Птица в клетке [Олег Евгеньевич Григорьев] (pdf) читать постранично, страница - 4

детьми и взрослыми в стихах Гри­
горьева трудно провести границу, да и сами стихи трудно под­
даются делению на детские и взрослые: здесь мы следуем
скорее традиции, сложившейся при публикации его детских
книг и самому авторскому отбору. «Взрослая» обращенность
детской поэзии Григорьева сделала его широко популярным
прежде всего в родительской среде, а парадоксальность поэ­
тического мышления — в детской.
Разговоры об этой парадоксальности зачастую заставля­
ют возвращать Григорьева в школу Хармса, обэриутов. Это
не совсем так. Обэриуты «доводили» литературный абсурд до
жизни, утверждая его как реальную эстетическую категорию.
Григорьев жизнь доводит до абсурда, обнажая низовую эсте­
тику ее реальности.
В чем действительно явно прослеживается связь между
Григорьевым и, скажем, Хармсом — так это в их театральности,
поэтической буффонаде, в многочисленных сценках, диало­
гах, в «школьном театре». Но и тут речь идет о более глубокой
традиции, которая заденет и Козьму Пруткова с его высоко­
мудрой афористичностью, и А. С. Шишкова с его «разговор­
ными» детскими опусами, — и уйдет в фольклор, в лубок, в
раешник народного театра.
Фольклорность стихов Григорьева способствовала тому, что
их тотчас взяли на вооружение подростки: стихи оказались в
центре «юношеского фольклорного сознания семидесятых годов»,
по выражению Марины Новицкой, фольклориста и собирателя
«бандитских» куплетов. Григорьев интуитивно уловил и
сформулировал накопившийся в обществе идиотизм («игрой в
идиотизм» назвала Лидия Яковлевна Гинзбург художественные
поиски митьков, которым по духу близки и искания О.Григорьева) — тот идиотизм, что на разных уровнях стал результатом и
выражением тоталитарной государственной системы.
В те же семидесятые годы вошли в фольклор герои не­
давно написанных литературных сказок — Незнайка, Чебураш­
ка, крокодил Гена. Тогда же, в 1973 году, впервые появился
на телеэкране легендарный Штирлиц.
Многим анекдотам о Штирлице, садистским куплетам и
стихам Григорьева в равной степени присущи словесный и
смысловой абсурд, «недоумочность» и дебильность героев —
все то, что на самом деле являлось достаточно точным отра­
жением реальности. У такой макаберности широкая амплиту­
да — от каламбура до апокалиптического видения.

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

12

Анекдот:
Штирлицу угодила в голову пуля. «Разрывная», — сообразил
Штирлиц, раскинув мозгами.
Куплет:
Девочка в поле гранату нашла.
«Что это, дядя?» — спросила она.
«Дерни колечко!» — дядя сказал.
Долго над полем бантик летал.

Григорьев:

Бомба упала, и город упал.
Над городом гриб поднимается.
Бежит ребенок, спотыкаясь о черепа,
Которые ему улыбаются.
Можно множить и множить эти примеры. На давнее
«взрослое» двустишие Григорьева:

Шел я между пилорам,
Дальше шел я пополам —
тут же отзывается детский фольклор:
Маленький Петя льдинку колол.
Сзади бесшумно подплыл ледокол.
Нету картинки смешнее на свете:
Справа пол-Пети и слева пол-Пети.

И снова далеким эхом возвращается к поэту:

На заду кобура болталась,
Сбоку шашка отцовская звякала.
Впереди меня все хохотало,
А позади все плакало.
Всякий раз удивительно наблюдать, как она, эта пресло­
вутая григорьевская макаберность, отшелушивается от его
стихов, оставляя в памяти читателя простодушие и трогатель­
ность чистой лирики.
Возможно, это происходит еще и потому, что подо всеми
масками угадывается ранимый, бесконечно обманывающий­
ся и в то же время по-детски лукавый и «подначивающий»
автор — подросток и чудак. И здесь мы опять оказываемся
«внутри» традиции. Ведь начиная еще с двадцатых годов од­
ним из героев детской поэзии (в противовес «героям дня» и
барабанному оптимизму) становится чудак, человек прежде

ВОСЛЕД УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ

13

всего в своем бытовом поведении противопоставленный об­
ществу, существующий сам по себе, по своим, казалось бы,
странным законам, — однако при ближайшем рассмотрении
эти странности оказывались вполне естественными и челове­
ческими на фоне вымороченной действительности. Уже тогда
детская поэзия зафиксировала значительное и, надо признать,
перспективное общественное явление — чудачество как фор­
му социальной внутренней эмиграции.
По счастью, «Чудаки» Григорьева выпали из поля зрения
литературных чиновников, а то бы, небось, уже в то время с
ним попытались расправиться — как попытались десять лет
спустя, когда вышла его вторая книга «Витамин роста». При­
чиной начальственного гнева был вовсе не «черный юмор»,
как быстренько окрестили его стихи, — черный юмор эта братия
съела бы и не поморщилась, кабы за ним не стояла живая
пародия на то, чему служили верой и правдой апологеты
системы. Григорьев, не ведая того, показал, каков стереотип
их мышления и как легко и весело он разрушается.