Батон «Лучеса» [Александр Воронов] (fb2) читать постранично, страница - 3

тогда, а что тогда, Столбов не предполагал и не знал, он знал только, какой это будет день – пятница, 26 сентября, два месяца назад, когда она кричала и молила помочь ей умереть; жажда смерти – это то, что надо, это единственное желание узников Ада, улика, зацепка, красная помада на окурке в пепельнице, отсюда мы будем плясать. Две недели Столбов высчитывал, и думал, и пил сладкий чай, и прислушивался к себе и к чаю, а потом на огромной карте он поставил первую точку, и на бескрайних белых полях – первую сноску: Мария Столбова, рак кишечника, 147 единиц муки по шкале Столбова же. А ниже – он не хотел, у него был не тот характер, но исследовательская точность была ему важнее, самое важное, он не собирался упускать ни единого факта – ниже он дописал: Юрий Столбов, муж больной, 104 единицы, отметки на карте совпадают.

  В однодневном своем аду Столбов прожил тридцать лет. Проклятое 26 сентября уходило и уходило со скоростью двадцать четыре часа в сутки, а он догонял и догонял его в архивах, в библиотеках, над папками дел и подшивками газет, в больницах, на местах артобстрелов и катастроф, в бесконечных беседах с пострадавшими, с очевидцами, с искалеченными, с истерзанными, изнасилованными, с потерявшими любимых и близких, точка за точкой, миллиметр за миллиметром вычерчивая судорогу человеческой боли. Он посетил три десятка стран, выучил семь языков, его арестовывали по подозрению в поджоге, и в похищении ребёнка, и просто так; дважды его пытались убить, один раз вынужден был убить он сам, напавший умирал тяжело и мучительно, по оценке Столбова где-то на 97 баллов, но практического значения это не имело, в исследуемый Столбовым временной промежуток данный случай не входил, только двадцать шестое, тридцать лет назад. Даже узкая эта задача оказалась ему не по силам, план прояснялся и обрастал деталями, но страдания человеческие не имели конца, Ад – границ, и по сравнению с ним Дантова воронка в девять кругов казалась вымыслом слабоумного ребенка и насмешкой над душою, не видящей выхода из тьмы. Неописуемое, немыслимое переплетений линий покрывало карту безумной всецветной сетью, всё было грубо или наугад, постигнуть до конца даже этот самый первый набросок не было сил и не оставалось жизни, но жизнь Столбову была уже и не нужна; он подбил итоги; он подвёл черту; часами он сидел теперь в своей пустой комнате и глядел на застывший на стене человеческий вопль, и даже в самых общих и приблизительных своих чертах вопль этот был так прекрасен, что Столбову хотелось умереть от последнего невыносимого счастья.

   Кто ты, думал Столбов, непостижимое существо, которому мы отданы в безраздельную волю, настолько отличное от нас, что всполохи чувств и эмоций ты способно воспринимать так же непосредственно, как мы – звук или цвет? Творя симфонии свои из наших агоний, празднуя недоступные нам торжества, задумываешься ли ты, что чувствует свеча, сжигаемая в твоем фейерверке? Что ж, с Новым тебя годом. Возможно, кто-то другой, не я и не похожий на меня, на какой-то другой стене чертит сейчас карту человеческого счастья, столь же прекрасную или прекрасней в тысячу раз, и может быть, наложенные друг на друга, они способны прямо здесь, на наших глазах, родить новый мир, как женщина, соединившись с мужчиной, родят новую душу, я знаю, я все понял, я постиг, в своем нисхождении в бездну я прошел через центр земли и вышел на свет, все, как надо, проверенный метод, закономерный результат, мудрость твоя открылась мне, так дай и мне открыть тебе глупость мою – мы же живые, что же вы, суки, с нами творите? ЗА ЧТО? Последние два слова, кстати, Столбов в невыносимую пьяную минуту даже написал крупно, размашисто, поперек всего остального на полях карты, но теперь их не было, как и прочих сносок, поля были оторваны начисто, потому что близился час и зрело решение, а Столбову не хотелось лишних разговоров, только минимально необходимые, и он не собирался нести мудрость, он был намерен держаться своих. Пусть будет так, решил он, просто художественная фантазия, просто абстракция, цветовой взрыв, земля, купающаяся в переливах красок, колыбель в переплетении радуг, мировой павлин, доверчивый круглый птенец под крылом у жар-птицы, любовь, что движет солнце, запятая, светила.

СУЕВЕРИЯ

 Однажды Куприянчик поехал в Чижи за опятами, и там в Чижах прямо на дороге валялась подкова – такая железяка, которую прибивают к коням. Никакого коня у самого Куприянчика не было, у него был хомяк, но всё равно он взял подкову на счастье и понёс, хотя и сомневался. Если вдуматься, у кого на свете больше всего подков, если не у самих коней, и что им это дало, кроме хомута и седла? Куприянчик решил про себя – если насчитает Семь Знаменитых Счастливых Коней, то, так уж и быть, оставит подкову себе, а если нет, то положит, где взял, ищите дураков. Сначала он посчитал коня Александра Македонского, потом с разгону перескочил на Македонского самого, за ним по ассоциации вспомнил футбол Македония – Тунис, потом как наши чехам в