным. Осоз­
нается только то, что не происходит само собой, а коли
все происходит автоматически, что ж е тогда остается?
Ему должна быть неведома даже любовь. То, что мы
называем любовью, основано исключительно на вообра­
жении. Когда исполнению предшествует желание, дейст­
вительности — представление, тогда и возникает это
чудное явление, и оно будет тем прекраснее и нежнее,
чем больше был разрыв между стремлением и исполне­
нием. Поэтому-то на Севере, где дух любит уноситься в
царство мечты, любовь чаще расцветала таким дивным
цветом, какого не знает более реалистичный юг. Чем
южнее расположена зона, в которой живет человек, тем
сильнее в нем чувственно-животное начало, тем менее
активна его фантазия. Путь от мечты к исполнению ста­
новится в конце концов слишком коротким, чтобы на
нем успевали сформироваться психические образова­
ния. Непосредственное переживание не выходит за рам­
ки желания; тот процесс поэтической кристаллизации,
который на Севере порождает чувство любви, здесь не
успевает начаться. В тропиках кажется естественным,
чтобы люди, испытывающие эротическое влечение, об­
ладали друг другом. Если индийские поэты описывают
любовное томление, речь идет о разлученных супругах,
которые лишены возможности наслаждения, здесь нико­
гда не идет речь о стремлении к недостижимому, к неве­
домому. Наша тоска неведома тропикам.
118

Только одна тоска находит у них пищу, может жить и
расти, пока не явит себя как сила, движущая миром:
стремление вырваться из изобильности. На Севере тоже
появлялись иногда мыслители, не приемлющие действи­
тельность, но ими двигало не стремление к освобожде­
нию, а неудовлетворенность предложенной данностью.
Таким образом, их отрицание лишено было глубокой
причины; в общем и целом оно никогда не становилось
продуктивным. В тропиках ж е именно стремление вы­
рваться за пределы мира оказалось творчески наиболее
плодотворным; только оно выводило на поверхность са­
мые глубины человеческой сущности, ибо только оно ко­
ренится в глубинной основе. Действительно, там, где не­
чего уже желать, изобилие так ж е стесняет, как в
противном случае бедность; оно мешает развитию сил,
ослабляет ощущение жизни, грозит задушить самосозна­
ние. У самых сильных там как раз самая большая враж­
дебность к миру. Этим объясняется, что те учения, кото­
рые у нас производят впечатление наибольшей слабости,
представляются проявлением чахлости, в тропиках ды­
шат наибольшей силой, что «дух» здесь лишь тогда могуч
в своей деятельности, когда он занят не созиданием дей­
ствительности, а ее отрицанием. — В озере отражается
лунный серп. В макушках пальм свиристят бесчисленные
насекомые. Как я мечтаю о Нирване! О таком бытии, где
не было бы всевластия тварной жизни, где природа не
подавляла бы духа! О состоянии не-индивидуального,
не-определенного бытия, в котором я был бы свободен
от всего, что меня связывает: от радостей и горя, от бо­
гов и людей и от самого себя...
Я пытаюсь подметить взглядом, как растут растения;
на Цейлоне это должно быть возможно. Эти заросли так
и вскипают над землей, эти бамбуковые стволы так и тя­
нутся в поднебесье. Все творение непрестанно течет:
здесь эта истина видна и без Гераклита. Как отлично от
нашего ведет себя здешний лес! В умеренных широтах
«лес» — понятие собирательное, под которым подразу­
мевается множество отдельных деревьев; здесь ж е лес
выступает как нечто более конкретное по сравнению с
деревьями, которые лишь с трудом можно абстрагиро­
вать из массы спутанной зелени. И процесс роста проис119

ходит с такой бешеной скоростью, с таким пышнымиз­
лишеством и безудержностью, все формы так тесно
переплетены, так незаметно переходят одна в другую,
что его созерцание не дает основания сконструировать
теорию бытия: напротив, здесь все находится в процессе
становления, и помимо становления нет ничего другого.
Созерцание любого момента становления доказывает ис­
тинность учения Будды о явлениях.
Феноменология Будды является точнейшей теорией
вегетации, какая когда-либо была выдвинута. В той мере,
в какой жизнь растения типична для всякой жизни вооб­
ще, все сказанное Буддой истинно и в отношении чело­
века, а это уже значит немало. Все важнейшие проблемы
так же полно поставлены и решены в растении, как и в
наивысшем человеческом проявлении: проблемы свобо­
ды, бессмертия, его глубинной сущности. И все же под­
ход к определению человека, исходя из растения, не
совсем удачен: его сущность мы этим не слишком иска­
жаем, однако не можем понять его как особое явление.
Подчеркивая преимущественно его сходство с растени­
ем, мы не обращаем внимания на отличия. Занимаясь
учением Будды, я часто спрашивал себя: не хотел ли он
превратить человека в растение? На самом деле ведь он
это сделал. Его учение настолько скроено по меркам того
общего, что есть у всех форм жизни, что существа, кото­
рые ему следуют, неизбежно должны развиваться в сто­
рону этого общего. Весь смысл пассивности буддистско­
го человека объясняется тем, что он подобен растению.
С тех пор, как я попал в тропики, я больше не удив­
ляюсь, что в основу своего учения о спасении Будда
положил феноменологию растительной жизни: жизнь
здесь — это вегетирование; как тело, так и дух вегетируют. И этим вегетированием настолько исчерпываются
все возможности физического существования, что даже
не встает вопроса о возможном высшем предназначении
человека.
Сейчас мой организм настолько изменился под влия­
нием тропического мира, что я способен пребывать в со­
стоянии буддийского сознания. Этот опыт для меня
очень поучителен. Понять учение Будды в теоретическом
плане нетрудно: по духу оно родственно всем эмпириче120

ским системам Запада. Психологии Тэна, Эрнста Маха,
Уильяма Джеймса, воззрения Огюста Конта, Герберта
Спенсера, Вильгельма Оствальда и даже Бергсона — ка­
ждая на свой лад на каком-то отрезке с той или иной сте­
пенью последовательности разделяют с учением Будды
самое существенное. Вследствие этого все эмпиристы
рассматривают происходящее в его актуальном течении;
такая постановка вопроса предопределяет возможный
результат; если не у всех эмпиристов одинаково все сов­
падает, это объясняется за счет разницы перспектив или
таланта. Спенсер, и Оствальд, и Мах проповедовали бы
то же самое, что и Бергсон, если бы обладали одинако­
вой остротой ума, ибо изначально имели в виду то ж е са­
мое. Среди западных мыслителей наибольшее сходство с
философией Будды имеет философия Эрнста Маха; у
нее те ж е самые принципиальные достоинства и недос­
татки. Первые проистекают из точности наблюдений,
вторые из того, что наблюдения недостаточно глубоки.
Можно, конечно, усматривать в актуальном сгусток все­
го действительного и возможного; спустя шестьсот лет
после Будды это удалось Ашвагхоше, основателю учению
махаяны, в наши дни это повторил и Бергсон; это дости­
жение в области философского познания с человеческой
точки зрения представляется особенно ценным, посколь­
ку картина, вырисовывающаяся при таком подходе, в
наиболее полном и неискаженном виде отражает харак­
тер мира. Но Будде никогда не удавалось так глубоко по­
стичь актуальность. Бытие и становление он никогда не
видел в совокупности, замечая всегда только становле­
ние.
Можно вполне понять, когда абстрактный ум ученого
довольствуется той картиной мира, которую представля­
ет буддизм; в нем нет живого религиозного чувства,
поэтому он согласен довольствоваться своим феномено­
логическим релятивизмом. Но когда к буддистским ре­
зультатам приходит в своем познании человек, ощущаю­
щий живую связь с универсальным началом, он, как
правило, склоняется к утверждению абсолюта. В ка­
кой-либо форме он верит в абсолют. Так было со всеми
индийскими мудрецами, чьи феноменологические воз­
зрения во всем существенном совпадают с воззрениями
Будды; на Западе так произошло с Огюстом Контом, ко121

торый даже основал крайне эмоциональную религию, с
Уильямом Джеймсом, верившим в субъективного Бога, с
Гербертом Спенсером, чье «неисповедимое» с годами, по
мере того как он старился, все больше превращалось в
субстанцию. Будда же, напротив, основал религию, кото­
рая представляет собой не что иное, как феноменологи­
ческий релятивизм. Он сделал то, чем кончил бы Мах,
если бы стал проповедовать результаты своего анализа
ощущений как Евангелие. В этом и заключается то, что
западному наблюдателю кажется таким парадоксальным,
то, что заставляло брахманских мудрецов с презрением
смотреть на буддизм сверху вниз; это же вызывало недо­
умение и у меня. Но теперь я начинаю это понимать.
При тех физиологических предпосылках, которые возни­
кают у человека в тропиках, буддизм действительно при­
обретает значение Евангелия или, по крайней мере, спо­
собен его приобрести.
Мне достаточно проанализировать мое собственное
сознание в его нынешнем состоянии. Потребность в дея­
тельности у меня заметно снизилась; я не ощущаю в себе
живой инициативы; вместо того чтобы действовать, я
пассивно принимаю то, что со мной происходит. Тем са­
мым мне дается в качестве правила та дистанция по от­
ношению к самому себе, какая на Севере самому созер­
цательному человеку выпадает лишь в виде исключения;
и одновременно с нею — та внутренняя тишина, которая
представляет собой основное условие ясного самопозна­
ния. Как я записал еще в Коломбо, в тропиках не нужно
делать дополнительных усилий, для того чтобы объектив­
но воспринимать психические процессы. К этому добав­
ляется еще и то, что эти вегетативные процессы (а проте­
кая вне рамок Я-определенности, органические процес­
сы совершаются в вегетативной форме) чрезвычайно
интенсивны, гораздо интенсивнее, чем в северных широ­
тах; душой и телом я ощущаю себя непрерывно расту­
щим, непроизвольно дающим побеги, на которых обра­
зуются почки, распускающиеся в цветы, во мне происхо­
дит непрестанное развитие — рождение и умирание; у
меня такое ощущение, словно я невольно проживаю бес­
конечные рождения и смерти. Двояким следствием этого
становится то, что я, во-первых, с неслыханной отчетли­
востью ощущаю истинный характер происходящего про122

цесса — бесконечной череды рождений; а во-вторых, что
я не в состоянии заглянуть за пределы сансары. Я не мо­
гу обнаружить, есть ли в пределах или за пределами не­
постоянного нечто устойчивое; все бытие осознается как
череда меняющихся форм. С одной стороны, я ощущаю,
что я ей не идентичен, с другой стороны, сознание
не-Я-процесса так сильно, что для самостоятельного
Я-сознания просто не остается места. Когда же я, опира­
ясь на этот опыт, прислушиваюсь к учению Будды, со­
гласно которому не существует ничего, кроме безначаль­
ного и бесконечного процесса со смешивающимися ин­
терферирующими рядами причин и следствий, согласно
которому все твердые формы обозначают лишь мимолет­
ные пересечения путей становления, согласно которому
вне этого становления не существует никакого Я, ника­
кой самоупроченной души, никакой личности, то узнаю
в нем выраженное с дивной ясностью понимания отра­
жение собственного пережитого опыта. В учении этом
нет для меня ничего удивительного: там, где нет живого
ощущения своего Я, невозможно требовать, чтобы оно
было устойчивым, где в основе жизненного опыта не ле­
жит сознание бессмертия, не будешь мечтать о бессмер­
тии. В тропиках учение о Не-Я в условиях той физиоло­
гической базы, на которой там основывается сознание,
представляет собой то же самое, что в европейских усло­
виях учение о Я и его бессмертии. Поэтому я теперь хо­
рошо понимаю, почему слушатели Будды радостно при­
няли такое учение, признание которого у жителей Запа­
да вызвало бы отчаяние: человек всегда испытывает
радостное волнение, когда ему объясняют то, что он ис­
пытывает в жизни.
Понять это — значит покончить со всеми затрудне­
ниями, связанными с буддистской идеей Нирваны. Оби­
татель тропиков ощущает себя пленником того, что со­
ставляет Не-Я, пленником всемогущей природы, со всех
сторон осаждающей его сознание. Покуда он сливается с
этим процессом, он не задается никакими вопросами,
точно так же, как какого-нибудь жизнерадостного юно­
шу средневековой Европы не волновал вопрос о Царст­
вии Небесном. Но вот в один прекрасный день почти не­
избежно наступает момент, когда он чувствует, что
прежнее существование его уже тяготит, и в нем пробу123

ждается предчувствие чего-то высшего, а представить се­
бе это высшее житель тропиков может только как осво­
бождение из-под ига природных процессов. Согласовать
с ним свой идеал, представив себе его осуществление в
виде небесной жизни, он не может, поскольку всякое
представление о жизни неизбежно отражало бы ту
жизнь, которой он уже тяготится; таким образом, его
идеал неизбежно представляется в виде прекращения
бытия. Что, в сущности, понимает он под Нирваной? Что
значит для него это понятие? Сознание Я, противопос­
тавленного текучей природе, у него отсутствует; поэтому
он не может утверждать, что стремится к высшему пози­
тивному состоянию. Однако он также не может утвер­
ждать, что стремится раствориться в Ничто, ибо своим
желанием вырваться из природных процессов он уже
признал, что не чувствует своей полной слитности с нею.
Он очень отчетливо ощущает, что хочет вырваться из
круговорота становления и смерти, и это отчетливо ощу­
щаемое стремление замешено на каких-то ожиданиях
чего-то позитивно лучшего. На Цейлоне я тоже ощущаю
это чувство. И при всех попытках выразить его точнее я
убеждаюсь, что мне это удается не лучше, чем буддий­
ским мудрецам. Недаром Будда не сказал ничего опреде­
ленного о Нирване и осудил все попытки дать ей опреде­
ление как еретические, потому что для этого есть все
основания, коренящиеся в самой философии. Единст­
венное, что я могу об этом сказать: стремление к Нирва­
не означает стремление освободиться от уз природы, то
общечеловеческое стремление к освобождению, которое
в конечном счете лежит в основе всех эсхатологических
представлений. Человек, которому свойственно сильное
Я-сознание, будет связывать это освобождение с пози­
тивными представлениями: он нарисует в своем вообра­
жении картины вечной жизни, а при более изощренном
мышлении, каким, например, обладали брахманы, будет
представлять себе это как некое состояние за гранью ин­
дивидуального, в котором он, освободившись от своей
личности, еще больше станет самим собой. Но как же
быть тому, у кого нет Я-сознания? В нем то же самое
стремление к освобождению получит свое выражение в
совершенно иных формах. Его мечта — это избавление
от уз природы в целом; к этому он стремится сильнее
124

всего. Там, где мощное сознание природы подавляет все
остальное, а Я-сознание почти отсутствует, чувство само­
сти не может вылиться в позитивные формы. Стремле­
ние вырваться из рамок — вот метафизическое пережи­
вание буддиста; это предел его метафизического опы­
та — что будет дальше, он не спрашивает. А если кто-то
начнет задавать ему такие вопросы, то докажет тем са­
мым только, что не понимает буддиста.
Сегодня будет уже третий день, как я провожу время
почти исключительно в атмосфере буддистской церкви.
Я присутствовал на многих богослужениях, много бесе­
довал со священнослужителями и монахами и не один
час провел в прохладной, уютной соборной библиотеке в
украшенном куполом здании за чтением написанных на
языке пали текстов под доносящееся снизу бормотание
молитв и смягченные расстоянием, пронзительные коло­
ратуры кларнета, сопровождаемые барабанным боем,
которые призывают на службу верующих. И снова я убе­
ждаюсь: знакомство с духовным содержанием какого-ли­
бо учения еще не делает тебя его знатоком; конкрет­
ность всегда таит в себе разные неожиданности. Незави­
симо от того, является ли церковь представительницей
«чистого» учения или нет, все равно она всегда остается
живым выражением его духа. Даже там, где церковь за­
ведомо искажает учение, его дух все же проступает в
ней отчетливее, чем в самых неискаженных письменных
источниках, подобно тому как в калеке жизнь все же вы­
ражена лучше, чем в самой лучшей теории этой жизни.
Должен сказать, что буддийский священник поразил
меня своим высочайшим уровнем. Не в духовном, а в
человеческом отношении. Этот тип священника стоит
выше христианского. Ему свойственна такая кротость,
такое всепонимание, благожелательность, такая способ­
ность стать выше мирских вещей, какие даже на взгляд
самого предвзятого человека не типичны для христиан­
ского священника. Несомненно, причина кроется в той
отрешенной беспристрастности, которая воспитывается
буддизмом в его последователях. Жить не для себя, а для
других в идеале выглядит, наверное, красивее; но такова
уж человеческая природа, что активная любовь к ближ­
нему делает его не шире, а уже; только в исключитель125

ных случаях она не перерождается в навязчивость и дес­
потичность. Как бестактны те, кто стремится улучшить
человеческую природу! Как ограниченны миссионеры!
Сколь бы великодушен ни был человек от природы,
сколь универсальна ни была бы исповедуемая им вера,
но желание обращать в нее других ведет к узколобости,
ибо в психическом плане означает всегда только одно:
навязывание другому человеку своей точки зрения. Кто
этим занимается, тот facte ipso ограничен, а кто зани­
мается этим постоянно, тем более профессионально, с
каждым днем становится все ограниченнее. Поэтому-то
узколобость, агрессивность, деспотичность и тупое непо­
нимание принадлежат к числу типических черт христи­
анского и в особенности протестантского священника.
Религия же, которая подобно буддизму единственной
целью существования признает заботу о собственном
спасении, не может вызывать такие явления. Казалось
бы, она и впрямь должна вызывать вместо этого жесто­
чайший эгоизм, но в буддизме такого не происходит по
двум причинам: во-первых, потому что спасение понима­
ется в буддизме не как личное блаженство, а как освобо­
ждение от уз индивидуальности, а следовательно, эго­
истические желания оказываются ошибочными. А вовторых, потому что доброжелательство и сострадание
считаются у буддистов добродетелями, упражнение в ко­
торых более всего способствует освобождению от своей
личности и приближает его наступление. Из сочетания
идеалов бесстрастности и любви к ближнему рождается
тот настрой, который в основном и обусловливает пре­
восходство буддизма: специфически буддийская любовь
к ближнему. Любовь к ближнему в христианском пони­
мании означает желание творить добро, в буддийском —
принимать каждого таким, каков он есть на своей ступе­
ни. Причем принимать его не в смысле безразличного
отношения к его нынешнему состоянию, а в смысле сер­
дечного признания того, что в нем есть положительного.
В общеиндийском понимании каждый человек стоит точ­
но на той ступени, где ему положено быть, на той, где он
заслуженно оказался; так что каждая стадия оказывается
внутренне оправданной. Желательно, конечно, было бы,
чтобы каждый поднялся на верхнюю ступень, но туда
нельзя попасть одним скачком, а только постепенно
126

преодолевая каждую ступеньку, и для каждой ступени
существует свой особый идеал. Таким образом, если
христианство, пока в нем господствовали аскетические
идеалы, пренебрежительно смотрело на мирскую жизнь
и, будь это в его власти, с удовольствием засадило бы в
монастырь все человечество, буддизм, который в прин­
ципе еще враждебнее относится ко всему мирскому, тем
не менее отнюдь не склонен был ради высшего идеала
осуждать все низменное. Всякое состояние является не­
обходимым и потому представляет собой благо. Цветок
не отрицает листа, а лист не отрицает ни стебля, ни кор­
ня. Любовь к человеку совсем не требует насильственно
превращать все листья в цветы, а требует благожелатель­
но принимать листья как данность и относиться к ним с
любовью и пониманием. Это удивительно высокое мило­
сердие отражается на лице всех, в остальном ничем не
примечательных, буддийских священников. Отныне я
уже не удивляюсь тому почтению, которым пользуется
в народе буддийский священнослужитель. На первый
взгляд это производит парадоксальное впечатление, ко­
гда ты видишь, что равнодушный священник пользуется
большим уважением, нежели тот, который неустанно
трудится на благо своих ближних. На деле же так обсто­
ит везде: человек не желает над собой опеки; тому, кто
старательно убеждает других, гораздо труднее достиг­
нуть успеха, чем тому, кто, не ставя перед собой такой
цели, без всякой задней мысли просто поступает так, как
считает для себя правильным. Чистая жизнь, которую
бескорыстно ведет бхикшу, не преследуя при этом ника­
кой скрытой цели, это в буддийских условиях — самое
высшее, что только может совершить человек в земной
жизни. Поэтому тот, кто служит монахам, одновременно
служит своему идеалу.
В атмосфере этой церкви я чувствую себя необыкно­
венно хорошо, никогда еще мне не доводилось быть в
условиях такого покоя. И в то же время я сейчас яснее,
чем когда-либо, понимаю, что буддизм — это религия,
невозможная для европейца. Для того чтобы она так дей­
ствовала, была такой формирующей, позитивной, какой
показала себя среди сингалезов, нужен другой психиче­
ский материал, очень отличный от того, какой представ­
ляем собою мы. У нас, людей исключительно положи127

тельно относящихся к феномену, неспособных к покою,
вся энергия которых носит кинетический характер,
жизнь ради собственного благополучия немедленно вы­
родилась бы в жесточайший эгоизм, всеобщее сострада­
ние и благожелательность — в пошлую деятельность по
защите животных, а стремление к Нирване породило бы
все злоупотребления, которые неизбежно влекут за со­
бой неискренность и самообман.
Несомненно, что только обитателям тропиков подхо­
дит южный буддизм; этого никогда не следует упускать
из виду. Но однажды согласившись с этой предпосылкой
и поняв, что для буддизма нужна почва в виде кроткой,
пассивной натуры, остается только восхищаться той
формирующей силой, которую он проявил. Трудно пред­
ставить себе, до какой степени он облагородил народную
массу. Я еще не успел побывать в Индии, но если верить
сведениям, брахманизм никогда не оказывал такого
благотворного воздействия на низшие слои общества;
впрочем, он никогда и не признавал их полноценного ра­
венства с высшими. Великим социально-политическим
достижением Будды было то, что он сломал стену между
эзотерической и экзотерической мудростью и подобно
Христу принес всеобщую Благую Весть. Характер его
Евангелия, как уже было отмечено, соответствовал очень
определенным условиям; и все легенды единогласно го­
ворят о том, что в учении хинаяны, которое исповедует
южная церковь, Будда изложил не все свои знания, а
лишь те, которые полезны для неразвитого человечества;
учение это действительно производит довольно-таки
упрощенное впечатление, образованным умам оно не
слишком по вкусу. Но как мудро оно отвечает потребно­
стям народной души! В этом отношении оно оставляет
далеко позади как брахманизм, так и христианство.
Брахманизм, хотя тоже выработал особое учение ad
usum populi1, однако в нем отсутствует лучшая и глубо­
чайшая часть; брахманы высокомерно успокоились на
том, что плебс все равно не сумеет оценить ее по досто­
инству. Благая Весть Христа, хотя и обращена к любому,
но адресована ко всем вместе без разбора с точки зреДля общественного употребления (лат.).

128

ния абсолютного идеала, не учитывая при этом действи­
тельность. И как много ни сделал средневековый католи­
цизм, для того чтобы исправить изначальный изъян,
упразднить его он не смог. Подобно брахманизму, он де­
лал различие между высшей и низшей истиной, и как
там, так и тут это было к ущербу для широких масс.
В протестантстве же, этой последней попытке придать
учению о спасении практическую эффективность,
христианство отчасти уже изжило свою былую форми­
рующую силу (лютеранство), отчасти регрессировало к
ветхозаветным религиозным формам (кальвинизм). Не­
правда, будто бы дух Иисуса Христа изнутри овладел
широкими массами тех народов, которые приняли это
вероисповедание; повсеместно он проникал внутрь из­
вне, и в большинстве случаев дело так и не шло далее
внешнего формирования. Какое резкое противоречие
можно видеть между вероучением, которое исповедует
средний христианин, и тем, как он живет! У буддийских
масс этого не наблюдается. Будда сформулировал свое
учение так мастерски, что оно действительно внутренне
овладело душами его последователей. При помощи про­
стых, всем понятных положений и предписаний он вне­
дрил глубочайшую истину в душу простого человека:
внедрил так глубоко, что никакие суеверия и практиче­
ские отклонения никогда не могли существенным обра­
зом вытеснить буддийские убеждения. До известной,
причем удивительно высокой, степени буддийские доб­
родетели являются добродетелями большинства будди­
стов.
Из чего ж е проистекает это достоинство буддийского
учения? На чем основана его способность облекать глу­
бокое познание в такую уникально действенную фор­
му? — Гениальное несводимо к каким-то причинам. Од­
нако мне все-таки кажется, что один момент общего
характера имел тут большое значение: то, что Будда про­
исходил из царской династии.
Талант, дух, разум, метафизическое глубокомыслие,
религиозная интуиция никак не зависят от благородного
происхождения, и оно не способствует этим качествам.
Напротив: человек знатного происхождения редко обла­
дает той односторонностью, которая способствует ис­
ключительному развитию какого-то отдельного таланта.
5 Зак 3070

129

Но, по сравнению с плебеем, аристократ всегда обладает
преимуществом широкого взгляда, чувством царственно­
го превосходства. Только он от самого рождения стоит
выше различных партий, только он свободен от завист­
ливых чувств, только он относится к человеческим сла­
бостям объективно, хотя бы потому, что благодаря сво­
ему положению субъективно от них не страдает. Таким
образом, в том, что касается широкого взгляда на челове­
чество, который позволяет правильно разглядеть потреб­
ности последнего, он имеет преимущество даже перед
самыми одаренными людьми из народа. И все учение
Будды носит неизгладимый отпечаток этого царственно­
го взгляда; он был типичный кшатрия. В философской
глубине он уступал брахману, да и вообще, подобно
большинству политиков и военных, не слишком уважал
философию. Зато он, как никто другой в Индии, понимал
и знал людей и, понимая их потребности и слабости, су­
мел придать своим заповедям такую форму, которая ока­
залась оптимальной не только в религиозном, но также и
в политико-социальном отношении. И вот тут-то, в этом
пункте, проявляется решающее превосходство буддизма
над христианством. Будда, царский сын, стоящий над
партиями, дал миру учение, не отрицающее ничего су­
щего в частности (оно отрицает скопом все бренное),
вследствие этого оно не вызывает никакой нетерпимо­
сти, а всех одинаково ведет к позитивно лучшему. Хри­
стианство возникло как религия пролетариев, оно изна­
чально находилось в противоречии к высшим классам
общества. Брать сторону неудачников, осуждать удачли­
вых — это свойство отличает самую душу, если не дух,
христианской религии, и потому всюду, куда бы она ни
обратилась, она несет с собой семена раздора. То, что ре­
лигия мира par excellence больше всех породила рас­
прей, — это факт огромного значения: высокий духом
его основатель в мирских делах не обладал царственной
снисходительностью.
Какое очарование в буддийском богослужении! После
захода солнца звонари сзывают общину на молитву.
И вот кроткий смуглый народ с длинными иссиня-черными волосами и чудно красивыми руками, среди которого
мужчины и женщины почти неотличимы одни от других,
130

стекается в Далада Малигаву. Кто может, ставит в храме
свечку, и все жертвуют душистые цветы. Перед святили­
щем с драгоценными статуями, где за золотыми дверьми
хранится зуб Б у м ы , ждет приветливый священник, с
ободряющей улыбкой он принимает приношения своей
паствы. Даже на Цейлоне, где по сей день учение Б у м ы
сохраняется в первоначальной чистоте, народ почитает
Б у м у как Бога, а вокруг него толпится целый сонм ми­
фических персонажей — ангелы, святые, индуистские
божества, божества древнего тамильского пантеона. Но,
о чудо: все эти наслоения и наросты никак не повредили
учению Б у м ы и не умалили его формирующей силы.
И, насколько мне известно, церковь никогда не предпри­
нимала никаких шагов, направленных против этого ми­
фотворчества. Потому что здесь мир явлений не имеет
почти никакого значения; учение о майе впитано этими
людьми от рождения. Существующие представления ни­
когда не принимаются вполне всерьез, да никого и не за­
ботит логическая связность и противоречия. Всем из­
вестно: представления относятся к области вегетативной
жизни духа, которая произрастает, развивается и цветет
пышным цветом сама по себе, тогда как все существен­
ное п р и н а м е ж и т к другим сферам. Учение Б у м ы о спа­
сении считается независимым от той или иной конфес­
сии; ведь и сам Б у м а никогда не пытался отнять у своих
последователей их веру в богов. Он только учил, что и
боги, подобно всем явлениям, так ж е несущественны и
преходящи.
Насколько ж е проще жителю тропиков, чем нашему
брату, проявить религиозное глубокомыслие! Само со­
бой подразумевается, что никакие представления не
имеют необходимой связи с метафизической основой;
само собой подразумевается, что прав буддизм. Однако
человеку Запада его физиологическая организация ме­
шает безусловно принять эту истину. Он слишком проч­
но сросся с явлением, чтобы судить о нем с должной от­
страненностью. Этим объясняется чрезвычайная важ­
ность догматики для истории христианства. Для
западной религиозности приверженность к тем или
иным представлениям была жизненно важным вопро­
сом. Различные наслоения или наросты, совершенно не­
значительные по сравнению с теми, которыми безо вся131

кого вреда для себя обрастал буддизм, ддя христианства
временами приобретали такое значение, которое пагуб­
но воздействовало на самый его дух. Поэтому борьба за
«истинное» учение, за «правильное представление о Спа­
сителе» была здесь действительно необходима и стрем­
ление выразить отношения между Богом и миром в виде
неких общепризнанных объективных понятий было
нужно, потому что наш путь ведет к смыслу через явле­
ние, а потому всякое явление, не будучи непосредствен­
ным выражением содержания, увлекает наш ум с пра­
вильного пути туда, где недолго и заблудиться. Насколь­
ко же легче приходится жителям тропиков! Им не
нужно подыскивать точно соответствующих выраже­
ний, для них хороша любая форма, а можно обойтись и
вовсе без таковой, смотря по обстоятельствам. Посколь­
ку хотя бы в силу простой физиологии они изначально
сознают как нечто само собой разумеющееся то, что
у нас представляется откровением, которое постигают
лишь избранные.
Благодаря такому счастливому исходному обстоятель­
ству даже те тенденции, которые у северян неизменно
обнаруживали разрушительные свойства, у сингалезов
принимают благодетельные формы: я имею в виду пред­
расположенность к фанатизму. Сегодня утром я пред­
принял прогулку к отдаленному, незаметному храму,
почти что не посещаемому иноземцами, где обитает ис­
тинный религиозный фанатик — личность столь страст­
ного темперамента, какого я даже не ожидал встретить
среди этих кротких андрогинов. Сначала он недоверчиво
и осторожно задал мне несколько элементарных вопро­
сов, вроде тех, что Вотан задавал великану Миме или
Гурнеманц Парсифалю, и я, подобно им, тоже поначалу
растерялся с ответами; для того чтобы уличить противни­
ка в невежестве, нет лучшего приема, как спросить его о
самых простых вещах, потому что в первый момент не­
подготовленный человек непременно начнет подозре­
вать, что в этом простом кроется какой-то особенный
смысл; в моем случае этот метод оправдал себя как нель­
зя лучше, поскольку в своем стремлении проникнуть в
образ мыслей собеседника я совершенно забыл о собст­
венной роли ответчика. Однако в конце концов, я все же
сумел доказать, что не совсем невежествен в буддизме, и
132

тогда он открыл мне свое сердце. Да, он был фанатиком,
человеком горячо озабоченным поиском истины, исказители буддизма вызывали его ярость. — Собирался ли он
воевать с ними? — Нет. Да и зачем? Какой прок оттого,
что эти люди начнут исповедовать новые представле­
ния? — Разве он не хотел бы непосредственно воздейст­
вовать на их души? — Пожалуй, хотел бы. Но что это
даст? Для того чтобы понять поучение, нужно быть к не­
му подготовленным, а этого-то и не скажешь о заблуд­
ших современниках. Их души, очевидно, еще слишком
молоды. По его убеждению, единственный путь к изгна­
нию заблуждений состоит в том, чтобы каждый познав­
ший истину направил всю свою энергию на то, чтобы са­
мому достичь совершенства. Остальным это послужило
бы примером, и от такого примера было бы гораздо боль­
ше пользы, чем от всех усилий, направленных на обра­
щение заблуждающихся. — Таким образом, фанатизм
этого ревнителя веры выражался лишь в том, что он с
усиленной интенсивностью трудился над собственным
самосовершенствованием и с несколько меньшей благо­
желательностью предоставлял остальным людям посту­
пать по-своему.
Для меня этот диспут с полуголым человеком в жел­
том монашеском одеянии был чрезвычайно поучителен.
Мы беседовали с ним во дворе храма в тени дерева бодхи. Несколько монахинь в белых одеждах благоговейно
внимали беседе, между тем как вокруг сгрудилась галдя­
щая толпа смуглой детворы в пестрых набедренных по­
вязках, которая с любопытством разглядывала нас бле­
стящими глазами.
Я уже так привык к обществу добрых монахов, что
буду по ним скучать. Удивительное ощущение покоя ох­
ватывает тебя, когда ты ежедневно наблюдаешь, как в
один и тот ж е час они выполняют привычные дела: вот
они отправляются с мисками для подаяния в город, что­
бы собрать с усердных дарителей пищу для ежедневной
трапезы, потом они совершают омовение, медитируют,
дают ученикам наставления в писаниях и религии — ка­
ждое дело в свой урочный час. Кажется, и я уже, подоб­
но сингалезам, начинаю воспринимать их как часть
моего Я. Для сингалезов они служат воплощением их
133

идеалов, живым символом того, каким всякому челове­
ку следует быть. Ничто не бывает так дорого человеку,
как подобные символы, даже в том случае, когда, говоря
словами Гёте, они служат тебе «вечным укором». У сингалезов ж е их бхикшу, оставаясь живыми символами и
образцами для подражания, никогда не становятся зри­
мым укором: мудрое учение Будды о жизни предотвра­
тило возникновение чувства недовольства. Даже если
человек ведет самую праведную жизнь, его истина не
опровергает никакую другую; каждый прав на своей
ступени. Как охотно человек служит идеалу столь со­
чувственному, столь великодушному! Тем более что для
его достижения требуется так мало! Обыкновенно буд­
дизм называют пессимистическим мировоззрением, и,
если следовать букве, это так и есть. А поскольку буква,
когда она без конца повторяется, позволяет судить об
умонастроении писавшего, то нельзя исключать такой
возможности, что сам Будда, хотя бы временами, испы­
тывал пессимистические в нашем понимании настрое­
ния. Зачем бы иначе ему было все время говорить о
страдании и даже поставить страдание во главу угла
своего учения о спасении? Однако у сегодняшнего буд­
дизма нет никакого пессимистического подтекста. На­
против, он озаряет ж и з н ь отблеском тихой радости.
Во-первых, Нирвана означает для обитателя тропиков то
же, что для западного человека вечное блаженство; поч­
ти что все, что нам дает повод видеть в буддизме песси­
мистическую систему, делает ее в сознании ее привер­
ж е н ц а радостной вестью. И это еще не все. Главное, на
чем основано счастливое и тихое процветание буддизма
на Цейлоне, это та легкость спасения, которую он обе­
щает своим последователям. Как просты жизненные
предписания буддизма! Как мало препон приходится
преодолевать даже тем, кто пошел в монахи, чтобы
стать на путь спасения! Здесь не требуется суровой
ж и з н и и не нужно делать сверхчеловеческих усилий.
И у мужей в желтых одеждах мы видим не просто весе­
лые лица, но и вполне по-житейски довольное выраже­
ние. Мне представляется, что учение Будды /^я обита­
теля тропических стран сравнимо по своему значению
с тем, что дал северянам Лютер: возможность богоугод­
ного существования в мире. Как Будда, так и Лютер
134

отвергли авторитет церкви и заявили о самостоянии че­
ловека; оба проповедовали учение, утверждающее ра­
венство людей, согласно которому человек великого
ума к Богу не ближе, чем простак; оба учения окружили
ореолом святости обыденную человеческую жизнь. Не­
смотря на то что Будда и не отменил монашество, а на­
против поднял его на небывалую высоту, монашество в
Индии значит совсем не то, что у нас. Здесь оно не свя­
зано с каким-то исключительным, отличающимся от
обычных норм образом жизни: организация монаше­
ской жизни соответствует здесь таким условиям, в ка­
ких живет всякий человек, отошедший от дел. Если бы я
подольше пожил на Цейлоне, у меня бы тоже в один
прекрасный день появилось желание облачиться в жел­
тую тогу.
Да, эти монахи — славные люди. Размышляя над их ха­
рактером, я, правда, невольно прихожу к той мысли, что
аигеа mediocritas1 получает в них свое идеальное воплоще­
ние; ничто в них не вызывает восхищения. В буддийском
монашестве, вероятно, отчетливее, чем где бы то ни было,
проступают недостатки слишком дешевого идеализма.
Идеализация посредственности, действительно-таки, при­
дает ей некую просветленность: посредственность обрета­
ет глубину. Лютеранское душевное переживание, буддий­
ская терпимость представляют собой чрезвычайно
положительные свойства, недостижимые без этой идеали­
зации. Но в то же время она отрезает путь к высшему;
она снижает, расслабляет, противодействует более высо­
ким устремлениям. Так происходит всегда, когда всему
человеческому роду предлагается один идеал для подра­
жания, и этот идеал лежит не в сфере недосягаемого, ибо
только лишь в сфере недосягаемого можно представить
себе такую нивелирующую идею, которая не тянула бы
человека книзу. В буддизме недостатки этого рода не так
сильны, как в лютеранстве, поскольку высокий идеализм
и без того не приживается в тропическом климате, однако
и в нем они все же присутствуют. Вероятно, и среди сингалезов могли бы появляться более значительные типы,
чем те, что мы у них видим, если бы бхикшу не воплощал
у них высший идеал.
Золотая середина (лат.).

135

Вообще различие между буддизмом и христианством
на деле больше, чем можно было бы заключить, исходя
из теоретического сопоставления принятых в них запо­
ведей и правил, поскольку тут мы в обоих случаях на­
блюдаем важные совпадения. Главный нюанс, как мне
кажется, хорошо уловил один китайский государствен­
ный деятель, который выразился об этом так: буддизм
учит — не делай никому того, чего ты не хотел бы испы­
тать в отношении себя самого, христианство ж е учит —
поступай в отношении других так, как хотел бы, чтобы
поступали с тобой. Буддизм в первую очередь призывает
нас от чего-то воздерживаться, христианство ж е на­
строено наступательно. И это так и есть. Буддийское че­
ловеколюбие отличается от христианского в первую оче­
редь тем, что оно не является amor militans. По нашим
понятиям — это чувство вялое и прохладное и при всей
глубине понимания слишком рациональное, чтобы ви­
деть в нем величие. Это верно, но разве может деятель­
ная любовь представляться идеалом тому, кто не прини­
мает всерьез индивидуальность с ее горестями и радо­
стями? Мысль о незначительности индивида является
для буддиста такой ж е основополагающей, как для хри­
стианина мысль о бесконечной ценности человеческой
души. Общеиндийский идеал непривязанности истори­
чески получил в буддизме наиболее полное воплощение.
Всякий истинный мудрец лично для себя, вероятно,
выскажется за индийский идеал и будет прав. Тот, чье
сознание бросило якорь за пределом потока явлений, ни­
как не может пустить свои идеалы по воле волн этого по­
тока. И независимость никогда не сделает его холодным
и равнодушным, поскольку он уже так высоко поднялся
по лестнице существ, что высшая радость для него —
чистое дарение, и для доброжелательства ему уже не
требуется зависимость. А то, что вся Индия уже испове­
дует идеал мудреца, вызвано тем, что ее мировоззрение
измыслено мудрецом. Однако в брахманистской Индии
идеал непривязанности является общепринятым лишь
постольку, поскольку мудрец всеми признается высшим
типом человека, и этот высший тип должен быть свобод­
ным от привязанностей. Ниже стоящим же, напротив,
внушается, что они должны искать привязанностей, ибо
только волнения, вызываемые чередованием радости и
136

страдания, могут принести им надежду на движение впе­
ред. Буддизм возвел специфический идеал мудреца в
ранг абсолютного и всеобщего идеала.
Сделал он это под влиянием своей теории анатмана:
если не существует никакого Я, если за потоком сменяю­
щихся состояний сознания не стоит никакая устойчивая
субстанция, следовательно, нет смысла даже временно,
как это делается в брахманизме, принимать и явление.
Но тут-то с необычайной отчетливостью дает о себе
знать то, что ошибочные исходные предпосылки неиз­
бежно влекут за собой пагубные практические последст­
вия, и это происходит даже там, где на них почти не
обращают внимания, а их влияние сказывается в значи­
тельно ослабленной степени вследствие представлений
иного порядка. По причинам основополагающего харак­
тера буддизм пренебрег всеми различиями между людь­
ми: это привело к их нивелированию; и тут уже ничего
не мог поправить идеал милосердия. Буддистское челове­
чество выглядит по сравнению с христианским порази­
тельно бесцветным и бесхарактерным. Дело в том, что
идеал бесстрастия приглушает витальность всех, кто не
относится к числу прирожденных мудрецов. Нормаль­
ный человек может совершенствоваться только при ус­
ловии, что он всячески утверждает в себе все живое; он
должен с головой погрузиться в эту жизнь. Если он
преждевременно вознесется над нею, он погубит себя.
Отсюда тот результат, что буддисты Цейлона, какими бы
они ни были приятными, духовно развитыми, добрыми, а
порой и мудрыми людьми, никогда не достигают челове­
ческого совершенства.
В этом отношении христианству безусловно принад­
лежит превосходство перед буддизмом. Эта вера тоже
нивелирует. Но если уж непременно у людей должен
быть общий для всех идеал, то христианский идеал при­
страстности более плодотворен. Христианская любовь
отнюдь не превозносится над этим миром; она коренит­
ся, действует, совершенствуется в этом мире, она при­
знает свою земную сущность и таким образом пробуж­
дает все жизненные силы. Основные христианские
заповеди о помощи ближнему, о труде во славу Божию
и на благо этого мира поддерживают в человеке энер­
гию. Отсюда проистекает необычайная эффективность
137

христианской веры в деле преобразования этого мира.
Деятельное поведение не обязательно означает метафи­
зическую истину, но в этом случае дело обстоит именно
так: если у ж феномену придается серьезное значение,
то пристрастное сознание оказывается не только более
практичным, но и более глубоким по сравнению со сво­
ей противоположностью. Тот, кто способен всерьез лю­
бить, обладает большей душевной глубиной, чем скеп­
тик. Ценность имеет только позитивное. Конечно,
можно быть одновременно позитивным и независимым,
но этого никак нельзя отнести к равнодушию, ибо оно
негативно. Как раз то, что на высшей ступени сущест­
вования оказывается свободой, на низшей проявляется
в мужественном приятии зависимости, связанной со
страданием, жертвенностью и утратами. Таким обра­
зом, средний христианин, мужественно приемлющий
радости и горе, оказывается на правильном пути в отли­
чие от буддиста.
Итак, короче говоря, южный буддизм означает иде­
альную религию посредственности. Он не содержит в се­
бе ускорительных мотивов; он не способствует высокому
идеализму, не пробуждает дремлющие потенции и не до­
бавляет глубины. В одностороннем освещении буддизма
высшая ступень существования представляется не более
ценной, чем низшая. Всякая определенная жизнь — это
зло, лишь в Нирване заключено спасение, и никакое воз­
вышение человеческого существования не приближает к
Нирване. Это мировоззрение придает великому челове­
ку, каковым был сам Будда, необычайное превосходство:
ничто не вызывает столь грандиозного впечатления, как
презрение к жизни со стороны человека, который в гла­
зах окружающих является воплощением высшей ценно­
сти; маленького человека оно не возвышает. Но в тож е
время оно его и не портит, чего не скажешь о той разно­
видности христианства, которая утверждает, что блажен­
ны самые убогие, которая внушает им, что они-то выше,
чем самые великие. Одушевленный царственным духом
буддизм признает как данность любое состояние челове­
ка; царь для него остается царем, раб — рабом, как в гла­
зах богов, так и в глазах людских. Но эмпирические раз­
личия для него не имеют транзиентного значения.
138

В отличие от египетской традиции царь как царь для не­
го не ближе к Богу, чем раб, так ж е как и раб — в отли­
чие от того, что утверждает определенного рода христи­
анское учение, — не имеет в его глазах преимущества
благодаря своему убожеству. По отношению к конечной
цели все состояния представляются равноценными. Та­
ким образом, буддизм воспитывает в душе маленького
человека то бесстрастие, то чувство превосходства, кото­
рое обыкновенно можно встретить лишь среди избран­
ников судьбы. Не терпеливое страдание в уповании на
вечную жизнь, как у христианина, не атараксию Эпиктета, не кинизм Диогена, в которых выражается не истин­
ная свобода, а защищенность панцирем разума, а чувст­
во превосходства, свойственное аристократам. Среди
буддистов средней руки я уже не раз сталкивался с таки­
ми качествами, которые прежде полагал возможными
только среди самых верхов общества; вот каким великим
и гениальным психологом оказался сын царя шакьев. На
днях я ради сравнения снова читал Фому Кемпийского,
считающегося светилом христианской мысли; признать­
ся, я почувствовал отвращение. Насколько ж е заметно
отсутствие чувства независимости в его «Подражании»!
Есть что-то отвратительно плебейское в этом пресмыка­
тельстве перед Богом, в этой унизительной покорности, в
этом постоянном страхе чем-то не угодить, в этом рья­
ном усердии ради снискания вечного блаженства. И это
при том, что Фома Кемпийский несомненно был челове­
ком благородной души. Его представления были искаже­
ны традицией, установившей такое нелепое отношение
между Богом и миром, основанное на постулате, что убо­
жество представляет собой ценность в метафизическом
смысле. Независимым натурам среди христиан это суе­
верие, вероятно, никогда не наносило вреда, поскольку
оно не оказывало непосредственно определяющего влия­
ния на их поведение в жизни, играя по отношению к не­
му роль контрапункта, но для маленьких людей оно усу­
губляло их малость. Всякую природную независимость
оно подавляло в зародыше, требуя, чтобы они не стреми­
лись подняться выше своего уровня, а вдобавок еще сея­
ло и взлелеивало в их душах своего рода метафизическое
злорадство, духовное высокомерие, убежденность в сво­
ем праве на поддержку и благополучие, которые ныне в
139

отрыве от эсхатологических представлений и в сочета­
нии с социально-экономическими представлениями при­
няли пребезобразные формы и зачастую заставляют ме­
ня сомневаться в будущности западной культуры.
Огромная разница все-таки имеет место в зависимо­
сти от того, кто проповедует духовные истины, принад­
лежит ли он в психологическом и философском смысле
к «знающим» или «незнающим». Иисус был не менее
вдохновенным, чем Будда. Его уровень сознания по глу­
бине уступает лишь немногим мудрецам Индии, а его
учение представляет собой по содержанию такое Еванге­
лие, от которого никогда не отречется человечество. Од­
нако познание не было его сильной стороной, он нигде
не изложил свое знание в ясных понятиях, так что не­
удивительно, если его учение, основывающееся на букве
его проповеди, воплотило в себе не столько ясные исти­
ны, сколько множество недоразумений. Что такое сми­
рение, которому принадлежит решающее значение? Это
не покорность, не униженное подчинение, а восприим­
чивость к глубинным влияниям. В каком смысле нужно
любить ближнего более, чем самого себя, жертвовать
своим Я? Не в том, будто бы жизнь других людей ценнее
собственной, а в том, что высшее достижение заключает­
ся в том, чтобы подобно солнцу только давать, а не брать.
В каком смысле малость следует предпочесть величию?
Не в том, будто бы малость как таковая угоднее Богу, а в
том, что у малости меньше повода приковать свое внима­
ние к явлениям. И так далее. Истинного, т. е. объективно
правильного, понимания христианского учения христи­
анский мир в наше время едва ли достиг. Поэтому хри­
стианское учение принесло наряду с тем хорошим, кото­
рого в нем содержится много, немало и плохого. Его
догмы сделали западное человечество низменно мысля­
щим. Мерзкий материализм нашего времени — внучок
средневекового стремления к Царствию Небесному, а
все более угрожающее засилье грубой черни, угнетение
всех тонких и духовных элементов явилось следствием
того, что на протяжении тысячи лет шло восхваление ни­
щих духом, которые, дескать, блаженны. В конце концов
они поверили, что только они одни могут быть ценимы, и
теперь пожинают практические плоды своей веры. Рели­
гиозные вожди Индии знали, что значит их откровение,
140

и приложили все старания, чтобы избежать будущих не­
доразумений, понимая, как губительно они скажутся
вследствие той парадоксальности, которая (с точки зре­
ния мира) присуща всем духовным истинам. Поэтому-то
средний будаист, каковы бы ни были его недостатки, в
духовном плане выглядит благороднее, чем его западный
собрат.
Пора мне снова обратиться к своему телу и посмот­
реть, что с ним стало в тропиках. Я замечаю в нем до­
вольно существенные изменения. С ним произошло
примерно то же, что и с моей душой: оно переменилось
в буддийскую сторону. На внешние воздействия я реа­
гирую иначе, чем прежде, наслаждаюсь и страдаю в
другой форме, у меня теперь другие потребности, и эта
продолжающаяся метаморфоза с каждым днем прибли­
жает меня к сингалезам. В случае болезни мне наверня­
ка пришлось бы теперь принимать другие целебные
средства, чем те, что я принимал дома; доморощенные
цейлонские средства окажут на меня, по всей вероятно­
сти, более благотворное действие, чем изделия наших
институтов тропических болезней. Однако речи нет о
нарушении внутреннего равновесия. Таким образом,
для меня уже не подлежит никакому сомнению, что
способность к акклиматизации полностью зависит от
возможностей воображения. Тот факт, что обитатели
жарких стран легче приспосабливаются к условиям се­
вера, чем северяне к южным, и что тропические живот­
ные обыкновенно хорошо переносят северный климат,
в то время как северные недолго выдерживают ж и з н ь в
тропиках, объясняется (если отвлечься от специфиче­
ских условий) тем, что более скудные условия всегда
способствуют подъему витальности, тогда как изобилие
может переносить только тот, кто привык к нему с рож­
дения. Но кроме того, у животного меньше фантазии.
Человек, обладающий ею в достаточной мере, по-види­
мому, способен существовать в условиях любого клима­
та, и это действительно ему доступно. Единственное,
что от него требуется, это приспособить свой образ
жизни к соответствующим условиям, чтобы не наруша­
лось биологическое равновесие, а как этого добиться,
тебе при наличии воображения всегда подскажет ин141

стинкт. Впрочем, человек без воображения в таком экс­
перименте погибает. Подобно животному, чья таковость
получает свое выражение в единственно возможной для
него форме существования, которое прекращается в не­
привычных условиях, неспособный к изменениям севе­
рянин также не выживает в тропиках. В этой связи осо­
бенно интересно наблюдать, как англичанин, при
неизменной приверженности к британскому образу
жизни (в сущности, самому нездоровому для тропиков,
какое только можно себе представить), тем не менее
выживает там довольно неплохо. Причина тому как раз
в вышеизложенном и может служить еще одним доказа­
тельством того, что из всех европейцев британец обла­
дает самым концентрированным воображением. Дело в
том, что есть два вида стойкости: одна порождается бес­
силием, другая ж е — крайним напряжением сил. Послед­
ний вид хорошо известен по стоикам: мудреца ничто не
может вывести из равновесия благодаря его закончен­
ной цельности. Очевидно, что в человеке, который без
каких-либо физических изменений выдерживает жизнь
в любых широтах, мы видим пример чего-то подобного.
Благодаря многовековой физической культуре орга­
низм британца настолько образовал замкнутый в себе
мир, что внешние воздействия, если и сказываются на
нем вообще, то лишь очень замедленно. Поэтому для не­
го действительно важнее сообразовываться с собствен­
ными наклонностями, чем с требованиями климата. Эти
природные свойства англичанина чрезвычайно удобны
для практической жизни, хотя бы по той причине, что
это свойство чрезвычайно упрощает жизненные про­
блемы. Однако тот, кто живет ради познания, должен
благодарить создателя за то, что его фантазия еще не
превратилась в центростремительную силу, вызываю­
щую когезию, а находит свое выражение в изменчиво­
сти. Ведь и он, будучи пластичным, остается в гармонии
с миром, причем сохраняет ее надежнее, поскольку на­
рушение равновесия не влечет для него серьезных по­
следствий, которыми это оборачивается для того, кто
принял застывшую форму. Но главное, подвижный че­
ловек способен воспринять содержательный смысл сво­
его окружения, поскольку только он непосредственно с
ним соприкасается и ощущает на себе его воздействие.
142

Вчера на закате я долго смотрел на птиц размером с
нашего подорлика, которые целыми стаями вереницей
тянулись в долину; и вдруг понял, что это не птицы, а
летучие мыши; летучие собаки. Как же мало удивления
вызывают у нас разные неожиданности в тропиках!
Очевидно, душа наша здесь так же настроена на резкие
контрасты, как и тело — на контраст между светом и
тенью, так что самое поразительное воспринимается
как нормальное. Удивило ли бы меня, если бы в джунг­
лях передо мной вдруг возникло какое-нибудь боже­
ство? Пожалуй, что нет. Потому что и в божестве было
бы не больше невероятного, чем во всех тех созданиях,
которые ежедневно мелькают у меня перед глазами.
В тропиках диапазон возможного так велик, что человек
скоро отвыкает чему бы то ни было поражаться или
ужасаться. Из всех контрастов, которые я здесь наблю­
дал, самый резкий, пожалуй, представляет соседство
безмятежного лазурного моря, плещущегося у подно­
жия поросшей пальмами горы Маунт-Лавиния, и оде­
тых в устрашающую броню, злобных черных крабов,
сотенные толпы которых бочком вышагивают по пляжу.
Вряд ли найдется животное, которое лучше вписалось
бы в картину ада; на берегу северного моря они бы, не­
сомненно, пробудили в душе самые ужасающие карти­
ны. На Цейлоне же это зрелище меня только забавляло.
Как я ни старался мысленно представить себе этих кра­
бов увеличенными в сотни раз — а это, как правило,
служит лучшим средством, чтобы вызвать ощущение
потусторонней жути, — от этого они нисколько не ста­
новились страшней. Кто знает! Может статься, и ги­
гантские доисторические ящеры, которые, появившись
в условиях нашей природы, вызвали бы страх и ужас, в
своей естественной среде, вероятно, еще более контра­
стной, чем нынешние тропики, казались, может быть,
очаровательными созданиями!
Завтра я поеду на экскурсию вглубь Цейлона. Послед­
ние дни я был занят исключительно наблюдением при­
роды, чтобы не отправляться в джунгли совсем уж не­
вежественным и неопытным новичком. Оказывается,
разглядеть что-то в лучах тропического солнца очень
трудно: чрезмерная освещенность настолько смазывает
143

все оттенки, что даже самые ярко окрашенные создания
почти не выделяются на цветном фоне. Поэтому леса,
окружающие озеро Канди кажутся самыми безжизнен­
ными из всех, какие мне приходилось встречать.
Сегодня, перевернув множество камней и поковыряв­
шись в коре многих сгнивших стволов, я наконец-то пой­
мал удачу, обнаружив одну из крупных тысяченожек,
обитающих в тропиках. Это мерзопакостная тварь. Все в
ее облике противно позитивным тенденциям человече­
ской природы; любое ее свойство, если приписать его
или перенести на человека, превратило бы его в чудови­
ще. Меня даже удивляет, что примитивные последовате­
ли буддизма, так мудро воспользовавшиеся пауком-пти­
цеедом в обустройстве своего ада, прошли мимо этой
твари. Да, сколопендра отвратительна; и все ж е мне бы
никогда и в голову не пришло поставить под сомнение ее
право на существование, как это случается у меня в от­
ношении неудачных представителей рода человеческого:
в своем роде она совершенна. Если принять условия, оп­
ределяющие характер этого творения, то нельзя не при­
знать также совершенство его исполнения.
Откуда мне известно, что тысяченожка совершенна?
Определенных причин я не могу привести; но самый
факт очевиден, он покажется очевидным для всякого,
кто способен мысленно отождествить себя с другим су­
ществом. Вообще, что касается очевидности, присущей
любому совершенству, то это очень странная вещь: в со­
ответствующих рамках она сама бросается в глаза даже
самому непонятливому человеку. Ничто не демонстриру­
ет этого так наглядно, как пример англичанина. Сколько
бы я ни встречал англичан, меня всякий раз поражает,
что при всей скудости их природных задатков, ограни­
ченности кругозора я всегда, подобно всем остальным,
испытываю к ним невольное уважение. Даже к более
или менее значительным представителям этой нации (са­
мых выдающихся мы сейчас, как и всегда, оставим за
рамками обобщающих выводов), которых в духовном
плане трудно принимать всерьез; я воспринимаю их так
же, как животных, которые, будучи наделены набором
безошибочных инстинктов, идеально справляются с ка­
кой-то сферой действительности, во всех прочих ж е сле­
пы и беспомощны. Они отличаются колоссальным отсут144

ствием оригинальности, притом что они искренни и
неподдельны; но каждый думает, действует в точности,
как все прочие, в душевной жизни ни у кого не встре­
тишь каких-либо неожиданностей. Но так же, как жи­
вотных, я безусловно принимаю британцев такими, как
они есть: такие, как есть они представляют собой совер­
шенное воплощение своих возможностей; в них во всей
цельности представлено все, чем они могут быть. В этом
состоит причина их убежденности, их превосходства над
остальными европейскими народами (чего в наше время
ни один разумный человек не будет оспаривать), зарази­
тельного характера их самобытности: среди европейцев
только они действительно совершенны, а перед совер­
шенством каждый клонится. Куда как богаче немецкая
натура, но она еще не обрела своей формы: по этой ос­
новательной причине немец нигде не получает безогово­
рочного признания. И лишь один-единственный тип нем­
ца, достигший совершенного выражения, доказывает,
что и для него доступна возможность совершенства, —
это тип австрийского аристократа. Возможно, в этом ти­
пе немного проку, возможно, у него, как это случается
порой у коров, искусственный отбор, ориентированный
на «форму», невыгодно сказался на «производительно­
сти», но тем не менее он по-своему совершенен. Поэто­
му он у всех невольно вызывает уважение, его любезно
привечают, ему подражают, к нему относятся с почтени­
ем, и надменный бритт сам первый заискивает перед
ним, стремясь завести знакомство.
Дембулл
Этот первый этап моей поездки вглубь Цейлона я не
скоро забуду. Долгая езда через безмолвные джунгли; за­
тем вверх по крутому, голому склону, на вершине кото­
рого находятся вырубленные в скале храмы. Вокруг, куда
ни глянь, всюду сплошной лес; его крайние форпосты
достигают макушками до предаверия дембуллских хра­
мов, и серый купол гордо возвышается среди этой зеле­
ни. Но самое впечатляющее — это внутренность храмов:
под мертвым камнем в нем поселилась, привнесенная че­
ловеческой рукой, удивительная поросль. Сотни разно145

цветных Будд мирно цветут там бок о бок друг с другом;
а между ними, словно сорняки, проросшие сами собой
на ухоженной клумбе, кое-где вдруг обнаруживается
роскошный индуистский божок. Природу никогда не об­
манешь. Ничто, казалось бы, так не противоречит духу
преодолевшего, как подобная божественная флора, пе­
ред которой в молитве склоняются верующие; сам Гаутама, наверное, велел бы ее уничтожить. И все же правы
сингалезы, не усматривающие противоречия между су­
ровой проповедью Будды и этим очаровательным садом.
Распустившиеся цветы означают не что иное, как ни­
чтожность существования; этот сад сам есть учение, вы­
раженное на языке тропического пояса.
Лежащий Будда, грубо высеченный из скалы, кажет­
ся существующим сам по себе. Сиротливо возлежит он
среди своих сидящих двойников и выглядит между ни­
ми одиноким, как скалистая вершина среди зелени.
И все же он не отъединен от всех и не состоит из ка­
кой-то другой субстанции. Он только с виду отдельное
существо. Вероятно, сам Гаутама так воспринимал свою
личность: такой неповторимой, одинокой, могучей она
должна была казаться его ученикам, сам же он знал, что
только с виду так обособлен. Его сознание давно уже
жило в тех глубинах, где вся множественность явлений
слилась воедино и все различия сняты, завершив свое
назначение... Бросив взгляд за ворота над вершинами
деревьев, я увидел стаи обезьян, которые, выйдя на ве­
чернюю кормежку, бесшумно лазили по лианам, как ка­
натоходцы.

Через джунгли в Хабаране
Как ограниченна способность восприятия культурного
человека! Я уже не замечаю никаких различий между от­
дельными зонами джунглей, кроме самых заметных, рез­
ко бросающихся в глаза, грубых, и с завистью думаю о
слоне, который в дикой, нехоженой местности так же
уверенно находит свой путь, как мы на ровном шоссе,
сверившись предварительно с путеводителем. У себя до­
ма, в лесах Севера, где глаз охотника привык различать
оттенки, я более или менее могу ориентироваться, а здесь
146

я с первых шагов чувствую себя заблудившимся. Я не су­
мел бы объяснить, почему такие-то птицы встречаются
только в этом месте, тогда как рядом все выглядит точно
так же; почему над какими-то точками, и только над ни­
ми, порхают в воздухе тысячи бабочек. Я просто-напросто
слеп. В глазах счастливо одаренных созданий эти дебри
устроены так же правильно, как в моих, например, Петер­
бург. То же относится и к океану. Там, где самые воспри­
имчивые из людей толкуют о величии однообразных про­
странств, на самом деле перед ними лежит стройное
разнообразие, не более однообразное, чем девственный
лес. Во время плавания через Индийский океан я замечал,
что только в определенных местах из воды выскакивали
стаи летающих рыб, совершенно пропадавшие за преде­
лами какой-то границы; а там, в свой черед, сотни медуз
окрашивали море в красноватый цвет, лишь местами в
волнах играли дельфины: наверняка, эти ареалы совпада­
ют с очертаниями определенных формаций. Но я так
слеп, что не могу их разглядеть.
Да и много ли наш брат замечает? Лишь то, что отве­
чает человеческим потребностям. В городе, на дороге, в
поле он может благодаря им заметить самое важное, пра­
вильно воспринимать даже целые страны, такие как
Голландия и Япония, характер которых в основном опре­
деляется человеком. Но там, где между природой и чело­
веком нет необходимой связи, все наши мерки отказыва­
ются нам служить; там все наши построения и системы с
ее точки зрения — сущая чепуха. Как глупа, в сущности,
предпринятая нами рубрикация звездного неба! Я даже
горжусь собой, что до сегодняшнего дня, хоть и не раз
заглядывался в звездные ночи на небеса, так и не обна­
ружил еще «Южного Креста». Правда, я нарочно не по­
зволил мне его показать: если бы мне его указали, то со­
мнительные созвездия навсегда установились бы в моем
сознании, как для того несчастного, которому однажды
сказали, что какая-то вершина напоминает Наполеона,
это стало для него вечным проклятием, потому что с тех
пор он был обречен всегда видеть в этой горе только обо­
значенный образ: вот так человек при малейшей воз­
можности рьяно навязывает нечеловеческим явлениям
человеческие ассоциации. Однако ж е правда, которую
никто у меня не отнимет, состоит в том, что сам я так и
147

не обнаружил «Южный Крест», а это доказывает, что
мой ум по-прежнему еще не совсем утратил свою непо­
средственность.
На озере Миннери
Это озеро в девственном лесу стало бы для меня в дет­
ские и юношеские годы, когда моей единственной радо­
стью было наблюдать за зверьем, ходить на охоту и при­
ручать животных, воплощением земного рая. Часами
напролет я крадучись ходил по его берегам и набредал на
все новые и новые создания. На отмелях, словно сгнив­
шие бревна, валялись крокодилы рядом со своими сторо­
жами — голенастыми болотными птицами; Kuhreiher и
выпи разгуливали между пасущимися буйволами; серые
цапли и серебристые цапли стояли по краям островов и
на макушках деревьев; на воде плавали стаи пеликанов, в
небесах парили луни и орлы, среди которых один незна­
комый мне вид (серебристо-белый с темными махровы­
ми перьями) принадлежит к числу самых прекрасных
хищных птиц. Но тон в этой картине задавали змеешей­
ки, чьи стилизованные фигурки и геральдические позы
накладывали на нее мифический отпечаток.
До чего же хорошо побыть в том мире, как он был яв­
лен в конце пятого дня творения! Все здесь дышит еще
изначальной силой, все первозданно, все неподдельно.
Среди людей это относится в наше время только к детям
да еще к величайшим из великих, редчайшим людям; в
большинстве случаев явление здесь ничего не говорит о
сущности. Животные всегда совершенны, они всегда то,
чем могли бы быть; они суть полное выражение своей
возможности. Тут можно возразить, что это их связыва­
ет. Разумеется связывает, но не отнимает их достоинств.
Преимущество нашей большей по сравнению с ними
свободы состоит не в том, что несвязанность является
идеалом, а в том, что перед нами открыто больше воз­
можностей совершенствования; совершенство и для че­
ловека представляет собой высшее, чего он может дос­
тигнуть, но совершенство предполагает связанность.
Человека, который действует в соответствии с необходи­
мостью, в соответствии со своим внутренним законом,
148

мы ставим выше того, чьи действия произвольны; выше
всего мы ставим такую мысль, которая выражена закон­
ченно. То же относится и к культуре, и вообще ко всем
явлениям жизни. Даже в отношении человека идеал ле­
жит в области связанности, а не свободы от всякой зави­
симости. Итак, условия, отличающие нас от животного,
заключаются не в идеале; этими условиями являются те
элементы, посредством которых идеал может быть осу­
ществлен. А если так, то я не знаю, каким образом свя­
занность животного, которое в своей однозначности все­
гда совершенно, может служить доказательством его
неинтересности: ведь именно поэтому животное и инте­
ресно, интереснее всех несовершенных людей. Челове­
ком, который как личность стоял бы на той же ступени,
что и такое создание природы, как птица змеешейка с
озера Миннери, я бы восхищался как полубогом... Что
касается интересных и поучительных мыслей, то в этом
отношении я обязан животным гораздо большим, чем
почти что всем людям, с которыми мне приходилось дли­
тельное время общаться. У людей все гораздо очевиднее,
и среди них слишком редко встречаются такие экземпля­
ры, понимание которых требует расширения сущест­
вующих понятий, в то время как самое невзрачное жи­
вотное для понимания его сущности непременно требует
такого расширения. Если ты хочешь понять низшее мор­
ское животное, нужно ощутить характер его сознания,
сравнимого, пожалуй, с сознанием желудка, поднявшего­
ся на высокую ступень развития: при очень четкой реак­
ции на определенные раздражители, при необычайном
физико-химическом воображении в качестве высшего
синтеза — всего лишь неопределенное общее ощущение;
рак — не цельная единица, а дву- или триединство; его
сознание не централизовано в нашем смысле. Если хо­
чешь проникнуть в душу лисицы, нужно ухитриться
представить себе обоняние в качестве главного чувства
и, исходя из этого, соотнести с ним все восприятия, по­
добно тому как у человека все восприятия связаны со
зрением; для птицы задача оборачивается уже иным об­
разом и т. д. Этим, вероятно, объясняется, почему чуть
ли не все выдающиеся мыслители человеческому обще­
ству предпочитали природу: если первое ограничивает,
то вторая освобождает; она помогает выйти за рамки че149

ловеческой сущности. Но тем самым она усиливает ко­
ренное сознание. Ведь корень у всего творения един.
А от корня идет вся сила выросших из него высших ин­
стинктов.
Как дивно прекрасен вечер! В озере отражаются по­
следние лучи западного неба. Крики морских ласточек,
многоголосое лягушечье кваканье доносятся снизу до
моей скромной гостиницы, и величаво улетают в сторону
леса пеликаны. Поблизости остановилось стадо диких
слонов; я уже слышал, как они продирались сквозь чащу.
Смуглокожий хозяин обещал разбудить меня, если они
ночью покажутся из леса.
Еще раз я наведался туда, где резвилось зверье. Из за­
сады не раз наблюдал великолепных орлов, спугивал сво­
им появлением легионы водоплавающих птиц. Но всякий
раз, как я сворачивал с болота в джунгли, в древесных
кронах подымалась суета, это удирали от меня длинно­
хвостые обезьяны, большими скачками перелетая по воз­
духу с ветки на ветку.
Просто чудо, сколько могут дать тебе такие часы ис­
ключительного созерцания! В умственном отношении
картины реальности лежат в одной плоскости с творе­
ниями фантазии, так что между опытом и идеями не ока­
зывается существенной разницы. Предаваясь всеми чув­
ствами наблюдению, ты продуктивен. Тот, кто заметил
бы все, повторил бы тем самым сотворение мира. Одна­
ко чтобы душа могла развиваться и расти, ей требуется
разнообразная пища, и ни один мозг не обладает таким
творческим потенциалом, чтобы в достаточном количест­
ве обретать эту пищу в самом себе: поэтому никто не мо­
жет позволить себе такой роскоши, как жить одними
лишь своими идеями. Внешний опыт обязательно необ­
ходим еще и по той причине, что дух никогда не станет
свободным, постоянно видя себя окруженным продукта­
ми собственного творчества. Все, кто замыкаются в ко­
коне собственного мира, хиреют, как бы обширны ни
были эти миры; их духовная жизнь не обогащается, а
беднеет; постепенно они все больше начинают коснеть в
своеобразии своего Я. Это я понял на собственном опы­
те. За годы, проведенные в больших городах, я почти
разучился созерцать, поскольку их суета не вызывает
150

моего интереса. Вследствие этого мои идеи начали кри­
сталлизироваться, и мне грозило оказаться у них в плену,
как в тюрьме. К двадцати семи годам я едва не задохнул­
ся в сооруженной мною системе... К счастью, я успел во­
время заметить эту опасность. Теперь я принуждаю себя
к наблюдению даже там, где не испытываю к этому осо­
бенного желания. Сейчас я культивирую жалкие остатки
своей любознательности и благодарен за любое впечат­
ление, которое прорывает сети моих умозрений.
Да, видеть надо уметь... Умею ли я это? В том духе и в
той мере, в какой бы мне того хотелось, — нет. Неодно­
кратно я принимался было описывать что-то из увиден­
ных мною чудес и всякий раз вынужден был признавать,
что неспособен на это. Значит, я их как следует не уви­
дел. Вот уж неправда, будто бы восприимчивость обеспе­
чивает способность передавать впечатления, — сила пе­
реживания и творческая способность принадлежат к
разным измерениям, зато созерцание и идеи, как я уже
писал, с точки зрения мышления, лежат в одной плоско­
сти, поэтому человек по-настоящему воспринимает лишь
то, что мог бы и сам придумать. Мне никогда не прихо­
дили в голову детали, поэтому и во внешнем окружении
я не обращаю на них внимания. Мое воображение авто­
матически возводит частное к его внутренней основе, а с
точки зрения основы оно видится не как нечто самодос­
таточное, а как его возможность. Правильность такого
толкования моего восприятия экспериментально доказы­
вается, с другой стороны, особенностью моей памяти.
Еще много лет тому назад один мой остроумный това­
рищ сказал, что на Страшный Суд мне придется привес­
ти с собой секретаря: так скверно я запоминаю эпизоды.
И действительно, я не в состоянии запоминать частно­
сти: не помню ни сюжетов, ни faits divers1, зато, напро­
тив, не способен забыть общей сути. Лишь в момент
творческого напряжения у меня появляется память на
подробности. Уж как я только ни сражался с этим недос­
татком! Снова и снова пытался я подружиться с частно­
стью, мысленно полностью вжиться в отдельное сущест­
во, образ, отрезок времени; снова и снова нарочно
старался подпасть под влияние умов такого склада, котоПроисшествий (φρ.).
151

рые обладают тем, чего мне не хватало — все было на­
прасно. Пришлось мне смириться с тем, что желание вы­
рваться за свои эмпирические пределы — ошибочно по
своей сути; остается только постараться сделать то, что
возможно, оставаясь в своих пределах, а уж там как по­
лучится.
Среди психологов и эстетиков до сих пор царит боль­
шая неясность в отношении различных видов воспри­
ятия. Живописцам часто приписывается глубина мысли,
философам живописная наглядность. Такие суждения,
как правило, неверны. Изображая явление во всей его
полноте, как это делают великие живописцы и писатели,
они тем самым выражают и его духовное содержание,
однако душа может об этом ничего не подозревать. Тот
же, кто, напротив, схватывает внутренний смысл, импли­
цитно воспринимает и все явление в целом, хотя факти­
чески может его даже не замечать. Интересный пример
этого рода мы видим у Льва Толстого. Я не знаю более
глубокого изображения человеческой жизни, чем его
эпос о великой войне с французами, но я знаю, что как
личность Толстой совершенно не обладал философским
взглядом. Как у большинства русских (и всех вообще мо­
лодых, недифференцированных народов), у Толстого от­
сутствовал дар интенсивного абстрагирования, способ­
ность обобщать частности, что является определяющим
условием философского мышления. Зато он обладал
соколиной зоркостью дикаря. Давая совершенное ото­
бражение увиденного, пускай и не понятого, явления,
писатель неизбежно вызывает у читателя впечатление
глубокого философского постижения, даже более глубо­
кого, чем это было бы у лучшего мыслителя, если тот от­
разил его не так четко и беспристрастно.

Поллонарува
Никогда еще остатки былого великолепия не произ­
водили на меня такого сильного впечатления, как разва­
лины резиденции царя Паракрамы. Не потому что они
так совершенны в художественном отношении — они
прекрасны, но я видел и более прекрасные. Впечатле­
ние было так сильно потому, что мне никогда еще не до152

водилось видеть строений, в которых бы так законченно
выражалась красота руин, подчиняющаяся иным, не ху­
дожественным законам. Очарование руин ведь не пото­
му действует на нас сильнее хорошо сохранившихся
произведений искусства, что они через образ прошлого
вызывают в душе идею бренности; и не потому, что вет­
хость, подобно незавершенному произведению, привле­
кает именно этим своим качеством (она побуждает ум
дополнить в воображении то, чего не хватает действи­
тельности): особенное очарование руин заключается в
том, что здесь творения человеческого ума предстают
перед нами возведенными в один ряд с космическими
силами и вместо ограниченного фона человеческой лич­
ности или эпохи получают безграничный фон вечности.
Храм, украшенный мрамором и золотом, может вопло­
щать в себе вершину созидательных способностей чело­
века, но когда время подточило его поверхность, когда
его очертания несут на себе следы вечной работы при­
родных сил, он становится неотъемлемой частью этого
мира. Статуи Будды, во множестве хранящиеся в пе­
щерных храмах Цейлона, в своем возвышенном облике
воспевают душу буддийской общины. Однако колоссы
Гал-Вихара, поверхность которых давно приняла харак­
тер окружающей среды, выражают больше того: это
уже природные формы, такие как каньоны, за миллио­
ны лет вырытые могучими реками, как долины, проры­
тые глетчерами, и творческая сила человеческого духа в
них не умаляется, а разрастается до гигантской мощи,
равноправно становясь в один ряд с космическими си­
лами, из которых рождались звезды. Руины ж е Поллонарувы выглядят в качестве руин величественнее всех
виденных мною ранее, потому что природа Цейлона не­
сравненно сильнее в своей созидательной мощи и сде­
лала здесь все, на что только была способна. Колонны и
обломки храмов, рассеянные далеко по джунглям, сами
превратились в джунгли. Лианы заменили собой рас­
крошившийся строительный раствор, деревья заменили
собой разрушенные купола. Гигантские дагобы, кото­
рые еще сохранились, послужили основой для новой
природы. Ты видишь умершее прошлое, срастающееся
с вечно юной жизнью, как скелет, покрывшийся цвету­
щей плотью.
153

Невольно мои мысли уносятся в далекую Элладу. Гре­
ческая природа не выдерживает сравнения с тропиче­
ской; в этом отношении тамошние руины далеко не так
выразительны, как руины Шри-Ланки. В свое время гре­
ческие храмы как совершенные творения человека несо­
мненно были величественнее, чем ныне, когда они стали
частью природы. Но эллинский дух заранее предвосхи­
тил то, чего не дано было доделать впоследствии приро­
де. Каждое греческое святилище изначально задумыва­
лось как часть природы, в них была учтена необходимая
связь с окружающей средой. Поэтому то немногое, что
достояло до нашего времени, настолько слилось с окру­
жающим ландшафтом, что общее впечатление отличает­
ся от Поллонарувы лишь в том отношении, что руины
предстают не как часть живой природы, а сливаются с
неживыми горами и небом. Моей натуре больше отвеча­
ет живое, а не мертвое совершенство, поэтому девствен­
ный лес значит для меня больше, чем Акрополь. Однако
нигде потенция греческого духа не открывалась для меня
так ясно, как среди той природы, с которой целиком
смог слиться божественный образ Гаутамы.
Анурадхапура
Какие великие люди были эти древние цари, воздвиг­
шие гигантские памятники Цейлона! Здания эти — не
монументальные памятники, прославляющие богатство;
они дышат простотой сурового величия, почти неестест­
венного среди окружающей тропической роскоши. Ря­
дом со скальной крепостью Сигири, неприступным при­
бежищем отцеубийцы Касьяпы, европейские замки ка­
жутся игрушечными; одно только здание купальни этого
кондотьера может сравниться с усыпальницей египет­
ских фараонов. Дагобы напоминают настоящие горы, и
тем не менее характер их очертаний определяется вели­
чайшей «духовностью». Но главное чудо среди цейлон­
ских чудес — это скала Михинтале, где проводил свои
дни и где скончался сын царя Ашоки Махинда. Его
келья — высеченная на вершине горы искусными масте­
рами узкая каменная терраса — самое царственное из
всех виденных мною строений. Закрытая сверху нави154

сающими грозными скалами, она крутым обрывом по­
вернута к долине. Внизу ж е расстилаются бескрайние
девственные леса, чье священное безмолвие лишь изред­
ка нарушается трубными криками слонов. Только царь
мог выбрать для своей обители такое орлиное гнездо. Да­
ж е от краткого пребывания в нем обретаешь духовную
широту. Махинда невольно представляется моему вооб­
ражению в типичной позе погруженного в размышления
Будды, в виде гигантской фигуры, каким обычно изобра­
жали его древние; наверное так — безмятежно и кротко,
он взирал сверху на кипящую жизнью долину, как тот,
кто, обладая полнотой власти, отрекся от всего мирского.
Как точно легенда выбирает слова, сравнивая власти­
телей со слонами и тиграми! Это именно то, чем они бы­
ли. Оранжерейный воздух этих краев, как правило, не
порождает великих личностей, он неблагоприятен для их
появления. Джунгли — это дебри, а не лес, и их фауна
скорее богата и разнообразна в своей массе, нежели зна­
чительна в единичных проявлениях. Разумеется, там и
сям виднеется дерево, чья крона, казалось бы, досягает
до самого неба, но, приглядевшись внимательнее, ты за­
мечаешь, что этот великан вовсе не одиночка: с ветвей
свисают пущенные ими новые корни, и там, где нам мни­
лась отдельная особь, на деле обнаруживается родовое
древо. Классическим примером может служить священ­
ное дерево Бодхи из Арунданапура, которое, как под­
тверждается документально, выросло из отростка, по­
жертвованного когда-то царем Ашокой из Буддх-Гаи; это
древнейшее в истории растение предстает в виде тонень­
кого молодого деревца; то, что живет и зеленеет сегодня,
это потомки ветвей древнего дерева-пращура, когда-то
пустившие в землю корни. На Цейлоне все растет с умо­
помрачительной быстротой; я видел годовалые побеги,
которые выглядели как пятнадцатилетние европейские
растения; деревья здесь растут как трава. Но с такой ж е
скоростью они и отмирают; по-настоящему живет только
молодежь, и это относится так ж е к животным и челове­
ку. По своему типу они никогда не достигают взрослого
возраста; они размножаются в пугающем количестве, с
бешеной скоростью, и так ж е быстро одно поколение
сменяется другим. Однако эта природа, не склонная, как
правило, тратить время и силы на взращивание индиви155

дуальности, временами все же являет ее на свет. Это
производит такое впечатление, как будто под колесо из­
менений подложили тормозной башмак. Благодаря при­
ливу остановленной энергии возникают тогда существа
столь могучие и великие, каких не знают другие широты:
слон, носорог, тигр. Среди человеческого рода также
происходили иногда подобные остановки потока явле­
ний, когда его энергия аккумулировалась в одной челове­
ческой личности; это вызывало появление индивидуаль­
ностей такого масштаба, что народная молва недаром
сравнивала их со слонами.
Теперь мне понятно, как на заре нашей планеты, ко­
гда ее полюса еще венчали пальмовые рощи, могли за­
родиться и существовать те гигантские создания, чьи
скелеты поражают нас удивлением. Такие цари, как Махинда, Паракрама Баху, Дуттхагамини были существами
совсем другого порядка, чем великие императоры Восто­
ка. Это были личности такой мощи, такой колоссальной
воли, что их величие казалось независящим от внешних
обстоятельств; они сами создавали соответствующие се­
бе условия. Такие как есть, они были царями тропиков,
ни в чем не уступая последним, а, может быть, даже пре­
восходя их; однако основа их бытия заключалась не
столько в них самих, сколько в природе, частью которой
они были; только среди тропического богатства могли
выжить подобные существа. Им требовался переизбыток
питания, каковой они и получали, не прилагая к тому
собственных усилий, требовалось минимальное сопро­
тивление окружающей среды, которая гибко подчиня­
лась им по желанию. Только в таких условиях они были
возможны. И так же когда-то обстояло дело с динозавра­
ми. Существование и этих гигантов требовало строго
очерченных условий; только в условиях еще куда более
щедрой природы, чем в нынешних тропиках, могли они
появиться, существовать и благоденствовать. Очевидно,
и тогда характер природы в основной массе отличался
быстротой роста и гибели: следы ее канули в небытие.
Тем более могучих размеров достигали отдельные едини­
цы, призванные к долголетию среди остальной быстро­
течности.
Времена этого величия давно минули. Природа слиш­
ком обеднела для поддержания таких монументальных
156

форм жизни. Нынешним обстоятельствам, по-видимому,
соответствует более то, что позаурядней. Что ж е касает­
ся человеческого рода, то мелкий подрост стал слишком
самоуверен, чтобы уступать дорогу единичным гигантам.
Возможно, это и к лучшему. Я не знаю, что «как тако­
вое» лучше — индифферентная масса, которая позволя­
ет вырасти единичным колоссам, или возросший уро­
вень большинства, который позволяет им возвыситься
над собой лишь до определенного предела, заглушая лю­
бые побеги гигантской породы. Мне бы хотелось, чтобы
высокий уровень большинства и гиганты в духе доисто­
рических времен могли существовать рядом. Но, к сожа­
лению, этого, по-видимому, не допускают какие-то скры­
тые законы природы. Хочешь не хочешь, но приходится
выбирать между тем или другим злом. И тут уж я с радо­
стью готов признаться, что отдал бы весь заячий род за
то, чтобы вид атлантозавра позволил мне забыть об из­
мельчании четвертичного периода.
Бродя среди древних развалин, я сегодня нечаянно на­
брел на хижину, в которой обитает молодой англичанин
в окружении сотен змей. Эксцентрическая личность, ка­
ких порождает один лишь Альбион. Укротителей змей,
змееловов, любителей змей на свете предостаточно, к
числу последних смею отнести и себя, ибо с давних пор
мне полюбились совершенные извивы этих животных.
Но для близкого общения с этими рептилиями необхо­
дим особенный, не свойственный человеку от природы
душевный склад, как это видно по индийским укротите­
лям змей. Так вот, этот англичанин держался в змеином
обществе, населявшем его дом, как ни в чем не бывало,
словно бы жизнь в таком окружении — это нечто само
собой разумеющееся. Для него в змеях не было ничего
необычайного; он не восхищался ими, не торговал, да и в
научном смысле они, кажется, не вызывали у него инте­
реса; эти извивающиеся животные были для него естест­
венной средой обитания. Тут были громадные питоны и
злобные кобры с полным набором ядовитых зубов; всех
этих змей он сам изловил и, беря вруки, обращался с ни­
ми так вольно, что мне сделалось страшно от одного
только вида этого. Туземцы с полной уверенностью ут­
верждали, что у него есть волшебный талисман от змей;
157

он сам ж е спокойно говорил, что при некотором навыке
и знании их привычек кобры совершенно не опасны.
Его, кажется, заинтересовало мое сообщение о том, что
существуют эффективные противоядия. Сам он о них
еще не слышал и даже никогда не задумывался по этому
поводу. Он записал адрес учреждения, в котором изго­
тавливают сыворотку, но я сомневаюсь, что он туда ко­
гда-нибудь обратится.
Самое интересное в этом змеином приюте состоит в
том, что ментальность его странного руководителя созда­
ла там такую обстановку, в которой змеи становятся
безопасны в том смысле, в каком безопасны буйно поме­
шанные и «беспокойные» сумасшедшие в хорошо по­
ставленном сумасшедшем доме. Беспокойные на самом
деле никогда не бывают безопасны, но в соответствую­
щем заведении они могут ходить на свободе и действи­
тельно-таки не творят никаких бесчинств. Точно так же
и кобры никогда не становятся по-настоящему ручными,
они были и есть бессмысленные, беспричинно злобные
животные, неспособные к пониманию и привязанности;
и тем не менее мой англичанин спокойно брал в руки са­
мых непокорных и подобно искусному и опытному пси­
хиатру умел быстро привести в чувство только что сви­
репо бросавшуюся в атаку змею, осторожно положив
ладонь ей на голову и затем мягко пригнув ее к полу. Да,
в его обществе даже я мог спокойно расхаживать среди
змей, подвергая себя лишь незначительной опасности.
Этот опыт я отношу к важнейшим событиям в моей жиз­
ни. В среде разумных существ, т. е. нормальных людей
и высших животных, неудивительно то огромное влия­
ние, которое оказывают на них окружение и воспита­
ние, поскольку в их случае психические границы, осо­
знаваемые ими как объективная данность, имеют для
них такое ж е объективное значение, как и материаль­
ные. Тот, кто имеет какую-то возможность свободного
выбора, обыкновенно реагирует на зло и на добро так,
как это наиболее соответствует предложенным обстоя­
тельствам. Только неразумные животные и умственно
отсталые люди не подвержены в этом смысле никаким
влияниям. Однако сумасшедший дом и змеиный приют,
который я увидел сегодня, доказывают, что влияние ве­
роятно и в том случае, где вряд ли может идти речь об
158

осознании каких-либо границ; в этом случае они оказы­
вают чисто объективное воздействие, и лишь от интен­
сивности воздействия тогда зависит, изменится ли от
этого явление или нет. Даже для кобры возможно пред­
ставить себе такое окружение, в котором она выступает
как безобидное животное. А беспокойные больные чув­
ствуют себя гораздо счастливее в заведении, где они ве­
дут себя хорошо, чем за его пределами; следовательно,
то, что лучше в моральном отношении, должно, очевид­
но, каким-то образом соответствовать объективной целе­
сообразности; я это могу объяснить себе только так, что
моральное поведение (я говорю именно о поведении,
а не о внутренних побуждениях!) представляет собой
не что иное, как естественную форму приспособления
к окружающим условиям. Преступники между собой
обычно очень строго следуют собственным понятиям о
чести; человек, очень хорошо разбирающийся в людях,
найдет себе верных слуг даже среди самых ненадежных
субъектов; довольный своим состоянием редко ведет се­
бя зловредно; все это примеры того, что моральное пове­
дение является способом приспособления к действитель­
ности. Если перенести все это на внутреннюю жизнь, то
можно далее заключить, что постулируемый в XVIII веке
«моральный инстинкт» выражается в том, что ощущение
психического благополучия связано с приспособленно­
стью к определенным условиям, а всякое существо стре­
мится к ощущению благополучия. Впрочем, такой «мо­
ральный инстинкт» не имеет никакого отношения к
этике; у змеи нет никаких душевных установок; лишь на­
чиная с более высокой ступени психического развития
естественный инстинкт может рассматриваться в плане
этических категорий (ведь и человека с психическими
отклонениями считают «неспособным отвечать за свои
действия»). Но совершенно определенно можно сказать,
что этические стремления представляют собой лишь оду­
хотворенный или одушевленный уровень развития того,
что потенциально свойственно даже очковой змее.
В этом коренится истинный смысл представлений о
рае. Несомненно, что возможен такой мир, в котором от­
сутствуют злодеяния по той причине, что для них нет
злого умысла. Мы, европейцы, вопреки всему нашему
показному милосердию, никогда не создадим рая, пото159

му что в нас слишком сильны животные инстинкты. Ин­
дийско-буддийский мир во многих отношениях выказы­
вает райские черты. Поскольку вера там запрещает
обижать животных, те не враждуют с человеком; они
считаются с ним как с другим видом, памятуя о том, что
для всех хватит места. В Индии люди не случайно мень­
ше боятся тигра, чем в Европе боятся благородного оле­
ня в пору гона. Здесь, кроме того, коренится истина,
заключенная в хорошо знакомой всем христианским
мистикам теории, которая, будучи первоначально выдви­
нута Платоном, получила свое законченное выражение
у персидских мистиков; она гласит, что божественная
любовь живет в каждом существе, и лишь от внешних
обстоятельств зависит, проявится она или нет. Этими
внешними обстоятельствами могут быть любовь к жен­
щине, влияние конгениального окружения, тяжелая
судьба, которая переворачивает душу, — но всегда речь
идет о том, что инструмент под названием «человек» по­
лучает такой настрой, чтобы Бог мог на нем играть. И это
воистину так.
В последний раз я обхожу гигантский город руин с его
высящимися, как горы, ступами, колоссальными дворцо­
выми усадьбами, громадными искусственными прудами.
Вечереет. Перед дагобой Руангвели молятся набожные
паломники. Один монах протяжным голосом заводит ли­
тургию, миряне вторят ему в том ж е ритме. На алтаре
благоухают цветочные жертвоприношения. Вокруг свя­
тилища, насколько хватило запаса у паломников, все ус­
тавлено зажженными свечами, и сейчас в наступающей
ночной тьме они сияют на фоне каменистого основания,
словно звезды на почерневшем небосводе. Сколько глу­
бокой поэзии заключено в поклонении реликвиям! На­
божный народ, возглавляемый набожным царем, посвя­
тив годы тяжкому труду, воздвиг здесь над реликвией
памятник в виде горы, дабы она устояла вовеки веков.
Вероятно, реликвия вовсе не принадлежала Будде. Но ка­
кая в том важность! Главное, чтобы на ней зиждилось
поклонение. Для любящего сердца часто незначительная
вещица дороже любой драгоценности, поскольку она
хранит память и в ней чище всего, без лишних примесей
выражено это значение.
160

Особенно значительным представляется то, что покло­
нение реликвиям получило такое широкое распростра­
нение как раз в той религии, которая менее всего по­
мышляет о бренных вещах. Чем мимолетнее обладание,
тем дороже оно человеку; так, заверение Будды, что по­
сле смерти его навсегда не станет, привело к противопо­
ложному результату по сравнению с его ожиданиями;
люди еще бережнее стали хранить то, что от него оста­
лось. Сохранялись не только его слова, его учение, исто­
рии из его жизни, но и его бренные останки стали объ­
ектом культа, а сам он преобразился в Бога. Народ не
может понимать учение о Нирване так, как его толковал
Просветленный; для народа достигший Нирваны Про­
светленный, хотя и перенесся туда, где нет времени, в
вечности тем более продолжает существовать. Правда,
народ не уверен в этом убеждении, ведь монахи еже­
дневно заверяют его в обратном. Поэтому молитвы в
святых местах носят характер панихиды. Литургия про­
низана сладостной печалью, как оплакивание дорогого
существа в уповании на то, что оно обрело вечное бла­
женство.

III. ИНДИЯ
Рамешварам
Когда опустилась ночь, брахманы знаками позвали ме­
ня в храм. Я повиновался, не зная, зачем это нужно.
И тут я увидел несметное множество паломников, иерофанатов и служителей храма; толпясь вокруг нарядно
убранных слонов, сверкающих золотом колесниц и носи­
лок, они при свете факелов выстраивались в празднич­
ную процессию. Я не успел опомниться, как очутился в
первых рядах. Передо мной величаво вышагивали сло­
ны — давние носители славной традиции; за мной ехала
богиня, восседая на роскошном паланкине. И так торже­
ственное шествие по великолепнейшей в мире колонна­
де, озаряемое мечущимися отблесками факелов, продол­
жалось под оглушительный грохот барабанов до глу­
бокой ночи, сопровождаемое трепетно почтительными
поклонами выстроившихся вдоль стен верующих.
Какое удивительное начало получила моя первая
встреча с Индией! Храм Рамешварама, расположенный
на южной оконечности полуострова, омываемый морем,
окруженный пальмами, представляет собой здание, по­
жалуй, не уступающее по своим размерам самым круп­
ным из наших раннесредневековых монастырей с кори­
дорами, равных которым по красоте форм и красок,
наверное, ничего не найдется на земле; по преданию его
основал Рама, после того как отвоевал у Раваны похи­
щенную им Ситу. Он является второй по значению свя­
тыней Индостана. Кто только может совершает туда па­
ломничество после Бенареса. И действительно, здесь,
кажется, представлена вся Индия. Я вижу тут все краски,
все костюмы, все человеческие типы — от темных тами162

лов до белых кашмирцев, от надменного раджпута до
саньяси со спутанным, как войлок, колтуном на голове.
В воздухе носится многоголосая смесь всех языков и
диалектов, лица выражают всевозможные умонастрое­
ния, здесь сталкиваются все касты, все предрассудки.
Подобного людского многообразия мои глаза еще нико­
гда не видели.
Главное, что мне бросается в глаза, это то, что у всех
этих столь разных паломников чувствуется какая-то ду­
ховная общность. В каком смысле? В смысле веры? Воз­
можно, да, но я так не думаю. Я имею в виду нечто, чего
я нигде еще не встречал. Я имею в виду не метафизиче­
ское сознание, которое объединяет все, что внешне ка­
жется разделенным: как ни характерно оно для «обоб­
щенного индийца», у тех, что здесь собрались (людей,
главным образом, простых и немудрящих, не способных
к спекулятивному мышлению), оно развито лишь в сла­
бой степени. А вот что меня здесь особенно впечатляет,
это наличие такого склада сознания, которое делает воз­
можным особое восприятие действительности, недоступ­
ное для среднего представителя западных стран. Очевид­
но, что эти паломники умеют понимать символы. Причем
речь у них идет не о той простодушной вере, с которой
подходит к культу необразованный католик, и не об опо­
средованном понимании образованного человека, возни­
кающем a posteriore из рефлектирующего познания:
этим паломникам, как мне кажется, присуще непосред­
ственное понимание символов; священные слова (ман­
тры) словно бы непосредственно прикасаются у них к
душе. Это предполагает такой склад сознания, который
существенно отличается от европейского. Я сам с ним
несколько знаком. Тот, кто переносит акцент своего соз­
нания из сферы предметов в область представлений и
принимает последние более всерьез, чем первые, считая
их истинной действительностью, невольно обнаружит,
что тем самым перед ним открываются возможности но­
вого опыта. В то время как соединение представлений
получает смысл лишь при сопоставлении с чем-то суще­
ствующим в природе помимо них, здесь они обнаружи­
вают имманентный им смысл, существующий совершен­
на основании опыта (лат.).
163

но независимо от внешнего мира. И тут оказывается, что
представления могут иметь двоякое содержание: с одной
стороны, в общепринятом понимании, как образы или
создаваемые познающим разумом схемы реальности, с
другой ж е — как непосредственные проявления изна­
чально присущего им смысла. Каждый, кто без внутрен­
него предубеждения принимал участие в религиозных
церемониях, вероятно, ощутил на себе, что они могут
производить различное впечатление, что одни не вызы­
вают его вообще, другие ж е — очень сильное, причем
происходит это, в зависимости от ритуала, в двух разных
аспектах: очевидно, что, подобно законам природы, су­
ществуют также какие-то нормы внутреннего пережива­
ния. Определенные сочетания звуков и представлений,
по-видимому, с четкой закономерностью отражают со­
держание каких-то психических процессов. Однако для
того чтобы эта закономерность проявилась, сознание
должно быть определенным образом настроено; совре­
менный европеец в нормальном для него состояния пси­
хики мало что почувствует. Со своей точки зрения он
в целом вправе ее отрицать, так как для него она дейст­
вительно не существует. Она не существует для него
подобно тому, как музыкальные законы гармонии не су­
ществуют для немузыкального человека. Возможно, он
будет осознавать те особые отношения, которые имеют­
ся между звуками и содержанием психических процес­
сов, лишь в связи с музыкой и поэзией: в этом случае он
бессознательно отдается впечатлениям ритма и череды
представлений и таким образом испытывает то, что ина­
че осталось бы для него недоступным; между тем как ре­
лигиозные службы затрагивают его душу только тогда,
когда вследствие сильного потрясения в его обычном
сознании происходит некоторый сдвиг. Хотя все ж е и
ему, скорее всего, известно, что в издревле принятой бо­
гослужебной символике связь значения и явления не
всегда бывает исключительно произвольной. Но знать и
понять на опыте собственного переживания — вещи раз­
ные. То, что умом понимают европейцы, представляет
собой обыкновенное переживание для большинства па­
ломников, стекающихся в Рамешварам. На их лицах на­
писано несомненное понимание смысла происходящего
перед ними действа. Когда они слышат про определен164

ную мантру, что она есть Девата (что определенное со­
четание звуков представляет собой истинное тело
божества), что представление воображаемых образов в
определенной последовательности вызывает соответст­
вующую реальность, что заклинания действуют, а духов­
ное упражнение преобразует душу, то они, наверное, не
только верят этому, но и понимают разумом. Очевидно,
они понимают, о чем им говорят. Я тоже понимаю.
Я знаю, что психические явления также объективны, как
материальные, что представления могут быть таким ж е
телом метафизически реального, как и материальные те­
ла, что в принципе всегда возможно духовное воздейст­
вие на материю. Однако в том, что я это понимаю и
знаю, нет ничего особенно интересного. Самое интерес­
ное то, что это знают те простые люди. Они не мыслите­
ли, им не до понимания. Они не могут заранее предста­
вить себе мысленно что-то реальное. Они, по-видимому,
это реально переживают, так ж е реально, как еду или
сон. Короче говоря, они должны так ж е относиться к
психической реальности, как европейцы к физической.
На сегодня я закончу эти рассуждения; я не хочу
предвосхищать будущий опыт в воображении. Но вот
что мне еще хочется сказать: если нормальный склад
сознания набожных индусов устроен действительно так,
как мне это представляется сегодня, то, по-видимому, не­
вероятные для нашего слуха утверждения их ритуальной
философии (тантры) соответствуют действительности.
Если принятые формы, церемонии и заклинания воспри­
нимаются непосредственно в соответствии с их смыс­
лом, то они легко могут творить «чудеса»; в таком случае
они могут вызывать все те последствия, какие способны
возникать в самом исключительном случае. Лично я нис­
колько не сомневаюсь, что необходимые предпосылки
для этого есть. Я присматриваюсь к паломникам рядом с
собой: у всех у них взгляд мечтателей, до странности
невнимательный, он устремлен на окружающую приро­
ду. Однако похоже, что они столь ж е внимательны там,
где это касается отношений, которых не замечает уче­
ный наблюдатель. Настоящая их отчизна находится в
другом мире. Реальна ли она? На этот вопрос трудно от­
ветить, потому что мерки, обычно применяемые для его
решения, здесь, по-видимому, неприемлемы. Если психи165

ческая сторона считается первичной, а представление —
самой что ни на есть осязаемой реальностью, то мечты и
опыт оказываются равноценны; тогда то, что придумано,
и то, что открыто, одинаково истинно, тогда почти стира­
ются различия между ложью и правдой. С нашей точки
зрения мы бы решили, что индийцы живут в нереально­
сти, и, между прочим, в этом мире они почти всегда ока­
зываются неудачниками. Но вопрос на этом нельзя счи­
тать закрытым. Всякий склад сознания открывает новый
слой природы. Живущий с тем же складом восприятия,
который наблюдается у индусов, подвержен влияниям и
переживает опыт и события, незнакомые другим людям.
В его случае в явлении обнаруживаются такие причин­
ные ряды, которые нигде больше не прослеживаются.
И вполне возможно, что на его уровне сознания путь, ве­
дущий к последним глубинам самопознания, оказывает­
ся гораздо короче и удобнее нашего. Возможно, это и
есть ключ к проблеме индийского мировоззрения: для
индийца психический мир первичен. Для него он реаль­
нее физического. С точки зрения абсолюта, сдвигая ак­
цент таким образом, индиец заблуждается не больше,
чем его антипод, считающий реальным только то, что
принадлежит физическому миру. Но если человек Запа­
да сумел так глубоко понять материю благодаря тому,
что придает ей слишком большое значение, индиец, воз­
можно, глубже всех проник в психический мир, потому
что только его воспринимает всерьез.

Мадура
Храм Мадуры ночью пробуждает в моей душе пред­
ставление ужаса. Гуляя по его проходам при тусклом
свете масляных ламп и глядя на причудливые телодвиже­
ния молящихся перед облитыми маслом лингамами, в то
время как над головой с криками и стрекотанием носят­
ся стаи летучих мышей, разглядывая многоруких богов,
которые в неверном свете зажженных ламп смотрят осо­
бенно грозно, я невольно вспоминаю ритуалы финикий­
цев, которые так выразительно описал нам Флобер. Я от­
лично знаю, что здесь не происходит ничего страшного.
Индуистский культ, обряды которого совершаются в свя166

тилищах южной Индии, носит мирный и кроткий харак­
тер. Но его традиционные формы сохраняют черты бо­
лее свирепых времен, в которые он складывался. Кали
требовала человеческих жертвоприношений, и по суще­
ству требует их поныне. А Кали — супруга Шивы, кото­
рому посвящен мадурский храм, да и сам Шива во мно­
гих отношениях весьма страшен... Ничего не могу с
собой поделать: все представления, которые вызывают в
моей душе предстающие перед моим взором ночные кар­
тины, связаны с ужасом. Но это ужасное меня восхища­
ет. Сегодня я хорошо понял, почему самые ранние куль­
ты были страшными и иначе быть не могло. Мне
вспоминаются слова, которые Достоевский вложил в ус­
та Дмитрия Карамазова, олицетворяющего среди брать­
ев первозданного человека: «Что уму представляется по­
зором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота?
Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного боль­
шинства людей... Ужасно то, что красота есть не только
страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом
борется, а поле битвы — сердца людей».1 Для человека
прекрасно то, что усиливает в нем ощущение жизни. А у
примитивного существа это происходит только под влия­
нием плотского экстаза. Только опьянение, сладостра­
стие, жестокость насилия позволяет им вырваться за
свои пределы, только так они познают то, что развитый
человек постигает в спокойном созерцании Бога. Поэто­
му-то культы всех глубоко религиозных народов на сво­
ем раннем этапе отмечены чертами ужасного. В это вре­
мя совершаются оргии, где царят сладострастие и
жестокость, все предаются яростному наслаждению и
страданию, в неистовом угаре сотворяется и уничтожа­
ется жизнь. Это неизбежно. Первобытные люди глубоки
только в своих инстинктах, лишь восторг, вызванный
чувственностью, соединяет их с их субстанцией; только
в форме инстинктивных порывов они способны ощутить
и выразить свою глубинную сущность. Да и к одним ли
только первобытным людям это относится? Что иное оз­
начает то и дело возникающий в Европе культ любви ме­
жду мужчиной и женщиной, приобретающий порой са1

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. М.: Художестанная ли­
тература, 1958. Т. I, С. 163.
167

мую грубую форму, как не реакцию на слишком духовно
возвышенное мировоззрение? Как многим по-прежнему
еще требуются спиртные напитки, чтобы усилить свои
ощущения, подхлестнуть плоть! Все они все еще остают­
ся на той ступени, когда для того чтобы по-настоящему
выразить свои религиозные ощущения, потребны оргии
или человеческие жертвоприношения... У индусов нет
потребности в человеческих жертвах; они чересчур жен­
ственно-кротки, для того чтобы разрушение вызывало у
них сладострастное наслаждение. Но весь шиваитский
культ насквозь пронизан анимальным духом прокреативности. Здесь я впервые в жизни вижу откровенную де­
монстрацию сексуальных процессов, понимаемую не как
нечто нечистое, а как священнодействие, как символ бо­
жественного начала природы. Судя по всему, при виде
воплощаемой куклами сцены соития Шивы и Шакти
присутствующим на торжествах в храме Рамешварама
верующим не приходили в голову никакие непристой­
ные ассоциации. Никто из женщин, склоняющихся в эту
ночь перед лингамом, очевидно, не испытывал каких ли­
бо чувств, отличных от чувств какой-нибудь испанской
монахини, обращающейся с молитвой к образу Непороч­
ного Зачатия. Все верующие индусы почитают чувствен­
ную любовь как символ божественной творческой силы,
они относятся к ней как к священному жертвенному
сосуду, вместилищу набожных мыслей. Как учат шастры, мужчина и женщина, соединяясь вместе, никогда не
должны забывать о том, что через них творит Брахма.
Они должны почитать друг в друге божественное начало,
если любят не ради наслаждения, а в духе божествен­
ного продолжения жизни; таким образом животный
инстинкт освящается как выражение божественного
начала.
Никогда в ж и з н и не видывал я жестов более соответ­
ствующих духу плодородия, чем покачивающиеся дви­
жения баядерок во время торжественного обхода во­
круг изваяний богов. И вот, глядя на странную гиперболизированность их стилизованных форм, я вдруг
начинаю понимать и до моего сознания доходит иден­
тичность духа, выраженного в обоих явлениях. Эти об­
разы как нельзя лучше воплощают в себе опредмеченные образы наших инстинктивных стремлений. Что
168

представляют они собой вне соотнесенности с неким
духовным началом, с тем, что мы называет нашим Я или
душой? Некие могучие силы как таковые, истые демо­
ны, которые, казалось бы, несоотносимы с человече­
ским образом. Кто видел берсерков или сатиров, не­
вольников сладострастия или одержимых манией разру­
шения, вероятно, по опыту знает, что я имею в виду:
такие существа — не люди; представляясь людьми, они
лгут; они — живая персонификация стихийных сил
природы. Но это относится не только к ним, а ко всем,
кем когда-либо целиком овладевала сила того или иного
инстинкта. Это относится к матерям, полностью сли­
вающимся с инстинктом продолжения рода, к невестам,
для которых супруг становится всем на свете, к правед­
ным мужчинам и женщинам, чье сердце, охваченное бо­
жественным бескорыстием, готово одарить весь мир;
каждый инстинкт изменяет человеческое лицо, прида­
вая ему новое выражение, украшая или обезображивая
его: один сообщает ему зверское выражение, другой —
делает прекрасным, один награждает дьявольскими чер­
тами, другой божественно преображает, причем на­
столько сильно, что недаром в этих случаях говорят о
«трансфигурации». Однако выразительным возможно­
стям физической природы зачастую недостает совер­
шенства. Религиозный человек угадывает за явлением
тот особенный дух, который временно овладевает лич­
ностью; художника невольно тянет облечь его в такую
телесную форму, которая бы полностью выразила его
сущность. Так на земле появились легионы изображе­
ний богов. Большинство из них олицетворяют собой со­
всем не то, что должны были представлять. Афродита —
это не персонификация любви, Дева Мария — не персо­
нификация материнства. Обе богини всего лишь челове­
ческие изображения, но не самостоятельные воплоще­
ния первобытных инстинктов. Запад даже в период сред­
невековья был слишком ориентирован на науку, чтобы в
совершенстве выразить иррациональное. Именно это
удалось сделать индусам. Образы индийского пантеона,
воплощающие первобытные стихии, обладают такой убе­
дительной силой, что сегодня я готов верить тому ясно­
видцу, который мне когда-то сказал, что они истинно
отображают божественную действительность.
169

Вероятно, такие творческие достижения доступны
олько людям, которые еще не выкристаллизовались в
^уховную личность, чья сущность множественна, кото>ые одержимы то одним, то другим побуждением, не об­
ладая четким сознанием объединяющей связи. Такие
лоди, с точки зрения атмана, поверхностны, ибо им со;ершенно неведома самость. Но как раз поэтому их глу­
бинная сущность способна одухотворять поверхностный
лой так, как этого никогда не получится у одухотворен[ого человека; вся глубина мира может заряжать своей
зрывной силой бессмысленную страсть. В этом случае
юбуждения отдельных инстинктов собираются в плот[ую субстанцию, вырастают в такие могущественные
ущности, что не приходится удивляться, когда даже у
[ас в наше время многие полагают, будто они глубоки в
воей сущности. Именно в этом смысле индийский панеон, будучи на самом деле поверхностным порожденим, тем не менее есть нечто глубокое — такое глубокое,
[апряженное, исчерпывающее выражение поверхност[ого слоя человека и природы, какого не в состоянии быо бы найти более содержательное человечество.
Меня не удивляет, что посетителям из Европы так
рудно дается понимание дравидского искусства. К нему
[еприменимы никакие наши мерки. В храме Мадуры, наерное, ничего нельзя понять при рациональном подходе.
> основе этого здания не лежало единого плана, его
троительство и украшения не подчинялись какой-либо
бщей идее, он не одушевлен единой мыслью. Его велиие, его монументальность не несут в себе символическоо значения: оно явилось случайным результатом богаттва использованных в нем средств. Его стены выросли
ловно без всякого плана, подобно ответвлениям морскоо коралла, его декор появился на них, подобно буйным
аростам. Из всех сравнений наиболее предметно харакер этого храма выражает сравнение с агломератом раз­
летающихся побегов: отовсюду во множестве выраста­
ет, сталкиваются, тесня друг друга, отдельные формы;
бщие очертания, угадываемые почти так ж е смутно, как
готических соборов, воспринимаются словно причудлиая игра природы, неожиданно возникающая перед глаза[и альпиниста в Риффских горах Тироля.
170

Но тот, кто поймет самобытные предпосылки этого
искусства, тому оно покажется глубоко значительным.
В нем воплощается высочайшее проявление физическо­
го воображения. Вчера я писал о смысле индийских изо­
бражений богов: в них, как я говорил, первобытные
инстинкты получили такое убедительное телесное вопло­
щение, какого не порождала поэтическая фантазия ни
одного другого народа; я добавил к этому, что такие
творения могла создать только психика, не достигшая
единства, такая психика, которой свойственна множест­
венная сущность, которая еще не обрела духовной цело­
стности, ведь индуистская скульптура в целом означает
повторенное в общем сознании новое рождение неинтеллектуализированных жизненных сил. В жизни очень
мало изначально рационального, в ней очень мало того,
что можно связать с первоначально духовной основой;
желания, ощущения и чувства, побуждения и воления,
порывы роста и покорное увядание старости — все это
в основном феномены иррациональные; пытаясь их
рационализировать, мы упускаем их своеобразие. Это
своеобразие проявляется в индийском искусстве в непо­
вторимо отчетливой форме. Храм Мадуры производит
такое впечатление, как будто он, подобно примитивному
организму, вырос сам собой: без плана, без цели, без са­
моконтроля, словно слепо следуя каждому органическо­
му позыву, внезапно переходя из одной фазы в другую,
ничем не удерживаемый в своих границах, кроме веле­
ний судьбы; но зато он тем непосредственнее предстает
перед нами во всех своих настроениях, играя всеми
красками и богатством полнокровной красоты, не ума­
ляемой никакими самоограничениями и предрассудка­
ми. Поэтому в целом он неизбежно оказывается несо­
вершенным, но в деталях, как правило, прекрасен.
В этом коренится причина того, почему индусы проявля­
ют такое мастерство в исполнении деталей и почему им
так плохо удается монументальное целое.
На Цейлоне мои наблюдения часто приводили к выво­
ду о вегетативном характере тропических созданий ду­
ховного творчества; и я высказал предположение, что и
весь индуизм в его необозримом богатстве следует, веро­
ятно, воспринимать как вегетативный процесс. В прин­
ципе я был прав; но в то время я еще не знал, какие ко171

лоссальные потенции заключены в этом духе: даже
тогда, когда он овладевал людьми тропической зоны, он
во всех позитивных фазах жизни в значительной степе­
ни сохранял свою определяющую силу; то, что в высшей
степени справедливо для цейлонского буддизма, для ин­
дуизма справедливо в том отношении, что это составляет
основу его телесной материи. Хотя и у него речь идет не
о свободном духовном творчестве: речь идет об анимальном становлении, таком ж е природно-естественном, как
у растений, только более активном, более самоопреде­
ляющемся, более целеустремленном. В основе роста
здесь лежит энергичный дух, и это придает создаваемым
им формам такую силу и напряженность, какой не обла­
дают буддийские. Мне вспоминается колоссальная ги­
перболизация, свойственная всей индийской мифологии:
тут тебе и мудрец, выпивающий целое море; там царский
сын, за одну ночь овладевающий десятью тысячами дев;
Гаутама, переживающий множество лакх перерождений,
прежде чем сделаться Буддой; а Кришна размахивает
миллионами рук. Мне вспоминается, какое множество
богов составляет индийский пантеон, как неисчислимы
предписания тантрического ритуала; безмерное количе­
ство слов, понятий и представлений, которыми опериру­
ет мышление индийца, что, конечно, представляет собой
излишества самопроизвольного роста, а следовательно,
носит вегетативный характер, но какое ж е плодовитое
воображение стоит за этими явлениями, которые к тому
ж е отличаются такой живостью, такой подвижностью,
что невольно для сравнения вместо растительности, ка­
кой бы она ни была бурной, тебе приходят на ум живот­
ные тела. Зрелище мира индийских форм вызывает у ме­
ня такое впечатление, словно они созданы фантазией
плоти, словно это воображение великого поэта вселилось
в клетки тела, и тело обрело творческую способность,
которая обычно свойственна только духу. Что получи­
лось бы, когда бы вольная фантазия оказалась неотрыв­
но привязанной к плоти? Тогда появились бы именно та­
кие творения, какие характерны для индийского мифа.
Идея всематеринства предстала бы точно такой, какой
она изображена в главном гопураме мадурского храма в
виде нагромождения тесно прижатых друг к другу, рас­
тущих на нем, наполненных молоком грудей, когда все172

держительная сила воплощается в ста тысячах органов
и т. д. Так творило бы тело, если бы оно могло фантази­
ровать. Так творил индуистский дух в эпоху своего выс­
шего расцвета. В своем искусстве он предстает совершен­
но неинтеллектуализированным, не обретшим единства и
не нуждающимся в нем, и поэтому ему нет равных там,
где нужно выразить иррациональное. Может быть, толь­
ко ему и удалось убедительно передать незримое, пере­
несенное в мир видимого. Именно в нем темные силы
созидания творили с той же непосредственностью, с ка­
кой они действуют в глубинах тела, где потребность не­
избежно ведет к соответствующей созидательной реак­
ции органов. В танцующем Шиве заключено больше
божественной сущности, чем во всем сонме олимпий­
ских богов вместе взятых.
Все больше и больше душой моей овладевает дух по­
литеизма. Как нечто само собой разумеющееся я наде­
ляю субстанциональностью все силы, ощущаемые мною
в себе самом и вовне, и с каждым часом мой пантеон
становится все богаче. Соответственно, красочнее стано­
вятся и мои переживания. Признавая за каждым побуж­
дением отдельную сущность, я начинаю внимательнее к
ним присматриваться, и мое квалитативное восприятие
становится более дифференцированным. Этот универ­
сум представляется мне пестрым скопищем бесконечно­
го множества монад, каждая из которых обладает отчет­
ливой характерностью, не сводимой ни к каким другим и
не управляемой идентичными нормами, однако, ни одна
не вступает в противоречие с другими. Возможных про­
тиворечий я и не замечаю, ибо самое понятие о них для
меня уже ничего не значит. Что могут значить единство,
взаимосвязь, причины и следствия в мире, состоящем из
одних только качеств? У качеств нет общего знаменате­
ля. Таким образом, меня уж не заботят такие проблемы,
которые так часто смущают богоискателя — проблемы
зла, его сочетаемости с добром, проблема столь неред­
кой, к сожалению, невыгодности добродетельного пове­
дения и другие тому подобные. Все просто: есть злые и
добрые силы, моральные и аморальные; сила не обяза­
тельно сопряжена с любовью, знание — с доброй волей;
единичная судьба отдельного человека, как и общая
173

судьба мира в целом, зависят от взаимодействия столь
многих переменных, что даже Брахма в его математиче­
ской ипостаси не сподобится вывести общую формулу
всех процессов. Главное, что требуется, это зорко смот­
реть, чтобы охватить взглядом как можно больше отдель­
ных моментов; давать дорогу благоприятным влияниям и
по мере сил и возможностей предотвращать неблагопри­
ятные. А на этот случай, спасибо богам, существуют свои
правила. Не раз и не два они по своей милости открыва­
ли нам молитвы и ритуалы, вызывающие то-то или то-то,
не раз и не два указывали, как следует человеку посту­
пать в том или ином случае. И тогда, если исправно ис­
полнять все, как учат нас шастры и тантры, да во все ре­
шающие моменты вовремя спрашивать совета у мудрых
брахманов, жизнь в этом мире, так и кишащем разными
духами, покажется тебе не опаснее, чем она представля­
ется тому, кто не верит в неземные чудеса. Зато, уж точ­
но, гораздо интереснее. В каждый миг что-нибудь да про­
исходит, что-то нужно принимать во внимание, учиты­
вать, а это придает трансцендентное значение самым
незначительным событиям; повсюду действуют сущно­
сти, по меньшей мере интересные. И вот, поверив в бо­
гов, я доволен собою как никогда. По восприятиям и пе­
реживаниям я стал богаче, красочнее, разностороннее,
тоньше в оттенках. Я уже перестал удивляться тому, что
великое искусство всегда процветало только среди поли­
теистов (потому что католическая церковь представляет
собой политеистическую систему, а большинство вели­
ких писателей и поэтов исповедовали в своем художест­
венном творчестве политеизм): искусство может созда­
вать великие произведения только там, где оно просто­
душно принимает частное так, как есть, где воображение
не тщится свести его к общему, а только воспевает и
подчеркивает. И напротив, всякая художественная нату­
ра отличается теми чертами, которые являются харак­
терными атрибутами политеистических народов, а имен­
но: отсутствием упорядоченной цельности душевной
жизни. Если бы Шекспир достиг той глубины, где начи­
нается духовная личность, он никогда не создал бы так
много одушевленных героев. Рано или поздно, при усло­
вии что этому не противодействуют какие-то другие мо­
менты, монотеизм всегда приходит на смену более бога174

той вере; когда душа достигает единства, когда на смену
многообразию инстинктивных побуждений приходит од­
нозначное Я-сознание, тогда прежде рассеянная субстан­
ция многобожия тоже сжимается в единое божество.
И тем самым первозданная хаотичность сменяется по­
рядком, закономерностью и воцаряется связность. Но
вместе с этим вселенная становится противоречивой:
тут-то, когда во всем должна наступить согласованность,
и обнаруживается, как мало ее есть на самом деле. Кро­
ме того, наступает оскудение: ибо теперь, когда надо
всем творением царит один идеал, отрицается, игнориру­
ется или отвергается все, что существует вне какой-либо
мыслимой позитивной связи с ним, а поскольку всего та­
кого имеется в переизбытке, это становится помехой ес­
тественному развитию природы. Мироздание укрепляет­
ся, утверждается на моральных основах; повсюду среди
монотеистов характеры тверже, принципы прочнее,
жизненные формы чище. Зато их души бесцветнее, бо­
лее ригидны, а по большей части и суше. Один мой друг,
прежде удачливый Дон Жуан, превратился в образцово­
го супруга. Я спросил его: каким он видит теперь самого
себя? Он со вздохом ответил: «В добродетели есть свои
преимущества, однако я чувствую, что моя натура упро­
стилась; слишком многие ее стороны оказались без упот­
ребления; боюсь, что мужчине не на пользу, если он слу­
жит только одной женщине».
Поли- и монотеизм противоречат друг другу; однако
же мистик, чье понимание Бога обыкновенно называют
пантеизмом, никогда не враждует с политеизмом; напро­
тив, как раз в его атмосфере он в основном и процвета­
ет, как, например, это было в Европе в лоне католиче­
ской церкви. Утверждать, что опыт мистика означает
переживание единого божества, правильно лишь в ус­
ловном смысле, его опыт лежит за гранью всего считае­
мого; говоря о единстве, он подразумевает нечто, не
имеющее ни единства, ни множественности, но в то же
время соединяющее в себе то и другое, он называет это
единством, поскольку это понятие и в здешнем мире то­
же обозначает как исчислимое, так и неисчислимое. Во
всяком случае, он никогда не бывает атеистом в иудейско-пуританском понимании, хотя, разумеется, и среди
тех, кто называет себя монотеистами, встречаются мис175

тики. Мистик — это погруженный в себя созерцатель,
главное для него внутренний мир, сущность — то, чем и
ради чего он живет; мистик — это тот, кто укоренен в атмане и кто, следовательно, совершенно правдив и непо­
средственно выражает то, что живет в его душе. Такой
человек не может отвергать никаких проявлений жизни.
В любом из них он видит действие божественной силы,
каждое заслуживает в его глазах уважения, и непредвзя­
тость в любом ее проявлении для него священна в гораз­
до большей степени, нежели обусловленность внешними
нормами или предрассудками. Поэтому естественно, что
для индийского сознания, мистически более чуткого, не­
жели какое-либо еще, между анимальным индуизмом и
возвышенной мудростью риши нет никакого противоре­
чия: для него это формы выражения одного и того же
содержания на разных ступенях его развития. Ограни­
ченный предвзятостью и действительно примитивный
человек не может не ощущать себя как множествен­
ность инстинктивных побуждений; точно так же муд­
рец, не ограниченный предвзятостью, не может не ощу­
щать своего превосходства над всеми внешними
формами. Смысл переживаемого ими опыта один и тот
же. Неверно, правда, было бы полагать (хотя это зачас­
тую утверждается индийской схоластикой), будто бы
все внешние формы изначально подразумевают в себе
символ Единого: возникли они как ростки анимального;
в основе индийского пантеона не лежало изначальное
единство. Но его многообразие выражает сознание
единства, свойственное более зрелым стадиям; поэтому
жречество право в метафизическом смысле, объявляя
всякую веру ортодоксальной, не противоречащей ведам
и упанишадам. С эмпирической точки зрения, можно,
конечно, выдвинуть много возражений против их тол­
кования: большая часть божественных мифов возникла,
вероятно, помимо брахманской традиции, принадлежит
к фольклору неарийских исконных обитателей Индии и
лишь впоследствии была включена в брахманизм, кото­
рый их переосмыслил по-своему. Все это впервые понял
и объяснил сэр Альфред Лайал. Однако подлог, осуще­
ствленный брахманами, метафизически был вполне оп­
равданным: боги действительно суть то, что говорят о
них и об их значении брахманы; объявляя местного
176

божка какого-нибудь захолустного племени аватарой
бога Вишну, а следовательно, и одной из ипостасей еди­
ного Брахмы, они провозглашают метафизическую ис­
тину, выражая ее в иносказательной форме мифа; в
каждом инстинкте выражается божественная творче­
ская сила, все внешнее одухотворяется глубинным со­
держанием, а значит, может рассматриваться как его
выражение. И с такой точки зрения оно предстает как
глубинная сущность. Народные верования благодаря
толкованию носителей знания обретают глубину, и в
результате то, что было лишь символической истиной,
обретает эмпирическую истинность: они становятся вы­
ражением высшего знания.
Ни один индийский мудрец, даже сам Будда, не борол­
ся с верой в божества; большинство из них, и в первую
очередь основатель радикального монизма Шанкара, са­
ми искренне ее исповедовали. Они так глубоко сознава­
ли, с одной стороны, невыразимость божественного как
такового, а с другой стороны, бесконечное множество
его возможных манифестаций, что часто отдавали пред­
почтение множественномувыражению перед единым.
Как пример мне вспоминается знаменитый гимн во сла­
ву Махадеви «Чандипатха»: в нем она, богиня, прослав­
ляется как Ишвара, как Верховное Существо; в частно­
сти то как Ганга, то как Сарасвати, то как Лакшми; а в
одной строфе, после слов о том, что она в форме Мира,
Силы, Разума, Памяти, Мастерства, Изобилия, Милости,
Смирения, Голода, Сна, Веры, Красоты и Сознания оду­
шевляет все существа, говорится также, что она живет
во всех своих творениях в форме Заблуждения. Мне ка­
жется, что это многообразие в своей совокупности луч­
ше выражает смысл того, что имеют в виду индийские
верующие, чем это сделала бы какая-нибудь глубокомыс­
ленная общая формулировка.
Как могут наши выверенные понятия отразить нахо­
дящиеся в непрестанном анимальном развитии индий­
ские формы? Не случайно в санскрите существует чуть
ли не больше слов для выражения философски-религи­
озных смыслов, чем в греческом, латыни и немецком
вместе взятых; подобно тому, как в языке примитивных,
но одаренных народов содержится больше слов для οδο­
ί 77

значения конкретных понятий, потому что на ранней
стадии своего развития люди, еще не умея мыслить абст­
рактно, использовали множество специальных обозначе­
ний там, где на более поздней ступени они стали обхо­
диться немногими общими понятиями, словарь древних
индийцев, хотя и владевших абстрактным мышлением,
тоже был очень богат и постоянно обогащался с каждым
новым поколением, так как огромный мир их представ­
лений невозможно было отразить даже с помощью очень
умно отобранных общих понятий. Общие понятия при­
годны только там, где объект познания принадлежит к
области рационального или поддается рационализации; к
индийским творениям это никак не приложимо. Все жи­
вое в этой удивительной стране возникало безответст­
венно, вырастая, как растет плоть, появлялось нечаянно,
без предварительного плана или определенной цели. Та­
ким образом, не только в индийских храмах нельзя обна­
ружить общего плана, а в индийских верованиях единой
идеи, но и в населении Индии мы не видим нации, там
нет ни народного духа, ни народного самосознания; в
Индии нет индусов в том смысле, в каком мы говорим о
немцах и англичанах. Синтез такого рода возникает
только там, где рассудок, хотя и незаметно для глаза,
управляет развитием форм, где имеются потребность в
обобщении и стремление к единству; в Индии же они от­
сутствуют. Отдельные формы растут здесь вперемешку
друг с другом без всякого плана, порой оставаясь резко
разграниченными, порой соединяясь самым неожидан­
ным образом; за каждой формой признается право на
собственное существование, никогда не делается попы­
ток искоренить их самобытность; на свете для всего хва­
тает места. Не стоит думать, будто бы брахманизм лежит
в основе этого многообразия в качестве единственной
идеи: во-первых, она не единственная, во-вторых, пропи­
тывает своим духом не все формы, а в-третьих, даже там,
где пропитывает, она делает это в таком неопределенном
смысле, что между отдельными образованиями не возни­
кает конкретной связи. О едином духе, пронизывающем
все явления в том смысле и в такой степени, как это де­
лает цейлонский буддизм, проникающий во все области
жизни, в отношении брахманизма не может быть ника­
кой речи.
178

В этом равнодушии к последовательной взаимосвязи и
единству заключается причина необычайной многокра­
сочности Индии, которая с каждым днем все больше пле­
няет мое сердце. Я еще очень мало поездил по Индии и
однако же повидал такое многообразие, какого мне еще
никогда не встречалось среди людей. Нигде и ни в чем
строгий рассудок не воспрепятствовал здесь бездумно­
сти бурного роста. Это тем примечательнее, что индусы
ведь славятся именно своей диалектикой, логикой и
скрупулезной систематикой. Все что только можно они
привели в систему, начиная от поэтики и кончая разбой­
ничьим ремеслом, от праведного пути, следуя которому
приходишь к Богу, до распорядка брачной ночи. Так как
же все это согласуется с их иррациональностью? А со­
гласуется это таким образом, что страсть к систематизи­
рованию является одним из естественных побуждений,
которое подобно всем другим идет своими путями и как
и остальные развивается бурно и безответственно. Так
же буйно и произвольно, как представления, вегетируют
и их интерпретации; так ж е безудержно, как боги и ду­
хи, размножаются философские системы. В Индии логи­
ка никогда не претендовала на то, чтобы установить
окончательные законы причин и следствий; исходя из
правильной самооценки, она предоставила это на волю
мистической интуиции. Она не систематизировала дан­
ности и не выстраивала на основе данностей далеко иду­
щих спекуляций, не вдавалась в скрупулезный анализ
имеющихся фактов. Ее достижения лежат в области ти­
пично схоластических трудов, не имеющих в большинст­
ве случаев никакой научной ценности; из всех созданий
индийской фантазии они оставляют, пожалуй, самое не­
утешительное впечатление. Однако было бы несправед­
ливо упрекать Индию в том, что она не ставила перед со­
бой высочайших целей; в том, что среди индийцев не
появилось своего Парменида или Гегеля. В остроте логи­
ческого ума индусы не уступают европейцам; наверняка,
для них не составило бы труда сконструировать мировые
системы, подобные этим. Они не сделали этого потому,
что были слишком глубокими метафизиками; они знали,
что для логического рассудка недостижимы коренные
вопросы; они никогда не были рационалистами. Очевид­
но, великий пример, который в числе прочих индийцы
179

дают европейцам, состоит в том, что одаренный разум не
обязательно должен порождать рационализм, что вели­
чайшая острота логики не обязательно ведет к уничтоже­
нию естественной непосредственности. В Индии одина­
ково ортодоксальными признаются три толкования
Веданта-сутры — дуалистическое, монистическое и теи­
стическое, а соответственно также и основывающиеся
на них несколько сотен более или менее противореча­
щих друг другу систем. Что это значит? Это значит, что
индийцы глубоко осознают случайность всех рациональ­
ных конструкций; что они знают — ни одна из них не в
состоянии отразить подлинную картину метафизической
реальности; что все они дают о ней лишь приблизитель­
ное — à peu près1 — представление. Европейцы, придя к
такому выводу, тотчас ж е объявляют войну рассудку.
Индийцы ж е и тут проявляют больше мудрости, предос­
тавляя ему свободу действия. Ни одну форму нельзя при­
нимать всерьез в метафизическом плане; но все они в
своем эмпирическом естестве имеют право на существо­
вание. А потому, дескать, коли телу угодно порождать из
себя новые и новые формы, которые населяют богами
небеса, то и рассудку нужно предоставить такое же
право.
Я сижу возле одного из прудов в святилище и слушаю,
как брахман читает на санскрите отрывки из «Рамаяны».
Его чтение то и дело прерывает один из помощников, на­
распев произнося пояснения на местном диалекте. Толпа
внимает священным песнопениям с горящими глазами в
состоянии близком к трансу.
Великие эпические поэмы «Рамаяна» и «Махабхарата» значат для индусов примерно то же, что для евреев в
изгнании значила Книга Царств, для них это хроника
минувших времен, когда кроме земной славы им дано
было каждодневное общение с небесными силами. По­
этому эти поэмы для них значат больше, чем все шастры. Ни один простой индус не подвергает сомнению их
историческую правду, то ж е самое относится и к боль­
шинству индийских ученых. Последние охотно цитиру­
ют в своих трудах отдельные эпизоды в качестве научПриблизительно (φρ.).

180

ного доказательства; нередко даже происходящее на
небесах используется для объяснения земных событий.
Индийцы совершенно не признают истории; они не
восприимчивы к историческим истинам; м и ф и дейст­
вительность для них едины. Поэтому они, с одной сто­
роны, принимают легенды как действительность, а дей­
ствительность предстает в виде легенды, причем это
делается как нечто само собой разумеющееся. Не толь­
ко мертвые и отсутствующие люди претерпевают пре­
вращения — сплошь и рядом аватарой провозглашается
кто-нибудь живой и рядом присутствующий, и толпа по­
клоняется ему как богу. В остальном ж и з н ь идет как
обычно. Появление живого воплощения божества так
ж е мало удивляет сегодняшних индийцев, как героев
Гомера участие олимпийских богов в Троянской войне.
Они во все верят с одинаковой готовностью: как в обы­
денные вещи, так и в самые невероятные, и не придают
особенного значения тому, что какое-то событие счита­
ется историческим фактом.
Лишь теперь, когда мне открылось, каков тип их соз­
нания, я смог разобраться, как обстоит дело с этими ве­
щами. Недостатки совершенно очевидны: для индусов не
существует различия между правдой и фантазией, меч­
той и действительностью, между воображаемым и про­
исходящим в реальности. Поэтому на их высказывания
редко можно положиться, их знания не обладают науч­
ной точностью, так ж е как их наблюдения. Но в каждом
типе сознания есть своя положительная сторона; и в
этом я постепенно все больше убеждаюсь. Еще в Рамешвараме я отмечал в своих записях, что такая установка,
при которой акцент делается на представлении как тако­
вом, а не на том внешнем предмете, к которому оно от­
носится, позволяет нам, как правило, выявить такие сто­
роны действительности, которые иначе ускользают от
нашего внимания. В частности, это относится и к той,
благодаря которой действительность и миф сливаются
воедино. Каким образом миф преобразует действитель­
ность? Бессмысленным образом или ж е в соответствии с
неким смыслом? Всегда осмысленно; в поэтическом ви­
дении мифа усиливается значимая сторона действитель­
ности; существенное проступает тогда особенно ярко.
Хотя существенным не обязательно оказывается то, что
181

обозначает как существенное тот, кто выделяет предмет
поэтического осмысления, но всегда то, что представля­
ется существенным создателю поэтического переосмыс­
ления и его современникам. Современный восточный
миф совершает преображение с почти научной точно­
стью: после каждой новой метаморфозы Гёте обретает
еще большее сходство со своей метафизической само­
стью; индийский миф усиливает только те черты героя,
которые представляются значительными в глазах народа.
Когда рассматриваешь эти факты в связи с проблемой
позитивного начала в индийском типе сознания, реше­
ние оказывается достаточно очевидным: при индийском
типе сознания все значительное воспринимается непо­
средственно в этом своем качестве. При этом типе созна­
ния подход к каждому событию приблизительно таков,
как у верующих к религиозной мистерии. Или, если при­
вести другое, более выразительное сравнение: это созна­
ние воспринимает окружающее примерно так, как со­
временники должны были бы воспринимать Гёте, чтобы
с той ж е ясностью, как мы, ощутить его непреходящее
значение. Так что ж е является ценностью, что сущест­
венно — значение или факт? Значение, и только значе­
ние, факты как таковые не имеют никакого смысла.
Таким образом оказывается, что Индия в своем мифо­
творчестве, если судить о том с точки зрения жизни, из­
брала по сравнению с Европой лучшую часть.
Я пребываю в том состоянии сознания, для которого
битва при Курукшетре, в которой бок о бок с людьми
сражались принявшие зримый облик боги, представля­
ется такой ж е реальной, как и сражение под Седаном.
Разве этот мир, развертывающийся перед моими глаза­
ми, не субстанциальнее, чем тот, который видит ученый
исследователь? Разве эта реальность не является реаль­
ностью в каком-то высшем смысле? Учения индийской
мудрости все неудержимее завладевают моим умом, ко­
торому они уже не кажутся странными и чуждыми. Они
говорят, что смысл первичен, в нем заключена вечная и
высшая реальность; то, что зовется фактом, на самом
деле — всего лишь его отражение, ненадежное как все,
что порождается майей; субстанциальность явления из­
меряется тем, в какой степени оно отражает смысл. Со­
ответственно получается, что и астральный мир реаль182

нее физического, а также и мир идей, ибо в каждом
последующем из них смысл проступает отчетливее и чи­
ще. Поэтому-то в земном мире за вдохновенными мыс­
лями следует признать право на высшую реальность по
сравнению с событиями, которые, как нам кажется, их
опровергают, ибо то, что принадлежит этому миру —
бренно и преходяще, смысл ж е пребудет вовеки веков;
а легенды прочнее любой истории, потому что они запе­
чатлевают смысл в вечных символах, в форме, которая
переживет множество кальп. Действительно ли жил та­
кой Кришна, перед которым Арджуна до начала решаю­
щего сражения произнес ту речь, что ныне можно про­
читать в Бхагават-Гите? Конечно да, если ты в это
веришь. В высшем мире живет сам по себе смысл, без
собственной формы, и как таковой он непостижим для
ума. Он проявляется так, как ты сам пожелаешь; он яв­
ляет себя соответственно твоей вере, желаниям и мыс­
лям: в виде бога или богини, в виде философской систе­
мы, в виде образов прошлого, в виде легенды. Это он
предоставляет на твое усмотрение. Но чем больше ты
стараешься проникнуть в его сущность, тем более дос­
тойные образы встают перед твоим мысленным взором.
Я веду диалог с духом этой мудрости. Он предстает мне
в образе махагуру, великого учителя, дружелюбно и
ласково указывающего мне путь. Не поддавайся иллю­
зиям злокозненной Майи, богини вашей западной нау­
ки! Ведь ее главная хитрость состоит в том, что ее соз­
дания всегда выдерживают критику разума. Но то, что
доказуемо, не всегда бывает сущностным. Доказуемое
проходит и пропадает или превращается в иное дока­
зуемое и во всех своих формах с одинаковым успехом
обманывает неумудренного опытом человека, не давая
ему разглядеть сущность. Разумеется, образы вообра­
жения — это тоже майя, однако перед физическим
миром у них есть то преимущество, что они более от­
кровенно проявляют свою сущность, а кроме того,
представляют собой более гибкое средство для выраже­
ния смысла. Как далеки ваши ученые от сердца реаль­
ности! Такого мозга, как у них, может быть, никогда не
бывало ни у одного индийца. Но вместо того чтобы ис­
пользовать его для поисков смысла, они растрачивают
драгоценное время своей земной ж и з н и на изучение
183

ничего не значащей нереальности и мнят великим до­
стижением объективность своих познаний! Разумеется
они объективны, но в то же время лишены смысла.
А теперь взгляни, напротив, на моих индусов: они не
имеют представления об объективном исследовании;
майя для них — темный лес, чаще всего они терпят не­
удачу в этом мире. Зато их души широко открыты для
всевозможных влияний смысла, и все они идут путем,
ведущим к освобождению. Меня окликает хранитель
храма; пора покидать атриум. Действительно, все ку­
пальщики уже ушли. Чтение Рамаяны закончилось.
Только несколько нагих йогов неподвижно сидят, по­
груженные в медитацию.
Танджур
Сегодня я много часов подряд смотрел на танцовщиц
храма. Они плясали передо мной под музыку того стран­
ного оркестра, который в Индии сопровождает все свя­
щенные церемонии, в полутемном зале; и чем дольше
длилась пляска, тем больше она меня зачаровывала. Рас­
сказывают, что приказав перерезать английских плен­
ных, Нана-Сахиб велел привести к нему четырех де­
вушек-танцовщиц, исполнительниц науча, и всю ночь
напролет неподвижно просидел как завороженный, лю­
буясь их плавными движениями. Когда-то я думал, что
выбрать для отдыха такое развлечение и наслаждаться
им с такой выдержкой можно только обладая каким-то
особенным темпераментом; сегодня я знаю, что для этого
требуется всего лишь понимание; созерцая науч, я тоже
забыл о времени и был совершенно счастлив. Идея этого
танца имеет мало общего с нашей. Здесь отсутствуют
крупные, широкие линии, отсутствует какая-либо компо­
зиция с началом и концом; все жесты можно сравнить с
легкой зыбью на водной глади. В некоторых участвуют
только кисти рук, другие мягко перетекают к спокойно­
му, ненапряженному туловищу, и если где-то возникает
завершенный рисунок, то он исчезает так быстро, что
вызывает лишь мимолетное внимание, не ведя к длитель­
ному напряженному ожиданию. Мерцающие одежды
скрывают и смягчают выразительную игру мышц, каж184

дый резкий всплеск затухает в золотых волнах, в кото­
рых, словно отражение звезд, вспыхивают отблески всех
драгоценных украшений. В этом искусстве, хотя оно все
состоит из движения, нет никаких ускоряющихся моти­
вов. Поэтому им можно любоваться бесконечно. Наш та­
нец по своему характеру представляет собой определен­
ную конечную форму, у него есть начало во времени и
конец; зритель в своем воображении сам воспроизводит
эти линии и сам напрягается, он отождествляет себя с их
смыслом, а по завершении рисунка возвращается в себя,
отдыхая от напряжения, ибо никто не может выходить
из себя надолго. Даже самым совершенным мимическим
представлением западного толка невозможно любовать­
ся беспрерывно. Иное дело науч: его созерцание не за­
ставляет зрителя выходя из себя переселяться в чужое
состояние, он помогает ему осознать движение жизни в
себе; этот танец экстрагирует, он, словно стрелка часов,
выносит вовне его собственный интимный жизненный
процесс, а это никогда не надоест ни одному человеку.
Все порывистые движения, едва выплеснувшись, сразу
же перетекают в пафос спокойно текущего русла жиз­
ненного потока, что превращает его в непосредственное
переживание. Ибо жизненный поток как таковой мы не
ощущаем; мы не замечаем процесса кровообращения.
Свое существование мы осознаем благодаря мелким ин­
цидентам, которые раз за разом возникая на поверхно­
сти, проникают в глубинные слои, вызывая в них легкое
возбуждение. На решение именно этой задачи и направ­
лены движения индийского танца. Они как раз достаточ­
но отчетливы для того, чтобы помочь человеку осознать
самого себя, облегчить ему возможность почувствовать в
себе жизнь.
Таков смысл индийского танца. Это тот ж е самый
смысл, который вообще лежит в основе всех индийских
формообразований. Но только в науче он проступает яр­
че всего. В скульптуре богатство форм производит такое
ошеломляющее впечатление, что зритель зачастую не за­
мечает того, что лежит в основе. И здесь и там темным
фоном, который служит основой, является жизнь по
природе своей бесформенная, непостижимая, невнятная.
Это не рациональное начало, не идея, а чистое состоя­
ние. С точки зрения такой первозданной основы, как со185

стояние, все предметное представляется случайным, бес­
смысленным, бессвязным, лишенным закономерности и
цели. Как явление это можно воспринимать за реаль­
ность. Но тому, кто захочет постигнуть смысл, индиец
укажет путь, ведущий прочь от реальности в бездонные
глубины бытия, из которых на поверхность пузырями
всплывают формообразы.

Кондживерам
Во все помещения храма, в которые меня допускают,
для моего тамильского слуги доступ закрыт. Он — хри­
стианин, а потому — пария. Его узнают с первого взгля­
да. У индийцев словно бы имеется особый орган, с помо­
щью которого они непосредственно распознают касто­
вую принадлежность любого человека, как бы он ни врал
и ни притворялся.
На этот раз молодой священнослужитель, выполняв­
ший роль моего проводника по святилищу Кондживерама, спросил меня напрямик, как случилось, что я согла­
сился взять себе в слуги неприкасаемого? Неужели, мол,
я не побоялся себя осквернить? Я не нашелся, что отве­
тить, ибо слишком хорошо научился уже понимать ин­
дийское мировоззрение. Если первично психическое
начало, если в сравнении с доказуемым воображение об­
ладает большей реальностью, если предметный мир поро­
жден представлениями, то предрассудки проводят такие
ж е четкие границы, какие в материальной природе разде­
ляют отдельные виды; в этих условиях представители раз­
личных каст несомненно становятся существами разных
видов. В этом случае колоссальное значение приобретает
вопрос о том, с кем ты общаешься, с кем вкушаешь пищу,
дурная компания несет с собой угрозу не менее опасной
заразы, чем тифозные бациллы. Причем в буквальном
смысле и даже более того. Психика легко подвержена за­
разе, любое влияние проникает в нее и может поколебать
ее изначальное устройство. Отсюда неизбежно следует
вывод, что если определенное состояние психического
равновесия считается единственно возможным в том
смысле, в каком здоровье считается единственной альтер­
нативой болезни, то, значит, нужно самым энергичным
186

образом предотвращать любые влияния, которые грозят
нарушить это равновесие. Так поступает все человечест­
во, если речь идет о поддержании здорового духа ка­
кой-либо школы, корпорации или армии. В Индии это
происходит в самом широком масштабе, потому что там
вся жизнь определяется «духом» того или иного рода. Эти
«духи» имеют две особенности, делающие их трудно
управляемыми: во-первых, в них заложена наклонность
к беспредельному дифференцированию, во-вторых, они
крайне подвержены болезнетворным влияниям. Первая
особенность привела с течением времени к тому, что ин­
дийская кастовая система усложнилась настолько, что не­
посредственное поведение стало для индуса просто невоз­
можным; на каждом шагу он натыкается на какой-нибудь
предрассудок. Вторая заставляет его постоянно быть на
чеку, он все время должен быть настороже, неустанно со­
блюдая строжайшие меры безопасности, какие у нас вво­
дятся при вспышках чумы. Предрассудки искореняются с
невероятной легкостью; немного лишнего знания, ка­
кое-нибудь научное открытие, и им уже конец. Так, на­
пример, в Европе на отмирание большинства предрассуд­
ков, которыми на протяжении тысячи лет определялся
весь колорит жизни, потребовалось немногим более одно­
го столетия. В Индии же, стране, где доминирует психиче­
ское начало, вся действительность определяется вообра­
жением; вместе с предрассудками исчезла бы и кастовая
система — тот освященный временем костяк, на котором
держится вся жизнь индийцев. И эти предрассудки так
хрупки, что могут жить только в оранжерейных условиях.
До недавнего времени всякий брахман, покидавший Ин­
дию морским путем, утрачивал свою кастовую принад­
лежность. Что совершенно справедливо, поскольку едва
лишь брахман выйдет за рамки очерченных для него пре­
делов существования, как неизбежно должна порваться
вся сложная вязь представлений, фантазий и предрассуд­
ков, являющихся его атрибутом. А тем самым прекраща­
ется его кастовость.
Для индийца существует всего лишь один путь выхода
за пределы, обозначенные его кастовой принадлежно­
стью, — это путь познания. Постигнув свою идентич­
ность с брахманом, он освобождается от всех воплоще­
ний; отрекшемуся от мира ради высшего просветления
187

нет больше до него дела. Саньяси, йог, риши свободен от
кастовых предрассудков. Какая мудрость видна в этом
учении! Действительно, познание переплавляет все есте­
ственные оковы; обладающий знанием уже ничем не свя­
зан. Но лишь обладающий знанием может позволить себе
свысока смотреть на все предрассудки. Тот, кто слишком
поторопился отбросить их, не обретает таким образом
свободу, а, напротив, ставит себе преграду на пути к осво­
бождению. Наше время иллюстрирует эту истину с ужа­
сающей отчетливостью. Современное человечество раз­
било формы, строгое соблюдение которых придавало их
предкам глубину, а поскольку оно не придумало вместо
них новых, то оно год от года становится все поверхност­
нее и хуже. Исповедуемые им великие идеи свободы оно
внутренне еще не постигло; таким образом, они идут ему
во вред, а не во благо. Quod licet Jovi, поп licet bovi.1 С точ­
ки зрения жизни не имеет значения, какую идеальную и
теоретическую ценность представляет данное состояние;
единственное, что важно, это его соответствие или несо­
ответствие данной душе. Насколько мудрее наших народ­
ных радетелей был араб Хаджи ибн Йокдан (Hadjji Ibn
Yokhdan), который, достигнув просветления, все же воз­
держался от того, чтобы просветить своих собратьев и да­
же просил у них прощения за предпринятую было попыт­
ку этого рода! «Он просил у них прощения, — пишет ибн
Туфайл (Ibn Tufail), — за сказанные при них слова, заве­
рил их, что совершенно с ними согласен, и настоятельно
им советовал оставаться при своих мнениях. Он говорил,
чтобы они не поддавались чуждым влияниям, следовали
бы примеру своих предков и ни в коем случае не допуска­
ли никаких новшеств. Для не обладающих знанием и сла­
бых людей иного пути к спасению нет. Если они отбросят
традиции, им будет только хуже; они утратят остатки ду­
шевной уверенности, их будет бросать из стороны в сто­
рону, и все это для них плохо кончится». Однако насколь­
ко можно судить, Запад наконец решил тоже вернуться к
более глубокому отношению к жизни. Ведь прагматизм
представляет собой не что иное, как современное перело­
жение мудрой мысли, высказанной арабом Хаджи Ибн
Йокданом.
Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.).
188

Махабалипурам
(Семь пагод)
Таким образом, пожалуй, мое паломничество по свя­
тилищам южной Индии получило самое впечатляющее
завершение, какое только возможно. На этом песчаном
острове, скудно украшенном редкими казуаринами, чуть
ли не каждый утес и камень превращены в художествен­
ные произведения. Из каждой скалы вытесаны то могу­
чие слоны и быки, то изящные мандапамы, вершины
увенчаны монолитными храмами, другие вырублены
в склонах, а в ветреную погоду волны, перекатываясь
через великолепные ступени, доплескиваются до дрем­
лющих богов. Кто были те люди, которые создали эти
миры? Следы их занесло песком. Когда-то весь Махаба­
липурам по мимолетной прихоти какого-нибудь раджи
представлял собой, по-видимому, огромную мастерскую,
где тысячи людей работали, не покладая рук, одни орудо­
вали молотками, другие бурили, пробовали что-то новое,
исправляли, редко доводя что-либо до конца, и также
внезапно все было заброшено. Так предполагают, на са­
мом деле никто ничего не знает. Сегодня здесь живут
только бедные рыбаки и небольшая горсточка брахма­
нов; тощие овцы ищут пропитание среди руин.
До глубокой ночи я просидел в воротах посвященного
Вишну храма, который некогда располагался в глубине
суши, ныне ж е с трех сторон омывается ненасытными
волнами моря, я ушел лишь тогда, когда прибывающий
прилив подступил к моим ногам. Рассказывают, что уже
пять храмов поглотило море; дни этого храма тоже уже
сочтены. Мое ожившее воображение торопит грядущие
события. Я вижу, как наша состарившаяся планета, по­
крытая сплошными развалинами, остывшая и мертвая,
продолжает свой бег в космическом пространстве. И эта
картина не вызывает у меня печали. Ведь временное —
это сокровище, которое хранит вечность. Если бы люди
и все созданное их руками не были единственны, неза­
менимы, неповторимы, их существование не имело бы
никакого значения. Конец чего-нибудь никогда не вызы­
вал у меня душевного горя, зато как часто я испытывал
его, сталкиваясь с тем, что, казалось бы, давным-давно
должно было быть похоронено! Неужели люди никогда
189

не поймут, что все долговечное — временно, даже когда
оно длится дольше того времени, которое потребовалось
на его осуществление? Что тот, кто хочет удержать про­
шлое, совершает святотатство? Что он тем самым поку­
шается убить вечное?.. От великого индийского искусст­
ва сохранились теперь лишь отдельные фрагменты;
индийские художники, забывая о разрушительных си­
лах, создавали свои композиции в основном из дерева.
Они отлично понимали, что дело не в долговечности.
Мне нравится думать, что они жили в духе Бхагават-Гиты: твори неустанно, но заведомо жертвуй плодами сво­
их трудов.
Адьяр
По приглашению миссис Анни Безант я приехал в
Адьяр, в расположенную в прекрасной местности штабквартиру Теософского общества. Как бы ни относиться к
теософскому движению, невозможно отрицать заслугу
теософов как первооткрывателей восточной мудрости.
Хотя они, правда, трактует ее очень субъективно, в та­
кой форме, которая искажает ее истинный характер.
В соответствии с западным, а в частности англосаксон­
ским темпераментом, теософия делает основной акцент
на том, что /^я Востока считается несущественным,
вследствие чего одно и то ж е учение фигурирует в теосо­
фии, по сравнению с индийским, как бы с обратным зна­
ком. Так, например, перспектива бесконечных перерож­
дений не представляется теософам чем-то ужасным, а,
напротив, воспринимается как радостная весть; за ред­
чайшими исключениями они нисколько не стремятся
вырваться из круга перевоплощений. По своему жизне­
утверждающему в практически-эмпирическим плане на­
строю они мечтают о том, чтобы подниматься по иерар­
хическим ступеням живых существ подобно тому, как
это происходит при карьерном росте. Все теософы, кото­
рых я встречал, в противоположность к индийцам, ценят
индивидуальность. Такое смещение акцентов — вполне
оправданное, поскольку очевидно, что приятие и непри­
ятие жизни зависит от разности темпераментов — ока­
зывает модифицирующее влияние на самое учение, при190

чем несомненно во вред философскому содержанию.
С одной стороны, индийский спиритуализм в значитель­
ной степени преобразился в направлении английского
материализма; в теоретических сочинениях уделяется та­
кое подчеркнутое внимание формам проявления духа
(которые в этом своем качестве, разумеется, носят мате­
риальный характер), что большинство доверившихся им
читателей должны прийти к убеждению, что в этих фор­
мах и заключается существо дела, каковое убеждение ха­
рактерно как раз для материалиста. Далее, в руках теосо­
фов индийское учение о сущностной самостоятельности
индивида, усиливающейся с переходом на каждую по­
следующую ступень, настолько отодвинуто в тень другим
представлением, согласно которому индивид нуждается
в руководстве со стороны, что теософская религиозная
община, несмотря на все заверения противоположного
толка, все больше и больше кристаллизуется в своего
рода католическую церковь, в которой за главные добро­
детели признаются вера в авторитеты, служение и по­
слушание. Но, вероятно, это было неизбежно. Очевидно,
в ходе популяризирования индийской мудрости среди
представителей западного мира она не могла не подверг­
нуться значительному переосмыслению; католицизация
объясняется веяниями времени; к тому ж е цель теосо­
фов состоит не в распространении индийских учений, а
в борьбе за победу их собственной личной веры. Они —
приверженцы новой религии. А в этом случае указание
на научные ошибки не относится к существу дела.
Хотя в том что касается философии и метафизики
теософы в качестве адептов индийской мудрости и не
слишком преуспели, зато в одном отношении они оказа­
лись ее истинными апостолами, а именно — в оккультиз­
ме. И в этом смысле они для меня чрезвычайно интерес­
ны. Вот уже много лет я интересуюсь тайными учениями
древности; из важных сочинений на эту тему я прочел
все, что есть доступного для человека, не состоящего в
оккультных обществах, и пришел к философскому убеж­
дению, что в отношении утверждаемых фактов там со­
держится много истинного. Мы слишком высоко оцени­
ли бы человеческое воображение, если бы поверили,
будто оно измыслило все то, что рассказывается об
иных, «высших» мирах; огульно отрицать поразительное
191

совпадение того, что говорится во всех тайных учениях
всех времен и народов, значило бы поступать вопреки
всем правилам критики; было бы недопустимым упроще­
нием безосновательно обвинять в сознательном мошен­
ничестве людей, известных своей честностью. Вполне
вероятно, что в тайных учениях сохранилось много оши­
бочного, многое в них идет от богатого воображения,
много фантасмагорий. Но если, как это сделал я, взять на
себя труд серьезного их изучения, то приходишь к убеж­
дению, что не все там пустые фантазии, что многое опре­
деленно лежит в сфере возможного и с большой степе­
нью вероятности существует в действительности.
Реальное существование многих странных феноме­
нов, которые до недавнего времени считались невозмож­
ными, сегодня уже доказано; в реальности телэстезии,
телекинеза, в существовании фактов материализации,
что бы ни крылось за этими понятиями, сегодня может
сомневаться только невежда. Я был убежден в их суще­
ствовании еще прежде, чем они были доказаны; я знал,
что они в принципе возможны, и, кроме того, полагал не­
возможным, чтобы такое множество не отличающихся
богатым воображением людей могло так сходно описы­
вать наблюдаемые ими странные явления, если бы они
не основывались на существовании реального объекта.
Серьезно углубившись в проблему взаимодействия меж­
ду телом и духом, жизненной материей и жизненным
началом, нельзя не прийти к заключению, что между
движением нашей собственной руки и движением отда­
ленного предмета нет принципиальной разницы; то же
самое относится ко всякому близкому или дальнему
взаимодействию. Если я могу передать свои мысли сосе­
ду (с помощью слов, жестов, взгляда или психотехниче­
ским путем — это в данном случае безразлично), то в
принципе то ж е самое может происходить и между анти­
подами, ибо непонятность заключается в самом вопросе
влияния духа на материю как таковом; если таковое воз­
можно в том или ином случае, то подобное воздействие
возможно в неограниченных пределах, так как между
всеми точками универсума происходит взаимодействие
каких-то сил. Именно в этом смысле я совершенно уве­
рен в том, что еще ждет своего объективного подтвер­
ждения: в существовании различных уровней реально192

сти, соответствующих астральному, ментальному и т. д.
мирам теософии. Несомненно, что процессы мышления
и ощущения связаны с образованием и передачей обра­
зов и излучений, которые, не являясь материальными с
точки зрения их фиксирования средствами современной
физики, тем не менее безусловно должны рассматри­
ваться как материальные. Любое явление in ipso facto1
материально, т. е. в его понимании следует исходить из
категорий силы и материи, к идеям это относится так же,
как к химикатам: ибо форма, в которую облекается идея,
в любом случае принадлежит царству феноменов, хотя
содержание ее, несомненно, представляет собой ноумен,
но опредмечивает ее именно форма, в которую она обле­
кается, которая реализует ее и обусловливает возмож­
ность ее передачи. В случае устного или письменного
слова материальный характер этих мысленных образова­
ний очевиден; но то же самое можно определенно отне­
сти к ним и тогда, когда они существуют только в уме,
поскольку и субъективные представления тоже пред­
ставляют собой явления чего-то, ранее не существовав­
шего в мире наглядного, а следовательно, являются при­
мерами материализации, относительно которых уже
доказано, что они передаваемы, соответственно, объек­
тивно реальны. Продолжим нашу конструкцию: предста­
вим себе, что существует возможность непосредственно­
го восприятия материальных образований, возникающих
и исчезающих в процессе мышления и ощущения: это
уже приводит нас в высшие сферы оккультизма. Практи­
ческая возможность такого процесса наукой еще не ус­
тановлена; в принципе она, конечно же, существует, а
если прочитать то, что рассказывает об этих сферах
Ч. У. Ледбитер, уже не остается сомнений, что он знаком
с ними не понаслышке, ибо все свидетельства, поддаю­
щиеся нашему контролю, поскольку они непосредствен­
но связаны с нашей жизненной сферой, настолько прав­
доподобны, настолько соответствуют известному харак­
теру психики, что было бы даже странно, если бы
оказалось, что Ледбитер не прав. Однако главными дово­
дами, убеждающими меня в справедливости утвержде­
ний оккультистов, являются соображения из области
1

По самому факту (лат.).

7 3ак. 3070

193

критики познания. Несомненно, что та реальность, с ко­
торой мы, как правило, сталкиваемся на опыте, является
лишь квалифицируемым фрагментом реальности в це­
лом, чья таковость обусловлена нашей психической ор­
ганизацией (в этом и заключается истинный смысл уче­
ния Канта о том, что «мой мир — это представление»).
Из этой достоверности вытекает следующая: если бы
нам удалось приобрести иную организацию, то исклю­
чительно человеческие ограничения и нормы стали бы
недействительны. Природа, которую мы воспринимаем
своими чувствами и осмысливаем разумом, представля­
ет собой, как сказал бы Икскюль (см.: Uexküll. Innenwelt
und Umwelt der Tiere. Berlin, 1909), всего лишь «замечае­
мый нами мир» (Merkwelt); установленные Кантом и его
последователями формы познания намечают только об­
щий структурный план специфической психики (см.
мои «Пролегомены к натурфилософии»), следовательно,
если его границы подвижны, то возможно не только
расширение намеченных Кантом рамок, но и выход за
их пределы. Возможно ли это de facto\ наукой не уста­
новлено; но мне представляется очень значительным то,
что утверждения оккультистов от начала и до конца со­
ответствуют постулатам критики: все они гласят, что
опыт расширения и изменения познания зависит от
развития новых органов; что обретение ясновидения —
явление такого ж е порядка, как прозрение слепого, а
переход на «высшие» уровни реальности означает не
что иное, как частичный выход за кантовские рамки
опыта. Во всяком случае, всем философам, психологам
и биологам полезно было бы наконец-то серьезно за­
няться штудированием литературы. Среди прочих авто­
ров, с которыми полезно было бы ознакомиться, я ука­
зал Ледбитера, хотя этот провидец даже среди своего
круга не пользуется всеобщим признанием: я отметил
его, потому что из всех сочинений такого рода его рабо­
ты, несмотря на их зачастую наивный характер, пред­
ставляются мне наиболее инструктивными. Среди ос­
тальных его, как мне кажется, отличает естественнона­
учный подход к наблюдениям, он единственный, кто
умеет описывать их просто и без затей. Кроме того, он в
1

На деле, фактически (лат.).

194

обыденном смысле не достаточно одарен, чтобы выду­
мать описываемые им факты или, подобно Рудольфу
Штейнеру, перерабатывать их в своем уме настолько,
чтобы потом было уже трудно отделить конкретные на­
блюдения от домыслов автора. Интеллектуально он не
справляется со своим материалом. И тем не менее я то и
дело наталкиваюсь у него на утверждения, либо обла­
дающие внутренним правдоподобием, либо соответст­
вующие философским истинам: то, что он по-своему ви­
дит (зачастую не понимая, что это такое), выглядит чрез­
вычайно убедительно. Так что, вероятно, увиденное им
существует в действительности.
Это отнюдь не значит, что я собираюсь отстаивать
теософское учение в его нынешнем виде или иные до­
шедшие до нас оккультные системы. Что касается пред­
лагаемого ими истолкования наблюдаемых фактов, то
они вызывают у меня серьезные сомнения, что ж е каса­
ется самих фактов, то сам я не имею возможности про­
верить что-либо недоступное нормальному сознанию.
Я не знаю, обитают ли на этом уровне фавны, есть ли
там духи, стихийные духи и боги, каких более или менее
единогласно приписывают этой сфере ясновидящие.
Возможно, это и так; природа наверняка гораздо богаче,
чем это представляется нашему ограниченному созна­
нию, а честный человек, утверждающий, что он чувству­
ет присутствие астральных существ, в любом случае за­
служивает нашего внимания больше, чем все критики
вместе взятые, которые из соображений эмпирического
или рационалистического характера отрицают такую
возможность. И наконец, если взять самый исключитель­
ный пример, то с уверенность можно сказать также, что
один лишь медицинский подход не может до конца объ­
яснить видения, возникающие у погруженных в экстаз
боговидцев. Опыт этих людей говорит о таких пережива­
ниях, которых даже приблизительно не может предста­
вить себе человек «нормального» склада, а о том, что их
опыт нельзя отнести целиком к области фантасмагорий,
недвусмысленно свидетельствует хотя бы то, что боговидцы в духовном отношении несомненно стоят на более
высокой ступени, чем большинство остальных людей, и
что именно они в древнюю историческую эпоху вопло­
щали в себе не только самые мощные, но и самые благо195

датные силы. Самое распространенное возражение про­
тив боговидчества давно опроверг еще Аль Газали (AI
Ghazzali). «Бывают люди, — пишет он, — слепые или глу­
хие от рождения. Первые не имеют представления о све­
те и цвете, и им невозможно объяснить, что это такое,
вторые не могут понять, что такое звук. Так же люди
рассудочные лишены интуиции: разве это дает им право
отрицать ее существование? Те, кому она дана, видят бо­
жественное духовными очами. Можно, конечно, сказать:
«Расскажите нам, что вы видите!» Но какой прок описы­
вать зрячему человеку местность, в которой тот никогда
не бывал, даже от самого живого описания он все равно
не сможет составить себе о ней правильного представле­
ния, не говоря уж о слепорожденных». Для того чтобы
пережить опыт сверхнормального, по единогласному ут­
верждению всех оккультистов, требуется переход на
другой уровень сознания; следовательно, проверка ок­
культного опыта на нашем уровне сознании является
a priori безнадежной затеей. Радикально скептический
взгляд был бы оправданным в двух случаях: во-первых,
если бы переход на другой уровень сознания, являющий­
ся условием обретения нового опыта познания,в прин­
ципе был бы чем-то немыслимым; и во-вторых, если бы
не указывались средства, которые вызывают этот пере­
ход. И та и другая предпосылка отсутствует. Существова­
ние различных уровней сознания с различными возмож­
ностями познания — действительный факт. Стрекоза ви­
дит не то, что видит морская звезда; мир человека
богаче, чем мир осьминога. Между познавательными
способностями разно одаренных людей, очевидно, суще­
ствует не меньшая разница. Прирожденный метафизик
непосредственно воспринимает духовную действитель­
ность, о существовании которой другие люди могут узна­
вать лишь опосредованно, все метафизики знают об этом
по собственному опыту. Умный человек может познать
больше глупого, ибо «понимание» есть такое же непо­
средственное восприятие специфических реальностей,
как «видение», а глупый человек не способен понимать.
Наконец, в состоянии гипнотического сна человек, как
известно, обретает способности, которыми он не облада­
ет в нормальном, бодрствующем состоянии. Таким обра­
зом, можно уверенно сказать, что разные уровни созна196

ния существуют. Что ж е касается пути, которым можно
достичь такого его уровня, который необходим для ок­
культного опыта, то он описан с такой точностью, какая
не оставляет желать ничего лучшего; причем между раз­
личными сектами в этом случае царит полное едино­
душие. Значит, отпадает и второе принципиальное воз­
ражение. Желающий проверить утверждения оккульти­
стов должен пройти тренинг, развивающий органы
ясновидения. Только имея за плечами соответствующую
выучку, но так ничего и не увидев, можно оспаривать
правоту их высказываний. Если ж е это делают люди вро­
де нас, то это выглядит так ж е смешно, как если бы чело­
век вздумал невооруженным глазом проверить правиль­
ность наблюдений астронома, произведенных с помо­
щью телескопа.
Методика тренинга, ведущего к расширению и углуб­
лению сознания, больше всех прочих разрабатывалась
индийцами. Как признают сами теософы в лице своих
руководителей, своими оккультными умениями они
больше всего обязаны индийской йоге. Об этом вопросе
я имел подробные беседы с миссис Безант и Ледбитером.
Оба, без сомнения, были искренни; оба утверждают, что
обладают возможностями познания, из которых некото­
рые известны, так как встречаются при выходящих за
рамки нормы состояниях, однако большинство неизвест­
ны совсем; и оба утверждают, что выработали у себя эти
способности. В частности, у Ледбитера изначально вооб­
ще не было никаких «психических» способностей. Что
же касается Анни Безант, то с уверенностью я могу ска­
зать только то, что эта женщина управляет своей лично­
стью, опираясь на особый центр, власть над которым, на­
сколько я знаю по своему опыту, доступна лишь очень
немногим. Ее особое значение заключается в той глуби­
не существования, из которой она управляет своим
даром. Человек, хорошо умеющий обращаться с несо­
вершенным инструментом, достигает с его помощью
большего, чем неумелый с помощью очень хорошего.
Миссис Безант так хорошо владеет собой — своими уме­
ниями, мышлением, чувствами, волей, что способна дос­
тигать больших успехов, чем иные, более одаренные.
Этим она обязана йоге. Если йога может дать такие ре­
зультаты, то, очевидно, способна и на большее; в таком
197

случае из всех путей, ведущих к самосовершенствова­
нию, за ней следует признать право первенства.
Пользуясь богатствами адьярской библиотеки, я попол­
няю свои знания о йоге.1 Сопоставив все, что содержится
в индийских сочинениях, с йогическими предписаниями
античных авторов, египтян, китайцев, христианской церк­
ви и современной науки (а это вполне возможно сделать),
я прихожу к выводу, что, за исключением еще неясного
процесса выработки новых психических органов, по-ви­
димому такого же недоступного для нашего познания, как
возникновение самой жизни, появлению которой можно
способствовать, но которую нельзя искусственно создать,
главное здесь — выработка способности к концентрации;
вторым условием является умение совладать с самопроиз­
вольной психической деятельностью; третьим — витализация тех душевных процессов, которые должны стать
преобладающими. В отношении конечной цели этого обу­
чения между разными системами, естественно, возника1
Классическим сочинением о йоге является Йога-сутра Патанджали (die Yoga-Sutras des Pataenjali), неоднократно издававшаяся в
английском переводе; лучшим из них мне представляется перевод
Рамы Прасада, хотя бы по той причине, что в нем содержится также
лучший английский комментарий Вьясы (von Vyasa). Ряд важных
трактатов по той же проблеме древне-индийской литературы
содержится в книге Раджарама Тукарама (Rajaram Tookaram.) Com­
pendium of the Raja-Yoga philisophy (Bombay, 1901. Theosophical Pub­
lication Fund series). Коме этой книги можно обратить внимание на
следующие сочинения индийской литературы: Chankarâchârya.
Crest Jewel of Wisdom, Vijnana Bhikhu. Yogasara-Sangraba, Swami
Sri Vidyäranyasaraswati. Jivanmukti-Viveka и Swatmaram-Swami.
Hatha-Yoga Pràdipika (все эти сочинения можно приобрести в Тео­
софском обществе в Лондоне и у Отто Харрассовитца в Лейпциге).
Из новейших работ можно рекомендовать в первую очередь сочи­
нения Свами Вивекананды и превосходную книжку Кишори Лай
Саркары (Kishori Lai Sarkara. The Hindu System of Selfculture). Дос­
тойны внимания работы Анни Безант (Annie Besant. Thought-Power
и ее же An Introduction in Yoga), а также гуманитарные («geistes­
wissenschaftlichen») работы Рудольфа Штейнера, хотя последние
и не относятся, собственно говоря, к литературе о йоге. (См. об
их особенностях мою статью: «Für und wider die Theosophie» в
кн. «Philosophie als Kunst». Darmstadt, 1920. Otto Reichl. Verlag). Хо­
роший общий очерк различных методов самосовершенствования
дается в книге: J. Flagg. Yoga or tranformation, London, William Rider &
Son.

198

ют расхождения; иногда в качестве ожидаемого эффекта
выдвигаются волшебные способности, иногда — соедине­
ние с Богом, растворение в абсолюте или земное благопо­
лучие; в этом вопросе все учения сходятся только в од­
ном — в том, что йога многократно усиливает жизненные
способности. В вопросе техники расхождения сводятся к
тому, что иногда акцент делается на психических, иногда
на физических упражнениях, и предпочтение отдается то
одним, то другим. Но смысл учения всеми понимается
одинаково.
Этот смысл в своей истине настолько очевиден, что я
даже удивляюсь тому, что практика йоги до сих пор не
вошла в планы обучения всех воспитательных учрежде­
ний. Несомненно, что усиление всех жизненных сил
является функцией их концентрации; несомненно, что
концентрация составляет основу всякого прогресса.
В любви, в любой страсти, способной «творить чудеса»,
психические силы выступают в концентрированном ви­
де; сильная личность более собранна, чем слабая. Всякий
прогресс в области познания основывается на обострен­
ном внимании, прогресс в развитии характера — на кон­
центрации разрозненных способностей вокруг некоей
идеальной точки, духовный — на одушевлении психиче­
ского комплекса глубинной самостью, что становится
возможным только благодаря погружению в ее глубины,
то есть благодаря концентрации. Концентрация, несо­
мненно, представляет собой путь к совершенствованию;
и если, как утверждает философия йоги, существуют та­
кие средства, которые лучше всех других нам известных
позволяют развить эту способность, то ими, очевидно,
следует воспользоваться. Ценность второй цели йогических упражнений — подчинение самопроизвольной
психической деятельности — представляется такой ж е
убедительной. Каждое ненужное движение означает
расходование сил. В нашем распоряжении есть только
ограниченный запас энергии; чем меньше энергии рас­
трачивается понапрасну, тем больше остается нам для
разумного применения. Между тем обыкновенный чело­
век растрачивает непростительно много сил на автомати­
ческую игру воображения; в его сознании с бешеной
скоростью один импульс бесполезно сменяет другой. Ос­
тановить этот процесс, значит сэкономить много сил, ко199

торые иначе были бы растрачены впустую; таким обра­
зом сила накапливается. А приучив себя останавливать
автоматическую смену представлений подобно тому, как
мы приучаем наше непоседливое тело вести себя спокой­
но, мы, очевидно, добиваемся полезного результата, по­
тому что накопившаяся сила вызывает в организме та­
кую перестройку, которая порождает в нас новые
способности. В полезности спокойствия вообще не мо­
жет быть никакого сомнения. Существенной особенно­
стью всех сильных духом людей является то, что им не
свойственна суетливость; что они по собственной воле
включаются в работу и расслабляются и способны доль­
ше концентрировать внимание на одном и том же пред­
мете, чем те, кто слабее. Все дело в том, что такой чело­
век сам распоряжается потоком своих представлений
как хозяин, а не подчиняется его рабскому автоматизму;
энергию, которой они обладают, они не расходуют не­
престанно, а накапливают для нужного момента. Боль­
шинство упражнений йоги как раз способствует тому,
что мистики называют успокоением души. Все виды ме­
дитации, независимо от того, фиксируется ли внимание
на каком-либо внешнем предмете, на определенной идее
или представлении или на пустоте, заключаются в том,
чтобы принуждать сознание к сохранению неподвижно­
сти. С одной стороны, это представляет собой упражне­
ние на концентрацию, но в основном это упражнение на
сохранение неподвижности, и я по собственному опыту
могу сказать, что именно эта, на первый взгляд бессмыс­
ленная и не раз осмеянная задача, является самой важ­
ной; ибо, не говоря уже о том, что поначалу для удержа­
ния в узде потока представлений требуется немалая
концентрация, вызванный сознательным сохранением
покоя приток сил вызывает усиление концентрации. Не­
возможно себе представить, какое большое значение для
внутреннего роста могут иметь пускай и краткие, но ре­
гулярно проводимые упражнения в медитации. Несколь­
ко минут сознательного сохранения спокойствия по ут­
рам дают для внимания больше, чем самая усердная
работа по его воспитанию. На этом, кстати, основано и
укрепляющее воздействие молитвы.
Третий существенный момент всякой практической
йоги заключается в витализации желаемых представле200

ний. Его значение не вызывает никаких сомнений, ведь
всем известно, что всякое воспитание в конечном счете
основывается на суггестивном внушении. Но философия
йоги кроме того утверждает, что влияние суггестии спо­
собно вызывать гораздо большие результаты, тем те, что
доказаны наукой: якобы суггестия не только влияет на
изменение психического равновесия, но способна прив­
нести в него новые элементы. Она предполагает, что ес­
ли ты будешь внушать себе, будто бы обладаешь ка­
ким-то желательным свойством, которого у тебя раньше
не было, то вскоре по твоему настоятельному желанию
оно у тебя появится. Если ты достаточно долго будешь
мысленно представлять себе, что ты обладаешь неразви­
тыми у обычного человека органами астрального тела,
они действительно у тебя появятся. Йога утверждает, что
в психическом мире желание превращается в действи­
тельность. В принципе это положение отражает истину и
вполне возможно, что дело обстоит так, как утверждают
йоги. И склоняют меня к такому предположению те ко­
лоссальные, почти невероятные изменения, которые, как
достоверно известно, происходят с теми, кто энергично
занимается духовными упражнениями Игнатия Лойолы.
Эти упражнения, разработанные выдающимся психоло­
гом, воздействуют через воображение; упражняющийся
должен переживать в воображении то, что хотел бы по
достижении цели испытать в действительности. Посте­
пенно он действительно изменяется в направлении вооб­
ражаемого идеала. Прошедшие школу медитативных уп­
ражнений (а к ним относятся отнюдь не одни лишь ие­
зуиты) на деле в значительной степени обладают теми
качествами, которыми должны обладать. Так что те, кто
последовательно и неуклонно занимаются духовными
упражнениями, воспитывая посредством их превосход­
ные навыки концентрации и спокойствия, приобретают
такие способности, которыми издавна славились все чле­
ны иезуитского ордена и благодаря которым они неда­
ром вызывали у окружающих суеверный страх: они ста­
новятся виртуозами по силе воли, акробатами разносто­
ронности, мастерскими психологами, и как никто другой
умеют управлять людьми. Потому что они — йоги; они
научились владеть собственными душами, как атлеты
своими телами; в этом их сила. Тип иезуитского патера в
201

его высшем проявлении воплощает в себе яркое доказа­
тельство достижений практической йоги.
Пример с орденом иезуитов заставляет меня вспом­
нить такую одну связанную с многочисленными недора­
зумениями сторону вопроса о йоге: веру в то, что потен­
цирование и перестройка жизненных сил непременно
должны идти рука об руку с моральным и спиритуальным развитием. Сама по себе йога — это всего лишь осо­
бая техника и, как всякая гимнастика, может идти на
пользу какому угодно духовному качеству, каким угодно
настроениям. Неправы те, кто считает, будто бы мораль­
ное поведение и облагораживающий труд сами собой
становятся необходимым условием приобретения «ок­
культных» сил; они лишь создают условия для спиритуализации, а это еще далеко не то. Правильнее, скорее, на­
родное представление, которое считает мага духовным
калекой, своего рода Альберихом, который ради способ­
ностей к чародейству отрекся от всего человеческого.
Ибо серьезные занятия йогой ради развития уже имею­
щихся и пробуждения новых психических сил (а не спиритуализации) требуют от человека такой степени отре­
шенности от всего, что дает душевную широту, такого
исключительного сосредоточения на самом себе, что, по­
жалуй, немногие могут пройти такую школу без внут­
реннего ущерба. Все зависит от того, в каком духе, ка­
ким способом и ради какой цели человек занимается
йогой. Так, например, иезуиты, в лице избранных своих
представителей, пожалуй ничем не уступающие индий­
ским йогам, упражнялись в духе предуказанной догмати­
ки посредством искусственного возбуждения заданных
настроений, под знаком послушания и отказа от собст­
венного мнения, с целью сделаться действенными ору­
диями церкви. Вследствие этого они не приходили к
самостоятельному познанию, а вопрос убеждения, мета­
физической истинности вставал перед ними все меньше,
и они все более превращались в обезличенные орудия
того, чему посвятили свой обет послушания, достигая не­
вероятной степени пригодности для исполнения предна­
значенной им роли. Тот, кто берется за йогу в духе пре­
допределенной веры, все более слепо в нее верует, тот,
кто занимается ею с ярко выраженной эгоистической
202

целью, тот пестует свой эгоизм так, что он достигает ог­
ромных масштабов. Потому что йога потенцирует любые
тенденции, которые ее последователь принимает как по­
ложительные. Среди прочих возможны и другие — вы­
сокие и благородные. Тот, кто без предубеждений стре­
мится к познанию, с ее помощью все более к нему
приближается, а тем самым и к моральному совершенст­
ву, святости и самореализации. Тот же, кто ставит себе
наивысшую цель, редко попутно достигает магических
способностей; эти силы лежат в другой области, и все ве­
ликие святые считали их сторонними и уводящими от
истинного пути. Дело в том, что они относятся к области
«природы», которую необходимо преодолеть, если ты
стремишься к спиритуализации. А поскольку овладение
этой природой в той степени, какая недоступна обычно­
му человеку, требует еще более исключительного внима­
ния, чем земные интересы, то неудивительно, что успехи
в ясновидении и т. п., как правило, сочетаются с инволю­
цией человеческих качеств. В сочинениях Ледбитера или
Рудольфа Штейнера можно найти целый перечень указа­
ний на то, что должен принимать во внимание человек,
посвятивший себя духовному ученичеству, «чтобы не на­
нести ущерба своей душе; тот, кто будет следовать этому
учению без должной защиты, неизбежно станет себя­
любцем, если не был им изначально». Это не заключает в
себе упрека: ведь и художник, и поэт, и мыслитель, для
того чтобы достигнуть выдающихся успехов в своем
творчестве, должен в первую очередь думать о самом се­
бе, о том, что полезно для его творчества и что вредно.
Так вынужден поступать каждый, для кого собственная
личность — инструмент, на котором он должен играть.
Но художник, поэт и мыслитель, подчиняющие свою
жизнь требованиям соответствующего ремесла, не ут­
верждают подобно тем, кто посвятил себя «духовному
ученичеству», что хотят спиритуализироваться. Поэтому
нужно особенно подчеркнуть, что познание высших ми­
ров и спиритуализация отнюдь не связаны между собой
неразрывной связью. Напротив, согласно народному
представлению оккультист, как правило, в человеческом
отношении неполноценен.
Йога представляет интерес в метафизическом смысле
лишь потому, что, углубляя человека (ибо усиление
203

свойств всегда означает их углубление), она делает его
все более однозначным. Компромисс — всегда продукт
поверхностности; когда в процессе углубления поверх­
ностное все более обездушивается, вся сила концентри­
руется в корневых чувствах, а они носят радикальный
характер. На какой-то ступени йог становится либо лю­
бящим, либо ненавидящим, знающим или верующим,
крайним эгоистом или альтруистом. На этом основана
древняя вера в две школы магии — белую и черную, а в
последней — вера в Ормузда и Аримана; сюда уходят
корнями идеи радикального добра и радикального зла.
На каком-то из низших уровней душа действительно ви­
дит перед собой две как бы равноценные альтернативы;
она может излучать с одинаковой силой идущую от глу­
бинных корней стихийную энергию как с положитель­
ным, так и с негативным знаком; компромиссы кажутся
невозможными. Но это еще не означает крайнего преде­
ла. Крайним такое положение может казаться с точки
зрения воли, ибо воля слепа, но познание проникает
дальше ее предела. Обретшему познание открывается
истина, что различие между добром и злом в корне сов­
падает с различием между жизнью и смертью, что толь­
ко за позитивными силами стоит жизнь, непрерывно
питаемая из неиссякаемого источника. Тот, кто по-на­
стоящему это понял, будет руководствоваться этим в сво­
их волениях и действиях; как говорит Гюйо (Guyaux):
...celui qui n'agit pas comme il pense, pense imparfaitement.
Человек неизбежно делает то, что позитивно. Здесь мы
как бы в луче прожектора видим, насколько правы ин­
дийцы, полагая спасение в познании; здесь нам приот­
крывается причина неистребимой веры человечества в
абсолютные ценности. Эти ценности просто мыслятся
позитивно; негативные абсолютные ценности немысли­
мы. Само собой разумеется, они выражают существую­
щие в сознании экспоненты самого глубинного и изна­
чального желания духа, а изначальное и глубинное
желание духа — это воля к жизни, т. е. его воля направ­
лена на то, чтобы излиться с чистой, бескорыстной спон­
танностью. На более высокой ступени — той, где воля
как таковая выступает в качестве primus movensx — изнаПервичное побуждение (лат.).
204

чальный импульс раздваивается на две противополож­
ные тенденции; они, в свой черед, продолжают разветв­
ляться, то же самое и их ответвления, множась все
больше по мере приближения к поверхности, они соеди­
няются, сочетаются друг с другом, образуют анастомозы,
невзирая на свой характер и происхождение, пока гуща
переплетающихся ветвей не перепутывается до такой
степени, что ни разобрать, ни различить ничего уже не­
возможно. Таким образом, все поверхностные образова­
ния можно истолковать как в позитивном, так и в нега­
тивном смысле; лишь очень редко можно с уверен­
ностью судить о том, отнести ли какое-то действие к
числу «добрых» или «злых». Так, всякая определенная
жизнь обречена смерти. Но самая жизнь ничего не веда­
ет о зле и о смерти.
В момент написания вышеприведенных рассуждений
я еще не уяснял себе, до какой степени недоразумение,
давшее им толчок, владеет умами теософов. С тех пор я
узнал, что среди них очень многие стремятся главным
образом к обретению «высших» способностей, в облада­
нии которыми они видят признак успешного спиритуального развития. Тем самым они как раз в том, что по­
лагают достижением индийского идеала, проявляют всю
европейскость своего мышления; ими владеет истинно
западный дух экспансионистской устремленности, пого­
ни за богатством, за внешним успехом; ибо не что иное,
как именно это, означает стремление овладеть сиддхами.
В действительности между теософами, стремящимися
подняться в высшие миры, и американскими охотниками
за полезными ископаемыми не больше разницы, чем
между этими охотниками и древне-индийскими риши:
экстенсивное расширение сознания представляет собой
прогресс в чисто биологическом смысле. Не более того.
Оккультист, чьи органы позволяют ему заглянуть в ги­
перфизические сферы, в биологическом смысле имеет
перед обычным человеком такое же преимущество, ка­
ким инженер с техническим образованием обладает пе­
ред доисторическим человеком эпохи свайных построек.
Если бы теософы признавали свои изыскания светски­
ми, против них нечего было бы возразить; лично я отно­
шусь к ним вполне сочувственно, так как считаю весьма
205

отрадным тот факт, что наконец-то значительное число
людей, пускай даже исходя из ошибочных представле­
ний, систематически занялось оккультизмом. Однако
нельзя отрицать, что наивная вера этих людей, будто бы
они идут путем, ведущим к спасению, тогда как в дейст­
вительности это всего лишь погоня за светскими блага­
ми, делает их немного смешными.
Странно, что люди до сих пор так и не поняли, что
прогресс и спиритуализация лежат в разных измерени­
ях, хотя все великие религиозные учители, начиная от
Будды и кончая Христом, твердили о том, что их нельзя
путать. Я попытаюсь изложить в ясных словах, в чем со­
стоит их разница. Спиритуализация означает самореали­
зацию; в ее ходе явление пронизывается своим глубочай­
шим смыслом; оно одушевляется живым глубинным со­
держанием, которое можно назвать как угодно: атманом,
мировой душой, Богом, жизненным началом и т. д. Из
этого определения недвусмысленно явствует, почему ни­
какой биологический прогресс как таковой не вызывает
спиритуализации: в ходе прогрессивного развития рас­
ширяется сфера того, что может быть одушевлено духом;
однако произойдет ли такое одушевление — это уже
другой вопрос. Как правило, этого не происходит, пока
длится процесс развития, ибо, хотя расширение и углуб­
ление в принципе не являются чем-то взаимоисключаю­
щим, на практике одно исключает другое, ведь никакой,
кроме разве что из ряда вон выходящей, витальности не
хватит на то, чтобы во всей полноте проявить себя одно­
временно в обоих направлениях. (В этом заключается
причина того, почему из всех земных существ самым неспиритуальным оказывается устремленный к прогрессу
западный человек). По окончании пароксизма прогрес­
сивного развития, когда эволюционный импульс сменя­
ется закрепительным, спиритуализация некоторое время
тоже не торопится начинаться. Естественно, новосозданное тело не может служить духу послушным средством
выражения; последнему не удается сразу же его одуше­
вить; человек остается поверхностным, не умея еще про­
биться сквозь неизученные и непознанные области к
своим живым глубинам. Этим объясняется, почему мно­
гие пророки провозглашали блаженными простодушных,
нищих духом, слепо верующих: по сути дела это неспра206

ведливо, так как одаренный и образованный человек
всегда стоит выше, чем глупец. Однако первому из-за его
богатой и сложной природы труднее пробиться к глубин­
ным основам, чем простаку, который на этом пути встре­
чает меньше препятствий; поэтому-то среди простоватых
людей действительно чаще встречаются проникнутые
духом, нежели среди одаренных. На этом основана прав­
да, заключенная в христианском прославлении труждающихся и обремененных в противоположность счастли­
вым. Как таковое оно тоже заключает в себе ошибку: все
великое проистекает из радости, живущий в духе — сам
воплощенная радость. Однако несчастный человек, у ко­
торого нет причин радостно принимать внешние обстоя­
тельства, скорее отыщет путь к своим душевным глуби­
нам, чем счастливчик, который на каждом шагу встреча­
ет соблазн остановиться и задержаться; по этой причине
печаль и горе на практике становятся лучшими путево­
дителями на пути к Богу.
Что же является показателем спиритуальности, ежели
прогрессивное развитие его не обозначает? Совершен­
ство. Степенью совершенства, и только ею измеряется
степень одухотворенности. Если совершенство означает
наполнение явления его глубинным смыслом, то одно­
временно оно означает наиболее полную реализацию его
возможностей. Не я первый понял, что «единственное,
что необходимо», — это совершенство, прежде так ска­
зал еще Будда, назвав себя «совершенным»; главным
признаком китайского «мудреца» и «благородного чело­
века» называется совершенство, и еще на раннем этапе
христианства идея совершенствования в достижении
идеала была признана как главная цель на пути к свято­
сти. Идея совершенства действительно включает в себя
все; ведь реализовать в себе бога означает не что иное,
как реализовать в действительности имеющуюся в себе
возможность. Отсюда должно быть ясно, почему стрем­
ление к прогрессивному развитию и стремление к духов­
ности практически исключают одно другое: тот, кто
стремится к дальнейшему развитию, ведет поиск новых
возможностей, тот, кто ищет Бога, стремится осущест­
вить те, что имеются. Тому, кто стремится к совершенст­
ву, не нужно ничего отвергать или изменять; если идеал
заключается в совершенстве, то по идее равноценны все
207

возможности. В подтверждение того, что совершенство
действительно означает идеал духовности, можно при­
вести еще одно критическое соображение. Все спиритуальные ценности — красота, истина, доброта — отмече­
ны признаком абсолютности; этого их существенного ка­
чества невозможно оспорить никакими скептическими
доводами. Что же это значит? Объективность рациона­
листического понятия абсолютного можно подвергнуть
сомнению; оно держится на petitio principe, поэтому если
мы, доказывая красоту художественного произведения,
приведем в качестве довода то, что оно причастно идее
абсолютно прекрасного, это мало что добавит к позна­
нию. Существо или предмет воплощают в себе абсолют­
ную ценность в том случае, если заложенные в нем воз­
можности получили предельно законченное, совершен­
ное воплощение. И не следует думать, что в слове
«предельное» в свою очередь в завуалированном виде
присутствует petitio principi; о «предельной» законченно­
сти можно говорить вполне объективно, ибо все кон­
кретные возможности ограниченны; для каждого суще­
ства имеется предельная степень самореализации. Если
она будет достигнута, то, как по мановению волшебной
палочки, оказываются вдруг выражены и абсолютные
ценности: когда полностью реализованы физические
возможности, мы видим прекрасное, при полной реали­
зации способностей духовно-интеллектуальных — исти­
ну; при законченной реализации человечески-нравствен­
ных возможностей получаем богочеловека. Совершенст­
во — это спиритуальный идеал.
И тут явственно проступает ошибочность всякого
прогрессизма там, где речь идет о спиритуальной реали­
зации. Поскольку совершенство является показателем
спиритуальности, поскольку степенью совершенства вы­
ражается степень спиритуальности, то становится оче­
видным, что завершенность более низкого состояния
ближе к Богу, чем незавершенность более высокого. Со­
вершенная физическая красота более духовна, чем несо­
вершенная философия, совершенное животное более
1

Логическая ошибка, заключающаяся в том, что вывод делается
из такого положения, которое само еще требует доказательства
(лат.).
208

спиритуально, чем несовершенный оккультист. Атман
полностью выражается в самом малом, когда он обладает
законченностью. Вообще внешняя ограниченность не оз­
начает внутренней, поскольку спиритуальность есть на­
чало и как таковое не имеет фактора экстенсивности.
Мировое начало или принцип с такой ж е полнотой выра­
жается одной манерой, как и стотысячекратным брахма­
ном. Принцип ж е — это то первоначальное, вечное, что
переживает весь круговорот рождений и смертей. Отче­
го многие высказывания античных мудрецов мы нахо­
дим более глубокими, глубокомысленными, чем все
сказанное позднее, несмотря на то что многие их пред­
ставления впоследствии оказались ошибочными? Оттого
что они, обладая очень несовершенными средствами,
умели в совершенстве выразить принципиальный смысл
своих воззрений. Эти высказывания верны по существу;
какими бы ошибочными они ни казались на поверхности
и каких бы успехов ни достигло познание, выработанные
ими понятия никогда не будут опровергнуты. Так спири­
туальность побеждает до самой смерти. Форма за фор­
мой исчезали на протяжении истории познания, а вместе
с ними дух тех, кто целиком растворился в этих формах.
Но те немногие, для кого эти формы служили лишь сред­
ством выражения скрытого в глубине смысла, те, что су­
мели без остатка воплотить в них этот смысл, они про­
должают жить. Время никогда их не уничтожит. А порой
я даже готов верить, что и человек как личность также
может обрести бессмертие в этом смысле. Тело его, ко­
нечно, обречено смерти; душа его, разумеется, тоже ко­
гда-то рассеется. Принцип ж е существует нерушимо. Он
объективно проносит свою действенность через все во­
площения, как по эту, так и по ту сторону могилы, в ка­
ком-то неведомом смысле. Его носитель меняется; он не
догадывается или догадывается лишь смутно, что вечен в
своей сущности. А те редчайшие из людей, кому удалось
закрепиться своим сознанием в сущности, те знают о се­
бе, что они бессмертны. Для такого человека смерть бо­
лее не означает конца...
Может быть, прогрессивное развитие (в биологиче­
ском смысле) вообще никак не связано со спиритуализацией? Так что стремление теософов вырабатывать у себя
оккультные в их понимании силы означает радикальное
209

недоразумение? Такая связь действительно существует,
но в другом, чем они думают, смысле. На каждой после­
дующей биологической ступени дух приобретает новые
возможности самовыражения. Разумеется, не в абсолют­
ном масштабе, ибо любое приобретение оплачивается в
природе, хотя и не чрезмерными, но все ж е утратами;
у человека отсутствуют многие способности присущие
животному; мудрец в каких-то вещах уступает миряни­
ну. Но, тем не менее на каждой последующей ступени
дух выражается все более свободно. В этом отношении,
если судить по человеческим меркам, он лучше прояв­
ляет себя на каждой более высокой ступени. Таким
образом, мы как эмпирические существа не только с
темпоральной, но и со спиритуальной точки зрения за­
интересованы в том, чтобы двигаться вверх по ступеням
творения. Для нас не имеет значения, в форме ли пре­
красного достигли мы совершенного одухотворения, ибо
только то, что мы осознаем, получает для нас значение;
для нас существует только тот опыт, который мы как
субъекты пережили и поняли. Возможности познания
действительно расширяются и обогащаются благодаря
психическому развитию. Но здесь встает вопрос: что ж е
в конечном счете важнее — видеть или быть? Очевидно,
важнее быть. Познание — это предварительное условие
для обретения духовного значения, которое еще предсто­
ит претворить в жизнь. Таким образом, желательность
психического совершенствования выражает лишь неиз­
бежность окольного пути для существ определенного ро­
да; оно не способствует сокращению этого пути. А как
показывает опыт, следуя этим путем, люди реже достига­
ют цели, чем без него. Отсюда, повторим это еще раз,
проистекает спиритуальное преимущество простоты и
тот поразительный недостаток спиритуальности, кото­
рым отличается большинство людей, одаренных психи­
ческими способностями. Так как ж е тут быть? Путь
указан древнеиндийской мудростью, согласно которой
«лучше следовать пускай самой низкой, но собственной
дхарме, чем самой возвышенной, но чужой». Каждое
существо должно стремиться только к собственному спе­
цифическому совершенству, в чем бы оно ни заключа­
лось. Призванный к деланию должен достигнуть совер­
шенства как делатель, художник — совершенствоваться
210

в своем искусстве; к святости ж е должен стремиться
только тот, для кого она является его предназначением, и
только тот, кто рожден ясновидцем, должен совершенст­
воваться в оккультизме. Стремясь к совершенству в той
области, которая не соответствует твоим внутренним
возможностям, ты только понапрасну будешь терять вре­
мя и никогда не достигнешь желаемой цели. Зато ее не­
сомненно достигнет в конце концов тот, кто неизменно
следует собственной дхарме, куда бы она его ни вела.
Причем не только в смысле спиритуального, но также и
биологического совершенства. Каждая до конца исчер­
панная возможность, словно феникс, сама порождает но­
вые возможности. Подобно тому как, исчерпав все, что
может дать юность, человек приобретает способности,
свойственные зрелости, совершенное воплощение в
жизни всего, за чем стоит некое живое начало, открыва­
ет перед нами новые жизненные возможности. Вовеки
будет истинно то, что мифическим языком выражено в
изречении Иисуса Христа: «Ищите ж е прежде Царства
Божия и правды Его, и это все приложится вам». Стре­
митесь только к совершенству, и биологический про­
гресс явится сам собой. Это единственно возможный
способ, в котором соединяются стремление к прогрессу
и стремление к спиритуализации; стремясь в первую
очередь к прогрессивному развитию, никогда не достиг­
нешь совершенства. Замечательно выпукло выражено
истинное положение дел в мифе о переселении душ: тот,
кто, занимая в жизни низкое положение, честно испол­
няет свою дхарму, переродится в более высоком вопло­
щении; тот, кто избрал путь святости, в каждом новом
воплощении будет обретать все более благоприятные
жизненные условия. Тот же, кто совершенно бескорыст­
но стремится к спиритуализации, может не только на
протяжении всего одной жизни пройти все стадии, но
может даже во время телесного существования обрести
окончательное освобождение (стать дживанмуктой), это
действительно возможно, потому что это освобождение,
независимо от случайностей жизни и смерти, состоит в
единении сознания с основой жизни.
Я выслушал множество рассказов о том, что происхо­
дит в иных мирах и как они выглядят. Некоторые из мо­
их собеседников просто верят в то, что рассказывают, но
211

некоторые из них убеждены в том, что все это знают, и
повествуют о невероятных вещах с таким ж е деловитым
спокойствием, с каким естествоиспытатель докладывает
о проведенных недавно экспериментах. Я попадаю в не­
сколько странное положение: мне неизвестно, что в их
утверждениях объективно истинно, и не имею возмож­
ности это проверить. Однако я не могу отвергать это как
совершенно невозможное и даже не могу с уверенно­
стью сказать, что это лежит за пределами вероятности,
поскольку не владею критериями, по которым можно
судить о потусторонних сферах. Впрочем, у меня и не
возникает такого желания: я то и дело сталкиваюсь с вы­
сказываниями, поражающими меня своей внутренней
достоверностью; то и дело я в душе невольно с ними со­
глашаюсь, чувствуя, что это и не может быть иначе, и что
я сам знаю — это именно так. Однако я не решаюсь все­
рьез принимать этот анамнез, поскольку сказки, будучи
порождением человеческого духа, всегда воспринимают­
ся человеком как правда, гораздо более достоверная, чем
все, что происходит в нечеловеческой природе, да к тому
ж е во всякой душе живет жажда чудесного. Поэтому ра­
ди собственного спокойствия я на время отключаю в се­
бе ученого, чтобы с детской непосредственностью пре­
даться новым впечатлениям. Я впускаю в душу каждое
сообщение; некритично воспринимаю любые идеи и
охотно предоставляю хиромантам изучать линии моей
ладони, френологам — форму моего черепа, а астроло­
гам мой гороскоп.
Как ж е богата должна быть жизнь тех людей, которые
верят в такие вещи, о существовании которых толкует
теософия! Люди просто банально-суеверные иной раз
под настроение вызывают у меня искреннюю зависть;
одно время я даже сам приучил себя на время моего пре­
бывания перенимать суеверия тех мест, куда меня зано­
сила судьба, ибо признание мистических связей придает
жизни удивительную красочность. У теософской ж е сис­
темы есть еще и то преимущество, что она доставляет
удовольствие не только воображению, но и разуму. Если
допустить, что она истинна, это бы в значительной степе­
ни оправдало существующий мир перед судом рассудка.
Хотя меня-то как раз смущает чрезмерная рациональ­
ность теософского представления о мироустройстве.
212

Ведь чаще всего разум так неглубоко проникает в суть
вещей, все существенное обыкновенно так иррациональ­
но, а в теориях обнаруживается тем больше слабых мест,
чем существеннее объекты, о которых они трактуют. Так
неужели ж е столь упрощенная схема может отражать
смысл действительности? Если да, то лично мне было бы
жаль... Решить этот вопрос вряд ли возможно... Быть мо­
жет, теософия, вопреки моим философским сомнениям,
все же права. Не все ведь так складно в этом мире. Мне
ж е остается только надеяться, что теософские теории
представляют собой всего лишь приблизительные алле­
гории.
Впрочем, я бы и сам рад побывать в шкуре тех, кто
произвольно переходит с одного уровня существования
на другой; их жизнь должна быть очень богата разнооб­
разием. Сколько раз в своей жизни я мучился оттого что
вынужден все время обретаться в одном и том ж е теле,
сообщаться с миром с помощью одних и тех ж е органов!
Насколько лучше тому, кто научился выходить из своего
тела и воспринимать картины природы с помощью дру­
гих чувств. Таким людям не скоро наскучит существова­
ние! К сожалению, среди моих знакомых люди, которые,
как мне кажется, могут претендовать на такие способно­
сти, позволяющие им изменять форму своего существо­
вания, страдают болезнью всех специалистов: они слиш­
ком переоценивают значение своего искусства; они
ошибочно полагают, что могут приблизиться к атману,
меняя место своего пребывания, и утверждают, будто
чем недосягаемей эта сфера, тем более высокая степень
реальности в ней воплощается. Поэтому у них не найдет
должного понимания мой вопрос: истинно ли возвещен­
ное Иисусом пророчество о том, что первые однажды
станут последними, в том смысле, что каждая сфера
предлагает особые возможности выражения, благодаря
которым тот, у кого в земной жизни все получалось луч­
ше, чем у других, в астральном мире может оказаться са­
мым беспомощным, зато тот, кто по земным понятиям
слыл мечтателем и неудачником, лучше всех будет чувст­
вовать себя в этой тонкой сфере? Я сильно склоняюсь к
тому, что это так, с той оговоркой, что мне неизвестно,
существует ли этот астральный мир. Но я никогда не по­
верю, пока мне этого не докажут, что люди не от мира
213

сего непременно лучше других: либо одна предрасполо­
женность стоит другой, либо ж е достоинство определя­
ется тем, что получило свое выражение на земле. Лично
я твердо убежден, что главный выбор происходит на зем­
ле, а те, кто ставит посмертную жизнь выше, пребывают
в заблуждении. Поскольку мне ничего об этом неизвест­
но по собственному опыту, я ничего не могу уверенно
утверждать. Но я внимательно изучал, что сообщали об
этом другие, а их слова говорят в пользу моего мнения.
Наша многажды порицаемая земная жизнь имеет все ж е
то преимущество, что она оказывает серьезное сопро­
тивление. Только из обладающих сопротивлением мате­
риалов могут формироваться субстанциальные образова­
ния, только там, где имеется сопротивление, возможно
прогрессивное развитие; в этом отношении земная
жизнь предоставляет нам для этого наилучшие условия.
В священных книгах индийцев также говорится, что из
всех рождений самое благоприятное — это рождение в
образе человека, и даже боги для того чтобы преодолеть
свою божественную стадию, должны родиться людьми, в
своем слишком текучем мире они вечно пребывали бы
богами; человек же, если захочет, может прямиком пе­
рейти в Нирвану. Я вполне могу представить себе таких
людей, которые лучше чувствуют себя в иных мирах, не­
жели здесь, но это слабые, бессильные люди. Тот, кто мо­
жет выразить себя отчетливо, в абсолютном смысле сто­
ит выше того, кто только витает в мыслях и бормочет
что-то несвязное. Для того чтобы витать в мечтах, что-то
смутно чувствовать, предаваться своим чувствам и на­
строениям, не много надо. Лишь когда слово воплотится,
оно полностью реализуется. И эта реализация лучше все­
го возможна на земле. Поэтому что до меня, то, чем боль­
ше я узнаю о других возможностях жизни, тем реши­
тельнее стою на том, чтобы хорошенько использовать
эту. То, чего можно достигнуть в этой жизни, настолько
значительно, что представляется неважным, если чело­
век, способный сполна выразить себя в земной своей
жизни, затем оказывается несостоятельным в иных сфе­
рах. Если бы Одиссей спросил оплакивающую свою
участь тень Ахилла, согласен ли он во имя улучшения по­
смертной жизни отказаться от своего героического про­
шлого, тот отвернулся бы с презрением.
214

Большинству теософов такие рассуждения не по ду­
ше. Они самиверят и хотят, чтобы все верили так же, к
любым попыткам критиковать их догмы они относятся
не менее враждебно, чем какое-нибудь религиозное со­
общество. Как мало влияет на основы человеческого ха­
рактера даже самое широкотерпимое вероисповедание!
Большинство теософов не сознают, что среди прочих
форм религии их собственная тоже может претендовать
лишь на частичную правоту. (Ведь теософия, несмотря
на все уставы этого общества, это тоже своего рода рели­
гия, иначе она не имела бы живого начала.) Неужели че­
ловечество никогда не повзрослеет и не преодолеет
представления о том, что какая-то определенная религия
является единственно истинной? Опасаюсь, что это так,
ведь такое представление всегда напрашивается само со­
бой, а его мнимая истинность кажется такой очевидной.
Вероятно, теория о том, что только верующий может об­
рести спасение, соответствует истине лишь постольку,
поскольку только тому, кто осознал свою бессмертную
сущность, кто возжег в себе божественный свет, откры­
вается надежда обрести жизнь после смерти. А так как
всякий основатель религии по своему опыту знает толь­
ко один способ зажечь этот свет, нельзя удивляться, ко­
гда он говорит: кто мне не верит, тот будет осужден.
Во многих, слишком многих, отношениях стародавние
человеческие заблуждения не снимаются, а напротив
возрождаются в теософской вере. Сегодня, под впечат­
лением от большого числа психопатов и невропатов в ря­
дах теософского общества, я обратил внимание на ста­
ринное обыкновение преувеличивать роль различных
болезненных состояний. В этом, разумеется, нет ничего
удивительного: несомненно, что болезнь представляет
собой позитивное состояние, являясь не столько отрица­
нием гармонического равновесия, сколько особой его
формой, которая для выполнения многих задач бывает
полезнее нормы. Недавно я имел случай вновь в этом
убедиться, когда мне (по вполне уважительным причи­
нам) показалось, что я заразился чумой. Как это всегда
бывает со мной, мне достаточно было вообразить такое,
чтобы по-настоящему заболеть, причем настолько серь­
езно, что я почувствовал себя на грани смерти; все эгои215

стические интересы исчезли, как не бывали, я был со­
вершенно свободен, все душевные силы устремились в
бесконечность, и это придало моему восприятию реаль­
ности такую интенсивность, какая мне обыкновенно не
свойственна. Так называемое нормальное сознание не
так уж богато, хотя бы потому, что оно по преимуществу
является сознанием тела. Пока жизненная энергия оду­
шевляет его в полной мере, направленность психических
сил по большей части сосредоточена на едином цен­
тре — биологически это, несомненно, представляет со­
бой оптимальное состояние, — душа ж е делает, желает и
познает то, что соответствует физическому организму.
Когда ж е тело как носитель жизни по каким-либо причи­
нам не справляется со своими задачами или когда оно
намеренно лишается этих возможностей, сознание рас­
ширяется у всякого, в ком заложена такая вероятность.
Тут уж душа живет в собственном мире, не стесняемая
физическими границами тела. Отсюда удивительная
умиротворенность, наблюдаемая у многих умирающих и
тяжело больных людей, отсюда так часто встречающееся
сочетание могучего духа и слабого тела, отсюда идет
идея умерщвления плоти, искусственного ослабления те­
ла при помощи поста, бдения, бичевания и прочего тому
подобного. Несомненно, что насильственные меры тако­
го рода способствуют расширению и потенцированию
сознания. Тут возможно и множество других средств, ко­
торые, насколько мне известно, никогда не применялись.
Так, например, у натур с богатым душевным миром к за­
мечательным результатам ведет такое, по-видимому, ни­
когда еще не применявшееся с этой целью средство, как
ослепление. Однажды после глазной операции я некото­
рое время побыл слепым и должен сказать, что этот пе­
риод относится к числу самых богатых в моей жизни; он
был настолько богатым, что, вновь обретя зрения, я по­
чувствовал себя обедневшим. Во время слепоты моя ду­
ховная жизнь не нарушалась никакими внешними и по­
сторонними впечатлениями, так что я мог непрестанно
наслаждаться ее самостоятельной деятельностью. Осоз­
нание этой деятельности было у меня гораздо более ин­
тенсивным, чем обыкновенно: внезапные мысли, кото­
рые обычно бывает так трудно ухватить, являлись мне
словно высвеченные на темном фоне, проступая на нем
216

необыкновенно выпукло. Отсутствие какого-либо важ­
ного органа не только обостряет все остальные, но выну­
ждает их взять на себя новые функции, а это со време­
нем так изменяет общую картину, что вскоре у меня
пропало ощущение какой-то утраты, а возникло чувство,
как будто у меня появилось новое, чрезвычайно интерес­
ное мировосприятие, подобное тому, какое может быть у
безглазого животного.
Таким образом, та точка зрения, которая усматривает
в болезненном состоянии нечто высшее, достаточно под­
креплена фактами; тем более так должны думать теосо­
фы, видящие свой идеал в способностях, выходящих за
рамки того, что считается нормой. И тем не менее она в
корне ошибочна; обладание высшими способностями в
состоянии, отклоняющемся от нормы, ничего не значит,
оно никоим образом не доказывает внутреннего про­
гресса; то, что выходит за рамки нормы, достигнуто
здесь ценою утраты или ухудшения нормальных способ­
ностей, и, следовательно, если не куплено (в большинст­
ве случаев) с переплатой, то, по крайней мере, не при­
несло чистой прибыли. Благочестивые души нередко
изумляются неоспоримым моральным изъянам знамени­
тых «святых»: а все дело в том, что их необычайные спо­
собности частенько являются не нормальным проявлени­
ем высшего бытия, а всего лишь случайным продуктом
болезненного нарушения обыкновенной уравновешен­
ной психики. От таких «святых» всего лишь один шаг до
обычного медиума, который, как правило, никуда не го­
дится в человеческом отношении. В болезненном состоя­
нии буквально ничего не стоит быть умиротворенным,
отрешенным, сверхвосприимчивым и даже ясновидя­
щим; попробуйте вылечить такое существо, и в нем тот­
час ж е обнаружится человек среднего пошиба. Именно
это они и есть, такими они выглядят перед Богом. Коли
человек занимается магией как ремеслом, тут вообще не­
чего говорить; ему просто необходимо поддерживать в
себе то состояние, от которого зависит достижение тре­
буемых результатов. Таланты, проявляемые психопата­
ми, тоже не умаляются фактом их человеческого убоже­
ства: ведь и жемчужина появляется в результате болезни
устрицы. Не следует также всякого человека, у которого
необычайные способности сочетаются с болезненными
217

чертами, объявлять патологическим случаем; если Маго­
мет и святой Франциск страдали истерическими припад­
ками, то подобное можно также сказать о Наполеоне и
Цезаре; сложнейшие механизмы, работающие в услови­
ях повышенного давления, часто дают сбой, но это еще
ничего не значит. Цезарь не был эпилептиком по суще­
ству, и только чудовищное духовное напряжение, с кото­
рым он жил, получало таким образом естественный для
него выход, то же самое можно mutatis mutandis1 отнести
к очень многим духовным гигантам. Однако следует все
же покончить с суеверным представлением, будто бы чу­
десные способности, приобретенные ценою болезненно­
го перенапряжения, делают их обладателя существом
высшего порядка. Расширение сознания и его сферы
действия может служить признаком биологического про­
гресса. Но лишь в том случае, когда новое добавляется к
старому, а не вытесняет его. Всякое болезненное состоя­
ние — это абсолютный недостаток; высшим существом
может быть признан только сиддха, который в остальном
представляет собой не что иное, как нормального челове­
ка; только он может считаться примером.
Все, что я здесь сказал всем индусам, обладающим, в
отличие от их европейских последователей, знанием, ве­
роятно, показалось бы чем-то само собой разумеющим­
ся. Можно только восхищаться тем, насколько правиль­
но они всегда разбирались в этом вопросе. У древних
гуру хорошее здоровье, крепкая нервная система и на­
дежная моральная конституция всегда считались основ­
ным требованием, предъявляемым к будущему ученику.
Заложенная от природы способность к духовидению
считалась у них симптомом заболевания мозга (не пото­
му что не бывает духов, а потому что их зримое появле­
ние перед глазами не прошедшего соответствующего
обучения человека означает патологический сдвиг нор­
мального сознания). Они принимали в обучение только
совершенно здоровых людей; но из таких учеников, как
сообщают предания, не все проходили обучение до кон­
ца, так как в большинстве случаев их нервы не выдержи­
вали такого напряжения, и им приходилось бросать уче­
ние. В любом случае ни одно движение, возникшее под
С известными оговорками (лат.).
218

влиянием индийской йоги, не должно забывать ее основ­
ной постулат: для йога существенно здоровье; йог полно­
властный хозяин над своими нервами, он всегда сохра­
няет душевное равновесие, он во всех отношениях
совершенно нормален. Кроме того, им не следует забы­
вать, что индийский йог — и в первую очередь тот, кото­
рый более других продвинулся на этом пути — не при­
знает умерщвления плоти. Хотя он и ведет аскетическую
жизнь, т. е. такую, какая более всего способствует ду­
ховному развитию, однако он никогда не занимается
умерщвлением плоти. Он не признает ни неумеренного
поста, ни бдения, ни строгого соблюдения правил; в пи­
тании он выбирает такую диету, которая укрепляла, а не
ослабляла бы его естество, и культивирует в себе посто­
янно радостное, жизнеутверждающее, оптимистическое
душевное настроение. И наконец, никогда нельзя забы­
вать еще и того, что даже если человек действительно
стоит на более высокой биологической ступени разви­
тия, это вовсе еще не значит, что он представляет собой
существо высшего порядка. Человек в биологическом от­
ношении стоит выше животного, однако среди нас хва­
тает глупцов и негодяев, а низкий человек зачастую сто­
ит ниже обезьяны. Таким образом, к сожалению, очень
многие среди тех, кто выработал в себе высшие способ­
ности, являют собой, по-видимому, представителей более
высокой ступени природной иерархии, но не слишком
достойных. Почитать их как богов было бы неправильно.
Правильно оценив их существо, мы скорее отдадим
должное их особенности; тогда мы убережемся от опас­
ности нанести вред своей душе слепым подражанием и
не впадем в искушение из-за обнаруженных слабостей
отвергать заодно и все положительное. Несомненно, что
не только Будда и Христос, но и Магомет, и Уолт Уитман,
и Сведенборг, и Уильям Блейк и еще многие из менее ве­
ликих стояли, в биологическом смысле, выше нас. Но
они не были ни совершенными, ни всеведущими, а так­
же не были свободны от множества серьезных недостат­
ков. Они были средними представителями более высоко­
го биологического вида.
Повнимательнее присмотревшись к основной массе
теософов, невольно захочешь усмехнуться над их заяв219

лениями, будто бы они составляют ядро новой «расы»,
которой суждено положить начало великой культуре
будущего. В своем преобладающем большинстве это
люди весьма посредственного умственного уровня,
склонные к суеверию невропаты, радеющие о собствен­
ном спасении с некоторым затаенным злорадством, ко­
торым всегда отличались люди, верящие в свою избран­
ность. Хотя и не исключено, что история докажет
оправданность их заносчивых притязаний. По всей ве­
роятности, зерно тех учений, которые наряду с прочими
религиозными общинами разделяют и теософы, в ско­
ром времени сделается вероисповеданием миллионных
масс (не забудем, как много среди приверженцев теосо­
фии женатых людей!); под каким знаменем произойдет
официальное пришествие этой религии (если таковое
состоится), заранее не предскажешь; возможно, это бу­
дет теософия. Какое религиозное сообщество не начи­
налось сперва с людей простых и незаметных? Ни Па­
вел, ни Августин, ни Кальвин, как и никто другой из
светочей позднейшего христианства, никогда бы не
примкнули к Иисусу при его жизни. Люди значитель­
ные не могут становиться учениками, для них это фи­
зиологически невозможно. Хотя они очень даже спо­
собны подчиниться какому-либо идеалу, институту,
объективному духовному течению, но стать последова­
телем живого человека без признанного авторитета, а
просто такого, как он есть, и подчиниться ему мешает
им не только гордость, но, главное, внутренняя правда
их природы; видя перед собой всего лишь человека с че­
ловеческими недостатками и слабостями, они не могут
поверить в его божественность. Ведь даже в Индии,
стране веры par excellence1, ни один из известных мне
основателей религий не имел при жизни последовате­
лей из числа выдающихся людей. Первыми сплачивают­
ся вокруг центра новой веры исключительно нищие ду­
хом, суеверные, психопаты, ибо как раз у них-то есть
потребность в руководителе; за ними приходят простые
люди практической жизни, как правило под влиянием
женщины, и лишь тогда, когда история принимает тона
мифа (что, впрочем, на Востоке иногда происходит с
По преимуществу (лат.).
220

молниеносной скоростью), когда уже никакие реальные
факты не мешают процессу идеализации, вслед за ними
приходят первые выдающиеся характеры. Таким обра­
зом, может случиться, что члены нынешнего теософско­
го общества, если им улыбнется удача, действительно
войдут в историю как пионеры этого движения.
Более или менее вникнув в механику религиозного
исторического развития, ты уже ни о каких явлениях не
станешь уверенно утверждать, что они невозможны.
Здесь ни в чем не действуют те необходимые причин­
но-следственные отношения, без которых нельзя обой­
тись при рациональном конструировании. Я уже указы­
вал на то, что нельзя делать выводы относительно
какой-либо веры, исходя из значительности верующих.
Но точно так ж е нельзя, исходя из значительности идеи,
делать выводы относительно выдвинувшей ее личности.
Давно известно, как редко человеческое величие совпа­
дает с духовным; не только невзрачный человечишко, но
и очень сомнительная личность может, тем не менее, вы­
двигать идеи мирового значения. Такое ж е соотношение
наблюдалось до некоторой степени и у создателей боль­
шинства религий. Чего бы ни рассказывали легенды о
всепобеждающем обаянии их личности, но также из­
вестно, что при жизни они могли влиять только на весь­
ма убогую публику; а это довольно убедительно доказы­
вает, что они никак не были сильными личностями в
общепринятом смысле этого слова, поскольку сильная
личность всегда добивается признания. Необходимая
связь между энтелехией идеи и энтелехией того, кто ее
породил, настолько необязательна, что о некоторых ос­
нователях религий даже невозможно с уверенностью
сказать, существовали ли они вообще на свете. Разумеет­
ся, возникший впоследствии миф прикреплялся к ка­
кой-либо исторической личности, но были ли эти лично­
сти действительными создателями этих мировых идей,
зачастую остается под вопросом. Южный буддизм, прав­
да, ведет свое происхождение от Будды; зато учение махаяны, возобладавшее в Северной Индии, как достовер­
но известно, возникло лишь в первом веке после Р. X.,
оно сложилось на границе между Индией и Центральной
Азией, в области, где смешивались греческие и брахман­
ские идеи, и оно по своему духу настолько ближе к хри221

стианству, чем религия сына царя шакьев, что представ­
ляется даже правомерным усомниться в ее номинальной
принадлежности к буддизму. Первоначальное учение
Иисуса представляет лишь один из элементов в том хри­
стианстве, которое получило распространение в мире;
его имя стало символом, в котором фокусируются все те
многообразные тенденции, чьи безымянные глубинные
течения определяют судьбы Запада; отсюда проистекает
его колоссальное историческое значение, совершенно
несоизмеримое с реально достигнутыми результатами в
деле осуществления этого учения. То же самое мы видим
повсюду. Ницшеанство во многом прямо противоречит
учению Ницше; вокруг имени Бергсона объединяются
тысячи людей, у которых его истинное учение, буде они
бы его поняли, вызвало бы одну лишь досаду. Человек
может стать гигантской исторической величиной, нико­
гда не живши на свете; не проповедовав тех идей, на
которых основано его значение, может — даже не вы­
сказав ни одной идеи, может — не быв никогда значи­
тельным человеком и т. д. Как говорится — пути Божьи
неисповедимы. Конечно же, пути истории не укладыва­
ются ни в никакие даже самые широкие рамки рацио­
нальных конструкций. При всей глупости антисемитизма
как мировоззрения, он, вероятно, все-таки в чем-то оп­
равдан, если евреев одинаково презирают и издревле
презирали повсеместно во всем мире. И все же: если ка­
кой-либо народ вправе называть себя «избранным», то
это именно евреи. Их вера лежит в основе христианства
и ислама и таким образом господствует в мире; вопреки
всем унижениям и угнетению этот народ не зачах, а се­
годня к нему принадлежит большинство духовных вож­
дей Европы. Так и у теософского общества, несмотря на
проблемный характер ряда его ведущих представителей,
несмотря на неудовлетворительность многих положений
его учения, несмотря на недостатки его нынешних руко­
водителей, возможно впереди его большое будущее.
Немного выше я затронул один вопрос, заслуживаю­
щий более пристального рассмотрения: вопрос о неспо­
собности многих, кого последующие поколения превоз­
носили как выдающихся личностей, подчинить своему
влиянию своих современников, за исключением неболь­
шого числа незначительных людей. Всех пророков ос222

меивали. Это, как я уже говорил, служит подтверждени­
ем того, что они были неспособны воздействовать на
людей так, как это делают великие люди, ибо великий
человек всегда пользуется всеобщим признанием еще
при жизни. При ближайшем рассмотрении оказывается,
что в этой неспособности нет ничего удивительного. Си­
ла таких людей проявляется в иной сфере, чем сила ве­
ликих исторических деятелей, и на тех, кто чужд этой
сфере, они не могут воздействовать. Подобно тому, как
мощь абстрактного интеллекта воспринимается только
теми, кто способны к такому мышлению, подобно тому,
как только гений узнает гения, даже гиганты спиритуальности не имеют власти над теми, кто чужд духов­
ности. Разумеется, возможен и такой случай, когда он
одновременно силен и в мирском понимании (это в зна­
чительной мере относится к Августину, Савонароле, Лю­
теру и немногим другим), но как правило, он этим могу­
ществом не обладает, ибо спиритуальность, с одной
стороны, требует, с другой стороны — порождает по ме­
ре своей сублимации все большую тонкость натуры.
Гении спиритуальности требуют к себе изначально без­
условной веры, чего, как правило, не делают гении мир­
ские, уверенные в том, что вера придет вслед за опытом.
Почему так происходит? Потому что первые могут вли­
ять на родственно настроенные души лишь настолько,
насколько те сами идут им навстречу. Следовательно, для
них типично то, что в общепринятом смысле считается
слабостью. Тем не менее их сила не подлежит сомнению.
Менее всего она проявляется в немедленных обращени­
ях в свою веру или вызываемых ею обновлениях — их
объекты редко можно принимать всерьез; она проявля­
ется в том, что она на долгое время задает направление и
определяет содержание исторического процесса. Идеи
христианства, воспринятые поначалу маленькими людь­
ми, которые так же мало ведали, что творят, как и пала­
чи, распявшие Христа, впоследствии на протяжении
дальнейшей истории все более пронизывали собой все
формы жизни, так что ныне, в сущности, на Западе все
живые тенденции ведут свое начало от Христа; то же са­
мое относится и к Буме, и к Магомету. Повсюду спиритуальные силы в долговременном плане оказываются
самыми могущественными. Их воздействие протекает
223

скрытно: редко случается, чтобы учение доносилось до
будущих поколений, облеченное в аутентичные слова
Просветленного, почти никогда его носителем не бывают
оригинальные записи, и вся традиция по большей части
носит характер легенды. Здесь действуют неуловимые
импульсы, которые, передаваясь от учителя, пройдя че­
рез тысячи умов, тысячекратно преобразованные, пере­
осмысленные, перепутанные, тем не менее сохраняют
свою магическую силу, задают направление событий.
Может быть, в наше время такой импульс заключен в
теософии? Кто может это сказать? Только время пока­
жет. Они утверждают, что ими руководят духовные учи­
теля, всеведущие сверхчеловеческие существа, обитаю­
щие отрешенно от мира и управляющие оттуда
историей человечества. Над этой верой в учителей час­
то насмехаются: зачем, мол, они прячутся? Почему не
хотят непосредственно вмешаться? Почему ни одно из
великих достижений человечества не принадлежит им?
Почему для достижения своих целей выбрали таких не­
убедительных глашатаев? Я не знаю, есть ли такие учи­
теля. Но теоретически существа, подобные тем, как их
описывают, возможны. Если они превосходят людей в
смысле спиритуальности, то к ним может быть в выс­
шей степени отнесено то, что сказано обо всех людях,
великих в духовном плане: во всех низких сферах они
бессильны настолько, что вообще не способны в них
действовать, и это составляет уважительную причину,
для того чтобы скрываться. В природе всегда приходит­
ся платить за подъем на высшую ступень: хрупкость
всегда уступает грубой силе, спиритуализированный че­
ловек — грубияну, мудрец часто беспомощен там, где
мирской человек вполне может справиться и т. д. Хотя,
конечно: если учителя существуют, то утверждение тео­
софов, будто они могут все, но ни во что не вмешивают­
ся, потому что по их неисповедимому решению так бу­
дет лучше, не может быть правильным. Они не могут
сделать того, что можем мы. Бог тоже не может делать
то, что мы можем, иначе он не позволил бы нам посту­
пать по нашей воле. У каждой ступени существования
есть свои специфические пределы. И они тем более
удивительны с точки зрения среднего человека, чем бо­
лее это существо духовно.
224

Постоянно приходится сталкиваться с мнением, что уче­
ние о перевоплощении — это не интерпретация, а непо­
средственное выражение достоверного факта. Я не могу
проверить это утверждение, поэтому воздержусь от
суждения: учение это как-никак теория, а теории — это не
факты. Мне странно, что никто из верящих в реинкарна­
цию еще не обратил внимания на то, что его вера практиче­
ски сводится к тому же самому, что и противоположная ей
вера в единственность и неповторимость богом определен­
ного места всякого живого существа, о котором говорится в
конфуцианстве и лютеранском христианстве. Он ведь тоже
не утверждает, что одна и та же личность развивается, пе­
реходя от одного воплощения к другому (хотя, вероятно, в
этом отдают себе отчет очень немногие приверженцы этой
веры, которые в большинстве своем перешли в нее, движи­
мые инстинктом самосохранения), а лишь констатирует, что
между различными формами жизни объективно существу­
ет внутренняя взаимосвязь. Поэтому в качестве критиче­
ского философа я склонен предположительно признать за
этими взаимоисключающими теориями равную степень ис­
тинности. Одна выражает этот факт на языке кинематики,
другая — статики.
Кинематическое понимание жизненного процесса не­
сомненно имеет очень большие достоинства. Оно, как ни
одно другое, служит рациональным оправданием этого
процесса, снимает его пессимистичность, дает сердцу
упование и надежду. Я бы не удивился, если рано или
поздно оно возобладало и на Западе. Тем не менее, во­
очию познакомившись с людьми, верящими в реинкар­
нацию, я готов приветствовать как величайшую удачу за­
падного человечества то, что ему не пришлось жить
многими тысячелетиями в этой вере. Подавляющее боль­
шинство ее приверженцев инертно. Не удивительно:
имея впереди тысячелетия для своего развития, притом
что мировой процесс сам ведет их вперед (ибо процесс,
по их представлениям, объективно представляет собой
движение вверх), они не видят для себя повода для спеш­
ки. Вместо того чтобы самим проживать жизнь, они про­
живаются жизнью, откладывают на послезавтра то, что
надо бы сделать сегодня, во всем полагаясь на время, ко­
торое все за них завершит. Христианин же, у которого
есть только одна жизнь, краткий срок, то или иное ис8 Зак. 3070

225

пользование которого необратимо решает его посмерт­
ную судьбу, так как от этого зависит предстоит ли ему
спастись, либо вечно жариться в аду, гораздо более пред­
расположен к тому, чтобы как следует постараться и в
каждый данный миг делать все, что в его силах, потому
что секундой позже это может быть уже поздно. Его
представление о мироздании, конечно, ужасно, зато как
же оно закаляет! Как оно отшибает всякую сентимен­
тальность! Как подхлестывает жизненную силу! Как
ускоряет развитие! И какой пафос придает оно сущест­
вованию! Вся собранность и деловитость западного чело­
века, сила его характера, волевая энергия, все его упор­
ство и мужественная гордость проистекают из того
воспитания, которое ему дала его вера, научившая его
брать на себя всю тяжесть ответственности и без про­
медления принимать решение. Европеец (как, впрочем, и
мусульманин) представляет собой по сравнению с ин­
дийцем потенцированный жизненный материал более
высокого напряжения, более витальный. Этим он не в
малой степени обязан вере своих отцов в Страшный Суд.
Я тоже считаю, что она свое уже отработала, теперь ей
пора уступить место другой, более мудрой. Отныне и
впредь пускай христианский мир, если ему угодно, пе­
рейдет к вере в перевоплощение, ибо теперь уже свойст­
ва, порожденные прежней жизнью, так прочно закрепи­
лись в нашей наследственности, что сохранятся у нас и
без посторонней поддержки. Однако маловероятно, что­
бы такая смена представлений прошла для нас без урона:
тот пафос, который обусловлен убеждением в единст­
венном и неповторимом характере данной конкретной
жизни, будет утрачен.
Но хотя учение о переселении душ имеет в будущем
большие шансы, надо надеяться, оно никогда не будет
играть той роли, какая ему сейчас отведена в сознании
теософов. Вместо того чтобы, подобно индийцам, спо­
койно принимать этот предполагаемый факт, в осталь­
ном же думать о других вещах, теософы непрестанно
заняты возможностями прошлого и будущего. Они изу­
чают свои оккультные родословные с таким тщеславием,
что порой это производит пренеприятное впечатление, с
мелочной предусмотрительностью заботятся о своей бу­
дущей жизни, а в том, что касается оккультизма, тут их
226

любопытство доходит до такой степени, что на уровне
откровений это просто кажется неприличным... Здесь
невольно вспомнишь Платона, который тоже верил в
переселение душ; насколько же уместней кажется та
улыбка светского человека, с которой он подходил к это­
му предмету, по сравнению с земной тяжеловесностью
теософов! Платон говорил: душа, конечно, возродится
вновь — но, быть может, и нет. Кто может знать? Я сам
не знаю, что я знаю; наверное, эта теория просто оборот
речи или красивая сказка, в которую хочешь верь — хо­
чешь не верь, смотря по настроению...
Самое удивительное для меня в жизни Адьяра — это
атмосфера ожидания прихода Мессии. Среди его обита­
телей есть индийский юноша, о котором говорят, что
Святой Дух однажды воспользуется им как своим сосу­
дом; так, дескать, возвестили Учителя. Он станет спаси­
телем грядущего века. На несколько дней я принял эту
веру, чтобы, по возможности, испытать то, что из нее
следует. И признаюсь, я потом неохотно от нее отказал­
ся. Как же это весело жить с такой перспективой! Какой
впечатляющий фон это создает для самого невзрачного
существования! Как она повышает чувство собственной
значительности! Как вдохновляет и оживляет все силы!
Я убежден: если бы я всем существом навсегда принял
эту веру, то смог бы сделать в десять раз больше и, как
бы это ни казалось беспочвенно, в десять раз скорее
приблизился бы к моей внутренней цели. Ибо что он та­
кое? Объективированный идеал. Спасение всегда исхо­
дит не от самого Спасителя как такового, а от идеала его
верующих, который он для них воплощает. Подобно то­
му, как созерцание креста или святого образа облегчает
и усиливает концентрацию внимания на божественном,
в точно таком же смысле, но только в еще большей сте­
пени этому помогает живое воплощение идеала. Всякий
в какой-то мере испытал это когда-нибудь на себе.
Взгляд ввысь возвышает. Кем бы мы ни восхищались, ко­
го бы ни почитали, пускай даже по недоразумению, тем
не менее при искреннем чувстве это делало нас лучше.
Ведь главное не в том, что представляет собой объект по­
читания, а в том, что он для нас значит. Этим объясняет­
ся и то, почему недосягаемые идеалы (недосягаемые не
227

только по причине их трансцендентности, но и потому,
что их носители находятся от нас далеко или уже умер­
ли) оказываются в конечном счете самыми действенны­
ми; их воздействие не умаляется от эмпирической
ущербности; по этой же причине не имеет значения,
действительно ли жил на свете богочеловек или нет. Ве­
ра в религиозном смысле означает не возможность пове­
рить во что-то, а стремление к самореализации путем
концентрации душевных сил на избранном идеале. А ни
с чем не сравнимое воздействие живого богочеловека
(в том случае, когда об этом может идти речь) основано
на том, что богочеловек всегда отчетливее всего может
продемонстрировать последователям их идеал, тем са­
мым невероятно усиливая его формирующую силу. Та­
ким образом, вера в мессию в среде теософов несомнен­
но представляет собой продуктивный момент. Правда, во
что это выльется в дальнейшем, остается под вопросом.
Не сомневаюсь, что если этот юноша проживет долго и
если не случится какой-нибудь беды, он станет основате­
лем новой религии; под влиянием столь сильнейшей суг­
гестии это сделали бы многие. Но если он окажется для
этого мелковат, для того чтобы выстоять перед критикой,
это может иметь катастрофические последствия. В древ­
ние времена, когда появление Спасителей было не то
чтобы будничным, но достаточно частым явлением, сила
веры в человечестве была так велика, что никакие неуда­
чи и разочарования не могли нанести людям душевного
ущерба; тем более, что настоящее разочарование вообще
не могло с ними случиться: они верили вопреки всему и
несмотря ни на что. Это было их счастье: вера — вещь
априорная, самостоятельная творческая сила, и как тако­
вая она сама в себе заключает свое оправдание. Такая
вера незнакома современному человеку. Его вера — это
нежное растеньице, которое может погибнуть от малей­
шей травмы, а среди пострадавших хуже всего прихо­
дится тому, кого поразило разочарование, потому что ут­
рата веры сильнее всего сказывается на витальности.
Из-за того, что не стало веры, мы видим сегодня так мно­
го людей, мечтающих о новой религии; им требуется
что-то, на чем они могли бы сфокусироваться, чтобы со­
брать воедино свои душевные силы, ибо очень мало кто
способен достигнуть такого результата самостоятельно,
228

уберечься от разочарования без какой-либо поддержки
извне. Новейшее истолкование христианской веры в ду­
хе стиха, где говорится, что царствие небесное внутри
нас, хотя имеет глубокий смысл, однако не подкрепляет­
ся соответствующим глубинным самоощущением, здесь
мы имеем пример опередившего жизнь рационального
понятия. Из этого следует, что и для Европы еще не про­
шло время, когда религиозные вожди могут понадобить­
ся. Но, как уже сказано: вера сегодня слишком слаба, и
внезапное разрушение какой-либо благополучно возник­
шей веры может послужить толчком к разрушению вся­
кой веры вообще, что неотвратимо приведет к нигилиз­
му и разложению. Поэтому я с некоторой тревогой
смотрю на будущее нового Спасителя мира, хотя смотрю
на него со всяческой симпатией, как на любого, кто вно­
сит в мир ускоряющий мотив.
Разумеется, ортодоксальные теософы так же, как и
христиане, ни за что не признают, что эмпирическая фи­
гура Спасителя не самое существенное в нем. Это ка­
жется справедливым, поскольку без сомнения имеет зна­
чение, каков есть тот, к кому мы обращаемся с верой.
Просветленный дух может озарить своим светом еще на­
ходящиеся во мраке существа, гений любви — смягчить
сердца еще черствые, тогда как менее одаренные, как бы
в них ни уверовали люди, этого не достигнут. Однако это
не отменяет истинности того, что я сказал. Ни один учи­
тель не может дать того, чего латентно не было бы в че­
ловеке заложено: он может только пробудить дремлю­
щее, выпустить на свободу заточенное, извлечь на свет
скрытое. Этого достаточно для того чтобы обеспечить
ему то звание, которое всегда признавало за ним челове­
чество, ибо крайне редко случается, чтобы человек осоз­
нал собственную сущность без посторонней помощи;
лишь в исключительных случаях то, что латентно присут­
ствует, может проявиться без помощи извне. Но никогда
нельзя понимать это в том смысле, будто Учителя дают
тебе то, чего у тебя раньше не было; они всегда действу­
ют только как запускатели процесса, а не как что-то даю­
щие. А то, что у тебя уже есть, может быть в принципе
извлечено на свет тысячью способов. И люди издревле
так и поступали, приходя к себе разными путями. Самые
сильные обходились без посторонней помощи; тем, кто
229

послабее, она требовалась в незначительной степени, са­
мым ж е слабым приходилось достигать этого напряже­
нием всех сил; соответственно существуют разные сис­
темы аскетики, начиная от монументально простых и
кончая крайне сложными, и разные формы религий,
признающие и не признающие посредников, основы­
вающиеся на авторитете или на самоопределении.
Смысл и цель всегда остаются одними и теми же. По­
скольку народ в своей массе никогда не бывает само­
стоятельным, все религии, желающие выступать как все­
общее Евангелие, всегда подчеркивали необходимость
посредничества; в современном индуизме Шри Кришна
выполняет ту ж е роль, какую в христианстве играет Ии­
сус, а в северном буддизме это место занимает Амитабха-Будда. Один и тот ж е недуг требует одних и тех же
средств лечения. Однако было бы суеверием полагать,
что Спаситель как таковой, как определенный человек
дает людям спасение; как личность он лишь запускает
процесс. Притом о большинстве, может быть обо всех,
даже этого сказать нельзя, так как по-настоящему их
воздействие началось спустя долгое время после их
смерти: они влияли на людей в качестве чистого вопло­
щения идеала. В связи с этим я снова возвращаюсь к
вопросу о преимуществе недосягаемого идеала перед
достижимым: то, что фантазия вольна как угодно идеали­
зировать, является самым надежным сосудом. На Восто­
ке, где так сильна вера, даже слабого человека, невзирая
на все его недостатки, люди могут почитать как аватару;
так еще недавно случилось с Рамакришной Парамахамсой, экстатическим святым из Дакшинешвара. У совре­
менных европейцев, даже у теософов, такое вряд ли воз­
можно. Ведь и Рамакришне при жизни поклонялся как
богу только очень узкий кружок и лишь теперь, спустя
более тридцати лет после его смерти, он начинает стано­
виться католическим святым.
Из чего же, из какой метафизической основы проис­
текает стремление посвятить себя служению кому-то
высшему, то счастье, которое мы испытываем от лице­
зрения возвышенного величия, тот огромный подъем,
который мы от него испытываем? Оно основывается на
том, что человек видит в высшем существе более истин­
ное выражение себя самого, чем представляет собой он
230

сам, такой как есть. Каждый человек слишком хорошо
ощущает, сколь несовершенно в нем как в феномене
реализована его истинная сущность. Его поступки не со­
ответствуют его самости, он думает не те мысли, какие
лелеет в душе, он не тот, каким внутренне себя ощущает.
В каждом индивиде, за очень редкими исключениями,
сочетаются такие противоречивые задатки, что его сил
не хватает на то, чтобы во все проникнуть душой. Так,
красавцы, как правило, глупы, люди действия редко
бывают отзывчивы, люди духовно одаренные лишь в
исключительных случаях способны совершенствовать
свою человечность. Но каждый знает, что в его сущности
содержится больше задатков, всю совокупность которых
он не способен в себе выявить, а потому скорее узнает
себя в совершенном человеке, чем в собственном несо­
вершенном облике. Подобным образом мы моментально
схватываем новую истину, до которой никогда не доду­
мались бы сами, и говорим себе: вот так я и думал. По­
добным ж е образом мы испытываем чудесный подъем,
широту при встрече с совершенной красотой, ибо лишь
в совершенной форме сущность получает соответствую­
щее ей выражение. И в этом смысле слабый человек ра­
дуется, увидев вдруг в чужой великой душе истинное
выражение своей самости. Всякий, кому доводилось
встречать великого человека, говорил себе: я всегда его
знал. Так оно и есть. На этом и основано в конечном сче­
те огромное воздействие, которое на нас оказывает са­
мый факт существования такой личности. Оно показыва­
ет человеку, кем могли бы быть все люди, каковы они в
глубине своего существа, показывает их истинными.
И подобно тому, как ясная выраженность смутно угады­
ваемого в темной глубине сознания, неизменно не толь­
ко вызывает ощущение счастья, но и ускоряет процесс
развития, так и предвосхищение истинного выражения
нашей самости, которое дает нам великий человек, уско­
ряет ее развитие. В этом корень той старой истины, что
святой самым своим существованием приносит больше
блага, чем все добрые дела на свете; в этом в конечном
счете коренится значение Спасителя. Он дает человече­
ству пример; к этому стремился и Христос. Но в этом и
заключается то главное, более чего ни одно существо не
может сделать для другого. Он показывает людям зерка231

лог в котором они видят свою глубинную самость; он по­
могает им уяснить себе их идеал. Он служит его зримым
воплощением, давая тем самым желанный образец и ука­
зывая цель тем созидательным силам нашего существа,
которые каждого заставляют стремиться ввысь к небе­
сам. Теперь люди знают, куда им нужно стремиться, зна­
ют, чего могут достичь. Таким образом, получается, что
бесцельное существование великого человека дает всему
живому новый поворот.
И все же, все же! Нужен ли еще человечеству новый
Спаситель? Может ли он обрести для людей то значение,
которое и делает его Спасителем? Не сказано ли видени­
ем Ивана Карамазова о пришествии Христа и Великом
инквизиторе последнее слово в этом вопросе? Постоль­
ку, поскольку еще нет гомогенного человечества, очевид­
но — нет. Большинство еще стоит на такой ступени раз­
вития, где, по-видимому, появление Спасителя в принци­
пе будет уместным. Тем более, что таковые то и дело
появляются не только на Востоке, но и в нашем мире, и
люди с готовностью им верят. Пока что ни один из них
не сделал выдающейся посмертной карьеры (за единст­
венным исключением миссис Бейкер-Эдди, которая,
правда, судя по имеющимся на сей день достижениям,
вряд ли поднимется до статуса Спасительницы мира), од­
нако, что будет дальше, предсказать невозможно; даже
во времена Диоклетиана ни один римлянин еще не мог
бы предположить, что весь Запад когда-то перейдет в
христову веру. И лишь одно, как мне кажется, можно с
уверенностью утверждать: те круги, от которых бы все
зависело, поскольку они являются носителями историче­
ского движения, вряд ли нуждаются в новом Спасителе.
Из чего следует, что если только не нагрянет новое вар­
варство, как это случилось после падения Римской импе­
рии, никакой основатель новой религии, по всей видимо­
сти, не поднимется до положения Спасителя мира.
Я не буду говорить о технических препятствиях, кото­
рые ныне встают на пути такой карьеры, к которым от­
носятся высокий престиж научной критики, рост про­
свещения, ослабление веры, публичности — все это
преодолимо. Главное, что выбивает почву из-под ног пре­
тендентов на мессианскую карьеру, — это все возрас232

тающая наклонность передовых людей самим становить­
ся своими спасителями. Невозможно отрицать — дух
протестантства побеждает. Чрезвычайно интересный и
характерный момент представляет то, во что превраща­
ется Христос в ходе новейшего развития. Исторический
Иисус уже совсем отходит на задний план; об объектив­
ном спасении уже нет и речи; уже игнорируется вся тео­
дицея средневековья. Что остается, это внутренний Хри­
стос, которого первым из людей пробудил в себе Иисус и
которого теперь каждый должен сам на свой лад поста­
вить в своей душе господином. Тот, кто не признает Хри­
ста как личность, вряд ли признает нового Спасителя.
И этим независимым умам принадлежит будущее; тут не
может быть никакого сомнения. Можно как угодно су­
дить о сложившемся положении — лично я очень хоро­
шо вижу недостатки чрезмерной протестантизации: не
подлежит никакому сомнению, что «объективный дух»
неудержимо развивается в сторону такого положения,
когда отдельный человек, обходясь без посредников, за­
хочет сам, лично и непосредственно, решать все вопро­
сы, относящиеся к его духовной жизни. Такой результат
можно было предвидеть еще со времен Реформации; то,
что тогда было начато, будет осуществлено до конца.
И пока этого не произойдет, пока не станет ясно, чего
объективно стояттакие условия, до тех пор не предви­
дится успешного развития каких-либо других тенденций.
Так что мечты теософов о грядущем Спасителе мира
вряд ли осуществятся в действительности. Однако Спаси­
телем сектантского значения их Мессия, пожалуй, может
стать; и этого было бы достаточно. Давно пора раз и на­
всегда оставить в покое идею «мировой религии», как и
всевозможные попытки обобщения конкретного материа­
ла — эти последние пережитки примитивных стадий
мышления. Мировые религии были возможны, да и сего­
дня еще существуют, пока человечество было слабо инди­
видуализированным и в то же время существовали замк­
нутые объединения. Но процесс индивидуализации
человечества с каждым днем набирает силу; оно все боль­
ше это осознает и все более гордится своими личными
особенностями. Таким образом, в вопросах духовной
жизни идея универсальности с каждым днем все больше
теряет свое значение и влияние, обобщающие формулы
233

все больше обнаруживают свою недостаточность. Все бо­
лее индивидуальными становятся формы, в которых от­
крывается смысл отдельному человеку, и это хорошо, по­
тому что, как говорит Адель Камм: могущество бога таким
образом возрастает. Теософское общество попыталось
спасти идею универсальности и поставить ее на службу
своим задачам тем, что хочет объединить в своем учении
все религии. Но это их отнюдь не укрепляет, а только ос­
лабляет. Такая широта не может вместиться в монаде.
Она никому не может дать внутреннюю форму, что, соб­
ственно, и является целью всякой конфессии. Правда,
теософия не желает признавать себя конфессией, однако
она невольно нарушает этот принцип; иначе она долго не
продержится как живое учение, в качестве научного объ­
единения она станет бессильна. Если действительно поя­
вится ожидаемый Мессия, то часть нынешнего теософ­
ского общества, вероятно, сгруппируется вокруг него. Но
тем временем из последователей Анни Безант, Кэтрин
Тингли, Рудольфа Штейнера и некоторых других незамет­
но выкристаллизовываются отдельные секты. И это хоро­
шо. Только в такой форме теософия как конкретное обра­
зование может иметь какое-то будущее. Разумеется,
нынешние руководители не хотят видеть, что грандиозная
мечта мадам Блаватской не может быть устойчиво реали­
зована. И не беда, что они за нее упорно цепляются, так
как это придает их деятельности масштабность. Но рано
или поздно им все же придется признать, что их стремле­
ние к католической всеохватности является ошибкой, и
они будут даже благодарны за то, что самая природа ве­
щей воспрепятствовала ее осуществлению. В том виде, в
каком оно было задумано, теософское общество никогда
не смогло бы достигнуть того значения и влияния, какого
может достичь в своей настоящей форме.
Конечно, было бы несправедливо в отношении теософ­
ского общества утверждать, что весь круг его идей цели­
ком связан с мессианскими ожиданиями адьярского круж­
ка. Однако боюсь, что все, сказанное мною по поводу
малой вероятности всемирно-исторической религиозной
миссии теософии, не в любом случае справедливо. Вполне
возможно, что их система гораздо больше, чем мне это ка­
жется, соответствует реальным условиям, очень вероятно,
234

что когда-нибудь она по духу (хотя вряд ли и в полном со­
ответствии с буквальным содержанием) будет признана
большинством человечества, ибо и сегодня уже это в зна­
чительной степени имеет место, хотя и под разными назва­
ниями. Теософия и антропософия, Новое Мышление (New
Thought), Христианская Наука, Новый Гнозис, ведантизм
Вивекананды, новоперсидский и новоиндийский эзотеризм, не говоря уже об индусском и буддийском, бахаизм,
мировоззрение различных спиритуалистских и оккультистских кружков, учение франкмасонов — все они ведь, по
существу, исходят из одних и тех же основных положений,
и несомненно, у всех этих движений больше будущего,
чем у официального христианства. Однако теософии как
живой энтелехии все это еще не гарантирует будущего.
Ведь теософия стала сегодня тем, что она есть, не благода­
ря своей теоретической системе, которая в основных чер­
тах признается миллионами людей, ни при каких условиях
не желающих причислять себя к теософам, а благодаря оп­
ределенному пониманию, толкованию и практическому
применению этого учения. Словом «теософия» обознача­
ется сегодня особая конфессия определенного религиозно­
го объединения, а в том, чтобы ей суждено было выпол­
нить миссию всемирного значения, я весьма сомневаюсь.
Как религия теософия будет и впредь существовать на ра­
дость многим отдельным людям, давая содержательный
смысл ограниченным сектам, однако как историческое
движение она не будет играть в жизни заметной роли.
Приведем перечень отдельных моментов, которые этому
препятствуют.1
Первое возражение против жизненности теософии
касается ее склонности к оккультизму. Хотя я считаю
очень желательным тщательное и подробное изучение
оккультных сил, если таковые действительно существу­
ют, его результаты принесут пользу науке, а не религии
и жизни. В спиритуальном плане сверхчувственное по­
знание ни на ломаный грош не стоит больше чувствен­
ного, а «тайное знание» как религия или как ведущий к
ней путь стоит ничуть не больше энергетической карти1
Дополнением к нижеследующему является статья: Keyser­
ling H. Für und wider die Theosophie / / Philosophie als Kunst.
Darmstadt, 1920.

235

ны мира Вильгельма Оствальда. Даже косвенное влия­
ние результатов, которые, возможно, откроет тайное
знание, будет иметь для жизни меньше значения, чем
полагают его адепты. Последние грезят о том, как теле­
патия заменит собой все внешние средства коммуника­
ции, а человеческая воля сделает ненужными все виды
физической энергии — все это пустые утопии. Каким
бы сильным не было влияние психических сил на физи­
ческую природу человека, все равно и в грядущие века
по-прежнему будет дешевле, а потому и целесообразнее
применять, по крайней мере для лечения острых форм
физических недугов, физические же средства. Для вы­
полнения нормальных работ, которые требуются в этой
жизни, нормальных сил всегда будет не только доста­
точно, но никакие другие и не понадобятся, а если так
будет и не всегда, то, по крайней мере, до тех пор, пока
в человечестве не произойдет существенных измене­
ний. Скрытые области действительности, которые бла­
годаря духовным силам будто бы станут доступными
для познания, не представляют для нас насущного инте­
реса, пока мы обретаемся в этом мире; чем меньше мы
их замечаем, тем лучше. Наши успехи по сравнению со
средневековьем объясняются в первую очередь тем, что
мы утратили веру в мистические причинные связи, что
служит явным доказательством их бесполезности для
наших успехов. Они бесполезны, потому что означают
не что иное, как оглядку на такие силы, которые, если и
оказывают какое-то воздействие, то весьма незначи­
тельное по сравнению с теми, что явно присутствуют в
данной сфере, и становятся вредоносными, когда, буду­
чи изначально необнаружимыми, заставляют нас бро­
сить все силы на их познание. Посвятив себя этому
занятию, человек неминуемо нанесет себе ущерб, по­
добно человеку постоянно думающему о своем здоро­
вье; в конце концов он утратит всякую внутреннюю
непосредственность. Мы должны идти по жизни, по
возможности, без лишней оглядки, как можно мужест­
венней, как можно уверенней, не задумываясь над по­
сторонними и чисто внешними предметами; чем лучше
нам это удается, тем мы становимся сильнее и чище.
Чем меньше человек полагается на чуждые силы, чем
больше он берет на себя, тем благосклоннее к нему при236

рода. Идеал состоит не в том, чтобы учитывать все об­
стоятельства, а в том, чтобы обладать такой прочной
внутренней основой, чтобы привходящие обстоятель­
ства были нам безразличны. Оккультист же все время
косится по сторонам, заглядывает вперед и назад, он
никогда не бывает по-настоящему непринужденным.
Поэтому он не может быть в этой жизни водителем для
других, как бы полезны ни были его особенные способ­
ности. А поскольку, как изложено выше, стремление к
развитию психических способноситей не только не спо­
собствует, но даже вредит спиритуализации, я вряд ли
ошибусь, занеся наклонность теософии к оккультизму с
точки зрения ее роли в жизни в чистый пассив.
Второй отрицательный момент, связанный с предыду­
щим, это неизбежное отвлечение религиозных стремле­
ний на предметы внешнего порядка, которое происходит
по вине теософии. Предположим, все, что говорится в
теософии об иерархии духов, богов, полубогов и учите­
лей, о водителях человеческого рода и т. д., правда — на­
верняка, для человечества вредно слишком погружаться
в эти вопросы. Весь смысл любой религиозной веры со­
стоит лишь в том, чтобы приводить человека к самореа­
лизации; она показывает имажинативные экспоненты
бытия, отражение бытийного центра в сознании. Неразвившийся человек должен верить во второстепенные ве­
щи внешнего порядка, потому что для него не существу­
ет другого средства сконцентрировать свои силы на глав­
ном, собрать их в динамическое единство; развитый
человек верит в себя — в «Бога в себе» или же вообще
ни во что не верит, а просто существует, ибо когда соз­
нание бытия достигло полного развития, вера и бытие
сливаются воедино. Какого рода те внешние детали, в
которые верит первый, по сути дела не имеет значения;
но поскольку это лишь средство, а не цель, поскольку ре­
лигиозная вера в теории не имеет ничего общего с при­
знанием достоверности чего-либо, а существование или
несуществование объекта веры в реальной действитель­
ности не имеет значения, то хорошо, если оно недоказано. Не обязательно заходить так далеко, как Тертуллиан,
которому принадлежит изречение credo quia absurdum1,
Верую, потому что абсурдно (лат.).
237

но для религии полезнее всего, чтобы вопрос о существо­
вании ее богов вставал пореже. В индуизме он созна­
тельно даже не ставится; его божества официально
считаются манифестациями единого Всевышнего, неза­
висимо от их эмпирического существования или несуще­
ствования. Последователям ж е теософского учения их
вожди внушают, что существование сверхчеловеческих
существ научно доказано. Если они верят в богов, то пре­
клоняются перед тем, что носит внешний характер, это
поклонение сродни фетишизму, соответственно, это
идет в ущерб истинной религиозности. Настоящая рели­
гиозность уступает место суеверию, ибо всякая вера в
He-самость есть суеверие, даже если ее воплощением
служит сама абсолютная истина. Отсюда ясно, какую ро­
ковую ошибку совершает теософия, возрождая антич­
ный политеизм. Однажды сделав открытие (если таковое
действительно сделано), что боги действительно сущест­
вуют, ей следовало поступить прямо противоположным
образом, если ее целью было основание новой религии
или углубление ранее существовавшей. Любого бога, чье
существование было бы научно подтверждено, ей следо­
вало незамедлительно изгнать из своего пантеона как бо­
лее не имеющего религиозного значения. Сколько бы ни
было богов и высших существ, какой бы властью они ни
обладали, но постольку, поскольку мы существа духов­
ные, стремящиеся развиваться духовно, они не имеют к
нам никакого касательства. Так, Новое Мышление — по­
нимая это название не как наименование секты, а как
собирательное обозначение тех духовных движений, ко­
торые ведут свое происхождение от американского New
Thought — развило учения старого мистицизма, несо­
мненно, в более удачном направлении, чем теософия.
Новое Мышление видит во всех посредничающих ин­
станциях только подготовительную ступень; оно отверга­
ет всякое тайное знание, отрицает значение оккультных
образований для жизни и стремление вырваться за пре­
делы земного, делая акцент исключительно на самореа­
лизации в этой жизни. И это действительно единствен­
ное, что необходимо. Как бы важно это ни было для на­
учного познания, но для религиозной жизни нашего
времени вновь возникший интерес к оккультизму пред­
ставляет непосредственную опасность, вероятно, самую
238

серьезную из всех возможных, так как он угрожает при­
вести к увлечению внешними вещами, которое может
оказаться более роковым (поскольку с ним труднее бо­
роться), чем все опасности, грозящие со стороны мате­
риализма. Бог, чье существование доказано и который
стал предметом поклонения, это фетиш пострашнее зо­
лотого тельца. Чем больше мы узнаем о скрытых силах
природы, тем более необходимо для нас понимание, что
единственная цель это самореализация, что в спиритуальном отношении не имеет никакого значения, яснови­
дящие мы или слепые, есть ли боги или их нет. Сегодня
больше чем когда-либо раньше важно прислушаться к
тому, что сказали против чудотворцев Будда и Христос:
оба они постоянно подчеркивали, что дело не в психиче­
ском развитии, а в чем-то другом, что лежит в другом
измерении. Всякое поглядывание в сторону чудесного
наносит вред. Только свободный от предубеждений чело­
век идет вперед в своем развитии. А у теософов непред­
взятость не только отсутствует, ее просто не может у них
не быть. Для этого их руководители слишком настойчиво
напоминают им, чтобы они всегда следили за тем, чтобы
угодить своим Учителям, чтобы правильно обращались с
оккультными силами, избегали дурных влияний. Поэто­
му, как правило, средний теософ, как бы он ни прибли­
зился к истине, в спиритуальном отношении стоит ниже
верующего христианина. На мой взгляд, единственным
из религиозных движений, основанных на мистицизме,
которое может стать полезным для большинства, явля­
ется Новое Мышление именно в той форме, которую
придала ему Адела Кертис.1 Только оно разумно и мето­
дично ведет работу, направленную на душевное разви1

Могу рекомендовать всем желающим работы Аделы Кертис
(Adele Curtis) The new mysticism, Meditation and Health, The Way of
Silence (за которыми можно обращаться в The School of Silence, 10
Stardale Villas, Kensington W., первая из названных работ имеется
также в немецком переводе издательства Anthropos, Prien,
Oberbayern). Полностью оценить их, правда, не сможет даже очень
внимательный читатель, а только тот, кто некоторое время практи­
ковал изложенное в них учение; впрочем, это вообще единствен­
ный путь к пониманию любого мистика. К сожалению, в дальней­
шем автор этих книг, как это часто бывает, сама стала доводить до
абсурда свои мысли. Читать ее более поздние сочинения я не сове­
тую.

239

тие и спиритуализацию, только там имеется ясное по­
нимание того, что существенно, и выбираются соответ­
ствующие пути и средства, только там, насколько мне
известно, не делают психологических ошибок. По фило­
софскому содержанию его, пожалуй, превосходит дви­
жение, возглавляемое Иоганнесом Мюллером, представ­
ляющее собой по сути дела его лютеранский эквивалент,
однако здесь отсутствует ускоряющий мотив, который
является единственным условием, вызывающим духов­
ное развитие. Оно не дает непосредственного указания,
что нужно делать, как претворить понимание в жизнен­
ную практику. С точки зрения Запада, Новое Мышление
имеет еще одно преимущество перед теософией, и хотя
это преимущество носит характер эмпирического и слу­
чайного, оно как раз поэтому может иметь решающее
значение для достижения эмпирического успеха: это уче­
ние намечает логически возможный путь развития хри­
стианства и, опираясь на мудрость Востока, остается по
духу чисто христианским, не используя почти никаких
чужеземных представлений. Самореализация возможна
только в рамках привычных представлений; невозможно
выразить себя на чужом языке, и вдобавок приходится
уделять слишком много внимания средствам. (Поэтому-то
ни Будда, ни Христос не хотели «отменить», а лишь «ис­
полнить» существующий закон.) Для нас, людей Запада,
индийские представления чужды; большинство из нас
(чему служат доказательством сами теософы) не в состоя­
нии усвоить их душой как что-то родное. К тому же мы,
как бы ни относилось к этому наше сознание, физиологи­
чески остаемся христианами. Поэтому каждое учение,
развивающееся в христианском духе, имеет больше шан­
сов овладеть нашей душой, чем глубочайшие учения чуж­
дых народов. Лично я не верю, что христианство ко­
гда-нибудь отомрет; переосмысливаясь и развиваясь, оно
в новых воплощениях будет жить на Западе до скончания
веков. Я также не верю в необходимость и даже возмож­
ность какой-то новой религии. Мы принципиально вышли
из той стадии, когда форма имела для нас серьезное мета­
физическое значение, мы убедимся в этом, когда на арену
выступит какое-нибудь новое образование. Лучшие среди
нас уже не способны обратиться в новую веру. Зато боль­
шинство, причем как раз в лице самых умных его пред240

ставителей, еще долго будет готово сохранять и использо­
вать традиционные представления и формы выражения,
потому что они облегчают процесс самореализации. Раз­
дающиеся в наше время голоса, требующие новой рели­
гии, вряд ли следует принимать всерьез; как правило, та­
кая шумиха означает недостаток самопонимания. Наибо­
лее продвинувшиеся в своем развитии все больше и
больше будут обходиться без религии, нуждающиеся в ка­
кой-то конфессии по-прежнему будут находить наилуч­
шую для себя среду в прежних разновидностях. Насколь­
ко я могу судить, громче всех требуют новых форм веры
люди арелигиозные. Став более зрелыми, они поймут, что
на самом деле речь идет не о новых религиозных формах,
а о новых формах бытия; поймут, что такое стремление
не обязательно должно носить религиозную окраску и
что они скорее найдут себя, постаравшись выразить свою
сущность без оглядки на бога. В наши дни слишком мно­
гое стали называть религией; поэтому всякий, кто хочет
как-то себя проявить, воображает, что выражает какое-то
религиозное чувство. Религиозно только такое стремле­
ние к самореализации, которое направлено на то, чтобы
одухотворить явление. Тот, кто лишь хочет проявить
энергичную активность, всего лишь заняться какой-либо
созидательной деятельностью, представляет собой энер­
гичного человека, организатора, возможно, поэта, но толь­
ко это и составляет его сущность и ничего более.
Третий и, пожалуй, самый важный момент, составляю­
щий препятствие на пути развития теософии на Западе,
это отстаивание идеалов, которые исторически себя уже
изжили. Новый Спаситель заранее прославляется как
«Господь милосердия», в качестве высших добродетелей
выставляются кротость, послушание, услужливость, со­
страдание, смиренная любовь. Возможно, это высшие
женственные добродетели, будущее ж е принадлежит в
обозримом будущем только мужским. Мы уже преодоле­
ваем сострадание, роковое суеверие, утверждающее, буд­
то осчастливливать людей — это само по себе уже добро­
детельно, уже начинаем заменять представление о том,
будто альтруизм как таковой является ценностью, привя­
занность — признаком спиритуальности, а терпение луч­
ше, чем попытка что-то изменить, пониманием того, что
этически оправданным является только то, что носит про241

дуктивный характер: т. е. что заставить страдать — лучше,
чем сострадать при условии, что страдание поднимает че­
ловека в его развитии, что не считаться с чужими чувства­
ми лучше, чем считаться, если эти чувства глупые и т. д.
И все это не из-за черствости, а потому что мы начинаем
вырастать из тех условий, когда определяющее значение
для нас имели эмоции, потому что мы перестаем иденти­
фицировать себя с эмпирическими явлениями и начинаем
признавать абсолютно ценным не то, что удовлетворяет
данного человека, а то, что, пускай и очень болезненно,
помогает ему преодолевать самого себя. Это — мужест­
венная, продуктивная форма гуманизма в противополож­
ность к женственной, консервативной, идеалы которой в
их крайней форме выражает теософия. Мужское и жен­
ское начала не могут актуализироваться одновременно.
Западное человечество на протяжении вот уже почти
двух тысячелетий официально исповедовало женские
идеалы, и это было хорошо, потому что только благодаря
такому воспитанию на женской половине дома оно более
или менее укротилось. Средневековому культу Богороди­
цы, этому удивительному порождению христианства, ко­
торое вобрало в себя как особое божество Деву Марию,
мы, северяне, возможно, более, нежели чему-либо еще,
обязаны нашей нынешней цивилизованностью. Ей по­
клонялись тогда не как материнскому началу и не как
персонификации вечно-женственного, а как царице, как
благородной даме, аристократической grande dame1, не
терпящей никакой грубости, никакого нарушения при­
дворных правил куртуазного поведения. В особенности в
XIII веке женский идеал царил с такой абсолютностью,
что, зная только, каковы были идеалы, а не дела этого вре­
мени, можно было бы с полным правом назвать его эпо­
хой изнеженной женственности. Западное человечество с
подсознательным самопониманием выстроило для себя
тогда такое мировоззрение, которое лучше всего могло
способствовать его облагораживанию. Сегодня оно уже,
подобно Ахиллу, когда Одиссей отыскал его среди деву­
шек, осознало свой подлинный характер, и теперь, сохра­
няя женский образ мыслей, оно только обманывало бы
самое себя; теперь оно тем скорее достигнет своего соЖенщина с изысканными манерами и внешностью (φρ.).
242

вершенства, чем осознанней будет проявлять свою муже­
ственность.
Так на фоне теософии я отчетливей, чем когда-либо
прежде, понимаю содержание нашего западного своеоб­
разия и судеб западного человечества. Наше стремление
к прогрессу основано на том, что в нас впервые в исто­
рии во всей своей чистоте проявилось нераздельное гос­
подство мужского начала. А поскольку мы устремлены к
прогрессивному развитию, нам ничто не мешает достиг­
нуть в мире господствующего положения; в конкурен­
ции между традиционализмом и прогрессизмом послед­
ний не может не победить, потому что это начало
занимает господствующее положение над эмпирически­
ми случайностями. В области идей католицизм как гос­
подствующая историческая сила был повержен, как
только появился на свет голый протестантизм. Он один,
независимо от формы, будет впредь задавать направле­
ние развития, будь то к добру или не к добру. Все попыт­
ки воспрепятствовать этому бесполезны; никакое пони­
мание недостатков такого пути ничего в нем не изменит.
С идеей абсолютной автономии на свет родилась сила,
которая сильнее всего, что ей противостоит и которая
будет действовать, сметая все препятствия. Теософский
идеал подчинения (всеведущим учителям), если не будет
ею низвергнут, то все ж е будет приостановлен в его раз­
витии, как это уже произошло с католическим идеалом
(характерно, что во всех католических странах ведущие
умы стали фанатичными антиклерикалами). Мы, люди
Запада, являемся носителями этой силы. Мы должны ее
идейно принять. Мы должны понять, что мы целиком и
полностью представляем мужское начало и ничего дру­
гого не желаем. Неописуемо жалкое впечатление произ­
водят все современные западные апостолы женствен­
но-сентиментальных идей (когда в этой роли выступают
не женщины), но иначе и быть не может; если они обла­
дают женскими чувствами, то они неполноценны. Все
хорошее, что приходит сейчас с Запада, носит на себе
печать мужского духа. В этом, и только в этом духе мы и
впредь будем творить великие и добрые дела.
Указав на женственный характер теософии в проти­
воположность ярко выраженной мужественности всех
243

духовных сил, являющихся носителями современного
исторического движения, мы затронули самую сердце­
вину вопроса о том, что может и что не может для нас
значить мудрость Востока. Было бы принципиальной
ошибкой думать, что теософия будет играть у нас исто­
рическую роль; она не содержит ускоряющего мотива.
Она проповедует выжидательно-пассивную позицию по
отношению к высшим силам, которые в своем мудром
всеведении управляют судьбами человечества, а в тех
случаях, когда человечество решается поступить само­
стоятельно, процесс принимает непредсказуемый и не­
управляемый характер. Мы видим, как западный дух все
мужает от эпохи к эпохе. Он все меньше мирится с роко­
вой неизбежностью, добровольно возлагая на себя все
больше ответственности, и соответственно, идея предо­
пределения все больше утрачивает свою истинность.
Теософия не признает возможности возникновения че­
го-то нового, согласно ей, все будущее изначально предо­
пределено, все новое, что случается, обусловлено старой
кармой, все якобы происходит согласно предначертанно­
му плану. Западный дух все больше исходит из того по­
ложения, что творческая воля не связана никакими пред­
начертаниями: каждый свободный поступок вызывает к
жизни нечто абсолютно новое. С точки зрения атмана,
обе эти теории, возможно, и не противоречат друг другу:
возможно, они выражают различные аспекты одних и
тех ж е абсолютно существующих условий и отражают
один и тот ж е смысл. Но в мире явлений и в свете наших
понятий между ними имеется самое радикальное разли­
чие, какое только можно себе представить: в нашем ми­
ре провидение буквально ушло в отставку, уступив место
свободно принимающему решения индивиду. В мифах
действительность зачастую отражается более достовер­
но, чем в научных положениях; так, можно сказать, что
личное вмешательство Бога происходит только тогда, ко­
гда ему не остается ничего другого, когда кроме него не­
кому взять на себя ответственность, теперь же, когда за­
падный мир так охотно берет ее на себя, Бог спокойно
удалился от дел. Теперь человек действует вместо Бога и
по тому ж е непререкаему праву суверенитета, и весь ход
вещей доказывает, что человеческие притязания не бес­
почвенны. Для завоевавшего это суверенное право чело244

века идеалы, порожденные духом зависимости, все более
утрачивают прежнее значение и силу. Суверенная лич­
ность не мечтает о мире и милости, об утешении и мило­
сердии, ибо все зависит от нее; терпя поражение, он ви­
нит только себя и спокойно и гордо несет последствия.
Так ведет себя мужчина. Женщина надеется, терпит,
ждет, принимает ниспосланное. Соответственно, она
мечтает о мире, милости, жалости. При таких условиях
она вправе верить во власть рока. Мужчина же может не
бояться ни Бога, ни дьявола, потому что его инициатив­
ность вывела его из-под их власти. Когда инициатива на­
ходится в руках одного из двоих, второй оказывается не
у дел. Поэтому с тех пор как пробудился мужской дух,
все женские формы религии вышли из игры и перестали
быть действенными факторами.
В этом в конечном счете заключается глубинная при­
чина превосходящей успешности Запада по сравнению с
Востоком. Западный дух сейчас неудержимо шествует на
своем пути вперед, с каждым днем становясь все уверен­
нее в себе. Он все решительнее выражает свою мужест­
венную натуру. Потребовалось долгое время, прежде чем
он решился отказаться от женственных идеалов. В один
короткий промежуток он создал себе такую форму, в ко­
торой мог искренне быть самим собой и в то же время
склоняться перед женщиной: то было в период, когда
господствовало поклонение Деве Марии и прекрасной
даме. Но из этой формы скоро ушла душа. Столетия
спустя после этого он еще нес на себе бремя убеждений,
которые находились в кричащем противоречии с его за­
ветными желаниями, а зачастую также с его делами и
поведением. Да и по сей день мало кто, вероятно, готов
сознаться в том, что ему совершенно не хочется мира и
нет никакого желания покинуть нашу юдоль страданий;
что любовь и милосердие вовсе не представляют собой
его идеал, а решительность в действиях он в любом слу­
чае ценит выше, нежели терпеливое несение того, что
ниспослано свыше. Тем не менее именно так обстоит де­
ло на самом деле; но все больше и больше, зачастую че­
рез судорожные кризисы, в западном человеке укрепля­
ется сознание своей истинной сущности. Пример самого
тяжелого борения дает Ницше. Возможно, он был по­
следним, а дальнейшее развитие будет протекать без
245

заторов. Однако с уверенностью этого сказать нельзя.
Всякий раз, наблюдая внутренние брожения нашего вре­
мени, я удивляюсь, как мало у людей до сих пор ясности
в понимании собственной сущности и воли. Они всле­
пую пытаются нащупать новое содержание и новые фор­
мы веры, ищут по всему свету новые идеалы. Истинное
ж е положение вещей состоит в том, что они сами как
лично активно действующие существа заступили место
всех возможных идеалов; что время внешних экспонен­
тов прошло, что фокусы эллипса начинают сближаться,
чтобы слиться в центре окружности, и уже настала пора
всерьез заняться собственным самоопределением. Если
бы мы бессознательно не были уже самоопределенными,
мы не пытались бы вести тщетные поиски идеалов во­
вне. В настоящее время мы, как говорил Гегель, находим­
ся в состоянии «несчастливого сознания». Но если мы,
наконец, всерьез постараемся быть правдивыми, найдем
в себе мужество на принятие решений и ответственно­
сти, то рано или поздно оно само собой сменится «счаст­
ливым». Когда это будет сделано, то окажется, что нам,
вопреки тому что говорил Ницше, не нужно отказывать­
ся от старых идеалов, что мы, напротив, гораздо лучше
будем им отвечать. Есть мужские эквиваленты женского
сострадания, женской любви и милосердия. Поэтому не
стоит опасаться, что наша культура понесет урон из-за
сознательного поворота в сторону мужского начала.
Хотя, конечно, люди, которые делают историю и кото­
рые одни только, возможно, и имеют значение для ее хо­
да, представляют собой лишь часть человечества. Было
бы ошибкой считать, будто в эпоху, когда развитие идет
в сторону усиления мужского начала, женское должно
отмирать; достаточным доказательством этого может
служить огромная притягательность религий Востока, за­
воевывающих среди нас все больше последователей.
Многих влечет к ним, как мужчину к женщине; хотя в
большинстве случаев скорее как женщину к женщине,
которая ее понимает. Чем мужественней оказывается
дух времени, тем сильнее женская половина сознает
свое духовное своеобразие. И это хорошо. Ибо так она
приближается к глубинам своей женской основы. Ж е н ­
ская натура более благоприятствует пониманию; она глу­
бокомысленней в истинном смысле слова. Труд понима246

ния будет до скончания века выполнять женственное
человечество. Наша не имеющая аналога в истории уст­
ремленность к познанию вызвана не тем, что мы от при­
роды мудры, а как раз тем, что не мудры; наука возника­
ет не там, где уже есть знание; мы, люди действия,
стремимся к свету из нашей тьмы. Поэтому, несмотря ни
на что, нужно приветствовать проникновение теософии
во все более широкие круги Запада. Познанию это безо­
говорочно пойдет на пользу: как теоретическое учение о
бытии индийская мудрость, представленная, пускай и в
искаженном виде в теософии, стоит по ту сторону про­
тивоположности между мужчиной и женщиной; это уче­
ние, бесспорно, несет в себе максимум того, что достиг­
нуто в наши дни в деле познания сущности, и это все
лучше будет понимать Запад по мере его продвижения
на своем пути; говоря о его женственности, я имею в ви­
ду не самую мудрость, а выводимые из нее следствия,
сделанные индийцами и теософами для применения в
жизненной практике. Эти выводы мужчины не могут, да
и не обязаны признавать; они не являются неизбежны­
ми, а лишь возможными; женщины же пускай их делают.
Тем более что женские идеалы имеют мало шансов вновь
возобладать у нас на Западе.
Мужчина и женщина... Может быть, будет полезно, ес­
ли, воспользовавшись поводом, я выскажусь о том, как в
конечном счете обстоит дело с соотношением между ними.
Нельзя долго задерживаться на их противоположности;
иначе истинное его зерно растекается, как облачное обра­
зование; да впрочем, ведь и всякая мысль представляется
истинной только при условии определенной дистанции и в
пределах ограниченного временного отрезка.
На первый взгляд, полярная противоположность полов
кажется абсолютно реальной. При ближайшем и более
глубоком рассмотрении не только вкладываемый в это
смысл, но и самый факт не выдерживает проверки. Не го­
дится усматривать в полярных координатах нечто абсо­
лютное, как это постоянно делалось, начиная с Эмпедокла
до Шеллинга и далее после него. В чем же, действительно,
проявляется основная особенность женского начала в от­
личие от мужского? В том, что первое становится созида­
тельным, только зачав от мужского. Но если это так, тогда
женщинами оказываются не только поголовно все худож247

ники, все мыслители и философы (поскольку им всем тре­
буются некие импульсы), но и самые мужественные из
мужчин — гении действия. Ведь и их дела всегда заключа­
лись в том, что они воспринимали какую-то идею и затем
претворяли ее в жизнь. Не нужно возражать, будто бы
они не воспринимали, а сами порождали эту идею;
во-первых, так бывало лишь в редких случаях, так как все
великие исторические деятели были носителями предсуществующих тенденций, во-вторых же, там, где идея дей­
ствительно была их сугубо собственной, речь идет не о зачинании, а о партеногенезе, ибо у мужского семени как
такового отсутствует тенденция развития. Как представи­
теля чисто мужского начала можно рассматривать разве
что Бога, поскольку он творит без предшествующего зача­
тия. Но Бог стоит над различием полов, и если мы хотим
понять совершенный им акт творения, нам придется, если
мы никак не хотим приписывать ему женские свойства,
признать за материей как пресуществование, так и все
свойства, присущие материнскому лону.
Суть в том, что полярное различие полов не есть нечто
абсолютное, а лишь формальная схема, в рамках которой
совершается творческий процесс. Мужским мы называем
вариабельное начало, женским — сохраняющее; муж­
ским — побудительную силу, женским — формообразую­
щую; мужским — деятельное начало, женским — вопринимающе-понимающее. Мужчина создает форму явле­
ния, женщина воплощает в себе почву и основу. Эти два
полюса проявляются самым различным образом, и в каж­
дом индивиде присутствуют оба в самых разных аспектах.
Каждый человек представляет собой синтез мужского и
женского и может, смотря по обстоятельствам, выступать
то как мужчина, то как женщина. У человека, правда, де­
ло не заходит так далеко, как у Echinodermen, y которых
мужское начало меняется под воздействием химикатов,
или у Copepoden и Daphiden, y которых под влиянием по­
годных условий происходит смена пола; у человека здесь,
как и во всем остальном, изменчивость ограничивается
психической сферой. Зато в ней она проявляется тем от­
четливей. В художественном творчестве, в созидании
формы, в понимании самый мужественный мужчина ста­
новится женщиной. Таким образом, в условиях, когда в
мировой истории, как сегодня, наблюдается преобладание
248

какого-то одного начала, это событие носит менее экстре­
мальный характер, чем мы думаем: даже в нашей на­
сквозь, казалось бы, мужской культуре голос вечно-жен­
ственного не умолкнет и будет слышен.
Эллора
Перенестись из влажной духоты южно-индийской
равнины в прозрачный воздух высокогорья, значит ис­
пытать чувство счастья. Здесь же крутом можно видеть
такие чудеса, от которых испытываешь подъем духа.
В скальных храмах Эллоры слышатся голоса, пробуж­
дающие у меня воспоминания юности. Я снова станов­
люсь геологом и погружаюсь в мертвые камни, для того
чтобы ощутить смысл живого.
Как красноречивы окаменелости! В священных пе­
щерах Эллоры не веет живой дух религиозности; здесь
давно умолкли последние его отзвуки, некогда пробуж­
давшиеся богослужением, лишь изредка с большими
промежутками сюда тянутся верующие паломники. Пе­
щеры служат прибежищем от непогоды или солнечного
зноя лишь пастухам; иногда используются под кара­
ван-сараи; окрестное магометанское население устраи­
вает в них даже овечьи ярмарки. Только мертвое живет в
окаменелостях. Дух веры, прорывший горы, высекший в
скалах соборы, навеки застыл зачарованный в своих тво­
рениях. И в монументальной простоте, в которую облек­
лись в горных шахтах его формы, сокровенные черты ве­
ры проступают с необычайной силой.
Три великие религии бок о бок запечатлели свой дух в
этих горах: индуизм, буддизм и джайнизм — вторая и бо­
лее суровая сестра буддийской религии. В брахманистских формах дышит дух Махабхараты, колоссальной
эпопеи Индостана. В них чувствуется поразительная
мощь, безграничное богатство фантазии, творческая си­
ла божественного масштаба. Так же, как Бог в своем тво­
рении соединил в необходимом единстве мудрое и пре­
красное с безобразным, и небесное с дьявольским, в
формах брахманисткого искусства сочетаются в нераз­
рывной взаимообусловленной связи чудовищное и изящ­
ное, отвратительное и красивое, разумное и безумное,
249

гротескное и возвышенное. Это творение так всеохват­
но, что недостающее кажется скрытым нарочно, оно так
глубоко обосновано в своей сущности, что зритель даже
на непонятное смотрит с восхищением и почтением,
зная, что это выше его разумения. Куда до этого духам
протестантских сект, джайнизма и буддизма! Как худо­
сочны они, как убоги! В джайнистском искусстве все-та­
ки еще ощущается первозданная сила. Здесь ты чувству­
ешь, как богатейший дух пожелал сжаться, стеснив себя
простотой, подобно тому, как пляшущий бог Шива порой
являет себя в обличье аскета. Так бедность все же выра­
жает сдержанное богатство, и простые линии дышат си­
лой. Однако насколько здесь все-таки меньше силы, чем
в брахманистских творениях! Невозможно втиснуть це­
лый мир в узкие границы небольшой провинции. Джай­
низм являет, хотя и крепкое, но всего лишь ответвление
гигантского ствола индуизма. А вот и буддизм! Выйдя из
храма Кайлы, этого собора, высеченного в скале с удиви­
тельным разнообразием, и вступив в пустынные пеще­
ры, которые служат святилищем сына царя шакьев, я по­
чувствовал, как по телу пробежал холодок. Куда исчез
дух? Только ценою величайшего усилия мне удалось так
напрячь внимание, чтобы различить связь этого мира с
только-что виденным, заметить, что и в нем коренится
исконный индийский дух. Но каким больным, каким хи­
лым предстает он в этом конечном воплощении! Сегодня
я впервые до конца понял, почему буддизм, завоевав це­
лый мир, не смог удержаться в Индии, почему все ин­
дийцы, которых я встречал, с пренебрежением говорят о
буддизме; сегодня мне впервые стало ясно, насколько не­
повторимо великий Гаутама, величайший сын Индии,
как никто другой заслуживший, казалось бы, почитания
на своей родине, пришелся здесь не ко двору и не к доб­
ру и потому пользуется здесь меньшим уважением, чем
иные, куда менее значительные фигуры: как ни велик
буддизм сам по себе, в нем выразилось вырождение ин­
дийского духа.
Нельзя отрицать: в буддизме народ философский par
excellence вообще отрекся от философствования, народ,
влюбленный в богатство и разнообразие форм как ни
один другой на земле, обратился в приверженцы еди­
нообразия, народ, более всех отличавшийся любовью
250

к спекулятивному размышлению, обратился за спасени­
ем к эмпиризму. Это не могло привести ни к чему хоро­
шему. С природой шутки плохи, она не терпит насилия
над собой; закрой выход ее добрым началам, и тем раз­
рушительнее она вырвется, разметав все преграды.
Индиец не может отказаться от философствования. Так,
отказ от философии привел к тому, что буддизм превра­
тился в сосуд, куда стекаются все распространенные в
Индии нигилистические, поверхностно-скептические
или грубо материалистические умственные течения, ко­
торые все более подтачивают буддистскую общину из­
нутри.1 Индийцев нельзя стричь под одну гребенку; ина­
че теряется все самое лучшее; буддизм банализировал
индийцев. Индийцы скорее отличаются богатой фанта­
зией, чем склонностью к научной точности: стоило им
принять мировоззрение чистого опыта, как следствием
этого явилось то, что мифотворчество стало происходить
terre à terre2; покинув сферу духа, где оно уместно, оно
себе на беду спустилось в мир материи. Будда положил в
основу своей теории познания феномен страдания и,
ориентируясь на него, построил свою теорию спасения;
такое мировоззрение подходит j ^ эмпириков, спекуля­
тивные умы оно только портит, так как они непременно
гипостазируют страдание в субстанцию. Психология
Будды самая научно-точная, какую я знаю; в головах ин­
дийцев она превратилась в фантасмагорию, поскольку в
силу своей натуры они не могли не истолковать ее в духе
метафизической теории бытия. Нравственные предписа­
ния Будды удивительно эффективны, если их просто вы­
полняют, не умствуя лукаво и не рассматривая их как от­
кровение; в противном случае, как это имело место в
Индии, наружу проступает нефилософский дух, нанося
вред мышлению и нравственным устоям тех, кто тщился
вникнуть в него чересчур глубоко. Таким образом, буд­
дизм оказывается уродливым, вредным наростом на дре­
ве индийского духа. И ему повезло, что он благополучно
переболел этой болезнью. Спустя несколько столетий
после того, как индийские цари возвели его в ранг гос­
подствующей религии, первоначальный буддизм в Ин1
2

См.: Dahlmann J. Buddha. Berlin, 1898.
Заурядно, приземленно (φρ.).
251

дии исчез. То, что с тех пор называлось в Индии буддиз­
мом, на самом деле было брахманизмом со всеми его
типическими антибуддийскими признаками: спекулятив­
ным духом, ритуальностью, метафизическим осмыслени­
ем и иерархичностью внешнего оформления. Но даже
этот брахманизированный буддизм сохранился только на
окраинах Индостана. Вся остальная страна вернуласьк
индуизму. Только индуизм представляет настоящее, пол­
ноценное, всеохватное выражение индийской религиоз­
ности. О чем и вещают величественные, монументаль­
ные письмена скальных храмов Эллоры.
Никогда еще мне не открывалась так ясно связь ре­
лигии с национальным характером. Совершенно невоз­
можно вынести правильное суждение о достоинстве
той или иной религии без учета душевных особенно­
стей ее носителей. Как правило, считается, что власть
веры так велика, что перед нею бледнеют и могут ка­
заться иррелевантными все остальные факторы, такие
как раса, национальные особенности, исконный дух на­
рода. Пример Индии показывает, что это мнение оши­
бочно. Буддизм — замечательная религия, в некоторых
отношениях она стоит выше всех остальных. Но Индии
принятие буддизма не принесло добра, индийцам он не
помог продвинуться на пути своего развития. Точно так
же индийское вероисповедание, несмотря на всю его
глубину, не принесет никакой пользы не склонным к
философии обитателям Запада, для которых их христи­
анская вера является самой подходящей религией. Все
автохтонные религии обладают перед импортными тем
абсолютным преимуществом, что они соответствуют на­
циональному характеру, а потому являются наилучшим
средством, способным выразить все лучшее и идеаль­
ное, что ему присуще. Разумеется, «автохтонность» не
следует понимать в абсолютном смысле; вернее, может
быть, было бы назвать эти религии «издревле прижив­
шимися»; ведь давно прижившаяся религия доказывает
тем самым свою изначальную или приобретенную адаптированность, поскольку не отвечающее местным усло­
виям никогда бы не прижилось. Не выдвинут ли против
меня как возражение факт победоносного шествия хри­
стианства и буддизма? Но как раз это в каких-то преде­
лах может служить доказательством того, что существу252

ет необходимая связь между национальным характером
и конфессией. Первоначально христианство, конечно,
не имело ничего общего с духом европейских народов;
но оно с огромной скоростью развивалось в сторону
сближения с этим духом. Уже во времена раннего сред­
невековья в реальном (неофициальном) христианстве
Запада почти не ощущалось следов исконного восточно­
го духа; и с каждым шагом своего развития оно прини­
мало все больше западных черт. Уже великая схизма,
разделившая его на западное и восточное, в основном
объясняется различиями народного духа. Окончательно
же этот момент приобрел доминирующее значение при
территориальном разделении протестантства и католи­
чества: чем больше тевтонской крови, тем сильнее про­
тестантские настроения. А теперь о буддизме. В Индии
он не смог долго устоять, потому что не соответствовал
характеру народа. В своей первоначальной форме он
сохранился только в тропическом поясе: в Цейлоне,
Бирме и Сиаме, где буквально понятое учение Шакьямуни наилучшим образом подошло к условиям жизни
инертного человечества. Среди северных варваров оно
выродилось в чистое идолопоклонство. Брахманистский
буддизм (учение махаяны) сначала завоевал Китай, од­
нако так и не стал там формирующей силой, ибо его
слишком спекулятивный характер так и остался чужд
реалистическому духу китайцев; по-настоящему боль­
шое значение он имел только для художников, так что
затем незаметно умер. Номинально тот же самый буд­
дизм царит сегодня в Японии. Однако какую он там
принял форму? Там он гораздо больше похож на хри­
стианство, чем на брахманизм, вследствие того, что
практический, светский дух японского народа приспо­
собил чужое учение к своим потребностям. Нет, обсуж­
дая религию, нельзя упускать из вида национальный
дух. Единственная религия, чье учение оказалось силь­
нее всех прочих моментов, это, по-видимому, ислам. От­
куда такое исключительное положение? Этого я не
знаю. Однако предполагаю, что об исключении здесь
нельзя говорить, так как в Персии, единственной ислам­
ской стране с населением, имеющим живой духовный
интерес, изначальный характер до сих пор получает
свое выражение в суфизме и бахаизме.
253

Удайпур
В начале представления при княжеских дворах средне­
вековой Индии на голые подмостки сцены обыкновенно
выходил директор и рассказывал зрителям, что он видит
перед своим мысленным взором; его слова вызывали в их
сознании соответствующие картины, которые становились
затем воображаемыми декорациями и кулисами. Предпо­
лагалось, что у зрителя достанет воображения, чтобы во
все время представления удерживать перед глазами вооб­
ражаемую обстановку в качестве рамки реального зрели­
ща. .Мне кажется, что вот так вызван к жизни Удайпур и
таков характер его реальности. Красота Удайпура кажется
такой невозможной, что я, словно во сне, видя и наслажда­
ясь ею воочию, в то же время не могу поверить, что все
это происходит со мной в действительности.
Величественный и роскошный, словно обитель богов,
красуется на заднем плане царский дворец. В располо­
женном террасами городе кишат толпы народа; скачут
гордые всадники, женственно прекрасные эфебы, при­
слонясь к стене, обмениваются шутками перед лавками
оружейников, то и дело темной громадой проплывает в
пестрой толпе слон. В садах, где цветут невиданные цветы
и мраморные фонтаны рассеивают в полдневный зной ос­
вежающую прохладу, дивными самоцветами порхают ска­
зочные птицы. Озеро, в котором отражается Удайпур, на­
селяют дружелюбные к человеку ибисы, Loeffler и марабу;
доверчиво гуляют по берегу олени и газели. Острова ук­
рашены прелестными павильонами, зовущими к тайным
наслаждениям. Золотые гондолы, с которых доносятся пе­
ние и звуки цимбал, скользят по озерной глади. А когда
опускаются сумерки, когда солнце погасает на мрамор­
ных стенах дворцов и озеро из пурпурного становится
фиолетовым, а затем невидимым, серебряные колоколь­
чики возвещают городу, что настала пора ночного покоя.
Здесь я мог бы только предаваться покою, наслажде­
нию, только любить и быть счастливым; здесь было бы
смешно жить как-то иначе. Такой была, вероятно, атмо­
сфера индийского cour d'amour1. Прежде мне было труд1
Суд любви (фр.) — обсуждал вопросы любви в средневековой
Франции.

254

но представить себе любовный мир при дворах индий­
ских правителей, описания которого встречались мне в
средневековой поэзии; эта жизнь с ее пассивным томле­
нием, с переизбытком чувств, где нет силы, с ее беспо­
койством посреди надежной устроенности казалась мне
нереальной. Эта «нереальность» как раз и составляла
действительность этого невообразимого мира; изыскан­
ная культура возобладала в ней над природой. Любви
как искусства Запад в сущности никогда не знал. То что
там называли «любовным искусством», было на самом
деле не искусством, а дипломатией. В индийской куртуазности дипломатии не требовалось, ибо цель была изна­
чально достигнутой; человек заведомо обладал тем, чего
он желал, а к тоске по неведомому ничто не подталкива­
ло и не давало повода. Такая удовлетворенность обыкно­
венно притупляет чувства. Однако в этих кругах утон­
ченной чувственной культуры, где красота царила как
самоцель, она преобразила любовь в настоящее искусст­
во в том смысле, в каком искусством являются музыка и
поэзия. В этой любви весь драматизм приходился на до­
лю воображения. Фантазия должна была сама породить
сюжет и действие, страдания и препятствия, тревоги и
надежды, ибо в реальности они ни на чем не были осно­
ваны; здесь пробуждались чувства и сочинялось их раз­
витие, как импровизация музыканта, играющего на лют­
не. И это чудо было возможно, происходило в реально­
сти, потому что люди этого удивительного времени были
на диво утонченными и глубоко образованными.
Эта культура принадлежит давно прошедшим време­
нам. Но когда я бродил по этим блистательным покоям,
павильонам и висячим садам, которые некогда были ее
ареной, она представилась моей душе как живая, и горе­
стная печаль наполнила мое сердце. Как же не хватает
нынешней светской жизни самоценности художественно­
го элемента! Не то чтобы ей недоставало эротического
подтекста или фона — эротическое начало должно слу­
жить нейтральным холстом, несущей основой, на которой
фантазия и вкус плетут нарядные узоры; а эти узоры се­
годня, если даже имеются, то бывают плохонькими и не­
прочными. В северных странах они никогда не отлича­
лись качественностью. Там редко случается, чтобы муж­
чина воспитывался женщинами, получал от них культуру;
255

без воспитания эротическое начало не развивается, а так
как женщина, в свой черед, редко удовлетворяет требова­
ниям выше тех, которые отвечают непосредственным за­
просам мужчины, то не получается никакого прогресса.
Германский мужчина в делах любви знает, как правило,
только две вещи: порок и брак; но и то и другое представ­
ляют собой очень плохие средства эротического воспита­
ния; оба способствуют расхлябанности, оба не требуют
напряжения. Эротическое напряжение, которое никогда
не должно ослабевать, чтобы мужчина оставался на высо­
те как чувственное существо, поддерживается и усилива­
ется только таким общением, при котором разрядка по
идее предполагается всегда возможной, практически же
всегда остается под вопросом, а такого общения не най­
дешь ни с женой, ни с девкой. На Востоке и по сей день, а
на Западе во времена античности соответствующий жен­
ский тип встречался только среди гетер. Начиная с ренес­
санса он постепенно отделился от привязанности к опре­
деленной касте, а начиная с XVIII века слился с типом ве­
ликосветской дамы. Античная гетера и современная
гранд-дама действительно и по духу и по существу пред­
ставляют одно и то же; только последняя, будучи более
универсальной, стоит выше. Чем только не обязан мужчи­
на общению с такими женщинами! И как же это заметно
по нему, если его формировали эти нежные ручки! Осо­
бенное изящество (как физическое, так и эмоциональ­
но-духовное), отличающее воспитанного представителя
романских народов от германца, объясняется именно тем,
что первый в отличие от второго, как правило, испытал на
себе такое влияние. Изгонять из жизни эротику, как это
делает пуританство всех стран и эпох, большое заблужде­
ние, которое сродни смертному греху против Святого Ду­
ха. Ведь эротика представляет собой самый стержень че­
ловеческой природы. Через эротику можно затронуть все
струны в человеческом существе, и именно она заставля­
ет звучать его самые глубокие струны. Но для этого жен­
щина должна, конечно, владеть своим ремеслом. От нее
требуется умение обращаться с эротическим началом как
с канвой и так покрывать ее стежками, чтобы вышить по
ней прекрасный узор; она должна заставить мужчину вы­
шивать, изобретать все новые арабески, все более тонкие
краски и оттенки. А если она достигла в своем умении со256

вершенства, то ей удастся даже сделать из дипломата ху­
дожника, превратить грубое желание в тоску по прекрас­
ному. Все это умели делать великие женщины эпохи рас­
цвета романской культуры, чем и вызвано появление этой
культуры. Но сегодня даже во Франции вкус к вышива­
нию почти угас. Всюду акцентируется, подчеркивается и
преувеличивается значение само собой разумеющегося
желания; и мужчины, вместо того чтобы блистать в обще­
стве женщин остроумием, только грубеют. Это неизбеж­
но, поскольку сами женщины все меньше увлекаются вы­
шиванием и голую канву предпочитают гобелену. Как не­
похожа на это картина, которую можно видеть в древней
Индии! Чары неопределенности здесь не действовали;
женщины, за которыми ухаживали мужчины, уже им
принадлежали. Здесь внешние условия так же мало спо­
собствовали активности, как в браке. Но подобно тому,
как порой встречаются мужчины, которые, состоя в бра­
ке, способны преодолеть леность фантазии, удивительные
люди этого времени умели без какого-либо внешнего под­
спорья, только своими силами, достигать этой цели и соз­
дали эротическую культуру, которая превосходила все,
что можно наблюдать в лучшие времена Италии и Фран­
ции.
Может быть, кому-то покажется обидным то, что я от­
ношу гетеру и гранд-даму к одному и тому же типу. Это
факт, которого я не могу изменить. Дело обстоит так, что
только у женщины полигамного склада, с широким эмо­
циональным горизонтом, питающей множество разнооб­
разных симпатий и обладающей не слишком однознач­
ным характером, есть призвание на роль повелительни­
цы, музы и сивиллы. Добродетели домашней хозяйки
исключают широкий масштаб деятельности; женщина,
которая стремится к последнему, тем самым доказывает,
что она не принадлежит к их числу. Пора наконец при­
знать, что приверженность «морали» не является общим
знаменателем всех идеальных устремлений человека; что
некоторые высшие, незаменимые ценности могут реализовываться лишь в противостоянии основным правилам
морали. Одна из немногих дам высшего света, которые в
наши дни приближаются к типу Аспазии, спросила меня
однажды, считаю ли я ее неверной женой? Отнюдь нет,
сказал я, так как в ее случае вопрос о верности даже не
9 Зак 3070

257

встает. Для того чтобы иметь то выдающееся значение,
которое она способна иметь только в своем кругу, она не
может не приносить в жертву отдельного человека.
И она совершила бы большой грех, если бы пожертвова­
ла своим высочайшим искусством во имя моральных со­
ображений. Пора наконец понять, что не существует
вообще никакого общего знаменателя для идеальных
устремлений человека, разве что если мы выберем на­
столько абстрактное понятие, чтобы оно вместило в себя
любое, какое только возможно, содержание. Так, напри­
мер, все можно свести к стремлению к совершенству,
что действительно является главным смыслом всех
стремлений. Но кому же не ясно, что существуют бес­
численные формы совершенства, и, таким образом, мни­
мое обобщение представляет собой лишь иную форму­
лировку той же проблемы? Действительно, один род со­
вершенства может достигаться лишь за счет прочих.
Дивные творения греческого искусства никогда не были
бы созданы без насилия над маленьким человеком; выс­
шая культура возможна только при аристократическом
общественном устройстве, которое как таковое эксклю­
зивно; эстетическое совершенство лежит в иной плоско­
сти, чем моральное, и нередко располагается перпенди­
кулярно к нему; идеал демократии враждебен культуре,
идеал всеобъемлющей любви исключает мужественные
добродетели и т. д. Здесь можно, как это не раз делалось,
выдвинуть утверждение, что по сравнению с нравствен­
ным идеалом добра все остальные представляются несу­
щественными; но даже при таком упрощающем подходе
невозможно представить себе всеобъемлющего конкрет­
ного идеала; я имею в виду такое состояние, которое
означало бы совершенство всех добрых нравственных
начал человека. В случае самого поверхностного осуще­
ствления морального идеала в форме всестороннего
практического человеколюбия это проявилось бы в эти­
ческой деградации отдельного человека; именно в силу
того, что он постоянно деятельно трудится на благо дру­
гих людей, он не мог бы углублять свою самость; впро­
чем, такое воплощение никогда не удовлетворяло ни од­
ного думающего человека. Но и высшие разновидности
представляют собой столь же ограниченные формы и то­
же могли возникать только за счет других возможных
258

проявлений добрых начал. Монах вынужден умерщвлять
в себе глубоко этические семейственные инстинкты, от­
казываться от дружбы, равнодушно относиться к земно­
му совершенству; при внутренней ж е духовной аскезе,
возникшей в протестантстве ввиду ограниченности мо­
нашеского идеала, никогда не достигается то внутреннее
освобождение, в котором заключается высшая цель ре­
лигиозных стремлений. Это происходит потому, что не­
возможно представить себе, а тем более сконструиро­
вать такую форму, в которой все лучшее в человеке
могло бы получить полное воплощение. Идеалы вопло­
щаются в жизнь один за счет другого, точно так же, как
это происходит с живыми организмами. Разумеется, су­
ществуют низшие и высшие идеалы, подобно тому, как
существуют низшие и высшие животные, но связываю­
щие их таинственные узы не позволяют уничтожать од­
ни ради других; борясь с тем, что нам представляется ма­
лоценным, мы подрываем корни более ценного. К тому
же то, что мы считаем «малоценным», никогда не бывает
таковым в абсолютном смысле, ибо всегда содержит в
себе такие позитивные возможности, какие отсутствуют
у того, что представляется нам более ценным. Так обсто­
ит дело с эротической сферой. Хотя этот инстинкт и
нельзя признать за явление высшего порядка и его выс­
шие проявления в человеческом понимании не выдержи­
вают сравнения с высшими ценностями, но формы его
проявления, тем не менее, не только прекрасны сами по
себе, не только их исчезновение обеднило бы мир, но
они так тесно связаны с другими, высшими качествами,
что без них те просто не могли бы существовать; художе­
ственная культура могла возникнуть и развиться только
на основе эротической культуры. Пуританская душа ка­
жется бедной по сравнению с католической; в ходячей
добродетели всегда чувствуется убожество; нечувствен­
ные натуры не способны развиваться в глубину. Что ж е
до меня, то я удовольствуюсь констатацией факта и не
возьмусь разрешать те духовные противоречия, которые,
несмотря ни на что, существуют в действительности; все
попытки затемнить с помощью сомнительных доводов
рационалистического толка истинный характер мирово­
го устройства я считаю недостойными образованного че­
ловека. И считаю, что главное — это не упустить из веду
259

позитивную сторону явлений. В каком-то смысле каждая
тенденция ведет к добру; основная проблема, стоящая
перед нами в жизни, состоит в умении уяснить себе этот
смысл; а конечная цель человеческой мудрости состоит в
том, чтобы понять свое место в контексте целого.

Читор
Читор — стратегический ключ к Мевару, важная кре­
пость Раджастана, до прихода англичан в его истории
редко выдавался год, когда бы там не лилась кровь.
С Читором связаны самые славные воспоминания гор­
дых раджпутов, а это означает, что трудно найти на зем­
ле место, которое сравнилось бы с ним как арена столь­
ких героических подвигов, столь высокого рыцарского
духа, благородного презрения к смерти. Здесь погиб
Багх Сингх, глава der Deoliah Pratapgarh, в сражении с
Бахадуром, шахом Гузерата; здесь прекрасная царица
Падмани, ради обладания которой Аллауддин Хильджи
штурмовал крепость и которая, когда на победу уже не
оставалось надежды, вместе со всеми женщинами Рад­
жпута бросилась в костер и погибла в огне, в то время
как Бхим Сингх со всем своим родом сложил голову под
стенами крепости. Здесь плечом к плечу с супругом
Джаималом Беднорским сражалась его невеста против
легионов великого Акбара. Как это непривычно — ока­
заться в Индии в атмосфере, которая дышит историей!
Индийцу, каким я его знал до сих пор, исторические со­
бытия неведомы; его ж и з н ь протекает в окружении
мифов. А его вера в переселение душ, отнимающая у
происходящего пафос неповторимости, тем самым от­
меняет смысл истории. Я и сам еще не в состоянии при­
нимать ее как таковую вполне всерьез. И если Читор
как-то воздействует на мою душу и чувства, то происхо­
дит это словно окольным путем, на котором историче­
ское как бы превращается во внеисторическое. Для бо­
гов, размытое представление о которых составляет фон
развертывания исторического процесса, по-видимому,
не так у ж и важно, сгустится ли он в «реальные» собы­
тия. Только там, где идеальное получает свое совершен­
ное воплощение в реальном, они начинают замечать
260

наш мир. Так, однажды они откровенно приняли уча­
стие в войне между сынами Куру и Панду. В таком ж е
смысле меня привлекает Читор: здесь реализовано едва
ли не больше того, что до этого существовало в мире
идей.
Считается, что великие времена индийского рыцарст­
ва миновали. Возможно. Но его дух по-прежнему жив.
Глядя на раджпутов, я говорю себе: представься только
такая возможность, и их героический дух вновь проявит
себя. И в наши дни у них царит тот ж е настрой, что у на­
ших предков одиннадцатого века, когда у всех на устах
была «Песнь о Роланде». Это рыцари в душе; палладины
без страха и упрека, существа таких благородных кро­
вей, какие ныне встречаются разве что среди кровных
скакунов. История учитывает не все, что происходит
в живой действительности, она помнит только ту часть,
которая непосредственно повлияла на картину матери­
ального мира; таким образом, она приходит к фиктивно­
му представлению о смене эпох. В действительности все
они существуют одновременно и одна в другой. Подобно
тому, как ни одно состояние отдельного человека не про­
ходит бесследно, а только сходит с арены в тень, усло­
вия, переставшие действовать в мировой истории, тоже
продолжают существовать. Мне знакомы такие крути, в
которых еще жив XVIII век, провинции, где до сих пор
царит дух реформации. Наверняка по-прежнему есть
еще и халдеи, шумеры, финикийцы; их только нелегко
обнаружить... Призраки наполняют этот мир. И сильнее
всего они дают о себе знать там, где их существование
громче всего отрицают. Откуда проистекает неоднознач­
ность современного исторически мыслящего человека,
его неудовлетворенность, его вражда с окружающим ми­
ром? Он силится быть не тем, что он есть. Он насильно
пытается встроиться в предложенную конструкцию. Из
суеверного представления о своей историчности он пы­
тается замолчать в себе то, что не отвечает духу времени.
Удивительно ли, что вытесненные духи поднимают такой
шум? Своими криками они уже изгнали из этой жизни
не одного многообещающего гения. А вот раджпуты, чье
время давно прошло, эти гомеровские герои, попавшие в
индустриальный век, превосходно живут в нем как ни в
чем не бывало.
261

Настала ночь, когда я на бесшумно ступающем слоне,
покинув крепость на утесе, спускался в долину. Я лежал
на подушках платформы, не видя под собою земли и уст­
ремив взор к звездам. Я утратил всякое ощущение ка­
кой-либо определенной формы существования. Кто я
такой, где нахожусь, что делаю — ничего этого я не пом­
нил. Я уже не помнил, что лежу на спине слона; привык­
нув к ритму его поступи, я о нем забыл, для меня он не
существовал. Это была не езда на колесах или верхом, не
полет и уж точно не ходьба, земля подо мной исчезла из
вида, меня окружали только небесные тела. Как бывает
во сне, я не испытывал никаких сомнений, что летаю в
беспредельном пространстве мироздания. В глубине ду­
ши я вообще не чувствовал вокруг пространства. Это бы­
ло то странное состояние отрешенности, которое мне до­
водилось испытывать раньше только на грани смерти,
когда интенсивное чувство своего существования идет
рука об руку с исчезновением всего земного. Ты не мо­
жешь с уверенностью утверждать, что еще существуешь;
ты растворяешься вместе с окружающим миром. Но все
равно ты есть и более, чем когда-либо, уверен в своей
сущности.
Когда пришлось слезать и я при свете факелов, словно
впервые, разглядел левиафана, которому доверил свою
жизнь, я ощутил мистический трепет. Быть может, мир и
вправду покоится на спине черепахи. Ибо я не более, чем
ее обитатели, ощущал под собой несшего меня колосса.
Джайпур
Насколько ж е мое подсознание по-прежнему несво­
бодно от европейских предрассудков! Меня раздражает
(только так я могу описать это чувство), что в Индии есть
такие люди, как раджпуты. Т. е. я все еще верю в обоб­
щенного «индийца», абстрактный тип которого я вывел
из образа брахмана как женоподобного, безвольного ин­
теллектуала; и вот меня раздражает «несообразность»
видеть вокруг индийцев, больше похожих на франкских
средневековых баронов, чем на основную массу своих
соотечественников. А ведь мне давно уже пора было бы
отучиться переносить на Индию общие понятия нации,
262

расы, народа и т. д. Впервые познакомившись в Рамешвараме с разнообразием племен Индостана (а ведь там
это были представители одной и той же конфессии!), я
невольно вспомнил «Илиаду», и там, у Гомера, мирмидоняне отличаются от спартанцев и фокейцев не меньше,
чем от троянцев; и у Гомера, несмотря на языковую общ­
ность, можно сказать, не существует такого народа, как
«греки». Вся разница в том, что у племен Индостана не
один, а сотня разных языков. Все, что я узнал с тех пор,
должно было бы окончательно убить мою веру в обоб­
щенного индийца; нередко за один дневной переход я
мог встретить такие различные человеческие типы, как
если бы вдруг из Исландии перенесся на Сицилию. Ка­
кое общее понятие вообще применимо к народам Ин­
дии? Только понятие «касты», в том смысле, в каком его
употребляют в Индии. Понятие касты не заключает в се­
бе ничего однозначно-определенного: кастой называют
любую общность, которая обладает той или иной экс­
клюзивностью. Иногда это может быть эксклюзивность
по крови: потомки монголов принадлежат к другой кас­
те, чем индусы; порой по вере, как, например, у сикхов;
где-то понятие касты основано на географической замк­
нутости, где-то на роде занятий. Индийцы никогда не от­
личались научной точностью. Пафос кровного родства
зачастую смягчался возможностью усыновления, зачас­
тую религиозная общность вбирала в свои ряды иновер­
цев. Для индийцев различия существовали всегда в худо­
жественном понимании, т. е. с позиции данного мо­
мента. Но по-своему они умели наблюдать лучше и де­
лать из своих наблюдений более далеко идущие выводы,
чем какой-либо другой народ. За каждой группой при­
знается неотъемлемое право на свой собственный тип, и
делается это с удивительным великодушием. Стоит в
недрах какой-либо веры зародиться новой секте, ереси и
утвердиться ей настолько, что она образует свой собст­
венный тип, как тут же она получает признание в качест­
ве новой касты. Поэтому индус, для которого убийство
живого существа — это кощунство и которому отврати­
тельно мясоядение, не возмущается, имея среди едино­
верцев таких хищников, как раджпуты. Он относится к
различным кастам приблизительно так же, как к разным
видам животных: все они созданы Богом и имеют право
263

на существование; далее этого он, как правило, не заду­
мывается. Если ж е задумается, то его вера тотчас же
помогает ему понять, что данное мироустройство пре­
красно: душа должна пройти через множество перево­
площений, чтобы испытать на опыте все, что только воз­
можно. Есть, конечно, высшие и низшие формы су­
ществования; брахман стоит выше кшатрия. Однако и
последний тип не менее необходим и угоден Богу, по­
скольку ни одна душа не может дозреть до знания, не по­
бывав сначала в теле бойца.
Слабые места этого воззрения очевидны: ему Индия
обязана тем, что не только никогда не достигала единст­
ва, но и не могла бы его достичь. Нет ни индийской на­
ции, ни индийской веры, ни индийского духа. С другой
стороны: как ж е богато и разнообразно индийское чело­
вечество! Как фантастически ярко выражен каждый
тип! Всегда там, где, как на Востоке, отдельная личность
не является ярко уникальной, она чаще всего становится
самой собой, когда в ней законченно выражен ее тип.
Так вот, индийцы различают у себя столько типов, сколь­
ко, по справедливости, только возможно различить, и
готовы признать каждый вновь возникающий тип, а зна­
чит, для отдельного человека здесь не существует опас­
ности, что каста подавит его своеобразие. И действитель­
но: у меня все больше и больше складывается такое
впечатление, что кастовая система, по крайней мере по
идее, предоставляет отдельному человеку больше про­
странства для самовыражения, чем та, что сложилась у
нас, поскольку наша отрицает типичность как таковую.
Если бы каждый из нас сознавал свою истинную глубин­
ную сущность и мог бы ее беспрепятственно выражать,
тогда, пожалуй, наша система могла бы считаться самой
совершенной; однако европеец, не сознающий своего
типа, тем более рабски ориентируется на абстрактные
нормы, чьи границы стискивают его жестче, чем какие
угодно кастовые предрассудки. Европеец хочет быть
просто «человеком», забывая о том, что такого явления
не существует, вследствие чего его растущее сознание
цельности вызывает не развитие вглубь, а унификацию
того, что лежит на поверхности. Нигде, вероятно, созна­
ние цельности не укоренено так глубоко и не является
таким всеобщим, как среди индийцев; но так оно одно264

временно обусловливает исключительность феномена.
Таким образом, индийское человечество, не верящее в
личность, гораздо многообразнее и представляет собой
более сложную систему, нежели индивидуалистически
мыслящее человечество современного Запада.
Гулять по этому розовому городу великое удовольст­
вие. Как великолепен вид этих раджпутов! Ж и з н ь в
Джайпуре течет совсем так же, как при дворах князей
героической эпохи, так, как описал ее Вальмики в «Ра­
маяне». Послезавтра ожидается визит английской коро­
левы. Во все ворота в город въезжают рыцари, бряцая
оружием, сопровождаемые вооруженными всадниками,
и дружины. Брат махараджи, исполненный царственного
величия, разъезжает по улицам в пурпурном кафтане на
сверкающем золотом слоне, надзирая за приготовления­
ми к торжественной встрече. Вот перед моими глазами
проходят войска нага (змеи): знатная молодежь в зеле­
ных облегающих доспехах, передние ряды исполняют на
ходу воинственные пляски с мечами.
Мир раджпутов настолько средневековый, что при
встрече с ним не испытал бы разочарования ни один
мальчишка, воспитанный на романах Фуке. В Джайпуре
всадники «не ездят шагом», а скачут галопом; культиви­
руются все рыцарские искусства; ценятся только рыцар­
ские добродетели, только рыцари что-то значат. Здесь
царит та пассивная односторонность, которая только и
может вести к выработке устойчивых и сильных форм.
Нет сомнения, что лучше, когда власть переоценива­
ет наследственность, чем если она ее недооценивает.
Более благородных типов, чем у этих раджпутов, невоз­
можно себе представить; такую одинаково-равномер­
ную красоту, как у этого типа людей, редко встретишь в
самом благородном племенном стаде. Как жалко выгля­
дят носители наших старейших фамилий, древнейшие
из которых ведут свою родословную от вчерашнего дня
в сравнении с индийскими, рядом с любым раджпутом!
Здесь можно видеть величайшее достижение человече­
ской селекции, какое я когда-либо встречал; просто не­
вероятно, что результат, пускай мудрейшей, селекции,
продолжавшейся на протяжении веков, а быть может и
тысячелетий, может отвечать наивысшим требованиям
265

и не несет ни малейших признаков дегенерации. Поче­
му ж е он так успешен? Я не буду рассуждать о физиче­
ски-биологической стороне этого вопроса, так как для
ответа на него нет еще достаточных данных. Быть мо­
жет, они меньше растрачивают себя, поскольку их ос­
нова здоровее, их вариабельность меньше (что способ­
ствует поддержанию и закреплению определенного
типа), — ведь восточные расы, как правило, отличаются
большим долголетием, чем наши, но сохранению типа
здесь, по-видимому, угрожает меньше причин. Однако,
указав на физические условия, мы охватываем только
одну сторону проблемы. Почему ж е законы наследствен­
ности действуют у человека далеко не так надежно, как у
скота? Потому что у человека играют роль и психиче­
ские обстоятельства, причем зачастую их роль оказыва­
ется решающей. Очевидно, та замечательная устойчи­
вость, с которой у раджпутов наследуются типические
черты, в значительной степени объясняется действием
психических условий.
Все, что происходило и происходит в Европе, не ос­
тавляет у меня сомнений в правильности этого предполо­
жения. До начала Нового, антистатического, времени на­
ши роды отличались гораздо большим долголетием и
наследственные типы были устойчивее, чем теперь; ведь
до сих пор еще помещик и крестьянин (т. е. те, кто при­
держиваются статического мировоззрения) сохраняются
наиболее стойко. Средневековый человек верил в себя
как в носителя специфической формы. Каждый отпрыск
рыцарской семьи считал чем-то само собой разумею­
щимся, что рыцарские доблести присущи ему, так как
заложены у него в крови, и потому в большинстве случа­
ев он ими обладал. Непоколебимая вера сама собой со­
здавала остальные предпосылки, которые способствова­
ли закреплению типа: сознательное избегание общения с
представителями других каст, быстрое и полное выбра­
ковывание тех, кто пошел не в свою породу, выбор
невесты исходя их оптимальных предпосылок для буду­
щего потомства, непрестанное самовоспитание в духе
сословного идеала и т. д. С тех пор как старые формы
потеряли былой престиж, с тех пор как ни одна из них
уже не считается обязательной, а подъем в социальной
иерархии сменил собой былой идеал, заключавшийся в
266

том, чтобы наилучшим образом заполнить ту социаль­
ную нишу, которая тебе предназначена от рождения, с
тех пор психические условия стали помехой для сохра­
нения типа. Неудивительно, что он с тех пор начал неук­
лонно хиреть. Психические задатки человека изначально
никогда не отличаются однозначностью, а могут прини­
мать разные формы. Если форма не принимается ее
носителем всерьез, это неизбежно приводит к бесхарак­
терности, которая медленно, но верно переносится с
психики на физический облик. Только то, что человек
считает идеалом, может стойко сохранять витальность.
Королевские династии вырождаются медленнее, чем все
остальные, так как они опираются на мощные идеалы;
земельная аристократия вырождается медленнее, чем го­
родские патриции, так как базис их идеалов лежит глуб­
же. У людей решающими всегда являются психические
условия; там, где они враждебны консолидации типа, не
помогает никакая селекция.
Общее мировоззрение Востока соответствует нашему
средневековому. Восток верит в свои формы. А то, что
вера дает здесь большие результаты, чем это когда-либо
имело место у нас, то тут все дело в ее несравненно боль­
шей интенсивности. Наконец-то я подошел к проблеме,
которая занимала меня с первого дня, как я ступил на
индийскую землю: сила веры индийца превосходит все,
даже самые экстравагантные представления, какие мо­
жет только вообразить европеец. Вера индийца несокру­
шима. Сколько бы вы ни старались и что бы вы ему ни
доказывали, он все равно крепко держится своих пред­
ставлений, как осьминог за схваченную добычу. Он ве­
рит, например, в свою касту так же истово, как Лютер
верил в Бога. Благодаря этому создается такое состояние
сознания, при котором могут быть задействованы энер­
гии, иначе не вступающие в игру: силы, которые «двига­
ют горами». Благодаря этому наследственность достигает
в Индии таких результатов, какие обычно лежат за пре­
делами ее возможностей. Ведь даже у нас сохранение
фамильных типов в значительной степени обусловлено
предпосылками психического порядка: настойчивое же­
лание уподобиться образцу, в конце концов, приводит к
его осуществлению. Среди индийских рыцарей с их ги­
гантской силой веры, значительной однозначностью их
267

природных задатков и достаточно простой психикой это
достигается в наивысшей степени.
С таких позиций становится возможным правильно
оценить пресловутую кастовую систему. Она покоится
в основном на воображаемых причинах. Предположе­
ние о том, что изначально она возникла как разделение
на основе кровной дифференциации, не выдерживает
критики. Законы наследственности проявляются далеко
не так однозначно, как полагают индусы; та многослож­
ная, разветвленная, условная система, которая сегодня
определяет структуру общества, не только несовершен­
на, но к тому ж е произвольна, а зачастую и противоес­
тественна. Поэтому неудивительно, что все, кто знает
Индию только с внешней стороны, единодушно возму­
щаются чудовищностью этой системы. В действительно­
сти ж е она работает в общем не хуже всякой другой,
придуманной более рационалистическим Западом, и
происходит это по той причине, что в Индии как важ­
нейший фактор выступает явление, почти не действую­
щее на Западе, а именно: почти безграничная сила ве­
ры. Индиец действительно верит в духовные таланты
брахмана, в рыцарский дух кшатриев, в хозяйственные
способности вайшьев и предопределенность подчинен­
ного положения шудр; его вера в специфические добро­
детели всех низших каст почти так ж е сильна. Что ж е
получается в результате? В результате создаются психи­
ческие условия для свободного развития малейших за­
чатков всех предпосылок, которые заложены в вере, и
быстрейшего отмирания всего остального; таким обра­
зом каста брахманов, например, действительно порож­
дает из своей среды столько мыслителей и священно­
служителей, сколько она способна дать при самых
благоприятных обстоятельствах, между тем как все не­
способные представители остаются незамеченными. Че­
ловек никогда не замечает того, что вступает в противо­
речие с тем, во что он верит. И постепенно вера создает
соответствующую ей реальность. А
предполагаемые
специальные дарования, свойственные каждой касте,
наследуются с постоянством, которое выходит за преде­
лы природной закономерности, тем более что этих пре­
делов никто не знает, т. е. воспитание довершает то, что
было заложено природой. Поэтому, как я писал в начале
268

этого рассуждения, для пользы дела гораздо лучше пе­
реоценивать значение наследственности, чем недооце­
нивать ее, ее сила необычайно повышается под влияни­
ем творческой веры.
Исходя из этого, я мысленно возвращаюсь к основ­
ным положениям индийской философии. Ни один народ
не был так сильно приучен к тому, чтобы гипостазиро­
вать духовные связи, как индийский. Здесь, как нигде, на
характере материальной действительности сказывалось
влияние психических условий, нигде мы не видим такого
разнообразия; нигде в мире тип не приобретает такой
субстанциальности, как здесь. И тем не менее индий­
ским мыслителям никогда не приходило в голову по­
ступать так, как с гораздо меньшим на то основанием
делают их западные собратья, признавая за формой
серьезное метафизическое значение. Они как к чему-то
само собой разумеющемуся относятся к мысли, которая
у нас воспринимается как парадоксальная, — к мысли о
том, что нечто произвольно полагаемое, создаваемое в
силу этого не является необходимым. Взглянув глазами
индийского риши на пестрое зрелище, развертывающее­
ся передо мною, я думаю: не потому ли мир таков, каков
он есть, что он мог бы быть и другим? Как силен мест­
ный колорит Джайпура! И все же: стоит мне сконцен­
трировать на нем свою мысль, как он бледнеет, рассеива­
ется, теряя свои очертания.
Лахор
Сейчас я уже в северном Пенджабе, а это совершенно
иной мир, если судить о нем с точки зрения человека,
знакомого с одной только Индией. Мне же он кажется да­
же слишком знакомым; в Лахоре в рождественскую пору
все очень похоже на то, что можно встретить в это время
года в умеренном климате Европы. По крайней мере мне,
заезжему гостю, не удается разглядеть заметных разли­
чий, поскольку моя жизнь протекает в совершенно евро­
пейских рамках. В душе мне очень досадно: для того ли я
сюда приехал? Но «братец Осел», мое плотское Я, любя­
щее все привычное, ужасно этому радо; я сам иногда хо­
хочу, наблюдая, как оно довольно здешней кухней, ком269

фортом и всей атмосферой. Даже подхваченная в момент
приезда тяжелая простуда не умаляет, как мне кажется,
его радости; ведь и простуда тоже неотъемлемая часть се­
верной зимы. Так привязанная к мужу крестьянка, дож­
давшись мужа, бывает рада даже его побоям...
Пора уезжать. Нельзя разнеживаться. Как же трудно
перебороть это состояние! Стоит где-то прижиться, как
оно закрадывается в душу, а как только угнездится в тебе,
то не успокоится, пока не вытеснит всякое напряжение.
Самое худшее, что только можно сказать про те или иные
условия, в которых ты оказался, это то, что они способст­
вуют такому ощущению. Ведь ощущение привычного
удобства означает не что иное, как подчинение всего
твоего существования духу ленивой инертности. Я, право
же, не отношусь к числу тех, кто призывает к умерщвле­
нию плоти, зато я нетерпимо отношусь ко всему расслаб­
ляющему. Радости и удовольствия жизни как таковые во­
все не вызывают расслабленности; привычка — вот кто
истинный враг. В этом отношении аскеты никогда не при­
ходили к полной ясности. Они простодушно не замечали
того, что привычное умерщвление плоти так же вредно,
как и привычка к чревоугодию. Будь это не так, среди от­
казывающих себе в разного рода удовольствиях было бы
гораздо меньше убогих людишек. По большей части они
бывают еще бездуховнее, чем представители богемы, а
это уже кое-что значит. «Ветхий Адам», с которым прихо­
дится ежечасно бороться, это раб привычек. Неправда,
будто бы какая-то жизненная рутина может свидетельст­
вовать о свободе духа. Рутинная святость уже не святость;
только преданность, которую можно нарушить, обладает
духовной ценностью. Как только какое-то действие стано­
вится привычным, из него улетучивается вызвавший его
дух. Спонтанное творчество заменяется механической ра­
ботой. И только разрушив механизм, человек откроет для
себя путь, который ведет к творцу. Нужда в какой-то рег­
ламентированности жизни проистекает из того, что чело­
век не может быть абсолютно свободным; для того чтобы
оставаться свободным в каком-то плане, он должен тем
сильнее ограничить свою свободу в других. Преимущест­
во регламентированности состоит исключительно в том,
что онаявляется условием, позволяющим быть свобод­
ным, а не в том, что она налагает оковы, — и это свое пре270

имущество она теряет сразу, как только человек полюбит
свои оковы.
Мне пора уезжать из Лахора; нельзя разнеживаться.
Но я не могу не восхищаться тем, насколько белые оби­
татели этого индийского города наложили на него свой
характерный отпечаток; кварталы туземцев выглядят
здесь едва ли не такой же экзотикой, как нью-йоркские
или амстердамские гетто. Непонимание — это великая
сила. Если бы у англичан хватило душевной широты, что­
бы не отгораживаться от всего неанглийского, они нико­
гда не завоевали бы Индию и не правили бы в ней, как
это происходит сейчас. И так, вероятно, обстоит дело
всегда. Самыми успешными знатоками женщин всегда
оказываются те, кто меньше всего считаются с их чувст­
вами, лучшими воспитателями те, кто лучше других со­
блюдают дистанцию между наставником и учеником.
Точно так же иудейско-христианское человечество пре­
клоняется перед персонифицированным Богом-Отцом.
Оно никогда бы не признало за ним безусловных ка­
честв всеблагости и всепонимания, никогда бы человече­
ство не положилось на то, что он все направит к лучше­
му, если бы он своим равнодушием ко всем человече­
ским надеждам и желаниям не доказал, что несомненно
стоит выше людей.
Пешавар
Нечаянно я действительно-таки попал за пределы Ин­
дии. Облетевшие деревья, в ясном воздухе зимний холод;
широкие пыльные проселочные дороги, по которым бре­
дут люди хорошо знакомого мне психического типа.
Странно: между Афганистаном и Россией раскинулся
целый мир. Каждая область Центральной Азии населена
народом иного племени, с иной историей и культурой,
где свои нравы и обычаи; и все же сегодня одна духовная
атмосфера простирается от Кайбера до Урала, распро­
страняясь даже за его пределы. В этой атмосфере рас­
сеивается всякая значительность. В Пешаваре ежеднев­
но происходят убийства и выставлены на продажу
пестрые индийские ткани, но какое это имеет значение?
271

С таким же успехом там могло бы и ничего не происхо­
дить и все могло бы быть иначе. Одним событием боль­
ше или меньше, такое оно или другое — смысл происхо­
дящего от этого не меняется. Длинными, бесконечными
вереницами тянутся по дорогам верблюды. Длинной,
бесконечной чередой проходят века за веками. Миллио­
ны одинаковых людей ритмически уходят из жизни один
за другим, иногда умирая насильственной, иногда своей
смертью, с одним и тем же стереотипным жестом пожи­
мания плечами.
Меня охватывает та бездонная тоска, для которой
только у русских есть подходящее название: уныние.
Я ничего не хочу и ни о чем не жалею, у меня нет ника­
ких видимых причин, просто у меня тоска. Душа у меня
словно опустошилась. Этой Азии неведомы никакие
побуждения духовного характера. Вибрации, которые
исходят от меня самого, рассеиваются в безграничном
пространстве, а у меня нет душевных сил, чтобы их удер­
жать. Результат — ощущение пустоты, от которого я
глубоко несчастен. Потом вдруг на меня накатывают чу­
ждые, брутальные силы — такие мысли и желания, ко­
торые, быть может, живут в диких сердцах афганских
овцекрадов. Я никак не могу их отогнать, так внезапно
они на меня напали. И тут вдруг я с ужасом понимаю,
что они вовсе не так уж и чужды моей душе, как мне
только что казалось; во мне самом, где-то в самых глуби­
нах тоже сидит дикий центрально-азиат, и я проклинаю
тот воздух, который пробудил его от спячки.
Однако в этом мире заложена возможность ни с чем
не сравнимого величия. Когда над пустыней разражает­
ся буря, ветер громоздит на ней настоящие песчаные
горы и гонит, как морские волны. Мощь такой бури не
раз получала свое воплощение в человеке. Это были су­
щества бездушные и бессмысленные, лишенные цели и
ощущения ценностей; почти лишенные человеческого
сознания. Зато в них жила первобытная мощь песчаной
бури. Они поднимали целые народы и гнали их перед
собой, как песчинки, погребали под горами песка целые
культуры. Но когда песок уносился, все оставалось так,
будто бы ничего и не случилось, будто налетевшая буря
была дурным сном. Эти завоеватели служат воплощени­
ем бездуховных сил; однако ни у Аттилы, ни у Чингис272

хана величия, причем сверхчеловеческого, все же не от­
нимешь.
Только подумать, что здесь не в такие уж баснословно
давние времена, был когда-то центр буддийской культу­
ры. Что долина Кабула была священной страной махаянской веры, куда стремились все ищущие от Пятиречья до
берегов Японского моря, что она была ареной того слия­
ния эллинистического и индийского духа в искусстве,
культуре и религии, от которого ведут свое начало все
позднейшие дальневосточные формы! На протяжении
тысячелетий Центральная Азия была источником духов­
ности целого мира. Но по мере того как истощались вод­
ные источники и сады заносило песком, из иссушенной
атмосферы неудержимо улетучивался дух, и дикое вар­
варство заступило место утонченной культуры. Мне
вспоминаются дни, когда я занимался геологией, и то, ка­
кими глазами я видел тогда окружающий мир; в Альпах я
видел море, в базальтах — потоки текущей лавы, в не­
подвижной окаменелости — живую жизнь. Примерно
такими же глазами видит Центральную Азию археолог.
Однако мне кажется, что оба не замечают самого значи­
мого. А значимым является изменение как таковое. Тот,
кто занимался когда-нибудь сельским хозяйством, знает,
что такое «история». Годом больше или годом меньше
имеет для культуры значение космического абсолюта;
нельзя ни поторопить, ни вернуть назад то, что сделано.
Такое время сказывается в вечности. Ибо это преобра­
зующее время. Там, где целенаправленная воля руково­
дит процессом, происходит развитие. Происходит дви­
жение вперед, постоянно вперед и все дальше вперед, и
конца этому не видно. Если воля по какой-то причине от­
казывает, процесс начинает идти под другим знаком.
Развитие отклоняется в сторону, разветвляется, а не то и
останавливается вовсе, что угодно приходит на смену ра­
зумному. Так, вместо сада появляется пустыня, вместо
культуры — одичание, вместо духа — бездуховность,
вместо жизни — вечная смерть. Какая ерунда вера в
провидение, извне направляющее земные процессы!
Они могли бы развиваться целенаправленно, в принципе
этому ничто не препятствует; быть может, когда-нибудь
мы, люди, добьемся того, что так оно и будет. А Богу,
273

по-видимому, совершенно безразлично, что происходит
на Земле. Вчера — дух, сегодня — бездуховность, завтра,
быть может, снова дух; то сад, то пустыня, то девствен­
ные леса, то море: мне кажется, он, как усталый махарад­
жа, развлекающийся созерцанием науча, забавляется
беспорядочным разнообразием, чтобы не соскучиться от
вечности.
Есть все-таки своя прелесть в том, чтобы пожить неко­
торое время среди таких бесшабашных ребят, как эти
африди. В их звериной дикости, первобытности, в их за­
висимости от инстинктивных порывов и безответствен­
ности есть что-то великолепное. Правительство не при­
ветствует, чтобы приезжие без охраны и проводника
слонялись по местным базарам: человека могут неожи­
данно пырнуть ножом в бок, и правительству тогда при­
дется принимать какие-то меры, что оно по понятным со­
ображениям делает неохотно, так как убийство значит
для этих людей не больше, чем для нас вежливое выра­
жение несогласия. Стоит ли мне обижаться на африди,
если тому вздумается покуситься на мою жизнь? Пожа­
луй что нет. По крайней мере, обижаться на него можно
не больше, чем на тигра. И, пробираясь по кривым, уз­
ким улочкам, я внимательно присматриваюсь, не затева­
ется ли рядом какая-нибудь ссора. В битве эти люди
должны выглядеть великолепно. Пока все идет мирно,
все лучшее в них дремлет так же, как оно дремлет в бое­
вом испанском быке, когда он равнодушно пережевыва­
ет жвачку.
Неожиданно меня разобрал смех: ведь эти африди
живое воплощение того идеала сверхчеловека, которому
поклоняется значительная часть нашей поэтической мо­
лодежи! Великий человек, жестокий по необходимости;
идущий до конца по пути, предначертанному судьбой,
даже когда он ведет его к гибели; человек, чьи страсти не
знают границ; который не поддается никаким рацио­
нальным рассуждениям — воистину такое описание к
ним подходит. Забавно, как посмотреть, куда заводит ги­
перцивилизованного горожанина потребность в прекло­
нении перед героическими образами. Естественность,
разумеется, необхоАима; но неужели нельзя представить
ее себе в более высоком воплощении, чем в образе дико274

го зверя? Вряд ли афиняне из окружения Платона виде­
ли в Ахилле и Диомеде недосягаемые образцы для подра­
жания; и только при современных декадентах человече­
ский идеал опустился так низко до животного уровня;
даже Ницше, чувствительный пасторский сын, не это
имел в виду, что бы он там ни говорил на словах. Но се­
годня мы действительно докатились до того, чтобы ото­
ждествлять естественность с природой в чистом виде.
Пожалуйста, я готов, если угодно, восхищаться просто­
той коровы, но тогда я ставлю условием, чтобы она не за­
нималась писательством; такой способ выражения при­
сущ только образованным людям. В таком же смысле я
отказываюсь восхищаться дикарем как героем. Африди — это действительно те сверхчеловеки, которыми
восхищается современная литературная молодежь. Мне
представляется занимательным рассмотреть ее с этой
точки зрения. Некогда считалось: тот, кто владеет собой,
может называться сильным человеком; сегодня: силен
тот, кто не может с собой совладать. Разумеется, для то­
го, у кого вообще нет страстей, одно уж их существова­
ние представляет собой идеал. Однако ведь неправда, что
у всех современных людей они истощились; как прави­
ло, это относится исключительно к пишущей братии, к
тем, кого Вольтер назвал «canaille écrivante, cabalante et
convulsionnaire»1, т. е. к самым пустяковым людишкам, и
главная беда сегодня в том, что они обладают такой вла­
стью. Идеал изможденного, не способного ничего со­
здать, да просто слабого человека заставляет здоровых
людей обратиться в варварство. Пишущих коров превоз­
носят до небес, в дикарях почитают героев; в результате
все больше коров берется писать, и все большее число
тех, кто способен воспринимать культуру, идут в дикари.
Ах, как же полезно было бы нынешним молодым воспри­
нять немного индийской мудрости! Узнать, что неспо­
собность преодолеть в себе жестокость, подчинение ро­
ку, неумение владеть своими страстями и прислушивать­
ся к доводам рассудка — это признаки слабости, а не
силы, что не только нынешний сверхчеловек, но и траги­
ческий герой классического образца воплощают варвар­
ский идеал! Несомненно, что современное состояние че1

Вульгарный писака, интриган и припадочный (φρ.).
275

ловечества не бог весть какое достойное; но идеал, к ко­
торому нам следует стремиться, лежит в направлении
одухотворенности, а не животного начала. Не только ко­
рова, но и Бог свободен, ему, а не ей нам следовало бы
подражать. Тем более что к нему мы гораздо ближе. На­
блюдая за африди, я отчетливо вижу, как далеко мы от
них ушли. Возможно, именно этим сдвигом перспективы
по сравнению с античностью объясняется то, что живот­
ное представляется нам таким же достойным почитания,
как людям античности — Бог...
Дели
Из варварства я внезапно перенесся в город, кото­
рый еще несколько столетий назад считался недосягае­
мым культурным центром, тем не менее я не ощущаю
никаких духовных вибраций: среди красот этого города
я чувствую какой-то холодок. Все они лишены самобыт­
ного содержания, глубокой выразительности, в особен­
ности это относится к мечетям. Мохаммед был прав, ко­
гда он, подобно своему духовному кузену Кальвину,
изгнал из божьих домов все, что прельщает наши чувст­
ва; этому богу не соответствует ни одно произведение
искусства. Его живой дух являет себя в дикой природе,
в битве, во власти и справедливости халифа; «художест­
венная красота» не может его выразить. И здесь, где ин­
дийские художники поставили всю свою тонкость и
гибкость на службу мусульманства, это проявляется с
болезненной отчетливостью. Это искусство, несмотря
на все его очарование, здесь ничего не значит; оно не
имеет здесь того фона, которым обладало в резиденци­
ях индийских царей. Духовное значение магометан в
Индии ограничивается их ролью властителей. Поэтому
только монументальные памятники обладают той атмо­
сферой, которая выражает имперское начало: это кре­
пости, городские стены, мавзолеи; в остальных произве­
дениях искусства — роскошь как таковая, их размеры,
их внешние возможности. «Художественная красота»
сама по себе не может служить непосредственным вы­
ражением имперского начала; как таковые дворцовые
строения Великих Моголов не выражают ничего, кроме
276

того, что в их власти было выполнить подобные работы.
По-настоящему содержательным имперское искусство
становится только там, где оно выступает под знаком за­
конченной целесообразности. Отсюда проистекает гро­
мадная выразительность римских акведуков, в каждой
арке которых заключается больше души, чем в самых
прекрасных, возведенных в соответствии с греческими
образцами монументах; отсюда же и то обстоятельство,
что в наши дни живая художественная ценность прису­
ща только железным конструкциям: вокзалам, мостам и
туннелям. Поэтому в Дели мне, как и в Риме, больше
всего удовольствия доставляют долгие прогулки по ок­
рестностям, во время которых я не слишком вдаюсь в
детали. Эта местность, несмотря на конкретные разли­
чия, сродни Кампанье. Здесь и там веет дух широты, за­
конченности, величия, притом что все крепко связа­
но, — это дух империи.
Но когда я (поступая, в сущности, недозволенным об­
разом) соотношу красоту делийских мечетей и дворцов
не с исламским господством, а с отдельными выдающи­
мися личностями, которые его в себе воплощали, тогда
она приобретает глубинный смысл. А когда ты сводишь
мировое господство и красоту к душе отдельного челове­
ка, он предстает в таком величии, равного которому, по­
жалуй, трудно отыскать во всей истории. Тут, конечно,
трудно прийти к правильному суждению, но сегодня мне
все-таки кажется, что великие представители династии
Великих Моголов как типы были самыми великими вла­
стителями, каких когда-либо порождало человечество.
Это были природные властители, какими и должны были
быть потомки Чингисхана и Тимура, изощренные дипло­
маты, опытные знатоки человеческой природы и в то же
время мудрецы, эстеты и мечтатели. Такое сочетание ни­
когда не встречалось на Западе, по крайней мере, оно
никогда не приводило к добру. Так, например, в фигуре
прославленного Марка Аврелия отчетливо заметна коми­
ческая черта из-за того, что он некстати и не к месту об­
лачался в плащ философа (конная статуя на Капитолии,
при виде которой я всякий раз не могу удержаться от
смешка, наверняка похожа на свой прообраз); а Фрид­
рих II Гогенштауфен, единственный европейский мо­
нарх, которого можно поставить с Моголами в сравне277

ние, хотя и был чрезвычайно интересной личностью, од­
нако как властитель далеко уступает им по значению.
Для всех богатых натур, которые когда-либо занимали
престолы на Западе, многогранность выливалась в мно­
годелание; один талант накладывался на другой, так что
поэт, замечтавшись, проигрывал свои войны или силился
воплотить в жизнь свои поэтические мечты, мудрец парализовывал человека действия, дипломат накладывал
отпечаток на философа и человек (т. е. самое важное,
что есть в натуре властителя), в конце концов, утрачивал
единство своего действенного начала. У Акбара же, на­
пример, это единство оставалось по ту сторону всего, что
он делал, что он познавал и что происходило на его
жизненном пути; его богатство всегда хранилось в соб­
ранном виде. Как император он стоял выше поэта, мечта­
теля, богоискателя, скептического мудреца. Поэтому ка­
ждая внушенная им арабеска носит на себе печать
имперской власти. Подобного совершенного человече­
ского синтеза не воплощал в себе ни один из властите­
лей Запада. Его можно встретить лишь у нескольких пап.
И великолепные дворцы папского Рима действительно
дышат тем духом, который напоминает Дели. У римских
пап их внешнее положение дало результат, напоминаю­
щий тот, что мы видим у потомков Тимура, достигших
его благодаря своим природным качествам. Если папа,
будучи наместником божьим на земле, неоспоримым
властителем христианства, непогрешимым судьей во
всех спорах, более или менее соответствует своему пап­
скому призванию, он невольно обретает какую-то долю
того всевластия и душевной силы, которые отличали Ак­
бара. Ведь и его величие было обусловлено не одними
лишь природными задатками, большая часть тех средств,
которыми среди западных властителей обладает один
только папа, в особенности его неоспоримая власть и
беспрекословное повиновение подданных, является при­
надлежностью всех самодержавных властителей Восто­
ка. И тем не менее на протяжении истории существовала
только одна династия Великих Моголов, а среди них
встретилось лишь несколько великих властителей и один
величайший, так что я вправе почитать в Акбаре самого
великого императора из всех мне известных. Порази­
тельно, как все мыслимые выражения власти Моголов
278

сфокусировались воедино в душе этого человека. Суро­
вое величие, универсальность, непоколебимое чувство
справедливости, и рядом с этим — нежные краски почти
женственной салонной культуры, всепонимание филосо­
фа, вибрирующая чувственность поэта. Да, величие это­
го человека кажется сверхчеловеческим, когда узнаешь,
что прежде всего он был любящим человеком: нежная,
ранимая душа, обладавшая необычайной способностью
сочувствования. Это напоминает идеальный образ хри­
стианского Бога: всемогущего, всесправедливого отца,
который железной рукой управляет судьбами мира и в
то же время весь — сплошная любовь, сплошное мило­
сердие; отец, для которого грех согрешившего тяжелее,
чем для самого раскаявшегося, и для которого вся жизнь
протекает, как бесконечная трагедия, так как грехам,
требующим прощения, нет конца.
Такого рода величие неизбежно требует от властите­
ля, чтобы он был выше национальных различий, что, ме­
жду прочим, получает свое выражение в том, что многие
индийские цари, подобно императорам и понтификам
Рима, могли быть людьми какого угодно происхождения.
Грандиозная толерантность Акбара представляется после
того, как мы признаем за ним его сущность, чем-то само
собой разумеющимся, таким ж е естественным, как отно­
сительное великодушие аристократов по сравнению с
плебейской мелочностью. Точно так ж е и терпимость,
обыкновенно проявляемая мусульманами (если только
они не принадлежат к какой-нибудь фанатической сек­
те) по отношению к иноверцам, основана ни на чем
ином, как на их большем аристократизме. Чем больше я
наблюдаю ислам, тем сильнее поражаюсь тому, какое
чувство превосходства дает эта вера своим привержен­
цам. Очевидно, ничто не может быть более полезным для
человека, чем вера в свое избранничество. Всякий, кто
верит в себя, всегда, кем бы он ни был, стоит выше того,
кто в себе не уверен. Отсутствие благородного чувства
превосходства у типичного, верящего в букву Писания
христианина вытекает из его тревожной неуверенности.
Не составляет труда доказать это от противного: первые
кальвинисты считали себя избранными, подобно мусуль­
манам, и среди них можно найти самые независимые ти­
пы, каких только когда-либо порождало христианство.
279

Конечно, они никогда не достигали аристократической
независимости мусульман; поэтому они и были так не­
терпимы. Где найдется пастор, который мог бы сравнить­
ся по душевной широте с Магометом, среди высказыва­
ний которого есть и такое: «Разногласия в моей общине
служат знаком Божьего милосердия»? Однако они все
ж е стояли гораздо выше лютеран, живших в непрестан­
ном страхе перед неизвестностью, и, пожалуй, настолько
ж е выше католиков, у которых церковь узурпировала
чувство ответственности. Да, что касается благородной
терпимости, то в этом отношении не только брахман­
ский и буддийский Восток, но, в частности, даже ислам
стоят выше Запада. Чем объясняется тот факт, что ис­
ламский Восток никогда не теряет своей характерности
в отличие от европейцев, которые всегда становятся бес­
характерными, стоит им только отказаться от своих на­
циональных предрассудков? Этого я пока не сумел себе
объяснить. В свете полумесяца национальный характер,
правда, всегда оказывается размытым, что особенно за­
метно в Индии, где все типы обрисованы очень четко. Но
на его место приходит более универсальный, хотя и не
менее четко выраженный характер, а именно — мусуль­
манский. Каждый отдельный мусульманин на вопрос,
кто он по крови, отвечал мне: «Я мусульманин». Почему
только эта религия смогла заменить национальность бо­
лее широкой общностью? Причем не менее сильной и
ясно очерченной? Почему так случилось, что ислам, не
выдвигающий соответствующей догмы, смог реализовать
идеал всеобщего братства, в то время как христианству,
несмотря на его идеалы, это не дано? Очевидно, это
как-то зависит от скрытых внутренних связей между ос­
новными линиями этой удивительной веры и основными
чертами человеческой натуры, которые пока еще оста­
ются для меня неясными.
Формообразующая сила ислама огромна. Даже на ли­
цах верующих, которые несомненно по крови принадле­
жат к индусам, лежит то уверенное, гордое и спокойное
выражение, которое везде отличает мусульман. Эти ин­
дийцы — не мечтатели, над ними не властвуют галлюци­
нации, они не чужаки в этом мире. Соответственно и вид
у них очень реальный. Их мускулы крепки, взгляд смел,
280

осанка энергична; их физический облик гораздо вырази­
тельнее. Как правы англичане, относясь к исламскому
элементу Индии как самому решающему.
Меня непрестанно занимает вопрос, откуда ислам
черпает свою формирующую энергию, которая в нем,
по-видимому, сильнее, чем во всех других религиях. Зна­
чение крайне демократичных магометанских объедине­
ний наконец-то вывело меня, кажется, на правильный
след. Демократизмом ислама объясняется его особая
притягательность в условиях Индии, где переход в ислам
означает единственный способ уйти из-под власти касто­
вой системы; причем здесь речь идет об истинном равен­
стве в гораздо большей степени, чем, например, в Соеди­
ненных Штатах Америки, ибо мусульмане не только
называют, но и на самом деле считают друг друга братья­
ми, независимо от расы, достатка и положения в общест­
ве. Но этот демократизм еще не главное; он сам является
следствием более глубокой причины, и она, кажется, да­
ет мне ключ к разгадке всех преимуществ магометан­
ской веры. Ислам — это религия абсолютной самоот­
дачи. То, что по Шлейермахеру является сущностью
всякой религиозности, на самом деле относится к маго­
метанской вере. Мусульманин постоянно чувствует себя
во власти своего божественного повелителя, причем в
его личном подчинении, а не под началом его министров
и слуг; он все время находится с глазу на глаз с Богом.
Этим определяется и демократичность ислама: во всех
абсолютных монархиях вплоть до ступеней трона царит
дух всеобщего равенства; из всех стран Европы самой
демократичной была вчерашняя Россия, потому что пе­
ред абсолютной властью царя все различия между его
подданными становились ничтожными. Но автократии
могут отличаться по духу; в зависимости от характера го­
сударя они могут быть сильными или слабыми. Так, уни­
кальная формирующая сила ислама основана на уни­
кальном характере его бога. Аллах с гораздо большим
правом, чем Иегова, с гораздо большим правом, чем хри­
стианский Бог, может именоваться повелителем небес­
ного воинства, он — автократ в том ж е смысле, как гене­
рал, а не как тиран. Вот оно, в чем заключается главная
особенность: магометанская вера — единственная на
свете подразумевает военную дисциплину. С Богом нель281

зя спорить, его нельзя ни о чем просить, нельзя торго­
ваться, нельзя ничего выманивать; молиться с определен­
ной целью — это уже смертный грех; человек должен
по-солдатски выполнять приказы, повинуясь команде.
Никто не будет спорить, что сознание хорошо вымуш­
трованного солдата наиболее пригодно для исполнителя,
но не для мыслителя. Исламский мир представляет собой
армию, объединенную общим, нерассуждающим духом.
Такой дух, в конце концов, перемалывает все различия,
он объединяет всех в солдатское товарищество. В исламе
он переплавил в одну массу все расовые различия. Риту­
альная сторона этой веры имеет другой смысл, нежели
ритуалы индуизма или католицизма; в ней объективиру­
ется дисциплина. Когда верующие ежедневно стройны­
ми рядами в определенный час читают в мечети молит­
вы, выполняя одни и те же движения, это служит не для
самореализации, как в индуизме, а совершается в том же
духе, в каком прусский солдат марширует на параде пе­
ред своим императором. Этот воинский дух, лежащий в
основе ислама, объясняет все достоинства мусульмани­
на. Вместе с тем он также объясняет и его основные
недостатки: отсутствие стремления к прогрессу, неспо­
собность к адаптации, недостаток изобретательности.
Солдат должен только выполнять команды; все прочее —
дело Аллаха.
Исходя из этого, может быть, удастся дать справедли­
вую оценку религиозному требованию послушания, ко­
торое в наше время оценивается чисто негативно. Среди
военных считается общепризнанным положение, что
только тот, кто умеет повиноваться, может быть коман­
диром. Почему? Потому что командование и повинове­
ние предполагают идентичную внутреннюю собран­
ность. Так что тот, кто учится послушанию, одновремен­
но учится быть настоящим начальником. Таким образом,
крайне неразумно осуждать, как это делается сегодня,
требование послушания, объявляя его школой слабости;
напротив, ничто так не воспитывает силу. Только школу
послушания нельзя растягивать до бесконечности; она
может продолжаться лишь до тех пор, пока человек не
научится сам собою руководить; будь это иначе, идеаль­
ный тип человека воплощался бы в нижних чинах, а ие­
зуита ставили бы выше мудреца.
282

Ислам — это по преимуществу религия рядового сол­
дата. Его она возносит выше, чем это делает какая-либо
другая со времен пуританства кромвелевского толка.
Мне приходят на ум северо-африканские арабы: их
жизнь ясна как воздух пустыни. Их идеал — это блюсти
здоровье и чистоту, прожить жизнь, не ведая сомнений,
не испытав душевной борьбы, спокойно и бесстрашно
ожидая, когда тебя призовет вечность; и этот простой,
ясный идеал они осуществляют. Это кое-что значит, ибо
задача стоит немалая, как бы она ни казалась проста;
только душевно независимый человек способен ее вы­
полнить. Фатализм мусульманина, подобно фатализму
кальвиниста и в отличие, к примеру, от фатализма рус­
ского человека, является выражением силы, а не слабо­
сти. Он не испытывает трепета перед всемогущим Богом
своей веры и не питает надежд на его особенное благо­
воление, также он не идет безвольно туда, куда поведет
его судьба: гордо и с душевной свободой он смотрит в
лицо стоящей над ним силе, одинаково спокойно отно­
сясь к вечности и к смерти. Магометанин не косится ис­
подтишка на небеса, хотя уверен в них гораздо больше.
Он слишком горд для того чтобы мысленно опережать
то, что уготовано ему судьбой. Пусть будет, что будет:
mekhtuh (так написано).
Вера в предопределение творит грандиозные вещи,
когда ее исповедуют гордые души. Греки такими не бы­
ли, и она не способствовала их величию. Царь Эдип не
вырастает в наших глазах оттого что его преследует злой
рок, он только вызывает в нас все больше жалости. Ма­
гометане — гордые люди. Ислам делает гордым каждого,
кто его исповедует, как королевская мантия, которая то­
же всякого делает гордым. Поэтому жизнь магометанина
отмечена высочайшим пафосом. Однажды мне переска­
зали слова верующей египетской принцессы, испытав­
шей в жизни много горя и теперь спокойно ожидавшей
своей кончины. Она сказала: «Нам, женщинам, пророк
не обещал, как мужчинам, райского блаженства. Но раз­
ве это причина, чтобы горевать? Разве что только о неис­
полненном долге на земле. Мы, женщины, поступаем
праведно ради любви и не требуем за это награды». Это
очень исламская мысль, выражение истинно исламского
величия. Величия, подобного которому нигде больше не
283

встретишь. Буддист ведь тоже не спрашивает, жить ему
или умереть, и спокойно идет своим путем. Но он не до­
рожит жизнью; он стремится к Нирване; в его смирении
отсутствует пафос. У магометанина — мирские помыслы;
ему совершенно не свойственна интеллектуальная
трансцендентность. Тем возвышенней кажется его гор­
дое смирение.
В христианстве была только одна форма, порождав­
шая таких независимых людей: протестантство, возник­
шее под влиянием реформации. Как уже было замечено,
кальвинизм и ислам роднят многие черты. Обе религии
исповедуют догму о предопределении; пуритане, как и
магометане, чувствуют себя избранниками Божьими и
соответственно уверены в себе, их боги одинаковы по
характеру. И как Магомет, так и Кальвин были против
богословских спекуляций, а были за то, чтобы завоевы­
вать землю. Сходные причины и сходные следствия. Но
если пуританство благодаря своим прогрессивным тен­
денциям доказало свое преимущество перед исламом в
том, что касается влияния на земные дела, то в пользу
ислама можно сказать, что пуритане никогда не могли
сравниться с мусульманами в том, что касается внутрен­
него благородства. Причина этого та, что кальвинизм так
и не смог освободиться от рабского сознания своей гре­
ховности — этого первородного греха всего христианст­
ва в целом, из-за которого оно всегда трепетало перед
своим господом. В то время как мусульманин непоколе­
бимо доверяется своему богу, как солдат своему воена­
чальнику.
Когда я стою перед усыпальницами царей и воена­
чальников, чьи могучие купола отовсюду виднеются на
фоне ясного неба высоко над развалинами старого Дели,
и размышляю над отношением мусульман к смерти и
вечности, мне порой чудится, что изнутри до меня доно­
сится лютеровский хорал «Оплот надежный наш гос­
подь». Его настроение очень соответствует духу магоме­
танства, больше, чем нынешнему лютеранству. Тон
гордой веры, бодрой воинственности, который звучит в
этом гимне отчетливей, чем, пожалуй, в каком-либо дру­
гом творении христианского духа, содержит истинные
цвета веры, основанной пророком Аравии.
284

Сегодня я весь нахожусь под таким впечатлением су­
рового величия монотеизма, какого мне давно уже не
приходилось испытывать. Какое грандиозное зрелище
являет собой человек, когда он, нагой и ни от кого не за­
висимый, без каких-либо посредничающих инстанций,
предстает перед своим Богом — Богом, который, не зная
ограничений в виде законов и норм, чисто по своему
произволу решает его судьбу, это придает жизни отдель­
ного человека неповторимый пафос. Насколько же боль­
ше силы предполагает упование на такого Бога по срав­
нению с теософской верой! И, с другой стороны, какую
же силу эта вера должна придавать человеку! То, что это
действительно так, история доказывает с редкостной од­
нозначностью; нигде никогда не бывало, да и по сей день
не встретишь таких сильных характеров, какие можно
видеть среди магометан и протестантов! Радикальный
монотеизм заставляет человека полагаться абсолютно
только на самого себя (говоря, что он, напротив, целиком
подчиняет человека Божьему промыслу, мы высказыва­
ем в другой форме ту же самую мысль); монотеизм учит
ответственности. Поэтому душа человека поневоле на­
столько укрепляется, насколько позволяет ее природа.
Соответственно, она становится непластичной, тяжело­
весной, косной, а возможно и усыхает; по красочности
душевной жизни монотеисты не могут состязаться с по­
литеистами. Но душа становится сильной. Монотеист —
это прежде всего характер. И он блюдет его как высшую
ценность, требуя, чтобы тот не изменял себе.
Среди изречений арабской мудрости есть такое: «Ес­
ли услышишь, что кто-то сдвинул гору, верь этому; если
услышишь, что человек изменил свой характер, то этому
не верь». Какой бы индийский мудрец сказал нечто по­
добное? Ведь тут речь идет не о само собой разумею­
щемся факте, что отдельные элементы характера сущест­
вуют как данность, здесь утверждается неизменность их
сочетаний. Такое утверждение мог выдвинуть только мо­
нотеист, только тот, кто верит в противостоящего ему во­
вне личного Бога, чей Бог и сам прежде всего — харак­
тер. Только такому человеку характер представляется
последней инстанцией. Индийская трактовка более
глубока, но нельзя не согласиться, что исламско-протестантская лучше выдерживает испытание на эффектив285

ность — the pragmatic test1 — в условиях этого мира.
У монотеиста самосознание концентрируется в его лич­
ности; она для него крайний предел, нечто непреодоли­
мое, за что он будет призван к ответу в день Страшного
Суда. Поэтому все глубинное, что в нем есть, встраивает­
ся в его личные свойства. Каким ж е слабым предстает
самый выдающийся индус в сравнении с любым мусуль­
манином! Или, скажем, самый великий мыслитель Запа­
да (в том случае, если его самосознание укоренено в его
личности) по сравнению с ограниченным прусским офи­
цером! В метафизическом смысле это не придает послед­
нему большей ценности; «характер», как его ни поверни,
всегда означает ограниченность; все высшее в человеке
начинается над его пределами. Но поскольку там, где
речь идет о массе, никакой высшей человечности быть
не может, то, наверное, неплохо, если бы у нее хотя бы
был характер, если бы все простые, необразованные лю­
ди верили в Бога, как мусульмане.
Если бы я перенесся в Дели прямо из южной Индии, я,
вероятно, непосредственно ощутил бы то, что сейчас от­
крывается мне в рассуждении: как мало в этом мире для
меня чуждого; европейцу, вероятно, не нужно особенно
перестраиваться, чтобы понять его изнутри. Думаю, что
итальянцы, очутившись при делийском дворе, освоились
бы там без особенных трудностей и легко начали бы тво­
рить в его духе, так как царившая здесь культура была
проникнута тем ж е духом, что и придворная культура ро­
манских стран. Отличие индийской заключалось разве
что только в одном нюансе: у нее был характер фата-мор­
ганы. Великие Моголы, по сути дела, не были погружены
в тот феерический мир, который создавали вокруг них их
художники, они любовались им, как театральным празд­
ником. Их настоящая жизнь была суровой и грубой, го­
раздо суровее, чем жизнь итальянских пап и князей. Но
подобно тому, как изящные молочно-белые статуэтки
красуются над делийским фортом, словно они вырастают
из его массивных стен, эта суровая действительность бы­
ла прикрыта тончайшим покровом неземной, волшебной
красоты. Тимур, самый грозный завоеватель своей эпохи,
Практическая проверка (англ.).
286

был в то же время утонченным эстетом, в нем жила по­
требность видеть вокруг себя прекрасное, а в его внуках
эта потребность еще усилилась. Вероятно, люди были бы
не в силах создать искусство такой неземной красоты как
выражение своей собственной сущности; жемчужная ме­
четь могла бы отражать душевную сущность разве что
эльфов. Очевидно, те чудеса, которые создали здесь ху­
дожники Индостана, им удалось осуществить как раз по­
тому, что они выражали в них мечты. Эти люди никогда
целиком не принадлежали реальности, у них была необы­
чайно богатая фантазия. А фантазия свободнее всего тво­
рит в сказке.
Нет, этот мир для меня не чужой. И дело тут не только
в его общем духе: отдельные его формы мне также близ­
ки, хотя в большинстве своем они раньше никогда не по­
падались мне на глаза. Чем больше я вижу и узнаю, тем
отчетливее понимаю, насколько не свободен человек в
своем духовном творчестве. Когда его ум рождает новые
формы, это вовсе не значит, что он их произвольно при­
думывает: он лишь предоставляет форме, от которой от­
талкивается (ибо начинать с бесформенного может один
только Бог), возможность нового развития, предначер­
танного заложенным в ней изначально законом. Творче­
ские натуры — всего лишь медиумы, посредующие зве­
нья, исполняющие ту же роль, что родители для
зародыша, чье развитие, однажды начавшись, продолжа­
ется затем по собственному закону. Когда-то у меня не­
вольно вызывали усмешку историки культуры, объяс­
нявшие становление того или иного стиля какими-то
определенными моментами внешнего порядка; так, на­
пример, утверждалось, будто бы одна статья Дидро вы­
звала в свое время решительный поворот в стиле фран­
цузской живописи. Я сказал себе: будто бы творческие
люди так уж сильно поддаются влиянию критиков! Будто
бы внешний момент может послужить причиной глубо­
ких внутренних изменений! Относительно фактов я был
совершенно прав. Но с тех пор я все-таки понял, что та­
кого рода конструкции при всей их ошибочности отчас­
ти имеют право на существование, так как они задают
схему, правильно описывающую действительность. Раз­
витие и смена одних форм другими — это процесс, на­
столько обусловленный необходимостью, что тут все
287

способствует его протеканию, а потому в этом случае
подходят любые причинно-следственные координаты. То
есть если Дидро и не оказал решающего влияния на ху­
дожников, он, тем не менее высказал в своей критике
то, что выражало бессознательную творческую тенден­
цию художников, и, следовательно, ради простоты до­
пустимо сказать и так, что, мол, Дидро явился родона­
чальником этого движения. Каждому направлению
свойственны его имманентные границы, каждая форма
таит в себе все свое возможное потомство, вследствие
чего в принципе всегда возможно реконструировать или
предвидеть события. Без Рихарда Штрауса не было бы
штраусовской музыки, но ее идея является «производ­
ной» от музыки Рихарда Вагнера (что с таким изящест­
вом математически доказал Виктор Гольдшмидт), так что
оригинальность Штрауса, как и оригинальность всякого
творца вообще, заключалась лишь в актуализации и эм­
пирической реализации идеально необходимого. Поэто­
му все философы одинаково согласны между собой в
том, что тот, кто обладает основной идеей, при условии
достаточно широкого обзора, мог бы a priori конструиро­
вать философские убеждения любой эпохи, если бы ему
были известны прочие ее элементы... С наибольшей оче­
видностью необходимая взаимосвязь всех форм прояв­
ляется в изобразительном искусстве, потому что в нем
законы формообразования проступают наиболее отчет­
ливо. Этим обусловлены, с одной стороны, самая воз­
можность критической истории искусства, а с другой
стороны, огромное значение, которое приобретают па­
мятники изобразительного искусства в качестве истори­
ческих ориентиров. Поскольку все формы выражения по
своей природе необходимы и в них явственно видно их
происхождение, это дает нам возможность непосредст­
венно изнутри понять чуждое нам явление, если оно яв­
ляется порождением чего-то знакомого. Это и происхо­
дит со мной в связи с искусством Моголов. Изначально
это искусство было порождением Запада, точнее говоря,
сближением Запада и Востока, характерным для Восточ­
но-Римской империи, формы которой мне хорошо зна­
комы. Дальнейшее развитие протекало закономерно, его
легко охватить взглядом. А поскольку не только содержа­
ние неизбежно порождает определенные формы, но и
288

формы в свою очередь влияют на содержание, то само
заимствование византийских выразительных средств
привело к сближению Запада и Востока, вследствие чего
делийский дух оказывается ближе духу Константинопо­
ля, чем духу Удайпура. Постепенно человек уподобляет­
ся средствам своего выражения. Постоянно говорящий и
думающий по-французски немец со временем духовно
превращается во француза. Тот, кто достаточно долго за­
нимался Кантом, становится в каком-то смысле его от­
прыском, как бы далеки ни были его первоначальные за­
датки от кантианства.
Этот мир близок мне в гораздо более широком смыс­
ле, чем я сначала мог предполагать: исламская культура
как таковая мне не чужда; она служит выражением того
же духа, которым обусловлен и мой душевный строй.
Тот, кто знает одну лишь Европу, может видеть в ислам­
ской культуре нечто чуждое, «восточное»; тарасконец
видит в жителе Бокера особый вид, не имеющий с ним
ничего общего. На фоне Индии отличия исламского мира
от христианского представляются уже не такими суще­
ственными, по крайней мере не более существенными,
чем отличия православной церкви от католичества.
Иудеи, христиане и мусульмане — братья. Поскольку
эти три религии ведут свое происхождение от моисеевой
веры, они в конечном счете проникнуты одним и тем же
духом. Сегодня я отчетливо понимаю: говоря о ныне су­
ществующих формах, неправильно противопоставлять
арийскую культуру семитской — несмотря на отсутствие
у семитов германской тяги к трансцендентному, которая
так сближает германцев с индийцами, унаследованная
ими культура имеет средиземноморское происхождение,
то же самое относится к романским народам, семитам и
тюркам. Задолго до появления Магомета «духи» антично­
сти и Ближнего Востока, последователей Моисея, хри­
стианства и тех кельто-германцев Севера, которые к то­
му времени романизировались или эллинизировались,
слились воедино. Таким образом, ислам стал всего лишь
новым выражением того, чтоотносится ко всему запад­
ному миру.
Сравнение этого западного духа с индийским миром
очень ясно показывает мне, в чем он, в сущности, состо10 3ак. 3070

289

ит. Для него характерны два момента: его обращенность
вовне и та энергия, с которой он формирует явления.
Этим он радикально отличается от восточного духа, кото­
рый в Индии получил свое наиболее яркое выражение.
Сознание индуса сосредоточено на сущности; поэтому
он отворачивается от мира явлений. Пренебрежительное
отношение к индивидуальности, неумение формировать
свою жизнь, презрение к земным успехам, научному
знанию, техническому мастерству, стремление к Нирва­
не, необычайная степень духовности — все это выража­
ет его типичную жизненную позицию. Все представите­
ли Запада (включая сюда и магометан) придерживаются
прямо противоположной ориентации; их характерные
идеалы наиболее ярко выражены в христианском пред­
ставлении о бесконечной ценности человеческой души и
в завете, согласно которому рай должен быть осуществ­
лен на земле. Как магометане, так и христиане рассмат­
ривают этот мир как поле, на котором им должно тру­
диться; мировоззрение тех и других индивидуалистично
в том смысле, что ни те, ни другие не признают никакой
надиндивидуальной реальности (что, как мы понимаем
это сегодня, может, хотя и не обязательно, выливаться в
собственно индивидуализм); и те и другие гораздо боль­
ше идеалисты, чем индусы, ибо только тот, кто полно­
стью принимает мир явлений, может исповедовать его
идеалы. Но, с другой стороны, и те и другие настроены
гораздо более материалистически, поскольку имеют в
виду не столько сущность, сколько ее выражение, что,
хотя и не обязательно, но с большой легкостью порожда­
ет материализм в истинном смысле этого слова. Из всех
представителей Запада магометане питают наиболее ма­
териалистические представления; так, например, в ис­
ламском стремлении к небесам вообще отсутствует ка­
кая бы то ни было трансцендентальность. Однако о них
нельзя сказать, чтобы они в человеческом смысле были
материалистами; материализма в них меньше, чем у
большинства современных христиан. Духовными их на­
звать нельзя, однако идеализм свойствен им в высочай­
шей степени; идеал веры стоит для них выше любого ус­
пеха. Но их идеал статичен и находится в состоянии
покоя; отсюда отсутствие у них прогрессивных тенден­
ций, из-за чего создается впечатление, будто бы они бли290

же к индийцам, чем к нам. Тем не менее эта видимость
обманчива, ибо их покой связан не с пассивностью, а с
собранностью. Это наша, западная, энергия, принявшая
вид напряженности. Если на чей-то взгляд это противо­
речит христианству, достаточно вспомнить о характере
греко-православного христианства: он явно ближе к ха­
рактеру ислама, чем к характеру методистского испове­
дания.
Да, ислам тоже одно из проявлений западного духа; с
индийским у него не больше общего, чем у нас. И хри­
стианину он очень понятен. На самом деле для нас нет
ничего чуждого в ментальности мусульманина. В Индии,
правда, ислам в ходе своего развития все больше сбли­
жается с индийским духом; голос крови надолго не дает
себя заглушить. Так же, как это уже давно происходит в
Персии, в индийском исламе с каждым новым религиоз­
ным учителем все сильнее проступает мистическая на­
клонность этой расы. С другой стороны, в христианстве
с каждым веком все меньше остается семитического.
Оно все больше и больше становится вместилищем чис­
то германского стремления к бесконечному. Уже сегодня
можно сказать, что дух, которым проникнут Запад, обна­
руживает специфические отличия от той средиземно­
морской культуры, которая была его колыбелью. Однако
это не мешает тому, чтобы все уже готовые формы брали
свое происхождение из ее духа — того общего духа, ко­
торый лежит в основе всех образований Запада и Ближ­
него Востока и тем самым находится за пределом всех
расовый различий. Вот почему исламский мир на индий­
ской почве вызывает у человека Запада ощущение че­
го-то родного и близкого.

Агра
Никогда бы не подумал, что такое возможно. Массив­
ное мраморное здание, не имеющее тяжести, словно воз­
двигнутое из эфира; совершенно рациональное и в то ж е
время чисто декоративное; без определенного содержа­
ния и все ж е в высшей степени осмысленное: Тадж Ма­
хал — не только одно из величайших произведений ис­
кусства, но, возможно, самое великое из всех творений,
291

когда-либо созданных человеческим духом. Тот макси­
мум совершенства, который в нем достигнут, неизмерим
никакими мерками, ибо ничего полузаконченного такого
же масштаба не существует на свете. Здания подобного
плана десятками рассеяны по обширным равнинам Ин­
достана, но ни одно из них не идет ни в какое сравнение
с тем синтезом, который достигнут в творении шаха
Джехана. Остальные — это рационально спланирован­
ные строения с добавлением нарядных украшений;
рациональное воспринимается как рациональное, деко­
ративное как декоративное, а судить об общем впечатле­
нии можно на тех же основаниях, что и обо всяком дру­
гом архитектурном сооружении. В здании же Тадж
Махала происходит переход на какой-то другой уровень.
Рациональное вплавлено в декоративное, а это означает,
что сила тяжести, использование которой представляет
собой реальный мотив всей прочей архитектуры, здесь
исчезла; и наоборот — декоративная сторона утратила
свой характер арабески, так как арабеска впитала в себя
здесь всю рациональность и прониклась тем же содержа­
нием, которое обыкновенно свойственно рациональному
началу. Поэтому Тадж Махал не только прекрасен, но,
как ни странно это может звучать, он миловиден: это
изящная безделушка. При совершенной красоте, при не­
досягаемом очаровании и изяществе в нем нет ни намека
на величественность. А теперь о том, что касается смыс­
ла: выразительности в том значении, как это понимается,
когда говорят об архитектурных средствах выражения, у
него нет никакой — ее здесь так же мало, как в ювелир­
ной безделушке. В нем нет ни одухотворенности, как у
Парфенона, ни компактности и силы, как у типичных
магометанских строений; в его формах нет одушевлен­
ности готических соборов, не чувствуется и анимально-эмоционального фона, как в дравидских храмах. Тадж
Махал не обязательно воспринимается как усыпальница,
с таким же успехом в нем можно было бы видеть парко­
вый павильон, если отвлечься от растущих вокруг кипа­
рисов и, не слушая красноречивых комментариев, по­
смотреть на него непредвзятым взглядом. Конечно,
очень трогательно думать, что это здание воздвигнуто
как памятник верной супружеской любви, и что под его
куполом покоятся соединившиеся после смерти супруги.
292

Но мертвая царица совсем не душа Тадж Махала. У него
нет никакой души, нет привнесенного откуда-то смысла.
Именно поэтому он представляет собой самое абсолют­
ное произведение искусства, какое когда-либо создава­
лось в архитектуре.
Архитектура слывет несвободным искусством; она
несвободна постольку, поскольку духовная красота мо­
жет выражаться в ней лишь посредством эмпирической
целесообразности. То, что прекрасно без целесообраз­
ности, именно по этой причине лишено смысла и содер­
жания: арабеска просто есть, и она приятна для глаз, но
она ничего не означает. Из этого вытекает достоприме­
чательный антагонизм между рациональным и декора­
тивным: там, где мы видим искусство, совершенное в
своей рациональности, как это, например, имеет место
в искусстве древнегреческом, декоративный элемент
вообще кажется излишним: чем меньше украшений и
аксессуаров, тем лучше. Декоративное же, напротив,
обязательно требует наличия объекта, который прида­
вал бы ему смысл. Наиболее существенным оно выгля­
дит там, где оно обусловлено соответствующим образом
жизни, как, например, в дворцах Италии и Индии; чем
больше оно претендует на самостоятельное значение,
тем более пустым и бессмысленным кажется его вид.
В Тадж Махале ж е дух не связан никакими эмпириче­
скими условиями, и декоративный элемент в нем не
носит отпечатка внутренней пустоты; это здание абсо­
лютно лишено целесообразности, несмотря на его за­
конченную рациональность, и совершенно с точки зре­
ния содержательности, несмотря на его арабескный
характер. Все дело в том, что оно принадлежит к особой
сфере. Обычные категории в ней не действуют. Декора­
тивность обладает там такой ж е одушевленностью, ка­
кая обычно бывает свойственна прекрасной целесооб­
разности, а рациональное начало в ней всего лишь
поверхностный блеск. Тадж Махал — самое абсолютное
произведение искусства, какое только можно найти на
свете; он так эксклюзивен, что его душа, подобно его те­
лу, совсем не имеет окон. Мы можем только угадывать
ее, только восхищаться ею, но к ней нет пути.
Чем ж е именно обусловлена эта уникальность? Дело
во взаимодействии множества мелочей; в существовании
293

таких нюансов, от которых, казалось бы, невозможно
ожидать огромного значения. Общий план Тадж Махала
лежит в основе сотен индийских мавзолеев, которые не
производят никакого особенного впечатления; его цвето­
вое решение использовалось в подражаниях сотни раз, и
результатом всякий раз оказывалось, что украшенные по­
добным образом здания производили впечатление конди­
терского изделия. Достаточно слегка сдвинуть пропорции,
чуть-чуть изменить размеры, использовать другие мате­
риалы, перенести Тадж Махал в другую местность с ины­
ми условиями влажности и иным преломлением света в
атмосфере, и получился бы совсем не тот Тадж Махал. На
примере этого произведения искусства особенно отчетли­
во видно, что значит индивидуальность. Сколько бы мы
ни выстроили причинных рядов, сколько бы ни выявили
соотношений, это не объяснит самой сути; достаточно
упустить какое-то, на первый взгляд незначительное об­
стоятельство, как меняется самая сущность. По-видимо­
му, это говорит не в пользу индивидуума: ведь разве мо­
жет быть метафизически истинным то, что так очевидно
зависит от эмпирических условий? Однако, с другой сто­
роны, это доказывает абсолютность феномена. Феномен
совершенно уникален, он никак не сводится к чему-то
другому и внешнему. И порой, в платоническом настрое­
нии, я склоняюсь к тому, что он все-таки может быть причастен к метафизической реальности. Какой-то опреде­
ленный аспект вечного духа может проявиться только в
определенных эмпирических условиях. Сами по себе эти
условия не представляют собой чего-то сущностного, и в
них исчерпывается индивидуальное. Однако дух, который
в них живет, существует как таковой, независимо от того,
как и в чем он проявляется. Поэтому прообраз Тадж Ма­
хала, возможно, извечно украшал собой мир идей.
Почему моя мысль устремляется к далекой Италии?
Потому ли, что к чуду Тадж Махала причастны итальян­
ские архитекторы? Или из-за ренессансного характера
культуры эпохи Моголов? Вероятно, по последней при­
чине. Эта культура по сути дела имеет то же значение,
что культура итальянского rinascimento1 в период XV—
Возрождение (итал.).
294

XVII веков, т. е. она представляет собой такую же вели­
кую загадку. Мне всегда казалось немного странным, как
вполне рассудительные люди могут считать, что разобра­
лись в Возрождении, сказав, что оно представляет собой
продолжение античной традиции. Как же могло получить­
ся, что какое-то продолжение традиции вызвало вдруг та­
кие колоссальные последствия только в то время (ведь
связь с этой традицией никогда не обрывалась), только на
несколько веков и никогда больше? Как получилось, что
итальянцы только в ту эпоху оказались способны на такие
великие достижения? В биологическом отношении они по
сей день остались прежними, они нисколько не выроди­
лись; сегодня можно с тем же правом повторить то, что
сказал Альфиери — нигде на свете растение под названи­
ем «человек» не развивается лучше, чем в Италии. Ны­
нешние итальянцы отличаются той же художественной
одаренностью, что и их предки. Так почему же они были
великими только в эпоху ренессанса? Очевидно, как и
у индийских художников эпохи Великих Моголов, это
произошло под наитием какого-то «духа»; эмпирические
условия складывались таким образом, что «дух» мог ис­
пользовать их как средство своего выражения.
Что это значит, я и сам не знаю. Вот уж который год я
бьюсь над этой проблемой. Но факты несомненны: такие
взлеты культуры, как ренессанс, невозможно объяснить,
исходя только из известных нам причинно-следственных
отношений. Они качественно отличаются от того, что им
предшествовало и что последовало после них. В конеч­
ном счете они обязаны своим появлением некоему ду­
ховному влиянию, которое явственно носит характер
«благодати». Эта благодать временно меняет всю при­
родную данность. Но вот родник иссякает, и тут уж на­
прасными оказываются все усилия и таланты. Начиная с
высокого ренессанса художественная культура Италии
пошла на спад, невзирая на то, что время от времени
продолжали рождаться гении, а в наши дни итальянцы,
быть может, менее всех других народов могут похва­
статься художественным вкусом, хотя они по-прежнему
остаются самыми художественно одаренными. Что это
значит? Я не знаю. Но с тех пор, как я повидал Тадж Ма­
хал, у меня стали появляться всякие странные мысли по
поводу соотношения между явлением и его смыслом.
295

Достаточно было эмпирическим условиям чуть-чуть ина­
че сдвинуться, и Тадж Махал не стал бы тем чудом, какое
мы в нем видим. Правильные соотношения, может быть,
появились в результате чистой случайности. Крошечное
изменение в выборе слов и синтаксиса превращает три­
виальность в Слово с большой буквы и наоборот. Ка­
кая-нибудь случайная линия, нечаянное красочное пятно
придают картине неподражаемое выражение. И это вы­
ражение составляет самую суть того, на чем, например,
основаны все достоинства «Джоконды». Неужели суще­
ствует какая-то тайная связь между необходимостью ду­
ха и эмпирической случайностью? Может ли быть, что
случайное появление гения, который в определенное
время вмешивается в ход истории, нечаянно проводит
определенную линию, перед Богом является необходи­
мостью? Я ничего не знаю наверняка, сколько бы ни уга­
дывал. Но чудеса ренессанса и искусства эпохи Моголов
могут, на мой взгляд, объясняться только непосредствен­
ной манифестацией самостоятельного смысла.
Я хорошо могу понять, почему европейцам главными
достопримечательностями Индии кажутся резиденции
императоров из династии Моголов. Ведь большинству из
них интересно только то, что имеет непосредственное от­
ношение к их индивидуальности. Этот мир доступен не­
посредственному пониманию, в нем ты чувствуешь себя
как дома; вдобавок в нем на редкость много всего привле­
кательного. Меня ж е тянет отсюда прочь. На что мне эти
сокровища? Их вид не дает мне новых импульсов, для
этого их дух мне слишком близок. А для того чтобы про­
сто буднично прозябать среди всей этой красоты, в ней
слишком много величия. Она отвлекала бы меня на моих
путях. Точно так ж е я не мог бы жить во Флоренции, где
перед совершенным духом кватроченто гаснут все воле­
вые порывы века новеченто. Но во Флоренцию я возвра­
щаюсь снова и снова, и всякий раз она становится мне
все милей, потому что ее зримая красота знаменует собой
расцвет духа, означая именно то, что платоническая фи­
лософия той ж е эпохи. Любуясь колокольней Джотто, я
вижу в ней то ж е качество разума, которое получило свое
абстрактное выражение в гуманизме, а вступая в часовню
Медичи, ощущаю присутствие гения, который при других
296

условиях был бы способен сотворить мир. Во Флоренции
все искусство обладает глубоким метафизическим смыс­
лом, которым проникнуты даже самые странные его от­
ветвления. В магометанском искусстве Индии таковой от­
сутствует. Поэтому оно ничего не может дать моей душе.
Чем больше я вижу искусства, которое представляет
собой одно лишь искусство и ничего более, тем сильнее
сознаю заложенную во мне наклонность ценить искусст­
во только за непосредственно выраженную в нем ме­
тафизическую реальность. Поэтому истинно великое
искусство говорит мне, очевидно, больше, чем преобла­
дающему большинству его поклонников, а с мелким ис­
кусством я как-то не знаю, что делать, причем мелкими
мне представляются многие шедевры. Меньше всего ме­
ня трогает декоративное искусство. За изяществом, пре­
лестью арабески не кроется никакого глубокого основа­
ния, кроме изысканного вкуса его создателя; а меня в
общем-то мало волнует тот факт, что тот или иной пред­
ставитель рода человеческого обладал хорошим вкусом.
Разумеется, это не доказывает ничего, кроме моей огра­
ниченности, и вовсе не значит, будто декоративность не
заслуживает внимания. Несомненно, декоративные дос­
тоинства носят поверхностный характер, и было бы
смешно сравнивать Сансовино с Микеланджело. Но не
только глубокое имеет право на существование. В других
областях я и сам ценю поверхностное, но только не там,
где речь идет об искусстве, а это доказывает, что у меня
отсутствуют соответствующие органы восприятия.
В первую очередь это доказывает недостаток культуры.
Причину этого легко обнаружить: пожалуй, в Европе
трудно найти другое место, где климат был бы так враж­
дебен искусству, как на моей родине; так что дело в не­
достатках моего раннего воспитания по сравнению с
тем, какое с детства получали флорентийцы, и благодаря
которому там люди моего положения и сословия без тру­
да умели наслаждаться видимым блеском. Так что тут де­
ло обстоит так же, как с любым другим преимуществом,
которое дает человеку его происхождение; это преиму­
щество носит абсолютный характер, и наверстать упу­
щенное помогают только продуктивные способности.
Итак, я рад, что скоро приеду в Бенарес. Там я буду чув­
ствовать себя больше в своей стихии.
297

Бенарес
Когда Брахма положил на одну чашу весов небеса с их
богами, а на другую — Каши (Бенарес),
Чаша с Каши перевесила и опустилась к земле.
Небо, что оказалось легче, поднялось ввысь.
Невольно мне снова и снова вспоминаются эти стихи
из «Маникарникастотрамы» Шанкарачарьи, ибо над Ган­
гом веет дух божественного присутствия, здесь я ощу­
щаю его сильнее, нигде больше я не ощущал его так
сильно, как здесь. В особенности утром, когда тысячи
молящихся заполняют гаты, когда молитвы по золотым
волнам текут навстречу солнцу и откровение смысла яв­
ляет себя в нежнейших чувственных красотах, вся атмо­
сфера словно пронизана божественностью. Как хорошо,
что индийцы на протяжении тысячелетий почитали эти
места как святыню: таким образом, они благодаря чудо­
творной силе молитвы действительно стали святыней.
Бенарес посвящен черношеему богу Шиве; но не как
персонифицированному богу, а как одному из ликов над­
личностного брахмана, всеобуславливающего и ничего
не исключающего. Поэтому вся Индия, не обращая вни­
мания на принадлежность к той или иной секте, участву­
ет в паломничестве в Бенарес. Да и все человечество
могло бы участвовать в таком паломничестве. Стройная
мечеть фанатичного мусульманина Ауранг зеба не ка­
жется здесь чужеродной среди индийских храмов. А ко­
гда ветер из-за Ганга занес из дальнего кэнтонмента1 от­
звук хорала, у меня появилось чувство, что и он здесь
нужен.
Бенарес — священное место. Поверхностная совре­
менная Европа плохо понимает такие истины. Скоро уже
никто не будет совершать паломничеств, и рано или
поздно, т. е., к сожалению, очень скоро, у христианства
не останется святынь. Как же оно от этого обеднеет! За­
чем задаваться вопросом, действительно ли святыня —
это святыня. Если достаточно долго относиться к ней как
к святыне, в ней неизменно поселяется божество. Па­
ломник, попадая туда, поразительно легко приходит в моCantonment (англ.) — военный городок.
298

литвенное настроение, а это настроение способствует
обретению широты и глубины. Конечно, ничего не мо­
жет быть выше способности где угодно ощущать присут­
ствие Бога, не завися от внешних подспорьев. Но на это
способен разве что один человек из миллионов. Не каж­
дый год рождается на свет дитя человеческое, которое
могло бы, подобно Иисусу, сказать о себе: «Как отец
имеет жизнь в самом себе, так и сыну дал иметь жизнь в
самом себе», чья спонтанность была бы такой великой и
самодовлеющей, что не нуждалась бы во внешних побу­
ждениях. Здесь действует то же правило, что и везде — в
искусстве, философии и морали: человек может внут­
ренне пережить только то, что дано ему увидеть вне его
самого или возникло в нем рефлекторно под влиянием
однозначного внешнего импульса. Иначе незачем были
бы никакие места паломничества и не было бы причины
с благодарностью почитать великих людей, ибо почему
им поклоняются, как не потому что они дают нам то, че­
го мы не получили бы без их помощи? Подавляющему
большинству людей требуется какое-то побуждение, что­
бы вступить в общение с высшей силой. Когда такое по­
буждение отсутствует, они обезбоживаются. В повсе­
дневной жизни такое побуждение приходит от чтения
Священного Писания, от участия в отправлении культа.
Однако повседневная рутина может всего лишь поддер­
живать нормальный процесс роста, предотвращая рег­
ресс; и только нечто выходящее за рамки обыденного
вызывает в человеке, этом рабе привычки, существе
различающем, ускоренное развитие, переход на новый
уровень. Ради этого все религии вводили праздники; ре­
комендовали общение со святыми мужами; и в особен­
ности советовали совершать паломничества. Ибо в па­
ломничестве все способствует тому, чтобы в человеке
непрестанно звучали все душевные струны. Перемена
мест на время заставляет его забыть привычные обстоя­
тельства, заставляет постоянно помнить о цели странст­
вия, тем самым выключая воспоминания, которые сни­
жают его настрой; и наконец, ожидание так усиливает
воображаемое заранее воздействие святыни, что на ре­
альную встречу с ней душа приходит в состоянии вели­
чайшей восприимчивости. Но не только этой субъектив­
ной стороной обусловлено целительное воздействие
299

святых мест: целительное качество накапливается в них
объективно благодаря кумулятивному эффекту благочес­
тивых помыслов всех людей, посещающих эти места.
С течением времени святыни приобретают атмосферу,
которая действует даже на тех, кто пришел не настроен­
ный на святость. Эта освящающая сила со временем
только растет. В конце концов такие места действитель­
но становятся источниками благодати. Если с верой
пройти весь путь к месту паломничества, то в конце его
порой оказывается, что человек достиг за это время в
своем душевном развитии большего, чем иной раз дава­
ли ему годы внутренней работы. Индия же вся покрыта
сетью подобных дорог; она вся усеяна святыми местами;
и все снова и снова странник в различных условиях, в
новой и потому особенно стимулирующей форме полу­
чает напоминание о присутствии Божьем. Однако нигде
оно не производит такого сильного впечатления, как на
берегах Ганга. Эта святейшая из рек берет свой исток в
рае Шивы, у подножия снежной Кайласы в Гималаях;
кто попадает туда, тот физически оказывается в присут­
ствии Бога. Дальше Ганг протекает через величавые гор­
ные леса, где обитают муни и риши, сверхчеловеческие
существа, дживанмукты, для которых жизнь и смерть
уже едины; того, кто добирается к ним, они иногда при­
нимают в свои ученики. Катя свои волны к югу, из опа­
ленного зноем Пенджаба к плодородной равнине Бенгалии, он освящает одно за другим встречающиеся на его
пути места. На Кайласу еще никто не взбирался; редко
кто добирался до махатм. Но Бенарес доступен для всех.
Таким образом, этот город стал центром, в котором фо­
кусируются все верования, связанные с Гангом, что дает
этому святилищу уникальную силу.
Что кроется за этой «психической атмосферой», со
всей очевидностью обладающей объективной реально­
стью, существование которой я с годами ощущаю все яс­
нее? Не знаю. Полагаю, что дело в вибрациях некоего
«эфира», и хотя вряд ли он соответствует тому, что пони­
мают под этим словом физики, но, тем не менее, харак­
тер этих вибраций вполне материален. Можно с уверен­
ностью сказать, что мысли так же «предметны», как
предметы окружающего мира, они не менее реальны и,
вероятно, даже более устойчивы, чем мы предполагаем.
300

«Дух времени» не менее объективная данность, чем фи­
зический воздух. Если бы представления не были мате­
риальны, они не были бы заразительны. Не знаю, как бы
я иначе мог непосредственно чувствовать психическую
атмосферу, как бы я мог испытывать такое сильное влия­
ние тех мест, где мне доводилось находиться, причем
всякий раз ощущая разницу в зависимости от существ,
которые их постоянно населяют или населяли раньше.
В реальности психической атмосферы может сомневать­
ся только человек, чьи чувства так притупились, что он
не способен ее ощутить. Однако ее теория еще не напи­
сана. Единственная, насколько мне известно, попытка
связно ее объяснить принадлежит древним индийцам: я
имею в виду темное учение о таттвах.1
Прекрасное зрелище, когда над горизонтом поднима­
ется солнце и толпы верующих на гатах склоняются пе­
ред ним, вознося молитвы дарителю жизни. В индуизме
нет бога солнца; ничто материальное никогда не служило
в нем предметом почитания в качестве духа. Но индуизм
велит возносить молитвы перед солнцем, потому что в
нем представлена главная физическая манифестация бо­
жественной созидающей силы. Что делал бы человек без
солнца? Его бы вообще не было; все его существова­
ние — порождение солнца, солнце поддерживает в нем
жизнь и он увянет, если этот источник жизни от него от­
вернется.
Чем больше я постигаю на пути познания, тем реши­
тельней готов отстаивать культ солнца. Всякий раз в те
ужасные месяцы, в которые солнце, едва удостоив Эсто­
нию лишь мимолетным небрежным приветом, и, словно
исполнив на том малоприятную обязанность, спешит
удалиться в более любезные ему широты, кривая моей
жизни тоже устремляется вниз. Тело мое заболевает, ви­
тальность снижается, душа становится вялой. Периоды
же наивысшей производительности у меня, напротив,
приходятся всегда на время, когда наступают самые про­
должительные дни. Но что такое солнечный жар север1

Единственная подробная работа об этом учении, которая мне
известна, представлвена небольшой книжкой Рамы Прасада (Rama
Prasad. Nature's finer Forces. London, 1907).
301

ных стран по сравнению с индийским! Едва теплящаяся
свечка. Как не страшиться индийского солнца! Я и сам
чувствую, что готов, подобно паломникам на Ганге, бла­
годарно склоняться перед ним каждое утро, ибо дары его
безмерны. Никогда еще я не чувствовал такой близости
к сердцу мира, как здесь; здесь меня ежедневно охваты­
вает такое чувство, словно скоро, быть может прямо се­
годня, меня посетит великое просветление. Меня уже не
удивляет, что вся глубокая мудрость пришла с Востока:
она пришла от близости к солнцу. Любая манифестация
носит телесный характер; откровение духа происходит
там, где есть сила, способная его выразить, а всякая сила
материальна и в конечном счете идет от солнца. Солнце
Индии не благоприятствует мышлению, как не благопри­
ятствует оно никакой сознательной деятельности; его
сила здесь слишком велика, чтобы проявить себя посред­
ством слабой человеческой воли. Она действует непо­
средственно как в добре, так и в зле. Так солнце убивает
неосторожный мозг, слишком долго пробывший под его
лучами; так внезапным озарением оно одаривает сми­
ренно открытую для восприятия душу. Здесь ей вдруг
становится ясно многое из того, чего на Севере она не
постигла бы никакими усилиями ума. Здесь ей вдруг ста­
новится ясно, что все первозданные силы ее существа
окрылились и проникли в самые потаенные глубины соз­
нания. Метафизическое познание есть не что иное, как
такое осознание самого глубинного содержания сущест­
ва. Как правило, на него наслаиваются тысячи влечений,
образующие рябь на поверхности жизни; чем дальше ис­
ток, тем их больше. Так, европеец, с одной стороны, бо­
лее деятелен, а с другой стороны, более поверхностен,
чем индиец. Индиец не любит действовать, мыслит, как
правило, несовершенно, кинетической энергии у него
немного: палящее солнце сжигает все, что лежит на по­
верхности. Зато неопалимое обретает под его воздейст­
вием такую яркость свечения, что становится очевидным
даже для самого скудного сознания.
Правильно ли то, что я здесь пишу? Рассуждения та­
кого рода никогда не бывают «правильными», но по сути
они могут быть верными, а это важнее. Так, все солнце­
поклонники правы перед богом. Для верящего в мифы не
существует фактов в нашем понимании; ему неведомо
302

солнце, о котором говорят физики. Он молится тому, что
сам непосредственно ощущает как источник собствен­
ной жизни. Человек позднейших времен, чей эмансипи­
рованный рассудок в первую очередь поднимает вопрос
о правильности, не может, конечно, не отвергать культ
солнца; ведь для него существует только факт астроно­
мии, а это никак не божество. Духовный человек заново
постигает античную веру. Он узнает в ней прекрасную
форму, отразившую в себе глубоко переживаемое осоз­
нание Бога. Он знает, что всякая истина в конечном сче­
те символична и что солнце верней выражает характер
Божественного, чем даже идеально сформулированное
понятие.
Благоговейная атмосфера, царящая над рекой, выра­
жена необычайно сильно, сильнее, чем в каком-либо из
храмов, в которых мне доводилось бывать. Я бы посове­
товал каждому начинающему христианскому священни­
ку, отложив на годик занятия теологией, провести это
время на берегах Ганга; здесь он узнал бы, что значит на­
стоящая набожность. Потому что в Европе от нее остал­
ся только слабый отблеск. Кто там еще умеет истово мо­
литься? Кому там еще знакома настоящая благочестивая
сосредоточенность, когда человек сам, без помощи спе­
циальной обстановки, отключается от влияний окружаю­
щего мира? В Европе, пожалуй, таких найдется один на
миллион; в остальном же те, кто относит себя к числу са­
мых благочестивых, на деле очень далеки от истинного
благочестия; верить для них значит признавать что-то
достоверным, а молиться значит о чем-то просить, из че­
го следует, что они не имеют представления об истинной
набожности. В непонимании таких элементарных вещей
нельзя, кажется, заподозрить ни одного, даже самого
простоватого индуса. Ни для одного индуса вера не сво­
дится к признанию достоверности, ибо сколько богов и
богинь ни почитал бы индус, он никогда не ставит вопро­
са относительно их существования. И никто из них не
понимает молитву как прошение. Он знает, что в прось­
бе нет никакой святости, даже если ты просишь не за се­
бя, а за другого человека, поскольку в конечном счете
просьба исходит от человеческого Я. Таинство молитвы
выражает собой то, что проявляется в жертве, в хвале
303

Богу, в культе, в хорале, а лучше всего — в молчаливой
медитации: оно открывает сознание для тех глубинных
душевных течений, которые ждут там своего раскрепо­
щения и, выпущенные на свободу, дают духу непосред­
ственную связь с Богом. Средства как таковые не имеют
здесь решающего значения. Индусу это известно и при­
дает всем проявлениям его религиозности, как наивным,
так и одухотворенным, одинаково сакраментальный ха­
рактер. Откуда ему дано это знание? Он получает его с
пеленок. Первое, чему индийская мать учит свое дитя,
это искусство медитирования, произвольного погруже­
ния в самое высокое из всего, что он может себе пред­
ставить. Наученный этому искусству он уже не нуждает­
ся во внешнем аппарате, ему для того, чтобы прийти в
соприкосновение со своим Богом, не требуются уже ни
воздух церкви, ни догматы веры, ни уединение. Так, на
берегу Ганга среди шума, деловой суеты, можно видеть
детей, которые в час молитвы, невзирая на множество
проплывающих мимо и бессмысленно глазеющих на них
иностранцев, истово молятся, не обращая ни на что вни­
мания. Выработанное в детстве умение человек с годами
начинает понимать, если не разумом, то душой. Ведь по
опыту он уже знает, что здесь главное; ему знаком тот
подъем, который вызывается высвобождением глубин­
ных жизненных сил; поэтому он не смешивает цель и
средства, как это делает большинство современных хри­
стиан. Тем более что все его воспитание было направле­
но на то, чтобы научить его отличать существенное от
несущественного. Его мать, учившая его дышать и меди­
тировать, предоставила ему полную свободу в выборе на­
ставника. Если бы он выбрал учителя, чья конфессия
отличалась бы от остальных так же сильно, как лютеран­
ская от католической, его мать не пыталась бы удержать
его от этого шага: ведь у индийцев считается смертным
грехом любая попытка насильственно повлиять на веру
другого человека, потому что каждому свойственна осо­
бая сущность и каждый должен идти к Богу присущим
ему путем. И в том же духе наставляли его в дальнейшем
и брахманы, если он выказывал жажду знаний и способ­
ности к учению. Они говорили ему, что на самом деле
есть только один единственный Бог, а все множество бо­
жеств представляет собой лишь его манифестации, все
304

назначение которых заключается в том, чтобы облегчить
человеку его реализацию; ибо сам Бог невообразим; а
тот, кто достаточно проник в глубь своего сознания, тот
может обходиться и без ритуалов. Вдобавок ему прихо­
дилось встречать на своем пути мудрых мужей, не при­
надлежавших ни к какому культовому сообществу. Как
же индусу не знать, в чем состоит главная суть? Как он
может остынуть, если он однажды испытал блаженство
религиозной реализации? В Западной Европе, некогда
столь похожей на Индию, сегодня почти невозможно
встретить истинной религиозности нигде, кроме разве
что захолустных уголков, где еще сохраняется дух про­
шлых веков. Только в России это явление еще встречает­
ся как норма. Действительно, очутившись в Индии, я
уже не раз вспоминал русского человека. До странности
похожий на индийца, он относится к миру с тем ж е всепониманием, с тем ж е чувством всеобщего братства и с
той ж е непрактичностью. А главное, это странное сход­
ство религиозности. Вся разница между многочисленны­
ми паломниками, которых мне довелось видеть, с одной
стороны, на берегах Ганга, а с другой — в Троице-Сергиевой лавре, ограничивается конфессиональными отли­
чиями. Их сердца пламенели не только одинаковой рев­
ностностью, но даже и одинаковым качеством этой
ревностности. Да, Россия — Россия простых крестьян —
сегодня остается, пожалуй, единственным близким к
Богу царством христианского мира.
Близким к Богу по крайней мере в том смысле, в ка­
ком к этому ведет путь сердца, бхакти-йога. Душевность,
что бы там ни говорили, у европейцев развита слабо. Мы
воображаем о себе, будто, исповедуя на протяжении вот
уже полутора тысяч лет религию любви, мы все преис­
полнены любовью. Но это не так. Наша крайне активная
натура немедленно претворила пришедшие с Востока
импульсы в действия, в образ жизни, в жизненные пути,
институции, в которых любовь выразилась гораздо силь­
нее, чем в соответствующих установлениях Востока, од­
нако душа как таковая оказалась опустошенной. Душа
европейца беднела чувствами в той ж е пропорции, в ка­
кой его дух творил высокие чувства. Очевидно, невоз­
можно в одинаковой мере удержать дух в его исконном
качестве и одновременно закрепить его в каких-то внеш305

них органах. Как жалко выглядит Фома Кемпийский ря­
дом с Рамакришной! Как бедна европейская бхакти по
сравнению с бхакти хотя бы персидских мистиков! За­
падное чувствование сильнее восточного в том отноше­
нии, что содержит в себе большую кинетическую энер­
гию; но не идет с ним ни в какое сравнение в том, что
касается его богатства, тонкости и дифференцированности. Сан-Хуан-де-ла-Крус, несмотря на неподдельную
любовь к Богу, зачастую производит впечатление непри­
стойности, потому что его грубая испанская душа не спо­
собна была выразить себя тоньше; Франциск Ассизский,
несмотря на всю его сладостность, скорее вызывает впе­
чатление какой-то стихийной силы, нежели просветлен­
ного духа. Давно пора отказаться от суеверного пред­
ставления, будто бы христианство имеет монополию на
любовь. Христианство на высоте там, где речь идет о
том, чтобы трудиться во имя любви, но сама любовь как
душевное переживание знакома ему гораздо меньше,
чем более кроткому человечеству Индостана. Теперь я
очень хорошо понимаю, какими грубыми должны ка­
заться образованному индусу сердца европейцев; а в
том, что они грубы, в этом нет никакого сомнения. И на­
вряд ли они когда-нибудь станут способны на истинное
бхакти; мы движемся в другом направлении. Мы стано­
вимся все менее и менее набожными. Не нужно обманы­
вать себя тенденцией, направленной к благочестию, ко­
торая царит сейчас во многих религиозных обществах
Запада, и в первую очередь в инспирированном индий­
ским духом теософском обществе; даже среди женщин
она всегда будет конгениальна лишь меньшинству.
И меньшинство это будет непрестанно убывать по мере
того, как сознанию западного человечества будет откры­
ваться характер его истинной души. Тут, как это бывает
со всем, природная данность проводит такую черту, пе­
рейти которую на самом деле оказывается невозможно.
Для благочестия в духе индийцев нужно родиться индий­
цем или русским. Потребность в почитании должна быть
у тебя в крови, способность к почитанию должна быть
высоко развитой. В душе должна быть тяга к поклоне­
нию, к отказу от собственной воли, к тому, чтобы пас­
сивно принимать события, она должна быть женствен­
ной по своему складу. Лучшие европейские души отнюдь
306

не женственны, они до крайности мужественны. Поэто­
му отсутствие набожности у европейцев, их грубое непо­
нимание смысла веры и молитвы в конечном счете осно­
вано на том, что тот путь к Богу, который указывает
бхакти-йога, для него не очень подходит.
Каждый день я по многу часов провожу в лабиринте
улочек, ведущих от одного храма к другому, где тоже по
обе стороны стоят изображения богов и алтари. Такого
скопления святынь, как в Бенаресе, в христианском ми­
ре нигде не встретишь, и почти у каждой почитание бо­
жества имеет особую форму в какой-нибудь особой его
ипостаси. Разумеется, наиболее популярны те идолы, ко­
торые рассчитаны на понимание маленького человека;
так, в Бенаресе, городе Шивы, люди больше всего жерт­
вуют слоноголовому богу Ганеше, покровителю земного
успеха. Образованные люди ничего не имеют против; их
мировоззрение приветствует и поощряет все формы на­
божности. Согласно ему, все верования имеют одну
цель — они служат человеку средством к познанию сво­
его глубинного существа. Чем простодушнее и необразо­
ваннее человек, тем грубее и проще должны быть обра­
зы, предлагаемые его вниманию, ибо более тонкие не
достигли бы в случае него своей цели. От крестьянина
нельзя требовать, чтобы он обращался непосредственно
к Брахману. Поэтому пускай уж он молится богам, соз­
данным фантазией необразованного народа, ибо если он
будет верить, если предмет поклонения действительно
трогает что-то в его душе, то он помогает простому ^чело­
веку достигать того же, чего риши, муни достигает путем
созерцания абсолюта. Кстати, умудренных не так уж и
много; лишь немногие поднимаются выше требования
соблюдать предписанную дисциплину, поддерживать
традиционные культы. Задача состоит в том, чтобы дей­
ствительно реально осознать божество, а не просто вооб­
ражать себе, будто ты это делаешь: а много ли найдется
людей, которые могли бы это исполнить без «имени и
формы»? Шанкара этого не смог, не смог и Рамануджа,
иначе они не усердствовали бы так в жертвоприношени­
ях; оба остались верны освященным временем веровани­
ям и не пошли на то, чтобы придумать что-то новенькое,
более соответствующее их философским воззрениям,
307

ибо решили, что прирожденные или с детства воспитан­
ные в человеке представления служат наилучшими со­
судами для восприятия Святого Духа. А Рамакришна,
сладостный святой Дакшинесвара, которого считают
дживанмуктой, преодолевшим все земные привязанно­
сти, и которому, следовательно, лучше чем кому-либо
другому, было известно, что считать необходимым, а что
излишним, не так давно вновь убедительно наставлял
свой народ, чтобы тот придерживался той практики,
которая предписывается ритуальными правилами, по­
скольку без духовных упражнений (садханы) невозмож­
но достигнуть просветления, а наилучшими и самыми
действенными из них являются традиционные. И дейст­
вительно, все образованные индусы, которых я встречал,
искренне верили в богов (что, однако, не мешало им в
философии быть приверженцами адвайты или висиштадвайты); все они были практикующими верующими.
Не участвуя в примитивных ритуалах, из которых и по
сей день в основном состоит индуистское богослужение,
все они, однако, принимали участие в каком-нибудь ри­
туале.
Дух индуизма, понимаемый как некая совокупность
относящихся к этой вере представлений, идентичен духу
католицизма. Только в первом сильнее выражена интел­
лектуальная составляющая. Практические правила, пред­
писываемые верующим обеих религий, в обоих случаях
совпадают по смыслу, они одинаково мудры, одинаково
отличаются психологической глубиной, одинаково целе­
сообразны. Но только индусы все это лучше понимают.
Если католическая церковь рекомендует почитание свя­
тых на том основании, что тедействительно живут на не­
бе, действительно выступают как заступники перед Бо­
гом, который устроил все так, чтобы люди обращались
не непосредственно к нему, а через посредство соответ­
ствующей промежуточной инстанции, то индийцы зна­
ют, что поклонение специфическим божествам нужно
по той причине, что иначе человеку было бы слишком
трудно реально осознавать божество, ибо в осознании
его и заключается главный смысл, и этому лучше всего
способствует какая-то специфическая форма, соответст­
вующая специфическим ожиданиям. И в католицизме и
в индуизме существует поклонение образам; но если в
308

католицизме оно на практике зачастую выливается в на­
стоящий фетишизм, в грубейшее идолопоклонство, то у
индусов каждый знает (или, по крайней мере, может
знать), что вся ценность образа заключается в том, что
он помогает молящемуся сконцентрировать внимание;
большинство людей способно душевно сосредоточиться
только на каком-то зримом предмете. И так далее. В ка­
толической церкви глубокие знания древних продолжа­
ют существовать в неправильном истолковании, в инду­
изме же они обыкновенно истолковываются верно.
В принципе в этом состоит единственное различие меж­
ду этими двумя религиями.
Индийская религиозная и ритуальная философия
представляет собой кладезь психолого-метафизической
мудрости. В ней содержатся такие сокровища познания,
которые, будучи извлечены и пересмотрены заново, по
всей вероятности, заставят модифицировать научное по­
нятие психической реальности. Ибо индийцы имеют ве­
ликие достижения сразу в двух, обыкновенно взаимоис­
ключающих, вещах — в вере и в понимании веры. При
всей своей чуткости к форме и ее воздействию они, как
правило, верно оценивают ее объективное значение. Ве­
личайшую важность имеет уже то, что индийцы, продви­
нувшиеся на пути самопознания далее каких-либо дру­
гих народов, сознание которых в огромной степени
высвободилось из сложных пут имени и формы, в своей
религиозной практике сохранили формы католического
толка; все величайшие индийские философы, такие, как
Рамануджа, Шанкарачарья (о чем я уже упоминал), при­
держивались той же практики, что Фома Аквинский.
Конечно, среди индийцев, как и повсюду, появлялись
реформаторы протестантского толка. Например, Будда,
сикхские гуру, а в наше время — основатель «Брахма самадж». Но, во-первых, ни один из них не заходил так да­
леко, как наш Лютер, а во-вторых, они никогда не захва­
тывали индуистский дух в большом масштабе, никогда
не приобретали широкой популярности. Буддизм исчез
из Индии, как только лишился опоры со стороны цар­
ской власти, а все прочие протестантские религии так и
остались ограниченными сектами. Что это означает? Это
означает, что католицизм, по мнению индусов, воплоща­
ет в себе такую систему духовной гигиены, мудрее кото309

рой ничего невозможно придумать; что каков бы ни был
конечный смысл религии, католическая форма более
всего способствует его реальному осознанию. Техниче­
ски существенной чертой всех протестантских реформ
является упрощение духовного аппарата, способствую­
щего духовному развитию. В то время как католицизм
пускает в ход все средства, которые должны способство­
вать стимуляции религиозного чувства, протестантство
санкционирует лишь немногие из них, в остальном же
предоставляет душе без внешней поддержки, самой, как
умеет вступать в общение с Богом. Все было бы очень
хорошо, если бы таким незамысловатым способом дости­
галось полное и совершенное общение с Богом. По мне­
нию индусов, это не так. Их опыт говорит о том, что идти
путем протестантства имеет внутреннее право только че­
ловек, достигший высшего совершенства, ибо только он
имеет возможность прийти к Богу путем, выбранным по
своему усмотрению. Остальные его не находят. Для них
лучше, если они используют весь подсобный аппарат,
выработанный мудростью поколений, и будут идти тем
широким путем, который намечен для всех людей.
Было бы ошибочным задаваться вопросом о том, абсо­
лютно ли правы индусы, отстаивая свою точку зрения:
конечно же, они правы в отношении самих себя. И путь
католиков, и путь протестантов одинаково ведут к Богу,
но каждый из них пригоден для определенного душевно­
го склада. Тот, кто лучше всего осознает какой-то смысл,
погружаясь в его объективированную форму и воссоз­
давая эту форму в своей душе, тот предрасположен к
католичеству, к какому бы вероисповеданию он ни при­
надлежал de facto. Точно также является по существу
протестантом тот, кто идет от смысла к форме. Что каса­
ется успешности в мирских делах (к числу которых отно­
сится и научное познание), то можно утверждать, что
для этой задачи объективно целесообразными оказыва­
ются протестантские воззрения. С другой стороны, като­
лическая вера обладает абсолютным преимуществом
там, где речь идет об осознании Бога путем созерцания.
Такое созерцательное познание представляет собой не
единственно возможную форму религиозного опыта; то­
му, кто стремится не узреть, а осуществить на земле
Царствие Небесное, больше подошла бы протестантская
310

душа. Католик не чувствует призвания к преобразовани­
ям, он по своей сущности не настроен на прогресс. Но
так ему легче дается задача узреть Бога. Таким образом,
естественно получается, что индийский народ, стремя­
щийся исключительно к высшему познанию и совершен­
но равнодушный к практическим вопросам, при его
крайне созерцательном настрое отличается крайне като­
лическим характером своих мыслей и чувств. Ибо было
бы большой ошибкой соглашаться с распространенным
мнением, будто бы протестантизм углубил религиозное
познание; в действительности дело обстоит совсем на­
оборот. Действование в религиозном смысле он углубил,
но познанию он не мог пойти на пользу, ибо направлен­
ная вовне протестантская установка сознания отворачи­
вается от божественных излучений. Бога нельзя выду­
мать, его нужно принимать как должное. Он нисходит на
тебя, его нельзя представить, выведя из себя; он является
в откровении по своей воле, а не по нашей; поэтому в во­
просе религиозного познания тот, кто стремится к выра­
жению своей личности, чей дух направлен на изобрете­
ние новых форм, находится в невыгодном положении по
сравнению с верующим, признающим авторитеты, на­
строенным на восприятие. Мне могут возразить, что Лю­
тер как раз и был таковым; ведь он-то как раз ставил ве­
ру и смирение выше всякого стремления к знанию.
Конечно; во многих существенных отношениях он оста­
вался личностным до конца; т. е. на мой взгляд, католи­
ком. Но самый принцип, победе которого он споспеше­
ствовал, враждебен вере и смирению; истинный дух
протестантства проявляется сегодня не в лютеранской
церкви, а в критической науке. Будь это не так, протес­
тантские общины во всем мире не разъедало бы сегодня
неизлечимое внутреннее разложение, и, в частности, лю­
теранство не было бы смертельно больным. Дело в том,
что существует альтернатива: либо вера, либо свободная
воля; либо ты католик, либо протестант. И тот, кто жела­
ет созерцать Бога, должен всегда выбирать первое. Все
мистики в мире были настроены на католический лад;
все созерцательные натуры развиваются в сторону като­
лицизма. Все великие религиозные откровения получены
католически настроенными людьми, и так будет впредь
во все времена.
311

Тем самым я не собираюсь, правда, утверждать, что
какая-либо из ныне господствующих католических сис­
тем неизменно сохранится в этом качестве. Нынче, когда
я побывал при стольких отправлениях культа, я более
чем когда-либо раньше сознаю, насколько развитие че­
ловечества все дальше отходит от ритуалов; магия все
больше утрачивает свое былое значение. В этом смысле
мир все более сворачивает в сторону протестантства. Все
меньше и меньше образованных индусов точно следуют
предписаниям тантр, католическая церковь все меньше и
меньше настаивает на благодатном действии ритуалов.
Очевидно, их действенность все более ослабевает. Уже
начиная с XVIII века католицизм в Европе не добивается
тех успехов, которых он, очевидно, мог бы и должен был
достигать, и сегодня создается такое впечатление, что
это вероисповедание приносит больше вреда, чем поль­
зы. Почему так? Конечно, никак нельзя считать, будто
бы тантры воплощают в себе одно сплошное суеверие и
что будто бы только теперь люди поняли то, что сущест­
вовало всегда; нельзя также считать, будто бы современ­
ное человечество, как утверждают теософы, отказалось
от одного из важнейших средств, ведущих к спасению;
конечно же, отказ от веры в магию не может быть ис­
тинной причиной такого положения дел. Лично я убеж­
ден, что тантрическое учение в основе своей правильно,
и тем не менее отход от него вполне объясним. Дейст­
венность магии возможна только при определенном со­
стоянии сознания, а это состояние возможно только при
определенном равновесии психических сил, когда крити­
ческий разум не мешает возникновению образов, созда­
ваемых фантазией и верой. В условиях необходимого
равновесия магия действует; в этих условиях тантриче­
ские церемонии также могут служить надежным средст­
вом для душевного развития. Но когда равновесие нару­
шено, эти средства перестают действовать. Между тем
сейчас это равновесие все больше и больше сдвигается у
всего человечества в ту сторону, когда разум начинает
преобладать над фантазией. Это приводит к успешному
продвижению во всем, что касается овладения внешним
миром; но одновременно с этим люди перестают разли­
чать другую сторону действительности. Человек, преодо­
левший стадию тантрики, перестает зависеть от многих
312

влияний психической сферы, которые во многом оказы­
вались помехой, но, с другой стороны, утрачивает и свя­
занные с нею положительные моменты. Самое главное
он может осознать и в том и в другом случае, причем в
последнем он это гораздо лучше поймет. В то время как
последователь тантризма чаще всего интерпретирует пе­
реживаемое в действительности в духе абсурдных тео­
рий, человек с ясным разумом при знакомстве с таким
событием способен правильно его истолковать. Но дело
в том, что оно гораздо р е ж е бывает ему знакомо. Несо­
мненно, что душа последователя тантризма открыта для
влияний, которые абсолютно не затрагивают человека
другого уровня сознания; так что перерастая этот уро­
вень, он несомненно что-то теряет. Нам, европейцам, лю­
дям ясного рассудка, не знакомы многие переживания, с
которыми сталкивается суеверный индус. И вероятно,
наш душевный склад не только ограждает нас от многих
впечатлений, не имеющих важного значения, но и от не­
которых из величайших, какие только доступны челове­
ческой душе. По крайней мере, я только так могу себе
объяснить, почему все самые высокие откровения исхо­
дят от людей не только простых духом, но еще и нераз­
витых, незрелых, несостоятельных, некритичных и нера­
зумных, как дети.
Психологической тонкостью индуизм, конечно, в сот­
ни раз превосходит мудрейший христианский католи­
цизм. Я не могу назвать ни одного душевного состояния,
которое он не мог бы правильно объяснить, исходя из
его внутренних предпосылок. Счастлив народ, чьи про­
роки и духовные наставники были мудрецами! Христи­
анские наставники отнюдь ими не были; они безнадежно
завязли в «именах и формах»; самые великодушные по­
ложения их учения отказывали в возможности спасения
большей части человечества. Это и не могло быть иначе,
поскольку это были обособленные учения; поскольку
они в какой-то определенной форме веры усматривали
субстанцию истины. Это заблуждение из заблуждений
чуждо индуизму. Индийцы давно уже не придают мета­
физически серьезного значения той или иной форме;
они знают, что к любой конфессии нужно подходить с
прагматической меркой. Разумеется, для человеческого
313

понимания абсолютная истина должна принимать ка­
кую-то форму; вещь в себе недоступна его восприятию.
Но эта форма всегда бывает человеческим порождением,
это земной сосуд, который в удачном случае целиком за­
полняется Божественным духом. Как иначе можно было
бы выводить ту или иную форму конкретных религий из
исторических и психологических предпосылок? Как ина­
че можно было бы объяснить, почему видения, явленные
в экстазе святым, соответствовали тем представлениям,
которых придерживалась их церковь? Божественное от­
кровение человек всегда получает в рамках своих интим­
ных предрассудков. По этой причине Рамакришна на­
стоятельно советовал своим последователям не изменять
своим верованиям: пускай кришнаит остается с Криш­
ной, вайшнава — с Вишну, христианин — с Христом, по­
тому что, мол, новые представления никогда не закреп­
ляются так прочно, как врожденные, а следовательно, не
так хорошо подходят для воплощения Святого Духа. По­
этому и сам он, давно слившийся в экстазе с парабрахманом, в обычном состоянии продолжал по-прежнему по­
клоняться богине Кали — материнской ипостаси боже­
ства.
Можно и впрямь только удивляться тому, до какой
степени в индийцах развита вивека — способность к
различению в вопросах религии. В среде образованных
индийцев, насколько я видел, не встретишь ни одного
представления, которое не было бы рационально осмыс­
лено. Здесь нет такой вещи, как credo quia absurdum, нет
непостижимых постулатов; вообще-то такое качество
признается, но почему это так, там всегда стараются оп­
ределить. И опять я возвращаюсь к тантрам: как бы
странно ни звучали порой отдельные положения, в них
всегда можно отыскать смысл; исходная идея всегда бы­
вает рационально объяснимой.1 Как много заблуждений,
в которые по сей день еще впадает христианство, пре1

В связи с этим можно рекомендовать «Принципы Тантры» Ар­
тура Авалона (Arthur Avalon. Principles of Tantra) и в первую очередь
превосходное введение к его переводу книги «Mahapara — nirva­
na — Tantra» (London, Luzac & Co.). Насколько мне известно, это
первая действительно серьезная работа, посвященная духу риту­
альной философии. Ни один мыслящий христианский теолог, в осо­
бенности католический, не должен пройти мимо этого сочинения.
314

дотвращено в Индии благодаря разумному пониманию!
Половое воздержание и здесь и там считается полезным
в духовном отношении. Чем объясняется и в какой сте­
пени действует это правило? Христианская церковь это­
го так и не выяснила. Поэтому она провозглашала самые
невероятные доктрины: якобы любовь это вообще грех, а
женщина — дьяволица, девственность объявлялась един­
ственно богоугодным состоянием; т. е. противоестест­
венное возводилось ею в идеал. Индийцы ж е попытались
установить, в чем состоит смысл проблематической цен­
ности отказа от любовных утех; выяснилось, что тому,
кто созрел для святой жизни, воздержанность помогает,
поскольку у него энергия, направленная на продолжение
рода, способна превращаться в духовную; для него она
становится техническим средством. Но такое превраще­
ние одной энергии в другую происходит только у тех
редких натур, которые мы обыкновенно и называем свя­
тыми, из чего следует, что обычному человеку воздержа­
ние не помогает совершенствоваться. Его душе лучше,
когда он дает телу то, что тому требуется, так как иначе
его вытесненные потребности загромождают психику.
Таким образом, то, что в христианстве на протяжении
веков почиталось как идеал, в действительности оказы­
вается всего лишь технически оптимальным условием
для натур определенного, исключительно редкого склада.
Смысл духовной любви индийцы тоже понимали лучше,
чем мы. Как я уже замечал раньше, истовая любовь к Бо­
гу в Индии распространена более широко, чем у нас, се­
годня она представляет собой главную форму богослуже­
ния. Древние различали три пути, ведущих к Богу: путь
познания (джняна-йога), путь любви (бхакти-йога) и путь
дела (карма-йога). Первый считался высшим, поскольку
спасение (мукти) заключается в познании, а следователь­
но, философ изначально идет путем, который озарен
светом всевышнего; последний из трех считался низшим,
так как в нем почти что не участвует автономный дух и
успех достигается благодаря слепому следованию прави­
лам, т. е. как бы автоматически; путь любви — самый
легкий. В каком смысле? А в том, что это чувство по сво­
ей природе направлено вовне; тот, кто любит, не думает
в это время о себе; его душа раскрывается по закону
природы; тот же, кто совершенно освободился от себя,
315

тем самым обрел Бога. Из этого достоинства, свойствен­
ного чувству любви, основатели христианства сделали
вывод, что любовь как таковая стоит превыше всего.
Индийцы же в силу их глубокого познания не могли при­
знать за эмпирическим чувством метафизической реаль­
ности, в силу своей проницательности не могли усматри­
вать в нем нечто надэмпирическое и в силу своей
критичности не могли возводить даже очень хорошее
средство в ранг конечной цели; они просто сделали вы­
вод, что путь любви должен быть для человека самым
легким. Поэтому они в первую очередь рекомендуют
именно этот путь. Каждый следующий святой всячески
подчеркивал достоинства бхакти-йоги и трудности пути
познания, так что в наши дни то, что христианская цер­
ковь считает своим, только ей присущим достоянием, на
самом деле представляет собой сердцевину индуизма. Но
и в наши дни так же, как во времена великих мудрецов,
путь познания считается высшим и любви придается ин­
дийцами далеко не то значение, что у нас. Бог — это дей­
ствительно любовь, считают бхакты, поскольку он есть
квинтэссенция всего позитивного; но то чувство любви,
которое знакомо людям, как ни устремляйся оно к небе­
сам, тем не менее не имеет божественной природы. Мо­
жет ли мечта о чем-то быть бескорыстной? Стремление
соединиться — неэгоистичным? Сущность человеческой
любви не бескорыстна. Тому, кто в этом сомневается,
достаточно вспомнить историю христианства; это чело­
вечество, воодушевленное идеей любви, положило нача­
ло эры небывалого, безудержного эгоизма; из всех при­
верженцев высших религий христиане самые несво­
бодные. Обожествление человека никогда не приводит к
добру: не будь этого культа любви, которым охвачена вся
Европа, мы в духовном плане продвинулись бы гораздо
дальше, чем это можно видеть сейчас. Мы были бы ме­
нее агрессивными, менее жестокими, мы были бы более
понимающими и отзывчивыми; не будь у нас этого при­
крытия, мы бы не поддавались так безудержно своим
эгоистическим побуждениям. Любовь как определенная
настроенность чувства не имеет в себе ничего Божест­
венного; она относится к миру чисто эмпирического и
может вести как вверх, так и вниз, в зависимости от то­
го, как мы обращаемся с этим чувством, как воспитыва316

ем его в себе, как его судим и одушевляем. От природы в
ее сущность входит несправедливость, предвзятость, экс­
клюзивность, akkaparierend и отсутствие милосердия;
т. е. сплошь атрибуты, характеризующие ее как чувст­
во слишком человеческое. В нечто Божественное — хо­
тя, увы, очень и очень редко! — любовь превращается
тогда, когда ее одушевляет высшее начало. Когда в ней
поселяется дух чистого, бескорыстного дарения, когда
она хочет давать, ничего не требуя взамен, тогда она и
впрямь делается Божественной. Однако этот дух не при­
сущ ей изначально, он переплавляет все, что нам обык­
новенно так «любо», и способен с одинаковым успехом
вселиться в познавательные стремления, в деятельную
энергию, в творческие порывы художника. Жаль, что
этот дух вот уже на протяжении двух тысяч лет отожде­
ствляют с любовью. Платон дал этому первый толчок.
При своей любви к мифологической образности он, ос­
новываясь на том, что эта первозданная сила спонтанно­
сти конкретнее всего выражается в образе зачатия, про­
извел ее название от имени Бога любви. Однако он
никогда не отождествлял того и другого. Это случилось
позже, во времена христианства, когда на рождение но­
вых понятий все больше стали влиять чаяния слабых. Се­
годня любовь вообще ставят превыше всего, и все счита­
ют это чем-то само собой разумеющимся. Все высшие
устремления определяются в соответствии с этой дог­
мой. Против этого нельзя было бы ничего возразить, ес­
ли бы удалось расширить понятие любви настолько, что­
бы оно включало в себя всю творческую спонтанность.
Любовь без личного расположения, без эмоционального
поведения, без сердечности — всего лишь пустое поня­
тие. Поэтому, исходя из догматического положения,
большинство людей усматривают в эмпирической сторо­
не любви ее трансцендентный аспект. Тот, кто не любит
отдельного человека, при самых идеальных устремлени­
ях представляет собой медь звенящую или кимвал звуча­
щий: так понимают они высказывание апостола. Благодушность считается у них выражением душевной
глубины, хотя ни один святой не отличался благодушием,
в привязчивости видят доказательство духовности. —
Увы, таково суеверие! — Человечеству понадобится еще
не один Ницше, не один враг христианства, прежде чем
317

оно научится отличать дух от буквы, жить в духе и в ис­
тине.
Истинного понимания того, в чем состоит значение
веры, достигли пока что, насколько я могу судить, тоже
одни лишь индийцы. Относительно того, какое значение
вера в Бога имеет для спасения души, учение индуизма
говорит практически то ж е самое, что и христианское.
Индийское человечество на протяжении своего развития
все более и более училось уповать на слова Кришны
(в Бхагават-Гите) о том, что вверившего себя ему челове­
ка он спасет, даже если тот не сумел безупречно следо­
вать ни путем познания, ни путем любви, ни путем дея­
ний. Однако оно никогда не истолковывало присущую
вере чудотворную силу в том смысле, чтобы сводить ее к
простому доверию, а главное, никогда не доходило до бе­
зумной идеи, будто слепая вера стоит выше познания, а
стремление к знанию означает святотатство. С гениаль­
ной интуицией, достойной великих психологов, индийцы
поняли, что и вера способна привести к познанию того,
кому по недостатку других талантов недоступны иные
пути. Познание не приводит к спасению, но заключает
его в себе. Тот, кому по-настоящему (т. е. не только тео­
ретически, одним лишь разумом) дано живое знание сво­
его единства с Брахманом, тем самым уже свободен от
всех уз. Каждая последующая ступень в иерархии су­
ществ состоит в изменении уровня сознания; эти изме­
нения составляют основу всех существующих различий;
они отличают дикаря от мудреца, а мудреца от Бога. Ко­
гда говорят, что достигший более высокого развития че­
ловек стоит выше каких-то вещей, это выражает бук­
вальную истину: какие-то реальные данности его больше
не связывают; в силу того, что он смотрит на них иначе,
иначе воспринимает, в силу того что сам он — иной, они
больше над ним не властны. Но это инако-видение вклю­
чает в себя лучшее понимание, то есть познание не толь­
ко обусловливает, оно и есть самое спасение. Нет силы
большей, чем сила знания. Не существует никакого дру­
гого развития, кроме познания. Тот, кто желает добра,
превосходит в познании зложелателя, тот, кто стремится
к познанию, мудрее того, кто гонится за золотом. Даже
тогда, когда на первый взгляд речь идет о вещах не ин318

теллектуальных, а о моральном, этическом развитии, ко­
гда человек, достигший определенной высоты, сам этого
не сознает, по сути дела речь идет о приобретении муд­
рости, так как любое внутреннее развитие направлено в
сторону сознания и духовности. Вера в неодолимость ес­
тественной предопределенности представляет собой гру­
бейшее суеверие. Природа, разумеется, какова есть —
такова есть, ее фактическое содержание действительно
непреодолимо; но все силы действуют только на опреде­
ленном уровне, и тот, кто поднялся выше его, тем самым
выходит из-под их влияния. Он освобождается от этих
влияний не просто в своем воображении, а в самой на­
стоящей реальности, так как прибавление знания пред­
полагает изменение человека в целом. По своей глубин­
ной сущности человек — это дух, и чем лучше он это
понимает, чем крепче в это верит, тем больше освобож­
дается от разных уз. Поэтому возможно, что прав индий­
ский миф о том, что совершенное познание означает да­
же преодоление смерти.
Всякое спасение заключается в познании, но вера
прокладывает к нему путь. Она способна это сделать
благодаря тому, что вера в какой-то познанный смысл
позволяет ему задействовать свои имманентные силы.
Всякое представление, воспринятое без сопротивления,
усвоенное с верою, с почтением зафиксированное, воз­
действует в свой черед на сознание. На самом деле чело­
век гораздо восприимчивее, чем это может показаться;
его подсознание вмещает больше того, что задерживает­
ся в сознании; то, что отмечено верой, запечатлевается в
нем и побуждает его к дальнейшему развитию, которое,
следуя естественному закону, протекает под знаком ус­
военного с верой образца. Если последний выбран пра­
вильно, как это действительно имеет место в случае кон­
кретизированных идеалов всех высших религий, то это
служит к ускорению прогрессивного внутреннего разви­
тия; это ведет к познанию. Причем у неодаренных людей
таким путем оно всегда протекает быстрее, чем при са­
мостоятельных изысканиях. Идея — это такая органи­
зующая, стимулирующая, порождающая сила, которая
вызывает присущее ей действие с такой же необходимо­
стью, как любая из сил природы, при условии, что она
была воспринята с верой. Необходимым медиумом для
319

нее служит верующая душа. Поэтому-то все религии
правы, утверждая, что требуется только вера, остальное
же приложится само собой. Автоматизм психических
процессов приводит к цели скорее, чем бессмысленно
работающая автономия. Итак, вера является средством
ускоренного познания; никакого другого значения она
не имеет. Поэтому, в сущности, безразлично, во что
именно человек верит, реально ли то, во что он верит,
выдерживает ли оно рациональную критику. Непросве­
щенные люди, вероятно, всегда будут способны верить
только в то, что по их убеждению представляет собой
нечто объективно реальное: что Кришна — это дей­
ствительно аватара, что Библия — действительно слово
Божье, что Христос в историческом смысле спас челове­
чество от смерти. Просвещенный человек знает, что вера
в религиозном смысле и научная достоверность не име­
ют между собой ничего общего, что вопрос о том, суще­
ствовал ли на самом деле Христос, в религиозном смысле
не имеет никакого значения. А человек просвещенный в
высшей степени, духовный человек, пользуется верой по
своему желанию как инструментом. Этого достигали са­
мые великие из индийцев. Они достигали соединения с
Брахманом; они знали, что все формы религии являются
творениями человека. Однако они приносили жертвы то­
му или иному богу и веровали всем сердцем, понимая,
что это упражнение полезно для души. Рамакришна в ка­
кое-то время побыл христианином и мусульманином, он
хотел посмотреть, как действуют эти идеалы, но в эти пе­
риоды он веровал так сильно, что мог духовно узреть и
Магомета и Христа. В остальном он придерживался куль­
та богини Кали, Божественной Матери, считая, что этот
культ наиболее соответствует его природе, и сознавая,
что никакая форма не свойственна Божественной сущ­
ности.
Для того, чтобы какая-то форма религии могла соот­
ветствовать всем без исключения, оказывается необхо­
димым делать главный акцент на вере; только вера соот­
ветствует всем. Путем познания к Богу приходит только
одаренный человек; путем любви только тот, чья натура
отличается богатством эмоциональных возможностей;
путем делания только тот, кого отличает физическая
энергия. Каждый из путей соответствует только како320

му-то определенному темпераменту, а изменить то, что
заложено в нем природой, не может ни один человек. За­
то верить, уповать может в принципе каждый. Этим объ­
ясняется, почему заповедь веры в конечном счете вышла
на первое место и заняла господствующее положение да­
ж е у последователей Будды, учение которого более всех
других делает акцент на самостоятельном познании; это
не означает победы высшего принципа над низшими (ес­
ли только мы не решили считать стремление к католи­
цизму высшим принципом). Но когда-то вдруг наступает
момент, когда вера начинает терять свою спасительную
силу. Он наступает при эмансипации рассудка. В начале
своего самостоятельного пути рассудок выступает как
разрушительный и разлагающий элемент; лишь с дости­
жением зрелости он приобретает способность к сози­
дательной деятельности. Заняв в душе доминирующее
положение, рассудок изменяет ее сознание. Душа утра­
чивает способность осознавать то, что скрыто в ее глуби­
не, непосредственным образом, теперь она может это де­
лать лишь опосредованно при помощи интеллекта, а
поскольку рассудок на начальном этапе еще не способен
справляться с глубинными проблемами, то душа утрачи­
вает связь с тем, что заключено в ее глубине. Она стано­
вится поверхностной. Так стали поверхностными люди
наших древнейших времен после того, как их рассудок
вырвался за пределы, установленные их верой, и то ж е
самое все больше происходит с нами нынешними, начи­
ная со времен реформации. Что тут можно сделать? Худ­
шим выходом была бы попытка подавления интеллекта и
возвращения к наивной вере: усиление роли разума —
преимущество, а не недостаток. Теперь нужно стремить­
ся к углублению интеллекта. 1 Когда он разовьется на­
столько, чтобы понять смысл веры, глубокое значение
всего того, что он прежде принимал за бессмыслицу, он
снова станет религиозен. Не ранее этого. Современный
человек по сути своей — интеллектуальное существо.
Только то, что понято его разумом, становится для него
жизненной силой. Так пусть ж е он как можно скорее
1

См.: Was uns nottut, was ich will (Что нам нужно, чего я хочу).
Darmstadt, 1919. Перепечатано в: Philosophie der Kunst (Философия
искусства). Darmstadt, 1920.
11 Зак. 3070

321

поймет как можно больше из того, что составляло вели­
чие наших нерефлектирующих предков.
Ничто нельзя услышать среди молящихся на берегу
Ганга так часто, как священный слог ОМ. Считается, что
он воплощает в себе конечный смысл мира, альфу и оме­
гу всей мудрости; кроме того, у него есть и то достоинст­
во, что благодаря особенной иннервации, возбуждаемой
при его произнесении, этот звук при достаточно настой­
чивом его повторении вводит человеческий организм в
состояние, благоприятное для осознания атмана. Воз­
можно, в этом есть доля правды. Я попытался наглядно
поучиться, как нужно произносить такое ОМ; это оказа­
лось не просто. Очевидно, никому не удается сразу нау­
читься делать это единственно нужным образом; очень
возможно, что и здесь сочетание определенных телодви­
жений с определенными представлениями тоже служит
толчком к устойчивому изменению психофизического
равновесия.
Но даже если вера в физическое воздействие произ­
несения слога ОМ оказалась бы беспредметной, она оп­
равдывается полезностью повторения. Здесь «суеверие»
оказывается правильнее рационализма: есть смысл в
том, чтобы вслух повторять некое духовное содержание,
когда хочешь, чтобы оно тебя охватило. Наполеон гова­
ривал: «la seule formule rhétorique sérieuse, c'est la répétition»; он знал, что повторение в конце концов оказыва­
ет влияние на подсознание, из которого рождается все
глубокое и стойкое. В этом же смысле для верующего по­
лезно повторять вслух то, что он хочет себе представить,
используя для этого по возможности короткие слова. Та­
кое повторение действует сильнее, чем думание; оно не­
посредственно воздействует на подсознание, которое ав­
томатически соотносит с этим словом все значения, с
какими его ассоциирует наша сознательная мысль.
Впрочем, работает этот метод только в том случае, ес­
ли человек вкладывает в это слово живой смысл и серь­
езно озабочен тем, чтобы претворить его в жизнь. Боль­
шинство молящихся на берегу Ганга только «бубнят как
язычники» и, какой бы ни была побудительная идея их
действий, добиваются только того, что, убаюкав себя по­
вторением одинаковых звуков, погружаются в приятную
322

гипнотическую дрему. Да и найдется ли такое средство,
предназначенное для молитвы и снискания благодати,
которое избежало бы того ж е постепенного обессмысли­
вания? Думаю, что нет. Тем более что по своей сути эти
звуки действительно бессмысленны, воплощая в себе
лишь тот смысл, какой способен вложить в них тот, кто
ими пользуется. Вероятно, этого не понимал ни один из
религиозных вождей, за исключением только Будды;
большинство полагало, что полезное для них должно
быть так ж е полезно любому другому. Все великие ин­
дийские бхакты считали самой действенной из всех ду­
ховных практик простое повторение имени божества.
Для них самих это было справедливо: в их экзальтиро­
ванных душах его имя лучше всякой молитвы вызывало
все связанные с ним представления, в то время как мо­
литва, с одной стороны, заставляла уделять гораздо боль­
ше внимания ее словесному содержанию, с другой ж е
стороны, не могла выразить и малой доли того, что зна­
чило для них имя Божье. Их последователям эта практи­
ка давала уже гораздо меньше, так как их души не пла­
менели таким ж е огнем, а ученикам учеников она уже
почти совсем не помогала. Совершенно невероятно, что­
бы когда-нибудь была изобретена такая формула, кото­
рая сама собой выразила бы какое-либо религиозное
содержание. Ритуалы всегда полезны, так как они спо­
спешествуют возрождению этих смыслов; догмы всегда
вредны, так как они эти смыслы фальсифицируют. Са­
мый показательный пример дает нам Лютер. Немного
можно назвать религиозных переживаний, сопостави­
мых по своей силе с его «оправданием верой». То, что он
понимал под «оправданием верой», представляет собой
такой глубокий, такой огромный по своему масштабу ре­
лигиозный опыт, какого во всей истории христианства,
вероятно, никому не дано было пережить, кроме разве
что Августина. Если ж е говорить о самой формуле «оп­
равдание верой», то она представляется одной из самых
неудачных, которые когда-либо придумывали люди, са­
мой, быть может, поверхностной из всех возможных
формулировок! Она неизбежно приводит к такому пони­
манию, будто бы самого факта признания определенных
догматов достаточно для оправдания и спасения души, а
все глубокие устремления либо излишни, либо даже
323

вредны. Формула Лютера соответственно повлияла на
его приверженцев. Лютеранская религиозность очень
скоро свелась к тому, что она представляет собой в наши
дни: к дешевому признанию достоверности определен­
ных догм в сочетании с еще более дешевым упованием
на доброту Бога, эта религиозность исключает всякую
возможность более глубокого опыта. Последующее влия­
ние лютеровского переживания Бога отмечено истин­
ным трагизмом, который особенно потрясает, когда
понимаешь его неизбежность: переживание Лютера но­
сило уникальный характер; его нельзя было сделать все­
общим и вряд ли возможно было превратить в нечто пло­
дотворное. В Мартине Лютере было слишком мало
универсального, для того чтобы он мог стать добрым
примером. Но именно ему выпало открыть собой новую
эпоху...
Вчера, ближе к закату, я повидал образцового индий­
ского святого, о котором мои индийские друзья говорят,
что он представляет собой что-то серьезное. Он мне
очень импонировал. Не потому, что вот уже семь лет си­
дит в постройке, напоминающей голубятню, из которой
выходит один раз в день для омовения в Ганге, и не пото­
му, что за все это время не произнес ни одного слова; не
потому, что существование гимнософиста, которое он
ведет, представляет собой завершение успешной карье­
ры школьного учителя, — в этом отношении можно вос­
хищаться почти всяким индийцем, поскольку почти что
каждый из них способен неожиданно отречься от мира,
с тем чтобы завершить свои дни в бедности и отшельни­
честве; импонирующее впечатление у меня вызвало его
лицо своим выражением ума и одухотворенности. В его
глазах нет ни следа того влажного блеска, который при­
сущ эмоциональным натурам, склонным к галлюцинаци­
ям, в его лице нельзя было обнаружить той отрешенно­
сти, которая одновременно служит отчетливым при­
знаком нарушенного душевного равновесия. Его созна­
ние, конечно, целиком обращено к внутренней жизни,
однако очевидно, что оно отражает ее истинные глуби­
ны, иначе выражение его лица не могло бы быть таким
реальным; оно выражает ту же сдержанную силу, какую
можно наблюдать у человека действия. Если бы он поже324

лал заговорить, то, что он поведал бы, стало бы немалым
откровением. Потребность делиться своими мыслями с
другими уходит по мере углубления во внутреннюю
жизнь, и если такой человек не обладает темпераментом
ученого, если он, как бы далека ни была его цель от всего
мирского, не сохраняет по крайней мере этой мирской
черты, то становится все более односложным, пока не
умолкает насовсем. Причина тут в том, что все внешнее
эксклюзивно. Тот, кто углубился буквально в подпочву
своих мыслей, тот знает, что истинная мысль непереда­
ваема словами, потому что индивидуальное единично и
может быть понято в одинаковом смысле только одним
человеком, подобно тому как бытие определенной лич­
ности может быть прожито только ею одной. Цель, к ко­
торой стремимся мы, с точки зрения атмана означает
компромисс. Что делаю я, когда хочу объективно опреде­
лить нечто, представляющее собой метафизическую ре­
альность? Я подыскиваю схему, которая со всех сторон
обрисовала бы его границы, такую схему я мог бы найти.
Но таким образом я не выразил бы самый предмет как
таковой, а только обозначил бы его внешние очертания.
Правда, тут могло бы возникнуть впечатление, что я сде­
лал больше, ибо если контуры обрисованы правильно и
отчетливо, то всякий другой способный к рассуждению
человек сам вложит в них соответствующее содержание
и ему покажется, будто я показал ему предмет в целом.
Однако на самом деле я этого не сделал, поскольку это
невозможно. Всякое научное выражение обозначает
лишь рамки того, что и так должно осознаваться для то­
го, чтобы стало возможно его познание. Тот, кто не обла­
дает самостью или хотя бы самоощущением, подобным
моему, никогда не поймет мою мысль, как бы хорошо ни
было данное мною определение. Поэтому святой, равно­
душный к прогрессу науки, предпочитает держать свое
знание при себе, ибо высказать его вполне он все равно
не может.
С точки зрения современных европейских понятий,
жизнь такого человека бесполезна; ведь он ничего не де­
лает, даже не поучает, живет только для себя и пользует­
ся тем, что другие люди жертвуют на его содержание.
В глазах индийцев такая жизнь стоит больше, чем жизнь
самого деятельного филантропа. Они благодарны ему за
325

то, что он есть, считают счастьем, что он находится среди
них, и считают почетной обязанностью жертвовать сред­
ства на его содержание. В этом-то и сказывается тот ду­
ховный идеализм, о котором я уже говорил в связи с
Цейлоном: для благородного человека служить своему
идеалу — это потребность, для него потребность делать
это без всякой корысти. Но как понять то, что именно
бездеятельный святой служит для индийца воплощением
его идеала? Тут я подхожу к коренному мотиву его миро­
воззрения. Несомненно, что дело обстоит не так, как ду­
мают теософы. Неспособные отбросить свои западные
представления, они приспособили к своему пониманию
этот факт, объяснив его тем, что йог, дескать, трудится
больше мирского работника, только его труды лежат в
другой сфере; он, дескать, неустанно испускает астраль­
ные и ментальные вибрации, приносящие остальному че­
ловечеству больше пользы, чем какие бы то ни было зем­
ные труды. Быть может, оно и так, однако индийцы
думают иначе. Они считают, что важно, в сущности, не
делание и даже не благое делание. По-настоящему важ­
но бытие. Зачем осчастливливать, поучать, исправлять
человечество, если каждый и без того стоит точно на той
ступени, до которой он поднялся на пути своих перево­
площений, и получает ровно столько добра и страдания,
сколько он заслужил? Непосредственно помочь другому
человеку вообще невозможно; никакая, даже самая
энергичная, даже самая организованная, благотворитель­
ность не уменьшит греха и страданий этого мира. По­
скольку несчастье и счастье зависят от внутреннего
состояния души, то даже от самой благоприятной пере­
мены внешних условий в сущности ничего не изменится.
Людям, правда, заповедано творить добро, трудиться на
благо других, быть благожелательными, самоотвержен­
ными, но ради какой цели? Дабы благотворитель духов­
но поднимался на высшую ступень, а не по той причине,
что это поможет другим. Человек должен творить добро
ради себя самого; это часть садханы, которая ведет к со­
вершенству. Достигший совершенства или близкий к со­
вершенству человек уже не нуждается в этой практике.
Ему уже не нужно действовать, не нужно трудиться; он
уже достиг цели всех трудов. Он освободился от своей
самости, вырвался из пут своего Я; что бы он ни делал,
326

это уже не имеет для него значения. Ну а для других?
Другие тут не при чем вопреки тому, что думают в своем
заблуждении люди Запада, мнящие, будто можно суще­
ственно помочь другим. Альтруизм ни на йоту не лучше
эгоизма, но может быть даже вреднее, поскольку успех
того, кто его практикует, может быть куплен ценою
ущерба для многих других. Почти невозможно помочь
другому человеку, не укрепив его в его себялюбии; по­
следний ведь видит, что его эгоистические желания при­
нимаются всерьез, и это оказывает нанего пагубное
влияние. Это заставляет его думать преимущественно о
своем счастье, мешает ему освобождаться от своего я, а
единственная важная цель — это освобождение (мукти).
Истинную пользу можно принести другим людям, только
служа им своим примером. И самый высокий пример дает
им йог, освободившийся от всех земных уз, ставший вы­
ше труда и деяния, эгоизма и альтруизма, симпатий и ан­
типатий. Поэтому самый факт его присутствия среди лю­
дей ценнее существования самого полезного работника.
Не буду выяснять, насколько это представление соот­
ветствует действительности в целом. Очевидно, оно
включает в себя две общепризнанные истины. Первая
заключается в том, что труд это не цель, а средство. Не­
сомненно верно, что наличие у человека внутренней по­
требности в труде доказывает молодость его души. Без
труда простой, необразованный человек останавливается
в своем развитии, перестает двигаться вперед; грандсеньор может не делать ничего и оставаться при этом на
высоте; мудрец тем более стоит выше необходимости за­
нимать себя каким-либо делом. Ведь все вечные ценно­
сти относятся к бытию, а не к достигнутым успехам; до­
стижения имеют существенное значение лишь в той
мере, в какой они представляют собой опредмеченное
бытие. Ничто не иллюстрирует это положение так ярко,
как западная цивилизация, опирающаяся на противопо­
ложную точку зрения. Представители Запада живут ради
труда, видят в нем самое важное, существенное, они су­
дят обо всем сущем с точки зрения его эффективности.
В результате их достижения превосходят, казалось бы,
все, что когда-либо создавалось на земле, зато жизнь те­
ряет от этого так много, как никогда раньше. Чем больше
я знакомлюсь с Востоком, тем менее значительным в
327

своей сущности представляется мне тип современного
западного человека. Потому что ради средств жизнеобес­
печения он отказался от самой жизни. Вторая абсолют­
ная истина, заключенная в индийском мировоззрении,
состоит в том, что благими деяниями мы приносим суще­
ственную пользу только самим себе, а не другим людям.
По плачевному недоразумению вера, на которой основа­
на западная благотворительность, свидетельствует о не­
вероятном самомнении. Хорошо, конечно, что она есть;
она помогает благотворителям подняться на более высо­
кую ступень; не подлежит сомнению, что она наносит
большой вред тем, кто является ее объектом, однако, не­
смотря на сопряженные с нею недостатки, польза, полу­
чаемая благотворителями, пожалуй, все-таки перевеши­
вает ее вредные последствия. Хотя пользы было бы во
много раз больше, если бы они не жили во власти иллю­
зии, воображая, будто они делают добро другим, видя
себя дающей, а не получающей стороной, находясь в
убеждении, будто бы они вправе рассчитывать на благо­
дарность. Эта иллюзия зачастую лишает их заслуженной
награды. Посмотрите на наших типичных благотворите­
лей: большей частью это фарисеи самого худшего поши­
ба, любующиеся собой, самодовольные, агрессивные,
высокомерные, бестактные и невнимательные, в мораль­
ном отношении они сущая мука для своих клиентов. Ес­
ли бы они понимали, что, делясь своими излишками, в
сущности, действуют на благо самим себе, а не другим
людям, и за это должны сами благодарить бедняков, вме­
сто того чтобы ожидать от них благодарности, их дея­
тельность была бы по-настоящему полезна. Это помогало
бы им скорее подняться на более высокую ступень, дела­
ло бы их более приятными людьми; но главное, это не
порождало бы в душах бедняков того внутреннего сопро­
тивления, которое в большинстве случаев возникает у
них вместо требуемой благодарности и которое так часто
порождает то душевное очерствение, что так часто на­
блюдается среди наших бедняков; и наконец последнее:
в суждениях о жизненных ценностях у нас тогда не ак­
центировалось бы так сильно то, что на самом деле несу­
щественно.
Среди туземцев Индии, как и всего Востока в целом,
de facto существует гораздо больше благотворительно328

сти, чем у нас. Чувство взаимосвязанности там так вели­
ко, сознание единичности так мало, что человеку не нуж­
но проявлять какую-то необычайную решимость, для то­
го чтобы поделиться с ближним своим достоянием. За
исключением тех случаев, когда происходят какие-то ка­
тастрофы или бывает массовый голод, бедняку на Восто­
ке гораздо реже угрожает опасность умереть от голода,
чем у нас на Западе. Каждый по мере возможности де­
лится с нуждающимся, поддерживает бедных родствен­
ников, больных, паломников и странников; он делает это
как нечто само собой разумеющееся без лишнего шума,
не думая, что совершает нечто выдающееся, а главное,
не рассчитывает на вечную благодарность. Он знает, что
делает это для своего же блага. Поэтому на всей обшир­
ной территории Востока среди бедняков чувствуется не­
сравненно меньше враждебности к богатым, там гораздо
меньше неумеренного почитания богатства и люди го­
раздо спокойнее относятся к тому, что касается матери­
альных потребностей и их удовлетворения. Там ни один
нуждающийся не видит ничего ужасного в том, что ему
понадобилось вспомоществование; ни одному священни­
ку не придет в голову выражать особую благодарность за
пожертвования; там никого не удивляет образ жизни
святого, который, ничего не делая, существует за счет
помощи окружающих. Так следовало бы жить всем лю­
дям. Но вряд ли отягощенный материальностью Запад в
скором времени сумеет подняться до таких высот.
Бенарес переполнен больными и немощными. Не уди­
вительно. Ведь значительная часть паломников приходит
сюда специально для того, чтобы умереть на берегах Ган­
га. За эти дни я больше чем когда-либо насмотрелся на
то, что некогда заставило царевича Сиддхартху удалить­
ся от мира. И однако же я менее чем когда-либо испыты­
вал здесь жалость. Эти страждущие так мало страдают, а
главное, в них так мало страха смерти. Большинство из
них совершенно счастливы оттого что они могут окон­
чить жизнь на берегах священной реки. Ну а что до тех
или иных невзгод, то их надо перетерпеть, благо ждать
осталось уже недолго. Зато наверняка будет искуплена
старая вина. А еще говорят, что вера индийцев пессими­
стична! Да менее пессимистичной, чем эта, я просто ни329

где не встречал. Эта вера утверждает такой порядок ве­
щей, при котором все существа неизбежно переходят от
низшей ступени к высшей, при котором опуститься на
шаг среди миллиардов удается разве что одному. Весь
мировой процесс поддерживает его в движении вперед,
все сопротивление которого придется преодолеть, для
того чтобы погибнуть. Цель этого направленного ввысь
движения, правда, не такова, чтобы понравиться челове­
ку Запада; его душа еще слишком молода, чтобы жаж­
дать освобождения. Однако можно не сомневаясь ска­
зать, что для индийца она обещает такое же блаженство,
какое христианину сулит рай.
Этот день я провел с членами здешней миссии Рамакришны. Миссия устроила здесь приют, где получают
кров и уход те, кто пришел в Бенарес умирать. Мало кто
из больных, вероятно, догадался бы сам попросить при­
станища в приюте, слишком мало значения придают они
телесному страданию. Но некоторое число из членов
миссии ежедневно обходит улицы города и подбирает
там тех страждущих, чье состояние кажется тяжелее
всего. Никогда еще мне не доводилось видеть больницу,
где царило бы такое радостное настроение; уверенность
в спасении у всех снимала горечь страдания. И любовь к
ближнему, жившая в душах тех, кто ухаживал за больны­
ми, качественно была высочайшей пробы. Эти люди и
впрямь истинные последователи упоенного божествен­
ной верой Рамакришны. Исполненные любви, но притом
всепонимающие, нефанатичные, ненавязчивые. Такие,
какими должны быть все человеколюбцы.
Общение с ними показало мне со всей отчетливостью,
чем индийская набожность отличается от христианской
даже в том, в чем они особенно близки друг другу: ин­
дийцу неведомо чувство вины. Хотя слово «грех», если
верить переводам, и в их религиозной литературе встре­
чается достаточно часто, однако смысл, вкладываемый в
него, совершенно иной. Индийцу незнакомо то, что у нас
называется грехом. Оно и не может ему быть знакомо,
поскольку все проступки (равно как и добрые дела) он
относит к майе, так что ни то, ни другое не имеет мета­
физического значения. Согласно закону кармы, каждое
деяние влечет за собой естественно вытекающие из него
последствия; эти последствия каждый должен брать на
330

себя, от них не может избавить никакая благодать. Спа­
сение ж е заключается в освобождении от какой бы то ни
было естественной детерминированности, а по его дос­
тижении все следы деяний стираются без остатка. Но,
констатируя это, мы еще не подошли к самой сути про­
блемы. Христианское сознание греховности основано не
столько на вере в греховность, сколько на заповеди, ко­
торая велит не забывать о ней ни на минуту. Индийски­
ми же учениями о спасении души это вообще запреща­
ется. В них говорится: каким человек себя мыслит, таким
он и становится; если он постоянно мыслит о себе как о
дурном и низком человеке, он и станет дурным. Человек
должен мыслить себя не в худшем, а по возможности в
лучшем качестве; не в том смысле, чтобы восхищаться
своим настоящим состоянием, а в том, чтобы никогда не
сомневаться в своей способности стать лучше. Ничто так
не способствует развитию к лучшему, как оптимизм, и
нет ничего более пагубного, чем недостаток самоуваже­
ния. Тот, кто не верит в себя, и есть атеист в полном
смысле слова. Самое лучшее для человека — это пред­
ставлять себя в своих мыслях не самым грешным из лю­
дей, как учит делать христианское учение, а постоянно
представлять себя совершенным: такому человеку еще в
этой жизни суждено достигнуть совершенства.
И тут индуизм опять-таки абсолютно прав; запрет ос­
танавливать свое внимание на греховности свидетельст­
вует о совершенном знании психологии; нет ничего
более неудачного, чем христианские воззрения. Много­
численные недостатки христианского человечества, без
сомнения, проистекают из этой психологической ошиб­
ки. Сегодня, правда, ее можно считать уже преодолен­
ной. Не только эмансипированные умы среди нас отвер­
гают сейчас это традиционное положение, но в том ж е
духе поступают и сохранившие в себе жизнь, а следова­
тельно не остановившиеся в своем развитии, ответвле­
ния христианской церкви. Это понятие греховности яв­
ляется пережитком представлений неискушенных эпох.
В те времена оно было достаточно полезно: лишь страх
перед Божьей карой мог держать в узде наших склонных
к насилию предков, и развитие от низшего к высшему
могло происходить у них только через кризисы раская­
ния. И по сей день для многих бывает полезно сознание
331

своей греховности. Немало еще остается людей, кото­
рым оно так дорого, что они, сознавая его ошибочность,
готовы культивировать его дальше. Мазохизм вошел че­
ловеку в плоть и кровь; мысль о подчинении насилию до
известной степени в каждом человеке вызывает прилив
жизнеутверждающих чувств; в большинстве случаев в
христианском покаянии можно расслышать нотку сладо­
страстия. Тем не менее всякий человек духовного типа
когда-нибудь должен будет отказаться от понятия гре­
ховности; начиная с определенного момента в нем не ос­
тается ничего, кроме вреда, так как оно неправильно по
своей сути. Грех, конечно же, существует: грехом назы­
вают те помыслы и деяния человека, которые противоре­
чат живущему в нем богу; в этом смысле всякому глубо­
ко мыслящему человеку до скончания веков всегда будет
ведомо сознание греха; и чем яснее будет это сознание,
тем больше ему от него будет пользы, ибо только позна­
ние может послужить толчком к исправлению. Однако
греховность в христианском смысле не существует, не
существует греха, который по своей сущности был бы
только оковами. Человек в своем нынешнем состоянии
есть продукт своих деяний и деяний его предшественни­
ков. В каждый момент своего существования он испыты­
вает на себе то возмездие, которое христианская вера
относит к иному миру. И что бы он ни делал, ничто не
обрекает его на вечное проклятие. Пока жива душа, она
способна подняться выше; и более того: из кромешного
мрака она тем сильнее взмывает к сиянию дня, потому
что ужасы тьмы скорее, чем смутные сумерки, дают ей
понимание того, как и в чем она ошибалась. В этом, как
и в очень многом другом, индийцы оказываются старше
и мудрее нас. Однако не только у мудрости, но и у глупо­
сти есть свои преимущества. В Адьяре я, кажется, оста­
навливался на том, как полезна оказалась для нас бредо­
вая вера в вечное проклятие, и сколько вреда принесла
основной массе индусов их более глубокая вера. Так же
обстоит дело и с сознанием греховности. Оно порождает
особый, ничем другим не заменимый пафос, придает пе­
реживаниям специфическую глубину, которая только от
него и зависит. Из всех людей самым сильным характе­
ром обладают пуритане и мусульмане, индусы же, по-ви­
димому, самые бесхарактерные. Это проистекает из то332

го, что первые верят в массивный, неотвратимый рок,
внешний по отношению к человеку, последние же, на­
против, верят в безусловную автономность человека. Ин­
дийская вера соответствует действительности; во вполне
образованном человеке она формирует высшую человеч­
ность. Необразованного же человека она расслабляет;
она побуждает его к вялому приятию жизни. Такому че­
ловеку, очевидно, полезнее, чтобы целительный страх
перед некоей, пускай совершенно фиктивной, внешней
силой побуждал его к постоянному самоконтролю.
Впрочем, тот, кто ожидает от Бенареса одних лишь
впечатлений святости и мудрости, только выражений ис­
тинной религиозности и глубочайшего понимания, испы­
тает там горькое разочарование: нигде на свете не встре­
тишь так много проявлений суеверия и глупости, так
много меркантильного поповства и расчетливого мошен­
ничества, как в этом городе. В своей основной массе лю­
ди не могут не быть суеверными там, где такое множест­
во наглядных и осязаемых вещей подталкивает их к
суеверию; только развитый человек может уверенно раз­
личать символы и эмпирическую действительность. И ес­
ли бы при том не нашлись люди, которые пытались бы
делать на этом непонимании деньги, это противоречило
бы человеческой природе. Среди йогов есть великое
множество таких, которые практикуют свои упражнения
не для того чтобы возвыситься до Бога, а для того чтобы
опуститься до животного уровня; ибо если человек начи­
нает управлять мышцами, как правило, не подвластными
сознательной воле, выучившись, например, регулировать
скорость своего сердцебиения, это означает, что он воз­
вращается в состояние червя; то же самое происходит,
если он без вреда для здоровья может несколько недель
оставаться погребенным в могиле, т. е. достигает того,
что еще лучше удается способному впадать в зимнюю
спячку зверю. Эти люди, владеющие хатха-йогой, все
как один тупы и ограниченны, каковыми они и слывут;
вся энергия, которая могла бы пойти на совершенствова­
ние интеллекта, у них сосредоточена в теле. Паломники
же в большинстве своем более или менее суеверны. Так
и должно быть там, где психическое начало считается
первичным, ибо только одаренный и образованный чело333

век обладает достаточной самокритичностью, чтобы без
внешней помощи различать истинные и ложные пред­
ставления. Основной же массе для успеха на жизненном
поприще грубо реалистический настрой помогает в этом
гораздо лучше; потому-то христиане и магометане произ­
водят более реалистическое впечатление, чем индусы.
Первые признают только то, что можно осязать; это ре­
альные, а не воображаемые вещи, пускай они и пред­
ставляют лишь очень малую часть реальности; в то время
как вторые, зачастую сосредоточенные исключительно
на нереальном, сами становятся нереальными.
Но вся глубина индийского мировоззрения выражает­
ся как раз в том, что оно всегда понимает заблуждение
как выражение истины и потому не исключает ничего,
что встречается в жизни. Индийский дух давно понял ус­
ловность всех эмпирических образований; он понимает,
что правильность или неправильность мышления, доб­
рый или злой характер деяний, вера в истинное или не­
истинное зависит от внешних условий; он понимает, что
(если смотреть на это с точки зрения данной жизни, вне
соотнесенности с совокупностью предыдущих существо­
ваний) только от случайности зависит, принял ли чело­
век облик святого или преступника: в конечном счете
все явления сводятся к одному и тому же. Стоит сдви­
нуться какому-то колесику в мозгу, и мудрец превраща­
ется в глупца; при особо благоприятных обстоятельствах
маленький человек является нам великим; по случайно­
сти не выпавший ему опыт не дает богоискателю достиг­
нуть высшего просветления. Кто может тут утверждать,
что форма явления необходимым образом связана с его
сущностью? В таком случае метафизическое приравни­
вание ложной веры к истинной не представляет собой
чего-то искусственно сконструированного: неспособный
к пониманию должен подступаться к Богу в иной форме,
чем это делает тот, кто приходит к нему путем познания.
В Индии связь экзотеризма и эзотеризма носит более су­
щественный характер, чем это имеет место в католициз­
ме. Последний полагает между высшими и низшими
формами проявления только прагматическую связь; т. е.
экзотерические и эзотерические истины считаются рав­
ноценными постольку, поскольку выполняют одну и ту
же цель. Такие же отношения, разумеется, постулирует
334

и индиец; но сверх того он еще и знает, что заблуждение
может быть равноценно познанию не только в прагмати­
ческом, но и в онтологическом смысле: в определенных
эмпирических условиях (при недостаточной способности
к разумению, недостаточном воспитании, ярко выражен­
ной эмоциональности) метафизическое сознание дейст­
вительности проявляется в форме веры в нереальное,
тогда как великому духу оно открывается в чистом по­
знании. В принципе совершенно безразлично, изначаль­
но ли существовала связь между частными представле­
ниями и их глубинным объективным смыслом или же
она установилась впоследствии; почти всегда имеет ме­
сто, скорее, последнее: метафизические связи существу­
ют независимо от их истории. Что бы ни происходило,
оно независимо от причин и момента времени: всегда и
всюду события подтверждают ту истину, которую позна­
ли риши.
Таким образом, между индийским заблуждением и
индийской мудростью нет непреодолимой пропасти;
всюду остается возможность перехода от одного к друго­
му. У нас это не так, потому что мы все еще придержива­
емся субстанциальности имени и формы, и мы все еще
желаем постичь интеллектом целостную картину жизни.
Поэтому нам кажется, что истина опровергает заблужде­
ние, совершенное выражение снимает несовершенное, а
если два представления логически противоречат одно
другому, мы мним, что только одно из них может быть
верным. В этом отношении мы, как и во многих других,
находимся еще на рудиментарной стадии развития. По­
этому большинство из нас еще не в состоянии постиг­
нуть всю глубину индийской мудрости. Так, например,
Бхагават-Гита, это, быть может, прекраснейшее творе­
ние мировой литературы, многим представляется мало­
значительным компилятивным философским сочинени­
ем по той причине, что в нем одновременно выражаются
разные направления мысли. Индиец воспринимает его
как очень цельное по духу произведение. Шанкарачарья,
основоположник философии адвайты — самого ради­
кального монизма, какой только был на свете, всю жизнь
практически оставался дуалистом, то есть приверженцем
санкхья-йоги, а в религиозной практике был политеи­
стом. Как такое могло быть? Компетентность Шанкары в
335

вопросе логики не подлежит сомнению. Но он был не
просто логиком. Поэтому для него было делом само со­
бой разумеющимся, что для различных целей следует
применять различные средства. На практике никто не
может вырваться из рамок дуализма; невозможно ничего
помыслить, пожелать, сделать так, чтобы при этом им­
плицитно не возникло представления о двойственности.
Так зачем ж е это отрицать? От этого все равно ничего
не изменится. Но, с другой стороны, практическая не­
преодолимость дуализма отнюдь не доказывает, что она
свойственна сущности; по всей вероятности, она зависит
лишь от характера инструмента познания. Сущность, не­
взирая на это, может быть единой, без чего-то «второго»;
что, однако, в свою очередь не мешает тому, что она ма­
нифестируется в множестве. Так, приверженец крайнего
монизма все ж е может молиться многим богам, коли это
помогает ему осознать единого Бога. Есть и другие воз­
зрения, противоположные взглядам Шанкары: есть шко­
лы, которые и сущности приписывают двойственность,
есть другие, которые представляют ее и как единство,
и как двойственность; есть теистические, пантеистиче­
ские, атеистические толкования. В качестве непосредст­
венного выражения метафизической действительности
все они признаются как равноправные и ортодоксаль­
ные, поскольку ведь невозможно найти правильное ре­
шение там, где речь идет о чем-то, лежащем за предела­
ми сферы рассудка; тут все философии могут быть
только формами выражения. В целях практического
познания признается только санкхья-йога, поскольку
практическое познание предполагает наличие двойствен­
ности. Наконец, в качестве верующего каждый волен
выбирать то, что его устраивает, ибо здесь речь идет
только о прагматическом понимании истины. Так что
же? Получается, что индийцы — эклектики? Вот уж нет!
Просто они — прямая противоположность рационали­
стам; они не страдают суеверным представлением, будто
метафизические истины могут получить исчерпывающее
воплощение в какой-либо логической системе; они зна­
ют, что духовная действительность никогда не может
быть детерминирована одной единственной, а только не­
сколькими интеллектуальными координатами. Противо­
речие между монизмом и дуализмом имеет здесь так же
336

мало значения, как противоречие между метрической
системой измерения и системой измерения в футах. Ра­
зумеется, среди людей встречаются ярые приверженцы
той или другой системы измерений, но это сугубо их
личное дело. Бесспорно и то, что для той или иной цели
использование одной из них может быть предпочтитель­
но, так что глупо было бы этим не воспользоваться. Но
никогда, никогда индийские мудрецы (а я говорю только
о мудрецах, здесь речь идет о них, а не об ученых пандитах) не впадали в типичную для нас ошибку придавать
каким-либо интеллектуальным формам серьезное мета­
физическое значение. Эти формы не весомее и не суще­
ственнее любого другого образа майи. Они могут отра­
жать истинный смысл в виде более или менее четких и
убедительных символов (причем их ценность зависит от
того, делают ли они это в большей или меньшей степе­
ни), но сущностного характера они никогда не имеют.
Индийцев же интересует одна лишь сущность. Они ви­
дят ее во всем, сквозь все оболочки, несмотря ни на что.
Они не дают сбить себя с толку, даже если это не удовле­
творяет интеллектуальным требованиям, не смущаются
противоречиями. Гиту они буквально читают как «возвы­
шенную песнь», как выражение Божественного духа,
ибо именно он говорит с ними из этого, пускай даже
очень немощного, тела.
Чем объясняется то обстоятельство, что истинный
смысл индийской мудрости до сих пор остается недоста­
точно понятым в Европе, несмотря на множество работ,
посвященных этому предмету? Если тут вообще может
идти речь о каких-то общих причинах, то скорее всего в
этом главным образом виновато то обстоятельство, что
наши ученые, если и бывали в Индии, то очень мало и не
прикоснулись к ее живому духу. Конечно, бывает и так,
что человеку удается, даже не владея знанием персона­
лий и местных условий, понять дух того или иного выра­
жения, например постигнуть дух языка или буквальное
содержание какой-либо философии; и тут следует отдать
должное Западу в том, что в этом смысле он сумел лучше
понять Индию, чем она сама себя понимает. Однако по­
нять, что хотел сказать тот или иной человек или народ
данным выражением, что он под ним подразумевает,
337

можно только тогда, когда это выражение признается за­
конченным воплощением смысла. А такое случается
крайне редко; даже в отношении самого четкого фило­
софского учения — философии Канта — вряд ли можно
с уверенностью утверждать, что она будет полностью по­
нята человеком посторонним, далеким от нашего круга
представлений. Творения же индийского духа едва ли
можно отнести к числу получивших самое совершенное
воплощение, хотя бы потому, что их создатели совсем не
стремились выражаться с такой же отчетливостью, как
это принято у нас. Они не стремились ни к научной, ни к
образной точности изложения. В своих сочинениях они
преследовали совершенно иную цель: с одной стороны,
они хотели создать костяк живой традиции, с другой сто­
роны, эти сочинения должны были служить средством
для осознания духовных истин и, наконец, в них в виде
легко усвояемой и запоминающейся символики должны
были быть зафиксированы эти истины на потребу уже
владеющих знанием, а не для тех, кто еще только хочет
это знание обрести. Т. е. они заведомо не были задуманы
как адекватное в нашем понимании выражение этих
истин. Спрашивается, каким образом можно при таких
обстоятельствах извлечь из буквального содержания его
смысл? Как ни жаль, но вполне понятно, почему в таких
условиях при изучении индийской философии возникли
ошибочные параллели с греческой и тем более с кантовской философией: на ошибочно истолкованных фактах
невозможно построить правильных теорий.
Начнем с самого существенного момента: индийская
философия (если к ней вообще применим этот термин)
совершенно несопоставима с нашей хотя бы по той при­
чине, что она строится не на мыслительной работе.
Вспомним традиционную индийскую методику обучения
в том виде, как она представлена в некоторых упомина­
ниях Упанишад: когда ученик задает вопрос, учитель не
дает ему прямого ответа, а только говорит: «Приходи и
поживи у меня десять лет!». И в течение этих десяти лет
он не учит его в том понимании, как это принято у нас,
он только предлагает ему для размышлений одно поло­
жение. От ученика не требуется размышлять над ним
или анализировать услышанное, развивать его дальше,
возводить, исходя из него, какие-то конструкции, он дол338

жен погрузиться в него так, чтобы оно целиком овладело
его душой. Кант говорил своим ученикам: вы должны
изучать у меня не какую-то определенную философию, а
должны учиться мыслить. Как раз этому индийский гуру
никогда не учил своего челу1. Из всех известных у нас
видов учения он занимался только заучиванием наи­
зусть, т. е. занимался тем делом, которое у нас признает­
ся наименее полезным. Вспомним также знаменитый
стиль, в котором написаны индийские сутры: важней­
шие мысли и положения индийцев представлены в них в
таком невразумительно кратком виде, что без коммента­
рия они просто не поддаются пониманию: так делается
для того чтобы ученик не поддался соблазну штудиро­
вать их так, как это принято у нас. Согласно убеждению
индийской философии, брахмавидью, т. е. познание
сущности (единственный вид познания, к которому нуж­
но стремиться), нельзя обрести мыслительным путем.
Считается, что всякое мышление развивается в пределах
своей сферы, не выходя за ее границы, поэтому оно, как
и чувства, неспособно привести к метафизическому по­
знанию. Подобно тому, как никакое обучение не дает
перейти от восприятий к мышлению, никакое мышление
в мире не приводит к метафизическому познанию. Мета­
физическое познание обретает только тот, кто достиг
нового уровня сознания. На этом новом уровне метафи­
зическое знание обретается как такая же непосредствен­
ная данность, какой является для зрения природа и для
разума мир понятий. Следовательно, для учения требует­
ся не мыслительная работа, а погружение в себя; речь
идет не об исследовании действительности посредством
предлагаемого инструмента, а выработка нового инстру­
мента лучшего качества. Таким образом, методы учения,
используемые у нас и в Индии для приобретения фило­
софских знаний, совершенно несопоставимы; у нас че­
ловек думает, экспериментирует, критикует, вырабаты­
вает определения; индиец занимается йогой. Идеал, к
которому он стремится, состоит в преобразовании сво­
его организма таким образом, чтобы проникнуть за те
пределы, которые, как установил Кант, являются преде­
лами достижимого опыта.
1

Чела (санскр.) — ученик.
339

Из несопоставимости этих двух методов вытекает и
несопоставимость их результатов. Западный человек
движется от мысли к мысли, пользуясь дедукцией, ин­
дукцией, дифференцирующим и интегрирующим подхо­
дом; индиец движется от одного состояния к другому. Ев­
ропеец поднимается по ступеням абстракции от частного
к общему, от общего к идеям и так далее; индиец же не­
престанно изменяет форму своего сознания. Обретен­
ный на различных уровнях опыт индиец, разумеется,
объективирует, давая ему названия, выражая в форме
понятий; и эти понятия зачастую совпадают по звучанию
с нашими. Индиец тоже говорит об абсолюте. Но если
для нас это понятие представляет собой ступень абстрак­
ции, то для него в нем объективируется пережитый им
опыт. Следовательно, речь идет не об идентичности, а о
несоизмеримости. Для индийца атман не рассудочное
понятие, а обозначение достижимой конкретной ступе­
ни сознания, пуруша для него не воображаемая душа ми­
роздания, а принцип переживаемого опыта, и так далее.
Таким образом, мы имеем, с одной стороны, в западном
мировоззрении связную систему, подчиняющуюся зако­
нам разума, ограниченную снизу данностью явлений,
а сверху крайними абстракциями; с другой же стороны,
в представлениях индийца эмпирическое описание воз­
можного восхождения души от низших конкретных
форм существования к более высоким. И как ни сходны
понятия, используемые в обоих случаях для обозначения
различных этапов, в конечном счете философия Индии и
философия Запада совершенно несопоставимы. Между
ними нет никакой связи.
Конечно, порой приходится наблюдать, как живое
зерно индийского мировоззрения оказывается скрытым
под жесткой оболочкой схоластики. Но тот, кто усматри­
вает в этой оболочке его существенную и даже необхо­
димую часть, заблуждается еще больше, чем тот, кто ду­
мает, будто существо учения Фомы Аквинского состоит
в его логических конструкциях: в обоих случаях речь
идет о попытке выразить в виде рациональной системы
то, что в действительности представляет собой некое жи­
вое состояние. Такие попытки никогда не бывают и не
могут быть удачными, а следовательно, их и нельзя при­
нимать всерьез. Если хочешь разглядеть сущность, нуж340

но смотреть сквозь них на то, что находится за ними.
Уловить же существенное в индийской схоластике нико­
гда не составляет труда; обыкновенно оно лежит на по­
верхности. В отличие от наших средневековых филосо­
фов индийцы никогда не были такими убежденными
рационалистами, поскольку на них не лежал груз грече­
ского наследия; поэтому у них логическая сетка всегда
слаба и прозрачна. Все глубокие мыслители всегда знали,
о чем они говорят. Поэтому даже у индийских схоласти­
ков путем к познанию считалась практическая йога. Ни­
где в Индии пандиты не считаются мудрецами, а только
теми, кто они есть, т. е. грамматиками и антикварами.
Я упомянул здесь Фому Аквинского: действительно,
если что-то из западной литературы и можно сравнить с
индийской философией, то в первую очередь это будут
сочинения великих докторов теологии. Но и это сравне­
ние верно не до конца, потому что западные теологи,
ступив изначально на один путь с индийскими филосо­
фами, свернули с него в другом направлении. Католиче­
ская церковь всегда использовала йогу только для укреп­
ления утверждаемой ею веры и для того, чтобы в духе
этой веры вести людей по пути совершенствования. Она
никогда не пыталась учить их самостоятельному позна­
нию. Целью высокого и трудного искусства раджа-йоги
было научить людей самостоятельному, истинному по­
знанию.
Все рационально-систематическое в индийской фило­
софии всего лишь ее плевелы, это схоластика в самом
плохом смысле слова. С тех пор как люди стали созда­
вать картину мира, духовное знание и схоластическое
мышление шли у них рука об руку: там, где дух непо­
средственно постигает (или мнит, что постигает) то, что
стоит выше всякого разума, ему требуется необычайная
развитость, для того чтобы предоставить разуму само­
стоятельность. Как правило, он заставляет разум coûte
que coûte1 доказывать то, что и без того уже известно, а
поскольку он уверен в истине и, следовательно, по-на­
стоящему не нуждается в доказательствах, то удовлетво­
ряется первым попавшимся, каким бы оно ни было
сомнительным, лишь бы оно доказывало его предполоВо что бы то ни стало (φρ.).
341

жение. Только этим можно объяснить тот факт, что чело­
век такого высокого ума, как Фома Аквинский, так и не
осознал недостатков своей системы.
Индийская же схоластика еще во много раз хуже за­
падной (как, впрочем, и пандиты представляют собой са­
мый худший образчик начетничества, какой только мож­
но себе представить), поскольку понятия, которыми она
жонглирует, в сущности изначально не носят рациональ­
ного характера, а только обозначают конкретные состоя­
ния, так что их конструкции не имеют под собой прочно­
го основания. Однако вся индийская философия явля­
ется более или менее схоластикой. Как бы мы ни защи­
щали Шанкару или Рамануджу, все равно они были и
остаются схоластами, потому что они исходили из опре­
деленных убеждений, которые их рассудок должен был
излагать и доказывать; в этом они уступают каждому
критическому мыслителю Запада. Ольденберг и Тибо без
сомнения правы в споре с теми, кто превозносит индий­
скую философию до небес. Однако полагать, что она це­
ликом и полностью воплощается в какой-либо системе и
вообще в каком бы то ни было мировоззрении, значит
совершенно не понимать индийского духа. Кроме адвайты есть противоположные ей двайта и висиштадвайта;
монистическую метафизику дополняет дуалистическая
теория бытия и познания; уравнительный, на первый
взгляд, смысл изречения tat twam asi1 снимается тончай­
шим чувством различения, опустошающему действию
экстремального сознания единства противостоит влия­
ние густонаселенного пантеона и богатейшей мифоло­
гии. В Индии вообще нет монизма, нет пантеизма, нет
рабочих теорий и сознания единства в западном понима­
нии; их понимание единства нисколько не препятствует
безусловному признанию многообразия. Отнюдь не раз­
рушая богатства мира явлений, учение адвайты пред­
ставляет собой еще одно выражение этого богатства; это
еще одно ответвление сверхвитального древа индийско­
го духа. Именно так, а никак не иначе, ее понимали ин­
дийские риши. И если объявляли себя сторонниками не
какого-то иного, а именно этого учения, то делали это в
том смысле, что каждой сущности по соображениям
Ты есть то (санскр.) — изречение Вед.
342

эмпирического порядка более всего отвечает данная эм­
пирическая форма. Никому не нужны досужие споры о
том, что такое брахман как таковой, да и есть ли он вооб­
ще, представляет ли собой нечто простое или множест­
венное. Существование какой-либо абсолютной действи­
тельности представляется очевидным; на это указывает
самое название «Брахман». То, как мы его себе представ­
ляем, зависит он нашей наклонности. Бхакта всегда бу­
дет склоняться к теизму, джняни, напротив, к учению, в
котором подчеркивается единство. Ибо чем глубже мы
проникаем в себя, чем больше осознаем свою сущность,
тем сильнее становится в нас чувство единства: таким
образом, у нас есть все основания предполагать, что с
точки зрения познания учение о сущностном единстве
является наилучшим выражением метафизической дей­
ствительности. В качестве ученых риши были крайними
эмпириками; они доверяли только опыту переживания.
И если их мировоззрение вообще можно подвести под
какую-либо из принятых рубрик, то правильнее всего
его будет назвать прагматическим. Действительно, они
были идеальными прагматиками. Они бы с удовольстви­
ем согласились с Уильямом Джеймсом и Ф. К. С. Шилле­
ром в том, что всякая живая истина in concreto1 сводится
к постулатам; ни одна форма не является сущностной,
всякая есть продукт эмпирических обстоятельств, это
означает, что в каждом отдельном случае познания исти­
на зависит от характера человека, его предрассудков и
желаний. Однако, добавили бы они с улыбкой, это еще
не значит, что такая теория представляет собой послед­
нее слово; она относится только к выражению того, что
мы называем истиной; смысл ж е не поддается прагмати­
ческому формулированию. Существует «иной мир»
форм, царство чистого смысла, которое недоступно ни
для каких постулатов, которое, однако же, само одушев­
ляет все постулаты и придает им субстанциональность.
Тот, кто поднялся сознанием в эту сферу и способен в
ней оставаться, стоит выше прагматизма; он видит то,
что скрыто за всеми постулатами; его познание отражает
в незамутненной чистоте самодостаточную созидатель­
ную силу, на которой зиждется существование всех
В реальности (лат.).
343

явлений. О таком человеке можно сказать, что он обла­
дает «истиной», но это выражение не является подлин­
ным; прагматисты, мол, совершенно правы, объявляя это
понятие пустым (там, где речь идет о живой, а не логиче­
ской истине); ибо его можно определить только как вы­
ражение некоего смысла, а не как самый смысл, а всякое
выражение по необходимости является относительным.
Правильно было бы сказать, что «обладающий знанием»
стоит выше как истины, так и заблуждения, что для него
это различие уже не существует. Он живет в царстве
чистого живого смысла, который может выступать как в
виде истины, так и в виде заблуждения. Этот смысл
представляет собой чистую динамику, чистую интенсив­
ность, и как таковой его невозможно себе представить и
невозможно сформулировать; где бы и когда бы ни дела­
лась попытка его поймать, мы всегда ухватываем вместо
вечного смысла его преходящую, не отражающую его
полностью форму. Поэтому и риши, когда ему приходит­
ся высказаться, вынужденно прибегает к помощи ка­
кой-либо относительно правильной системы, которую
можно определить через постулаты. Но этим смыслом
можно жить, исходя из него можно мыслить и действо­
вать, и в таком случае уже не имеет значения, что ты ду­
маешь и какие совершаешь действия...
Главное достоинство, вечную ценность индийского
мировоззрения представляет дух глубины, из которого
оно родилось. Все его проявления можно помыслить бо­
лее совершенными; не думаю, что можно глубже про­
никнуть в сущность; мне кажется, что здесь достигнута
предельная глубина. Индийцы преодолели статическое
понятие истины и заменили его динамическим, которое
преобразило его содержание: мы тоже когда-нибудь к
этому придем. Мы тоже рано или поздно поймем, что
сущностного познания невозможно достигнуть ни с по­
мощью самого усовершенствованного понятийного аппа­
рата, ни с помощью самого исчерпывающего изучения
нашего сознания во всей его полноте, а только путем
достижения нового, более высокого уровня сознания.
Человек должен подняться над своим бренным инстру­
ментом познания; выйти за пределы своих биологиче­
ских границ, классическое абстрактное выражение кото­
рых содержится в критических сочинениях Канта; он
344

должен перерасти свои прежние мерки; его сознание
должно вместо поверхностных образов отразить глубин­
ный дух, лежащий в основе его бытия. Это движение
ввысь уже началось в Индии; отсюда те чудеса, которых
она достигла в познании бытия и жизненной мудрости.
Теперь наш черед продолжить начатое.
Мудрецы, интуиция которых положила начало всему
ценному, что содержит в себе индийская метафизика,
достигшие этого глубокого уровня сознания, обязаны
этим, как известно, йогической практике. Йога практи­
чески представляет собой краеугольный камень всей ин­
дийской мудрости. Если мы все надежды возлагаем на
гениальные озарения, индийцы, главным образом, пола­
гаются на обученность. Недавно один индус сказал мне:
«Если вам для того, чтобы открыть истину, требуются ге­
ниальные люди, это показывает, как мало вы образован­
ны; вам нужно надеяться на чрезвычайно редкий случай.
Но истина ведь тут, она для каждого доступна и содер­
жится в самом незначительном явлении; при соответст­
вующем обучении каждый способен ее разглядеть. Ка­
кая ж е глубокая ирония заключается в том, что вам,
таким нетерпеливым, нужно дождаться рождения не­
обыкновенного человека, для того чтобы осознать нечто
само собой разумеющееся (ибо каждая истина — это
вещь сама собой разумеющаяся)!». И, конечно же, он в
принципе прав. В нашей зависимости от таланта есть
что-то унизительное. Но можно ли от нее освободиться?
Чудеса индийской мудрости доказывают это самим фак­
том своего существования: в тех случаях, где можно ука­
зать авторство, речь идет отнюдь не о великих гениях в
нашем понимании. По стилю и общему тонусу можно
всегда с уверенностью определить уровень гениально­
сти, оригинальность, силу и богатство талантов автора;
так вот, за единственным исключением самого Будды я
не знаю во всей индийской истории ни одного филосо­
фа,которого можно было бы признать гением в запад­
ном понимании, ни одного, кто мог бы в этом сравниться
с нашими великими мыслителями. И Шанкара, и Вьяса, и
Рамануджа были в лучшем случае философами второго
ряда. И однако ж е многие глубочайшие открытия сдела­
ны ими, а не древними риши; тем не менее индийская
345

мудрость в целом — самая глубокая из всех, какие суще­
ствуют на свете. Это утверждение отнюдь не голословно;
чем дальше мы продвигаемся, тем более наши воззрения
сближаются с индийскими. Шаг за шагом психологиче­
ские исследования дают новые подтверждения теорети­
чески, казалось бы, так неубедительно сформулирован­
ных выводов древнеиндийской психологии; то и дело
результаты философской критики совпадают с интуи­
тивными прозрениями древних риши, выраженными в
мифологизированной форме; а благодаря Бергсону и ме­
тафизика сделала поворот в ту сторону, в которую она
всегда двигалась в Индии. Ибо его метафизика ни на что
не похожа так сильно, как на метафизику индийца Ашвагхоши.
Никто не отрицает, что Индия обязана своей мудро­
стью той школе, которую дает система йоги. Ее основная
идея заключается в том, что, потенцируя с ее помощью
умение сосредоточиваться, человек получает в свое рас­
поряжение необычайно могущественный инструмент.
Овладев им в совершенстве, он может входить в непо­
средственный контакт с любым предметом на свете, об­
ладая телепатией, он может творить подобно Богу и
достигать всего, чего пожелает. Ему достаточно сконцен­
трировать внимание на какой-то точке, чтобы узнать о
ней все, достаточно обратиться к какой-то проблеме,
чтобы понять ее и разгадать. Достигшему совершенства
йогу не требуются никакие материальные инструменты
для того чтобы воздействовать на мир, для познания ему
не требуется научного аппарата; он постигает все и со­
вершает воздействие непосредственно. Вопрос о том,
достигал ли когда-либо кто-то совершенного владения
йогой, не имеет значения. Существенным и решающим
моментом, как я уже объяснял это в Адьяре, является
очевидная правильность основного принципа теории йо­
ги и внутренняя вероятность того необычайного, кото­
рое она полагает достижимым. Несомненно, что способ­
ность к концентрации представляет собой главную
пружину всего нашего психического механизма. Ничто
так не повышает его эффективности, как она, и любой
успех в какой угодно области можно объяснить толко­
вым ее использованием. Перед исключительной, т. е.
предельно концентрированной, волей в конечном счете
346

не может устоять ни одно препятствие; концентрирован­
ное внимание справляется с любой проблемой, заставляя
ее раскрыть все свои стороны, доступные для постиже­
ния соответствующим талантом. Философия же йоги ут­
верждает, что достаточно высокая степень концентрации
может заменить собою талант. Чем в конечном счете
отличается специфический талант математика? Йоги го­
ворят, что он отличается способностью настолько при­
стально и внимательно вглядываться в условие математи­
ческой задачи, что, в конце концов, проясняется ее
характер и то, что из него вытекает. Ибо в мире духа они
ведь существуют как данность, подобно любой другой
вещи в природе, так что дело остается за тем, чтобы их
постигнуть. Если бы речь шла о чем-то другом, а не об
объективной данности, существующей независимо от ее
познанности или непознанности, то невозможна была
бы никакая наука математики. Всякое познание есть
перцепция; рефлексия, индукция, дедукция суть лишь
средства на пути к перцепции. Недаром в отношении ве­
щей, не воспринимаемых зрительно, тоже говорят: я ви­
жу, как обстоит дело; потому что абстрактные отноше­
ния мы тоже перцепируем. Неправомерно усматривать
принципиальное различие между зрительным воспри­
ятием предмета внешнего мира, видением визуального
образа в воображении художника и мысленным пред­
ставлением и духовным созерцанием какой-либо идеи;
во всех этих случаях речь идет об одном и том же — о
перцепции. Разница только в объектах и органах воспри­
ятия. Идея же как феномен есть такая же внешняя дан­
ность, как дерево, которое находится перед нами; его ли­
бо замечают, либо не замечают. Понимание в мире идей,
как и восприятие в мире чувственном, зависит от того,
насколько отчетливо мы что-то видим. Отсюда следует
два вывода. Во-первых, объективный смысл того, что мы
обычно называем талантом: талант — это идиосинкразия
отдельного человека, заключающаяся в том, что он пер­
ципирует преимущественного какой-то один род явле­
ний; плохой математик — это тот, кто не способен сосре­
доточиться на абстрактных символах и их отношениях;
правильность такого понимания подтверждается тем
фактом, что под гипнозом человеку можно внушить та­
кие способности, которыми он не обладает в обычном
347

состоянии. Второй же и важнейший вывод из сделанного
выше утверждения состоит в том, что если человек в со­
вершенстве владеет своим психическим аппаратом и
умеет так управлять своей способностью к концентра­
ции, чтобы на длительное время полностью сосредоточи­
вать свое внимание на любом предмете, любой пробле­
ме, то при условии достаточно сильной концентрации он
сможет мгновенно понять любые причинно-следствен­
ные связи, какие он выбрал своим объектом (поскольку
он может увидеть их с полной отчетливостью); в этом
случае человек всюду может непосредственно разглядеть
истину. Очевидно, для такого человека нет необходимо­
сти в научном аппарате, он вообще может обходиться
без какой бы то ни было логики и рассуждений, ибо они
представляют собой лишь средство перцепции; ему не
потребовались бы даже какие-то исключительные талан­
ты, ибо человек, в совершенстве овладевший пускай да­
же несовершенными средствами, может с их помощью
достигнуть выдающихся результатов. Впрочем, и здесь
на помощь теории приходит аналогия, почерпнутая из
опыта: не в том ли заключается сущность гениальности,
что она позволяет мгновенно воспринимать то, к чему
другие приходят долгими окольными путями через ряд
промежуточных стадий? Действительно, соответствую­
щая школа может заменить собой природные таланты и
в конечном счете позволить достигнуть большего, чем
это может сделать талант. Поэтому нет ничего удиви­
тельного в том, что индийские мудрецы, несмотря на
меньшую одаренность, достигли более глубокого знания,
чем величайшие гении Запада.
Вот все, что касается философии йоги. Я не берусь ут­
верждать, что ее учение буквально соответствует тому,
что здесь сказано в моем изложении, однако считаю, что
я передал ее основной смысл. А против него я не нахожу
никаких доводов; я уверен, что он соответствует истин­
ному положению вещей. Далее, я убежден, что открытое
индийцами фундаментальное значение способности к
концентрации и, что самое главное, найденный ими спо­
соб ее повысить, имеет первостепенное значение и пред­
ставляет собой одно из важнейших открытий в истории
человечества. Мы поступили бы глупо, не попытавшись
его использовать. Ведь мы намного витальнее индийцев,
348

наш психический капитал гораздо богаче, и кто может
сказать, какие нам суждено сделать открытия, когда мы
пройдем обучение в этой школе? Я говорю не о смутных
предположениях, а основываясь на своем опыте. В самом
начале моего пребывания в Индии в беседе с одним
йогом у нас зашла речь о вдохновении. Я рассказал ему,
что понимают под этим словом у нас на Западе и какая
это трагедия для всех, кого оно когда-либо посещало
(а именно под его влиянием они создавали свои лучшие
творения), что оно так мимолетно. Тут йог прервал меня
вопросом: а почему ж е оно так мимолетно? Очевидно,
потому, что вы не умеете его удержать. А удержать его
можно; ведь оно представляет собой всего лишь особое и
вовсе не какое-то сверхъестественное состояние созна­
ния, которое может стать такой ж е нормой, как и всякое
другое. Я бы на их месте, поскольку все лучшее, что они
создали, вызвано вдохновением, не успокоился бы, пока
не добился бы, чтобы вдохновение стало моим обычным
состоянием. — Этот совет меня тогда очень поразил.
Я начал упражняться по методам раджа-йоги; вместо то­
го чтобы немедленно переводить вспышки вдохновения
в мысли и слова, я старался зафиксировать ту область, из
которой оно приходило и, насколько возможно, подни­
маться на ее высоту. И — о чудо! — у меня получилось,
Возможным оказалось не только довольно долго удержи­
ваться в таком состоянии, которое обычно продолжалось
какие-то секунды, но забрезжила вероятность и более
высоких взлетов. Я испытал на себе то, о чем говорили
йоги: что каждый уровень сознания феноменологически
эквивалентен любому другому. Подобно тому, как вся­
кий без труда может мысленно путешествовать в мире
чувственно воспринимаемых вещей, представляющемся
ему устойчивой данностью, точно так же, после того как
наступит тишина в мире представлений и усмирится
«пьяная обезьяна» твоего воображения, можно разгули­
вать по этому психическому миру, так ж е спокойно раз­
глядывая свои представления, как мы разглядываем
деревья. А продолжая занятия, ты научаешься не перево­
дить возникающие идеи тотчас ж е в мысли и слова, а
фиксировать их сначала в первоначальном виде, т. е. то­
му, из чего родилось учение Платона об идеях. Однако
мир идей — это еще не высшая ступень; высоко над ним
349

царит мир чистого смысла, и тот, кто постоянно в нем
обитает, очевидно, становится всеведущим... Вероятно,
излишним будет пояснять, что я до этого уровня не под­
нялся. Однако я уже неоднократно переживал опыт, зна­
комый Платону, разглядывая идеи как объекты. Во время
такого разглядывания я перципировал их взаимосвязь,
их истоки, их смысл; мне не нужно было думать; и порой
мне буквально удавалось проникнуть в их подоплеку,
увидеть, что кроется за ними. Я упражнялся в способно­
сти делать то, что у философов, начиная от Плотина и
кончая Шеллингом, называется «интеллектуальным со­
зерцанием» (хотя это созерцание не интеллектуально, а
так же эмпирично, как и всякое другое, только произво­
дим мы его, находясь на другом уровне сознания), я не­
посредственно созерцал то, что мы обычно постигается
опосредованным путем. После этого опыта я уже не
удивляюсь глубине познания индийских философов. По­
знание неизбежно осуществляется после того, как ты
научаешься наблюдать за психическими процессами с
полным вниманием. Ибо то, что представляется нам по­
следней инстанцией, в свой черед превращается в новую
основу для наблюдений, и тогда понятия и представле­
ния фиксируются так же легко, как предметы внешнего
мира, а идеальные причинно-следственные связи просту­
пают с такой же ясностью, что и эмпирические. Этим
объясняется, почему индийцам без предварительной
критики и несмотря на скудость научного аппарата уда­
ется сразу же правильно постигать отношение метафи­
зической действительности к миру идей и явлений; поче­
му их психология, при всех недостатках ее выражения,
оказывается несравнимо более глубокой, чем та, что су­
ществует у нас. Этим объясняется в конечном счете и
уникальная глубина индийской мудрости в целом. Вели­
кие риши постоянно жили в глубинном слое. Этого нель­
зя сказать ни об одном из мудрецов Запада. Платон, ве­
роятно, был способен созерцать идеи, однако далее его
взор не проникал, и потому, наверное, он не понял их ис­
тинного характера; он переоценил их значение. Кроме
того, ему лишь временами удавалось их разглядеть: по­
этому он только постоянно указывал на них или в момен­
ты вдохновения освещал, исходя из них, мир явлений.
Плотин только опускался из мира атмана; в его воззре350

ниях он играет роль фона. Фихте и Гегель пытались, со
своей стороны, представить явления, исходя из глубин­
ного смысла, и делали это успешно; Ницше освещал их
спорадически; никто из них не жил на глубине. Дело в
том, что при всей своей одаренности, они не развили в
себе в достаточной степени способность к концентра­
ции; у них сохранялась зависимость от эмпирических
случайностей. Ни один из мыслителей Запада не обладал
достаточной концентрацией, чтобы постоянно пребывать
в глубине своей самости. Отчетливее всего, может быть,
этот недостаток проявляется у Гёте. Пожалуй, он облек в
слова больше молниеносных проблесков глубины, чем
кто-либо другой из представителей Нового времени; но в
то же время он менее, чем кто-либо другой из великих,
был способен оставаться продолжительное время в той
сфере, откуда они исходят. Его обычное существование
протекало на поверхности, а после каждого погружения
в глубину он был вынужден тем дольше отдыхать на по­
верхности. «Фауст» дает нам в преображенном виде от­
ражение этого недостатка. В этом произведении мы ви­
дим целый ряд состояний, однако никогда последующее
не знаменует собой существенного углубления по срав­
нению с предыдущим, а последний акт не представляет
собой завершающего итога жизни в целом, но лишь дает
еще одно состояние, которое случайно оказалось послед­
ним и лишь случайно оценивается как некая вершина.
Все духовное развитие с того момента, когда образо­
вались органы, действительно основано на концентра­
ции; мое собственное развитие это полностью подтвер­
ждает. В двадцать лет я был не глупее, чем сегодня. Но
мои способности были не скоординированы, а так как ни
одна из них сама по себе не была выдающейся, то я не
мог создать ничего значительного. Когда ж е литератур­
но-философская тенденция заняла доминирующее поло­
жение, у меня появился идеальный центр, в котором мог­
ли сфокусироваться все излучения моего духа, и чем
больше они концентрировались, тем успешнее станови­
лась моя работа. Из республики я постепенно перерастал
в монархию, с каждым годом я все больше становился
хозяином самому себе и соответственно крепли мои ду­
ховные возможности. Долгое время вследствие нервной
351

слабости я с трудом добивался сосредоточенности, до­
вольно рано поняв, что в этом состоит главная задача: за
каждым усилием следовало истощение, что до известной
степени вынуждало меня быть поверхностным. Конечно,
«Мироздание» —сочинение не поверхностное, ибо тогда
мне помогала юношеская страстность; но в «Бессмер­
тии» есть бездонные провалы, однако лишь потому, что
во время его написания мои нервы были не в порядке.
Если бы я был тогда здоров, то это сочинение, особенно
дорогое моему сердцу, получилось бы не хуже, чем «Про­
легомены»; поскольку задуманы они были в один и тот
ж е год, но работа над последними, по счастью, началась
три года спустя. Глубинное мышление как движущая
пружина является непосредственной функцией нервной
энергии: тот, кто не может напрягать свой мозг, не мо­
жет и глубоко мыслить, какими бы глубокими не были
его интуитивные догадки. Наверное, это рискованная за­
тея — измерять глубину мысли с помощью динамометра,
однако такой подход возможен, поскольку проницатель­
ность духовных лучей зависит от степени их сфокусиро­
ванности, а та в свою очередь от имеющегося запаса
нервных сил. Однако этим наблюдением еще не исчер­
пывается значение концентрации для духовного разви­
тия. Чем собраннее становится ум, тем он спокойнее и
тем производительнее действует как рабочий инстру­
мент. Пока поверхность находится в постоянном движе­
нии, глубинная интуиция сквозь нее не просвечивает;
как бы часты ни были ее вспышки, световая экспозиция
слишком мала, чтобы произошла трансфигурация по­
верхности. Собранный интеллект не только пропускает
сквозь себя интуицию, но и становится ее послушным
органом, так что в конце концов вся психика становится
выражением внутреннего света. Таким образом, я вижу,
как с каждым годом все больше им наполняюсь. Вместо
того чтобы с годами охладевающий ум все больше пере­
вешивал во мне живые силы души, я развиваюсь в обрат­
ном направлении от рационализма к конкретности; ин­
теллект, некогда управлявший мною, становится для
меня все более послушным средством выражения. Все
эти успехи являются непосредственным следствием воз­
растающей концентрации. Во всех областях, исключая в
какой-то степени разве что искусства, старость знамену352

ет собой создание самых значительных произведений,
хотя наибольший подъем творческих сил человека, веро­
ятно, у всех приходится на тридцатилетний возраст. Так
происходит потому, что дух лишь к старости достигает
той степени концентрации, которая позволяет ему пол­
ностью осмыслить все ранее открытое.
Образцовое значение индийской культуры заключает­
ся в том, что она, как никакая другая, подчеркивала роль
концентрации. Ведь те соображения, которые я только
что приводил, говоря о йоге, охватывают лишь какую-то
часть всего того, что вкладывают в это понятие индийцы:
для них она вообще означает квинтэссенцию всего обра­
зования. Ведь когда мы говорим о развитии познаватель­
ных способностей, речь по сути дела идет о задаче тех­
нического характера; хотя все усилия индийцев направ­
лены в другую сторону, однако они лежат в той же
плоскости, что и наши усилия, направленные на подчи­
нение сил объективного мира. Мы занимались тем, что­
бы посредством данного инструмента изменять окру­
жающий мир, индийцы же посвятили себя в первую
очередь усовершенствованию самого орудия, так что ре­
шить, какому из альтернативных подходов следует от­
дать предпочтение, можно только исходя из предполагае­
мой практической цели. Абсолютное превосходство Ин­
дии перед Западом коренится в понимании того, что
настоящая культура достигается не путем расширения, а
только путем углубления, углубление же зависит от кон­
центрации. Сосредоточенный человек никогда не бывает
поверхностным; в том направлении, в котором он сосре­
доточивал свои силы (а это не обязательно подразумева­
ет все сразу или самые существенные), он по необходи­
мости достигает глубины. Поэтому индийская мудрость
утверждает, что религиозность и мораль вырабатывают­
ся человеком; они не являются результатом научения в
сократовском смысле, но достижимы для каждого на пу­
ти сознательной работы над личной культурой. Согласно
ее представлениям, только поверхностный человек мо­
жет быть атеистом; как только глубинная душа высвечи­
вается на поверхности, возникает осознание Бога. Толь­
ко поверхностный человек может усомниться в различии
между злом и добром, потому что это различие сущест­
вует объективно, его можно воспринимать или не вос12 Зак. 3070

353

принимать; а человек достигший совершенной глубины
может хотеть только добра. Индийская мудрость считает,
что в принципе безразлично, с чего человек начинает
свой путь — с атеизма или теизма, с аморализма или
скептицизма; воззрения и мнения всегда иррелевантны;
требуется знание. Знание же приходит само по мере
углубления в свою душу.
Не вызывает сомнения, что степень религиозного соз­
нания (в самом широком смысле) и морального различе­
ния зависит от глубины, в которой укоренено человече­
ское сознание. Также неоспоримо и то, что человек спо­
собен становиться глубже. Лучшие люди Запада тоже
всегда это понимали. Но только Индия сумела сделать
так, чтобы это открытие могло плодотворно использо­
ваться для самого широкого практического применения.
В этом, как уже сказано, заключается образцовое значе­
ние индийской культуры. Для нас будет полезно, если
мы как можно скорее последуем ее примеру. В чем за­
ключается главное, что кажется нам достойным порица­
ния в нашем нынешнем состоянии? В том, что наши си­
лы настолько дифференцировались и превратились в на­
столько обособленные сущности, что уже не поддаются
никакой централизации, вследствие чего все, что только
может исходить из центра, прекращает свое существова­
ние. О представителе современной культуры на пике его
развития говорят, что он разучился любить. Разумеется,
он это не умеет. Хотя он обладает всеми элементами, ко­
торые необходимы для любви, причем их палитра достиг­
ла небывалого прежде богатства, эти элементы никак не
хотят соединяться воедино. Чувственность идет своими
особыми путями, то же самое происходит с идеальными
устремлениями, то же самое — с эмоциональной привя­
занностью и т. д. Цельная любовь не складывается даже
в пароксизме страсти. Вследствие этого в наше время ло­
гично появилось воспевание страсти как таковой, как
никогда прежде сейчас высоко ставится стихийная сила;
снова над стогнами громко несется клич «назад к приро­
де!». Словом, сплошное недоразумение! Страсть даже у
животных означает некий кризис, и все подвиги, кото­
рые совершаются под ее влиянием, совершенно ничего
не значат; под влиянием страсти слабые люди показыва­
ют себя сильными, трусы — храбрыми, но их сущность
354

от этого нисколько не меняется. Что ж е касается призы­
ва «назад к природе!», то нельзя превзойти достигнутую
степень культурного развития, опустившись на ступень­
ку ниже. Конечно, хорошо бы снова обрести непосредст­
венность, однако непосредственность и возвращение к
животному состоянию не могут считаться равнозначны­
ми понятиями. Но вернемся к выбранной нами для при­
мера любви: анимальная чувственность зачастую пони­
мается как ее целостное выражение по той причине, что
она непосредственна, а непосредственность приписыва­
ется высшим формам любви. Действительно, чувствен­
ность начинает выражать любовь в целом тогда, когда
культурная нация подходит к периоду своего упадка; так
случилось с поздними римлянами, это ж е наблюдается у
все более и более вырождающихся кругов Европы. Но
там, где жизненная сила еще не исчерпала себя, имеется
и лучший путь к непосредственности: путь, ведущий че­
рез дифференциацию к концентрации. Это путь, кото­
рым шла Индия, и это путь, которым мы должны идти
дальше.
Этот путь, только он один, выведет нас из нашего ны­
нешнего состояния. Нам нужно при помощи концентра­
ции направить эмансипированные силы в сторону ж и з ­
ни, превратить их из забастовщиков в работающие орга­
ны. Нам не нужно отказываться ни от чего из того, что
свойственно нашему теперешнему состоянию. Небыва­
лую для всего предшествующего развития человечества
широту души нельзя ограничивать, ибо она представляет
собой абсолютный плюс; необычайная дифференцированность нашего существа является преимуществом.
Единственное, что нам нужно сделать, это одушевить
столь дивно богатое тело той ж е глубиной, какая свойст­
венна индийцам; поверхностный слой, который, как пра­
вило, один только и осознается современным человеком,
мы должны превратить в зеркальное отражение глубины
и сделать так, чтобы самодостаточные ныне органы
вновь стали средствами выражения. Если мы сумеем это­
го добиться, то несомненно станем представителями
высшего состояния, какое до сей поры когда-либо дости­
галось человеком. Чем богаче средства выражения, тем
лучше в них может манифестироваться смысл; Бог, сред­
ством выражения которого служит все мироздание,
355

именно поэтому есть в большей степени Бог, нежели че­
ловек. Но с другой стороны: чем средства богаче, тем
большая сила требуется, чтобы ими управлять. Поэтому
наша задача гораздо труднее, чем задача, стоящая перед
индийцами. Сколько раз уже я, глядя на них, завистливо
вздыхал: насколько легче вам быть глубокими! Ваша
плоскость так мала, ваше тело так тоще, что не так уж,
наверное, и трудно сделать всю вашу природную сущ­
ность средством выражения духа. Нам же, жирным, бо­
гатым европейцам, придется немало потрудиться, чтобы
пройти хотя бы какую-то часть вашего пути... Но тут я
себе сказал: разве, проделав то, что проделали вы, мы не
достигнем сверхчеловеческих возможностей? Сверхче­
ловек, о котором говорит Ницше, обозначает только гра­
ницы физиологической базы и, следовательно, представ­
ляет некий путь — возможно путь западного человека, —
но не цель. Сверхчеловек в понимании теософов, т. е.
тех, кого они называют учителями, слишком надмирен,
слишком далек от всего человеческого, чтобы их пример
мог стать для нас путеводным. Я не знаю, каким окажет­
ся сверхчеловек. Но с уверенность можно сказать, что
если ему суждено появиться, то он возникнет благодаря
концентрации всех наших сил.
То, что значение индийской культуры не сразу было
понято, а там, где его осознавали, это не всегда приводи­
ло к хорошим последствиям, объясняется неспособно­
стью большинства воспринимать смысл независимо от
явления. Перенос явления на другую почву никогда не
обходится без вредных последствий; он всегда бывает
продуктом каких-то определенных, единичных условий и
потому соответствует только определенному состоянию.
Если уж англомания никому не приносила пользы, то что
же говорить об индомании и тем более относительно са­
мого значительного достижения Индии — ее культуры
концентрации. Характерно, что индийские дыхательные
упражнения, ставшие столь популярными благодаря про­
читанным в Америке лекциям Вивекананды, не помогли
ни одному американцу достичь высшего состояния, но
зато, как говорят, очень многих довели до больницы или
сумасшедшего дома. Хатха-йога и в самой Индии счита­
ется небезопасной, многие упражнения давно уже за356

клеймены всеми авторитетами как безусловно вредные и
продолжают практиковаться только благодаря неистре­
бимой склонности человека отдавать предпочтение опас­
ному, а не безопасному. Но даже про самые безопасные
упражнения никто не может сказать, насколько они
соответствуют европейскому организму; очень может
быть, что для большинства они скорее вредны, чем по­
лезны. При всей полезности дыхательных упражнений в
целом (правильность идеи о том, что дыхание является
как бы главным маховиком психофизического организ­
ма, а контроль над дыханием ведет к полному самокон­
тролю во всех смыслах слова, не подлежит никакому
сомнению), какие именно рекомендуются упражнения
зависит, однако, от эмпирически обстоятельств. Образ­
цовое значение имеет для нас основная в индийской
культуре идея концентрации, а не ее специфические
формы проявления. Что касается последних, то нельзя
отрицать, что с точки зрения наших идеалов в них мно­
гое заставляет желать лучшего; большая часть того, что
составляет предмет нашей гордости, в Индии отсутству­
ет. Но индийцы никогда и не преследовали наших целей;
следовательно, им нельзя ставить в вину их недостатки.
Для того чтобы осознать те особенности индийской
культуры, которые могут служить примером для подра­
жания, лучше обратиться не к индийским, а к западным
проявлениям той же идеи (хотя на западе она никогда не
осознавалась как ведущая и определяющая развитие);
возьмем, например, англичан как нацию или некоторые
чисто американские типы делового человека. Характер
англичан от природы отличается большей ограниченно­
стью по сравнению с немцами или русскими; однако
своими малыми возможностями они достигают больше­
го, чем другие — неограниченными. Люди часто поража­
ются разносторонности английских аристократов, кото­
рые сегодня могут быть журналистами, завтра —
вице-королями, послезавтра, например, министрами тор­
говли, а в свободное время еще и писать хорошие сочи­
нения исторического или филологического содержания.
Надо сказать, что в отношении разносторонности Герма­
ния или Россия могли бы дать британцу изрядную фору;
но только британец умеет так организовать свое богатст­
во, чтобы каждый его элемент заработал продуктивно.
357

Англичанин владеет собой лучше кого бы то ни было из
европейцев; именно поэтому он производит впечатление
стоящей за этим большей глубины; т. е. он оказывается
глубже всех с точки зрения своего человеческого
характера. Несмотря на достигнутую им культурную вы­
соту, он сохранил всю свою целостность, в нем нет над­
лома, он прочно укоренен в жизненной почве и как ни­
кто другой отличается независимостью. Это происходит
благодаря йоге. Правда не индийской, а той, что сложи­
лась под влиянием пуританских и методистских идей.
Достигнутая ими культура концентрации, хотя и носит
совершенно иной характер, по своей интенсивности не
ступает индийской. Другим наблюдаемым на Западе при­
мером, свидетельствующим о том, какое значение имеет
основополагающая индийская идея, могут служить пер­
вые американские денежные тузы. Всякий, кто встречал
их и спрашивал, в чем состоит формула их успеха, веро­
ятно, слышал в ответ: «В своей работе мы действуем
только по интуиции»; рефлексия не дала бы таких быст­
рых результатов, т. е. они постоянно оперируют той спо­
собностью, которую обычный человек использует лишь
в исключительных случаях — чаще всего, когда он стро­
ит планы или когда нужно принимать безотлагательно
важное решения. А это значит: они достигли такого
уровня развития, на котором исключительное становит­
ся нормой и чрезвычайное становится исходным бази­
сом. Именно это относится и к индийским йогам. Это
подтверждает их абсолютное первенство в том, что каса­
ется самой идеи, и поэтому перед лицом вечности не бу­
дет ошибкой говорить о западных формах проявления
индийской основополагающей идеи, ибо только йоги по­
няли смысл и значение своих действий. Познание —
главное в этом мире; лишь познанная истина становится
в полной мере продуктивной. Для нас неважно, многого
ли достигли индийцы или нет. Но мы должны быть им
вечно благодарны за то, что они поняли и открыли нам
смысл того, что издревле, еще до того, как это было осоз­
нано, уже было душой всякого внутреннего развития.
Благодаря этому знанию мы все — каждый народ и каж­
дый человек в отдельности — станем в десять раз скорее,
чем прежде, продвигаться вперед в том направлении, ко­
торое нам указывают наши естественные задатки.
358

Все высшие, все особенно сильные выражения жизни
являются результатом концентрации; концентрация же
неизбежно знаменует собой углубление. В каком смысле
она вызывает углубление, зависит от того, в каком духе и
с какой целью ее практикуют; она способствует всякому
воспитанию, о каком только можно помыслить. Однако
же тот, кто стремится к познанию сущности и к освяще­
нию, тот в любом случае должен идти путем, проложен­
ным индийцами. То же относится и к художнику, кото­
рый, подобно им и их ученикам на Дальнем Востоке,
стремится создать нечто существенное. Уже сейчас мы
более или менее осознаем то, что наше искусство по цен­
ности выраженного в нем психического содержания не
может сравниться с искусством древних культурных на­
родов Востока; нам также известно, что это каким-то об­
разом связано с ненатуралистичностью последнего. Од­
нако большинство не отдает себе отчета в том, в чем же
заключается самая сущность восточного искусства; это
можно утверждать с уверенностью, так как иначе им не
взбрело бы в голову сравнивать буддийское искусство с
греческим, а молодежь подумала бы дважды, прежде чем
пытаться выражать какие-то свои мысли с помощью
формальных средств Востока. Ибо это никогда не приве­
дет к добру: смысл восточного искусства совершенно
иной, чем смысл западного, и только для Востока его спе­
цифические формы могут служить адекватными средст­
вами выражения.
В чем состоит смысл особой «стилизованности» (не
очень удачное слово), проявляющейся во всех произве­
дениях изобразительного искусства Востока? Он состоит
не в упрощении рационалистического толка. Идущая от
греков типизация, которая с тех пор более или менее яв­
ственно проступает в основе всего западного искусства,
вызвана рациональным началом. Из всех возможных ли­
ний, связывающих две точки, прямая — самая короткая;
из всех возможных движений, направленных к какой-то
цели, наилучшим является наиболее целесообразное; из
всех возможных архитектурных построений самое со­
вершенное то, в котором полнее всего учтены внутрен­
ние законы взятой за основу математической фигуры,
используемого материала и той идеи, которую должно
воплощать здание (задуманное как храм, как дворец
359

и т. д.): таковы аксиомы рационального искусства. Эти
аксиомы сохраняют свой смысл, лишь внешне изменяя
свое обличье, и тогда, когда центр тяжести переносится
на эстетическое восприятие зрителя: в этом случае пред­
почтение отдается тем формам, которые создают образ,
в наибольшей степени передающий то из вышеуказанно­
го, что было реализовано в самом произведении. Исходя
из этого понимания были созданы очертания Парфено­
на, микельанджеловский контрапост и сложнейший рит­
мический рисунок произведений Родена. Это понимание
в духе чистого разума. Его плодотворность порождена
концентрацией. Подобно тому, как концентрация разума
на каком-либо естественном процессе приводит к откры­
тию формулы, в которой его закон и тем самым его сущ­
ность предстает более умопостигаемой, чем это было в
конкретном воплощении, точно так ж е концентрация ра­
зума приводит художника к изобретению такой формы,
которая благодаря упрощению помогает глазу разглядеть
то, чего он зачастую не замечает, наблюдая природу.
И пускай нас не смущает то обстоятельство, что худож­
ники, как правило, не склонные к рассуждениям, утвер­
ждают, будто творят под влиянием чистого чувства, что
чувство удовлетворения от художественного произведе­
ния гораздо богаче того, что может дать нам исполнение
одних лишь требований рассудка: ведь наличие како­
го-либо процесса отнюдь не зависит от его осознания, а
многосложность воздействия вовсе не доказывает того,
что причина не являлась простой. Человек по существу
разумное существо, и потому все рациональное, прояв­
ляясь в приятном воплощении, пробуждает к жизни все
душевные силы, а с другой стороны, в создании чего-то
рационального так ж е могли принимать участие все ду­
шевные силы. Все формы, создаваемые в специфиче­
ском западном духе, в принципе основаны на концентра­
ции разума.
Однако таким путем можно постигать лишь те области
жизни, которые схватываются при движении от внеш­
ней стороны к внутренней. По этой причине наше изо­
бразительное искусство никогда не выражало того, что
могли высказать наши музыка и поэзия. Задача двух по­
следних состоит в том, чтобы воплощать чувства; поэзия
способна воплотить те из них, что поддаются артикули360

рованному выражению, все неартикулированные, самые
живые, самые глубокие выражает одна лишь музыка.
Почему это субъективное не удается объективировать
в образах? Потому что самая сильная концентрация ра­
зума никогда не проникает вглубь души. Поскольку в
изобразительном искусстве мы всегда оставались рацио­
налистами, мы никогда не могли непосредственно выра­
зить в образе «душу», притом что в музыке нам это заме­
чательно удавалось. Наши мадонны, наши святые, наши
образы Христа все время остаются совершенно земными
существами; несмотря на то, что их жесты выражают ду­
шевное волнение, это не прибавляет им духовности.
Единственные исключения, насколько я знаю, представ­
ляют разве что некоторые произведения раннего средне­
вековья, впрочем, они и появились как порождение
совершенно иного духа, да еще картины Перуджино. Од­
нако у последнего религиозный характер образов осно­
ван, как доказал Беренсон, не на непосредственном во­
площении религиозного духа, а на особом изображении
пространства, которое вызывает у зрителя религиозные
ассоциации. Для того чтобы непосредственно выразить
душу, зримая форма должна была бы быть непосредст­
венным выражением души, а следовательно, основывать­
ся на чем-то ином, нежели концентрация разума. Кон­
центрацией такого рода художники Запада никогда не
владели.
Именно это сумели художники Востока, благодаря че­
му создали такие произведения, похожих на которые у
нас нет. С точки зрения разума, конечно, ни одно произ­
ведение Востока не может сравниться с греческими, но о
них и нельзя судить с позиций рациональности. Они вы­
шли из тех глубин жизни, из каких у нас родились музы­
ка и поэзия. Это означает сдвиг всех масштабов. Непо­
средственно о рациональности здесь не приходится
говорить (хотя, конечно, и тут она присутствует, по­
скольку человек вообще существо разумное); зримая
форма становится непосредственным выражением сущ­
ности и как таковая особенно убедительна там, где
смысл просто невозможно охватить разумом, как если
бы, например, мы хотели понять смех ребенка или жен­
ский каприз. Мне все время вспоминается танцующий
Шива из музея в Мадрасе: в этой многорукой, анатоми361

чески невозможной бронзовой фигуре реализуется та­
кая возможность, которая невообразима для греческого
искусства — это веселящийся Бог, который из озорства
расплясывает мир. Как можно прийти к созданию такого
творения? Только осознав Бога в себе и будучи способ­
ным непосредственно родить это внутреннее пережива­
ние из себя в виде зримого образа. С этой, казалось бы
невозможной, задачей могли справиться художники Вос­
тока. И удалось это им благодаря тому, о чем все эти дни
шла речь в моих записках: благодаря их культуре кон­
центрации. О великих художниках Индостана мы почти
ничего не знаем или знаем очень мало. Но об их наслед­
никах, художниках Китая или Японии, нам известно, что
они были йогами и в йоге видели единственный путь к
искусству. Разумеется, в свои ученические годы они сна­
чала много рисовали и писали красками с натуры, зани­
маясь этим серьезно и терпеливо, чтобы в совершенстве
овладеть выразительными средствами; но у них это счи­
талось лишь пропедевтикой; главным для них было по­
гружение. Они погружались в себя, или в водопад, или в
пейзаж, в человеческое лицо, смотря по тому, что соби­
рались изобразить, до полного слияния со своим объек­
том, а затем творили из себя, совершенно не заботясь о
внешних нормах. О Ли Лунь-Мене (Li Lung-Mien), масте­
ре суньской эпохи, рассказывают, что своим главным де­
лом он считал не работу, а медитирование на горных
склонах или на берегу ручья. Художнику Дао-Цзы (Тао
Tse) император однажды велел нарисовать определен­
ный пейзаж. Побывав в этой местности, Дао-Цзы вер­
нулся оттуда без набросков и на удивленные вопросы от­
ветил: «Я принес с собой натуру в сердце». В своем
трактате о пейзажной живописи Kuo Hsi учит так: «Глав­
ное, чтобы художник душой почувствовал связь с холма­
ми и ручьями, которые он хочет изобразить». Внутрен­
няя собранность была для этих художников важнее, чем
внешние ремесленные навыки. Действительно, тот, кто
умеет жить в ладу со своим внутренним миром, стоит
выше разума, ибо его законы — это законы, имманентно
присущие духу; ему уже незачем им следовать, так как
обладающий знанием находится по ту сторону добра и
зла. Подобно тому, как его знание невольно управляет
всеми его поступками, знание художника-йога непроиз362

вольно направляет его руку в самых причудливых рисун­
ках. Ритмика восточно-азиатского рисунка проистекает
не из рационального источника: так же как в музыке,
здесь действует внутренний ритм души. Если сравнить
этот рисунок со схематизмом Леонардо или Дюрера, мы
тотчас же увидим, в чем состоит их различие; если по­
следний возник путем концентрации разума, которая
неизбежно ведет к открытию объективных правил, то
восточная ритмика есть результат самопознания, это вы­
лившаяся в форму чистая субъективность. Так Востоку
удалось то, что никогда не удавалось Западу: зримое изо­
бражение божественного. Я не знаю ничего более воз­
вышенного, чем изображение Будды; оно являет нам со­
вершенное воплощение духовного образа визуальными
средствами. И достигается это не благодаря выражению
спокойствия, одухотворенности, погруженности в себя,
которыми этот образ отмечен, а как бы само по себе, не­
зависимо от соответствия чему-то, существующему в
природе.
Вероятно, если мы хотим по-европейски изложить
главную мысль учения йоги, то в соответствии с духом
нашего времени (ведь в каждый отдельный период одной
и той же идее соответствует свое специфическое вопло­
щение) для этого лучше всего подошла бы такая форму­
лировка: предназначение человека состоит в том, чтобы
выйти за пределы природной предопределенности, и
только от него самого зависит, насколько он его выпол­
нит. Из всех грехов самый страшный — это леность: че­
ловек никогда не должен ей поддаваться. Дело не в том,
чтобы в соответствии с западным императивом любой
ценой непременно трудиться (какой нелепостью показа­
лось бы индийским риши наше обожествление труда!), а
в том, чтобы неустанно стремиться выразить вечный дух,
который нас одушевляет, потенцируя в себе все позитив­
ное и преобразуя негативное в позитивное. А что касает­
ся остального, то каждый путь ведет к цели, и всякий
может ее достигнуть. Как говорит Шри Кришна в Бхагават-Гите Арджуне: Как бы люди ни приходили ко мне, я
одинаково их принимаю; ибо все пути, какими они могут
идти, — мои. И это так. Одна изначальная сила пронизы­
вает весь универсум, определяющая, одушевляющая все
363

последующие формы, манифестирующаяся во всем; так
каждая форма становится не просто выражением, но
возможным совершенным выражением божественного,
и совершенство является целью. Каждая форма способна
не вопреки, а в соответствии со своим своеобразием реа­
лизовать божество; осуществление этой возможности за­
висит от того, каким духом проникнута ее жизнь. Если
она проникнута глубинным духом, духом предельной
внутренней правдивости, тогда даже преступник придет
к Богу, ибо перед Его лицом различие между состоянием
добра и состоянием зла ничтожно. Преступник, совер­
шающий злое дело в духе правдивости, рано или поздно
приходит кпониманию своей ошибки, и в нем происхо­
дит превращение, как это случилось с разбойником, рас­
пятым рядом со Спасителем, и маркизом де Бренвилье
на эшафоте, и превращение снимает прежнее состояние.
Такое превращение всегда заключается в постижении
истины. Все пути приводят к нему. Самыми короткими
являются издавна рекомендуемые пути любви, бескоры­
стного труда, желания понять, но также и пути эгоизма и
нежелания понимать, если человек выбрал их в духе
правдивости, ибо рано или поздно идущие по ним обра­
щаются на другой путь. И все они приводят к познанию.
Спасение есть познание. Как только создание пришло к
пониманию своей истинной сущности, оно становится
средством выражения Бога, и все озаряется божествен­
ным светом. Тогда нет больше добра и зла, счастья и не­
счастья; никакие невзгоды не тяготят больше душу; тогда
жизнь становится, подобно солнцу, неиссякаемым даю­
щим источником. Добро и зло являются противополож­
ностями лишь с точки зрения незнания. Правда, все фак­
ты действительности, на которых основано суждение о
них как о противоположностях, существуют и будут су­
ществовать, покуда стоит мир, ибо иначе не происходили
бы никакие события. Какое ослепление питать хотя бы
надежду на то, что когда-нибудь это объективно будет
иначе! Измениться может только уровень человеческого
сознания. Когда человек наконец-то научится идентифи­
цировать себя со своей истинной сущностью, тогда он
увидит в превратностях жизни не большее зло, чем то,
какое представляет собой сопротивление сосудов, благо­
даря которому возможно кровообращение в нашем теле.
364

С детства я во многих существенных отношениях на­
ивно мыслил по-индийски; а когда мне попались в руки
Упанишады, я очень обрадовался и сказал себе с гордо­
стью: все, что знают они, знаешь и ты. Свое незнание об­
наруживаешь только тогда, когда сам обретаешь знание.
Поэтому лишь недавно, после того как я сам непосредст­
венно смог ощутить дух Индостана и почувствовал на се­
бе его живое воздействие, я смог в полной мере оценить
всю неполноту своих представлений о том, о чем дейст­
вительно идет речь у индусов. Я узнал в Упанишадах се­
бя лишь потому, что вкладывал в них свои мысли. Конеч­
но, глубинный дух по существу всюду един; поэтому все
глубоко мыслящие люди в основном мыслят сходно; по­
этому Яджнявалкья, Лао-Цзы и Экхарт, наверняка, поня­
ли сразу друг друга, встретясь в Элизиуме. Однако оди­
наковость в существенном не исключает различий на
уровне явлений; то, что я сейчас написал, представляло
собой перевод с оригинала; как явление индийская муд­
рость так же специфична, как и всякая индивидуальная
форма жизни. Иначе она никогда не породила бы ничего
живого; живое порождается только индивидами, а не
всеобщностями. Недавно я узнал, что семейный гуру да­
ет каждому индийскому ребенку при посвящении особое
имя, под которым он будет обращаться к Богу во время
молитвы. Это имя — его сугубая собственность; он ни с
кем им не делится, никто не должен спрашивать у него
это имя; предполагается, что он — единственный человек
на свете, которому известно это имя, и через него он
вступает в единственную и неповторимую связь с Богом.
Это может служить еще одной иллюстрацией той же
истины. Только единственное в своем роде, индивиду­
альное, личное, исключительное может быть живым со­
судом универсальности. Таким образом, индийская муд­
рость, несмотря на ее универсальность, это монада, в ко­
торую не может проникнуть никто, кто ею не владеет.
Мне кажется, что теперь она мной владеет. Все боль­
ше и больше я воспринимаю пережитый опыт по-индий­
ски, мир и жизнь открываются мне в свете духовного
солнца Индостана. Последние оставшиеся мне в Бенаре­
се дни я хочу посвятить тому, чтобы уяснить себе осо­
бенность индийской мудрости. Но сегодня начинать это
поздно. Весь город уже уснул. А завтра я с рассвета уже
365

в который раз снова буду на берегу Ганга, чтобы встре­
тить там благодатные солнечные лучи.
Ни одно мировоззрение на свете не отстаивает поло­
жение о том, что в области жизни факты создаются смыс­
лом, с таким радикализмом, как это делает индийское. Не
имеет никакого значения, что именно делает человек;
важно только, в каком духе это делается. Так обстоит де­
ло. Можно проследить вытекающую отсюда логическую
цепочку вплоть до самых далеких последствий: повсюду
мы обнаружим подтверждение исходного принципа. Как
многих европейцев поражал тезис Бхагават-Гиты о том,
что от познавшего свою самость отпадают все поступки,
так что для него уже не существует добра и зла! И тем не
менее это высказывание говорит истину, что со всей оче­
видностью явствует из более современной редакции этой
ж е мысли; тот, кто всегда действует в соответствии со
своей сущностью, неизбежно поступает правильно, какое
бы впечатление его действия ни производили на окру­
жающих. Ведь, казалось бы, действия богочеловека всегда
и всем должны видеться добрыми, однако это не так и не
может быть так. Это могло бы так быть, если бы все люди
были такими ж е глубоко духовными, как он; но поскольку
эта предпосылка отсутствует, то его поступки часто ка­
жутся людям достойными порицаниями, что подтвержда­
ется обычным фактом преследований, которым так часто
подвергались духовные вожди. Возьмем самое банальное
различие — различие между эгоизмом и альтруизмом.
Как правило, способность считаться с чувствами и жела­
ниями других людей оценивается как нечто положитель­
ное; кто этого не делает, заслуживает порицания. Но ис­
тинно глубокий человек никак не может быть аль­
труистом в таком смысле, так как чужие, как и свои соб­
ственные, наклонности он не может признать достаточ­
ным мотивом; он ведет себя в отношении других людей
так, как требуется для того, чтобы способствовать их раз­
витию; а это, к сожалению, зачастую оказывается для них
неприятно; он чаще делает их несчастными, чем счастли­
выми, чаще попирает, а не исполняет их желания. Раз он
уже не ведает эгоизма, то и альтруизм ему неизбежно не­
ведом. Другим примером, хорошо иллюстрирующим ис­
тинность индийского учения, может служить государст366

венный деятель. О таком человеке, как правило, по
крайней мере после его смерти, говорят, что он стоял по
ту сторону добра и зла. А почему? А потому что, как все
смутно догадываются, значение даже самых его кровавых
дел ими не покрывается. Человек, который среди водово­
рота событий, пользуясь мирскими средствами, преследу­
ет свой идеал, не может пройти по жизни, оставшись та­
ким же чистым, как анахорет; он будет вынужден в
зависимости от эпохи, в которой живет, в большей или
меньшей степени причинять людям зло по той причине,
что ему, как бы там ни было, приходится иметь дело со
злыми силами, которые его окружают в действительно­
сти. Однако зло, которое он творит, не имеет отношения
к его глубинной сущности; оно затрагивает его только в
смысле первородного греха, расовой кармы (поскольку
ведь каждому приходится отвечать за пороки своего вре­
мени и каждый несет часть общей вины); запятнав себя
кровью, он тем не менее остается чист в своей сущности.
Сущностный характер человека зависит от духа, в кото­
ром он проживает жизнь. Если у кого-то еще остаются в
этом сомнения, то пусть он вспомнит, что и у преступни­
ка, и у святого мы видим то ж е самое соотношение факта
и значения, что и у того, кто убивает по обязанности. Ни­
кто не станет осуждать судью за то, что он выносит
смертный приговор, или военного, сколько бы врагов тот
ни застрелил в бою. Наличие обязанности меняет все де­
ло. То же самое относится и к духу, из которого вытекает
поступок: в конечном счете дух имеет решающее значе­
ние, а не факт. Индийцы поняли это с непревзойденной
ясностью.
Они сделали это знание настолько определяющим в
своей жизни, что факты для них вообще не существуют,
а существуют только символы. Значение становится на­
столько первичным по отношению к факту, что факт как
бы вообще лишается всякого содержания. Однако у фак­
тической стороны содержание есть, и оно оставляется
без внимания. Поэтому неудивительно, что факты за се­
бя мстят. Непризнание фактических причин и следствий
(которое в наше время сознательно и систематически
проводится учением Christian Science*) было бы приемле1

Христианская Наука (англ.).
367

мог если бы душа действительно обладала силой преобра­
зовывать все иные реальности. Но этой силой она не вла­
деет; она может воздействовать на них, только признавая
их существование. Мы подчинили себе природу, потому
что научились не игнорировать, а использовать ее зако­
ны. Индийцы ж е их совершенно игнорируют. Они живут
в мире чисто психических связей, которые как таковые
действительно достаточны и почти всегда глубокомыс­
ленно сконструированы, так что, подумав, ты всегда при­
знаешь их внутреннюю истинность. Но эти психические
связи не так сильны и прочны, как объективные связи,
существующие в природе; когда между ними возникает
разлад, то верх одерживают природные. Таким образом,
в жизни индусов ты постоянно сталкиваешься с одним
странным противоречием: вещи, в высшей степени ра­
зумные и обладающие внутренней истинностью, на
практике, однако, оборачиваются суеверием; что-то, глу­
боко обоснованное с точки зрения психики, фактически
оказывается произвольно сопряженным. В результате за­
блуждается тот, кто полагает, будто бы можно делать за­
ключение о смысле, исходя из понимания фактов, кото­
рые сами по себе недостаточны; но, с другой стороны, и
смысл мало что дает для практической жизни. Ж и з н ь
индийцев никогда не имела образцового значения. Води­
тели народа не понимали, что смысл только тогда может
полностью выразиться в явлении, когда он полностью
учитывает его законы. Поэтому метафизическое знание
слишком часто выливается у индийцев в форму неудов­
летворительных теорий, истинная религиозность — в
форму суеверия, а глубочайшая нравственность — в
форму сомнительного поведения.
Я уже неоднократно упоминал о католическом харак­
тере индийской религиозности. Встречались среди ин­
дийцев, правда, и протестанты. Так. например, Девиндранат Тагор, Махарши (der Maharshi)\ отличался ярко
выраженными пуританскими взглядами; если не знать,
что его автобиография написана индусом, то можно по­
думать, что ее написал какой-нибудь странствующий
проповедник из Новой Англии. Однако общий дух ин1

Махарши (санскр.) — Великий мудрец.
368

дийской религиозности носит строго католический ха­
рактер; все лучшее и самое глубокое носит его отпеча­
ток; и в первую очередь это относится к учению о пути,
ведущем к познанию.
На всякий случай я еще раз вкратце напомню, что я
понимаю под «католическим» в отличие от «протестант­
ского». Католицизм учит, что признание объективного
порядка и покорное следование авторитетным предписа­
ниям указывают путь к спасению; протестантизм же,
напротив, что каждая душа должна стремиться к Богу
своим личным путем. Последнее, разумеется, не соответ­
ствует учению Лютера или Кальвина, но это соответству­
ет взглядам сегодняшних протестантов, точно также и в
отношении католицизма моя дефиниция учитывает его
живую сторону. Индиец, какова бы ни была его особая
вера, в вопросе о пути к спасению придерживается того
же взгляда, что католик. Он отвергает поиски собствен­
ных путей; в том, что касается духовного пути, он полага­
ется на авторитет. Ни один из великих индийцев, за
исключением протестантов Будды, Махавиры и др., ни­
когда не сомневался в том, что Веды представляют собой
откровение, и все они осуждали сомнения как нечто
вредное и пагубное. Это значит, что даже те из индусов,
что достигли высших ступеней познания, были глубоко
проникнуты убеждением, что средством познания явля­
ется вера. Тот, кто сомневается, не может достигнуть
знания; а так как вера возможна лишь в твердо установ­
ленные догмы и нормы, все они постулировали неизмен­
ность этих догм и норм. Далее, все они требовали от уче­
ника послушания своему гуру, т. е. духовному руководи­
телю (и на деле все они, включая самых просветленных,
были послушны своим учителям до самой смерти); это
делалось по той причине, что поучение из уст учителя, к
которому ты относишься с абсолютным доверием, воз­
действует на подсознание сильнее, чем то ж е самое по­
учение, внушаемое себе самому.
Это полностью соответствует католическому мышле­
нию. Все доктора теологии нашего средневековья пропо­
ведовали то ж е самое, отчасти это можно сказать и о
Мартине Лютере. Хотя индийцы все ж е лучше понимали
смысл тех ж е самых требований, и потому индуизм ни­
когда не порабощал души, в отличие от католичества,
369

которое делало это слишком часто. Правда, не следует
переоценивать степень этого порабощения; по идее, ка­
толицизм предоставляет мыслящему человеку не мень­
шую свободу, чем ортодоксальный протестантизм; хотя
на практике это по большей части оказывается не так.
По идее, христианин католического толка волен задавать
вопросы и размышлять во всех областях, входящих в
компетенцию разума и рассудка, а большего нельзя и
требовать, ибо вне этих областей разум не может вести к
познанию. Пускай эту идею лишь редко правильно пони­
мали, тем не менее она присутствует и рано или поздно,
очевидно, возобладает во всей своей чистоте, когда цер­
ковь поймет, что иначе она никак не сможет уже суще­
ствовать. Однако внешний аппарат католической церк­
ви — ее ритуалы и церемонии — составляют ее
абсолютное преимущество, и протестантство, причем
как раз в самых крайних и антидогматических его от­
ветвлениях, начинает это все больше осознавать. Но вер­
немся снова к индуизму! Здесь формы проявления веры,
соблюдаемые с не меньшей строгостью, чем у христиан­
ских католиков, считаются не субстанциями, а формами
выражения божественного и одновременно средствами
его реального воплощения. Соответственно, к ним, с од­
ной стороны, относятся не так серьезно, как у нас, по­
скольку они не воспринимаются как метафизическая ре­
альность, с другой ж е стороны, отношение к ним здесь в
каком-то смысле даже более серьезно, так как ни один
индус не сомневается в их целесообразности. По той же
самой причине и отношение к самой вере здесь тоже
серьезнее, чем где бы то ни было в Европе; потому что
они понимают, что значит вера: это наилучшее средство
для осознания своего бытия. Поэтому, хотя среди по­
луобразованных людей нередко можно встретить воль­
нодумцев, среди высокообразованных индусов их не
встретишь, и даже люди очень острого ума решительно
отвергают самую возможность сомнения в основопола­
гающих истинах религии, кроме разве что тех случаев,
когда не верят по той причине, что пришли к знанию на
собственном опыте. Индусы настолько развиты в духов­
ном отношении, что четко отличают веру от признания
чего-то за достоверное, настолько, что могут верить во
что-то, не требуя, чтобы это было чем-то объективно су370

ществующим. Вера для них средство, главное и самое
важное средство; поэтому глупец тот, кто не верит. В ос­
тальном же он может думать, что угодно. Мередит Таунсенд рассказывает об одном индийском астрономе, кото­
рый, будучи настоящим ученым, мог предсказать любое
солнечное затмение с точностью до секунды; однако ка­
ждый раз, как наступало затмение, он брался за барабан,
чтобы прогнать демона, который хочет проглотить солн­
це, а на удивленный вопрос Таунсенда он ответил, что
вера и знание — это две разные вещи. Он не отказывал­
ся от мифических представлений, хотя хорошо понимал
их ошибочность, так как по опыту знал, что благодаря ас­
социациям, связанным с детством, они помогают ему
осознать божественное.
Для индусов важно только осознание; все прочее яв­
ляется лишь средством для достижения этой цели. По­
скольку они так акцентируют осознание, у них почти со­
всем отсутствуют две тенденции, всегда игравшие на
Западе выдающуюся роль: стремление к точности фор­
мулировок (правильность определений) и стремление к
новациям; одно это уже придает индийской метафизике
ярко выраженный индивидуальный характер. Действи­
тельно, какое значение имеет правильность или непра­
вильность формулировки с точки зрения науки, если все
дело только в переживании, а формулировка нужна
лишь для того чтобы вызвать его и выразить словами?
И потом: зачем изобретать новые формы, если старые
выполняют все задачи, для которых, возможно, пригоди­
лись бы новые? Поэтому мы видим метафизику, недося­
гаемую по своей глубине, истинность которой находит
все больше подтверждений в нашей точной науке, мета­
физику, облаченную в форму традиционных теорий, ко­
торые нередко ведут свое происхождение от примитив­
нейших стадий мышления. Индийцы просто знают, что
они думают; а их методика обучения служит залогом то­
го, что смысл, заложенный в нее старинными гуру и че­
ла, сохраняет свое живое содержание; поэтому находить
новые формы выражения они считают излишним. По­
этому они в своей божественной толерантности в прак­
тическом отношении ничем не отличаются от узколобых
христиан и порой даже еще враждебнее христиан отно­
сятся ко всяким новациям, поскольку вообще не призна371

ют самоценного значения представлений. Настоящая
наука отметает такой подход в самом зародыше, и .с нау­
кой в Индии издревле дела обстояли плачевно; зато он
способствует духовному развитию.
Лежащая в основе индийского мировоззрения католи­
ческая тенденция обуславливает ту его особенность, ко­
торая, может быть, больше всего поражает человека
Запада: это полное отрицание всякой возможности само­
стоятельно открыть какую-либо истину; истина постига­
ется путем откровения, ее может открыть учитель, кото­
рый тоже, в свою очередь, ее откуда-то получил. Не
нужно думать, что это какая-то брахманская уловка вро­
де тех предписаний, которые служат для преумножения
престижа индийских гуру: она представляет собой одно
из основополагающих воззрений индийцев и имеет под
собой хорошее психологическое основание. Там, где
труд, направленный на достижение познания, заключа­
ется не в мыслительной работе, а в погружении в задан­
ное изречение, там действительно возможно озарение,
которое вдруг «пришло», его не добиваются своими уси­
лиями; воспользовавшись христианской фразеологией,
можно сказать, что оно дается не по заслугам, а по благо­
дати. Но индийцы предполагают существование некоей
иерархии существ; они привыкли никогда не заниматься
йогой без руководства учителя, не имеют понятия «без­
условного исследования»; поэтому для них естественно
видеть во всяком познании откровение, пришедшее из
высших сфер, причем, как правило, они считают его ис­
точником некие конкретные существа. Это тоже совер­
шенно совпадает с католической идеей авторитета. Толь­
ко здесь эта идея носила универсальный характер, так
что она никогда не превращалась в неотразимое оружие
жречества и, что еще важнее, никогда не приводила к
победе какой-то определенной конфессии. Всякое позна­
ние есть откровение; отсюда следует, что ни один чело­
век и ни одна институция не могут делать на откровении
капитал. Это воззрение в значительной мере стало при­
чиной неоригинальности индийских мыслителей; их ни­
что не побуждает стремиться к оригинальности, ибо
среди их понятий отсутствует представление об ориги­
нальности в нашем смысле; в этом коренится унылая
скучность их схоластики; в этом коренится гипертрофи372

рованная вера в авторитеты, царящая в Индостане; такой
гипертрофированности, очевидно, не встретишь больше
нигде в мире; поскольку всякое познание par définition1
«достается даром», то немыслима никакая другая инстан­
ция, стоящая над авторитетом. Но, с другой стороны, на
этом понимании основывается необычайно существен­
ный характер индийского понятия истины, которое само
по себе является наилучшим ключом к познанию. Дейст­
вительно, оригинальность не имеет в связи с вопросами
знания никакого значения; оригинальность и познание
истины не находятся в необходимой связи друг с другом.
Истина просто есть, она существует для каждого как
солнце, которое всем светит; если у зрячего есть преиму­
щество перед незрячим, то оно в этом неповинно, не
будь его, оно бы тоже светило. Приписывать познание
на западный лад гениальному уму и тем самым его обо­
жествлять, это в принципе так же смешно, как видеть
сверхчеловека в ком-то, кто нажимает кнопку, после че­
го зажигается электрическая лампочка. Познание — это
восприятие, открытие, использование имеющихся воз­
можностей; гениальность — это хороший инструмент,
данный тебе природой; так при чем тут абсолютная ори­
гинальность познающего? Индийцы действительно пра­
вы, утверждая в своем учении, что открыть истину на са­
мом деле нельзя. И это их понимание является одной из
главных причин их необычайных достижений в области
метафизики. Непосредственно на этом воззрении осно­
вана также несравненная индийская духовность. Там,
где принято за аксиому, что самостоятельно невозможно
достигнуть познания, у человека, стремящегося к зна­
нию, не зарождается чувства высокомерия, не возникает
зазнайства и тщеславных предрассудков; он предается
ему со смирением. Таким образом, духовные истины, во­
площенные в священных книгах, встречают в его душе
лишь минимальное сопротивление и легко им завладева­
ют. По той же причине и католическое христианство в
тех случаях, где можно говорить о неподдельной религи­
озности, намного превосходит протестантское в отноше­
нии духовности. И если оно все же намного уступает
религиозности индийской, то это вполне объяснимо,
По определению (φρ.).
373

учитывая, что священные книги индийцев являются са­
мыми священными на свете по причине глубины отра­
женного в них познания, а благодаря психологической
культуре индийского народа они менее всех прочих
пострадали в своем спасительном содержании от иска­
жений, неверных толкований и неправильного использо­
вания.
Индийские риши издревле стремились только к духов­
ной реализации; они продвинулись в этом дальше ко­
го-либо другого на свете. Многие из них действительно
достигли такого уровня сознания, который можно на­
звать сверхчеловеческим — уровня, на котором ничем
не смущаемый дух живет в сфере чистого разума, вос­
принимает все и все понимает с точки зрения чистого
смысла. Но именно этим объясняется, почему они выска­
зывались с таким странным безразличием и никогда не
дарили миру идей, которые по жизненной силе могли
бы сравниться с идеями таких философов, как Платон
или Гегель. Тому, кто стоит на той ступени сознания, на
которую поднялись величайшие индийские мудрецы,
смысл вещей понятен так непосредственно, как средне­
му человеку — окружающий его физический мир; ему
не нужна оригинальность, для того чтобы его осознать.
Но именно поэтому он уже не способен на духовное
творчество. Всякое творчество рождается из глубин бес­
сознательного; нельзя родить то, что уже есть перед то­
бой. Это можно разве что лишь копировать. В качестве
писателей и мыслителей индийские риши выступали все­
го лишь как копировальщики; этим объясняется триви­
альность их стиля и недостаток витальности в идеях. На­
ши великие мыслители никогда не достигали того уровня
сознания, с которого можно обозревать истину как рас­
кинувшийся перед глазами ландшафт: поэтому они мог­
ли ее рождать. Так их открытия превращались в творче­
ские идеи и оказывали такое воздействие, какого нико­
гда не могли оказывать индийские.
Индийские мудрецы стремились только к осознанию:
поэтому они не могли ценить оригинальность. То, отра­
жение чего в человеческом сознании называют истиной,
и без того уже, мол, существует; ни о каком придумыва­
нии не может быть речи. Открытие же чего-то не состав374

ляет чьей-либо личной заслуги, поскольку человек может
открывать только то, что явлено ему в откровении при­
родой или высшими силами: «только теми, кого он изби­
рает, он может быть понят» (Рейсбрук (Ruysbroek)). Что
же касается воплощения истины, то ему подлежит лишь
та, что установилась; те же, что находятся в процессе из­
менения, для этого не годятся; вдобавок для того, чтобы
настроиться на новое, требуется большая затрата энер­
гии, которой всегда найдется лучшее применение. В том,
что касается представлений, то как люди веры, так и лю­
ди действия просто физиологически неизбежно настрое­
ны против оригинальности. Творчество тех и других про­
текает в другом измерении, нежели творчество духовных
творцов. Первые претворяют идеи во внутреннюю дей­
ствительность, вторые — во внешнюю; как таковые идеи
для них ничего не значат; а служат лишь планами, схема­
ми, отправными точками и обладают ценностью лишь
постольку, поскольку реализуются в действительность.
Таким натурам теоретизирование представляется досу­
жим занятием. Не только Наполеон, но и Бисмарк от
души ненавидели идеологов, и оба твердо верили в про­
видение. Эта вера была для них физиологической по­
требностью: без надежного тыла они не могли бы спо­
койно идти вперед. То же самое, что сказано здесь о
людях действия, относится и к людям веры. Быть религи­
озным означает стремиться к реализации, к претво­
рению в жизнь духовных ценностей. Для того чтобы
беспрепятственно посвятить себя этой задаче, сами цен­
ности должны быть несомненными. Следовательно, ре­
лигиозный человек должен верить в догмы, неколебимо
придерживаться определенных представлений; фанатич­
ность или толерантность такого человека зависят от
уровня его духовной культуры, от широты его духовных
горизонтов. Ортодоксальный христианин, который мнит,
что догма сама по себе является воплощением спасения,
во что бы то ни стало желает обратить всех инаковерующих в свою веру и смотрит на них сверху вниз. Я не
встречал еще ни одного индуса, который бы не был твер­
до убежден в какой-либо догме, но, с другой стороны, я
не встречал еще ни одного, который пытался бы кого-ни­
будь обратить в свою веру или презирал других за их
суеверия. Индусы достаточно культурны для того чтобы
375

знать, что главное не в догме как таковой, а в том влия­
нии, которое она оказывает на жизнь.
Но неприятие оригинальности имеет у индусов еще и
другую, более глубокую причину, чем те, что мы уже
рассмотрели. Из глубины достигнутого ими уровня соз­
нания, позволяющего им непосредственно созерцать ис­
тину, индийские риши думали: для чего придумывать и
добавлять к существующим явлениям еще одно новое,
когда их и без того в жизни такое множество? Что такое
творческие идеи, как не цветочки, выросшие на лужай­
ке? Какая разница от того, насколько расцветет ка­
кая-либо из них? Так они думали не в силу скептицизма,
а в силу своего всезнания. Не раз уже отмечалось, что
скептицизм и глубочайшие метафизические истины сов­
падают на поверхности; так оно и есть. Как скептики,
так и мистики видят относительность формы, а следова­
тельно, их оценка совпадает, но только мистики, в отли­
чие от скептиков, знают, что действительность не исчер­
пывается относительностью. Они сознают сущность,
которая выражается посредством явления. В какой-то
степени это относится к каждому человеку действия, ка­
ждому творцу, вообще к каждому, кто смотрит на что-то
очень серьезно; и человечество, подчиняясь безошибоч­
ному инстинкту, издревле ставило такого человека выше
любого скептика. Однако к этим людям это относится
только в незначительной степени; отсюда ограничен­
ность всех людей действия, их односторонность, их не­
полнота и предрассудки, против которых скептическому
наблюдателю так легко выдвигать возражения. В боль­
шей степени это относится к мудрецам: мудрец прини­
мает все явления не одинаково пренебрежительно, а
одинаково серьезно. Таким образом, он, подобно Богу,
выходит за рамки всякой узости.
Но может ли такое познание плодотворно претворять­
ся в жизнь? У Бога — может. Ему известна относитель­
ность всякого явления, и все ж е он в каждом во всей пол­
ноте проживает всю его односторонность; он знает
неполноту каждого частного проявления, но и это никогда
не ослабляет его энергию. Ибо он творит в плане общего
целого. В области понимания человек, очевидно, может
достигать божественной универсальности, но как деятель
он строго ограничен; как живой человек он никогда не
376

выходит за рамки одностороннего частного бытия. Поэто­
му чересчур глубокое понимание парализует его силу.
Это не является чем-то неизбежным, однако так происхо­
дит в большинстве случаев; так случилось с индийцами.
Против истинности их понимания ничего нельзя возра­
зить. Несомненно, что идеи Александра для космоса всего
лишь цветочки; то и другое — это явления природы, каж­
дое в своем роде. Порождение идей в принципе ничем не
отличается от того, что происходит, когда телится корова;
развитие познания и его проникновение в жизнь — это
всего лишь один из многих процессов природы. Борьба
художников за признание, борьба государства за власть,
борьба человечества за идеалы суть в числе прочего фор­
мы всеобщей борьбы за существование, а прогресс есть
биологический процесс, имеющий параллели во всех дру­
гих областях. Любое честолюбие по сути дела не более,
чем анимальное стремление к росту, любой идеализм это
не более, чем одна из экспонент всеобщего стремления
всякой жизни к набирающему силу развитию, а что при
этом происходит — возникает ли художественный ше­
девр, новое знание или подвиг в плане общего целого —
не имеет особого значения. Тем более, что смысл всюду
один, а умножение или улучшение форм его выражения с
этой точки зрения ничего к нему не прибавляет. Даже
идеи Александра в глазах Бога значат не больше како­
го-нибудь цветочка. Но какой прок был бы Александру
так думать? Только, если бы он был так велик, что и тогда
исполнил бы свою судьбу Александра; но вряд ли в таких
условиях он смог бы это сделать.
Индийцы знали, что никакое познание не должно пре­
пятствовать действиям в согласии с законами кармы; эта
мысль даже стала основной идеей Бхагават-Гиты. В ней
Шри Кришна наставляет Арджуну, что он должен бо­
роться, несмотря на все, что он узнал и что постиг, так
как он рожден для борьбы. Та же основная идея прони­
зывает учение о непривязанности; убей в себе честолю­
бие, но действуй так, как будто тебя воодушевляет ог­
ромное честолюбие; задуши в себе весь эгоизм, но
проживи свою жизнь, действуя со всей энергией заядло­
го эгоиста; люби одинаково все живые создания, но ни­
когда не забывай за этим делать то, что надлежит именно
сейчас. Индийцы действительно знали все. Но знать и
377

жить — две разные вещи, и нигде это не проявляется так
отчетливо, как у них. Мы не найдем среди индийцев ни
одного примера, когда бы кто-то из них в человеческой
жизни осуществил эту мудрость по большому счету; а
среди тех, кто осуществлял ее в малом, вероятно, найдет­
ся гораздо меньше индусов, чем турок и китайцев.
В этом состоит проклятие, которое несет в себе примат
психического начала, как нигде более ярко выраженный
в индийском сознании. Индийцы издревле, говоря о су­
ществовании, делали акцент на психическом пережива­
нии, т. е. на реализации жизни в сфере психического.
Благодаря этому они необычайно продвинулись в деле
познания и созерцания Божественного начала; но имен­
но благодаря этому они никогда не становились в жизни
хотя бы отчасти тем, что постулируется их теорией.
И это только естественно. Когда дух концентрируется на
мире представлений, то его открытия возникают как са­
мостоятельные сущности, не связанные с жизнью лично­
сти; в жизни личности от этого ничего не меняется. Для
появления великого человека требуется другая установ­
ка. Так индийцы дают нам пример, который с идеальной
отчетливостью иллюстрирует как преимущества, так и
недостатки существования, направленного на чистое по­
знание. Такое существование лучше всякого другого
приводит к познанию; более того — святых и мудрецов
оно приводит к такому совершенству, какое, очевидно,
недостижимо при каких-либо других предпосылках; но
для жизни всех прочих людей оно дает мало хорошего.
В последнее время владеющие английским индусы, раз­
драженные неодобрительными суждениями европейцев,
все чаще указывают на то, что положения индийского
учения вполне могут соответствовать требованиям прак­
тической жизни и отнюдь не проповедуют квиетизма.
Это определенно не так. Его положения как никакие
другие отличаются предельной истинностью и глубиной,
всеобщим и исчерпывающим характером. Но они нико­
гда не имели влияния на индийскую жизнь. Для среднего
человека не полезно так много знать; услышь Александр
однажды, что в глазах Бога он всего лишь цветочек, он
сам откажется от того, чтобы быть Александром. Он ре­
шит для себя, что ни одно определенное бытие не имеет
смысла, и будет делать только то, что необходимо, более
378

или менее выполняя требуемое от него рождением и по­
ложением. Он преждевременно откажется от всякого
честолюбия. Правда, священные книги учат, что к выс­
шей жизни готов только тот, кто стоит выше всех; ос­
тальным нужно бороться, жить деятельной жизнью, быть
честолюбивыми, ибо только это поможет им внутренне
подняться выше. Но кто из не самых образованных удо­
вольствуется скромной долей, согласившись, что не рож­
ден для самых великих целей? Когда какое-то состояние
объявлено наивысшим, всякий будет стараться на свой
лад представиться именно тем, кому следует в нем ока­
заться. На Востоке честолюбие, как правило, считается
недостойной чертой: и в этом его беда. Разумеется, это
свидетельствует о большом величии, когда могуществен­
ный человек лишен честолюбия, однако маленький чело­
век без честолюбия ничего не достигнет. Индусы, подоб­
но Христу, считают кротость высшей добродетелью: и в
этом беда. Только человек, обладающий страстями Петра
Великого, имеет право на то, чтобы исповедовать идеал
кротости: слабых ж е (а индусы принадлежат к слабым)
этот идеал делает еще слабее. Всепонимание считается
высшим достоинством; когда этот идеал провозглашают
непонимающие, он как ни один другой мешает их разви­
тию, так как делает их вялыми скептиками. Так именно
необычайная глубина познания обернулась для индийцев
как для народа пагубным качеством. Она сделала их вя­
лыми и слабыми. И это имеет чрезвычайно важное зна­
чение, так как представляет собой еще один урок, препо­
данный Индией всему человечеству. Он показывает, как
это невыгодно, если все философы стремятся к совер­
шенству. Этот путь годится лишь для очень немногих,
принадлежащих к этому сущностному типу; всех осталь­
ных он ведет к погибели. Таким образом, индийская тео­
рия, согласно которой риши, йог, и даже саньяси являет­
ся высшим типом человека, значит совсем не то, что
может показаться на первый взгляд. Она означает не то,
что эти типы являются высшими из всех возможных, не
то, что в этих рамках все люди могут достигнуть наивыс­
шего самоосуществления; они означают, что в индий­
ских условиях стать совершенными могут только приро­
жденные философы и святые. В то время как все прочие
люди могут только хиреть.
379

Вот в чем заключается истинная причина того, почему
мировоззрение индийцев не без основания считается
квиетистским: дело не в том, что само учение как тако­
вое перед деланием отдает предпочтение неделанию,
апатию предпочитает энергии, а в том, как оно повлияло
и как направило всю жизнь. Не одни только теософы из­
влекли некоторые практические выводы из теоретиче­
ских положений древнего учения, которое в общем и це­
лом имеет право претендовать на общезначимость, то же
самое сделали и сами индийцы. В деле познания индусы
как ни один другой народ сумели высоко подняться над
случайными явлениями эмпирического плана; но практи­
ческая жизнь оказалась неспособна последовать за ду­
хом в его высоком полете; своей выраженйой специфи­
кой она разоблачила его как выражение той гордыни,
которую боги никогда не оставляют безнаказанной.
Нечто всеобщее не может обрести силу в реальной
жизни, на это способно только нечто определенное; для
мировоззрения это означает определенность взглядов и
их истолкования, определенное практическое примене­
ние. Так, даже самые универсальные познания, к кото­
рым пришли риши, изначально понимались специфиче­
ски. Атман, как учат Веды, находится по ту сторону
явлений, покоясь в себе, он — не имя, не образ, не стра­
дателен и не деятелен. Высшая цель существования —
слиться с ним, т. е. настолько углубиться в себя, чтобы
сознание укоренилось в жизненном начале. Из этого
учения можно вывести ряд практических выводов. Выс­
шей целью индусы считали уйти от жизни в божество,
тем самым эскамотировав творение. Plus royalistes que le
roi, перемудрив самого Брахмана, который почел за бла­
го претвориться в мироздание, они все свои усилия на­
правили на то, чтобы выйти за грань становления. Поэто­
му отрекшихся от мира они должны были рассматривать
как абсолютно высший человеческий тип и не могли
признавать за ценность формирование земной жизни.
Я мог бы с тем ж е логическим основанием сделать из
этого ж е учения совершенно противоположные практи­
ческим выводы. Мы должны познавать атман в себе и
реализовывать его в этом мире; мы должны помогать
Брахману, частичным выражением которого мы являем­
ся, достигнуть совершенства в явлении. В таком понима380

нии ведическое учение ведет не к утрате, а к чрезвычай­
ному повышению продуктивности. Разум постигает, что
наши поступки не находятся в необходимой связи с на­
шей самостью: нужно добиваться того, чтобы все они от­
ражали атмана! Сознание, которое соответствует синте­
зу рассудка, как таковое не представляет собой самого
глубинного Я: следует развить его так, чтобы оно стало
выражением этого Я. И так далее. Перед тем, кто достиг
бы этого, кто полностью осуществил бы воплощение сво­
ей божественной сущности в условиях земного сущест­
вования, уже не вставал бы вопрос о различии между аб­
солютным и относительным, ему не нужно было бы
давать на него ответ, выбирая между «да» или «нет», по­
скольку он жил бы в явлении как сущность. А если ин­
дийцы не выбрали это решение, несмотря на то что у
них не раз высказывалась мысль о том, что оно представ­
ляет собой наилучший выбор, и несмотря на то, что все,
очевидно, говорит в его пользу, объясняется эмпириче­
скими обстоятельствами, главным из которых, вероятно,
является влияние тропической природы. Тропики посте­
пенно все больше превращали арийских пришельцев из
энергичных существ в пассивные, все больше и больше
придавая их жизни растительный характер, получивший
затем свое законченное выражение в буддизме. Преодо­
ление буддизма, к которому они пришли, вероятно, из
бессознательного ощущения того, что он ведет к дегене­
рации, их уже не спасло; заложенная в нем тенденция
уже вошла в их плоть и кровь.
Спрашивается: смогли ли бы индийцы как созерцате­
ли и познаватели божественного достигнуть такой не­
обычайной ступени при других человеческих качествах?
Смогли ли бы они так ясно понять необходимое, если бы
обладали способностью претворить его в жизнь? Вероят­
но, нет. Для великого моралиста типично быть амораль­
ным, так как свобода от предрассудков влечет за собой
отсутствие внутренних преград; для того, кто велик в по­
нимании, типична бесхарактерность, так как ни одну
форму он не может признать абсолютно лучшей; напро­
тив, для великих делателей, как правило, типична огра­
ниченность. Исключения здесь лишь подтверждают пра­
вило, если только тот, о ком идет речь, не принадлежит к
иной, высшей ступени существования, на которой уже
381

не действует человеческий закон компенсации. Индий­
цы, конечно, догадываются об односторонности своей
натуры, и подтверждением этого может служить их на­
клонность к католицизму и неприятие всякого протес­
тантства: они чувствуют, что при своей слишком боль­
шой внутренней свободе нуждаются в твердых внешних
нормах, чтобы сохранить свою целостность. Подтвер­
ждается это и тем, что они в необычайной степени на­
стаивают на том, что для всех способных к познанию
главной целью в жизни должно быть приобретение со­
вершенного знания (а не благородного характера, возвы­
шенных убеждений и т. п.): человек, являясь по своей
сути познающим, может принимать решения только ис­
ходя из разумного понимания. Однако, независимо от
того, знали они это или нет, факт имеется налицо. Для
достижения высшего совершенства в сферах познания и
религиозного самоосуществления требуется такая при­
родная основа, которая, если не исключает, то крайне
затрудняет совершенствование в другом направлении.
Народ это понимает, поскольку он удивляется, если «ум­
ный» оказывается в то же время «добрым»; известно это
и науке, которая отмечает, что повышенная религиоз­
ность очень часто бывает связана с такими прирожден­
ными свойствами, которые она относит к разряду «пато­
логических»; а в том, что касается художников, это счи­
тается общеизвестным фактом. Художники чрезвычайно
редко бывают полноценными личностями в человече­
ском плане. Если обратиться к аналогии из области био­
логии, хотя, возможно, тут речь идет о чем-то большем,
чем аналогия, то создается впечатление, что в познаю­
щем человеке, в поэте вступают в действие какие-то «ге­
ны», которые препятствуют проявлению качеств, необ­
ходимых для человека действия, для крупного характера,
для этика. У первого главная жизнь протекаетв сфере
психического; перенос ее и воздействие на то, что у дру­
гих считается «настоящей» жизнью, для их сущности
почти не имеет значения. Чтобы достигать совершенства
в познании, нужно не только жить ради познания, а нуж­
но как бы самому быть познанием; нужно себя целиком
вкладывать в познание, подобно тому как женщины це­
ликом вкладывают себя в любовь. Поступая так, человек
уже не может использовать свою первичную энергию
382

для применения своего знания к жизни, потому что она
уже обращена на другое дело.
Таким образом, было бы в конечном счете ошибкой
упрекать индусов за то, что они не проявили себя в мире
практической, деятельной жизни так же ярко, как в ми­
ре познания и религиозного чувства. Их слабости это це­
на, заплаченная за их достоинства. Конечно, не все инду­
сы познаватели, и, соответственно, их непознаватели
намного уступают в достоинствах европейским. Но с
этой точки зрения все европейские лентяи несравненно
хуже индийских. Каждая культурная система ориентиру­
ется на среднего представителя того народа, который ее
создал, и воспитание в духе и в рамках этой культуры
идет не на пользу тем, кто отличается от принятой нор­
мы. Тут может, пожалуй, возникнуть вопрос, обладает ли
какое-то направление в формировании человека абсо­
лютным преимуществом по сравнению с каким-нибудь
другим? Например, христианско-европейское по сравне­
нию с индийским? Многие считают, что да; я же в этом
вопросе не могу сделать выбор. Если судить по совер­
шенству в массовом масштабе, то, возможно, мы избра­
ли тут лучшую долю. Но имеет ли количество решающее
значение там, где вопрос идет о качественной стороне?
Я ограничусь констатацией того факта, что не Европа, а
Индия создала самую глубокую на сегодняшний день ме­
тафизику и самую совершенную из доселе существовав­
ших религиозных систем.
Поелику для индийцев первостепенное значение име­
ет психическая сторона, то поскольку у них ее реализа­
ция в представлении биологически эквивалентна практи­
ческой реализации у нас, ясно, что те, для кого важно
познание, понимание, созерцатели и экстатики должны
почитаться у них высшими типами. В их условиях они
таковыми и являются. И нет ничего странного в том, что
они только удивляются, когда европеец спрашивает их,
нельзя ли представить себе более высокие формы суще­
ствования.
Так значит, индийские риши, эти тихие мудрецы из
Гималаев, может быть, и не представляют собой высший
тип человека вообще? Можно ли представить себе чтолибо выше? — На оба вопроса следует ответить «нет»; в
383

первом случае решительным «нет», во втором потому,
что в этом вопросе заключено недоразумение.
Высший в познании не может одновременно быть
высшим человеком вообще, это совершенно недвусмыс­
ленно явствует из предыдущего рассуждения. Достиже­
ние наивысшей степени познания предполагает наличие
определенной естественной основы, которая, будучи как
таковая ограниченной, исключает множество ценных
возможностей. Вопрос же о том, можно ли представить
себе тип выше этого, заключает в себе недоразумение,
поскольку он предполагает, что возможен тип высший в
абсолютном смысле. Но такого не существует и не мо­
жет существовать, потому что каждый определенный
тип связан с границами, которые снижают его достоин­
ства с точки зрения универсальности. Ограниченность
никогда не бывает достоинством; нехорошо, когда подав­
ляются какие бы то ни было возможности; абсолютно
высшим человеком был бы тот, который в совершенстве
воплотил бы в себе все человеческие потенции; но это
неосуществимо, потому что каждая воплощенная воз­
можность уничтожает или исключает множество других.
Все подлежащие конкретизации идеалы существуют в
связи с определенной естественной основой; так, можно
представить себе совершенных англичан или французов,
совершенных мудрецов, святых, королей, художников,
только не совершенного человека вообще. «Совершен­
ный человек», мыслимый в качестве типа, представляет
собой несообразное понятие. Не сумев вовремя это по­
нять, человечество нанесло себе невообразимый вред.
Как дорого обошлись нам последователи Христа! Ведь и
он тоже представляет лишь один определенный тип (хо­
тя и менявшийся в зависимости от того, как представля­
ли себя Иисуса), а его гипостазирование в общезначи­
мый идеал человека миллионы раз становилось препятст­
вием на пути развития превосходных задатков. Отсюда
столь низкая во многих отношениях культура христиан­
ского человечества по сравнению с античной. Отсюда и
некоторые возникшие в результате вытеснения нечисто­
плотные черты, которые до сих пор так невыгодно отли­
чают христиан от всех инаковерующих. В теории индий­
ское мировоззрение, правда, предлагает меры для пре­
дотвращения этой опасности; но, как уже сказано, это в
384

теории. На практике же идеализация человека, стремя­
щегося к познанию за счет отказа от всего мирского,
сковывает энергию людей действия, отвергая какое бы
то ни было влияние на формирование внешней жизни,
понижает весь тонус существования. Тем не менее тео­
рия эта удивительна. С одной стороны, она учит, что ка­
ждому типу присуща его собственная дхарма и только к
ней он и должен стремиться, с другой же стороны, ут­
верждает в качестве нормального следствия, что из дхар­
мы шудры возникает дхарма вайшьи, из дхармы вай­
шьи — дхарма кшатрия, из дхармы кшатрия — дхарма
брахмана, и тот, кто исполнит ее в совершенстве, вопло­
щает в себе высший тип человека. Т. е. она выставляет
состояние риши как высший идеал человека, но с другой
стороны утверждает, что это состояние достижимо толь­
ко при определенных задатках, которые в свой черед за­
висят от возраста души. Таким образом, высший идеал
оказывается, согласно этому учению, высшим не в смыс­
ле его общезначимости, а в том смысле, что он является
последним в череде возможностей. Тем самым индийцы
действительно уловили истину, сохраняющую свою ис­
тинность и в том случае, если полностью отбросить от
нее мифическую конструкцию, на которой она держит­
ся. Мудрость несомненно несет на себе отпечаток ста­
рости, она несомненно не подходит молодости; несо­
мненно она придает черты старости тому, кто овладел ею
в юном возрасте. Но так же несомненно и то, что она
представляет собой достижение, которое венчает жизнь.
Мудрость — это наивысшее достижение, дальше которо­
го ничего нельзя достигнуть. Если бы индийцы понимали
в практике так же много, как в теории, о них можно бы­
ло бы сказать, что они разрешили загадку жизни. Одна­
ко эта предпосылка как раз отсутствует. Несмотря на то
что они постигли так много, они сочли тип мудреца об­
щезначимым образцом. Этим можно объяснить, почему
современное европейское человечество при всей его
грубости, приземленности и душевной слепоте и даже
благодаря его материалистическим идеалам, естествен­
ным для его ступени развития, в целом оказалось на бо­
лее высокой ступени, чем индийцы.
Представление о том, что какое-либо состояние мо­
жет выступать как воплощение идеала, являет собой
13 Зак. 3070

385

такого толка суеверие, отказ от которого особенно сего­
дня стал, пожалуй, насущной задачей. Ни одно сущест­
во не живет как одиночное создание; с точки зрения
универсума вся живая природа — это нераздельное це­
лое, где все между собой связано, каждое отдельное яв­
ление не более чем элемент, и немыслимо, чтобы один
элемент заключал в себе суть всех остальных, как это
требуется для того, чтобы он мог стать образцом всех
прочих. Каждый — это орган жизни, не более того, и
потому может быть понят лишь исходя из общего цело­
го, он оправдывает свое существование только в своем
взаимодействии с другими органами, обладающими
другими качествами. Однако значение отдельных эле­
ментов различно; значение одних больше, других —
меньше. От самых важных зависят все остальные. Те
типы, которые издревле почитались человечеством как
высшие, воплощают в себе основные тоны симфонии;
чем правильнее они распределены, чем полнее и чище
их звучание, тем прекраснее музыка. Святые и мудрецы
воплощают в себе основные тоны, в то время как
остальные служат воплощением средних и обертонов: и
только в этом смысле первые типы стоят выше всех
прочих. Из этого определения естественно вытекает, ка­
ким должно быть соотношение тех и других. Обертоны
не должны стремиться к тому, чтобы стать основными,
но должны подстраиваться к этим последним; в этом
смысле всем людям полезно почитание мудрецов и свя­
тых. Поскольку они представляют собой основные то­
ны, их существование необходимо — даже более необ­
ходимо, чем полезная деятельность людей действия; не
только негромкий, но даже не прозвучавший основной
тон оказывает воздействие: если вся музыка настроена
в согласии с ним, он уже приносит пользу. Поэтому не
беда, что святые встречаются редко, что тот Христос,
которого мы почитаем, быть может, и не жил на свете.
Таким образом, совершенно в порядке вещей, что почи­
таемые людьми святые с течением времени претерпева­
ют различные метаморфозы: когда мелодия переходит в
другую тональность, основной тон тоже должен менять­
ся. Но изменения касаются не их одних; контрабас не
заменяет собой целого оркестра, и только в общем ор­
кестре он звучит так, как следует. Поэтому существова386

ние святого не значит, что миряне не нужны, и тот и
другие необходимы друг другу.
Исходя из этого, можно считать решенным вопрос об
абсолютных ценностях. Такие разумеется существуют,
но только в плане основных тонов. С ними соотносится
целостность жизни; их всегда можно выделить как то,
что существенно. Однако основываясь только на них, не
удается ни дать теоретическое объяснение жизни, ни
выстроить ее формы. Каждая попытка доказывает, что
мы ее тем самым обедняем; получается так, как если бы
пасторальная симфония исполнялась одними лишь кон­
трабасами. Пуританское мировоззрение всегда приноси­
ло один только вред; когда в качестве ценности призна­
валась только моральная или духовная сторона, это
всегда шло в ущерб человеческому совершенству. Это и
понятно. Разумеется, абсолютные ценности как таковые
находят свое воплощение в типах святого или мудреца,
но сами по себе они ничто; они предполагают наличие
рядом всех остальных. Поэтому-то стремление, исходя
из абсолютных ценностей, отменять какие-то по-своему
совершенные явления оказывается делом нелепым, не­
правильным и даже кощунственным; каковы бы они ни
были, они не противоречат абсолютным ценностям; на­
против, абсолютные ценности по самой своей сути пред­
полагают их присутствие подобно тому, как основной
тон предполагает наличие дискантов. Таким образом, и
эти наши рассуждения приводят к тому ж е выводу, кото­
рый так часто уже получал последнее слово: совершенст­
во, специфическое совершенство есть единственный
идеал, который подходит всякому. Предназначен ли ты
от рождения быть основным тоном или обертоном — за­
висит от Бога, твое ж е дело — дать чистое звучание.
Теперь нам ясно, в каком плане не только Будда и
Христос, но и великие индийские мудрецы-риши, могут
служить общезначимыми образцами: важны не самые
типы, а их совершенство. Как типы они представляют
собой частные явления, полезные в качестве идеала
только для тех, кто принадлежит к одинаковому с ними
типу. Но как достигшие совершенства, как существа, в
совершенстве исполнившие в рамках того или иного ти­
па заложенные в них возможности они могут и должны
служить примером для всех.
387

Сегодня на заходе солнца я перед тем, как распро­
щаться с Бенаресом, еще раз побывал в Сарнате, разва­
лины которого стоят на месте, где некогда Будда произ­
нес свою первую знаменитую проповедь. Присутствова­
ло несколько приезжих с Цейлона, среди них двое
облаченных в желтые одеяния бхикшу. Собравшись воз­
ле возведенной Ашокой ступы, они в своем узком кругу
проводили там богослужение. Какая противоположность
индийским ритуалам! Как непритязательно, просто, не­
замысловато буддийское благочестие! Я позволил сарнатскому настроению овладеть моей душой и затем
представил себе все, что видел и пережил в Бенаресе. Да,
буддизм может быть благой вестью для того, чья душа
утомилась богатством и многообразием, для того, кто вы­
дохся от множества перерождений, кто не хочет продол­
жать путь, кто желает только конца. В буддизме происхо­
дит закат солнца Индии; ему свойственна вся полнота су­
меречного настроения, вся сладость надежды на скорый
покой, вся целительная сила с любовью данного обеща­
ния: скоро, скоро всему настанет конец!
Я еще нахожусь под впечатлением Сарната. Только
покоя желаю я сегодня ночью, покоя любой ценой. И тут
мне подумалось, как чудесно было бы, если бы прав был
в своем обещании Будда, сказавший, что можно угаснуть
навсегда. Но возможно ли это? Не скрыто ли за этим
представлением еще больше гордыни, чем в учении о ты­
сячекратных перерождениях? Как гордыню восприняли
боги то, что затеял Будда; и сам он ведал о чудовищности
своего подвига. Все творение, начиная от Брахмы до са­
мых ничтожных созданий, должно вечно участвовать в
становлении, и только он, сын человека, смог вырваться
из круговорота... Нирвана Будды отличается от Нирваны
индуизма; в индуизме она считается самым позитивным
состоянием, Будда в сущности воспринимает ее как ко­
нец. Он не поведал, что она собой представляет, оставив
открытыми все возможности. Но главный упор он, без
сомнения, делал на конце. Это придает буддизму его со­
вершенно своеобразный настрой, его сладостную пред­
закатную окраску. Из всех мифов о сумерках богов,
какие только были на свете, тот, что родился из бенаресской проповеди, больше всех похож на сумеречный
закат.
388

Буддх-Гая
Эта величайшая святыня буддизма овеяна воздухом
дивной духовности. Это не атмосфера буддизма вообще,
какую я позавчера ощутил в Сарнате; не атмосфера на­
божности как таковой, которая царит на берегах Ганга
или в Рамешвараме; и не та атмосфера торжественности,
которой окружен каждый памятник; это особенный дух
такого места, где определенный человек, обладающий
небывалым величием, обрел самого себя. Вероятно, мно­
гое способствовало тому, что этот дух сохранился здесь в
такой чистоте и величии — в таком величии и такой чис­
тоте, что они всякий раз заново рождаются в каждой на­
деленной восприимчивостью душе. В первую очередь
это, конечно, тот факт, что именно тут, в тени дерева
бодхи, которое и ныне здесь зеленеет, Будда обрел свое
просветление — просветление такой интенсивности, что
оно поныне продолжает озарять души миллионов людей.
В таком случае Буддх-Гая представляет собой историче­
скую монаду такой исключительности, что с ней могут
сравниться лишь считанные места на земле; я мог бы по­
ставить с ней рядом только Дельфы. Замкнутая в искус­
ственной долине, покоится святыня — целый мир в себе,
в котором каждая деталь напоминает о великих днях
прошлого; говорят, будто бы многие части каменных ог­
раждений, дагоб, стоят здесь еще со времен Ашоки.
И наконец, непрерывному оживанию, сохранению уга­
сающих вибраций способствуют паломники. Буддх-Гая
расположена вдалеке от тех царств, где сейчас процвета­
ет буддизм; приходят сюда немногие. Но те, кто не убо­
ялся дальнего пути, приходят не ради пустяков; из про­
стого любопытства сюда никто не поедет. Сегодня я
застал здесь нескольких бирманцев, двух-трех японцев,
да дюжину тибетцев; все они проникнуты глубоким соз­
нанием того, что значит Гая для человечества, и потому
их души вибрируют в одном ритме с вибрациями здеш­
ней святыни. Кругом царит глубочайший, священный
покой; все голоса сами собой приглушаются. А древние
деревья тихим-претихим шепотом рассказывают друг
другу великие были далекого прошлого.
На мое восприятие, Буддх-Гая — самое священное
место на земле. Учение Иисуса было глубже учения
389

Гаутамы, но первый не был таким царственно незави­
симым человеком. Он был одной из тех солнечных на­
тур, которые невзначай появляются там и сям на тем­
ной земле, родившимся в сорочке счастливцем, на
которого дух снизошел чистым даром, который, по че­
ловеческим понятиям, сам не отвечал за то, каким он
родился и кем стал. Он действительно был Богом среди
людей. Однако Бог от рождения значит для нас мень­
ше, чем тот, кто достиг Божественности, а таким чело­
веком был Будда.
Буддийская легенда повествует о том, что боги скло­
нились с молитвой перед Буддой, человеком; и брахманы
не находят ее недостойной доверия. Индийцы, в отличие
от нас, всегда правильно понимали и истолковывали, как
соотносятся друг с другом благодать и заслуга. Несо­
мненно, все, что выходит за рамки обычного, дается че­
ловеку только как благодать, но и благодать нужно спер­
ва заслужить: она венчает собой его заслуги. Что же
касается мистического выражения, описывающего пере­
живание неожиданно снизошедшей благодати, то оно
означает прохождение критической точки, то мнимое
solution de continuité1, которое всегда присутствует в при­
роде между двумя качественно различными состояния­
ми. Состояние благодати возникает в результате заслуги
подобно тому, как после постоянного повышения темпе­
ратуры вода вдруг превращается в пар или после посто­
янного ее понижения внезапно превращается в лед. Ко­
нечно, речь не обязательно идет о заслуге в нашем
понимании этого слова: пути Бога не всегда соответству­
ют постулатам разума и морали; простодушные грешни­
ки зачастую бывают ближе к спасению, чем осмотри­
тельные праведники. Однако благодать никогда не
нисходит на тех, кто бы «в своем смутном стремлении»
не осознавал правильного пути, она никогда не выпадает
на долю мелкого, трусливого, подлого человека; благо­
дать предполагает некое качество воли и ту внутреннюю
правдивость, которые даже самого несовершенного в ос­
тальном человека ставят выше всех добродетельных.
В своей основной массе человечество догадывается о
том, что существует путь ввысь, однако не знает, как к
1

Скачок (φρ.).
390

нему подступиться; когда на его горизонте появляются
такие сыны солнца, как Иисус, оно преклоняется перед
ними и верит в пророчества, но не отваживается следо­
вать за ними, так как слишком уж далекой кажется по­
ставленная цель и путь к ней не ясен. Когда ж е появляет­
ся кто-то из его среды и, будучи таким ж е человеком, как
все, поднимается на небывалую высоту, то это вдохнов­
ляет людей и, окрыленные, они с надеждой пытаются
следовать его примеру. Так было всегда. Один лишь при­
мер Христа никогда не подвиг бы западное человечество
на то, чтобы устремиться ввысь, слишком у ж это была
несоизмеримая величина; он и не стал отцом христиан­
ства. Если бы не выступил Павел, человек как все, про­
стой и понятный для всех мирянин, в конце концов, дос­
тигший святости, мы бы и не запомнили Иисуса. А в том,
что христианство стало мировой религией ^я всего За­
пада, главная заслуга принадлежит Августину. Самая мо­
гучая этическая натура, какую когда-либо порождал За­
пад, он оказался тем человеческим образцом, благодаря
которому стало возможно воспринять пример Христа.
Его жизнь доказывала, что грех — это не только препят­
ствие, но и помощь, и что именно границы, накладывае­
мые природой, помогают ее преодолевать; что само несо­
вершенство есть тот материал, который нужен Богу для
того чтобы обрести свое воплощение в человеке. Поэто­
му его пример имеет значение для каждого человека. Но
Будда был еще более велик, чем Августин. Он начинал с
еще больших человеческих высот, пережитый им опыт
глубже и богаче; и, в конце концов, он достиг таких вы­
сот, каких не достигал ни один персонаж человеческой
истории. Он был так велик, что данного им толчка хвати­
ло, чтобы запущенное им колесо доброго закона до сего
дня продолжало свое движение. У буддизма не было сво­
его Павла или Августина, и Самбудда стал для него всем
и вся.
Богословы зачастую с наивностью, которая составля­
ет их божественное право, задаются вопросом о том,
чем объясняется особенное значение Христа и Будды,
которые превосходят в этом отношении всех великих
людей как среди предшественников, так и среди тех,
кто жил позже, притом что первый не учил ничему та­
кому, что не было бы сказано уже раньше, а второй, не391

сомненно, уступал своим предшественникам в глубине
высказанных им мыслей: причина их огромного значе­
ния состоит в том, что слово у них не осталось словом, а
облеклось в плоть; а большего достижения невозможно
себе представить. Для того чтобы казаться мудрым, не
требуется ничего, кроме актерского таланта; для мудро­
сти в обыкновенном смысле слова достаточно обладать
необыкновенным умом; для того чтобы стать Буддой,
сперва нужно, чтобы высшее достижение познания ста­
ло центральной, движущей силой в жизни, оно должно
обрести способность непосредственно управлять мате­
рией. Как легко привести в движение материю мысли!
Как легко творить из нее прекраснейшие образы!
Сформировать ж е в этом смысле все свое Я так, чтобы
каждое его побуждение стало глашатаем идеала, — эта
задача предполагает такую силу энергии, которая,
по-видимому, превосходит человеческие возможности.
Латентно эта энергия, конечно, заложена в каждом, по­
добно тому, как в самой малой молекуле заключено дос­
таточно энергии, чтобы, высвободившись, она могла
взорвать на воздух целое царство. Однако человек не
имеет над ней власти; только сверхчеловек способен ею
распоряжаться. Человек, чье познание, пусть даже
меньшее, чем познание, которым обладал Вьяса, стало
созидательным центром его существа, превзойдет всех
бывших прежде мудрецов.
Знаменательно то, что величайший из индийцев не
остановился на йоге, что, начав с традиционного идеала,
он затем от него отказался. Единственный из индийцев
он понял, что ни одно состояние, каким бы оно ни было
возвышенным, не воплощает в себе абсолютного идеа­
ла; что йог как таковой к этой цели не ближе, чем der
Hetaere; что единственное, к чему нужно стремиться,
это совершенство. И поскольку эта мысль претворилась
для него в жизнь, «слово» претворилось в «плоть», при­
чем это не было ему даровано, а появилось у него благо­
даря естественному росту, ускоренному путем усилен­
ной работы над собой, Будда стал величайшим в
истории образцом. Лишь в его лице сделалась по-на­
стоящему плодотворной основная идея индийской куль­
туры, которая гласит, что только от нас зависит, остать­
ся ли нам людьми или вырасти за рамки всякой
392

детерминированности именем и формой. Индийские
риши пользуются ею для того, чтобы вырваться из мира
явлений, йоги по большей части для того, чтобы достиг­
нуть в этом мире более высокой ступени. И только Буд­
да один из всех индийцев правильно понял ее и совер­
шенно правильно применил к себе: отсюда проистекает
огромная порождающая сила его примера, обещающего
сегодня оказать еще более плодотворное влияние, чем
когда-либо раньше. Учение Будды, правда, совсем не
свободно от влияния имени и формы; оно представляет
собой лишь одно из многих толкований основной ин­
дийской идеи, будучи, может быть, самой поверхност­
ной из всех действовавших ранее. Но Будда вообще не
был мыслителем. Было бы неправильно судить о нем с
точки зрения истинности буддийского учения. Для него
оно означало нечто другое и существенно большее, чем
подсказывается его буквальным содержанием, и это
значение по сей день во многом определяет характер
буддизма. Четыре благородные истины, почти тривиаль­
ные по своему содержанию, таят в себе духовное зерно,
просвечивающее даже сквозь сколь угодно убогую обо­
лочку. Буддийское учение на самом деле — это всего
лишь невнятный лепет, как и многие другие из высших
сокровищ человечества, — лепет, который, однако,
вновь и вновь находит у людей понимание и загадочным
образом оказывается животворнее многих отчетливо
выраженных премудростей. Но уникальное величие
Будды основано не на буддизме: главное — это его жи­
вой пример. Этим объясняется, почему в Индии, где
рассыпается всякая реальность, где все исторические
фигуры вмиг рассеиваются, как сны, этот единствен­
ный человек продолжает жить в воспоминаниях, в сло­
ве и в изображении таким, каким он был на своем зем­
ном пути.
Здесь я возвращаюсь к той мысли, которую записал в
Бенаресе, сравнивая святых и мудрецов с основными то­
нами. Я забыл тогда остановиться еще на одном моменте:
на том, насколько основной тон, воплощаемый Буддой,
лежит ниже и глубже всех риши. Он настолько глубже,
насколько жизнь глубже познания. Слово, претворенное
в плоть, означает нечто большее, чем слово само по себе.
Поэтому святой стоит выше мудреца.
393

В Гималаях
Сегодня на рассвете, задолго до того, как на небе по­
казалось солнце, я увидел, как гиганты Гималаев засвети­
лись в его лучах. Невидимая земля покоилась в объятиях
ночи; на уровне облаков плыли в неверном сумеречном
свете бледные клочья тумана. Гиганты же, высившиеся
над облаками, озарились приветственным светом начи­
нающегося дня.
Вчера, в день моего прибытия, небо было затянуто ту­
чами, но резкий ветер то и дело разрывал серую пелену, и
мне сказали, что на короткий миг перед глазами может
показаться Кинчин-йонга. Я искал его там, где по своему
предыдущему альпийскому опыту ожидал бы увидеть на­
ходящуюся в ста с лишним милях от меня горную верши­
ну, но ничего не находил; пока не обратил взгляд ввысь;
там, где по моим предположениям могли быть только не­
бесные светила, блестели его вечные снега... Никогда еще
я не сталкивался с такой поражающей своим величием
материей. Гималаи — не такие горы, как все прочие;
здесь кажется, будто на земле лежат обломки развалив­
шейся луны, такое неземное впечатление космического
величия, не укладывающегося ни в какие земные рамки,
производит вид этих гор. Далеко, далеко от той точки, где
я стою, мой взгляд уносится через горы и долины, через
горные цепи, высящиеся на уровне самых больших аль­
пийских вершин, и долины, уходящие в глубину чуть не
до уровня моря. Формация громоздится на формацию,
флора на флору, фауна на фауну; субтропическая расти­
тельность постепенно переходит в арктическую, за царст­
вом слона следует царство медведя, а за ним — снежного
леопарда. А уже где-то выше этих миров начинается на­
стоящий Химават. Где же, как не там, должно находиться
царство богов! Мне вспоминается рельеф в Эллоре, на ко­
тором изображено, как великан Кайласа пытается унич­
тожить Шиву, колебля Гималаи: разбуженный испуган­
ной Парвати бог спускает с ложа одну ногу и спокойно
раздавливает титана. Мне кажется, что здесь не требуется
необыкновенной фантазии, чтобы вызвать в воображе­
нии могучие образы: среди этой природы само собой воз­
никает непомерное. Образованная преувеличением она и
нас подталкивает к преувеличению, и даже самое огром394

ное кажется здесь слишком маленьким. Ликующий дух
преодолевает все препятствия и, торжествуя, вырывается
из границ. Какая, если не первая, то вторая мысль пришла
мне в голову, когда я узрел этого гиганта? — Что дух мо­
жет двигать горами! Всякое сомнение в этом показалось
мне просто смешным. Всякий раз, как в мозгу у меня
мелькала человечески-ограниченная мысль, мне казалось,
что от вечных снегов, заглушая ее, до меня доносится ме­
таллический хохот Шивы, и обыкновенный стыд застав­
лял меня смеяться вместе с ним...
Немудрено, что среди природы, нагромоздившей та­
кие горы, возникла «Махабхарата», в которой заложен
прообраз всего величия индийских мифов! Как хорошо я
понял сегодня значение Химавата для индийского созна­
ния! В его царстве находится рай Шивы; из него берет
свой исток самая священная река. В Гималаях живут муни и риши, а жаждущие мудрости нескончаемой чередой
стремятся к ним ввысь. В Гималаях возникли Веды, Упанишады, и в них, как говорят, черпается вдохновение
еще и в наши дни. Так оно, вероятно, и есть. Никогда
еще даже я, иноземец, не чувствовал себя в душе таким
окрыленным. Вокруг мне чудится присутствие тысяч ге­
ниев, сверкающих в утреннем свете, как сияние вечных
снегов, смеющихся подобно пробудившимся от сна де­
тям, знакомых мне, словно бы с самого рождения, избав­
ляющих душу от груза предубеждений. И вот, позвав ме­
ня: «Иди за нами!», они уже спешат в бесконечное
пространство. «Ты не можешь?» — Иду, иду! Но мне
Божественная свобода дается не так легко, как вам. Вы
делаете это, радуясь и играючи, меня ж е охватывает бла­
гоговение. У меня кружится голова от такой высоты, с
которой все, что недавно меня еще связывало, видится
таким далеким где-то внизу. Я еще не могу осознать, как
такое стало возможным. — Они смеются: «Чего ж е тут
не понять? Это ж е само собой разумеется!». — Неужели
в этом заключалась тайна? — У меня такое ощущение,
будто бы в душе все таинственным образом озарилось
внезапным, неописуемым светом; будто бы передо мной
открылись новые, небывалые пути познания, отпали все
земные границы, будто привычный человеческий мир
сменился иным, новым. Моему взору открылось то, что
прежде было невидимым, какие-то другие взаимосвязи,
395

отличные от тех, что я замечал прежде, и вместе с окру­
жающимся миром меняюсь и я сам. Я ощущаю себя те­
перь солнечным источником бесконечной энергии, не­
престанно дающим, неустанно источающим ее, не ведая
препон и сопротивления. Меня не тревожат уже ника­
кие проблемы, и я уже сам не понимаю, чего я еще не­
давно допытывался. Небесный свет угасает так ж е вне­
запно, неожиданно и загадочно. И вновь проступают
прежние проблемы, столь ж е неразрешимые, какими
они были прежде. Но теперь я догадываюсь о причинах.
Когда в душе зажигается свет Брахмы, эти проблемы пе­
рестают существовать, и в этом заключается решение
мировой загадки. На вопросы ж е земного сознания нет
ответа. Эти вопросы по своему существу представляют
собой задачи с неправильными исходными данными, ко­
торые не имеют решения. Человек, находящийся в плену
земного, относится к знающему, как муравей к человеку,
с которым случайно скрестились его пути; несмотря на
свой безошибочный инстинкт, муравей ничего не может
поделать, очутившись перед задачей, которая по самой
своей организации носит трансцендентальный характер.
То ж е самое и исследователь, стремящийся разгадать
тайну мироздания. Ее загадка неразрешима с точки зре­
ния человеческого разума. Не хватает слишком многих
данных; он не может охватить ее во всем объеме. И чело­
век оказывается в еще худших условиях, чем неразумное
насекомое, потому что он может задать вопрос, ответить
на который не в силах, потому что его сознание пред­
ставляет собой злополучную ступень между слепотой и
всезнанием. Однако в нем заложена возможность пре­
взойти самого себя, живущий в нем бог близок к своему
пробуждению. Когда-нибудь нежданно-негаданно в уме
его зажжется свет Брахмы, но этот свет гасит все челове­
ческие проблемы. Отблески его еще брезжат в моей
фантазии; свое человеческое начало я еще ощущаю как
нечто чуждое, тягостное, и, словно сам принадлежу к
сонму витающих вокруг меня гениев, я готов смеяться
над убожеством этого мира. Неужели вы не видите?
Взгляните ввысь! Поймите!... Но как они могут понять?
Ведь и я тоже понимал тогда, теперь ж е у меня сохрани­
лось в памяти лишь смутное воспоминание понятого.
А пытаясь высказать то, что понял, вижу, что не могу.
396

Нужные слова уходят, мысли разбегаются. Они не могут
вместить то, что я знаю, и страшатся, что это их взорвет.
Если же я насильно добиваюсь своего, то моя мудрость
звучит как глупость. Зла не существует... Это бессмысли­
ца, с точки зрения человеческого сознания это не имеет
смысла; а потому, видимо, бесполезно говорить это чело­
веку. Это было бы совершенно напрасно, если бы в соз­
нании каждого, даже погруженного в самый глубокий
мрак, не жило предчувствие света — того света, который
медленно, от рождения к рождению, изничтожает мрак.
Будь это иначе, человечество никогда не поверило бы в
парадоксальное учение Иисуса, индийский народ нико­
гда бы не стал превыше всего превозносить отречение от
мира, буддийское человечество не стремилось бы к Нир­
ване, в которой угаснет все, что составляет жизнь... Мы
все знаем больше того, что считаем познаваемым. Это
знание диктует нам наш идеал, вдохновляет наше стрем­
ление. Как бессознательно знающие, мы храним привер­
женность парадоксам религии и останемся привержен­
ными им до скончания света, когда наконец-то свет
Брахмы воссияет для всех.
В Гималаях человек удивительно близко подходит к
Богу; эта природа более всякой другой на земле расши­
ряет границы сознания. Все мелкие связи рвутся, а са­
мые широкие, запредельные кружат, витая в воздухе,
как мыльные пузыри, готовые в любую минуту раство­
риться в солнце высшей истины. И в возникающую та­
ким образом громадную пустоту мощным потоком вли­
ваются горние силы. С безграничной тоскою я взираю
на вздымающуюся твердыню Химавата1. Если бы мне
подняться туда! Разве в этом чистом божественном воз­
духе не отпали бы все завесы? Разве не вздохнул бы я
тогда свободно с блаженным чувством исполнения чае­
мого — я ведь знал это! От года к году я все сильнее
ощущаю, как во мне оживает нечто новое, высшее, силя­
щееся появиться. Я физически ощущаю, как оно тянется
вверх; никогда еще я не ощущал этого так сильно, как
здесь. И мне хочется благодарно молиться перед раем
Шивы, вид которого дает такую благодать.
1

Химават (санскр.) — отец реки Ганг, являющийся олицетворе­
нием Гималаев.
397

Всякий раз, как мой взгляд падает на высящихся пере­
до мной гигантов, у меня в голове рефреном возникают
слова: «дух может двигать горами». Никогда еще я так
ясно не сознавал непреложную истинность этих слов,
как здесь, где материя обладает такой мощью. Вместо то­
го чтобы придавить во мне чувство свободы, она его по­
дымает; впрочем, так ж е обстоит дело со всяким созна­
нием — оно возникает от сопротивления.
Дух может двигать горами. (Общепринятая формули­
ровка, признающая такую способность за верой, здесь
слишком узка да и к тому ж е допускает превратное по­
нимание: это чудо вызывает не вера в значении чаяния, а
самая вера придает духу нужную силу.) Разумеется, он
на это способен. Смешно было бы сомневаться в этой
истине, почти так ж е смешно, как доказывать это утвер­
ждение. Что я делаю своей волей, мыслью, действием?
Я в своем духовном качестве оказываю влияние на мате­
рию; между банальнейшим обыденным жестом и чудом
волшебника нет принципиальной разницы. Мир моих
представлений является по отношению к моему Я чем-то
таким ж е внешним, как самая далекая звезда во вселен­
ной; дух простирает свою власть на такие пределы, на
какие это позволяют законы материи. За эти границы,
правда, невозможно переступить, ибо с их уничтожени­
ем исчезла бы и природа; но внутри этих пределов для
духа нет ничего принципиально невозможного, а внутри
них находится мир.
Таким образом, в отношении Химавата я занимаю та­
кое ж е место, как в отношении собственного тела, кото­
рое вот уже тридцать лет служит мне подручным инстру­
ментом. Но даже это верно лишь в том смысле, что
физически я нахожусь от него дальше, чем от самого се­
бя: своим взглядом ж е я непосредственно с ним соприка­
саюсь, мысленно я рядом с горами, я на их вершинах; ибо
если в связи с мыслями вообще можно говорить о про­
странстве, то они всегда там, на что обращены. Нет ни од­
ной точки мироздания, к которой я не мог бы приблизить­
ся так же, как к самому себе. Приближусь ли я, зависит
от направленности моего внимания: можно ведь букваль­
но отдалиться от самого себя, можно выйти из себя. По­
этому индийская мудрость, вероятно, в буквальном смыс­
ле права, утверждая, что отъединенность в конечном
398

счете вызывается эгоизмом (аханкара) и исчезает после
его преодоления: если бы все мои духовные энергии изли­
вались наружу, как солнечные лучи, и ни одна бы не воз­
вращалась ко мне под влиянием интереса к собственной
особе, то я был бы свободен и не имел бы пределов. И та­
кое освобождение возможно, ибо между духом и природ­
ными процессами не существует нерасторжимой связи
(хотя с другой стороны, нет такой связи, которую нельзя
было бы установить). В этом, по единогласному утвержде­
нию всех высших религий, и заключается суть того про­
клятия, которое связано с интересом к самому себе: сво­
им самолюбием человек себя умаляет. С каждой мыслью,
не направленной в бесконечность, а вернувшейся к телу,
которое ее послало, человек отторгает себя от собствен­
ной, более широкой действительности.
Я направляю свой взгляд вовне, в прекрасный окру­
жающий мир, которым я мог бы ощутить себя, когда был
бы свободнее от собственной личности. Объективно, в
своем природном качестве, я ведь прочно с ним связан; я
всего лишь один из центров энергии бесконечного конти­
нуума. Но я мог бы сознавать себя единым с ним, быть
центром, от которого он зависит, осознанной самостью,
если бы достаточно глубоко укоренился в своей сущно­
сти. Почему я этого все еще не достиг, хотя давно уже
знаю, что самое главное? Поскольку моя природа все еще
остается непроницаемой. Мое духовное сознание все еще
не встроилось в тело моих страстей. Они как ни в чем не
бывало продолжают жить собственной жизнью. Вместо
того чтобы отмереть, они, напротив, растут в своем плуто­
ническом царстве, и всякий раз как я замечаю, что сделал
новый шаг на пути духовного развития, я также вынуж­
ден отмечать, что и они тоже окрепли. А они слепы. Но не
обязательно должны оставаться слепыми. У меня должно
получиться связать их с глубинами моего существа, сде­
лать их стихийную силу своим послушным орудием. Но
пока что я еще не знаю, как этого можно достигнуть: пока
что я еще пребываю на той стадии, когда жизнь духа, как
у индийцев, протекает в вышине над материей.
Временами еще бывает, что я мечтаю о земном вели­
чии. Но здесь, перед лицом такой грандиозной природы,
ничто мелочное не может устоять. Посылая свой взгляд к
снежным вершинам, порозовевшим в свете вечерней за399

ри, я чувствую, как во мне загорается несказанная тоска,
зовущая меня прочь за пределы личного существования.
Итак, здесь, в этих горных лесах, обитают тихие, неве­
домые махатмы, сверхчеловеки, бескорыстно направ­
ляющие судьбы человечества. Они освободились из-под
власти материи. Сходные наружно с нами, обременен­
ные человеческим телом, на внешний взгляд уступаю­
щие в силе великим людям человеческого мира, они,
однако, стоят выше людей, потому что обладают совер­
шенной свободой. Они несвободны лишь в той мере, в
какой сами того пожелали, они могли бы не умирать и не
возрождаться вновь; куда захотят попасть, они уже там,
на что обратят свое внимание, то уже знают. Их созна­
ние обнимает весь мир; их дух переносится со звезды на
звезду, как мы переносимся от одного воспоминания к
другому. Они действуют незаметно, тайно. Лишь очень
редко они зримо вмешиваются в события. Но втайне
воспитывают себе помощников, которым суждено от­
крыто осуществлять их планы. Если устремленный к со­
вершенству человек достаточно созревает для перехода
на высший уровень, его встречает любящий учитель и
провожает на новый, высокий путь.
Не знаю. Истинно ли это предание; но сегодня мне хо­
чется в него верить. Бродя в одиночестве по лесам и уст­
ремляя взор через реки и долины к снежным вершинам
и ледникам, я представляю себе это сверхчеловеческое
существование и за каждым поворотом надеюсь увидеть
неожиданно возникшего передо мной махатму. Ужели
он меня не заметит или не пожелает силою мысли пере­
нестись ко мне? Он так мне нужен. Как раз теперь я
снова оказался в точке, в которой не знаю и не могу ре­
шить, куда мне двигаться дальше. Конечно, мое бессоз­
нательное всегда знало, где лежит правильное направле­
ние, и, конечно, сегодня тоже оно меня не подведет.
Юношей, еще не родившись духовно, я не раз уже, каза­
лось бы вопреки рассудку, поступал так, что оставался в
ладу со своей судьбой; я отказывался от всех родов дея­
тельности, которые в будущем не пошли бы мне во бла­
го; не питая к таким занятиям особого интереса, я не
один год провел в лабораториях как экспериментатор,
словно бы понимая, что такая школа мне совершенно не400

обходима, а затем, сам толком не зная почему, отвернул­
ся от естественных наук в тот момент, когда почувство­
вал, что они больше ничего мне не дают. В периоды
физического неблагополучия я, подобно перелетным
птицам, инстинктивно отправлялся в незнакомые широ­
ты, и это оказывалось для меня благотворным, и точно
так же я всю жизнь безошибочно предотвращал испол­
нение самых сокровенных своих желаний, которые в
дальнейшем сломали бы мою жизнь. И все ж е без посто­
ронней помощи я бы не достиг даже нынешней своей,
промежуточной, стадии, если бы во все критические мо­
менты мне не встречались добрые люди, помогавшие
мне сделать следующий шаг. Есть что-то чудесное в на­
глядном примере и влиянии сказанного слова. Как бы ты
ни старался, сколько бы ни приложил волевых усилий,
но никакая аутосуггестия все равно не действует на под­
сознание так сильно, как что-то сказанное другим чело­
веком; будь это иначе, нам не требовались бы никакие
учителя или врачи, не нужны были бы ни школы, ни
больницы. Особенно это проявляется тогда, когда речь
идет о том, чтобы начать что-то новое или сменить ис­
ходную базу. Для того чтобы идти уже известным путем,
не требуется руководителя, сознанию и без того уже все
ясно и внутреннее знание направляет наш путь. А вот у
грешника, как быблизко он ни подступил к вратам спа­
сения, этого знания нет, ибо его сознание находится под
влиянием греховности; лишь превратившись в бабочку,
гусеница почувствует, где произошло ее превращение.
Но когда человек, идущий путем развития, подступает к
моменту кризиса, то при готовности к обновлению он,
видя перед собой существо, достигшее той цели, к кото­
рой он стремился, узнает его, и это узнавание тотчас ж е
пробуждает в нем то, что дремало в его душе, и неосоз­
наваемое ранее становится вдруг осознанным. Теперь он
понимает, куда он желает и должен двигаться; все, на что
иначе потребовались бы большие промежутки времени,
в таких условиях порой совершается в один миг. Это за­
слуга учителя, спасителя. И мне кажется, что я сейчас
как раз подошел к такой точке. Мои прежние цели пред­
ставляются мне ничтожными. Все начинания в духе мое­
го прошлого вызывают во мне такое ощущение, что на
самом деле я хочу чего-то другого. Но чего? Не знаю.
401

В таких обстоятельствах мне очень нужен учитель, ктото, кто уже пришел к тому, к чему я стремлюсь.
Сегодня у меня такое ощущение, что моя цель — со­
стояние махатмы; мне кажется, будто бы я созрел для то­
го, чтобы выбраться из человеческой оболочки; ведь уже
ничто человеческое меня не связывает. Такими, какими
описываются, махатмы и должны бы, наверное, быть, та­
кими-то и бывают люди, достигшие сверхчеловеческого
состояния. Когда Иегова обещал явиться Илии, тот ожи­
дал, что он явится ему бурей. Он ж е явился ему веянием
тихого ветра. Какое ж е ослепление представлять себе
сверхчеловека в виде Геббелева Олоферна! Чем выше
стоит существо, тем оно духовнее, а чем духовнее оно,
тем меньше его непосредственная материальная мощь.
Бог совсем не проявляет своего действия в физическом
процессе; его почти нельзя проследить, почти нельзя вы­
явить. Махатмы оказывают свое воздействие лишь опо­
средованно. В их сфере не действуют нормы, ответствен­
ные за земные величины, там само собой разумеется то,
чему учили спасители и святые всех времен и стран, но
что вечно будет представляться парадоксальным для че­
ловека: что смирение паче гордости, честолюбие — это
зло, всякое стремление к земному счастью представляет
собой недоразумение, и что жизнь обретает только тот,
кто ее утратит... Махатмы требуют от всякого, кто хочет
идти их путем, отказа от всего, что в нашей юдоли почи­
тается желанной целью. Естественно. Так достиг ли я
уже способности отречения? Сегодня мне кажется, что
да; словно во мне умерли все желания, все тщеславие,
все стремления к возвышению и славе. Приди ко мне се­
годня учитель и скажи мне: «Пойдем за мной!», я бы по­
шел, не оглядываясь.
Махатма мне не является. Ни в душе, ни вовне не раз­
дается голос учителя. Но воздух Гималаев действует уди­
вительно возбуждающе. Давно уже мне не думалось так
легко, давно уже у меня не было такого ощущения, что
мне не приходится прилагать ни малейших усилий к то­
му, чтобы удерживать внимание на занимающей меня
проблеме. Итак, я каждый день, не испытывая заметного
утомления, провожу по нескольку часов за иогическими
упражнениями.
402

Во время этих занятий мне вспомнилось высказыва­
ние одного биолога, что природа нашего мозга носит ха­
рактер протоплазмы; мозг, дескать, единственный орган,
по-прежнему сохраняющей пластичность, свойственную
всему телу протозоа. Это неверно. Ведь как трудно уста­
новить структуру мозга; мозг — дифференцированный
орган, чья изменчивость, как у мускула, зависит от уп­
ражнения; в нем не образуется ничего существенно но­
вого. А особенность протистов заключается в том, что у
них из бесформенной массы под влиянием определен­
ных условий образуются формы, которые рано или позд­
но вновь исчезают в общей аморфной массе. Человек
же, чье физическое тело, за исключением семени, имеет
сформированную структуру, тоже имеет протоплазмен­
ную природу, но у него она свойственна не физическо­
му, а психическому организму. Занимаясь протистами, я
могу описать особенность их организации, только при­
бегнув к сравнению с человеческой психикой: появление
их органов можно сравнить с возникновением мыслей у
человека. Перевернув сравнение, я, отталкиваясь от про­
тистов, должен сделать вывод, что материя, из сгустков
которой рождаются мысли и образы восприятия, по сво­
ему характеру совершенно подобна протоплазме. В со­
стоянии покоя содержание психики представляет собой,
насколько показывает нам наше сознание, нечто аморф­
ное, но как только пробуждается наше внимание и на­
правляется на какой-то предмет или как только его масса
просто приходит в движение, то возникают структуры:
мысли, звуки, образы и т. д., которые вновь улетучивают­
ся, когда сознание перестраивается на что-то другое.
Я попытался рассмотреть эти образования чисто как та­
ковые, что не так-то просто сделать, поскольку они не
стоят на месте, и каждая мысль на поводу у наблюдаемой
картины тотчас же порождает новый образ, накладываю­
щийся на первоначальный; вывод, к которому я пришел,
совпадает с тем, о чем говорят индийцы: психические об­
разования представляют собой реальные предметы, то
есть объекты, которые следует истолковывать в катего­
риях энергии и материи. Разумеется, они принадлежат к
явлениям иного порядка, отличного от внешней приро­
ды, однако, было бы неправильно отрицать факт их мате­
риального существования, поскольку они все же являют403

ся предметами эмпирического опыта и не могут быть
поняты в рамках «духовного». К чему же сводится в ко­
нечном счете различие между природой и духом? Как
мне представляется, реальное различие здесь маловеро­
ятно, и вопрос этот никак нельзя разрешить; в сфере
метафизической невозможно делать уверенные заклю­
чения, пользуясь средствами рассудка. Определенно
можно сказать, что антитеза природы и духа носит всего
лишь эпистемологический характер и представляет со­
бой ratio cognoscendi1. Все, что существует как данность,
актуальность, есть природа, всё подчиняется ее неизмен­
ным нормам. Созидательное начало, существование ко­
торого мы должны предполагать, обретает в природе
свое выражение, но оно не есть природа. Я свободен, по­
скольку у меня есть воля, но как только я проявил свое
воление, я оказываюсь в условиях строгой детерминиро­
ванности; как только какая-то форма возникла, спонтан­
ности больше нет места. Так, свобода может быть зало­
жена в основе тела, а Бог в основе природы, но пытаться
непосредственно увидеть деятельность Бога так же бес­
смысленно, как судить о ногтях, исходя из понятия сво­
бодного волевого решения. Моя трактовка, в которой я
отождествляю метафизическую реальность с понятием
жизни, представляется мне самой объективной, так как
только жизнь постоянно возвращает нас к созидательной
первооснове. Возможно, что вся природа была в этом
смысле изначально живой, возможно, что сонмы звезд
обязаны своим возникновением творческой мысли Бога.
Кто знает! Но то, с чем мы сталкиваемся в реальности,
это не воля Божья, а процесс, подчиняющийся механиче­
ским законам, т. е. природа; точно так же готовый ор­
ганизм подчиняется не каким-то иным, а только физио­
логическим законам, социальная жизнь — обычаям и
правовым нормам и т. д. Из всего этого следует, что в ка­
ких бы отношениях друг к другу ни находились природа
и дух, рассудок не может не проводить между ними раз­
личия, а поскольку основа этого различения лежит в нем
самом, он может переносить его на все что угодно. Та­
ким образом, я вправе понимать факт сознания как мате­
рию. Какого рода эта материя, я сказать не могу; сам я
Предмет познания (лат.).
404

не пришел относительно этого к какому-либо удовлетво­
рительному заключению, а утверждения индийцев и тео­
софов еще не могут быть проверены. Однако самое су­
ществование некоей материи мысли не вызывает у меня
сомнения, а из такого определения, а также тех возмож­
ностей, которые оно в себе содержит, вытекают доволь­
но интересные следствия.
Так, например, сфера свободы по мере продолжающе­
гося развития, по-видимому, отодвигается все дальше.
У протистов она еще включает в себя все тело; у них фи­
зическая сторона жизни сохраняет ту же степень и тот
же характер пластичности, какие у человека свойствен­
ны уже только психике. Чем более определенную форму
принимает физическая организация, тем она несвобод­
нее. Морские звезды способны регенерировать полови­
ну тела, рептилии — хотя бы конечности, у высших же
животных от безграничной некогда телесной фантазии
сохранились лишь те остатки, которые позволяют им,
как правило, быстро и без лечения восстанавливать свое
здоровье. У взрослого человека свобода тела уже почти
никак не выражена. Зато в нем открывается новая сфера
реальности. В психическом плане он не меньше прото­
плазма, чем любой протист в плане физическом; тут он
совершенно бесформен, но способен принимать любые
формы. Но и здесь развитие направлено в сторону упро­
чения; чем более развита психика, тем дифференциро­
ваннее ее органы и образования и тем больше они
склонны к кристаллизации. Так, у нас имеются не только
законы, социальные системы, религии, твердое мировоз­
зрение: ум каждого отдельного человека рано или поздно
кристаллизуется в твердое образование, которое, приняв
окончательную форму, оказывается в дальнейшем не­
способным на какие бы то ни было изменения и уже
только растет и меняет свое вещество, подобно тому, как
это происходит в физическом теле. Но тут-то и возника­
ет парадокс: величайшим умом признается у нас не тот,
который облечен в самую твердую форму, а, напротив,
тот, который обладает наибольшей пластичностью; тот,
который никогда не приобретает законченного вида (не
становится figé1). Так что, очевидно, протоплазмический
Застывшим (φρ.).
405

характер обозначает более высокую ступень, хотя зало­
женная в нем тенденция, несомненно, устремлена к об­
ретению твердой формы.
В данный момент я могу объяснить себе этот факт
только тем, что в сфере жизни существует ступень более
высокая, но нет наивысшей. Выше неопределенного сто­
ит определенное, но выше этой ступени опять-таки идет
новая неопределенность, которая в свой черед стремится
к определенности и т. д. ad infinitum1. Определенность
представляет собой некий максимум для данного момен­
та; когда момент превращается во время, максимум все
больше и больше принимает вид минимума. Таким обра­
зом, вообще невозможно представить себе абсолютное
совершенство, если только не понимаешь под ним, как у
Гегеля, конечный продукт бесконечного процесса — эм­
пирически воображаемую величину, реальную только в
математическом смысле. Какие практические выводы
можно сделать из этого рассуждения? Я вижу только од­
ну возможность, представляющую мой всегдашний лейт­
мотив: во всем стремиться к совершенству, но никогда
не принимать достигнутое за нечто окончательное. Это
что касается теории. Практически вопрос стоит гораздо
проще. Для амебы недосягаема человеческая закончен­
ность, для нас — совершенство Будды. Поскольку каж­
дый воплощает в себе определенные ограниченные воз­
можности, то для каждого (в данном существовании,
учитывая, что впереди нас ждет еще целый ряд, но мне
это неизвестно) существует свой абсолютный максимум.
Целью нашей жизни должно быть его достижение.
К этому идеалу следует стремиться, даже заметив, что в
тебе живут более высокие возможности, чем это каза­
лось сначала, ибо путь к более высокой ступени совер­
шенства всегда ведет через стремление к низшей, и
никаким другим способом к этой цели вообще нельзя
прийти. В этом заключается истина, лежащая в основе
эволюции, хотя как ее индийское, так и дарвиновское
представление служит лишь очень несовершенным
выражением реальных условий: ступенчатый порядок,
иерархия существ на самом деле существует в действи­
тельности, и непосредственный идеал каждого из них
1

До бесконечности (лат.).
406

представляет собой следующую ступень. Мы должны
стремиться к совершенству, хотя будучи достигнуто, оно
при взгляде со следующей ступеньки будет казаться ог­
раничением. Если говорить о чем-то ином, то кроме это­
го я вижу только одну другую возможность, но я сомне­
ваюсь, что она выполнима для человека: это, отказав­
шись от всякого самовыражения вовне, так глубоко
погрузиться внутрь себя, чтобы жить только своими чис­
тыми возможностями. Это означало бы преодоление вся­
ких границ, поскольку означало бы предвосхищение...
Продолжу развивать прерванную мысль в другом на­
правлении. Если внутренний принцип жизни способен
порождать любые формы, то от чего ж е зависит та фор­
ма, которая имеется как данность? Очевидно, от внеш­
них условий, к которым относятся наследственность,
карма, природные задатки. Таким образом, как мне это
видится сегодня, с одной стороны, может получить ис­
черпывающее объяснение эволюция мира организмов, а
с другой стороны, судьба отдельного человека. Всюду
возникают, с одной стороны, возможные, а с другой сто­
роны, необходимые образования. Если, исходя из этого,
вспомнить тот протеический идеал, который я отстаивал,
то можно увидеть, что для его реализации требуется
только неограниченная пластичность и возможность
подвергаться бесконечному числу различных обстоя­
тельств. Мысленное существо могло бы принять букваль­
но любую форму; материальные ж е были бы привязаны
к своему роду и типу.
Чем больше я занимаюсь этой проблемой, тем больше
удивляюсь тому, как могли философы с такой серьезно­
стью относиться к духовным формообразованиям, хотя то
и дело убеждались на опыте в их скоротечности, в по­
верхностном и случайном характере основы, на которую
они опираются. Люди кристаллизуются в профессиональ­
ные типы, из религиозных объединений образуются на­
ции, условия жизни несомненно влияют на физическое
тело. Но отчего это происходит? Исключительно от инер­
ции. Если бы у людей было чуть побольше фантазии, все
эти классы не могли бы сохраняться; вернее, они сохра­
нялись бы по причине их полезности, но к ним не относи­
лись бы так серьезно. Что до меня, то я даже самые упро407

ченные формы не могу рассматривать иначе, как
создания подвижной фантазии, и вместо того чтобы радо­
ваться, только огорчаюсь устойчивости некоторых из них.
Но большинство людей смотрят на это по-другому, и, ве­
роятно, так даже хорошо; ведь иначе эта планета так и не
обзавелась бы прочными принадлежностями. Конечно,
если бы это зависело от меня... Признаться, что зачастую
под влиянием настроения, которое то и дело меня охваты­
вает, я рассматриваю свое стремление к совершенству
как pis-aller1. При существующих условиях, при непреодо­
лимости инерции, к сожалению, невозможно стремиться
к чему-то лучшему. Но мне больше хотелось бы существо­
вать вне навязанной детерминации и неуловимо для себя
появляться как придется — то как Кайзерлинг, то как жи­
вотное или Бог, а то как мироздание.
Нет, сущность моя не человеческая, мое человеческое
бытие — это случайность... или необходимость, как по­
смотреть, но не более того, это уж точно. В воздухе Гима­
лаев, который как ни один другой окрыляет дух, я с бо­
лезненной ясностью осознаю странную трагедию моего
существования.
Еще в детстве я удивлялся тому, что неизменен как ин­
дивид; я так мало ощущал свое тождество с «самим со­
бой», чувствовал в себе такую безграничную переменчи­
вость, что на мой взгляд было бы естественнее, если бы
мое тело вело себя подобно моим представлениям, кото­
рые менялись так и сяк под влиянием моего настроения.
А когда мне прочли про Протея, я подумал: вот существо,
которое производит естественное впечатление. Мне бы
следовало быть таким переменчивым, как Протей, пото­
му что в своей сущности я к этому способен. В своей
«сущности» я такой ж е Герман Кайзерлинг, как дерево
или животное, или любой другой человек, а если види­
мость говорит за другое, то я в этом не виноват. Это дет­
ское удивление никогда не покидало меня; оно только
все более углублялось. Никогда на протяжении всей мо­
ей ж и з н и я не ощущал себя идентичным со своей лично­
стью, никогда не ощущал личность как нечто существен­
ное, никогда не ощущал причастности своей «самости» к
Крайнее средство (φρ.).
408

тому, каким я казался другим, чем я был и что делал, что
происходило со мной и что я встречал на своем пути. Го­
дами я стремился к тому, чтобы разорвать узы опреде­
ленного существования, предстать таким, каким, как я
знал, я был. Скоро мне пришлось понять, что то, как я
это себе представлял, недостижимо: человеческому телу
несвойственна пластичность Протея. Тогда я попытался
достигнуть этого в отношении души, но и она оказалась
на это неспособна. Перевоплощаясь, актер не изменяет
«себя», а лишь изображает другого человека; поэт лишь
меняет свой способ выражения, а не свою личность.
Я понимал, что это еще не предел, что должна быть воз­
можность так ж е поменять свое реальное бытие, как ак­
тер меняет роли, поэт — свое имажинативное воплоще­
ние; мой непосредственный внутренний опыт показывал
мне, что моя личность не идентична мне, что она меня
ограничивает, что я мог бы быть чем-то гораздо боль­
шим, если бы сумел как-нибудь вырваться из ограничи­
вающих меня рамок. И я вынужден был признать, что
здесь на земле это невозможно. Мне пришлось отказать­
ся от самой сокровенной мечты.
Так, волею судьбы, я обратился к глубинам внутрен­
ней жизни. Поняв, что не только тело непригодно j^i
моих устремлений, но и душа слишком инертна, чтобы
их осуществить, я отказался от стремлений вовне и все
глубже и глубже погружался в свои основы, чтобы там
реализовать свою свободу. А поняв далее, что внешней
экспонентой внутреннего осуществления является со­
вершенство, я кончил тем, что отказался от протеического идеала и стал стремиться только к тому, чтобы усовер­
шенствоваться в рамках своей природы. Но во мне до
сего дня живо сожаление о том, что пришлось отказаться
от моего заветного желания. Изначальная цель моего су­
ществования состоит не в том, чтобы совершенствовать­
ся в узких рамках человеческого состояния, я рожден
для свободной деятельности в бо^ее свободных сферах.
И в те часы, когда моя странствующая вера останавлива­
ется на учении о карме, мне порой кажется, что нынеш­
няя моя судьба есть наказание за слишком вольные
странствования в демоническом воплощении.
Наверняка можно сказать, что я иду путем, в сущно­
сти несвойственным моей натуре; и то, что я поставил
409

себе конечной целью, потребует от меня больших уси­
лий, чем от кого бы то ни было другого на моем месте.
Протей, стремящийся к совершенству в определенности.
...В этом есть что-то трагикомическое. Ну будь я хотя бы
бхактой, имей я в своем распоряжении те внутренние
средства, которые даются в связи с неким эмоциональ­
но-религиозным настроем: у меня они отсутствуют, я не
ощущаю жадного стремления к спасению. Или будь я
способен к вере в авторитеты! Углежогу просто достиг­
нуть своего специфического совершенства. Он подчиня­
ется традиционным представлениям, которые он в силу
своего малого разумения не подвергает сомнению, и ес­
ли они более или менее разумны, то соответственно фор­
мируют душу. Я ж е как человек отношусь к крайнему
выражению такого типа, которому его главное достоин­
ство — его интеллектуальность, служит помехой на пути
к самореализации. Я не способен неизменно сохранять
слепую веру, мне требуется сперва достичь понимания,
прежде чем духовная реальность станет для меня реаль­
ной, способной оказать на меня глубокое духовное влия­
ние; для того чтобы мною могли овладеть мои порывы, я
сначала должен их осмыслить. Центр моего сознания ле­
жит в сфере разумения, подобно тому как у животного
он лежит в сфере чувственных ощущений, а у женщины
в сфере эмоций. Это замедляет мое развитие. Рассудок
либо отстает, либо бежит впереди переживания, сокра­
щая его и искажая в худшую сторону опыт, который оно
могло бы пробудить. Сколько времени потребовалось
мне, чтобы перешагнуть через состояние радикального
скепсиса и оказаться на дальних подступах раскованной
свободы! В дни моей юности я ни в чем не был уверен,
так как «человек» во мне еще не успел пробудиться, а
моя способность к познанию еще не созрела, и посколь­
ку правдивость мешала мне признавать то, чего я не
знал, я производил впечатление бесхарактерности. Я не
мог сделать выбор. Эт$г горькую стадию я миновал. Но я
до сих пор не накопил достаточного знания, которое
нужно мне для полной раскованности. Повторяю: как
легко живется душевным натурам, обладающим низким
интеллектом! Им не требуется понимания для того, что­
бы то, что живет в их душе, стало реальным для их созна­
ния. Наш брат остается в неуверенности, покуда не об410

ретет знания, а знание приходит так трудно. И конец на­
стигает его чаще всего задолго до того, как он достигнет
познания, в котором заключается его спасение.
В моем случае это обстоятельство предъявляет огром­
ные требования к моему терпению, поскольку я не чув­
ствую себя идентичным своей личности; по сути дела, я
страдаю за кого-то другого. Но здесь меня утешает соз­
нание первопроходства. Мой путь действительно все
больше и больше будет становиться всеобщим, посколь­
ку неудержимо развивается процесс интеллектуализа­
ции. Времена слепой веры остались позади. Так ж е поза­
ди остались и времена, когда всякая форма принималась
совершенно всерьез. Мне вспоминаются идеи Поля Дю­
буа о самовоспитании; он очень справедливо рассуждает
в том смысле, что воля к добру или злу является вопро­
сом познания, но предлагаемое им практическое реше­
ние этой проблемы состоит в том, что нужно связать се­
бя добрыми привычками — запустить в себе такой
процесс кристаллизации, чтобы сделать из себя доброго
и дельного члена общества. Это представляет собой все­
го лишь новый, приспособленный для вольнодумных
кругов вариант старинного средства, которое заключа­
лось в том, чтобы связать человека догмами. Ни один че­
ловек, достигший того уровня сознания, при котором
жизненный центр лежит в понимании, не согласится его
принять; такой человек действительно стоит «по ту сто­
рону добра и зла», поскольку ни одна форма не означает
для него крайнего предела. Он стремится к уверенности
высшего рода: уверенности, существующей не в услови­
ях скованности, а в условиях свободы. Его воля будет
стремиться к добру, которое основано не на привычке, а
лежит за пределами всего привычного. Он хочет укоре­
ниться в основе своего существа, которое, будучи источ­
ником всех зависимостей, само остается независимым и
свободным, он хочет чистого познания, безусловной чис­
тоты, чистоты без определенности существования. Это
высшее состояние достижимо. Однако оно ведет через
множество неопределенностей, множество опасностей,
которые многих приведут к крушению. Но сущностные
достижения никогда не давались без потерь. Личност­
ный идеал перестал быть высшим. Авангард человечест­
ва уже подошел к пониманию того, что ему, если оно не
411

хочет пропасть, необходимо исповедовать нечто высшее.
Когда кончилась вера в абсолютную ценность каких-ли­
бо форм, авторитеты утратили свое безусловное значе­
ние, ритуалы стали бесполезны, когда действительным
оказывается один лишь рассудок, остаются только две
возможности: одна из них — это возможность гибели.
Мы погибнем от саморазложения, если не откроем че­
го-то нового, ибо старые средства спасения уже не дей­
ствуют, а усиленно проповедуемое движение вниз от
достигнутой естественной ступени означает падение в
бездну. Вторая, позитивная возможность, причем един­
ственная, заключается в том, чтобы мы признали новую
естественную ступень и, основываясь на ней, выдвинули
бы более высокий идеал. Как ни мало тех, кто достиг это­
го уровня, решающее слово за ними; от их примера бу­
дет зависеть, низвергнется ли основная масса в бездну
или двинется вперед к высотам большей свободы. Новая
естественная ступень состоит в том, что человек уже не
может верить без понимания, что он не признает больше
случайных ограничений, что он, судя по всему, неспосо­
бен по-прежнему всерьез принимать имя и форму. От­
сюда вытекает соответствующий идеал: нам нужно
совершенное понимание, мы должны полностью освобо­
диться от догм и предрассудков. И достигнуть надлично­
стного синтеза человечности. Такого синтеза, в котором
совершенно одушевленный человек, живущий в духе и в
истине, использует эмпирическое только как средство
выражения.
В эту ночь я еще раз съездил на вершину, с которой
открывается самый широкий обзор, чтобы посмотреть
восход солнца. К сожалению, он прошел незаметно, по­
тому что туман к тому времени успел подняться слишком
высоко. Но зато я в рассветные часы мог вдоволь налю­
боваться гигантами, которые алебастровой белизной
проступали на фоне черного неба. В эти часы душе моей
было удивительно привольно. Снова меня посетило та­
кое чувство, словно бы я уже достиг своей цели и вы­
брался из кокона человеческого существования. И тут
при мысли о действительности, которая так далеко от­
стоит от того, как все должно бы и могло бы быть, моя
давешняя горечь сменилась вдруг радостью. Как хорошо,
412

подумалось мне теперь, что я еще не достиг цели! Так
мне есть, что делать; так мое земное существование по­
лучает смысл. И как хорошо, что мои природные задатки
неблагоприятны! Зато я смогу порадоваться на проделан­
ную работу. Ведь радость жизни дает не сознание дос­
тигнутой цели, а преодоление трудностей. Уж я постара­
юсь добиться чего-то при этой индивидуальности,
которую в земных условиях мне никогда не дано будет
преодолеть до конца.
Именно так и следовало бы и мне, и вообще каждому
человеку, ставить проблему своей жизни. Природные за­
датки невозможно изменить. Да и зачем это нужно? Ни
один из них не воплощает в себе никакой ценности, каж­
дый представляет собой лишь возможный способ выра­
жения, и посредством каждого можно достичь предела
возможного. Чем больше трудностей представляет эта
задача, тем скорее она будет выполнена. Никогда еще
никто не достигал величайших успехов в той области, где
ему все давалось легче всего; ничто так не мешает гению,
как его талант. Почти никогда праведник не становится
святым. Крайнее напряжение сил чаще всего вызывает­
ся неблагоприятными обстоятельствами. Поэтому у меня
есть все основания радоваться.
Я уж постараюсь, и посмотрим, как далеко я продви­
нусь на своем пути; сейчас дело должно пойти исполин­
скими шагами и, во всяком случае, гораздо быстрее, чем
тогда, когда у меня еще не было ясного понимания, в чем
заключается самое главное. Тогда я впустую терял много
времени на сомнения, на то, чтобы оглядываться назад и
по сторонам; я упрекал себя за то, что неудовлетвори­
тельно проявляю себя во многих отношениях и не отве­
чаю тем требованиям, которые встают передо мной в
различных сферах, например в области альтруистиче­
ской деятельности. Этим я мог бы и не отягощать себя
понапрасну. В качестве определенной, ограниченной
личности я ведь только орган самости, отражающей мою
сущность; и этому органу надлежит функционировать в
соответствии с его природой; только для этого он и суще­
ствует. Добиваясь от себя предельно возможного, слепо,
не отвлекаясь ни на что, думая только о своей особой це­
ли, он поступает более правильно в отношении целого,
во имя целого, чем если бы пытался служить ему непо413

средственно. Последнее — предназначено кому-то дру­
гому. В словах Шри Кришны о том, что лучше исполнить
свою собственную, пускай и низкую, дхарму, чем самую
возвышенную, но чужую, содержится квинтэссенция
всей этики. Объективный идеал, абсолют может только
тогда до конца проникнуть собой явление, если он сфо­
кусируется на сердцевине его личности. Глубины лично­
сти, недоступные для внешнего мира, одновременно яв­
ляются той точкой, которая непосредственно связана с
центром мироздания. Благодаря этому для манифестации
Бога может послужить существо какого угодно природ­
ного склада, но лишь в той мере, в какой оно живет в со­
ответствии с самим собой. Так ни одному из них незачем
отчаиваться в себе. Я ж е оказываюсь в особенно выгод­
ном положении, поскольку теперь совершенно ясно по­
нимаю, в чем состоит главное. Теперь я могу всем чем
угодно заниматься в духе «одного единственного», и все
что угодно неизбежно придется мне во благо. Чего мне
бояться теперь, когда я знаю? Что может мне помешать
на моем пути? Ничто: ни болезнь, ни несчастье, ни соб­
ственные, ни чужие неудачи, ни добродетель, ни порок.
Все в жизни служит на пользу тому, кто знает...
Мне хорошо. Сегодня я ощущаю свое счастье с такой
интенсивностью, что готов поделиться его лучами со
всем человечеством. Пускай мой пример его ободрит!
Пускай, глядя на меня, люди поймут, как мало у них при­
чин для уныния! Человечество все еще мучается суевер­
ным убеждением, что все зависит от природных задат­
ков, все еще в определенных условиях преклоняется
перед идеалами; оно все еще мнит, будто существуют из­
бранные натуры. От этого оно не радуется, а смущается,
когда при созерцании высшего не находит в себе доста­
точно любви, чтобы подавить зависть. Однако образцо­
вых натур нет и не может быть. Как бы ни был велик че­
ловек, от природы он не достоин поклонения. Если Будда
и Христос воспринимаются нами как образцы всего выс­
шего, то это вызвано не их природными свойствами, а
тем, что они сотворили из своей природы, тем, что они
возродились в духе. Но эти величайшие из великих были
от рождения так одарены, что нам нелегко отвлечься от
их прирожденных свойств; вспоминая их, каждый не­
вольно ощущает всю невыгоду своего положения. Я же
414

как личность совершенно необразцовая. Моя дхарма
требует такого существования, которое вряд ли кому-ни­
будь, кроме меня, было бы полезно, она требует отказа
от всех привязанностей, которые по праву считаются са­
мыми важными для формирования, так что ничего из то­
го, что я делаю и что собой представляю, никому не мо­
жет служить добрым примером. Со стороны я должен
казаться просто аномальным явлением, поскольку на
уровне человеческого существования Протей должен
представляться не универсальным, а скорее крайне спе­
циализированным явлением. Именно это делает из меня
хороший пример. Ни один человек в качестве создания
природы не является образцом, так что не следует опа­
саться того, чтобы кто-то выбрал меня в образцы для
подражания; но каждый становится образцом в том слу­
чае, если он в своих естественных границах достигает
высшей степени совершенства; а этого я мог бы, должен
буду достичь. И пускай я не достигну этой цели, пускай
смерть настигнет меня на полпути, но если вся моя
жизнь будет одушевлена стремлением к совершенству,
если это будет ясно выражено в каждом, пусть очень ма­
лом, моем свершении, все равно каждый стремящийся
вперед человек сможет чему-то научиться на моем при­
мере. На моем примере он увидит, что природа на самом
деле не ставит нам препон, а открывает путь к свободе,
что дух способен трансформировать все явления; что
сущность наша принадлежит царству духа, где царят со­
вершенно иные законы, чем в земном мире, все значе­
ние которого состоит в том, что он может служить сред­
ством для первого. Значение вообще существует только
духовное; и только значение придает смысл фактам. Та­
ким образом, от того духа, в котором живет человек, за­
висит, послужат ли ему неудовлетворительные природ­
ные задатки, неудачи, горести или, напротив, счастье ко
благу или ко злу.
По вечерам тибетцы любят собираться и, нарядив­
шись в маски, устраивать пляски при свете факелов.
Наделенные большим чувством юмора, они настоящие
мастера пантомимы. Когда они пляшут, изображая дра­
конов, каждое их движение выглядит таким естествен­
ным и правдоподобным, что перед нами словно бы ожи415

вает дух мелового периода, и я присоединяюсь к
громким аплодисментами толпы. Эти ночные игрища
среди гималайских гор представляются мне ожившим
мифом. Мне вспоминаются индийские предания о нача­
ле и конце мира. В них говорится, что брахма создал мир
словно играючи; без всякой натуги, без цели, без обду­
манного замысла, а так, как это бывает в детской игре.
И игрой он когда-нибудь кончится. В последний день
Шива запляшет, его буйная, вакхическая, ликующая пля­
ска будет кружиться все бешеней, пока в ней не исчез­
нет вся вселенная.
Какая тонкость в этом мифе! Насколько величествен­
ней он рассудительного старца, который шесть дней пла­
номерно трудился, а на седьмой остался собою так дово­
лен; который в завершение запланировал произвести
генеральный расчет, когда проверка будет подведена по
каждому пункту вплоть до последней мелочи. По мне,
так куда лучше играющий Брахма. Вероятно, индийский
миф прав. Если мир имеет начало, если в основе его ле­
жит разумная причина, то она должна была появиться
непреднамеренно и без заранее назначенной цели, по­
добно тому, как в воображении художника возникает
произведение. Только в этом случае оно может считаться
шедевром; с точки зрения иной, посторонней цели, не
заключающейся в нем самом, оно оказалось бы неудач­
ным. Если же брахма создал мир играючи, то его творе­
ние достойно всяческих похвал. Как разнообразен этот
процесс! Как неожиданно одно сцепляется с другим!
И как осмысленно задуманы правила игры!
Не ошибается ли человек, когда воспринимает мир
трагически? Не достиг ли бы он высшего состояния, если
бы мог вести себя как Брахма? Ибо чем игра отличается
от работы? Не тем, что работа серьезна: я не знаю ниче­
го серьезнее детской игры. Жизнь ведь как таковая бес­
цельна и непреднамеренна. Она вся — течение, рост,
отдача, чистое стремление к наибольшей полноте выра­
жения, для нее соображения целесообразности, пред­
ставления о цели являются лишь помехами. Таким обра­
зом, чем непосредственнее существо, чем оно искрен­
нее, живее, естественнее, тем больше его существование
напоминает игру. Так, существование Бога можно пред­
ставить себе только как игру.
416

Я переношусь в состояние сознания, которое бы ему
соответствовало: чего не хватало бы мне, если бы я дос­
тиг этого состояния? Я был бы выше судьбы, выше забот,
выше себя самого, выше всего, что имеет ко мне каса­
тельство. Как бы зорко я ни всматривался в мир, я не мог
бы обнаружить в нем ничего дурного. Так видел его
Шекспир в том настроении, в котором писал свои коме­
дии. Они суть произведения не человека; а Бога, для ко­
торого уже не существует трагического, для которого за­
кон и судьба — это пустые слова, поскольку для него
существуют только правила игры.
Калькутта
Это было у Тагоров, в старинном дворце. На шелко­
вых коврах расположились музыканты, исполнявшие на
старинных лютнях древние напевы. Их музыку невоз­
можно было втиснуть ни в рамки одной мелодии, ни со­
отнести с определенными гармониями, ни рассчитать со­
гласно структуре определенного ритма; неопределенным
был даже контур отдельных тонов. И тем не менее все,
что подавалось как одно целое, действительно представ­
ляло собой некое единство: единство состояния, которое
длится, пока не перейдет в какое-то другое. Теория, я бы
даже сказал мифология, этой музыки странна и удиви­
тельна. Начиная с доисторических времен определенные
последовательности тонов соответствуют определенным
живописным темам; для каждого образного мотива у
знатока находится соответствующий par. A каждый par
соответствует определенному времени года и может ис­
полняться только в определенный час. Для каждого часа
дня и ночи есть свои раги. Вчера, когда по моему настой­
чивому желанию зимним вечером решено было испол­
нить напев, относящийся к середине лета, музыканты
забеспокоились; они не представляли себе, как такое
возможно.
Непросто изложить словами, что значит индийская
музыка, так мало у нее общего с нашей: ее сущность сов­
падает с сущностью индийского танца. Лишенная пред­
намеренности, ясно очерченных форм, не имеющая ни
начала, ни конца; сплошное колыхание вечно текущего
14 Зак. 3070

417

потока жизни. Отсюда ее сходное воздействие на слуша­
теля: она не утомляет, могла бы длиться вечно, ибо жиз­
нью невозможно пресытиться. Но то, что в общих чертах
характерно для науча, в музыке проработано до тончай­
ших, интимнейших подробностей. Не время вообще, а
определенные состояния жизни проецируются в ней на
экране вечности.
Программная музыка Европы делает ошибку, пытаясь
изобразить в звуках качества, не принадлежащие му­
зыке. Для музыкальных качеств не существует экви­
валентов в других сферах; музыка может быть только
непосредственным выражением. Нам кажется, что в
увертюре «Тристана» ощутимо передано движение волн,
набегающих на песок, но это потому, что перед глазами
слушателя находится берег, или потому, что он знает, что
должен себе представить; сами по себе эти гармонии с
таким ж е успехом могли бы изображать шорох леса. Ре­
ально эта музыка выражает лишь определенное состоя­
ние, которому нельзя дать никакой объективной дефи­
ниции. Точно так ж е и par летнего полдня не будет
неизбежно вызывать представление о гнетущем зное. Но
индийцы никогда этого от него и не требовали: par лет­
него полдня должен соответствовать своему предмету
лишь в той мере, чтобы как в зеркале усиленно отразить
то реальное состояние, которое человек в это время пе­
реживает, а это требование музыка может выполнить.
Один французский художник выразился однажды об ин­
дийской музыке, которая способна сделать это лучше
любой другой, так: c'est la musique du corps astral. Имен­
но это она и есть (если только существует астральный
мир, соответствующий привычному представлению): это
огромный, безграничный мир, в котором вместо предме­
тов существуют состояния. Внимая ей, мы переживаем
что-то неопределенное, неосязаемое, и все ж е чувствуем,
что живем чрезвычайно интенсивно. Слушая сменяю­
щие друг друга звуки, ты на самом деле вслушиваешься в
себя. Ты чувствуешь, как вечер переходит в ночь, а ночь
в день, как утренняя свежесть сменяется гнетущим пол­
днем, и, вместо того чтобы видеть перед глазами череду
стереотипных картин, которые лишь раздражают, ты
улавливаешь своим сознанием в зеркале звуков все но­
вые нюансы, которыми жизнь реагирует на пленитель418

ные впечатления мира. Разве тут заскучаешь? Разве мо­
жет наскучить такая музыка? Когда я был слеп, меня
поразило открытие, что незрячему человеку, оказывает­
ся, неведома скука. Время, которое мы обычно меряем
по поведению предметов, которые редко меняются так
быстро, как нам бы хотелось, теперь начинает измерять­
ся по смене представлений. Поскольку творческая рабо­
та души происходит непрестанно и она непрестанно
нагромождает новые образы, не может возникнуть ощу­
щение однообразия. И это утешение, которым природа
одарила слепых, индийская музыка делает достоянием
всех людей, которые имеют уши, чтобы услышать.
На каждый par существуют разные вариации; они на­
зываются рагини — женскими рагами, и таковых прихо­
дится сразу несколько на один мужской par. Складываю­
щиеся между ними отношения выражаются в музыке
удивительным образом. Отчасти речь тут идет о музы­
кальном родстве, но главная суть того, как раги соотно­
сятся с рагини, проявляется в вызываемом ими специфи­
ческом впечатлении, в особенных состояниях, которые
они вызывают. Ведь женщины производят иное впечат­
ление, чем мужчины. Что касается сокровенной сущно­
сти индийской музыки, то о ней можно сказать, что она
живет в другом измерении по сравнению с нашей. Наша
объективность для нее просто не существует. Стоящие
рядом звуки не обязательно связаны между собой гармо­
нически, отсутствует деление на такты, тональность и
ритм непрестанно меняются; истинный характер индий­
ской музыкальной пьесы невозможно было бы объектив­
но отразить в нашей нотной записи. Объективностью
индийской музыки, единственным, что является для нее
определяющим, оказывается то, что в Европе предостав­
лено на усмотрение субъективной трактовки: вырази­
тельность, манера исполнения, туше. Эта музыка — чис­
тая непосредственность, чистая субъективность, чистая,
как сказал бы Бергсон, durée réelle1, не связанная внеш­
ними ограничениями. Объективно понять ее можно
только со стороны ритма, ведь ритм представляет собой
как бы точку индифферентности между объектом и со­
стоянием. Таким образом, музыка, с одной стороны, поДлящаяся реальность (φρ.).
419

нятна всем, а, с другой стороны, доступна только высоко­
развитому в душевном плане человеку. Каждому —
постольку, поскольку каждый человек живет, а музыка
воплощает в себе непосредственную жизнь; только вы­
сокоразвитому — постольку, поскольку понять ее духов­
ный смысл может только йог, знающий свою душу.
Музыкальный человек не обладает в отношении этого
искусства никакими преимуществами. Преимущество
дано метафизику. Ведь метафизик — это человек, чей
дух отражает жизнь в ее непосредственности, и то же
самое делает индийская музыка. Внимая ей, он слышит
собственное знание, обретшее дивное второе рождение
в мире звучания. Эта музыка действительно лишь иное,
более красочное выражение индийской мудрости. Тот,
кто хочет понять ее до конца, должен сперва достичь
осознания своей самости, должен знать, что отдельный
индивид — это лишь мимолетный тон мировой симфо­
нии, что все составляет единое целое, ничто неотделимо
от другого; что все предметное — всего лишьсостояние,
а всякое состояние — это всего лишь мгновенный образ
темной, неустанно текущей жизни. Он должен знать, что
его сущность существует по ту сторону всяческих форм,
которые являются лишь ее выражением или отблеском,
и что спасение состоит в том, чтобы закрепить свое соз­
нание в сущем. Так ощущали и так понимали эту музыку
индийцы, у которых я гостил. Исполнители казались экстатиками, общающимися с богом. А слушатели внимали
с таким набожным выражением, с каким внимают боже­
ственному откровению.
Это была памятная ночь. В высокий зал, увешанный
старинными картинами, замечательно вписывались сво­
им благородным видом облаченные в ниспадающие
живописными складками тоги Тагоры с их тонкими, оду­
хотворенными лицами. Абениндранат, представляющий
живопись, напоминал мне типы, некогда украшавшие со­
бой Александрию; поэт Рабиндранат производил на меня
впечатление гостя из иного, духовного высшего мира.
Никогда еще я, кажется, не встречал человека, представ­
лявшего собой такой сгусток одухотворенной душевной
субстанции... А теперь я еще раз окину взглядом индий­
скую форму жизни, индийскую мудрость и индийскую
музыку. По сравнению с нашей эта музыка монотонна;
420

зачастую длинная композиция бывает построена на не­
скольких тонах, зачастую все настроение выражено в
одной-единственной ноте. Сущность этой музыки заклю­
чается в чем-то другом; в масштабах чистой интенсивно­
сти; тут и не требуется широкой поверхности. Индий­
ская метафизика также монотонна. Она все время
говорит только об одном, в ней нет чего-то второго; бог,
душа и мир сливаются в ней в единое целое, которое
представляет глубинную сущность всего многообразия.
Она тоже имеет в виду чистую интенсивность, самую
жизнь, ту последнюю беспредметность, из которой, по­
добно внезапным мыслям, рождаются все предметы. На
языке экстенсивности о неэкстенсивном можно гово­
рить только в форме простоты, экстенсивность как тако­
вая его не интересует. Но ничья мудрость не познала
единое яснее, чем она. И наконец, сами индийцы. Стре­
мясь только к сущностному, они уделяли мало внимания
явлению. Последнее то заполоняло все вокруг, подобно
буйной растительности, то влачило убогое существова­
ние, поддерживаемое сознательным духом. Так, индий­
ской личности поразительно не хватает широты и пространственности. В самом удачном случае она кажется
бедной по сравнению с равными ей представителями
Запада. Зато ей, как никакой другой, знакомы вариации
интенсивности, разнообразие глубинных измерений.
Среди лирики этого времени в лирике Рабиндраната Та­
гора глубина представлена самыми яркими и богатыми
красками.

IV. НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
В Бенгальском заливе
После того как я в течение нескольких месяцев был за­
нят только духом, мое тело, не вынеся таких условий,
прибегло к крайнему средству для того чтобы напомнить
о своих правах: я тяжело заболел, последние недели в Ин­
дии я провел в лежачем положении. Время это в своем ро­
де не было лишено интереса. Это довольно-таки своеоб­
разное состояние сознания, когда ощущаешь себя не
столько действующим лицом, сколько неким полем сра­
жения, на котором воют микробы. Кроме того, в периоды
физической слабости переживаешь психические осады,
которые ради разнообразия тоже казались мне нелишни­
ми. Во время болезни на первый план проступают такие
черты моей сущности, которые в обычных условиях неза­
метны; женский аспект начинает преобладать, вследствие
чего ты видишь мир в ином свете, более благоприятном
для личного начала. В такие периоды у меня нет ни воли,
ни желаний, и о своих привычных устремлениях, связан­
ных с напряжением и усилиями, я вспоминаю с той крот­
кой, сочувственной улыбкой, с которой глядит жена на
безрассудное тщеславие своего мужа.
Теперь я уже пребываю в состоянии выздоравливаю­
щего, а оно всегда вызывает у меня интенсивное наслаж­
дение. Обыкновенно я ощущаю свое тело как нечто
чуждое, относящееся к духу, как неотъемлемая матери­
альная данность, внутренне не имеющее отношения к
моей самости. Сейчас дух ведет себя совершенно пас­
сивно, в то время как регенерирующие физические силы
трудятся тем усерднее; и сознание, сконцентрированное
на теле, переживает блаженное чувство непрестанной
творческой деятельности.
422

Вероятно, таков характер ощущения счастья, испыты­
ваемого ребенком. Взрослому человеку ощущение по­
добного удовольствия знакомо только в периоды физиче­
ской слабости, причем в тем меньшей степени, чем более
он духовен. Теоретически нормальное психо-физическое
равновесие, при котором центр сознания расположен
ровно посредине между психический и физической сто­
роной, так что обе части реализуются в одинаковой мере
и смысле, для нашего брата не является и не может быть
нормальным. Пускай телесная и духовная жизнь отно­
сятся к совершенно различным измерениям, однако на
обе сферы работает одна и та ж е энергия, и для того что­
бы она могла удовлетворять повышенные запросы одной
из этих сфер, другая соответственно должна недополу­
чать энергию. На первый взгляд может показаться, что
англичане умеют соединять успехи в обеих областях сра­
зу, ведь они всегда сочетают спортивную и умственную
деятельность. На деле ж е они как раз доказывают невоз­
можность такого соединения. Их духовный уровень в от­
ношении глубины почти всегда бывает ниже, чем у нем­
цев, как раз потому, что их калокагатия забирает часть
той силы, которая могла бы достаться душе.
Да, вести какое-то время чисто физическое существо­
вание, быть пассивным и ничего не делать, и впрямь при­
ятно. Такие периоды, кроме всего прочего, означают ре­
акцию на периоды повышенной духовной деятельности.
Йоги, правда, утверждают, что передышки недопустимы:
стоит позволить себе на один день забыть о цели, к ко­
торой стремишься, и это отбросит тебя назад к такой
точке, которую ты уже считал преодоленной. Они, на­
верняка, правы, если цель заключалась в том, чтобы
окончательно перенестись в иные миры. Если ж е ты не
собираешься преодолевать свои нормальные способно­
сти, а хочешь их поддерживать и развивать, то тебе луч­
ше, напротив, следить за тем, чтобы не переусердство­
вать в йоге, ибо насилие над природным процессом
может привести к неисцелимому параличу. Индийцы не
были бы так непродуктивны, если бы они поменьше пре­
успели в йоге, ибо в способностях у них нет недостатка;
постоянная фиксация духа лишает его самостоятельной
подвижности; он перестает работать сам по себе. Про­
дуктивная ж е деятельность состоит как раз в том, что
423

незаметно совершающий свою работу дух время от вре­
мени освобождается от созданий своей деятельности,
выпуская их на волю. Поэтому тот, кто в наших земных
условиях хочет чего-то достигнуть, никогда не должен
насиловать природу, памятуя о том, что ее нормальный
путь ведет вперед не по прямой, а по спирали. Чередова­
ние различных уровней сознания, ритмическая смена
интересов так же полезны и необходимы, как смена бде­
ния и сна. Я давно перестал мучиться в период депрес­
сии и приходить в ужас от периодов поглупения: я знаю,
что временное поглупение по сути дела является предпо­
сылкой грядущих озарений.
Рангун
Как хорошо выдержан контрапункт в этом мире! Ко­
гда ты усталый покидаешь какую-то страну, тебе неиз­
менно кажется, что ты уже неспособен что-либо воспри­
нимать; но стоит попасть в другую, как тебя ждет
приятная неожиданность, потому что оказывается, что
ты столь же восприимчив, как раньше, так как новые
впечатления воспринимают другие органы, чем те, что
требовались в предыдущем случае. Так, например, Бирма
прямая противоположность Индии, потому что здесь все
живет ради чувственного восприятия и посредством ор­
ганов чувств.
Индия прекрасна, местами величественна; однако ни
один типичный брахман не присоединился бы к Теофилю Готье, который сказал: «je suis de ceux, pour lesquels
le monde visible existe»; для брахмана все видимое —
майя или, по крайней мере, не стоит того, чтобы на него
смотреть. Воодушевляющая его огромная тяга к сверх­
чувственному виновата в том, что мир для него превра­
тился в блеклую игру теней. Он мало или даже совсем не
замечает своеобразия гор, джунглей, моря; разве что об­
ратит внимание на сады в душные часы томительного
сна. А там, где впечатления природы так сильны, что он
не может их не заметить, он переводит их содержание в
область трансцендентного, где собственный смысл явле­
ния опять-таки улетучивается. Такой подход несвойствен
нормальному человеку; и он мстит за себя всем, кто не
424

создан исключительно для сверхчувственного (эти по­
следние имеют божественное право не замечать чувст­
венного), мстит тем, что они не только выглядят, но и на
самом деле оказываются более тупыми, чем далее менее
одаренное большинство; поскольку чувственного они не
замечают, а сверхчувственное им недоступно, они вооб­
ще ничего не воспринимают. Того, кто временно избрал
для себя такой подход, он гнетет, как кошмарный сон.
Менее восприимчивые натуры могут не почувствовать
на себе влияния индийской атмосферы: пейзаж действу­
ет на них непосредственно, они видят вещи, оказываю­
щиеся у них перед глазами, так, словно мир не трансфигурировался под влиянием тысячелетних размышлений.
Я же непрестанно ощущал присутствие духов. Я тоже
мог воспринимать природу Индии только как майю; у
меня было такое чувство, что я бы согрешил, если бы
воспринял ее буквально. Поэтому я сегодня испытываю
какое-то чувство освобождения, попав в такой мир, кото­
рый целиком и полностью живет чувственными ощуще­
ниями и ради чувственных ощущений.
В Бирме это наблюдается в очень сильной степени.
Больше чем во Франции или Италии, даже больше чем в
древней Греции, развалины которой по сей день овевает
все тот же воздух. В Европе слишком силен интеллекту­
альный дух. Эллины все время грезили вечной красотой,
и с тех пор все западное искусство остается под знаком
идеала, даже в том случае, когда в качестве идеала пре­
возносится самая грубая природа. Так, французская чув­
ственность по сути дела метафизична, ибо она основыва­
ется на духовных предпосылках: отними у француза
воображение, и его эротика улетучится без следа. В Бир­
ме духовный фон отсутствует. Буддизм, который мог бы
его создать, на самом деле выстроил лишь нейтральное
обрамление, в рамках которого чувства могут неограни­
ченно жить ради себя самих.
Тон в Бирме задает бирманка, бессознательно уверен­
ная в себе девушка. Народная жизнь окрашена ее очаро­
ванием, в ее цвета окрашена природа, она — добрый ге­
ний искусства. Когда я любуюсь на причудливые изгибы
храмов и пагод, на изящную деревянную резьбу, отли­
вающие блеском колонны, мои мысли невольно возвра­
щаются к девушкам, которые танцующей походкой про425

ходят под ними: в подвижных формах бирманского
искусства отражается тот же дух, что в походке дочерей
этой страны, стеклянные украшения отражают их улыб­
ки, хроматизм их своеобразных красок. Кажется даже,
что единственная цель устрашающих драконов и змей,
которых мы видим на коньках крыш и флагштоках, со­
стоит в том, чтобы попугать невзначай разыгравшихся
шалуний. В этом мире девушка правит всем как царица.
Сочувствие к ней — основная черта, оживляющая при­
ветливые лица стариков; и кажется, что монахи только
потому смотрят так строго и важно, чтобы не дать моло­
дежи совсем забыть о суровой стороне жизни: ведь
именно девушки настаивают на том, чтобы каждый па­
рень, хотя бы недолго, но побыл не солдатом, как в Гер­
мании, но настоящим монахом.
До наступления ночи я просидел на площади перед па­
годой Шве-Дагон. Я смотрел, как медленно меркнул
блеск солнечных лучей на золотых крышах; смотрел, как
девушки с цветами в руках приходили совершить вечер­
нюю молитву, а старики, мирно попыхивая трубками,
глядели на молодежь. Передо мной двое нищих играли
странные мелодии на сделанных в форме джонки дере­
вянных клавицимбалах. Вокруг меня змейкой вились лю­
бопытные вороны; пестрые петухи, красуясь, принимали
геральдические позы, чем выказывали свое безошибоч­
ное чувство стиля. Временами показывалась полумерт­
вая от голода собака, такая мерзкая, такая невообразимо
безобразная по своему виду и выражению, что я неволь­
но обменивался понимающими взглядами с деревянным
драконом у меня над головой.
С наступлением ночи я уехал обратно в город. Один
из бирманских домов гостеприимно отворил передо
мной дверь. И под сладкое храпение матери я курил и
шутил с ее дочерьми, четырьмя резвыми и несказанно
очаровательными девчушками. Им был непонятен мой
язык, я не знал того, на котором говорили они. Но мы
очень хорошо объяснялись на общечеловеческом языке
веселья, символика которого каждому понятна от рожде­
ния.
Возможно ли при наличии некоторых художествен­
ных наклонностей удержаться и не идеализировать эту
426

страну и народ, населяющий Бирму? Все, что ты видишь
и что попадается тебе здесь на пути, то и дело заставляет
вспомнить миф о золотом веке. Тогда не было ни забот,
ни потребностей; все люди любили друг друга, не знали
войн и распрей; жизнь протекала, как у детей в зеркале
взрослого сознания. Кажется, именно так протекает
жизнь в Бирме.
Это состояние — заслуга буддизма. Его колоссальная
формирующая сила в условиях тропиков проявляется в
Бирме с еще более впечатляющей силой, чем на Цейло­
не, потому что здесь церковь обладает еще большим зна­
чением, чем там, и почти не сказываются возможные
преимущества картины перед рамкой. В человеческом
плане бирманец во всех отношениях стоит не высоко; он
не отличается ни глубиной, ни талантами, ни настоящей
сердечной добротой. У детей эти добродетели еще не вы­
работаны. Даже о монахах, не в пример цейлонским
бхикшу, при всей их величавости нельзя сказать, что они
внутренне сформированы буддизмом: они, подобно
среднему католическому монаху, сформированы только
внешне. Мудрость правил католических монашеских ор­
денов велика, но их действенность проявляется лишь в
особых, чрезвычайных условиях. Буддийский канон
представляет в своей грандиозной простоте такую фор­
му, которая соразмерна каждому обитателю тропиков и
неизбежно ведет его к совершенству.
Как скудны и ребячливы представления, связанные в
сознании бирманца с религией! С одной стороны, рели­
гия для него — это жизненная рутина, традиционная
форма психофизической гигиены, а с другой, легкое и
простое средство, чтобы обеспечить себе существование
в потусторонней жизни или следующем земном вопло­
щении. Достаточно построить пагоду, дать средства на
устройство колодца или ратуши, уделять от избытка
кое-что бедным и принимать участие в религиозных
праздниках, похожих на наши веселые храмовые празд­
ники, чтобы накопленных «заслуг» хватило на обеспече­
ние будущего благополучия. Это как раз тот тип религи­
озности, который господствует среди народа в Италии и
Испании — быть может, самый низший из всех возмож­
ных. Однако на этом утверждении еще рано останавли­
ваться, оно еще не решает проблему в целом. Можно ли
427

ожидать от поверхностных детских душ глубокую рели­
гиозность? Нет; для этого они недостаточно самостоя­
тельны. Для них религия может обозначать лишь внеш­
ние рамки, ценность которых измеряется по тому, в
какой степени они воспитывают людей. В деле же воспи­
тания достижения буддизма в Бирме таковы, что среди
этих безответственных детей царят условия, напоминаю­
щие золотой век; учитывая предпосылки, обусловленные
их природными данными, надо признать, что они не мог­
ли бы подняться на более высокую или лучшую ступень,
чем та, на которую они поднялись благодаря буддизму.
И причина лежит, конечно, не во внешней форме как та­
ковой, а в имманентной глубине буддизма. Его форма яв­
ляется непосредственным выражением его содержания,
а поскольку оно изумительно истинно, то даже при непо­
нятом содержании самая форма его способна творить
чудеса. Потому что в вопросах практической жизни че­
ловеку вовсе не обязательно понимать всю мудрость
правил, которым он следует; мудрые правила доказыва­
ют свою магическую силу даже тогда, когда они оста­
ются неосознанными. Древняя вера в силу магических
формул заключает в себе больше истинности, чем это ка­
жется людям нашего времени; в словах и заклинаниях
живут добродетели, передающиеся даже тому, чей дух
способен воспринимать только их буквальный текст.
На берегах Иравади памятников святости еще больше,
чем по берегам Ганга. Вершины холмов так и пестрят па­
годами, не перечесть осененных цветущими деревьями
монастырей, окруженных зеленеющими садами и ожив­
ленными песчаными площадками. Но Иравади — не свя­
щенная река; с этой рекой не связано глубокой символи­
ки, за исключением квантитативной грандиозности.
Серьезность бирманских паломников это, судя по их ви­
ду, не более, чем серьезность школьников, которые, не
ведая усталости, хотят сполна насладиться всеми воз­
можными радостями воскресной экскурсии.
Пенанг
Растительность Малайского полуострова поразила ме­
ня так, словно я никогда еще не видел ничего подобного.
428

Я с восторгом любовался самоуверенностью молодых по­
бегов, умной гибкостью вьющихся лиан, той мягкой на­
стойчивостью, с которой листья борются за местечко под
солнцем — всей этой тропической вегетацией, в тиши
которой ты ощущаешь более бурное движение, чем сре­
ди волнующейся толпы. Правда, здесь благодаря силь­
нейшей освещенности пропадают те оттенки цвета и
формы, от которых зависит красота северного леса,
лишь с трудом можно выделить из сплошной зелени от­
дельные формы. Но именно поэтому все вместе живет
так сильно; в общем целом растворяются отдельные су­
ществования. Подобно тому, как тысячи ручейков обра­
зуют могучую реку, природа в тропиках ощущается как
одно грандиозное живое целое. Эта флора невероятно
богата, она роскошнее, чем даже на Цейлоне. Кроме то­
го, она еще и красивее, потому что там и сям среди за­
рослей джунглей возвышаются высоко возносящиеся к
небу стволы, благодаря чему густая чаща как бы играет
роль фона графически четкого рисунка. Светло серая
окраска отмирающих дерев-великанов помогает глазу
лучше ориентироваться в окружающей зелени. Смерть
здесь как бы разделила на такты чересчур запутанную
партитуру.
Каким удивительным очарованием обладает мир
растений! Тихое, словно бы неизбежное, совершенство,
естественность гармонического сосуществования, бес­
сознательная красота растений, да и вообще это беспро­
блемное существование как таковое всегда воспринима­
лись мною как подтверждение того, что и я уже недалеко
от моей цели. Ведь я и сам глубоко укоренен в раститель­
ной жизни, так я это понимаю; она составляет устойчи­
вую основу моей подвижности. И чем больше я это осо­
знаю, тем сильнее чувствую себя укрытым в этом
прибежище. Здесь ж е дружественные растения почти
страстно обнимают меня со всех сторон атмосферой сво­
ей сущности. Они говорят мне, что я уже получил надеж­
ное обещание обрести то, что все еще продолжаю искать
в слепых борениях, что я уже у цели и все обстоит наи­
лучшим образом. И как ж е деятельному человеку не лю­
бить растение, если в нем он находит то главное, чего
ему недостает? Князь Бисмарк нигде не отдыхал так хо­
рошо, как в мирной тишине саксонского леса. Говорят:
429

«стойкий дуб», «величественная сосна»; эти выражения
необъективны. Самое существенное в растении для нас
как раз то, что ни одно слово из области деятельной жиз­
ни мужчины к ним нельзя отнести. Зато возможно срав­
нение с жизнью женщины, а точнее говоря, жизнь жен­
щины имеет сходство с жизнью растения; притяжение
мужчины-воина к тихой женщине и к равнодушному
растению объясняется одним и тем ж е мотивом. В них
обоих проявляется та разновидность жизни, для которой
цель изначально достигнута; и вот к ней-то и тянется его
беспокойная душа. И потому мы, мужчины, пока это
было в нашей власти, всегда подчеркивали в женщине
вегетативное начало. Активная, энергично действующая
женщина нам не нужна.
Вероятно, наша планета была чудесна в былые време­
на, когда на ней доминировало царство растений. Нужно
ли было вообще, чтобы жизнь вступила на тяжкий путь
деятельного становления? По сути дела, ни один сверхче­
ловек с его достижениями никогда не превзойдет розу.
Для чего эта трудная спираль? Этот вопрос, который я не
раз печально себе задавал, оглядываясь с достигнутой
вершины на распластавшийся внизу пейзаж, я и сегодня
повторяю с грустью. Я знаю: наша судьба — взбираться
вверх; я и сам пришел бы в отчаяние, если бы вынужден
был остановиться. Но вспоминая тот вид, который откры­
вался передо мной с самых первоначальных ступеней, о
радостях, которые мне тогда предвещала жизнь, я все
равно сожалею о том, что пришлось подниматься выше.
Сингапур
Растительный мир настолько доминирует в характере
малайской природы, что я не замечаю ничего другого;
мой взгляд то и дело обращается на растения.
После Цейлона я больше не углублялся в эту форму
жизни, поэтому интерес к ней обновился. Я снова прихо­
ж у к той ж е мысли: для того, кто в совершенстве понял
бы растение, не осталось бы в жизни никаких тайн.
А ведь растительная форма так дружески перед ним рас­
крывается. Искреннее, чем она, правдивее, честнее быть
невозможно; только она, возможно одна из всех существ
430

в мире, предстает такой, какова она есть. Как редко так
поступают люди, да и то разве что на какой-то миг! Они,
может быть, и хотели бы быть правдивыми, но всегда на
передний план выступает что-то случайное, и общая кар­
тина, то, что составляет в ней самую сущность, иска­
жается. Это относится даже к высшим животным, в то
время как растения, блаженные, кроткие, никогда не
подвержены расстройству чувств и всегда отражают на
поверхности свою глубинную сущность. В феноменоло­
гическом плане они тоже дают нам не меньше, чем более
подвижные существа: разнообразие их форм так велико,
что обогатить его могла бы только божественная фанта­
зия. Очевидно, открытие психической сферы, добавив­
шее человеку по сравнению с животным такое широкое
поле деятельности, не привело к появлению таких новых
образований, дух которых не был бы уже реализован
растениями на их уровне. На определенном уровне фло­
ра представляет собой не только законченное выраже­
ние духа, но вдобавок еще и совершеннейшее из всех,
какие он где-либо еще получил. С точки зрения совер­
шенства, величайшие из людей выглядят по сравнению с
любым растением жалкими уродцами. Таким образом,
флора не только ставит проблемы, но и дает ответ на все,
какие только может выдвинуть человек. Созерцание рас­
тений сегодня опять заставило меня осознать эмпириче­
ский смысл свободы. Что такое свободный поступок?
Спонтанный процесс, совершающийся согласно строго
предначертанным законам. Элементарные понятия дан­
ного определения с замечательной пластичностью иллю­
стрирует жизнь растений. Я не знаю ничего более неме­
ханического, чем прорастание растительного побега в
тропиках; что можно назвать спонтанным, как не этот
торжествующий рост вверх. Тем не менее нигде законы
природы не проявляются так отчетливо, как здесь. Я ви­
жу перед собой один из тех причудливых гигантских ли­
стьев, которые, словно по какой-то прихоти, висят на
стебле нарочито неправильно; какая напряженность в
форме, как они вибрируют от переполняющей их жиз­
ни! Тем не менее их устройство можно без труда объяс­
нить с физико-математической точки зрения, возможно,
его мог бы сконструировать какой-нибудь техник. А мы?
Свободны ли мы на практике в каком-либо ином смысле,
431

чем растения? Навряд ли. Основой эмпирического поня­
тия свободы является возможность произвола. Между
тем в действительности тот, кто действует произвольно,
больше всех связан в своих действиях; как бы тираниче­
ски он ни управлял миром, он — раб самого себя, своих
страстей, элементов своей души и отличается от расте­
ния только тем, что его природа как таковая обладает
большей текучей подвижностью. Но и тот, кто владеет
собой, не обладает настоящей свободой, а свободен лишь
тот, кто свободен от себя, кто ни в каком отношении не
ограничен своим эгоизмом; а это, выражаясь на языке
мистики, означает: тот, кто совершенно покорен Богу,
или, выражаясь научным языком: тот, чья индивидуаль­
ная воля совпадает с надиндивидуальной, определяющей
его место в мире явлений, а это, в свою очередь, означа­
ет, что свободен тот, кто пассивен, как лилия. Свободны
в конечном счете оба — растение и человек, т. е. одушев­
ляющая их жизнь в существе своем есть свобода. Но эм­
пирический процесс в обоих случаях имеет один и тот
же смысл; это закономерное самопроявление вовне.
А совершается ли это посредством бессознательных по­
рывов, слепых инстинктов, индивидуальной воли, созна­
тельного согласия или инициативы в чем-то, что по сво­
им целям выходит за рамки личности, это по существу
безразлично; рост растения, произвол, жертва человека
означают одно и то же. Если бы растения могли поста­
вить вопрос о свободе, они ответили бы на него так же,
как мы.
Я мог бы с меньшим трудом понять смысл инстинкта
бессмертия, если бы вместо того, чтобы заниматься ана­
лизом собственного ощущения самости, попристальнее
вгляделся в зеленый мир. Все представления о бессмер­
тии представляют собой разрастание коренного созна­
ния того, что человек — это не последний предел, что
смысл жизни лежит глубже. Флора демонстрирует нам
эту истину ad oculos1. Растения не знают, что такое инди­
видуальность, и лишь в виде исключения знают о смер­
ти. В каждом, даже самом своеобразном, единичном
существовании главный акцент лежит на том, что пере­
живает смерть.
Зримо (лат.).
432

А красота? Глядя на растения, ты сразу видишь ее
смысл. Прекрасно каждое явление, в котором имеющие­
ся возможности получают свое совершенное выраже­
ние; поэтому растения всегда прекрасны, если только
внешние обстоятельства не помешали их росту. Кроме
того, они надевают праздничный наряд, когда настает
время увековечения; тут они красуются во всем цвету.
Ученые пытались объяснить это соображениями полез­
ности. Как же слеп разум! Красота всегда есть самоцель;
она является крайним выражением возможного. Все тво­
рение становится прекрасным в период любви, посколь­
ку тут в индивидуальном проявляются бесконечные,
сверхиндивидуальные возможности, потому что бренное
преображается тогда духом вечности. У человека он вы­
зывает душевный расцвет; его красота делает прекрас­
ным самое невзрачное лицо. У растений, у которых все
растворено в телесности, дух вызывает появление телес­
ных цветов.
И даже самую темную, трагическую проблему позво­
ляет понять созерцание растений: проблему односторон­
ности любого направления развития. Сущность — это
либо монада, либо элемент; как монада она обречена на
смерть, как элемент — бессмертна, но неиндивидуальна.
Дерево достигает совершенства либо в цветении, либо
как носитель плодов, либо своей вышиной, либо тенисто­
стью, быстрым ростом или прочностью древесины. Быть
всем сразу оно не может. Самое большее, чего оно мо­
жет достичь своими усилиями, это поочередно выпол­
нить на протяжении своей жизни все заложенные в нем
возможности совершенствования: сначала быстро расти,
затем стать прочным; сперва жить ради цветения, затем
ради плодов; сперва вытянуться ввысь, затем отрастить
развесистые ветви. Однако лишь немногие так богаты,
чтобы стать совершенными более, чем в одном смысле.
Гонконг
Пейзаж Гонконга напоминает Ривьеру; тропики я ос­
тавил позади. Напряженность атмосферы ослабла, сол­
нечные лучи уже не гнетут, все оттенки смягчились. Тро­
пические закаты и восходы солнца разочаровывают того,
433

кто многого от них ожидал: утром оно встает из моря,
подобно дрожащему пузырю пламени... и сразу же ста­
новится светло; вечером оно падает в море каплей рас­
плавленного металла... и сразу наступает ночь, никаких
симфоний красок ни до, ни после, за исключением таких
дней, когда плотные скопления облаков искусственно
создают условия для преломления света, как это бывает в
умеренных широтах. В контрастных эффектах они не
могут состязаться с тропиками; но возможности тропи­
ков небогаты, а сильные контрасты смазывают все нюан­
сы. Поэтому сегодня, глядя с Пика на плоскую поверх­
ность Китайского моря, я словно бы ощущаю прилив
новых сил: я вижу тонкости и постепенные переходы в
красках и формах, которых еще несколько дней назад не
замечал. Для этого природа Дальнего Востока как ника­
кая другая дает много поводов: линии в ней такие чис­
тые, а переходы так аккуратно обозначены, как у нас это
можно представить себе только при способности к худо­
жественному абстрагированию; эта природа стилизована
самим Богом. Многие пленительные особенности китай­
ской живописи подсмотрены у нее. Когда я взглянул на
вечернее море, мне сначала показалось, что над ним сто­
ят длинные белые полосы тумана. Как же я удивился,
разглядев плавающие над ними острова! Сколько бы я
ни смотрел, непосредственное наблюдение никак не мог­
ло убедить меня, что эти острова не висят в воздухе; пе­
ред лицом этой природы требуется такая же фантазия,
чтобы уловить перспективу, как при рассматривании
восточно-азиатских картин.
Я уже вижу: в Китае я должен буду переориентиро­
ваться в основном на зрительные восприятия — все яв­
ления здесь до краев полны смысла. Я предвижу такой
синтез сущности и видимости, какого я до сих пор еще
никогда не встречал.

V. КИТАЙ
Кантон
К сожалению, мое пребывание в Китае начинается
при неблагоприятных обстоятельствах: в стране сейчас
разгар революции. Такие периоды часто называют «ве­
ликими», и некоторые потом всю жизнь живут воспоми­
наниями о том, что «были тогда свидетелями»; тому, кто
умеет смотреть глубже, эпохи насильственных политиче­
ских переворотов представляются самыми неинтересны­
ми из всех возможных. Ибо в виду чрезвычайных внеш­
них событий подавляющее большинство теряет душев­
ное равновесие; люди живут поверхностной жизнью,
которая, в свою очередь, ненормальна и не символична
для сущности; их истинный характер никак не проявля­
ется. Что объясняют акты насилия периода террора или
июльской революции в мирных парижских буржуа, ко­
торые их совершали? Ничего. Под влиянием массовых
импульсов они просто исполняли соответствующую
роль. Встречаются, конечно, и исключения. Настоящие
буревестники, которые только в такие эпохи полностью
проявляют свою самость, и они представляют в этом слу­
чае большой интерес; но буревестники встречаются ре­
же, чем это кажется; у большинства людей их поведение
в исключительных ситуациях не имеет ни малейшего
символического значения. В минуту опасности мужество
проявляет почти каждый джентльмен и почти каждая
мать, когда опасность грозит ее детям, в Германии же, в
частности, храбрость выказывает почти каждый перед
лицом типических опасностей, которым он подвергается
в силу своей профессии: капитан тонущего корабля, ге­
нерал во время битвы, бургомистр во время эпидемии
435

и т. д. Но только в героических поступках самость этих
людей проявляется не более, а скорее менее обычного
или вовсе отсутствует, ибо тут они действуют не как ин­
дивиды, а как представители чего-то; и очень, даже
слишком часто в этом типичном поведении, по сути дела,
выражается такая же попытка спрятаться от собственно­
го Я, какую представляет собой риторика преступника
на эшафоте. Если Наполеон ценил в своих генералах
только то, как они ведут себя in extremis1, то это объясня­
ется лишь тем, что в его случае все решающие события
происходили in extremis, а сами люди как таковые были
ему глубоко безразличны; если бы для него важна была
их человеческая сущность, он судил бы о людях иначе.
Впрочем, вопреки тому, что утверждает Метерлинк, она
не обязательно проявляется в рамках обыденного суще­
ствования, поскольку оно не всегда соответствует кон­
кретному человеку; сущность выражается только в соответсвенных рамках, а таковыми, par définition, не могут
быть чрезвычайные обстоятельства. Тем более в Китае,
стране вечного мира и порядка! Эту революцию я вооб­
ще не могу принимать всерьез, и, если не ошибаюсь, ее
не принимает всерьез ни один коренной китаец в том
смысле, в каком это привычно для европейцев; как мне
кажется, он рассматривает эту революцию так, как и
следовало бы рассматривать любую из них, т. е. как кри­
зис организма. Через некоторые стадии развития тело не
может пройти без насилия: начинается болезнь, лихорад­
ка, температура поднимается до кипения; в этом смысле
революции иногда неизбежны (хотя, по-видимому, такой
характер должны бы носить менее половины из тех, ко­
торые отмечены в новейшей истории); в частности,
французская, несмотря на ее, как выяснилось в дальней­
шем, малоприятные последствия для Франции, несо­
мненно, отвечала внутренней необходимости, поскольку
другим способом невозможно было переломить закосне­
лый encien régime2 с его упроченными формами и инсти­
туциями. И тем не менее детская болезнь при всей ее не­
избежности не может считаться героическим подвигом.
Я с трудом удерживаюсь от улыбки, слыша, как восхваВ последний момент (лат.).
l'Ancien Régime (φρ.) — старый режим, королевский строй.
436

ляют «подвиги народа». Такого конфуза Китай у себя ни­
когда не потерпит. Там не станут долго превозносить как
героя Сунь Ят-Сена, как это, наверняка, случилось бы в
Европе; возможно, ему будут благодарны за то, что он за­
теял, в целом же дадут ему оценку, соответствующую его
истинному значению добропорядочного, хотя и небез­
обидного идеолога.
Не только во временном, но и в пространственном от­
ношении мое китайское путешествие начинается менее
удачно, чем мне бы того хотелось: в Кантоне тебя так за­
хлестывает внешняя сторона жизни, что за ней кажется
психически невозможным различить что-то другое. Ме­
жду тем общественная жизнь в целом здесь совершенно
неинтересна, поскольку ее формы отражают не душу, а
служат лишь для выражения объективной необходимо­
сти или для удобства общежития, и потому в них неза­
метно не только тех отличий, которые характерны для
разных народов, но, по сути дела, даже тех, которые
свойственны человеку в противоположность животному.
Очень много написано о своеобразии китайских общест­
венных институтов, я нахожу их даже слишком похожи­
ми на европейские; каковы бы ни были отличия de facto,
их суть мало чем разнится от наших. В этом огромном
торговом городе, который славится своей непохожестью
ни на какие другие, я вообще не почувствовал, что нахо­
жусь в непривычной обстановке. Что нового (если по­
вернуть дело обратной стороной) увидел бы китайский
метафизик в Берлине или Франкфурте? Духа, который
там действительно отличен от здешнего, среди суеты
большого города он бы вообще не почувствовал. Он от­
метил бы, что усердия и труда там заметно поменьше, го­
раздо больше хлопотливости, и, вероятно, пришел бы к
выводу, что мы, европейцы, точно такие же люди, только
стоим на более низкой ступени культуры.
Чтобы не уйти с пустыми руками, я временно отклю­
чаю метафизика и занимаю позицию чистого наблюдате­
ля. По деловитости Кантон, кажется, превосходит все,
что я когда-либо видел; бездельничающих людей здесь,
похоже, вообще не встречается. И самое поразительное,
что все эти люди, которые только и делают, что ишачат,
смотрят весело. Я начинаю понимать, почему европей­
цам всегда чудится в китайцах что-то нечеловеческое.
437

Если кто-то сравнивает их с обезьянами, то я советую
ему вспомнить, в чем заключается черта, которая прида­
ет обезьянам такой гротескный вид: она заключается в
контрасте умных, человеческих глаз и животного лица;
по этой причине очень умный и в то ж е время живой
взгляд физиогномически воспринимается как что-то
обезьяноподобное даже при таком лице, как у Канта.
В кантонцах видится не столько звериное, сколько нече­
ловеческое из-за ощущения, что за их, по нашим поняти­
ям, недостойным человека существованием кроется не
природная дикость, а культура. Эта веселость — продукт
культуры. В чем состоит причина чрезвычайной антипа­
тичности этого города? Мне никак не удается получить
чистые впечатления. Виноваты, кажется, не грязь и вонь:
в Италии их тоже хватает. Эти черты неотъемлемы здесь
от специфического характера и даже специфического
очарования этого города. Да и весьма неприятные запахи
Бенареса я под конец едва ли не полюбил. Не виновата,
по-видимому, и чисто китайская специфика, потому что
она, скорее, даже привлекательна. Очевидно, дело здесь
в предельно коммерческой атмосфере. Побыв некоторое
время среди мелких торговцев, я всегда испытываю от
этого нарушение внутреннего равновесия. Но и это со­
ображение не дает окончательного ответа... Наконец я
понял — вот оно в чем дело: противное ощущение, кото­
рое я испытываю от Кантона, вызвано бездушной маши­
нальностью здешней жизни! Люди трудятся здесь в бук­
вальном смысле слова бесполезно и бесцельно. У них
совершенно отсутствует то, что составляет идеальную
сторону коммерсанта: широта и размах; они копошатся,
словно муравьи. А когда муравьи, оставаясь муравьями,
ходят с разумнейшими лицами и несомненно носят на
себе отпечаток культуры, такое зрелище просто пугает.
Не может быть, чтобы Кантон, как мне не раз прихо­
дилось слышать, действительно был сердцем Китая. Кан­
тон не более типичен для этой огромной страны, чем
Марсель или Неаполь для Европы. Однако некоторая ти­
пичность в нем, вероятно, все-таки есть, и, наверное, это
даже хорошо, что с этой стороной Китая я познакомился
с самого начала в такой ярко выраженной форме, так
как иначе я бы ее не заметил, ослепленный всеми красо­
тами, которые мне предстоит еще встретить. Китаец, оп438

ределенно, больше всех людей похож на муравья; и в
этом отношении он наверняка стоит ниже, чем мы. Но
именно в этом коренится его необъяснимое превосход­
ство: в социальной культуре низших народных слоев.
У муравьев ни одна работница в своей области не усту­
пит в культуре никакому гранд-сеньору.
Ну вот я уже обвыкся настолько, что негативные ощу­
щения, которые во мне вызывает Кантон, перестали ме­
шать моим отвлеченным размышлениям. Как ж е хорош,
несмотря ни на что, этот город! Все декоративное отли­
чается таким совершенством, какого я нигде до сих пор
не встречал. Ювелирное дело, искусство резьбы по дере­
ву и по слоновой кости — словом все, что относится к
художественным ремеслам, стоит на необычайной высо­
те; здесь самый жалкий ремесленник, кажется, обладает
вкусом в самом высоком смысле слова. И при виде сухо­
го и будничного выражения этих удивительных мастеров
я всякий раз прихожу в смятение. Очевидно, вся эта
культура в отношении отдельного человека вообще ниче­
го не значит; все их совершенство основано на рутине.
Невольно я задумываюсь о древних временах, когда за­
стывшая форма еще дышала трепетной жизнью... Но за­
тем я спрашиваю себя, а существовали ли прекрасные
формы вообще до того, как отделиться от своего содер­
жания? Вероятно, Флоренция тех времен, когда в ней
творили Леонардо и Микеланджело, была далеко не так
прекрасна, как во времена своего упадка; в эпоху своего
возникновения форма ведь еще не существовала. Также
и Китай, вероятно, сегодня представляет гораздо больше
интереса для зрителя, чем в эпоху Танской династии...
Китайцы, некогда бывшие великими творцами, оче­
видно, утратили свои творческие способности. Тем более
значителен тот факт, что они, по-видимому, не пришли в
упадок (как в сфере искусства, так и в жизни), что почти
всегда происходило в периоды стагнации на Западе; для
них, судя по всему, следование традиции биологически
эквивалентно изобретению нового. Все неоформленное
в Китае уже достигло своей кристаллизации, и тем са­
мым, по крайней мере на какое-то время, наступил ко­
нец творческого обновления. Но когда одно и то ж е с той
же силой возникает снова и снова, это никак нельзя на439

звать бесплодием: это путь природы, которая на протя­
жении огромных отрезков времени сохраняет старое,
прежде чем решится создать что-то новое. Для того что­
бы понять культуру китайцев, к ней, очевидно, нужно
применять мерку геологических эпох. Вероятно, этим
можно объяснить их неприятие всяческих новшеств: их
сущность, очевидно, вовсе не враждебна новшествам,
ибо на протяжении истории Китай испытал не меньше
перемен, чем Европа; только он с ними меньше спешил.
Как правило, чрезмерная торопливость — это вовсе не
добрый, а скорее дурной знак. Это может быть призна­
ком того, что человек поставил перед собой слишком вы­
сокую цель, что он не может терять ни минуты, если хо­
чет ее достигнуть; но по большей части это означает
всего лишь то, что он предчувствует свою кончину...
Невиданные формы и красочность кантонских улиц все
больше поражают мое воображение; все формы дышат вы­
сочайшей чувственной культурой; чуть ли не каждая ара­
беска драгоценна своим художественным замыслом, даже
в тех случаях, когда исполнение оказалось не на высоте.
А после захода солнца город представляет собой феериче­
ское зрелище колоссальной симфонии черного и золотого.
Повсюду на фоне ночного мрака горят красивые светиль­
ники, повсюду светятся огненные идеограммы.
Ими я все время любуюсь и не могу налюбоваться.
Они так прекрасны по форме, что китайские улицы ра­
дуют глаз уже одними лишь рекламными щитами ивы­
весками. Письмо и живопись ценятся одинаково высоко,
и разве это могло быть иначе? Уже по самой идее иеро­
глифа в нем заключено высочайшее искусство; а для то­
го чтобы выписать иероглифы так, как это требуется и
как делается по большей части, нужна рука настоящего
художника. За красивую рукопись знатоки иной раз пла­
тят не меньше, чем за произведение живописи.
Думаю, что не ошибусь, если скажу, что высокий уро­
вень китайской культуры в области видимой формы в
значительной степени выработался благодаря форме их
письменности. Ведь они не только с детства живут сре­
ди такого окружения, которое способствует развитию
чувства формы, но внимание к форме является для них
жизненной необходимостью. В устной форме китайско440

го языка как такового не существует; в каждой области
говорят на своем особом диалекте, и эти диалекты по­
рой отличаются один от другого не меньше, чем англий­
ский язык от немецкого. Однако все китайцы пользуют­
ся одними и теми ж е знаками письменности и с их
помощью могут понимать друг друга даже в тех случаях,
когда устное общение было бы невозможно. Как ж е им
в таком случае не заниматься тщательным изучением
письменности? После овладения письменностью сами
собой появляются новые преимущества. Красота, при­
сущая идеограммам, невольно воспитывает вкус, тем
более что плохая каллиграфия считается признаком не­
воспитанности, а необходимость мгновенно различать
большое число идеограмм, отличающихся одна от дру­
гой мельчайшими деталями, обостряет зрение и виде­
ние. Неспособность образованных китайцев сделать
что-то безобразное и недосягаемо высокое чувство фор­
мы, присущее подавляющему большинству китайцев,
без сомнения, выработаны под влиянием этой системы
письменности.
Однако достоинства этой письменности не ограничи­
ваются вышепречисленными; я восхищаюсь ею главным
образом за ее духовное значение. Мысль как таковая,
как правило, может быть выражена только символиче­
ски, но не объективно или сама по себе; рисуют символ
отношения, из связи которого с рядом стоящими симво­
лами проясняется смысл написанного. В таких условиях
невозможно читать, не думая; из этого рождается пора­
зительная комбинационная способность китайцев даже
самого низкого положения, поскольку они умеют читать
и писать. Кроме того, посредством идеограмм можно вы­
разить гораздо больше, чем при помощи членораздель­
ных средств коммуникации. Только люди, которым нико­
гда не приходили в голову глубокие мысли, утверждают,
будто возможно при любых обстоятельствах определен­
но выразить свою мысль. Нет такого языка, который был
бы способен на это чудо. У каждой эпохи есть свои спе­
цифические пределы, за которые не может вырваться ни
один гений, вдобавок свои пределы существуют у каждо­
го языка. Трудно предположить, чтобы когда-нибудь был
изобретен такой язык, на котором все можно было бы
выразить объективно, тем более что всеобщая тенденция
441

развития направлена в сторону эксплицитное™, а следо­
вательно к обеднению; на французском можно выразить
меньше, чем на немецком, на современном английском
меньше, чем на языке елизаветинского века. Это можно
сказать о том, что в принципе поддается эксплицирова­
нию; так что ж е тогда говорить о том, что выходит за
рамки всех средств выражения и в то же время пред­
ставляет собой реальнейшую реальность — об объектах
метафизического смысла и глубинного религиозного пе­
реживания? Это на наших языках вообще не поддается
выражению. А в китайской письменности поддается. Там
можно расставить символы отношений таким образом,
что они будут включать в себя и в то же время квалифи­
цировать бесконечное содержание, подобно тому, как
открытый угол служит определением бесконечного про­
странства. Когда «обладающий знанием» видит эти зна­
ки, он тотчас ж е понимает выраженную ими мысль и из­
влекает из них, в том случае если это не было ему уже
наперед известно, больше того, что могло бы ему расска­
зать длиннейшее рассуждение. Один пример: все конфу­
цианство можно изобразить в трех (читаемых связно)
символах, из которых первый означает «концентриро­
ваться, делать усилие», второй — «центр», а третий —
«гармонию, направленную вовне». Этим действительно
сказано все, что содержится в четырех книгах, а кроме
того еще и то, что по идее лежит в основе конфуцианст­
ва, но было, вероятно, неизвестно его основателю. Мо­
жет ли смертный сделать что-то большее, чем полностью
_ ^
углубиться в себя посредством крайнего
dfr4 У _
напряжения всех душевных сил и запечатА5ЬГ5Г
леть достигнутую углубленность вовне в
^ ~ Л ^ ^ гармоничности явления? Здесь не только
сущность конфуцианства, здесь даже
^ ^
больше того, о чем догадывался сам КоншГж^
фуций, здесь выражен высший идеал чеjÊ"^
ловеческих стремлений вообще. О, если
ψ
бы я мог писать по-китайски! Ради этого я
бы с радостью отказался от всех других
_ 4ШфЪ
средств выражения. Когда развеются все
• Ч ^ ^ ^ слова, блаженные духи еще будут созер*^Ш^Шщ
цать лик истины во фрагментах китайской
•
графики...
442

Китайский способ выражения не предметен, а сугге­
стивен, т. е. предполагает симпатически настроенного
слушателя или читателя, подобно тому как это обстоит
в опосредованном способе выражения женщин. Во мно­
гих отношениях это недостаток, вызывающий неудобст­
ва: он только усложняет достижение практической до­
говоренности — нет сомнения, что намек представляет
собой меньшее, чем четкое высказывание того, что ты
думаешь; наши поэты, стремящиеся к суггестивному
воздействию, тоже стоят не выше, а ниже тех, кто выра­
жается эксплицитно, так, например, Стефан Малларме
ниже Бодлера. Особенно сильно этот недостаток сказы­
вается в философии, исконная задача которой состоит в
том, чтобы отчетливо объяснять то, о чем другие, может
быть, смутно догадываются. Соответственно, научные
знания можно выразить китайским письмом лишь в
несовершенном виде. Однако было бы неправильно
ставить в упрек китайской письменности то, за что мы
заслуженно упрекаем женственный способ выражения
Малларме, потому что идеограммы представляют собой
способ выражения иного рода, чем наши слова или на­
ша письменность: их можно сравнить с математически­
ми формулами. Назвать их слишком бедными может
лишь тот, кто по недомыслию стал бы требовать, чтобы
в них определялся каждый в отдельности результат того
закона, который они формулируют: на самом деле в них
больше точности, чем в любом возможном словесном
определении, и вдобавок сфера их действия гораздо
шире. То ж е самое можно сказать о китайских форму­
лировках, нужно только уметь их читать. Они, конечно,
не дают непосредственного определения, зато так четко
определяют возможное, что из сочетания с другими воз­
можностями однозначно прочитывается действитель­
ное. Таким образом, китайский письменный язык для
решения многих задач может служить не хуже, а лучше
нашего именно потому, что он подобно математике
непосредственно выражает такие отношения, которые
не поддаются языковому выражению. Какой смысл
существует обособленно? В каждом звучит столько
обертонов, столько всего подразумевается, и все это мы
вынуждены умертвить ради ясности выражения; китай­
ская письменность сохраняет однозначность смысла,
443

не заглушая ни одного обертона. При этом она не отни­
мает у действительности ее многокрасочности, как это
делает математика. Все высказывания китайских мудре­
цов отмечены некоторой склонностью к парадоксально­
сти. Это отчасти вполне понятно хотя бы по той причи­
не, что всякая истина должна казаться незнающему
человеку парадоксальной, тем более что отвлеченные
можно представить только при условии сильного контрапунктирования, но в то же время чрезвычайно любо­
пытен характер этой парадоксальности: она окрашена
в юмористические тона; я не могу назвать ни одного
высказывания китайской мудрости, над которым в оп­
ределенном настроении мне бы не хотелось от души
посмеяться. В чем тут причина? Отвлекаясь от особен­
ностей национального склада или сводя ее к общим
принципам, я обнаруживаю, что в этих высказываниях
оттенок житейской благожелательности как бы перено­
сится на космос. Юмор — вещь очень глубокая; юмором
обладает тот, кто умеет выразить глубоко понятое про­
тиворечие с точки зрения благожелательности. Так ки­
тайская иероглифическая письменность охватывает со­
бою весь космос, и из mécanique céleste1 получается
эпиграмма.
Пока Китай сохраняет свою письменность, нам, по
крайней мере в одном отношении, не грозит опасность,
что смысл будет уничтожен буквой: ибо здесь само зна­
чение порождает реальный факт. И я не думаю, что она
когда-нибудь будет вытеснена какой-то другой, совре­
менной, хотя можно ожидать, что Китай, как и Япония,
обзаведется для деловых целей какой-нибудь более про­
стой и удобной. Во всяком случае, было бы глупо думать,
что замена китайской письменности нашей означала бы
шаг вперед в прогрессивном развитии, ибо то, что зовет­
ся прогрессом, означает не победу духа над материей, а
прямо обратное явление. Возможно ли большее торжест­
во материи, чем если бы дух вынужден был полностью к
ней приспособиться?
Сегодня я побывал на площади, на которой еще недав­
но ежедневно производились казни, чудовищные по сво1

Небесной механики (φρ.).
444

ей жестокости. Этому внезапно положен конец: пытки
отменены и, по всей вероятности, навсегда. Похоже, что
это новшество (по европейским понятиям событие ог­
ромного значения) было принято и введено, словно ка­
кая-нибудь денежная реформа: некий член комиссии
вычислил, что в сложившихся обстоятельствах человеч­
ность должна оказаться выгоднее. Никто в Китае как
будто бы не видит в этом изменении юридической прак­
тики ничего особенного, включая самых непосредствен­
ных участников, т. е. осужденных. Недоволен, как гово­
рят, только цех палачей, так как его умельцы теперь
оказались в незавидном положении.
Находясь на арене стольких мучений, я, естественно,
задумался над тем, каков смысл жестоких истязаний при
умерщвлении, и пришел к выводу, что они, по идее, име­
ют очень основательные причины, во всяком случае не
уступающие утонченным ухищрениям любовного поце­
луя. В обоих случаях речь идет не о непосредственном, а
о косвенном усилении ощущений; они усиливаются бла­
годаря связанным с ними представлениям. Поскольку
здесь, как и везде на Востоке, смерть человека сама по
себе никого не пугает, легко напрашивается идея обста­
вить ее таким впечатляющим образом, чтобы сохранить
что-то от устрашающего эффекта казни. В любом случае
смысл мучительного убивания нацелен не на того, кто
его претерпевает, а на того, кто наблюдает его и мог бы
претерпеть, т. е. на того, кто только представляет его се­
бе в своем воображении, тем более что даже под самыми
ужасными пытками жертва, по всей вероятности, муча­
ется все же не так ужасно, как это кажется сострадаю­
щему зрителю. Ведь у жертвы абсолютная величина боли
вскоре переходит за грань всякого воображения и тем
самым лишает человека способности связывать ощуще­
ния данного момента с прошлыми и предстоящими; по­
сле того как это произошло, сознание целиком заполня­
ется настоящим, и тогда самая ужасная пытка должна
ощущаться не более страшной, чем лечение больного зу­
ба у грубого врача. Мне довелось порядком поэкспери­
ментировать в области болевых ощущений, и я обнару­
жил, что почти невыносимую боль можно без особого
труда вдвое ослабить, центрируя свое сознание на чем-то
другом, т. е. отвлекая свое внимание или выключая уси445

ливающую впечатление работу воображения; к этому
добавляется второе смягчающее обстоятельство, заклю­
чающееся в том, что человек привыкает даже к боли, да
и неспособен ощущать ее сверх определенной меры: ес­
ли он не теряет сознания, то, по крайней мере, у него
притупляются чувства. Эти соображения подтверждают­
ся всем опытом пыток. Во-первых, простые люди страда­
ют меньше утонченных и это именно потому, что у них
слабее воображение; во-вторых, особенно китайцы вы­
казывают под пытками необычайное спокойствие, пото­
му что не видят в пытках ничего ужасного; и наконец, в
средние века несомненно тонко организованные натуры
удивительно хорошо переносили пытки. Итак, если всетаки смысл пыток заключается в их нацеленности на
осужденного, а не на того, кто на них смотрит или о них
думает, то их изобретение и введение основано на недо­
разумении.
Этим объясняется то обстоятельство, почему так мно­
го высококультурных наций столь долго не отказывались
от жестоких видов казни; там, где принята теория, что
наказание прежде всего служит для устрашения (а где
она не принята?), пытка в принципе получает свое оп­
равдание, а ее отмена происходит не столько из сообра­
жений человечности, сколько из соображений целесооб­
разности. Поэтому между нами, которые предприняли
этот шаг сто лет назад, и китайцами, которые лишь на
прошлой неделе последовали нашему примеру, различие
не так уж велико, что в значительной мере снимает впе­
чатление парадоксальности их отношения к этой рефор­
ме, о котором я говорил в начале моего рассуждения.
В Европе гуманизация тоже больше относится к системе,
чем к человеку. Сторонники прогресса не проводят с
должной четкостью разделения между этими двумя фак­
торами: исходя из системы нельзя делать выводы о чело­
веке, который действует согласно ее правилам. Средне­
вековый судья, назначающий исключительную пытку, в
человеческом отношении может быть не хуже более че­
ловечного судьи нашего времени, в то время как гуман­
ность последнего, напротив, может ничего не говорить о
его человеческой сущности; даже палачи нередко быва­
ют добродушными людьми. Для среднего человека всегда
оправдано то, что привычно; человек, впервые указав446

ший на бесчеловечность пытки, не обязательно был анге­
лом, но он, наверняка, был большой оригинал. Марк Ав­
релий не имел ничего против того, чтобы присутствовать
на жестоких боях в цирке, даже восприятие Лютера не
было окрашено современным гуманизмом; святая Тере­
за, одна из прекраснейших душ, когда-либо живших на
земле, не видела ничего плохого в отправлении правосу­
дия при Филиппе II и замечала одно благородство в ис­
требительной войне против ацтеков, которую мы сего­
дня считаем одним из самых позорных преступлений в
истории человечества. Но одно, вероятно, правда: все
азиаты, и в особенности китайцы, отличаются порази­
тельной неспособностью к сочувствию. Даже «сострада­
ние» Будды не было сочувствием в нашем понимании;
оно не побуждало к помощи; ни один из сегодняшних
индийцев, если только он не воспитан в западном духе,
по-видимому, не обладает тем сердечным воображением,
которое делает для нас мучительным зрелище чужих
страданий; а уж китаец и тем более не способен на со­
чувствие в духе христианства. Может быть, здесь дело
в физиологических различиях? Вероятно лишь в том
смысле, в каком восточное самосознание меньше, чем у
нас, сосредоточено в индивидуальности, вследствие чего
индивидуальное страдание представляется сравнительно
безразличным. В основном ж е это различие имеет свое
основание в сфере психики. Оно проистекает из того,
что сознание солидарности со всякой жизнью, которое у
них как таковое развито в очень высокой степени, там
меньше, чем у нас, охватывает область чувства; из того,
что их tat twam asi, не закрепленное ни в каких запове­
дях, законах и установлениях, меньше, чем у нас, опреде­
ляет непроизвольные душевные импульсы. Все люди от
природы безучастны ко всему, что не касается их персо­
ны, а мужчины в особенности больше склонны к жесто­
кости, чем к человечности. Жестокость эта основана на
анимальном инстинкте злорадства, который в свою оче­
редь является первой производной функцией признания
закона борьбы за существование. Каждое существо объ­
ективно живет за счет других; уже на ступени сознания
собаки это обуславливает субъективный подъем чувства
жизни при виде того, что другим приходится хуже, чем
тебе самому; отсюда недалеко и до намеренного причи447

нения мучений. Поэтому даже гуманные народы регу­
лярно совершают жестокости на войне, когда животное
начало в них одерживает верх. Удастся ли когда-нибудь
преодолеть тягу к жестокости? Я не решаюсь делать ка­
кие-либо прогнозы. Из всех европейцев одни только анг­
личане зачастую оказываются настолько продвинутыми
в своем развитии, что испытывают естественное отвра­
щение к причинению мучений другим людям или к зре­
лищу их страданий, но и у англичан это проявляется
лишь в благоприятных для их нервов условиях; в тропи­
ческой Африке они тоже дичают. В общем и целом, наша
тяга к жестокости представляется скорее вытесненной,
чем преодоленной. Но однажды мы, может быть, и при­
дем к тому, что человеческое сознание полностью пере­
ориентируется с того плана, при котором каждое суще­
ство живет за счет других, на более высокий план, где
страдание одного разделяется всеми, а его благополучие
оказывается благополучием для всех. Тогда, но только
тогда, зверь будет побежден.
В большинстве храмов солдаты разбивали статуи, изо­
бражающие богов, и народная масса не видит в этом свя­
тотатства. Правда с точки зрения церкви, китайцы иррелигиозны; будучи ярко выраженными рационалистами,
они относятся скептически ко всем мифам о потусторон­
нем мире. Основной настрой, в котором выражается от­
ношение большинства образованных китайцев к бого­
словским вопросам, соответствует взглядам Конфуция,
который считал, что заниматься трансцендентными во­
просами вредно для человека; смысл мироздания прояв­
ляется, дескать, в естественных и осязаемых вещах. Ут­
верждение об иррелигиозности китайцев в глубоком
смысле слова, конечно, не соответствует истине, и об
этом я еще поговорю позже. Однако можно с уверенно­
стью сказать, что в богослужении для них нет ничего ре­
лигиозного; в нем проявляется только суеверие и магия.
Меня очень удивляет тот факт, что в этой стране, где об­
щественное мнение in ecclesiasticis1 отличается такой
свободой, даже образованные люди до известной, при­
чем отнюдь не малой, степени участвуют в храмовых ри1

В церкви, церковное (лат.).
448

туалах и в отправлении религиозных обрядов; и я очень
старался понять, что это значит. Выяснилась странная
вещь: храм для китайцев значит примерно то же, что для
нас бюро по культуре или консультационные пункты по
экономическим вопросам, а священники воспринимают­
ся как что-то вроде инженеров. Это специалисты, обя­
занность которых заключается в регулировании отноше­
ний с миром духов.
Эту идею я нахожу вовсе не поверхностной, а, напро­
тив, глубокой, хотя и немного гротескно выраженной,
как это вообще, на наш взгляд, очень часто бывает в Ки­
тае. Ведь и для индийцев боги тоже не трансцендентные
существа вроде христианского Бога, а естественные яв­
ления высшего порядка, а ритуалы существуют для того,
чтобы поддерживать с ними добрые отношения. Однако
индиец так религиозен в церковном смысле, что неволь­
но признает за богами больше того, что положено со­
гласно строгим представлениям; поэтому даже культ бо­
гини Кали ни в чем существенном не отличается от
христианского богослужения. Китайцы же, люди прак­
тичные и рассудочные, сделали из этих предпосылок все
соответствующие выводы, какие только было возможно
из них извлечь: если существуют демоны и если есть
возможность переменить их нежелательную деятель­
ность так, чтобы она повернулась в желательном направ­
лении, то бесспорно это следует сделать; должны суще­
ствовать институты и люди, которые профессионально
проводили бы эту работу. В этом и должен быть смысл
церкви.
Трудно представить себе, как много работы у техни­
ков, которые заняты умилостивлением демонов. Китай
буквально кишит духами в таком количестве, что это
приносит китайцам множество неудобств из-за того, что
каждый шаг приходится делать с оглядкой на них. Нель­
зя ни похоронить человека, ни жениться тогда, когда хо­
чешь, и там, где тебе хочется, нельзя и выбрать того, кто
тебе нравится, потому что нужные условия никогда не
сходятся. Один миссионер, с которым я беседовал, рас­
сказал мне, как он однажды спросил одного высокопо­
ставленного чиновника, желая избавить его от веры в ду­
хов, отчего, мол, в Европе никаких духов нет? И услышал
в ответ: раз в Европе никто не верит в духов, то, понят15 Зик 3070

449

ное дело, их там и нет. Сам он, мол, был бы непрочь, что­
бы духи покинули Китай. Но вряд ли на это можно наде­
яться. Поскольку вера в духов здесь повсеместно
распространена в народе, она так скоро не отомрет. То
есть он считал, что в Китае духи объективно реальны по­
тому, что люди в них верят. Действительно, похоже, что
это так и есть: такие вещи, которые можно истолковать
как влияние духов (как, например, одержимость, околдованность и т. д.), встречаются в Китае чаще, чем где бы
то ни было еще. Как тонко мыслил этот китайский ман­
дарин! Он был не менее тонок, чем тот брахман, кото­
рый на вопрос о том, для чего нужно молиться богам и
какая в том польза, если они сами — такие ж е явления
природы, как и все прочие, если они не являются сущно­
стями и не вечны, ответил так: польза молитв в том, что
они придают силу богам. Тем самым он как бы хотел ска­
зать, что независимо от того, представляют ли они собой
объективную или субъективную реальность, молитва,
произнесенная с верой во всяком случае создает как бы
некий проводник, через который представление может в
свой черед оказывать ответное воздействие на моляще­
гося. Нет, в том, в чем упрекают китайца посещающие
Китай и проживающие в нем европейцы, я отнюдь не
вижу признаков поверхностности. Напротив, китайцы
проникают глубже в смысл вещей, чем французские
прогрессисты, чье преследование христиан иначе как
глупостью назвать нельзя; китайское суеверие глубже по
мысли, чем современное неверие. Хотя, конечно, из та­
кого глубокого понимания можно было бы извлечь более
полезные и интересные выводы, чем те, что сумели сде­
лать китайцы.
У Гёте есть где-то упоминание о том, какой важный
толчок он однажды получил от одного-единственного
остроумного высказывания. Со мной сегодня произошло
нечто похожее: случайное знакомство с, казалось бы, не
слишком важным фактом помогло мне сильно продви­
нуться в понимании всего китайского.
В этом народе меня все больше и больше начинала
смущать его необычайная невозмутимость, непонятное
равнодушие. Спокойствие индийцев меня не удивляет,
оно не удивляет меня и в благородных турках: первым
450

недостает витальности и энергии, вторые флегматичны
по темпераменту. Но китайцы вовсе не флегматичны, хо­
тя ведут себя чрезвычайно спокойно, и витальностью
они проникнуты до кончиков ногтей. Отчего ж е получа­
ется, что в своей массе они производят такое невозмути­
мое впечатление? — А тут вдруг я слышу про такие неук­
ротимые вспышки ярости, в каких с ними не могут
сравниться никакие скандинавские берсерки. Случается,
говорят, что кто-то из них вдруг впадает в ярость, и этот
припадок продолжается долго, иногда требуется несколь­
ко дней, чтобы человек успокоился и снова пришел в
свое обычное ровное состояние; все это время он ярится,
как бык, и это не зависит от объекта, вызвавшего его
ярость. Китайцы объясняют этот феномен скоплением
материи ярости, называемой чи; они считают, что она яв­
ляется причиной многих болезней, и европейские врачи
подтверждают, что в общих чертах эта теория права; по
их словам, многие расстройства организма у китайцев,
среди которых есть и смертельные, происходят от сдер­
живаемой ярости.
Отныне душевное спокойствие китайцев перестало
быть для меня загадкой. Всем известно, что гиганты дела,
такие люди, как Цезарь, Наполеон, Магомет, Александр,
Петр Великий и даже Бисмарк, с более или менее четкой
периодичностью были подвержены нервным припадкам,
принимавшим характер то эпилепсии, то приступов яро­
сти, то нервного коллапса со слезами и рыданиями, одна­
ко их издавна правильно истолковывают как «реакцию»
на что-то. Натурам, наделенным вулканической энерги­
ей, но вынужденным непрестанно держать себя в руках,
необходимо бывает, чтобы не взорваться, через опреде­
ленные интервалы времени приоткрывать предохрани­
тельный клапан, выпуская лишний пар, и чем больше его
скопилось, тем сильнее бывает выброс. То ж е самое в из­
вестной мере справедливо и для китайского народа.
С одной стороны, он отличается необычайной живостью,
с другой ж е стороны, выделяется среди всех народов не­
обычайным самообладанием. Поэтому a priori можно бы­
ло бы ожидать, что в чем-то природа должна взять свое и
что национальному характеру китайцев, вероятно, долж­
ны быть присущи приступы ярости, причем они должны
далеко превосходить по силе те, что мы наблюдаем у на451

родов Южной Европы, которым не свойственна сдер­
жанность. Дело действительно обстоит так, как это по­
стулирует разум. Поэтому мой ум успокоился. Этим чи
следовало бы хорошенько заняться психологам. Сегодня
взаимосвязь между телом и духом находится в центре
внимания, а на Дальнем Востоке, где наиболее развита
самодисциплина и где ее границы (т. е. границы, которые
ставит воспитанию природа) проступают отчетливее все­
го, эту связь можно изучить как нигде лучше. В первую
очередь мне бы хотелось проверить на фактическом ма­
териале следующую гипотезу. Из всех людей китайцы,
если я не ошибаюсь, обладают самой сильной физиче­
ской витальностью. Как отдельные индивиды, так и на­
ция в целом отличаются, по-видимому, чрезвычайной
выносливостью. Они переносят такие болезни, от кото­
рых всякий другой на их месте бы умер; выдерживают
рабочие перегрузки (включая и перегрузки умственного
труда), сохраняя здоровые нервы; самые ужасные изли­
шества не наносят им ощутимого вреда. Нация в целом
также не понесла значительного ущерба ни от чрезмер­
ной культурной утонченности, ни от близкородственных
браков, ни от опиума или сифилиса — короче говоря
всего того, что оказывается губительным для других на­
родов, и в ней не заметно вырождения. Единственная
вырожденческая черта, которую можно обнаружить cpeJ
ди образованных классов — это увеличивающаяся Philostrositaet, которая в Европе с полным на то основанием
вообще не считается патологией. Не может ли быть эта
удивительная физическая витальность следствием пси­
хической культуры? Давно известно, что образованный
человек переносит тяготы войны лучше необразованно­
го, что храбрый болеет меньше и с меньшими последст­
виями, чем трусливый, что нервы человека, приученного
к самодисциплине, крепче, чем у того, кто позволяет
себе распускаться, короче говоря что определенные пси­
хические навыки могут защитить от физических опасно­
стей; в наше время существуют целые школы, направ­
ленные на то, чтобы укреплять тело посредством душев­
ной культуры. Не в этом ли коренится наследственная
витальность китайцев? Вынужденные внешними обстоя­
тельствами и поощряемые мудрой системой морали ки­
тайцы на протяжении тысячелетий упражнялись в уме452

нии собою владеть; быть может, вследствие этого то, что
у нас вырабатывают в себе отдельные выдающиеся лич­
ности, у них стало наследственной чертой? Нельзя, прав­
да, забывать, что в Китае, как нигде в мире, в процессе
образования расы участвовал и естественный отбор, и
это уже объясняет многое; слабые натуры в Китае не вы­
живают.
Макао
Из деловой суеты шумного Кантона я попал в самый
идиллический, мирный город Восточной Азии: в прелест­
но расположенный Макао, где сам Камоэнс завершил
«Луизиаду». Как овладела мною атмосфера Китая! С ка­
кой естественностью моя душевная реакция на деловой
сити выражается в том, что мне сами собой приходят в
голову квиетистские мысли à la Лао-Цзы и Чжуан-Цзы;
ибо можно с уверенностью сказать, что та крайняя фор­
ма, которую у них принимает квиетизм, представляет со­
бой реакцию на крайнюю развитость общественной и
деловой жизни, которая уже в то время отмечалась в Ки­
тае. Когда я сейчас читаю их сочинения, мне кажется,
что я слышу отзвук собственных мыслей. Подобные на­
строения индийской или европейской окраски показа­
лись бы мне чуждыми и даже бестактными.
Так что же придает китайской мистике ее особенный
характер? Без сомнения тут дело не в смысле, не в со­
держании; в этом отношении она совпадает с мудростью
всех времен и народов. С одной стороны, это способ вы­
ражения. На нем здесь незачем останавливаться подроб­
но, поскольку он является непосредственной функцией
китайской системы письменности. Как и вообще их
письменность в целом, даосская философия выражает не
столько определенные мысли, сколько их предельный
смысл. Поскольку же лишь этот смысл причастен бес­
смертию, в то время как все воплощающие его понятия
рано или поздно обречены смерти, то этим обстоятельст­
вом обусловлено абсолютное превосходство китайской
формулировки последних истин: только в том виде, в ка­
ком они даны нам китайцами, эти истины будут жить
вечно; то, что во всех других литературах можно сказать
453

только о единичных вечных речениях, в случае китай­
ской мудрости принципиально относится ко всем ее вы­
ражениям. Но эти объективные вещи сегодня меня не
касаются: я слишком устал от Кантона, слишком нужда­
юсь в отдыхе. К тому же Макао слишком прекрасен, что­
бы мне хотелось заниматься абстрактными вопросами.
Думая сегодня о Лао-Цзы, я представляю себе не мысли­
теля, провозгласившего вечные истины, а приветливого
старичка with a twinkle in his eye1, человека с неиссякае­
мым юмором, обаятельного и благодушного; говоря же
об особом характере его мудрости, я имею в виду ее кон­
кретный характер, то что в ней есть специфически ки­
тайского. Это выражается у него главным образом в об­
щей тональности, которая являет предусмотрительность
и осмотрительность и слышится во всех, даже самых воз­
вышенных, положениях китайской мудрости. Только
чтобы не было неприятностей! Чтобы все рассчитать за­
ранее, заранее организовать! Лучше скрыть свой талант,
чем привлекать его блеском лишние взгляды; лучше ка­
заться слабым, чем сильным; в любых обстоятельствах
лучше уступить. Это так же типично для китайца, как для
индийца стремление к миру любой ценой и деятельный
оптимизм для европейца. Вообще-то эта окраска не мо­
жет вызывать моей симпатии. Но, побывав в Кантоне, я
понимаю ее так хорошо, что в настоящий момент почти
что готов и сам встать под эти знамена. Как можно быть
гордым и свободным подобно греческим мудрецам или
безмятежно-отстраненным подобно индийским риши,
когда буквально невозможно отгородиться от общей мас­
сы? Затесавшемуся в нее мудрецу, если он мечтает о ма­
ло-мальски сносной жизни, не остается ничего другого,
как только прибегнуть к хитрости. Человек Запада в
этом случае чаще всего надевает личину шарлатана; по­
скольку наша чернь с ее пристрастием ко всему новому
и необычному охотно прощает эксцентричному человеку
то, чего никогда не спустила бы мудрецу, то лучшая по­
литика для него — это позволить окружающим воспри­
нимать его мудрость как чудачество. В Китае, где все ис­
ключительное при любых обстоятельствах подвергается
осуждению, выдающемуся человеку не остается ничего
С блеском в глазах (англ.).
454

другого, как вообще избегать любых столкновений, что,
однако, удается только за счет гордости. Отсюда те край­
ности, до которых доходят в своем неприятии культуры
и общества те немногие, которым все-таки удалось вы­
рваться из общей массы: если бы они преодолели в себе
последние следы обиды, это выходило бы уже за преде­
лы человеческих возможностей. Как много вещей в Ки­
тае объясняются перенаселенностью! И как поучительно
для нас, белых людей, которым тоже рано или поздно
предстоит разрастись в такую ж е компактную массу, то
влияние, которое она оказала на темперамент китайцев!
Благодаря ей, несомненно, возникла та огромная мораль­
ная культура, которой он до сих пор превосходит все ос­
тальное человечество! При таком тесном общежитии, ка­
кое, как правило, имеет место в Китае, невозможно
достигнуть успеха, будучи невоспитанным; неотесанный
грубиян воспринимается там почти как такое ж е зло, ка­
ким у нас был бы представляющий опасность для обще­
ства преступник. Но с другой стороны, какие недостат­
ки! Как развиться оригинальной личности в условиях
такой колоссальной массовой суггестии? И главное, как
ему себя проявить? Даже у нас гений не обязательно ис­
полняет свое предназначение; в Китае ж е это может про­
изойти только благодаря неслыханно благоприятному
стечению обстоятельств. Какой огромный талант ни ро­
дился бы где-нибудь в захолустной деревне, как ему
выбиться в люди среди таких-то миллионов? Тут, пожа­
луй, лучше не придумаешь, как заведомо смириться с
судьбой...
Китайцы нравятся мне здесь несравненно больше, чем
в Кантоне. Разумеется, торговцы обсчитывают меня здесь
с таким же успехом, как и там, но не это главное: в Китай­
ском квартале Макао царит та обаятельная атмосфера,
которая так очаровывает нас в стиле Кун Фу-Цзы — атмо­
сфера милого мещанского существования, где все очень
чутки к правилам приличного поведения. Как, в сущно­
сти, мало значения имеет то, что люди на самом деле дела­
ют! Христос больше всего любил общаться с мытарями и
грешниками. Вероятно, то, что реально происходит в ми­
ре, совсем не важно. Непрестанное грохотание гонгов в
китайских театрах воспринимается, когда к нему привык455

нешь, как безмолвная тишина: так что само по себе, оче­
видно, совершенно все равно, где жить — в пустыне или в
большом городе. Парижский воздух всегда живителен для
ума, как бы по-дурацки ни вели себя его жители, а воздух
Петербурга сужает мысли, с кем бы вы там ни общались.
Психическая атмосфера города — это результат такого
множества компонентов, что влияние отдельных состав­
ляющих не играет роли; как раз эта множественность
компонентов усредняет их, создавая нужный общий ха­
рактер. И здесь мне сегодня бросилось в глаза то, чего я
нигде еще не ощущал с такой отчетливостью, хотя я очень
хорошо понимал это теоретически: то, что между поступ­
ком и сутью человека изначально не существует необхо­
димой связи.
У индийцев это — один из основополагающих прин­
ципов. Однако, как это случилось со многими другими
вещами, открытыми и лучше всего понятыми в Индии,
эта мысль была лучше воплощена в жизнь в Китае; к то­
му же в Китае она легче воспринимается, поскольку, что
ни говори, в культурном отношении китайцы к нам го­
раздо ближе, благодаря чему тут проще правильно оце­
нить различия. У нас, европейцев, чья жизнь направлена
исключительно ^овне, поступки человека неизбежно от­
ражаются на его существе, из-за чего у нас приятными в
человеческом отношении могут быть лишь те люди, чья
деятельность связана с благородной профессией. В Евро­
пе правитель стоит выше всех в человеческом плане, так
как его дело — бескорыстно трудиться над решением
крупных задач; художник, придерживающийся, как пра­
вило, сомнительных идеалов, не очень приятен в об­
щении, а коммерсант крайне неприятен во всем, за
исключением тех моментов, когда он под давлением об­
стоятельств, malgré lui1, забывает о присущих его про­
фессии бандитских замашках. На Востоке, как правило,
отсутствует необходимая зависимость между профессио­
нальной деятельностью и существом человека, и здесь
я ощущаю это отчетливее, чем где-либо еще. Я внима­
тельно наблюдал за торговцами, которые так ловко вы­
манивали у меня деньги из кошелька: сколько бы мне ни
говорили о том, что любезность является техническим
Против его воли (φρ.).
456

элементом торговли, я все ж е убежден, что многие из
этих мелких торговцев хоть и занимались торговлей, но
по своей сути не были торговцами; они могли быть людь­
ми в самом высоком смысле слова.
Немцу трудно понять такое соотношение. Тут ему на­
до поучиться у русского, единственного европейца, кото­
рый знает путь естественного и непосредственного об­
щения с душой своего ближнего. С какой стати тот, кто
тебя, может быть, и обманывает, и без зазрения совести
надувает, непременно должен быть дурным человеком?
Разумеется, против этого нужно принимать меры защи­
ты; твое дело не давать себя надувать, а если тебе не
справиться с противником, то подавай на него в суд, что­
бы власть его окоротила. Однако судить о человеке по
его поступкам, это дикость. Кто может похвалиться тем,
что его дела являются зеркалом его души? Я таких еще
не видал. А там, где человеческая суть и поступки не сов­
падают тютелька в тютельку, тот, кто лжет и обманывает,
потому что это дозволяется обычаем, и тот, кто ведет се­
бя порядочно, следуя общепринятой условности, стоят
один другого во всех отношениях. Для умудренного зна­
нием нет разницы между каким-нибудь «столпом обще­
ства» и нечестным маклером, если их сущность не по­
крывается тем, что они делают; последний все-таки стоит
выше первого, поскольку, не имея идеалов, не может им
изменить. Я знаю, что высказывать такие мысли небезо­
пасно; тем более что добродетельное поведение посте­
пенно как-то влияет на душу и возвращает ее на истин­
ный путь; индийцы продвинулись бы дальше нашего,
если бы не были так проницательны, проводя четкую
разделительную черту между сущностью и деланием. Но
это уже соображения из области практической полити­
ки, которая в данный момент меня не касается.
Лао-Цзы говорит:
Wer sein Licht erkennt
Und dennoch im Dunkeln weilt,
Der ist das Vorbild der Welt.1
Кто нашел свой свет
И все же остается во тьме,
Тот — образцовый пример миру.
(Пер. И. Стребловой.)

457

Я не знаю, насколько точен этот перевод Рихарда
Вильгельма, но не удивился бы, если он действительно
верен. Именно тут особенно четко видна пропасть, раз­
деляющая даосское мировоззрение и наше (в котором
считается за грех прятать свои таланты под спудом).
Если бы вместо «образцового примера» стояло «зерка­
ло», это изречение было бы безупречным. Бессознатель­
ное творчество без намерений, движение по пути без
желания продвигаться вперед, довольствоваться задан­
ными рамками — это действительно путь природы; и че­
ловек, сознательно идущий по ее стопам, может быть на­
зван ее «зеркалом». Но «образцовым примером»? Только
в том случае, если немыслимо представить себе нечто,
что было бы выше пути, указанного природой. В этом
действительно заключается предпосылка всей китайской
мудрости. В то время как мы признаем стоящее выше
царства природы царство свободы, в то время как мы
считаем своей задачей примирить царство свободы с
причинной зависимостью природы, вследствие чего ес­
тественное статическое равновесие предстает уже не в
качестве идеала, а в качестве того, что подлежит преодо­
лению, и высшими ценностями оказываются не следова­
ние предначертанному, а творчество, не подчинение, а
преодоление, в общем и целом не отсутствие воли, а воление, китайцы придерживается прямо противополож­
ного взгляда. Таким образом, в крайнем выражении дело
доходит до такого парадокса, когда просветленный счи­
тает своей задачей прятать свою свечу под спудом.
В связи с этим даосскую мудрость неоднократно упре­
кали в бесплодном квиетизме, не в последнюю очередь
этот упрек раздавался со стороны конфуцианцев, кото­
рые в конечном счете являются ее духовными братьями.
Несомненно, что она становится препятствием на пути
сознательного устроения жизни, и вообще творческая
работа противоречит ее принципам. Но все же нельзя
отрицать, что в сочинениях классиков даосизма содер­
жатся, вероятно, самые глубокие изречения жизненной
мудрости, какие только вообще существуют на свете,
причем именно с точки зрения нашего идеала — идеала
творческой автономии. Как такое возможно? Это воз­
можно потому, что дао, смысл (как это непревзойденно
переведено Вильгельмом), выражается в деятельности
458

природы более совершенно, чем под наисвободнейшей
властью свободы, так что жизнь, отражающая власть за­
конов природы, не может не вести к совершенству.
Der Himmel ist ewig und die Erde dauernd.
Die Ursache der ewigen Dauer von Himmel und Erde ist,
Dass sie nicht sich selbst leben.
Darum können sie dauernd Leben Geben.
Also auch der Berufene:
Er setzt sein selbst hintan,
Und sein Selbst kommt voran.
Er entäussert sich seines Selbst,
Und sein Selbst bleibt erhalten.
Ist es nicht also:
Weil er nichts Eigenes will,
Darum wird sein Eigenes vollendet?1
Это замечательное изречение Лао-Цзы правильно, не­
смотря на постулируемые этим мудрецом мифические
связи между небом и человеком, потому что здесь он по­
нимает созидательную деятельность природы в самом
глубоком смысле, а по его мысли нет разницы между ве­
гетативной и божественной жизнью. В таком понимании
призыв «назад к природе!» всегда способствовал даль­
нейшему развитию человека. Даже при том неправиль­
ном понимании, какое мы видим у Руссо и у некоторых
из позднейших даосов, он редко вредит по той именно
причине, что природа в своей сфере совершенна, а пото­
му даже ее поверхностное копирование, возврат к ее со­
стояниям как таковым помогает скованному понятиями
человеку вновь приблизиться к ее живой сердцевине.
1

Небо вечно, и земля постоянна.
Причина вечного существования неба и земли в том,
Что они живут не для себя.
Поэтому они могут вечно давать жизнь.
То же и призванный;
Он ставит свое Я на последнее место,
И его Я выходит на первое.
Он освобождается от своего Я,
И его Я сохраняется.
Не так ли происходит:
Потому что он не желает ничего своего собственного,
Поэтому его собственное становится совершенным?
(Пер. И.Стребловой.)

459

Вот все, что я хотел сказать о смысле даосской мудрости.
Об уникальном значении ее выражения я уже говорил:
из всех до сих пор найденных формул метафизиче­
ски-реального, вероятно, только китайские являются
вечными. Что же касается формируемого ею человече­
ского типа, то этому типу свойственно то двойственное
положение, которое характерно для художника: в выс­
ших проявлениях он достигает вершины того, на что спо­
собна человеческая природа, во всех остальных вопло­
щениях, кроме высших, он уступает другим типам. Как
ни велик был мудрец Лао-Цзы, но средний даос, по-ви­
димому, всегда представлял собой довольно убогое зре­
лище.
По крайней мере, так должны его оценить мы, по­
скольку видим предназначение человека в том, чтобы
выйти за пределы одного лишь природного начала. А ес­
ли и мы чтим Лао-Цзы как одного из самых великих лю­
дей, то делаем это потому, что он проник в явление так
глубоко, что вырвался сквозь него за пределы детерми­
нированности как природы, так и человека. Я уже упо­
минал недавно о том, что конфуцианцы тоже рассматри­
вают тип даоса как низший, в то время как нам разница
между конфуцианской и даосской мудростью представ­
ляется не такой уж большой: в этом проявляется китай­
ская особенность этих двух школ. Вот я и вернулся снова
к той точке, на которой вчера прервал свои рассужде­
ния. Все-таки эта мудрость — сугубо китайская, и, следо­
вательно, не носит наднационального характера, а пото­
му нам трудно оценить ее по достоинству. Поэтому,
говоря, что средний даос представляет собой довольно
убогое зрелище, я в этом безапелляционном суждении,
возможно, лишь выразил свою европейскую ограничен­
ность.
В часы сиесты я развлекаюсь чтением, «Странных ис­
торий Ляо-чжай-чжина» («Seltsame Geschichten aus dem
Studierzimmer Zuflucht») Пу Сун Лина, последнего из
бессмертных Китая. Юмор, который царит в этой книге,
изумителен; реальные или возможные события изобра­
жены совершенно спокойно и даже несколько суховато,
в изложении не чувствуется никакой преднамеренности,
и в то же время события эти рассказаны так, что неволь460

но производят комическое впечатление. По качеству
этот китайский юмор можно, пожалуй, сравнить с юмо­
ром Гоголя, но вот чему во всей европейской литературе,
по крайней мере со времен греков, нельзя найти ничего
равного, так это то мастерство, благодаря которому дос­
тигается такой результат, когда при помощи одной лишь
формы, почти без комических положений, возникает
юмористическое впечатление. Ведь на первый взгляд ка­
жется, что в слишком строгой форме невозможно изо­
бразить комическое. Китай доказывает ошибочность та­
кого представления.
Такое впечатление я получаю от чтения плохого, по
всей видимости, перевода. Каким ж е высоким достоин­
ством должен был обладать оригинал, чтобы его особен­
ности не пропали даже в переводе! Теперь мне уже стало
вполне понятно, отчего образованные китайцы, владею­
щие европейскими языками, признают настоящим ис­
кусством только древнегреческую литературу и ставят ее
почти наравне с китайской: одни только эллины умели,
сохраняя строгость стиля, одновременно делать его и
богатым. Строгость латино-романской формы (единст­
венной на Западе со времен Греции, за которой можно
признать право на предикат строгости) работает путем
исключения: форма ж е должна включать в себя, вбирать,
создавать сплав и уплотнять, не обеднять, а усиливать,
для того чтобы ее строгость была превосходного качест­
ва. В каком-то отношении, правда, китайские великие
мастера работали в более благоприятных условиях: они
могли соблюдать строгую форму, не устанавливая конеч­
ных границ. Этим они обязаны своей чудесной системе
письменности. В Китае, как уже отмечалось, тремя ие­
роглифами можно сказать больше, чем на наших языках
множеством длинных страниц; нашим мастерам прихо­
дилось о многом умалчивать. На стороне китайских мас­
теров были все те преимущества, какими в науке чистый
математик обладает по сравнению с физиком. А недос­
татка, свойственного этой системе, заключающегося в
том, что стихи пишутся для глаз, а не для ушей, и плохо
поддаются устному чтению, китайцы, очевидно, просто
не замечают, так как привыкли к своей условной тради­
ции. Но какой толк говорить о более трудных и более
легких условиях? Человек создает себе те условия, кото461

рых он заслуживает. Первенство Китая в области формы
в любом случае неоспоримо.
В ночное время я иногда захожу в один из знамени­
тых «игорных притонов» и развлекаюсь фан-таном
[Fan-Tan]. Нельзя представить себе ничего более тихого
и мирного, чем эти притоны. На лицах игроков, как пра­
вило, видишь серьезное и деловитое выражение, но та­
кого безмятежного спокойствия, как в Макао, я, пожа­
луй, нигде больше не встречал. Сама по себе игра на
редкость бессодержательна; в удачном случае от игрока
зависит очень мало, банк при любых обстоятельствах
должен получать большой выигрыш. Китаец же, проиг­
рав свой дневной заработок, уходит домой с мирным и
спокойным выражением. В крайнем случае, после слиш­
ком уж большого проигрыша, он утешается сладкими
грезами, накурившись опиума.
Глядя на игроков, я вдруг невольно вспомнил то место
из Бхагават-Гиты, где Кришна говорит о себе (в качестве
бога, Ишвары): «Я — игра игрока». Действительно,
азартность, что бы против нее ни говорили, означает
присутствие витальности. Выставить по собственной во­
ле случайность в качестве единственного условия пере­
живания означает, с точки зрения атмана, в принципе то
же самое, что заявить о своей способности справляться с
превратностями жизни. Ведь жизнь — это не что иное,
как способность сохранять внутреннее равновесие перед
лицом меняющихся внешних обстоятельств. А тот факт,
что игроки, вступая в противоречие с самими собой, ста­
раются найти систему, является неотъемлемой частью
живого процесса, сопровождающей его как контра­
пункт: мы всегда одновременно делаем то, что снимает
смысл нашего истинного воления. Чем же тогда объясня­
ется, что тип игрока (каковы бы ни были его ставки) не
может быть признан высоким? Это объясняется тем, что,
подчеркивая в корреляции «жизнь — внешний мир» ее
случайную сторону, мы ставим бессмысленное выше
смысла; а это означает отказ от права на свободу и ответ­
ственность. Игрок — антипод героя; если для героя его
жизнь глубоко значительна и он жертвует ею с этим соз­
нанием, потому что признает нечто еще более высокое,
игрок ставит ее на кон, потому что она кажется ему не
имеющей никакого значения.
462

Циндао
Я начинаю с благодарностью относиться к революции:
благодаря ей в маленьком Циндао, спасаясь от западных
пришельцев, собралось большое число выдающихся ки­
тайцев, среди них ряд экс-генерал-губернаторов и
экс-вицекоролей. Рихард Вильгельм выполняет роль по­
средника между ними и мною; так я начинаю знакомить­
ся с высшими возможностями китайского человечества.
Действительность превзошла все мои ожидания; эти
господа, каковы бы ни были их человеческие качества,
как типы стоят чрезвычайно высоко; особенно большое
впечатление производит на меня их внутреннее достоин­
ство. Мало того, что они доминируют над своей судьбой
в смысле того, как она складывается внешне, а складыва­
ется она сейчас очень печально: они вообще возвышают­
ся над своими мыслями, действиями и своей личностью в
целом, причем не так, как это бывает у йогов, вырвав­
шихся из мира явлений, а более сложным способом —
путем философа, который, находясь среди суеты и сам в
ней участвуя, сохраняет внутреннюю свободу. В Индии
люди меня разочаровали; они меньше своей литературы.
То высокое и глубокое, что в них есть, нашло у них свое
выражение в познании, живые же индийцы в своем
большинстве не столько воплощают в себе, сколько как
бы разыгрывают перед нами свой идеал; поэтому из об­
щения с ними получаешь мало нового. В отличие от них
живые китайцы, несомненно, представляют собой нечто
большее, чем их мудрость, и я почти готов утверждать,
что они также больше своей литературы. Я начинаю по­
немногу понимать смысл конфуцианства. Кун Фу-Цзы
казался мне до сих пор рационалистическим морали­
стом, и меня в некоторой степени даже удивляет, за что
его так высоко ставит Мэн-Цзы, поскольку в его миро­
воззрении, на мой взгляд, все очень разумно, однако оно
не казалось мне глубоким. Теперь мне становится понят­
но, что конфуцианскую философию следует восприни­
мать совершенно иначе, чем индийскую да и немецкую
тоже: как философия она вовсе не представляет собой
истинного, самостоятельного выражения, а только абст­
рактную схему прожитой или предполагаемой в буду­
щем действительности; слово Кун-Цзы, скорее, нужно
463

понимать как плоть или указание на имеющуюся плоть.
При этом условии его учение выглядит совсем иначе, и
обнаруживается, какая пропасть отделяет его от филосо­
фии морали нашего XVIII века, на которую она так похо­
ж а внешне; в таком случае уже не так важно, глубоки ли
мысли как таковые; я не думаю, что Бог мыслит глубоки­
ми мыслями, ибо он — сама глубина; когда совершенная
глубина полностью выражается в конкретном бытии,
глубокомыслие, очевидно, оказывается излишним. И вот
что поражает меня в тех господах, с которыми я обща­
юсь в Циндао: они проживают конфуцианство; то, что я
до сих пор принимал за теоретический постулат, для них
является формой существования. Всем этим государст­
венным деятелям представляется чем-то само собой ра­
зумеющимся, что государственный организм зиждется
на моральной основе, что политика является предельным
выражением этики, а справедливость есть нормальное
проявление благожелательности; и для них это является
чем-то само собой разумеющимся совсем в другом смыс­
ле, чем для христианина истинность восхваляемой им
святой праведности: для них это не долженствующее
быть, а нечто неизбежно происходящее. Отсюда вытека­
ет и принципиальное различие. Если ты в чем-то не со­
мневаешься, ты это совершаешь. Не знаю, насколько
хорошими правителями были на деле губернаторы, с ко­
торыми я познакомился: но я уверен, что они управляли
в духе конфуцианства, т. е. исходя из моральной осно­
вы. И это неизбежно возвысило даже их несовершен­
ства.
Впервые я встретил тип человека, глубочайшую осно­
ву которого составляет мораль. На Западе такого не су­
ществует. Возможно, наши чиновники проявили себя за
последние сто лет лучше китайских (ибо даже в Герма­
нии нравственно порядочный функционер как типиче­
ское явление появился не более ста лет тому назад), но
по духу, который лежит в основе их деятельности, они
наверняка уступают китайцам, хотя те в практической
деятельности зачастую оказываются хуже немцев. На­
ша политическая культура обусловлена внешними фак­
торами; она является результатом системы, понуждаю­
щей отдельного человека поступать хорошо, она
возникла независимо от души и продолжает существо464

вать независимо от нее. Китайская же основана на вос­
питании душевных свойств. Принимая во внимание, что
великая китайская империя вот уже на протяжении ты­
сячелетий управлялась не хуже современной Европы,
причем без опоры на такой механизм, который автома­
тически держал бы людей в порядке, а лишь благодаря
достойной морали ее граждан, мы вынуждены будем
признать, что средний уровень моральной культуры ли­
тературно образованных китайцев должен быть необы­
чайно высоким. Во всяком случае, он необыкновенно
высок у тех, с кем я здесь познакомился. А в их чрезвы­
чайно вежливых высказываниях о Западе можно рас­
слышать нотку удивления, что, оказывается, у нас там
нет ничего похожего. Они считают нас в моральном от­
ношении варварами. Системы наши, дескать, достойны
всяческого восхищения, однако люди и их моральные
убеждения... Боюсь, что эти господа правы. Мы, люди
Запада, рассудком опередили жизнь. Наша высокая мо­
раль, которой мы так похваляемся, означает пока всего
лишь функционирование в рамках умной по замыслу
системы; а поскольку это так, то мы уже бунтуем и про­
тив морали вообще. Какие экстремальные проявления
общественной жизни на Западе коренятся в том, что
все внешнее не имеет внутреннего, душевного основа­
ния? С одной стороны, толстовство, анархизм, с дру­
гой — национализм и расовый фанатизм одинаково
представляют собой движения, которые под нечто ис­
кусственное хотят подвести естественную основу. У нас
система главенствует над человеком, китайцы, напро­
тив, стоят выше своей системы. Это результат воспита­
ния в духе конфуцианства.
Меня очень наводит на размышления то обстоятельст­
во, что столь простые принципы, как конфуцианские,
могут давать людям такое высокое чувство достоинства.
Среди европейских фанатиков морали я еще не встречал
никого, кто был бы настоящим человеком в полном
смысле слова. Однако причину такой разницы понять не­
трудно: для нас моральные принципы всегда означали
нечто навязанное извне — либо заповеданное Богом, ли­
бо предписанное нам начальством, либо обязательное в
силу требований абсолютного практического разума, со­
вершенно противоположного природе. Для конфуцианца
465

они представляют собой правила поведения, следовать
которым естественно для воспитанного человека. По его
представлениям, в самой природе вещей заложено, что­
бы между отцом и сыном, мужем и женой, между друзь­
ями, между государем и его подданным царили отноше­
ния преданности и благожелательности; достаточно
развивать в себе то, что заложено природой, и мораль
появится сама собой. Таким образом, акцент делается на
воспитании человеческой природы. Что же! Такой кате­
горический императив ни у кого не вызовет внутреннего
сопротивления; всякому хочется быть воспитанным че­
ловеком. Поэтому китаец охотно берет на себя труд, за
который с тех пор, как умер дух античности, не берется,
пожалуй, ни один европейский юноша: он старается
вникнуть в смысл морали. При серьезных стараниях и
терпении ему в конце концов открывается правильность
конфуцианской теории: и тогда уже от способности раз­
личать добро и зло, которая усиливается под влиянием
обучения, зависит, к чему он склонится. А затем уж
больше невозможны никакие отклонения — пробуждена
естественная мораль. Как важны в деле воспитания пра­
вильный подход и техника! По сравнению с нами китай­
цы размышляли о морали куда как меньше; также они
никогда не усматривали в морали ничего столь возвы­
шенно идеального, как наши (в первую очередь протес­
тантские) этики. Но в практическом отношении они дос­
тигли куда больше нашего.
Конечно же, эти господа консервативны. А как же
иначе, когда речь идет о политически образованных лю­
дях? Тот, кто обладает историческим чутьем, кто знает,
что только органический рост ведет к успеху, никогда не
бывает «прогрессистом» в радикальном смысле. В истин­
ном смысле слова только к такому человеку и можно от­
нести это понятие, ибо только он почтительно обращает­
ся с явлением, которое радикал без раздумий принесет в
жертву ради абстрактных принципов. Разве это не ха­
рактерный факт, что рабочие Бельгии и Франции уже
отказались от идеи «прав человека» и теперь признают
право на существование только за своими организован­
ными (технически «сознательными») товарищами по
классу?
466

Правда, сановники, о которых я тут говорю, настрое­
ны не только консервативно, но и откровенно реакцион­
но. Однако как может конфуцианец старой закалки при­
ветствовать новшества? Если действительно только ко­
дифицированная Конфуцием традиционная китайская
форма государственности находится в полной гармонии
с мирозданием, то всякое стремление к новшествам оз­
начает безумие; в таком случае самое мудрое для наро­
да — это строжайше следовать старым нормам; тогда то,
что мы называем «застоем», по сути дела означает то ж е
самое, что и вечное обновление природы, которое ведь
тоже протекает в неизменных рамках; в таком случае ис­
коренение всякой ереси равносильно уничтожению все­
го негодного в борьбе за существование...
Однако против той формы государства, на которой
настаивает учение дао, можно привести целый ряд воз­
ражений; еще более весомые аргументы можно привес­
ти против основополагающего принципа статического
(неизменного) характера мироздания, при котором все
новшества противоречат здравому смыслу. В действи­
тельности мир находится в процессе становления; в ос­
нове его не лежат какие-то готовые идеалы — на каждой
новой стадии возникают новые идеалы. По этой причине
идея абсолютно лучшей государственной формы как та­
ковая заключает в себе ошибку: покуда мир продолжает
свой процесс становления, т. е. покуда он существует,
«лучшая из всех возможных форма государства» пред­
ставляет собой ложное понятие; каждый конкретный
идеал действителен только для определенного места и
определенного времени. Но как раз тот, кто это понима­
ет, с величайшим восхищением отнесется к китайскому
мировоззрению. Мало сказать, что универсалистская
идея, лежащая в его основе, согласно которой между
процессами, происходящими в природе, и человеческой
жизнью существует неразрывная связь и они составля­
ют законченную единую систему, представляет собой
совершенно грандиозную теорию; мало сказать, что та
последовательность, с которой прослеживается связь ка­
ждого явления с мировым порядком, представляет собой
уникальный пример серьезного понимания этой теории
и серьезного к ней отношения; это еще не все: глядя на
китайцев, какими они предстают перед нами на протя467

жении последних тысячелетий, поневоле видишь, что
лучшего мировоззрения они не могли бы себе выбрать:
их мировоззрение как, вероятно, никакое другое на све­
те выдержало the pragmatic test. Китай — единственное
государство, которому удалось на протяжении такого
длительного периода разрешить «социальный вопрос»;
единственное, где население в своей массе было счастли­
во; и тем самым единственное, которому когда-либо
удалось претворить в действительность абсолютный со­
циально-политический идеал. Поелику же нынешние ки­
тайцы схожи со своими древними предками как две кап­
ли воды, то как же тут образованному человеку не быть
реакционером ?
Мои чувства здесь на стороне реакционеров. Тем бо­
лее что я вижу много оснований опасаться того, что все,
делавшее Китай достойным почтения и восхищения, бу­
дет утрачено вслед за крушением старого порядка. Ко­
нечно, китайцев нельзя назвать народом мыслителей; их
сознательное мышление, очевидно, более, чем у всех
культурных народов подобной же одаренности, в основ­
ном занято поверхностными вещами. Однако жить со­
ответственно глубинным вещам, по-видимому, значит
больше, чем мыслить о глубоком, а это китайцы вплоть
до наших дней делали гораздо лучше, чем кто-либо дру­
гой; их традиционное общежитие является по содержа­
нию тем же, что возвышенная философия у индийцев;
их жизнь была непосредственным выражением дао. Как
совершенно решали они издревле проблему счастья! Ка­
ждый кули воплощает своей жизнью вечную истину, ко­
торую самые великие наши учителя проповедовали для
глухих ушей, — что счастье есть вопрос внутренней ус­
тановки и как таковое не зависит от внешних обстоя­
тельств. Теория не поддающегося никакому влиянию ми­
рового процесса, конечно, неправильна; благодаря тому,
что мы не придерживаемся принципа Мэн-Цзы, учивше­
го: «Вместо того чтобы обзаводиться хорошими земле­
дельческими орудиями, лучше дождаться благоприятной
погоды», мы покорили природу. Но как дорого мы запла­
тили за этот успех! С тех пор, как мы знаем, что внеш­
ний мир поддается изменению, мы вместе со всеми про­
чими проблемами стали связывать с ним и проблему
счастья, и до тех пор, пока мы не свернем с этого пути,
468

он обрекает нас на беспросветное несчастье. И так да­
лее. Каждый китаец, как бы поверхностно он ни мыслил,
какими бы нецелесообразными ни были его поступки,
всегда вел глубоко философскую жизнь; он считался с
внешним миром как с чем-то действительно внешним и
искал истинного смысла в другом измерении. В Европе
так поступают в наше время одни только женщины, ко­
торые на деле доказывают, что обладают гораздо более
глубокой жизненной философией. И что типично —
женщина оказывается при этом консерватором. Дейст­
вительно, если на том, что по-настоящему важно, отнюдь
не сказывается влияние внешних условий, то гораздо це­
лесообразнее жить в неменяющемся мире, к которому ты
раз и навсегда приспособился, чем то и дело приспосабли­
ваться заново, не достигая этим лучшего результата.
Все долговременное реакционно, разве не так? Реак­
ционна сама природа как таковая; мало того, что ей неве­
домо целеустремленное прогрессивное развитие, но,
предоставленная самой себе, она еще при каждом удоб­
ном случае норовит избавиться от навязанных ей извне
новшеств и возвращается к первоначальному состоянию,
и только оно одно оказывается бессмертным. Возможно,
в этом кроется причина того, почему азиатские народы в
целом живут дольше европейских: либо в них господ­
ствует физиологическое начало, либо их духовная сторо­
на благодаря консервативным убеждениям так нераз­
рывно связана с физиологической, что стала как бы
второй природой.
Как совершенна вежливость образованного китайца!
Общение с ним доставляет эстетическое наслаждение,
несмотря на необычайные технические трудности, со­
пряженные для него с китайским кодексом вежливости.
Но дело в том, что этикет per se1 уже облегчает общение:
он устанавливает между разнородными элементами не­
кую формулу равенства, которая всегда имеет возмож­
ность решения; он уравнивает грешника с божеством,
нищего с царем, проторенным путем приводит к взаимо­
пониманию незнакомых друг с другом людей. Прежде
чем встречаться с китайцами, я ознакомился с основныСам по себе (лат.).

469

ми правилами их кодекса поведения; теперь я стараюсь
им следовать и с радостью убеждаюсь, что это, оказыва­
ется, возможно.
Кажется, что в лице китайца из образованных кругов
достигнута та утонченная форма совершенства, при ко­
торой простая любезность, не выходящая за строгие
рамки обычая, становится верным выражением его лич­
ности. Как редко встретишь такое в Европе! Только у
немногих французских аристократов я наблюдал нечто
подобное, а это были запоздавшие вовремя родиться де­
ти XVIII века; в наше время человек с хорошими мане­
рами обычно бывает поверхностным, он весь умещается
в рамках условностей. Для того чтобы реализовать со­
держание своей личности в объективной форме, требу­
ется лучшее воспитание, чем то, которое способна дать
нынешняя Европа. В Китае такое воспитание еще воз­
можно, и потому выдающиеся люди этой страны стоят
на более высокой ступени, чем наши. Ибо типическая
форма не помеха для выражения индивидуальности, в
то время как индивидуальная форма обычно исключает
возможность такого результата. Чем больше совершен­
ствуется искусство, тем более классические формы оно
принимает, а это означает, что индивидуально-случай­
ное сублимируется в нем в общезначимое. То ж е отно­
сится и к человеку. Чем больше он живет внутренним
миром, углубляется, потенцируется, тем больше все ин­
дивидуальное в нем отступает на задний план, и тем
больше общечеловеческих черт проступает в его харак­
тере. Так, все истинно великие люди были скорее типа­
ми, чем индивидуальными личностями. Толстой больше
русский, чем индивидуальная личность, Вольтер был
больше французом, чем самим собой; а уж величайшие
из великих, те, кто не вмещаются ни в какие сословные
и национальные рамки, типичны еще в более широком
смысле: они — просто люди, стилизованные по самой
общей схеме: по схеме святого, деятеля, мыслителя. Так,
Христос называл себя «сыном человеческим», а Буд­
да — «совершенным». В таком ж е смысле и вежливость,
следование наиболее общей норме, обеспечивающей
удачное общение между людьми, во все времена оказы­
валась наилучшим средством, с помощью которого мог­
ла выразить себя высокообразованная личность.
470

В чем причина, что таких высот образованные китай­
цы достигают не в виде исключения, а как правило, в
то время как у нас законченные аристократы даже в
XVII веке были редкостью? Это результат действия двух
сочинений, на которых вот уже две тысячи лет основы­
вается все воспитание в Срединном Царстве: «Книги по­
читания», автором которой был Hiau ging и «Книги цере­
моний», которую можно назвать катехизисом китайской
цивилизации. Первая из них выстраивает всю мораль
(которая по здешним понятиям вообще объемлет всю
жизнь) на принципе почтения. Подобно Гёте, китайская
мудрость усматривает в морали, «которую никто не при­
носит с собой от рождения, то главное условие, благода­
ря которому человек во всех отношениях становится че­
ловеком»; подобно ему, она также представляет мораль в
трояком аспекте: в виде почтения к тому, что выше нас,
что ниже и что стоит наравне с нами; и более того: в ки­
тайском понимании почтение ко всему сущему является
основой всяческой добродетели и всей мудрости. И это
действительно так: отдавать должное чему бы то ни было
можно только, когда относишься к нему со всей серьез­
ностью. Поэтому вежливость по своей сущности не есть
только внешнее проявление, а представляет собой эле­
ментарное выражение нравственности: если добродете­
ли и доброты нельзя безусловно требовать от каждого, то
формальной уважительности к чужой личности можно
требовать в любом случае. 1 Это придает вежливости глу­
бокий смысл. Этот смысл разработан во второй из упо­
мянутых выше книг — «Книге ритуалов» (которая его
предполагает как предпосылку), в чудесное теоретиче­
ское учение. Она утверждает: человек может стать внут­
ренне совершенным, только если он внешне выказывает
себя совершенно, он только тогда может соответственно
выявить свою личность, если будет следовать нормам,
которые в ходе истории доказали свою типичность для
китайцев. Как ж е это должно способствовать развитию
человека, если тебя с детства учат таким мыслям! Так
как считается чем-то само собой разумеющимся, что
форма символизирует содержание, что внешний вид слу1

Это положение глубже всех мыслителей Европы понял Влади­
мир Соловьев.
471

жит его выражением, то такое тождество устанавливает­
ся действительно: у одаренного человека в результате
творческого понимания, у среднего срабатывает способ
прусской муштровки. Достижению такого результата
способствуют еще и следующие обстоятельства: китайцу
присуще врожденное чутье этикета, и следование обы­
чаю редко вызывает у него то сопротивление, которое
так часто бывает свойственно современному европей­
скому юноше; во-вторых, привычка считаться с другими
становится жизненно важной в условиях, где человек
связан с общиной такими многосторонними узами, что
ни в каких отношениях не может быть хозяином самому
себе, а, следовательно, вынужден поступать «объектив­
но» даже в тех случаях, когда, по нашим представлениям,
возможна только субъективность. Но независимо от то­
го, какие в этом замешаны эмпирические условия, здесь
благодаря внешним обстоятельствам достигается то, что
образованная личность оказывается в Китае более раз­
витой душевно, чем где-либо еще.
Удивительная вежливость, которой я в настоящий
момент наслаждаюсь в Китае, является высшим дости­
жением конфуцианства, а всестороннее моральное
развитие человека — составляет то основание, в кото­
ром оно коренится. Разве это не великолепное миро­
воззрение, способное вызвать на поверхность всю глу­
бину? Мировоззрение, устанавливающее формулу
равенства между моральной и формальной культурой,
и не только между грацией и достоинством, но и между
грацией и серьезностью, грацией и мудростью? Конеч­
но, это предполагаемое равенство реализуется в явле­
ние только у самых высокообразованных людей, у мас­
сы здесь, как везде, где культура достигла такого
уровня развития, доминируют внешние формы. Из
всех европейских народов французский — самый об­
разованный в плане общежития, но даже у него форма
все больше и больше начинает вести обособленное от
содержания существование; подобно тому как в Китае
господствуют хорошие манеры, не имеющие никакого
отношения к этическому содержанию, во Франции
глупый француз может выглядеть остроумным по той
лишь причине, что остроумием блещет язык. Так что
же считать предпочтительным: совершенно внешнюю
472

цивилизованность, которая существовала бы сама по
себе и совсем не обязательно оказывала бы влияние на
отдельного индивида, или откровенную прямоту каж­
дого отдельного субъекта, которая при нынешнем
уровне людей привела бы ко всеобщему варварству?
На этот вопрос будет дано два разных ответа в зави­
симости от того, преобладает ли в отвечающем като­
лический или протестантский дух. Настроенный в ка­
толическом духе подчеркнет, что даже внешнее
соблюдение объективно лучшей нормы постепенно
оказывает влияние на внутренний мир человека, а по­
тому, дескать, не беда, если временами человек может
казаться не вполне искренним, поскольку на этом пути
он поднимется на более высокий уровень; а на возра­
жения протестанта католик ответит, что слишком боль­
шой упор на сиюминутную искренность на какое-то
время, конечно, делает человека свободным, но по сути
дела отнимает у него будущее, так как тот, кто не ори­
ентируется на что-то, стоящее выше себя, закрывает
перед собой возможности внутреннего роста. Тот же,
кто придерживается протестантских взглядов, скажет,
что искренность представляет собой абсолютно луч­
шее, поэтому не имеет значение, как дорого за нее
придется платить, потому что развиваться к лучшему
можно только, опираясь на собственный опыт, а само­
стоятельно добытое знание, пускай даже несовершен­
ное, в любом случае более ценно, чем самые правиль­
ные поступки, совершенные под влиянием чужого
авторитета. Ни о каком отказе от будущего ради на­
стоящего тут, мол, не может быть и речи, поскольку,
как показывает опыт, протестантские народы являются
самыми прогрессивными. Католики-де и ныне не сдви­
нулись с той точки, на которой были и сотни лет назад,
в то время как пуритане, двести лет назад бывшие вар­
варами, сегодня, как всякому известно, идут в передо­
вых рядах цивилизации. Это верно. Без сомнения,
культура искренности представляет собой более даль­
новидную политику, чем культура совершенной фор­
мы. Но с точки зрения того или иного настоящего, по­
следняя оказывается более плодотворной. Ибо только
она создает картину достигнутого совершенства, в то
время как первая обещает его лишь в будущем.
473

Можно ли назвать китайскую формальную культуру
образцовой? Если понимать ее исходя из ее духа то, не­
сомненно да. Из всех людей китайцы, одухотворив по­
верхность, достигли в этом наибольшего совершенства,
добились полнейшего слияния смысла и формы. Я снова
и снова вспоминаю предложенный Конфуцием образ
благородного мужа, глубокий смысл которого, как он го­
ворит, проявляется в его изяществе: более совершенным
не может быть никакой полубог. В большинстве случаев
глубина и приятность взаимно исключают друг друга,
как исключают друг друга первозданная сила и грация,
легкость и основательность; почти немыслимо предста­
вить себе, чтобы в одном человеке соединялись достоин­
ства француза и немца. У китайца в его высшем проявле­
нии они объединены. И если он не вполне достигает
немецкой глубины, если он не так подвижен, как фран­
цуз, не так блестящ и тонок, если его натура от природы
не так богата, как бывает у нас, то присутствующая в
нем воспитанность, тем не менее, представляет собой та­
кой синтез человеческих свойств, какого в такой полноте
не удавалось осуществить еще никому.
По духу она, несомненно, являет нам образцовый при­
мер; во всяком случае, я не знаю другой, которая была
бы более достойна подражания. Но вот я спрашиваю се­
бя: не может ли быть так, что осуществление привязано
исключительно к китайской разновидности человечест­
ва? Мир устроен так странно, что зачастую достаточно
какой-то случайной констелляции, чтобы явление приоб­
рело вечный общезначимый смысл. Подобно тому, как
поэт отнюдь не представляет собой «единственно истин­
ного человека», как думал Шиллер, человека, способного
на самые сильные переживания, величайшие страсти, а
является всего лишь человеком, которого случайное со­
четание талантов сделало рупором того, чем другие обла­
дают в гораздо более сильной степени; подобно тому, как
«гений» не является особым самобытным существом, а
возникает вследствие совпадения определенных природ­
ных данных с определенными историческими условия­
ми, из которых ничто в отдельности не привело бы к соз­
данию гениальных творений, точно так же, возможно, и
китайское совершенство, означающее по своему содер­
жанию нечто абсолютно-высшее, тоже может быть пред474

ставлено только в одном лишь китайском варианте. Но
этот вариант не может служить для нас образцом. Ведь
для того чтобы, следуя строго очерченным ритуалам, ос­
таваться совершенно естественным, для того чтобы дер­
жаться в незыблемых рамках, но притом действовать, не
изменяя своей природе, требуются какие-то особые за­
датки. Такой человеческий склад не должен нам казаться
таким уж диковинным: англичане не так уж сильно от
него отличаются. Они тоже поступают большей частью
одинаково, думают одинаково, стремятся к одинаковым
вещам, но притом остаются оригинальными; британец
высказывает банальности с той же силой убежденности,
с какой Галилей когда-то воскликнул: «eppur i muove»;
соответственно, он среди европейцев представляет со­
бой самого совершенного человека. Однако обнаружив
принципиальное сходство китайского и британского ха­
рактеров, мы как раз ощутим сильные сомнения в том,
что идеал абсолютного совершенства возможно реализо­
вать как всеобщий. Ты можешь стать кем угодно, но
только не англичанином, если ты им не родился. Данная
таковость строжайше обусловлена и зависит от тысячи
мелочей, случайностей, ограничений и предрассудков,
причем в гораздо сильнейшей степени, нежели любое
другое выражение европейского человеческого типа; и
только при наличии этих условий проявляются достоин­
ства англичанина. Подобным же образом и индивидуали­
стическая ренессансная культура держалась только на
преобладании исключительных индивидуальностей. Так
что возможно, что и пример Китая не годится для подра­
жания.
Что касается меня, то я об этом не жалею, так как ма­
ло верю во всеобщее и всестороннее движение челове­
чества к прогрессу, да и не верю в его желательность.
Ибо к чему бы оно привело? К прогрессирующей уни­
фицированности. Для нас гораздо лучше, что наши идеа­
лы вспыхивают тут и там, в древности, сейчас, или ко­
гда-нибудь еще, то в Китае, то в Элладе, то в Германии,
ненадолго воплощаясь в действительность, так что мы
все время высматриваем, где бы они еще появились; луч­
ше, повторяю, чем если бы мы, убаюканные дешевым оп­
тимизмом, безвольно плыли в потоке времени, ожидая,
когда он механически вынесет нас к желанному идеалу.
475

Теперь я должен остановиться на оборотной стороне
китайской культуры форм: на том чудовищном преобла­
дании чисто внешней стороны, которая характерна для
ее нынешнего состояния.
То, что она вообще носит внешний характер, заведомо
ясно: невозможно, чтобы совершенная форма выступала
в качестве истинного выражения, пускай даже высочай­
ше образованной, массы. Масса может быть любезна,
вежлива, предупредительна, и все ж е искренна, но не
может быть одновременно искренней и куртуазно веж­
ливой; заполнить такую форму для нее непосильно. Но
откуда происходит эта крайняя степень китайской при­
верженности внешним формам? Ибо она и впрямь дохо­
дит до крайности. Память о приличиях так сильна в ки­
тайце, что он лишь в виде исключения выказывает себя
без задней мысли; только в очень надежной обстановке
он покажет себя со всей непосредственностью; он до
глубины своего существа на протяжении всей своей
жизни выступает в качестве собственного церемоний­
мейстера. Соответственно, он чувствует себя в ответе
только за то, что делается напоказ и проявляется вовне,
за «гладкость» церемониала; что касается убеждений, то
они не относятся к его ведомству, представляются ему
чем-то несущественным. То, что возникает в ходе живо­
го развития, ни к чему не сводимо; существенное не под­
дается обоснованию. Однако все ж е не будет вреда, если
я in abstracto1 подытожу относящиеся к делу общие
причины: крайняя степень внешней направленности
китайского поведения проистекает оттого что народ со
слабым сознанием индивидуальности, наделенный не­
обычайным чувством формы и ярко выраженной общежительностью, вот уже на протяжении тысячелетий жи­
вет в условиях, когда он представлен слишком большим
количеством экземпляров.
Вообразите себе, что тысячи тысяч миролюбивых,
практичных людей набиты в тесном пространстве как
сельди в бочке и никогда не могут из него выйти. Един­
ственная возможность как-то ладить друг с другом со­
стоит в этом случае в том, чтобы вести себя так, как
всем кажется правильным. В общении главными явля1

Отвлеченно (лат.).
476

ются всегда не взгляды как таковые, а их выражение, не
то, что ты есть, а то, каким ты кажешься; к общежитию
описанного рода это относится в наибольшей степени.
Тут уж вообще не остается места для всяких личных ка­
призов, прожить можно, только если строго придержи­
ваться нормы. Если бы сверх того имелась врожденная
склонность к выполнению неизбежного, это еще боль­
ше подняло бы престиж обычая, что еще больше под­
держивало бы чувство формы. Таким образом очень
скоро получилось бы так, что все общежитие стало бы
регулироваться объективными нормами, и тем самым
все подчинилось бы внешним правилам. Как мы видим,
существующее состояние китайского общества можно
конструировать априорно. Что это доказывает? Что это
для него совершенно естественно. В действительности
мы сами не так уж далеки от китайцев. Мы часто любим
шутить над китайской заботой о том, чтобы не потерять
«лицо», над их стараниями в первую очередь сохранить
видимость; такой парадокс, который являет собой чело­
век, готовый безропотно переносить последствия своего
проступка при условии, что он будет выглядеть безвин­
ным страдальцем или сумеет притвориться, что страда­
ние ему нипочем, можно также наблюдать и у нас. В на­
шей общественной жизни важно то же самое:
главное — это добрая слава, общественное мнение,
внешний ореол, миф; наша общественная жизнь также
порождает преобладание внешних форм. Если оглядка
на окружающих как-то влияет на поведение человека,
то искренность, верность самому себе невольно отсту­
пают на второй план; когда все решает оглядка, об этих
качествах вообще не приходится говорить. Если среди
ценностей ставка делается на чужое мнение, это уже в
принципе снимает вопрос о единстве между сутью че­
ловека и его делами или между сутью и внешней види­
мостью. Только не надо приводить в качестве аргумента
христианскую любовь: уж она-то по самой своей сути
ни с чем не считается, до чувств ближнего ей вообще
нет никакого дела; она желает ему добра ради добра; а
до чувств ближнего ей нет никакого дела. Принимая во
внимание чувства своих ближних, мы поступаем не со­
всем по-христиански. Итак, в китайском обществе полу­
чает свое крайнее — если угодно, даже карикатурное
477

выражение только типическое; китайцы как народ во­
все не эксцентричны, просто человеческое выражено в
них в самом отчетливом и последовательном виде. А в
каком-то смысле они также и самые искренние люди на
свете. Все мы постоянно актерствуем перед собой; все
мы сознательно обманываем себя, принимаем себя за
что-то другое, чем то, что, как нам известно, мы есть на
самом деле; все мы рады в душе, когда путем даже весь­
ма сомнительных ухищрений нам удается сохранить пе­
ред самими собою лицо. Только перед другими мы стес­
няемся ложной видимости. Саморазвитие идеи, как
сказал бы Гегель, привело к такой забавной вещи, что
перед другими мы выказываем большую прямоту, чем
перед самими собой; что мы из-за отсутствия правдиво­
сти ведем себя правдиво. По сравнению с нашим, пове­
дение китайцев, актерствующих перед другими так же,
как перед самими собой, несомненно, является более ис­
кренним. Не думайте, что я говорю это в шутку; я и
вправду так считаю. Если вы не верите в искренность
китайцев, то загляните как-нибудь в газеты, в которых
они обсуждают свои внутренние дела; нигде больше я
не встречал столь мало тщеславия в подходе к этим во­
просам, нигде не видел большей объективности. Когда
они искренне этого хотят, то говорят искренне, в другом
случае — нет; мы же все время притворяемся искрен­
ними.
Типично, а вовсе не эксцентрично также и то, что ки­
тайцы придают церемониалу такое громадное значение,
которое современному человеку кажется невозможным.
В Китае действительно форме придают больше значения,
чем содержанию, но такое положение можно наблюдать
всюду на определенной стадии развития. Чем больше у
народа присутствует «первобытное» начало, т. е. чем он,
согласно представлениям XVIII века должен быть проще
и естественней, тем на деле большее значение имеет у
него ритуал. В ходе развития эта черта сначала становит­
ся все изощреннее; ритуалы все усложняются, совер­
шенствуются, пока наконец недоходят до такой точки,
когда индивид начинает бунтовать против норм, создан­
ных обществом, и тогда историческая форма ломается.
Мы, европейцы, находимся на последней из описанных
стадий, образованные же китайцы на предпоследней, ко478

гда объективная норма уже достигла крайней степени
оформленности. У китайцев это типическое явление
представлено в своей классической форме, еще более
классической, чем это было у французов XVII века, кото­
рый поразительно напоминает то, что еще вчера наблю­
далось у китайцев; форма, в которой что-то делается,
воспринимается у них как существо дела. Психологиче­
ская причина такого восприятия заключается в том, что
человек еще не дорос до изобретенных им форм и соот­
ветственно переоценивает их значение как там, где речь
идет о ритуалах, так и в отношении машин (современное
механистическое мировоззрение в психологическом пла­
не эквивалентно ритуалистскому) ; человек видит в фор­
мах самостоятельные сущности, а не только органы и
средства выражения себя самого. В биологическом же
плане это связано с неиндивидуализированностью от­
дельного человека на этой ступени. В условиях, когда
класс означает в сознании человека нечто большее, чем
он сам, общественно значимые нормы естественно пер­
венствуют по отношению к личному; тут строгое следо­
вание обычаю имеет такое же метафизическое значение,
как у нас искренность и прямота. В зависимости от осо­
бенностей умственного развития и культуры это интер­
претируется по-разному: предрасположенные к мистиче­
скому направлению индийцы приписывают ритуалам
магические возможности, для народов с более бедной
фантазией, таких как, например, французы, конечной
инстанцией остается обычай. Самую же глубокомыслен­
ную теорию, какую только можно измыслить для этого
явления, причем глубокомысленную не столько в смысле
понимания, сколько в смысле ее влияния на реальную
жизнь, придумали китайцы: согласно созданному и при­
нятому ими учению следование объективной норме
неизбежно приводит отдельного человека к личному со­
вершенству. Масса тем не менее осталась на уровне
внешнего ритуала, но для среднего представителя более
высокого уровня это указало путь, который ведет к цели,
хотя и не быстро, однако надежнее, чем все остальные,
которые мы выбирали.
Значение церемоний представляет собой для Китая не
исключительное, а типичное явление. Оно типично для
общества с низким уровнем индивидуализации, но при479

том с высокоразвитой культурой. Европейцу трудно при­
нимать всерьез формы, характерные для такого общест­
ва. Но если вообще следует принимать формы всерьез,
то значит, они имеют серьезное значение. Для метафи­
зика нет разницы между формами, порожденными при­
родой, и формами, которые придуманы изобретательной
фантазией. Как явления действительны и те и другие, а
по своему содержанию они едины. И если даже на него
chinoiserie производит порой впечатление чего-то гроте­
скного, вроде карикатуры на человеческий род, то он од­
новременно видит в ней и нечто большее — карикатуру
на все творение в целом. Любую определенную форму
можно считать предрассудком; каждая с той или иной
точки зрения представляется гротескной. И если нам не­
вольно хочется усмехнуться над человеком вообще и его
двойственной природой, то это уже дело нашего на­
строения и его прихотей.
По Шаньдуну
Все больше меня поражают огромные размеры Ки­
тая. Это целый отдельный мир, его размеры так сущест­
венны, так впечатляющи, что ничего подобного я не ви­
дел ни в одной стране, в которых я побывал; и я уже
хорошо понимаю, почему его жители не склонны при­
нимать всерьез весь остальной мир. Иногда Китай мне
напоминает Россию — такую же гигантскую империю,
которая всегда, что бы с ней ни случилось, будет произ­
водить грандиозное впечатление. Так в чем же то об­
щее, которое я все время ощущаю, невзирая на все раз­
личия? Мне трудно это понять; но, кажется, дело в тех
огромных просторах, которыми Китай так же отличает­
ся от всех прочих стран Востока, как Россия от стран
Запада. Нет ничего более обширного, всеобъемлющего,
чем «бурая равнина», и даже в малом видно ее отраже­
ние; каждый коренной русский по своей сущности (хо­
тя это и не всегда проявляется в конкретном случае) —
широкая, крупная натура. Ясный и четко очерченный
китайский ландшафт тоже однообразен, ритмичен и ве­
лик, и его обитатели носят его отпечаток. Китаец тоже
вызывает впечатление широкой натуры, каким бы он ни
480

был сухарем и филистером, ибо в основе того, что мы
называем chinoiserie1, лежит могучее величие. Вырази­
тельное по своему содержанию слово chinoiserie вызы­
вает в первую очередь представление мелкости, кото­
рую мы действительно наблюдаем в соответствующих
вещах в Бирме, Сиаме и Японии. В Китае же за каждой
арабеской чувствуется субстанция могучей народной
души. И эта мощь необыкновенно притягательна. Я точ­
но знаю: со временем она бы меня окончательно плени­
ла, как пленила уже очень многих. Субстанциальность
китайцев тем более бросается в глаза, оттого что внеш­
ние формы здесь носят такой характер, который мы, ев­
ропейцы, не привыкли связывать с чем-то глубоким; все
изящное, грациозное, вычурное производит на нас впе­
чатление чего-то поверхностного. Китаец же глубок;
быть может, он самый глубокий из людей. Нет никого,
кто был бы так же сильно укоренен в естественном по­
рядке природы, чей морализм был бы таким сущност­
ным, ни для кого внешние формы не значат так много,
как для него. Только глубокие люди способны серьезно
относиться к форме.
Однако уникальная весомость, присущая китайской
глубине, объясняется тем, что их глубина — это глуби­
на, обретшая кровь и плоть; она представляет собой как
бы одухотворенную силу тяготения. В шедеврах древне­
китайского искусства дух облекся в такое мощное тело,
какого он не имел больше нигде. Какая мощь исходит
от древнекитайских статуй Будды! Они дышат той си­
лой, которой должен был обладать Бог, чтобы, явившись
на Землю, выглядеть Богом. Доля этой силы живет в
каждом китайце; а Китай в целом одушевлен ею до пре­
дела.
Если хочешь по достоинству оценить Китай, нужно
одновременно держать в уме пресловутое chinoiserie, ог­
ромные размеры этой империи и корневую мощь ее оби­
тателей. Китайскую вежливость нужно воспринимать в
сочетании с величием природы. Как же мало сущностное
величие зависит от случайных способов его выражения!
Это величие определяется единственно лишь бытием!
Китай оставался великим, несмотря на то что в войне
1

Произведение в китайском стиле (φρ.).

16 Зак. 3070

481

чаще всего терпел поражение, хотя он редко бывал еди­
ным политическим образованием, и останется великим,
даже если когда-нибудь будет разделен.
Сейчас я в Азии. Я уже не на том Востоке, который
мы называем словом Orient и который включает в свое
пространство Грецию, Египет, Малую Азию и Персию
вплоть до Индии и Южного Китая; я в той Азии, которая
начинается в России и объединяет в огромное единство
народы этого обширного континентального пространст­
ва. В психологическом плане русский человек больше
сродни индийцу, чем китайцу; во многих отношениях
русская душа звучит в унисон с древнеиндийской, у обо­
их этих народов, в сущности, одинаковое отношение к
Богу и к природе. Однако общий фон, на котором проте­
кает существование русского и китайского народа, оди­
наков. Общий фон существования всех азиатов — это
конкретная бесконечность, бесконечность пространства
и времени. Такого фона нет ни у кого из европейцев или
индийцев. Если сравнить выдающегося немца и выдаю­
щегося русского, то первое, что бросается в глаза, это
тот широкий фон, который есть за спиной у русского: в
этом заключается его азиатская черта. За европейцем
никогда не стоит ничего, кроме истории, которая, конеч­
но если она была богатой и великой, придает ему такую
значительность, какую не найдешь ни у кого другого. Но
этот фон как-никак конечен, и даже самые четкие очер­
тания никогда не заменят широты. За спиной жителя
ориентального Востока стоит легенда или сказка: это
уже нечто большее, поскольку возможное всегда больше
действительного, но, с другой стороны, одновременно и
меньше, так как допускает вероятность сомнения. Поэто­
му жителю ориентального Востока присуще что-то ирре­
альное, он производит впечатление некоего quasimodogenitus, одновременно бесконечно старого. Азиату же
служит фоном безмерная природа, бесконечность миро­
вого процесса. Так, индиец зорко разглядел человека, но
не претворил свое знание в жизнь; природа, которую он
столь глубоко постиг, in concreto для него как бы не су­
ществовала. Зато как ж е ярко она существует для рус­
ского! Никто так не чувствует своего единства с нею, как
простой русский мужик, ни один художник не умел так
482

пластически изображать человека в условиях реальной
жизни, как Лев Толстой. Мягкая, чувствительная душа
славянина имеет непосредственную симпатическую
связь со Вселенной, которая служит ему фоном. Симпа­
тическим чувством в этом смысле китаец при его сухом
и трезвом уме, пожалуй, не обладает; однако фон суще­
ствования у него тот же, что у русского. У китайца, этого
гения социальности, смысл мироздания проявляется в
порядке жизненного устройства. Кому еще, кроме него,
приходило в голову увидеть общую связь между церемо­
ниями, которые проводит Сын Неба, сменой времен года
и общественной жизнью? Кто может сравниться с ним в
глубине ее постижения? Китаец тоже, по-своему, видит
самоочевидность всеобщей связи. Азиат никогда не про­
тивопоставлял человека природе, но рассматривал его
как ее часть. Как потрясает нас в «Анне Карениной» рас­
сказ о ее смерти, когда мы видим, что эта смерть описана
так же, как смерть благородной скаковой лошади в нача­
ле книги! Какой великий стиль порождает в китайском
искусстве его неантропоморфный характер! Запечатлев
природу на плоскости так, как это умели делать Гомер и
Гёте, мы, конечно, получим прекрасную картину. Однако
когда человека не отделяют от природы, постигая его из­
нутри в нерасторжимом единстве с нею, — это, пожалуй,
выражает более глубокую мысль.
Цзи Нан Фу
Таких удивительных картин сельской жизни, как те,
что разворачивались перед моим взором во время поезд­
ки по Внутреннему Китаю, я еще никогда не видал. Вся
земля окультурена, тщательно удобрена, чисто и со зна­
нием дела вспахана от подножия до самой вершины хол­
мов, которые вздымаются искусственными террасами,
словно египетские пирамиды. Выстроенные из глины де­
ревни, окруженные глиняными стенами, выглядят среди
этого ландшафта природными образованиями: настолько
мало они выделяются на буром фоне. Повсюду видишь
работающих в поле крестьян, они трудятся методически,
вдумчиво, весело и спокойно, вся обширная равнина
оживлена их фигурами; синий цвет курток так ж е неот483

делим от общей картины, как зелень обработанных по­
лей и яркая желтизна высохших речных русел. Равнину
невозможно представить себе без живого желтокожего
человека. Вся она одновременно представляет собой и
сплошное, громадное кладбище. Здесь редко найдешь де­
лянку, на которой не высились бы многочисленные мо­
гильные холмики; плуг то и дело виляет из стороны в
сторону, почтительно объезжая надгробные камни. Тако­
го впечатления коренной исконности, привязанности к
земле не вызывает никакое другое крестьянство. Вся
жизнь и смерть здесь сосредоточены на родимой пашне.
Человек принадлежит ей, а не она ему; неотчуждаемая
сама, она никогда не отпускает от себя своих сынов. Как
бы ни возрастала их численность, они все равно остают­
ся при ней, кропотливым трудом вырывая у нее ее скуд­
ные дары; а умерев, они доверчиво возвращаются в ее
материнское лоно. Там они продолжают жить вечно. Ки­
тайскому крестьянину, подобно доисторическим грекам,
в покойнике мнится продолжающаяся жизнь. В пашне
он чует дыхание предков, это они вознаграждают его за
труды, наказывают за упущения. Поэтому наследствен­
ная делянка в то ж е время олицетворяет для него его ис­
торию, память, воспоминания; он не может изменить ей,
как не может изменить самому себе; ведь он сам — лишь
ее часть. Какие сельские идиллии, начиная от «Георгик»
и кончая «Германом и Доротеей», могут сравниться с
этой эпопеей?
Мне невольно вспоминаются стихи Лао-Цзы:
Der Mensch hat die Erde zum Vorbild,
Die Erde hat den Himmel zum Vorbild,
Der Himmel hat den Sinn zum Vorbild,
Und der Sinn hat sich selber zum Vorbild.1
Согласно китайскому мировоззрению небо и земля,
события в мире и человеческая жизнь, мораль и норДля
Для
Для
Для

человека — земля пример,
земли — небо пример,
неба — смысл пример,
смысла — он сам пример.
(Пер. И. Стребловой.)

484

мальный ход природных процессов прочно связаны в
единое целое. Небо возвышается над землей, а земля
над человеком. Крестьянин — человек, находящийся в
ее строгом подчинении. Но вследствие этого он являет­
ся основой этой всеобщей связи. Если он не будет доб­
росовестно выполнять свою обязанность, пошатнутся и
государство и небеса. Поэтому он имеет такое значе­
ние, каким не обладает ни одно другое существо. Его
значение признается всеми политическими мировоз­
зрениями; повсюду высшее опирается на низшее, самое
дифференцированное — на аморфную массу; это закон,
лежащий в природе вещей. Но для китайца его значи­
тельность имеет особенный, удивительный смысл; в его
духовном мире заложена мысль о существовании не
только механической, но и живой связи между всеми
элементами мира, вследствие чего все высшее не только
основывается на низшем, но и находит в нем свое отра­
жение; если бы китайский крестьянин рассуждал, он
мог бы чувствовать себя столпом, поддерживающим не­
бо. Где еще в мире глухое существование массы освя­
щено представлением о том, что она является зеркалом
мудрости? Где еще инстинктивно воспроизводимая ру­
тина жизни служит символом глубочайшей идеи гармо­
нии? Здесь мы видим такую организацию жизни, кото­
рая по заключенному в ней смыслу никогда не знала
себе равных. И этот великий смысл, как это всегда бы­
вает, если он истинно велик, при всей его непонятности
для большинства проникнул собой явление. Связь, по­
стулируемая мифом, в жизни китайцев воплотилась в
действительность. Дифференцированные органы, в ча­
стности императоры, зачастую оказывались не на высо­
те положения, но китайский крестьянин искони был и
до сих пор остается таким, каким он должен быть. На
этом примере видно, насколько дух может поднять мир
на недосягаемую для того высоту и как слепы натурали­
сты, отрицающие и отвергающие идеалы, чье соответст­
вие природе на их взгляд ничем не доказано: ведь и не­
соответствующие идеалы могут, в конце концов, стать
такими же, как изначально соответствующие. Дух бро­
сает свои идеалы в почву материи, а когда семена всхо­
дят и созревает урожай, оказывается, что мироздание
изменилось.
485

В том, что касается власти над природой, мы, европей­
цы, далеко обогнали китайцев, но представление о жиз­
ни как о ее сознательной части получило наивысшее вы­
ражение у них. В конечном счете мы действительно —
часть природы; повелеваем мы ею или подчиняемся
ей — основополагающий синтез остается одним и тем
же. Этот основополагающий синтез глубоко осознан ки­
тайцами, нами же — нет; в этом они стоят гораздо выше,
чем мы.

Пекин
Эти первые предвечерние часы в Пекине я провел
возле храма Неба. Одиноко высится среди широкой пес­
чаной площади окруженный редкими темными соснами
громадный мраморный алтарь. Время от времени кар­
кает ворона; вокруг царит безлюдье. В этом месте ты
чувствуешь: история вступает здесь в действие только в
переломные моменты процесса. Все здание отличается
чрезвычайной простотой, однако, его пропорции удиви­
тельно благородны; среди сурового окружения его чис­
тая, одухотворенная красота потрясает; оно неудержимо
увлекает человеческий дух к небесам, прочь от всего фи­
зически мощного, придавливающего к земле; повсюду на
белом мраморе вырезана эмблема дракона. Дракон слу­
жит символом начала творения, это первый эфирный об­
раз, в который воплотился смысл. Дракон символизирует
собой всепроникающую текучесть, всеприсутствие; веч­
ное обновление, вечное преображение; это символ души
и тем самым бесконечности. Дух дракона воздвиг храм
Неба. Воздвиг его как трамплин к небесам, а не в знак
земной тяжести.
Я очутился там в нужном настроении. Картины кре­
стьянской жизни, встреченные по пути, подготовили
меня к пониманию того, в чем состоит значение послед­
него, высшего человеческого звена в общей картине кос­
моса. Император на троне с драконами — это больше
чем человек; он — связующее звено между небом и зем­
лей, подобно тому как крестьянин — это звено, соеди­
няющее землю с человеком. Так, он несет ответствен­
ность за природу. Тщательно соблюдаемый ритуал точно
486

соответствует нормальной последовательности времен
года; если дождь, необходимый земледельцу, слишком
долго не приходит, император обязан совершить покая­
ние. Его власть и положение хорошо отражают гармони­
ческое единство творения, его характер — характер его
министров, его поведение — поведение его подданных.
Таким образом, его самодержавная власть одновременно
представляет собой всеобъемлющую ответственность,
которая ставит ему строгие рамки и условия. Он ответст­
вен не только перед Богом, как это некогда было у евро­
пейских автократов, которые в отношении людей могли
поступать по своему произволу, но он ответствен и не
только перед одними людьми, как это принято в совре­
менном смысле; его ответственность — это ответствен­
ность в смысле главного часового механизма. Если часы
идут плохо, то вина лежит на них, но не в том смысле,
что ведущее колесо может отказать и при этом часам ни­
чего не сделается: если часы не в порядке, они и постра­
дают от этого в первую очередь; механизм сам собой
остановится и сломается. Так династия, не сумевшая хо­
рошо управлять, рано или поздно должна сойти со сце­
ны — либо она сама собой вымирает, либо изгоняется из
страны.
Какая чудная концепция! Насколько выше она кон­
цепции власти по божьей милости, когда правитель
считается наместником Бога, а не то и самим Богом,
как это было у римских цезарей! Пожалуй, это единст­
венная концепция, в которой удовлетворительно реша­
ется вопрос сочетания абсолютной суверенности и аб­
солютной ответственности. Сын Неба могущественнее
любых царей, так как он стоит даже выше природы.
Но, с другой стороны, его положение не менее услов­
но, чем положение какого-нибудь министра в совре­
менном демократическом государстве, ибо он пред­
ставляет собой лишь определенный орган в составе
скрепленного многосторонними связями единого орга­
низма и не может занимать свое место и выполнять
свои функции независимо от всех остальных. Поэтому
самодержец должен пользоваться советами мудрейших
людей его нации, должен учитывать волю народа и
неуклонно стремиться к добру. Если он захочет управ­
лять в эгоистическом духе, он сам отрежет себе вся487

кую возможность существования. Это чудесное пони­
мание призвания и положения того, кто поставлен
властителем над людьми, является логическим следст­
вием того мировоззрения, которое мы называем китай­
ским. Согласно этим воззрениям, законы морали и
природы входят в состав единой, цельной системы.
Нормы, управляющие моральным поведением челове­
ка, временами года и сменой дня и ночи, едины; они
составляют цельное, объединенное всеобъемлющими
связями единство, в котором гармонически сочетаются
человеческий, органический и неорганический мир,
естественное и нравственное начала. Но моральному
началу принадлежит главенствующее место. Мораль в
самом глубоком смысле означает самореализацию. По­
этому природе грозит опасность вернуться из состоя­
ния космоса в первоначальный хаос, если люди не бу­
дут выполнять свои обязанности — отец не будет
хорошим отцом, супруг — супругом, царь — хорошим
царем, подданный — хорошим подданным, забыв о пя­
ти главных добродетелях (справедливость, великоду­
шие, вежливость, понимание и добросовестное выпол­
нение долга). Поэтому никакому императору не дано
права изменять что-нибудь в существующем порядке,
если его нравственный характер не отвечает соответст­
вующим требованиям. С другой стороны: если его ха­
рактер отвечает должным требованиям, все само собой
входит в правильную колею. В Tschon-Yong сказано:
«Достаточно императору привести в порядок себя, как
сразу начнут выполняться все обязанности перед ним;
когда он будет оказывать должное почтение мудрецам,
он будет безошибочно различать заблуждение и прав­
ду, добро и зло; когда он будет выказывать должную
любовь к родителям, прекратятся все распри между
его дядьями, старшими и младшими братьями; когда он
будет по заслугам оказывать почет своим министрам,
дела государства будут процветать; когда он будет пра­
вильно обращаться со своими младшими чиновниками,
литераторы будут с должным рвением выполнять свои
ф у н к ц и и во время церемоний; когда он будет любить
свой народ как сына, этот народ будет стараться ему
подражать; когда он привлечет к своему двору ученых
и художников, его богатства получат должное употреб488

ление; когда он будет приветливо принимать чужезем­
ных гостей, в его государства устремятся люди с четы­
рех сторон света, дабы причаститься его благ». Мораль
представляет собой основополагающую силу, на кото­
рой держится мир; когда правит мораль, все остальное
улаживается само собой. Кант называет две вещи, ко­
торые всегда наполняют сердце благоговением: звезд­
ное небо над головой и законы, ж и в у щ и е в душе. Для
китайца сам небесный космос является в ы р а ж е н и е м
морального закона.
Европейцу кажется нелепым подводить под один зна­
менатель законы природы, которые в силу необходимо­
сти исполняются при каждом событии, и моральные за­
коны, которые должны выполняться, но в большинстве
случаев нарушаются. По поводу этого следует напом­
нить, что китайцу, исповедующему такое мировоззре­
ние, неведомы законы природы в нашем понимании; он
судит с точки зрения крестьянина, а согласно его типи­
ческому мнению природа тоже редко делает что-то пра­
вильно, чаще она поступает неправильно; неживые про­
цессы для него детерминированы не больше, чем
одушевленные поступки, которые со всей очевидностью
могут совершаться и так и сяк в зависимости от характе­
ра человека. А следовательно, он поступает не так у ж ир­
рационально, сводя мировой порядок и порядок среди
людей к одной и той ж е причине.
Моральное начало как изначальная мировая сила ока­
зывает свое воздействие непосредственно, для этого не
требуется специальных действий. Поэтому о самых вели­
ких китайских императорах сообщается, что они не пра­
вили. Конфуций сказал: «Высоким был способ, которым
Шун и Ю правили земным миром, хотя они для этого ни­
чего не делали». Лао-Цзы:
Herrscht ein ganz grosser, so weiss das Volk nur eben,
dass er da ist.
Mindere werdebn geliebt,
Noch mindere werden gefuerchtet,
Noch mindere werden missachtet.
Vertraut man nicht genug,
Sj findet man kein Vertrauen.
Wie ueberelegt waren jene im Waehlen ihrer Worte!
Die Werke wurden vollbracht, die Arbeit wurde getan,
489

Und die Leute im Volk 1dachten alle:
«Wir sind selbstaendig».
Единственное, что нужно настоящему правителю,
чтобы править, это — хорошая нравственность. Даже
сейчас, при царящей ныне разрухе, Китаем правит один
лишь моральный престиж и всеобщее почтение народа
к тому, что стоит выше них. Как небогата машина вла­
сти! В распоряжении мандаринов для подкрепления их
приказов нет ни военной силы, ни полиции и тем не ме­
нее приказы эти послушно выполняются. Для этого дос­
таточно престижа высокого звания мандаринов; пред­
полагается, что оно соответствует их моральной высоте
и служит гарантией того, что они уважают нижестоя­
щих. Как замечательна идея такого правления! Выше
нее вообще ничего невозможно представить. Если бы
воспитанность народа была совершенной, не нужны
были бы вообще никакие институты, ибо все улажива­
лось бы само собой. Чем воспитанней народ, тем боль­
ше он может полагаться на соответствие исполнителей
своему месту, тем меньше деталей в государственной
машине. В Англии судьи — настоящие самодержцы; они
в прямом смысле слова творят законы; и эта система се­
бя оправдывает именно благодаря тому, что люди ока­
зываются на высоте положения. В Германии еще нельзя
дать судьям такие же властные полномочия, там требу­
ются четко установленные нормы; в России кроме того
требуется контроль в каждом отдельном случае приме­
нения и толкования. В Китае нравственное чувство име­
ет на данный момент самое высокое развитие; оно дей­
ствительно составляет основную черту нации. Поэтому
1

Когда правит очень великий властитель, народ знает о
нем только то, что он существует.
Тех, что меньше его, любят и хвалят,
Еще меньших боятся,
Еще меньших презирают.
Если ты не доверяешь,
То и тебе не будут доверять.
Как обдуманно выбирали они слова!
Задуманные дела исполнялись, работа делалась,
А в народе все думали:
«Мы самостоятельны».
(Пер. И. Стребловой.)

490

там, по крайней мере по идее, возможны такие условия,
которые Западу кажутся недосягаемыми для человече­
ской природы.
Неужели там вообще нет той государственной маши­
ны, которая требуется правителю, чтобы править? Она
есть; роль этих форм выполняют ритуалы. И в этом уди­
вительная глубина, извечно человеческое вновь выра­
жается в виде chinoiserie. Нет нужды в администрации,
почти не нужны законы; вся ж и з н ь организуется сама
собой. Но если бы император во время великого жерт­
воприношения перед алтарем Неба вдруг совершил
ошибку против этикета, удивительная упорядоченность
этого мира немедленно бы рухнула, сменившись беспо­
рядком.
Улицы Пекина не так красивы и живописны, как ули­
цы Южного и Среднего Китая. Зато они просторнее (не
только в смысле физической ширины), и в них веет ве­
тер степей. Дух Чингисхана, великого манджурского и
татарского завоевателя, а не дух китайских литераторов
определил характер этого города, поэтому в нем чувству­
ется мощь и суровость. Пекин — это в первую очередь
императорский город, что делает его более похожим на
Дели и Санкт-Петербург, чем на соседние Тяньцзинь и
Цзи Нан Фу (Tientsin und Tsi Nan Fu).
Эти гигантские ворота, эти могучие стены, эти высоко
вздымающиеся дворцы и пагоды — все здесь указывает
на то, что это резиденция властителей. Проходя длинные
расстояния, которыми здесь один памятник отделен от
другого, и проникаясь духом императорской мощи, я
чувствую, как во мне растет враждебность к новой рес­
публиканской государственности. Как мало она здесь
уместна! Зачем китайцам было ее вводить? Свободнее
они от этого не станут; такой свободы, какая была у них,
не найдешь и в Америке. Община, этот социальный атом
Китая, пользовалась в управлении совершенной незави­
симостью. Она сама избирала своего главу, сам^ ведала
своими делами и почти не платила никаких регулярных
налогов; суммы же, которые вымогали у нее наезжавшие
время от времени мандарины, были совершенно незна­
чительными по сравнению с теми, которые ей теперь
придется регулярно отдавать государству. В частную
491

жизнь граждан старое правительство вообще не вмеши­
валось; оно пребывало в бездействии, пока не возникала
неизбежная необходимость принимать меры. Тогда оно,
правда, показывало себя несправедливым, жадным и
жестоким, но тут уж дело было в определенном чиновни­
ке, а не в принципе как таковом, который сам по себе за­
мечателен. Кроме того, в монархическом Китае не было
привилегированных каст, не было аристократии; на про­
тяжении тысячелетий там каждому человеку был открыт
путь к высшим должностям. Ни в одной стране мира гнет
правительства не ощущался так слабо, не был так мало
заметен, как в Китае, нельзя найти ни одной страны, где
бы частная инициатива встречала так мало препятствий
со стороны власти. Если же в Китае отдельный человек
все же был менее свободен, чем в нашем мире, то вина
здесь лежала на общественном строе, а не на системе
правления, и если требовалось ее переменить, это с та­
ким же успехом или неуспехом можно было сделать и
при старом режиме. Так зачем же тут революция? — По­
жалуй, она все-таки была необходима, так как манджурская династия отжила свой срок; она дошла до той точки,
когда дух китайского государственного устройства уже
требовал смены династии. При такой системе, пригод­
ность которой гарантируется исключительно высокими
качествами ее представителей, все условия неизбежно
должны изменяться в самую худшую сторону, когда эти
качества перестают отвечать требованиям. Как бы там
ни было насчет правильности того убеждения, что на
службе хорошего государя всегда бывают хорошие чи­
новники, но можно с уверенностью сказать, что при ки­
тайской форме правления плохой император непремен­
но заведет государство в тупик, ибо здесь нет устойчиво
сложившейся государственной машины, которая служи­
ла бы противовесом личным обстоятельствам. Таким об­
разом, дело неизбежно шло к перевороту. Но то, что
последствия этого переворота оказались гораздо значи­
тельнее, чем это бывало обычно при прежних кризисах
государственного организма Китая, что он привел к кра­
ху всей системы в целом, это было вызвано внешними
обстоятельствами, и в первую очередь заразительным

492

примером Запада. И если common sense* китайского на­
рода и его глубокая социально-политическая культура не
помогут ему удержаться от повторения ошибок Запада,
это несомненно будет для него большой бедой.
Я не враг республиканской идеи. И я, безусловно, со­
гласен с тем, что будь люди вполне образованны, респуб­
лика была бы для них наилучшей формой правления. Од­
нако на той стадии, на которой сейчас находятся даже
самые развитые народы нашего времени, республика
вместо желаемого результата приводит к прямо противо­
положному: вместо господства лучших, она приводит к
господству некомпетентности; вместо освобождения —
к порабощению; а вместо повышения общего уровня —
к его понижению.
К господству лучших она не приводит потому, что не­
образованный человек никогда не склонен признавать
чье-либо превосходство. Он выберет в правители скорее
всего такого человека, которого сочтет равным себе; так,
например, американцы с очаровательным прямодушием
открыто заявляют, что не желают видеть в своем кон­
грессе выдающихся людей, поскольку те не могут пред­
ставлять народ. Только те из выдающихся деятелей, ко­
торые превосходят своих избирателей не столько умом,
сколько хитростью, т. е. демагоги, интриганы, карьери­
сты, имеют шанс стать у руля правления при республи­
канском режиме. Поэтому при таком устройстве у главы
государства отсутствует то, что составляет главную доб­
родетель правителя: независимый взгляд. Правители в
этом случае всегда внутренне несвободны, никогда не
обладают способностью охватить все спокойным взгля­
дом, характерным для прирожденного правителя. У них
нет самостоятельности, они всегда вынуждены заиски­
вать перед своими избирателями и перед прессой. И уж
если таковы главы правительств, то члены общества и
тем более не лучше. Как недавно показал Робер де Жувенель, парламент нынешней Франции вовсе не пред­
ставляет интересы народа, а, напротив, являет собой
совершенно самостоятельный, паразитирующий на его
теле организм, части которого находятся в абсолютной
зависимости друг от друга, а потому вынуждены в пер1

Здравый смысл (англ.).
493

вую очередь считаться друг с другом, и лишь в виде ис­
ключения они иногда вспоминают о благе государства: в
принципе то же самое относится ко всем республикам, и
актуализация этого принципа является лишь вопросом
времени. Независимость и самостоятельность не имеют
никаких шансов на долговременное существование, пока
люди остаются теми, каковы они есть сегодня.
Далее, я говорил, что республиканская форма государ­
ственного устройства ведет не к освобождению, а к по­
рабощению. Хотя ее введение всегда означало освобож­
дение от какого-либо вида порабощения, но только для
того, чтобы заменить его новым и еще худшим. Все со­
временные республиканцы исходят из ошибочной пред­
посылки, что все люди от рождения равны; тем самым в
гражданах такого общественного устройства искусствен­
но уничтожается чувство превосходства. Мудрец пользу­
ется не большим престижем, чем средний представитель
общества, аристократ не большим, чем плебей. Ответст­
венные посты поручаются не тем, кто от природы при­
зван их занимать, а первому попавшемуся или же хитре­
цу. Таким образом, личность перестает быть гарантом
должного функционирования государственной организа­
ции. Что тогда остается делать? Приходится усиливать
аппарат; он должен обеспечивать то, что при других об­
стоятельствах зависело бы от качеств человеческой лич­
ности. Поэтому оказывается, что для высоко развитой
демократии характерно ярко выраженное механическое
устройство ее организации. Вчера я записал, что значе­
ние политической системы непосредственно связано с
недостаточной образованностью ее подданных; в то вре­
мя как английский судья создает законы, немецкий мо­
жет ведать только их применением. Соответственно, в
условиях высокоразвитой демократии, при которой
лучшим людям редко предоставляется слово, государст­
венная машина обладает неограниченной властью. Осо­
бенно ярко это выражено в северо-американской рес­
публике. Там caucus1 обладает такой властью, какой не
может похвастаться ни один азиатский деспот. А по­
скольку машина бездушна, то ее тирания страшнее, чем
тирания самого безжалостного автократа.
Предвыборное партийное собрание (амер.).
494

Третий пункт касается понижения уровня, к которому
неизбежно приводит республиканская форма правления;
он почти полностью выводится из вышеизложенного.
В результате того, что некомпетентность ставится нарав­
не с компетентностью, отчего притупляется чувство
независимости, и того, что каждый готов отдать руково­
дящую роль только равному себе человеку, чувство неза­
висимости и самостоятельности действительно сходит на
нет, и общий уровень выравнивается в сторону пониже­
ния; тем паче, что примеры более высокого человеческо­
го уровня начинают встречаться все реже и число граж­
данственно настроенных идеалистов среди молодежи все
более уменьшается. Такое сильное чувство независимо­
сти, как в аристократические эпохи, в демократических
странах (а сегодня к ним относятся и те страны, которые
имеют монархическое правление), очевидно, вообще не­
возможно, ибо там, где есть хоть какая-то оглядка на
массы, слишком крупные личности оказываются вообще
нежизнеспособными; однако в монархиях общий уро­
вень все ж е никогда не опускается так низко, как в рес­
публиках, где каждый может высказать свое мнение.
Здесь же масса постепенно вырабатывает дух времени, и
поскольку этот дух в первую очередь передается молодо­
му поколению, то каждое последующее поколение неиз­
бежно оказывается тривиальнее, чем предшествующее.
И еще одно веское возражение можно выдвинуть против
республики; оно связано с правом каждого участвовать в
решении политических вопросов. Интерес к политике
поднимает на более высокую ступень только того, кто
подходит к ней как к идеальной задаче, т. е. прирожден­
ного властителя, того государственного деятеля, который
занимается своим делом по призванию, и встречающего­
ся, увы, так редко гражданина, искренне пекущегося об
общем благе; всякого другого он увлекает на низшую
ступень. Почему? В мелочах каждый подл; в своих по­
ступках он руководствуется личным интересом. Как со­
правитель республики он становится таким ж е и в круп­
ном. Тут уж он во всем начинает видеть личный интерес
и действует соответственно. При абсолютистском режи­
ме частному лицу невыгодно заниматься большой поли­
тикой, поэтому в этих условиях его корыстный интерес
проявляется меньше всего; в самой что ни на есть кон495

ституционной монархии все ж е остаются какие-то во­
просы, которые его не касаются. В республике же каж­
дый принимает участие в решении всех вопросов.
Китай был свободен, а станет порабощенным, уровень
народа понизится, и место интеллигенции займет всякая
сволочь, если только Китаю не посчастливится больше,
чем Европе и Америке, и опасность не будет в последний
момент предотвращена. Как глупо ожидать от введения
республики поднятия общего уровня! Конечно, расстоя­
ние между каким-нибудь кули и мандарином огромно, и
положение первого следует поправить. Однако этого не
добьешься, незамедлительно эмансипировав этого кули и
дав ему победить при голосовании мандарина. И даже
если получится выигрыш в интеллектуальном образова­
нии, моральное воспитание наверняка окажется в проиг­
рыше. А между тем моральное воспитание — это главное
для каждого народа, а для китайского в особенности. На­
сколько выше, кажется, в этом отношении китайский ку­
ли по сравнению с высокомерным иностранцем, которо­
го он носит и возит на себе, голодающий земледелец —
по сравнению с миссионером, который берется читать
ему проповеди! Насколько выше, в первую очередь, ста­
рорежимный мандарин по сравнению с наглыми моло­
дыми людьми, которые сегодня стали во главе государст­
ва! Я вспоминаю дни, проведенные в Циндао среди
знатных изгнанников; среди них, пожалуй, нельзя было
встретить ни одного, кто при всех своих моральных не­
достатках не был бы нравственно глубоко образованным
человеком и который вследствие этого оказался бы не­
пригоден для руководящей должности. Некогда богатые
и могущественные, они теперь стали бедными и беспри­
ютными изгнанниками, однако несли свою судьбу со
спокойной улыбкой. Бывало, конечно, что я видел их в
отчаянии, даже в слезах, но они горевали оттого, что ви­
дели близкий конец великой китайской культуры.
Свирепствует ужасная песчаная буря, на дорогах гу­
ляет штормовой ветер. Монголы нещадно погоняют сво­
их мулов, чтобы скорее очутиться под крышей; китайцы
в повозках рикш прикрывают платками глаза, которые
под напором отягощенного песком ветра облепляют их
лица, как слой грязного грима. Осматривать достоприме496

чательности нет никакой возможности. Я провожу время
за чтением истории великой вдовствующей императри­
цы Цы-Си (Tsu Hsi).
Эта властительница, свирепствам которой, по нашим
понятиям, можно только ужасаться, для которой челове­
ческая жизнь была не более священна, чем жизнь мухи,
которая однажды без колебания приказала утопить одну
придворную даму только за то, что та своим приходом
помешала ей писать картину, эта властительница слывет
среди ее народа добросердечной; такое суждение я толь­
ко что услышал сегодня от одного мандарина, который
при ней служил. Несомненно, она была натурой большо­
го масштаба, а такие никогда не бывают плохими; она
хотела добра, добросовестно исполняла свои обязанно­
сти правительницы; великие традиции древнего Китая
были очень живы в ее душе. Она была выдающейся пра­
вительницей, замечательно разбиралась в людях, была в
то же время настоящей художницей и была превосходно
образована в области классической литературы. Но доб­
рой она все-таки не была; она была драконом, а не агн­
цем. То, что в памяти людей она продолжает жить окру­
женная ореолом доброты, является очень важным зна­
ком, ибо, наверняка, это вызвано более глубокими
причинами, чем та обыкновенная метаморфоза, которую
проходят воспоминания, превращая порой даже Наполе­
она в некоего «prud'homme1» и очень душевного чело­
века.
Объясняется это, очевидно, главным образом психо­
логической интуицией, чуткостью к человеческой сущ­
ности, которой отличаются все азиаты и в первую оче­
редь китайцы. Начиная с Индии, я не раз с восхищением
наблюдал, как точно восточные люди инстинктивно уме­
ют мерить каждого человека соответствующим ему мас­
штабом. С одной стороны, это умение (если отвлечься от
конкретных эмпирических условий) основывается на ве­
ре в типы; ведь и мы тоже были лучшими психологами,
пока исходили в первую очередь не из частных элемен­
тов, а из общего душевного типа. Ибо поступая таким
образом, человек должен действовать синтетически, дол­
жен рассматривать отдельные черты в их общей взаимо1

Безукоризненно честный (φρ.).
497

связи, на первом месте у него должно стоять общее це­
лое, а не частное. Для одаренного азиата само собой
разумеется, что при оценке поступков другого человека
нужно рассматривать их не как таковые, а в связи с тем,
что они значат для данного человека. Убеждения Цы-Си,
несомненно, были благородны. Она убивала либо пото­
му, что считала это политически необходимым, либо по­
тому, что не видела в этом ничего особенно страшного
(ни один китаец не видит ничего особенного в том, что­
бы предать человека смерти), или потому, что она не
привыкла подавлять свои порывы. Ко всем этим причи­
нам ее п о д д а н н ы е относились с полным пониманием.
Они понимали, что вспышки насилия у людей высокого
и самого высокого общественного положения значат не
больше, чем раздраженный жест у простого человека.
Кроме того, они знали, как трудно всегда владеть собой
тому, кто обладает большой властью, и потому предъяв­
ляли к своим императорам меньшие требования, чем к
обыкновенным людям. Китайцы толерантны в силу сво­
его убеждения, толерантны до бесхарактерности. Этим
объясняется тот факт, почему именно этот народ, чье ми­
ровоззрение как никакое другоеопределяется ориента­
цией на моральные ценности, народ, который ни за од­
ним правителем не признает юридического права
занимать это положение, если тот не отвечает соответст­
вующим моральным требованиям, тем не менее на прак­
тике терпит такие злоупотребления, каких не потерпел
бы ни один другой народ одинакового с ним культурного
уровня. Китайцы не верят в возможность человеческого
совершенства; они сомневаются в вероятности идеально­
го функционирования какого бы то ни было института,
крайне скептически относятся ко всем улучшениям. Они
заранее предполагают у высокопоставленных чиновни­
ков наклонность к насилию, у нижестоящих — ко всяче­
ским каверзам, и уже довольны, когда злоупотребления
и недостатки (молчаливо признаваемые за неизбеж­
ность) не переходят за определенный предел. Очень по­
казательно в этом отношении то, что я недавно услышал
от одного высокого чиновника о пресловутом сквизе. 1
Он сказал, что нужно различать риге squeeze и dirty
1

Squeeze (англ.) — вымогательство, шантаж.
498

squeeze1; того, кто вымогает лишь столько, сколько ему
требуется для поддержания приличного уровня жизни
(ибо официального жалования для этого недостаточно),
нельзя за это упрекать; плохо поступает лишь тот, кто пе­
реходит меру. При всей коррумпированности своего ре­
жима китайцы находят его терпимым именно потому,
что они такие понимающие люди и немногого ожидают
от человека. Смысл они всегда ставят выше реальных
фактов. Поэтому и их система, как бы она ни была пло­
ха, кажется им все-таки лучше нашей, хотя они и не от­
рицают ее преимуществ, поскольку по своему смыслу
она представляет более высокую ступень. Их система
опирается на основу морали, наша — нет; и это сообра­
жение имеет для них решающее значение. А то, действи­
тельно ли чиновник является нравственным человеком,
не имеет для них особого значения, как бы это ни было
желательно. В конечном счете они требуют от своего
правительства только одного: авторитетности. Просто ав­
торитетности. Это — логическое следствие их идеала ни­
чегонеделания. Любой авторитет лучше, чем никакой, и
оказывающийся на практике плохим лучше хорошего,
если он лучше обоснован по своему смысловому содер­
жанию.
Безграничным уважением китайцев к порядку и зако­
ну одновременно обусловлена их готовность мириться с
отдельными нарушениями. Нельзя не согласиться, что
опыт говорит скорее за, чем против целесообразности их
точки зрения. В этой колоссальной империи, в которой
еще никогда не принималось радикальных мер против
существующих злоупотреблений, было в общем и целом
больше порядка и продержался он дольше, чем во всех
государственных системах с более энергичными метода­
ми управления; в этой стране без полиции, с админист­
рацией довольно сомнительной честности в общем и
целом воруют, убивают, мошенничают, ссорятся и враж­
дуют гораздо меньше, чем в хорошо организованной
Германской империи. И тем не менее я вынужден согла­
ситься с теми, кто именно эту черту китайцев, обеспечи­
вающую функционирование государственного организ­
ма, находят самой несимпатичной. Китайскому среднему
Чистое вымогательство и грязное вымогательство (англ.).
499

сословию недостает морального мужества, кажется, что
оно совершенно неспособно на героизм: оно никогда не
рискует собственной шкурой; оно скорее солжет, чем
скажет правду, которая могла бы вызвать для него не­
приятности. Китаец — образец утилитарно мыслящего
человека. Он поступает так сознательно и даже гордится
этим. И это относится не только к буржуазии, Лао-Цзы
говорит о мастерах древности:
Zögernd, wie wer im Winter einen Fluß durchschreitet,
Vorsichtig, wie wer von allen Seiten Nachbarn fürchtet,
Zurückhaltebd, wie Gäste,
Einfach, wie unbearbeiteter Stoff,
Weit waren sie, wie die Tiefe,
Undurchsichtig waren sie, wie die Trübe.1
И далее:
ihre Art war es, den Rückzug zu lieben.2
Так называемые аристократические добродетели не
могли появиться там, где мир считается неизменным, а
гармония à tout prix3 является идеалом. Тот, кто испове­
дует статическое мировоззрение, не пойдет ради идеала
на смерть, не будет стремиться преобразовать мир, он во
всех обстоятельствах принимает во внимание только
данность. Того, кто мыслит и поступает таким образом,
никак нельзя назвать аристократом. Разве не заключена
глубокая ирония в том, что китаец именно благодаря сво­
им несимпатичным качествам создал наилучший образец
социального строя, достиг наивысшей социальной куль­
туры, решил социальный вопрос буквально на долгое
время вперед? Не случится ли так, что и наш «прогресс»
Нерешительны, как тот, кто зимой переходит вброд реку,
Осторожны, как тот, кто со всех сторон опасается соседей,
Сдержанны, как гости,
Просты, как необработанный материал,
Широки были они, как глубина,
Непрозрачны, как сама мутность.
(Пер. И. Стребловой.)
В их натуре было любить отступление.
(Пер. И. Стребловой.)
Любой ценой (фр.)
500

по мере его развития будет все менее благородным, по­
скольку с прибавлением порядка и жизненных гарантий
должен усиливаться идеал надежности?
Нет, сама новая система как таковая не приведет к
возрождению Китая. Нам уже продемонстрировано на
примере Франции, как мало там, несмотря на все рево­
люции и смены режимов, изменились условия со времен
Людовика XIV, а главный историко-психологический те­
зис Гюстава Ле Бона «les peuples sont gouvernés, non par
leurs institutions mais par leurs caractère» выражает всеоб­
щую основополагающую истину. Недостатки в устройст­
ве Китая можно преодолеть только в духе его совершен­
ства — его собственного специфического совершенства,
а не в духе совершенства чуждой культуры. Конечно, он
может позаимствовать у нас нашу технику, наши инсти­
туты. Наши инструменты, наши методы; Китаю они так­
же пойдут на пользу, как и нам. Но только в том случае,
если их сумеют приспособить к глубинному духу старо­
китайской культуры.
Я все отчетливее понимаю, что необходимость ре­
форм в Китае вызвана не особенностями старой систе­
мы как таковой, а тем, что из них улетучился прежний
дух. Независимо от того, существовали ли на самом деле
или нет те идеальные условия, которые приписывают
эпохам Яо, Шун и Ю (Yao, Shun, Yu) (еще Конфуций и
Мэн-Цзы горевали о наступившем упадке), Китай все ж е
на протяжении столетий неизменно был ближе к своему
идеалу, чем какой-либо другой исторический народ, и
еще сегодня в нем жив тот дух, благодаря которому это
было тогда возможным. Только дух этот очень ослаб. Ки­
тайцы самых благородных взглядов стали нежизнеспо­
собными от утонченности; им недостает свежих сил и
активности; они горюют и жалуются, вместо того чтобы
действовать. И все же: какая огромная разница по срав­
нению с теми людьми, которые в результате революции
выдвинулись в руководители государства! У этих послед­
них полностью отсутствует какая бы то ни было мораль­
ная основа, они в буквальном смысле слова лишены кор­
ней. Подобно русским анархистам и нигилистам, они не
ощущают ценности исторически сложившихся тради­
ций, и потому они очень даже способны разрушать, но
501

никогда не построят ничего нового. Возрождение Китая
возможно, по моему убеждению, только если опираться
при этом на дух конфуцианства. Дай-то бог, чтобы в нем
еще была жива необходимая для этого потенция.
К сожалению, дух конфуцианства, как никакой дру­
гой способный поддерживать на высоте существующую
традицию, мало пригоден для обновления. Вчера я зав­
тракал в обществе старого священнослужителя, пламен­
ного поклонника своей древней религии, видящего в ней
спасение всего человечества и считающего, что упадок
Китая объясняется единственно упадком конфуцианст­
ва. Я сказал ему, что ему нужно выступить и пламенным
словом пробудить китайский народ от мертвого сна. Он
ответил мне, что это не его дело; это дело императора и
высшего начальства; люди его общественного положения
обязаны только выполнять свой долг перед родителями и
семьей. «И если бы все сыновья оказывали должное поч­
тение своим отцам, — добавил он к этим словам, — ос­
тальное все само собой бы устроилось». Это еще один
пример того безнадежно-статического взгляда, согласно
которому все в мире находится в гармоническом равно­
весии, взгляда, в котором совершенно отсутствует пред­
ставление о моменте ускорения, способном перевести
состояние низшей гармонии на более высокую ступень!
Как можно при таких предпосылках вводить в мире
новшества? Этот мир может сам себя регенерировать.
В результате того, что каждый выполняет свои непосред­
ственные обязанности, происходит молекулярная пере­
стройка мировой системы, которая медленно приведет к
высшей ступени гармонии. Этот путь характеризуется
всеми преимуществами естественного роста: когда он
наконец приведет к оптимальному состоянию, оно будет
покоиться на более прочном основании, чем при ка­
ком-либо другом способе развития; в этом причина не­
обычайной продолжительности эпох расцвета Китая,
причина и поныне еще сохраняющейся прочности основ
китайского государства. Но для такого процесса требует­
ся страшно много времени — так много, что в обстанов­
ке, когда благодаря рекордам, которые ставит Европа, и
изменившимся под их влиянием условиям любое разви­
тие должно происходить очень быстро, возможность его
завершения оказывается под вопросом. Так что ж е нуж502

но делать? Мне представляется несомненным, что, не­
смотря на все изложенные соображения, обновление
должно основываться на духе конфуцианства; этот дух
так прочно и глубоко укоренился в народе, что его про­
сто невозможно заменить каким-то другим. Кроме того,
было бы преступно его искоренять, ибо выраженная в
нем идея выше любой, когда-либо выработанной тем или
иным обществом. Нельзя представить себе ничего более
идеального, чем общество, чей внешний порядок обеспе­
чивается нравственным воспитанием его членов, не тре­
буя для своего установления никаких механических
средств; этот идеал имеет значение не только для Китая,
но и для всего человечества. Если богу будет угодно, то и
мы когда-нибудь достигнем в этом отношении того, что
будем иметь право назвать себя конфуцианцами. Однако
для этого, конечно, необходимо внести в традиционное
конфуцианство новые, ускорительные мотивы.
Эта задача не представляется невыполнимой, если ве­
дущие представители Китая проявят к ней понимание.
В глазах народа Конфуций уже стоит на такой недося­
гаемой высоте, что тот не будет противиться его еще
большей идеализации. Народ будет даже очень доволен,
если ему покажут, что новые идеи, в положительном
влиянии которых он поневоле, в конце концов, должен
будет убедиться, заложены в священных книгах, и с го­
товностью примет новое, увидев, что оно опирается на
старую традицию. Поэтому задача руководителей младо-китайцев, очевидно, должна заключаться в том, что­
бы, начиная новые реформы, ссылаться на авторитет
Конфуция. По причине афористического характера его
изречений это технически легко выполнимо, а относи­
тельно конкретных вещей вряд ли должны возникать ка­
кие-то сомнения, потому что, с одной стороны, идеи
Конфуция получат углубленное осмысление благодаря
новому истолкованию с привлечением индийско-христи­
анской мудрости, а с другой стороны, западный практи­
цизм обогатится моральными основами, которых у него
прежде не было. Конечно, подобное переосмысление
должно означать некоторую фальсификацию истории,
но так ли уж это страшно? Какая эпоха исторического
прогресса не совершала такого подлога, выбрав верность
старым идеалам? Каких только изменений не пережило
503

христианство на протяжении истории! Из религии тер­
пения она превратилась в религию активного действия;
из образа сладчайшего и милосердного спасителя полу­
чился прообраз современной самодостаточной личности!
Каждая эпоха старалась привести свой истинный идеал в
согласие с традиционными, а это всегда достигалось
только при помощи фальсификации истории. Все нова­
торы, желающие восстановить «истинного» Христа, на­
чиная со св. Иоанна и кончая пророками из New
Thought, действуют как настоящие фальсификаторы ис­
тории, когда вопреки собственным намерениям припи­
сывают свои убеждения беззащитному прошлому. Я от­
нюдь не ставлю им это в упрек, напротив — человека не
так-то просто лишить его исторических корней; тот, кто
родился и воспитывался в атмосфере христианства, ста­
новится по сути своей христианином, какова бы ни была
его вера; ему никогда не дано освободиться от представ­
лений, сформировавших его душу. Но, отстаивая свою
личность, он неизбежно дает им собственное толкова­
ние, приводит их в согласие со своим мировоззрением в
целом.
В этом смысле, вероятно, было бы возможно рефор­
мировать китайское государство, основываясь на духе
конфуцианства. Но для этого ему, как уже сказано, нуж­
но придать мотив ускорения. Удастся ли это сделать, учи­
тывая, что существенной чертой китайского мировоззре­
ния является его статичность? Европейская история
доказывает, что такие метаморфозы иногда происходят.
Мне с самого начала бросилось в глаза ярко выраженное
сходство староконфуцианского человеческого типа со
старолютеранским; на мой взгляд, оба они — порожде­
ния одного и того ж е духа. Задумавшись над этим впе­
чатлением, я увидел, что оно вполне обоснованно: оба
эти мировоззрения действительно имеют много общего.
Лютеранское тоже по существу статично, оно также ги­
постазирует существующие классы как метафизически
обоснованные и «богоугодные»; для него страдательное
отношение к жизни тоже стоит выше деятельного, тер­
пение значит больше, чем инициативность, а стремление
выйти за пределы того общественного состояния, к ко­
торому человек принадлежит от рождения, считается
кощунством; лютеранство тоже является религией тер504

пеливого постоянства. Поэтому оно также вызвало к
жизни и сходные достоинства и недостатки. К его досто­
инствам относится культура семейной жизни, вообще
патриархального существования; его недостатки —
склонность к реакционности, неспособность к новатор­
скому преобразованию жизни, неумение приспосабли­
ваться к новым обстоятельствам, превращать с помощью
свободной инициативы естественный застой в действен­
ную энергию. Однако от Лютера ведет свое начало по
крайней мере одно направление, свободное от всех не­
достатков лютеранства: протестантство кальвинистского
толка. Это — религия дела par excellence, лучшее средст­
во для пробуждения инициативы, развития прогресса,
самодеятельного жизнеустроения, какое когда-либо зна­
ло человечество. Ни один человеческий тип по своей
эффективности не идет ни в какое сравнение с реформированно-протестантским. Сегодня он, пожалуй, чужд
лютеранскому; однако ведет от него свое происхожде­
ние; а в самом глубинном они все же и сегодня едины.
Есть все-таки общий дух протестантства, к которому
причастны обе конфессии. По аналогии с этим развити­
ем я не исключаю того, что дух конфуцианства еще раз
породит такую форму, благодаря которой китаец, не от­
казываясь от своей истории, сможет стать не менее
энергичным и предприимчивым, чем американец или
шотландец.
Сходство между конфуцианским и протестантским
человеком и впрямь поразительно. Трезвый ум, рассуди­
тельность китайца, его пластичность, его душевную су­
хость мы можем наблюдать в слегка измененном виде в
протестантской Европе и Америке. В обоих случаях ми­
ровоззрение основывается на странном сочетании веры
в авторитеты и самоопределении; оба типа отмечены яр­
ко выраженной душевной недифференцированностью и
столь же ярко выраженной формирующей силой, на­
правленной вовне. Ведь душевная жизнь образованного
католика, как ни парадоксально это звучит для «просве­
щенного» человека, гораздо богаче, чем душа протестан­
та; воспитание в системе католицизма, который считает­
ся со всем многообразием душевных движений и ко
всем относится с пониманием, чьи формы, с одной сто505

роны, способны порождать содержание, а с другой раз­
вивают чувство формы, не может не способствовать ду­
шевному развитию; в то ж е время упрощенная и грубая
догматическая основа протестантства, хотя и дает чело­
веку крепкую моральную опору и служит мощным побу­
ждением к действию, не способствует самопознанию и
совсем не воспитывает психику. Китаец настолько же
проигрывает в сравнении с индийцем, насколько протес­
тант проигрывает рядом с католиком. Рассуждать с ки­
тайцем о проблемах психологического и метафизическо­
го толка чрезвычайно скучно. Он только снова и снова
повторяет тебе основные положения конфуцианства, как
какой-нибудь пастор аугсбургской конфессии; создается
впечатление, что они неспособны не только замечать
психические факты как таковые, но и воспринимать ме­
тафизический смысл формы как возможную проблему;
восприимчивость к религиозным вопросам у них вообще
минимальна. Как и обычная лютеранская религиозность,
китайская означает всего лишь твердую веру в опреде­
ленные истины откровения и неуклонное следование оп­
ределенной жизненной рутине; истинно религиозное пе­
реживание китайцам неведомо. Конфуцианская церковь
(если позволительно применить такое название) так же,
как и лютеранская, во всем согласна с «начальством».
Хотя, конечно, китайцы превосходят индийцев в таком
ж е смысле, в каком протестанты превосходят католиков.
Я не знаю ничего более грубого, более непригодного в
качестве духовной пищи, чем представления, выражаю­
щие кальвинистскую веру; вера католического угольщи­
ка в духовном отношении стоит выше, чем вера образо­
ванного пуританина; и однако ж е последний породил
такой человеческий тип, который по своим моральным
достоинствам превосходит все остальные христианские
типы. Дело в том, что для деятельной жизни важна не
глубина понимания, а как можно более однозначный ха­
рактер, который легче всего создается под влиянием уп­
рощенного учения. Вот и китайцы обладают такой пора­
зительной нравственной воспитанностью, потому что
кроме нравственности ни над чем не ломают себе голову,
а вместо этого постарались целиком и полностью про­
никнуться конфуцианскими истинами, в которых дейст­
вительно выражены вечные принципы. Такая метода не
506

придает человеку интересности, зато делает его приспо­
собленным к жизни.
Вот все, что касается проблемы веры. Что же касается
постулата о самоопределении, то в Китае он так же при­
сутствует, как и у нас. Только, как мне кажется, в конфу­
цианском мире его участие в жизни проявляется на
более высокой ступени. У нас наличие постулата автоно­
мии зачастую выражается в том, что человек отказывает­
ся признавать то, чего он не понимает, вследствие чего
он отрицает иерархическое построение общества и авто­
ритеты даже тогда, когда последние заведомо компетент­
нее его. Хотя такая психическая установка очень спо­
собствует развитию инициативы, она сильно вредит
культуре; тот, кто не верит никому, кроме себя самого,
лишается всякой возможности расширять свое образова­
ние за счет чужого опыта; кроме того, он закрывает себе
путь к совершенствованию тем, что выламывается из ра­
мок, поставленных природой его стремлениям (ибо ред­
ко случается, чтобы призвание человека было выше тех
дел, которые он может совершить в рамках того круга,
который очерчен условиями его происхождения), между
тем совершенствование возможно только в заданных
границах. Поэтому самый суеверный католик в культур­
ном отношении зачастую стоит гораздо выше просве­
щенного человека. В Китае же самоопределение всегда
означает самоопределение внутри каких-то заданных ра­
мок. Китаец думает сам за себя, судит сам по себе, посту­
пает так, как ему кажется правильным, но всегда только
в определенной сфере. Если кто-то еще сомневается в
том, что в китайском сознании присутствует постулат
автономии, я советую ему посмотреть, что у него полу­
чится, если он попробует покомандовать китайскими
слугами так, как у нас обычно командуют европейскими:
вряд ли у него из этого что-то выйдет. Он обнаружит, что
китайский слуга при всем уважении к хозяину, при всем
его усердии и преданности делает только то, что сам счи­
тает правильным; у него нет послушания в нашем пони­
мании; занимая подчиненное положение, он внутри этой
сферы ведет себя автономно; в частных вопросах он сам
решает, как ему лучше всего поступить. То же самое,
mutatis mutandis, относится и ко всем прочим професси­
ям. На мой взгляд, таким образом достигается в принци507

ne наилучшее соотношение между автономией и гетеро­
номией. Только Богу приличествует настоящая автоно­
мия. Человек может самоопределяться только в извест­
ных границах, чтобы не нанести вреда своей душе, и эти
границы сужаются по мере продвижения вниз на всем
протяжении иерархической лестницы.
Не нужно только, продолжая параллель между конфу­
цианством и протестантством, заходить в этом слишком
далеко. Возможно, я уже продолжил ее больше, чем сле­
дует. Ку Хун-Мин (Ku Hung-Ming), с которым я в послед­
нее время часто встречался и который имеет особенное
пристрастие к сравнениям такого рода, должно быть, за­
разил меня этим увлечением. Поэтому в заключение я
приведу несколько пунктов, по которым конфуцианство
и протестантство представляются совершенно несопос­
тавимыми. У конфуцианства отсутствует тот пафос, ко­
торый жизнь протестанта приобретает под влиянием ве­
ры во всемогущего личного бога. Как бы героически ни
вели себя конфуцианцы, у их героизма нет того оттенка
грандиозности, который отличает верующего протестан­
та и мусульманина; конфуцианец в лучшем случае не
поднимается выше педантического упорства, жертвен­
ность великой веры ему чужда. Это различие так велико,
что изменило бы всю картину, если бы протестантам на­
ших дней этот пафос не был так же чужд, как китайцам...
Второе радикальное различие между конфуцианством и
протестантством проистекает из неартистического ха­
рактера последнего; протестантство не признает связи
между религиозным и художественным переживанием,
не создает необходимой связи между формой выраже­
ния и содержанием. Поэтому у истинного протестанта,
как правило, отсутствует чувство формы. У конфуцианца
же оно, пожалуй, развито больше, чем у кого бы то ни
было другого. Так, с мандарином, который недавно был
моим провожатым по буддийским монастырям и почти
довел меня до отчаяния полным непониманием религиоз­
ных проблем, у меня тотчас же вернулось утраченное
взаимопонимание, когда мы, вернувшись назад, стали
обсуждать у него дома за чашкой чая проблемы стиля.
Живу я сейчас совершенно по-китайски; обедаю боль­
шей частью за пределами посольского квартала. Сама
508

смена обстановки уже идет мне на пользу; постоянно не­
изменный образ жизни развивает филистерство в физи­
ческом организме, делает ум ленивым и малоподвиж­
ным. Я уверен: если бы индийцы не питались трижды в
день рисовыми блюдами, они были бы не так стереотип­
ны, если бы перемены сами по себе не были целительны,
многие виды лечения тоже перестали бы помогать; на­
верняка то, что мы, европейцы как никакая другая раса
на свете испытываем потребность в разнообразном пита­
нии, тоже связано с нашим беспокойным воображением
и тягой к изобретательству. Кто избегает чувственности,
любит растительную пищу; кто хочет сделать чувствен­
ность более изысканной, предпочитает животную и пря­
ную. И так далее. То, что верно в общем смысле, не ме­
нее справедливо и /ПАЯ частных случаев. Я всегда убеж­
дался, что во время изучения какого-нибудь народа
полезно по возможности разделять его образ жизни.
В Китае это настоящее удовольствие.
Мои друзья водят меня в укромные ресторанчики, где
готовят особенно вкусно. Для Пекина они так же харак­
терны, как и для Парижа. Хотя здешние помещения
отличаются более изысканным стилем. Это совсем ма­
ленькие cabinets particuliers1, где из окна обыкновенно
открывается вид на окрестные горы, а стены украшены
картинами и стихотворными надписями. В той комнате,
где нас угощали вчера, это были стихи Ли Тай-Пе. Этот
ресторан существует со времени династии Мин. Как бы
то ни было, там царит такая атмосфера культуры, кото­
рая даже меня превратила в гурмана. Сначала я внима­
тельно выслушал предложения мэтрдотеля, который под­
ходил к подбору блюд как поэт к выбору слов, и, слушая
его, я тоже заразился его поварским идеализмом. С ка­
кой стати отводить нёбу низшую роль по сравнению со
зрением и слухом? Работа великого повара — это твор­
чество в высшем смысле этого слова. Откуда он, изобре­
тая новое блюдо и соединяя не очень вкусные ингреди­
енты в каких-то новых, никем еще не испробованных
пропорциях, заранее знает, что его стряпня порадует не­
знакомых ему людей? Откуда он знает, что нужно для
каждого блюда? Откуда у него берется догадка, что то-то
Отдельные кабинеты (φρ.).
509

не подходит к тому-то, хотя как едок он не может похва­
статься большим опытом? Что это, как не гениальность!
Великие кулинары, как правило, придерживаются тео­
рии l'art pour l'art.1 Такого взгляда держался старик Фре­
дерик из «Tour d'argent», который ныне пришел в пол­
ный упадок. Он не соглашался обслуживать персонально
никого, кто не явился со специальной рекомендацией, и
вообще относился к клиентам свысока, как художник к
публике; принимая меня в первый раз, он сообщил мне,
что вчера выставил за дверь одного посетителя за то, что
тот к какому-то блюду посмел заказать бургундское...
Что ж е касается гурмана, то разве и он не знаток искус­
ства в идеальном смысле этого слова? Человечество, не­
сомненно, чересчур высоко ставит зрение и слух. Чем
одно чувство лучше другого! Главное — это то, чего ты с
его помощью достигаешь. Я могу представить себе, что с
помощью обоняния и вкуса можно выработать совер­
шенное мировоззрение, которое на своем языке будет
выражать то ж е самое, что мистика Мейстера Экхарта.
Нам, людям, это не дано, потому что даже у самого вели­
кого кулинара вкус бывает не главным чувством. Зато
животные, у которых он имеет первенствующее значе­
ние, у которых, как например у собак и оленей, обоня­
ние — способ восприятия предметов на расстоянии, в
принципе должны быть на это способны. Не будем до­
пускать ошибки в понимании того, как здесь обстоит де­
ло: если гурман как определенный тип ставится у нас ни­
ж е мыслителя, то это происходит не потому, что он
живет ради вкусовых ощущений, а потому, что вкусовые
ощущения дают слишком ограниченное познание. Но и
мышление лишь в исключительных случаях позволяет
достигнуть высшего результата, в большинстве ж е случа­
ев оно делает людей даже более поверхностными, более
материальными, чем это было бы без его помощи.
В этих ресторанах я провел приятнейшие часы. Ки­
тайская кухня очень изысканна и, с артистической точки
зрения, стоит наравне с французской. Однажды нам три
раза подряд подавали утку, и ее приготовление было так
богато контрапунктировано, что у нас не возникло впе­
чатления однообразных повторений; а как наивысшее
Искусство ради искусства (φρ.).

510

достижение кулинарной техники я должен назвать здесь
кушанье из маринованных медуз. Я просто не понимаю,
как удалось повару фиксировать эти столь эфемерные
создания... Китайцы, правда, используют совершенно не­
привычные для нас продукты. Но это нельзя поставить
им в упрек: всякая привычка — вещь условная, а исклю­
чительная приверженность к привычному означает огра­
ниченность. Так, например, мне теперь стыдно, что сна­
чала я испугался кушанья из личинок, которое затем
оказалось чрезвычайно вкусным.
Если бы только не приходилось так много пить! Но
мне никогда не удается разгадать шарады, задаваемые за
столом, а по здешним обычаям неудачный отгадчик дол­
жен за это каждый раз выпивать до дна целый стакан ри­
совой водки. И так продолжается часами. Одно блюдо
сменяется другим, шарада следует за шарадой, а гости за
столом неутомимо соревнуются в остроумии. Нашему
брату с ними не потягаться. Разгадывание китайских
загадок требует тонкости ума и такой способности ухва­
тывать по отдельным намекам общий смысл, какой, веро­
ятно, не обладает никто, кроме людей, чей комбинацион­
ный талант развился до чрезвычайной степени благодаря
постоянному занятию китайской письменностью. Мои
сотрапезники играючи справлялись с такими задачками,
что можно было просто диву даваться. Зачастую разгад­
ка кроется в каком-то как бы случайно брошенном сло­
ве, которое имеет отношение к не очень известному
изречению какого-нибудь классика. Ее находят момен­
тально, причем часто сразу несколько человек из присут­
ствующих. Тот, кто так хорошо владеет материалом, будь
он хоть трижды ученым литератором, несомненно обла­
дает очень живым умом. Да, эти господа, почтенные чле­
ны Ханьлинской академии, в то ж е время отличаются
необыкновенной живостью. Их выразительные глаза ве­
село блестят, а их смех так заразителен, что я поневоле
тоже смеюсь вместе с ними, даже когда не понимаю, о
чем идет речь.
Один знаменитый ученый рассказал, как он однажды
влюбился в девушку-певунью, влюбился до того, что
жизнь без нее стала ему не мила; и когда его почтенная
супруга вскоре умерла, он женился на этой девушке. Те511

перь его дом — сущий рай. В то время, когда он занят
своей мудреной наукой, вокруг него все время звучит ве­
селое щебетание, и только так его серьезная работа идет
продуктивно. На глаза старичка набежала слеза. Нет,
бесчувственными китайцев не назовешь!
Откуда только взялась эта легенда о китайском бес­
чувствии? Никогда я не слышал, чтобы люди так ожив­
ленно беседовали, так от души хохотали. Невоспитанный
европеец принимает человека, владеющего собой, за хо­
лодного сухаря; именно так люди судят об англичанах.
На самом деле самообладание потенцирует способности
человека, и эмоциональная жизнь англичан на самом де­
ле вовсе не слабее, а даже интенсивнее (хотя и беднее),
чем эмоциональная жизнь немцев. Вдобавок надо учесть,
что только тот, кто действительно умеет собой владеть,
может по-настоящему отдаваться чувству. Китайцы, ко­
торых ничто не может вывести из равновесия, как раз
поэтому умеют отдыхать. И тут уж они дают себе волю, и
веселье так и бьет ключом.
Чувства китайцев не менее глубоки и богаты, чем на­
ши, только они другие, чем у нас. Если у них и нет хри­
стианской любви к ближнему, то зато есть сильное
чувство общности, которого не увидишь у нас; нашу сим­
патию у них заменяет высокая культура уважительности.
Если они порой выказывают жесткость, лукавство и жес­
токость, то в целом все ж е оказываются гораздо покла­
дистее нас, европейцев, от которых (это сравнение взято
у Ку Хун-Мина) они отличаются как домашние живот­
ные от диких зверей. Наш тип кажется им бессердеч­
ным, грубым и жестоким; и со своей точки зрения они,
вероятно, правы. Но правы и мы со своей, считая их эмо­
циональную жизнь во многих отношениях скудной. Так,
например, им неведома любовь в нашем понимании это­
го слова. Мне вспоминается роман Пинь-Чан-Линь-Йена
(P'ing-Chan-Ling-Yen), в котором искусство каллиграфии
играет роль настоящего любовного напитка, эти «ивами
обсаженные улицы» (квартал публичных домов), в грани­
цах которых разыгрывается большая часть китайских
любовных приключений: большинство китайцев пони­
мают любовь примерно так, как ее понимали в древно­
сти европейцы. Даже святому Августину были еще не­
знакомы те настроения, которые мы теперь связываем с
512

любовью. Ему было знакомо желание, наслаждение, анимальная радость близости; пожалуй, также и специфиче­
ское духовное обаяние, воодушевляющая сила, которую
излучает женщина. Но о любви к определенной женщи­
не ради ее самой он еще не имел понятия. Но согласим­
ся: многие ли из нас способны на любовь в этом высшем
смысле? Большая часть того, что, по нашим представле­
ниям, подымает нас над остальным человечеством, при­
суща нам только в идеале...
Мои китайские друзья шокированы тем, что я не изъ­
являю намерения жениться. «Вы ж е не волк, не крово­
жадный зверь, чтобы пренебрегать таким универсаль­
ным законом!». Я возражаю, что давно бы женился, если
бы родился китайцем или даже будучи европейцем, но
если бы этот вопрос стоял у нас так же, как у них. Но се­
годня это не так. То, что могло бы рассматриваться как
простая функция продолжения рода, для нас является
индивидуальной проблемой, и тот, для кого брак не мо­
жет быть таковой, поскольку его сознание не может по­
стоянно концентрироваться на инстинкте продолжения
рода, в таком случае просто не женится.
Но если посмотреть серьезно: новый, индивидуали­
стический подход к проблеме брака представляет собой
недоразумение и в принципе стоит ниже азиатского.
Продолжение рода имеет значение для рода в целом, и
следовало бы его регулировать так, чтобы этот вопрос
решался без вмешательства индивидуальных прихотей.
Проблема ставилась бы иначе, если бы между ней и бла­
гом рода имелась необходимая связь; однако так дело об­
стоит лишь в исключительных случаях. К сожалению,
неправда, будто дети любви непременно становятся вы­
дающимися личностями — на каждого бастарда, оказав­
шегося гением, приходятся тысячи неудачных; к сожале­
нию, неправда и то, будто природа, как утверждает
Шопенгауэр, природа пользуется симпатией как средст­
вом для достижения своих высоких целей, — ибо ника­
ких высоких целей она не знает; природу совершенно
не заботит улучшение человеческого рода. Несовме­
стимость супругов, по-видимому (хотя и это еще не дока­
зано), неблагоприятно сказывается на потомстве; но со­
вершенно определенно можно сказать, что страстная
17 Зак. 3070

513

взаимная склонность не служит залогом того, что от нее
родятся особенно удачные дети. Между индивидом и ро­
дом в этом случае нет полного совпадения, напротив,
здесь они, скорее, полярно противоположны друг другу:
индивид усиливается за счет рода, а тот, в свою очередь,
процветает за счет индивида; в этом смысл того общеиз­
вестного факта, что великие люди редко оставляют после
себя потомство, а те роды, в которых тип главенствует
над личностью, дольше всего существуют, не вырожда­
ясь. Именно учитывая это положение, следует подходить
к решению проблемы брака. В Азии до сих пор так и
делают. Самое мудрое решение — это рассматривать
женитьбу как непреложный долг, от которого никто не
имеет права уклоняться, при исполнении которого инди­
видуальные желания не принимаются во внимание, а ре­
шающим является благо рода, ибо таким образом дости­
гается две цели: во-первых, надежное сохранение расы
в благоприятных условиях; в этом вопросе семейный
взгляд всегда видит лучше, чем лично заинтересованный
индивид. Судя по необычайной долговечности восточных
семейств и отсутствию у них вырождения, глаз у брач­
ных посредников здесь верный. А во-вторых, благодаря
раз и навсегда установленному принципу для решения
брачной проблемы снимается отрицательное отношение
к такому подходу, при котором никак не учитываются
индивидуальные чувства. Если женитьба в представле­
нии людей стала само собой разумеющейся стадией жиз­
ненного пути, сознание отдельного человека уже не иг­
рает тут никакой роли; он даже не задается вопросом,
«действительно» ли он счастлив, а потому не может по­
чувствовать себя и совершенно несчастным, ведь типич­
ные преимущества супружеской жизни он и без того
приобрел: у него есть домашний очаг, он избавлен от
вечного беспокойства, которое мучает человека с не­
удовлетворенным инстинктом продолжения рода, его
сознание расширяется благодаря заботе о потомстве.
Эти типичные преимущества имеют решающее значение
для человека и в том случае, когда он вступает в брак, ис­
ходя из индивидуальных предпочтений. А в чем состоят
недостатки азиатской системы? Они самоочевидны: со­
вершенный брак в европейском смысле слова, когда оба
супруга помогают друг другу расти, на Востоке скорее
514

всего вообще не встречается. Однако если быть справед­
ливыми, то много ли и у нас таких браков? Я видел таких
лишь несколько, но зато часто замечал, что идеал совер­
шенного брака влиял на супругов в худшую сторону. Ко­
гда супруги воображают, будто они созданы друг для
друга, хотя на самом деле это не так, то они не растут,
а, напротив, прозябают, находясь вместе; их сознание
идеализирует то, что не заслуживает идеализирования,
доморощенные идеалы влияют на весь образ жизни, и
тогда гордый орел превращается в голубка. Поэтому же­
натый мужчина у нас так часто стоит ниже, чем холо­
стяк, и даже замужняя женщина зачастую недотягивает
до девушки, а это уже как-то противоестественно. Кита­
ец, для которого супружество не представляет ничего
идеального, а всего лишь означает естественное состоя­
ние, и который в соответствии со своим ощущением
природных законов хорошо выполняет обязанности отца
и мужа, никогда не оказывается под влиянием женатого
состояния уже, чем он был. Я как-то писал: «тот, кто про­
должает себя в потомстве, отказывается от своей лично­
сти»; это справедливо и в отношении китайца; но тот
теряет лишь то малое, что позволительно потерять. По­
скольку он воспринимает свою супружескую жизнь как
нечто само собой разумеющееся, она не связывает его
сознание. Несмотря на то, что он признает за интереса­
ми рода больше прав, чем мы, его индивидуальное созна­
ние остается более свободным от мотивов продолжения
рода.
Вот, пожалуй, главное соображение, которое можно
выдвинуть против нашего понимания проблемы брака:
возводя вопросы продолжения рода в ранг индивидуаль­
ных, мы одновременно низводим эмансипированное ин­
дивидуальное сознание на уровень родового. Результат
абсолютно негативен. Род у нас плохо сохраняется, он
вырождается или вымирает, личность ж е при этом менее
свободна, чем на Востоке. Так, мы жестоко ошибаемся,
усматривая в чрезвычайно индивидуализированной со­
временной эротике доказательство потенцированного
самосознания: в ней, напротив, проявляются всеобщие
инстинкты, насильственно перенесенные в высокую
сферу самосознания, которое соответственно утрачивает
присущий ему характер. Подобного рода индивидуаль515

ное не служит признаком эмансипированности. Недавно
мне попался в руки один французский роман: невозмож­
но выразить, насколько плоским выглядит типично за­
падное понимание любви на фоне восточных впечатле­
ний — любовь к определенному чувственному созданию
в качестве смысла жизни... Это жестокая ошибка; и даже
в случае самой чистой, самой глубокой симпатии здесь
проявляется ее поверхностный характер. «Супруг любим
не ради супруга, а ради самости», учат Упанишады, и
правы они, а не западная романтика. Конечно, опреде­
ленный человек может стать для другого человека экспо­
нентом всего высокого (на этом основана возможность
божественного значения супружеской любви), но сама
по себе любовь остается явлением, относящимся к сфере
рода и перевести ее в индивидуальную сферу можно
только за счет индивидуальности. Кстати, если человек
воспринимает общее как индивидуальное, то опыт пока­
зывает ему, что это не так. Большинство выдающихся в
интеллектуальном отношении мужчин жалуются, что
женщины их за это не ценят, а ценят только как «знаме­
нитостей» или как людей творческих, обладающих опре­
деленной потенцией, и точно также высоко одаренные
девушки жалуются, что мужчины ценят в них только ти­
пические качества. Все дело в том, что в половой любви
выражается то, что относится к сфере рода; проявление
личной направленности в ней представляет собой в мета­
физическом плане некое недоразумение. Такая направ­
ленность лишь в редких случаях встречается на Востоке.
Поэтому любовь не расцвела там такой красотой, как у
нас: это цветение возможно только там, где ей придают
слишком высокий смысл, и лично мне было бы грустно,
если бы его не было. Но я слишком честен, чтобы оправ­
дывать свои предпочтения объективными причинами: я
знаю, что дело в другом и что позиция восточных мудре­
цов, отдающих должное родовой сфере, на самом деле
выше и вернее...
...На другой день я перечитываю написанное: оно спра­
ведливо скорее по идее, чем в практическом плане, ибо не
подлежит сомнению, что наша семейная жизнь стоит вы­
ше китайской вследствие нашего более глубокого пони­
мания прав человека вообще и, в частности, уважения к
516

женщине. Но по идее это верно. Насущная задача состоит
для нас в том, чтобы с высоты достигнутой нами ступени
индивидуализации восстановить то основополагающее со­
отношение между общим и индивидуальным, которое
есть на Востоке. Сохранение вида нельзя навсегда пре­
доставить на волю капризного влечения, ибо это неиз­
бежно ведет к гибели расы. Разумеется, сейчас уже про­
шли те времена, когда мужчину и женщину можно было
соединять подобно животным по чужой воле, но они
должны научиться по своей доброй воле делать то, что
раньше за них делали другие. Они должны научиться по
индивидуальному выбору решать проблемы родовой сфе­
ры; они должны отвыкнуть от того, чтобы, следуя индиви­
дуальной наклонности, которая имеет право на существо­
вание в других сферах, принимать решения, способные
нанести ущерб надиндивидуальному. Можно представить
себе состояние общества, при котором мужчина и жен­
щина достигнут такого уровня развития, когда сумеют на
бессознательном уровне проводить черту между своим
личным и своим родовым Я, с тем чтобы на этой основе
достигнуть полной гармонии между ними двумя.
Сегодня на меня наконец снизошел дух китайского
классицизма. К духу воплотившейсяв жизнь культуры
нельзя подступиться извне, это монада, в которой нет
окон; пока в тебя не вселился ее дух, ты его не уловишь.
И чем более слово в нем претворилось в плоть, тем более
он эксклюзивен. Понять протестантство, не обращаясь в
его веру, еще как-то возможно; понять католицизм мо­
жет только тот, кому хотя бы под настроение доводилось
чувствовать как католику. Французская культура, напри­
мер, в этом смысле более замкнута в себе, чем немецкая.
Что уж тут говорить о китайской! Если какая-либо пред­
ставляющаяся нам абстрактной сущность может претен­
довать на конкретную реальность, то это именно «дух»
этой культуры. Это нечто настолько самостоятельное,
что индивиды, в чьей душе он живет, почти утрачивают
свое индивидуальное качество: они становятся только
его представителями. То, что мне было знакомо по от­
страненному наблюдению, я сегодня утром испытал на
себе, когда в сопровождении ученого литератора побы­
вал в храме Кун Фу-Цзы.
517

Во дворе перед храмом, украшенном таблицами душ
всех мудрецов Китая, со времен династии Юань прово­
дились большие государственные экзамены, и имена
всех, кто их успешно выдержал, навсегда увековечены
на каменных таблицах. Рядом в приветливом зале высе­
чены на мраморе труды новых классиков. Именно там
ежегодно выступал с чтением собственных стихов импе­
ратор. Самый воздух здесь дышит культурой с такой ин­
тенсивностью, какой я нигде еще не встречал. Я ощущал
ее всеми порами. Представив себе, что чувствует душа
китайского ученого, который дрожащим от почтительно­
сти голосом пояснял мне значение памятников и надпи­
сей, время от времени с загоревшимся взором деклами­
руя наизусть знаменитые изречения классиков, я взывал
к искомому мною духу, чтобы он показался.
Какой неповторимый дух! Как ни странно это звучит,
он — воплощенный дух классической филологии, но не
бледная тень, а вполне субстанциальное образование са­
мой плотной консистенции, какая мне только встреча­
лось когда-либо в этой сфере. Его субстанциальная плот­
ность кажется мне значительно более высокой, чем
плотность ученого, который служит этой филологии по­
средником. По-видимому, дух определенной литератур­
ной традиции здесь действительно стал душой целого
класса живых людей. Куда бы я ни обращался, какую бы
струну своего существа ни затронул, мне никуда не деть­
ся от этого духа. Все, что я воспринимаю, я воспринимаю
как выражение, комментарий, дополнение или иллюст­
рацию классической мудрости, причем в той форме, ко­
торая для нее характерна. И странное дело! Я должен
был бы ощущать стесненность, но ее нет; мне кажется,
что это нисколько не ограничивает моего восприятия;
просто мое восприятие приняло новую окраску. Но нет!
Конечно же, я стеснен в этих границах, только я этого
уже не чувствую. Мое нормальное восприятие смени­
лось другим, хотя как философ я должен бы знать, что
розу нельзя не заметить по ее вышине, если она растет
среди фиалок. Я могу указать только одну вещь из облас­
ти моего непосредственного восприятия, которая выдер­
живала бы объективную критику: я сейчас неизмеримо
однозначнее, чем обычно; на все впечатления я реаги­
рую в соответствии с неким единым планом, все мысли
518

проистекают из одного единого источника, и я нисколь­
ко не колеблюсь в выборе выражения, а ведь обычно я
мучительно подыскиваю соответствующую форму, сей­
час ж е инстинктивно подстраиваюсь под традиционные,
причем мое сознание говорит мне, что я выражаюсь
очень по-своему, оригинально и индивидуально.
Это очень значительное событие. В общем и целом
оно для меня не ново: дух католицизма так ж е завладева­
ет человеком. Он так ж е не столько дает сознанию но­
вые содержания, сколько создает новую форму созна­
ния, он так ж е имеет всепроникающий характер и
охватывает каждое, самомалейшее движение души; он
так ж е способен перевести все личное в объективные
формы, так что даже самый вольнолюбивый дух не обя­
зательно ощущает себя стесненным его догмами и даже
самый спонтанный, самый живой нередко находит себе
индивидуальное выражение в соблюдении традицион­
ных ритуалов; и он так ж е создает в истинном смысле
слова особый вид человека. Но в католицизме все это
проявляется более понятным образом, так как его дух
представляет собой высокоразвитый и столь тонко и все­
сторонне дифференцированный организм, что вмещает
в себе возможности даже самой богатой индивидуально­
сти. Дух ж е китайского классицизма скорее можно на­
звать бедным, его ствол имеет мало разветвлений и обра­
зует неплотную крону. Отчего ж е получается, что при
всем при том я не ощущаю себя бедным, и что китайский
литератор, по крайней мере в потенции, это человек в
полном смысле слова? Ибо о пуританине, порождении
столь ж е бедного духа, этого не скажешь, нельзя сказать
этого и о буддисте, не говоря уже о европейском класси­
ческом филологе, который, впрочем, относится к тому
же роду, что и китайский литератор. Причина ж е опятьтаки в том, что, по моему пониманию, составляет глав­
ный отличительный признак восточной мудрости: в кон­
центрации, из которой она возникла, и в той концентра­
ции, с которой ведется ее изучение. Учение китайских
мудрецов скупо и односложно не потому, что оно исклю­
чает, а потому что оно уплотняет; его положения в том
осмыслении, в каком их понимает образованный китаец,
исчерпывающе изображают квинтэссенцию всех воз­
можных явлений. И это относится как к выражению, так
519

и к смыслу. Чем глубже схвачено явление, тем ближе мы
подходим к пересечению координат, которые служат для
его определения, тем меньшее число понятий подразуме­
вается. В нашем арифметическом принципе выражения
(в котором мы вынужденно описываем и китайскую муд­
рость) это не всегда проявляется отчетливо; в алгебраи­
ческом китайском это ясно с первого взгляда, так что
классическое выражение оказывается единственно воз­
можным с точки зрения всякого, кто понял смысл. Но в
этом и состоит цель и результат специфически китайско­
го школьного образования. Нам кажется диким, чтобы
человек от десяти до двадцати лет посвятил исключи­
тельно изучению Конфуция: но дело в том, что он изуча­
ет его не по-нашему; он медитирует над каждым отдель­
ным положением, пока всем существом не проникнется
его смыслом, а когда он завершит изучение своего пред­
мета, это не означает, как у нас, что он понял его смысл,
а означает, что дух великого учителя овладел всем его су­
ществом, подобно тому, как человеком может овладеть
великая страсть. Тем самым филология приобретает но­
вый смысл. Когда дух какой-либо культуры предполагает
одержимость им, тогда действительно не остается ничего
другого, как только обратить все свое внимание на выра­
жение, а когда выражение в его полностью законченном
виде представлено классической литературой, изучение
филологии действительно становится вратами, откры­
вающими путь к гуманитарному знанию. Наши филологи
придают такое же значение изучению европейской ан­
тичности; они тоже утверждают, что классическое обра­
зование, владение латынью и греческим, знание Цицеро­
на дает человеку то, что поможет ему справиться с
любыми жизненными задачами. Но для Европы эта исти­
на уже устарела. Дух Греции и Рима — это уже не наш
дух, а лишь его предтеча. И при всем его былом совер­
шенстве он уже не поможет нам стать совершенными,
как это происходит с китайским духом, потому что кор­
ни там не достигали такой глубины. Китайский дух во­
площает смысл как таковой, независимо от всех форм
его проявления, античный — в форме определенного
феномена, качественно отличного от того, который обо­
значает границы нашего существования. Поэтому клас­
сический филолог не может быть в современной Европе
520

законченным человеком, классическое образование не
является там необходимым условием для совершенного
развития личности и мало что дает для преуспеяния в
жизни, сколь бы ценными ни были в других отношениях
эти знания. В Китае оно воспитывает совершенного че­
ловека и вдобавок делает его приспособленным для
практической жизни. Не случайно до революции на всех
государственных должностях стояли доктора филологии,
а выдержанный государственный экзамен по литературе
считался дипломом на абсолютную подготовленность.
Китаец, воспринявший дух своих классиков, был так же
хорошо подготовлен к старо-китайской жизни во всех ее
проявлениях, как в Америке тот, кто при самых посред­
ственных знаниях в совершенстве проникся духом ини­
циативы.
Хотя нужно заметить: дух этот — взрослый, закончен­
ный организм; он может распространяться, способен к
деятельности, но обновляться уже не может; Китаю, ко­
торый перестал быть замкнутым миром, он уже не при­
несет никаких благ. И, кроме того, при всех его достоин­
ствах, в нем все же слишком много филистерства. Если
национальным идеалом считается тип филолога, литера­
тора, то некоторые особенности этого человеческого ти­
па, по-видимому, отражают какие-то черты его сущно­
сти. И это действительно так. Я мысленно погружаюсь в
тот дух, который мною овладел: да, он непреклонен, пе­
дантичен, ему свойственна косность, формализм и стар­
ческая чудаковатость. Мое сознание — это сознание пе­
дантичного, привыкшего всех поучать буквоеда, вернее
даже, отличника-всезнайки, который гордится накоплен­
ными знаниями. Сейчас я не мог бы совершить ничего
легкомысленного, ни за что бы не влюбился, разве что в
такую же отличницу; я ни за что не отважился бы по­
мыслить о чем-то таком, что не было бы подсказано авто­
ритетным предшественником; смысл вне слова меня не
интересует. А хуже всего то, что я сам себе очень нрав­
люсь в моем нынешнем состоянии, что меня совершенно
не тянет выйти за рамки моего филистерства. Да, да. Глу­
бина, некогда запечатлевшаяся в этой форме, обратилась
в поверхностность. Некоторое время кажется, что таким
образом она еще более углубилась, но вскоре происхо­
дит внутреннее превращение, в результате которого она
521

вновь мельчает; вселившись в букву, дух в ней затем рас­
творяется. Так значение всякого культурного достиже­
ния в конечном счете становится вопросом времени. Ки­
тайцу, для которого важно только вечное, вероятно,
более всех других людей свойственно вообще отрицать
все, что ведет к становлению формы.
Каждый день я по многу часов провожу в обществе Ку
Хун-Мина (Ku Hung-Ming) и его друзей и привержен­
цев. Этот человек обладает чрезвычайно живым умом и
таким пылким темпераментом, что иной раз он напоми­
нает мне романский. Сегодня он пространно толковал о
том, как неправильно поступают европейцы и, в частно­
сти, синологи, рассматривая культурное развитие Китая
в отрыве от всего остального мира, не сравнивая его с за­
падным; ибо в действительности и то и другое протекали
по одной и той же идентичной схеме. И здесь и там была
своя древность и средневековье, были ренессанс и про­
свещение, реформация и контрреформация, в обеих
культурах были (если пользоваться терминологией
Мэтью Арнольда) иудейство и эллинизм, рационализм и
мистицизм, так, например, и в Китае тоже был свой Баярд (Bayard). Я не настолько хорошо знаю китайскую
культуру, чтобы самому судить о правомерности этих
сравнений, и подозреваю Ку Хун-Мина, как и большин­
ство его соотечественников в том, что они чересчур
склонны к такого рода интеллектуализму, который не­
сколько напоминает южно-итальянскую разновидность.
Однако в одном он прав: все исторические факты пред­
ставляют собой обусловленные особыми обстоятельства­
ми частные проявления единых естественных норм чело­
веческой жизни, а поскольку возможные обстоятельства
представляют собой всего лишь некоторую вариацию
немногочисленных основных типов, последовательность
которых, очевидно, подчиняется единым правилам, то
нет ничего странного в том, что все народы сходного ха­
рактера проходят одинаковые стадии развития. У евро­
пейцев и китайцев действительно есть много общего; в
одном существенном отношении они принадлежат к оди­
наковому типу человека, для которого главное — это вы­
ражение, к которому не относятся, например, индийцы и
русские. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в
522

их истории тоже можно наблюдать какие-то параллели.
И все же я очень скептически отношусь к сравнениям
такого рода. Время как таковое может быть однознач­
ным, однако оно не однозначно в отношении к человеку;
китайцы живут замедленно, мы — торопливо, нормаль­
ное состояние европейцев — движение, для китайцев
это — покой: как же можно их объективно сравнивать?
Мы гордимся нашим быстрым прогрессом: возможно,
из-за него нам суждено вечно оставаться варварами, по­
скольку совершенство достижимо только в каких-то за­
данных рамках, мы же свои рамки постоянно меняем.
Впрочем, я вовсе не считаю решенным делом, что мы так
и будем всегда развиваться в одинаковом темпе: каждое
направление в жизни внутренне ограничено, мы тоже
когда-нибудь дойдем до конечного предела, причем ско­
рее всего раньше, чем мы ожидаем. Мне часто, особенно
в Индии, приходилось слышать мнение, что поскольку
все доподлинно известные нам культуры начинаются с
относительно высокого уровня (и это правильно), то
можно предположить, что в основе их должен лежать от­
носительно продолжительный период постепенного рос­
та. Отнюдь нет. Каждой духовной идее не только теоре­
тически, но и de facto изначально внутренне присуще
все, что из нее должно воспоследовать. Все, что из нее
следует, стремится к актуализации, получает свое во­
площение везде при малейшей возможности, когда это
позволяет материя, так что стоит только духу прийти в
движение, как процесс начинает протекать с огромной
скоростью. Этим объясняется, почему там, где сознание
дремлет, могут пройти века и века, прежде чем про­
изойдет что-нибудь новое, будь то в доисторическом со­
стоянии или, как в Китае, на определенной ступени уже
достигнутого культурного развития; там же, где созна­
ние пробудилось, развитие протекает неимоверно быст­
ро. Сколько времени потребовалось от пробуждения
греческого духа до вершины его развития? Сто лет.
Сколько прошло от открытия планирующего полета до
его практического применения? Меньше десяти. Вот
так же и мы, возможно, подойдем к концу нашего пути
и остановимся на такой ступени развития, которая бу­
дет намного меньше опережать китайскую, чем мы сей­
час думаем. Ибо прогрессивным обществом в современ523

ном понимании и мы стали всего лишь какое-то
столетие назад.
Впрочем, Ку Хун-Мин никогда не упускает случая
придраться к Лао-Цзы. Основной его тезис заключается
в том, что Конфуций более велик потому, что в понима­
нии смысла был не менее глубок, чем Лао-Цзы, однако
не удалился от мира, а как раз побеждая его, выразил
свою глубину. Если бы Конфуций действительно был
тем и совершил то, что говорит о нем Ку, он действитель­
но был бы намного более велик, чем Лао-Цзы. Однако
дело было не так. Очевидно, если бы такой человек це­
ликом жил глубиной и в то же самое время оказал мощ­
ное влияние на поверхностные формы, это противоречи­
ло бы всем естественным законам; для каждой из этих
двух задач требуется своя особая психологическая орга­
низация, и мне неизвестно ни одного достоверного слу­
чая, когда бы один и тот же человек обладал обеими в
одинаковой степени. Кун Фу-Цзы и Лао-Цзы являются
представителями двух полярных возможностей челове­
ческого совершенства; у первого мы встречаем совер­
шенство явления, у второго — совершенство смысла, у
первого — совершенство оформленного, у второго — со­
вершенство неоформленного; поэтому к ним неприло­
жим единый масштаб. Но Конфуций, конечно, должен
казаться китайцам более великим из них двоих, так как
они — ярко выраженная нация практиков и тем самым у
них нет непосредственного интереса к глубинному. Чем
больше я знакомлюсь с китайцами, тем сильнее мне бро­
сается в глаза, насколько неинтересны их мысли. Мыш­
ление — не основное их свойство: свою глубину они вы­
ражают в своем бытии. Поэтому и Ку Хун-Мин куда
значительнее в человеческом плане, чем как писатель и
мыслитель.
И все-таки правильно: средний даос стоит гораздо ни­
же среднего конфуцианца. Китаец в своей нынешней
ипостаси по существу (я бы даже сказал — по своей фи­
зиологии) является конфуцианцем; отрицая тот дух, ко­
торый его породил, он изменяет самому себе. Это прояв­
ляется даже чисто внешне в непрочности народной
даосской теории даже там, где она свободна от магиче­
ских и фетишистских примесей. Сегодня один почтен524

ный священнослужитель растолковывал мне дело так:
хотя дао есть бесформенное, но сущность мира — это
все же его изначально предопределенная гармония; та­
ким образом, погружение ведет не собственно к едине­
нию с творящим началом, а к гармонии с объективным
мировым порядком. Так что, этот даосский священник,
сам того не сознавая, тоже был конфуцианцем. Достиг­
нув однажды идентификации себя со своей глубинной
самостью, человек уже не признает никакого заданного
порядка; с точки зрения атмана, мнимо завершенное бы­
тие представляется как творческое развитие, а творче­
ское начало лежит по ту сторону всех норм; для брахма­
на это было бы само собой разумеющимся положением.
Для даоса же, несмотря на все глубокомыслие его уче­
ния, основной идеей по-прежнему остается идея конфу­
цианской «гармонии». Он способен воспринимать толь­
ко то, что объективировано; жить как чистый субъект он
неспособен.
Специфическая форма даосизма кажется мне вообще
мало пригодной для формирования высшего человече­
ского типа; для этого она слишком просторна, слишком
неоднозначна; в этом отношении не имеет особенного
значения то, что даосский монах стоит ниже как буддий­
ского, так и христианского. Но то, что все китайцы, с ко­
торыми я имел случай общаться, включая даосов, на­
столько далеки от глубокого понимания замечательного
учения Лао-Цзы, все-таки заставляет сделать вывод, что
в этом проявляется свойственная им типичная слабость в
области субъективного; здесь сказывается недостаток
метафизического сознания. Меня это не удивляет. У всех
народов, чьи типичные усилия были направлены в сторо­
ну конкретного, можно наблюдать этот недостаток в
большей или меньшей степени, например у эллинов и у
французов. Тот, для кого главным инстинктом является
тенденция к выражению, постарается как можно больше
объективировать свое существование, он станет, в зави­
симости от природных способностей, либо великим ху­
дожником, либо благороднейшим человеком, либо са­
мым совершенным политическим существом, но глубоко
себя понимать он не будет; начав думать, он выходит за
свои рамки и воспринимает только то, что относится к
внешнему. Поэтому у народов, которые породили вели525

чайших художников, мыслители, как правило, бывают
рационалистами. У греков эта особенность была не так
сильно выражена из-за жившего в них дионисийского
начала, которое как раз у философов зачастую уравнове­
шивало начало аполлоническое; у китайцев она просту­
пает предельно ярко именно потому, что китайцы — ти­
пичные люди выражения. Вероятно, нигде не найдешь
более одушевленного, глубокомысленного искусства,
чем в Китае, но и нигде не встретишь такого сухого
мышления. Как невыносимо скучны и сухи речи МэнЦзы! Невольно перед глазами встает образ заядлого,
всех поучающего педанта. На самом деле Мэн-Цзы на­
верняка был утонченным и образованным человеком, ко­
торому была свойственна совершенная нравственная
культура, наверняка он обладал тончайшим чувством
формы, так что все внешнее было у него одухотворено
внутренним содержанием. Но вот мышление не было для
него наилучшим средством выражения, в мышлении он
не мог выразить свою самость.
Философствование как бы не заложено в природе ки­
тайцев, хотя из всех людей на земле они ведут самую фи­
лософскую жизнь; их мудрость выражается в том, как
они свою жизнь проживают, а не в мыслях о проживае­
мом. Тем не менее они дали миру несколько глубочайших
мыслителей, какие нам только известны. Интересно, что
это были за люди? Думается, в них было много от шута и
шарлатана; они, наверное, были типичнейшими примера­
ми сочетания великой мудрости и великой человеческой
убогости. Когда мудрец в Дао-Дэ Цзине (Tao-Teh-King)
восклицает (О смысле, 20, «В стороне от толпы», по пере­
воду Вильгельма): «Я в нерешительности, не получив зна­
ка как мне поступить, словно дитя, еще не умеющее сме­
яться; у меня сердце глупца. Я беспокоен, как море, я
празден, как бездельник», то понимать его, по-моему, сле­
дует не только в ироническом смысле; вероятно, здесь он
с тем удивительным отсутствием тщеславия, которым так
часто отличаются китайцы, изобразил свой собственный
портрет. Во всяком случае, на подобные мысли должно
наводить хотя бы то, что китайский народ, обладающий
поразительным чувством человеческого величия, продол­
жает почитать в даосских мудрецах скорее колдунов, не­
жели «благородных» и «совершенных» мужей.
526

Но, тем не менее, вероятно, что все-таки были такие
даосские святые, которых можно отнести к числу самых
великих. В даосизме заложена такая независимость, ка­
кой не обладают ни буддизм, ни христианство, ни брах­
манизм: ибо он представляет собой единственную йогическую систему, которая не ставит знака равенства
между совершенством и блаженством. Какую роковую
роль сыграло для христианских йогов то обстоятельство,
что они требуют совпадения высшего состояния с со­
стоянием наибольшего счастья! Эти ожидания не позво­
лили им осуществить задачу действительного освобожде­
ния от своего Я. Чувство счастья можно определить
только как функцию эгоизма; такое состояние невоз­
можно для того, кто преодолел свое Я. Поняли это одни
только даосы. Если когда-либо кому-нибудь удалось бы
претворить это знание в жизнь, то он должен был бы
превзойти всех других святых.
Насколько же природа оказывается сильнее всех
схем! Я воображал, что уже исчерпал все возможности
литератора в области духа, и туг вдруг я встречаю чело­
века, самое существование которого обличает меня в
ошибочности сделанных обобщений: литератор с пла­
менной душой, высочайшей духовности! В Китае, как и
повсюду, многие фантазеры заняты сейчас изобретени­
ем новой мировой религии, и здесь, как и всюду, эти
пророки, как правило, не представляют никакого интере­
са. Как правило, они по натуре — ученые, которые, от­
крыв (мнимую) общность единого смысла, лежащего в
основе всех высших религий, вместо того чтобы писать
безобидные учебники, принимаются в восторженном по­
рыве спасать мир. Человек, с которым я познакомился
сегодня, одушевлен истинной религиозностью; во мно­
гом он напоминает Кальвина, однако (что, вероятно, воз­
можно только в Китае) в смягченном варианте, в кото­
ром чувствуются черты францисканства. Он усматрива­
ет главный недостаток Китая в том, что бросается в глаза
всякому вдумчивому путешественнику: в том, что смысл
убила форма, и он посвятил свою жизнь тому, чтобы воз­
родить в букве живой дух. Дух, который он имеет в виду,
сродни иоаннитско-христианскому. Но, разумеется, в ка­
честве формы, в которой лучше всего мог бы реализо527

ваться этот дух, он выбирает конфуцианство. Ведь он —
китаец, притом образованный, и, будучи им, не может
поступать иначе. Свободность даосизма, излишняя мяг­
кость буддизма не конгениальны ему. Что ж е касается
христианства, то его непререкаемые истины выражены,
как он считает, на непонятном для китайца языке. Если
перевести их на китайский, то получится не что иное,
как конфуцианство, быть может и не традиционное, но
именно то, какое китайцу нужно, и, следовательно, о
введении христианства можно не помышлять.
Слушая его и всматриваясь в мимику его замечатель­
но одухотворенного лица, язык которой был понятен без
перевода, я со стыдом подумал о миссионерах, которые
осмеливаются «обращать» таких «язычников». Лучше бы
они сперва хорошенько поучились сами, прежде чем
браться учить других! Конечно, мой собеседник был не
во всем прав; все самое высшее в христианстве не своди­
мо к конфуцианству. Но этого китайцы все равно нико­
гда не поймут, так ж е как европейцам не понять самой
глубины индийской религии; этому препятствуют пре­
грады биологическо-исторического свойства. Однако эти
преграды не сужают религиозное переживание, они су­
жают только духовный горизонт. Так, правоверный кон­
фуцианец может так ж е близко подойти к Богу и так же
истинно выразить его божественное начало, как самый
просветленный индиец; он может это сделать при том ус­
ловии, если будет оставаться в рамках своей природы.
Как красиво хорошее китайское лицо! В нем достиг­
нута такая высокая степень выразительности, и насколь­
ко более простыми средствами это достигнуто по сравне­
нию с нами! Европеец должен выглядеть значительным
(например, иметь угловатые черты, спутанные волосы,
шишковатый череп), чтобы казаться живописным; ки­
тайцам внешняя значительность не требуется. В простых
линиях, спокойных, ненапряженных чертах здесь нашли
свое концентрированное выражение движения души.
Хорошее китайское лицо, как это ни странно звучит,
производит по сравнению с хорошим европейским более
классическое впечатление.
Вообще, что бы ни говорили об иррелигиозности ки­
тайцев, здесь нет недостатка в деятелях и объединениях,
528

поставивших свои силы на службу религиозного обнов­
ления Китая. И все ж е я теперь хорошо понял, почему
миссионеры называют китайцев иррелигиозными людь­
ми: ибо церковной религиозности здесь не встретишь ни
в ком, даже среди самых рьяных реформаторов; кажет­
ся, что ни один из них не стремится к победе какой-ни­
будь новой конфессии. Очевидно, такая воинствующая
активность несвойственна китайскому темпераменту:
при всей неуступчивости и консервативности конфуци­
анства в борьбе с буддизмом он одержал в конечном сче­
те победу благодаря тому, что включил в себя чужое уче­
ние, утверждая, что оно является выражением его
собственного, конфуцианского, мировоззрения. Время
от времени, конечно, появлялись гонители и фанатики,
им, как это всегда бывало в этой стране, никто не мешал,
их терпели, пока они сами не прекращали свою деятель­
ность; однако средний образованный китаец не менее
терпим, чем индус. Мне очень запомнилась беседа с од­
ним необычайно рьяным, шумным конфуцианским свя­
щенником; он говорил, что конфуцианство, несомненно,
представляет собой абсолютно совершенное выражение
истины; но истиной как таковой, по сути дела, разумеет­
ся, обладаем и мы, христиане; и это, мол, не требует дол­
гих доказательств. Сопоставьте эту позицию с тем, как
повел бы себя лютеранский пастор, выясняя отношения
с католиком!
Новые религиозные настроения в Китае отличаются,
как мне показалось, аконфессиональным, нецерковным
характером. Это естественное следствие того типично
китайского отношения к церкви, на которое я обратил
внимание еще в Кантоне; церковь рассматривается у них
как «учреждение», как некий внешний, предназначен­
ный для практических целей институт, не имеющий
непосредственного отношения к религиозным убежде­
ниям. Неправда ли, очень протестантская черта! Для про­
тестантства церковь всегда была «учреждением», уста­
новленным Богом, чтобы поддерживать в мире порядок;
поэтому не удивительно, что все новые тенденции, воз­
никавшие под знаком принадлежности к внутренней,
духовной жизни, всегда несли в себе тенденцию к отде­
лению от церкви, чего никогда не происходило в католи­
цизме, для которого культ всегда являлся делом внутрен529

ней жизни. То, чего обычно открыто не признают, но что
в большей или меньшей степени происходит сейчас в
протестантской церкви, представляет собой естествен­
ный путь для китайской. На этом примере можно уви­
деть, что рациональные соображения порой могут приво­
дить к той ж е цели, что и творческая интуиция. Бесспор­
но, религиозное чувство слабо развито у китайского
народа; однако он, может быть, лучше всех понял, что
именно не является существенной частью религии.
В принципе церковь действительно не имеет никакого
отношения к религии; соединение религии с церковью
(с точки зрения понятий) является чем-то вторичным; бо­
гослужение — это в любом случае магия. А магия — это
очень важная естественная наука и практическое приме­
нение благородного художественного ремесла, которое,
однако, не имеет религиозного значения. Быть религиоз­
ным означает стремиться к высшей самореализации,
стремиться к тому, чтобы высветить все явления божест­
венным светом. Магия может служить подспорьем тако­
го стремления, но сама по себе она остается чисто техни­
ческим средством. Там, где в основе лежит трезвый ра­
зум, как у китайца и северного европейца, где к тому же
сильно развито чувство независимости и человек без
крайней необходимости не желает обращаться за посто­
ронней помощью, он по мере развития неизбежно все
дальше отходит от магии, а следовательно, от церкви,
культа и конфессии.
Почему конфуцианец так часто достигает столь высо­
кой степени человеческого совершенства? Встречаясь с
образованными китайцами, я все чаще задаю себе этот
вопрос. Действительно великого человека, «благородно­
го» в том смысле, как это понимал Конфуций, я до сих
пор, пожалуй, еще не встречал; ни об одном из своих
знакомых я не могу сказать, что его характер произвел
на меня импонирующее впечатление. Но среди этих
господ все-таки поразительно много людей, которые в
человеческом отношении стоят так высоко, как это
лишь в виде редкого исключения бывает в других широ­
тах. Причина, вероятно, заключается в конфуцианстве.
Обдумыванию этой проблемы я хочу посвятить вечер­
ние часы, когда сгущаются сумерки и выходить из дома
530

бывает небезопасно из-за шаек мародерствующей сол­
датни.
Идеал китайского человека определен культурным
идеалом его нации: это идеал конкретизации; глубинный
смысл должен во всей полноте проявиться в явлении. Де­
ло обстоит так, что каждый отдельный человек причастен дао и знаменует собой в качестве особого феномена
одно из звеньев универсальной гармонии; следовательно,
он может реализовать себя только в том случае, если бу­
дет поступать в согласии с мировым порядком, а это в
свой черед означает, что он должен строить свою жизнь,
строго подчиняя ее объективным нормам. Если ж е при­
знать, что следование норме, которую я принимаю, дей­
ствительно является условием высшей самореализации,
то, следуя ей, я неизбежно стану совершенным, каков бы
я ни был как индивид. Тем самым проблема, по-видимо­
му, решена: культура конфуцианского человека так час­
то достигает такой необычайно высокой ступени потому,
что его высший идеал — это идеальное соответствие
норме, и потому каждый нормальный человек в принци­
пе призван его осуществить; а также потому, что предла­
гаемая китайцу формулировка идеала указывает ему не­
посредственный путь к его осуществлению.
Все народы и религии выдвигали идеалы, которые
должны были служить образцом для всех. Каждый из
нас, по идее, должен сравняться с Христом, каждый ин­
диец стать таким, как Кришна или Будда. Но не каждый
может стать святым, как бы он к этому ни стремился, по­
тому что для этого требуется особый дар, которого у него
нет, поэтому христиане, в частности, считают невозмож­
ным сравняться когда-либо со своим высшим идеалом.
Поэтому идеал на практике оказывается не работающим.
Если же он работает, то для большинства людей из этого
не получается ничего хорошего: никому не полезно стре­
миться к тому, что не соответствует его природе. Католи­
ческий священник, по идее, несомненно стоит выше
протестантского; духовному лицу надлежит быть таким
человеком, чтобы, не впадая в искушение, соблюдать це­
либат, его половой инстинкт должен преобразиться, он
должен быть свободен от всех естественных связей и
жить чистой жизнью ради других. Но в большинстве
случаев у него это не получается; тем более, что религи531

озный склад обыкновенно сочетается с сильной чувст­
венностью; поэтому было хорошо, что реформация офи­
циально санкционировала появление другого, более
простого типа священника. Конкретная польза того или
иного идеала зависит просто лишь от того, как он соот­
носится с существующими возможностями; положитель­
ному развитию способствуют только те идеалы, которые
не противоречат природе и в принципе достижимы. По­
следнее в удивительной мере соблюдено у китайцев. Их
идеал рассчитан не на исключительную, а на самую
обыкновенную человеческую натуру, такие качества, на
которые может претендовать любой человек, и реализу­
ется путем совершенствования обыкновенных средних
задатков. Поэтому он никого a priori не отпугивает, ни
для кого не является недостижимым, и всякому, кто
серьезно к нему стремится, помогает реализовать в дей­
ствительности то, что он собой представляет. Примеча­
тельно, что Конфуций просто отвергает все то, что не
отвечает норме. Он говорит: «Познать непознаваемое,
совершить что-то исключительное, вообще стремиться к
подвигам, которыми будут восхищаться в грядущие ве­
ка — делать это я бы не стал даже пытаться». В другом
месте у него сказано: «Путь дао проходит не за предела­
ми и не в стороне от нормальной человеческой жизни».
Он настоятельно предостерегает от переоценки идеала.
В Tschong Young он говорит: «Теперь я знаю, почему ис­
тинно нравственная жизнь встречается так редко; мудре­
цы принимают идеал за что-то более высокое, чем он
есть на самом деле, а глупцы не умеют оценить его по
достоинству; благородные мужи стремятся к слишком
высокой цели, хотят высоко вознестись над своим нор­
мальным Я, а неблагородные прилагают слишком мало
старания». Создается впечатление, что Конфуция забо­
тит слишком высокая оценка идеала. Идеальный чело­
век — это не тот, кто стремится к недосягаемым верши­
нам, а тот, кто делает самое простое, скромный человек,
который хочет только представлять собой то, к чему он
призван; выше всех стоит не гений, а тот, кто путем тща­
тельной работы над своей личностью сумел полностью
выразить норму, ибо отдельное существо является зерка­
лом универсальной гармонии. Особенное внимание Кон­
фуций уделял выражению. Мудрец, достигший большой
532

душевной высоты, тем не менее, как он считал, не может
считаться совершенным: он должен держаться с досто­
инством перед людьми; мудрец, который держится с дос­
тоинством, тоже еще не может считаться совершенным:
достоинство должно сублимироваться в грацию. Глубина
может считаться глубиной только тогда, когда она высве­
чивает собой всю поверхность. Может ли тот, для кого
учение Кун Фу-Цзы является божественным словом, кто
всем своим воспитанием приучен видеть в этом слове
свой жизненный принцип, не вступить на путь совер­
шенствования? Может ли он, если это слово действи­
тельно содержит в себе всю соль практической мудро­
сти, не приблизиться, в конце концов, к совершенству?
Каждый нормальный человек, будучи конфуцианцем, не­
пременно продвинется на этом пути дальше, чем брах­
ман или христианин; только выпадающие из нормы не
добьются на нем успеха. Тот, кто стоит ниже нормы, ос­
танется на более низком уровне, чем это было бы в усло­
виях христианства, поскольку оно давало бы ему больше
надежды; для того, кто возвышается над нормой, конфу­
цианство станет препятствием в его развитии; а выпа­
дающие из нормы вообще не найдут в нем понимания.
Поэтому среди китайцев встретишь меньше оригиналов,
чем где бы то ни было еще, необразованная масса там ту­
пее, неудачники остаются без всякой помощи. Однако
норма достигает здесь чаще значительного уровня совер­
шенства, чем это бывает в остальном мире.
Не представляет ли собой конфуцианство наилучшую
альтернативу в этом некруглом мире, если исходить из
того, что всеобщий идеал все-таки возможен? Совер­
шенствование — это самое большее, к чему может стре­
миться человек, поэтому на него следует обратить глав­
ное внимание. Вдобавок это еще и самое гуманное, что
только возможно сделать, так как совершенствование в
принципе доступно каждому, а кроме того, и самое муд­
рое, поскольку в условиях, благоприятствующих такому
развитию, больших высот могут достигнуть люди, кото­
рые иначе никогда бы их не достигли: достаточно вспом­
нить о том, какой глубиной и величием иногда отличают­
ся ничем не выдающиеся женщины, как им свойственно
то наивное величие, перед которым добровольно склоня­
ется самый мудрый мужчина. А теперь я подхожу к по533

следнему пункту, который решающим образом говорит в
пользу конфуцианства: конфуцианство создает самых
потенцированных людей. Почти всегда росту женской
души способствовали затруднения, связанные с внешни­
ми обстоятельствами семейной жизни. В этом ж е смысле
и конфуцианцы обязаны своим высоким человеческим
уровнем наличию чудовищно косной системы. Если бы
мои знакомые китайские господа родились и воспитыва­
лись в западных широтах, они никогда не выработали в
себе таких качеств; ими они обязаны своему статическо­
му мировоззрению. По китайским понятиям, Вселенная
находится в состоянии покоя; это целиком вещь в себе,
она не может совершенствоваться; кажется, что в конеч­
ном счете это не оставляет места для человеческой воли.
Однако жизнь неустанно стремится вверх, она остается
прогрессивно-динамическим началом, даже когда ее
трактуют в статическом плане; поэтому, несмотря ни на
что, происходит прогрессивное движение. Но оно на­
правлено не вовне, а внутрь. В результате аккумулирует­
ся та психическая энергия, которая не находит выхода
вовне, вследствие чего средний образованный китаец от­
личается таким внутренним напряжением, какое на За­
паде можно встретить только у исключительных людей.
Китайцы несомненно обязаны своим превосходством
конфуцианскому «идеалу нормы». Более удачного всеоб­
щего идеала просто невозможно придумать. На Западе в
последнее время это тоже начинают понимать: все боль­
ше и больше общественное мнение отдает нормальному
предпочтение перед отклонениями, аскетический или ге­
роический идеал сменяется идеалом естественности, со­
вершенствование ставится выше существующего состоя­
ния. Ширящаяся в немецких землях канонизация Гёте в
значительной мере основывается на том обстоятельстве,
что он в наибольшей степени соответствовал представле­
нию о человеческой норме, которая менее всего исклю­
чает другие способы существования. Доберется ли до нас
когда-нибудь конфуцианство? Ничего невозможного в
этом нет. Это — мировоззрение нормы, и при условии
правильного понимании его глубинной сущности, пони­
мания его духа, а не буквы, оно без сомнения, представ­
ляет собой наилучшее мировоззрение для широких масс.
Однако не следует строить себе иллюзии, забывая о том,
534

что это мировоззрение нормы не способствует движе­
нию вверх, не благоприятствует высокому идеализму, не
возвышает. Всего, что составляет предмет гордости Запа­
да, он достиг благодаря стремлению к недостижимым це­
лям; конфуцианство ставит перед собой только достижи­
мые цели. Здесь приходится выбирать одно из двух: либо
нам нужен сверхчеловек, и тогда нельзя оглядываться на
массы, как это и было на Западе до последнего времени,
так как все его высшие идеалы, включая христианский,
были скроены по мерке избранного меньшинства. Либо
мы хотим помочь массам, какими мы их видим сейчас,
начать свое совершенствование: в таком случае не при­
ходится помышлять о высших типах. Вряд ли можно со­
мневаться, что наш демократический мир, решив вы­
брать какой-то образец, скорее всего рано или поздно
выберет вторую альтернативу с ее идеалом совершенно­
го нормального человека. Так он и поступит. Сегодня че­
ловечество менее чем когда бы то ни было на протяже­
нии своей истории отдает себе отчет в том, что идеалы
вовсе не должны быть образцами для подражания, кото­
рым каждый должен уподобиться, а что на самом деле
они являются воплощениями основного тона жизни, по
которому люди должны настраивать свое личное звуча­
ние; менее чем когда бы то ни было человечество сего­
дня готово к тому, чтобы, отказавшись от постулата
всеобщей унифицированности, приблизиться к тому
высшему состоянию, когда каждый тон должен звучать
по-своему, гармонически согласуясь с основными тона­
ми, которые тоже должны звучать чисто и сильно; совре­
менная жизнь более чем когда-либо еще далека сегодня
от идеала симфонического звучания... — Но даже если
бы идеал нормы был у нас провозглашен абсолютным,
все же было бы ошибкой насаждать в Европе конфуци­
анство в том виде, в каком оно существует сейчас. Для
того чтобы воспринимать Конфуция как идеал нормы,
нужно быть китайцами. Только индивиды, обладающие
слабой индивидуализированностью, могут принять в ка­
честве общезначимого идеала такую множественную оп­
ределенность; только люди, не отличающиеся большим
полетом фантазии, могут вдохновляться, глядя на такой
приземленный образец; только существа, наделенные
большими способностями к выражению при слабом раз535

витии рефлексии, могут удовлетвориться такой бедной
системой. Как ни странно это звучит, но чем большее
число людей абстрактно понимаемый идеал способен
привести к совершенству, тем менее общеобязательно в
качестве примера для подражания его конкретное вопло­
щение. Христос и Будда воплощают истинные идеалы
человечности, хотя подавляющеебольшинство и не мо­
жет им подражать; Конфуций может служить образцом
для подражания только китайцам; для нас он не служит
вдохновляющим примером. Это нисколько не умаляет
его достоинства, а только лишний раз доказывает экс­
клюзивный характер всего конкретного. Англичанам
трудно понять наш культ Гёте; им трудно представить се­
бе, каким образом законченный педант, провинциал из
маленького городка, писавший обстоятельно и тяжело­
весно, может стать высшим идеалом для целого народа; а
между тем у Гёте были и эти черты, за которые его кри­
тикуют англичане. Зато нам по тем же самым причинам
кажется просто дико, что англичане нашли себя кумира
в лице доктора Джонсона, совершенно неоригинального,
твердолобого среднего британца, у которого было боль­
ше предрассудков, чем у какого бы то ни было британца
из последующих поколений, основоположника того
культа предвзятости, который с тех пор стал главной от­
личительной чертой английского среднего сословия; в
лице этого, по меткому выражению Сент-Бева, roi des
cuistres1; в лице человека, который среди всех, кто оста­
ется в памяти человечества, с величайшей, глубочайшей
убежденностью более других наизрекал банальностей.
Вот судьба каждого конкретизированного идеала нормы.
Оставшиеся у меня на Пекин дни я посвящаю поезд­
кам в окрестности. Как величественна эта природа! Как
мощно ширится самосознание! Ритмическое однообра­
зие ландшафта придает ему видимость безграничного
простора; ясный, сухой воздух делает иллюзорными все
расстояния; у меня такое ощущение, словно мир виден
мне от края и до края. Если бы я родился в Пекине на­
следником драконьего трона, я, по-видимому, был бы со­
вершено убежден, что я повелитель земного шара; тем
более что доказательств бы не потребовалось. Из древ1

Царь педантов (φρ.).
536

ней истории мы узнаем, что самое существование импе­
ратора уже служит гарантией сохранения мирового по­
рядка. От самой колыбели мне бы ставили в пример
Шуна. Этот святой просто сидел, обратив лик к югу; и
оттого в мире царила совершенная гармония. Времена
года сменялись вовремя, все сыновья повиновались сво­
им отцам, все супруги любили друг друга; все чиновники
были честны и верны. Мне бы постоянно внушали: если
я достигну личного совершенства, то и в космосе сам со­
бой наладится порядок. И, уразумев смысл услышанного,
поняв собственное огромное значение, я, посмотрев на
окружающую природу и увидев эти просторы, конечно,
подумал бы: я — велик!
Однако я подумал бы так без всякой гордыни, со всей
скромностью, возможно даже со смирением. Я испытал
бы примерно то же чувство, которое охватывает альпи­
ниста, оглядывающего мир с высоты покоренной верши­
ны: чувство величия, которое возникает, однако, посреди
величия во столько раз большего, что он скорее испыты­
вает это чувство с сознанием собственной малости. Ведь
я, император, всего лишь колесико в колоссальном меха­
низме; быть может и самое большое, но тем не менее
всего лишь деталь этого двигателя. И со смирением я бы
подумал тогда о своей неограниченной власти. Как же
мне приписывают неограниченность, когда на мне лежит
ответственность за все мироздание, в котором малейшее
упущение с моей стороны вызовет невообразимые бед­
ствия? Люди говорят о моей неограниченности, потому
что выше меня нет никого. Ведь где-то должна находить­
ся последняя инстанция. Вся нравственная деятельность
основывается на авторитете; если он не абсолютен, то
его вообще нет. Варвары, христиане, перекладывают, как
я слыхал, этот абсолютный авторитет на Бога, которого
никто не видал. Вероятно, это придумал хитрый, но не­
справедливый император, который хотел облегчить свои
обязанности или у которого недостаточно было развито
нравственное чувство. Я бы постыдился снимать с себя
величайшую ответственность.
Я выныриваю из души Сына Неба и возвращаюсь в
душу одного из многих любопытных людей, прибываю­
щих с Дальнего Запада, посмотреть на императорский
город. Какое поразительное открытие! Переместившись
537

из души самого великого человека в душу самого малого,
я обнаруживаю, что самооценка последнего, оказывает­
ся, во много раз выше. Он не признает ничего выше себя
стоящего; он ощущает себя стоящим недосягаемо высо­
ко, кем-то, кто призван повелевать миром. Но вдобавок к
этому еще и не ответственным ни за что и ни перед кем;
он стоит вне природной связи вещей. Так какой же авто­
крат заслуживает больше почтения: император, который
сознательно принимает на себя ответственность за миро­
вой процесс, или свободный американец, который по­
хваляется тем, что может расколошматить весь мир?
Ханькоу
На пути из Пекина сюда поезд неожиданно останови­
ли солдаты. Это была самостоятельная дивизия, не под­
чинявшаяся ни республике, ни императорскому дому.
Люди, очевидно, скучали и радостно ухватывались за ка­
ждую возможность, обещавшую некоторое разнообра­
зие. По первому впечатлению это выглядело довольно
опасно, хотя поездная бригада не выказывала особой
тревоги; солдаты ворвались в вагоны со штыками напе­
ревес и, судя по всему, собирались начать обыск; но в
момент нападения у них уже было написано на лицах
ожидание, и как только к ним подступили с уговорами
«миротворцы», выжидательное выражение сменилось
удовлетворенностью, словно этого только они и добива­
лись. На завершение переговоров понадобилось несколь­
ко часов; но, в конце концов, нас отпустили с миром.
Какая странная солдатня! Во время моего пребывания
в Кантоне там бушевала борьба между правительствен­
ными войсками и пиратами; однако время от времени в
ней делался перерыв, и тогда враги общались между со­
бой так мирно, словно между ними никогда не бывало
никаких недоразумений. В Ханькоу рассказывали, что во
время футбольной игры между тамошними резидентами,
игрокам досаждали пули, долетавшие с поля происходив­
шего неподалеку сражения; они связались с ближайшим
генералом и попросили его, если можно, прекратить
стрельбу, пока они не закончат матч, и тот будто бы ис­
полнил их просьбу. Похоже, что для китайцев военное
538

ремесло стоит в одном ряду с сапожным или с мелкой
торговлей, т. е. они не связывают с военным делом ника­
ких идеальных представлений; они выполняют свою ра­
боту, оставаясь к ней равнодушными. Наверное, это не
удивительно в государстве, народ которого с незапамят­
ных времен считает высшим идеалом мир à tout prix.
В китайской литературе полководец редко бывает пред­
ставлен героем, зато очень часто — как забияка и хва­
стун, как правило к тому же и как грубый и неотесанный
человек. В Китае никогда не воспринимали проигранную
кампанию как позор; духовное оружие там всегда стави­
лось выше кулачного права. Одна симпатичная легенда
повествует о том, как однажды к императору явились по­
сланцы варварского царя с угрозой, что объявят ему вой­
ну и завоюют страну. Сначала тот не знал, что ответить,
ибо хорошо понимал, что армия у него плохая, и он не
располагает достоверными сведениями о вражеском вой­
ске. И тут император вспомнил про поэта, который в это
время находился у него при дворе: наверняка тот сумеет
составить ответ так, чтобы вражеские посланцы испу­
гались и ушли вместе со своей армией. Поэт, как всегда,
был во хмелю от выпитого вина; императрица с по­
мощью первых придворных красавиц в конце концов
кое-как его добудилась. Но поняв наконец, в чем дело, он
тотчас же придумал речь, исполненную такого остро­
умия и дышащую такой силой, что посланцы в страхе
удалились, а своему повелителю сообщили, что против
такой мощи его армия не сможет сражаться. Не раз в бе­
седах с мандаринами я отмечал, что физическая сила у
них не вызывает восхищения, а напротив, к ней они от­
носятся с презрением. Признавая, что порой она бывает
нужна и что необходимо держать у себя людей, которые
ею обладают, они добавляли, что это люди не высшего
порядка, а любовь к дракам свидетельствует о вульгарно­
сти. Воин стоял в их глазах несравнимо ниже ученого, и
скорее выглядел каким-то бульдогом, нежели человеком.
Несомненно, и мы тоже тяготеем к такому состоянию,
когда воинские добродетели утратят былое значение, и
недостатки этого человеческого типа начнут в наших гла­
зах перевешивать его достоинства; и во многих отноше­
ниях такое положение представляется желательным. Но
за его преимущества нам придется дорого расплачивать539

ся: мы станем филистерами, утратим самоотверженность
и благородные убеждения. К сожалению, идеал вечного
мира может иметь абсолютную ценность только для рай­
ских условий. Нам, земным людям, требуется опасность,
чтобы поддерживать в нас способность к идеализму. Что
бы ни говорил Галилей — наша Земля не такая уж круг­
лая! Дуэль — ужасно варварский обычай, который дол­
жен исчезнуть; уже сегодня он вступает в противоречие
со всеми прочими нашими жизненными взглядами.
И все же представители того человеческого типа, кото­
рый дерется на дуэли, во многих отношениях стоят го­
раздо выше тех, которые не опускаются до поединка. Их
предрассудок, по крайней мере, не позволяет им подда­
ваться страху, учит поступать в согласии с тем убежде­
нием, что в мире есть ценности, которые дороже самой
жизни, а главное, вынуждает предоставлять противнику
равный шанс на победу, приучает в самом высоком
смысле слова уважать чужую личность.
Передо мной катит свои мутные волны река Янцзы.
На пароходах и джонках трудятся в поте лица тысячи ку­
ли, которые кто на спине, кто на тачке перетаскивают,
волочат и толкают перед собой грузы. Такая жизнь боль­
ше подходит к натуре китайцев, чем сражаться за отчиз­
ну. Идеализм китайца проявляется в том, как он перено­
сит обыденный труд.
На Янцзы
И вот я плыву по благодатной реке, без которой ог­
ромные пространства земли, где она протекает, были бы
сплошными пустынями. Течение у нее сильное; однако
по виду кажется, будто оно едва движется, ее водная
масса так огромна и тяжела, что производит впечатление
медлительности, как полет дикого гуся рядом с порхани­
ем королька. По берегам Янцзы все зеленеет, все они по­
крыты пышной растительностью. Куда я ни посмотрю,
всюду виден разумный крестьянский труд; в нем выра­
жается рука самой природы.
Это — настоящий Китай, бессмертная страна. Пови­
дав лучший цвет, я с удвоенной ясностью понимаю: ко­
рень всей китайской культуры лежит в ее крестьянстве.
540

Не будь конфуцианская система духовным выражением
его коренного, естественного состояния, она никогда не
стала бы основой, на которой держится все в Китае.
Потомки тех ж е родов, которые обрабатывали эти
пашни во времена Шуна и Яо, по сей день живут на тех
же наследственных землях, глубоко проникнутые памя­
тью о своей родословной. Лишь изредка кто-то навсегда
покидает родные места. Крестьянин ложится в землю
там, где весь век на ней трудился. Пашня — это колы­
бель Китая. Наследного дворянства там не существует.
Изредка кому-то удается сдать большой экзамен, и тогда
он поднимается на более высокое место в обществе.
Масса в целом вечно остается такой, какой была.
Я не знаю никого, кто, прожив некоторое время среди
китайских крестьян, не проникся бы к ним сердечной
любовью и даже почтением. В них действительно еще
живы добродетели патриархальных времен. То, чему
учили Конфуций и Мэн-Цзы, словно само собой сущест­
вует в их жизни. Весь внешний порядок здесь и впрямь
родится из такого мировоззрения, у них нельзя даже
представить себе никакую другую систему, рожденную
не из естественных инстинктов. Бывало ли когда-нибудь,
чтобы в первобытных условиях требовались государст­
венные законы для регулирования отношений в семье?
Для родителей естественно любить своих детей, а для де­
тей — любить родителей; для родственного клана естест­
венно быть сплоченным. А чем больше плотность населе­
ния и чем больше его характеру свойственно миролюбие
и рассудительность, тем скорее естественное поведение
превращается в нравственные заповеди. Ведь это на­
столько очевидно, что при таком существовании, как у
них, благополучие возможно только в условиях гармони­
ческого и дружного труда, а нарушать эту гармонию
представляется чем-то кощунственным, ибо это было бы
противоестественно; самоочевидно также, что неизбеж­
ный порядок не мешает никому, кто видит в нем осуще­
ствление своих желаний, а потому все неуклонно стара­
ются развивать естественные социальные импульсы.
Поэтому любовь членов семьи друг к другу, почитание
старших и авторитета так интенсивно развивались уси­
лиями китайских крестьян, что давно стали формирую­
щим моментом их духовной жизни. Для наивных душ
541

нет ничего более естественного, как распространять
обобщение на все, что есть вокруг; таким образом, не
только империя в целом, но и вся Вселенная стали пред­
ставляться как нечто единое, основанное на естествен­
ных отношениях членов одной семьи. Если сыновья бу­
дут оказывать отцам должное почтение, то и дождь
придет вовремя. Эта древняя мудрость китайских кре­
стьян, которой они бессознательно руководствовались в
своей жизни, была затем сформулирована великими
учителями древности. А поскольку она учила тому, что и
без того лежало в основе всей деятельности людей, то ее
положения, во-первых, были без рассуждения признаны
правильными, а затем, будучи однажды осознаны, стали
исполняться старательней прежнего. Так случилось, что
конфуцианство по мере своего развития постепенно
превратилось в форму китайского сознания, хотя и рань­
ше присутствовало в виде образа жизни; с прогрессом
нации оно дифференцировалось, прояснялось, принима­
ло искусственные формы, но притом никогда не утрачи­
вало своего первоначального содержания.
Это стало возможным только благодаря тому особому
историческому обстоятельству, что китайцы с древней­
ших времен и до наших дней продолжали быть крестьян­
ской нацией, что там не образовались мощные касты,
чьи жизненные нормы противопоставились бы крестьян­
ским; что усложнившееся с течением времени устройст­
во общества по сути дела осталось патриархальным.
Таким образом, положения Кун Фу-Цзы и Мэн-Цзы не
вступили в противоречие с практической пользой, а пер­
манентно продолжали «соответствовать духу времени».
Чем глубже человек способен был вникнуть в их смысл,
тем больше должен был восхищаться их мудростью. Так
их престиж укреплялся с течением веков. И это было не­
обходимо для того чтобы они сохраняли свою действен­
ную силу. Идеи древних учителей, как ни глубоко они
коренились в человеческой природе, были очень уж про­
сты; только не ведающие сложностей, первозданные ду­
ши не выходят за рамки, обозначенные самой природой.
Но и для самых развитых основой остается природный
строй. Благодаря же тому престижу, которым пользова­
лись положения конфуцианского учения, самые возвы­
шенные умы почувствовали потребность поглубже вник542

нуть в их смысл, и благодаря этому в их сознании
осталось живым или получило новую жизнь то, что в
сознании некитайского культурного человека присутст­
вует лишь в исключительных случаях; отсюда та близкая
к природе глубина, которая, как правило, свойственна
даже самым утонченным китайцам. У них всегда сохра­
няются живая восприимчивость к естественным челове­
ческим чувствам. Понимание того, какими должны быть
отношения детей к родителям и родителей к детям, отли­
чается такой глубиной, какой не встретишь нигде в Евро­
пе; соответственно, естественные отношения, заложен­
ные природой, там культивируются. Поэтому даже в
самых утонченных китайцах сохраняется понимание
простых и естественных чувств, даже в декадентах жи­
вет понимание нравственности и ее значения. Я еще ни
разу не встретил такого китайца, который понимал бы
под нравственностью что-то иное, чем развитое воспита­
нием естественное свойство. И тем не менее, наверное,
ни один мандарин не бывает таким хорошим конфуциан­
цем, как любой крестьянин, живущий на Янцзы-цзян,
именно потому что конфуцианство было изначально соз­
дано по меркам крестьянских представлений. Но до тех
пор, пока в Китае нет каст, пока типичным китайцем ос­
тается китайский крестьянин и пока характер этого кре­
стьянина не изменится, не исчезнут и свойства, благода­
ря которым китаец по сей день является нравственно
самым воспитанным человеком на свете.
До тех пор, пока... Но останется ли крестьянин преж­
ним после переворотов последнего времени? А если нет,
то чем он будет тогда? С глубокой печалью я смотрю на
окрестные поля и деревни, на неутомимых крестьян, за­
нятых по берегам Янцзы своим старинным трудом. Ко­
нечно, та бедность, которая среди китайских крестьян,
по-видимому, представляет собой типичное явление, есть
абсолютное зло. Но как можно ее преодолеть без помо­
щи индивидуального эгоизма, который постепенно раз­
рушит чудесную китайскую цивилизацию с ее всесиль­
ной семейственностью? В пользу грязи, разумеется, не
может быть никаких доводов, но откуда взяться чисто­
плотности, пока не выросло благосостояние? Конечно
же, это ужасно, когда из года в год такое множество лю­
дей погибает от голода и повальных болезней: но куда
543

денется избыток населения после того, как перестанет
действовать его природное регулирование? Разумеется,
можно представить себе равновесие и на более высоком
уровне, чем нынешний, но прежде чем оно будет достиг­
нуто, пройдут еще века, а до тех пор нищета станет еще
хуже, чем была раньше. В чем состоит зерно социально­
го неблагополучия у нас? В том, что люди знают слиш­
ком много для того чтобы быть счастливыми в тех огра­
ниченных условиях, в которых им приходится жить, но
недостаточно для того чтобы понять, что на преодоление
тех условий, которые вызывают их недовольство, потре­
буется большой отрезок времени, а попытка вырваться
из него насильно на первых порах приведет к еще боль­
шему ухудшению по сравнению с нынешним положени­
ем. В Америке, конечно, самое лучшее — это позволить
каждому отдельному человеку учиться, сколько он сам
захочет, ибо тамошние условия еще дают возможность
пробиться каждому таланту. В более узких европейских
рамках такое возможно лишь в исключительных случаях,
а потому было бы лучше как-то ограничить этот соблазн.
А в перенаселенном и, соответственно, бедном Китае с
его косным общественным строем то, что даже в Европе
порождает трудности, вообще примет характер бедствия.
А значит, при любых, даже самых благоприятных, усло­
виях счастью китайцев наступит конец.
Путь прогресса оборачивается бесконечной чередой
интимных трагедий. Счастье целиком зависит от душев­
ного состояния, никакие внешние средства его не вызы­
вают. С этой точки зрения, прогресс выглядит чем-то
бесполезным и даже вредным. Неизменность условий,
существующих как некая данность, в конце концов вы­
зывает появление такой внутренней установки, благода­
ря которой они становятся терпимыми для человека; при
меняющихся условиях у человека нарушается равнове­
сие его внутреннего мира. Задача ж е заключается в том,
чтобы добиться такого состояния, которое отвечало бы
всем внешним условиям, т. е. практически от них бы не
зависело, а это означает состояние величайшей культу­
ры. Ведь если при стационарных условиях счастье потен­
циально доступно для каждого отдельного человека, то
при меняющихся условиях оно доступно только высоко
развитому человеку. Масса ж е тут обречена быть вечно
544

несчастной. Возможно, что в этом заключается цель про­
видения, если таковое существует, ибо человек, несо­
мненно, быстрее развивается, когда он несчастен, чем
тогда, когда счастлив. Возможно, это даже и к лучшему,
что отныне наступил период бед, понуждающих челове­
чество к росту. Трагично же то, что оно приветствует
этот период как наступление счастливых времен, ибо не­
избежное разочарование чрезвычайно усилит чувство
всеобщей неудовлетворенности.
Разумная позиция доброжелательно настроенного
культурного человека по отношению к человечеству вы­
ражается в желании приостановить события. Поэтому
все образованные китайцы настроены реакционно. Но с
их стороны было бы мудрее побороть свое сострадание.
Им следовало бы постараться, предвосхищая будущее со­
стояние равновесия, показать массе добрый пример, ибо
только так они могут ей помочь. Былые идеалы отошли в
прошлое; прежние типы совершенства уже не могут слу­
жить образцами для подражания. Образованные люди,
аристократы Китая, да и не только Китая, должны не
увековечивать былое совершенство, а, основываясь на
правильном понимании, как можно скорее выработать
тот тип, который завтра сможет выступить путеводным
для остальных людей.
Капитан рассказывает мне о тех временах, когда он,
будучи молодым офицером, плавал вверх и вниз по тече­
нию Янцзы: тогда, мол, все было иначе. Как приятно бы­
ло тогда вести переговоры с китайскими купцами! Они
нерушимо выполняли условия контракта, причем, как
правило, достаточно было устной договоренности; они
были надежными и честными, не хуже какой-нибудь анг­
лийской фирмы. Сегодня надо держать ухо востро, а не
то тебя того гляди обманут. Это результат контактов с
американскими дельцами. Конечно, не одни американцы
виноваты в том, что на Востоке ухудшилась мораль.
Большинство европейцев ведет себя там так, как никогда
не посмело бы дома. Чем больше я вижу свет, тем боль­
ше убеждаюсь на опыте, что при не слишком высоком
уровне внутренней культуры добро побежд«ает в челове­
ке лишь до тех пор, пока оно представляется целесооб­
разным. Во всех замкнутых обществах оно всегда бывает
18 Зак 3070

545

целесообразно, и по этой причине у всех народов внутри
сословия, ремесленного цеха или даже преступных сооб­
ществ при некоторой дальновидности соблюдается ка­
кой-то минимум моральных правил. Целесообразность
добра оказывается тем большей, чем сильнее развивает­
ся торговля и чем больше растет оборот, так что внутри
самых больших деловых организаций надежность бывает
почти абсолютной. Так и мы, современные европейцы,
очевидно, бываем честнейшими маклерами, пока ведем
дела между собой. Однако едва мы выходим за рамки
своего крута, как тотчас же с ужасающей ясностью об­
наруживается, что наша мораль — это не первичное ка­
чество, а всего лишь продукт определенных условий, ибо
тут мы ведем себя как настоящие хищники. Образован­
ные китайцы между собой называют нас «пиратами», и
это еще мягко сказано. Побывав некоторое время на
Востоке, я, к сожалению, вижу, что наша нравственная
культура, бесспорно, очень поверхностна.
По счастью, добро в конечном счете всегда оказывает­
ся самым целесообразным, так что белый человек и на
Востоке поневоле придет когда-нибудь к тому, что лучше
вести себя порядочно и поступать честно. И все же очень
обидно и стыдно становится от того, что, несмотря на
христианство, гуманистические идеалы и самые целесо­
образные системы, большинство из нас все равно в мо­
ральном отношении остаются, как оказывается, сущими
дикарями. Если бы Бог внезапно разрушил весь наш
внешний аппарат, мы предстали бы перед ним совершен­
ными варварами. Китайцу не требуется страх перед та­
ким грозным Богом: мораль, которая этому народу свой­
ственна (а ее у них, как правило, больше, чем у нас),
усвоена им всей душой, а не навязана внешними обстоя­
тельствами. Конечно, и у китайцев она не свободна от
влияния внешних условий, иначе они были бы не люди, а
полубоги; без вынужденного сосуществования в услови­
ях трудного общежития они никогда не приобрели бы
столь высокой индивидуальной культуры; если их купцы
не так честны, как в былые дни, это тоже случилось под
влиянием внешних условий. Но нравственное чувство у
них представляет собой первичный душевный фактор, а
не вторичный, как у нас. Таким образом, с точки зрения
бога, они, даже поступая безнравственно, в нравствен546

ном отношении стоят выше нас даже тогда, когда посту­
пают более безнравственно, чем мы. С другой стороны,
во время пребывания в Китае мне часто вспоминался те­
зис Поля Дюбуа, что отсутствие четкости в различении
добра и зла служит признаком глупости; речь, дескать,
идет о совершенно объективных соотношениях, которые
можно замечать или не замечать, но два разных мнения
в этом случае так же невозможны, как не может быть
двух разных мнений о том, сколько будет дважды два —
четыре или пять. Такой глупости, а вернее сказать необ­
разованности, какой отличаются в этом отношении евро­
пейские мужчины (женщины по сравнению с ними го­
раздо образованнее), не встретишь ни у одного китайца.
Какими бы сомнительными ни выглядели его поступки
(поступки зависят от характера человека), он всегда зна­
ет, что было бы правильным. А знает он это потому, что
эта сторона его души благодаря конфуцианству стоит на
высоком уровне развития. Так не пора ли и нам начать
воспитывать своих детей по-конфуциански? Рано или
поздно мы наверняка начнем это делать; остается только
надеяться, что не с безнадежным опозданием. Наших вы­
сокомерных этиков и моралистов следовало бы насильно
заставлять один годик пообщаться с образованными ки­
тайцами (так же как всем интересующимся религией я
посоветовал бы провести год в Бенаресе); те, кто не стра­
дает полной душевной слепотой, обнаружат к своему
удивлению, что эти господа при всей их «аморальности»
с точки зрения европейских понятий, несмотря на все
свое лицедейство, скрытность, лживость, несмотря на то,
что они нисколько не смущаясь посещают бордели, не­
смотря на все недостатки, как правило, присущие их ха­
рактеру, в отношении нравственной образованности,
тем не менее стоят неизмеримо выше большинства пред­
ставителей нашей расы. Среднему европейцу вообще
чуждо понятие нравственной образованности. Он мнит,
что главное — это характер, и этим словом все сказано.
Но что значит, в сущности, характер? Это твердость су­
ществующей психической структуры. Однако же вопрос
прочности целиком зависит от физиологии, не имея ни
малейшего отношения к нравственности. Когда нравст­
венно развитый человек выказывает твердость, это пре­
красно, но как ужасно, когда ту же твердость проявляет
547

человек грубый и невоспитанный. Делая ставку на вос­
питание характера, мы вырастили такой прочное духов­
ное сырье, какого не найдешь нигде на Востоке. Но не
более того. Пора бы уже приступить к обработке этого
сырья.
Мне бы хотелось, чтобы правительства приостановили
миссионерскую деятельность разных религий. Отдель­
ные их представители могут быть очень почтенными
личностями, но по части морального образования мис­
сионеры почти все без исключения стоят настолько ни­
же тех, кого они собираются обращать в свою веру, что
могут принести гораздо больше вреда, чем пользы. Нель­
зя посылать в учителя образованным людям неотесан­
ных грубиянов, какими бы хорошими они ни были в че­
ловеческом отношении.
На Янцзы бушует шторм. Когда я с закрытыми глаза­
ми слушаю шум волн и ветра, мне кажется, что я нахо­
жусь в открытом море. Открывая глаза, я испытываю
разочарование при виде покрытой рябью, слегка вол­
нующейся грязной водной поверхности. Лучше лежать с
закрытыми глазами. Подождав некоторое время, я вновь
открываю глаза, и под влиянием звуков, которые слы­
шатся вокруг, мое сознание воспринимает совершенно
иную картину: мне кажется, что подо мною ходят гигант­
ские волны разбушевавшегося моря; только оно находит­
ся далеко внизу, откуда волны видятся маленькими.
С давних пор одним из моих любимых развлечений
было представлять себе что-то большое маленьким, а ма­
ленькое большим; эта игра всегда меня забавляла. Для
того чтобы увидеть в песке каньоны, в мелкой лужице —
море, не нужно сильно напрягать воображение; зато это
внутренне очень обогащает. Таким образом можно, не
предпринимая дальних путешествий, стать свидетелем
мощных природных явлений... Но все же никакая фанта­
зия не поможет преодолеть границы нашего существа.
В чем состоит «как таковое» различие между лужей и
океаном? Только в абсолютной величине последнего.
И то и другое одинаково факты, океан ничуть не богаче
проблемами; каждый атом — это солнечная система, и
его легко представить в таком качестве. И однако же
только то, что велико по сравнению с нами, само собой
548

пробуждает в нас высокие чувства. Это доказывает нашу
жалкую зависимость от внешних впечатлений. Мощное
потрясение даже филистера подымает на неведомую для
него высоту; с другой стороны, только в благоприятном
окружении гений может полностью выполнить свое
предназначение. Следовало бы добиться полной неза­
висимости от случайностей внешнего окружения; это
значит, что следовало бы так овладеть свой внутренней
средой (т. е. своим психофизическим организмом), что­
бы, перестраивая его по своей воле на тот или иной лад
подобно осьминогу, меняющему окраску своего тела,
уверенно достигать того, чего мы обычно добиваемся пу­
тем расчетливого распределения внешних влияний.
Шанхай
Итак, я видел Шен Чи-Пея (Shen Chi-P'ei), литератора,
о котором был так наслышан. С этой встречей я связы­
вал большие ожидания. Почти всегда, когда в Пекине
заходила речь о европейских делах и я находил повод по­
правлять в чем-то моих китайских друзей, те многозна­
чительно переглядывались и восклицали: «Вот и Шен
Чи-Пей говорил то же самое! Но мы ему не верили, пото­
му что при всей своей учености он лишь поверхностно
был знаком с западной культурой». Каков же должен
быть человек, который без соответствующих знаний тем
не менее все понимал! Личная встреча и близкое знаком­
ство не принесли мне разочарования. Шен Чи-Пей — ве­
личайшее воплощение всех китайских возможностей,
какое я когда-либо встречал. Он действительно тот «бла­
городный человек», каким его изобразил Кун Фу-Цзы.
Старец с пылкостью юноши; почтенный и строгий, ка­
ким надлежит быть мудрецу, и при этом наделенный
обаятельными манерами, как у девушки; являющий со­
вершенство формы и одновременно глубину содержа­
ния. Шен в поразительной степени выражает тот идеал
конкретизации, который является характернейшей чер­
той китайской культуры. Вся глубина личности обрела в
нем типичную форму и выступила на поверхность; ни
одного жеста, который не соответствовал бы «Книге це­
ремоний», и в то же время ни одного, который не слу549

жил бы соответствующим выражением именно его само­
го. Его разговор замечательно поучителен. Никогда я не
встречал у китайцев такого глубокого понимания всего
некитайского, не говоря уже о китайском. И притом
Шен один из самых ортодоксальных конфуцианцев, ка­
ких я когда-либо встречал; враждебно относящийся ко
всему новому, реакционно настроенный литератор ста­
рого закала, в глазах которого все иностранное просто
недостойно внимания. Но он так глубоко проник в свою
собственную сущность, что все человеческое ему понят­
но само собой, ему достаточно нескольких внешних при­
знаков, чтобы на их основании a priori угадывать сущ­
ность человека. Для меня это еще одно лишнее подтвер­
ждение, что всякая форма, даже самая ограниченная,
представляет собой возможное вместилище безгранич­
ного содержания.
Я счастлив, что мне довелось своими глазами повидать
этот образ человеческого совершенства. Я давно уже но­
сился с мыслью дать общее определение китайского ха­
рактера; однако все время откладывал дело, предвидя,
что мне может еще встретиться такой факт, который по­
требует расширить пределы намеченного круга. Более
богатой натуры и более совершенной культуры, чем то,
что воплотил в себе Шен, мне в Китае уже не встретить.
Поэтому сегодня, имея перед глазами этот конкретный
пример, я с чистой совестью могу взяться за выполнение
задуманного. Мне предстоит обобщить и представить в
едином освещении те несвязные наблюдения и заметки,
которые я собрал во время своего пребывания в Китае.
Хочу подчеркнуть, что моя задача состоит в том, что­
бы дать дефиницию китайского характера, а не китайца;
т. е. то, что, с одной стороны, поддавалось бы абстракт­
ному обобщению, а с другой, имело бы символическое
значение для всего человечества. Конкретная китайская
субстанция представляет собой некий абсолют, который
не выводится из чего-то другого и не может служить об­
разцом для подражания; самая сущность ее останется за
пределами моих рассуждений. Под свежим впечатлени­
ем от встреч с Шен Чи-Пеем я могу только сказать, что
китайская субстанция представляет собой нечто великое;
непревзойденная энтелехия, если не по богатству, то по
своей потенции.
550

Китаец, бесспорно, менее индивидуализирован, чем
европеец; такой человек, как Шен, гораздо ближе к про­
стому кули, чем наш интеллектуал к сельскохозяйствен­
ному рабочему. Это тем более бросается в глаза, что
различия между классовыми типами в Китае гораздо
больше, чем у нас, и это обстоятельство служит проти­
вовесом вышеназванному соотношению. Самый вели­
кий, самый независимый китаец все же не личность в
гётевском смысле. Тем самым ему поставлены непре­
одолимые границы: для него невыполнимы все задачи,
предполагающие наличие дифференцированного созна­
ния своей уникальности, т. е. индивидуальная характе­
ристика, индивидуальная любовь и уж тем более та бес­
конечная, но притом все же чисто личностная любовь,
которую, как считается, питает Христос к каждой от­
дельной душе; его милосердие, если и существует, то не
предполагает личностного отношения к отдельному че­
ловеку, а, подобно гуманизму стоиков, представляет со­
бой абстрактное чувство ко всему человечеству. По
этой же причине у него отсутствует личностное творче­
ское начало, в обязательном порядке подразумевающее
наличие сознания своей уникальности; по этой же при­
чине он интеллектуал. Интеллектуализм всегда возни­
кает как субъективное отражение объективно сущест­
вующего единообразия; в условиях, когда неиндивидуализированное человечество (которое, отметим сразу,
никогда не встречается на ранней ступени развития,
все первобытные народы гораздо индивидуализированнее китайцев) обладает высокими интеллектуальными
задатками, оно всегда без исключения исповедует идеал
единообразия, систематизированности, неограниченность
обобщения является для него постулатом, ибо интеллект
изначально более всего склонен к генерализации. Когда
же реальные факты подтверждают правильность такого
подхода (ведь чем меньшей индивидуализированностью
отличается народ, тем в большей степени обобщен­
но-абстрактные дефиниции оказываются справедливы­
ми для каждого отдельного его представителя), то время
только усиливает эту исконную наклонность. Тем са­
мым перед возможностями духовной жизни ставится
новая преграда: будучи интеллектуалом, китаец не обла­
дает осознанным отношением к метафизически-реаль551

ному; в своем мышлении он крепко привязан к поверх­
ностному уровню вещей.
Очень валено отметить, что, несмотря на все ограниче­
ния, китаец нисколько не уступает нам во всех сущест­
венных вещах духовного плана: понимание сущности и
выражение сущности не предполагают обязательной ин­
дивидуализированное™. Как мистик он стоит на одном
уровне с европейцами и индийцами, ибо мистическое
понимание означает понимание глубочайших основ жиз­
ни, которые везде одинаковы. К абсолютному добру и
абсолютно прекрасному китаец находится в непосредст­
венном отношении, потому что осуществление абсолют­
ного идеала является исключительно функцией совер­
шенства и не зависит от характера отдельных элементов.
Там, где речь идет о сущностном, в нем не ощущается
никакой ограниченности. Ибо сущность лежит глубже,
чем индивидуальность. Китай служит вечным доказа­
тельством этой истины.
Поскольку китаец менее индивидуализирован, о нем
можно сказать, что он стоит на более низкой природной
ступени. Хотя я вообще-то и не поклонник догматиче­
ского эволюционизма, следует все же признать, что че­
ловек как духовное существо развивается в направле­
нии все большей дифференцированное™, и на этом
пути мы продвинулись дальше китайцев. Но с такой же
уверенностью можно утверждать и то, что мы отстали
от них в отношении культурного развития, поскольку
оно зависит от того, до какой степени проникнуто куль­
турой данное естественное состояние. По степени куль­
турной своей проработанности китаец стоит в своем
развитии на первом месте; все его задатки проникнуты
духовностью, во всем видно совершенное выражение.
Таким образом, пример Китая доказывает нам еще и то,
что культура и прогресс представляют собой вещи, ле­
жащие в различных измерениях. В третьих же, Китай
доказывает нам, что в конечном счете все зависит от
степени проработанности, ибо, несмотря на то, что ки­
таец стоит на более низкой природной ступени, он бли­
же, чем мы, подошел к осуществлению человеческого
идеала.
Из всего сказанного следует, что китайский характер,
с одной стороны, является пережитком предшествую552

щих стадий развития, а с другой стороны, он предвосхи­
щает идеал будущего. Для меня не может быть сомнения
в том, что достигшие высшего развития представители
будущих эпох окажутся ближе к типу конфуцианца, чем
к типу современного человека, что социальное устройст­
во в будущем будет больше похоже на китайское, чем на
то, чего ждут современные утописты. Человек будущего,
разумеется, будет автономен; внешних границ будет уже
немного, а на существующие люди будут смотреть с осу­
ждением как на pis-aller, как это делается в Китае вот
уже на протяжении тысяч лет. Но человек уже сам, ру­
ководствуясь собственным развитым разумением, будет
себя ограничивать; он будет мыслить над-индивидуально,
а не индивидуалистически. Но эта стадия совершенного
над-индивидуального мышления скорее будет сродни
нынешней стадии китайского развития, чем той, что сей­
час наблюдается у нас.
Таким образом, традиционный китайский характер
относится к высшему состоянию человечества прибли­
зительно так же, как выраженная в форме мифов муд­
рость античных мудрецов к ее научному подтвержде­
нию в более точной форме. Превзойти индийских риши
в содержательном плане вряд ли возможно, но те же са­
мые достижения познания можно выразить лучше. Так
же и китайскую культуру в плане содержания никогда
не удастся превзойти. Что же касается ее выражения,
то здесь все недостатки связаны с ее интеллектуализ­
мом. Идеал конкретизации, как таковой абсолютный
для этого мира, реализуется в Китае не в совершенстве
несравненных, уникальных душ, а в совершенстве пред­
ставленной нормы; этим объясняется то, что самая глу­
бинная сущность человека остается неохваченной.
Высшим достижением была бы реализация конкретизи­
рованного идеала посредством чистого субъекта. Глу­
бинное содержание человека — это чистая субъектив­
ность, не поддающаяся объективизации, невыразимая
через внешние средства; внутри нее и исходя из нее
нужно непосредственно жить. Китаец же делает это
лишь опосредованно, целиком полагаясь на объективи­
рованную мудрость. Но такая мудрость, сколь бы глубо­
кой и всеобъемлющей она ни была, не отдает должное
частному, для нее существуют только типы; она вынуж553

дена оставаться на уровне внешнего, поскольку прини­
мает во внимание не отдельную душу, а лишь абстракт­
ные отношения, существующие между множеством
душ, она вынуждена нивелировать, так как учитывает
только всеобщее, и выстраиваемая ею гармония созда­
ется за счет богатства. Если мы когда-нибудь сумеем
создать столь ж е совершенную гармонию, какую мы ви­
дим в Китае, посредством свободной инициативы пол­
ностью развитых индивидуальностей, не стесненных
условными рамками и устремленных к своему совер­
шенствованию, мы достигнем осуществления социаль­
ного идеала.
И еще замечание по поводу большей оригинальности
европейцев по сравнению с народами Востока. Эта ори­
гинальность не обязательно означает преимущество, по­
скольку компенсируется тем, что у европейцев хуже об­
стоит дело с памятью. Восток и Запад воплощают в себе
сейчас два полюса живого исторического процесса —
процесса обновления и процесса сохранения памяти.
Стереотипность природы есть не что иное, как ее па­
мять, новизна в ней означает изобретение нового, вместе
они составляют две стороны, необходимые для сущест­
вования мира. В актуальном ж е плане обновление и со­
хранение готовых форм взаимно исключают друг друга.
Почти все, обладающие творческим умом, жалуются на
плохую память, особенно ж е памятливым людям редко
приходит в голову новая мысль. Народы Востока облада­
ют поразительной памятью; это почти что можно назвать
неспособностью к забыванию. Столь ж е поразительная
устойчивость и жизнеспособность свойственны на Вос­
токе существующим формам жизни. Вырождение куль­
турных образований происходит на Востоке так ж е мед­
ленно, как вырождение природных форм во всем мире.
Мы ж е начинаем вырождаться, едва лишь останавлива­
ется прогрессивное развитие. По этой причине мы обла­
даем плохой памятью. Мы способны существовать, толь­
ко пока мы продолжаем изобретать новое. Сможем ли
мы сохранять свою изобретательность до бесконечно­
сти? Или ж е когда-нибудь перейдем к противоположно­
му процессу? Или и вовсе исчезнем на этой планете, по­
спешно прожив свой короткий век? Этого никто не
может сказать.
554

Завтра я покидаю Срединное Царство. Что я отсюда
вывезу? Так много нового знания, что понадобится не
один год, чтобы усвоить это и переработать. И все же я
не чувствую удовлетворения: как ни много мне дал Ки­
тай, я после него не переменился; я уезжаю отсюда поч­
ти таким же, каким приехал. Вопреки своей натуре я от
начала и до конца оставался в Китае наблюдателем. Как
ни старался я поставить себя на место китайца, период
инобытия, судя по всему, удивительно мало на мне ска­
зался. Как странно! Ведь впечатление от Китая, казалось
бы, было сильнее, чем от какой-либо другой страны; он
чрезвычайно многому меня научил; вдобавок я еще и по­
любил его всей душой. И все ж е я уезжаю отсюда с лег­
ким ощущением разочарованности.
Немного подумав, я легко понял причину этого ощу­
щения. Китай дал мне меньше других, объективно менее
интересных стран, в том ж е смысле, что и Агра, которая
произвела на меня менее значительное впечатление, чем
дикие горы Гималаев, как, впрочем, и вообще любое ис­
кусство по сравнению с природой. Любуясь произведе­
ниями человеческого искусства, за исключением самых
высоких образцов, я никогда не выхожу за пределы при­
сущих мне возможностей; я выучиваю новые языки,
учусь лучше выражать свои мысли на уже знакомых, я
начинаю осознавать какие-то стороны своего существа,
которых не замечал раньше, но по-прежнему остаюсь в
плену своей человеческой природы. Эта беда постигла
меня в Китае в особенно сильной степени, потому что из
всех людей китайцы — самые человечные. Они больше
всех преуспели в выработке собственных характерных
черт. И если они, с одной стороны, сумели встроить в
своеобразие своего характера черты общечеловеческие,
а общечеловеческое в небывалой доселе степени соеди­
нили с более чем человеческим, то неудивительно, что
общая картина благодаря такой исчерпывающей полноте
производит впечатление чересчур общечеловеческой.
Довести нравственное воспитание до такой степени, ко­
гда внешний порядок предстает как неизбежный резуль­
тат интерференции свободных воль, значит достигнуть
предела возможного, но в то ж е время и чего-то слиш­
ком человеческого, ибо только люди достигают совер­
шенства через социальную общность. Довести стилиза555

цию эмоциональной жизни до такой степени, чтобы
объективный ритуал мог стать соответственным выраже­
нием субъективного импульса, — это тоже высочайшее
достижение, но и оно также относится к разряду слиш­
ком человеческого: ибо светское поведение возможно
только у человека. Действительно, китаец как самый уко­
рененный человек опирается на самую универсальную
основу, но универсальность вложена у него в рамки чис­
то-человеческого, вследствие чего человеческое в нем
представлено в необычайно потенцированном виде. Но
ведь и я как-никак тоже человек, и когда я попадаю на
какое-то время в атмосферу потенцированной человеч­
ности, потенцированной оказывается и моя ограничен­
ность. Мне грозит возможность кристаллизоваться в мо­
ем своеобразии, а этого-то я и боюсь.
Если бы китайская цивилизация как феномен представ­
ляла хотя бы большую трудность для понимания, как, на­
пример, индийская, она все-таки могла бы дать сильный
импульс. Вероятно, муравьи неинтересны другим муравь­
ям, потому что каждый отдельный муравей представляет
муравьиную натуру настолько же исчерпывающе, как ста­
туя Фидия — возможности эллинского физического типа,
а потому ни одна другая статуя не привносит в представле­
ние о нем ничего нового, однако ее созерцание все-таки
что-то мне дает, поскольку прочувствовав до конца «слиш­
ком человеческое», я приподнимаюсь над «слишком чело­
веческим». По отношению к китайцу я нахожусь в таком
же положении, как муравей в отношении другого муравья;
из всех наций китайцы легче всего доступны для непосред­
ственного понимания. Их трезвая натура, преобладание
здравого человеческого смысла над воображением, их
культ классического идеала имеют следствием то, что все,
созданное китайцами, каким бы замысловатым оно ни ка­
залось издали, при ближайшем рассмотрении не доставля­
ет ни малейших трудностей для понимания. Нет такого ки­
тайского идеала, который не мог бы служить образцовым
примером для любого человека, и нет такой chinoiserie, ко­
торая не подошла бы всякому человеку. Точно так же и в
атмосфере китайской культуры нет ничего такого, что да­
вало бы человеку новый духовный импульс; напротив, она
поощряет к рутинному исполнению того, что заложено в
человеческой натуре.
556

Зато природа Китая величественна; в тех немногочис­
ленных случаях, когда меня захватывал ее дух, я чувство­
вал, что это дает огромный толчок моему духовному раз­
витию. Но в Китае человек больше, чем где бы то ни
было еще, оттеснил природу на задний план; здесь без­
раздельно царит культура. В Европе это ощущается
вдвое слабее, несмотря на огромную действенную силу
наших культурных методов, потому что у нас человек,
для того чтобы овладеть природой, мысленно старается
понять ее изнутри, тем самым усиливая ее проявления.
В Китае мы видим пример того, как черты интенсивней­
шей человеческой культуры прививаются на как бы
инертную почву. Поэтому созерцание природы там ред­
ко позволяет выйти за рамки человеческого. Как же тра­
гично смотреть на то, как самое по сути дела высокое,
вместо того чтобы вдохновлять наш дух, напротив, толь­
ко притупляет его! Ты уже не ощущаешь совершенного
выражения первозданной силы; там, где исчерпаны все
возможности, духу уже не к чему стремиться. В глазах
западного европейца самым первозданным считается
«русский человек»; это объясняется тем, что из всех ода­
ренных людей он, в противоположность китайскому, са­
мый незавершенный. По существу, он не намного первозданнее китайца. Если говорить о том, что я вынес из
китайского опыта, то главным будет осознание того, что
совершенство не всегда исключает спонтанность (хотя
зачастую так и бывает); в цивилизованном человеке не
обязательно должно быть меньше жизни, чем в варваре.
Кажущая безжизненность отчетливо выраженной фор­
мы объясняется тем, что она не дает зрителю импульса.
Растениям и животным никто не может отказать в пер­
возданной естественности, между тем они в своей сфере
более совершенны, чем какой бы то ни было человек,
именно потому, что от них человек получает какой-то
импульс; для того чтобы их понять, он сам должен проло­
жить путь от явления к смыслу, и по этой причине в них
ему кажется живым то, что в людях представляется ему
косным и безжизненным. Но даже отдавая себе в этом
отчет, мы никуда не денемся от того факта, что совер­
шенство не дает духу творческого импульса. Поэтому то,
что облагорожено культурой, оказывается для нас менее
значимым, чем то, что относится к естественному и при557

родному, и потому встреча с китайским цивилизованным
человечеством дала меньше для моего духовного разви­
тия, чем знакомство с девственными лесами Цейлона.
Знакомство с китайской цивилизацией бросает новый
свет на отношения между природой и духом. Как я запи­
сал еще в Гималаях: «Созидательное начало получает в
природе свое выражение, но не равно ему». Явления
культуры как таковые не ближе к своему первоначально­
му источнику, чем явления природы; они тоже суть не
«дух», а «природа»; и здесь тоже окончательное станов­
ление формы знаменует собой конец спонтанности.
С точки зрения метафизики, нет разницы между мерт­
выми институтами и сонмом небесных звезд; в рутинном
судопроизводстве так же мало проявлений живого духа,
как в круговращении небесных тел. Точно так же и ки­
тайская цивилизация в ее нынешней типической форме
есть не «дух», а «природа»; она не есть форма свободы.
Всякая свобода проявляется в связанности. Я же на
этот день сыт законченностью; я тоскую по блаженству
обновления; я стремлюсь прочь от всего слишком чело­
веческого. Я чуть ли не мечтаю поскорее разделаться с
Японией, чтобы, оставив ее позади, направить свой путь
в южные моря, где, говорят, водятся удивительные рыбы.

VI. ЯПОНИЯ
По Ямато
Японский этап моего путешествия я начинаю пешим
походом по Ямато, области, где все дышит воспомина­
ниями о священной старине. Как раз в эти дни паломни­
ки устремляются к буддистским святыням. На дорогах и
в перелесках оживленно, кажется, не меньше половины
всех японцев пустились путешествовать или совершают
экскурсии. Я стараюсь жить — насколько это возможно,
конечно, — жизнью моих спутников, мыслить и чувство­
вать вместе с ними, воспринимать все как они.
Природа Японии поражает богатством форм, какого,
наверное, нигде больше не сыскать. Здесь удивительно
много видов сосен, впечатляет и многообразие листвен­
ных древесных пород, а нюансы и переходы красок, при­
хотливая изменчивость форм, разбросанных там и сям,
таковы, что ни один мастер не сумел бы скомпоновать
картину более художественную. Стоит ли удивляться, что
у японцев так высоко развито чувство природной формы!
Любой японец подобен человеку, который по милости
судьбы вырос среди сокровищ искусства и привык видеть
в них не что-то великолепное, но постороннее, а свое ес­
тественное окружение. Поэтому, обладая от рождения та­
лантами скорее заурядными, японец все же наделен вку­
сом и большой зоркостью взгляда, т. е. качествами,
какими более одаренные в художественном отношении
потомки варварских народов отличаются лишь в исклю­
чительных случаях, — я имею в виду ощущение красоты
природы. Народы, наделенные выдающимися способно­
стями к изобразительным искусствам и живущие в широ­
тах, где контрасты света и цвета столь сильны, что тонкие
559

цветовые оттенки сразу и не заметны, эти народы не дос­
тигли таких вершин пейзажной живописи, как народы,
населяющие области с более благоприятными условиями
освещенности. Недаром западная пейзажная живопись
родилась и создала свои лучшие творения не в Италии, а в
Голландии. Здесь же, в Японии, все словно создано для то­
го, чтобы глаз замечал соотношения цвета и формы, столь
характерные для японского искусства: его особый нюанс
задан в самой реальностью. А коль скоро этот нюанс
схвачен и осмыслен художником, его дух невольно и сам
творит в таком ж е стиле. Композиции, верные духу и
смыслу природы, художники Дальнего Востока еще в
древнейшие времена создавали с таким тонким понима­
нием, какого у нас не было и нет. Кажется, что в их про­
изведениях воплотилось и стало осознанным стремление
самой природы к красоте, человек же сделался особым
органом, с помощью которого природа приближается к
своему высшему совершенству. На человека здесь словно
возложена ответственность за полнейшую созвучность
искусства и природы.
Откуда это чудесное искусство? Все объясняется ме­
тодом обучения видению. Индийские и японские живо­
писцы — те ж е йоги, они смотрят на природу не со сто­
роны, а погружаются в нее, подобно тому, как мистики
погружаются в Бога. Это значит, они покидают свое че­
ловеческое Я и соединяются с духом всего сущего. Ведь
человек — это не только человек, в различных частях
своего естества он одновременно является и животным,
и растением, и скалой, и морем. Правда, он очень редко
осознает это, и ощущать он умеет только как человек.
Если ж е он научится быть единым с тем, что живет вне
его самого и по видимости ему чуждо, то сможет и сам
порождать все это, исходя лишь из самого себя. Поэтому
в пейзажной живописи стран Восточной Азии нам от­
крывается сущность, подлинная жизнь ландшафта, по­
этому японец словно играючи отображает в художестве
природу как таковую. Непревзойденное совершенство
японских цветочных композиций объясняется тем, что в
каждом букете живет самый дух цветов, он-то и делает
букет букетом; леса, о которых в Японии заботятся лес­
ничие, не безобразны, как в Германии, — человек здесь
не навязывает деревьям своих желаний, а поддерживает
560

растения в том, что им самим больше всего хочется. Учи­
тывается и естественная гибель растений, причем япон­
цы всегда уделяют внимание особым условиям местно­
сти. А если у сухого дерева где-нибудь на склоне холма
красивый силуэт, его не срубают, даже когда лесничие
знают, что скоро оно само упадет.
Конечно, для столь глубокого понимания природы
нужно быть японцем. Не думаю, чтобы у какого-то дру­
гого народа садовники умели выращивать карликовые
деревца так, как это делают японцы, — не насилуя при­
роду растений. Я заметил, что никакого специального ме­
тода они не применяют, все основано исключительно на
внутреннем понимании дела. Каждое утро садовник вни­
мательно осматривает деревца, а затем удаляет у каждо­
го один-единственный листок или отросток! Почему тот,
а не другой? Садовник и сам не может сказать почему,
но он знает — у деревца нужно удалить именно этот
орган, чтобы внутренний импульс роста не вышел за
предустановленные пределы, и садовник почти всегда
действует безошибочно, что подтверждают прекрасные
результаты. Подобная интуиция, конечно, необъяснима,
приходится считать ее чем-то вроде чуда. Но мне кажет­
ся несомненным, что чудесная нюансировка японской
природы, изменчивость ее живых форм, которую заме­
чаешь, стоит лишь перевести взгляд с одного ландшафта
на другой, была очень важным фактором развития имев­
шихся у японцев задатков. Вот и я здесь уже привыкаю
наблюдать так, как никогда раньше не наблюдал, и у ме­
ня такое чувство, будто каких-нибудь два дня тому назад
я был слепцом. А теперь я наслаждаюсь дивным даром
зрения с таким усердием, что не без досады встречаю
приход сумерек, которому раньше всегда радовался.
Я путешествую пешком по отдаленным долинам, куда,
быть может, еще не ступала нога белого человека. Для
жителей здешних поселков я — предмет бесконечного
развлечения. Они чрезвычайно приветливы и доброже­
лательны, но все как один едва сдерживают смех, глядя
на меня, человека огромного, по их меркам, роста. Сего­
дня утром, когда я карабкался по уступам крутой горной
тропы, меня вдруг кто-то подтолкнул в спину, — обер­
нувшись, я увидел двух прелестных девушек, пустивших561

ся наутек. Они хотели выяснить, очень ли большой у ме­
ня вес.
Все же есть что-то волшебное в этих лесах. Это впе­
чатление хорошо мне знакомо. На родине, когда бы я ни
приехал в мое поместье, лежащее в лесной глуши, я все­
гда нахожу повод для почтительного изумления — пора­
жает то, каким значительным предстает все заурядное и
повседневное, когда круг жизни сильно ограничен, и как
невероятно возрастает наша способность видеть необыч­
ное, когда перспектива сужена. Управляющий моего по­
местья не считает за людей работников, приехавших с
эстонских островов и говорящих на других наречиях эс­
тонского языка, называет их «журавлями». Однажды он
сообщил, что с недавних пор в нашем лесу поселился не­
кий Михель, откуда он явился, толком никто не знает, а
человек он очень странный, похоже, дело туг нечисто.
Потом оказалось, Михель этот — самый заурядный тип,
каких двенадцать на дюжину, но на фоне наших лесных
захребетников он предстал как фигура масштабная, ве­
личественная, подобно гомеровскому герою.
А как совершенны жители захолустья! Среди простых
людей только у них, пожалуй, и найдешь в наше время
единство формы и содержания. Чтобы быть совершен­
ным в широком смысле, нужно иметь в прошлом многие
поколения предков, постепенно расширявших свой кру­
гозор и сферу деятельности, одним скачком до совершен­
ства не допрыгнешь. Поэтому в современном мире, при
высоком темпе жизни, когда вчерашний крестьянский
сын зачастую завершает свой земной путь как зажиточ­
ный буржуа, все эксцентрическое вызывает безусловный
интерес. Недаром поэты и писатели нашего времени так
любят изображать в своих произведениях преступников,
психопатов и авантюристов. Это, конечно, faute de mieux.1
Высшее совершенство всегда есть нечто концентриче­
ское. Сущность эксцентрического — исключение, сущ­
ность концентрического — напротив, включение, поэтому
концентрический тип человека при любых условиях бога­
че и глубже, и он больше отвечает своей сущности. Толь­
ко он способен в своем явлении выражать глубочайшую
сущность. В лесной глуши люди сохраняют свою самоЗа неимением лучшего (φρ.).
562

бытность, и за каждым охотно признается это право, то­
гда как в большой аморфной массе каждый желает быть
таким, как все. Бесформенность обусловливает и рабскую
зависимость от условностей. В сумме как бы ищут форму,
которой не обладает ни одна отдельная цифра.
Японские захолустные жители мне симпатичнее, чем
любые другие, каких я видел. Им свойственна вся пре­
лесть и нежность, чувственность и задушевность, которы­
ми так полюбились мне простые люди этих краев, после
того как я прочитал книгу Лафкадио Хирна. В Японии
простые люди любезны искренне, без притворства. Их
учтивость, вне всякого сомнения, идет от сердца, ни разу
я не заметил в них своекорыстия или честолюбивых уст­
ремлений. Может быть, они выказывают мне свои луч­
шие стороны, так как я, следуя совету моего проводника,
юного поэта из Киото, держусь с ними примерно так, как
у нас когда-то феодал со своими крестьянами, привер­
женными патриархальному образу мыслей. В отдаленных
долинах Ямато средневековье еще не закончилось; здесь
продолжается эпоха императора Мэйдзи (Meiji), вернее,
она только-только началась, крестьяне еще ждут от своего
властителя проявлений великодушия и превосходства,
сознания неизмеримо более высокого положения, при ко­
тором он может позволить подданным любую фамильяр­
ность; они все еще хотят смотреть на кого-то снизу вверх.
Как приятно было мне на время взять на себя роль, кото­
рую почти уже нет возможности играть в нашем, запад­
ном мире! На практике она мне тоже кое-что принесла —
всюду находились люди, оказывавшие мне услуги просто
из учтивости, не желая брать за них плату.
Я остановился на отдых в богатом селении, располо­
женном на берегу ручья, в котором много форелей. Где
еще на свете молодые люди хотя бы приблизительно так
же хорошо образованы, как в Японии? Что бы ни делал
юноша, все свидетельствует о его культуре, он не терпит
ничего грязного, ничего некрасивого, все взаимоотноше­
ния людей определяются исключительной уважительно­
стью. А дети? Нигде в мире я не видел таких прелестных
малышей. Они почти никогда не проявляют непослуша­
ния, очевидно потому, что взрослые относятся к ним с
полным пониманием, однако никогда не балуют и даже
563

от самых маленьких требуют уважения к окружающим.
Просто невероятно, но эгоизм здесь сведен к нулю, каж­
дый человек, по-видимому, рад, что может жить для дру­
гих, и вносит свой вклад в дело гармоничного развития
жизни в целом.
Не иначе, по своей идее, обстоит дело и в Китае. Когда
конфуцианство пришло в Японию, японцы сразу же вос­
приняли его как просветленное и более глубокое выраже­
ние того, что в Японии было привычно и распространено
с древности, а затем определяющим для них стало совер­
шенство выражения, которое и дало глубину и незыбле­
мость их нравственности. И все же, как отличается Япо­
ния от Серединной империи! Конфуцианство — это
неспешная крестьянская мудрость; японская культура че­
ловеческого взаимного уважения кажется мне чем-то ин­
стинктивным, я бы сказал — животно-инстинктивным.
Японцы чистоплотны — так же, как чистоплотны кошки,
они вежливы — как вежливы, например, пингвины, они
считаются друг с другом, и это естественно как естествен­
на любовь матери к своим детям. Поэтому все эти внеш­
ние формы совершенны, как совершенны формы в мире
животных. Японцы начисто лишены китайской глубины и
приземленное™. На мой взгляд, они поверхностны, вооб­
ражение их бедно, они в какой-то прямо-таки нечеловече­
ской степени люди, признающие лишь matter of fact.1 В то
же время они невероятно чувствительны в самом широ­
ком смысле слова, а вот этого свойства у китайцев вовсе
нет. Все чувства японцев, видимо, «подвижны» в том
смысле, в каком у нас «подвижно» только одно — состра­
дание. У них на физиологической чувственности основа­
но то, что у китайцев — на метафизической медитации.
Мне вспоминается Сонтоку Ниномия, крестьянский
философ, который в первой половине XIX века оказал на
своих земляков огромное влияние, какому не было рав­
ных, и чье жизнеописание и учение правительство с тех
пор распространяет в народе наподобие своего рода
Евангелия.2 Этот простой селянин, как только ему уда1

Голые факты (англ.).
Это сочинение называется «Hotokuki». Перевод на английский
язык: Todasu Yoshimoto. A Peasant Age of Japan. London, Longmans,
Green & Co.
2

564

лось тяжкими трудами выбиться из жестокой нужды,
стал вести жизнь, полную совершенной самоотвержен­
ности, и до смертного часа неустанно трудился, поставив
перед собой одну-единственную цель — сделать жизнь
людей чище. Формально он был настоящим конфуциан­
цем, да и сам себя никем иным не считал. Но по духу это
был подлинный уникум, во всей Азии такой человек мог
появиться только на японской почве. Он не обладал ни
широтой кругозора Конфуция, ни всепониманием и ми­
роощущением великого китайского мудреца, как фило­
соф он был поверхностным. Но благодаря своей способ­
ности к сочувствию и энергии, которая эту способность
питала, практически он сделал больше, чем Конфуций,
хотя и в малом. Сонтоку был в глубочайшей своей
сущности подлинным христианином, занимавшие его
проблемы — это проблемы христианской любви к ближ­
нему.
Не здесь ли главная причина того, что Япония смогла
перейти на западный путь развития за такое короткое
время и столь успешно? Ведь нам тоже не свойственно
глубокомыслие китайцев и индийцев, мы, в отличие от
них, более энергичны и более чувственны. Вероятно, то,
что зовется христианской любовью, в гораздо большей
мере обусловлено физиологией, чем теологией.
Действительно, во многих отношениях японцы нам
очень сродни. Теперь, когда я обратил внимание на это
родство, оно все чаще бросается мне в глаза. Как и у нас,
энергия японца — кинетическая энергия, и его сознание
направлено на внешнее, но прежде всего, он так же лю­
бопытен, как мы, и так же стремится к всевозможным
нововведениям. Не случайность ли — если подойти к
проблеме метафизически — что его культура, несмотря
на все это, выражает китайский дух?
В эти дни, проведенные мной в обществе паломников
и посвященные попыткам проникнуть в душу японца, да­
же то немногое, что я до сих пор успел узнать, почти не
оставляет сомнений: испытав какие-то другие влияния,
этот народ, наверное, стал бы совсем другим. Тем боль­
шую благодарность я чувствую при мысли, что его исто­
рия была именно той, какой она была: своим уникаль­
ным очарованием японский народ несомненно обязан
565

китайской выучке; со всеми формами, которые меня ра­
дуют здесь, я познакомился в идее еще в Китае. И поэто­
му я задаюсь вопросом: как бы мы, северные варвары,
развивались, если бы претерпели не греко-римское, а ки­
тайское влияние? Продвинулись бы мы в конечном счете
дальше того уровня, на котором находимся?
Наверное, «христианами» мы бы и в этом случае бы­
ли, только это христианство, вероятно, носило бы ка­
кое-нибудь другое имя. Мы были бы и энергичными, ак­
тивными изобретателями; в эстетическом и моральном
аспектах, пожалуй, оказались бы получше развитыми.
Но мы не так далеко ушли бы в развитии техники, и фаб­
ричных городов на земле не было бы в помине. А поя­
вился бы какой-нибудь существенный изъян, если бы
древние германцы получали культурные блага не из Ри­
ма, а из Лояна? Не знаю. Мне трудно объективно об
этом судить, ведь в европейцах я замечаю прежде всего
то, чего им недостает, а в азиатах — то, что их выгодно
отличает от нас.
В монастыре Коя Сан
Путешествие по Ямато я завершил паломничеством на
гору Коя Сан, увенчанную зданием самого прославлен­
ного японского монастыря. Его осеняет густая тень веко­
вых сосен. Никогда я не видел подобной священной
рощи. Из всех известных мне деревьев криптомерия
наиболее настойчиво и мощно вызывает религиозные ас­
социации. В ней есть и скорбное спокойствие кипариса,
и жизнеутверждающий характер т у и , и благородная
красота, космическая мощь и природная вековечность
ели.
Монастырь построен в типичном японском стиле —
низенькие деревянные домики под изящно изогнутыми
кровлями, все здания окружены прелестными садиками.
Я ожидал найти здесь ту ж е атмосферу изысканности и
прелести, что и раньше встречал всегда, когда моим гла­
зам являлись подобные картины. А вместо этого на меня
повеяло воздухом, который я прекрасно знал в Европе, и
который здесь, в Японии, был для меня полнейшей не­
ожиданностью, несмотря на все, что я уже успел увидеть
566

и узнать. Атмосфера средневекового христианского мо­
настыря. Нечто властное, даже воинственное; сила, ми­
ровое господство — вот чем веет в этом монастыре, при
всем мягком, кротком очаровании его форм. Здешних
монахов я легко могу вообразить и сражающимися и мо­
лящимися, а настоятелей — в роли князей церкви, каких
у нас хватало в средние века. И это — место паломниче­
ства буддистов?!
Как же я теперь далеко от тех краев, где кроткие смуг­
локожие люди совершают жертвоприношения цветами,
возлагая их к ногам мирно восседающего на троне Буд­
ды! Дух, царящий в монастыре Коя, — это не дух тер­
пения и отказа от желаний, не дух томительного стрем­
ления покинуть юдоль земного существования, он
абсолютно чужд духу Индии. В своем существе здешний
дух — тот же, что окрылял наших предков, начиная с
эпохи Каролингов и до конца средневековья.
Я мысленно перебираю свои знания по истории япон­
ского буддизма. Когда-то в пограничной области между
Индией и Средней Азией, в земле Гандхара, сложилась
удивительная религия. По букве — буддизм, но по ду­
ху — некая разновидность бхакти, самой эмоциональной
формы брахманизма, в которой божество персонифици­
ровано, а главными добродетелями почитаются вера и
любовь. Однако по своим догматическим основам бхакти
была совершенно новой для Индии религией, ибо то бы­
ла вера в Спасителя, подобная христианству. Жаждой
обрести Спасителя в то время был томим весь мир. Везде
и всюду возникали общины, средоточием их верований
был Мессия, уже являвшийся или ожидаемый, гряду­
щий, и ожидание Божественного откровения носилось в
воздухе, дух времени был единым от Александрии до
стран Дальнего Востока, и такого единства никогда с тех
пор больше не было.1
1
Познакомившись со следующими книгами: Gordon E. A. World
Healers, or the Lotus Gospel and its Bodhisattvas, compared with early
Christianity (издана в Японии, но имеется в продаже в Лондоне у Юд­
жина Л. Мориса в Сесил-корт на Черинг-кросс род); Мах von Wulff.
Über Heilige und Heiligenverehrung in den ersten christlichen Jahrhunderten (Leipzig, 1910, Fritz Eckhardt Verlag), я немало был поражен: до
чего же единообразны были формы в раннехристианскую эпоху на
всем пространстве от Нила до Охотского моря.

567

Индийские учения пришли в Египет, а сирийские, малоазийские, в том числе и христианство во всем многооб­
разии его форм, с торговыми караванами добрались до
Китая, греко-парфянские властители принесли идеи элли­
низма в долину Кабула, и вследствие этого все местные
религии были если не полностью преобразованы, то опло­
дотворены универсальным духом той эпохи. На Западе
шло развитие христианства — поначалу лишь ограничен­
ной веры темной секты; и постепенно оно превратилось в
грандиозную, объемлющую весь мир религию. То же про­
изошло с буддизмом в Гандхаре. Человек Гаутама превра­
тился в Бога, который во имя спасения всего творения во­
плотился в человеке. Специфически индийское учение о
спасении путем познания все больше уступало место уче­
нию о спасении в вере — тогдашнему католицизму, и буд­
дизм в конце концов из философского мировоззрения, не
признававшего ни Бога, ни души, стал церковью, которая
принципиально не отличалась от христианской.
Наверное, никогда не удастся точно установить, какое
из множества влияний сыграло в этом превращении
главную роль, однако, учитывая большую гибкость Махаяны, общую для метафизики Востока склонность не
брать в расчет какие-либо формы и памятуя о специфи­
чески индийской тенденции подчеркивать общее в раз­
личном, допустимо предположение, что все влияния, о
каких в принципе можно вести речь, сыграли тут свою
роль, действуя совместно. В числе прочих оказало влия­
ние и христианство, включая его разновидности — гно­
стицизм, орфизм и несторианство, — христианство, ко­
торое в ту пору начало вырастать в великую духовную
державу. И все ж е Махаяна еще долго оставалась чисто
индийской по своей сути религией; высокий дух Индии
одушевлял плоть представлений, какого бы происхожде­
ния те ни были. В Китае новый буддизм также оставался
по существу индийским. Но придя в Японию, он вскоре
соединился с местным культом богов и предков. А культ
этот был религией воинов. И его рыцарский дух все
больше и больше проникал новоявленный буддизм. По­
этому здесь он так сильно напоминает мне дух нашего
средневековья.
Конечно, японский буддизм коренным образом отли­
чается от того, какой когда-то был основан аскетом Гау568

тамой. Но если кто возразит, мол, это уже и вовсе не
буддизм, а христианство, то японец с полным правом мо­
жет ответить, что в таком случае и наше христианство
нельзя считать христианством. Ставшее сегодня общим
для обеих религий понятие Спасителя было вначале
свойственно христианству не более, чем буддизму —
только св. Павел преобразовал иудейского мессию в эл­
линистического σωτήρ. Душой египетского монашества,
пример которого больше способствовал обращению За­
пада, чем все Евангелия и Послания апостолов, был не
Иисус, а мудрость Египта и неоплатоников; учение Оригена (не говоря уже о гностицизме) больше соответство­
вало духу Ирана и Индостана, чем духу Палестины, а та
религия, что в конце концов пришла на север, к варва­
рам, и стала верой воинов, совершавших Крестовые по­
ходы, коренным образом отличалась от учения первых
христиан. И все-таки она восходит к нему — в более су­
щественной мере, чем к каким-то другим учениям, кото­
рые кажутся более родственными, так что мы с полным
правом можем называться христианами. Духовные силы,
активно вторгающиеся в историю, принимают различ­
ные формы в зависимости от того, какова натура тех, ко­
го они избирают, чтобы в этих людях и посредством этих
людей совершать свое действие; у духовных сил есть та­
кая возможность, так как сами по себе они не имеют оп­
ределенной существенной формы. Чувство любви, кото­
рое христианин постигает умом, может стать судьбой и
женщины, и мужчины, и деятельной натуры, и страсто­
терпца, и священника, и воина, — в каждой из этих
форм христианская любовь оказывается чувством на­
столько новым и настолько иным, что нередко формы
выражения противоборствуют одна с другой. Тем не ме­
нее все они ощущают себя детьми духа, имея на то пол­
ное право, — способ переживания как таковой, вот что
делает христианина христианином, а не тот или иной
символ веры, тот или иной стиль поведения. Между тем
именно модус отсутствовал у индусов и у неоплатони­
ков, — модус восходит только к Иисусу. Определенное
качество любви — это и есть суть христианства, и она
остается тождественной себе при любых изменениях и
превращениях явлений. Так было при жизни Иисуса,
такой христианская любовь остается и в наше время. По569

этому и японский буддизм вопреки всем внешним влия­
ниям, которые формировали его эмпирический харак­
тер, — это по существу буддизм. Может быть, не совсем
в том же смысле, в каком христианство остается по су­
ществу христианством: специфическое понятие блага,
одушевляющее японский буддизм, по характеру, может
быть, более обще-индийское, чем буддийское, и точнее
соответствует Кришне, чем Гаутаме, но эта индийская
любовь всецело пронизывает японский буддизм. Конечно,
в Японии она предстает совсем не похожей на ту, что в
Индии, однако здесь можно увидеть процесс изменений,
аналогичный тому, который претерпело христианство:
буддийская любовь так же, как христианская, способна
принимать самые различные формы, но обе они в своем
существе остаются тем, что каждая из них есть, невзирая
на ту или иную внешнюю форму. Понятно, что формы в
обоих случаях не равноценны с точки зрения абсолютно­
го идеала, но практически они одинаково целительны и
благотворны, особенно если посмотреть на вещи с точки
зрения буддийской снисходительной мягкости, не тре­
бующей, чтобы к феномену прилагали мерило совершен­
ства, невозможного для данного феномена. Мы не ожида­
ем, что молодые, деятельные и энергичные мужчины
будут чувствовать такое же сострадание и любовь, какое
свойственно юным девицам; но мы ждем от них, что они
используют свою энергию на добрые и только добрые де­
ла. Если они сражаются — пусть бьются за идеал, если
возмущаются — гнев должен служить защите слабых. Та­
ким образом, идеал и здесь приближается к своему осу­
ществлению. И это происходит быстрее, чем мы думаем.
Постоянное действие на благо идеи, пусть даже очень по­
верхностно понимаемой, подготавливает ее глубокое
осознание. Даже окрыленная ненавистью борьба за идеал
любви и есть способность любви. Глубокая истина заклю­
чается в мифе о «Провидении», которое своей неслыш­
ной и медленной работой все направляет к добру. Духов­
ные силы, которые некогда пришли в действие, явив
Христа и Будду, непрерывно трудятся и не ослабевают со
временем, а напротив, с течением тысячелетий лишь ста­
новятся крепче и мощнее.
Чудесно, чудесно — один и тот же смысл повсюду ве­
дет к образованию схожих форм! К сожалению, наша
570

эпоха отнюдь не может похвалиться глубоким понимани­
ем этих процессов. Историю христианства сегодня часто
подвергают критике, видя в ней лишь прогрессирующее
вырождение, поскольку развитие отклонилось в сторону,
противоположную древнему христианству, и то ж е са­
мое можно сказать о буддизме. Попробую, на минутку,
принять ту точку зрения, что древнее христианство и
древний буддизм воплощали в себе высшие стадии обеих
религий. Все равно, даже при таком допущении, глупо
давать низкую оценку более поздним по времени фор­
мам, так как высшее состояние может быть достигнуто
лишь немногими избранными, а мировая религия, коль
скоро она ставит своей целью спасение всех, должна
считаться со всеми. Она должна признать право на суще­
ствование даже каких-то временных состояний, она
должна с любовью вести человека через эти состояния
все дальше и выше, укрепляя его мужество, если он ко­
леблется и готов отступить. Христианская церковь в ее
средневековых формах была именно такой, и выполняла
свою задачу мастерски, а поздние формы буддизма даже
не ставят себе никаких других целей. Тем не менее ни
древние христиане, ни древние буддисты не представля­
ли собой воплощение высшего состояния человека, сле­
довательно, приведенный выше аргумент несостоятелен.
Христос и Будда были величайшими из людей, они дос­
тигли, вероятно, предела совершенства. Однако и Хри­
стос и Будда все ж е были определенными людьми, их со­
вершенство было совершенством определенного типа —
аскетического, исключающего совершенство любого
другого типа. Следовательно, древнее христианство и
древний буддизм не были призваны указывать путь все­
му человечеству. Они должны были остаться ограничен­
ными сектами или же, если они стремились и в дальней­
шем своем существовании оказывать воздействие на
людей, — расширять свои горизонты. В обоих случаях
так и случилось, и в обоих случаях благодаря расшире­
нию горизонтов религия обрела большую глубину. Като­
лическая церковь как система глубже, чем церковь древ­
них христиан. Конечно, обоснование войны любовью
выглядит довольно сомнительным компромиссом, как и
объяснение нетерпимости широтой души, а несовершен­
ства земной жизни — совершенством Царствия Небес571

ного, но в действительности католическая церковь не
низкое производит от высокого, а напротив, пытается
низкое поднять до высокого и неудовлетворительное со­
стояние рассматривает как временный этап на пути к це­
ли. «Истинное учение» не скрыто от взора под формами
древнего состояния, — оно манит нас как идеал будуще­
го. Безусловно, проповедь Иисуса сегодня понимают
глубже, чем когда-либо раньше. Но это не значит, что мы
сегодня лучше понимаем то, что хотел сказать Иисус, —
мы глубже постигаем истинный, т. е. объективно пра­
вильный, смысл его мудрости, и при этом не имеет зна­
чения, знал ли сам Иисус этот правильный смысл или
нет. Вероятно не знал. Что касается его ближайших уче­
ников — они, конечно, смысла не понимали; и непонима­
ние в течение долгого времени формировало дальнейшее
развитие христианства. Однако непонимание проложило
путь пониманию; если бы не было католицизма, Рефор­
мации и Контрреформации, спора о догматах и изучения
Писания, мы никогда бы не пришли к постижению чис­
того смысла христианского учения.
При таком взгляде на вещи, северный буддизм — это
не вырождение, а как раз высшее увенчание Хинаяны.
Вряд ли большинство его идей принадлежало Гаутаме.
Но они гораздо ближе к истине.
Лишь немногое из того, что я знаю, обладает большей
глубиной, чем учение Ашвагхоши, и нет ничего более
полного и дальновидного, чем Махаяна как система.
Именно она и лежит в основе японской церкви. Но япон­
ская церковь представляет собой, конечно, нечто отлич­
ное от того, какой она, вероятно, могла бы стать у индий­
цев. Как и у нас, у японцев она всеми своими внешними
формами обязана непониманию. Любые ответвления,
искажения и рудименты, которые характерны как для
католицизма, так и для протестантского христианства,
можно обнаружить и в сегодняшнем японском буддизме.
Есть секты, которые занимаются в основном магией, и
есть такие, в которых иерархическое устройство подави­
ло всякую индивидуальную жизнь; наконец, есть секты,
отвергающие традиционную мудрость и предоставляю­
щие человеку самому отвечать за все происходящее,
опираясь только на свое разумение. В Японии можно
найти любые мыслимые крайности. Из религии, ставя572

щей во главу угла познание, тут сделали религию слепой
веры. Именно слепую веру охотнее всего исповедуют те,
у кого возникают великие трудности на пути мышления.
Религия, когда-то пришедшая в Японию, была по преиму­
ществу мировоззрением, сообразным только индийцам,
этому философскому народу par excellence. Поскольку
мировоззрению предстояло жить среди японцев, оно
должно было измениться. Так и случилось. Уже вскоре
появились реформаторы, сформировавшие из Махаяны
со всем великим богатством ее смыслов вполне опреде­
ленные учения, которые лучше соответствовали нраву
японцев. Спасение в вере постепенно стало главной дог­
мой северного буддизма. И сегодня секта Син-сю, похо­
же, скоро вытеснит в Японии все прочие, хотя она — са­
мая поверхностная из всех: ее приверженцы убеждены,
что достаточно лишь возгласить: «Амида», уверовав в
действенность сей практики, и верующему уже обеспе­
чено вечное блаженство.
Я чрезвычайно высоко ценю то, что с японским буд­
дизмом мне довелось познакомиться в его цитадели.
Здесь своеобразие абсолютно доминирует, оттеснив на
задний план все то, что японский буддизм еще имеет об­
щего с прочим буддизмом. Никогда мне не приходило в
голову, что из чего-то индийского может произойти не­
что в такой мере западное, но это так. Религия монахов
Коя Сан кажется мне скорее западной, нежели азиат­
ской. Эти монахи поразительно напоминают средневеко­
вый монашеский христианский тип, и плоды христиан­
ского, а не буддийского духа есть как раз по-видимому
лучшее в них, — буддийский дух я абстрагирую из того,
что мог видеть на Цейлоне и в Бирме. Тут ощущается
что-то вроде специфического умонастроения Екклесиа­
ста, которое в известные времена возникает у предста­
вителей самых разных народов. Однако никто не спутает
брахмана с католическим прелатом. А вот настоятель
японского монастыря вполне может сойти за католиче­
ского аббата — его черты сформированы близко родст­
венным духом. Наверное, это оттого что обе религии
представляют собой объективации чего-то родственного
по смыслу. Даже приверженные обрядности тантристы,
поклонники ритуалов, которые единственное средство
573

спасения видят в строгой дисциплине, все же считают,
что явление есть майя, необходимым образом связанная
с сущностью. Для католика его церковь это истинное
тело христианства, и с душой, обитающей в этом теле,
католика может разлучить только смерть. Подобное рас­
суждение, кажется, справедливо и по отношению к
японскому буддизму. Впрочем, в нем нет аналогичной
догмы, и поскольку японский буддизм это прежде всего
мировоззрение, то к явлению он подходит не более серь­
езно, чем брахманизм. Исключающие друг друга конфес­
сии в Японии слывут равно ортодоксальными. Напротив,
в Китае иератический ум его жителей, искони склонных
выражать в явлении все содержание непосредственно и
без малейшего остатка, уже очень рано создал высокоор­
ганизованное тело буддизма, которое затем в Японии,
где люди в целом мобильнее, постепенно из произведе­
ния искусства все больше превращалось в живое суще­
ство.
Однако обе церкви — католическая христианская и
буддистская — весьма существенно отличаются друг от
друга. У китайцев объективация — детище ума. Какими
бы иррациональными ни были догматы католической
церкви, их взаимная связь и их формы созданы чистым
разумом. Уникальный дух строжайшей разумности оду­
шевляет все формы, воплотившие христианство в эпоху
средневековья, от теодицеи до духовной иерархии, от ка­
федральных соборов до «Суммы» Фомы Аквинского, и
никогда, ни раньше, ни позднее,человечество не прида­
вало столь большого значения симметрии, ясности и ра­
циональной логичности. А японская объективация духа в
формах церкви совершенно не интеллектуальна, потому
она и не располагает ни одним из преимуществ церкви,
которые дает только рациональность. Зато японская цер­
ковь в высочайшей степени художественна, ее формы
никогда не бывают аллегорическими, это символы, и их
отличают все достоинства выражения, рожденного чув­
ством. Поражает их убедительность: они внушают мне
величайшее уважение, и моя душа в Коя Сан даже начи­
нает невольно искать связи с Богом совершенно на буд­
дистский манер. И я начинаю догадываться, что, может
быть, Конфуций прав и японскую церковь можно счи­
тать венцом индийской мудрости. Конфуций учил, что
574

только в той мудрости следует видеть совершенство, ко­
торая имеет приятный облик. Здесь мудрость именно та­
кова. Японский буддизм поистине окрылен духом Махаяны, всеобъемлющим, серьезным, глубоким, в то же
время его явления — воплощенная красота и очарова­
ние. Меня это не отрезвляет, скорей наоборот, нигде и
никогда я не чувствовал себя ближе к глубочайшей сути
индийской мудрости, чем тогда, когда любовался япон­
скими изображениями Будды.
Одно странно: то, что меня глубоко, сильно трогает,
японцам, похоже, совершенно ничего не говорит. Я ни­
где не замечаю непосредственного переживания гар­
монии формы и смысла. Японцы как будто не ведали, что
творили, когда воплощали в образах дух Махаяны.
Я вновь окидываю взглядом монастырь, его сверкающие
золотом храмы, любуюсь живописно-нарядными монаха­
ми и служителями. Все словно помещено в живую зеле­
ную раму дивных криптомерии, и реальность вдруг пре­
вращается в театральную декорацию. Нет, японская цер­
ковь, при всем ее величии и красоте, абсолютно не
субстанциональна. Она же не имеет решительно никако­
го смысла, кроме смысла произведения искусства. И ни­
где ничего похожего на пафос католицизма. Там, где
христианин живет, японский буддист лишь изображает.
Но само изображение, конечно, может быть для кого-то
его предельным, максимальным переживанием...
Вместе со мной осматривают святилища многие под­
нявшиеся на гору Коя паломники. Как разительно они
отличаются от паломников в Индии! Мне кажется, толь­
ко пожилые женщины здесь помышляют о религии все­
рьез — молодые относятся к походу по святым местам не
иначе как к приятной прогулке на каникулах, дающей
возможность увидеть много нового. И одеяние паломни­
ческое они носят, прежде всего, следуя своему чувству
стиля или просто потому, что для них тут что-то вроде
костюмированного праздника. Сказания и легенды, свя­
занные с отдельными храмами, они выслушивают с тем
почти скептическим вниманием, с каким подростки слу­
шают сказки, а благоговение, которое охватывает их воз­
ле места, где, как говорят, по сей день пребывает Кобо
Даиси (Kobo Daishi), основатель монастыря, великий маг
575

и чародей, ожидая дня своего возвращения в мир, — это
скорей любопытство, а не священный трепет. Вообще в
этом монастыре многовато требуют от паломников в
смысле веры. Секта Синон (Shignon), которой он при­
надлежит, занимается главным образом, магическими
ритуалами, а к ним современные японцы относятся весь­
ма скептически. Даже духовенство придает культу не
слишком большое значение. Эти господа очень любят
потолковать о Фихте и Канте, а мои вопросы, касающие­
ся догм и культов, они обходят молчанием, разве что
слегка улыбнутся. Но все — и священнослужители, и об­
щина участвуют в религиозных действах, никто тут не
хочет портить общую игру. У них слишком сильно разви­
то чувство формы, поэтому они соблюдают ритуалы с ве­
ликой художнической серьезностью. Но, по правде, это
серьезность комедиантов, которые душой и телом сжи­
лись со своими ролями. Сегодня утром в храме, где я
временно поселился, я пропустил утреннюю службу. Ко­
гда ж е я высказал настоятелю свое сожаление по этому
поводу, тот мигом заявил, что готов отслужить еще раз,
специально для меня — мне ведь, наверное, интересно
познакомиться с этим древним ритуалом, пришедшим
сюда через Индию из самого Египта. Конечно, он это
сделал только из любезности, и я от всего сердца ему
благодарен, тем более что богослужение и впрямь оказа­
лось одним из самых диковинных, какие я когда-либо ви­
дел. И все ж е я сомневаюсь: неужели священнослужи­
тель просто'из вежливости пошел бы на такой шаг, если
бы в глубине его души жило по-настоящему серьезное
отношение к своему делу?
Надо признать: религиозной глубиной, какая свойст­
венна индусам, японская душа не обладает. Нигде я не
почувствовал даже намека на ту глубину внутреннего пе­
реживания, что освещает лица паломников в Бенаресе
или Рамешвараме, а уж беседы о смысле учения Махаяны, которые я вел с духовными лицами, и вовсе прошли
для меня впустую, ничего мне не дав. Однако буддизм в
Японии все-таки имеет, по-видимому, большее значение,
чем может показаться на первый взгляд. Конечно, япо­
нец не религиозен в том смысле, в каком можно гово­
рить о религиозности индийца или христианина, ему не
хватает глубины познания и богатой фантазии; когда
576

японец не размышляет, он верит в чудесные события и
явления, как везде в мире верит в них простой народ.
Если ж е японец о чем-то размышляет, он всегда сомнева­
ется. Однако мышление не является для него чем-то
существенным — его подлинная, глубинная сущность
выражается только в ощущениях. Подчеркну: в ощуще­
ниях, не в чувствах, не в душе и не в нраве, а в том, как
отвечает на впечатления внешнего мира и внутренней
жизни некая поверхностная — не глубинная — часть его
души. Внутренняя жизнь японца, главные ее события
протекают в сфере ощущений, как у ребенка или юной
девушки. И вот здесь-то и проявляется его религиоз­
ность. Детская вера не глубока, но все ж е она самым
прямым путем ведет дитя к Богу. И эта вера очарователь­
на. Поэтому религиозность японцев, которая, очевидно,
неглубока в отношении духа, создала в сфере ощущений
и настроения реальности, которые должно почитать бес­
ценным достоянием всего человечества. Нет ничего бо­
лее благоуханного, чем религиозная поэзия Страны вос­
ходящего солнца, более сладостного, чем отношение
японцев к любви, которую олицетворяют Амида и Каннон, ничего более утонченно-чувственного, чем пред­
ставления, связанные в японском буддизме с жизнью по­
сле смерти. Поэтому миссионеры, которые лучше всех
постигли христианство и в то ж е время глубже всех про­
никлись высоким буддизмом, едины в убеждении, что ес­
ли наши идеи о милости и любви сами по себе, несо­
мненно, наиболее глубокие по смыслу, то японские
представления о них и японские их изображения — са­
мые прекрасные. Ведь конкретизация происходит имен­
но в сфере ощущений, и здесь японцы, безусловно, пре­
восходят все прочие народы. Следовательно, нет ничего
удивительного в том, что в отдельном случае японец, не­
смотря на поверхностность своей сущности, стоит выше
всех людей, когда речь идет об ощущении религиозного.
В первую очередь это относится к японским женщинам:
не могу налюбоваться этими милыми крошками, благо­
говейно склоняющимися перед золотыми скрижалями.
О вере в индийском ее понимании они не слыхивали,
они, поди, и сами-то не знают, веруют ли — часто они
смеются в те моменты, когда уместна серьезная сдер­
жанность. И все ж е их, несомненно, одушевляет любовь,
19 Зак. .1070

577

идеал которой воплощает Авалокитешвара. Я чуть было
не написал, что все они ощущают так, как в Индии —
только Кришна, а у нас — Франциск Ассизский. Всем
своим самоотверженным бытием, своим отношением к
ближним они утверждают идеалы, которые не в состоя­
нии постичь умом.
Те самые паломники, которые скупились на проявле­
ния чувства религиозного благоговения при посещении
буддийских святилищ, вдруг стали взволнованными и
растроганными, как только гид привел их на кладбище.
Это самое впечатляющее зрелище, из всех, что когда-ли­
бо являлись моим глазам — ни в одной стране Европы
нет подобного патриотического памятника. Мы идем
вдоль аллеи гигантских криптомерии, длиной она не
меньше мили и проходит по вершине горы Коя. У каж­
дого каменного памятника наш гид останавливается и
называет имя покойника, или несколько имен, если па­
мятник семейный или родовой. Все эти имена, без ис­
ключения, навеки вошли в историю страны, здесь поко­
ятся все славные сыновья Японии. Прославленные кланы
даймё увековечены этими каменными символами, вели­
кие полководцы и государственные мужи. Наверное, не
все они похоронены на этом кладбище, но памятники ус­
тановлены всем, и поэтому кажется, будто здесь покоит­
ся все историческое прошлое Японии... Я смотрю на па­
ломников — еще недавно они беззаботно смеялись,
весело переговаривались. А тут они точно преобрази­
лись. Они взволнованы до глубины души. Глубинное, ис­
креннее проступает из-под хрупкой внешней оболочки.
Сегодня я впервые почувствовал душу Японии. Она
проявляет себя не в отношении отдельного человека к
Богу, не в вере в трансцендентное и его духовное или
живое осуществление, — она выражается в том, как
японцы относятся к Японии. Патриотизм — вот глубо­
чайшая сущность японца. Отношение к родине, ее вели­
чию, ее славному прошлому и достойному будущему для
него означает то же, что ^\я индийца отношение к брах­
ману, для китайца — его причастность ко всей вселен­
ной. А вот нам нелегко понять подобное глубокое чувст­
во, у нас оно уже измельчало. Однако каждому довелось
пережить мгновения, когда из темных недр с неодоли578

мой силой вторгались в его сознание древнейшие чувст­
ва, когда кровное родство и народная общность предста­
вали как связь более глубокая, чем связь с Богом или
Космосом. В такие моменты западный человек родствен
японцу.
Если попытаться постичь душу японца, исходя из сво­
его собственного опыта переживания таких мгновений,
то она уже не представляется поверхностной, напротив,
исчезают последние сомнения в том, что она есть выра­
жение глубочайшего. Однако это глубочайшее содержа­
ние говорит на неизвестном нам языке. Мы ж е не в со­
стоянии испытывать уважение к чему-то конкретному,
ибо не видим в нем глубокого смысла. Лояльность мы
не можем считать чем-то предельным. Метафизическое
единство страны, народа, государства, нации, семьи и
правящей династии, т. е. все, что для японца, еще не
слишком поддавшегося западному влиянию, и по сей
день составляет живые условия его бытия, мы понимаем,
но только умом, а чувство абсолютного морального долга
перед родиной, перед страной как таковой, наверное, не­
знакомо в мирные времена даже самым большим пат­
риотам среди европейцев. Именно этим чувством про­
никнуты стихи Таке Хиросе, героя Порт-Артура:
Словно небесный храм в вышине,
Бесконечен наш долг императору.
Словно пучина морская, неизмерим
Долг наш родной стране.
Время платить долги.
Это чувство западный человек способен испытывать
лишь при угрозе войны, когда на время преображается его
сознание, когда монада претворяется в клетку единого на­
родного организма, когда человек временно перестает
существовать как автономная индивидуальность. Для евро­
пейца его индивидуальная душа есть последнее метафизи­
ческое облачение метафизически-реального. С душой он
соотносит все идеальные требования, однако отечество по
отношению к душе индивида остается лишь чем-то поверх­
ностным, внешним. Оно и есть поверхностное с точки зре­
ния познающего духа, но это еще не является условием,
позволяющим полагать, будто люди, подобные в своих
ощущениях японцам, неглубоки, ибо их любовь к отечест579

ву имеет значение глубочайшей сущности. Любое проявле­
ние жизни, укорененное в глубочайшей основе жизни,
глубоко. Поэтому глубоки лишь те мысли, которые объек­
тивно восходят к основе вещей, иначе говоря, это глубокие
мысли в общепринятом смысле слова. Но в сферах жела­
ния и чувства их глубина не зависит от объективной уко­
рененности в глубинах, она зависит лишь от того, в какой
степени субъективное явление отражает субъективную
сущность. Таким образом, субъективность японца детер­
минирована его представлениями, о которых я говорил вы­
ше, и японец не имеет возможности выйти за эти пределы.
Следовательно, эти представления глубоки для него и по
отношению к нему. Поверхностный народ не нанес бы по­
ражения великой российской державе и, главное, он не
обладал бы самоотверженностью, мужеством и стойко­
стью, необходимыми, чтобы за три десятилетия полностью
переустроить свою жизнь.
Глубочайшее существо японцев выражается в их пат­
риотизме. Правда, эта глубочайшая сущность поверхно­
стна с точки зрения духа, и посему в целом остается вер­
ным общее суждение: им не хватает глубины. Всюду, где
явление невозможно возвести к его живой основе, т. е.
Японии, ум и прочие таланты японцев дают осечку. Рели­
гиозными как индийцы, философски мыслящими как
немцы, вообще глубокими в умозрительном рассужде­
нии японцы не являются, они и не могут такими быть.
Но если где-то проступает истина, то именно здесь: что
всякое явление в своих границах способно к выражению
атмана. Совершенство розы пред Богом ничем не отли­
чается от совершенства Буллы; роза ближе к Богу, чем
был к нему Будда, прежде чем стал совершенным. Поэто­
му совершенный патриотизм японцев имеет большую
метафизическую ценность, чем значительно более высо­
кое понимание, достигнутое людьми на западе, остано­
вившимися где-то на полпути. Совершенство розы есть
абсолют; ни один человек никогда не достигнет подобно­
го совершенства, он ниже розы, в ее, розы, смысле. По­
этому мыслящие глубоко и приверженные индивидуа­
лизму народы, если они не повернули назад в своем
развитии по причине исключительного состояния войны,
как патриоты не уступают японцам. Индийцы — вообще
не патриоты, так как в их сознании все формы находятся
580

где-то далеко внизу и сознание превыше любых форм.
Также и китайцы — их идеал Китая слишком высок, что­
бы превратности истории могли хоть как-то его затро­
нуть. Однако мы, белые люди, некогда бывшие близкими
японцам, постепенно утратили патриотизм — в его япон­
ском понимании. (Этому противоречит видимость: она
прямо противоположна, что вызвано самостоятельной
деятельностью сознательного духа, который, используя
теорию национализма, пробуждает соответствующие ей
чувства. Этому противоречит и общность интересов всех
людей в современном государстве.) Даже для совершен­
но автономного как индивидуальность, а равно и для со­
вершенно глубокого человека родина не может означать
чего-то предельного, ибо индивидуализм неизбежно по­
рождает в человеке сознание гражданина мира.
С точки зрения познания, это прогресс. Однако при
этом ослабляется физиологическая взаимосвязь. К иде­
альному состоянию народа историческое прошлое Япо­
нии ближе, чем будущее людей Запада.
Я вглядываюсь в лица офицеров, которых также заме­
тил среди посетителей кладбища, это, конечно, самураи.
Все в их облике выражает мировоззрение, которое в Ев­
ропе ныне исповедуют уже только немногие отпрыски
старинных семейств.
Меня особенно заинтересовал один удивительно пре­
красный памятник, воздвигнутый совсем недавно. Как
мне сказали, его установили в честь воинов, погибших на
войне с Манчжурией, и что примечательно — как рус­
ских, так и японских. Чтить своего врага — самое благо­
родное рыцарство.
Нара
Вот где настало мое блаженство — я наслаждаюсь ре­
лигиозным искусством. Мне кажется, в японском искус­
стве буддизм достиг своих высочайших земных вершин.
Многими из этих великолепных произведений можно
полюбоваться в Наре и ее окрестностях. Какими безду­
ховными представляются даже лучшие творения христи­
анской фантазии рядом с этими живописными шедевра­
ми, на которых Амида — идея света — разгоняет земной
581

мрак, подобно солнцу, восходящему над горами. А ря­
дом — изображения Будды, погруженного в размышле­
ния, и Будды благословляющего, здесь идея душевного
покоя, быть может, нашла свое окончательное воплоще­
ние. Что касается глубины, то простые художники наше­
го раннего средневековья, пожалуй, не уступают будди­
стским, однако чувство их не идет ни в какое сравнение
с глубиной чувств буддистских живописцев, и всему ви­
ной разум. Наши творцы с юных лет усваивали, что фор­
мы веры понимаются либо в словах, т. е. исторических
или даже естественнонаучных описаниях фактов, либо с
помощью аллегорий. И оба подхода исключали непосред­
ственность. В редких случаях религиозное чувство все
же выражалось непосредственно, при создании картин
на библейские сюжеты, и эти произведения поражают
своей силой. Но большинству творений европейских
мастеров свойственно лишь опосредствованное выра­
жение. Для буддистов же, как и для всех детей индийско­
го духа, сами догмы и мифы всегда служили только сред­
ствами выражения, их никогда не считали субстанциями.
Поэтому художники буддизма смогли достичь того, что
осталось недоступно христианским мастерам.
Наверное, все важнейшие концепции религиозного
искусства стран Дальнего Востока имеют индийское или
греко-индийское происхождение, судя по тому, что со­
хранилось в Боробудуре и Ангкоре. Эти шедевры искус­
ства можно считать доказательствами того, что индусы
когда-то были великими и как художники. Тем не менее
величайшие дошедшие до наших времен воплощения их
художнических стремлений не были созданиями их рук.
Самые значительные произведения восточного религи­
озного искусства создали китайские мастера. А художе­
ственные идеи китайцев нашли благодатную почву не на
родине, в Китае, а в Японии. Если на каждом шагу слы­
шишь о самобытности японского искусства, то это не
свидетельствует о глубоком понимании: ни одно искусст­
во никогда не бывает абсолютно автохтонным, и грече­
ское, и индийское, и китайское изобразительные искус­
ства развивались под влиянием зарубежных образцов, и
высшие их достижения появились лишь тогда, когда эти
пришедшие извне импульсы оплодотворил местный ге­
ний. Японское религиозное искусство так никогда и не
582

стало независимым от чужих образцов, ни разу не дос­
тигло их уровня и не создало чего-то нового на основе
старого. Поэтому его нельзя сравнивать с китайским ре­
лигиозным искусством. Но оно вполне подлинно как ис­
тинное выражение внутреннего и даже больше — оно и
есть внутреннее в широком смысле, точно так же как
было оно внутренним в Китае. Форма выражения, кото­
рая лучше всего чему-то соответствует, не обязательно
должна быть возвышенной, нет нужды также изменять
традиционные формы, подгоняя их к потребностям сво­
ей собственной личности. Восток почти всегда цитирует,
когда хочет выразить непосредственное переживание, и
цитирование не свидетельствует о бессилии или об от­
сутствии вкуса, как у нас, здесь, на Востоке, это новое
узнавание душой себя в известных, раз и навсегда уста­
новленных и принятых формах. Точно так же природа
постоянно обновляется в первобытных, остающихся не­
изменными формах. Богатство форм буддийского искус­
ства в Японии настолько же совершенно соответствует
японскому буддизму, как в конфуцианском Китае оно,
вероятно, соответствовало буддийской религиозности
отдельных, исключительных людей, и при этом не имеет
значения, было ли соответствие преэкзистентным или
наоборот созданным апостериори благодаря тому влия­
нию, какое буддизм оказал на японскую душу. Таким об­
разом, религиозное искусство в Японии есть символ, в
котором верно и точно воплощается духовная жизнь.
Японским — а не китайским — душевным настроени­
ем проникнуты прелестные портреты Каннон и сдержан­
ные, однако богатые нюансами цвета мандорлы, — это
отблеск японской, а не китайской души. Можно сказать,
если бы все до единой формы и краски были изобретены
на континенте, если бы японцы не сумели воспринять их
и освоить, то осталась бы не сотворенной самая совер­
шенная, какая только возможна, связь между искусством
и жизнью. Буддийское искусство стало в Японии нор­
мальным выражением религиозного чувства. Таких ху­
дожников, как Фра Анжелико Тосканский, здесь были
сотни. Многие святые и основатели церкви в то же вре­
мя были живописцами и скульпторами, большинство ста­
туй и картин, какие можно видеть в древних храмах, соз­
даны священнослужителями и монахами.
583

Мне возразят — ведь японцы не духовны, как же по­
лучается, что их искусство исполнено высочайшей ду­
ховности? Пока что могу ответить следующее: если мно­
гие сегодняшние японцы не отличаются духовностью, то
отсюда не следует, что положение всегда было таким.
Понятие народа, расы всегда имеет смысл лишь в преде­
лах определенных временных отрезков. Сегодня и евреи
не создали бы Библии, и глядя на американских дельцов
XX века не скажешь, что их предки бежали из Европы,
движимые религиозными чувствами, надеясь основать
царство Божие на земле. Наверное, в этом уравнении
нужно учитывать как константу то, что кровь японцев
оставалась несмешанной, однако так ж е внятно заявляет
о себе и нередко решающей оказывается роль перемен­
ных величин.
Вопреки всем константам переменная величина хри­
стианизации в течение столетий объединяет разнообраз­
ные народы Запада в такой степени, что неевропеец с
трудом их различает. Нечто подобное принес в Японию
буддизм. Правда, в соответствии со своим мягким харак­
тером, он не оказал даже приблизительно столь сильного
влияния на внешние формы жизни. Зато его высокая ду­
ховность принесла плоды, каких христианство на Западе
не породило: буддизм принес духовность, хотя бы в неко­
торых проявлениях, народам, которым она прежде была
чужда. И тогда чуждые метафизике китайцы, став буддий­
скими художниками, достигли таких вершин метафизиче­
ского знания, как, наверное, ни один другой народ, а
японцы, у которых духовной константой, вероятно, из­
древле была приверженность matter of fact, на многие сто­
летия были озарены столь ярким светом Махаяны, что
именно приверженность matter of fact повела их к духов­
ным достижениям. Наконец, религиозные переживания и
чисто эмпирически не менее богаты, чем переживания
мирские, с тем отличием, что происходят в другой сфере,
доступной, впрочем, каждому. Луч света, испускаемый
драгоценностью на челе Будды, указал японцам путь в эту
сферу. И пока их озарял этот свет, они были способны со­
зерцать и творить божественное.
Сегодня, узрев сокровища Нары, я наконец понял суть
проблемы, которая начала меня занимать еще в монасты­
ре Коя Сан. Как могло случиться, что японцы, которые
584

«не ведают, что творят», во многом, бесспорно, заверши­
ли мудрость индийских мыслителей. Этот вопрос непо­
средственно связан с другой проблемой: всезнающие ин­
дийцы, пожалуй, ни в чем не смогли выразить себя
полностью. Это ж е можно сказать и о немцах; самые дол­
говечные формы европейского духа порождены не гер­
манской глубиной, а менее глубокими романскими наро­
дами. Смысл проблемы в том, что крайнее выражение
духовности нашли не духовные народы, а как раз те, кому
свойствен материалистический образ мыслей. (Понятие
«материалистический» я использую, конечно, в более ши­
роком смысле, чем принято обычно, — я понимаю его как
общий характер ориентации духа на явление как тако­
вое.) Чтобы господствовать над материей, нужны органы,
способные справляться с нею в совершенстве, и особенно
хорошо развитые органы чувств. Дух как таковой этого
господства дать не может. А так как один и тот ж е чело­
век никогда не достигает равного духовного и чувствен­
ного совершенства, ибо между духом и чувством сущест­
вует отношение антиномии, то материалистически
мыслящий человек наибольших успехов достигает в мире
феноменов. Однако в явлениях всегда, при любых услови­
ях, заложено и выражение духовного содержания, и луч­
шее выражение находит не самый одухотворенный, а тот,
кто лучше умеет материализовать духовную сущность,
т. е. опять-таки материалист. Он сам, правда, никогда не
сможет распознать духовное, зато, если ему укажут, то
схватит его сущность как нельзя лучше. Вот почему самые
совершенные концепции духовных истин созданы поэта­
ми, а не святыми и философами. Однако дух присутству­
ет в каждом отдельном человеке, и всякий человек его
знает, сознавая или не сознавая это. Этим объясняется то,
что материалистически мыслящие народы, которые сами
никогда бы не доросли до духовных воззрений, смогли
понять и оценить по достоинству выражение этих воззре­
ний, как только познакомились с ними. Высокий буддизм
сразу нашел понимание в Китае и в Японии, а затем здесь
вскоре были найдены и самые возвышенные формы его
выражения, так как именно народы стран Дальнего Вос­
тока обладают поразительными, богатейшими способно­
стями в области выражения, а основополагающие идеи,
каких они сами бы не открыли, были им даны. Так что ма585

териалистический образ мыслей китайцев и японцев не
представляет загадки, коль скоро речь идет об их религи­
озном искусстве, он как раз объясняет характер этого ис­
кусства.
Что касается Японии, она по отношению к Китаю как
бы играет роль ученика, завершающего творение масте­
ра. Первопроходец с великим трудом пробивается сквозь
толщу материи, ему редко выпадает столь долгий век,
чтобы он успел выразить себя полностью, и лишь в ред­
ких случаях он стремится сказать в чем-то последнее
слово. Ученик, начав там, где мастеру пришлось оставить
начатое произведение, завершает его по наметкам и на­
броскам учителя. И если ученик наделен возвышенным
духом и пониманием того, что форма способна к само­
стоятельной жизни, если у него есть также вкус и уме­
ние различать тонкие оттенки, то ему выпадает судьба в
совершенстве воплотить замысел учителя, пусть даже за­
мысел этот вначале значительно превосходил его учени­
ческие умения. Именно это и совершили лучшие япон­
ские мастера религиозной живописи, обратившись к
богатству форм буддийского искусства, они придали его
формам мягкость, нежность и поистине францискан­
скую искренность. Глубокой, как у индийцев, религиоз­
ностью японцы никогда не отличались, но их вера была
искренной, как вера св. Франциска. Святой Дух никогда
им не открывался, но он просветил мир их ощущений.
И обладая просвещенными ощущениями, они создали
изображения Святого Духа, достойные его как никакие
другие на свете.
И снова при виде художественных сокровищ Нары я
не могу избавиться от впечатления, будто здесь веет дух
первых веков христианства. Какой грандиозный синтез!
Эти творения вобрали в себя индийскую мудрость, гре­
ческие формы, александрийскую ученость и христиан­
ское учение, пусть в зачаточной форме. В храме Хорюдзи восседает на троне Будда из Кореи: его типично
азиатский облик словно сосредоточил в себе весь смысл,
какой когда-либо постигали на всем пространстве от Ни­
ла до Инда... И при том нигде ни малейших признаков
эклектики. Импульс любви, который на Западе чудесным
образом превращал стоика в христианина, гордеца в
586

смиренника, а в сердце иудея, признававшего лишь
справедливость закона, породил высочайшую религию
милосердия, здесь превратил самодовольного аскета в
Бодхисаттву, давшего клятву не предаваться Нирване,
пока хоть одна человеческая душа вынуждена томиться в
оковах земной жизни, так воистину сплавив то, что каза­
лось соединимым в теории. Но теперь, когда я мысленно
сравниваю между собой эти конечные плоды творчества
духа — христианство на Западе и японский буддизм на
Дальнем Востоке, я вновь должен в почтении склонить
голову как перед большей глубиной познания, так и пе­
ред большей художественной выразительностью Восто­
ка. Насколько более истинно учение Махаяны, чем столь
близкое ему учение христианства! Если у нас учение
Христа развивали недалекие умом африканцы и чуждые
философии римляне, в лучшем случае — буквоеды-гре­
ки, то на Востоке Махаяну развили мудрые индийцы. Ес­
ли у нас буквально прочитывали христианский миф или
давали ему аллегорическое истолкование, уродуя его
формы и превращая их в некие иероглифы, которыми
невозможно непосредственно выразить, что имеется в
виду, то художественная утонченность Востока из сход­
ных, почти идентичных форм создала язык, который с
непревзойденной непосредственностью раскрывает веч­
ное в явлении. Амида в точности такой же, как наш Спа­
ситель, Каннон в своей идее не отличается от Девы Ма­
рии, воплощая женский аспект божественной любви, а
сукхавати — те же христианские небеса. Однако для
христианства эти мифы по сей день остаются предмета­
ми естественных наук или, еще того хуже, рассматрива­
ются как аллегории, Восток же всегда понимал мифы
символически: в Индии — философски осмысленно, в
Китае полуосознанно, с детской наивностью, присущей
настоящим художникам. Мне снова и снова вспомина­
ются слова Иисуса: «...не ведают, что творят». Не япон­
цы, конечно, отцы этого чуда — духовного искусства,
тем более, что они лишь подражали чужим образцам. Но
их «копии» более духовны, чем наши западные ориги­
налы.
Индийская мудрость остается максимумом духовно­
сти, а ее максимально совершенным выразительным
средством стало китайско-японское художественное чув587

ство. Как мало проку здесь от разума и его дарований!
Я вспоминаю увиденное в Адьяре (Adyar) и раздумываю
об учениях современной теософии. Они почти идентич­
ны учениям Махаяны, а к ее интеллектуальному содер­
жанию, конечно, теософы подошли ближе, чем японцы.
И все же японский буддизм высится подобно башне над
всей современной теософией. Ведь она сегодня обраща­
ется с индийскими учениями не более мудро, чем запад­
ные философы в средние века обошлись с греко-христи­
анской традицией, к тому же теософия все понимает
буквально или придает всему аллегорический смысл, ее
синтез есть лишь внешний агрегат. Видимо, особенности
расы непреодолимы: англосаксы остаются англосаксами,
людьми практичными, но бездуховными, даже если они
обратились в веру Махаяны. Пусть же и японцы остают­
ся восточным азиатским народом вопреки своей тяге ко
всему западному.
Да, расовые задатки представляют собой экстремум
везде, где нет колоссальной веры и фантазии. У японцев
и вера и фантазия мелки, и потому фактор крови у них
имеет такое большое значение. Не соответствует дейст­
вительности расхожее мнение, будто японцы, эти вели­
кие подражатели, в высокой степени способны к измене­
нию. Для изменения нужна фантазия. А японцы больше,
чем другие народы, остались верны себе, несмотря на
все перемены. Какому бы влиянию они ни подверга­
лись — корейскому, китайскому или европейскому, их
сущность не изменилась. И это особенно наглядно явля­
ет нам история японского буддизма.
Монахи в Наре некогда снискали дурную славу как ры­
цари-разбойники. Индийская мудрость не сделала этих
воинственных богатырей ни на йоту мягче или слабее, —
наоборот, сама восприняла их образ мыслей. Буддизм в
Японии почти сразу же слился с традиционным культом
предков и древних богов, а вскоре обзавелся и настоящим
божеством войны. Прошло еще немного времени, и вот
уже у правителей больше хлопот с буддийскими монасты­
рями, чем с самыми непокорными подданными. Индий­
ская мудрость непосредственно повлияла лишь на тех
японцев, которым она с самого начала наилучшим обра­
зом соответствовала: на женщин и художественные нату588

ры. Японка привержена буддизму, можно сказать, от
рождения, она смиренна и терпелива, искренна и самоот­
верженна. Японец — художник близко родствен индийцу.
Я все лучше понимаю: для японской народной жизни буд­
дийская церковь, если она и правда буддийская, служит
лишь изящной художественной рамкой, и не более того.
Наверное, как раз поэтому для отдельного человека, осо­
бенно для женщины, в личной жизни она подчас означает
очень много. Наша католическая церковь была в первую
очередь государством, она воспитывала целые народы, а
не индивидуальности, она стремилась быть сокровищем
не отдельного человека, а всего человечества. Поэтому ка­
толические святые лишены личных, интимных черточек,
которые придают такую прелесть буддийским святым.
Лишь один святой католической церкви может с ними
сравниться — Франциск Ассизский.
Нынче цветут глицинии. Эти прелестные вьющиеся
растения поднялись до самых верхушек горделивых
елей. Вот так и все суровое в Японии чудесно дополняет­
ся нежным. У женщины любовь, у мужчины война, у
женщин буддизм, у мужчин — синтоизм. Но для тех и
других есть бусидо, дух гордой, устремленной к верши­
нам чистоты. Из всех возможных формул, примиряю­
щих противоречия и создающих их единство, эта, как
мне кажется, — не самая плохая.
Уже не раз я упоминал о францисканском характере
всего глубочайшего и лучшего в японском буддизме. По­
ра более подробно остановиться на этой точке схожде­
ния восточной и западной сущности. Несомненно, все
приятное, милое, нежное и на Востоке, и на Западе име­
ет один и тот же основной вкус — сладостный. Правда,
на Дальнем Востоке он более отчетлив. Однако франци­
сканское — это не только сладостное. Мне вспомнилось
одно замечание Альфреда Вебера: сегодняшнее выраже­
ние того духа, который когда-то обрел подобающее тело
в ордене францисканцев — это Армия Спасения. Веро­
ятно, это правильно. Дух святого Франциска не исчерпы­
вается понятием сладкого. В нем есть еще и сострадание,
а оно-то на Востоке не имеет соответствия.
Миссионеры, конечно, сказали бы, что все дело в пре­
восходстве христианского учения, но достоверно извест589

но лишь одно: очень близкие важнейшие идеи, будучи
воплощены в христианстве, оказались несравнимо более
сильными. Но откуда в конечном счете исходит эта боль­
шая сила? Почему в Японии францисканский дух поро­
дил лишь сладость, а в Европе — и сладость и силу? Едва
ли причиной можно считать учение Христа как тако­
вое, — наверное, важную роль сыграли и природные за­
датки людей, ставших христианами; надо полагать, уче­
ние Махаяны у нас привело бы к таким же результатам.
Я размышляю о душе святого Франциска: ни в одном
японском сердце любовь никогда не пылала таким жа­
ром, и ни один святой на Востоке не знал подобной стра­
сти, если не брать в расчет ислам. Христианский бхакта
отличается от азиатского в конечном счете гораздо боль­
шим количеством энергии, которым он располагает. Тем
самым преимущества христианства перед буддизмом, ес­
ли о таковых вообще можно говорить, вероятно, во мно­
гом основаны на физиологических особенностях людей,
на более плотной и более благодарной субстанции, по­
средством которой дух и смог оказать свое воздействие.
Среди азиатов мне еще ни разу не встретился человек,
чье психическое тело было бы столь богатым и полным,
как у наших людей, стоящих чуть выше среднего уровня;
насколько я мог судить, азиаты в сравнении с нами пси­
хически слабоваты.
С этой точки зрения возможен, как мне кажется,
очень интересный вывод якобы присущем нам материа­
лизме и якобы свойственной Востоку духовности. Фак­
ты, конечно, несокрушимы, но их значение не совсем та­
ково, какое в них обычно усматривают. Разумеется,
духовность на Востоке по большей части представляется
более духовной, чем на Западе, однако отсюда еще не
следует с необходимостью, что Восток и в самом деле
ближе к духу. Отсюда вытекает лишь то, что психиче­
ское тело Востока субтильно. Во многих случаях этот
взгляд верен, а относительно Японии — бесспорен.
И многое из того, что нас восхищает в Индии, вероятно,
также объясняется этой субтильностью: нетрудно в чемто отказывать себе, если не кипят страсти. Совершенно
нет сомнений: чем богаче тело, тем лучшие возможности
для выражения имеет дух. Подтверждения этого — наш
Бетховен, наш Бах, с ними ничто на Востоке не сравнит590

ся. Но самое впечатляющее доказательство — это, конеч­
но, Китай. Всюду, где подворачивается возможность
сравнить Китай и Японию с одной стороны, и Индию —
с другой, т. е. во всех случаях, когда или один и тот же
дух лежит в основе форм культуры, или мы видим иден­
тичные средства выражения, поражает большая субстан­
циональность китайских форм. Они не только крепче,
вещественней, и не только более четко очерчены, мощ­
нее вылеплены, — их, по-видимому, одушевляет большая
глубина. Чтобы поднять глубинное на поверхность, необ­
ходима физическая сила, и чем больше поверхностное
восходит к своей глубинной основе или озаряется глу­
бинным светом, тем отчетливее выступает это отноше­
ние. Китайцы — самые субстанциональные из всех азиа­
тов, это единственный народ, какой я знаю, чье пси­
хическое тело выдерживает сравнение с нашим. Поэто­
му восточная духовность именно на земле Китая обрела
свое самое сильное выражение.
Киото
Я все еще под сильным впечатлением разыгранной на
подмостках трагедии. Пьеса — известная историческая
драма, сыграна мастерски и поставлена мастерски, уже
поэтому она потрясает. Но что меня окончательно срази­
ло, так это полное пафоса настроение, разлившееся по­
всюду, когда началось исполнение старинных народных
песнопений, которыми сопровождалась пантомима, по
временам сменявшая обычное сценическое действие и
привносившая в спектакль определенный ритм. Ко мне
словно донесся голос средневековья.
Ведь в Японии средневековье было сравнительно не­
давно, соответствующие ему состояния сознания и фор­
мы выражения еще не забыты стариками. Поэтому в
Японии вызвать дух средневековья легче, чем в Европе.
И потом, средневековый дух вообще ощущается здесь
более явственно, оттого и все его формы кажутся более
мощными. Не думаю, что доблести самураев имеют столь
же глубокие корни, какие были, например, у доблестей
наших франкских рыцарей; очевидно, что для франка
вассальная верность, чувство чести и презрение к смер591

ти имели более высокое значение. Но поскольку своеоб­
разие японца состоит в том, что для него изображать и
быть — почти одно и то же, и поскольку для него вполне
естественно преувеличивать ради стилистической точно­
сти, то и в доблестях его больше ярких красок. В отноше­
нии сценического искусства, а впрочем и любого друго­
го, японское средневековье превосходит европейское.
Содержание спектакля, который я посмотрел, приблизи­
тельно таково: некий господин доверил клану своих вас­
салов драгоценный свиток. Человек, у которого этот сви­
ток хранится, выказывает сердечную склонность некоей
придворной даме, что, конечно, не нравится его супруге,
и та решает погубить соперницу. Для этого она похищает
свиток. От правителя является посланец, требует вер­
нуть свиток, открывает ларец — там пусто. Драгоценный
свиток кем-то украден. Супруга, она ж е хозяйка дворца,
обвиняет в преступлении ненавистную соперницу и на
глазах у всех приближенных избивает ее своей туфлей,
т. е. наносит ей величайшее бесчестье, какое может
выпасть благородной женщине. В ответ на унижение
оклеветанная девушка совершает самоубийство. Но ее
верная служанка мстит за гибель своей госпожи — поби­
вает моральную убийцу той ж е самой туфлей, а затем
сама погибает в рыцарском поединке.
Фабула проста и по нашим понятиям мало содержа­
тельна, кроме того, трагические мотивы, очевидно, зало­
жены не в глубине человеческой натуры, а связаны с
внешними, поверхностными условностями. Но для япон­
цев условность и есть натура. И публика, душевно трону­
тая совершенным сценическим воплощением обычаев
и нравов японского средневековья, конечно, видит за
всеми этими искусственными условностями чисто чело­
веческую сущность, которая выступает с той ж е потря­
сающей обнаженностью, что и в греческих трагедиях.
В конце концов, «рок» греков тоже был условностью —
сегодня мы уже не верим в его могущество, и страсти,
которые с античных времен считались мотивами дейст­
вия, не являются его необходимыми причинами, так как
человек в принципе способен подняться выше стра­
стей, — все дело именно в том, способен ли. Если он и
впрямь идентифицирует себя с глупым предрассудком,
то предрассудок проникает в глубину человеческой нату592

ры. Интенсивность переживания у средневекового чело­
века была настолько огромна, что его предрассудки
вызывали больший пафос, чем вызывают в душах совре­
менных людей метафизические трагедии.
Я ощущаю нечто вроде меланхолии. Это вполне объ­
яснимо: пусть я мыслитель, основные инстинкты рыцаря
во мне все еще живы, а мы ведь знаем — в наше время
они уже не ко двору, дни рыцарства сочтены. Какое
ослепление видеть в этом знак безусловного прогресса!
Правда, типичные рыцарские черты — это не абсолют­
ные ценности, но последние не присущи ни одной фор­
ме, эти черты суть определенные формы жизни и как та­
ковые не являются существенно необходимыми. Они
обусловлены, ограничены, подвержены изменениям, и
при наблюдении, особенно когда речь идет о формах
человека, их легко счесть случайными, так как границы,
отделяющие один человеческий тип от другого, — это
границы духовные: односторонность, своеобычность,
предрассудки. Теория относится и к рыцарскому поня­
тию чести как к предрассудку, но точно так ж е и к со­
словной чести купца и, особенно, к «независимости»
вольнодумца. Вопрос в том, какие предрассудки лучше.
Нет, в принципе, наверное, бессмысленно ставить
вопрос таким образом. Быть оленем, с точки зрения ло­
шади, — предрассудок, и наоборот; любые формы выра­
жают внутренне необходимое в пределах внешневоз­
можного, они дополняют друг друга и более или менее
коррелятивны. И все-таки есть предрассудки получше и
похуже в том смысле, что не всякая констелляция позво­
ляет признавать одинаковые ценности, а при вымирании
какой-то определенной формы иные ценности вообще
утрачиваются. В этом смысле тип рыцаря подобно башне
возвышается над человеческими типами, которые в наше
время заняли его место. В высоконравственном мужест­
ве, идеализме, самоотречении, верности, благородстве
помыслов и презрении к материальным благам жизни с
рыцарем никто не сравнится. Так что вымирание рыца­
рей означает невосполнимую утрату для человечества.
Сегодня начинает, правда, выкристаллизовываться тип,
который, обладая тем ж е духом, что воодушевлял рыца­
рей, превосходит их, поскольку не связан частными пред­
рассудками и может предоставить большую свободу
593

маневра своим индивидуальным задаткам, — это англий­
ский джентльмен, чистый индивидуалист и сторонник
универсализма. Однако его гораздо труднее воспроизве­
сти, чем рыцаря, и поэтому сомнительно, что джентльмен
как тип однажды станет доминирующим. Для того чтобы
быть благородным человеком, необходима огромная вро­
жденная культура, а ею в наши времена все большего
смешения народов не обладают даже обладатели громких
титулов, нужна и способность к сознательному самоогра­
ничению, которая находится в резком противоречии с
идеалами эмансипированной посредственности. Сегодня
лишь единицы созрели для свободы, большинство все еще
составляют стадные особи, неспособные вне связей с об­
ществом к самосовершенствованию. Если они разрывают
старые связи, то сразу ж е завязывают новые, которые го­
раздо ближе к поверхности, чем те, что сложились в про­
цессе исторического развития. Сегодня крепнет спло­
ченность богатых людей — насколько лучше были те
времена, когда смыкали ряды люди благородные.
Злым я становлюсь. А как не стать, если хочешь-не
хочешь, а приходится наблюдать, как поток времени не­
удержимо увлекает вниз, на дно, самые благородные че­
ловеческие типы, которым по сути подобало бы высокое
положение? Сегодня среди обладателей громких истори­
ческих имен лишь крайне редко удается встретить под­
линного аристократа. Как учит природа, орган, лишен­
ный подобающей ему активности, обречен на вырожде­
ние. Оно идет двумя путями — смотря по тому, что мы
подчеркнем в данном тезисе: «подобающая» или «актив­
ность». Косные реакционеры вырождаются, так как во­
обще не напрягают силы; прогрессивные типы — по про­
тивоположной причине, так как они уже не могут жить
по своему — особому — обыкновению и ищут себе при­
менения в каких-то иных областях; и находят, но унасле­
дованные от предков инстинкты здесь бездействуют, и
эти люди вскоре теряют всякую власть. Большинство
сельских дворян сегодня вынуждены заниматься торгов­
лей, т. е. пополнять ряды купечества. Но по натуре они
не торговцы, их привели на этот путь лишь доводы рас­
судка, а значит, в метафизическом смысле они лгут при
совершении сделок, что выражается в явлении — мно­
гие из них оказываются недостойными торговцами в
594

отличие от торговцев подлинных, занимающихся своим
ремеслом по призванию. У них в крови рыцарская
сословная честь и никакой другой, специфическая нрав­
ственность торгового сословия им чужда, и в итоге, всту­
пив на новый для себя путь, они, увы, очень часто ста­
новятся представителями класса более низкого, чем
представители старинных торговых династий. Нельзя за­
менить один человеческий тип другим, а изменение ти­
пов, к сожалению, происходит очень и очень медленно.
Тут Япония служит самым поучительным примером. Но­
вое время началось в этой стране сразу после средневе­
ковья, эра экономических принципов — непосредствен­
но после эпохи рыцарства. Каков итог? В среде рыцарей
всегда презирали торгашей, а всякое презрение в заро­
дыше душит благородный образ мыслей. Поэтому для
японских торговцев — в отличие от китайских — типи­
чен низкий образ мыслей. Рыцари же на деле доказали
свои доблести во время последней войны. Типично ры­
царский образ мыслей жив и в наши дни; я не раз имел
возможность лично убедиться в этом: меня часто пора­
жало сходство японской знати с нашими остзейскими
дворянами, и тем и другим свойственна щедрость, донки­
хотское презрение к деньгам, их отличает великоду­
шие, — все это черты, каких, пожалуй, нигде больше не
встретишь. Но большинство самураев сегодня в силу ма­
териальных причин уже не в состоянии жить по старин­
ке; чтобы не умереть с голоду, им приходится участво­
вать в экономическом соревновании, а в этой сфере у
них нет ориентиров, поскольку нет и никогда не было
соответствующих инстинктов. Они полагаются исключи­
тельно на свое понимание деловых отношений, а так как
при этом самурай дальновиден и тверд, то успех всегда
одинаков: я еще ни разу не встречал в этих краях белого
предпринимателя, который не считал бы японца низким,
подлым и совершенно ненадежным пройдохой.
На подмостках разыгрывалась средневековая траге­
дия, и лица у зрителей просветлели, даже у японцев, оде­
тых по европейской моде. Спектакль вызвал в их душах
трепет струн, которые уже давно не отзываются на впе­
чатления современной жизни. И эти струны — самые
глубокие, звук их — самый полный и чистый, как в Япо­
нии, так и везде на свете.
595

Киото по своему характеру не похож на другие города
Японии, какие я до сих пор посетил, это столица, объеди­
нившая в великолепное целое все формы жизни импе­
рии. Я осматриваю здешние достопримечательности:
памятники пышной придворной культуры, невиданной
власти вассалов императора, роскошно расточительного
духовенства и того жесткого и мужественного воинского
ума, который обеспечил подъем Японии. И я удивляюсь
многообразию форм, в которых жизнь некогда находила
свое выражение. Чем были схожи между собой превос­
ходно образованные придворные, по-женски чувствен­
ные, тонко мыслящие, художественно одаренные, и гру­
бые, мужественные самураи? Японские «амазонки» —
императрицы древних эпох, великие женщины средне­
вековья, которым страна обязана лучшими творениями
своей литературы, и воспитанные в спартанском духе
жены рыцарей? Каждый из этих типов можно рассмат­
ривать как особую разновидность человека, так их все­
гда и понимали. Сравнивая старую раздробленную Япо­
нию и сегодняшнюю единообразную страну и одновре­
менно размышляя о том, что в ближайшем будущем это
выравнивание достигнет совершенства, я снова ощущаю
горечь и досаду. Уж очень глупым кажется заблуждение,
что отмена социальных границ якобы способствует диф­
ференциации человеческих типов. Она поощряет инди­
видуальную дифференциацию, это бесспорно, но что
значит последняя в сравнении с типическими формами,
которые она душит в зародыше? Индивидуальность как
таковую лишь в виде редкого исключения считают цен­
ностью даже в странах, где индивидуализм достиг выс­
ших степеней; и наоборот — все до одного типы, вы­
кристаллизовавшиеся из полностью обезличенных масс,
стали носителями человеческих ценностей, которые ут­
рачиваются, если исчезают границы между типами. Ведь
человек — существо отличное от прочих, и свое собст­
венное своеобразие он осознает только в отношении к
кому-то иному. Этим объясняется то, что культура дости­
гает высшего расцвета только в аристократических сооб­
ществах. Различия между индивидами, которые в демо­
кратических обществах пришли на смену различиям
между типами, слишком малы и, главное, слишком по­
верхностны, чтобы служить стимулами для культуры.
596

Японцы как ни один другой народ наглядно иллюстриру­
ют эти истины. Знатоки утверждают в один голос: япон­
цы совершенно обезличены, у них удивительно слабое
чувство индивидуального. Тем больше они теряют, всту­
пив на путь формирования типов. Придворный былых
времен отличался утонченностью, самурай — грубостью,
но самурай был мужественным и сильным в отличие от
изысканного даймё; знатная дама была строгой и сдер­
жанной, ибо сознавала свое превосходство перед неоте­
санными служанками. А сегодня японцы все больше чув­
ствуют себя одинаковыми и, что самое важное, они
стремятся быть «современными людьми». И потому ста­
новятся попросту банальными...
Впрочем, в Киото еще жива задушевность старых вре­
мен, здесь по-прежнему чувствуется дух резиденции.
У меня на душе так, как бывало иногда в Версале, когда я
гулял по запущенным, полузаросшим аллеям, наслажда­
ясь осенним солнцем. Я чувствую себя придворным, эти­
кет умеряет мои порывы, видимость стала для меня выс­
шей реальностью, формула заменила собой сущность.
И здесь это состояние ничуть меня не стесняет: оно есть
условие внутренней свободы, притом максимально воз­
можной. В Версале Людовика XIV только совершенный
придворный мог чувствовать себя непринужденно. Не­
что похожее было в Киото. В здешнем ненатуральном
обществе, которое де-юра возглавляли кукольные импе­
раторы, которым на деле управляли фаворитки, в среде,
оплетенной сетью интриг, только царедворец был в сво­
ей стихии. Однако этот подхалим был необыкновенно
субстанциональным. Благодаря японским задаткам, в
которых так причудливо соединяются чувственность,
отсутствие фантазии и приверженность matter of fact, ца­
редворец мог оставаться самим собой. Японские царе­
дворцы были не менее искренними, чем обитатели Ан­
тарктиды — пингвины, которые день-деньской только и
делают, что кланяются друг другу.
В старину у высшей японской знати и обстановка
комнат в домах, и одежда женщин проходили ряд цикли­
ческих изменений вместе со сменой времен года. Нико­
гда не бывало, чтобы убранство комнат оставалось лет­
ним, когда за окном валил снег и выл ветер, никогда и
597

японская гранд-дама в сезон цветения глициний не наде­
вала платье, которому подобает настроение хризантем.
Здесь та же идея, что и в китайской «гармонии», только
менее глубокая; вернее, здесь идея не рождается в глуби­
не и находит выражение лишь в поверхностном, подобно
тому, как художник, уловив смысл вещей, передает его в
«цветовых отблесках». Японца не слишком волнуют не­
беса, зато землю он благодаря своему чувству природы
превратил в настоящий рай. Я уверен, что японские кар­
ликовые деревца не чувствуют себя изуродованными,
меж тем во французских садах фигурно подстриженные
деревья несомненно страдают от своего уродства; япон­
ские деревца, наверное, даже благодарны садовнику,
ведь он, не применяя насилия, преобразил их природу
так, что она находится в совершенной гармонии со сво­
им окружением. Всякий человек со вкусом был бы благо­
дарен, если бы с ним так обошлись.
«Смысл» этого чувства природы, если вспомнить ЛаоЦзы, и есть основной музыкальный тон всего азиатского
мировоззрения и отношения к жизни. У индийцев он на­
шел выражение в их философии, религии и музыке, у
китайцев — во всей культуре, а у японцев — главным об­
разом в оформлении всего, что видит глаз, и в этом
смысле они абсолютные азиаты. На всем Востоке челове­
ка считают частью природы, и люди соответственно ве­
дут себя, тогда как для нас характерно в первую очередь
наше нежелание признать себя частицами природы. Вос­
ток мыслит глубже, это несомненно. Только благодаря
азиатскому мироощущению может родиться всеобъем­
лющая, ничего не отвергающая религия и философия,
только оно делает в принципе возможной совершенную
организацию общества, и только люди с азиатским миро­
ощущением наделены вкусом в высшем смысле. Что есть
вкус, если не уверенное чувство пропорций? Человек,
чье видение сформировалось в Японии, лишь изредка с
удовольствием поглядит на что-то в Европе. Сколько вар­
варства в наших нагромождениях! Как редко у нас пред­
меты стоят там, где их место, заданное общим целым.
Как навязчива, криклива наша живопись! И как редко
осознает европеец, что комната создана для человека и
не наоборот, что он, а не занавесь или картина должны
иметь главное значение в жилище. В этом отношении и
598

японская архитектура достигла лучших результатов, чем
современная европейская, пусть даже во всем остальном
творения японцев очень скромны. Японский храм впи­
сан в свое окружение, неотделим от него, а так как он
вписан с величайшим мастерством и каждое здание об­
разует единство со своим фоном, то общая картина при­
носит большее эстетическое наслаждение, нежели наши
постройки, хотя сами по себе они, как правило, лучше.
Характерно однако, что вкус изменяет японцу, как толь­
ко он облачится в европейский костюм и начнет жить по
европейским обычям — они ему внутренне чужды, он не
может понять их место и роль в общем целом. В этом
смысле, конечно, показательно чрезмерно пышное уб­
ранство японских храмов — ведь они построены не для
человека, а для высших существ, о которых человек не
может иметь ясного представления. Человек здесь посе­
щает храмы только по торжественным дням, когда его
приподнятое настроение требует роскошной рамы. Сего­
дня я присутствовал на ежегодном празднике храма Ниси Ховандзо (Nishi-Hongwanji). Устроено все было с гран­
диозной пышностью. По японским понятиям именно так
и надлежит устраивать религиозные праздники, — как
из ряда вон выходящие события, а для таких событий бо­
гато украшенные, сверкающие золотом и ярким лаком
святилища создают самое подходящее обрамление.
Японские сады прекрасны абсолютно. Это совершен­
ная красота, выражающая не менее совершенный клас­
сический дух, чем тот, что живет в греческих изображе­
ниях богов. Почему японец выращивает карликовые
деревца? Не из любви ко всему миниатюрному, а ради
того, чтобы даже крохотный клочок земли открывал —
подобно пейзажам Милле — бесконечные перспективы.
Поэтому там, где места хватает, например в император­
ских садах, деревьям, стоящим на заднем плане, позволя­
ют расти до небес, а по мере приближения к зрителю их
рост искусственно сдерживают, в целом ж е достигается
впечатление бесконечной дали, такое же, какое бедняк
получает в своем крохотном садике.
Сколь многого можно достичь, не насилуя природу, но
вникая в ее особенности! Несколько камней, растений,
маленькие ручейки — с помощью этих нехитрых средств
художник, словно чародей, творит красоту и помещает
599

ее в любую раму, какую находит. Этой красоты так не
хватает многим и многим прославленным достопримеча­
тельностям мира... В жаркие дневные часы, отдыхая в
этих волшебных садах, я читал Гэндзи-моногатари
(«Повесть о Гэндзи»), средневековый роман, в котором
воссоздана совершенная картина жизни японских пра­
вителей. Подобной утонченности не знал ни один коро­
левский или княжеский двор на Западе, да наверное и в
Китае. Эту придворную культуру характеризует отноше­
ние, которое возможно только в Японии — между чувст­
венностью, уверенной и безошибочной как у животных,
и предельно достижимым художественным ее воплоще­
нием. Если принц Гэндзи, наслаждаясь настроением лун­
ного света, мечтает, то не так, как мечтал бы персидский
поэт, — он смотрит вокруг, точно хищный зверь, залег­
ший в засаде, но при этом он ощущает все, что видит,
как самый утонченный эстет.
Очарование этой страны, эстетически самой привле­
кательной из всех, какие я видел, покоряет меня все
больше. Внешние предметы завораживают меня подобно
тому, как в мире мыслей надо мной берут власть идеи,
внешнее окружение задает тон моей душе, а вскоре и са­
ма она начинает сочинять и музицировать в заданной то­
нальности.
День ото дня я словно молодею, но объясняется ли это
тем, что в Японии я живу исключительно чувствами? На­
верное, да. Мы рождаемся на свет для этого света, для
того чтобы пользоваться земными возможностями, а не
отвергать их, и если мы слишком рано изгоняем чувства
из нашей жизни, нам приходится за это расплачиваться.
Конечно, когда жизнь перешла точку зенита, она все бо­
лее исполняется в чисто духовном бытии. Но пока кри­
вая нашей земной жизни поднимается вверх, чувствен­
ность властно требует своего. Природный процесс не
терпит ограничений.
Не только это столь значительно повышает мой жиз­
ненный тонус здесь, в Японии, но и единственное в сво­
ем роде удовлетворение, которое в Стране восходящего
солнца дает жизнь, посвященная чувственности. Как ни­
где на свете, все внутреннее здесь существует в полном
согласии с внешним, а природа — с человеком, возмож600

ные впечатления с самого начала гармонично связыва­
ются с возможными ощущениями, и здесь, как нигде на
свете, это гармоничное отношение осознается в объек­
тивно наилучших ритмах. Число ритмов не бесконечно:
как комбинации с точно определенным численным соот­
ношением элементов дают устойчивые химические со­
единения, как небесные тела способны образовать сис­
тему только при определенном взаимном отношении
масс и дистанций, так и максимально возможная красо­
та, удовольствие, счастье всегда определяется ритмиче­
скими отношениями. В объективированном искусстве,
особенно в музыке, этот тезис легко проверить: чем бо­
лее классический характер имеет композиция, тем силь­
нее впечатление, что он детерминирован теми ритмами,
которые во внешнем мире определяют гармонию сфер в
небесном пространстве. Однако в случае субъективных
ощущений, когда невозможно получить объективные до­
казательства, каждый человек с достаточно тонкой орга­
низацией может проверить его на своем личном опыте.
Я не знаю никого, кто, занимаясь достаточно долгое вре­
мя ритмической гимнастикой Далькроза, не заметил бы
колоссального повышения своих жизненных сил — это
результат гимнастики, ибо она реализует объективный
оптимум того, что содержится в ритмических жестах и
движениях. Я не знаю ни одной художественной натуры,
для которой красота шедевра не являлась бы объектив­
ным абсолютом. И, last, but not least1, счастье, которое
два человека могут даровать друг другу, всегда зависит
от степени их физиологической и психологической
симпатии, т. е. отношения, при котором струны их душ
звучат в лад. Именно в этом смысле отношение между
объективированной культурой и человеческой субъек­
тивностью в Японии является наилучшим из всех воз­
можных. Разумеется, надо быть японцем, чтобы в полной
мере ощущать этот оптимум, но в Японии каждый стано­
вится японцем — ни одна способная, восприимчивая ду­
ша не уклонится от этого превращения. А потом, когда
заметишь, что азиатские формы, еще недавно непривыч­
ные и чуждые, стали казаться объективным оптимумом,
понимаешь, как мало значит этот стиль сам по себе. Все
Последнее, но не менее важное (англ.).
601

дело в отношениях в рамках условности, это они дают
ощущение счастья; вероятно, подобные отношения су­
ществовали и в Древней Греции. А то, что в Японии ты
более всего наслаждаешься именно японским, лишь до­
казывает, что этот особый стиль сообразен здешней ат­
мосфере.
Вспоминаю Китай. Нет, совершенство, каким я любу­
юсь сегодня, чисто японское, не китайское, пусть даже
все эти отдельные прекрасные формы были придуманы
в Серединной империи. Повышение жизненной силы,
обусловленное зрительным восприятием Японии, нико­
гда не могло бы возникнуть в Китае, даже в великие эпо­
хи его истории. Как поучительно это сравнение! Воисти­
ну: самое общее из всего, что в японской культуре
кажется объективно ценным, было изобретено в Китае,
и не просто изобретено, но и понималось несравнимо
глубже. Японцы никогда не достигали того уровня, когда
сознание, подобно божеству, исходя лишь из себя, могло
творить формы буддийского искусства, японцы никогда
не понимали смысла ритуалов, а ведь только он создает
глубокий фон китайского стиля. Однако не в Китае, а в
Японии смысл проник все явление без остатка. Сла­
дость — таков основной тон атмосферы японских хра­
мов Будды, ничего подобного нет ни в одном китайском
святилище, да, наверное, эта атмосфера и не постижима
китайским умом, измыслившим отдельные формы; идея
взаимной уважительности, родившаяся в Китае и полу­
чившая там глубочайше обоснованное систематическое
оформление, в Японии обрела самое совершенное тело.
У китайца нет врожденной чувствительности, нет тонко
вибрирующей нервной организации. Несмотря на высо­
ко развитое эстетическое чувство, китаец не страдал от
грязи, несмотря на удивительную глубину понимания
гармонии, никогда не привносил ее идею в свои ощуще­
ния. Китаец вежлив как никто другой на свете, весь обы­
денный порядок жизни у китайца строится на основе
взаимного уважения, но оно проявляется только в со­
блюдении объективных правил вежливости и не желает
принимать во внимание того, что, быть может, происхо­
дит в сознании другого человека. Мне рассказывали про
одну китаянку, что, придя в гости к европейской даме,
она неприятно поразила хозяйку тем, что поклонилась
602

не ей, а, повернувшись спиной к даме, пустой стене. Де­
ло в том, что, согласно этикету, хозяйке полагается
встречать гостей, стоя у южной стены комнаты, но она
ждала в другом конце комнаты, и китаянке это было без­
различно.
В Японии ж е предельно тонко сформировано живое
почитание форм. Нигде в мире ощущение не проявляет
себя столь тонкими нюансами, как здесь. Поэтому китай­
ская изобретательность здесь, в Японии, приносит свои
самые прекрасные плоды. Идея гармонии в Японии запе­
чатлена в живом и подвижном явлении; все происходит
не иначе как в самых гармоничных пропорциях, все рас­
положено в местах наилучших с точки зрения ритма. По­
этому везде, куда ни пойдешь, ты чувствуешь себя до­
вольным и счастливым. В конце концов, все в нашем
мире определяют мелочи. Крохотный нюанс разделяет
деликатность и бесцеремонность, предупредительность и
наглость. У японцев в высшей степени развито чувство
мелких деталей. Поэтому, когда Японии были даны вели­
кие возможности, она достигла таких результатов, какие
остались недостижимыми для иных великанов...
Есть, правда оборотная сторона... Но нет, я не хочу
портить себе настроение, оно такое радостное. Да и нуж­
но ли какому-то народу — или человеку — обладать сра­
зу всеми достоинствами? Народы земли дополняют друг
друга. Одни как бы ведут басовую партию, другие подтя­
гивают дискантом, немногие задают основной тон, а под­
хватывают мелодию многие. Человечество — большой
оркестр, игру всех его инструментов внимательно слу­
шает философ. И если философ пустился путешество­
вать в пространстве, желая получить общее впечатление
о целом, то в этом нет никакого серьезного возражения
против миропорядка, ведь и некая отдельная мелодия,
звучащая в составе целого, осознается лишь по прошест­
вии некоторого времени.
Сам себя не узнаю: мало того, что я провожу много
времени в лавках антиквариата и разных диковин, — я
делаю покупки, меня занимают мысли о том, как бы по­
лучше обставить комнаты! Это состояние для меня ново.
Сколько себя помню, я никогда не придавал значения
собственности, и уж менее всего — вещам, которые про603

сто радуют глаз. Моим потребностям больше отвечает,
если некий красивый предмет находится там, где я могу
им полюбоваться, но мне не нужно, чтобы он всегда был
рядом, — пусть им владеют друзья или пусть находится в
общественном месте; если вещь постоянно у меня перед
глазами, она меня раздражает, причем тем сильней, чем
выше ее ценность. Ибо я должен считаться с подобным
художественным произведением, приспосабливая к нему
весь стиль моей жизни, но, что всего важнее — в присут­
ствии подобных предметов перестает быть свободной
моя фантазия. А как прикажете черпать мысли из неве­
домых глубин, если перед глазами нет пустого простран­
ства, если чувства снова и снова привлекает к себе нечто
совершенное, существующее вне меня самого! Правда,
то, что всего лишь приятно, не имеет столь большой вла­
сти надо мной, но оно ведь мне и не нужно. Я нередко
обижаюсь на своих подруг, если они не способны при­
дать своей жизни самое красивое оформление — в этом
случае мои мысли всегда устремляются к внешней сторо­
не мира, и я страдаю, замечая его недостатки. От обрам­
ления моей собственной жизни мне нужно только од­
но — чтобы оно никогда не вторгалось в мои мысли, и
такую раму я считаю совершенной.
А здесь, в Японии, под влиянием окружающего я ста­
новлюсь эстетом, любителем искусств. Все, что доступно
зрению, здесь ориентировано на человека, кажется, вся
природа лишь служит рамой для жизни человека, все
предметы — для его надобностей; и произведения япон­
ского искусства всегда предполагают наличие зрителя.
Вот и выходит, что человек, вполне не зависимый от
внешнего мира, если он восприимчив и впечатлителен,
чувствует себя неуютно, даже подавленно, заметив ка­
кую-то несообразность в этом смысле. И даже я в Киото
невольно размышляю о том, как мне лучше всего достичь
гармонии со здешним окружением, причем уже начинаю
верить, что эти потребности были у меня и раньше, дома.
До чего же это смешно! Чуть меньше самокритично­
сти, и я действительно вообразил бы, что сделался знато­
ком искусств. Сегодня утром на открытии аукциона я на­
блюдал за японскими знатоками, которые осматривали
выставленный там фарфор. Уж не знаю, что они разгля­
дели — я в этом смысле, пожалуй, настоящий слепец, од604

нако вдруг почувствовал, что и мне все это очень важно,
как будто и мое мнение имело значение, я даже выска­
зался о фарфоре, и кажется, не попал пальцем в небо.
Таково влияние здешней среды. Вообще-то я равноду­
шен к прикладному искусству. Но я доволен, конечно, —
пусть на несколько минут, а все-таки я почувствовал се­
бя человеком со вкусом. Но главное, благодаря этому
мне открылась новая сторона японской натуры. Гёте, ка­
жется, где-то заметил, что театр имеет свойство будить у
зрителя фантастическое представление, будто бы и он,
зритель, способен создавать драматические произведе­
ния. Чем это объясняется? Очевидно, тем, что человек
уделяет одинаково большое внимание лишь немногим
событиям, в точности как и развитию действия в теат­
ральной пьесе, а воспринятое, действительно увиденное
им находится — с точки зрения духа — на одном уровне
с его фантазией, т. е. зрителю кажется, что он сам сочи­
нил драму, которую на самом деле сочинил автор, или,
по крайней мере, что он тоже способен к подобному
свершению. В точности так же и варвара, оказавшегося
среди людей искусства, в один прекрасный день осеняет
мысль, что он — «настоящий» ценитель искусств: все де­
ло в том, что он обращает внимание на то, что при иных
условиях от него ускользало. Однако мое рассуждение
еще не доведено до конца: совершенствуя свое внима­
ние, приучаясь видеть определенные вещи, можно раз­
вить в себе способность по-настоящему видеть их. А это
ведет еще дальше: благодаря хорошему вниманию чело­
век становится творцом. И вот здесь, мне кажется, ключ
к пониманию японского искусства. Японцы от природы
не продуктивны в том смысле, в каком когда-то были
продуктивны китайцы, но со временем японцы стали
творческими людьми, так как фантазия и техника, поро­
ждение и восприятие принадлежат одной идеальной
взаимосвязи. Богатая фантазия создает для себя средства
выражения; там, где техника совершенна, дух, смысл на­
полняет ее сам собой; у человека, достигшего совершен­
ства в умении наблюдать, в конце концов рождаются не­
ожиданные идеи. Японцы двойственны по природе: они
и необычайно зоркие наблюдатели, и виртуозы в любых
технических умениях. Это позволяет им не только осваи­
вать достижения других народов, от которых они не хо605

тят отставать, — им, не имеющим своих идей, удалось
воплотить идеи, причем даже такие, каких ни у кого
раньше не было.
Каким же я стал японцем! Японские чувства — теперь
мои чувства, я естественно и легко использую категории
японской эстетики, замечаю и принимаю к сведению ты­
сячи мелочей, на которые прежде не обращал внимания.
Похоже, я уже не мыслитель, а окончательно превратил­
ся в наблюдателя. Я то и дело удивляюсь огромному бо­
гатству зримого мира. Раньше я часто находил, что он по
большей части скрывает, а не обнажает реальность, что
реальность, доступная нашему зрению, бедна по сравне­
нию с реальностью духа и души. А нынче понимаю, что
она удивительно богата и только от задатков созерцаю­
щего человека зависит, много ли она ему предъявляет и
много ли значит; в игре красок и линий может прояв­
ляться не меньший смысл, чем в остроумных соединени­
ях мыслей. Впрочем, смысл в первом случае — совсем
иного рода. Существует поверье, что боги беседуют друг
с другом при помощи красок; наверное, так оно и есть,
но беседуют они не о том, о чем мы. Не знаю, осознают
ли другие люди, как я долгое время питающие свой ум
зрительными впечатлениями: зримый мир есть мир в се­
бе; переживания художника, мастера изобразительного
искусства, и переживания мыслителя нельзя привести к
общему знаменателю. Поэтому надо считать абсолют­
ным обогащением моего бытия то, что в данный момент
времени я способен воспринимать все окружающее так
же, как японский живописец.
Но только в данный момент — потому что надолго ме­
ня не хватит. Несомненно, во мне живет возможность
японского бытия, ибо все естественное свойственно че­
ловеку от рождения; каждый человек способен, по своей
воле или непроизвольно, временами быть тигром или ко­
сулей, водопадом, землетрясением или растением, — все
зависит от того, каким элементам своего существа он в
этот момент придает особую значимость. Но в течение
долгого времени индивид способен существовать только
в том состоянии, которое детерминирует его как индиви­
да. Лишь это состояние служит надежным средством вы­
ражения его глубочайшей сущности; поэтому способ606

ность проникнуться чем-то чужеродным, к сожалению,
редко оказывается такой продуктивной, какой, по идее,
должна быть — подобное чувствование не приводит ту­
да, куда хотелось бы. Сегодня пополудни я несколько ча­
сов просидел на склоне холма среди цветущих азалий,
любуясь простором озера Бива и снова все это испытал.
Я стал человеком видящим, я погружался в созерцание
чистых форм растений, и вскоре смог увидеть их такими,
какими они предстают японскому художнику, мне от­
крылся смысл каждой линии. Но когда я еще больше со­
средоточился, все видимое исчезло; не абсолютно, а как
свойственно искусству — по собственной прихоти. И я
все отчетливее начал постигать, что подлинной реально­
стью для меня все более становится возможность явле­
ния. Я снова непосредственно соприкасаюсь с потенци­
альностью, которая обусловливает бытие как таковое и
бытие в определенном виде, становление и гибель. И ко­
гда засверкали молнии рефлексии, я, как уже часто бы­
вало, удивился: почему мне отказано в том, чтобы моим
центром была чистая возможность, почему я не могу,
осуществляя свои возможности, быть то целым, то ни­
чем, то какой-либо частью целого. Удивление, как всегда,
сменилось печалью. Понимание большее, чем способ­
ность — это трагично. Почему я не Бог? Только потому,
что у меня недостает физической силы. Находящееся в
моем распоряжении количество энергии, только оно,
есть то, чем отличается метафизик от бога. Обладай я
достаточными средствами, мои идеи сами собой обрели
бы физический облик, и в то время, когда бы странство­
вали мои мысли, сменяли бы друг друга миры. Но по­
скольку я не Бог, то и японцем я не могу быть столь дол­
го, сколько хотелось бы. Границы, которых я в теории не
признаю, все же властны надо мной. Каждый новый об­
раз, в конце концов, раскрывается как прежний Кайзерлинг, и это обычно происходит намного раньше, чем я
успеваю исчерпать все возможности нового образа. Что
же делать?
Если бы я был чисто созерцательной натурой, то мог
бы, по крайней мере, обманываться относительно фак­
тов, как это свойственно большинству мистиков: я мог
бы последовательно не действовать и мысленно пребы­
вать в сфере возможного так долго, что утратил бы соз607

нание своих границ и, в конце концов, действительно
преодолел их. Но я, к сожалению, слишком активен, так
что о подобном и речи нет. Только и остается мне воспи­
тывать неизбывного Кайзерлинга, превращая его в столь
гибкий инструмент, чтобы не приходилось мне хотя
бы во время работы отвлекаться, уделяя внимание его
бытию.
Никогда раньше мне не приходило в голову даже в
мечтах, что массы людей своими движениями могут пе­
редать совершенный ритм подобный тому, какой мы на­
ходим на византийских мозаиках. Никогда — пока я не
увидел японские праздники танца. Справа от амфитеат­
ра расположились лютнистки, слева — барабанщицы,
все они сидят в одинаковых позах и в такт совершают
одинаковые движения, в целом перед тобой словно
оживший фриз, полнейшее ритмическое единство. В это
время гейши исполняют изящные танцы на сцене и в
проходах между зрительскими местами, танцовщиц ве­
ликое множество, они напоминают ангелов со средневе­
ковых картин, изображающих рай, и все они — словно
многократное повторение одного вечного символа. На
этом празднике я сильней чем когда-либо почувствовал:
только в ритмической стилизации натура в полной мере
становится сама собой, только в упрощенной форме кри­
вой линии полностью выражается богатство жизни. Мне
казалось, будто мое Я растет и ширится, и все барьеры и
границы исчезли, все порывы и влечения растворились в
дивной гармонии.
Музыка, сопровождающая эти танцы, непривычна ев­
ропейцу и не ласкает его слух, но сами танцы здесь были
музыкой. И я впервые понял, что движение линий и кра­
сок может вызывать те же эффекты, что производятся
звуковыми колебаниями. В европейском балете слишком
много внешнего, он не способен произвести такое впе­
чатление, игра жестов у наших танцовщиц — лишь
копия или интерпретация, но не непосредственное выра­
жение. В принципе японский танец — идеал, осущест­
вить который стремится Жак Далькроз. Однако боюсь, у
нас это будет достигнуто лишь наполовину, ведь наши
танцовщицы, как бы хорошо они ни были выучены, со­
храняют сознание своей индивидуальности; европеец
608

никогда не забывает, что он «личность». В Японии ж е
идеал осуществлен фактически, по той причине, что эти
артистки — гейши. Создания, рожденные и воспитанные
для того, чтобы радовать других людей, не помышляя о
себе; каждый арабеск, каждое движение они исполняют
бескорыстно, никогда не живут в себе и для себя. Зри­
тель, любуясь их танцами, не задумывается о том, что у
каждой танцовщицы есть душа. Японские танцовщицы
суть то, что они изображают — они словно звуки, изда­
ваемые струнами, пятна цвета, метопы, элементы мозаи­
ки, — т. е. элементы, не имеющие самостоятельного зна­
чения.
Слава народу, который столь высоко возносит гейшу,
не отталкивает ее с презрением, не использует лишь для
наслаждения, а посвящает в жрицы. При этом нечто
само по себе низкое становится причастным к сотворе­
нию высшего. Почетная обязанность гейш — блюсти
старинные формы, а значит, они хранительницы самого
святого. Снова и снова исполняя танцы и церемонии, в
которых находит свое совершенное выражение душа
древней Японии, они сохраняют жизнь традиций, проно­
ся их через все времена. И только они, легкомысленные,
распущенные, способны хранить эти древние формы.
Только этот человеческий тип может существовать как
элемент, подчиняясь требованиям ритуалов и церемо­
ний, так как лишь этот тип бескорыстен в метафизиче­
ском смысле; только гейши существуют, в полном смыс­
ле отрешившись от чего-то в жизни, т. е. в полном
смысле слова не имеют собственной личности. И потому
у них есть способность, которой лишены автономные ти­
пы, — совершенно выражать в иносказании нечто без­
личное.
Перед началом танцевального представления состоя­
лась чайная церемония. Удивительное чувство я испытал,
наблюдая, с каким глубоким пониманием относится к это­
му сложному ритуалу простой народ. До тех пор пока в
Японии будет жить это чувство формы, страна не утратит
своей души. Но что ее ждет, если она и тут станет брать
себе в пример народы Запада? В Европе даже папа рим­
ский уже не понимает глубокого смысла форм, о королях
и князьях и говорить нечего, вот британцы, пожалуй, все
еще составляют похвальное исключение. Совершенство
20 Зак. 3070

609

ума для англичан оказалось тем же, чем для других наро­
дов художественные инстинкты: англичане знают, что
форма не только являет содержание, но и творит его,
и они все более настойчиво применяют это знание на
практике, по мере того как содержание перестает играть
важную роль. Сегодня, когда никто уже не верит в боже­
ственную милость высшей земной власти, ее первона­
чальный престиж с особенной силой выражается во всем
внешнем, поскольку видимость, со своей стороны, воздей­
ствует на сердца людей. В самом деле, чем слабее связи
между отдельными частями Британской империи, тем яр­
че индивидуальность каждой части и тем настойчивее
правительство выдвигает на первый план символы. Поэто­
му у короля Британии — фактически чиновника среди
других чиновников — гораздо меньше властных полномо­
чий, чем у его министров, однако он окружен аурой вели­
чия, которой позавидовал бы даже шах Джехан.
Разумеется, подобный метод уже не везде эффективен.
Англичанам нравится, что форма обладает творческим ка­
чеством, а, скажем, немцам не нравится. Отсюда не сле­
дует, что немец свободнее, но это означает, что англича­
нин совершеннее образован. Во всем внутреннем в
первую очередь значение выступает как создатель фак­
тов; в значении, которое свободно признают за какой-ли­
бо формой, открывается новая, высшая сфера реально­
сти, и форма заставляет осознать эту реальность даже тех,
кто самостоятельно никогда ее не разглядел бы. Для япон­
цев эта истина пока еще не подвергается сомнению. Ос­
танется ли она несомненной и в будущем? Я склонен опа­
саться худшего, так как японцы не понимают этой
истины, они просто действуют в согласии с нею, но — не
ведая, что творят. Если однажды они зададутся вопросом
о смысле, а раньше или позже это непременно случится,
думаю, ответ они дадут неверный. Они ведь позитивисты,
а значит, признают лишь то, что разум постигает непо­
средственно, к тому ж е смысл символических истин япон­
цам дается труднее, чем нам, склонным к мистике (япон­
цы считают европейцев в целом очень суеверными).
Возвращаюсь к институту гейш (это и в самом деле
институт; их непревзойденное искусство соблюдения
этикета защищено патентом, и существует эта система с
высочайшего разрешения). Наши реформаторы общест610

венной жизни возмущаются, услыхав, что подобное яв­
ление все еще существует: мол, если гейши не являются
личностями, значит надо воспитать личность в каждой из
них; недостойно человеку быть каким-то элементом! Гос­
поди помилуй! Большинство гейш и есть элементы, и
только как элементы они могут достичь совершенства,
особенно если речь идет о гейшах по натуре. Не хочу
приводить в качестве идеального примера древнее со­
стояние японского общества, но как бы то ни было оста­
ется истиной, что его принцип в данных эмпирических
условиях позволил элементам подняться на гораздо бо­
лее высокую ступень самореализации, чем принцип на­
шего общества. Я имею в виду не только куртизанок, ко­
торые в Европе благодаря нашей гнусной системе стоят
в обществе намного ниже, чем гейши в японском обще­
стве, — я разумею все общественные классы. Наш иде­
ал — совершенство индивида; возможно, это высший
идеал. Однако совсем другой вопрос — каков наилучший
путь достижения идеала. Большинство людей, в том чис­
ле и на Западе, недостаточно индивидуальны, чтобы они
могли стать совершенными, следуя своим инстинктам
(это относится даже к Италии эпохи Возрождения). Так
как сегодня дух времени уже не поощряет стремление
типов к совершенству, индивиды становятся более само­
стоятельными, но в то ж е время менее ярко выраженны­
ми, чем были раньше. И лучше всего это видно на приме­
ре женщин. В силу ее природы женщине труднее, чем
мужчине, найти совершенство в самой себе; все великие
женщины, каких знает история, стали великими, потому
что отдавали себя — мужу, Богу, идеалу. Между тем се­
годня даже занимающие самое низкое положение жен­
щины хотят одного — быть «собой». Одураченные, они
не понимают, что были бы в гораздо большей мере сами
собой, если бы гордо признали свою принадлежность к
типу, к которому они действительно принадлежат, и в
нем искали бы свое совершенство. В этой форме, создан­
ной мудростью истории и природы, индивид мог бы
осуществиться полнее, чем в стремлении к личному
идеалу, ибо его обычно представляют себе смутно и
лишь в редких случаях последовательно стремятся дос­
тичь. Насколько ниже сегодня положение большинства
женщин, чем было еще в недавнем прошлом! В совре611

менной Европе высший тип женщины воплощает фран­
цузская аристократка. Лишь она воспитана так, что мо­
жет и должна представлять собой то, чем действительно
является.
Итак, я провел не одну ночь в японских чайных и гос­
тевых домах, я не раз просыпался утром в комнатках с
низким потолком, с циновками на полу. Ночная Япония
исполнена интимнейшей прелести. Вид улиц, конечно,
не выдерживает сравнения с китайскими, — в японских
городах улицы однообразны, темны и тихи, здесь лишь
изредка радуют глаз живописные картины народной
жизни, что так часты в Китае. Ночная жизнь в Японии
протекает не на улицах. За бумажными стенами, с улицы
видимая лишь как игра теней, веселая суета не прекра­
щается с вечерних сумерек до позднего утра, каждую
ночь впереулках раздаются звуки лютни и слышится
звонкий девичий смех.
Сколько поэзии в ночах, проведенных мной в сель­
ских гостиницах, когда не удавалось надолго заснуть, так
как рядом, за стеной, паломники ночь напролет смеялись
и весело болтали. А как поэтичны были вечерние часы,
когда я после напряженного дня искал отдохновения и
находил его в квартале на городской окраине, слушал пе­
ние гейш, похожее на щебет, или наслаждался пантоми­
мой, которую разыгрывали эти пестро одетые и загрими­
рованные малютки! Как поэтично здесь то, что в Европе
начисто лишено всякой поэзии. Флобер, впрочем, пишет:
«Il manque quelque chose a celui, qui ne s'est jamais reveille
dans un lit sans nom, qui n'a pas vu dormir sur son oreiller
une tête qu'il ne verra plus».1 Но вероятно, он имеет в виду
ужасное, достигшее своей вершины в danse macabre2, так
как в жизни европейских гетер отсутствует милая пре­
лесть, неотъемлемая от искренне радостного настроения.
Всеми презираемые, ожесточившиеся, они — если от ро­
ждения это не тупые животные — слишком много пони­
мают и слишком угнетены заботами, и поэтому они не
1

В чем-то ущербен тот, кто никогда не просыпался в неизвестно
чьей кровати, никогда не видел подле себя на подушке лицо, кото­
рое он никогда в жизни больше не увидит (φρ.).
2
Пляски смерти {φρ.).
612

могут быть по-настоящему веселыми, если ж е они весе­
лятся, то их веселость выглядит агрессивной; их любовь,
при всей ее великой искусности, неизменно несет на се­
бе отпечаток пошлости. В Японии пошлость чужда даже
самым дешевым девкам. Женственность японок это
сплошное очарование, и очарование воспитывается, оно
представляет собой самоцель. А так как женщина не ви­
дит никакого бесчестья в том, чтобы отдаваться мужчи­
нам за деньги, и мужчина не считает постыдным посеще­
ние публичных домов, то в домах этих царит атмосфера
невинного веселья, подобно той, что у нас, например, на
детском празднике, вокруг рождественской елки. Евро­
пейцы, впервые посещающие японский лупанарий, явля­
ют собой поучительное зрелище: поначалу их лица кри­
вятся с тем гадливым выражением, которое неизменно
отличает мужчин, вступающих на путь порока; однако
это выражение недолго искажает лицо даже самого тол­
стокожего — в очень скором времени европейские гос­
пода начинают веселиться с той ж е невинной радостью,
что и сами девицы, и вскоре у них начисто пропадает
мысль о том, что они пустились во все тяжкие, если ис­
ходить из понятий, принятых у них на родине. Верно го­
ворят, что к чистому человеку грязь не пристанет. Для
японцев само собой разумеется, что потребности пола
нужно удовлетворять, они и в половом акте не видят че­
го-то гадкого, а девушки вовсе не считают себя обесче­
щенными, если они выбрали себе профессию неприве­
редливой любви к ближнему. А поскольку так они
мыслят и ощущают, к ним не пристает ничего гадкого,
более того — посетитель, покидая бордель, уносит с со­
бой отблеск их чистоты. Насколько ж е наше типическое
ощущение в этой области ниже японского! Разумеется,
объективно следует считать неблагополучным то, что в
обществе есть проститутки и спрос на их услуги, но пол­
ностью ликвидировать это положение никогда не удаст­
ся. Человеческая природа так устроена, и никакие по­
пытки положить предел внебрачным половым связям не
будут успешными, ибо на смену устраненному пороку
придет другой, быть может более худший. Не лучше ли
предотвращать зло так, как это делают в Японии, т. е.
перестать видеть в нем зло? Я, конечно, понимаю: пере­
став считать зло — злом, японцы переходят к новому злу,
613

как и все в этой стране в известном смысле ведет ко злу.
Но, во-первых, мужчины до брака никогда не живут це­
ломудренно и их полигамный инстинкт никогда не отом­
рет; во-вторых, всегда будут рождаться на свет женщи­
ны, которые способны существовать и быть счастливыми
только в пределах бытия гетеры, — так, может быть, сто­
ит относиться к фактическому положению дел так, что­
бы оно не стало еще хуже, чем есть? В Японии нет ни­
каких препятствий к тому, чтобы душа продажной
женщины оставалась чистой, поэтому и ей нет никакого
резона портить тех, кто ею владеет. В Японии ей не за­
крыт путь из публичного дома в добропорядочную бур­
жуазную жизнь. В Японии тех, чей способ зарабатывать
себе на ж и з н ь связан с юностью и свежестью тела, не
обязательно ждет безотрадный конец. Сословие куртиза­
нок в японском обществе признают, оно в своем роде
уважаемо, как любое другое. И как любое другое сосло­
вие, оно представляет собой замкнутое целое, но в то же
время его существование зависит от обмена с внешней
средой. Что и говорить, оно имеет свою общественную
задачу, и это придает ему то специфическое самоуваже­
ние, без которого немыслимо ни одно сословие. Я писал
уже о привилегии, которая предоставлена гейшам как
хранительницам традиций танца, песни, игры и пантоми­
мы, т. е. живой души Древней Японии. По-видимому, во
многих борделях гейши выполняют аналогичную идеаль­
ную задачу, которую подобающим образом ценят; в
некоторых заведениях процветают высшие достижения
традиционного стиля и образованности. Бордель в Киото
входит в число исторических памятных мест. Он сущест­
вует уже несколько веков и управляется потомками его
первых хозяев. Сюда охотно заглядывают видные деяте­
ли страны, чтобы в веселом кругу забыть о важных делах
или без свидетелей провести особо сложные конфиден­
циальные переговоры. Помещения украшает прекрасная
стенная роспись, выполненная прославленными мастера­
ми, каждая комната, как в английских королевских зам­
ках, имеет особое название. Что касается обитательниц,
их поведение подчинено строжайшему этикету. Нигде
нет дам более благовоспитанных и одевающихся более
изысканно, беседующих более изящно и использующих
в беседе более утонченные обороты речи, — здесь хра614

нят традиции придворного стиля. И эта заслуга признана
государством сполна: во время ежегодного император­
ского праздника гейшам из этого заведения дано право
выступать в первых рядах торжественной процессии.
Отношение японцев к вопросам пола — в пределах,
доступных моим наблюдениям — не ниже, чем наше, а
напротив, выше. Конечно, существующую реальность
нельзя считать наилучшим из возможных воплощений
идеала, от него она как раз далека. Но идеал как таковой
есть нечто высшее, и в этом смысле я не знаю лучшего,
чем у японцев, отношения к вопросам пола. Ведь и наши
попытки реформ, как бы ни хотелось это отрицать их по­
борникам, непроизвольно движутся в сторону японского
идеала. Говорят, мол, надо искоренить «аморальность»,
это плохо получается, но попутно все ж е достигается не­
что положительное: на падших женщин смотрят привет­
ливо, делают все возможное, чтобы повысить самосозна­
ние гетер, незамужним матерям все р е ж е приходится
влачить жалкое существование, которое недавно еще
было их неизбежной судьбой. Что это означает, если не
то, что христианский мир начинает понимать, что со
злом, укорененным в самой природе человека, можно
бороться, только перестав видеть в нем зло. Падшая де­
вушка, не стыдящаяся своего падения, не обречена в об­
ществе опускаться все ниже. Чем заниматься морализа­
торством, лучше создавать такой мир, в котором все
негативное превращается в позитивное. Любая форма
может вмещать позитивный смысл; дело за нами — мы
должны этот смысл в нее поместить. А затем уже новый
смысл приведет к новому, лучшему положению дел.
Продолжаю наблюдения, начатые вчера. Не так уж
сильно ошибался китаец, утверждавший, мол, подлинная
причина того, что европейцы приняли идеал целомудрен­
ной жизни, — дикая брутальность, обращенная против
всего азиатского, мол, нужно показать им идеал, кото­
рый резко противоречит их подлинной натуре, а вот мяг­
кие люди Востока, поскольку они нередко вегетарианцы
и потому в них меньше от животных, могут без всякой
опаски открыто предаваться своим природным склонно­
стям. Что верно то верно: таким брутально чувственным,
как самый заурядный европеец, на Востоке человек
615

предстает лишь в исключительном и ненормальном слу­
чае. Где «дух времени» не поставил искусственных барь­
еров, там европейская атмосфера возбуждает чувствен­
ность настолько, что каждый, кто долгое время жил
вдали от этой атмосферы, воспринимает ее как патологи­
ческое влияние. Не будет слишком сильным, если я ска­
жу, что во Франции на «белых балах» пахнет куда хуже,
чем в японском борделе. Что бы ни выставляла напоказ
европейская женщина — от ажурных чулочек до чисто­
ты и невинности — все самым тонким образом продума­
но и должно вызывать вожделение у мужчин: даже оде­
жда, которую она надевает, кажется, бросает вызов —
сорвать ее с тела. А так как культура нашего общества,
что ни говори, обязана своим особенным характером той
роли, какую в ней играет женщина, весь смысл бытия
сосредоточивается на эротике. Не следует думать, что
эротика проистекает из свободных воззрений на любовь,
которые постепенно набрали силу в Новое время: с точ­
ки зрения психологии, отрицание и утверждение всегда
указывают на одно и то же; чопорность пуритан в этом
смысле равнозначна цинизму распутника. Причем на­
столько, что, как справедливо заметил мой китайский
приятель, наша приверженность идеалу целомудренной
жизни на самом деле с головой выдает нашу непомер­
ную чувственность.
А затем китаец заявил, что идеал целомудренности ну­
жен нам, чтобы хоть мало-мальски себя обуздывать. Од­
нако с этим нельзя безоговорочно согласиться, достаточ­
но напомнить, что желание любовной связи ничем так не
усиливается, как сознанием ее греховности, если о тако­
вой может идти речь. И все ж е в мысли китайца больше
правды, чем кажется на первый взгляд. У французов, чьи
эротические порывы встречают наименьшее сопротивле­
ние со стороны психики, конечно, гораздо больше ис­
кренности и, следовательно, чистоты, чем у англичан или
немцев. И культура чувств у них выше, ибо она может
появиться там, где ее не игнорируют. В то ж е время эро­
тика играет у французов такую роль, что возникает во­
прос: может быть, чуть большая мера лицемерия и вар­
варства в целом принесла бы им больше вреда, чем
отношение к жизни, которое именно потому, что оно
максимально соответствует данной натуре, серьезно пре616

пятствует воспитанию благородства. Это же, но в не­
сколько меньшей степени, справедливо по отношению к
католическим областям Германии и Австрии. Между тем
жители северных протестантских земель Германии, ко­
нечно, не менее чувственны, чем католики южных. Там
же, где возникает подобная видимость, она основана на
меньшей дифференцированности, но не на слабости ин­
стинктов. У северян, в силу унаследованных от предков
протестантских склонностей, к любви всегда примеши­
вается чувство греховности, так что даже свободные от
предрассудков люди лишь в исключительных случаях ре­
шаются дать полную волю своим инстинктам, поэтому в
целом они ведут себя лучше, чем можно было бы ожи­
дать, зная их природу, и со временем действительно ста­
новятся лучше, ибо воспитание изменяет природные за­
датки. Брутальность превращается в силу и мощь. В этом
смысле, нам, пожалуй, и впрямь полезно верить в гре­
ховность соития.
Нет лучшей иллюстрации слепоты, в том числе и ду­
шевной, большинства путешествующих по свету, чем
представление, которое они насаждают в Европе: дес­
кать, азиаты в сравнении с христианами «чувственны» и
«порочны». Истине соответствует полная противополож­
ность этого убеждения. Никому же не приходит в голову
обвинять в порочности животных, не имеющих никаких
психических тормозов. А если так, то народы Востока не
чувственны по сравнению с нами, жителями Запада; и в
остальном их инстинкты также намного менее бруталь­
ны, чем наши. Вероятно, на Востоке люди сравнительно
чаще вступают в половые связи, при здешних климати­
ческих условиях это вполне естественно. Конечно, у не­
которых народов, в основном речь идет о китайцах и ин­
дийцах, ars amandi1 очень высоко развито. Но не этот
факт решает дело, а лишь значение, которое придают
факту. Эротика для восточного человека значит гораздо
меньше, чем для нас. Он считает само собой разумею­
щимся, что у него есть потребности пола, которые он
удовлетворяет; его сознание эти вещи не занимают. По­
вторю еще раз: атмосфера в восточном борделе несрав­
нимо менее чувственна, чем на европейских «белых баИскусство любви (лат.).
617

лах»! У нас, если женщина покажет кончик туфельки,
это значит куда больше, чем если японка разденется
догола. Изысканные образованные дамы, проживающие
в крупных европейских городах, при общении с мужчи­
нами агрессивны — на Востоке ни одна самая простая
девка не осмелилась бы так себя вести. А уж если вспом­
нить Индию!.. Как удивительно мудро этот народ разре­
шил вопрос пола, мудро именно с точки зрения духовно­
го прогресса, которым индийцы занимаются куда
серьезнее, чем наши христианские ханжи! В Индии ни­
когда не пытались применить к природе силу, ибо много
столетий тому назад поняли то, что у нас совсем недавно
открыл Фрейд: что вытесненные влечения оказывают на
человека гораздо большее негативное воздействие, чем
любые дурные мысли, в которых он себе признается без
принуждения. В Индии монашеские настроения у чело­
века, не призванного быть йогом, считают злом: пока
мужчина не стал дедушкой, нормальные проявления его
естественного влечения ничто не сдерживает, наоборот,
их поощряют, и нет никаких барьеров, которые могли
бы возникнуть, если бы индийцы исходили из предпо­
сылки, что любовь греховна или безобразна. Однако
здесь ставятся другие ограничения, истоком которых яв­
ляется святость любви. Индийцы считают любовь боже­
ственной, и поэтому изображения эротического содер­
жания в Индии никогда не бывают порнографией, это
напротив, индийская иконография. Но в каждом отдель­
ном случае любовь еще и особо освящают. Супружеские
отношения неразделимо связаны с таким множеством
религиозных представлений, что чувственность одухо­
творяется вся без остатка, и именно то, в чем христиан­
ство видит уступку требованиям греховной плоти, здесь
становится средством духовного прогресса. Освящается
даже общение с девками, если уж оно кажется неизбеж­
ным (в Индии, где гораздо чаще, чем у нас, заключаются
браки, потребность в нем меньше). Кающиеся грешники,
давшие обет целомудрия, не всегда могут вполне освобо­
диться от плотской чувственности. Если ее искусственно
подавляют, возникает опасность, что фантазия вместо
того, чтобы все больше очищаться, заполнится грязными
видениями, как это было со святым Антонием. Поэтому
удовлетворение требований инстинктов становится для
618

них жертвой, когда они пользуются услугами гетер, а те
со своей стороны оказывают эти услуги во имя Божие.
Однако осмысление чувственности всюду определяет ха­
рактер фактической данности; эта трактовка, может
быть, носит характер софистики, но если она проникну­
та доброй верой, то она позволяет жаждущему свободы
духу, предаваясь власти природы, избежать оков.
Следствие же всего этого — то, что в Индии, за исклю­
чением княжеских дворов, царит атмосфера, чуждая чув­
ственности, и только она объясняет, почему занятие фи­
лософией и религиозная медитация сделали в Индии
столь поразительные успехи. Смысл любых ограничений
половой жизни состоит лишь в том, что в целом она долж­
на играть роль не более важную, нежели та, что подобает
ей от природы. Гипертрофию сексуальной стороны жиз­
ни, которая может привести поистине к пагубным послед­
ствиям, лучше всяких репрессий устраняют обеспечен­
ность и оправданность нормального проявления инстинк­
тов. У нас эта возможность существует только в форме
брака. Восток же сумел устроить нечто подобное и вне
брака, и в здешних публичных домах царит такая ж е ат­
мосфера, как на Западе в добропорядочной семье, и этим
Восток будет славен вовеки веков. Можно привести
сколько угодно фактов, доказывая аморализм Востока —
они ничего не доказывают и не могут доказать, ибо все
зависит только от значения, а по своему значению япон­
ская распущенность не слишком сильно отличается от це­
ломудрия сексуально холодных англичанок.
У нас эта прекрасная система не применима. Не пото­
му, что мы лучше, а потому, что мы, с одной стороны,
слишком грубы, с другой ж е — слишком скованы хри­
стианской идеей аскетизма, но главное, потому, что мы
слишком привержены matter of facts. Факты сами по се­
бе кажутся нам более значительными, чем их смысл.
И все-таки мы движемся в сторону большей непринуж­
денности. Если поначалу все слишком жарко спорят,
отстаивая красоту жизни как таковую, возможность ка­
ждого человека жить полной жизнью, право каждой
женщины на радости материнства, причем традицион­
ные границы огульно отбрасывают как предрассудки, то
эти споры — нормальное явление, будные дебаты обыч619

но предшествуют свободному и деловому осмыслению
будущего. Несомненно, супружество постепенно пере­
станет быть conditio sine qua поп1 для деторождения,
факт девственности будет играть не слишком важную
роль в решении вопроса о девичьей чести, женщина бу­
дет все свободнее и получит наравне с мужчиной воз­
можность подчиняться в жизни лишь своему личному за­
кону. Но старые социальные формы из-за этого не
отомрут, они будут существовать, как и раньше, даже ко­
личественно они не уменьшатся. Просто наряду с ними
будут считаться нормальными и другие формы, посколь­
ку прогресс западной культуры состоит в том, что чело­
веку для оправдания своего особенного бытия приходит­
ся отвергать как непригодные все меньшее число форм.
Каждый, в ком есть хоть капелька чувства стиля, т. е.
не требующий от бабочки свойств и качеств бегемота,
составит себе единственное мнение о японской женщи­
не: что это одно из самых совершенных и одно из немно­
гих вполне завершенных произведений творения. Я не
собираюсь описывать ее отдельные достоинства — это
давно сделано настоящими мастерами слова. Да и трудно
мне было бы оставаться объективным, атмосфера япон­
ской женственности мне настолько симпатична, что я не
заметил в ней почти никаких недостатков. Удивительно
приятно любоваться женщинами, которые воплощают
чистую грацию, не стремятся казаться кем-то и остаются
сами собой, они ничего не стараются показать, кроме то­
го, что они действительно умеют, и нрав их сформиро­
ван, можно сказать, с предельной полнотой.
В глубине души не очень-то многие девушки в Европе
желают чего-то другого или отказались бы довольство­
ваться тем, что дано их восточным сестрам, а это значит
нравиться, быть по-женски привлекательными; все про­
чие, духовные, стремления служат им лишь средством
для достижения этой цели. А как много у нас девушек,
которые, казалось бы, живут лишь чисто духовными ин­
тересами, но на самом деле были бы рады вдохнуть пол­
ной грудью и, отказавшись от столь хитроумного, но,
пожалуй, единственно доступного им в нашим мире споНепременное условие (лат.).
620

соба привлечения к себе мужчин, любить свободно, как
японки! Однако это им вряд ли удалось бы, да и не удает­
ся тем, кто решается на подобную попытку. Современ­
ные девушки у нас слишком сознательны, чтобы стре­
миться к совершенству в форме наивности, слишком
много знают, чтобы их привлекала чистая грациозность,
но прежде всего, это слишком богатые натуры, чтобы им
было легко достичь своего совершенства. Ни одна из со­
временных западных красавиц не сравнится прелестью с
благовоспитанной японкой.
Конечно, здесь играет роль не одна лишь эстетическая
ценность — в качестве высшей ценности эстетическая
привлекательность может быть признана лишь тогда, ко­
гда форма полностью выражает содержание, как в луч­
ших типах древнего Китая. У японки форма не такова.
Японку совершенно невозможно принимать всерьез как
личность, и потому правы те, кто ставит ее ниже евро­
пейской женщины. Однако им можно возразить, напом­
нив, что любое завершение лучше, чем отсутствие тако­
вого. Как ни совершенны многие европейские женщи­
ны, чей тип восходит к далекому прошлому, я не знаю
среди них ни одной, которая не была бы лишь небреж­
ным наброском ее собственного, особенного идеала. По­
этому я отдаю пальму первенства среди современных
женщин японкам.
Но скоро и японка, о какой я веду речь, останется в
прошлом, как это уже случилось с высокородными евро­
пейскими дамами. Всякий наделенный эстетическим чув­
ством человек с грустью вздохнет, размышляя об их
судьбе. Они уйдут, и с ними исчезнет одна из самых сла­
достных прелестей земли, и в скором времени ничего
равноценного не явится им на смену, как бы нам этого
ни хотелось. Конечно, европейская женщина занимает в
жизни более высокое положение, чем японка, перед нею
открыты гораздо большие возможности, у нее сформи­
ровано больше черт личности, и сама семейная жизнь у
нас, в идее, стоит выше, чем в Азии. Однако преимуще­
ства нашего устроения, о чем часто забывают японцы,
существуют в основном как абстракции, а ценность абст­
рактных истин всецело зависит от того, как они соотно­
сятся с конкретным: лучшая система не обязательно соз­
дает лучшую реальность. А вот уничтожает реальность
621

она очень легко. Японка, какая есть или какая была,
представляется совершенной; если ее сознание соответ­
ствует ее положению, она счастлива не меньше, чем аме­
риканка; далее, если судить по ее достоинствам, она есть
непосредственный продукт господствующих отношений.
Если отношения изменятся, то и достоинства японки ис­
чезнут. Удастся ли ей при этом занять иное положе­
ние — лучше бы не занимать! — которое кажется тем
более сомнительным, что наши женщины еще весьма да­
леки от состояния, когда мы могли бы сказать, что они
заслуживают менее строгих ограничений.
Каждый определенный статус оказывает положитель­
ное влияние на жизнь, это аксиома. Положительное в
том смысле, что он обусловливает появление определен­
ных форм, невозможных при каком-то другом статусе.
Некоторые из этих форм радуют, другие, напротив, ма­
лоутешительны, а в абсолютном смысле ни одна форма
не совершенна, так как любые детерминации одновре­
менно являются и ограничениями. Но вот чего ни в коем
случае нельзя упускать из вида: достоинства всегда на­
много лучше, чем слабости. Природа, по-видимому, не
располагает многими возможностями для негативного
развития. С одной стороны, то, что катится вниз, удер­
живается с трудом и не может умножаться путем насле­
дования; с другой стороны, негативное еще и потому не­
гативно, что оно обусловливает угасание. Поэтому схожи
между собой все типы, развитие которых устремлено
книзу; слабые или потерпевшие неудачу существа похо­
жи во всех странах и во все эпохи. И наоборот, при дви­
жении вверх многообразие, очевидно, вообще не имеет
границ. Достаточно представить себе богатство разно­
родных качеств, возникших у человека в результате его
изменения под воздействием трудных условий: жизнь,
находящаяся на подъеме, всегда и везде пробивает себе
дорогу; в соответствии с изменяющимися условиями
расцветают все новые красоты, и каждая прекрасная
форма может появиться при определенных, никогда не
повторяющихся условиях. Поэтому совершенство япон­
ки есть непосредственный результат ее статуса, т. е. по­
ложения, какое она занимала на протяжении столетий.
Что бы мне ни возражали — ему и только ему мы обяза­
ны появлением японки, какова она есть. До чего же убо622

гим кажется мне аргумент, дескать, она заслуживает луч­
шей судьбы, ведь она так прелестна. Никто никогда не
заслуживает того, что лишает красоты. Пусть в абстрак­
ции новые условия жизни обладают огромными преиму­
ществами — прежний тип женщины при них не сохра­
нится, не выживет. Япония же вряд ли выработает новый
тип, равноценный прежнему, во всяком случае, он не бу­
дет отвечать новейшему европейскому идеалу, так как
японская психофизическая мерка для этого покроя ока­
жется мала. Идею прогресса можно, конечно, предста­
вить в виде прямой линии, но подлинный прогресс, если
о таковом вообще можно говорить, имеет вид кривой
или, чаще, ломаной линии, она снова и снова совершает
повороты, потому что каждый человеческий тип, как
правило, способен к совершенству лишь в чем-то одном.
И еще два слова о пресловутой распущенности япо­
нок. Европейцу кажется чудовищным, если девушка про­
дает свою чистоту ради того, чтобы успешно справляться
с какими-то другими возложенными на нее обязанностя­
ми. Разумеется, это не следует понимать в том смысле,
что японка — некое идеальное существо, которое жерт­
вует самым ценным в себе ради чего-то объективно
более высокого. (Хотя воспитанное в ней отсутствие эго­
изма столь велико, что ее поведение часто производит
впечатление глубочайшего метафизического знания.
Гейша порой обманчиво похожа на святую.) Нет, чистота
для нее действительно меньше значит, чем для европей­
ской женщины. У всех народов Востока потворство при­
родным инстинктам разумеется само собой, если его
ограничивают, то лишь по внешним причинам, а наших
внутренних барьеров на Востоке не знают. И тут я спра­
шиваю: действительно ли так высок европейский идеал
чистоты? Его историческая основа — раннехристиан­
ские аскетические идеи, согласно которым половые от­
ношения греховны, что неверно. Насколько я понимаю,
прочная основа идеала — это чисто утилитарные сообра­
жения; целомудрие девушки представляет собой, с одной
стороны, уступку мужскому эгоизму, а с другой — рас­
чет на него. Ни от чего женщина не далека так, как от
идеализации девственности, ее идеал как раз напро­
тив — соитие; оно и должно быть идеалом, ведь в созна­
нии девушки доминирует влечение к браку. Если бы дев623

ственность как таковая и в самом деле была высшим
идеалом, он прямиком привел бы к апофеозу себялюбия.
Можно сколько угодно идеализировать, но борьба жен­
щины, любой ценой отстаивающей свою чистоту, это не
что иное как самоутверждение. В этой связи, конечно,
нет сомнений, что японка, продающая себя в борделе,
чтобы материально помочь брату, который сражается,
защищая отечество, представляет собой высшее сущест­
во. Европейские женщины оценили бы ситуацию не так,
как принято сегодня, если бы умели тонко ощущать, но
они редко способны увидеть разницу между чистотой,
понимаемой как верность, и чистотой в смысле девствен­
ности (физического факта). Что касается верности, тут
японка никому в Европе не уступает, нет женщин более
целомудренных. А если в отношении девственности они
мыслят более вольно, то разве это не говорит о том, что у
них более верные инстинкты и более свободное, непри­
нужденное мышление? Не начинают ли и наши лучшие
мужчины и женщины подходить к этим вопросам как
японцы? Стоит сравнить наше представление о скромно­
сти с японским. Наши женщины являются на бал чуть ли
не голышом, их туалеты явно служат для того чтобы
прельщать, однако они сгорели бы со стыда, если бы
кто-то посторонний увидел их в ванной. А японка без
всякого стеснения может во время купанья показаться
голой хоть всему свету, но никогда не осмелится прийти
на праздник в неподобающем туалете. Все дело ведь
именно в намерениях... Чей ж е взгляд глубже и чище?

Исё
Я нахожусь в самом священном месте поклонения
синтоистов — у храма Аматерасю Омиками, храма в
честь божественной праматери императорской семьи.
Насколько больше настроения в этом простом, квадрат­
ном в плане, крытом соломой здании, которое каждые
двадцать лет отстраивают заново, чем в сверкающих зо­
лотом храмах Будды! Лучший дух Японии обрел здесь
свое святилище. Дух честности и чистоты, верности, го­
товности к самопожертвованию, преданности императо­
ру и отечеству, дух смелости, отваги, рыцарской жажды
624

приключений. Это дух японца, каким он видит себя в
зеркале своих идеалов. Каждый паломник чувствует этот
дух, приближаясь к святилищу, — он охватывает челове­
ка, возвышает и, заставляя покинуть пределы мелкого
личного Я, уносит прочь. И человек чувствует свое един­
ство с бесконечной чередой тех, кто был до него, единст­
во с Японией, бессмертной империей. И дух этот охватил
меня. Из глубин моего сознания поднялись неведомые
мне, но в то ж е время как будто знакомые чувства, они
соединились и образовали мою новую душу, отчасти по­
хожую на душу грека древнейших эпох. Да, конечно, я
тоже лишь звено в бесконечной цепи жизней. И я, несо­
мненно, соединен со всеми, кто жил до меня, и мой
смысл заключен не во мне, а в том, что выше индивиду­
ального, в роде, из которого я происхожу, который во­
площаю и который я обязан продолжить. Я задумыва­
юсь — что ж е есть символ этого надындивидуального,
того, что я так отчетливо ощущаю и все ж е затрудняюсь
точно определить. И вдруг вспоминаю о своем предке,
основателе нашего рода, далеком пращуре, которому все
мы, потомки, обязаны своим появлением на свет. Он
одухотворил всех своих потомков, и он живет во мне, его
я обязан почитать, любить, к нему должен испытывать
благодарность. В те минуты, когда я с молитвой на устах
вспомнил о нем, в моей душе пробудились самые благо­
родные порывы. Я хочу жить, как мой предок, благород­
ный герой, хочу быть достойным его памяти. Он был со­
вершенным во всех отношениях, тогда как я даже не
могу вообразить себе это совершенство в полной мере.
И послужить совершенству я лучше всего могу, если уст­
ремлюсь к высшему идеалу. Таким образом, любой идеа­
лизм становится /^ меня поводом для культа.
Какая глупость — с насмешкой относиться к культу
предков, считая его суеверием! Конечно, почитание
предков — признак ранней стадии развития, однако, ес­
ли это истинное, живое уважение, то сознание реально­
сти оно выражает так же, как на высших стадиях разви­
тия натуры способна его выражать лишь высочайшая
религиозность. В самом деле, ведь человек внутренне
связан со всем, что было до него и будет после, и близ­
кий к природе дикарь понимает эту связь лучше, чем по­
следний отпрыск древнего рода. На высоких ступенях
625

развития живые древние связи сохраняются и живут
только в сознании женщин; только женщина чувствует
свое непосредственное единство со всем родом, ее ум
редко бывает достаточно самостоятельным, чтобы подав­
лять природные чувства. К тому ж е смысл бытия наслед­
ников древних традиций, старинных аристократических
семейств сознательно ставится превыше индивидуально­
го — древний дух сохраняется благодаря чувству ответ­
ственности и гордости потомков. Сознание женщины и
сознание мужчины-аристократа не поверхностно, оно
глубже, чем сознание интеллектуалов, утративших свои
корни. Глубина в данном случае — это глубина лишь од­
ного вида, глубина природная; сознание единства у чело­
века, почитающего своих предков, не выходит за эти
пределы, но ведь там, где душа еще сохраняет свои фи­
зиологические связи, и невозможно непосредственное
сознание атмана. Конечно, идеи, в которых воплощается
сознание реальности, редко имеют глубокий смысл, но
от примитивного человека нельзя требовать, чтобы его
мысли были столь ж е ценны, как его смутные представ­
ления и чувства. Поэтому наблюдатель, чей ум не свобо­
ден, редко находит привлекательными формы, которые
принимает культ предков, особенно в Японии, где идей­
ное содержание этого культа не ясно. Для японца мысль
значит так мало, понимание абстрактного у него так сла­
бо развито, он ощущает столь мимолетное недовольство,
столкнувшись с умственно малоразвитым человеком, что
было бы, пожалуй, безнадежным предприятием пытаться
понять его национальный культ. А этот культ, если су­
дить по внешним чертам, представляет собой странную
смесь поклонения предкам и природе, магии и point
d'honneur1, нравственности и устремленности к идеалу,
грубых суеверий и первобытного чувства реальности.
Если кому-то из японцев объяснить, что поклонение ми­
кадо основано на том, что предки императора были вла­
стителями предков всех прочих японцев, то ни объясне­
нием, ни даже подобием объяснения все эти доводы не
будут являться, они окажутся лишь констатацией факта,
так как тот, кто не знает в своей жизни чего-то сходного
с этим культом, никогда его не поймет. Тем не менее поПонятие чести (φρ.).
626

клонению микадо придают самый глубокий смысл, ибо
оно есть метафизически предельное. Специфическое
явление служит лишь его выражением, причем таким,
какое сообразно только японцам, но зато оно им соответ­
ствует, как ни одно другое. На днях в токийском бакте­
риологическом институте был торжественно открыт син­
тоистский храм, посвященный Роберту Коху. Никто из
профессоров и студентов — они наверняка агностики —
конечно, не думает, что Кох — божество, и, пожалуй,
лишь немногие верят в то, что жизнь нашего ученого
продолжается после смерти. Но все сочли факт создания
храма и оказание ритуальных почестей адекватным вы­
ражением общего почтения к великому ученому.
Безусловно, правительство поступает правильно, ока­
зывая всемерную поддержку возрождению синтоистско­
го культа: как ни один другой, он пробуждает в душе глу­
бочайший трепет или дает ему выражение. Недавно
Б. X. Чемберлен заметил, что синтоизм, который сегодня
стал государственной религией Японии, это некое новое
изобретение; в течение тысячи лет единственной религи­
ей Японии был буддизм, а то, что сегодня представляют
миру как древнейшее вероучение, есть лишь искусствен­
но сфабрикованный продукт. Пожалуй, это верно отра­
жает факты. Но тем менее верно — их смысл! Лишь
потому за какие-нибудь полвека удалось насадить в каче­
стве унаследованной от предков веры артефакт, что его
форма соответствовала глубочайшей внутренней сущно­
сти японской души. Если бы кто-то попытался подобным
образом насаждать христианство, ничего бы не вышло.
И еще я думаю, что особые формы культов и верова­
ний — это измышления священников, наверняка ведь
кто-то их выдумал. Однако там, где удалось привить их
жизни, они породили общую тенденцию к наилучшему
выражению. Да, конечно, правительство поступает муд­
ро, всячески поощряя и поддерживая синтоизм, и оно,
разумеется, знает, зачем это делает. Нынешнее положе­
ние Японии небезопасно — ее не дифференцированный,
безликий народ поддался влиянию цивилизации, внут­
реннее условие которой — крайний индивидуализм.
Внешние аспекты этого влияния несут народу благо, что
Япония уже блестяще доказала. Но если дух этой циви­
лизации завладеет японцами слишком рано, можно опа627

саться самого худшего. Японцы не настолько далеко уш­
ли вперед, чтобы каждый сам по себе мог действовать
сообразно смыслу общего целого, их метафизическое
знание еще не обрело иного выражения, кроме выраже­
ния в чувстве их общей, взаимной физиологической свя­
зи. Если этот народ утратит свое примитивное групповое
сознание, свое самосознание в смысле cite antique1, связь
распадется. Все японцы, в ком уже не живет дух древней
Японии (Yamato damashii) отвратительно поверхностные
люди.
Мияносита
Впервые с тех пор, как я ж и в у в Японии, мне вспом­
нились Гималаи. Я вспомнил, как мечтал там, в высоко­
горной котловине, сидя у бурного водопада, низвергав­
шегося с отвесной скалы на пышные вьющиеся расте­
ния. Я вспомнил горные леса, и как я бродил там,
полный восхищения. Здесь, в Японии, ландшафт также
обнимает великолепная рама, вокруг высятся голые ди­
кие скалы, там и сям видишь струйки пара, поднимаю­
щиеся от сернистых источников, вдали вздымается к
небу заснеженная вершина Фудзи со склонами, покры­
тыми темным сосновым лесом. Как и в Гималаях, здесь
т о ж е есть нечто приятное — удивительно богатая рас­
тительность, в которой то и дело замечаешь уединен­
ные приюты, где ничто не нарушает идиллической
красоты озер и источников, окаймленных пышными
папоротниками. Отчего ж е я остаюсь совершенно рав­
нодушным к здешнему великолепию? Тому виной хит­
рые человечки, которые сообщили свой характер этим
местам: их понимание природы столь велико и все­
сильно, что они поработили свое природное окруже­
ние, привив ему свою эстетику. Как одно-единствен­
ное цветовое пятно может стать определяющим и даже
полностью изменить смысл живописной картины, так
японец, целеустремленно подчиняя свою ж и з н ь окру­
ж а ю щ е й природе, перенес ее основной тон на себя са­
мого, причем в такой мере, что даже величайшее в при­
роде у ж е производит впечатление чего-то, заполняю1

Античный полис (φρ.).
628

щего место малого. Но тем самым великое изгоняется
из мира.
Конечно, способность японцев видеть в малом вели­
кое, постигать, впитывать и затем порождать заново есть
нечто весьма великое, с точки зрения абсолюта. Исклю­
чительное чувство природы у японца представляет собой
то же, что у индийца или у нас чувство вселенной. Лишь
глупец усмотрел бы слабость в том, что у японца отсутст­
вует это вселенское чувство. Здесь можно пойти дальше:
что хочет сказать мистик, утверждая, что его душа вхо­
дит в бесконечное? Он не имеет в виду исчезновение ка­
пли в океане, наоборот, он хочет сказать, что капля вби­
рает в себя весь мировой океан. Именно это, но в своей
области, совершается в японском искусстве. Однако дан­
ное рассуждение ничего не изменяет в том факте, что,
при всех возможностях японского бытия, великолепному
в нем нет места. К великолепному, может быть, стремят­
ся, но его никогда не достигают, так как малое не спо­
собно оказывать воздействие великого. Когда муравьи
защищают свой муравейник самоотверженно и с презре­
нием к смерти, какого, пожалуй, не встретишь у людей,
мы этим восхищаемся, однако великим не считаем, —
все определяется пропорциями исконной взаимосвязи.
У китайцев все отдельное восходит к Дао, и соответст­
венно фон всего китайского мира — небеса. А в Японии
все ограничивается рамками человеческой жизни, и выс­
ший синтез здесь — не Космос, а Япония. Поэтому ка­
жутся живым чудом девушка, которая, заливаясь слеза­
ми, идет на смерть ради любимого, и суровый самурай,
совершающий самоубийство, если его чести нанесено
оскорбление. Все семейные трагедии запечатлены на
этой картине. Героизм как великое выходит за ее рамки.
Не следует недооценивать значение количественных
факторов. Спустимся с вершин абсолюта — а это при­
дется сделать, коль скоро мы хотим по справедливости
оценить отдельные явления, — и тогда нельзя не при­
знать, что существует разница между тотальным и от­
дельным, между хризантемой и божественным творцом
миров. Конечно, все живое божественно; всякий человек
на свой лад участвует в сотворении мира, а так как он
при этом подчиняется общей взаимосвязи, то в каждом
совершенном выражении непосредственно открывается
629

смысл общего целого. Но тот, кто творит в великом, име­
ет иной калибр, нежели художник-миниатюрист. Одной
единственной своей мыслью Бог вызывает мириады виб­
раций пчелиных крылышек, и все, что совершает пчела,
происходит с Божьего соизволения. Вероятно, в отдель­
ном Бог не состоятелен, он вряд ли мог быть хорошим
художником-миниатюристом. Бог тоже ограничен, имен­
но потому, что он всемогущ и, будучи всемогущим, пре­
доставил создание отдельных вещей маленьким людям;
он сделал это так же, как, по-видимому, всегда все де­
лал, — не без вынуждающей к действию причины. Разу­
меется, нечто великое ограничено лишь в этом смысле,
т. е. так же, как ограничено и малое; и все ж е великое
больше малого. Пока мы пребываем в мире явлений — а
знает ли кто, удастся ли нам когда-нибудь вырваться из
его пределов? — мы должны с этим считаться. Пока про­
стое понятие возрастания будет обладать смыслом, до
тех пор количество останется объективной ценностью.
Следовательно, великолепное больше приятного на вид,
каким бы совершенным это приятное ни было. В Гимала­
ях природа такова, что ее черты можно постичь лишь с
точки зрения космоса. Этот ландшафт не вмещается в
обычные человеческие масштабы; но, пусть покрываю­
щая Гималаи флора сколь угодна пышна — она кажется
лишь патиной на колоссальном медном сосуде. В Японии
я не видел ничего, что было бы недоступно простому че­
ловеческому разумению. Конечно, местами в природе
Японии заметно что-то величественное, но великой оста­
ется лишь внешняя рама, а главное значение при этом
имеет изображение. Отдельная цветущая ветка на фоне
ничем не заполненного пространства, — вот излюблен­
ный мотив многих японских художников. Он рождает в
душе чувство бесконечности. И все-таки повод к этому
чувству дает сама цветущая ветка, и лишь она окрашива­
ет в свои цвета наши чувства.
В том, что касается этих вопросов, наши современные
понятия кажутся довольно-таки спутанными. Приняв ту
истину, что все совершенное выражает бесконечность,
мы перестали замечать различия в каких-то других изме­
рениях. Цветущую ветку у нас ставят наравне с Богом.
Само по себе это бы еще не беда — разве суждения кри­
тиков хоть на что-то влияют? — но в конце концов это
630

приравнивание становится роковым, ибо оно портит
творческих людей. Райнер Мария Рильке, натура тонко
чувствующая, нежная, порой, воспевая осеннюю опав­
шую листву, поднимается до божественного откровения.
Но когда он прямо пишет о Боге, он не достигает цели.
Рильке из тех людей, для кого цветок есть самое явствен­
ное выражение вечного. Непосредственные откровения
о божественном ему следовало бы предоставить людям
величайшего духа.

Никко
И все-таки в Японии есть нечто великое. Ландшафт
Никко, с его острыми скалами, буйными водопадами, ги­
гантскими елями икриптомериями, грандиозен. Такое
впечатление он производит прежде всего потому, что,
служит рамой для бытия могучих людей. В храме Иэясу
веет духом величия, какого я нигде не ощущал после Пе­
кина.
Иэясу, основатель династии Токугава, той, что свыше
двухсот лет на деле вершила судьбами страны, хотя офици­
альная власть принадлежала микадо, был могучим челове­
ком, его можно поставить в один ряд с величайшими му­
жами всех стран света. Подобно тому, как количественное
смещение во всей здешней природе приводит к ее качест­
венному изменению, так и в этом человеке тип японского
правителя претерпел существенную метаморфозу. Не ми­
фический нимб, не престиж вельможи, не преимущества
знатности рода, ума или силы стали основой его власти, а
то по-настоящему господское преимущество, которое объемлет все отдельное и все же высится над отдельным в по­
истине царственном величии. Это величие — знак всех ис­
тинно великих королей. Этот дух правитель завещал своим
преемникам, и сегодня он властвует в Никко, над гробни­
цами всех Токугава и их вассалов, создавая атмосферу, ка­
кой в Японии нигде больше нет.
Удивительно, что один человек смог создать тип, кото­
рый, если сравнить его со всеми прочими японскими ти­
пами, словно обретается в ином измерении! И в первую
очередь удивительно, что тип этот не вымер, а сохранил­
ся по сей день! Я не знаю более впечатляющего примера
631

того, сколь огромное, решающее значение для характера
картины может иметь ее рама. В зависимости от внеш­
них условий жизни, обретают свободу те или иные силы,
жизненный принцип модифицирует и человека как явле­
ние в меру своих выразительных возможностей. Пре­
стиж, власть, богатство, рабская покорность поддан­
ных, — не менее важные формирующие силы, они
образуют и воспитывают душу и часто совершенно вне­
запно вызывают ее радикальную метаморфозу. Это под­
тверждает народная мудрость: «Дал Господь власть, даст
и разумение». Однако о существенном народная муд­
рость все же забывает: не каждый, пусть наделенный
великим разумением, хорошо отправляет любую долж­
ность. Все решает живой дух, который пользуется услу­
гами разума, а разум у каждого человека представляет
собой константу и лишь в редких, исключительных слу­
чаях способен возрастать. Дух, в котором человек воспи­
тан, обычно преобладает в нем до последнего дня жизни.
И в этом заключается истинный смысл идеи легитимно­
сти и одновременно недоверия к homo novus1: на одного
такого, как Иэясу, Ашока, Наполеон, приходятся тысячи
одаренных карьеристов, которые, добившись высокой
власти, оказываются не состоятельными. Чтобы полно­
стью использовать силы, которые положение властителя,
вероятно, может пробудить во всяком человеке, он дол­
жен считать их чем-то вполне естественным, свою власть
он должен осознавать как нечто вполне нормальное.
Следовательно, он должен верить в себя так, чтобы каж­
дый воспринимал как вполне понятное то, что еще со­
всем недавно казалось немыслимым и невероятным. На
такую веру в себя способен лишь редкий гений. Она дает
человеку, по праву рождения занимающему высокое по­
ложение, абсолютное преимущество перед выскочками,
ничтожному человеку, являющемуся наследным прави­
телем — привилегию перед незаурядным человеком, ес­
ли тот парвеню. На протяжении всей моей жизни я вни­
мательно изучал различия в образе мыслей у различных
человеческих типов, а с кем только меня не сводила
судьба — правящие князья, государственные деятели,
финансовые короли, восходящие таланты. Я заметил, что
Человек без роду и племени, выскочка (лат.).
632

у всех этих типов, рожденных властвовать, — если толь­
ко их не коснулось вырождение — самосознание было
нормальным, какого вполне может достичь и простой
смертный, однако для него оно уже не является нормаль­
ным и требует абсолютного превосходства над другими
людьми. Конечно, и в этом случае имеются границы: ес­
ли рама не подходит картине, что сегодня случается все
чаще, превосходство выступает в явлении как недоста­
ток человека. Однако призванность прирожденных вла­
стителей все же бросается в глаза, она настолько замет­
на, что часто я с недоумением размышлял: отчего же
современное человечество настолько слепо, что уже не
хочет специально выращивать правителей, как привыкло
разводить скаковых лошадей или племенных бычков.
Иногда я имел возможность проследить карьеру како­
го-нибудь человека, и всякий раз вначале я констатиро­
вал его человеческий рост, при котором сущность нахо­
дила все больше средств для своего выражения. Однако
как только расширение рамы достигало известной кри­
тической точки, которая в зависимости от калибра дан­
ной персоны находилась то ближе, то дальше, человек
вдруг снова делался маленьким, потому что его средства
становились непомерно большими по сравнению с ним
самим. Граница этого регресса обозначена уродливым
типом выскочки.
Иэясу возвысил свой род, поместив его на такую вы­
сокую позицию, которая по своему значению была един­
ственной во всей стране. Сам же он был одним из не­
многих карьеристов, чье предназначение — не только
подняться, но и жить на вершине. Раму своей жизни он
оставил в наследство потомкам. Рама, как оказалось,
обладала столь мощной формирующей силой, что в тече­
ние двухсотлетнего правления этих сегунов отличал
большой стиль, какого у японцев ни до, ни после них не
было. И сегодня над их гробницами веет дух величия.
Токио
Город императоров... Он начисто лишен души и стиля,
несмотря на великолепные сады, разбитые еще во време­
на сегунов, и прочие красоты, какие тут есть. Токио —
633

город современный в самом неприятном смысле этого
слова.
Между тем именно Токио — резиденция мифического
правителя, монарха, чье положение японский народ счи­
тает более высоким, чем признают китайцы за своим
Сыном Неба. Милость японского императора божествен­
на, именно божественна! Донельзя странным кажется
это соседство первобытного и современного. Микадо в
течение многих столетий сохраняли свой престиж, хотя
у них уже не было никаких фактических полномочий и
они сделались куклами в руках своих управляющих, а те
снимали и ставили императоров, словно каких-нибудь
мелких чиновников. Но это не кажется удивительным,
если понять, какое значение микадо имеет в глазах наро­
да: император обретается на ином уровне бытия, не там
же, где его подданные, поэтому не важно, какова челове­
ческая жизнь императора; его считают равным такому
божеству, на которое можно рассердиться, которое в
гневе можно и разбить, но, несмотря на это, оно все рав­
но остается высшим существом. Однако то, что импера­
торский престиж сохраняет свой исконный смысл даже
сегодня, когда императоры, как и другие правители,
лишь играют определенную роль в государственном ор­
ганизме, это, конечно, нечто небывалое.
Япония сделала рывок вперед, либо так повелел мифи­
ческий правитель; до недавнего времени двор был дикта­
тором общественного мнения, императорские указы, да­
же самые тривиальные по своей сути, все японцы читали
с благоговением, какое приличествует лишь небесным
откровениям; важные государственные мужи старой за­
калки внимали этим указам как простолюдины. Нельзя
отрицать, что это отношение привело Японию к благо­
денствию. Там, где индивиды не чувствуют себя эманси­
пированными и склонны представлять высшую власть в
символах и личностях, где все остальное обеспечивается
верой, там наилучшей формой правления является само­
державие и правитель воплощает самовластие народа, а
народ в правителе осознает самого себя. Народ и власти­
тель фактически едины внутренне, так как при таких
условиях сама собой, благодаря творческой вере поддан­
ных вырастает личность автократа, превосходящая нор­
мальную человеческую меру. Мудрецы Индии учат, что в
634

точности то расстояние, какое преодолевает душа в сво­
ем стремлении к Богу, проходит и Бог, приближаясь к
душе. Именно таково истинное отношение правителя и
народа: чем больше каких-то качеств народ приписывает
своему правителю, тем больше тот развивается, прибли­
жаясь к идеалу, который видят в нем подданные. До не­
давнего времени российские самодержцы являли собой
более высокий человеческий тип, чем конституционные
монархи Западной Европы, ибо русских царей несла на
себе колоссальная вера. Муцухито — натура вполне за­
урядная, однако он оказался великим человеком, потому
что подданные ожидали от него божественного величия.
Я снова размышляю о том, что более ценно — монар­
хия или республика, и снова нахожу более ценным мо­
нархический принцип. Он прекрасно оправдывает себя,
когда люди чрезмерно высоко ценят своего повелителя!
При этом не важно, заслуживал ли он с самого начала та­
кого поклонения или нет. Ибо если он не совсем у ж ни­
кудышный человек, то со временем он это поклонение
заслужит. Каждый благонамеренный монарх со време­
нем становится человеком более значительным, чем де­
вять десятых его подданных. И если подданные почитают
своего правителя как высшее существо, они поступают
лучше и сами становятся лучше, чем могло бы случиться
при иных условиях. Ведь из уважения к другим людям
даже посредственность делает все, что в ее силах, тогда
как из уважения к себе самому на подобное способен
лишь человек в высшей степени развитый. Далее. В рес­
публике каждый в принципе независим и каждый может
выдвинуться и стать первым лицом в государстве. Поэто­
му никто не видит необходимости в самоограничении, а
значит, честолюбие и властность, воля к власти разраста­
ются, презрев любые границы; эти разрастания опасны
для души. Как убедительно все факты обличают лжи­
вость наших современных предрассудков! Японцы ста­
рого закала не чувствуют себя индивидами в современ­
ном смысле слова, однако их человеческие качества
гораздо лучше, чем у большинства современных людей.
Мне вспомнились стихи Лао-Цзы:
Небо вечно, земля долговечна.
Причина вечности неба и земли
635

В том, что они не живут собою.
Посему они вечно рождают жизнь.
И о призванном:
Он оставляет позади свое Я,
Потому вперед идет его Я
Он отчуждает свое Я,
И его Я остается с ним.
Не верно ли:
Не нужно ему ничего своего,
Поэтому все, что есть у него совершенно.
Наконец-то я познакомился с великими мужами этой
страны. Невозможно подобрать общий знаменатель для
них и для маленьких людей. В лучших из этих мужей
чувствуется что-то от древних римлян: четкое, ясное, са­
мо собой разумеющееся превосходство. Но всем им
абсолютно чужды черты, присущие художникам и арти­
стам, т. е. чуждо сладостное, утонченно-чувственное,
хрупкое, — они суровы и, наверное, могут быть жесто­
кими. Общие для всех японцев свойства — наблюдатель­
ность, твердость взгляда, быстрота понимания всего дос­
тупного чувственному ощущению, у них словно бы
существуют в каких-то других взаимосвязях. Обычно
эти свойства создают личность художника, но в их слу­
чае произвели способных шпионов, дар уважения к ок­
ружающим преобразил их в дипломатов, гибкость стала
талантом реорганизаторов; живучесть японской расы
проявилась как стальная воля, a matter of facts им, реали­
стам-политикам, придает столь крайний характер, какой
у нас не породил и макиавеллизм. Таким образом, вовсе
не возникает вопроса, почему Япония Лафкадио Хирна
оказалась способной сделать такие большие успехи в
политике, — эта Япония всего лишь преобразовалась
вместе с этими людьми. Преобразования начинали и
проводили те, для кого дальновидность в делах так ж е ес­
тественна, как для простых людей естественно занимать­
ся выращиванием карликовых деревьев.
Впрочем, вожди в Японии — не совсем вожди в нашем
понимании, и это как раз японская особенность: они не
столько факторы, сколько экспоненты. Как ни велико по­
рой индивидуальное значение вождя, его эффективность
636

все же основана на посреднической роли. Что касается им­
ператора, тут как раз все вполне очевидно: не только в
Японии, но во всем мире, где правителя еще окружает ми­
фическая аура, гораздо большее значение имеет то, что
правитель — это правитель, а не кто он; в любом случае,
будучи средоточием народной веры, он обладает творче­
ской эффективностью. Это относится и к государствен­
ным мужам, которые сделали Японию великой страной.
В высшей степени вероятно, что все они как личности бы­
ли и остаются более мелкими, чем можно было бы ожи­
дать, зная их замечательные деяния, однако эти люди смог­
ли достичь столь поразительных успехов, так как народ
поддерживал их. Там, где отдельный человек прежде всего
сознает не себя как такового, а себя как члена группы, там
народ видит в своих вождях не персон, стоящих где-то вне,
а свои собственные органы, и народ подчиняется таким во­
ждям словно самому себе. Поэтому в Японии чья-либо спо­
собность быть вождем в огромной степени определяется
совершенством организации всего народа. Следовательно,
пока жива эта организация, не исчезнут и прирожденные
вожди. К тому же они всячески выставляют напоказ свое
превосходство, какого нынче нигде больше не встретишь.
Правитель Окума уверен в своем влиянии в точности так
же, как император в своей власти, данной Богом, и само
это сознание дает большую силу.
То, что я здесь излагаю о фактическом отношении ме­
жду японскими правителями и подданными, вероятно,
похоже на описание демократического идеала. Не пока­
зательно ли, что идеал этот, до сих пор не осуществлен­
ный ни в одной демократической стране, в прошлом час­
то бывал достигнут в аристократиях? До тех пор пока
мышление индивида остается атомистическим, а данный
тип мышления и есть главный признак демократическо­
го строя, совершенная организация масс невозможна.
Конечно, идеал в принципе достижим и там, где лично­
сти стали автономными. Но для этого личность в своем
внутреннем развитии должна подняться на такую сту­
пень, о которой в нынешних демократических государст­
ва пока что можно только мечтать.
Мои впечатления постепенно складываются в некую
общую картину. Вполне ясно следующее: японцы, вер637

нее социальные слои, играющие определенную роль в
политике Японии, это не восточные люди, если согла­
ситься с тем, что в понятие восточного человека мы ра­
зом включаем существенные черты китайцев и индий­
цев. Японцы ближе к нам, чем китайцы, поэтому они и
наделены божественным правом соперничать с нами.
Сходство их с китайцами в значительной мере основано
на импортированной китайской культуре; по своим за­
даткам японцы, подобно нам, народ прогрессивный, и
вся их история с древности до наших дней служит тому
недвусмысленным подтверждением; когда-то они наби­
рались опыта в соперничестве с Кореей и Китаем, сего­
дня в таком же смысле они соревнуются с нами. Так что
усвоение Японией всего западного нельзя рассматривать
в том же свете, что обращение в сторону Запада, про­
исходящее в Индии или Китае. Когда я на корабле при­
ближался к Японии, меня поразило неожиданное впечат­
ление, — что я вхожу в некий совсем новый мир,
отделенный от Китая глубокой пропастью. Мне показа­
лось, будто повеяло ветром греческого архипелага, стра­
ны предприимчивых мореплавателей, я не только не
заметил ни малейшего намека на вселенский покой, ве­
личественный мир, столь характерный для Китая, но и не
почувствовал чего-то от той Японии, с которой заранее
познакомился благодаря книге Лафкадио Хирна. Безус­
ловно, та Япония существует. Но сегодня я могу сказать,
что мое первое общее впечатление было верным: важ­
нейшая черта японского народа это предприимчивость,
умение все использовать себе на благо, практичности и
гибкость, а вовсе не japonerie.1
Типичный японец не творец, но и не подражатель,
вопреки расхожему мнению. По своему существу он лов­
кач, из всего умеющий извлечь выгоду; это умение, при­
сущее борцам джиу-джитсу. Вот эта борьба, джиу-джитсу,
и есть подлинный символ всего японского. Что нужно,
чтобы стать мастером этого искусства? Не творческая
инициатива, но незаурядная наблюдательность, умение
мгновенно оценить эмпирическое значение каждого впе1
Здесь: черты, которые приписывали японцам с 1860-х годов в
Европе в связи с сильным интересом и увлечением японкой культу­
рой, в особенности, японским прикладным искусством.

638

чатления и способность тотчас извлечь отсюда максимум
практической выгоды для себя; и еще нужно предельно
высоко развитое взаимодействие головы и рук, когда все,
что воспринимает ум, мгновенно вызывает максимально
целесообразное ответное движение, причем в этих реак­
ция выражает себя все содержащееся в памяти.
На этом умении основана вся японская культура, и то
же значение имеет японское «подражание». Собственно
говоря, японцы не «подражают» — японец словно борец,
использует промахи и ошибки своего противника и по­
лучает от этого выгоду. Он ничего не копирует, а изменя­
ет свою собственную установку, у него есть способность
с неимоверной легкостью воображать себе любые явле­
ния, так что он понимает внутренним чувством их осо­
бенности (но не существо!) и, установив с ними органи­
ческое отношение, использует, насколько возможно. Так
в древности японцы использовали формы китайской
культуры. Наверное, они не понимали их существа, но
ни о каком обезьянничанье, простом воспроизведении
внешних черт речи быть не может. Японцы полностью
восприняли эти явления и с тех пор жили на китайский
манер. Всем формам имманентны специфические воз­
можности, которые осуществляются относительно, неза­
висимо от того, понимают ли их те или иные носители
форм, играют ли они для этих носителей некую важную
роль или нет. Вот так японцы продолжили многие китай­
ские явления в полном соответствии с китайским духом.
Японцы никогда не были одушевлены китайским ду­
хом — они лишь носили, точно платье, китайские фор­
мы. Поэтому внутренне они почти не претерпели изме­
нений. Я уже отмечал, что внутреннее их развитие почти
не подвергалось изменениям, несмотря на многие и мно­
гие воспринятые влияния; объясняется это задатками, о
которых я говорил выше. Японцы, как никакой иной на­
род на земле, могут усваивать чужое, не опасаясь, что им
это повредит, потому что в глубочайшей основе японцы
не поддаются никаким влияниям.
Китайская культура выражения и японская культура
отношений — более резкий контраст трудно придумать.
Если корни китайской культуры уходят в глубину, то
японская культура отношений исчерпывается поверхно­
стными формами. Японцы несубстанциональны, тут нет
639

сомнений. Ведь если поза и жест служат последними ин­
станциями, значит, не хватает внутреннего содержания.
И как раз здесь обоснование японской значительно­
сти — Япония демонстрирует нам, как многого можно
достичь, не имея собственной сущности. Невероятно
многого. Японцы создали ценности для всего мира, кото­
рые остались бы невоплощенными, если бы не этот на­
род. Они создали культуру поверхностного, прелестную,
как ни одна другая. Поэтому несправедливо было бы да­
лее останавливаться на их недостатках. Субстанциональ­
ность и вообще встречается не часто, даже среди индий­
цев попадаются «японцы», если иметь в виду негативные
японские черты. Однако несубстанциональные, не-японцы лишены достоинств японцев. Ни одно живое сущест­
во не виновато в своих природных задатках, есть созда­
ния, которые находят духовное выражение своей сущно­
сти, всей без остатка, есть и другие, для кого предел
совершенства — их отношение к жизни. Для Бога все
они одинаковы, коль скоро те и другие в своем роде со­
вершенны. Но нам, людям, пора наконец научиться це­
нить каждое создание сообразно его особым качествам и
не требовать от него невозможного.
Японцы могут сколько им угодно перестраиваться на
западный лад, чего нельзя сказать об индийцах и китай­
цах. Ведь для последних усвоение западного было бы не
настоящим превращением, а лишь какой-то новой бое­
вой стойкой. Впрочем, только этим проблема не исчер­
пывается. При наличии способности перестраиваться у
японца есть и душа; если его душа, как кажется, подвер­
гается меньшим опасностям, чем у представителей боль­
шинства других народов, воспринимающих чужие влия­
ния, то она не абсолютно неуязвима, с японцем дело
обстоит так же, как с кем угодно другим. Два главных
чувства ни в коем случае не должны быть им утрачены,
иначе Япония погибнет, — чувство природы и особый
японский патриотизм.
Я уже высказал свои взгляды о том и другом, осталось
лишь суммировать мои выводы и подчеркнуть в них то,
что соответствует моей нынешней задаче. Чувство при­
роды у японца аналогично индийскому чувству всего ми­
ра и китайскому пониманию гармонии. Такой же синтез,
но в миниатюре, такая же глубокая основа. Если бы это
640

исчезло в сознании японца, он потерял бы связь со сво­
им глубочайшим Я. Все, чем бы он ни попытался заме­
нить эту первоначальную связь, останется лишь поверх­
ностным, не затронет глубины души. Предположим, что
индиец захотел бы превратиться в грека — он стал бы
очень мелким, но не потому, что первоначальная склон­
ность индийца видеть в человеке частицу природы объ­
ективно глубже, чем свойство эллина считать природу
чем-то внешне красивым, а потому, что индиец не в со­
стоянии был бы соотнести греческое мировоззрение со
своей глубочайшей сутью. Для японца подобная опас­
ность значительно больше, потому что его кругозор огра­
ниченнее, и несравнимо меньшее число феноменов спо­
собны образовать связь с его душой. Так, натурализм не
просто понизил бы уровень японского искусства, как по­
низил уровень нашего, но буквально убил бы; так, не­
вежливость делает японца не только неприятным, как и
всякого человека, но и лишает глубины. Следовательно,
если Япония не будет тем прилежнее пестовать свое чув­
ство природы, чем интенсивнее она во всех прочих отно­
шениях стремится догнать нас, то может случиться, что
однажды в ее организме не окажется души.
Другое чувство, которое японцам ни в коем случае
нельзя утратить, это их любовь к отечеству, своеобраз­
ная, давно вымершая в Европе, лишь во время войн не­
надолго оживающая связь между индивидом, группой,
родиной и правящей династией. Японцы еще не стали
индивидуумами в нашем понимании этого слова, для них
центральное значение имеет группа. Поэтому воспри­
ятие всего западного им будет приносить пользу лишь до
тех пор, пока новая организация не утратит связи со ста­
рой основой. Если у нас прогресс был следствием инди­
видуализации, то в Японии он до сего дня оставался
выражением в частности неиндивидуализированного
группового сознания, он мог прекратиться или привести
к разложению, если бы индивид начал осознавать себя
так, как он осознает себя в западных странах. Этот про­
цесс в Японии уже начался и начался слишком рано. Мо­
лодежь доставляет немало забот правителям, так как
опасным образом начинает отрицать свою старую осно­
ву. Если этот процесс не удастся остановить, то не ис­
ключено падение великолепного здания, возведенного
21 Зак. 3070

641

Муцухито и его министрами. Стало быть, любой ценой
надо положить конец этому процессу. К этому стремился
Ноги, уничтожая свое тело — он надеялся, что его посту­
пок вновь пробудит в молодежи врожденные чувства са­
мураев, к этому стремится и правительство, в меру сил
возрождая синтоизм. Будем надеяться, это возрождение
произойдет. Будущее Японии внушает мне тревогу. Чем
неотвратимее распад старой основы, тем более необхо­
димо сделать все возможное, чтобы возникли новые свя­
зи между телом и душой, чтобы по крайней мере было
начато строительство прочного нового здания к тому
времени, когда старое превратится в груду обломков...
Да, Япония может зажить по-западному... Долгое вре­
мя я оставался строго объективным, теперь же непре­
менно должен высказать свое личное ощущение. Лично
мне глубоко огорчительно, что эта страна начинает жить
по-западному. Модернизированная Япония начисто ли­
шена всякой прелести, атмосфера Токио унизительно
тривиальна. К сожалению, нормальное развитие не ведет
к вершинам. Если некоторые индивиды являются сами­
ми собой в лучшем смысле слова в детстве, другие — во
взрослом состоянии, и наконец третьи — в старости, то и
каждому народу соответствует некий период развития,
который можно считать для него наилучшим. Когда на­
род оставляет эту эпоху позади, он, даже продвигаясь в
самом благоприятном направлении, утрачивает прелесть,
значение и ценность. В этом смысле развитие французов
начиная с XVIII столетия шло под уклон, хотя об их вы­
рождении даже в наше время не может быть речи. Так
же и Англия, вершиной развития которой был XIX век, с
того времени все больше утрачивала свое культурное
значение. Каждое определенное состояние дает душе оп­
ределенные средства выражения, и лишь некоторые из
них соразмерны разуму, как соразмерны специфическо­
му духу лишь определенные умения. Момент или эпоха,
когда внутренние задатки соответствуют внешним слу­
чайностям, и есть вершина развития народа, выражение
национального гения. А потом народ в большей или
меньшей степени становится похож на Рафаэля, но...
безрукого.
Вступив на свой новый путь, японцы достигли небыва­
лых свершений. Что касается свершений самих по себе,
642

не возникает вопроса, почему бы японцам здесь не сле­
довать нашему примеру. Но дело в том, что сами по себе
достижения ничего не значат. Японцы достигают этих
результатов только умом, или, скажу иначе, используя
инструменты своей души, тогда как их внутренняя сущ­
ность остается безучастной; не думаю, что со временем
тут настанет какое-то серьезное улучшение. По всей
вероятности, японская душа никогда не научится выра­
жаться на языке западного искусства и мастерства понастоящему непосредственно и полноценно, даже в са­
мом благоприятном случае она будет заикаться, не ис­
ключено также, что она просто замолкнет; возможно,
эти люди, наделенные несравненной тонкостью чувств и
художественными талантами, станут самыми черствыми
сухарями. Если подходить с точки зрения субстанции,
японцы напрасно занимаются слишком серьезными ве­
щами, ибо они наилучшим образом реализуют себя в иг­
ре. Все по-настоящему оригинальное у них ограничено
пределами агона, спорта, веселого художества. И здесь
открываются глубины японской души. Там же, где они
стремятся к чему-то значительному в мировом масштабе,
все остается абстрактным.
В Токио сейчас находятся несколько видных предста­
вителей японского буддизма. Я воспользовался этим, что­
бы расширить и углубить свои познания, почерпнутые
из бесед и из чтения священных текстов, а теперь попы­
таюсь резюмировать свои размышления о буддизме.
Чем глубже я изучаю Махаяну, тем более сильное впе­
чатление производит на меня ее философское содержа­
ние. В отношении смысла ее основ я, при всем старании,
не могу припомнить ни одной-единственной формы, ко­
торую следовало бы счесть устарелой или ошибочной.
В своем развитии Махаяна необычайно схожа с тем, что
сегодня все более явственно представляет собой христи­
анское мировоззрение, и напрашивается вывод, что Ма­
хаяна — это точка, в которой исчезают различия между
духом Востока и духом Запада. Философское учение Ашвагхоши относится к древней индийской философии
приблизительно так же, как философия Гегеля к учению
Парменида или Бергсон — к Спинозе. Иначе говоря,
место абстрактной статики в нем занимает живая дина643

мика, а это означает абсолютный прогресс познания.
Древние индусы, конечно, имели в виду то же, что и ос­
нователи Махаяны, однако не сумели найти соответст­
вующего выражения. Обратившись к последнему смыс­
лу свершающихся событий, они упустили из виду сами
события и таким образом пришли к теории вечного бы­
тия, которое, в отличие от потока явлений, обладает ус­
тойчивостью. Затем Ашвагхоша совершил в методологии
то же, что значительно позднее было сделано Гегелем и
Бергсоном. Каждый из этих философов на своей исто­
рической ступени стал новатором благодаря тому, что
восстановил взаимосвязь бытия и становления, прежде
насильственно разрывавшуюся ограниченным во време­
ни мышлением. Ашвагхоша признал, что бытие и станов­
ление суть лишь различные аспекты абсолютной реаль­
ности, следовательно, что метафизическое бытие и
«становление и гибель» совпадают друг с другом и дли­
тельность во времени, таким образом, есть нечто абсо­
лютно-реальное. Поэтому Ашвагхоша пришел к тому же
критическому выводу, который уже в наши дни сделал
Бергсон: что метафизический «смысл» не следует искать
вне конкретного становления. Бергсон пока не пошел
дальше, не коснулся области должного. Но если это слу­
чится, то, наверное, Бергсон сформулирует утвержде­
ние, совпадающее с тем, что провозгласил Ашвагхоша
1700 лет тому назад: поскольку метафизический смысл
не должно искать вне конкретного становления, то и все
идеальные требования, очевидно, должны осуществлять­
ся не вне, а внутри него. Словом, Бергсон ничему новому
нас не научит, ведь именно таков лейтмотив всего хри­
стианского мировоззрения. Но Ашвагхоша, при всей
логичности пути, придя к своему заключению, сделал на­
стоящий volte-face1 по отношению к мировоззрению
древнеиндийской философии: настроение отрицания
мира превратилось в настроение его утверждения. Если
высший идеал должен осуществляться внутри становле­
ния, неважно на скольких более высоких ступенях —
ступени архата, бодхисатгвы, будды, то идеалы йогов, а
все их идеалы проистекают от желания выйти за преде­
лы явления лишаются подлинной основы своего бытия;
Крутой поворот в противоположную сторону [фр>).
644

сансара перестает быть окрашенной в мрачные цвета и
даже к истории возвращается смысл, вернее, она получа­
ет новый, более высокий смысл. В соответствии с воззре­
ниями древних индийцев, история сама по себе лишена
всякого смысла, поскольку прогресс обладает ценностью
лишь как освобождение от оков явления и ни одно эмпи­
рическое состояние само по себе не выше другого эмпи­
рического состояния; перед верующим в учение Махаяны были поставлены исторические задачи. Так начался
процесс, который вплоть до отдельных деталей протекал
параллельно христианству. Северный буддизм неудер­
жимо завоевывал земли, и свою миссию он видел в обра­
щении людей, тогда как буддизм южный, подобно инду­
изму, никогда не решился бы поставить перед собой
такую задачу. Соответственно, северный буддизм при­
спосабливал свои догматы и методы к условиям, и дух,
познающий людей и политику, соединился с духом рели­
гиозной веры. Это неотвратимо вело к конфессиональ­
ной организации, затем к образованию сект. И чем боль­
ше прагматический подход брал верх над стремлением к
познанию, тем ярче становилось сходство с ним христи­
анской догматики. Учение христианской церкви и боль­
шинства сект высокого буддизма настолько схожи, что
выдающиеся миссионеры склоняются к мысли, что буд­
дизм фактически и есть христианство, что это продолже­
ние учения Иисуса, а не Гаутамы Будды.1
До известной степени эта мысль, пожалуй, верна. Од­
нако столь поразительное сближение в догматике, воз­
можно, произошло вне прямой исторической зависимо­
сти: дух Махаяны и дух учения Христа были близко
родственными, поэтому при сходных условиях должны
были родиться схожие плоды. И все-таки о тождестве ре1

Об этом можно прочесть в следующих книгах: Timothy Richard.
The new testament of Higher Buddism (Edinburgh, 1910, T. & T. Clark);
Lloyd A. The Creed of Half Japan (London, 1911, Smith, Elder & Co.), a
также в уже рекомендованном мной сочинении: Gordon E. A. World
Healers or the Lotus Gospel and its Bodhisatvas, compared with early
Christianity. Первая из названных здесь книг наиболее значительна
по своему духовному содержанию, последняя же обладает тем до­
стоинством, что она написана женщиной, которая прониклась к
японским верованиям глубочайшей симпатией. Те, кто не бывал в
Японии, смогут почувствовать специфическую окраску японского
буддизма, познакомившись именно с этой книгой.
645

лигий не может идти речи, хотя бы потому, что конфес­
сиональные формы буддизма не являются последней
инстанцией — для него, до недавнего времени оставав­
шегося чисто индийской религией, они есть нечто вре­
менное и преодолимое. Если уж мы непременно хотим
подчеркнуть христианский характер буддизма, то лучше
сказать так: учение Махаяны это особое христианство,
развившееся в среде индийских мудрецов. Как философ­
ское учение оно высится подобно башне над вероучени­
ем людей Запада, однако в смысле эффективности оно
не выдерживает сравнения с последним. У Махаяны
слишком всеобъемлющий характер, отчего она не может
оказывать воздействия в каком-то одном, и только одном
смысле. Особенно же церковь, возникшая на основе Ма­
хаяны в Японии, совершенно не субстанциональна, в ней
больше искусства, чем жизни, красивой формы, чем
смысла. Но уж здесь-то индийское учение неповинно,
эта церковь — создание самой Японии и ничье больше.
Из всех традиционных религий Махаяна в своей идее
ближе всего тому учению, которое богоискатели наших
дней провозглашают религией будущего: буддизм Ма­
хаяны по существу не догматичен, его отличает глубокое
понимание ценности культа, и он никоим образом не от­
вергает познания, у него имеются стороны, привлека­
тельные для людей различного темперамента; подобно
брахманизму, он широк и глубок, и в то же время обла­
дает знанием мира, силой и активностью, как христиан­
ство. Но именно потому, что он, быть может, воплощает
идеал будущего, он лишь условно соответствует совре­
менному состоянию. При каждой встрече с привержен­
цами этой веры я вижу это все более ясно. Форма буд­
дизма Махаяны слишком просторна, слишком велика,
чтобы создавать заурядного человека, эта религия не мо­
жет быть вместилищем ограниченной духовности и тем
более для недостаточной в интеллектуальном отношении
духовности японцев. Не думаю, что кто-либо из японцев
может сегодня или мог когда-нибудь в прошлом по дос­
тоинству оценить философское содержание Махаяны.
Некогда они импортировали ее, как импортируют сего­
дня нашу технику; они издавна умели во всех областях
жизни находить новое и максимально успешно исполь­
зовать у себя. Но человек способен ассимилировать
646

лишь то, что сообразно его натуре, а этого индийская
мистика предоставить японцам никак не может; поэтому
только эмоциональное и практически ценное в Махаяне
стало жизненным и сильным в Японии. Все специфиче­
ски японские секты буддизма по существу не имеют фи­
лософского содержания, а те из современных духовных
лиц, кто занимается изучением спекулятивных элемен­
тов Махаяны, подходят к делу как ученые; живое содер­
жание Махаяны им не понятно.
В остальном же японцы по существу чужды религии
не более, чем мы; они вообще больше похожи на нас,
чем на китайцев или индийцев. Образованные японцы,
как правило, не привержены какой-то определенной ре­
лигии — как и большинство современных европейцев, а
простой народ и здесь и у нас верит во всякую чепуху.
В отличие от Индии и здесь и у нас возрастает число
агностиков, люди становятся агностиками, как только
мысль их эмансипируется, потому что путь к Богу через
познание им еще недоступен, а мысль их ограничивает
непосредственность переживания. Наши религиозные
вожди, в точности как японские, почти без исключений
относились к типу эмоциональных натур или практиче­
ских умов, были посредственны как мыслители и иссле­
дователи. Разница лишь в одном — в Японии все типич­
ные для обоих миров черты выступают в более ярких,
крайних явлениях. Может быть, только раз, в образе свя­
того Франциска у нас совершенно воплотилась Бхакти,
тогда как в Японии ее воплощение произошло бесконеч­
ное множество раз. Тонко нюансированная, женствен­
ная по своему характеру культура чувств создала в Япо­
нии уникальные условия для воплощения любви.
Наши религиозные вожди редко были столь реши­
тельными практиками, какими были очень многие среди
японских духовных наставников. Сегодня мне выпала
удача — я познакомился с самым выдающимся предста­
вителем японских вероучителей, настоятелем Соен Саку
из Камакура.1 Он является главой одного из направлений
1

Заслуживают всяческого внимания его проповеди: Sermons ofa
buddist abbot, переведенные г. Судзуки на английский язык и издан­
ные в 1906 г. в Чикаго издательством Open Court Publishing
Company.
647

Дзэн. Секта Дзэн — самая философская в высоком буд­
дизме, она учит непосредственному погружению в боже­
ство, независимому от книжной мудрости и культа; ее
учение почти идентично учению Шанкары, а практи­
ка — настоящая практика йогов. Это учение, принесен­
ное в Китай Бодхидхармой, вначале было самым чис­
то-индийским. Но именно потому, что суть его состоит в
погружении в божество и ничему другому оно не учит,
оно принесло совершенно различные плоды у народов с
различными задатками. Это понятно, ибо йога усиливает
и приумножает имеющиеся склонности. Индийские сто­
ронники секты стали благодаря Дзэн познавать еще
глубже. В Китае Дзэн вызвал уникальный расцвет чувст­
ва природы, величайшие мастера китайской ландшафт­
ной живописи были адептами методов Дзэн. А в Японии
секта Дзэн стала главной школой героизма. Японцы, ко­
торым философия мало что говорит, рано поняли, что
ничто не увеличивает и не укрепляет душевные силы
так, как этот тренинг, и потому японские воины, саму­
раи, с величайшей охотой пошли в учение к монахам
Дзэн. Ходзё Токимуне, герой, отбивший натиск монголь­
ского хана Хубилая, имел обыкновение долгие часы про­
водить в медитации. И сегодня мы видим ту ж е картину:
многие из виднейших людей современной Японии были
учениками Соен Саку. Я посетил его в храме в Камакуре.
Мне еще никогда не доводилось повстречаться с такой
искренностью, которая сочеталась бы с равной по силе
воинской энергией. Этот монах, с виду субтильный, —
воин до кончиков ногтей. Как ж е вдохновлял он, должно
быть, воинов, с которыми прошел через всю Манчжу­
рию! Метод его обучения медитации суров: собравшись
в просторном пустом помещении, ученики сидят в позе
Будды, а между ними ходит настоятель, в руке у него
палка, и если кто-то задремлет, он бьет провинившегося,
если кто-то из учеников устанет, ему не разрешается от­
дохнуть до окончания занятий, но можно один-два раза
пройтись по кругу, молча, со сложенными поднятыми ру­
ками. После занятия учитель путем беспощадного допро­
са выясняет, овладел ли этот ученик своей темой.
Я побеседовал с достопочтенным настоятелем о смыс­
ле этих упражнений. У него философский склад ума и он
полностью понимает философское значение учения
648

Дзэн. Но мыслит он в сугубо практической плоскости.
Цель, сказал он, не пребывание в свете, а стремление к
свету, и в этом стремлении надлежит так закалить себя,
чтобы тебе по силам были любые идеальные задачи зем­
ного бытия. До чего ж е «западный» этот дух, вещавший
его устами! Я подумал об американской секте Новая
мысль — ее члены понимают христианство не иначе, чем
Соен Саку — учение Шакьямуни. А потом я с горькой
усмешкой подумал о том, как относительна ценность лю­
бых образуемых нами понятий...
Вчера, в предпоследний день моего пребывания на
японской земле, я выступил перед профессорами и сту­
дентами философского факультета с лекцией, в которой
говорил о своем постижении индийской йоги и о живом
значении этого искусства. Постановка вопроса была не­
привычной для моих слушателей — как видно, прежде
им не приходило в голову относиться к мудрости древ­
них не критически, глядя извне, а попытаться проник­
нуть в ее внутреннее существо. Однако один из слушате­
лей мне возразил, сделав чрезвычайно важное замеча­
ние: они, японцы, настолько сжились с основными
буддийскими идеями, что, читая литературу, невольно
упускают их из виду. А ведь это ж е происходит и у нас с
христианскими идеями. И это, конечно, важный источ­
ник огромного интереса, который религиозные учения
Востока с недавних пор находят в Европе. Европейцам
приелось христианство, как это обычно случается с тем,
что давно и хорошо знакомо, Европа уже не способна по
достоинству ценить глубину христианства. Лишь непри­
вычное нас волнует, лишь оно вызывает отклик в душе,
даже тогда когда вполне очевидно, что новое по смыслу
совпадает с давно известным, этот эффект не ослабева­
ет, если немедленно — как часто бывает — люди не на­
чинают приписывать свои привычные представления то­
му, что ново и непривычно. По этой причине японских
ученых больше занимает христианство, чем буддизм, и
христианство они переоценивают, а мы сегодня склоня­
емся к противоположной ошибочной крайности. Однако
можно ли считать это доводом против интереса к чему-то
чужому? Конечно нет, и тем более, коль скоро речь идет
о религии. Все дело в осознании, только в нем, и если
649

чужая форма подходит лучше, чем своя, унаследованная
от предков, то ее, конечно, стоит перенять. В большинст­
ве случаев «перенять» означает попросту «вернуться к
прежнему», но каким-то новым путем. Вот и на Западе
уже сегодня ясно, что увлечение Индией в конечном
счете полезно христианству (ни одна из его недавно поя­
вившихся и очень глубоких концепций не смогла бы воз­
никнуть без влияния со стороны духа индийской фи­
лософии, пусть даже влияния неосознаваемого). Но в
остальном этот феномен лишний раз доказывает благо­
творность многообразия. Человеку необходимо нечто чу­
жое, что он, пожалуй, оценивает чрезмерно высоко, что­
быон не пресыщался своим собственным, своеобраз­
ным, но сохранил его, не дал ему умереть или закоснеть,
и это взаимодействие в целом обусловливает общую гар­
монию. Разве могли бы поэты творить, если бы они не
взирали с почтением на героев? Или государственные
мужи — если бы они не переоценивали поэтов? А немцы
разве были бы самой универсально образованной наци­
ей — а они таковы, если бы не имели изъяна, за который
их нередко порицали, что они всегда чужое предпочита­
ют своему? Как раз тот, кто печется о сотрудничестве с
другими, имеет меньше всего причин стремиться к без­
рассудному идеалу единообразия, так как живая гармо­
ния возможна только благодаря подвижному отношению
тезы и антитезы.
Вернусь к моей лекции. Когда я закончил, последовало
замечание, что урок, который мне дали брахманы, я мог
бы получить и у христианских мистиков. Однако господа
ошиблись. Как ни верно в целом, что инородное как та­
ковое дает нам стимулы, как ни часто оказывается, что
пристрастие ко всему индийскому не имеет глубоких
причин, христианская йога не обладает для нашего вре­
мени тем значением, что индийская, и дело тут в том, что
христианская йога производит свои операции исключи­
тельно с объективно эмоциональной сферой, а познание
не осуществляется посредством чувств. Человек, истово
любящий Богоматерь, наверное однажды узрит ее, но
никогда не удастся установить, соответствует ли видение
какой-либо объективной реальности.
В индийской йоге чудесна совершенная рациональ­
ность ее методики. Конечно, мы не знаем, точно ли она
650

ведет туда, куда должна вести, и правильно ли понима­
ние и объяснение явлений, которые с нею связаны. Но в
любом случае принципиально возможно проверить пра­
вильность утверждений йоги посредством самого учения
йоги. Поэтому индийские учения, служащие для самосо­
вершенствования человека, более ценны, чем аналогич­
ные христианские. Человечество сегодня уже настолько
развито интеллектуально, что душу человека может ув­
лечь лишь нечто им понятое; и только индийцы сумели
понять то, что отчасти было познано всеми прочими
людьми, которым свойственна глубина.
Мы, европейцы, все более это понимаем. Начнут ли
народы Востока также понимать это, раз уж они отрек­
лись от своего древнего наследия? Вероятно нет, так как
потребность в разнообразии, лежащая в основе как на­
шей «индомании», так и «христомании» японцев, имеет
более глубокое основание — закон, согласно которому
определенная форма никогда во второй раз не становит­
ся у какого-то народа сосудом его идеала. Греческое ис­
кусство и сегодня остается духовной закваской народов
мира, но не благодаря трудам современных греков; это
же можно сказать и о формах Ренессанса, византийско­
го и буддийского искусства и особенно — о формах
мышления и веры. Здесь также все подчинено принципу
однократности, который управляет всей жизнью: каждое
определенное существо неизбежно умрет, в продолжаю­
щихся новых воплощениях останется лишь его бессмерт­
ная часть. Во всяком случае, достоверно известно, что
наше увлечение Востоком и увлечение Востока всем за­
падным — сегодня во всем мире эти процессы ширятся и
набирают силу, гораздо глубже, чем мы до сих пор пола­
гали: эти процессы ведут к обновлению форм выраже­
ния, которое только и может обеспечить молодость. Но
всеобщая потребность в омоложении доказывает, что
мир и на деле обновляется; эпохе, которая лишь продол­
жает или завершает что-то, бывшее ранее, стремление к
обновлению чуждо. Ни буддисты, ни христиане в своих
исторических формах не представляют собой завершаю­
щие стадии. На свет рвется нечто еще не бывалое, оно
судорожно ищет подходящих родителей, как ищет их
вернувшаяся в земную жизнь душа. Очевидно, мы стоим
на пороге эпохи, подобной первым векам по Рождестве
651

Христовом. Тогда тоже происходило всестороннее взаи­
модействие, Восток и Запад тогда тоже сближались, и се­
годня, как в ту эпоху, результатом будет расширение
жизненной базы, ибо, если формы, порожденные слия­
нием, сами по себе были исключительными — и христи­
анство и буддизм являются тем, что они есть, лишь пото­
му, что они наследники всего, что им предшествовало.
Однако различные энтелехии сами по себе вечно оста­
ются различными; основы у Востока и Запада различны,
они не взаимозаменяемы и нельзя их заимствовать.1 Ес­
ли у нас ассимилируется восточное знание, отсюда еще
не следует, что мы присваиваем себе душу Востока, мы,
напротив, создаем у нашей души новые органы; и то же
mutatis mutandis можно сказать о Востоке. Если рассмот­
реть проблему влияния — его характер во времена кри­
зисов, и в частности что значит влияние для той или
иной человеческой души, мы увидим, что в известные
эпохи заимствование чужого есть кратчайший путь к са­
мореализации. Мы никогда не стали бы «западными
людьми», если бы древние германцы не приняли веру,
пришедшую из Сирии; и мы придем к завершению на
данной ступени только после того, как произойдет наше
оплодотворение и омоложение смешанным индийско-ки­
тайским духом. Будем надеяться, так же обстоят дела и в
Японии. В начале возрождения, вызванного длительным
посторонним влиянием, всегда бывает период кажущего­
ся упадка, поэтому пройдет, наверное, немало времени,
прежде чем японцы начнут, используя наши средства,
творить самостоятельно; сегодня они кажутся еще менее
живыми, чем мы. Ведь мы тоже пока еще находимся в
рабской зависимости от наших инструментов познания.
Специфическая европейская йога (наблюдение внешне­
го мира) привела к созданию громадного аппарата, и что­
бы им владеть, необходим соответствующий внутренний
мир. А его-то у нас и нет, потому что до сих пор цели на­
ших стремлений находились во внешнем. Мы также бу­
дем, подобно гетевскому ученику чародея, порабощены
духами, которых мы сами сотворили. То, что наши слабо1

См. об этом мою речь «О внутренних связях между проблемами
культуры Востока и Запада». Иена, 1913; 2-е изд. в кн.: Philosophie als
Kunst. Darmstadt, 1920.
652

сти с особой очевидностью выступают у японцев, естест­
венно. Раньше или позже — вероятно скорей, чем мы ду­
маем, — они тоже перестанут быть рабами и, используя
свои средства и методы, сумеют стать господами.
Но нам интересны как раз недостатки японцев, всту­
пивших на наш путь; возможно, их неудачи имеют
большее значение для человечества в целом, чем его ве­
личайшие триумфы: они поразительно наглядно иллюст­
рируют важнейшие, коренные слабости цивилизации,
которая покоряет сегодня весь мир. В самом деле, побор­
ники прогресса считают своим идеалом и целью именно
то, что обесценивает современного японца. Поборники
прогресса стремятся преодолеть не грубость, а человече­
ское в себе, т. е. унаследованную от предков веру в то,
что никакой земной успех не может компенсировать
ущерб, нанесенный душе. То, к чему они стремятся, есть
бытие чисто инструментального характера, и олицетво­
рением этого бытия можно считать жителя Восточной
Азии, перенявшего западные обычаи и нравы. Сегодня
он не обременен культурным балластом и человеческое в
себе считает лишь средством, чтобы стать богатым и мо­
гущественным, и верит только в успех. И он абсолютно
прав — в той мере, в какой его «мировоззрение» вообще
может быть оправдано, — так как из всех людей, ко­
гда-либо живших на земле, он быстрее всех сделал карь­
еру. Благодаря своей абсолютной приверженности внеш­
ней форме он за какие-то тридцать лет совершил то, на
что у отягощенных грузом идеалов европейцев ушли це­
лые столетия: следовательно, в самой природе этой циви­
лизации заложено самое благосклонное отношение к то­
му, в чем нет души.

VIL В НОВЫЙ СВЕТ
На Тихом океане
Медленно плывет наш корабль по океану, над кото­
рым человек обладает властью не больше, чем какой-ни­
будь дельфин. Удивительно приятно наконец-то забыть о
своем особом положении среди других живых тварей, и
удивительно расширяется при этом основа познания.
Всякий раз, когда мне приходилось довольно долго жить
в культурных центрах, под конец я непременно чувство­
вал отвращение, но его вызывала не культура в ее проти­
воположности природе, а человек. Разумеется, у людей
находятся разнообразнейшие доводы в пользу собствен­
ного превосходства, но не стоит на них задерживаться.
Разве имеют значение преимущества того или иного ви­
да животных, когда речь идет о всеобщей глобальной
взаимосвязи? Мы любим смеяться над ученым, чей инте­
рес к жизни ограничивается, например, изучением мура­
вья, но не менее смешон, по-моему, и односторонний ис­
следователь культуры. Коль скоро каждый из нас —
человек, мы обязаны более или менее соответствовать
нашему человеческому предназначению, что значит —
производить на свет детей, управлять государством, пи­
сать книги, это у ж как кому повезет. А вот родились бы
мы на свет муравьями, так пришлось бы нам всю жизнь
таскать на себе и громоздить в кучи еловые иголки. Не­
умно ставить пределы любознательности, ограничивая
свой интерес только человечеством.
Превосходство над другими людьми, которым кичится
и бахвалится белый человек, вызывает у меня ответную
реакцию — желание оценивать его, белого человека, на­
против, не по заслугам низко. В этом отношении азиаты
654

не идут ни в какое сравнение с европейцами; в Индии я
никогда не ощущал неприязни к людям. Однако в Индии
у людей почти нет особенных, характерных черт внеш­
него облика, индийцы отличаются от прочих представи­
телей рода человеческого в точности так, как отличается
от других какой-нибудь зоологический вид. Своеобразие
японцев вполне очевидно, оно, конечно, не столь непри­
ятно и навязчиво, как у нас, но своеобразные черты у
них, несомненно, есть. Я, хоть и очень полюбил Японию,
почувствовал радость, когда мы покинули ее берега.
Вот уже уходят за горизонт горные вершины. Чайки,
провожавшие нас, повернули к берегу. Пройдет немного
времени, и последние воспоминания о жизни на суше
подернутся дымкой.
Вокруг океан. Несколько дней мы не видели ни паро­
хода, ни парусника, и не скоро увидим. Я провожу время
в основном на носу и по возможности избегаю общества
людей. Я все чаще задумываюсь о том, где сейчас нахо­
жусь, размышляю о том, что это такое — океан; лишь в
океане, нигде больше, жизнь, начиная с силура, продол­
жалась непрерывно. И все больше я поддаюсь волшебст­
ву океанской безмерности.
Я чувствую себя очень, очень счастливым. Это потому,
что я пребываю в полном одиночестве, ничто и никто не
мешает мне нарушать любые границы и выходить из
обычных пределов. Но как может человек чувствовать
себя отдельным от прочих людей, если он — один? Ведь
сознание своей отдельности, вне сомнения, рождается в
результате пребывания вместе с другими людьми. Только
находясь рядом с другими, ты остаешься в границах са­
мого себя и строго напоминаешь себе о наличии этих
границ. Если же ты один, о какой-то отдельности не мо­
жет быть речи. И ты перестаешь осознавать себя как
личность. Ни одно из твоих устремлений не возвращает­
ся назад, к себе самому. И ты велик, как сам мир.
Плыви я сейчас не на пароходе, спешащем к своей це­
ли, а в скорлупке без руля и ветрил, нашлось бы в моей
душе какое-то другое ощущение? Вряд ли, во всяком
случае до тех пор пока тело не заявило бы внятно о сво­
их правах и не принялось досаждать душе своими по­
требностями. Ведь какое различие возникает, с точки
655

зрения духа, между океаном и тем Я, которое в течение
всей жизни было водоемом, где я плавал? Людям нравит­
ся сравнивать свою жизнь в потоке событий с плывущим
по морю кораблем, чей капитан — личность, человече­
ское Я, но я нахожу этот образ бессодержательным. Мое
Я — чем не море? Мое Я и есть море, то самое, чей образ
используется в традиционном сравнении, и от того, како­
го курса я держусь, зависит вся моя внешняя, видимая
другим людям жизнь. Но я не являюсь хозяином моих
представлений и чувств — они возникают и исчезают,
повинуясь непостижимому закону природы; моя воля
есть некая безличная сила, как и мой ум, а сознание —
огромное царство, границы которого мне неведомы, я
лишь смутно догадываюсь, где они пролегают. На про­
сторах моей личности я чувствую себя в точности как
на море. Неизбежно приходится лавировать между ин­
стинктами, не спуская глаз с цели, — иначе я рискую по­
терпеть кораблекрушение. Моя личность — это внешний
мир по отношению ко мне как субъекту, сам я — не лич­
ность, я только нахожусь в ее пределах. И если я достиг
внутреннего прогресса, это означает, что я проплыл ку­
да-то вперед по морю; прежнее мое место, по соверше­
нии движения покинутое мной, живет в моих воспоми­
наниях. Человек странствует по своему телу, материя
изменяется, лишь направление остается неизменным.
Человек как бы совершает паломничество и по своей ду­
ше. Чем больше он воспринимает, переживает, познает,
тем лучше он узнает самого себя. Цели достигает тот, кто
познал свою душу и господствует над нею так, как ви­
кинги господствовали на морях.
Вчера я наблюдал очень занятных летучих рыбок, ис­
пуганно взмывавших над волной в кильватере. Аналогич­
ные явления рождает моя душа. И в сознании моем
иногда взлетают, взмыв над его поверхностью, идеи, ко­
торые, вероятно, обитают в моем подсознании, и мне са­
мому являются неожиданно; и еще во мне живут сущест­
ва, похожие на скатов и акул. Я прекрасно знаю — и
сегодня живы опасные элементы, столь часто бравшие
власть надо мной прежде, хотя сегодня они не заявляют
о себе, кроме тех случаев, когда я предаюсь мечтаниям;
эти опасные элементы не умерли, просто я с ними не
сталкиваюсь. Всякий демон, вроде бы давно умерший,
656

набросился бы на меня с прежней, ничуть не ослабев­
шей силой, вздумай я беспечно вступить в его владения.
Но поскольку я понимаю, куда направляюсь, то могу не
бояться демонов. Сами по себе они очень занятны. Необ­
ходимо хорошо знать их, и тогда позволительна даже иг­
ра с ними.
Не без удовлетворения вспоминаю об ошибках, кото­
рые случалось мне совершать в жизни; если бы я не до­
пустил их в свое время, то был бы сегодня хуже, чем я
есть. И в глубине души я не сожалею, что своими ошиб­
ками причинил кому-то боль. Определенная мера вины
заранее назначена каждому, кто всерьез намеревается
достичь совершенства, и эту меру вины должно прини­
мать без оговорок. Такой человек совершает в метафизи­
ческом смысле именно то, что намеревался свершить
Иисус для истории, когда принял на себя грехи всего че­
ловечества.
В самом деле, кто же я такой? ... Вновь напоминают о
себе старые проблемы, но на сей раз не так явственно и
определенно, как прежде — мое душевное волнение сти­
хает при виде вечно волнующегося океана.
Если подойти феноменологически, Я — это представ­
ление, которое меня в данную минуту занимает. В мета­
физическом смысле я, Герман Кайзерлинг, вероятно, во­
обще не существую. Во мне нет ничего конкретного, что
не возникало и не исчезало бы во мне самом, нет чего-то
неизменного и неизбежного, с чем я мог бы идентифи­
цировать свое вечное. Все и всяческие явления — это
«природа», начиная от человеческого характера и кончая
тем или иным настроением человека в данную минуту.
То, что я рассматриваю и изучаю как «себя», есть поток
моих представлений, в каждую данную минуту обладаю­
щий теми или иными качествами. Представления эти
имеют либо внутренний, либо внешний источник, но ка­
кие из них станут носителями моего самосознания, зави­
сит не от происхождения, обусловленного внутренними
или внешними факторами, а лишь от того, с какой интен­
сивностью я воплощаю свои представления: именно во­
площение — принципиально важный фактор. А значит, с
точки зрения атмана, нет никакой разницы между ори­
гинальностью гения и послушным поведением ребенка.
657

Однако ни одно воплощение не бывает длительным;
постоянно лишь направление пути, которым следуют
инкарнации. Вот оно имеет, пожалуй, исключительно
внутреннее происхождение, во всяком случае, это на­
правление можно считать тем, что мы именуем «само­
стью» (Selbst). Иначе говоря, самость есть то, что на­
правляет превращения по определенному
руслу.
Впрочем, это рассуждение все-таки не устраняет труд­
ностей понимания. Допустим, Я — это направление или
задающий направление момент движения, в таком слу­
чае в моей самости нет ничего личного; и в конечном
счете неважно, идет ли речь о человеке, пребывающем
в одиночестве, или о самостоятельной монаде, — сейчас
меня не интересуют различия между ними — не это че­
ловек способен ощущать как свое собственное Я. Дело в
другом, и тут возникают проблемы, связанные с поняти­
ем бессмертия. Разумеется, вопрос о продолжении бы­
тия мы относим к области феноменологии, а не метафи­
зики, однако в феноменологии он как раз представляет
собой неразрешимую проблему, поскольку то, что мы
воспринимаем как наше Я, есть точка пересечения бес­
конечно многих тенденций, среди которых лишь одна-единственная указывает на нашу сущность, а тенден­
ции, которые кажутся наиболее личными, подчеркнуто
личными — мнения, чувства, мысли и волевые решения,
определенно не имеют характера чего-то бесконечного.
Проще всего было бы подойти к этому вопросу, если бы
я мог рассматривать себя самого в качестве моего зада­
ния, или идеала, или пути, в этом случае моя жизнь —
буквально — продолжалась бы в дальнейшем воздейст­
вии моих идей; в этом случае бессмертие Христа было
бы тождественно развитию христианской религии. Та­
кой взгляд на вещи мне сегодня ближе, чем какой-либо
иной. Я с детских лет служил и поныне служу идеалу;
конечно, в юные годы я еще не мог его постичь, но уже
тогда он задал направление всей моей жизни. Я с само­
го начала обладал глубоко личным сознанием должного
(порой оно представало как «дозволенность» или «запретность» чего-либо), и это сознание столь властно на­
до мной, что и сегодня я, во всем остальном человек но­
ровистый и отнюдь не склонный к самопожертвованию,
без колебаний пожертвовал бы собой, встреться мне та658

кой человек, в качестве слуги или орудия которого я
смог бы лучше исполнить мою задачу. Моя задача есть,
следовательно, мое собственное Я; после смерти я про­
должал бы существовать как воздействие, оказанное
тем, что я исполнил свою задачу. Далее, если бы я ис­
полнил свою задачу не до конца и, таким образом, не
исчерпал свои возможности в оказании воздействия, то
в этом случае теоретически допустим другой путь, дру­
гая возможность жизни после смерти — мое личное соз­
нание во второй раз может совпасть с тем, что составля­
ет мою задачу. Нельзя доказать, что подобных новых
воплощений не бывает: ближний, исполняющий ту же
задачу, что и я, в свою очередь воспринимал бы ее как
свое собственное Я; в том и другом случае была бы нали­
цо идентичность и форм, и существенного содержания
сознаний, пусть даже и нельзя, опять-таки, доказать, что
новое воплощение действительно происходит. Повторю:
сегодня мне ближе всего взгляд, согласно которому объ­
ективно существующая идея проходит путь различных
воплощений, человек бессмертен настолько, насколько
бессмертен его идеал, и реален настолько, насколько ре­
альны усилия, приложенные им во имя служения своему
идеалу. Но я решительно не согласен с тем, что вечное
бытие неизбежно: большинство людей после смерти дей­
ствительно мертвы, т. е. не обладают сознанием, и при
этом совершенно ничего не значит, если объективно они
продолжают существовать; бытие лишь немногих пре­
восходит своей длительностью определенные, ограни­
ченные исторические периоды. Но если рождается чело­
век, способный воплотить в своей личности осново­
полагающую, мировую идею, как Будда и Христос, то он,
как личность, живет и будет жить вечно, до скончания
времен.
Таковы мои «индийские» мысли. Ничто не характери­
зует мировоззрение вернее, чем то, какие физические
условия оно предполагает для себя, создает или соглаша­
ется принять. Здесь, на просторах океана, я хотел занять­
ся чтением Библии, чтобы и духовно начать возвращение
в западный мир. Однако план этот рухнул, да он и не мо­
жет осуществиться, пока всюду, куда ни поглядишь, —
великий океан. В сравнении с его простором достигнутая
христианством сосредоточенность человеческого созна659

ния кажется неким ограничением, а от этого и вся атмо­
сфера христианства кажется лживой. Я уже писал и
вновь повторяю: с точки зрения человека деятельного,
творческого, христианство отличается большей глубиной
в сравнении с буддизмом, ибо христианское учение вос­
питывает в действующем человеке глубину мысли и чув­
ства. К Богу можно прийти ведь и благодаря стараниям
довести до высокого совершенства свое внешнее явле­
ние; более того, для всякого человека, не склонного к со­
зерцательному образу мыслей, именно этот путь к Бо­
гу — кратчайший. Но всякий, кому не безразлична
успешность его развития, должен отдавать все свои силы
именно развитию и даже переоценивать собственные
возможности, так как в противном случае его энергия
ослабеет; отсюда — неизбежность чрезвычайно высокой
самооценки и превратное понимание самих себя как ин­
дивидов в кармическом учении йоги...
На просторах океана желание какой-либо деятельно­
сти не жизнеспособно — сознание невольно сосредото­
чивается на вселенной и, подобно капле в море, отверга­
ет собственную волю. Не в том смысле, конечно, что
сознание уносится куда-то за пределы явлений, нет, оно
стремится к постижению лишь величайших взаимосвя­
зей между грандиознейшими феноменами мира. И пото­
му на просторах океана размышления невольно прини­
мают характер буддистский — ведь взаимную связь всех
явлений никто не познал глубже и никто не выразил яр­
че, чем Татхагата.1
Не могу вдоволь налюбоваться полетом альбатросов;
наш корабль сопровождает семь громадных птиц. Иногда
они нас покидают на несколько часов, наверное кружат
где-нибудь в поисках добычи или дремлют, качаясь на
волнах, но потом птицы догоняют наш пароход так быст­
ро, словно все это время он стоял на якоре. А как они
плывут в небе, точно под парусами! Кажется, этот сколь­
зящий полет само совершенство. Поймав ветер, они па­
рят, не взмахивая крыльями, — лишь чуть-чуть изменя­
ется угол наклона крыла, и птицы поднимаются или
опускаются, их движения ритмичны; разумно используя
1

Будда Шакьямуни.
660

воздушные потоки, они почти без затраты сил набирают
такую скорость, что, кажется, легко могут обогнать само
время. Чудесное зрелище, когда эти живые парусники
разрезают небесную лазурь, а прекраснее всего, пожа­
луй, тот момент, когда птица собирается сделать резкий
поворот и, вдруг снизившись, погружает одно крыло в
волну, чтобы использовать ее как опору.
Эти морские птицы изумительные творения природы.
Они не являются морскими или водными животными, но
не живут и на суше; они отдыхают на волнах, их носит
ветер, однообразная морская пустыня для них столь же хо­
рошо обозримая область, как для горожанина — район, где
он давно живет. Вне всякого сомнения, они наделены чув­
ствами, о которых у нас нет ни малейшего понятия. Важ­
нейшие географические объекты более или менее извест­
ны им априорно, они отлично разбираются в метеороло­
гии, чувствуют, какое расстояние отделяет их в каждую
данную минуту от суши. И при всем том они глупы — по
нашим представлениям. Нет у них ни секстанов, ни разу­
ма, нет инструментов, какие имеются у цивилизованных
людей, и, скорей всего, нет и настоящего сознания, и тем
не менее альбатрос в морской стихии ориентируется го­
раздо лучше, чем самый опытный капитан.
Людям не помешало бы научиться менее высокомерно
оценивать способности животных. В распоряжении жи­
вых существ множество способов организовать свои от­
ношения с миром, и тот, что принят у людей, — далеко не
лучший, с какой стороны ни посмотри. Всякое живое су­
щество включено во всеобщую взаимосвязь и, в общем и
целом, обладает свойствами, необходимыми ему для само­
утверждения. Если условия делаются неблагоприятным,
оно пускает в ход самые важные свои способности. Аме­
ба — существо, во многих отношениях более одаренное,
чем мы; червь, которому постоянно грозит гибель под ка­
кой-нибудь подошвой, наделен способностью к регенера­
ции не хуже иного индуистского божества; вероятно, и
человек обладает многими возможностями, которым зави­
дуют боги. Абсолютные, ничем не компенсированные
преимущества у какого-то живого существа, обитающего
в нашей вселенной, пока что не удалось обнаружить.
Итак, будем почитать в альбатросе идеал, еще менее дос­
тижимый для человека, чем стасус божества.
661

Гонолулу
Аквариум в Гонолулу по праву считают одним из чу­
дес света. Рыбки там блестящие, точно драгоценные кам­
ни, и с удивительными очертаниями, — они словно со­
шли с причудливых рисунков японских художников,
вдобавок они пестрые и яркие, как бабочки или колибри.
Аквариум полон сверкающей жизни, которую обычно
мы видим, наблюдая пернатых обитателей воздушной
стихии.
Мне хочется понять, в чем смысл этой формы. С точ­
ки зрения биологии, здесь нет какой-то особенной про­
блемы, если только окраска не отличается экстравагант­
ностью, — как правило, она позволяет животному
слиться с окружающей средой. Темно-синие, мягко мер­
цающие рыбы с длинными, точно птичьи клювы, морда­
ми, незаметны на глубине, наверное, незаметны и жел­
тые рыбы на фоне желтого песчаного дна; а вот пестрые,
разноцветные и такие яркие, что глаза режет, когда гля­
дишь на них, помещенных в стеклянные банки, — долж­
но быть, в море и они не отличаются от окружающего
ландшафта, например где-нибудь среди кораллов. Плава­
ют они поразительно проворно. Главной достопримеча­
тельностью аквариума признана плоская рыба, круглая,
точно лунный диск, с яркими черными и желтыми поло­
сами на теле и со спинным плавником, похожим на фла­
жок или вымпел. Он очень длинный, и рыба не может
плыть быстро, так как плавник тянут за собой разные те­
чения. И что же? — это умное создание обитает только в
скалистых гротах, где разноцветные полосы на его теле
сливаются с игрой проникающих под воду солнечных
лучей, а вымпел-плавник так похож на щупальце осьми­
нога, что мелкие хищники остерегаются подплывать
близко.
Все это вполне очевидно. Однако проблема форм, ко­
торыми наделены живые существа, не решается простой
ссылкой на целесообразность тех или иных особенно­
стей. Окраску рыб, обитающих близ Гавайев, можно на­
звать какой угодно, но только не целесообразной, а ведь
должна быть, если мы желаем объяснять все только це­
лесообразностью. В пестрой окраске гавайских рыб нет
необходимости, поскольку с гораздо меньшими «затрата662

ми» природа могла бы одеть их в одежку защитных цве­
тов, и, кстати, эти небольшие затраты окупились бы сто­
рицей — нарядные, красивые существа, не привязанные
к постоянным местам обитания, часто меняющие их, то
есть свой фон, заметны в водах Тихого океана и подвер­
гаются не меньшим опасностям, чем, например, наш се­
верный снегирь на фоне снега. Принцип целесообразно­
сти обозначает лишь нижнюю границу — иначе говоря,
ни один организм не имеет такого внешнего облика, ка­
кой помешал бы ему спасаться от опасности и размно­
жаться, продолжая свой род. Но если жизнь многих ви­
дов животных не легче, чем жизнь беспомощных и
угнетенных людей, то многие другие, напротив, обеспе­
чены несравнимо лучше. Великолепие красок тихоокеан­
ской морской фауны объясняется, по-моему, лишь тем,
что природа не хуже человека способна наслаждаться
плодами своей фантазии. Глядя на этих рыб и анализи­
руя свои впечатления, я словно чувствую веяние духа,
окрылявшего Поля Гогена или Роберта Льюиса Стивен­
сона. Ибо дух ощущается во всем живом; в растениях и
животных он еще не достиг той свободы и той изобрета­
тельности, которые у человека развиты, по-видимому,
почти исключительно в психической деятельности. По­
этому в мире животных и растений возникают шедевры
организации, по сравнению с которыми наше тело ка­
жется столь несовершенным. Этим объясняется и удиви­
тельная приспособляемость животных к окружающей
среде и способность их с легкостью изменять свой внеш­
ний облик, а также регенерация; можно сказать, что все
эти явления в области физического — то же, что в сфере
психического предстает как научные изобретения и тво­
рения искусства. И если человек занимается то сугубо
практическими делами, то практическими, но одновре­
менно приносящими удовольствие, то, наконец, находит
себе занятия исключительно для наслаждения, то и при­
роде не чуждо, помимо пользы, желание наслаждаться, и
она наслаждается, давая волю своей фантазии там, где
это позволяют условия. Но насколько увереннее природа
в своих инстинктах! Как ни фантастичны подчас ее вы­
думки, природа никогда не порождает на свет чего-то не
подлинного, нежизнеспособного, бессмысленного, при­
роде чужд всякий футуризм, и у нее нет дурной привыч663

ки многих художников, а именно, бросать задуманное на
стадии предварительного наброска. При виде иных рыб
приходит в голову, что своим появлением они обязаны,
пожалуй, сиюминутной прихоти, а не глубоко укоренен­
ной идее природы, что они подобны стихотворным экс­
промтам; конечно, так оно и есть, ведь сама возможность
их существования связана с определенной ситуацией, в
чем мы убедились, рассматривая полосатую рыбу с длин­
ным спинным плавником-вымпелом, обитающую возле
скалистых гротов и расщелин. Однако облик рыб отлича­
ется подлинным совершенством, ни сбоя, ни ошибки при
их создании не случилось.
Вот и опять наблюдения привели меня к пренебре­
жительному суждению о человеке. Да, конечно, в нас
воплощены более богатые возможности, нежели в пред­
ставителях фауны, но как ж е невелико число возможно­
стей, которые мы сумели претворить в действительные
ценности! С рыбами южных морей мы обращаемся со­
вершенно варварски. У нас есть дар самоопределения —
но кто его использует? На мысе Бенарес я однажды
наблюдал, как крестьянин загонял в птичник стаю своих
цесарок. Вооружившись опахалом, парень буквально
гнал их вперед, и ни один парус не повинуется умелому
кормчему так легко и быстро, как слушалась птичья стая
каждого взмаха и каждого жеста своего хозяина. А у нас,
людей, разве не все — так же? Отличие, пожалуй, лишь
в том, что у нас не всякий может стать вожаком; если во
главе не стоит человек, призванный быть вождем, мы и
без него неплохо обходимся. Однако и цесарки не стали
бы соблюдать порядок в своих рядах, если бы за ними
бежал не человек, а, скажем, собака. Когда руководство
людьми берет на себя достойный, умелый вождь, девяно­
сто девять человек из ста радостно отказываются от сво­
ей независимости... Как жалок человек в своей пере­
оценке себя! Поэты вообразили, будто им принадлежит
монопольное право на выражение смысла всех вещей,
но в действительности, начиная с античных времен и по
сей день, едва ли наберется десяток поэтов, которые мог­
ли бы в этом умении сравниться с обычным цветком,
скажем розой. В сфере психического наверняка можно
добиться большего, чем в громоздком и негибком мире
телесности, но добиваются ли? Чрезвычайно редко.
664

Однако вернусь к вопросу о целесообразности. По­
учительно было среди странных существ, населяющих
аквариум в Гонолулу, встретить некую форму, кажу­
щуюся ненатуральной. В одном из стеклянных сосудов
там живут японские декоративные рыбки. Их выращива­
ют так же, как гвоздики небывалых цветовых оттенков,
это порождения человеческой фантазии. Они очень ми­
ло поглядывают на вас из красивых изящных очертаний
ваз, в которых у японцев принято выставлять их на обо­
зрение, однако эти рыбки совершенно не приспособ­
лены, хвосты уже не могут служить им рулем, ибо пре­
вратились в украшения, непомерно большие глаза
напоминают грустные глаза собачек левреток, а слиш­
ком округлые бока мешают легко двигаться в воде. Как
беспомощны подобные создания даже не в море, а в ми­
ниатюрном бассейне! Жизнь их поддерживают искусст­
венно, будучи предоставлены сами себе, эти рыбки, весь
их род, вымерли бы за несколько недель. Поглядев на
них, особенно хорошо понимаешь, в чем состоит важ­
нейшая особенность идеала сообразности с природой.
Разумеется, нечего и думать о возвращении «назад, к
природе», она ведь никогда не стоит на месте; нам следу­
ет идти вперед, придерживаясь такого направления, ко­
торое не заведет в тупик. А именно это случилось с пред­
ками японских декоративных рыбок.
У кратера Килауэа
Спектакль, подобный этому, наверное, разыгрался на
луне перед тем, как она погасла; на земле ничего подоб­
ного нет. Вулкан, однако — не изрыгающая пламя гора, а
огненное море; северное море, когда бушуют на нем ве­
сенние шторма, взламывая ледяной покров. Неукроти­
мое волнение, пена, брызги, буруны вокруг тающих
льдин. Лава шумит и гудит, словно морские валы.
Днем спектакль производит не слишком сильное впе­
чатление: кратер велик, но все же имеет границы, сила
материи столь огромна, что невольно приходят на память
доменные печи и взбудораженная фантазия устремляет­
ся не к бесконечному, а, напротив, к чему-то ограничен­
ному. Но как только солнце зайдет, зрелище становится
665

час от часу все более впечатляющим. Края кратера уже
не видны, шлак не светится, кажется, огонь пылает в бес­
конечном мировом пространстве — легко вообразить,
что с очень близкого расстояния наблюдаешь кипение в
самом солнце. На мгновение мне делается не по себе: со­
зерцать подобные картины человеку вообще-то не дозво­
лено, за один только взгляд природа должна бы жестоко
со мной расправиться. Между тем я целый и невреди­
мый лежу на краю огненной пропасти и со спокойстви­
ем бога взираю на рождение мира.
В этой связи нередко упоминают об аде. Это сравне­
ние ни разу не пришло мне в голову. Должно быть, оно
появилось у кого-то при виде Везувия, постоянно грозя­
щего гибелью богатому процветающему краю, и в дан­
ном случае огонь действительно есть символ смерти. Но
на Килауэа о смерти не может быть речи, так как здесь
еще нет ничего живого, и мы являемся свидетелями
древнейших процессов, протекавших до возникновения
жизни. И потому не чувствуешь ни ужаса, ни восхище­
ния, здесь нет места каким-то человеческим эмоциям; у
меня такое настроение, в каком, наверное, пребывал дух
творения, паривший над водами. И я думаю: если бы я
бросился в это бушующее пламя, оно не причинило бы
мне решительно никакого вреда. Ведь если мне дозволе­
но находиться здесь и наблюдать, то я, несомненно, дух.
В этом пламени вообще нет враждебности, как не было
ее и в первоначальном, сотворяющем мир огне. Если
во всех мифах народов Запада огонь ассоциируется с
преисподней, если в страшнейших исчадиях ада поро­
ждения видят самой священной огненную стихию, то
объясняется это тем, что сочинители мифов не имели
никакого отношения к вулканам, не знали их. Позднее
сложилась варварско-христанская традиция, которая во
всей природе видит лишь средства к достижению цели,
орудия, пригодные для вознаграждения или наказания
людей. Гавайцы же сочинили кое-что получше. В мифе о
Килауэа рассказывается о юной красавице по имени Пе­
ле. Девушка бросилась в огненное море, когда ее хотели
отдать в жены уродливому мужчине, и с тех пор живет в
глубине вулкана, став его душой. Кроме того, Пеле — бо­
гиня-покровительница всего архипелага. Килауэа нико­
гда не извергается, если нет на то серьезных причин, ибо
666

мудрая Пеле вершит судьбами страны. Она привела на
трон героя Камеамеа, задушив его врагов ядовитым сер­
нистым газом, но она никогда не причиняет вреда неви­
новным. Пеле — добрая богиня; если время от времени
ей по каким-то неведомым причинам случается разбуше­
ваться, она заблаговременно предостерегает своих чад.
И даже с белыми людьми, которые так плохо дерзки, что
не раз уже, презрев страх и почтение к богине, прибли­
жались к ней на недозволенно малое расстояние, нико­
гда еще не случалось несчастья по ее вине. Отчаянные
скалолазы едва не срывались в кратер, но в последнюю
минуту все же благополучно спасались от гибели, чего,
конечно, не произошло бы без вмешательства сверхъес­
тественных сил.
На залитых лавой склонах Килауэа
(Ранним утром)
Всякий раз, когда настает утро, мне кажется, будто ис­
тория мира начинается сызнова. Пар и туман скрывают
все очертания и формы. Границы между предметами
расплывчаты. Великая, священная тишина, иной раз под­
черкнутая, а не нарушенная криком одинокой птицы, во
всей природе создает настроение первоначала. Еще ни­
когда мне не доводилось с такой остротой испытывать
это ощущение. Высоко в облаках играют отблески огнен­
ного моря, солнце посылает огненные лучи на скалистые
утесы, над лиловато-бурой застывшей лавой медленно
тянутся кверху желтоватые струйки сернистого дыма.
А когда солнце поднимается выше, я различаю серебри­
стых тропических птиц, словно духи из другого, лучшего
мира, кружат они над сумрачной пустыней.
Растительность также имеет древний, первобытный
вид. Здесь произрастают лишь растения, которым сера
не вредна, а наоборот, полезна: диковинные травы, с
бледными стеблями и толстыми листьями, с ослепитель­
но яркими цветами. Кое-где попадаются гигантские па­
поротники и скрюченные деревца, которые, как видно
поторопились появиться на свет. Наверное, не слишком
сильно отличалась от этого ландшафта земля в те време­
на, когда на ней появились первые живые существа. Как
667

ж е это происходило? Раздумывать об этом не имеет
смысла, вообразить — вообще невозможно. Вероятно,
Книга Бытия — самое точное отображение тех событий.
И нам, в конце концов, не избавиться от представления,
что жизнь на земле возникла сразу, как только это стало
возможно, и возникла в многообразных формах. До чего
ж е смешна наука, пытающаяся объяснить чудо! А если
бы гетевский Вагнер нечаянно, ненароком все ж е полу­
чил гомункула, не было бы это большим чудом, чем то,
что сотворение мира протекало в точности, как описано
в Библии? Если бы по существу целесообразное, испол­
ненное смысла — я разумею жизнь — возникло в ре­
зультате игры случая? Как она возникла, мы не знаем.
И Брахма не знает, о чем повествует прекрасная индий­
ская легенда. Признаюсь, если бы этот процесс удалось
сносным образом объяснить, я почувствовал бы только
раздражение. Я люблю чудо, желаю чуда; наверное,
именно потому, что во многих и многих отношениях я
фанатик точности. Канта я люблю прежде всего за то,
что определенное им понятие границы опосредованным
образом выявило бытие в конечном счете непознавае­
мой реальности; потому что я, как честный человек, со­
вершенно не способен вообразить мир, который бы су­
щественно отличался от мира человеческого, и я не в
состоянии уразуметь in concreto, как надлежит понимать,
например, тезис, что пространственные расстояния не
являются чем-то вне-реальным. Поэтому, размышляя об
этих вещах, я чувствую искреннюю глубокую благодар­
ность за то, что нет и не может быть никакого объясне­
ния возникновения мира, и хотя бы здесь последнее сло­
во навеки останется за мифом. Однако один миф столь
ж е вероятен, как и другой, ибо миф всегда вероятен
лишь в себе самом; если так, почему нельзя допустить,
что начало мира было похоже на сегодняшние утренние
сумерки?
Глубокая тишина, отсветы огня, водяной и серный пар
над теплой, постепенно остывающей землей. И внезапно,
будто в самый первый раз, но в то ж е время так, словно
иначе и быть не могло, из неведомой дали доносится
призывный крик первой птицы.
Я вспоминаю молодые годы, когда я был геологом и
бродил в горах. Долгими эти походы не были, меня все
668

время тянуло прочь от камней к живому слову. С каким
отвращением я занимался своей работой, особенно под
конец! А вот сегодня неплохо было бы вернуться в те
дни, к своему началу. Насколько больше, насколько ши­
ре природа, даже мертвая, чем любые создания челове­
ка! Все здесь сотворено ею в крупном масштабе, и все
это грандиозное, масштабное пребудет. Мне вспомни­
лись слова пророка Магомета: «Поистине, сотворение
неба и земли есть нечто большее, нежели сотворение
человека; но люди этого не понимают». Да, несомненно,
полезнее постигать творения природы, чем создания че­
ловеческого гения, даже величайшие. Геолог, которому
предстало зрелище Альп, охватывает мысленным взо­
ром миллиарды бурных, богатых событиями лет, словно
в магическом зеркале, способном сконцентрировать
эпохи до мгновений, он видит, как вырастали горы, одна
фауна сменялась другою, и наконец сложилась картина,
которая предстает нам сегодня. Геолог размышляет и
словно присутствует на первом исполнении грандиоз­
ной симфонии жизни: вот раздались первые, как бы не
связанные между собой звуки, затем слышатся все но­
вые и новые, все более богатые, полнозвучные голоса, и
возникают сложные мелодии, которые бесконечно сме­
няют друг друга, и все это развертывается в хронологи­
ческом порядке, постичь который возможно, лишь вос­
приняв все в целом, как завершенное произведение.
Геолога не смущает мнимая антиномия синхронности и
последовательности, изменения и стабильности: в опре­
деленных неизменных типах реализуется контрапункт,
который обладает внутренней властью над всеми мело­
диями, нимало не стесняя, однако, их свободы. Поэтому
сознанию геолога в спектакле природы открывается го­
раздо больше, чем глазам самого тонкого художника.
Если есть у меня преимущество перед многими мысли­
телями, то оно заключаетсяв том, что я ученый-естест­
венник. Обычно ведь философы изучают древнегрече­
ский или санскрит, или занимаются сравнительным
изучением литератур... это хорошо, но, по-моему, гораз­
до полезнее погружаться в процессы становления ми­
ров. Даже законы, которым подчиняется рост кристал­
лов, таят в себе целую симфонию, и все идеи искусства
имеют символические прообразы в первичной плазме.
669

От первого трепета страсти, пронизавшего бесформен­
ный хаос, непрерывная цепь развития ведет к Трое и
Парфенону.
Ночью у кратера
Сегодня ночью я стою на страже при сотворении ми­
ра. В бездне небес блещут звезды, в неизмеримой глу­
бине внизу шумит огненное море — так далеко, что в
его границах, кажется, может поместиться вселенная.
Усталости я не чувствую. То, что разыгрывается перед
моими глазами, более величественно, чем всемогущая
судьба.
Вот уже несколько часов, как я, напряженно вгляды­
ваясь в глубину кратера, пытаюсь постичь принцип его
динамики. Для рассудка, оперирующего количественны­
ми понятиями, эта задача не представляет трудности: все
играющие здесь силы действуют и в моем теле, их зако­
ны это и мои законы. Однако их масштабность делает за­
дачу неразрешимой. Все великое вызывает великие му­
ки. Пусть атом «сам по себе» не менее сложен, чем
солнечная система, все же есть разница между ним и не­
бесным телом, чьею мельчайшей частицей он является.
Интенсивность известных нам сил, являющую себя в из­
вержениях вулкана, я внутренне, в себе, испытать не мо­
гу; описать, понять, объяснить эту интенсивность доволь­
но легко. Но не это мне нужно.
Насколько было бы проще истолковать сотворение
мира, опираясь на какой-нибудь миф! Всякий миф, даже
самый наивный, с точки зрения простого человека более
вероятен, чем феноменология радия, ибо творение из
ничего по воле бога есть в своем роде зеркальное отра­
жение того, что всякий человек создает и творит каждую
минуту. Я о чем-то подумал — и оно тотчас же возникает
в мире моих представлений; но ведь это означает, что я
спонтанно сотворил из небытия некое бытие. Т. е. я со­
вершил столь же грандиозное деяние, как Яхве, сотво­
ривший мир. И все, вот так сотворяемое мною, заведомо
«хорошо», во всяком случае, намного лучше, чем я пред­
полагал. «He-бытие», из которого я чудесным образом
сотворил «Бытие», можно представить себе, конечно,
670

лишь как вещество; следовательно, я в принципе и здесь
не уступаю демиургу. Правда, вещество мысли гораздо
пластичнее, чем то, из которого состоят горы. Но если
вообще возможно оказывать влияние на материю по­
средством духа, то это должно быть возможно и по отно­
шению к тяжелым массам, не говоря уже о том, что эти
массы в конечном счете также состоят из мыслительной
материи. В этом отношении человек опосредованно дос­
тиг уже довольно многого, однако я убежден, что и непо­
средственно он может совершить гораздо больше, чем
сегодня считают возможным — наверняка возможно­
стей не меньше, чем те, о которых говорят индийские
йоги. Концентрация внимания это сосредоточение пси­
хической энергии; неврастеник не способен сосредото­
читься: где ж е разрыв, где принципиальная невозмож­
ность для человека творить, как Иегова? Если бы я,
максимально сконцентрировав все силы, какие предос­
тавляет в мое распоряжение сознание, повелел бы — да
будет свет! — наверное, и стал бы свет.
Задержусь на этой мысли. Мне приятно, что я пыта­
юсь силой моей воли противостоять извержению вулка­
на. Немножко досадно, так как попытки мои безуспеш­
ны, хотя, с другой стороны, было бы гораздо обиднее,
если бы великолепный спектакль, который разыгрывает­
ся там, в бездне, окончился слишком рано. Что ж е меша­
ет мне осуществить мою волю? Вероятно, мелочь, пус­
тяк; наверное, при достаточно хорошем знании природы
можно заставить вулкан потухнуть, приложив не больше
усилий, чем требуется для выключения электрической
лампочки; наверное, это удалось бы даже непосредствен­
но, без каких-либо вспомогательных устройств. Как ни
огромны силы, бушующие там, внизу, среди них нет са­
мой мощной из всех — силы межатомной энергии. Если
бы мне удалось, а это, конечно, не вызвало бы затрудне­
ний, разложить на атомы один только кубический метр
лавы, от вулкана мокрого места не осталось бы.
Нет, здесь нет и тени жизни. Что такое жизнь? Нема­
териальный принцип, формирующий материю. В таком
случае возможно сотворение души вулкана. Я все боль­
ше склоняюсь к мысли, что жизнь есть нечто вездесу­
щее, находящее свое выражение, как только возникают
необходимые материальные условия (жизнь, конечно,
671

сама создает эти условия, хотя бы частично). Откровение
духовной личности происходит после того, как мозг об­
ретет необходимую зрелость, экспрессия одухотворяет
картину, после того, как художник проведет определен­
ную линию, так ж е иногда в пустяковом высказывании
прочитывается более глубокий смысл, стоит лишь изме­
нить одно-единственное слово. И вот что кажется стран­
ным, пугающим — одухотворение может явиться по чис­
той случайности.
Между прочим, я не знаю большего наслаждения, чем
наслаждение от сотворения душ. С каждой идеей, кото­
рую человек дает миру, материя приобретает новый
смысл. Однако если серьезно: что было бы, сумей я соз­
дать душу этого вулкана? Впрочем, у него уже есть душа,
согласно гавайскому мифу, просто я не наделен органом,
позволяющим убедиться в ее наличии.
...Глубокая ночь. Лава постоянно поднималась и за­
хватывала землю все более широкими кругами. Чем
темнее становился фон, тем ярче сверкал огонь. Крас­
ный цвет — днем он преобладает — исчез. Теперь это
симфония в золотых и черных тонах. Странно! Перед
лицом этого мирового пожара отчего-то вспомнились
японские черные лакированные изделия. Очевидно, в
одном случае золотая краска, а в другом — магма расте­
каются по черному фону, подчиняясь одному и тому же
закону...
...Все-таки я ненадолго задремал. Может быть, это от­
звук неясного сновидения, навеянного болтовней тури­
стов: когда я открыл глаза, в огненном море мне приви­
делись тысячи нагих тел. Наверное, это ад. Впрочем, нет:
грешники не мучились. Огонь не причинял им ни малей­
шего неудобства, языки пламени скользили по телам,
точно тени.
...Занимается рассвет. Вновь, как в первый день творе­
ния, разделяются небеса и земная твердь. Не успевшая
скрыться луна, робкая и бледная, быстро прячется от
смеющегося солнца. Внизу, в кратере, прилив сменился
отливом. Огненное море отступило и кажется вялым,
словно умершим. Вместо золота "всюду разлит тусклый
красный цвет. Черный фон, еще минуту назад терявший­
ся в бесконечной дали, обрел свой истинный вид, став
грязно-серой коростой шлака.
672

В проливе Вайкики
Эллины поселили своих умерших, блаженных, на ост­
рове среди моря. Что может служить лучшим доказатель­
ством великой приверженности природе, свойственной
фантазии греков? Для человеческого ума возможное —
это всегда то, что можно вообразить, однако бытие бла­
женных представляется возможным только на острове.
В условиях полной изолированности необузданные же­
лания не жизнеспособны; на острове никогда не проис­
ходят события, которые могли бы стать историей, и вре­
мя там ничего не значит. Прочно стоящий на земле
человек, тем более грек с его неукротимой творческой
энергией, на таком острове изнемогал бы духовно; а для
блаженных, чуждых желаниям, не ведающих о времени,
их остров — настоящий рай.
Жизнь на Гавайях невольно приобретает характер ми­
фа. Европеец, по существу человек исторический, здесь
подобен мушке на акварельном рисунке. Однако гавай­
цы, также присутствующие на картине, кажутся странно
нереальными; или, пожалуй, реальными, но такими, ка­
кими видишь реальных людей во сне. Почти никакого
различия между тем, что предстает взору, и тем, что я
читал в старинных героических сказаниях. Гавайцы та­
ковы, какими люди бывают только в мифах: добросер­
дечные и беззаботные, легкомысленные и благодушные,
их жизнь состоит из сплошных праздников; вместе с тем
в бою, на войне они страшны — жестоки и беспощадны.
Безобидные как бабочки, они живут тем, что им благо­
склонно дарят деревья и кустарники, в то же время это
людоеды, во всяком случае, были людоедами всего сто
лет тому назад. В точности как олимпийские боги. Царь
Камеамеа, этот Александр Великий южных широт, вои­
тель, чьи деяния воспеты в тысячах и тысячах песен, по­
ходил на Зевса — великий и могучий, жестокий и
вспыльчивый, но при том добрый, незлобивый, легко­
мысленный, в целом безответственный, как дитя. Сраже­
ния, проходившие под его началом, страшные кровопро­
литные битвы, принесшие гибель целым племенам, сам
он считал чем-то вроде воинских турниров, а не настоя­
щей войной; иначе говоря, они походили на те бои, что
вели олимпийские боги в небе над осажденной Троей.
22 Зак. 3070

673

Гавайские воины, люди из плоти и крови, относились к
смерти не более серьезно, чем олимпийцы.
Такими были и первые люди, согласно единодушным
заверениям всех мифов. Конечно, нельзя признать, что
они действительно были такими, однако в высшей степе­
ни показательно, по-моему, то, что именно такой характер
поэтическая традиция мифа приписывает всем без ис­
ключения первым людям. Они были не примитивные ди­
кари, а дети богов, а значит они были и выше и в то же
время ниже нынешних людей. То, что боги — точнее эти
боги, божества того же типа, что олимпийцы — и выше и
ниже чем мы, совершенно однозначно вытекает из всех
мифов. Но только индийцы сумели показать, чем же они
лучше и чем хуже нас: из трех мировых элементов — саттва, раджас и тамас — вторым, раджасом, энергией, в из­
бытке наделены боги, тогда как третьего элемента, инерт­
ности, боги начисто лишены. Поскольку инертности нет и
сила, энергия, не встречает на своем пути ни малейшего
сопротивления, боги, при всех преимуществах, которые
дает полная необузданность, все же ограниченны, причем
вдвойне: они поверхностны и безответственны, так как
никакие их деяния не затрагивают их самих внутренне,
какие бы серьезные последствия эти деяния ни имели вне
самого божества; это — во-первых, а во-вторых, боги не­
способны превзойти свою божественную природу. Итак,
человек именно благодаря инерции, «духу тяжести», мо­
жет достичь просветления (преобладания саттвы), тогда
как богу это удается лишь в том случае, если он однажды
родится на свет как человек и использует возможности,
предоставляемые для достижения просветления только
человеку. По-моему, нет лучшего определения того, что
отвечало бы понятию природного божества; в понимании
индийцев природное божество ниже человека. Как раз в
этом смысле первый человек, дитя богов, по сравнению с
нами и выше и ниже. Однако прежде всего бросается в
глаза то, в чем он «выше» нас, как всегда бывает, когда
сравниваешь действительное положение дел с неким во­
ображаемым; поэтому в мифической древности мы видим
некий идеал. Мы жаждем безграничности, безответствен­
ности, мы готовы платить за них любую цену, а все пото­
му, что наша жизнь — это сплошная ответственность. Вот
и я ловлю себя на восхищении гавайцами. И мне кажется
674

сверхчеловеческой эта способность жить как боги, и я не
вижу тут ничего, что было бы ниже достоинства человека.
Пишу эти строки глубокой ночью, вернувшись с пыш­
ного гавайского пира. Праздник был буйный и в то же вре­
мя трогательный. Местный бард удивительным, проникно­
венным голосом пел древние песни, содержание которых
составляют местные легенды, мы, гости, сгрудившись у об­
щей миски, хватали руками и разрывали на куски рыбу, а
вокруг плясали украшенные перьями танцовщицы, они с
невиданной лихостью вращали бедрами, меж тем как кор­
пус, плечи и голова оставались неподвижными.
Да, это, конечно, остров блаженных. День за днем све­
тит солнце, оживляя горы и долины. Каждый вечер про­
хладный ветерок играет верхушками казуарин — желез­
ных деревьев. Все растения туг круглый год усыпаны
цветами, плодовые деревья — плодами. Океан же всецело
принадлежит миру бессмертных. Пенистые валы с грохо­
том обрушиваются на берег — и все-таки человек играет
с ними так, словно прибой — это пена и ничего больше.
Вдали, у рифа, волны так высоки, что, пожалуй, и кит ис­
пугался бы. Но неизменно веселые гавайцы волн не боят­
ся — скачут на них как на лошадях, мчатся на гребне вол­
ны к берегу, балансируя и выделывая замысловатые
пируэты, подобно тритонам в морской идиллии.
Неужели эти прекрасные, смуглые мужи, плавающие
точно рыбы, чувствующие себя в океане как дома, — та­
кие же люди, как мы? Наверное, не совсем; каждая сти­
хия создает свои особые существа. Человек, и всадник, и
ныряльщик, и житель пустыни или горец, — все это раз­
ные создания. Человека водной стихии я до сих пор знал
только как покорителя вод, т. е. сухопутное животное,
сумевшее хитростью подчинить себе водную стихию; но
настоящего человека-амфибию можно встретить сегодня
только в южных широтах. И здесь он настолько совер­
шенен в своем роде, что кажется сверхчеловеком. Гава­
ец, указывающий мне путь в океане, прекрасен как бог,
настоящий исполин, прославленный победитель акул; го­
ворят, он выкалывает копьем глаза всем акулам, какие
ему попадаются. В то же время он мягок, уступчив, по
вечерам, когда на берегу слышатся вздохи кокосовых
пальм, он тихонько напевает что-то печальное.
675

И снова мои мысли уносятся в Грецию. С какой пора­
зительной уверенностью творила фантазия эллинов! Все,
созданное природой в тропиках, есть копия греческого
идеала. Более правдоподобных, более жизнеспособных
богов, чем боги древних греков, поэтическая фантазия
земных людей не создала.
Но иначе, наверное, и быть не могло. Елисейские по­
ля — это царство субъективности; их реальность сотво­
рена настроением, и всякая реальность здесь преобразу­
ется в настроение; мир мгновенно становится таким,
каким его творит произвол мгновения. То, что обычно
проносится в моем сознании подобно метеору, ныне
медлит; мои прихоти множатся, слабые желания креп­
нут; из тумана выходит яркая звезда. И вот на острове
среди играющих волн, в раю пальмовых рощ и гигант­
ских пурпурных цветов у меня зародилась некая сердеч­
ная склонность.
Серьезна ли она, реальна ли? Откуда же мне это
знать? Границу между действительностью и творениями
фантазии никогда не удается провести уверенно. Как час­
то реальность расплывалась и превращалась в мечту, и на­
оборот сновидение становилось действительностью! Как
часто я сочинял, в дополнение к реальной жизни, некие
связи и отношения между мной и самыми разными людь­
ми: пока эти вымышленные связи не исчезали, люди оста­
вались чрезвычайно важными для меня. Но часто бывало
и наоборот: стоило лишь сложиться определенной ситуа­
ции, как во мне пробуждалось чувство, которое исчезало,
едва исчезал его повод! В сущности, никогда не бывает
иначе. Любовь, чьим важнейшим мотивом является при­
родное влечение, обоснована не глубже и не прочнее, чем
прихоть интеллекта; чувство любви опять-таки зависит от
внешних обстоятельств и улетучивается, едва лишь эти
обстоятельства изменяются. Сами по себе психическая
реальность и фантазия не поддаются разграничению,
важнейший вопрос — на чем сосредоточивается созна­
ние. Если сознание идентифицирует себя со своими ин­
стинктами, то оно тождественно страсти; если оно иден­
тифицирует себя с вымыслом, то вымысел и будет в
глазах человека высшей реальностью; если сознание зиж­
дется на родовых связях и отношениях, его подлинное Я
676

составляет семья. Но чтобы любовь могла означать нечто
абсолютно реальное, человек непременно должен ощу­
щать свою идентичность с собственной личностью. Мне
это уже не удается. Правда, в известные, регулярно чере­
дующиеся периоды определенные влечения берут надо
мной верх и тогда средоточием всего моего бытия стано­
вится вторичный центр сознания. Такое состояние длится
недолго; когда соответствующий период подходит к кон­
цу, мое сознание возвращается в свое обычное состояние.
И моя особа мне самому кажется чем-то внешним, миром,
который я принимаю всерьез не более, чем какие-нибудь
внешние обстоятельства, коль скоро я вынужден с ними
считаться...
Ныне я пребываю в царстве субъективности. Поэтому
и возникшая здесь склонность, вероятно, окажется в
высшей степени вымышленной, судя по всему объектив­
ная основа у нее вообще отсутствует. Однако пока она
мной владеет, она кажется мне вполне реальной. Я снова
испытываю то удивительное состояние, когда вселенная
определена посредством нескольких личных координат,
меня снова одолевает неуверенность, которая, должно
быть, охватывает всякого мужчину, обнаружившего, что
он вдруг очутился посреди моря чувств, т. е. в стихии,
которая мужчинам, в отличие от женщин, вовсе не близ­
ка. Но, плавая в этом море, я понимаю, что не смог бы
утонуть. В мифическом окружении вся жизнь принимает
мифический характер. Нереиды и тритоны неплохо зна­
комы с любовью, однако то, что для человека серьезно,
для них только игра; в их любовных утехах нет элемента
инерции, нет укорененности в земном, нет душевности.
Точно так же обстоит дело со склонностью, что ныне по­
корила мое сердце, душу и чувства. Конечно, в данный
момент она олицетворяет для меня весь мир; однако со­
мневаюсь, что буду страдать, если объект моей склонно­
сти внезапно исчезнет...
В Америку
А вот теперь нельзя терять времени; до нашего прибы­
тия в Калифорнию моя душа должна сбросить оковы и
путы Востока; в противном случае во мне зазвучат фаль677

шивые ноты — так пианист, нажав педаль, растягивает и
переводит в неверную тональность чудесный гармонич­
ный аккорд. Надо внутренне собраться, ибо перестройка
дастся не без труда. Америка меня не только не привле­
кает — я страшусь встречи с этой страной, испытываю
ужас перед ней. Впрочем, личные симпатии и антипатии
никогда не следует принимать всерьез, они лишь доказы­
вают ограниченность человека, которому они свойствен­
ны. Без сомнения, Соединенные Штаты заслуживают
внимания, ведь возможности человека там осуществи­
лись так полно, как нигде больше, а всегда стоит задер­
живаться на том, что позитивно.
Однако если я сойду на берег в Сан-Франциско в не­
добром, неприязненном настроении, мне не удастся вос­
принять позитивные черты и проникнуться духом этой
страны. Ничего нельзя понять, если в тебе нет доброже­
лательного внимания; пока в центре сознания остается
склонность к критике, ни одна попытка справедливо оце­
нить что-то чужое не будет успешной. Как же сделать
так, чтобы мне удалось в течение всего одной недели ко­
ренным образом перестроить мое умонастроение? Необ­
ходимо заняться психоанализом; установить, в чем под­
линная причина моего личного негативного отношения к
Америке. Если найду, тем самым констатирую беспоч­
венность отрицательного отношения — ибо нет ничего
объективного, что оправдывало бы субъективную непри­
язнь — конечно, я справлюсь с моим недружелюбным
настроением.
Хорошенько поразмыслив, я пришел к выводу, что
моя антипатия направлена не столько на американское
как таковое, сколько против Запада вообще, и она обу­
словлена тем, что Америка есть экстремальное выраже­
ние всего западного. Мы, европейцы, вообразили, будто
от американцев нас отделяет не только великий океан,
но и нечто иное: тем более поучительно было узнать, что
азиаты замечают какое-то различие между европейцем и
американцем лишь потому, что американцы им кажутся
наиболее типичными европейцами; по мнению азиатов,
американцы не воплощают в себе какой-то иной дух, не­
жели мы, — дух тот же, просто у американцев форма его
более однозначна. Конечно азиаты правы, сущность на­
рода, понимаемая как черты, отличающие его от других
678

народов, чужестранец всегда распознает лучше. Следо­
вательно, я должен допустить в качестве предпосылки,
что в явлении американца мне антипатична сущность
любого западного человека.
Какова же она, в чем ее отличие от сущности азиата?
Общепринятые рассуждения насчет материализма За­
пада и духовности Востока, о нашем недостойном ха­
рактере, вечной спешке и жадности, противоположных
превосходству, достоинству и спокойствию жителей вос­
точных стран, о нашей жажде деятельности, об их глуби­
не познания — все это не охватывает существенного.
Любые, самые справедливые претензии, предъявляемые
европейцам, опрокидывает одно-единственное сообра­
жение, а именно, что наш идеализм несомненно сильнее,
и отсюда следует, что все, чего у нас пока еще нет, в бу­
дущем может появиться; вполне возможно, что материа­
лизм наших дней однажды будут считать благоприятной
стадией на пути к духовности, ибо материальное вопло­
щает для западного человека идеал, а значит, влечет его,
хочет он того или нет.
Даже большее внимание европейца к средствам для
обеспечения жизни, чем к самой жизни, не составляет
существенного различия между ним с азиатом. В конце
концов, мы мечтаем о «чем-то одном, но насущно необ­
ходимом», и тоска по нем все больше подчиняет себе на­
ши стремления, однако сверх того мы хотим усовершен­
ствовать внешнее, и если сегодня это желание стоит у
нас на первом плане, то потому, что человек не в состоя­
нии преследовать две цели одновременно с одинаковой
энергией. В любом случае, ошибочно укорять нас за не­
оборимую страсть к усовершенствованию внешнего ми­
ра, ведь на ней основано наше превосходство, потому
что восточный метод, а именно — отворачиваться от
внешнего во имя постижения смысла вещей, кажется до­
вольно дешевым по сравнению с нашим методом, когда
мы весь смысл чего-либо стараемся выразить в явлении.
Конечно, до воплощения нашего идеала еще далеко, но в
один прекрасный день мы, несомненно, осуществим его,
ибо прямым путем идем к этой цели.
Нет, не обстоятельства, о которых толкуют расхожие
определения Востока и Запада, являются причинами мо­
ей антипатии; я знаю это наверняка, так как я никогда не
679

воспринимал как нечто негативное мощный натиск, на­
стойчивость нашей цивилизации. Шума, спешки и на
Востоке предостаточно, но на Западе от них больше
толку.
Дело, видимо, в другом. Если только я не ошибаюсь,
мое неприязненное отношение к Америке действительно
объясняется тем фактом, что в западных странах все
формы стали расплывчатыми; наверное, в этом дело, ибо
я не чувствую ни малейшей неприязни к индивидам или
классам, если форма их совершенна. Противополож­
ность между Востоком и Западом — главный предмет
моих размышлений, возникла в те времена, когда нача­
лось наше стремительное движение вперед; выражусь
точнее, она возникала в эпохи, когда мы переживали
стремительные перемены. Хотя в виде идеи эта противо­
положность существовала всегда: в принципе Запад, за­
нятый созданием нового и выработкой новых форм, все­
гда отличался большой подвижностью, тогда как Восток
склонен к статическому состоянию уравновешенности; с
точки зрения греческой православной церкви, католи­
цизм и протестантство — дети единого духа (Реформа­
ция и ее последствия представляют собой лишь крайно­
сти нашего инстинкта обновления и изменения, который
издавна характеризует римско-католическую церковь), и
точно так ж е везде и в любое время можно найти доказа­
тельства существования, хотя бы в зачатках, противопо­
ложности, характеризующей отношения между Западом
и Востоком в наши дни. А вот созрели эти зерна не так
давно. Различия между античностью и временами бле­
стящего расцвета азиатской культуры, между Францией
XVII столетия и Китаем во времена династии Сун затра­
гивали, если речь шла об актуальной данности, только
внешнее явление, но не сущность; ведь и в западных
странах до начала Нового времени преобладал идеал ста­
тичности, и он ж е — в древней Элладе и в Италии эпохи
Возрождения, ибо сама жизнь при всей своей изменчи­
вости была ориентирована на вневременные ценности.
Если мы, современные европейцы, принципиально про­
тивопоставляем Восток и Запад, то на самом деле речь
идет о противопоставлении идеала классической древно­
сти и средневековья идеалу Нового времени и нашей
эпохи, который следует считать по существу протестант680

ским; и все это значит: идеал совершенства мы противо­
поставляем идеалу прогресса. Вот я и нашел искомое:
всему западному я предпочитаю восточное, потому что
превыше жизненного успеха ценю совершенство в лю­
бой его форме.
У современного человека, и прежде всего американца,
все формы стали текучими. В Новом Свете уже не име­
ют значения различия между классами и типами; то, что
некогда играло решающую роль, нынче, если вообще
живо, представляет собой ступеньки, подняться или
спуститься по которым может каждый. Из-за этого все
жизненные формы превратились в театральные роли. Но
роль не обладает воображением, она подобна одежде, ко­
торую надевают и снимают, и относиться к ней совер­
шенно серьезно, думаю, глупость. Ироническое отноше­
ние к форме могло бы стать высоким идеалом, если бы
рука об руку с ним шло углубленное самосознание и
жизнь была сосредоточена как раз на самосознании. Но
для современного человека смысл жизни в другом — ему
важна смена ролей как таковая, продвижение вперед. По
этой причине он не человек высшего типа.
Мне встречались умы, усматривавшие главный изъян
современной эпохи в том, что она, во-первых, отдает
предпочтение количеству, пренебрегая качеством, и, вовторых, не признает никаких границ, меж тем как само­
ограничение в той или иной форме есть важнейшее
условие любого воплощения ценностей. Несомненно, до­
вод справедлив; такой ж е смысл заключается, в сущно­
сти, и в моих рассуждениях. Однако формулировка, при
которой количество и качество выступают как вечный
принцип, искажает истину. Современная эпоха кажется
нам ненасытной, но здесь как раз нет беды, потому что
и этот апейрон άπειρον неизбежно достигнет своего пре­
дела, что, в свою очередь, автоматически приведет к са­
моограничению; тем временем возрастет количествен­
ная норма. Устремленность к чисто количественному
росту есть нечто преходящее, и по внешним и по внут­
ренним причинам она перерастет в новые тенденции,
как только современное человечество выйдет из подро­
сткового возраста. Отсутствие у нас фантазии подтвер­
ждается тем распространенным мнением, что разруше­
ние старых границ означает нечто роковое; ведь ни одна
681

граница как таковая не воплощает идеал. Любые грани­
цы свидетельствуют о недостатке; чем шире их раздвига­
ют, тем лучше. А вот действительно серьезно то, что на­
ша эпоха смешивает понятия успеха и совершенства; что
она не отрицает старые ценности, но полагает, будто бы
поставила их на более высокую ступень, чем это удава­
лось когда-либо в прошлом; что свое состояние мы счи­
таем не временным, а идеальным. Это обстоятельство
обусловливает неполноценность представителей совре­
менной эпохи.
Природа осуществляет себя и совершенствуется, соз­
давая формы. Там, где она еще не оформилась, т. е. не
созрела, сущность не выступает в чистом виде: отсюда и
незрелость западных людей в сравнении с восточными.
Однако даже незрелый повеса порой очень мил с виду,
если он хочет перестать повесничать и чего-то достичь;
он неприятен только, когда начинает выдавать себя за
совершенного человека, — как раз это характерно для
американцев. В Европе сегодня все больше понимают,
что непостоянство (das flüssige), вообще свойственное
людям, безобидно лишь как временное переходное со­
стояние, и потому стремятся его преодолеть: нам ведь
недалеко ходить за примерами более высокого развития
человечества. Американец лишь в виде исключения при­
знает существование чего-то более высокого, нежели
прогресс. Поэтому он, как никто иной, кажется нам вар­
варом.
Итак, я, пожалуй, установил, почему не чувствую сим­
патии к характеру жизни западных стран, и мне не в чем
себя упрекнуть. В то ж е время я нашел отправную точку,
чтобы превратить, если удастся, конечно, мое негативное
отношение в позитивное.
Находясь в Китае, я пришел к выводу, что китайцы
достигли более высокой ступени культуры, но стоят на
более низкой ступени природного развития, чем мы; что
более высокое совершенство сопряжено у них с низкой
степенью прогресса. Отсюда следует: если бы мы на на­
шей ступени природного развития достигли такого же,
как у китайцев, уровня культуры, то намного превзошли
бы их, и этим, со своей стороны, оправдывалось бы нали­
чие переходного состояния. От одной готовой формы пе­
рейти к другой, новой, можно только через бесформен682

ность, от совершенства к новому совершенству — через
неудовлетворительное состояние. Современная Европа
разрушила старые формы. Тем самым она надолго лиши­
ла себя возможности быть совершенной в явлении; она
снова впала в состояние варварства и, пребывая в нем по
сей день, наверное, еще долго будет опускаться все ни­
же; что и говорить, в смысле совершенства у нас не вид­
но продвижения вперед. Но столь же очевидно, что Ев­
ропа движется вперед по пути развития своей природы,
а это значит, что у нас появляются такие возможности
совершенствования, каких культурные народы Востока
не знают. Эти возможности еще так далеки от осуществ­
ления, что, пожалуй, только эмбриолог мог бы с некото­
рой вероятностью предсказать их путь; то, что предстает
взору сегодня, по большей части отвратительно. Но наше
состояние многое обещает, ни один разумный человек
не станет этого отрицать. С этой точки зрения я и буду
отныне рассматривать западный мир.
Если не ошибаюсь, в Адьяре я долгое время размыш­
лял об общих взаимосвязях между стремлением к совер­
шенству и стремлением к прогрессу. Я тогда придавал
важнейшее значение тому, что честолюбивое желание
продвижения вперед в биологическом смысле непосред­
ственно уводит прочь от возможного совершенства, то­
гда как стремление к совершенству косвенным образом
содействует прогрессу. Но столь простыми заключения­
ми вопрос не исчерпывается; взаимосвязь между двумя
направлениями развития многообразна и сложна. Сего­
дня я намерен достичь ясности в вопросе о весьма при­
мечательном отношении, которое мне удалось обнару­
жить между ними.
Сравнивая зрелые культуры Востока с нашей, находя­
щейся в становлении, я вижу, что в культуре Востока
внутренний мир человека, бесспорно, богаче, однако в
нашей культуре то, что на Востоке отличается крайней
субъективностью, по-видимому, экстериоризировано до
уровня объективной силы. Не думаю, что какой-нибудь
не особенно одаренный христианин способен так глубо­
ко любить, как индийский бхакта, что он гуманен, как
типичный буддист, и окрылен такой высокой духовно­
стью, какой достиг последователь Конфуция; зато у нас
683

любовь, нравственность и гуманность стали объективны­
ми силами, а на Востоке — нет. У нас даже неотесанный
и грубый человек все-таки в какой-то мере вынужден
действовать в духе высшего блага, тогда как азиата ничто
не понуждает казаться образованным, если он не таков,
отчего и практическое поведение обычных, заурядных
людей на Востоке оставляет желать много лучшего в
сравнении с западными. У нас поступки в целом лучше
людей.
Созданные нами институции опережают наше суще­
ство. Умом мы признали в качестве желательного для
всех то, к чему мог бы стремиться по своему личному,
внутреннему побуждению разве только святой, и мы
изобрели механизмы, которые автоматически обеспечи­
вают реализацию того, что благотворно. Недостатки на­
шего пути вполне очевидны: возможность творить добро,
оставаясь при этом в стороне, делает людей поверхност­
ными, ибо следуя по этому пути, человек привыкает
ожидать спасения и блага только от внешних обстоя­
тельств, а своим внутренним развитием пренебрегает.
Однако у нашего пути есть одно очень большое преиму­
щество, и на нем я сегодня хочу остановиться, ибо счи­
таю важным и необходимым пробудить в себе симпатию
и доброжелательное отношение к Западу. Каждая душа
способна принимать различные формы, и ее развитие во
многом зависит от того, какие из ее элементов приобре­
тают главенствующее значение; форма, которую душа в
конце концов принимает, в большой мере зависит от то­
го, в каком окружении она растет — во времена дикости
большинство людей дичает, потому что все вокруг поощ­
ряет звериные инстинкты, в благоприятном окружении у
большинства людей берут верх добрые свойства и каче­
ства; великой удачей следует считать тот случай, когда
внешние условия поддерживают в человеке добро. Вне
всякого сомнения, на людей можно оказывать воздейст­
вие извне, более того, если они непонятливы, только этот
путь приобщения их к высшему благу и остается. В древ­
них культурах от незрелых юношей требовали слепого
повиновения людям знающим и опытным; конечно, та­
кой способ воздействия на массу лучше, чем позволить
ей действовать по собственному разумению, тем более
что иной, третьей, возможности тогда не знали. Эту тре684

тью возможность вызвала к жизни наша цивилизация: в
пределах современной организации внешней жизни доб­
ро всегда более целесообразно; даже подонки сегодня
имеют солидный вид, благодаря тому, что умно устраива­
ют свои дела; даже тупица, набираясь опыта, вынужден
признать, что в целом, имея в виду долгую перспективу,
в нашем мире более выгодно поведение, которое отвеча­
ет идеалу. И пусть это обстоятельство поощряет самый
грубый утилитаризм — идеальные требования действуют
у нас как реальные силы и формируют души, так что вы­
росший в более или менее благоприятных условиях
вполне заурядный современный человек не зависимо от
своей воли имеет более гуманный и справедливый образ
мыслей, чем его предки. Но, как известно, естественное
поступательное развитие человечества не охватывает об­
ласть морали; сегодня нравственные задатки у людей в
основном те же, что и тысячи лет назад; любой этиче­
ский прогресс масс объясняется духовными влияниями,
которые затрагивают лишь отдельных людей и, с точки
зрения физиологии, всегда остаются чем-то внешним.
Поэтому успех, достигнутый нашей системой, заключа­
ется в том, что нравственно незрелый человек, неважно
из каких побуждений, сам, по своему почину обращается
к добру, а это чрезвычайно важно.
Ибо благодаря этому в человеке возрастает внутрен­
няя сила, свободно устремляющаяся к тому же, на что
направляет человека давление извне, и таким образом
общий уровень медленно, но верно повышается. В соот­
ветствии с восточной системой, человек, рожденный не­
зрелым, остается таковым, каких бы высот духа ни дос­
тигали зрелые люди, возрастание нравственного уровня
массы на Востоке, по-видимому, исключено; человечест­
во как целое застыло там на первоначальной ступени бы­
тия. Напротив, при нашей системе возможно, что вся
масса поднимется на тот уровень, который прежде был
доступен лишь привилегированным; наша система сло­
жилась именно благодаря тому, что внешние условия
подталкивали и направляли незрелого человека, чтобы
он по собственному почину стремился к добру, чтобы его
собственные духовные силы помогли ему выйти за пре­
делы унаследованного, природного. Поэтому необычайно
высокий процент незнатных европейцев за одно столе685

тие поднялся на такую ступень, которую шастры счита­
ют потенциально достижимой для индийского шудры
лишь по истечении тысячелетий, после бесчисленных во­
площений, при условии неустанного стремления.
Если подойти с этой точки зрения, становится понят­
но, что стремление к прогрессу способствует процессам
совершенствования. Конечно, полного совершенства на
этом пути не достичь; отсюда и варварство современной
эпохи. Но в то же время стремление к прогрессу в рам­
ках культурной системы, при которой высшие идеалы
действуют как объективные силы, приводит к постоян­
ному росту числа людей, достигших такой ступени при­
родного развития, на какую в Индии смогли подняться
только брахманы. Конечно, и брахман не рождается на
свет совершенным существом, но у него есть преимуще­
ство, а именно, он наделен лучшими наследственными
задатками, которые позволяют непосредственно, пря­
мым путем идти к наивысшей для земного существа це­
ли; благодаря нашей культурной системе все люди одна­
жды станут возвышенными, как брахманы.
И это следует поставить в заслугу нашему идеалу ра­
венства, пусть даже он принижает людей во многих дру­
гих отношениях или воспитывает в них поверхностность.
Если бы нынешнее состояние было конечным, его следо­
вало бы преодолевать; неизбежное выравнивание по
нижней границе, первый результат демократии, влечет
за собой чудовищное обесценивание человеческой жиз­
ни, которое со временем может привести человечество к
гибели. Однако это состояние не будет длительным; де­
мократия есть лишь рабочая гипотеза, которая в один
прекрасный день сама себя устранит. Когда общий уро­
вень достаточно повысится, возникнут новые почвенные
слои, вырастут новые горы, распахнутся равнины; новая
аристократия будет находиться на более высоком уровне
по сравнению со старой, чьи качества и свойства станут
наследием масс.
Вообще в демократическом устройстве немало хоро­
шего; всякое мировоззрение, основанное на идее разви­
тия, формирует оптимистов, и ничто так не способствует
успехам, как вера в себя. Однако современный эволю­
ционизм отличается от всех прежних его разновидно686

стей краткостью временного периода, который полагают
достаточным для развития. Древнеиндийское мировоз­
зрение, в точности как и современное демократическое,
учит, что каждый человек в принципе способен достичь
вершины и что касты представляют собой лишь этапы
на пути прогресса. Однако индийцы не забыли сделать
оговорку: каждая данная человеку жизнь должна оста­
ваться неизменной в предоставленных ей рамках, пере­
ход из одной касты в другую возможен только по завер­
шении одной жизни, при новом воплощении, для этого
необходимо переходное состояние смерти; аналогичным
образом любой не закосневший в сословных предрас­
судках аристократ наверняка признает, что в обществе
постоянно происходит выдвижение новых семей и было
бы несправедливо закрывать выбившимся наверх путь
в аристократическое сообщество; но в то ж е время
аристократ твердо убежден, что должно смениться не
менее трех поколений, прежде чем простолюдин станет
джентльменом. Напротив, современная демократия ут­
верждает, что подобный процесс может совершиться за
время одной человеческой жизни.
С одной стороны, вполне очевидно, что подобный бы­
стрый рост нежелателен; лишь очень немногие люди бла­
гополучно переносят выход из тесноты на простор; в
ином случае современные европейцы и американцы не
казались бы такими грубыми. Но с другой стороны, веря­
щие в демократию чрезмерно превозносят оптимизм, на­
столько, что он воспринимается как стихийная сила, кото­
рая благотворна, ибо кажущееся невозможным делает
возможным. Благодаря оптимизму возникает то, что не­
редко все еще относят на счет «изначального равенства
всех людей», — в самом деле, старые, поставленные рож­
дением ограничения сегодня представляются нам боль­
шей несправедливостью, чем раньше; благодаря вере в
демократию процесс развития действительно можно
ускорить. И пусть на первых порах мы замечаем в основ­
ном негативные явления, вызванные размыванием старых
форм, все ж е следует помнить, что через некоторое время
это положение, вероятно, изменится; уже скоро в передо­
вых странах низшие слои населения просто исчезнут;
всем станет доступно школьное образование, все смогут
стать более или менее образованными людьми. И хотя до
687

достижения этого результата пройдет всего одно поколе­
ние, выскочек в старом смысле слова не будет, так как не
будет людей, совсем не подготовленных к тому, чтобы за­
нять более высокое положение в жизни. Демократиче­
ский идеал обусловливает стремительный духовный рост
народных низов; скоро они в значительной мере облаго­
родятся. А когда это произойдет, вера во всеобщее равен­
ство исчезнет сама собой и сформируется основа для ари­
стократического устройства общества в будущем.
Одним из важнейших свойств, которыми должен об­
ладать юноша, чтобы стать достойным принятия в челы,
мудрецы Древней Индии считали способность к наслаж­
дению. Это, конечно, лишь одно из выражений понятия
оптимистического темперамента. Удостоенному приня­
тия в челы мудрецы указывали путь, на котором он в те­
чение всего одной жизни мог продвинуться настолько,
сколько в ином случае он прошел бы за тысячи и тысячи
лет, сменив множество телесных оболочек; индийское
мировоззрение, следовательно, также признавало воз­
можность сокращения времени разв'ития. Однако такая
возможность им допускалась лишь для одного из миллио­
нов людей. В соответствии с демократическим мировоз­
зрением, она дана всем. На мой взгляд, это чересчур сме­
ло. Однако если учесть, как на самом деле невысок, по
сравнению с индийским, высший идеал, который до сего
дня сумела выработать наша демократия, то возражений,
пожалуй, не найти. Такого идеала все, наверное, могут
достичь. А когда люди его достигнут, на их духовном го­
ризонте сами собой возникнут более высокие идеалы.
Если где-нибудь собрались вместе более десяти аме­
риканцев, можно быть уверенным: один из них crank1
оригинал эксцентрического типа. Вот и на пароходе я об­
наружил такого оригинала — это миссионер, так сказать,
специализирующийся на верев демонов. Однажды в Ки­
тае он якобы видел, как в людей вселялись духи мертвых
девушек, он утверждал, что только крещение может убе­
речь от такого злосчастья; теперь он путешествует, во­
оружившись этой идеей и ее производными. Сегодня,
доброжелательно размышляя об этом явлении, я вдруг
Человек с причудами {англ.).
688

заметил, что среди азиатов мне еще ни разу не встретил­
ся подобный оригинал, crank. Поведение факира может,
конечно, показаться эксцентричным, однако тип факира
лишен индивидуальных черт, он только действует по экс­
центрической схеме, сам он не эксцентричен. Отсутству­
ет специфический индивидуальный оттенок.
Этот оттенок преобладает у нас; он тем явственней,
чем больше в нас типично западных черт. И он как раз
определяет наше нездоровое оригинальничанье. Стрем­
ление подчеркнуть свою индивидуальность заурядных
людей не может привести к позитивным результатам; та­
кие люди становятся эксцентричными только тогда, ко­
гда они желают быть «сами собой», и они кажутся менее
совершенными, чем сколь угодно ограниченные предста­
вители типов и классов, это понятно, ведь в любой тради­
ции всегда больше мудрости, чем у среднего, заурядного
индивида. Так, но, с другой стороны, истинно великие
новаторы появляются лишь там, где все хотят быть «сами
собой», и где подобное желание считается вполне закон­
ным; Эдисон немыслим в Древнем Китае. Обстоятельст­
ва, благоприятствующие появлению эксцентричных лю­
дей, благоприятны и для гения. С виду, если не вникать в
сущность, он именно оригинал. Стремление быть не та­
ким, как все — необходимое условие оригинального,
изобретательного ума.
Таким образом, нам остается одно: за большую ориги­
нальность отдельных людей расплачиваться большим
несовершенством людей среднего уровня. Всякое обнов­
ление само по себе враждебно культуре, поскольку куль­
тура есть воплощение данного здесь и теперь духа, а у
всего нового, только что возникшего, плоть еще отсутст­
вует. Стремление к новизне делает людей поверхностны­
ми; человек, чье внимание сосредоточено на изменениях
явлений, легко теряет связь со своей основой. Чем боль­
ше у нас изобретательности, тем больше мельчает дух, и
если наше развитие будет идти этим путем еще долгое
время, оно, скорей всего, приведет нас к гибели. Но я
все-таки не верю, что мы долго будем идти этим путем.
Наоборот, я убежден, что утрату нами глубины можно
сравнить с временными убытками, неизбежными при
вложении средств, например, в земельное владение, с
целью увеличения его доходности: на самом деле это не
689

убытки, а инвестиции. Благодаря огромным затратам мы
формируем новые органы; если раньше носителями всех
идей культуры была группа людей, то в будущем культу­
ра должна стать достоянием отдельного человека. Новый
порядок вызывает временный отказ от доходов, которые,
как казалось, были гарантированы при старой системе.
Но как только заработают новые предприятия, хозяйство
может дать десятикратную прибыль. Конечно, белое че­
ловечество в будущем вряд ли будет состоять сплошь из
Эдисонов; но по всей вероятности, число оригиналов,
crank, будет постоянно уменьшаться, и на их место при­
дет новый тип, который, с одной стороны, будет не ме­
нее глубоко укорененным, чем старый классовый тип, с
другой ж е — самостоятельным, как самый крайний со­
временный индивидуалист. Как известно, лишь поверх­
ностный человек открыто признает свою привержен­
ность индивидуализму, люди по натуре глубокие всегда
непосредственно ощущают свою связь с другими людь­
ми. Поэтому по видимости это приведет к восстановле­
нию старого порядка. Эксцентричных типов будет все
меньше, заурядность станет общей нормой. И все-таки
явится нечто совершенно новое — каждый будет инди­
видуальностью. А затем индивидуальная форма позволит
массе развить в себе такую ж е глубину, какая прежде
допускалась только типовой формой.
В эти дни я пишу так, словно я эволюционист и моя
вера в прогресс тверда, как у янки. Так оно и есть, по­
скольку речь идет о западных странах и только в той ме­
ре, в какой вообще речь может идти о прогрессе. То, что
наше понятие прогресса не соответствует природному
процессу, кажется очевидным, и это соображение опро­
вергает теорию Спенсера. Не только растения и живот­
ные сами по себе остаются все теми ж е на протяжении
эонов, а если изменяются, то реагируя на изменения
внешнего мира; это справедливо и по отношению к лю­
дям во всех областях, где их жизнь не подчинена «потус­
тороннему» физиологии; так, российская история, на­
чиная с XV века и вплоть до вчерашнего дня, если
взглянуть на нее с точки зрения человека и его мотивов,
представляет собой ряд повторений. Но учение Спенсе­
ра не нашло бы столь широкого отклика, если бы оно не
было сообразно интеллекту. Интеллект по суги своей це690

леустремлен и неотвратимо продвигается вперед, он ни­
когда не стоит на месте, он не способен умерять себя,
все познанное открывает пути дальнейшего познания, и
все в целом устремляется к идеалу. Поэтому там, где гла­
венствует интеллект, жизнь должна идти вперед в соот­
ветствии с нормами интеллекта. Мы, западные люди,
безоговорочно признаем главенство интеллекта; наша
особая природа позволяет нам в основном идти в том на­
правлении, которое указывает его собственное движе­
ние, его идеалы — это наши цели; следовательно, мы из­
меняемся в духе прогресса. Куда этот путь нас приведет,
покажет время; сама по себе консервативная физиче­
ская природа человека может здесь и там препятствовать
исполнению требований духа, ставить на его пути пре­
грады, которые он не в состоянии преодолеть. Тем не ме­
нее, теоретически возможно продвижение вперед до
бесконечности. И так как содержательные элементы ве­
ры — это реальные силы, а идеалы — центры чрезвычай­
но мощного притяжения, то в будущем белое человечест­
во, возможно, даст такие свершения, каких не обещает
современность.
При всем старании я не могу подружиться с миссио­
нерами. Конечно, среди представителей этой профессии
немало людей великих и благородных, однако они встре­
чаются слишком редко, к тому ж е именно такие миссио­
неры плохо исполняют свои профессиональные обя­
занности: они в сущности никогда не стремятся к
«обращению» неверных. Была и по сей день остается
признаком ограниченности манера навязывать людям
свои взгляды, на практике также легко убедиться в том,
что все настоящие миссионеры люди ограниченные. На
борту нашего парохода я беседовал с миссионерами, ко­
торые много лет провели в Китае, — они умудрились по­
просту не заметить ни единого достоинства в учении
Конфуция! Подобная слепота поистине дар Божий, ее
можно объяснить только действием сверхъестественной
силы. За редчайшими исключениями, христианские, осо­
бенно протестантские, миссионеры глупы, малодушны и
душевно грубы. До чего ж е мало они похожи на апосто­
лов, которым Бахаулла, их мессия, дал прекрасное на­
ставление: «О дети Бахи! Ко всем народам земли, к
691

людям, исповедующим любые религии, относитесь с ве­
личайшей доброжелательностью. Напоминайте им о том,
что подобает благочестию, но остерегайтесь делать слово
Божие камнем преткновения или источником взаимной
ненависти. Если вам что-то ведомо, чего не знает другой,
просветите его, говоря на языке дружества и любви. Ес­
ли он воспримет знание, цель ваша достигнута, если же
отвергнет, помолитесь о нем, предоставив его самому се­
бе; но ни в коем случае не докучайте ему...»
Вероятно, в начале нашего летоисчисления миссионе­
ры были не намного лучше нынешних. Однако вот я
вспомнил о первых проповедниках и о том высоком раз­
витии, начало которому они все-таки положили, и мое
отношение к современным миссионерам несколько
смягчается. Жаль, конечно, что миссионеры устремилось
в Индию и Китай, ибо жители этих стран — отчасти в
умственном отношении, отчасти в нравственном и отчас­
ти в духовном — колоссально превосходят явившихся к
ним наставников, так что ни о какой пользе от миссионе­
ров, конечно, речи быть не может. А вот к диким наро­
дам миссионеры должны идти, там они принесут такую
ж е пользу, как их предшественники — нашим предкам
варварам. Да, там от них будет больше пользы, чем могли
бы принести провозвестники глубокой мудрости, ибо
христианство, несомненно, обладает единственной в сво­
ем роде формирующей силой; христианство — единст­
венная наделенная этой силой религия духа. И мне ка­
жется, христианство обладает этой силой совершенно
независимо от качеств людей, несущих его миру, и от ду­
ховной ценности их проповедей, ибо ценность эта неве­
лика, в сравнении с ценностью брахманизма и буддизма
в обоих его разновидностях. К тому ж е она постоянно
уменьшалась в течение столетий, ведь если в первые ве­
ка христианства воззрения отцов церкви были проник­
нуты духовностью, то ко времени Лютера и Кальвина
она ослабевает, и уже совсем ничего не остается от нее у
ремесленников и чернорабочих, которые выступили в
качестве основателей христианской церкви в Америке.
Но почти в той ж е мере, в какой снижалась духовная
ценность христианства, возрастали его практические
достоинства и эффективность. Невозможно отрицать,
что протестантство формирует идеалистов более успеш692

но, чем католицизм, и что даже самая глупая догматика
американских сект взрастила в своих приверженцах
христианский дух, ставший мощной силой, какой преж­
де он не был. Что это означает? То, что дух христианства
есть дух практики, а следовательно, не слишком важно, в
связи с какими догматическими воззрениями он себя яв­
ляет.
Лишь подходя с этой точки зрения, можно отдать
должное христианству. Неверно, что в учении Христа
достигнута максимальная философская глубина; даже
Евангелие от Иоанна кажется менее глубоким, чем Бхагавадгита. В учении Шри Кришны и в Махаяне те же ос­
новополагающие идеи, что составляют содержание Еван­
гелий, представлены в более глубокой версии и к тому
же помещены в общую взаимосвязь, которая, очевидно,
евангелистам не открылась; лишь она придает подлин­
ный смысл учению. С точки зрения метафизического по­
знания, традиционное или буквально понимаемое хри­
стианство предстает как нечто временное. Но и в целом
христианство — не религия познания, это религия прак­
тического действия, и как таковая она превосходит все
прочие. Как я уже писал, только среди христианских на­
родов идеи любви, милосердия, гуманности стали объек­
тивными силами, а это значит, что даже признаваемая
несовершенной метафизическая реальность благодаря
христианству осуществляется в явлении лучше, чем это
возможно в какой-либо другой религии. Основатели хри­
стианства были, конечно, более поверхностными в по­
знании, но более глубокими в деянии, чем Кришна и Ашвагхоша; более того, поскольку и познание и деяние
стремятся формировать явление, то основатели христи­
анства и вообще были более глубокими, ибо в сфере ак­
туальной жизни абсолютно лучше то понимание идеи,
которое наилучшим образом реализуется, и при этом не­
важно, насколько она удовлетворяет духовно. Это и есть
смысл доказанного историей превосходства христианст­
ва, сколько бы ни сомневался в нем предвзятый интел­
лектуал.
И это же оправдывает миссионерство. Ограниченные
люди, отправляющиеся в дальний путь, чтобы навязы­
вать народам свои не слишком глубокие воззрения, все
же несут поистине благую весть самим своим бытием —
693

это евангелие труда и творческого деяния. Они подают
пример высокого самопожертвования, неустанной ини­
циативы, непреклонной последовательности, твердой во­
ли содействовать своими трудами победе добра. Самое
существенное в западной культуре — то, что ею ничто
не признается абсолютно неизменным. Мы считаем воз­
можным коренным образом изменить мир, привить
действительности наши высшие идеалы. Этот дух боеви­
тости, мужества, оптимизма Востоку чужд; Восток скеп­
тически относится к силам человека, Восток слишком
много знает... Или в конечном счете Восток не заметил
очень важного? Быть может, в ходе моих прежних на­
блюдений я излишне сосредоточился не на том, на чем
надлежало?
Прилетели первые американские чайки. Психический
водораздел перейден, меня неудержимо тянет вернуться
к западному типу формирования бытия. И теперь я по­
нимаю, что практическое превосходство христианства
есть выражение его безусловного метафизического дос­
тоинства: христианство как ни одна другая религия во­
площает дух свободы. Будучи природным существом, че­
ловек может достичь свободы только двумя способами:
внутренне принимая все что ни происходит или задавая
событиям направление своей инициативой. Соответст­
венно, христианскую этику можно обобщенно выразить
двумя заповедями: каждый должен принять свой крест, и
каждый должен бесстрашно и самоотверженно бороться
во имя победы добра. Поистине каждого эти заповеди
ведут к жизни свободной. Если индийцы, мастера глубо­
чайшего познания, несостоятельны в практической жиз­
ни, это объясняется тем, что, пребывая внутри явления,
они не умеют выразить свою свободную сущность. Вме­
сто того чтобы принять на себя крест, они предаются
размышлениям о том, что у него нет сущности, а эти раз­
мышления не дают освобождения, как не дает освобож­
дения от родственной связи с каким-нибудь неприятным
родичем ее отрицание. Вместо того чтобы превратить в
деяние размышления, направленные на познание своей
сущности в единении с Брахманом, который все более
полно являет себя в этом мире, вместо того чтобы про­
являть инициативу во всем угодном Богу, они просто
наблюдают, как Бог обходится без их помощи. Мы не об694

ладаем даже малой частью тех знаний, какими распола­
гают индийцы, однако учение Христа наставляет нас,
чтобы мы жили, не сознавая того, в согласии с ним, его
знанием. Поэтому мы больше призваны к делу, чем инду­
сы. Мы — руки Божий. Не имея глаз, руки слепы, из-за
слепоты стряслось уже немало бед. Но если когда-нибудь
дела их направит познающий дух, руки сумеют, насколь­
ко это вообще возможно, основать Царство Божие на
земле.

VIII. АМЕРИКА
Сан-Франциско
Снова на Западе. Как хорошо, что прежде всего я уви­
дел дальний Запад! Новый свет — нечто столь экстре­
мально западное, что внутренняя перестройка, которая
потребовалась мне, чтобы проникнуть в этот мир, сама
по себе вытесняет картины и образы Востока. Я вижу,
что разом сумел преодолеть злосчастное переходное со­
стояние, когда сознание переполнено стариной и новым,
и все в нем перемешано и смутно.
В первый день, размышляя о том, что, наверное, все
еще привязан ко вчерашнему дню, я пил чай у золотых
ворот, в очаровательном японском чайном домике, где
очень приятно отдохнуть во время пешей прогулки.
О чем ж е я подумал в первую очередь? О том, что кар­
ликовые деревца мечтают вырасти в гигантские дере­
вья! В Японии ничего подобного ни разу не пришло мне
на ум, подобные мысли сразу вступили бы в противоре­
чие с духом Японии. Итак, в самый первый день я утра­
тил связь с Востоком. Воздух Калифорнии, очевидно,
оказывает огромное формирующее воздействие. Я на­
блюдаю за происходящим во мне: настоящая метамор­
фоза. Мысли о бытии отступают, напротив, приумножа­
ются мысли о становления; и вот уже на первый план
выходят императивы, которые во всем субъективном
отражают объективные природные тенденции: станов­
ление должно быть, рост должен быть, прогресс должен
быть; определенно, ощущение долженствования проис­
текает из впечатления, которое и навело меня на мысль
о совершенно нереальном — желании японских карли­
ковых деревец вырасти до гигантских размеров. И тут я
696

замечаю, что на Востоке меня ни разу не посетила
мысль, что я что-то «должен». Возможны ли на Востоке
такие философы, как Кант или Фихте? Думаю, нет. Там,
где сознание преобладает над бытием, желание стать
кем-то или чем-то никому не ведомо; там не могут заро­
диться чувства гомункула; там кажется ненужным пове­
ление: «Стань тем, кто ты есть». Поступки и деяния лю­
дей и здесь и на Востоке принципиально одинаковы,
различно отношение к ним человека. На Востоке чело­
век, совершающий дурные поступки, не знает чувства
греховности, рвущийся к какой-то цели все-таки имеет
терпение; и как бы страстно ни стремился какой-то че­
ловек к совершенству, как бы ни понимал все несовер­
шенство нынешнего времени, он лишь крайне редко
ощущает внутреннее побуждение к сокращению време­
ни своего развития. Говорят, восточные люди никуда не
торопятся. Однако истинно другое — у них отсутствует
осознание времени; поэтому все сущностные проблемы
представляются им не зависимыми от актуализации во
времени. Ни один чела не смог бы ожидать в течение
целой человеческой жизни, пока его гуру решит, досто­
ин ли он просветления, если бы время было для челы
чем-то реальным; вообще, если сознание индуса бывает
сосредоточено на явлении, например когда он влюблен,
то в этом состоянии он нетерпелив так же, как любой
из нас. Однако для индийцев типично, что в нормальном
состоянии они сознают свое собственное бытие как та­
ковое, и поэтому совершающий дурные поступки мо­
жет чувствовать себя святым в своей сущности, нови­
чок в каком-нибудь деле — достигшим совершенства,
простак — мудрецом; так что и на Востоке, по-видимо­
му, нельзя полностью исключить возможность бытия в
становлении. Поэтому ни индийские, ни китайские муд­
рецы не сформулировали заповедей наподобие наших,
библейских. Они говорили: если ты поступишь так-то,
станешь совершенным; если будешь таким-то, достиг­
нешь чего-то, если сделаешь такую-то ошибку, развитие
твое остановится. Они никогда не говорили: ты должен
поступать так-то. Восток не понимает, что значит «дол­
жен», потому что Восток — «есть»; для нас, постоянно
пребывающих в становлении, бытие имеет форму «дол­
женствования ».
697

Как это странно снова знать, что ты что-то должен!
Определяющее значение приобретают новые ценности:
ценность бытия определяется успешностью, ценность
волевого стремления — успехом. Явление приобретает
абсолютный смысл, так как в нем должно находить свое
выражение абсолютное. Состояния бытия уже не пред­
стают как равноценные данности: богатый человек выше
бедняка, сильный выше слабого, мудрый выше глупца.
Речь идет не о том, чтобы занимать некое данное поло­
жение, а о необходимости борьбы за то, чтобы занять по­
ложение, по нашим понятиям, наиболее благоприятное.
Какой форме бытия следует отдать предпочтение, вос­
точной или западной? Но вправе ли я судить об этом те­
перь? Я ведь уже не свободен в своих суждениях. Во мне
уже вновь необычайно сильно желание становиться и
возникать, сотворять, оформлять, совершенствовать, мои
волевые стремления как таковые уже в такой мере за­
полняют все мои мысли, что я вред ли мог бы проник­
нуться каким-то другим видом существования. Но вот
что мне кажется бесспорным: в этом мире Запад избрал
лучшую долю. Чтобы обеспечить действенность права,
которое было бы вечным, требуется сила, право само по
себе бессильно; для изложения сколь угодно истинных
идей требуются материальные средства. Как бы ни почи­
тался на Востоке познающий человек, для претворения
знания в дела больше подходит западный образ жизни.
С точки зрения этого мира, то, что грешник чувствует
себя святым —химера; он должен стать святым, должен
изменить свое явление, если желает осуществить себя
здесь, на земле. Но властвует над становлением лишь
тот, кто относится к нему серьезно, кто сознательно
идентифицирует себя с фазами своего развития; и уско­
ряет свое развитие только тот, кто уверенно направляет
свою волю к цели, а на это способен лишь человек, видя­
щий свою цель в форме должного. Индиец, чувствую­
щий себя в мире идей как дома, отдается на произвол не­
сущего его потока событий. Мы ж е умеем этим потоком
управлять.

698

В долине реки Йосемите
Однако я еще не окончательно расстался с Востоком:
он составляет фон моих размышлений о Западе, благода­
ря которому они приобретают рельефную выпуклость,
обычно им не свойственную. По-моему, это не разумеет­
ся само собой, я определенно замечаю, что мое самосоз­
нание стеснено пределами моей собственной личности.
Природа, окружающая меня, великолепна; среди такой
природы, но в Индии или в Китае, мое Я уже давно
устремилось бы в просторы вселенной. Скалы, отвесны­
ми стенами охватывающие долину, собственно пойму
реки Йосемите, меня стесняли бы, я чувствовал бы, что
стал душой водопадов, которые, низвергаясь с высоты
400 футов, внизу, в долине, превращаются в облака неж­
ного тумана; я устремлялся бы к небесам вместе с вер­
шиной каждой ели. А здесь мое единение с окружающим
миром далеко не безусловно. Я сознаю различие между
собой и скалами, любуюсь водопадами, как чем-то отде­
ленным от меня самого, и дух лесов — всего лишь мой
собеседник. Если же я намеренно проникаю в то, что по
своему существу есть часть меня, то кажется, будто я все
это покоряю. Мое ощущение мира выражает себя как
стремление к эмпирической экспансии. Я уже не могу
проникнуть в природу, не прихватив с собой свое Я; его
ткань, кажется, стала слишком плотной, чтобы оно могло
разлиться в природе как дух.
Соответственно возросшим кажется и мое чувство
бытия. Сила, которой лишь совсем недавно было испол­
нено мировое пространство, теперь стеснена в пределах
моей индивидуальности. Поэтому энергия индивидуаль­
ности достигла такой степени, какой я никогда не ощу­
щал, находясь в Индии. Конечно, первоначально я не
был единым с окружающим миром, но что же мешает
моему соединению с ним теперь? Почему бы не взять
штурмом небеса и не завоевать весь земной шар? Мне
кажется, я могу совершить все, чего пожелаю, и меня тя­
нет это доказать.
Так вот, значит, в чем смысл западной жажды завоева­
ний! Мы помещаем во временные и пространственные
рамки проблему, которую индиец берется разрешить вне
зависимости от времени и пространства, однако пробле699

ма та же самая! И, как мне кажется, я не стал более по­
верхностным, чем в то время, когда пребывал в восточ­
ной форме, хотя определенные задачи, которые встают
передо мной сегодня, лишь касаются поверхности ве­
щей. Как странно, что один и тот же внутренний смысл
может выражаться столь принципиально различно: там,
на Востоке, как мистическое познание, здесь — как по­
рыв к завоеванию; там — как все понимающее самоогра­
ничение, здесь — как слепая жажда приобретения. Но
смысл, вероятно, везде один и тот же, и только от об­
стоятельств зависит, принимает ли он образ хищника
или мирной косули, являет себя как самоотверженность
или как вожделение, познание или действие.
В Калифорнии я впервые отчетливо осознаю, какого
рода отношения сделали возможным феномен западного
человека, ибо здесь они выступают в своей крайней фор­
ме. Воздух Калифорнии необычайно живителен, еще ни­
когда я не чувствовал в себе такого избытка кинетиче­
ской энергии. Что касается впечатления от здешней
растительности, в которой поистине находят самое вер­
ное выражение элементарные условия жизни, я непо­
средственно понимаю, что живительные силы этого ми­
ра имеют совершенно иной смысл, нежели природа
тропиков. Кажется, нигде нет более благоприятных усло­
вий для флоры, чем в парниковой атмосфере Цейлона, и
все-таки они не оптимальны для жизни. На Цейлоне
жизнь слаба, индивид не обладает ярко выраженными
чертами, отдельные элементы то и дело нарушают общий
план всего целого, объединяющая их связь непрочна, ин­
тенсивность невысока. Как у растений, так и у людей
в явлении выступает одно и то же: из-за высочайшей
способности к распространению налицо отсутствие кон­
центрации. Границы между индивидом и родом расплы­
ваются, отдельное теряется в массе. Подобно лианам,
разрастаются племена, точно сорняки, буйствуют, запо­
лоняя все вокруг, творения фантазии; лишь в исключи­
тельных случаях можно обнаружить четко обрисован­
ные, внутренне прочные, сильные и недвусмысленные
формы.
В Калифорнии все стремится к образованию индиви­
дуальностей. Как ни благоприятны внешние условия,
главенствующую роль играют внутренние факторы. На
700

поразительно плодородной почве произрастают не
джунгли, но отдельные исполинские деревья.
Большая индивидуализированность, отличающая За­
пад в сравнении с Востоком, таким образом, есть не
столько ограничение, сколько приумножение жизнен­
ных возможностей; или, если выразить эту мысль точ­
нее, отсутствие пышности и богатства идет на пользу
внутренней собранности. Тем не менее именно здесь,
в Калифорнии, где природа предстает в глазах европейца
величайшей дарительницей милостей, я больше чем
где-либо чувствую, насколько Восток нас опередил. Вес­
ти здесь духовное существование оказалось чрезвычай­
но трудно; лишь непомерными усилиями я заставляю
себя сосредоточиться на вечных проблемах; величест­
венная природа почти не вызывает отклика в моей душе.
Это лишь отчасти объясняется тем, что я нахожусь среди
дикой природы, в мире, где никогда не рождалась мысль;
главная причина — личного характера, это процессы, ко­
торые протекают в моем организме, властно навязывая
себя моему сознанию. Я снова чувствую в себе рост, как
будто моя физическая органическая жизнь началась сыз­
нова; я чувствую, что возвратился в то состояние, когда
моя жизненная сила была всецело направлена на созда­
ние моего тела. Любой дух, по-видимому, скован телом.
Соответственно, и любое стремление связано материей;
если бы я сейчас захотел подняться к небесам, то мог бы
сделать лишь в том же смысле, в каком тянутся к ним
верхушки елей.
В сравнении с восточным, наш мир — это детская.
Странно, что подобная мысль становится столь нагляд­
ной, когда смотришь на деревья. Они ведь весьма поч­
тенного возраста, эти великаны в два или три раза выше,
чем деревья в Европе. Правда, их порода моложе. Эти де­
ревья — древнейшее выражение жизни, подобно допо­
топным гигантским животным. Я не слишком удивился
бы, если бы здесь на моем пути повстречался мегатерий,
и при этой встрече я испытал бы не трепет почтения к
седой древности, а только приятное чувство удовлетво­
рения при мысли, что мир еще так молод.
Наш образ мыслей обращен преимущественно к мате­
риальному и в меньшей степени — к духовному, потому
что мы еще не прошли период физического роста; наш
701

материализм — это материализм детей. И как раз по
этой причине наша энергия прежде всего выражается в
слепой жажде деятельности. Проживи я подольше в этой
стране, тоже, наверное, стал бы предпринимателем; мой
дух все больше развивался бы в сторону материи, мой
идеализм философа превратился бы в идеализм конки­
стадора.
Не берусь утверждать, что этот мир мне лично конге­
ниален. И все ж е ясно одно: если стремление духа —
проникнуть мир явлений, если назначение человека —
добиться этого проникновения, то наш материализм бо­
лее ценен для будущего, чем духовность Индии. Послед­
няя бессильна перед природой. Она не покоряет ее, по­
этому и не способна ее одухотворить. А нам это может
удаться. Однако прежде всего наш путь ведет в сердце
материи. Мы должны проникнуть в него и постичь все,
мимо чего проходит Восток. Какое-то время мы должны
быть материалистами.
В этих лесах невозможно представить себе более вы­
сокий человеческий тип, чем тип Кожаного Чулка. Берейтеры, индейцы и ковбои великолепны на фоне дико­
го ландшафта, просторного, величественного и в то же
время простого; типы, наделенные большой духовно­
стью, здесь кажутся слабаками. Людям тут надлежит
быть смелыми и ловкими, решительными и дерзкими;
доблести старателей-золотодобытчиков здесь ценятся как
единственно возможные доблести. Как явно продолжает­
ся жизнь былого конкистадора в современном американ­
це! Он хищнически грабит леса и поля, не лучше обхо­
дится и с людьми. Он не менее своеволен и неукротим,
чем трапперы былых времен.
Я мысленно возвращаюсь в свое детство, когда для ме­
ня не было большего удовольствия, чем бродить по лесу,
ибо моей сильнейшей страстью в то время была охота, а
приключения и путешествия в далекие страны воплоща­
ли мой высший идеал. Каждый нормальный мальчишка
переживает подобные увлечения; это здоровое внешнее
выражение сознания в период наиболее интенсивного
роста человека. К чему же, если не к захвату, стремить­
ся, если рука с каждым днем становится длиннее? А если
не будешь стремиться к захвату, как тогда по-настояще702

му окрепнуть? Слишком раннее постижение слишком
высоких идеалов до добра не доводит.
Да, он кажется юным, почти первозданным, человек
дальнего Запада. Учитывая это, следует судить о подлин­
ных слабостях американцев. Конечно они варвары, и,
несмотря на все свои замечательные прогрессивные ин­
ституции, они чрезвычайно опасны для нашей культуры:
мальчику школьного возраста здесь незнакомы общеиз­
вестные понятия, он не видит ничего плохого, если ему
случится разбить какую-нибудь ценную вещь. Конечно,
порой бывает очень смешно, когда замечаешь что столь
юная нация перенимает обычаи зрелых народов, однако
я еще не встречал подростка, который бы не воображал,
что он куда умнее своих родителей. Внешняя политика
Соединенных Штатов — политика школьническая, аме­
риканская поэзия — романтизм гимназиста-старше­
классника. Так оно пока и должно быть; кто не был на­
стоящим мальчишкой, никогда не станет настоящим
мужчиной. И потом, дети ведь не соответствуют нашим
представлениям о норме, только когда имеют дело со
взрослыми, этими непонятными и ничего не понимаю­
щими существами; когда дети в своей компании, т. е. в
своей естественной среде, все идет прекрасно, их удиви­
тельная непосредственность порой даже производит впе­
чатление мудрости, недоступной взрослым. Америка раз­
решила целый ряд внутриполитических проблем гораздо
лучше, чем это удалось нам, совесть общества там непод­
купна. Массы в Америке выносят суждение так, как
мальчишки разрешают моральные проблемы: примитив­
но, огульно, исходя из немногочисленных простых посы­
лок, — следовательно, они судят, как правило, неразумно
и жестоко, однако лишь редко выносят неверные сужде­
ния по существу дела.
Европеец, сравнивая себя с американцем, часто ка­
жется себе стариком. Он чувствует, как богато его
прошлое, как серьезно ограничивает история его воз­
можности в будущем. Многие явно необходимые и тео­
ретически легко осуществимые улучшения нашего со­
временного положения уже не удастся произвести, разве
что применив сокрушительную силу. Если мысли такого
рода угнетают европейца, пусть он вспомнит о Востоке и
о том, каким видится восточным людям наш мир. Восток
703

не обнаруживает никаких различий между европейцем
и американцем, кроме одного: в глазах людей Востока
американец — более ярко выраженный западный тип.
И нас, европейцев, люди Востока тоже считают непо­
слушными большими детьми, которым еще многому,
очень многому надо учиться и у которых еще много,
очень много времени впереди. Они правы. Мы, совре­
менные западные люди, по существу молоды. Даже если
наша традиция почти столь же почтенна, как традиция
Индии, все равно мы представители мира, возникшего
только вчера. Прогресс, демократия — это совершенно
новое мировоззрение, и вряд ли то мировоззрение, кото­
рое придет ему на смену, будет ему ближе, чем китай­
ское. Но оно нас сформировало. За последнее столетие
мы, белые люди, вновь помолодели. Социально значимы­
ми стали не верхние слои, как раньше, а нижние, кото­
рым достались лишь крохи от наследия минувших тыся­
челетий; они, низы, вызвали к жизни процесс, по смыслу
близкий к нашествию варваров в начале нашей эры. По­
скольку идеал низов сегодня — не бытие, а становление,
даже древние старцы, коль скоро им не чужд дух совре­
менности, восприняли образ жизни молодежи. Весь За­
пад сегодня переживает период юношеского созревания.
Но разве это не отрадно?
От слабостей юного возраста мы, взрослея, избавля­
емся; декадентство, неврастения наших дней — это в
целом не симптомы старения, а кризисные явления рос­
та, вроде юношеского худосочия и меланхолических на­
строений; у нас сегодня порицают возрастающую гру­
бость, но на самом деле она означает, что явились на
свет новые, первозданные силы. Разумеется, огорчи­
тельна мысль, что образованная знать Старой Европы
уже сыграла свою историческую роль, но, в конце кон­
цов, однажды приходится уступать дорогу молодым.
Отойти в сторону, дав кому-то дорогу, не значит уме­
реть: уйдя на покой, оставив заботы о мировых пробле­
мах и целях, западная культура, вероятно, еще долго бу­
дет процветать, и на человечество еще снизойдут
озарения, какие решительно невозможны при деятель­
ном образе жизни. Более того, возможно, лишь тогда
человечество совершит деяния, наиболее значительные
с точки зрения будущего; когда одолеет печаль, вспом704

ним, что эллины и иудеи, а не готы и вандалы, были те­
ми, от кого германский мир получил импульсы, задав­
шие направление его развитию.
В лесах Марипосы
Здесь произрастают самые большие в мире деревья.
Около шестисот экземпляров секвойи гигантской; высо­
той они — двести-триста футов, толщиной — от пяти до
десяти метров, эта священная роща внушает такое благо­
говейное чувство, какого не найти во всей поэзии роман­
тизма. Здесь тенисто и прохладно, несмотря на августов­
ское солнце, стоящее в зените; его лучи почти не проби­
ваются сквозь пышные кроны, здесь словно вечный
закат — в сумеречном свете тускло поблескивают крас­
новатые стволы. Гиганты стоят прямые и крепкие, как
будто со дня их рождения не минули тысячелетия. Они
не одиноки — внизу подрастают молодые деревья, они
не мертвы, ибо и в наше время семена секвой падают с
высот на землю, они не стары, так как им не грозит уме­
реть естественной смертью.
Меня переполняет глубочайшее счастье. Нет, земля
наша не одряхлела! Она еще в силах питать своими сока­
ми исполинов, создавать исполинов! Я впервые без вся­
кой печали и грусти взираю на нечто великое. Когда-то,
изучая коллекции палеонтологов, я не мог без горечи
смотреть на останки богатейшей доисторической приро­
ды и думать о гигантах, которые изредка появляются на
свет и в наши времена, ведь они представляют собой ата­
визм или порождены игрой случая. В то время я был глу­
боко убежден, что творческие силы нашей планеты исся­
кают, и скоро всю землю будут населять в основном
карлики и уродцы. А теперь я вижу, что самая молодая
из частей света полна первозданной силы. И я благодар­
но приветствую ее — сокровищницу нашего будущего.
Никогда люди не были столь зависимыми от физиче­
ских условий, как белый человек сегодня; дело в том, что
он поставил перед собой проблему, каких человечество
не знало; он намерен постоянно изменяться, до беско­
нечности. Вместо того чтобы ограничить себя данным
определенным состоянием, люди стремятся перейти все
23 Зак 3070

705

возможные границы, и поэтому любые уже достигнутые
ими приспособления к условиям не считают окончатель­
ными. Однако лишь молодой организм обладает способ­
ностью к изменению и приспособлению, да и то лишь до
известного предела. Все взрослые организмы однажды
застывают подобно выросшему кристаллу, развитие всех
культурных народов, достигнув какого-то момента, оста­
навливается и предоставляет молодому поколению про­
должать обновление. Наш идеал — отсутствие границ;
особый, текучий характер нашей цивилизации — причи­
на того, что нам кажутся немыслимыми неподвижные
цели и любые остановки движения, чуть ли не каждую
минуту мы меняем свое отношение к тем или иным ве­
щам, и каждый человек, коль скоро он не хочет очутить­
ся за пределами цивилизации, должен постоянно изме­
няться. Это означает всю жизнь оставаться молодым.
Таким образом, наша проблема имеет преимущественно
физический характер. Многие это чувствуют; сегодня
как никогда раньше у нас идеализируют все телесное.
Уже появились новые «Евангелия» — центральное место,
которое в Евангелиях апостолов Христовых занимает
любовь, в них отведено здоровью. Однако новые апосто­
лы не учитывают, что человек, будучи живым сущест­
вом, прочно укоренен во взаимосвязи всей природы и
сам по себе мало что может. Ведь даже омоложение, как
правило, производится путем пересадки на свежую, мо­
лодую почву: вечная молодость мыслима лишь в мире,
который вечно остается молодым. Чтобы тело стало та­
ким, какое сегодня всем хочется иметь, — неограничен­
но сильным, безотказно гибким, требуется бесконечно
животворное окружение, внешний мир должен быть
юным, каким он был в пятый день Творения.
По-видимому, Америка — именно такой мир; ее при­
рода полна нерастраченной первозданной творческой
силы. Если Америка могла смешать и сплавить разнооб­
разнейшие расы и в кратчайший срок из почти случай­
ных типов выработала тип американца, можно ожидать,
что здесь, в условиях постоянно нарастающих духовных
требований, сформируется человеческий организм, спо­
собный к бесконечным изменениям.
Если где-то мы все-таки придем к совершенству в на­
шем развитии, то в Америке. Европа уже скоро скажет
706

свое последнее слово в истории. Традиция сама по се­
бе — это оковы, каждое новое поколение они стесняют
все больше и в конце концов душат, а история Европы
насчитывает уже столько лет, что радикальное обновле­
ние и освобождение европейского человека вряд ли мо­
жет быть успешным, как бы ни старались европейцы
помолодеть, какие бы насильственные перевороты ни
устраивали, надеясь повлиять на свою судьбу. Все это
лишь подтверждает старую истину: новые культуры про­
израстают только на новой почве; даже в последний по­
воротный момент истории проблема новой формы будет
решена не самыми зрелыми, но самыми грубыми людь­
ми. Это неизбежно, поскольку напрашивается мысль: ес­
ли мы, западные люди, в отличие от прежних древних
культур не только попытались всю нашу жизнь ориенти­
ровать исключительно на идеи, но вдобавок пытались на­
вязать их земле и природе, то мы поистине открыли но­
вую эпоху Творения; как существа, наделенные разумом
и душой, мы родились в триасе, когда появилась органи­
ческая жизнь. Поэтому человек Нового Света более уме­
стен в роще секвой, этом оазисе доисторической приро­
ды, чем на античных развалинах Рима.
Запрокинув голову, я скольжу взглядом по стволам ги­
гантских секвой; как символична данная форма! Могу­
чим личностям, как этим деревьям, необходим простор,
они не могут жить в тесноте среди себе подобных, как
живут создания не столь крупные, — гиганты поневоле
высокомерны и исключительны. Подлесок в роще сек­
вой жалкий, у него нет будущего, если бы он мог мыс­
лить, то, конечно, задался бы социальными вопросами.
А вот в тропиках подлеску ничего подобного не пришло
бы на «ум». Там он не настолько индивидуализирован,
чтобы стремиться к освобождению из пределов общей
природной связи, и потому он не сознает своего угнетен­
ного положения. Почему на Западе идеал равенства раз­
жег мировой пожар, тогда как среди терпящих жестокий
гнет людей Востока у него не нашлось искренних при­
верженцев? Потому что наш путь развития обусловлива­
ет постоянное усиление неравенства, на Востоке же, на­
против, все возможности равны настолько, насколько
это вообще мыслимо: каждый, кем бы он ни был, должен
неподвижно пребывать на своем месте, т. е. там, где он
707

родился и, собственно говоря, не имеет особенно благо­
приятных шансов. В современных западных странах ка­
ждый вправе стремиться к максимально возможному;
достигают цели единицы, остальные, видя это, ворчат.
Наша постановка жизненной проблемы не ошибочна, но
она исключает возможность окончательного решения.
Если люди не желают сохранять статическое равновесие
неизменного неравенства в жизни, им приходится посто­
янно двигаться вперед, так как равенство, понимаемое
как статическое равновесие неизменных и не подлежа­
щих преобразованию положений, невозможно; оно про­
тиворечило бы природе вещей. Современная западная
постановка проблемы жизни — равные возможности для
всех, обусловливает вечную борьбу.
Большой Каньон Колорадо
Когда мне предстало грандиозное зрелище Большого
Каньона, я тотчас вспомнил кантовское определение воз­
вышенного: возвышенным является предмет, созерцание
которого побуждает душу понять, что недостижимое ве­
личие природы есть представление идей. В Каньоне Ко­
лорадо идеи, правящие событиями в неорганической
природе, представлены ясно, величественно и мощно,
как нигде больше. Могучий поток своей безустанной, не­
прерывной работой привел к такой глубокой и основа­
тельной почвенной эрозии на обширном высокогорном
плато, что стоя на краю скального карниза, где было
прежнее русло реки, и глядя на ее новое русло, видишь
внизу картину, подобную той, что в предгорьях Гималаев
можно созерцать над землей: там простирается высоко­
горный ландшафт, но опрокинутый, уходящий в глубины
земли. Это творение спокойно катящей свои воды реки
производит впечатление более возвышенное, чем все,
что когда-либо порождали силы Плутона, так как здесь
все создано без применения каких-то необычайных
средств. С благоговейным трепетом любуясь этой рекой,
понимаешь, сколь всемогущи силы будничной повсе­
дневной работы. В Большом Каньоне Колорадо необы­
чайно ясно различаешь пути, какими движутся все собы­
тия в мире, ибо решающе важная, определяющаяцепь
708

причин здесь не пересекается с другими каузальными
рядами. Здесь не было предварительной подготовки, на­
пример катастрофы, и жизнь не сгладила острые углы и
не покрыла их красками. Кажется, будто все здесь заду­
мано и исполнено в гигантском масштабе. Колорадо про­
резала все формации, от ледниковой до архаической, она
работала целеустремленно, используя лишь свое началь­
ное ускорение и силу земного тяготения, и просто двига­
лась вперед, нигде не пуская в ход другие орудия, кроме
тех, какими располагала от природы, не церемонясь в
малом, но и не применяя насилие. На просторной мест­
ности она разливалась, превращая целые области в горы;
если ж е путь становился трудным, река собиралась с си­
лами и уже не распространялась вширь, а сосредоточен­
но наносила удары; и везде это приводило к самым луч­
шим результатам. Несомненно, идея водной силы, как
сказал бы Платон, нашла здесь свое совершенное выра­
жение. Не живая сила воды: вряд ли найдется более яр­
кое символическое выражение ее неодушевленности, не­
жели в этом величайшем геологическом разломе, по
которому поток пробивал себе дорогу на протяжении
всех времен от сотворения мира. Неорганические силы
направляются под уклон, отработав свое, они останавли­
ваются, словно часовой механизм, не способный сам се­
бя снова завести: грандиозный символический образ
этого — Большой Каньон; но эти высокие горы — часть
Аида, ибо они не громоздятся в вышине, а как бы выре­
заны в земной толще. В этом творении не чувствуешь
живого духа, в нем не найти и какого-то предназначения.
Оно началось и было завершено без плана. И все ж е это
монумент высочайшей мудрости. С находчивостью, ко­
торой мог бы позавидовать любой инженер, поток пре­
одолел все препятствия, глубже любого зодчего проник в
тайны своенравной материи и не хуже художника-пей­
зажиста, тщательно выверив соотношения всех частей и
деталей, создал целостную картину. Расчетливый ум под­
чиняется ведь тем ж е законам, что правят во вселенной;
природа всегда действует и поступает разумно, и ей не
нужно чье-то умное руководство. Поэтому всем ее творе­
ниям суждено быть совершенными, если ей не мешают.
Но не только этим прекрасен Большой Каньон Коло­
радо: его строгие, проведенные космическим разумом
709

линии поражают великолепием красок, богатству кото­
рых позавидовали бы венецианские колористы, а фанта­
стичности — Тернер. Этот мертвый мир кажется прича­
стным к вечной жизни. Каждую минуту у него новое
настроение, каждый час меняется его характер. Что от­
личает прекрасное, к которому мы стремимся, от пре­
красного, столь великолепно осуществленного в мертвой
природе? Красота природы — результат действия меха­
нических сил; космос — конечное состояние хаоса, и нет
ничего «вне пределов» космоса. Идеал красоты представ­
ляет собой движущую силу, он направляет наш взор к
небесам. Последнее слово природы, можно сказать ее за­
вещание, это формула магического заклинания, что от­
крывает духу высшие миры.
Нежные, ласковые краски, подобно улыбке, играют на
изборожденном морщинами лике Большого Каньона.
Разве не бывает, что лицо покойника кажется нам более
просветленным, чем лицо этого ж е человека при жизни?
Мне представляется, что так же, как сегодня люди благо­
говейно замирают при виде этого чуда природы, ко­
гда-нибудь высшие просветленные духи будут парить в
благоговейном почтении над трупом земли. Величайшие
монументы и памятники, созданные людьми, будут сто­
ять и тогда, когда человечество исчезнет. В лучах багро­
вого солнца они порой будут казаться живыми. Может
быть, деяния духа будут производить самое возвышен­
ное впечатление, когда вечная смерть придет на смену
беспокойной жизни.
Размышляя об этих вещах, я смотрю в разверстый
предо мной подземный мир. Кант пишет о недостижи­
мости всего в природе, что производит возвышенное
впечатление... Остается ли природа недостижимой в на­
ши дни? Не превзошел ли ее человек уже сегодня? Не
способен ли он всего за год свершить то, на что свер­
кающему потоку потребовались миллионы лет? Если не
сегодня, то завтра человек наверняка этого добьется.
Уже не существует материальных препятствий, которые
он, в принципе, не мог бы преодолеть. Даже пожелание
Архимеда δός μοι που οτώ, ныне исполняется. В конце
времен наша планета, чтобы избежать позорного мед­
ленного захирения, возможно, предпочтет расколоться
710

в тот час, который сама свободно выберет для своей ги­
бели.
Впрочем, современный человек властвует не как Бог,
а как дух земли. Материальными средствами он покорил
природу, и он ее не игнорирует; вместо того чтобы
управлять ею в соответствии со своими идеалами, он за­
частую лишь исполняет повеления стихий. Он подобен
речным божествам, которым поклонялись древние, чье
желание властвовать не расходилось с естественным те­
чением событий. Нет, современный человек далеко не
так мудр, как древние, поскольку он меньше считается с
обстоятельствами и не умеет строить красиво и прочно;
если бы он прорыл этот каньон, тот был бы не чудом кра­
соты, а походил бы на развалины фабричного здания, да
и простояли бы эти развалины недолго. Современный
человек подчиняет свои стремления диктату слепой при­
роды, лишь наполовину понимая ее желания и прихоти.
Располагая колоссальными силами, он стремится к бес­
предельному, не задумываясь о том, что вся его жизнь
протекает в строгих границах. Свой идеал он приспосаб­
ливает к собственным способностям, и не наоборот; он
желает бесконечного богатства, бесконечной власти, но,
не умея их использовать себе на благо, становится их ра­
бом. Деньги для предпринимателя делаются самоцелью,
которой он отдает в жертву себя, господство — самоце­
лью народов; в интересах капитала безотчетно соверша­
ются злодеяния, какие ни один преступник не совершил
бы сознательно, стремление государств к господству над
другими, объективированное в вооружениях, ведет к
кровопролитным войнам, несмотря на то что все индиви­
ды хотят мирной жизни. Строившееся столетиями раз­
рушается за считанные секунды, созданное сознатель­
ной волей служит не духу жизни, а духу мертвой мате­
рии. Наша эпоха — эпоха разрушения, каких еще не
бывало, так как человек использует силы, которые для
него непомерно велики.
Махатмы, тихие сверхчеловеки Химавата, владеют
этими силами с незапамятных времен; однако свою
тайну они доверяют только челам, которые умеют при­
менять ее с благой целью. А теперь эта тайна стала дос­
тоянием глупой массы... И все-таки жаловаться на ны­
нешнее положение дел не приходится. В эпоху, когда
711

исчезли кастовые различия и провозглашен лозунг: рав­
ные возможности для всех! — уже не может быть речи о
том, чтобы человеку доставалась лишь та доля, для кото­
рой он внутренне созрел, напротив, ему приходится по­
стоянно созревать, набираясь опыта. Суровая школа
опыта в конце концов даже глупца чему-то научит. И ко­
нечно, опыт — кратчайший путь, если требуется обучать
не единицы, а всех. Эмпирическая наука сделала для
просвещения людей больше, чем мудрость адептов; сво­
бода, которая каждому позволяет изжить в себе глу­
пость, способствовала просвещению больше, чем опека
личности, практикуемая брахманами. Поэтому употреб­
ление во зло сил природы приведет людей кратчайшим
путем к умению мудро их использовать. Если средства,
служащие для разрушения, станут чрезмерно мощными,
ни один народ не осмелится легкомысленно развязать
войну; последствия беспредельного распространения яс­
но покажут, что человек рожден для самоограничения.
Природа вещей в конце концов повсюду приведет имен­
но к тому, что сегодня лишь предвосхищено знанием
мудрецов.
Поэтому падать духом недопустимо; впереди — свет­
лое будущее, какие бы ужасные испытания ни подстере­
гали нас на пути к нему. Когда человек научится управ­
лять внешними по отношению к себе силами не хуже,
чем властвует мудрец над своими страстями, дух земли
превратится в полубога. И тогда слепые силы станут бла­
годарным средством осуществления идеала в явлении.
По Калифорнии
Сейчас, когда поезд мчит меня по утопающей в зелени
плодовых садов Калифорнии, мне вспомнились слова
Мэн-Цзы: лучше ждать благоприятной погоды, чем поку­
пать хорошие земледельческие орудия. Если бы здешние
жители рассуждали подобным образом, Калифорния,
этот великолепный сад нашей земли, осталась бы бес­
плодной пустыней; ведь природа назначила этому краю
быть пустыней. Осадки здесь выпадают редко, так что
сами по себе здесь произрастают только типичные пус­
тынные виды, да еще юкки и карликовые сосенки; почва
712

иссушена солнцем; воды, весной и осенью поступающие
сюда из Сьерра Невады, давно проложили себе глубокие
русла и не орошают больших территорий. Но человек
направил воды по новым руслам, там же, где все равно
не хватает влаги, он устроил искусственные колодцы и
качает грунтовые воды на поверхность земли. Сегодня
Калифорния — это, пожалуй, самая плодородная область
на всей земле.
Так выражается наше, западное, отношение к приро­
де, противоположное восточно-азиатскому. Мы не сми­
ряемся с природной данностью, мы ее преобразуем. Но
чтобы преобразование шло успешно,, необходимо глубо­
кое понимание природы; она покоряется и позволяет со­
бой управлять, только в полном согласии с ее собствен­
ными законами. И поэтому мы не чужды ее сердцу. А вот
мы не отвечаем ей взаимностью.
Самое тонкое и глубокое понимание природы свойст­
венно жителям Дальнего Востока. Китаец относится к
природе как любящий сын к матери, который с почтени­
ем, самоотверженно принимает и отцовскую строгость и
никогда не позволяет себе критики. У японца отношение
к природе как у девушки к ее подруге — он считается с
нею, любит ее такой, какая она есть, а кроме того друже­
ски помогает ей показать себя с самой хорошей стороны.
Наше отношение... больше всего оно похоже на приемы
и методы школьного наставника. Мы проникаем в харак­
тер природы, но лишь с тем чтобы преобразовать ее по
нашему разумению, в соответствии с нашими идеалами.
Она должна измениться, стать лучше — таково наше
убеждение. Как у всех школьных учителей, у нас есть
недостаток — мы не способны понять индивидуальное.
Конечно, нам удается выращивать обобщенные типы —
это поля, луга, леса, а кроме того, мы выращиваем чинов­
ников, выполняющих определенные обязанности; также
нам удается довести до высшего совершенства некую
среднюю природную единицу (плодородная равнина луч­
ше, красивей неплодородной), но с незаурядной натурой
необходимо соответствующее ей обращение, и вот тут
мы, как и школьные учителя, не можем похвалиться
успехами. Везде, где мы достигли, как нам кажется, абсо­
лютной целесообразности, красота — это не непремен­
ное условие. Американские сельскохозяйственные уго713

дья чаще всего безобразны, потому что своеобразию
природы здесь еще совершенно не уделяют внимания.
Но со временем это придет. Американцы — дети,
большие, непослушные мальчики, подростки; нельзя тре­
бовать, чтобы они были осмотрительны, как представи­
тели народов Дальнего Востока. Со временем появится и
у них осмотрительность. Ибо неправильно считать, что
наше, западное, отношение к природе непременно ведет
к ее обезображиванию; последнее происходит лишь по­
стольку, поскольку мы еще не прошли наш путь до кон­
ца. В Японии сельскохозяйственные угодья радуют глаз,
таково совершенное выражение специфически япон­
ских отношений между человеком и природой — не по­
тому что оно само по себе наилучшее. В принципе без­
различно, веду ли я себя как определяющий природу
элемент или как элемент, ею определяемый, все дело
лишь в том, чтобы я нашел свое гармоническое отноше­
ние с природой. И однажды нам это удастся в общем, как
уже удалось во многом особенном. Неправомерно проти­
вопоставлять европейца, с его научным сознанием, азиа­
ту с его художественным сознанием: научное в большей
мере является преходящим. Если бы японец не был ис­
следователем, внимательным наблюдателем, он никогда
не разработал бы техники, благодаря которой ему как са­
довнику сегодня нет равных. Научный характер его под­
хода меньше бросается в глаза, ибо в науке японец про­
двинулся не так далеко, как мы, и соответственно, он на
более ранней стадии перешел к продуктивному синтезу.
Мы проникаем в природу глубже; но творчески обоб­
щать только начинаем. Когда мы этому научимся, мы бу­
дем уже настолько зрелыми, что радость от наслаждения
природой преодолеет нашу жадность, и, я не сомнева­
юсь, тогда мы сумеем выстроить особое отношение меж­
ду нами и всем, что не есть человек, не менее совершен­
но, чем у японцев.
В Йеллоустонском парке
С вершины одного из туфовых холмов, образованных
гейзерами за долгие тысячелетия, я смотрю вдаль, на ши­
рокую прерию. В этот час обычно выходят на вечернюю
714

прогулку по окрестностям бизоны. Они идут не стадом, а
по одиночке, держась на большом расстоянии друг от
друга, но все животные уверенно движутся в одном на­
правлении, точно перелетные птицы. Что ж е помогает
им обходиться без географии? Не знаю; наверное, никто
этого не знает. Ведь и люди, обладающие подобной спо­
собностью, не могут ее объяснить.
Несколько десятков лет тому назад каждое стадо би­
зонов насчитывало до нескольких тысяч голов, сегодня
на просторах Йеллоустонского национального парка
едва наберется сотня бизонов, и во всей Америке их
меньше, чем было когда-то в одном стаде средней чис­
ленности. Мы их истребили. И сегодня, глядя на этих по­
следних великанов, удивительно уместных в ландшафте
прерии, я вне себя от негодования. Как обеднела земля
по нашей милости! Разумеется, мы окружаем изгородя­
ми большие земельные участки, чтобы животным там хо­
рошо жилось, мы и для индейцев устроили резервации,
но ни тех, ни других это не спасает от вымирания. Бизо­
ны на ограниченной территории хиреют, индейцы выро­
ждаются с тех пор, как им нельзя выходить на тропу вой­
ны, те и другие обречены. Скоро все живописные типы
останутся в прошлом, а поверхность земли станет как
две капли воды похожей на ландшафты в центральных
областях Германии — аккуратно разделенные участки со
стандартной застройкой, где живут немцы и породистые
животные. Я понимаю: прекращение нашего губительно­
го воздействия на природу означало бы самоубийство че­
ловечества, но какое слепое заблуждение — считать по­
добный «прогресс» чем-то положительным! Ужасно, что
земля день ото дня становится однообразнее. Ибо при
этом происходит не превращение энергии, а ее абсолют­
ная потеря, так как затраты энергии не возмещаются.
Ж и з н ь нельзя преобразовать так, как, например, элек­
трическую энергию. Каждый тип уникален, в нем вопло­
щена возможность, которая дается единожды и никогда
впредь не повторится. И как бы в будущем ни процвета­
ли весь род европейский и все наши коровы, лошади и
домашние свиньи, это не заполнит лакуну, которую ос­
тавляет в Творении уничтожение всех прочих форм.
Мир с каждым днем скудеет. В этом состоит подлинный
смысл прогресса, как с пугающей отчетливостью пока715

зывает пример Америки, ибо здесь белый человек явля­
ется, по-видимому, максимально отчетливо выраженным
типом целеустремленного человека. Нигде нет такой ве­
ликолепной природы, как в Америке; все здесь как будто
сотворено в укрупненном масштабе, и все крупное здесь
жизнеспособно, да только такой размах и отвечает окру­
жающим условиям; глядя вокруг, ты готов вообразить,
что в силу этой важнейшей особенности непременно
должны возрастать и все духовные ценности; ничего по­
добного — их не видно, кроме одной-единственной, эта
ценность — количество. На янки производят впечатле­
ние лишь величины и числа, только они его цель. Подоб­
ное обеднение души есть необходимое и неизбежное
следствие его единственного стремления — к успеху.
И вслед за янки, по его примеру, европейцы сегодня
рвутся к успеху. Широко распространенная новая фило­
софия уже провозгласила идеалом мышления «принцип
экономии», то есть объявила высшим благом нечто само
собой разумеющееся. Мы делаемся все беднее, все не­
мощнее, и это оскудение ведет к исчезновению богатств.
Любая определенная линия развития исключительна, но
наша, несомненно, стала первой, непроизвольно разру­
шающей все прочие. На нашем пути развития тяготеет
проклятие — мы обладаем столь большой властью над
слепыми силами природы, что она поневоле уничтожает
даже то, что мы хотели бы хранить и оберегать. Совре­
менный белый человек наслаждается природой больше,
чем любой другой, он глубже, чем кто-либо еще, интере­
суется своеобразием внешнего по отношению к себе, и
тем не менее то, что ему не нужно и не составляет его
самого, неизбежно вымирает везде, за что он ни возь­
мется.
У арийско-европейских народов на совести не меньше
преступлений и убийств, чем у тюрко-монгольских, хотя
лишь для последних, пожалуй, уничтожение было само­
целью. Римляне возвели свою великую империю на раз­
валинах древних удивительно своеобразных государств
Средиземноморья. Империю римлян стерли с лица зем­
ли германские племена. Правнуки германцев уничтожи­
ли творения арабской культуры, затем — культуры ин­
ков и ацтеков. И если с тех пор намерения людей стали
лучше, то средства уничтожения усовершенствовались, и
716

наша цивилизация стала настолько смертоносной для
всех, кто не рожден в ней или не желает в ней жить, что
об улучшении говорить не приходится, скорей можно
констатировать обратное. Вот и Гегель учит, что путь по
трупам — именно тот, каким должен идти «объективный
дух», дабы достичь своего совершенного осуществления,
и что значение имеет только народ-вождь, носитель
«идеи», который вправе принуждать или истреблять все
прочие народы; Гегель был бы прав, если бы в понятие
исторической значимости входили действительно все
ценности. Однако, не говоря уже о том, что историче­
скую значимость вообще никто не может оценить, не
отдавая дани предрассудкам, оценка всегда делается зад­
ним числом и при весьма сомнительной оговорке, дес­
кать, все, что ни происходит, все к лучшему и только так
и могло быть; но данная предпосылка имплицирует, что
материальный успех служит выражением божественно­
го приговора, при таком взгляде на вещи, разумеется,
можно считать бесспорным, что ведущая роль в истории
решительно не связана необходимым образом с высо­
ким, духовным развитием. Индия и Китай, государства
огромного значения, во всемирно-историческом процес­
се, если понимать его по Гегелю, не играли никакой ро­
ли. То, что Христос и Будда стали властителями истори­
ческих сил, кажется скорей случайностью. Сам по себе
исторический процесс имеет тот же характер, что и био­
логический; и данное обстоятельство нимало не изменя­
ется оттого, что взаимно дополняют друг друга и борют­
ся друг с другом не только физические организмы, но и
психические (идеалы, содержательные компоненты ве­
ры). Идеальный процесс, сам по себе не зависящий от
биологического развития, все же протекает при посред­
стве биологического, и везде, где только есть движение,
можно апостериори установить связь между этими про­
цессами. Однако ее нет в сущности; биологическое оста­
ется лишь средством, и если его нормы гипостазируют,
превращая в духовные цели, это ведет к гибели. Появля­
ются недостойные человека взгляды, вроде тех, согласно
которым нет ничего превыше блага государства, власть
является самоцелью, в отношениях между народами доз­
волительны любые средства, одна раса имеет право по­
работить все остальные, и современный гомо техникус,
717

ради личного обогащения разрушающий весь мир бо­
жий, якобы своими деяниями исполняет волю Господа.
Совершенно неверно, что власть (в смысле способности
и желания подавлять людей) сама по себе есть благо (с
чем молчаливо должны согласиться все уверовавшие в
прогресс, ибо гегелевская «идея», а равно и «христиан­
ская» цивилизация побеждают только с помощью мате­
риальной власти), — напротив, власть, как в высшей
степени убедительно показал Якоб Буркхардт, прежде
всего служит злу и озлобляет. Еще ни одна земная
власть не была установлена без преступления, и ни одна
не утверждается без применения насилия в той или
иной форме; закон ее ж и з н и — не от Бога, а от диавола.
Поэтому никакими силами не удастся поставить насиль­
ственные методы управления миром в естественно-не­
обходимое отношение с нравственным и духовным бла­
гом. Наша западная цивилизация, как самая мощная
сила в мире из всех, какие знало человечество, сама по
себе — не добро, а зло: поэтому она не только несет ги­
бель всем, кто не умеет к ней приспособиться, — она
уничтожает и своих носителей. К этому типичному ус­
пеху направляют свое движение те, кому власть служит
для осуществления духовных и нравственных идеалов, а
для этого она служит, к счастью, все больше и больше.
Если человек становится рабом ее духа, он становится
диаволом.
Известно, что у зла имеется определенная и необходи­
мая функция — это мировая экономика. Только уничто­
жение расчищает дорогу радикальному обновлению.
Если люди намерены серьезно продвинуться вперед, ес­
тественный процесс становления и умирания подчас
приходится ускорять. Только революции разбивают за­
костеневшие формы, только безвременная гибель поко­
лений, которую несет с собой война, разрывает путы
традиции. Мировые культуры никогда не возникли бы,
если бы одни человеческие виды не подавляли другие,
ибо таким образом некоторые формы, предназначенные
для господства, смогли пробиться из джунглей дикорас­
тущих форм. И наконец надо высказать главное: смерть
и умерщвление — нормальные природные процессы.
Хищные звери должны убивать, их бытие столь же оп­
равданно, как бытие травоядных; обусловленное война718

ми, катастрофами и эпидемиями ускорение жизни и
возрастание ее оборота не привносит качественных из­
менений в этот процесс, а количественно влияет на него
незначительно, так как в целом многое компенсируется;
даже изменение характера флоры и фауны в каждую
геологическую эпоху доказывает, что та или иная форма
когда-нибудь неизбежно погибнет, а будет ли ее гибель
медленной, вызванной изменяющимися условиями, или
быстрой и внезапной вследствие вторжения некоего
Атиллы, это, надо полагать, безразлично. Высшие вечные
ценности в сущности со временем умирают. Очевидно,
недалек от истины индийский миф, согласно которому
творчество и разрушение представляют собой корреля­
тивные атрибуты божества: в наше время Богу угодно
зло. Однако человек никогда не должен узурпировать
власть Шивы: он не вправе сознательно желать для себя
того, что подобает только Шиве; неотвратимость смерти
не оправдывает убийцу. Подобно тому как рождение и
естественная смерть лежат за пределами сферы, подчи­
ненной личной воле человека, план, согласно которому
продолжается вся жизнь в целом, выше индивидуальных
суждений и оценок. В царстве неразумных созданий
этот план везде, где его не нарушают космические слу­
чайности или человеческий произвол, достигает совер­
шенного воплощения; поразительна мудрость, с какой
природа правит собой. В мире людей подобное было бы
возможно, если бы каждый отдельный человек делал то,
что ему сообразно. Бог тогда являл бы свою волю через
посредство свободной человеческой воли, происходило
бы только угодное Богу, отпала бы необходимость в кон­
фликтах; фатум не исчез бы, однако метафизическая ви­
на не отягощала бы каждого отдельного человека, и в це­
лом все служило бы делу добра. Но человек лишь в
редких случаях поступает как надлежит, тем реже, чем
более осознанно он действует. И когда он, тщеславно
вообразив, будто ему известен план общего целого, пы­
тается так или иначе направить события, происходят не­
счастья. Развязываются безумные войны, совершаются
уничтожающие все и вся перевороты; саморегуляция
природы нарушается, побеждает бессмыслица. Во мно­
гих, слишком многих отношениях белый человек именно
так хозяйничал на земле.
719

Но все же его воздействие на других людей угодно Бо­
гу. Общее равновесие сил изменилось настолько, что мы
должны господствовать, если мы одобряем себя, прини­
мая себя такими, какие мы есть. Очевидно, многие раз­
рушаемые нами ценности в нашем мире были бы в лю­
бом случае нежизнеспособными; настало время, когда в
ущерб сколь угодно прекрасному, но старому, возникает
новое, и никакие споры с судьбой не могут остановить
этот процесс. Но отсюда следует, что действительно су­
ществует то, что можно назвать «правом сильного». Это,
конечно, не моральное право, речь не идет о материаль­
ном равновесии сил, насилие по отношению к живому
существу всегда есть зло, любой насильственный акт как
таковой — пощечина законности и праву, самое справед­
ливое судебное наказание так или иначе оскорбляет
нравственное чувство. Но всякая сила — это реальность,
которая действует сообразно своим собственным зако­
нам; только эти законы и определяют бытие сил.
И сколько бы раз ни одерживало зло победу над добром,
грубость — над совершенством, сколько бы вреда ни на­
носилось моральному сознанию, сколько бы неудач ни
постигало мышление при попытках постичь Ανάγκη —
иногда все же удается понять целительность зла как та­
кового не только в малом, например в судебном и право­
вом насилии, но и в самом великом. Удается и в случае с
«правом сильного». История учит, что самые жестокие
воинственные племена со временем становились циви­
лизованными народами, нередко крайне приверженны­
ми идеалистическим воззрениям. Может быть, я ошиба­
юсь, но, по-моему, это объясняется следующим образом:
физическое превосходство можно удерживать в течение
длительного времени, только имея прочную моральную
основу. Без мужества сила бесполезна, однако и мужест­
во бесплодно без самоотверженности, дисциплины, орга­
низованности. Пусть речь идет здесь только об одно­
сторонних преимуществах, они все же отграничивают
природную основу, которая, очевидно, наиболее способ­
на к дальнейшему развитию и достижению вершин. Гер­
манцы, уничтожившие античный мир, были жестокими
и грубыми, но кроме того они были мужественными,
верными и самоотверженными людьми. Последние каче­
ства позволили им, на основе имевшихся у них духовных
720

задатков, развиваться в течение столетий, постоянно
меняясь к лучшему, между тем как греки и римляне
поздней эпохи, утонченные, но трусливые и вероломные,
разлагались и шли прямиком к гибели. Лишь гордый че­
ловек, уважающий себя, считается и с другими людьми.
Свирепые англосаксы были предками народа, чье право­
вое сознание развито, как ни у кого в Европе, и дело
здесь в том, что любые доблести и добродетели берут на­
чало в человеческом Я и расширяют свой круг, исходя из
Я, так как примитивная вера в преимущество личного
права несет в себе первые проблески уважения права
вообще. В противоположность англичанам, русские, с
незапамятных времен отличавшиеся добродушием и ни­
когда не признававшие за кем-либо права подавлять дру­
гих, русские, у которых мировоззрение раннего христи­
анства, можно сказать, в крови, по сей день мирятся с
произволом. Только сильная натура дает духовным по­
тенциям средство для воплощения и обеспечивает их
жизнеспособность. А потому, пока продолжается земное
развитие, — и пусть оно вынуждено постоянно начи­
наться сызнова — право сильного не исчезнет.
...Все это — суждения разума. Но поскольку я обла­
даю эстетическим чувством, тот факт, что мировой про­
цесс протекает именно так и не иначе, у меня вызывает
глубокое сожаление. Я с великой радостью отдал бы все
достижения техники за один вечер, когда бы я мог полю­
боваться прерией в ее первозданной красе, прерией, ка­
кой она была до того, как бледнолицый начал беспощад­
ную войну с краснокожими.
Среди этой дикой, вселяющей живительные силы
природе я все больше осознаю что мое человечество со­
стоит из насильников. Мы, западные люди, — по сущест­
ву своему воины. Если китаец верит в предустановлен­
ную гармонию между человеком и космосом, которую
надлежит поддерживать любой ценой, если индиец, чем
бы он ни занимался, сохраняет самого себя и таким об­
разом остается внутренне непричастным к борьбе за су­
ществование, то мы по убеждению рвемся в самый
центр этой борьбы. Нам нет дела до взаимосвязи, мы —
элементы, и хотим быть таковыми, и утверждаемся в ка­
честве таковых. Как худшее, так и лучшее в нас порож721

дено духом борьбы. От него происходит наша жажда за­
воеваний и разбоя, от него же — реформаторские
движения, наука, социальное сознание. Будучи по суще­
ству борцами и воинами, мы не считаемся с авторитета­
ми, мы хотим быть свободными исследователями и при­
нимать решения каждый сам за себя. Воин не приемлет
компромиссов, он желает побеждать либо быть побеж­
денным, девиз воина: или он, или я.
Когда я находился на Востоке, наш боевой дух, если я
размышлял о нем, представал в самом невыгодном свете.
Да и могло ли быть иначе? Воин — это в сущности раз­
рушитель, он в сущности слеп, пристрастен, несправед­
лив, бестолков. Мудрец — а на мудрецов ориентирована
вся жизнь Востока — никогда не сражается; пребывая
над схваткой, он видит взаимосвязь всех форм, средото­
чие которой находится в нем самом, он изменил бы себе,
если бы идентифицировал себя с одной из сражающихся
сторон. В чем же исток его превосходства? Пока я нахо­
дился на Востоке, этот вопрос у меня не возникал. А те­
перь, когда я ищу на него ответ, оказывается, что во вре­
мя моих путешествий на Востоке я был несправедлив по
отношению к Западу. Ведь мудрец — не скептик, не
имеющий твердых убеждений, и не равнодушный, хо­
лодный, нерешительный человек, напротив, менее всего
мудрецу близок тип скептика, который с легкостью во
всем сомневается. Мудрец не борется, однако не потому,
что все споры и сражения он отвергает как бессмыслен­
ные, — дело в том, что он уже завершил свою войну, уже
пришел к окончательной ясности относительно себя са­
мого и всего мира; дискуссию, которая обычно протека­
ет вне самого человека и редко приходит к бесповорот­
ному завершению, мудрец закончил в тишине своей
души. И только поняв это, я могу во всей глубине по­
стичь мысль индийцев, что кшатрия, ступень, непосред­
ственно предшествующая брахману, есть всадник, ры­
царь: без борьбы нет познания; лишь того, кто с честью
сражался, можно считать зрелым и подготовленным к
божественно спокойному миру мудрости.
Это объясняется тем, что исход борьбы не только яв­
ляется механическим результатом, но одновременно обу­
словливает органическое изменение. Если убеждения
становятся ясными и твердыми, как правило, после дис722

куссии, если народы, после того как сказало свое слово
оружие соглашаются признать изменения в отношениях
власти, которые еще недавно отвергали как неприемле­
мые; если сильный человек становится героем лишь в
борьбе и противостоянии, то все это основано на том,
что в борьбе претерпевают изменения души людей.
И только в борьбе. Чисто теоретические рассуждения не
оказывают влияния на душу. Сколь угодно ясно понимая
необходимость нового порядка, можно не принимать его
в практической деятельности, на словах признавая лю­
бые добрые качества, можно оставаться негодяем. Веро­
ятно, Христос и Будда обладали мудростью задолго до
своего просветления; несмотря на это, миссия обоих на­
чалась лишь со времени просветления — времени жесто­
чайшей борьбы. Искушаемые силами зла они оба долж­
ны были победить зло, и только одержав победу, они
стали свободными. Что означает: только тогда их челове­
ческие души преобразились настолько, что обрели спо­
собность служить орудием высшего знания.
Лишь одному из миллиардов суждено стать Буддой;
лишь редкие, исключительные личности вообще способ­
ны значительно возвыситься, превзойти свои исходные
условия; поэтому стабильный общественный порядок, в
достаточной мере отвечающий естественным иерархиям,
в любую эпоху представляет собой самую отрадную кар­
тину. Отдельный человек, ориентирующийся на свой
тип, легко достигает совершенства, и в целом царит гар­
мония. Но такой порядок не позволяет идти вперед:
лишь прирожденный мудрец может стать мудрым, каж­
дый неизменно пребывает на той ступени, куда его по­
ставила природа, и человечество вообще не движется
вперед. В мире борьбы каждому открыты все возможно­
сти. Честно и открыто выступая за то, что он считает
правильным, стремясь к тому, в чем он видит свое при­
звание, каждый непосредственно на опыте проверяет
свои задатки, предоставляя всем своим способностям
возможность полного развития. А поскольку все испыты­
вают себя одинаковым образом, происходят столкнове­
ния, которые с необходимостью продвигают общество
вперед. Природой вещей обусловлено, что за каждую
ошибку когда-нибудь расплачиваешься, всякая ложь в
конце концов обнаруживается, все прогнившее однажды
723

рушится, и наоборот: все ценное выказывает свою цен­
ность и все истинное подтверждает свою истинность —
но только если природе предоставляют возможность ока­
зать свое действие. А эту возможность люди дают ей, ес­
ли находят в себе мужество на дерзкий поступок. Так
как самые яростные бойцы слепы, этот процесс, проис­
ходящий в одном отдельном человеке, еще ничего не до­
казывает наверняка. Реакционеры и мятежники, общест­
венники и индивидуалисты, староверы и вольнодумцы —
сколько бы ни было типов, чье противоборство образует
диалектику современного становления, каждый тип от­
части прав, но нельзя каждый из этих типов признать
правым в целом. Каждый из них — элемент мощного
процесса, общий план которого не дано охватить взгля­
дом никому из смертных, и ни один смертный никогда
не достигает того, за что борется. Но борьба никогда не
бывала напрасной; любой приверженный идеалам чело­
век способствует, пусть даже в очень скромной мере,
улучшению мира, любое сопротивление ослабляет могу­
щество зла, любая жертва идет на благо будущему. И це­
лое постоянно развивается, вопреки любым реакциям,
поднимаясь все выше, в направлении, заданном приро­
дой вещей, по тому пути, на котором возможные в дан­
ное время и в данном месте улучшения действительно
наступают. Ни в 1790-х, ни в 1848 годах люди не достигли
целей, к которым стремились, и это хорошо, так как их
желания зачастую были безумными; но благодаря их
борьбе мы значительно продвинулись вперед по сравне­
нию с ними. Социалистическое учение само по себе
ошибочно, однако без него мы не были бы сегодня так
близки к справедливым новым отношениям, которые
нам представляются возможными. Прогресс же возмо­
жен только в мире борьбы; в статическом покое эволю­
ции нет.
Каждый отдельный человек должен быть честным,
иметь мужество впадать в заблуждения, даже безумства,
признавать свою ограниченность и даже совершать пре­
ступления; обо всем остальном позаботится природа ве­
щей, или, если употребить индийское понятие, закон
кармы. Путь борца кажется жестко механическим, такой
он и есть; отдельный человек здесь действует только как
элемент, не понимая цели, и спасение приходит извне.
724

Однако у массы нет иного, высшего пути. Более разви­
тые индивиды могут идти путем познания или путем
любви, но массе не остается ничего, кроме карма-йоги.
Однако изобретенная и практикуемая нами разновид­
ность карма-йоги наделена глубочайшим смыслом. Это
не пассивное соблюдение предписаний и законов, и не
результат, ожидаемый от догм, упражнений, ритуалов, а
самоотверженная инициатива. И ни одна карма-йога, ка­
кую только можно вообразить, быстрее не вела к цели
большую часть человечества. Как ни хвастливо в целом
утверждение, что мы далеко продвинулись, нужно при­
знать, что с тех пор, как началось наше ускоренное раз­
витие, произошло невероятно много событий. Достаточ­
но представить себе положение низших общественных
классов английского и особенно ирландского народа сто
лет тому назад, положение фабричных рабочих всех
стран еще совсем недавно и вспомнить о действии, кото­
рое оказывает нужда и бедность на душу человека: нель­
зя не признать, что сегодня мы живем в новом, лучшем
мире, это не только мир более высокого благосостояния,
но и мир людей более достойного образа мыслей. По­
следний же сформировался только благодаря борьбе,
благодаря наступательному эгоизму; он не появился бы,
если бы волю людей направляла китайская любовь к по­
рядку или древнехристианское «непротивление злу».
В мире борьбы эгоизм приводит к цели скорее всего. Но
почему именно эгоизм? — ведь его в конечном счете
всегда понимают ложно? Потому, что природа вещей вы­
являет и преобразует эгоизм; смертельная вражда рань­
ше или позже неизбежно превращается в сотрудничест­
во. Еще в начале этого века жестко конкурировавшие
металлургические предприятия Бельгии и Германии за­
ключили соглашение, по которому каждой стороне раз­
решалось производить строго определенное количество
продукции, вот и в нашем мире когда-нибудь все будет
устроено так же. Именно потому, что мы — прирожден­
ные люди насилия.
Таким образом, значение и своеобразие современной
западной культуры исчерпывающе определяются всего
одним понятием — это культура искренности. Мы более
откровенны, чем другие люди, мы признаемся в том, чего
725

хотим и кто мы такие. И что бы мы в те или иные перио­
ды времени ни считали справедливым и правильным, в
конечном счете и по существу мы верим только в самих
себя и не успокаиваемся до тех пор, пока наше положе­
ние в мире и наше отношение к миру не приходят в
согласие с нашими индивидуальными убеждениями.
Поэтому верность убеждениям и эмпирическая истин­
ность — наши высшие идеалы. Мы не умеем, как индий­
цы, сочетать метафизическую истинность с лживостью
по отношению к внешнему миру, не умеем, подобно ки­
тайцам, неколебимо твердо соблюдать предписанный
внешний порядок, не задаваясь вопросом, насколько он
соответствует нам самим; мы убеждены, что лучше по­
гибнуть из-за личного заблуждения, чем служить непо­
нятой истине, лучше, мужественно следуя тому, во что
мы верим, лгать в метафизическом смысле, чем допус­
кать эмпирическую ложь. Здесь нами руководит та же
основная идея, что лежит в основе всех западных форм
культуры: назначение человека состоит в том, чтобы
представить смысл явления во всей его полноте.
В Китае я размышлял о недостатках искренности. Она
менее полезна отдельному человеку, чем слепое подчи­
нение внешним силам, постольку, поскольку внешние
обстоятельства объективно оптимальны, а личности
свойственны заблуждения; в этом смысле наша грубость
в значительной мере проистекает от нашей искренности.
Вместе с тем наше варварство более перспективно, чем
любая культура, основанная на авторитете, так как му­
жество и правдивость, и только они, с необходимостью
ведут вперед и прежде всего ускоряют процесс разви­
тия. В соответствии с природой вещей наши заблужде­
ния также должны приносить благо.
Я мысленно проследил историю нашей науки и фило­
софии. На каких только окольных путях мы не блужда­
ли, какими долгими дорогами не скитались напрасно!
Как часто мы торжествовали, провозглашая конечным
результатом что-то, носившее в действительности лишь
временный характер, как часто пытались односторонни­
ми определениями исчерпать смысл целого мира! Но лю­
бая ошибка все ж е приносила добрые плоды. Кто-то при­
знавал только бытие, другие — только становление, но в
борьбе школ и учений каждая из этих возможностей
726

разрабатывалась так тщательно и точно, что сегодня они
уже вполне отчетливо предстают как взаимосвязанные.
Смелые революционеры отвергали традиционную мо­
раль и с легкой душой поднимали на щит себялюбие, тем
самым они принуждали людей противоположных убеж­
дений тщательно изучать свои основания, отчего истин­
ное обнаруживалось именно как истинное и многим
заблуждениям наступал конец. Неприятие церкви, воль­
нодумство, отрицание религии — им в первую очередь
надо поставить в заслугу то, что сегодня, наконец, мно­
гим становится яснее самый смысл религиозной веры, и
все, что было некогда ее темным содержанием, превра­
щается в светлое, чистое знание. Всякая критика в
конечном счете приносит пользу, даже крайне односто­
ронняя, даже решительно отвергающая здесь и сейчас
многое прекрасное. Ведь и для этих отношений следует
признать девиз: «Умри и возродись!». Только из разло­
жившегося зерна произрастает новая жизнь, только при
разложении чего-то, слепо воспринятого по традиции,
возникает отчетливое знание. Если человеку суждено
стать автономным, полностью ответственным за все свои
желания, мысли и поступки, он должен до конца осозна­
вать свои мотивы. Он должен разрушить любые догмы,
любые предрассудки, отказаться от всех своих расовых
предубеждений. Этим отказом ознаменовалась эпоха
Нового времени. Космос духа вернулся в состояние хао­
са, все в нем бродит, кипит, и что, в конце концов, по­
явится, в каждом отдельном случае невозможно предуга­
дать. Но общая цель ясна: наша культура искренности
неизбежно ведет к тому, что на место основанной на ге­
терономии гармонии, в конце концов, явится гармония,
основанная на автономии, все истины, которым прежде
верили, полагаясь на авторитеты, станут личным знани­
ем, и личное самосознание будет носителем воливсего
человечества. Только культура искренности способна
этого достичь. Пусть индийская, китайская, христиан­
ская (католическая) системы предлагают сколь угодно
прекрасные картины обретенного совершенства, эти си­
стемы не несут в себе возможности развития. Новое мо­
жет возникнуть только на нашем пути.
Самый юный и самый типичный человек Запада, т. е.
американец, — это и самый искренний человек; искрен727

ность искупает его некультурность. В будущем он может
стать кем угодно. Все временное как таковое почти не
выдерживает сравнения с совершенным, однако в мире,
где все охвачено процессом становления, наличие че­
го-то временного оправданно. И наконец, это временное
по своей идее ближе к наивысшему мыслимому совер­
шенству, чем совершенство индийцев. Вернусь к моим
соображениям насчет индийского совершенства. Глубо­
ко проникая в смысл, индиец никогда не видел необхо­
димости в том, чтобы и при выражении смысла учиты­
вать также собственный смысл средства выражения,
никогда не считал, что тот и другой смыслы должны быть
взаимно согласованными. Соответственно, факты и фан­
тазии, реальность и мифы, ложь и правдивые речи, суе­
верия и точное знание в глазах индийца равно значимы,
лишь бы казалось, что ими охвачен смысл как таковой.
Однако смысл полностью реализуется только, если он
пронизывает явление целиком, без остатка, если не воз­
никает ни малейшего противоречия между внутренним и
внешним. Поэтому фантазии и факты, ложь и правда не
равноценны; противоречащее смыслу выражение лиша­
ет смысл силы воздействия, отсюда проистекает челове­
ческая несостоятельность и жизненная непрактичность
индийцев. Западный человек — фанатик точности, отсю­
да его беспримерные успехи в мире явлений. О смысле
он знает покамест мало. Однако если он когда-нибудь
постигнет смысл до конца, то, дав ему совершенное вы­
ражение, достигнет совершенной гармонии между сущ­
ностью и явлением.
Солт-Лейк-Сити
В ожидании полдня, когда в храме мормонов должен
был начаться органный концерт, я листал выставленные
в их общественной приемной богословские трактаты и
другие книги. Дама, которая их продавала, поинтересова-»
лась, слышал ли я уже проповедь нового Евангелия. Я от­
ветил, мол, я, во всяком случае, неплохо знаком с сочи­
нениями мормонских религиозных писателей. — Так вы
уже убедились, что они несут в себе слово Божие? — Не
дав мне времени ответить, она продолжала: — Чудесно в
728

нашей религии именно то, что можно сразу, без хожде­
ний вокруг да около, убедиться в божественном проис­
хождении ее учения. Устами преподобного Джозефа
Смита Господь возвестил, что Он непосредственно даст
ответ всякому, кто придет к Нему за истинным знанием.
Бог держит свое слово — ведь я как раз вот так и обрати­
лась. Я родилась и выросла в Мюнхене. Однажды я слу­
чайно услышала проповедь миссионера мормона, он
наставил меня, как удостовериться в божественном про­
исхождении Книги мормонов. Я спросила об этом самого
Господа, и, вы только представьте себе! — Он сразу же
громко ответил: «Да». С тех пор я здесь, и я очень счаст­
лива. — Я растроганно смотрел на эту женщину. Она
принадлежала к обычному типу обращенных: у них оди­
наковое настроение и даже с виду все они похожи, эти
люди, заполняющие храмы и молельные дома новых
церквей. Но таких трогательных в своей святой простоте
высказываний мне еще не доводилось слышать. В этом
смысле церковь мормонов, несомненно, далеко опереди­
ла другие духовные институции. А как драматична исто­
рия их полигамии! Джозефу Смиту было откровение —
семейные узы остаются нерасторжимыми — на небесах;
тем самым утверждалось существование многоженства
мормонов в земной жизни — ведь мужчина, последова­
тельно женившийся на нескольких женщинах, в ином
мире будет мужем всех своих жен одновременно. Поэто­
му следующее откровение, гласившее, что муж и на зем­
ле должен одновременно состоять в браке с несколькими
женами, по существу лишь доводило до логического кон­
ца первое откровение. Тут словно гром грянул: честные
англосаксонские души благочестивых мормонов не мог­
ли потерпеть многоженства. Однако страх божий по­
бедил, и, скрепя сердце, каждый мормон обзавелся
несколькими женами. Вскоре начались преследования
мормонов, жесточайшие гонения, их церкви грозило
уничтожение. И тогда Господь смилостивился и открыл
президенту США Уилфорду Вудрафу, что теперь много­
женство может прекратиться. «Что касается многожен­
ства, — говорится в одном каноническом сочинении
(Mormonism, by В. H. Roberts, published by the Church,
p. 57), — то святые последних дней мира не несут ответ­
ственности как за его введение, так и за отмену. Его за729

поведал нам Господь, презрев все человеческие предрас­
судки; но потом, увидев несчастья, которые принесло Его
чадам послушное исполнение завета, Он смилостивился
и позволил им вернуться к моногамии. Только сам Гос­
подь отвечает за свои повеления».
Как тут не вспомнить суждение Свами Вивекананды о
всех известных ему основателях западных религий: у
них подлинное просветление, как это ни странно, нераз­
делимо соединялось со смехотворным суеверием, их, ко­
нечно, вдохновлял Бог, но они еще не сформировались
душевно для того, чтобы полностью воспринять и пра­
вильно понять откровение. Так оно и есть. В мормонстве
в крайней форме выступает то, чем в принципе характе­
ризуются все религии западного мира. Вне всякого со­
мнения, Джозеф Смит и Брайан Янг были истинными
пророками — такими же как Моисей, Уэсли, Лютер и
Кальвин — вот только были они поразительно невежест­
венны. Но в своей сущности, и на этот счет необходима
полная ясность, они ничуть не отличались от наших ве­
ликих пророков. Что можно сказать, например, о Люте­
ре? То, что в течение веков воплощало суть религии для
всех глубоко религиозных умов, он отбросил как прехо­
дящее, вторичное и даже сомнительное внешнее явле­
ние, а как раз, то что ранее всегда считалось вторичным,
производным от религии, провозгласил ее сущностью.
Лютер учил, что религия есть не что иное, как слепая ве­
ра в Бога и использование священных средств — слов и
таинств, и не может означать чего-то более высокого.1
Скудоумие этого великого человека поражает и застав­
ляет нас смущенно умолкнуть. Его личное религиозное
чувство было изумительно глубоким, однако его идеи от­
носительно сущности религии не более чем поверхност­
ны. А Кальвин? Разве не чудовищна его догматика?
И поистине чудовищна его идея о вечном проклятии, ко­
торому якобы от века предана бессильная душа по воле
некоего всемилостивого к его чести, Бога. Тем не менее
Кальвин был высокообразованным человеком, а Лютер
гением, поэтому в их, пусть чрезвычайно плоских, пред­
ставлениях все же проглядывает глубина, так что сквозь
всю глупость чувствуешь: они знали больше, чем умели
1

См.: Нагпаск А. Reden und Aufsätze, II, S. 300, 302.
730

высказать. У англосаксонских и особенно американских
реформаторов ничего подобного не заметно. Англосак­
сонская раса, во многих отношениях развитая лучше
всех прочих во всем мире, находится на самой прими­
тивной стадии религиозного развития. Что касается жиз­
ни души, англосаксы так чужды философии и психоло­
гии, и вообще так мало в них дифференцированное™,
они настолько не склонны к рефлексии, что в остальном
столь значительные британцы без зазрения совести
перенимают формы религии, которые, по нашему разу­
мению, годятся разве что для угольщиков. Ни один из
англосаксонских вероучителей не был способен к фило­
софскому суждению, а если он вдобавок был выходцем
из низших слоев народа, необразованным и необучен­
ным, как большинство американских реформаторов, то и
возникали системы вроде мормонской. Повторяю: кто
знает Индию или вообще понимает, что такое религиоз­
ная развитость, тот не считает чем-то из ряда вон выхо­
дящим странные ответвления вроде русских духоборов,
пиетистов Северной Германии или мормонов Америки,
напротив, он видит в них довольно типичные формы, в
которых выражается религиозный опыт Запада.
Мы, люди Запада, люди дела, а не понимания. Мормо­
ны, чьи религиозные представления кажутся нам ребяче­
скими, совершили в культуре огромную работу, здесь им
нет равных: меньше чем за полстолетия они превратили
солончаковую пустыню в цветущий сад. Кроме того,
они — образцовые граждане, сознательные, честные и
прогрессивные. Подобные практические преимущества
отсутствуют у индийцев при всей их способности к бо­
лее глубокому пониманию. Очевидно, не существует не­
обходимой связи между философской ценностью некой
идеи и ее значимостью для практической жизни, и на ос­
нове философской ценности идеи невозможно заранее
судить о ее значении. Идея предопределения чудовищна,
но, тем не менее именно она сформировала самых силь­
ных мужей истории; вся сила воздействия современного
человека восходит к мировоззрению Иоганна Кальвина.
Лютеровское понимание религии неприятно поражает
своей плоскостью: тем не менее из него или в нем произ­
росла глубочайшая нравственная культура Европы, его
дух составляет основу и музыки Иоганна Себастьяна Ба731

ха, и великой немецкой философской мысли. Католиче­
ская церковь с ее неприятием всякой самостоятельности
человека, с ее примитивной мифологией и враждебно­
стью прогрессу и в наши дни остается непревзойденной
школой для души, а значит, и лучшей школой самопозна­
ния, какая только есть у нас. Брахманизм же с его изуми­
тельной глубиной познания оказался неспособным не
только хотя бы приблизительно в той же степени благо­
творно повлиять на практическую жизнь масс, как более
грубые религии Запада, но и вообще меньше, чем учение
Лютера, поощрял познание в целом. Ибо при оценке ре­
лигиозной идеи нельзя отвлечься от эмпирических усло­
вий, в которых ей приходится оказывать свое действие
на людей. Сила ее воздействия зависит от того, в какой
мере она влияет на волю людей, воля же, в свою очередь,
зависит от предустановленной симпатической связи ме­
жду религиозными представлениями и склонностями;
склонности — от среды, в которой они сложились, и так
далее. В целом можно сказать: там, где духовное разви­
тие невысоко, но велика интенсивность желаний, прими­
тивные представления оказываются самыми лучшими;
там, где налицо отношение, обратное этому, все пред­
ставления остаются не эффективными, и только там, где
они находятся приблизительно на равной и притом зна­
чительной высоте, духовная ценность идей имеет более
или менее решающее значение для их эффективности.
Этой последней стадии с недавних пор достигла часть
населения Европы. Однако часть эта меньше, чем мы ду­
маем; и для большинства из нас примитивные представ­
ления наилучшим образом ведут к благу.
Намного более интересными представляются амери­
канские секты, когда рассматриваешь их не сами по се­
бе, а как экспоненты или репрезентации западного рели­
гиозного мышления, ибо здесь, как и везде, типичные
черты западного человека в его американской разновид­
ности выступают более ярко, чем в Европе, и к тому же
они достигли более высоких стадий развития.
Чем принципиально отличается наша религиозность
от религиозности индийцев? Тем что, в противополож­
ность индийской, у нас все формы определяются господ­
ствующим принципом индивидуации. На Западе религия
732

занимается отношением отдельного человека как таково­
го с Богом, и нет инстанции между отдельным человеком
и человеком вообще. Поэтому индивидуальность пред­
ставляет собой ценность. Как это отношение следует по­
нимать в каждом частном случае, роли не играет, — как
неисчерпаемую ценность человеческой души (Христос),
как ценность личности, составляющую высшее счастье
(Гёте), как сверхчеловека (Ницше), богочеловека (Мюл­
лер И. Новая Мысль), которого каждый индивид должен
выработать или пробудить в себе. Но именно подчеркну­
тая ценность индивидуального как такового придает за­
падной религиозности ее своеобразие. Этим объясняется
большинство различий — во всяком случае все важней­
шие различия — в существе восточных и западных ре­
лигий. Нигде нет такого огромного числа сект, как в Ин­
дии, и нигде не выработались у них более определенные
отличительные признаки. Но поскольку отличительные
черты чего-либо здесь никто не считает ценными, то ни­
кто здесь и не делает выводов, какие всегда делались из
подобного положения в странах Запада. У нас всякое от­
личие всегда вызывает враждебность, у нас одна секта
всегда подавляет другие, смотрит на них свысока, пре­
следует, пытается изничтожить или обратить их привер­
женцев. Если ценность непременно связана с индиви­
дуальной формой, то, конечно, каждая признанная
форма, та или иная, отрицает ценность прочих форм, а
отсюда следует оправдание и даже обязанность устране­
ния всех иных форм. Там же, где индивидуальность не
признается ценностью, а лишь считается особенным вы­
ражением чего-то высшего, там всякая нетерпимость, ис­
ключительность, жажда обращать в свою «веру», да и
простое миссионерское рвение лишаются почвы. Поэто­
му даже Махаяне, обязывающей своих приверженцев к
миссионерской деятельности, никогда не была свойст­
венна нетерпимость: индийскому духу абсолютно претит
мысль, что какая-либо особенная форма ценна сама по
себе.
Что ж, нет сомнений — индийский подход является
принципиально правильным: индивидуальное само по се­
бе не представляет ценности. Его можно, однако, сделать
носителем ценностей, и в таком случае индивидуальное
приобретает духовную субстанциональность, которая ко733

ренным образом меняет его сущность. Отсюда та неви­
данная, уникальная эффективность, что характеризует
западную духовность во всех ее проявлениях. Какие
мощные силы с незапамятных времен пробуждались
у нас благодаря одному лишь обнаружению чего-то, «от­
личающегося» от нас самих или от чего-то нашего.
Вспомним о войнах между христианами и язычниками,
католиками и протестантами, традиционалистами и по­
борниками прогресса: очевидно, что они не имели внут­
реннего оправдания, однако они вызвали колоссальные
последствия, причем последствия благотворные. Каждый
воин в своем, и только своем, особенном вероисповеда­
нии видел сосуд единственно возможной, абсолютной
истины, и он наполнял его всем содержанием идеалов,
каким обладал, осознавая свои идеалы более отчетливо и
глубоко, чем если бы он мог подойти к ним беспристра­
стно, созерцательно. Отсюда проистекает то, что наше
сравнительно ограниченное познание имело большее
значение для прогресса человечества, нежели глубокое и
обширное познание индийцев: все познанное мы прив­
носили в нашу личную жизнь и таким образом придава­
ли нашим идеям всю живую силу личных желаний и
стремлений. Здесь — ключ к загадке, почему герцог Альба и Кромвель своей нетерпимостью больше способство­
вали победе свободы совести, чем всепонимание Эразма
Роттердамского: толерантность оборачивается на прак­
тике равнодушием и потому сама по себе не способна
изменить мир, тогда как любое деяние, совершенное на
благо какой-либо из сторон, благодаря вызванному им
противодействию больше способствуют тому, что старое
состояние равновесия нарушается и происходит переход
к новому. Здесь ж е и ключ к разрешению парадокса, о
котором я уже не раз находил случай упомянуть на стра­
ницах моих записок, а именно, что ценность какой-либо
идеи сама по себе едва ли гарантирует ее практическую
ценность, что ограниченные и даже чудовищные пред­
ставления часто оказывались более благотворными, чем
глубокие идеи: когда главное в существе — это его фено­
мен, последний трансфигурируется и приобретает значе­
ние, не имеющее отношения или вообще никак не свя­
занное со смыслом, феномен становится выражением
абсолютного. Поэтому народы Запада, при всей своей
734

душевной слепоте, ограниченности и нетерпимости, да
пожалуй благодаря этим качествам, сделали для челове­
чества как целого больше, чем другие народы; только на­
роды Запада попытались и сумели осуществить свои
идеалы, которые они признали прогрессивными, и осу­
ществить опять-таки прогрессивным путем.
Посредником этого осуществления была пристраст­
ность, главным мотивом — вера в абсолютную ценность
и субстанциальность индивидуального; но как действую­
щая сила выступал идеал. Поэтому нормальный путь про­
гресса сам собой выходит за рамки ограниченности.
Наверное, не было людей религиозных в столь узком
смысле, как вожди американских паломников; за океа­
ном долго царила жесточайшая нетерпимость, и осо­
бенно беспощадные преследования выпали на долю
мормонов. Однако принцип индивидуации (principium
individuationis) в Америке был доведен до предела, и по­
тому здесь нетерпимость раньше всего и прекратилась.
Возникали бесчисленные секты, каждая поначалу мнила,
что лишь она, единственная, обладает истиной, и строго
отграничивала себя от всех прочих. Но так как все аме­
риканцы признали свободу индивида, сделав ее основ­
ным принципом политического мировоззрения, то с те­
чением времени это неизбежно должно было привести к
тому, что всякий индивид начал признавать права дру­
гих; толерантность медленно, но верно заняла место пер­
воначальной нетерпимости. И тем самым был проложен
путь тому, что, вне всякого сомнения, следует считать
вершиной всего прежнего развития человечества — это
практика, идейно основанная на индийской широте ду­
ши, признающая как само собой разумеющееся право на
существование всего особенного и de facto одухотво­
ренная всею силой, какой проникнуто личное воление
человека. Иными словами, новейшее развитие западного
человека, акцентирующее ценность всего индивидуаль­
ного, ведет к достижению того же состояния, к какому
индийцы приходят благодаря пренебрежению к инди­
виду.
Если западное христианское умонастроение когда-ли­
бо проникнется духом метафизического знания, то им,
наверное, будет порождена самая совершенная жизнь,
какую только можно себе представить на этом свете.
735

Если христианская любовь доселе приносила в равной
мере и благо и зло, то объясняется это тем, что она все
еще слишком сильно совпадает с природным чувством,
которое в первую очередь связано с желанием брать, а
не отдавать, и почти сплошь пронизана довольно силь­
ным эгоизмом. Если христианское отношение к смерти
представляется в целом менее благородным, чем отноше­
ние к ней буддизма, то причина здесь в том, что главное
значение христианство придает не жертве, а сохране­
нию, воздаянию за страдания и обретению в лучшем
мире всего, потерянного на земле. Однако ни одно из
христианских представлений не связано необходимым
образом с нашими взглядами на жизнь. А то, что по
существу характеризует наши воззрения на жизнь неза­
висимо от любых обусловленных временем представле­
ний, — это понимание высокой ценности индивидуаль­
ного и готовность принимать свою личную судьбу; они
ж е — понятие высокой ценности индивидуального и
принятие своей личной судьбы — будучи проникнуты
духом истинного знания, создают условия для высшей и
более полной жизни, чем индийская отрешенность. У ин­
дийцев также учат, что каждый должен принести жерт­
ву, но какой смысл в отказе от того, что не имеет для те­
бя никакого значения? Если не принимаешь жизнь
всерьез, нетрудно от чего-то отказаться. Между тем не­
серьезное отношение, за исключением редчайших случа­
ев, свидетельствует о неискренности. Ведь все мы, в
конце концов, индивиды, земные жизнеспособные суще­
ства, всем нашим эмпирическим сознанием мы связаны
с этим миром. Стало быть, мы лжем, утверждая, что этот
мир ничего для нас не значит; если ж е не лжем, то в
большинстве случаев тут открывается не наше превос­
ходство над миром, а наша тупость и бесчувственность.
Но в любом случае это доказывает нашу органическую
неспособность чем-то жертвовать. Жертвой можно счи­
тать только отдачу, которая происходит не с видами на
получение выгоды и не касается чего-то, не имеющего
ценности в наших глазах. Только в радостной готовности
и желании приносить жертвы мы «стали ничем» (sind
entworden), как пишет Мейстер Экхарт, освободились от
своего Я и практически достигли единства с Богом —
однако нет ни одной жизненной позиции, кроме запад736

ной христианской, при которой это подлинное жертво­
вание было бы более близко и очевидно. Для самых сво­
бодных христиан эта позиция делает в идее приемлемой
даже смерть. Умирающий не умирает, а отдает, жертвует
свою жизнь; ибо несмотря на то, что душа человека бес­
смертна, сам он, т. е. тот человек, каким он себя знает и
каким его любят другие люди, навсегда уходит. До конца
сознавая это, спокойно принять свою смерть или по
своей воле предать смерти любимое существо — это бук­
вально и означает преодолеть смерть, ибо тот, кто обла­
дает этой способностью дарить, отдавать, не надеясь на
возврат, преодолел все границы природы.
Не иначе обстоит дело и с христианской любовью. Лю­
бить своего ближнего как самого себя — лучшее реше­
ние, нежели одинаково низко ценить и мир и себя самого,
оно лучше хотя бы потому, что себя самого любит всякий.
Однако, чтобы стать выражением метафизического зна­
ния, любовь должна быть только отдающей, должна излу­
чаться, подобно солнечному сиянию и теплу, и щедро да­
рить жизнь без каких-либо оговорок, намерений и
исключений. Поскольку любовь в христианском мире не
такова, а напротив, в целом представляет собой выраже­
ние эгоизма, ее стоит расценить как более безобразный
спектакль, чем более равнодушная любовь на Востоке.
Однако любовь христианского мира может и должна
стать выражением метафизического знания по мере про­
движения вперед познания; психическое тело существует,
осталось лишь одухотворить его, и это уже происходит.
Когда же одухотворение будет завершено, божественный
свет обретет совершенного посредника в душе христиа­
нина. Вместо того чтобы, как в Индии, светить только в
духовной сфере или, как в буддийской Японии, в области
ощущений, или быть лишь указателем общего направле­
ния деятельности, как сегодня на Западе, этот свет одуше­
вит всего человека, во всей его полноте.
На Восток
В скором поезде еду я через весь континент; с быстро­
той ветра мчится мимо Новый Свет. И снова я на опыте
познаю: время лишь помеха, если хочешь составить себе
24 Зак. 3070

η~~

представление о существенном. Крупные штрихи высту­
пают тем ярче, чем больше расплываются и уходят от­
дельные детали.
К тому идеальному состоянию, к которому устремле­
но сегодня наше развитие, Америка, несмотря на вре­
менный характер почти всего, что тут только есть, ре­
шительно ближе, чем Европа. Я, разумеется, имею в
виду не бахвалов, уверенных в том, что любую культуру
они могут купить, и самих себя почитающих венцом
творения, — они несущественны; даже если они обла­
чатся в одежды европейской образованности, вряд ли в
них будет больше чего-то подлинного, чем в англезированных индусах. Мне интересен трудолюбивый и не
слишком преуспевающий маленький человек, по чьим
меркам и скроено, собственно говоря, демократическое
мировоззрение. Вот он-то как человек далеко превосхо­
дит своих европейских товарищей. Ведь в Америке от­
сутствует главное из того, что озлобляет и ограничивает
всякого европейца, который в силу рождения оказался
в неблагоприятных жизненных условиях. В Америке
условия столь широки, что у каждого человека есть
шансы сделать карьеру, а это укрепляет его мужество и
честность; в то же время в здешних условиях жизни он
проходит суровую школу, которая насущно необходима
всякому, кто еще не настолько созрел, чтобы завоевать
моральное право на самоопределение. И если кто-то
здесь, начав с низших ступеней, поднимается наверх, он
должен хотя бы с виду казаться столь же созревшим для
высокого положения, как люди, занимающие его по ро­
ждению, — ведь отступление и страх перед вершинами
во многом составляют главные, важнейшие препятствия
для последующего возвышения души, которое естест­
венным образом следует за возвышением во внешней
жизни. И наоборот, радостное сознание честных заслуг
повышает чувство собственного достоинства не мень­
ше, чем унаследованное знатное происхождение; ибо
несомненно, классовые барьеры и классовые предрас­
судки — это зло везде, где они не соответствуют
действительности, т. е. действительным различиям, су­
ществующим в физиологии. Здесь, если это вообще
где-нибудь произойдет, на демократической основе од­
нажды расцветет подлинная культура.
738

Ведь уже сегодня в Америке большинство людей раз­
деляет взгляд, который должен бы стать общепризнан­
ным везде, где современное развитие приближается к
своему завершению, а именно, что любой труд почетен.
Конечно, этот взгляд рожден в первую очередь «обстоя­
тельствами непреодолимой силы», а не высоким созна­
нием; потому и не удивительно, что в то же время здесь
на каждом шагу сталкиваешься с дикими кастовыми
предрассудками, каких у нас уже нет. Однако условия
таковы, что каждый должен зарабатывать на хлеб, рас­
считывать только на себя, далее, что каждый имеет воз­
можность получить высшее образование и каждый
чувствует себя независимым — все эти условия с необ­
ходимостью ведут к тому, что в глазах американского
народа даже самая низкая должность не исключает
благородства человека, ее отправляющего, а отсюда
опять-таки следует, что любой труд предстает как благо­
родный и повышается самоуважение маленьких людей.
Иначе говоря, американцы вступили на путь, ведущий к
идеальному состоянию; если оно будет достигнуто, та ис­
тина, что все внешнее безразлично, обретет свое наи­
высшее возможное воплощение. Для индийца внешнее
безразлично в том смысле, что все явления для него рав­
но не имеют ценности: гораздо приятнее, разумеется,
считать все явления равно ценными — именно в этом на­
правлении идет развитие американцев. Обе точки зре­
ния означают одно и то же в метафизическом смысле,
так как и при одной, и при другой эмпирические иерар­
хические порядки отменяются, однако американский
взгляд на вещи не лишает смысла явление — ведь «Цар­
ство Божие настанет на земле», тогда как восточный
подход полностью выхолащивает явление. Восточное
равнодушие ко всему внешнему принижает тех, кто вы­
нуждены растрачивать себя на внешнюю деятельность,
то есть принижает все трудящиеся классы, отводя им ме­
сто наравне с неразумными живыми существами. При
американском подходе даже ничтожный кули имеет воз­
можность чувствовать себя полноценным человеком и
находить себе соответственное применение. В американ­
ском типе труженика предстает осуществившийся про­
гресс, который есть нечто большее, чем прогресс в обще­
принятом смысле слова: здесь речь идет о продвижении
739

вперед не только в смысле успеха, но прежде всего и в
смысле возможностей достижения совершенства. Если
все внешние границы считаются одинаково ценными,
люди перестают воспринимать подвижность как нечто
фатальное, и тогда при прохождении определенных сту­
пеней жизни достигается, вероятно, такой же уровень
внутренней развитости, какой в иных случаях возможен
лишь при неподвижном пребывании на все той же сту­
пени. И этот уровень уже достигается. Насколько совре­
менный «образованный» американец еще варвар, на­
столько образованным кажется простой американский
народ. Проводники железной дороги, с которыми я люб­
лю иногда побеседовать, импонируют мне больше, чем
любой западный человек, каких я узнал за многие годы.
И еще в одном отношении Америка, по-видимому,
обогнала нас на нашей общей дороге — демократия
здесь не стала непременным условием господства неком­
петентных людей. Конечно, невежды стремятся к власти,
это их идеал: лейбор-юнионы уже клеймят тех, у кого
лучшие результаты в работе, чем у коллег, считая, что
это unfair1, и уже, как в Европе, одинаковой оплаты тре­
буют независимо от результатов труда, и бывает, что
временно эти требования удовлетворяются. Но вряд ли в
Новом Свете когда-нибудь надолго установятся такие
плохие условия, какие совершенно определенно ждут
нас. Усиление могущества низших слоев в Европе опас­
но по той причине, что даже достигший самосознания и
самоопределения пролетарий у нас все еще не может
расстаться со стародавним представлением, что высшие
слои обязаны о нем заботиться. Это представление было
оправданным в те времена, когда еще не появились сво­
бодные договорные отношения между работодателями и
работающими, а существовали патриархальные отноше­
ния или отношения опеки того или иного рода. Но с тех
пор как рабочий вышел на арену как самостоятельный
боец, это представление лишилось всякой основы и, про­
должая существовать, ведет к роковым последствиям в
жизни общества. У нас пролетарии стремятся ни больше
ни меньше как к разорению всех имущих. В Америке
они — официально — также ведут борьбу, однако не наНесправедливо, нечестно (англ.).
740

творят больших бед, потому что здесь указанное пред­
ставление отсутствует, у нас же оно вызывает всевоз­
можные несчастья, так как живет в умах людей. Никто в
Америке не считает само собой разумеющимся, что иму­
щие обязаны заботиться о бедняках; правовое отноше­
ние между работодателем и работником здесь существу­
ет в чистом виде, каждый ждет чего-то лишь от себя
самого, а то, что имеет видимость классовой борьбы, в
действительности — борьба интересов. У Америки гро­
мадное преимущество перед нами: развитие здесь с са­
мого начала было индивидуалистическим, тогда как в
Старом Свете оно лишь постепенно становится таковым.
Любой переселенец, приехавший в Америку, был убеж­
ден, что только он сам — свой ближний, и отказывался
своим трудом создавать что-либо для других. Но гордость
не позволяла и ему ждать помощи от других. В стране
бедной подобная принципиальная позиция со временем
наверняка привела бы к ожесточению и недоверчивости.
В сказочно богатой Америке она постепенно превраща­
лась во все более свободную и оптимистическую уверен­
ность в себе, так что чувство зависти и озлобленность
даже сегодня здесь крайне редки. Американец не пред­
полагает, что заботиться о нем должны другие, — вот так
бы я резюмировал суть преимущества Нового Света пе­
ред Старым. И только при таком условии свободное со­
ревнование может привести к чему-то хорошему, только
на этой основе возможно построение общества, все чле­
ны которого имеют равные права. Ибо только при усло­
вии признания права каждого решительно отстаивать
свои преимущества можно предотвратить приход к вла­
сти некомпетентных людей, и только так идея демокра­
тии способна привести к эффективной аристократии.
Конечно, психологическое условие, с помощью кото­
рого только и можно претворить в жизнь новый поря­
док, есть не что иное, как эгоизм: им объясняется в Аме­
рике отсталость всего, для чего требуется синтез более
высокого уровня, нежели в сознании индивида. Гуман­
ность в глубоком ее понимании у американцев встреча­
ется редко, какими бы доброжелательными, добродуш­
ными и даже готовыми прийти на помощь они ни были в
большинстве; американцы редко чувствуют себя внут­
ренне обязанными поддержать кого-то другого, кроме
741

тех случаев, конечно, когда гуманность неотделима от
профессии. Если кто-то не в состоянии трудиться, ну что
ж, пусть умирает с голоду. Но надо понимать, что этот
недостаток служит неизбежной временной формой, в
которой проявляется новое, крепнущее самоопределе­
ние и, с точки зрения лучшего будущего, в таком эгоизме
больше ценности, чем в болтовне о гуманизме. Индиви­
дуалистический общественный строй немыслим на осно­
ве морали сострадания; он может служить добру лишь
там, где каждый ожидает всего только от себя самого, и
ничего — от других. Эта основная позиция предполагает
полное преобразование европейской психики, и пока
оно не совершится, наблюдателю будут бросаться в глаза
теневые стороны, а все светлое, все достоинства нового
положения останутся мало заметными. Но кое-где пере­
стройка уже совершилась, и здесь нам предстает на ред­
кость отрадная картина. Люди, которых не сломила жес­
токая школа американской борьбы за существование,
тверды и эластичны, точно сталь, их внутреннее напря­
жение велико, как ни у кого в целом свете. А поскольку
они всего ждут от себя и ничего — от других людей, то,
если они благородны, тем охотнее дают что-то другим;
так что гуманность, до сих пор бывшая чем-то вроде
страховки или залога, становится настоящим подарком.
Не стоит сбрасывать со счетов возможность, что в Аме­
рике, когда она выйдет из подросткового возраста, сама
жизнь умерит не в меру развившийся эгоизм, и тогда
здесь расцветет цивилизация, высшая с точки зрения За­
пада, цивилизация, которую можно представить себе
только в американских исторических условиях, — циви­
лизация индивидуализма, в которой никто ничего не
ждет от другого и тем не менее делает для сообщества
все, что только может.
Поезд мчится среди бесконечных полей и пастбищ­
ных лугов. Я еще никогда не видел столь экстенсивной
экономики, и редко мне доводилось видеть хозяйство,
которое велось бы более рационально. Ни один хозяин в
Канзасе, по-видимому, не увлекается экономическим
«спортом», что постоянно мы наблюдаем в Европе, где
сельским хозяйством занимаются с таким удовольствием
от самого занятия, что оно обходится непомерно дорого.
742

У нас строят с совершенно не нужным размахом, под­
держивают разные невыгодные начинания, не использу­
ют плодородные земли, исходя из соображений эстетики
или пиетета, и так далее. Однако ни один американский
земледелец не производит впечатления мелочного прак­
тика, скопидома, по-крестьянски лукавого или отсталого
из-за недостатка смелости: здесь предпринимают лишь
то, что безусловно целесообразно, но уж зато с разма­
хом. И странно: эти огромные хозяйства, которые не
должны быть ничем иным, как предприятиями, принося­
щими денежную прибыль, нередко выглядят прекрасней,
чем ландшафты на севере Европы, где работают с такой
большой любовью. Это оттого, что в Америке рентабель­
ность — не только высший практический, но и высший
эстетический принцип, отчего непрактичные украшаю­
щие элементы здесь часто выглядят уродствами.
Я припоминаю разговоры американских землевладель­
цев, которые мне иногда доводилось слышать во время
поездок. Да, они великолепные люди, и это типично, меж
тем как у нас подобные типы пока что существуют лишь в
виде исключений. Только американские земледельцы счи­
тают вполне естественным, что наилучший капитал пред­
приятия — инициатива хозяина, а дальновидность, пусть
даже в ущерб сегодняшней выгоде, приносит большую
прибыль, чем сколь угодно дотошная, но близорукая по­
литика. Это сильные, целеустремленные мужчины. Одна­
ко у них отсутствуют все те моральные качества, которые
как признаки благородства глубоко почитает земледелец
в странах старой культуры, получивший в наследство ку­
сок земли. Наследный владелец рыцарского поместья или
богатый отпрыск старинного крестьянского рода относит­
ся к своему делу, даже если он ведет его, строго следуя
правилам и законам экономики, как к сердечной склонно­
сти, он чувствует свои обязательства перед ним. Если он
проводит мелиорацию на своих полях и лугах, то делается
это в основном ради самих полей и лугов, а не ради себя,
хозяина; если он и думает о себе, то подразумевает не
себя лично, а весь свой род. Поэтому его деятельность
имеет солидный глубокий тыл, созданный только благода­
ря интеграции хозяина во внеиндивидуальную природ­
ную взаимосвязь; в его существе воспитываются качест­
ва, которые выражают сознание этой интеграции, а это —
743

наилучшие качества. Вот почему профессия земледельца
у нас по праву считается самой благородной из всех прак­
тических профессий: как ни одна другая она воспитывает
в человеке глубину и верность корням. Однако столь же
правомерно профессия земледельца в Соединенных Шта­
тах Америки почитается наравне со многими другими —
если сельское хозяйство только тем и хорошо, что прино­
сит деньги, то и нет в нем более высокого смысла. Поэто­
му как человек американский земледелец ничуть не вы­
ше, чем промышленники во всем мире, а это означает, что
как тип он совершенно поверхностен, это машина для до­
бывания денег; более того, он, пожалуй, представляет со­
бой самую неприятную форму выражения современного
индустриального рыцарства, ведь встретившись с ним, не­
вольно высматриваешь черты, которые обычно выгодно
отличают земледельца от промышленника, и ужасаешься,
обнаружив полное их отсутствие.
И тут я снова вспоминаю Китай. Какое разительное
отличие! Если в Америке сельское хозяйство — ремесло
среди прочих ремесел, если в Европе оно зиждется на
морали, то в Китае земледелие есть выражение морали
как таковой; материальные выгоды земледелия для ки­
тайца, можно сказать, ничего не значат. В Китае каждый
человек принадлежит своей семье, семья — роду, род —
земле, на которой он живет, ибо земля, земельный уча­
сток понимается не как нечто неживое, но как символ
всех предков хозяина, и их могильные холмы плут тща­
тельно обходит стороной. С точки зрения материальных
выгод, китайская земледельческая культура кажется нам
бессмысленной, ведь она приносит бесконечные убытки.
Но в ней никто и не видит средства приобретения — она
нужна, только чтобы предоставлять человеку нормальное
занятие, формирующее его моральную природу. Дейст­
вительно, китаец обязан ей своими уникальными мо­
ральными качествами. И если с этой точки зрения взгля­
нуть на то, как он работает, окажется, что китайский
способ производства превосходит американский. Амери­
канский обогащает, но одновременно иссушает и делает
плоским, китайский увеличивает бедность, но выращива­
ет превосходных людей.
И все ж е американский подход к сельскому хозяйству
не лишен задатков, из которых может развиться более
744

высокое состояние, чем то, какого когда-либо достигали в
странах старой культуры: стадия, при которой сознание
глубочайших взаимосвязей жизни уже не произрастает
из какого-либо материального субстрата. Чем свободнее и
чем глубже самосознание человека, тем большим числом
природных барьеров он смеет пренебрегать без ущерба
для своей внутренней сущности. Высший человек, какого
мы можем представить себе, совершенно отрешен, ему
чужды сантименты по отношению к каким-либо геогра­
фическим объектам, он не оказывает предпочтения тем
или иным обычаям, у него нет предрассудков по отноше­
нию к какой-либо профессии, и вообще он не знает ка­
ких-то исключительных чувств. Но это не означает, что он
равнодушен и холоден, а означает лишь то, что он достиг
такой стадии внутреннего развития, когда человек спосо­
бен любить как велено Богом, для которого нет никаких
различий. Направление всего культурного развития ведет
к этой цели. Дух все больше освобождается от материи, в
которой первоначально был заключен, на каждой после­
дующей стадии культуры индивид все менее связан. Если
бы в ходе этого процесса старые формы распадались по­
сле созревания в них нового содержания, то такой про­
цесс вел бы прямолинейно вверх. Но процесс развития
идет по-другому, и тому есть веские причины. Чтобы но­
вое могло развиваться, старое должно уйти еще в то вре­
мя, когда новое, едва зародившись, существует в зачаточ­
ной форме. Поэтому любой внешний прогресс в первую
очередь обусловливает внутренний регресс, который тем
сильнее, чем больше развитие форм опережает развитие
содержания. В этом и заключается смысл возрастающего
варварства, которое сегодня продвигается вперед вместе с
белой расой. Уделяя внимание новой форме, мы совер­
шенно упустили из виду содержание. Но осознание со­
держания вскоре возрастет, а это вызовет внутренний
прогресс. Поэтому не следует воспринимать слишком тра­
гически, если сельское хозяйство по мере его модерниза­
ции утрачивает воспитательное воздействие, если ослабе­
вают семейные узы, хиреют идеалы профессий и классов
и даже патриотизм в мирные времена все слабее ощуща­
ется в качестве доминанты народной души: повсюду про­
исходит распад форм, необходимый для образования но­
вого содержания. С одной стороны, форма, когда она уже
745

окрепла, обычно живет дольше, чем содержание, с другой
же — новая форма опережает содержание; однако это
значит, что существует неблагоприятная переходная ста­
дия. Как раз сейчас мы находимся в середине такой ста­
дии. Мы более поверхностны, чем любая разновидность
людей, мы отчетливее ориентированы на материальные
блага, беднее; в Америке эта общая характеристика наше­
го времени предстает в карикатурном виде. Однако мы
более поверхностны лишь потому, что наше глубочайше
содержание еще не облеклось новой формой, мы больше
ориентированы на материальные блага лишь потому, что
наша духовность еще не обрела соответствующих ей
средств выражения, мы лишь потому беднее, что не нау­
чились еще осваивать свои богатства. Американцы произ­
водят еще более плачевное впечатление, чем мы, лишь по­
тому, что у них еще сильнее напряженное отношение
между формой и содержанием. Но когда-нибудь мы оста­
вим позади эту неприятную стадию. И раньше всех, веро­
ятно, это произойдет в Новом Свете, так как там никому
не приходится понапрасну растрачивать свои силы в
борьбе со старым, и внутреннеесодержание, не огляды­
ваясь назад, сможет наполнить новую форму.
Чем дальше я продвигаюсь на восток, тем интенсив­
нее, по-видимому, культура, тем самовластнее человек в
общей природной взаимосвязи; еще чуть-чуть — и пове­
ришь, что он здесь всем распоряжается, и никто не рас­
поряжается им. Не слишком сильные стихийные бедст­
вия он предотвращает своим вмешательством (отведение
вод, строительство плотин и дамб, удобрение почв), от
катастроф спасается с помощью страхования; поля при­
носят не то, что им хочется, а то, что нужно человеку, ко­
ровы здесь дают больше молока, чем вроде бы можно от
них ожидать, если не хватает рабочих рук, на помощь
приходят машины. Дальновидно согласовывая свое лич­
ное производство с требованиями мирового рынка, аме­
риканцы прочно обосновались в самом центре мировой
экономики, так что они вполне естественным образом
могут использовать для своей выгоды то, что при ином
положении дел имело бы роковые последствия. Мои
мысли бегут и бегут, я пытаюсь проследить до конца эти
возможности, но теряю их из виду. И вдруг я замечаю,
746

что мои мысли обратились к полярной противоположно­
сти американской жизни, к состоянию, которое коре­
нится не в творческом действии, а в пассивном воспри­
ятии и претерпевании. И как нередко бывает в подобных
случаях, такое состояние видится мне односторонне, в
самом благоприятном свете. Специфическая культура,
произрастающая там, где человек не мнит себя покори­
телем природы, а напротив, ощущает свою зависимость
от всесильной судьбы, в Америке никогда не возникнет.
Тем не менее Америке принадлежит большая часть выс­
ших достижений человечества, которыми оно может гор­
диться. Как благородна гордость сына пустыни, убежден­
ного, что он подвластен лишь воле судьбы! Как глубоко
чувствуют природу индийские и русские крестьяне,
ощущающие себя мельчайшими частицами во Вселен­
ной! А сколько возвышенного это сознание своих кор­
ней породило в Китае! О нет, смирение, скромность, соз­
нание своего ничтожества не являются, как вообразила
Америка, чем-то сплошь негативным, источниками выс­
шей силы могут быть и они. Они были ее источниками
во все времена расцвета христианства. Мне вспоминает­
ся музыка Баха: эта глубина, эта сила открывается лишь
там, где человек ощущает себя не господином, а рабом;
не действующим в своей сущности, а как тот, с кем про­
исходит нечто существенное. Установка сознания, кото­
рая считается единственно верной у новейших западных
мудрецов, на самом деле — лишь одна из многих, и все
ее преимущества ничего не меняют в том факте, что ее
исключают переживания Лао-Цзы и Августина, Баха и
Лютера, Толстого и Будды.
Относительность всякой формы! Каждая форма спо­
собна выражать глубочайшее содержание, но ни одна не
выражает всего содержания, и ни одна не выражает аб­
солютно больше, чем другая, с виду менее ценная. Соз­
нание совершает колоссальную работу, дабы прийти к
единству с Богом, и не меньшую — вера в собственную
ничтожность. Оба понимания отношения человека и Бо­
га одинаково верны с эмпирической точки зрения, или
хотя бы могут быть верными. Сознание греховности не­
избежно возникает, когда человек глубоко проникает в
свою душу, так как при отчетливом ощущении атмана
становится отчетливой и личная недостаточность; тот,
747

кто идентифицирует себя со своей личностью, а не со
своим сверхличностным Я (Selbst), должен постичь, что
не он действует, а с ним нечто происходит, и любым про­
грессом он обязан «милости». Ни одна форма сама по се­
бе не охватывает атман: важно лишь то, насколько глубо­
ко человек реализует себя в той или иной, какой угодно
форме. Так же, как персидские мистики вычитывали в
грубоватых сурах Корана возвышенную мудрость, как
Илиада для греков была сборником нравоучительных
текстов, как христианство, стыдливейшая религия, нико­
гда не видело повода к недовольствию в самых двусмыс­
ленных историях Библии, — так и любая форма может
стать средством для выражения высшего. Но в каждой
форме высшее предстает как нечто особенное, исключи­
тельное и единственное. Новейшая трактовка христи­
анства никогда не упразднит прежние истолкования.
Безнадежно больным отрицание болезни не пойдет на
пользу — они больше преуспеют духовно, если смогут
уверовать, что в болезни им ниспослано испытание.
Адель Камм никогда бы не стала святой, вздумай она не­
сти миру свет христианской науки, наоборот, только
ожесточилась бы в бесплодных спорах. Учение о карме
обладает многими достоинствами, но не меньше у него и
недостатков, а именно: оно рассматривает любое несча­
стье как грех и как завершение, стало быть, несчастье не
может оказывать плодотворного влияния; учение о кар­
ме воспитывает в своих приверженцах склонность во
всякой неудаче другого человека видеть заслуженное им
наказание. Адепты Новой Мысли, отрицая позитивный
характер бед и несчастий, отрицают и благотворное воз­
действие, которое оказывает несчастье, понимаемое как
кара, испытание или стимул; кроме того, они не отдают
должного тому бесспорному факту, что не существует
чего-то абсолютно негативного: несчастье одного челове­
ка всегда означает благо для другого, так как ни один че­
ловек не имеет смысла сам по себе, но обретает смысл
лишь в составе целого. Принимать, ждать, претерпевать
происходящее — во всем этом есть своя абсолютно поло­
жительная сторона. И она оказывается единственно бла­
готворным внутренним отношением к мировому процес­
су в критические времена, когда природные катастрофы,
революции и войны перечеркивают любые устремления
748

и желания индивида, когда фатум сокрушает любой уст­
роенный людьми порядок. Ибо действительно есть выс­
шая судьба, и не важно, как она понимается — как хри­
стианское провидение, как карма или, более свободно и
образно, как мойра, общая космическая необходимость,
результанта всего, что когда-либо случалось, которая вла­
ствует неявно и по большей части совпадает с человече­
ским предвидением, но порой воплощается в некоей не­
зависимой личности и преследует свои собственные,
непостижимые цели — мойра остается глухой к любым
ссылкам на самовластность человека. И даже если бы де­
ло обстояло по-другому, если бы все современное белое
человечество вдруг обратилось в американскую веру, то
есть оптимизм, это не обеспечило бы абсолютного про­
гресса, но мы поняли бы, что в известное время какая-то
определенная форма предоставляет наилучшие возмож­
ности для жизни, что Гиппос последовал за Гиппарио­
ном; и одновременно обращение в американскую «веру»
привело бы к вымиранию формы величия, которая нам
кажется единственно достойной почитания в лице таких
людей, как Лютер, Августин и Бах.
Самовластный и сознающий свое достоинство чело­
век, подобно всем совершенным типам, не включает все
прочие, а исключает. И все же хорошо, что он стал идеа­
лом: этим все бытие соотносится с более глубоким ос­
новным музыкальным тоном. Атман есть творческая
спонтанность; тот, кто сознает свою власть над собой,
укоренен в атмане глубже, чем тот, кто чувствует себя
зависимым. Превращаясь из определенной в своем су­
ществе частицы природы в ее часть, которая является
определяющей, человек в сфере практической жизни
проходит тот же путь развития, какой проходит теист,
становясь мистиком. С эмпирической точки зрения, мис­
тик так же прав, как теист; Бог познается как Ты или как
Я, смотря по тому, где находится центр сознания; но
познающий Бога как свое Я, познает Его глубже. Поэто­
му самовластно определяющий человек укоренен в бы­
тии более непосредственно, чем принимающий свою
судьбу страдалец. Истинность этого подтверждается не
только субъективным чувством, как у мистиков, но и
объективным опытом: он показывает, что человек дейст­
вительно призван быть властелином творения. В нашем
749

мире мойра не обладает даже тысячной долей той вла­
сти, с какой она распоряжалась судьбами древних гре­
ков, которые, без удержу предаваясь своим страстям, са­
ми сотворили могучие силы, погубившие их; мы все-таки
в основном сумели поставить себе на службу силы сти­
хии. Если мы достигнем такого ж е господства над собой
и научимся распоряжаться этой властью с полным пони­
манием, то, возможно, когда-нибудь пессимистический
взгляд на мир лишится почвы, ибо никакое страдание
уже не будет восприниматься как нечто фатальное; и че­
ловек, во внешней жизни — повелитель природы, во
внутренней — стоящий выше любых случайностей,
вполне понимающий смысл и добра и зла, примет полно­
мочия провидения.
В Америке воображение то и дело неудержимо уносит
меня в лучшее будущее. Это показывает, как хорошо со­
гласуется с Новым Светом понятие прогресса. Рефлекси­
рующее сознание здесь пронизывает жизнь так глубоко и
полно, что именно его особенности определяют, его нормы
регулируют все происходящее, а его идеалы действуют как
творческие силы. Какой огромной властью над природой
обладает дух! Что касается оригинальности, подвижности,
изобретательности, тут передовые народы Нового времени
стократ уступают древним грекам. Однако каким бы мно­
госторонним ни было развитие греков, как бы далеко ни
вело, происходило оно не под знаком прогресса. Не при­
знавая никаких ограничений, греки тратили свои дарова­
ния, которые были непринужденными как фантазия ин­
дийцев; так прошло два великолепных столетия, а затем
великолепию пришел конец: в дальнейшем все только за­
гнивало и портилось, сколько бы духовных ферментов у
них по-прежнему ни выделялось. Народы Европы, напро­
тив, систематически прививали древу жизни свои идеалы,
которые почитали прогрессивными, и таким образом фи­
зиологический процесс, сам по себе конечный, был подчи­
нен бесконечному процессу духовного развития. Поэтому
я не вижу причин, чтобы в целом эти народы когда-нибудь
испортились, и прекратилось их развитие.
Новое передовое человечество призвано претворить в
прогрессивную жизнь те из идей всех времен, которые
так или иначе способны служить добру. Для этого пре750

творения оно в силу своей особой физиологии, наделено
уникальными дарованиями, хотя во всех других отноше­
ниях оно, возможно, и никуда не годится. Идеалы эл­
линов — это силы, ставшие в нашем мире более реаль­
ными, чем были в мире античном; когда-нибудь это
произойдет и с индийскими воззрениями. Конечно, сего­
дня произведены лишь предварительные работы, кото­
рые должны положить начало тому, что представляется
нашим предназначением; современное состояние чело­
вечества можно считать лишь эмбриональной фазой его
развития. Из создаваемого людьми в нынешних условиях
мало что останется надолго. Сам я человек слишком ста­
рой культуры, чтобы чувствовать удовлетворение от че­
го-то сиюминутного; я не мог бы штурмовать Бастилию,
сражаться на баррикадах, так как я понимаю, что ничего
существенного при подобных событиях не происходит.
Для того чтобы быть революционером или первопроход­
цем, нужно быть слепцом. Но где бы мы были сегодня,
если бы не эти слепцы? Фагоциты, частицы крови, по­
давляющие смертельно опасных микробов, наверняка
полагают, что их война и есть конечная цель, а если бы
они думали иначе, ни одно высшее животное не могло
бы жить. Именно зрячие больше, чем кто-либо, имеют
основания уважать слепцов, ибо им они обязаны своей
жизнью; понимание возможно лишь потому, что прино­
сят себя в жертву миллионы непонимающих. Мир, в ко­
тором их мнение доминирует, не может, конечно, радо­
вать понимающего, но на что он претендует? Nous
n'avons pas le droit d' être fort difficiles, — писал еще Ренан. — Dans le passé, aux mielleures heures, nous n'avons
été que tolérés. Cette tolérance, nous l'obtiendrons bien au
moins de l'avenir. Un regime démocratiqie borné est, nous le
savons, facilement vexatoire, Des gens d'esprit vivent cependant en Amérique, à condition de n'être pas trop
exigeants. Noli me tangere est tout ce qu'il faut demander à
la Démocratie. Et peut-être la vulgarité générale sera-t-elle
un jour la condition du bonheur des élus.1
1

Мы не имеем права быть слишком щепетильными, — писал еще
Ренан. — В прошлом, в лучшие времена, нас всего лишь терпели. Хо­
тя бы такой терпимости мы добиваемся и от будущего. Режим огра­
ниченной демократии — и мы знаем это — попросту оскорбителен.
Люди с умом живут, между тем, в Америке, при том условии, что они
751

Чикаго
Не осталось и следа от моего дружелюбного настрое­
ния. Чикаго ужасен. Здесь вся жизнь настолько подчине­
на машинному процессу, что даже приезжие невольно
ему подчиняются из страха, что иначе погибнут. Ин­
стинкт их не подводит: тот, кто в Чикаго не может или не
хочет стать аппаратом, предназначенным для выполне­
ния определенных функций, и все свое существо поста­
вить им на службу, обречен гибели.
Я глубоко подавлен. Против механизации как таковой
я ничего не имею, напротив, я хотел бы, чтобы в жизни
все, что поддается механизации, было механизировано
как можно скорее и как можно полнее, ведь тогда у духа
осталось бы много сил и досуга для тех задач, которые
лежат за пределами механического; высокой степенью
своего совершенства античная культура обязана тому,
что рабы выполняли за образованных людей всю работу,
не требующую свободной инициативы, и точно так же
современная культура лишь тогда достигнет зрелости и
сможет сравниться с античной, когда машинное произ­
водство снимет с человека бремя труда. Но ужасно то,
что в Новом Свете вся жизнь исчерпывается процесса­
ми, которые возможно механизировать; орудия порабо­
щают людей, тогда как должно быть наоборот — людям
надлежало бы господствовать над орудиями. Как же мы
до этого дошли?
Нехватка людей привела вначале к необходимости ме­
ханизировать все, что поддается механизации, в дальней­
шем рентабельность этого способа производства все
больше и больше привлекала к себе интерес, все не ме­
ханическое уже стало казаться излишним и постепенно
отступило на второй план в сознании людей. Ведь, к со­
жалению, неверно, что бездуховная жизнь не дает чело­
веку чувства полноты жизни: любые находящиеся в его
распоряжении силы можно превратить в нечто машин­
ное, причем настолько, что человек, который мне пред­
ставляется попросту нищим, субъективно ощущает себя
не будут чересчур требовательными. Noli me tangere (He трогай ме­
ня (лат.).) — вот все, чего можно требовать от демократии. И, быть
может, всеобщая вульгарность станет однажды условием благопо­
лучия для немногих избранных (φρ.).
752

полноценным и смотрит свысока на «духовную лич­
ность», живущую далеко не столь полнокровной жиз­
нью. Несправедливо было бы винить механизацию в том,
что из-за нее человек перестает быть живым в биологи­
ческом понимании этого слова: чикагский житель необы­
чайно витален, именно поэтому он и убежден в превос­
ходстве своего образа жизни над любым другим, ведь его
образ жизни способствует повышению его чувства бы­
тия как ни один другой. Так оно и есть, потому что при
этом образе жизни все силы человека направлены по
одному очень узкому каналу деятельности, и благодаря
этому достигают неслыханной интенсивности. Амери­
канские предприниматели — это сущие йоги, поскольку
все их внимание сосредоточено на одном; и все плоды
йоги им в принципе тоже достаются: увеличение жиз­
ненной силы и жизненного чувства, возрастание способ­
ностей, приумножение психического производительного
капитала.
Ужасно в американском образе жизни не то, что он
делает людей неживыми, а то, что он чудовищно упроща­
ет их психическую организацию. Американское бытие
доказывает, что в жизни прекрасно можно обходиться
без души, духовных интересов, культуры чувства. Разу­
меется, можно; ни тритон, ни червяк не помышляют о
том, чтобы превзойти свое состояние. То ж е имеется
в виду, когда говорят, что ограниченные люди — самые
счастливые, ведь в тесных рамках своей целостной
жизни гораздо проще осознавать самого себя, чем в ши­
роких. Но ограниченность не воплощает никакого идеа­
ла; идеальным можно было бы назвать лишь такое со­
стояние, в котором человек осознавал бы себя как целое
при посредстве космоса и в котором бы ему не пришлось
ничего исключать, чтобы в полной мере быть самим со­
бой.
Страшно в американском образе жизни то, что он
обедняет человека. Так ж е как все ценности он подменя­
ет единственной ценностью количества, он всю психику
превращает в аппарат для зарабатывания денег. Тем са­
мым американизм возвращает человека на уровень низ­
ших животных. Когда рассматриваешь факты в этом све­
те, они кажутся настолько ужасными, что невольно
хочется принять их за что-то вполне безобидное. В дей753

ствительности они обладают огромной привлекательно­
стью, в наше время, несомненно, наибольшей в своем
роде. Во-первых, потому что все заинтересованы в успе­
хе, а американская формула успеха — самая подходящая
для этих целей; кто не растрачивает время на идеалы,
идеи и чувства, не знает нравственных и моральных
барьеров, тот движется вперед быстрее всех. Но не толь­
ко в этом состоит притягательность — прежде всего она
определяется тем, что в форме американизма каждый,
даже духовно нищий подмастерье, сознает полноту сво­
его существования; эта формула успеха так узка, так ог­
раниченна, что у всех вызывает мощное напряжение
жизненных сил. И здесь таится самая грозная опасность:
у человечества впереди не высокое состояние, а низкое
под видом наивысшего. Если американский идеал не бу­
дет низложен, он приведет нас прямиком к варварству, и
не на время, а навсегда.
Я посетил чикагские скотобойни: впечатления безот­
радные. И все-таки я доволен: едва ли я где-то еще увижу
более совершенное функционирование машины; на ско­
тобойнях Сток Ярде, мне кажется, по части эксплуата­
ции людей и времени достигли всего, что только в силах
вообразить фантазия. Здесь не теряют времени: за ка­
кие-то двадцать минут свинья из живого существа пре­
вращается в колбасу, овцу разделывают за 26 минут, бы­
ка — за 35. Каждый рабочий выполняет определенные
действия за четко установленное время, каждый делает
свое дело самым добросовестным образом. Работу пере­
дают от человека к человеку машинами. Поэтому один
мясник за час легко успевает заколоть полтысячи сви­
ней, которые проезжают на транспортере мимо него; с
соответствующей скоростью происходит и все прочее.
Когда я стоял там и глядел на все это, мне вспомни­
лась притча Чжуан-Цзы о мяснике. У правителя Вэн Хэя
был повар. Однажды он разделывал для своего господина
тушу быка. Вонзил нож, нажал плечом, потом нажал и
ногой, упершись коленом, раз, раз, — шкура отделилась,
и нож с хрустом вспорол мясо. Все шло словно в ритме
плясовой мелодии, мясник ловко разрубал нужные со­
членения и суставы. Правитель Вэн Хэй порадовался:
«Прекрасно! Вот это, я понимаю, ловкость!». Повар отло754

жил в сторону свой нож и отвечал, оборотившись к пра­
вителю: «Смысл (Дао) состоит в том, что любит твой слу­
га. Это больше чем простая ловкость. Когда я учился
разделывать туши быков и коров, то ничего кроме них
не видел перед собой. Спустя три года я достиг того, что
всегда видел туши уже разделанными. Сегодня я всецело
полагаюсь на свой дух, а не на видимость, предстающую
моим глазам. Я отказался от знания, получаемого на­
шими чувствами, и действую лишь в согласии с побу­
ждениями моего духа» (использую немецкий перевод
Р. Вильгельма).
В самом деле, в подобной ловкости заключен метафи­
зический смысл: она свидетельствует, что движения рук
непосредственно направляются принципом жизни; лишь
от цели, которую ставит перед собой человек, зависит, в
чем будет проявляться единство с духом жизни — в до­
веденном до совершенства разделывании туш, совер­
шенном познании или совершенном бытии. Мясники на
чикагских бойнях, должно быть, подобно повару прави­
теля Вэн Хэя, вверились Дао для достижения высокого
мастерства. Но ужасно, если подобное совершенство
станет идеалом человеческого развития. Чикагские бой­
ни — пугающий поучительный символ того, что мне
представляется ошибочной целью современной цивили­
зации. Идеальное соотношение между телом и духом
можно было бы считать достигнутым, если бы в каждом
жесте совершенно выражалась душа, подобно тому как
она выражается в актерской игре Элеоноры Дузе. В на­
шем мире вся наличная сила все больше перетекает в
орудие, вследствие чего, конечно, удается достичь неви­
данных результатов, но человек перестает существовать.
Современный целеустремленный человек есть олицетво­
рение полной противоположности индийского мудреца:
если мудрец окончательно отрешился от всего внешнего,
чтобы обрести реальность в самом себе, то современный
западный человек пренебрегает внутренним богатством,
дабы достичь максимально возможного во внешнем ми­
ре. Мы обязаны ему чудесами техники, которые, безус­
ловно, обогащают нашу планету. В этом отношении его
следует уважать. Да, уважать так, как мы уважаем факи­
ра, клоуна, укротителя змей. Но нельзя смотреть на него
снизу вверх. У него нет того, что в первую очередь де755

лает человека человеком... Спираль исторического раз­
вития на новом, более высоком витке привела к возрож­
дению рабовладения. Человека снова оценивают исклю­
чительно по его достижениям, снова он обладает лишь
рыночной ценностью, причем это относится не к одним
только людям, работающим по принуждению, а ко всем,
ибо свободных людей — в греческом понимании — сего­
дня уже нет; тот, кто воображает, будто он свободен и
независим, относится к себе самому не иначе, чем фини­
киец — к своим пленникам-рабам. Неужели и канниба­
лизм возродится? Разумеется, в нашем просвещенном
мире на его пути встанут психологические препятствия.
Но этих препятствий у нас будет меньше, чем у суевер­
ных дикарей. Слишком правдивы слова Тагора: никогда
и нигде человеческое мясо и душа не были так дешевы,
как нынче на Западе. Ни одна цивилизация никогда не
относилась ко всему творению так пренебрежительно,
как наша, занятая мыслями о пользе и ни о чем другом.
Если мы окончательно поддадимся логике этого движе­
ния, разум по мере своего развития, будет все более гу­
бительным для души человека.
Не является ли идеальной целью эволюции, достигшей
своей очередной вершины на скотобойнях Чикаго, ис­
кусственный человек?
Гельмгольц любил говорить, что прогнал бы оптика,
который принес бы ему столь несовершенный прибор,
каким является человеческий глаз; точно так ж е можно
представить себе, что любые объективные достижения
могут быть более совершенными в качестве артефакта,
нежели в качестве живого организма, и в идее такая за­
мена чем-то лучшим может быть доведена и до замены
человека в целом. Подобный искусственный продукт
теоретически уже разработан: это Халади, героиня «Евы
будущего», визионерской поэмы Вилье де Лиль-Адана.
Автор произвольно сформулировал мысль о возможно­
сти создания искусственного человека, у которого вме­
сто жизненно важных органов — абсолютно точно вы­
полненные механизмы. И ведь из этой возможности
явилась необходимость, а именно та, что бездушный ав­
томат непременно достигает гораздо лучших успехов,
чем самое высокоразвитое живое существо. Даже ода756

реннейший из людей может заблуждаться, а Халади га­
рантирована от ошибок и заблуждений — она реагирует
на ситуацию абсолютно безошибочно, отвечает на во­
просы всегда правильно, делает только то, что целесооб­
разно в данных обстоятельствах, и так далее. Она была
бы Богом — если бы у нее имелось свое Я.
На самом деле прогрессивное развитие равно необхо­
димым образом стремится к двум противоположным це­
лям, а именно: автомату и Богу; путь, символом которого
следует считать чикагские бойни, прямиком ведет к авто­
мату. Если достижения — все, а душа — ничто, то совер­
шенный искусственный человек бесспорно выше, чем
человек естественный. Эта мысль мне кажется поучи­
тельной. Наше прогрессивное развитие, которое в своей
сущности протекает независимо от внутреннего продви­
жения вперед, психологически и технически обосновано
в усилении интеллектуального характера жизни; именно
прогресс интеллектуального обусловливает неудержимое
опредмечивание того, что первоначально было лишь со­
стоянием. Поскольку каждый человек составляет себе
ясные понятия о происходящем в нем самом и вне его, о
том, каково его значение и куда эти процессы могут и
должны привести, он возвышается над ними, видит их
вне себя самого, приобретает в своих понятиях средство,
позволяющее ему вмешиваться в процессы, и в то ж е
время силу и власть, позволяющую задавать им направ­
ление по своему усмотрению. Человек может превратить
свои желания в двигатели, а свои идеалы в реальные си­
лы. Так любовь и справедливость объективированы у нас
в социальных институтах, знание — в технике, уме­
ние — в организациях и фабриках. Этот процесс, будучи
осуществлен максимально последовательно, дал бы пол­
ную объективацию всех жизненных сил, и тогда субъек­
тивность вообще перестала бы играть какую-то роль, а
все свободные стремления предупреждал бы автоматизм.
Идеальный автомат вряд ли когда-нибудь создадут, но
Алади, вне всякого сомнения, олицетворяет не только
идеального рабочего в глазах хозяина предприятия
(вспомним систему Тейлора!), но и личный идеал совре­
менных людей, мнящих себя свободными в столь многих
отношениях. Такая односторонность естественным обра­
зом вызывает комплементарное встречное движение —
757

многие, и далеко не худшие, сегодня считают своим
идеалом русского крестьянина, стихийного человека, по­
просту неспособного к организации, не имеющего поня­
тия о какой-либо объективации и даже долге, человека,
который подчиняется исключительно своей не имеющей
плана субъективности. Однако наверное было бы разум­
нее видеть свои идеалы не в автоматах и не в музыке, а в
Боге — существе, чья одухотворенная душа превыше лю­
бых интеллектуальных объективации и господствует над
ними свободно, исходя из своей внутренней сущности.
Сама по себе интеллектуализация хороша. Пусть даже
сегодня она разлагает многое ценное, но из разложивше­
гося произрастет нечто более ценное; бесспорно лучше
ясно сознавать, что ты сам делаешь, чем не сознавать.
Высокое сознание с необходимостью обусловливает вы­
сокоразвитый мир. Проклятие нашей фазы интеллектуа­
лизации состоит в том, что мы, ставшие господами над
предметами, находящимися вне нас самих, тем не менее
покорились тому опредмеченному, которое мы сами же
и создали. В скором времени мы поднимемся выше,
вскоре — надеюсь — поймем, что наше стремление к
прогрессу, направляемое духом знания, а не бессозна­
тельным автоматов, может привести к всезнанию.
Нью-Йорк
Современный большой город это все-таки нечто чу­
десное. Мы, люди, сегодня уже не имеем оснований свы­
сока смотреть на пчел и муравьев: все, чего они достигли
в совместном труде, достигли и мы. И несомненно, мы
тоже в целом созданы для коллективного существования.
В самом деле, кому полезно одиночество? Святому, мыс­
лителю; а вот художнику — не всегда, а только по време­
нам; все же остальные люди живут более полной жиз­
нью, когда их много вместе, а не в одиночку. Как и
прежде, существуют многие формы социализации, и ка­
ждая из них обладает своими достоинствами. Жизнь со­
временного большого города, как ни одна другая форма
жизни, соответствует современному заурядному челове­
ку. В большом городе темп жизни, потребности и воз­
можности их удовлетворения, необходимость и жела758

тельность сообразны друг другу совершенно так же, как
у муравьев в их муравейнике.
Еще ни в одной метрополии я не ориентировался так
легко, как в Нью-Йорке. Все внешние условия жизни
устроены так совершенно, что кажется, будто стоит
лишь пожелать куда-нибудь попасть, и ты уже там. Все
происходит с невиданной скоростью, однако спешки не
ощущаешь — здесь ее меньше, чем в Лондоне или Берли­
не, темп жизни выше, но это не приводит к торопливо­
сти. И дело не только в том, что люди здесь не теряют
времени — вся жизнь так хорошо организована, что те­
рять время просто невозможно, и сознание этого дает
душе, приспособившейся к здешним условиям, тот по­
кой, какой дает индийцу чувство, что у него впереди бес­
конечность.
Это и есть решение внешней жизненной проблемы,
единственно приемлемое, коль скоро речь идет о запад­
ном человеке. Индиец внутренне более свободен, чем
мы, потому что он не уделяет внимания внешнему миру;
он свободен, ибо отказался от власти над внешним ми­
ром. Мы же, чтобы обрести эту власть, временно по­
жертвовали нашей внутренней свободой, причем в такой
мере, что сегодня раздается все больше голосов, призы­
вающих вернуться «назад». Однако при этом забывают,
что возвращение «назад» невозможно с точки зрения
биологии и подобные попытки привели бы только к гибе­
ли; раз уж мы не отрешились от внешнего мира, то во­
прос стоит так: или он, или мы. Наша ментальность, ка­
кая есть, закрывает нам индийский путь самоотречения,
кроме редчайших, исключительных случаев. Наш путь к
свободе ведет через покорение природы. И в самом деле,
там, где природа побеждена, автоматически появляется
возможность свободы. Доказательством тому служит
Нью-Йорк, да и вся жизнь американцев подтверждает
это везде, где она достигла совершенного выражения.
Можно сказать, что Америка достигла идеала индийцев,
но прямо противоположным путем. В целом же здешняя
жизнь кажется очень упрощенной по сравнению с евро­
пейской, хотя комфорту в Америке придают большее
значение, чем в Европе, и распространен он гораздо ши­
ре: все излишнее по возможности отбрасывается, а все
необходимое создается экономичным путем, например
759

во многих ресторанах и кафе отсутствует обслуживание.
Почему же? Такое положение сложилось в условиях
force majeure, когда пришлось обходиться минимальным
количеством рабочих рук и получать от рабочих, при са­
мом уважительном отношении к их желаниям, максимум
прибыли; вместе с тем сегодня режим упрощения налицо
и там, где без него можно было бы обойтись, и существу­
ет он потому, что большинство людей уже привыкли к
нему и понимают, что без ненужных затрат жить даже
лучше. Совершенная организация столь же производи­
тельна, как рабовладельческое государство. Однако если
рабовладельческое государство морально разлагает сво­
его главу, то современное упрощение жизни, удовлетво­
ряющее все разумные желания, но исключающее сиба­
ритство за чужой счет, закаляет людей так же, как
аскетизм.
Это и в самом деле решение внешней проблемы жиз­
ни, единственное решение, приемлемое для нас, людей
западной цивилизации. Разве не следует считать его по­
просту самым лучшим?.. Мне вспоминается другое вы­
ражение такого же отношения, нашего понимания чело­
веческого достоинства в сравнении с пренебрежением
к индивиду, свойственным индийцам и русским: без со­
мнения, гораздо плодотворнее одинаково почитать и се­
бя и других людей, нежели себя и других ценить одина­
ково низко. В метафизическом смысле обе позиции
равнозначны, однако только наше отношение дает
смыслу соответствующее выражение в явлении. Не
только в жизни государств, но и в жизни любого чело­
века право на существование основано на том, что оно
соблюдается не потому, что его установила власть, а по­
тому, что оно психологически основано на решимости
соблюдать это право. Не уважающий себя тем самым
предается власти другого, независимо от того, есть ли
он, другой, готовый воспользоваться этой властью, или
его нет. И по этой причине народы, не уважающие себя,
все больше теряют свое достоинство, тогда как народы,
исполненные чувства самоуважения, даже если изна­
чально они были грубы, автоматически продвигаются
вперед в своем внутреннем развитии. По этой же при­
чине склонные к насилию западные, а не сравнительно
кроткие народы России и Индии, достигли такого со760

стояния, при котором можно серьезно говорить о все­
общем признании прав человека.
Меня все больше удивляет этот город. Что касается
внешней организации жизни, Америка, особенно ее
крупные города, без сомнения, находится на первом мес­
те в мире. Высокий уровень комфорта доступен каждо­
му, причем для этого не требуется никаких усилий само­
го человека, а с уровнем комфорта непроизвольно растут
и притязания. Рабочий здесь совершенно естественно
предъявляет жизни требования, которые европейский
гражданин счел бы экстравагантными. Американец не
только лучше питается, пьет лучшие напитки, имеет луч­
шие жилищные и санитарно-гигиенические условия и
лучше одевается, чем европеец, он к тому ж е считает са­
мо собой разумеющимся, что у него есть возможность
удовлетворять свои духовные потребности на таком
уровне, который у нас сплошь и рядом недоступен даже
высокопоставленным лицам. Благосостояние в Америке
считают нормой жизни. И это, конечно, абсолютно поло­
жительная черта.
Почему так получилось, что именно здесь, и по сию
пору только здесь, найдено решение проблемы жизни,
каковое следует считать наилучшим для нас, западных
людей? Целый ряд факторов сыграл тут свою роль —
и природные богатства страны, которые щедро возна­
граждают человеческое усердие, и мощные источники
энергии, предоставленные природой в распоряжение че­
ловека, и многое другое; но на первое место следует по­
ставить, как ни странно это звучит, религию. Дело в том,
что все наиболее важные, и притом очень различные ме­
жду собой, формы американского христианства сходятся
в одном — у милости Божией есть довольно верный по­
казатель, или мерило, а именно: материальный успех че­
ловека в земной жизни. Угодный Богу христианин не­
пременно должен стать богатым; иначе говоря, того, кто
не стремится разбогатеть, считают скупцом, не желаю­
щим как следует порадеть о славе Господа; человек,
живущий скромно, в общем мнении является плохим
христианином. Вполне ясно, что подобные взгляды за­
ставляют изо всех сил зарабатывать деньги религиозных
людей, каковыми является большинство американцев
англосаксонского происхождения. Напряжение сил ве761

лико, так как идеальный стимул имеет весьма реальные
причины в деятельности банков, которые с самого нача­
ла обратились за гарантиями в сферу религиозной жиз­
ни и предоставление кредитов ставили в зависимость от
принадлежности клиента к сектам или от его активности
в жизни религиозной общины. У американских христиан
нет ни малейшей враждебности к богатству. Если каль­
винизм даже в Европе был более открытым к мирской
жизни по сравнению с лютеранством, то в Америке эта
черта еще усилилась. Прежде всего объявили: да, богат­
ство наживать следует, но лишь к вящей славе Господа;
наслаждение богатством не допускалось. Но поскольку с
собственностью нужно было что-то делать, из этого тези­
са постепенно выросло весьма парадоксальное капитали­
стическое воззрение, суть которого в том, что личная
жизнь должна служить безличному капиталу. Нравствен­
ная проповедь пуританского образа жизни постепенно
смолкла, воля к власти и желание наслаждаться жизнен­
ными благами все более открыто делались мотивами
труда и заработка. Но религиозное происхождение аме­
риканского отношения к собственности явственно и се­
годня, так же как не утратила своего значения и идея,
что блаженство и человеческое благосостояние взаимно
связаны. Эта связь проявляется в том, что благосостоя­
ние принято считать нормой, и оно здесь высоко ценит­
ся, пусть неосознанно, его превозносят в том самом
смысле, в каком иные секты превыше всего ставят бед­
ность и ничтожество. Нельзя утверждать, что лучшие из
американцев видят в богатстве высшее благо, хотя, веро­
ятно, так оно и есть для очень и очень многих жителей
Америки — богатство представляется им показателем
высшего, а это, разумеется, не одно и то же. Не играет
роли, что именно американец понимает под высшим —
милость Божию, самовластную личность или просто
энергию и отвагу, благосостояние он считает нормаль­
ным для удостоившегося милости Божией, и это придает
всем его стремлениям к земным благам некий духовный
оттенок, а также смысл, который начисто лишает эти
стремления одиозности. Поэтому в Америке бедняки не
питают ненависти к богатым, а напротив, восхищаются
ими, поэтому и разбогатевший человек считает вполне
естественным жертвовать на общее благо суммы, кото762

рые внушили бы ужас любому европейцу, занимающе­
муся благотворительностью.
Конечно, легко насмехаться над мировоззрением, со­
гласно которому земные материальные успехи — мерило
Господней милости; легко хотя бы потому, что догмати­
ческие построения, на которых стоит это мировоззре­
ние, не выдерживают даже поверхностной критики; тем
более что воскресение Христа во плоти — небезупреч­
ная опора веры. Но мы поступим, надо полагать, более
мудро, если уразумеем, что это новое понимание пробле­
мы взаимоотношений материального и духовного озна­
чает переворот, сравнимый с новаторством Коперника,
это деяние столь огромной значимости, что возможные
его последствия мы сегодня не в состоянии вообразить.
Идеалы не представляют собой чего-то твердого, заранее
данного, раз и навсегда устоявшегося: человек сам их
создает, и смотря по тому, что и как он идеализирует, яв­
ление приобретает новый смысл; один и тот же феномен
в зависимости от того, как его понимают, может быть
выражением и самого низкого и самого высокого. До сих
пор богатство считали враждебным духовности или ней­
тральным по отношению к ней; такой подход самоочеви­
ден. Богатство враждебно духовности постольку, по­
скольку стремление к земным благам направляет не к
духовному совершенствованию, а ведет как раз в проти­
воположном направлении, обладание земными блага­
ми поощряет гедонизм. Богатство нейтрально по отноше­
нию к духовности постольку, поскольку само по себе
оно, если не препятствует жизни в духе, то, во всяком
случае, и не способствует ей. Высокие религии относятся
к богатству в целом отрицательно. Это приносит пользу
везде, где, как в недавнем прошлом на севере Европы,
бедность была нормальным состоянием, т. е. где мате­
риальные устремления с самого начала были обречены
на неуспех, либо в областях жаркого климата, где усерд­
ным трудам мешает сама природа. Но если усердие регу­
лярно сопровождается успехом, если богатство начинает
манить к себе, став в принципе достижимой для всех це­
лью, кроме того, если усердие как таковое является чер­
той национального характера, неприятие мирской жизни
приносит только вред. Ибо там, где девяносто девять
человек из ста предпочитают приятную жизнь совер763

шенству, сохранение аскетических идеалов неизбежно
приводит к тому, что личное желание оказывается в не­
разрешимом противоречии с условием долженствова­
ния, а это, в свой черед, вызывает скверные последствия.
Человек, приверженный старым идеалам, постоянно ис­
пытывает угрызения совести, а это, несомненно, самое
неплодотворное состояние. Человек, разочаровавшийся
в старых идеалах, разочаровывается в идеалах вообще и
становится ярым материалистом; а у того, кто сомневает­
ся в идеалах, но все ж е не доходит до отчаяния, важней­
шей чертой сущности становится душевная надломлен­
ность, столь характерная для современного культурного
человека. Но во всех названных случаях идеалы, то есть
то, что только и может вести человека вперед и вверх,
отсутствуют. Что ж е делать, как избежать этой беды?
Есть только два пути. Один путь — отказ от стремления к
материальным благам, другой — сакрализация этого
стремления. Третьего не дано. Первый путь, который
снова и снова проповедуют, на который люди то и дело
вступают, не приводит к цели, да и не может привести,
так как самоограничение противно природе человека За­
пада; ни один из миллионов белых людей не согласится
прозябать в бедности, если полагает, что способен дос­
тичь богатства. Стало быть, остается лишь второй путь.
И по нему западное человечество идет уже давно, не от­
давая себе в том отчета. После каждой реформы христи­
анство делало шаг навстречу мирской жизни. Если като­
лицизм, признавая мирскую жизнь, ставил монашество
намного выше мира, то Лютер отверг монашеский идеал
и провозгласил святость «труда и брака. Правда, он про­
поведовал не стремление к мирским успехам, а само­
ограничение в тех или иных данных условиях жизни; для
него страдание все еще было превыше деяния. Кальвин
пошел дальше. Вначале он провозгласил, что деяние пре­
выше страдания, и более того, труд объявил обязанно­
стью каждого. Но затем Кальвин сделал критерием из­
бранности человека эффективность его трудов, и эта
мысль оказалась решающе важной. Ибо раз и навсегда
было признано духовное значение жизненного успеха и,
казалось, в принципе преодолен разрыв между желани­
ем и долженствованием. Преодоление удалось, конечно,
далеко не сразу, так как ему противоречила косная биб764

лейская вера старого кальвинизма, и к тому же этот ре­
шающий тезис был еще недостаточно разработан. Этим
занялись секты более позднего времени, а сегодня его
наиболее успешно разрабатывают новейшие секты.
Сколь бы наивными и грубыми ни были отдельные пред­
ставления Christian scientists и всевозможных сект
Новой Мысли, этим религиозным образованиям принад­
лежит огромная заслуга — они решительно провозгла­
шают, что воплощение духовного идеала состоит в огра­
ниченном временем стремлении человека, и преподно­
сят свое учение в упрощенной форме, какая только и
может повлиять на массы. Когда коротко и ясно говорят:
кто откроет в себе Христа, тот обретет богатство,пребу­
дет в добром здравии и станет настолько совершенным
человеком, насколько это возможно в земном мире, то
теоретически этот тезис, возможно, и не безупречен, од­
нако он несомненно влияет на массы положительно, ибо
показывает, что есть возможность соединить стремления
к благам мира сего и идеалы. Отсюда и небывалый успех
этих учений и их в целом столь благотворное воздейст­
вие. Ницше в принципе стремился к τ му же, что и Новая
Мысль, и его учение с точки зрения философии более
удовлетворительно; к этому же стремится большинство
новейших концепций мировоззрения, как религиозных,
так и нерелигиозных. Но американское мировоззрение
имеет несоизмеримые преимущества, ибо оно сохраняет
старые религиозные представления, лишь вкладывая в
них новый смысл (это относится и к учению Уильяма
Джеймса: он, быть может, сам того не зная, в качестве
исходных предпосылок берет важнейшие неохристиан­
ские идеи). Никогда не удастся преодолеть в нас христи­
анство; против этого тысячелетний атавизм; все новые
идеи должны будут более или менее открыто воплощать­
ся в старых формах, чтобы обрести достаточную силу
воздействия. Мост между современным духом и старыми
представлениями перекинул Иоганн Кальвин, это его ог­
ромная заслуга; все более полное воплощение современ­
ного духа в старых представлениях стало задачей всех
позднейших религиозных учений. Сегодня уже ясно, что
они идут верным путем. Нет более радостных и неприну­
жденных людей, чем люди, сформировавшиеся под влия­
нием этих представлений, но и не только — нет людей
765

более приверженных идеалам; они призваны придать со­
временной жизни духовное содержание, которого ей в
целом так сильно недостает.
Уже сегодня Америка настолько продвинулась по это­
му пути, что благосостояние здесь считают нормальным
положением вещей. Следовательно, и на практике, и в
идеале достигнут безусловный прогресс с точки зрения
этого мира: если для всех существует альтернатива — на­
ходить удовлетворение в изобилии или в скудной жизни,
предпочтение отдается первому решению. Разумеется,
умеренность лучше, чем зависимость от благоприятных
обстоятельств, и определенно она лучше, чем страдания
от неудовлетворенности, но все ж е в целом понятно, что
отсутствие потребностей не идет на благо детям Адама,
что, как прирожденная черта, умеренность не есть доб­
родетель, а будучи достигнутой принуждением, она чаще
всего не доводит до добра. Ибо человек, не имеющий же­
ланий, обычно не отличается богатыми задатками; вся­
кий орган стремится действовать, всякий инстинкт —
находить свое выражение; тот, кто себя ограничивает,
отказывается от возможностей роста. Хуже того: в стес­
ненных обстоятельствах не только не получают всесто­
роннего развития большинство задатков, но в первую
очередь затрудняется развитие наиболее благородных
дарований; свободные, по-настоящему состоявшиеся лю­
ди всегда достигали расцвета именно на почве удовле­
творенности. Почему? Потому что от потребностей чело­
веческой природы невозможно избавиться с помощью
принципов, природные потребности должно удовлетво­
рять, дабы дух мог обрести свободу. Если они не удовле­
творяются, в душе начинаются застой, вытеснение, от­
равление ее ж е собственными ядами; то, что могло бы
стать совершенно прекрасным, искажается и принимает
вид отвратительного уродства. Вытесненная чувствен­
ность неизбежно порождает непристойные образы фан­
тазии, молча проглоченное оскорбление — злобные меч­
ты о мести; так ж е и бедность, если ее воспринимают
болезненно, непременно влечет за собой зависть, недоб­
рожелательность и озлобление. Материализм нашей эпо­
хи имеет некоторое оправдание: сознательное стремле­
ние к созданию максимально благоприятных условий
жизни для всех людей действительно прокладывает пути
766

лучшей, более благородной жизни. Чем отраднее усло­
вия жизни, тем беднее питательная среда для всего
безобразного и тем богаче — для всего благородного.
Можно представить себе такие общие внешние условия,
при которых недоброжелательность, подозрительность и
озлобление, превратившись в абсурдные понятия, станут
нежизнеспособными. И в этом смысле бедность можно
считать абсолютным злом, а стремление к богатству, со­
гласно учению американских христиан, более угодным
Богу, чем скромное желание довольствоваться тем, что
есть. Нынешнее малоутешительное состояние белого че­
ловечества проистекает не оттого, что у него есть по­
требности, и тем паче не оттого, что оно не может их
удовлетворить, — в последнем отношении никто не имел
хотя бы приблизительно таких же благоприятных усло­
вий, — причина в том, что удовлетворение потребностей
у нас все еще не воспринимается как нечто само собой
разумеющееся. Но это неприятное переходное состоя­
ние мы скоро преодолеем. И тогда окажется, что плоды,
до сих пор пожинавшиеся лишь теми, кто отвергал мир,
могут доставаться и на долю людей, признающих все
мирское, что в счастье, пусть малом, можно видеть цель
человеческих устремлений, и оно само есть наилучшее
средство для достижения этой цели.
Но, конечно, в Америке разрыв между внешним про­
грессом и внутренним совершенством человека еще
глубже, чем в Европе. Старые корни европейца были об­
рублены при пересадке, а пущенные им новые по-на­
стоящему еще не укрепились в американской почве.
К тому же вместе с основной массой пересадили нема­
лое количество не облагороженных дичков, которые
принялись на тучной почве, но без окулировки утратили
многие из своих добрых качеств. Поэтому не стоит удив­
ляться, обнаружив, что при более высокой цивилизации
уровень культуры у американцев ниже, чем у нас. В Ста­
ром Свете совершенство учреждений также играет весь­
ма скромную роль, если речь идет о человеке. Объекти­
вация идеальных требований в форме общественных
институтов, при всех ее достоинствах, обладает серьез­
ным недостатком, который состоит в снижении субъек­
тивной действенности. Мы более поверхностны, чем ин767

дийцы, так как наши духовные силы извлечены на
поверхность, а на поверхности они функционируют ав­
томатически и не обязательно вызывают в душе состра­
дание, тогда как у индийца духовные силы действуют в
глубине души и потому глубочайшим образом влияют на
душу. Однако у европейца все-таки чувствуется, что его
внешнее произросло из внутреннего. Возьмем ярко вы­
раженный тип «человека цели»: если он отпрыск древне­
го рода, то гуманизм наших классиков, идеализм Века ве­
ликих открытий, высокая этика средневековья, наконец
античная культура — все это составляет живой фон его
бытия, окружает его духовной атмосферой и придает его
делам значительность, которая, даже если она полностью
ускользает от его сознания, все же существует. Поэтому,
несмотря на всю поверхностность европейцев, в них
чувствуется потенциальная глубина, в любом машинном
процессе — потенциальная одухотворенность; даже уч­
реждения, на первый взгляд не связанные с жизнью ду­
ши, внушают чувство вроде того, какое испытываешь
при обращении с новыми орудиями, которые еще не ос­
воил: пока не получается, но скоро дело пойдет на лад.
Ибо порукой тому — наша история. Лувр — залог того,
что Эйфелева башня когда-нибудь станет живым симво­
лом, храмы — что и фабрики смогут послужить делу ду­
ха. Этого отрадного чувства в Америке не испытываешь.
Самый распространенный здесь факт — просто делови­
тость, не имеющая живого значения и живого фона.
Конечно, это ощущение лишь условно можно считать
оправданным; между американским и европейским со­
стояниями нет сущностного различия, они различаются
лишь степенью. В оборудованных с расточительным раз­
махом американских университетах нет духовной атмо­
сферы, роскошные американские здания не являются
символами, сами американцы слишком часто неглубоки
до бездушности, потому что здесь разрыв между внеш­
ним и внутренним еще больше, чем у нас. Что касается
внутреннего, американцы грубее и моложе, чем мы, но
во внешнем они значительно опередили нас: поэтому не­
гативные черты, вызванные нарушением равновесия ме­
жду внешним и внутренним, у них выступают более яв­
ственно. Не стоило бы об этом говорить, если бы Новый
Свет не опережал Старый, вместо того чтобы идти за
768

ним по пятам, и не становился примером для Европы.
Как раз это вызывает тревожные мысли.
Я вспоминаю все положительное и все негативное, что
встретилось мне в Соединенных Штатах, вновь раздумы­
ваю о сравнениях Запада и Востока, приходивших мне в
голову, и о тех всеобщих, направляющих идеях, которые
во время моих странствий постепенно приняли отчетли­
вый вид в моем сознании. Сегодня западному человеку
пора осознать, что на пути так называемого «прогресса»
он не обретет «единственно необходимого», а найдет
лишь более совершенные средства выражения для него.
Разумеется, хорошо, если западный человек получит их в
свое распоряжение, было бы невероятной глупостью от­
казаться от них. Но и располагая средствами выражения,
проблему жизни человек Запада не решит, проблема ос­
танется проблемой, и даже облик ее не изменится. Един­
ственный абсолютный идеал индивидуализма определя­
ется посредством понятия совершенствования. Однако
столь продвинувшийся вперед современный человек как
ни одно другое живое существо далек от совершенства.
Он дальше от совершенства не только, чем китайцы, лю­
ди античной эпохи и средних веков, но дальше, чем авст­
ралийский абориген, и даже любое растение и любое
животное. И пока он этого не осознает, по-прежнему
пребывая в безумном заблуждении, что благодаря сво­
ему «прогрессу» он якобы и в самом деле может значи­
тельно продвинуться вперед, до тех пор никакой внеш­
ний выигрыш не даст ему внутреннего здоровья; как
человек он будет все больше хиреть и чахнуть — прямо
пропорционально умножению его средств. Если ж е он
уразумеет, что нужно, и совершит поворот к единствен­
ной истинной цели человечества, тогда, и только тогда
то, что было для него губительным, станет его спасением.
Нет необходимости, чтобы материальная мощь, какой бы
злой она ни была сама по себе, вредила душе, неверно и
то, что разум непременно разлагает; материальная сила
может стать голосом божественной доброты, разум —
средством духовного возрождения. Считать, что подвиж­
ный характер нашей жизни исключает возможность глу­
бины, значит впасть в заблуждение, так как любая жизнь
динамична; неверно полагать, что наше стремление в
беспредельные дали принципиально исключает совер25 Зяк