Гор [Виктория Ман] (fb2) читать онлайн

Виктория Ман Гор

Предисловие

Ман’Граль есть Создатель,

Ибо задумал и воплотил он мир,

Стоило то ему жизни.

Ман’Граль есть Сущее,

Ибо мир — плоть и кровь его,

Все живое в нем — потомки его.

Ман’Граль есть Разрушитель,

Ибо приходит час, и является он в мир

Пожрать свое детище.

И остается ничто.

И остается Голос.

Тогда наступает Вечная Пустота.

Тогда наступает Вечная Тишина.

И быть им до тех пор,

Пока однажды не родится Гигант,

Имя которому Ман’Граль…[1]

[1]Из Книги Откровений безымянного автора, что была утеряна задолго до начала эры Небесных Людей

Избрал себя Народ Иль’Гранда, нарек именем гордым, поставил вровень со старыми Богами, на замену им, бессильным пережиткам минувших лет, когда процветала слабость людская и не было хозяина единого. Вознесся Народ Иль’Гранда. Покорил небо, домом своим избрал, обуздал Пустоту и отпрысков её, услышал Тишину и возвестил о приходе новой эры.

Эры истины. Эры новых живых Богов, что отныне повелевают землей. И не смеют им противиться, а противящиеся познают гнев праведный, ибо не дано никому достичь высот Народа Иль’Гранда. Жалки Земные, смысла лишены, брошенные дети прежней эпохи. Но милостивы Небесные Люди. Даруют избавление в смерти одним, другим же — смысл существования.

И так будет вечность. И так будет стоять мир и не встретит свой конец, ведь пока властвует Народ Иль’Гранда, царит порядок.[1]

[1]Из речи Высшей Иль’Гранд’Нетта, последней своего имени правительницы Небесного Царства

Пролог

Ты знаешь, мне

Такие снятся вещи

Что если они вещие

Нам гореть в огне

Ты знаешь, мне

Порою снится поле

Где я сдаюсь без боя

Я погибну на войне

Потому что

Есть такие вершины

До которых мне и вовсе не дотянуться

И если завтра мне не суждено проснуться

Похорони меня на цветочном поле,

Не прикрывая иссохших век

Чтоб проросло из них хоть что-то, коли

Из меня не вырос счастливый человек[1]

[1] Дарья Виардо — Ангел-похоронитель

Мужчина и девочка идут по дороге, держась за руки и стараясь не думать ни о чем кроме своей цели.

Город за их спинами доживает последние часы. Бегут жители, в панике или смиренном принятии судьбы, молча или со словами проклятий на устах. Лишь малая часть строений уцелела. Зияют провалы, перемешались улочки — не угадать прежнего расположения.

Пришла беда поздним вечером. Накинулась страшным бураном, снося стены, срывая крыши, а после раздробила землю, что принялась сотрясаться крупными толчками и жадно проглатывать дома, опрокидывая фонари, брызжа поленьями очагов.

Искры роятся светлячками. Заревом подымаются пожары, вьются гривами коней. От дыма свербит в груди и щиплет глаза. Шум моря перекликается с лязганьем повозок, гомоном ошалевшей толпы и надрывными криками городских стражей, что пытаются обуздать людской поток, но то непосильная задача.

Поднятые паруса на фоне зловеще-багрового и угольно-черного — то спешно покидают пристань суда. Пронзителен плач чаек, оседает пепел на их узких крыльях. Обречена столица княжества сгинуть.

Однако здесь, в полях, нет суеты. Вена пустынной дороги протянулась по бескровному полотну сугробов. Тьма густым туманом оглаживает раздробленный склон.

Мужчина и девочка ускоряют шаг. Поднимаются выше, минуя выжженные участки и поваленные деревья. Скрип снега под подошвами. Порыв ветра пробирает до костей. Девочка, зажмурившись от холода, запахивает сбившийся платок.

Время остановилось, слилось с мертвой тишиной в единое целое. Город тает видением. Где-то на соседнем холме храм обернулся руинами. Где-то в горах котловина помнит вкус ликориса. Нити пахнут угасшими жизнями, а Пустота подобна вскрывшейся ране.

— Я с вами, — шепчет девочка, когда мужчина замирает у моста.

Впереди проступают блеклые очертания громады поместья — того, что устояло. Высокие стены ограды скалятся вздыбившейся черепицей. Зев сорванных ворот приглашает гостей на просторный двор.

— Я не знаю, что с нами может стать, — выдыхает мужчина, глядя в требовательно нахмурившееся в ответ лицо.

Пряди черных волос следуют за ветром, открывая безобразный шрам, обжегший девичью щеку.

— Если вы отправитесь без меня, то точно погибнете, — она крепче сжимает мужскую руку.

Ощетинившийся ров под мостом колюч и пугающе гол. Совсем недавно бурная река текла по его дну, теперь же сменила русло. Радужные всполохи плывут облаками, храня призраки голосов. Кружатся снежинки.

Мужчина отводит взгляд:

— Хорошо.

Первый шаг он делает с застывшим сердцем, второй же столь быстро перетекает в последующие, что не хватает времени одуматься. Сорванные створки ворот на каменных плитах припорошены снегом. Девочка давит вздох.

Поместье пред ними молчит парадным крыльцом. Недвижное, бездыханное. Но внутри, в лабиринте разбитых комнат, сломанных костей, смятых дверей ещё теплится жизнь.

Учитель

— Вам не кажется, что госпожа чересчур подавлена?

— Ей нездоровится с самого утра. Страшная слабость.

— А вчера мясо показалось ей тухлым, пусть и свежее оно было, и приготовили как обычно.

— Неужто она…

Слуги — невольные свидетели жизни своих господ. Видят, слышат, подмечают. Подмечает и князь за утренней трапезой, но не подавленное состояние супруги, а алую нить не толще человеческого волоса, появившуюся у её головы.

Ждали целых три года и свершилось наконец. Судачат слуги без устали дни и недели да гадают, правы они иль ошибаются.

***

— Добро пожаловать. Вы Тодо Окка? — мужчина кивает, закрыв зонт, оказавшийся мало полезным в шторм. Одежда липнет к телу, отягощая и без того скованные движения.

— Да, уважаемая, — пожалуй, стоило отдышаться прежде чем входить.

Неловкость — он привык её ощущать из-за роста и общей нескладности долговязой фигуры. Точно инородный предмет, не вписывающийся в окружающую обстановку, а потому старающийся быть как можно неприметней. Однако сложно быть неприметным, когда переступаешь порог под строгим взглядом старой экономки, что возвышается на ступенях словно величественная статуя над жалким смертным. Чеканит:

— Вы опоздали.

Капли воды скатываются по узкому мужскому лицу, задерживаются на кончике орлиного носа. Тодо откидывает назад волосы. Косится на служку, который стремительно проскальзывает мимо. Хлопает дверь, служка исчезает.

— Нижайше прошу прощения. Из-за бури паром отменили. Пришлось нанимать лодку.

Про то, что эта самая лодка чуть не пошла ко дну, Тодо решает не упоминать. Экономка никак не комментирует его слова. Выдержав паузу, призванную подчеркнуть вину нерадивого гостя, цедит:

— Я пошлю к господину с известием о вашем прибытии. А пока вам стоит привести себя в надлежащий вид.

Отложен зонт, сандалии остались у высокого порога. Тянутся мокрые следы по полу. Барабанная дробь окутывает крышу. Тодо же наклоняется, чтобы случайно не задеть косяк. Прислушивается к суете, что царит в поместье. Пахнет праздником.

— Не обращайте внимание, — поджимает губы экономка, заметив интерес Тодо. — Господин послал за лекарем.

— Неужто кто-то заболел, уважаемая?

— Нет, все здоровы. Однако скоро, я думаю, мы услышим добрую весть.

Тодо стоит чуть в отдалении, испытывая странное чувство, что эту картину он запомнит до конца своих дней. Просторную залу, полную слуг. Их гомон: торжественный, волнующийся подобно морю. Громогласное объявление о месяце рождения будущего наследника, ведь по всем приметам появится мальчик. Господина — необычайно высокого и массивного мужчину тридцати лет. Его улыбку, которую вполне можно было бы посчитать счастливой, если бы не взгляд стальных глаз. Взгляд собственнический и жесткий. Лицо княгини — молодой женщины с невообразимо скорбным изгибом губ. И тонкие руки, сложенные на животе в инстинктивной попытке защитить того, кто растет внутри…

Тем же вечером служанки, случайно зайдя в покои княгини раньше срока, обнаружат её завороженно наблюдающей за кровью, что раскинется багровыми ветвями по хрупкому запястью. Ни единого слова, ни единого жеста, выдающего вину. Она отрешенно созерцает темный сад за окном, пока служанки уносят ножницы, обрабатывают царапину, неглубокую, способную быть оправданной нелепой случайностью. А буря ревет зверем, понимая заточение намного лучше суетливой болтовни.

— Вы новый учитель?

Тодо торопливо сгибается в поклоне. Механичность движений доведена до совершенства, ведь столь важно показать себя с лучшей стороны даже в мелочах.

— Да, госпожа.

Княгиня отвечает легким кивком. Звякают височные кольца: крупные капли лунного камня в кружеве серебра. Ниточка морского жемчуга на лебединой шее. Накидка, расшитая снежными лисами, оттеняет синеву глаз.

Удивительно хороша княгиня красотой резкой и точенной. Столь хороша, что глядеть на неё смущает, но не позволяет этикет отвести взгляда.

А потому Тодо старается не смотреть в придирчиво изучающие его глаза, но задержаться на высоком женском лбу, на плавной линии волос, медных, таящих в себе золотистые искры. Не ожидал он встретить княгиню вне её крыла, не ожидал, что будет представляться именно так: скомкано от неожиданности, охваченный судорожными попытками собраться.

— Как вас зовут?

— Тодо Окка, госпожа.

— Вы очень молоды. Сколько вам лет?

— Двадцать, госпожа.

— И часто вас приглашают учителем к ещё не родившемуся ребёнку?

— Признаться, госпожа, впервые.

— Вас это не смущает?

— Ничуть, госпожа. Полагаю, особам вашего положения сложно найти подходящих людей. Весьма разумно держать их подле себя какое-то время, прежде чем довериться.

Женщина хмыкает. Звук весьма грубый, однако в её исполнении получившийся до странного очаровательным.

— Вы имели дело с потомками Вестников, Тодо?

— Нет, госпожа.

— Вас не страшит то, что с вами может случиться? — её голос становится ниже. — Мой муж потомок Вестника. И наше дитя родится таковым. Лишь одна мысль…

— Прошу простить меня, госпожа, — вежливо склоняет голову Тодо. — Я безмерно благодарен вам за предостережение, но я не отношусь к тем, кто с предубеждением отзывается о потомках Вестников. Хоть, признаться, и страшусь их могущества, как любой смертный. Поэтому молю вас, поверьте, я уже достаточно боюсь, — складочка меж медных бровей. — И надеюсь быть осторожным…

Выделенные учителю покои непривычно велики. Пусть и не сравниться им никогда с господскими, но Тодо всё равно ощущает себя крошечной рыбешкой в огромном пруду, когда переступает порог и затворяет сёдзи. Прислонившись к ним спиной, окидывает долгим взглядом полупустое пространство.

Тлеющий закат отбрасывает багровые всполохи на раму окна. Густые и вязкие, как вишневая мякоть. Скоро их слизнут сумерки. Опустившись синевато-серой дымкой, приглушат краски.

Тодо же тихо вздыхает. Трет переносицу и идет себе на уступку. Не пытаться привыкнуть, не пытаться подстроиться, не пытаться стать другим. Подтаскивает матрас ближе к низкому письменному столику, туда же переносит пузатую жаровню и фонарь. Бумажные стенки, косточки деревянных перекладин. Провести пальцами, пересчитать мысленно. Угол заполняется неверным светом. Полумрак оставшегося пространства, теперь кажущегося ещё более пустым, осуждает за слабость.

Но Тодо поворачивается к нему спиной. Когда-нибудь возможно он устанет переносить вещи всякий раз после уборки слуг, которые неизменно примутся расставлять всё по прежним местам, когда-нибудь возможно он сам оставит вещи там, где им и полагалось изначально быть, когда-нибудь возможно он обвыкнется и прекратит забиваться в углы, подсознательно ища эфемерное ощущение безопасности. Когда-нибудь, но только не сейчас.

Подперев подбородок и прикрыв веки, прислушивается Тодо к поместью. Далекий прибой шагов, голосов. Столь ненавязчивый, что притупившееся было одиночество усиливается. Гложет, разинув беззубый рот точно сом.

В школе при храме было иначе: шумно, жестко, тесно. Так тесно, что в холодные ночи можно было ненароком срастись в единое многорукое и многоногое нечто. Вечно голодное, вечно недосыпающее, но самозабвенно корпящее над свитками и учебниками, вдыхающее запах туши и красок, выдыхающее ровные строки и рисунки ради единственной цели приобщиться к знанию свыше. Приобщиться к тому, что было когда-то вовсе недоступно обычным Земным.

В домах предыдущих хозяев Тодо, пусть и зажиточных, но не имеющих никакого отношения к настоящей знати, тоже было привычно тесно. Маленькие комнатки — кладовки для знаний, помещающихся в слишком крупном для них теле. Когда же срок службы был короток, то «кладовки» сменялись скромными съемными комнатами в гостевых домах.

Только вряд ли подобное знакомо потомкам Небесных Людей. Тодо помнит свои рисунки. Помнит, как выводил их кистью, прилежно повторяя вслух урок: «Дано было Небесному Народу шесть каст. Белая каста, высшая самая, власть хранила, сменяя правителей на троне Амальтеи. Не ступала их нога на землю, ведь отданы небу были навек. Золотая каста следом шла. Власть Белой касте вершить помогала, наместничая в городах да колониях. Медная каста служила помощником при Золотой, несла слово и волю правителей. Кончалась на том крона Мирового Древа, и начиналась мирская его часть, чьих рук власть никогда не касалась. Оттенки зеленой листвы воплощала Изумрудная каста в своих одеждах, Древесная каста рядилась в коричневый, а Черная каста, будучи корнями Древа, самый тяжкий труд несла на своих плечах».

И пусть сгинули касты, сгинул Народ, но живы потомки тех из Небесных Людей, кто пребывал в миг катастрофы на земле. Повелевали ничтожными Земными, повелевают и поныне спустя десятилетия. Избранные небом, низвергнутые им, выстоявшие на крохах былого величия. Столь странно наблюдать их вблизи, столь странно беседовать. С теми, чьи предки обуздали смерть.

Плыли в вышине города. Распарывали корабли облака, спускаясь коршунами, принося с собой пламя и плач, скорбь и запустение. Безжалостны и неумолимы были Небесные Люди в своем стремлении безраздельно властвовать. Века их бесспорного превосходства — века гнета для Земных, выживания и бессилия, про которые не ведали в заповедных колониях. Ведь лишь равным Богам под силу перекроить историю. Ведь лишь равным Богам даровано знание об истине.

— Не следует ли нам нанять более опытного учителя?

Князь не обращает на замечание супруги никакого внимания. Разделывает палочками запеченную рыбу. Отщипнув кусочек белоснежного мяса, кладет в рот. Тиха вечерняя трапеза, скрашена соловьиными трелями да журчанием искусственного ручья.

— Он ведь сам недавно был мальчишкой, — продолжает женщина, плохо скрывая раздражение, которое вмиг встает колом в горле, стоит мужу всё же обратить на неё взор прозрачных глаз.

— Ты оспариваешь мое решение? — перекатывается безэмоциональный рокот. Бьет тем не менее в самое сердце. Забылась.

Палочки возвращаются к рыбе, продолжают методично терзать. Женщина же с трудом сглатывает. Замечает, что застыла с поднятой чашей в руке. Рябь идет по водной глади. Опустить на столик медленно, словно любое резкое движение способно спровоцировать, наброситься, причинить боль.

— Что вы, мой дорогой супруг, — скомканный выдох. Прозрачные глаза ловят каждое мимолетное изменение побледневшего лица супруги. Расширенные зрачки, нервные губы, наклон головы, ставший заискивающе-смиренным. — Я лишь забочусь о дитя.

— Не нужно, — знак служанке наполнить чашу. — Молодой учитель не станет учить жизни. Его удел — знания о прошлом. Настоящее лепить я буду сам.

А после спустя месяцы увядания и мук в 91 год от Исхода раздается крик в зимнюю ночь под светом луны и сенью звезд, что наблюдают за роженицей, измученно прижимающей к груди новорожденное дитя. Пока его не отнимают. и грубые мужские ладони не касаются беззащитного тельца, запуская очередной круг под радостные вопли слуг:

— Это мальчик!

— У господина родился сын!

— Молитвы были услышаны! Слава Иссу, теперь всё будет хорошо!

Женщина давит слезы. Пот на пылающей коже. Липнут волосы к плечам. Тянутся к сыну руки, мечтая обнять, дать будущее, безбрежное и ясное, но голос мужа усмехается интонациями:

— Надеюсь, в этот раз твоё дитя не отправится «гулять по реке».

Снег же за окном кружится беззаботно. Мелкие хлопья плывут в морозном воздухе. Запах свежести, запах чистоты, запах вечности. Если бы знало новорождённое дитя. Если бы ведало заранее о своей судьбе…

Гор

— Такие странные пятна. Не хворь ли? Кожа бесцветная точно рисовая бумага.

— Глупая, это священный знак крови Вестников!

— У него жуткий взгляд. Совсем не детский. Боюсь, как бы не проклял меня княжич.

Шушукаются служанки, торопливо прибирая покои. Охают, ахают и не примечают одну из личных служанок княгини, что возникает за их спинами коршуном. Непроницаемо выражение лица, только тяжел взгляд, не предвещает ничего хорошего.

— А ну-ка, — служанки дружно вздрагивают, втянув головы в плечи. — Палок давно не получали? Как смеете сплетничать о юном господине? Убирайте молча, иначе госпожа о каждом вашем грязном слове узнает. А уж если князь услышит…

Больше служанки не смеют и звука издать, ведь понимают, князь не станет приказывать палачам провести казнь. Он сам её свершит своим даром, если вовсе не пожелает продлить муки. Бывает настроение порой пригубить да приголубить смерть — ту, что единственная вызывает чувство насыщения и удовлетворения. Слава Иссу, провинившихся всегда сыскать труда не составит. Нынешние Боги вино не пьют, им подавай кровь.

Оттого молчат девушки и работают быстрее да старательнее под надзором личной служанки княгини, которая ещё кипит праведным гневом. Обидно ей за свою хозяйку и тревожно. Не случилось бы нового помрачения, не захворало бы долгожданное дитя.

Но кажется напрасны волнения. Тиха и светла княгиня, словно прояснившееся небо. Всё время коротает подле ребёнка, ни на шаг не отходит.

Колышутся ленты. Горит фонарь, пролегая рыже-желтыми тропами. Падает снег за окном, сонно и монотонно. А княгиня целует ручки своего малыша. Прямо в морщинистые ладони, в короткие неловкие пальчики. Вдыхает родной запах и не может надышаться. Уткнувшись лицом, улыбается нежно, пока глядят на неё самые любимые в мире глаза. Смеются блеском.

Гукает малыш, взбрыкнув ножками. Режутся зубки, но он почти не плачет. Терпит смиренно, лишь прося немного ласки. Её маленькое чудо, её маленькая жизнь. Ей кажется, она способна задохнуться в этот миг. Крылья материнских рукавов. Если бы они могли оградить от всех невзгод.

Стеклянные бусинки на перекладине люльки манят дитя, сталкиваясь с журчащим звоном. Тряпичный лисенок — хитра мордочка. Обереги под матрасом, под подушкой, зашиты в подкладку. Чтобы рос здоровым малыш, материнская отрада. Касаются губы княгини чистого лобика.

— Моя драгоценность, — шепчут, отдавая кровоточащее сердце каждому слову, каждому звуку.

Если попросят перерезать себе горло, она сделает это. Если повелят вспороть себе живот, она безропотно подчинится. Сложит на плаху голову, вынесет пытки и любое надругательство вечность и намного дольше, только позвольте жить сыну.

Она плавно очерчивает фигуры. Увлекает младенца, что не сводит глаз. Россыпь колокольчиков, следы птичьих лапок, алые бусы рябины. Её руки сказывают на языке прошлого, пока голос вибрирует тугой струной, низким напевом рождая горы, драгоценные недра, чтобы затем взвиться жарким пламенем, подняться ввысь, обернуться Небесными Змеями и резвиться в ветвях Мирового Древа.

Парят города, покоряется бренная земля.

— В объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Пусть освободится бренный разум от забот,

Смерть рассыпалась и покинула нас,

И жизнь, поющая колыбельные, тоже

Угаснет, так возроди пламя вновь.

В объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Иль’Гранды присмотрят за нами,

И скоро великие замыслы воплотятся.

Слышишь, как Пустота пожинает души?

Закрой же глаза и ступай за ней следом.

Колыбельная скачет ланью, дитя скачет вслед за ней. Прикрыв отяжелевшие веки, уносится во снах туда, где сказки становятся целым миром, и где нет ничего, кроме благословенного тепла.

Так и будет первый год, полностью отданный на откуп матери, проведенный под её боком. Чтобы укрепилась жизнь в теле, чтобы не унесла внезапная детская хворь. А после подойдет срок: дать имя, подтвердив тем само существование, и известить императора о появлении княжеского наследника.

— Конечно господин доволен! Он возлагает на юного господина большие надежды.

— Неужто родится на наших глазах новая династия?

— Да долог будет их век!

Брызжет красками пир. Тодо сидит в конце стола, ссутулившись, потупив взгляд. Но про него и не помнят, на него и не глядят, ведь ему следовало бы быть со слугами. Только хозяин так повелел, а слово хозяина закон.

Сам же князь возвышается во главе стола. Белесые волосы заплетены в толстую косу. Широкая линия челюсти и гранит черт. Массивный перстень на мизинце. Изморозь вышивки украсила синеву одежд. Живой Бог — воплощение неподвластного. Сила кипит в жилах, а мысли режут вернее самого острого клинка.

Жена по правую руку укутана в слои пестрой парчи. Губы — замерзшая ягода, утонченный лик — девственный снег, волосы — кольца огненного меда. Луна подле светила, и взгляд её, как и у луны, печален. Искусно оплетены самоцветами лучи венца.

Гости — сладкоречивые пташки. Щебечут без устали, пряча многозначительные улыбки за веерами. Богатство оттенков одежд способно затмить любые рифы. Взлетают тосты один за другим:

— За князя Иссу!

— За княгиню Иссу!

— За благоденствие рода Иссу!

— За процветания княжества Иссу!

— За дружбу с соседями!

Льется рисовое и сливовое вина. Три танцовщицы мелкими шажками входят в залу, кланяются. Красота их пленяет. Оживают струны под ловкими пальцами, ленты делают круг. Танцуют девушки, как и тени в детской комнате.

Тодо кажется, что он созерцает искусно расписанную ширму. Слышит стук дерева о дерево, вычурный и театральный, запах сладких яблок. И ширма распахивается, а за ней жадные взгляды. Мальчика нет на пиру, но на пиру его нарекают. Именем солнца и крови в память предков. Заходится хор, вторя княжескому басу:

— Гор!

— Гор!

А с первой зарей отбывает князь. Не попрощавшись ни с несколькими задержавшимися на ночь гостями, ни с женой, уносится в сопровождении небольшого отряда в столицу.

Тодо же начинает усердно готовиться. Захочет ли князь по возвращению сам показать сына учителю, и как скоро он возвратится, или то сделает его супруга, не дожидаясь мужа.

Как бы то ни было Тодо возрождает привычку ежедневно проводить время в выделенной ему учебной комнате, которая быстро обретает обжитый вид. Наполняется книгами, заказанными учителем в великом количестве, запахом чернил и бумаги, свитками, керамическими и деревянными фигурками и незамысловатыми рисунками, что должны поведать дитя о множестве вещей и явлений.

Он был бы и рад начать обучение раньше, да только кажется княгине по душе не пришелся. Иначе объяснить Тодо никак не может столь долгий срок своего пребывания в поместье без какой-либо пользы для нанимателей.

Всё же непозволительно дерзким посчитала княгиня его тон в первую встречу? Или столь смутила молодость лет? Тодо понять не в силах, а потому терпеливо ждет и попусту не изводит себя мыслями о том, что происходит в умах господ. Но колет отчего-то воспоминание о женских руках, сложенных на раздувшемся животе. Возможно не в молодости и тоне дело.

О будущем ученике же Тодо размышляет со сдержанным интересом. На кого тот больше похож, на мать или на отца, какой у него нрав, насколько остер ум и какие привычки он успел приобрести. Дитя Вестников, наследник их доли. Откуда же пришли? Как появились?

В храме, при котором располагалась школа, было множество фресок с их изображениями, пусть и весьма абстрактными. Звезды в сердцах парящих городов. Белоснежные семена, из которых пробиваются ростки костяных деревьев, а города — плоды на их ветвях.

Проходят дни, сменяется неделя. Князь не торопится вернуться, его супруга не торопится послать за учителем. И верно судьба решает всё за Тодо. Снова сводит его на веранде сада с княгиней, что встречает изумленно поклонившегося мужчину с опаской, в чем сама себе признаться отказывается.

— Госпожа, — выдыхает Тодо, повторяет поклон, — юный господин.

Дитя же взирает снизу-вверх с восхищенным любопытством, и в чудесных глазах цвета речного льда и зимнего неба Тодо видит красные нити, что пронизывают бытие, рождая, поддерживая, уничтожая в вечном круговороте. Расползается бесцветное пятно по скуле, стекает по шее, словно чье-то нечаянное прикосновение. Точены черты доставшейся от матери резкостью.

А на лице княгини, что держит сына за руку, проступает волнение, тщательно скрываемое под маской отстраненной вежливости. Лисенок предательски выглядывает из-под детского воротничка. Любимая игрушка, взятая тайком, хоть был наказ не брать.

Нельзя.

Хлесткое слово.

Нельзя.

Выносить за пределы покоев, демонстрировать миру.

Нельзя.

Иметь детство. У Вестников детства не было, а у Богов его вовсе быть не может.

Звонкий удар кнута доносится со двора трескучим эхом. Ходят мускулы под кожей. Ржет могучий гнедой жеребец, встав на дыбы. Удерживаемый под поводья, лягается. Не желает покориться, но покориться — его удел.

Тодо же наклоняется. Ловит вздрагивание женщины, что кое-как сдерживается, чтобы ни ринуться, ни заслонить сына, ни откинуть мужскую руку, которая вдруг аккуратно заправляет лапку тряпичного лисенка.

— Могу ли я сопроводить вас, госпожа? — спрашивает вкрадчиво-робко учитель и добавляет, вкладывая всю искренность в надежде, что ей внемлют. — Я бы хотел обсудить с вами обучение юного господина. Вы как мать знаете его лучше и наверняка сможете помочь мне советом.

Служанки — две верные тени за женской спиной. Белесое облачко прерванного дыхания. А в воздухе витают предвестники весны, задерживаясь солнцем по вечерам чуть дольше. Опасение в синих глазах несколько притупляется. Иссу, пусть молодые уста не повторяют за устами мужа.

— Как вам будет угодно.

— Матушка, кто это? — лепечет дитя. И распахивает глаза шире, когда Тодо вновь улыбается.

— Если госпожа позволит, то я буду вашим учителем, юный господин.

В сумерках столица распускается дивным цветком. Инкрустированы лепестки самоцветами, отделаны сусальными нитями. Дурман пышности и богатства. Весь цвет зари, пролившийся пламенной росой.

Изысканно величие поместий знати, возвышенна строгость храмов. Вереницы паланкинов и повозок текут по улицам, собираются толпы — рябит в глазах от узора одежд. Шум торговых рядов и укромные островки чайных домов. Развеваются флажки театров, порочны фонари красных кварталов. А за всей этой красой отрава нищих окраин.

Столица никогда не спит, как не спит и императорский дворец, помнящий ещё Старшего Наместника, Иль’Кина. Сулит многое двор гостям. Влечет точно огонек мотыльков гладкостью шелков, великолепием украшений и праздным бытием, прежде чем поймать в капкан, раскрошить на зубах, проглотить, не подавившись. Пузырек яда в рукаве, кинжал за поясом, иглы заколок, шипы колец.

Острее только языки самих придворных. Лелеющие, препарирующие, превозносящие, уничтожающие. Скользят змеи по плитам. Обвивают колоны, прячутся на высоких сводчатых потолках. И у главной змеи самые хитрые глаза — желтые словно топазы.

— Ваше императорское величество, — кланяется князь. Герб оленя на спине. — Долгих вам лет правления. Да озарят предки ваше будущее, уберегут от невзгод.

Стражи выстроились шеренгами вдоль стен — грозные тени. Ещё по два Стража по обе руки от князя и за его спиной. Покоятся ладони на эфесах мечей и древках копий.

Но князь чует их страх. Непроизвольная реакция на его запах, на его движения, на любое его проявление. Шепчутся придворные. Восхищение, трепет, презрение. Не утаить за веерами. Трескаются выражения доброжелательности, выступая испариной на висках.

Явилась Хризантема. Невозможная в своей вольности принесла весть. Вскидывает руки в благодушном жесте император, поднимается с трона, возвещая:

— Князь Иссу, мой верный друг, — усмешка в уголках княжеских губ столь легкая, что и не приметить. А по мраморным ступеням шаркают парчовые туфли. — Прими же поздравления двора!

Покачиваются нефритовые бусины. Высока корона, тяжела корона. Как и ноша, лежащая на сгорбленных плечах. Моложе князя император, но выглядит куда старше, словно подтачиваемая недугами сосна на фоне могучей скалы.

— Наконец, благословили тебя предки сыном, — рука на плече, россыпь перстней.

Невольно затаили дыхание придворные, напряглись Стражи. Но не пронесутся радужные блики. Им здесь не место, ведь любима Хризантема, покорна, как и положено, господской воле.

— Надеюсь, вскоре в моем саду появится новый Цветок, — обнажает зубы император. Клеймо меж княжеских лопаток жжёт даже спустя десятилетия.

Молчит безымянный юноша шестнадцати лет. Принимает боль с извращенной благодарностью, содрогнувшись в щемящем удовольствии. Сжаты крепко губы, жаждут клыки под ними доставить такую же боль другому. Осыпать ею щедро, залить в глотку жидким металлом. Так вкусна смерть. До одури, до иступленного возбуждения. Дарит пик наивысшего наслаждения, и нет ничего способного превзойти её, заключенную в теле даром, кующую зверя.

— И будет он столь же силен и верен, как его отец, — взгляд топазовых очей. Значения в них давят ожиданием.

Горят Цветы, выворачиваясь наизнанку. Резвится юноша во имя собственной свободы.

Прикрывает веки князь, кланяясь вновь. Зычен голос, полон отголосков чужих воплей:

— Благодарю вас за добрые слова, ваше императорское величество.

Две бабочки

Мчится золотой олень по закатному полю стяга, отмеряя третий год для княжича. Гудят колокола. Огромными жабами раскрывают пасти и рождают звук, что застревает в костях. Кувшинки пруда. Каменные домовины на берегу хранят урны праха, укрывшись одеялами мха.

Пышная процессия движется лениво. Деревянные арки пропитались солнцем, тягучим и янтарно-чистым точно мед. Волнуются кроны на фоне серо-голубого неба, капает свет. Запрокидывает голову княжич, подставив каплям ладони. Мелодично позвякивают колокольчики на сандалиях матери. Меч за отцовским поясом. А арки ведут всё выше по лестнице, к храму, что свернулся кольцами драконьей туши.

— Явилось дитя твоё, Иссу, — торжественно произносит настоятель.

Мальчик невольно вздрагивает от прикосновения мозолистых пальцев. Нагота побуждает стыдливо прикрыться руками. След сандалового масла на груди и лбу.

— Даруй крепкое тело и чистый разум.

Встряхивают монахи жезлами, разносится под резной крышей звон металлических колец. Ложатся на шею мальчика сандаловые бусы.

— Долгие дни и легкий путь.

Чан с дождевой водой. Закрывает глаза княжич, когда его окунают с головой, чтобы после поднять, показать небу, показать облакам, показать солнцу обновленным слезами Небесных Змеев, что даровали Народу Иль’Гранда[1] своё громкое имя. Последние слова настоятеля устремляются ввысь:

— Да будет судьба дитя твоего в этом мире доброй!

Пухова взбитая перина пасмурного неба, пахнет близким дождем. Двор же пред парадным крыльцом поместья купается в прохладе.

— Твой отец приготовил подарок тебе на крещение.

Княжич на руках матери, доверчиво приник к женскому плечу.

— А где отец? — спрашивает, покачивая одной ногой.

Опрятного вида старик в темных одеждах держит под узды коня. Раскланивается, рассыпавшись в улыбке.

— Твой отец занят, — кивнув старику, отвечает княгиня сыну. Ложь дается ей легко, за правду же она готова благодарить супруга. — Не печалься, — воркует, ласково погладив княжича по щеке. — Лучше взгляни! Это твой конь. Красивый, правда?

Детская ладонь в женской. Касается аккуратно покатого бока. Контуры мелких крапинок. Серо-пегая масть.

— Он будет служить вам всю жизнь, юный господин, — шамкает конюх, потрепав коня по шее. — Добрый жеребчик, покладистый. И в мир, и в бой. Не изволите ли прокатиться?

Мальчик мнется. Кусает губы, глядит исподлобья, прежде чем осторожно кивнуть. Поводит ушами конь, косится глазом цвета ореховых скорлупок, взмахнув хвостом. А мальчик вцепляется в луку седла, боязливо вертя головой.

— Всё хорошо, — похлопывает по коленке мать. Соскальзывают пальцы.

Конюх же натягивает поводья, и конь приходит в движение. Мерным покачивающимся шагом движется по двору. Круг, второй, третий. Лицо мальчика светлеет: расправляются брови, уходит страх, приоткрывается восторженно рот. Пальцы перебирают дымчатые пряди гривы.

— А можно я завтра ещё покатаюсь? — раздается вопрос, стоит спустить мальчика с седла.

Он сразу уверенно ковыляет к морде коня. Задрав голову, протягивает ладонь навстречу принюхивающемуся носу. Розоватые ноздри, бархатные подвижные губы, а за ними желтоватые зубы. Дыхание колышет волосы на лбу. Не хватает храбрости княжичу, одергивает он руку, так и не коснувшись, но весел смешок.

— Это ваш конь, юный господин, — дивится вопросу конюх. — Вы можете приходить к нему, когда пожелаете.

— Матушка, вы же передадите отцу мою благодарность?

— Конечно, Гор. Передам.

Он счастливо фыркает. Подобрав повыше путающийся подол, поднимается по ступеням медленно и неуклюже, но грозно насупившись. Казаться больше, взрослее. Безмолвны Стражи.

— Как назовешь коня? — интересуется мать, терпеливо придерживая сына за руку.

— А как называется, когда снег идет? — выдох, последняя ступень.

Мальчик горделиво выпячивает колесом грудь, глядя на мать, что произносит с полуулыбкой:

— Метель.

А через два дня приходит весть, из-за которой закипает работа под стук молотков. С рассвета до заката возводят во дворе помост сцены и ложе для княжеской четы. Перешептываются возбужденно слуги, предвкушая зрелище:

— В честь крещения юного господина устроят театральное представление.

— Говорят, любимая труппа императора из самой столицы прибудет! Невиданная милость.

Наблюдает за садом княжич в сгущающихся сумерках. Держа на коленях тряпичного лисенка, прислушивается к шорохам трав и молчанию камней, шелесту крон и журчащей мелодии проточной воды. Дышит через рот. Подрагивают нервно пальцы, мнут лисьи бока.

Мерещится мальчику, что кто-то прячется в саду. Не страшный или опасный, но непоседливо озорной, смеющийся задорно. Кто-то, кто играет с ним, княжичем, сидящим на веранде в полосе желтого света и ожидающим, когда закончит приготовления мать.

Легкий ветер звенит бусинками колокольчика. Две бабочки сплелись в танце. Иной берег нашел пристанище на их крыльях.[2] Но как ни старается мальчик разглядеть того, кто стрекочет насекомыми и щебечет птицами, не переступить ему пока грань.

Княгиня появляется в проёме. Задерживается взглядом на темноте сада, прежде чем позвать мягко:

— Гор, малыш, пойдем. Скоро начнется представление.

Тлеет узкая полоса под тяжелыми складками звездной ткани. Музыканты на подмостках. Танцует актриса, то опускаясь, то поднимаясь на носочки, то застывая на полусогнутых ногах. Обсидиановая сеть укрыла лик, порхает бабочкой веер, притягивая взоры. Чернила глаз на расправленных ладонях. Когти футляров на пальцах словно лезвия лепестков. Игрив ритм, сказывает историю о потаенных надеждах.

Прилежно репетирует юная наложница. Отдается без остатка мечте заслужить ответную любовь, ведь предстоит ей вскоре выступать пред своим господином. Недопустима ошибка, смертелен позор. Сколь прост сюжет пьесы.

Тодо стоит вместе со слугами. Сложив руки на груди, наблюдает не столько за развернувшимся представлением, сколько за господской семьей. Те восседают в возведенной для них ложе. Но если лицо князя недвижно, если княгиня предпочитает скрывать эмоции за веером, то княжич поддаётся вперед. Зачарованный, жадно впитывает каждую деталь.

Маленький череп в девичьих ладонях. Поводит вправо-влево, встряхнув атласной лентой тела. Расправляется на плечах актрисы, шепчет на ухо обещания, но то подлый обман. Ритм вдруг спотыкается, торопится. Силится вырваться из душащих объятий девушка. Исказился гримасой лик, спала сеть, пришли в беспорядок волосы. Мальчик бледнеет.

Не слушается львиный череп. Хищно клацает керамическими клыками, затягивая петли. Немой крик размыкает черные губы. Княжич, позабыв об этикете, испуганно льнет к матери, а лев выскакивает на сцену громадной мужской фигурой. Взмахнув белой гривой, мечется, яростно вращая глазами. И безумие его осязаемо.[3]

[1] Иль’Гранд — название мифологического Небесного Змея. Термин склоняется по падежам: Иль’Гранды, Иль’Грандов и т. д. Официальное название Небесных Людей — Народ Иль’Гранда. В данном случае склоняется по падежам только первое слово: Народа Иль’Гранда, Народу Иль’Гранда и т. п.

[2]В японской и китайской традиции образ бабочки связан со смертью. Существовало множество поверий. Например, если носить узор бабочек на одежде, то долго не проживешь. Если бабочка залетит в дом и станет кружиться у семейного алтаря, то это предвещает скорую смерть члена семьи. В данной сцене обыгрывается поверье о том, что бабочки являются душами умерших людей.

[3]Сцена вдохновлена реально существующей пьесой под названием «Кагами-дзиси». В оригинальном сюжете пьесы присутствуют две бабочки, которые сводят с ума льва, что также связано с предыдущим использованием символики бабочек.

Голод

— Выпускайте.

Исчезают среди деревьев заключенные. Претенденты на звание младших Стражей провожают их волчьими взглядами, но златовласый худощавый подросток даже не смотрит в ту сторону. Облизнув потрескавшиеся губы, сглатывает шумно.

Потому что колотит так, что приходится приоткрыть рот, чтобы не стучали зубы. Не от страха или волнения, а от нового непомерного чувства, что поселилось в кончиках пальцев, разделяет косточки позвоночника, сплетается в узел в животе.

Восседает князь на гнедом жеребце, и никого величественней и значительней для подростка не существует. Бог. Живой Бог. Не удостоит и каплей внимания ничтожного смертного.

Хмурятся златые брови. Он заслужит взгляд этих серых глаз. Он сделает всё, что угодно, потому что от чувства внутри, мутного, вязкого, прокатывающегося сотнями мелких игл он готов переломать собственные кости и содрать с себя кожу.

— Посмотрите, — беззвучный шепот складывается в личную молитву. А в голове подростка щелчками проносятся замечания.

— Ты увлекаешься.

— Не смей даже заикаться о совершенстве. Страж должен сохранять хладнокровие.

— Я вижу в тебе наслаждение чужим страданием. Избавься от этого.

Поиск. Нечто особенного, способного дать не только предназначение, написанное на роду, но и смысл. Его безразличию к чувствам других, его уверенности в собственной исключительности, его патологической тяге к жестокости, которая противоречит природе Стражей.

Не положено им зачарованно любоваться огнем, не положено препарировать насекомых, разорять гнезда, мучить пичужек и мелкую живность, чтобы выпустить скопившееся напряжение. Тайком от матерей, а после от старших товарищей и наставников. Раздражение на клыках, вопль в глотке, который подросток не выпустит из опасения накликать на себя беду.

Разве не слышите? Разве не понимаете, что устоять невозможно? Невозможно не упиваться, когда всё внутри требует обильной жертвы, чтобы утолить голод на срок, который обязательно подойдет к концу. Голод возникнет вновь. И вновь захочется сделать хоть что-нибудь с кем-нибудь, унять этот надоедливый зуд.

Мелкая морось липнет к коже пленкой, возвращая подростка в действительность. Косится он на сверстников, застывших с ним в одной шеренге. Пичужки в людском обличии.

Сизая прохлада леса распадается на оттенки жадеита и дымчатого кварца. Еловые лапы, сосновые иглы. Густой подлесок, переплетаясь корнями, покачивает перьями папоротника. Пружинист мох.

— Вы обязаны найти и убить заключенных, — разносится указание старшего Стража. — В подтверждении свершённого вами убийства предоставьте отрубленные уши.[1]Нападать друг на друга позволительно исключительно в момент деления жертвы. После её смерти уши достаются тому, кто провел казнь. Вы должны вернуться на закате с тем, что сумеете добыть. Забирать чужие трофеи запрещено.

Напряжение в ногах. Готовятся претенденты. Черная точка клейма — символ ученичества, на обратной стороне ушных раковин каждого из них. Не допустить обмана.

— Честность. Преданность. Бесстрашие.

— Честность! Преданность! Бесстрашие! — надрыв.

Золото ресниц. Вновь облизывается подросток. Щурится хищно, вглядываясь в тени под сенью деревьев. Бог в его бьющемся сердце. Бог, которого он обязательно обретет. Пальцы играются с эфесом меча, разгорается голод.

— Пошли! — командует старший Страж, и два десятка ног срывается с места.

Седое небо касается крон. Переговариваются старшие Стражи, греясь у костра. Треск хвороста и гул огня. Раскинулся шатер. Прислушивается князь, пригубив из чаши горячее вино с пряностями. Раздуваются ноздри, ловя призрачные ароматы: слякоть, стушеванный свет, пот, сталь и кровь.

Кто-то из претендентов не вернется. Сгинет по нелепой случайности, от клинка брата или рук заключенных, которые не пожелают сдаваться так просто. Но невдомек князю, что этим днем в лесу творится нечто, чего не устраивал ранее ни один претендент.

Спускает себя с цепи подросток. Укрытый, наконец, от чужих глаз, от чужого мнения, отдается хмельной воле. Голод ревет, голод беснуется, голод пожирает заключенных точными ударами меча, кромсая плоть, лакая кровь.

Только мало подростку. Мало трофеев, нанизанных на нить на шее, не хватит этого для того, чтобы получить любовь князя. Закипает злость, цокает языком, паника разверзается пропастью в груди.

А потому чуть ли не мурлычет подросток, когда попадается ему на глаза другой претендент, преследующий своюжертву. На принятие решения не требуется и секунды. Свистит подросток, привлекая внимание, плавится в елейном:

— Мое! — налетая вихрем и ловя растерянность на лице сверстника, не ожидавшего подобного напора и успевшего в последний миг уловить инстинктами: не заключенный нужен подростку…

— Господин, — князь открывает глаза, согнав дрему. Степенно поднимается.

Притихли возвратившиеся претенденты. Грязные с ног до головы, потрепанные, ощетинившиеся. Смотрят на кого-то с каменными лицами. Нанизанные на нить уши на шее каждого из них. Гаснут последние малиновые капли в прорезях туч.

— Позвольте, последний подоспел.

— Никто в этот раз не погиб? — выходит из шатра князь.

Страж на миг заминается.

— Нет, господин, погиб. Но судя по тому, что принес этот претендент, остальных можно не ожидать.

Черны очи. Щерится подросток, идет пятнами румянца под коркой грязи и запекшейся крови. Разбита губа, рассечена сусальная бровь, затупился клинок. На шее же связка ушей заключенных, а в руках головы, на поясе головы, привязанные за волосы. Других претендентов.[2]

— Ты охотился на своих братьев? — стальные глаза изучают пристально, оголяя нервы.

Обозначаются в воздухе радужные миражи за плечами князя, что нависает угрозой. Подросток же желает быть пронзенным ими. Попробовать на вкус, постичь, сделать своими. Утирает нос.

— Нет, мой господин, — произносит спокойно. — Я честно сразил их в борьбе за своих жертв, — нотки мстительной издевки. — Не мог я позволить проигравшим мне братьям вернуться с пустыми руками и покрыть себя позором.

Подсчитывает уши Страж:

— Он принес больше других, господин.

Стук сердца. Облизывается подросток, не сводит агатовых очей с князя, что глухо хмыкает. Впитывает жадно память. Каждый миг, длящийся для подростка вечность, пока живой Бог принадлежит только ему. Четырнадцатилетнему юнцу, который постиг свой истинный смысл.

— Как твое имя?

— Имя мне Сун, мой господин, и каждую смерть я посвящаю вам, — распирает оскал слепящего счастья. Утоленный было голод теперь жаждет большего. Одобрение в мути княжеских глаз. — Если вы когда-нибудь решите смиловаться надо мной и пожаловать возможность сразиться за звание старшего Стража, я буду несказанно горд служить подле вас. Иль сгину в борьбе за оказанную честь. Иного мне в жизни не нужно.

[1]Отсылка к «облегченной» версии самурайского обычая «Сюкю но агэру». Данная версия широко применялась самураями в Корее во время войны 1592–1598 гг. Вместо того, чтобы забрать в качестве трофея целую голову убитого врага, самураи ограничивались ушами и носами. В Киото существует монумент Мимизука или «Могила ушей», где закопаны десятки тысяч ушей и носов убитых в ходе той войны корейцев.

[2]Отсылка к обычаю самураев «Сюкю но агэру» или «снятия голов», когда самурай отрезал голову поверженному врагу в качестве доказательства своей победы. Имели место и церемонии любования подобными трофеями.

Дар

Стелется туман, поглощая звуки, пока окрашивается мир в синий. Глубокий, влажный, горьковато-пыльный. Несет воды река, теряясь в полумраке. Засеяны поля: опрокинутые зеркала, зияющие порталами в неизведанное. Вороний крик не ждёт ответа от городских огней.

— У тебя хорошо получается, — хвалит княгиня.

Убирает отросшие белокурые кудри за уши сыну, пока тот сосредоточенно вяжет узелки.

— Не спеши. Должно получаться ровно.

— Хорошо, матушка.

Ручной барабан с привязанными к нему бусинками. Тряпичный лисенок на приготовленной ко сну постели. Незамысловаты игрушки, ведь негоже баловать. И не сыскать среди игрушек мяча, как не сыскать и ручного зеркальца.

Дурная примета. Дурная и страшная давать дитя вещи покойников, даже если те их никогда не касались, ведь сколько иных мячей и зеркал существует. Но щемит материнское сердце, не стерпеть. Их черты, их запах, их тепло, их голоса, их имена. Две тени, являющиеся во снах, две тени, плывущие в лодках, две тени, поселившиеся в саду.

— Матушка, — женщина невольно вздрагивает. — А у вас есть родители? — бубнит мальчик, продевая одну нить в петельку другой.

— Когда-то были.

— Когда-то?

— Мой отец рано умер, наказав матери исполнить его долг.

— Какой?

— Выдать дочерей замуж.

Мальчик увлеченно мычит.

— А у меня тоже будет жена? — вопрошает серьезно, и женщина отзывается смешком.

— Будет.

— Как матушка? — светлые брови хмурятся. Материнские пальцы тут же торопятся разгладить пролегшую морщинку.

— Если ты так пожелаешь.

Мальчик удовлетворенно кивает. Принимается за новый узелок.

— А у отца тоже есть родители?

— Нет. У него их не было.

— Почему? — изумляется мальчик. Откидывается в материнские объятья, что отвечают тревогой.

Тени следуют за мановением огня фонарей. Потрескивает фитиль в блюдце с маслом. Халцедон серег: изменчивый свет граней.

— У Цветов императорского сада нет ни родителей, ни сестер, ни братьев.

Хризантема. Самая тихая и неприметная, но сумевшая привлечь внимание юного наследника. Зацвела столь неожиданно яростно, столь пышно, что передушила остальные Цветы за одну ночь. Ночь Багровых Слез, когда вся столица погрузилась в рыдания и стон, когда половину дворца сравняли с землей, когда кончилась одиннадцатилетняя эпоха регентства, и наследник сумел вернуть династии престол.

— Гор, послушай меня, — мальчик взволнованно приоткрывает рот, а мать склоняется ближе, дышит страхом. — Я скажу тебе то, что ты должен запомнить навсегда.

Любимая Хризантема нынешнего императора. Кровавая Хризантема. Устлавшая путь телами, игравшая радужными бликами, наслаждавшаяся вседозволенностью. Дикий зверь, в Ночь Багровых Слез выпущенный из заточения хозяйской рукой.

Ходили слухи, что смех Хризантемы был слышен даже за пределами дворца. Ходили слухи, что Хризантема не замечала ранений. Ходили слухи, что Хризантема остановилась лишь у подножия трона.

— Твой отец уб…, — женщина проглатывает слово, — победил многих для того, чтобы наш император обрел власть. Его сила велика. Ты должен слушаться отца. Понял, мой малыш? Слушаться во всем, что бы он тебе ни сказал, что бы ни велел. Всегда чти его, — объятья, порывистые, впивающиеся пальцами в ткань на детской груди, поцелуи усыпают лоб, щеки, куда попадают. Скоро пробудится дар, и обратит князь свой взор на дитя. Прижимается щекой к макушке сына княгиня, сдерживая сухие слезы. — И тогда я буду счастлива. Обещай мне, Гор. Обещай, что будешь покорен.

— Обещаю, матушка.

Глухой рокот грома. Скатывается ливень по крыше беспокойной дробью. Лисенок приник к мерно вздымающейся груди. Спит мальчик, уткнувшись носом в изгиб локтя, и хмуры его брови.

Потому что безлик белоснежный мир во сне. Утопает в метели, наполненной далеким звоном. Что-то возвышается в эпицентре бурана неясным исполинским силуэтом, а от ледяного ветра слезятся глаза, щиплет кожу и перехватывает дыхание.

Люди вдали на краю пропасти — сотни и тысячи фигур, застывшие в небытие словно насекомые в янтаре. Выпускают из уст радужные всполохи под гулкую хрустальную песнь, что вдруг затекает княжичу в уши, пробирается по черепу, пропитывает кости.

И видит за метелью мальчик первозданную Пустоту. Окунается в неё на долю мгновенья, достаточную, чтобы осознать. Ни звука, ни формы, ни образа, ни запаха, ни движения, ничего там нет. Растворено безвозвратно в бесконечности. Матерь всего сущего Пустота, она же всего сущего конец.

Открывает рот княжич. Схватившись за голову, валится на колени. Боль же крюками вытягивает из него радужную песнь, бесцветные пятна разрастаются на коже. Две девочки стоят пред мальчиком. Две девочки с кровавыми подтеками на синюшных губах.

— Помогите, — лепечет младшая из них.

Княжич заходится беззвучным воем, когда звон наматывает его жилы на веретено. Проникнув в вены, устремляется вместе с кровью к содрогающемуся сердцу.

— Простите, — произносит старшая.

И сердце сжимается в тупой, отравляющей рези. Хриплый вопль. Княжич открывает глаза, просыпаясь. Выгибается так, что кажется готов ненароком сломать себе хребет, а комната кружится в сизой дымке, ходит ходуном под треск, стук и звон. Взлетают вещи в воздух, валятся на пол точно при землетрясении.

Пока надрывается в вышине гром, пока порхают яростными мотыльками радужные искры, пока несется по коридору топот. И мать бросается к постели сына, укрывает в объятьях захлебывающего рыданиями мальчика.

— Тише, тише. Не бойся, Гор. Это всего лишь часть тебя.

Два призрачные тени в углу комнаты. Скорбно их понимание. Пробудился дар княжича в 95 год от Исхода.

***

— Владеть даром непросто, — поучает настоятель. — Вы обязаны им повелевать, юный господин, а не он вами.

Пламя в чаше. Разводы соли движутся лениво, влекомые течением мысли. Княжич не размыкает век. Прямая спина ноет, счет времени давно потерян, а настоятель ударяет в бубен. Благовония путают мысли, как и монотонный хор монахов. Хоровод звезд. Гнутся кроны под напором ненастного ветра, скалится череп на алтаре.

Вестник.

Божество.

Иссу.

Княжич слышит слишком много и не чувствует ничего кроме онемения, пока слова молитв копятся под сводом. Шепчет, послушно повторяя за настоятелем:

— Не придет коварный демон, не совратит помыслов и желаний, не проникнет в душу, не затронет сердце, не развратит разум. Не даст Пустоте вытечь из рук, не даст рассыпаться в прах костям, не даст плоти сгнить, а зубам выпасть. Не потекут глаза мои, не покроется кожа моя гнойными язвами. Грехи тяжкие не нести мне на плечах, грехи страшные не вершить под этим небом.

Мальчик вдруг чувствует нечто, что отслаивается от него угольной тенью. Нечто, что в его сознании обретает форму. Нечто, что является неотъемлемой частью дара. Дрожат прозрачные ресницы, а зверь за спиной обнажает кривые клыки. Скребут когти по доскам, шумное дыхание опаляет ухо. Черта из соли на полу у ступней княжича.

— Чище мой разум росы, вернее отражения, крепче векового клена. Рождаются мысли по моему велению, служат псами мне, хозяину, и умирают, стоит приказать. Владею я ими, господин я им. И не смеют они скалиться, не смеют огрызаться. Чувства, что манящая их кость, должны истлеть. Покинуть тело, вспыхнуть и угаснуть свечой на ветру.

Катится пот. Застревает в глотке плотный воздух, выходя с сипением, перекатываясь в животе свинцовым шаром. Зверь не хочет уходить. Зверь мотает головой. Схватив княжича за плечи, обдает маслянистым смрадом, но голос настоятеля крепок, а в мальчишеской груди зарождается волна, заставляет встать на ноги.

— Пока я жив, я лишь сосуд. Сосуд, над коим мой разум настоятель. И если погрязну я, не устою пред грехами, то обязан умертвить себя в сей же миг, как преклонятся мои колени. Ибо если я не владыка разуму своему, нет места мне на этом свете.

Занесена нога над чертой. Нужно всего лишь сделать шаг. И мальчик делает. Переступает грань. Слеза одиноко чертит дугу, тяжесть сменяется обескураживающей легкостью, но как же больно, и боль эта столь пронзительно страшна. Словно вывернули наизнанку, словно вырвали кусок тела, словно надругались над сутью. Давным-давно, в прежней жизни. Туман пред глазами, никак не проморгаться.

— Теперь взгляните на пламя, — просит настоятель. — Попробуйте управлять им.

Но сколько ни старается княжич, пламя не желает даже покачнуться. Ровным цветком стремится ввысь.

— Хорошо, юный господин, — удовлетворенно качает головой настоятель. — Ваш дар отныне полностью вам подчиняется. Вы будете учиться правильно выпускать его и использовать.

Только мальчик всё ещё чувствует слабый след зверя. Где-то высоко-высоко, среди балок потолка. Где-то глубоко-глубоко, в обители теней. Коснуться ненароком, подумать. Пламя вдруг взвивается столпом, кидается на княжича ударом плети. Истошен детский визг…

Ему хочется плакать. Так сильно, что чтобы не разреветься приходиться прокусить себе нечаянно губу. Не поднять взгляда на прибывшего в храм отца — гремит грозовое молчание. Не поднять взгляда на матушку, что по возвращению в поместье прячет в своих покоях, прежде чем отправиться к мужу и броситься в ноги в иступленной мольбе:

— Он научится. Молю, только не отправляйте… Он научится. Пожалуйста, мой дорогой супруг.

Но за лекарем всё равно пошлют. Всё равно приведут его к князю в покои, чтобы расчётливо задал тот один единственный вопрос. И получил ответ:

— Боюсь, господин, ваша жена не сможет выносить ещё одно дитя. Женское здоровье не позволит. Если же вы отречетесь от неё, император оскорбится. Племянница ведь его. Простите, но мальчик — единственное, что есть у вашего рода.

Меч и ножны

Изготовленные из древесины магнолии ножны расписаны хризантемами. Отливает на свету черный лак, кроваво-красный шелковый шнурок оплел рукоять.

— Я получил его от императора, — щелчок.

Мальчик завороженно наблюдает за отцом, а в горле пересохло, и пробирает озноб. Князь же, оставив меч чуть заметно выдвинутым из ножен, возвращает его на подставку.

— Запомни, как только клинок обнажится полностью, я убью тебя, — немигающий взгляд. Ожидает смазанного кивка от сына, прежде чем двинуться к выходу из личных покоев. — Иди за мной.

В зале терпко пахнет бархатными нотками георгина. Пышный букет в вазе в нише со свитком. На низком же столике расположился выструганный из дерева лабиринт — хитросплетение дорожек и высоких стен. Откидывает крышку шкатулки князь, демонстрируя мальчику три шара: бумажный, деревянный и стальной.

— Начнешь с легкого, — падает бумажный шарик в центр лабиринта. — Сначала тебе нужно докатить его до конца лабиринта. После ты должен будешь это сделать за определенное время, затем не касаясь стенок и так дальше, пока не исполнишь всё, что я ни потребую, даже отвернувшись.

Вновь выжидающий взгляд, вновь кивает княжич. Сглатывает. Но любопытство соседствует с волнением, побуждая поёрзать, вытянуть шею, чтобы получше видеть бумажный шар, украшенный изображениями кварцево-розовых лилий.

— Его, — князь кладет на стол волчок, многоцветны грани, — ты должен удерживать даром от падения. Даже если я прикажу тебе скакать по комнате, волчок не должен дрогнуть. Позже ты будешь не только удерживать его, но и раскручивать сам.

— Я всё понял, отец, — лепечет с готовностью мальчик, облизнув губы.

Трепещет сердечко. Никогда раньше столько времени князь с сыном не проводил, никогда столько не говорил. Истерлась уже сцена в покоях из ума четырехлетнего ребёнка, забылся уже меч и страшное условие. Горят азартом мальчишечьи глаза, подвластны желанию оправдать оказанное внимание.

— Тогда, — отставляет в сторону шкатулку князь. Обманчиво расслабленно опирается на руки за своей спиной, огромный, непоколебимый, давящий одним присутствием. Покоится на груди перекинутая через плечо толстая серебряная коса. — Приступай. Доведи шар до выхода.

Подвигается к столику вплотную княжич, не знает, куда деть руки и как действовать, потому кладет ладони на колени, выпрямляет спину, весь поддается вперед импульсом. Сжатая пружина в животе, складочка пролегает меж сведенных над переносицей бровей, от натуги сбивается на сопение дыхание. Взгляд же вонзается в бумажный шар. Ничего не происходит. Отец смотрит сверху-вниз точно идол с алтаря: без всякого выражения в мутной серости очей.

Мальчик же сопит громче. Направляет свой порыв к шару, цепляется за него мыслями. Скользко, трудно. Разжимается пружина в животе, в груди нарастет давление, а голову набили ватой. Расцветает треск радужных бликов, будто поленья в костер подбросили. Шар вдруг вздрагивает, катится в сторону.

Восторженно распахивает глаза княжич, оперевшись на стол, наклоняется ближе, не отпускает бликами шар, а тот принимается метаться, тычась в стенки, подскакивать, да столь прытко, что в какой-то момент вылетает из лабиринта. Раздается в покоях детский смех. Радостно хлопает в ладоши, ловит шар, вертит в пальцах, пытаясь осознать случившееся.

— Это игра? — повисает вопрос. Вмиг смывает веселье ледяной водой.

Обмирает княжич. Поднимает медленно взгляд на отца, а внутри словно дыру пробили. Страшно. Страшно и гулко-пусто сделалось в миг. Князь же не изменил позы, только во взгляде сквозит нечто непонятное. Так не на людей глядят, так глядят на пыль под ногами, на мерзкое раздавленное насекомое, что мешало.

Мотает головой княжич. Виновато кладет бумажный шар обратно в лабиринт.

— А мне кажется, ты воспринимаешь это как игру, — продолжает князь тоном палача.

— Простите, отец.

Но отец будто и не слышит.

— Тогда поступим иначе. Шар должен оказаться на выходе из лабиринта до того, как я досчитаю до шестидесяти. Раз, — мальчик потерянно вскидывает брови, — два, — мальчик спешно опускает взгляд, снова напрягшись всем телом. — Три.

Приходит в движение шар. Рывками катится по дорожке, налетая на углы. Раскраснелись щеки княжича, гудит в висках.

— Сорок пять.

До конца отвратительно далеко. Пружина в животе уже скрипит от натуги. И шар резко подскакивает, перелает стенки, скачет, потеряв контроль, падает на пол. Отхлынула кровь от лица.

— Ещё раз, — звучит приказ.

Возвращает шар в центр лабиринта мальчик. Набирает полную грудь воздуха, но продышаться не выходит. А отец начинает считать заново. Путаются дорожки, тупик вызывает дрожь губ. Не слушается шар, постоянно норовит повернуть не в ту сторону, вертится вокруг оси. Истекает срок.

— Ещё раз.

Ещё медленней стал двигаться шар. Скорее трепыхается полумертвой пташкой. Давит желание расплакаться мальчик, пусть и удушливо жарко шее и лицу, пусть и в носу влажно хлюпать стало, а в глазах двоится. Позывы тошноты, обосновавшись в желудке, ползут склизкими щупальцами.

— Пятьдесят восемь, — шар переваливается тяжело, словно не бумажный, а уже стальной. — Пятьдесят девять.

— Простите, простите, — срывается княжич. Брызжут слезы. Он торопливо утирает их рукавом, хнычет жалобно. — У меня не получается.

Отцовские пальцы оказываются на вороте обескураживающе быстро. Схватив, тянут на себя с чудовищной силой. Смахивает князь на пол лабиринт, затаскивает мальчика на стол, прежде чем обрушиться на шею сына, сдавить одной рукой.

Сиплый вскрик. Детские пальцы скребут по широкому мужскому запястью, пока жесткие пальцы усиливают давление. Зверь на изнанке сознания. Щерится боли своего маленького хозяина, размывая взор, рвется наружу.

Другой же зверь выплескивает силу на собственное дитя. Наблюдает князь безучастно за тем, как бьется в конвульсиях сын, за тем как багровеет мальчишечье лицо, вздуваясь синими прожилками вен, как лопаются сосуды в налившихся кровью глазах, как слюна течет с раскрытых в тщетной попытке вдохнуть искривленных губ.

И когда закатываются зрачки, хватка князя ослабевает, перемещается на волосы, закапывается в них пятерней, дергая обмякшего, судорожно хрипящего, обмочившегося мальчика вверх. Шипит серой мутью очей:

— Я же сказал, что убью тебя. Понял теперь, что это значит? — оттягивает князь голову сына, вырывая из уст скулящий полузадушенный писк, чернеют синяки на детской шее. — Если бы твоя мать могла родить ещё, я бы не нянчился с тобой. Не смей жаловаться. Ты обязан справиться…

Внутренний двор мал и гол. Прилегает к саду шрамом, отгородившись узкой канавкой с проточной водой с одной стороны, а с другой высокой стеной ограды. Новая площадка для отцовских упражнений.

Не способен удержаться в круге княжич. Сжимает кулаки столь крепко, что ногти впиваются в ладони, хмурится до рези в глазах, а песок шуршит. Песок пиками ломает проведенную линию, размыкая круг раз за разом. Не помещается. «Цветение» мальчика не помещается в очерченные рамки.

Налетают вдруг радужные блики. Княжич успевает ошарашенно открыть рот, когда удар сбивает его с ног. Давит многотонной плитой, безжалостно замыкая в тесный короб со всех сторон, куда не метнуться. Песок царапает щеку, а радужные молнии хищно изгибаются.

— Контролируй. Управляй. Не будь слабым, — приказывает князь. — Не давай волю страху, выжги его. Иначе я сделаю это за тебя.

И молнии гаснут. Гаснет детское сознание. Тучи набухают сыростью, стенает протяжно. Тодо не смеет двинуться, не смеет двинуться и княгиня. Бескровным призраком ждет, пока муж не отвернется от поверженного дитя.

— Пусть лежит.

Баюкает княгиня сына в колыбели своих бедер. Опустошенно глядит на синяки, ушибы, раны, которые покрывают детское тело после каждого урока, наслаиваются мозаикой. Катится бумажный шар по лабиринту, стремится успеть. Стремится дар направиться вверх, унять свою силу, чтобы не вырваться за границы.

Мольбы в женской груди, мольбы на языке. Дрожат веки мальчика. Открывает он с трудом глаза, осоловелый взгляд.

— Матушка?

Она же целует его в лоб, жмурясь от радости, что пришел в себя. Нарушила приказ мужа, не смогла оставить на песке. Иссу, защити. А тяжелая поступь раздается в коридоре, заставляя затравленно оскалиться.

Закрывает собой княгиня. Прячет на груди сына, подставив спину бурному гневу супруга. Путаются медные пряди в нещадно терзающих мужских пальцах. Сотрясают княжича испуганные рыдания, а разум ненароком касается всего вокруг, заставляя дрожать, раскачиваться, мерцать, пока захлебывается отчаянным воем мать:

— Пожалуйста! Нет! Вы убьете его. НЕТ! Не отдам!

Пока рычит отец:

— Ты портишь его так же, как портила прежних. Но в этот раз всё будет иначе.

Зеркальце

— Давным-давно жила княгиня, и была она столь хороша собой, что звезды меркли по сравнению с блеском глаз её, луна казалась уродливой по сравнению с белым ликом её, а цветы в зависти затухали, ведь не могли они превзойти княгиню утонченностью форм.

Рано овдовела княгиня. Не исполнилось ей и двадцати, как престарелый муж скончался от недуга. Скорбела по нему княгиня, но остались у неё две дочери и земли — пусть малые, но плодородные.

Шли годы. Многие сватались к княгине, только отвечала она всем отказом, несмотря на дары щедрые, на речи витиеватые и пылкие, на взгляды восхищённые. Лишь наслаждалась да посмеивалась. Льстило княгине чужое вожделение, забавляла мука сердечная, и не омрачали дни её даже смерти влюбленных, что не могли вынести мысли о жизни без обладания подобной красой.

Сама правила княгиня в своих владениях. Правила строго да справедливо. Не чуралась наказаний и казней, но и удовольствия в них не находила.

Так текло время. И постепенно увядать стала княгиня, как увядает всё живое. Мерцали звезды уже ярче глаз её, луна была румяней лика её, розы свежее и алее губ её, а руки утратили нежность, что свойственна лепесткам.

Не осыпали княгиню более дарами, не превозносили в речах и песнях. И не печалилась бы столь сильно княгиня, если бы женихи не стали свататься к дочерям её, ведь краса их только начинала цвести. И цвести столь чувственно, столь пленительно, что меркла былая слава матери пред славой дочерей.

Тогда поселилась горечь в сердце княгини. Гнев зародился в горле её, а зависть обвила голову терновым венцом. И полнился сей яд, подпитываемый денно и нощно княгиней, что не ведала — кормит она опасного зверя, отдает ему все помыслы. Мучилась она во сне, мучилась она, бодрствуя. Слыша тень, что принялась ходить следом, растравливать голосами, требовать крови, стоило взглянуть княгине на дочерей своих.

Не подозревали те о душевных муках матери. Любили её трепетно, слушались беспрекословно. Отказывали женихам, ведь не дано им благословение матушки, а без него не смеют они и глядеть на кого-либо.

Княгиня же тосковала всё горче по былой молодости. Избегать стала зеркал, рядиться ярче, украшать себя богаче, тщетно пытаясь сокрыть изъяны. И однажды пришел срок — тень отделилась от княгини. Открыла глаза, обнажила клыки, пока крепко спала хозяйка на своем ложе.

С той ночи перестала княгиня быть прежней. Не пускала более никого в покои свои и трапезничала одна. Жестоким сделалось её правление. Прокатывались казни ураганами, наказания падали градом на простой люд, секли плетьми, срубали головы. Лютовала княгиня, и горели глаза её мрачным огнем.

Дивились дочери разительным переменам. Ластились к матушке в надежде унять её нрав, и та словно отвечала им. Каждый вечер пела колыбельные, убаюкивая дочерей. Только отчего-то захворали вдруг юные девы. Покинул румянец их лики, губы лишились красок, а волосы потускнели. Просыпались они измученными и слабыми, и с каждой ночью становилось им хуже.

Княгиня же напротив начала расцветать, точно повернуло время вспять. Но краса её жгла злым пламенем. Приметил это молодой воин. Почуяв неладное, вызвался охранять ночью покои юных дев.

И вот опустился мрак, взошла луна. Княгиня, как заведено, пришла петь колыбельную. На воина она даже не взглянула. Села у изголовья дочерей, и голос её был столь сладок и звучен, что погрузился воин в глубокий сон, а очнулся лишь утром. Так повторилось и в следующую ночь.

Юные девы уже подняться не могли. Лежали безропотные да молились покорные воли Богов. Плакали безутешно, не ведая, что за хворь их поразила. Сжалось сердце молодого воина, изнывало оно от сострадания. Несчастные кроткие невинные души.

Наступила третья ночь. Вновь явилась княгиня, вновь принялась петь колыбельную, вновь стало клонить воина в сон, но достал он кинжал и вонзил себе в бедро. От боли сон отступил, а воин вдруг услышал, что оборвалась колыбельная. Заглянул в покои. И увидел.

Склонилась княгиня над старшей из дочерей, впилась клыками ей в шею и сосёт кровь, сосёт силы и жизни свет. Обуял суеверный страх воина, но тотчас отринул он его. Достал меч и бросился на княгиню.

Успела та лишь зарычать разъяренным тигром, как отсек ей меч голову. Проснулись от шума дочери, узрели страшную картину, подняли крик. Сбежались слуги, схватили воина. И уж хотели учинить над ним жестокий суд, как взглянули на мертвую княгиню. А то и не женщина вовсе, то зверь ряженный, и клыки его блестели от крови.

Тогда скорее явились слуги и воин в покои княгини отыскать след, куда спрятал несчастную коварный зверь. Да только пусты оказались покои. И дух в них стоял. Сладковатый аромат гнили. Быстро отыскали они, откуда он проистекал. Вскрыл пол воин, и все поняли.

Пожрал зверь княгиню. Задушил во сне, обглодал до косточек, испил досуха кровь. И облик забрал себе.[1]

— Очень хорошо, — легкое покалывание пробегает по нервам, но Тодо руки не отнимает. Треплет княжича по голове, насколько позволительно учителю. — У вас складно выходит, юный господин.

— Правда?

— Да.

Улыбка на губах — робкий лучик.

— Не испугались этой истории?

— Только чуточку.

Глаза завораживают. Не оторваться.

— А теперь подумайте, юный господин, чему она учит?

Хмурятся светлые брови, пролегает складочка на высоком лбу. Мычит тихонько мальчик, погрузившись в раздумья.

— Что нельзя завидовать? — произносит неуверенно.

— Верно. Чему ещё?

— Что нельзя вредить родным?

Вежливая улыбка.

— Эта история о том, что, если человек станет взращивать внутреннего зверя, кормить его дурными помыслами, унынием и горькими чувствами, то тот однажды станет столь силен, что сгубит не только хозяина, но и родных его, и товарищей, и других людей.

Проводит пальцем княжич по своему подбородку. Пятая весна заливает дворик пряным светом, золотит покатые спинки камней.

— Княгиню сгубили зависть к родным дочерям и тоска по былому. Но ведь идет время, как должно по законам бытия, — продолжает Тодо. — Следует любить и почитать свою семью, юный господин, — сквозит грусть в обсидиане мужских глаз. Давно отвергнута и спрятана. — А также безропотно принимать то, как устроен этот мир.

Сад — выверена каждая линия. Замыкает высокая ограда стен. Город у подножия холма бурлит на морском берегу.

— А теперь приступим к счету.

— Учитель, вы же обычный человек?

Раскинулось маленькое горное княжество, нареченное княжеством Иссу. Родившись в последней войне Солнц, нынче благоденствует в железной хватке правителя.

— Верно.

Мальчик взволнованно ерзает.

— У вас есть родители? — мать и отец, могильные плиты среди прочих. — А братья? — он самый высокий, но самый низкий. Мечи в их руках и доблесть, а в руках Тодо книга да кисть. — Жена? — хихикают девушки, строят глазки, только робость как вторая кожа, вынуждает потупиться. — Расскажите.

Ветер, проникнув в комнату через открытые сёдзи, шевелит листы книги. Вишня роняет розовые слезы. Алебастровые кубки тюльпанов, вкрапления сиреневых бутонов.

— Простите, юный господин, — Тодо подталкивает к княжичу счеты. — Вам не нужно этого знать, — огорчение, терпкое, стыдливое. — Вы должны обучаться наукам, военному искусству и владению даром, чтобы вырасти образованным мужем и достойным наследником…

Мальчик просыпается от судороги, что сковывает конечности. Дергается, захлебнувшись влажным удушливым страхом, прежде чем сморгнуть пелену с глаз. Распахнуто окно — стрёкот кузнечика на деревянной раме.

Задремал княжич, разморенный теплом. Задремал вместо того, чтобы зубрить урок в своих покоях. Ниточка слюны в уголке губ холодит неприятно. Мальчик утирает её рукавом, легонько хлопает себя по щекам, пытаясь обрести бодрость.

Но в голове словно в колокол ударили, а в животе вдруг урчит. И как ни старается мальчик унять голод, забыться в строках, пустота внутри тянет в разные стороны, заворачивается в саму себя, корчась и ноя.

— Молчи, — приказывает желудку княжич. Закусывает губу от нового болезненного спазма.

Долго ещё до обеденной трапезы. Ужасно долго, не вынести. Косточки ребрышек, плоский живот. Умеренность важна, только что растущему организму до неё. Нерешительность подобна жужжанию пчелиного роя во рту. Раздумывает мучительно княжич о том, что сделать собрался, не дурно ли это, и всё же решается.

Крадется шаг, заглядывает за углы. Примечает мальчик служанку, которая крупно вздрагивает, стоит к ней обратиться. Трескуче волнение.

— Скажите, — глаза служанки окатывают учтивостью, такой шершавой, что хочется поёжится. Точно жук под ворот забрался. — Как мне попасть на кухню?

— Зачем вам, юный господин?

Закладывает руки за спину княжич. Отведя взгляд, перекатывается с носков на пятки.

— Нужно, — отвечает уклончиво. Врать смелости не находит.

Скрещены пальцы, мольба в мыслях. И кажется Иссу благоволит мальчику, потому что служанка не настаивает. Пожав плечами, произносит:

— Прошу вас следовать за мной, юный господин.

Улыбка сама наползает на губы. Прячет её в ладонях княжич, гордый собой. Взрослый, сильный, важный. Как отец.

Служанка же шагает быстро. Мальчик еле поспевает за ней. Рассматривает сюжеты сёдзи, прежде чем уловить нечто странное, остановиться резко, а боковой коридор кривится в собственной неправильности.

Разбитое зеркальце.

Мальчик затаивает дыхание. Внезапно хочется пить, волоски на коже встают дыбом. Удаляется поступь служанки, не заметив, что отстал княжич. Он же уже позабыл о своем намеренье.

Осторожно идет по коридору, ведомый инстинктом. Принюхивается, разомкнув губы. Запах. Будоражащий ледяной запах расползается по нервам. Так хочется вздрогнуть, всем телом встряхнуться. Вскрикнуть звонко, громко.

Самые крайние сёдзи в коридоре и покои по ту их сторону. Княжич чувствует их столь отчетливо, словно уже стоит там, внутри. Пальцы на краю створки. Нужно только отодвинуть.

Зеркальце. Раздробленное на мелкие осколки.

Зеркальце. Мороз его обжигает.

Зеркальце. Забивается в горло крошкой, поглощая предсмертный визг.

Княжич не в силах шелохнуться, потому что там, за сёдзи, есть след. Есть тонкое, неуловимое. Отпечаток, старый, смазавшийся, почти истлевший. Отпечаток чужого цветения, взрывного, сокрушительного, перетряхнувшего все покои в доли секунды и оборвавшего по роковой случайности одну невинную нить.

— Юный господин, — на краю сознания.

А сёдзи плывут, плывет и всё вокруг. Вместе с мальчиком проваливается во что-то неустойчивое и темное, точно накрыли буйные волны полотном. Грань под ступнями, а за ней погибель, Хризантемой опрокидывающая навзничь, выжимающая словно руки прачки мокрую тряпку. Растекается черная лужа, уподобляясь морю. Белое покоится в ней потонувшим корабликом.

— Юный господин? — суеверный страх. Служанка не коснется, не вырвет из плена, пока княжич сам не отнимет руки с закрытых сёдзи, попятившись. — С вами всё хорошо?

Никогда уже не повторится вновь некогда жившее на свете. Никогда не обретет прежний облик.

— Я…, — запинается мальчик. Поднимает взгляд на служанку, что натягивает улыбку. — Чьи это покои?

— Ничьи, юный господин. Совсем пустые. Там вещи хранят. Вы на кухню желали, — поспешен жест. — Пойдемте же. Я вас отведу. Пойдемте.

[1]В основе лежат две японские сказки: «The tale of Takasu Genbei» и «Nabeshima bakeneko»

Искусство

Отбивает пульс наставления отца в 97 год от Исхода:

— Покорность. Прилежность. Усердие. Повтори.

Новая полоса стали выдвинувшегося из ножен меча. Вращается волчок, пробежал забег бумажный шар, но застыл деревянный на тропинке лабиринта в попытке отыскать кратчайший путь.

Княжич стоит подле отца. Наблюдает с интересом за тренировкой Стражей. Вспыхивает на солнце сусальное золото волос. Молодой Страж кружится по полю с копьем. Скользит змеей, точно вовсе земли не касается, гипнотизируя темпом — жгучая смесь беспощадной стремительности и ленной плавности.

— Через два дня ты начнешь учиться владеть оружием, — басит сверху отец. Следит неотрывно за золотой копной, в зрачках угрюмая жадность. — Я хочу, чтобы ты им владел.

— Как вы, отец? — спрашивает мальчик бездумно и запоздало прикусывает язык, испугавшись.

Однако князь взгляда с золотой копны не сводит. Только в уголках жестких губ вдруг появляется мрачная тень насмешки:

— Настоящему Богу сталь без надобности.

Этим же вечером княжич облазит весь сад в поисках какой-нибудь палки. Не терпится представить её мечом, не терпится попробовать повторить увиденные приёмы, а главное не терпится вообразить себя златовласым Стражем, на которого столь пристально смотрел князь. Если стать как он, будет ли доволен отец? Наверняка будет, ведь то воплощение подлинной красоты и грации.

А потому мальчик упорно лазит по кустам, шарит в траве, рыщет под деревьями, пока не выбивается из сил. Что-то крохотное и лимонно-зеленое, лежащее у подсолнухов, привлекает его внимание. Белое пятнышко вокруг глаза точно кто кистью обвел.

Присаживается на колени княжич. Подобрав аккуратно с земли пернатый комочек, заключает в лодочку ладоней. Пульсирует тепло. Трепыхается слабо светлая грудка, сомкнуты веки.

— Бедняжка, — утешающе шепчет княжич, оглаживая рябое крылышко. — Что с тобой?

Только словно мелкими иглами скоблят. Сначала почти не касаясь, а после ощутимей, яростней, оставляя борозды, впиваясь, разрывая. Чужая боль опаляет ладони, скручивает нервы словно в кулак зажимает. Дергается княжич, закусив губу, но белоглазку не выпускает.

Продолжает пить её, сам того не осознавая, а боль заставляет сморщиться, сгорбиться, почти уткнуться лицом в ладони, вобрать страдание уже с воздухом, сделав глубокий вдох. Покалывание в горле. Радужные блики омывают прибоем. Боль вдруг сменяется невесомостью.

И выпрямляется княжич, словно пронзил его выстрел. Вспархивает из ладоней белоглазка с высоким заливчатым чириканьем. Забирает последние силы, даря приятное пуховое опустошение. Уходят мысли, уходит волнение, уходит всё кроме покоя.

Раскидывается под подсолнухами княжич, широко расставив руки. Кочует вместе с юркими стайками по небесной глади, выискивая знакомые фигуры в облаках. Припекает. И осоловело переворачивается княжич на живот, подложив под подбородок скрещенные предплечья. Цепочка муравьев.

Спине тепло, тепло разливается по конечностям, концентрируется в затылке. Точно котелок на огне бурлит. Одолевает дрёма, перемежая границы звуков, складывая единую песнь. Радужные блики струятся вокруг, и отзывается земля гулким пульсом, похожим на пульс матери, что носит дитя в своем чреве.

Склонив головы, напитываются силой подсолнухи. Крона клёна плывет изумрудной грядой, кустарник обратился холмами. Внимает чутко мир откровениям Пустоты, что принес маленький Вестник, а взамен сказывает ему легенду о великом Творении.

И пребывая на грани меж сном и бодрствованием, мальчик чувствует, как кожа его растворяется влагой, и плоть обращается твердью земной, порастая шелковистой травой. Складки одежд вздымаются горными цепями, проваливаются расщелинами, разглаживаются долинами. Путаются в волосах цветы, и лилии среди них покачивают паучьими лапками. Бьет хлынувшая кровь родниковым ручьем, давая начало рекам и озерам, простираясь морями. Раскалывается окаменевший череп, вырываются из него облака, светила и звезды. Дыхание омывает ветром, ресницы разлетаются бабочками. Трескается спина, выпуская хребет. Разворачивает тот ветви ребер, разгорается багровой листвой, рассеивая мрак Вечности.

Восстает Мировое Древо, Древо-Вседержитель, сплетено из костей Творца, имя которого позабыли. Прекрасен естественный ход жизни, полон щемящей печали краткости в обрамлении неизбежной смерти, приходящей в срок.

Вздрагивает мальчик, очнувшись от наваждения, а по щекам текут сладкие слезы, и в груди столь больно и невообразимо хорошо. Стрижи приветствуют закат. Подсолнухи вновь глядят вверх, колосится трава.

Поднимается княжич. Отряхивается, всё ещё пребывая в замутненном сознании, прежде чем, потянувшись, вернуть себе подвижность рук и ног, вернуть себе собственное тело.

Гравий дорожки шуршит под ногами, когда бежит вприпрыжку мальчик к покоям матери, поведать о том, какие чудеса ему приснились.

***

— Владение оружием, юный господин, это искусство, — рослый старший Страж подает княжичу деревянный меч. Рассечена шрамом бровь, алеет нашивка на предплечье. — Как и искусство повелевать даром. Китка, — представляет мужчина младшего товарища.

Тот приветствует поклоном. Жилистый, легкий как соколик, гибкий как тростник. Только-только минул ему четырнадцатый год. От голубого клейма нашивки веет мятной свежестью.

— Обращайтесь к нему, когда пожелаете. Китка, ты будешь наставничать юному господину и помогать ему оттачивать навыки, — старший Страж переводит взгляд на мальчика. — Держите меч чуть ниже, юный господин. Правую руку под цубу, левую на конец рукояти, между ними расстояние в кулак, — касание мозолистых пальцев, бугристые дорожки вен. — Иначе вашему удару будет недоставать твердости. А теперь, юный господин, повторите за Киткой.

Младший Страж сразу преображается из подроста в воина. Натяжение таящейся силы. Стремителен выпад, свист рассеченного воздуха, грозно-громкий выдох. Кристальная чистота движений восхищает. Застывает младший Страж, прежде чем принять изначальную стойку.

Княжич же сосредоточенно стискивает рукоять меча, набираясь храбрости. Перенеся вес с ноги на ногу, замахивается, но неловкость резво сметает вихрем непрошенных мыслей. Обвивает колючими лозами предплечья, ломает осанку. Скомканный удар.

— В схватке нет места робости и сомнениям, юный господин, — произносит старший Страж. — Только сила, упорство и мастерство. Попробуйте вновь.

Златовласый юноша останавливается на краю тренировочной площадки. Сложив руки на груди, наблюдает скучающе, как мальчик наносит новый удар.

— Вкладывайте больше веса, юный господин. И не забывайте о дыхании. Выпустите его резко, толчком, — терпеливо объясняет старший Страж. — Ещё раз. Вы должны почувствовать каждую мышцу, запомнить верность этих ощущений, а после довести до привычки.

Златовласый юноша морщится. Пересекается на миг взглядом с мальчиком, и колкая уничижительная улыбка кривит юношеские губы, распаляя жаркий стыд. За неуверенную стойку, за неумелость слабого тела, за само своё существование. Неправильный. Ненормальный. Разочарование.

Поспешный удар. Ссутулится княжич, охваченный острым желанием провалиться сквозь землю. Недавний идеал оказывается совсем иным.

— Сун, тебе что-то нужно? — замечает златовласого юношу старший Страж.

— Нет, — злорадно задорен прекрасный лик, вздернут подбородок.

Презрение на языке. Презрение и отвращение. Неужто тщедушный щенок и есть господский сын? Как мог грозный и всесильный потомок Вестников породить нечто столь жалкое, столь тошнотворно мягкое, напрочь лишенное звериной жилки. Немыслимо.

— Тогда, Сун, посвяти время тренировке. А вы, юный господин, — голос старшего Стража становится тише. Пальцы поправляют хват, прежде чем коснуться живота и спины мальчика, возвратить ему осанку. — Не отвлекайтесь. Вы постигаете искусство, и кроме него вас ничего не должно заботить. Это требует немалого труда и кропотливости. Китка, — младший Страж ожидает указаний. — Покажи медленней. Пусть юный господин разглядит получше.

Плач в ночи. Скулеж, зовущий на помощь, умоляющий выдернуть из объятий темноты. Чужие фигуры прячутся по углам, незримо крадутся ближе. Расщепление: сотни и тысячи нитей, живых и оборванных. Приходят отпечатками былого, приходят отголосками чужих снов. К княжичу, не способному с ними совладать.

Забивается в угол комнаты мальчик с лисенком в руках, с ужасом на перекошенном лице, внимая тому, что недоступно остальным. Погружаясь с головой, выныривая на мгновенье, прежде чем продолжить тонуть. Никто не приходит его спасать.

Идут секунды, минуты, часы. Плач затихает, княжич смиряется. Костенеет в одинокой темнице, не смея сомкнуть глаз, пока хватка глубины не становится притягательной, а молитва не двигает губы, представая пред внутренним взором храмом, пламенем в чаше и сгорбленной фигурой настоятеля. Череп божества на алтаре делится мудростью. Дар продолжает нашептывать призрачными образами.

— Пожалуйста, мой дорогой супруг, пустите меня к нему, — приглушенный болезненный стон.

— Молчи, — зажимает ладонь рот.

Княгиня покорно терпит. Ощущая сбитое прерывистое дыхание на шее, но мысленно продолжая стремиться туда, где сквозь коридоры находятся заветные покои сына. Мужские пальцы в волосах. Отвести взгляд. Его принято отводить. Распахнутый рывком ворот обнажил грудь грубой ласке. Кровавые раны укусов — словно пытались вырвать куски плоти. Колышется задранный до талии подол. Движение бедер меж бедер. Она — его собственность. Как и ребёнок. Как и всё в доме.

name=t11>

Узы

— Вы так красивы, матушка.

Её любовь улыбается. Синяки пролегли чернилами бессонницы, но глаза полны обожания. И не удерживается княгиня: порывисто целует сына в щеки, в лоб, в веки. Так хочется прижать, задушить в объятьях, отдать сердце. Но она уже отстранилась, она уже возвышается над ним — утончённое творение искусства. Широкий пояс подчеркнул талию, расшиты серебром рукава. Горная река и красные камелии. А заколки притаились сапфирами в высокой прическе, кость тиары белеет оленьими рожками над хрусталем рясн.

Нынче утром в храме будут служить молитву о процветании, о здравии, об урожае. Рассыпать соль и рис, плести венки из цветов и еловых ветвей и угощать освященным вином прихожан. Зайдется соловьем свирель, загрохочут барабаны.

Княжич этого всего не увидит, не допущенный до празднества отцом. Пусть будет в поместье, пусть борется со своей участью, ведь меч всё ещё выдвигается из ножен за любую оплошность.

— Закончили, — командует младший Страж.

Гудят мышцы предплечий. Последний взмах мальчика увязает в рыхлом воздухе.

— Уже намного лучше, юный господин. Не хватает скорости. Ваш удар должен быть молниеносным и предельно точным, иначе противник может оказаться быстрее.

Княжич кивает. Зажав меч подмышкой, разминает суставы запястий. Слиплись от пота пряди челки, раскрасневшиеся щеки и нос облупятся к вечеру.

— Китка, могу я тебя спросить?

Тренировочная площадка плавится в медовом свете. Не приносит облегчения вялый ветер, лишь скатывает обрывки облаков в разрозненные клубки да оседает на листьях крон. Пыльная трава укрылась в тени стен, а двое вступают в тень от навеса веранды.

— Спрашивайте, юный господин, — маняще журчание наливаемой из кувшина воды. Подает чашу княжичу Страж, наблюдает, как тот пьет взахлёб. Скатываются капли по подбородку, сладок выдох облегчения. Утирает рот рукавом мальчик:

— Та женщина, что приходила вчера на площадку, — строгость черных одежды, лишен украшений облик. Покрывал платок волосы и нижнюю часть лица, только глаза в узкой прорези сверкали грозой. — Она тоже Страж?

— Да.

— И она тоже сражается?

— Раньше сражалась. Простите, юный господин, но, мне кажется, вас лучше научат ваши учителя.

— Про это нельзя говорить?

Китка опускается на веранду, пожав плечами. Пушатся непослушные пшеничные волосы на висках, чаинки веснушек густо обсыпали лицо и шею.

— Можно. Только я не уверен, полагается ли мне рассказывать о таком. Мне поручили помогать вам в освоении воинских дисциплин, а не в изучении заведенных порядков.

Мальчик склоняет набок голову в сомнениях. Слова вертятся на кончике языка, покалывают, норовя сорваться. Страж это замечает. Простосердечно взмахивает кистью руки, приглашая:

— Вы хотите задать мне вопрос, юный господин?

— Я лишь подумал, что о Стражах может лучше всех знать только другой Страж.

Глухой смешок срывается с юношеских уст. Мальчик застенчиво поджимает губы, однако в лице Китки нет издевки. Напротив, от выражения карих глаз спокойней на душе.

— Хорошо, юный господин, — нутро снятой с руки перчатки, аккуратны пальцы. — Раньше все Стражи служили господам независимо от пола и не вступали в связь друг с другом, но после Исхода мы должны поддерживать свою численность самостоятельно. Женщины сражаются до двадцати четырех или пока преждевременно не получат травму, которая лишит их возможности исправно исполнять священный долг на поле боя. Затем они оставляют службу и посвящают себя рождению нового поколения. Их зовут Продолжательницами.

— Они выходят замуж? — интересуется княжич. Робкая мечтательность взгляда, нежность смущения. Но Китка озадаченно качает головой.

— У нас нет понятия семьи, юный господин. Женщины выбирают себе нескольких мужчин одновременно, самых сильных, стойких и умелых, и меняют их в течение жизни.

— Зачем?

— Чтобы никто не мог знать, кто отец будущего Стража, как никто не узнает, кто мать, ведь Продолжательницы воспитывают детей сообща до тех пор, пока те не начинают обучение. Все мы — старшие и младшие Стражи, зовём друг друга братьями или сестрами. Среди нас нет сыновей и отцов, матерей и дочерей.

— А твоя матушка? — одолевает ужас. — Ты правда не знаешь, кто она?

— Не знаю. Продолжательницы составляют сердцевину общины и живут отдельно. Это наш мир, юный господин, и таковы его законы. В них нет ничего страшного или жестокого. Так было и будет века. Чистота крови, — проводит по своим волосам Страж, безуспешно приглаживая ото лба к пучку на макушке. — Чистота навыков. Этим мы несколько схожи с потомками Вестников, — кивок на бесцветные пятна, покрывающие руки мальчика, перетекающие друг в друга точно озера. — Прошу простить меня, если мое сравнение оскорбило вас.

Мотает головой княжич. Пытается совладать с мерзким чувством, что царапается о ребра, отдавая бессилием, отягощая ношей предопределенности. Прутья клети вдруг становятся столь осязаемы. Пусть и не способен пока осознать их в полной мере мальчик, лишь ощутить лезвие на бьющейся жилке пульса.

Отцовский меч ждет подношения. Отцовский меч предвещает кару.

А карие глаза Китки созерцают серебро княжеских очей в невозмутимом принятии.

— Всё же оно оскорбительно, — произносят задумчиво. — Стражи вне каст, а вы — живые Боги. Хотя… Вестники тоже вне каст. Спросите об этом лучше учителей, юный господин, а себя я сам накажу за излишнюю болтливость.

— Не надо! — взвивается княжич, но Страж останавливает его жестом.

— Устав, юный господин. Я позволил лишнего.

Вновь упрямо мотает головой мальчик. Насупившись, судорожно ищет выход.

— Я запрещаю, — топает грозно, зардевшись, и карие глаза отзываются сдержанным блеском, глубоким, точно переливы русалочьей чешуи в морской пучине. Мальчик же добавляет пылко. — Я просил рассказать. И ты исполнил мою просьбу.

— Хорошо, юный господин.

Порыв жаркого ветра скоблит раздраженную кожу. Взгляд на облака — нынче единственных обитателей неба.

— Китка.

— Что такое, юный господин?

— А ты совсем по матушке не скучаешь?

— Нет. У Стражей не бывает матерей в том смысле, который вы вкладываете в это понятие.

— И ты не хотел бы её? Матушку. Чтобы она была с тобой.

— Простите, но я не понимаю подобных вещей, юный господин.

Коридоры нежатся в атласной прохладе. Поглощают топот бега по половицам. Должна была уже возвратиться из храма мать. Отворяются сёдзи с хлопком. Зелень сада варится в собственном соку, замирает игла над вышивкой.

— Гор? Что случилось? — откладывает в сторону пяльцы княгиня. Хризолит серег. — Ох, у тебя всё лицо пылает. Скорее принесите отвар из ромашки, — приказывает служанкам, что вскакивают со своих мест. — И холодного чая с жасмином. Иссу, ты как маленькая жаровня.

— Я упражнялся, матушка, — княжич утыкается носом ей в яремную впадинку.

Дышит часто, сминая в пальцах ткань на материнской груди. Княгиня проводит по влажным после умывания волосам сына, поглаживает по спине.

— Сегодня такое злое солнце, а ты на нем занимался, — укоряет ласково. — Сильно болит?

— Нет. Матушка, — он отрывается от неё, обвив руками шею. Глядит с преданной безграничной любовью. Грани хрусталя, синева очей. — Я всегда-всегда буду по вам скучать.

Вопросительны полумесяцы женских бровей.

— И прошу вас, не оставляйте меня, — кривятся мальчишечьи черты. Стараются не шмыгать в упрямстве слов. — Но даже если бросите, я всё равно буду скучать. И помнить вас тоже буду.

— Гор, — болезнен изгиб скорбных губ. Она обхватывает лицо княжича ладонями. — И думать не смей о подобных глупостях, — касается кончиком своего носа носа сына. Жмурится мальчик, обретая верой под мерно бьющимся сердцем, пока целует в светлую макушку мать, борясь с дурными предчувствиями. — И скучать по мне нет нужды. Я ведь с тобой.

Когда же спадает вечером жара, и акварельно-желтые полосы протягиваются по оранжевому небу, тренировочное поле превращается в арену. Занимает почетное место князь. Супруга с сыном располагаются по правую его руку, но если мальчик полон энтузиазма, то княгиня сохраняет беспристрастное выражение.

Идет обряд посвящения в старшие Стражи. Златая копна, собранная в высокий хвост, выделяет Суна среди группы претендентов. Допущен он до подобной чести удивительно скоро. Обнажен поджарый торс, точены лезвия ключиц. Пальцы обводят эфес меча, прежде чем сомкнуться на нем.

Глядит плотоядно юноша на княжескую семью. На мальчика и ненавидит его за статус и мягкосердечие. На женщину и ненавидит её за то, что она опорочила живого Бога недостойным наследником.

— Посмотрите, — беззвучна просьба.

И князь действительно бросает на Суна взгляд, долгий, плотный, непроницаемый. Но различает юноша искаженное принятие собственной сути, которая скалится с садисткой любовью, выражая уже суть господскую. И оттого ликует нутро.

Сегодня не коснется Суна клинок соперника, ведь он чует и предвидит. Отдается с расчётливой страстью пляске смерти, пропуская её через себя. Рожденный для этой роли, одаренный свыше.

Сегодня пройдет Сун обряд без единой царапины. Предвосхищает удовольствие господина от созерцания яростной схватки, рассчитывает на похвалу.

Сегодня прольет кровь Сун. Меньше чем желал бы, но не принято во время обряда калечить и убивать соперников. А потому утекает молодой зверь из-под ударов старших товарищей. Непойманный, необузданный, покорный лишь своему идолу, которому вверил и тело, и сердце, и душу.

Заберите, сломайте, похороните в мутном серебре. То лучшая награда и единственная судьба, о которой мечтает юноша, зовущий себя Суном и не родившийся княжеским сыном.

Мертвая династия

— В краю тишины и безликой зимы

Стоит Древо Мира — опора земли.

Уходит вглубь оно корнями,

Подпирая свод ветвями,

И прекрасней нет медовой листвы,

Что пылает ярче костров звезды.

Вились Змеи могучи в купели сияющих крон,

Охраняли небес Град словно хрупкий бутон.

Правило Царство во благо спасенья,

Шествовал избранных гордый Народ.

Глас его мудрость воспел в облаках,

Истина смыслов таилась в делах.

Но превратно-жестока злодейка судьба,

Огнем страшным пожрав, крылья легки сожгла,

Великое Царство обратила во прах,

И теперь оно, сгинув, осталось во снах.[1]

Ногти-плектры скользят по струнам. Делает жест прерваться император. Доска с сёги свидетельствует об его безоговорочной победе. Закончена очередная партия, призванная скрасить долгую беседу о государственных делах. Кланяется почтительно Правый министр, пришел час его ухода.

— Благодарю вас, ваше императорское величество. Для меня честь получить от вас новый урок. Обещаю стать умелей, чтобы вы могли дольше наслаждаться любимой игрой.

— Когда-нибудь вы меня обыграете, — усмехается отечески император. Ловит прищур Правого министра, который повторяет свой поклон.

— Ваше императорское величество, — произносит вкрадчиво. — Последнее, что я хотел бы обсудить. Сыну князя Иссу исполнилось шесть лет этой зимой. Не стоит ли двору что-нибудь предпринять?

— Нет, Правый министр, делать ничего не нужно.

— Однако не угроза ли то, что Цветок всё же пустил корни вне вашего сада?

— Нисколько, — улыбка сочится мягкостью, но в топазовых очах твердость. Не терпит возражения, ясно давая понять об окончании разговора. Добавляет для приличия. — Не тревожьтесь напрасно. А теперь прошу оставьте меня. Вечер сегодня выдался дивным, хочу насладиться им наедине с собой.

Зацвела лаванда в саду: сиреневые пики в океане, вот-вот вспорхнут пташками, устремятся к синеве закатных небес. Хорошо на балконе, свежо. Рубиновая пастель горизонта — точно остывают реки лавы под громадой облаков.

Ведут пальцы императора по краю чаши. Спешит наполнить её чаем слуга и поскорее отступить обратно за порог покоев. Не мешать господину, не отвлекать присутствием. Покидает с низким поклоном балкон и придворная певица. Семенит прочь, уносят за ней кото.

Император же прикрывает слабые глаза, слезящиеся от созерцания пламенного горизонта. Реденькие короткие ресницы, одутловатое лицо. Непроизвольное жевательное движение челюстей. Долетает до балкона детский смех: то гуляют по дорожкам сада два императорских племенника — десяти и четырех лет. Резвятся под неусыпным надзором свиты нянек.

Белые и черные камешки на игральной доске. Задумчиво мычит император, постукивая подушечкой пальца по керамической стенке чаши и предаваясь воспоминаниям.

Сбегает юный наследник по узкой винтовой лестнице, подгоняемый шкворчащим гневом. Крутые каменные ступени, шорох парчовых туфель, низкие потолки. От сырости неприятно щекочет в носу и возникает желание чихнуть. Морщится брезгливо наследник, торопливо шагая по коридорам, настороженно прислушивается, вглядываясь в вязкую, плохо разгоняемую фонарями тьму.

Никогда не нравилась ему эта темница — Палаты непослушания, как прозвали её Цветы. Не явился бы он сюда, если бы нужда не звала, и если бы тюремщик не был подкуплен до мозга костей, до кончиков грязных ногтей, до последнего волоска. Не станет подслушивать, не станет доносить. О тех вещах, что обсуждает здесь наследник с верным ему Цветком.

Хризантема даже не поворачивает головы, когда наследник, остановившись у клети, хватается за тяжелую дубовую решетку — мелочь для того, кто наделен даром, однако не снесет её Цветок, не посмеет дерзить.

Вымуштрованы с пеленок, сломлены изощренными пытками и дурманами, насилием во всех его проявлениях, покорны точно псы. Повели и убьют себя, только бы угодить, только бы не лишиться подаренного им смысла и цели — служить и в службе быть полезными Небесным Людям и их потомкам. Но разве сами Цветы тоже не Небесные Люди? Крамольная мысль.

— Что это было? — шипит наследник.

Сжаты крепко зубы, сверкают лихорадочно топазовые глаза. Была бы возможность, он бы дал пощечину этой твари по ту сторону решетки, исполосовал бы кнутом, взял бы палку и бил до тех пор, пока кости не вылезут наружу. Никогда не замечал за собой прежде подобных порывов наследник, но никогда прежде и не был он столь зол.

Только нельзя, нельзя. И приходится бессильно топтаться у решетки да в бешенстве жевать собственный язык.

Хризантема же поводит лопатками. С глухим рыком возвращается себе на место вывернутые суставы пальцев. Ободранная кожа висит темными лоскутами, поблескивает сукровица. Медный таз у босых ступней, вода в нем черна от грязи и крови, как и тряпица на бортике.

— Что это было? — повторяет наследник, теряя крохи терпения. — Ты, мерзавец, вздумал весь план сорвать?

Хризантема нехотя бросает исподлобья взгляд, прежде чем усмехнуться — грязно, мерзко, так, что мурашки прокатываются от макушки до пят.

— Мне, однако, льстит ваше беспокойство, — мурлычет хрипло, — ваше величество драгоценный принц.

У наследника перехватывает дыхание.

— Прекрати, — кидается он на прутья клети, багровея. Скалит зубы, а в ответ ему скалятся клыками, ласково-пренебрежительно. — Почему я должен тревожиться о том, не сдохнешь ли ты раньше срока? Тебе велели вести себя тихо и не вызывать у других Цветов гнев. Но что я вижу? Как из тебя выбивают дух Гербер и Гвоздика! Валяют по площадке словно мешок с трухой.

Поворачивается Хризантема. Скинуты лохмотья одежд, собрались на поясе, обнажив торс. Переплетения мускулов и жил. Голодный хищник, которому не хватает мяса. Выглядит куда мельче и слабее, чем есть.

— Ты разве не потомок легендарного Иссу? — желчь капает с наследных уст.

И Хризантема щурится. Проводит языком по тонким губам, задерживается на глубокой ранке, покрытой коркой засохшей крови. Синяки подтеками изукрасили грудную клетку. Прощупывают методично пальцы целы ли ребра.

— Как же вы перепугались, ваше величество драгоценный принц, — замечает ехидно Хризантема. — Верно от того, что я ваш единственный Цветок, — прикусывает язык наследник. Глядит с нескрываемой ненавистью. — Но не волнуйтесь, я принесу вам головы ваших врагов, дайте срок.

Сбилось дыхание, сжаты кулаки. Знает. Эта тварь всё знает и понимает.

Не столь един регентский Совет Медных, как желает казаться. Держится на трех столпах, на трех избранных Главах: Главе над садом, Главе над государственными делами и Главе над армией. Но даже при извечных разногласиях никто не заподозрит в измене самого надежного из них, отвечающего за войска. Того, кто когда-то подстроил смерть Регента и императрицы-матери, а нынче собрал собственную коалицию и вознамерился вернуть престол Золотой крови, встав подле неё незаменимым советником, прощённым за прошлые прегрешения. Опорой для венценосного, слабого здоровьем юнца.

Пусть падут остальные. Только бы сделать что-то с Цветами, безоговорочно подчиняющимися Главе над садом. Ослабить, задержать, пока не войдет во дворец армия, пока не окажутся на пиках головы членов Совета, пока не сядет на трон наследник. Тогда не останется Цветам иного, как подчиниться и признать нового хозяина.

Делает медленный вдох наследник, усмиряя свой пыл. Потому что именно Хризантема должна по плану совладать с другими Цветами. И не сомневается наследник, что падет она, израненная и покалеченная, а уж если не испустит дух в бою, то добить её не составит труда.

— Не слишком ли ты самоуверен? — растекается улыбка.

Но сверкать ей не более мгновенья. Серые глаза у Хризантемы, серые до какой-то неприятной зернистой мути, словно слепые глаза рыбы. И мерещится вдруг наследнику белесый огонек в их зрачках. Поднимается на ноги Хризантема.

— Ваше величество драгоценный принц, — воркует сыто точно в любви признается. Делает шаг к решетке. — Пообещайте мне хорошую награду, и моя самоуверенность прекратит вас удивлять.

Поднимает голову наследник, чтобы видеть лицо Хризантемы. Расчерчено то тенями и светом, остро скулами. Мерцают белесые огни под прозрачными ресницами.

— Да как ты смеешь что-то требовать.

— Как смею? — вновь обнажены клыки. Становится вплотную к решетке Хризантема, взирает нагло свысока. Старше наследника всего на год, но выше на полторы головы. — Удивительно, отчего Глава по саду ещё ничего не знает о вашем заговоре с Главой над армией, — упиваются властью звуки, потешаются интонацией. — Цветы многое подмечаются, ваше величество драгоценный принц. Многое видят и слышат.

— И чего ты хочешь?

— Вольную.

— Вольную!

— Пожалуйте мне титул и земли, а я продолжу вам служить как вольный Цветок.

— Немыслимо, — не верящая усмешка, подняты в растерянности брови. — Ты верно рассудком повредился.

— И дайте мне супругу Золотой крови.

Удар приходится на решетку. Взвизгивает кратко наследник от боли в ладони, но тут же брызжет слюной:

— Как можно?! Из других Цветов себе возьмешь. Хоть всех женщин разом. Пусть продлится только род Иссу, я не возражаю. Но Золотую кровь!

— Ваше величество драгоценный принц, вы верно позабыли, что Цветы связаны родственными узами. А я видел, что может уродиться от кровосмешения, — неприкрыто отвращение. — Я сам от него рожден, когда Астра осеменил своих сестер. Потому и желаю чистую Золотую супругу.

Прошибает холодный пот наследника. Не находит он правильных слов, вспоминая разом все многочисленные слухи, что примечал с детства. И среди них были слухи о Цветке, убившем родами мать. О Цветке, который в тринадцать лет получил как заведено «тело» для плотских утех — провинившуюся служанку из Земных, да только не взял девчушку, как того от него ожидали, а распотрошил и невозмутимо копошился во внутренностях, пока это безобразие не пресекла стража. О Цветке, что, получив новый шанс познать «тело», всё же им овладел, как подобает, но, закончив, сразу умертвил, и поступал так с каждым новым «телом» после первого соития.

Пляшут белесые огни в омутах зрачков. Наблюдает Хризантема с безразличием, как тошнота сдавливает горло некоронованному принцу, как отчаянно тот пытается понять, могла ли быть Хризантема тем Цветком из слухов.

— Не бойтесь, ваше величество драгоценный принц, — поднимает наследник взгляд и мертвеет в оцепенении, потому что нависает Хризантема. И в её откровенно-снисходительном оскале все ответы. — Я не стану калечить или убивать Золотую супругу. Напротив, стану хранить её, как самый ценный трофей.

Давит жесткий ворот. Утонул наследник в серой мути, что выдыхает, наклонившись, прямо в лицо:

— Без меня вы не взойдете на престол.

— Хорошо, — судорожно прокашливается наследник, попятившись. Умрет эта тварь, умрет, не переживет боя с другими Цветами, слабая, умеющая лишь пугать понапрасну. От пульса заложило уши. — Будет тебе и вольная, и надел, и супруга.

— И когда же мне уничтожить ваших врагов? — наклон головы. Спадают пыльные светлые волосы на плечи.

— Через две недели. В час быка третьего числа пятого месяца ты устроишь в саду переполох и привлечешь на себя все Цветы.

А потом начинается пиршество. Начинается представление для юного наследника, что запомнит Ночь Багровых Слез невозможным кошмаром. Потому что Хризантема позаботится о том, чтобы Глава над армией внезапно пропал. Потому что Хризантема зверски убьет все Цветы старше двух лет: собирать останки будут несколько дней да так и не соберут. Потому что Хризантема перережет полдворца и доберется до Главы над садом, с чьего черепа сдерет кожу и подвесит то ухмыляющейся, то корчащейся в агонии на ветру маской. Потому что Хризантема приложит все усилия, чтобы у наследника, парализованного ужасом от увиденного, не осталось ни малейшей воли нарушить обещание.

Не сомкнет той ночью глаз наследник. Лишь задремлет под утро в возвращенном ему императорском павильоне, где некогда жил его отец, и обнаружит по пробуждению Хризантему у своих дверей. Встречающую кривой ухмылкой, вполне здоровую, не считая несерьёзных травм, и держащую себя с невиданной ранее уверенностью.

Проглотит вопль наследник. Сжует выворачивающий наизнанку страх. Поприветствовав степенно, позволит сопроводить себя в наспех прибранный тронный зал. Воссядет на престол на глазах перепуганных придворных.

Мерцают белесые зрачки. И провозглашает бывший принц, вцепившись в подлокотники:

— Я, пятый император династии Кин, за великую заслугу перед троном и за безграничную преданность жалую Хризантеме княжеский титул и уравниваю в правах с Медной кастой. Да будет родовое имя Иссу у князя, имя же собственное я оставляю за собой, ибо остается моим Цветком Хризантема и служит мне до конца дней своих верой и правдой.

Тягуч взгляд мутного серебра. Подталкивает продолжить, ведь не согласятся с переменами некоторые Медные рода, не простят распада Совета и гибели Глав, не забудут свершенную во дворце резню. Усмирить их надобно, а потому делает вдох юный император, принимая свою жертву:

— Более того, оказываю я честь князю Иссу и отдаю ему в супруги одну из своих племянниц.

Давно скрылось солнце за горизонтом, ушли из сада племянники. Кричат стрижи, сетуя о своих бедах. Прохлада пробирает ноющие кости. Сидит император на балконе и думает о тщеславии любимого Цветка, и о племяннице, которая остается у князя единственной женщиной, которой он позволяет продолжать его проклятый род.

Была надежда в юности, что минут года, подкосится княжеское здоровья, и умрет Хризантема к тридцати иль сгинет в военном походе. Да только идет время, а князь умирать не собирается. Одно радует наследника Золотой крови и заставляет улыбнуться с едкой горечью:

— Не нужно ничего делать с маленьким княжичем. Князь сам решит эту проблему.

Сам выкорчует собственную династию. Сам пожрет собственных детей.

***

— Шестой год уж идет юному господину.

Собирают накрахмаленное белье служанки. Спрыснув обильно водой, складывают в стопки. Приготовлены массивные каменные плиты. Трапециями ожидают, когда на них станут класть по очереди аккуратные прямоугольники белья и отбивать палочками бодрый ритм, разглаживая складки.[2]

— Вас не пугает, что он может оказаться под стать прежним детям? Помните ведь историю с нянькой? От бедняжки хоронить нечего было.

Гаснут последние всполохи заката. Приготовлены мешочки с душистыми травами, ночь скоротают с башенками глаженного белья.

— Да уж, смилуется Иссу, обойдется. Страх что тогда творилось…

Княжич копает ямку. С упоением зарывается пальцами во влажную землю, высунув от усердия кончик языка. Ямка выходит ровная, круглая. Мальчик, довольно улыбнувшись, зачерпывает украденной с кухни миской воду из пруда. Плеск. Миска опускается в ямку. Колени измазались в грязи и траве, но это не важно, ведь вода успокаивается.

Осторожно прикапывает княжич края миски. Теперь даже не понять, что она здесь есть. Водная гладь глядит из земли прозрачным глазом. Стрекочут сверчки. Жарко этой ночью, жарко и душно. Солнце давно спряталось за горизонтом. Тьма простирается по своду бархатом.

Княжич же сосредотачивается на воде. Сложив руки на коленях, напрягшись всем телом, дотрагивается мысленно, ведет неторопливо. Но вода не двигается. Прикусывает губу мальчик. Хмурит светлые брови, морщит нос. Коснуться, заставить завернуться в водоворот, сильнее, явственнее. Ведь вышло нынче с песком. Вышло не разорвать самый узкий круг.

Клинок выползает сытой змеей.

Наблюдает клен, с интересом опустив крону. А княжич уже не дышит. От напряжения сопит. Водная гладь покрывается рябью. Движение, осмысленное. Боль в груди лезет по горлу рвотными позывами, темные пятна застилают взор, но вода, клокоча, упорно не хочет образовать течение.

— Юный господин?

Он оборачивается опрометчиво поспешно. Брызгами взрывается миска. Треск стекла пронзает тишину, смешавшись с визгом служанки, что хватается за лицо. Отшатнувшись, валится на пол. Кровь бежит по пальцам, ошарашенно замирает княжич. И тянутся трещины по разбитому стеклу, скопившись осколками у ног служанки.

— Он намеренно это сделал!

— Не шевелитесь, потерпите. Стекло глубоко засело, — увещевает лекарь.

Тодо стоит на кухне, сам не ведая, как тут очутившись. Вопль в ночи, спешащие в панике слуги. Увлекают потоком выглянувшего из покоев сонного мужчину. И вот он уже держит служанку за руку, похлопывает участливо, пока девушка заливается горькими слезами. Воет от боли, стоит лекарю вонзиться пинцетом в кожу в попытке извлечь осколок. Причитает кухарка. Сменяется чаша с водой, отправляются в печь окровавленные тряпки.

— Намеренно!

— Тише, тише.

— Бедняжка. Чуть глаза не лишилась.

Тодо мутит от солоноватого запаха. Звякает осколок. Девушка заходится рыданиями пуще прежнего, бормочет про замужество, про шрамы, про участь старой девы. Волнуются вокруг другие служанки, подступают ближе, утешая подругу.

Тодо же выпускает девичью руку. Незаметно выскальзывает из кухни на воздух. Прикрыв веки, делает глубокий вдох и вздрагивает от знакомого ощущения покалывания. Княжич прячется за столпом, поддерживающим навес крыши. Выглядывает призраком. И на краткий миг Тодо одолевает страх, прежде чем мальчик хлюпает носом, громко, некрасиво.

— Ей очень больно? — не успевает Тодо ответить, как мальчик всхлипывает вновь. Кривится виновато рот. — Я не хотел, клянусь! Не хотел. Это случайность.

— Подойдите, юный господин.

Хрупкость детского тела падает в складки одежд, обхватывает за пояс, прижимаясь отчаянно.

— Не хотел. Простите. Простите меня.

— Я верю вам.

— Что тут происходит?

Рокочущий голос вмиг стирает шум на кухне. Княжич бледнеет. Отпрянув, с ужасом поднимает взгляд, а Тодо делает шаг, инстинктивно заслоняя собой:

— Уходите, юн…

Дверь отворяется. Князю приходится нагнуться, чтобы не задеть косяк. Надменно поднят подбородок. Густые брови, сеть морщинок и муть глаз. И как бы ни был высок Тодо, он лишь прутик на фоне вековой ветви. Расправляется широкая грудь.

— Отойдите.

Тодо не двигается. Странное упрямство. Столь чуждое, возникло сиюминутным порывом. Дрожь любовно оглаживает шею, забирается под ворот, давит на живот. Бог и человек.

— Отойдите, — серые глаза предупреждающе щурятся.

И упрямство тает. Отступает Тодо, сгорбившись и оттого уменьшившись до привычных размеров. Вырос господский пес, да с душой кролика оказался. А хлёсткая пощечина опрокидывает мальчика на пол:

— Хоть бы один из её отпрысков на что-нибудь сгодился. Чтобы подобного более не было в моем доме.

Притягательные переливы стали. Волчок сверкает разноцветными гранями, деревянный шарик катится рывками, заплутав.

Объятья матери — уютный кокон. Плачет беззвучно княжич, не замечая, как чернеет ткань материнских рукавов, как расползаются уродливые кляксы. Женщина давит горестный вздох, наблюдая их смоляное цветение. Саваны опускают в лодки. Первую, вторую. Как же она устала.

Мальчик покорно опускает голову на колени матери. Закрывает глаза, когда женщина целует его в лоб, напевая колыбельную и массируя виски сына. Выравнивается дыхание, дрема одолевает. Находят женские пальцы подушку. Страшно. Страшно.

— Ничего не бойся, малыш. Это игра.

Скрывается безмятежное лицо княжича. Вышиты бутоны роз на подушке, мягкие и податливые. Она уйдет следом, они спасутся. В смерти уж точно князь их не достанет.

— Прости меня.

[1]Песня времен первого императора Иль’Кина.

[2] Один из методов глажки в старину. Использовался в Чосоне.

Дитя воронов

Сменяются декорации затянувшимся сном, от которого никак не очнуться.

— Ты больше никогда не увидишь мать, — вынесен приговор.

— Простите, юный господин, но вам нельзя в это крыло, — разводит руками слуга. — Никому не велено видеться с княгиней. Простите. Не сносить мне головы, если пущу вас.

— Ты смеешь ослушаться меня? — сверлит взгляд мутного серебра, пригвождая к месту княжича, что задыхается от боли. Захвачена рука в тиски радужными всполохами, вкручивающими плечевой сустав. Смыкаются мужские пальцы на горле мальчика. — Ещё раз попытаешься тайком к ней прийти, и я сломаю тебе ноги. У тебя нет матери.

— Молите Иссу, молите усердней, — советует настоятель. — Чтобы очистился разум, чтобы снизошло просветление.

— Хорошо, юный господин. Давайте повторим, — хвалит Китка, отдышавшись. Делает знак вернуться в изначальную стойку.

— Ты — мой наследник. Соответствуй, — грохочет меч, постепенно расстающийся с ножнами.

— Боюсь, господин, вашей жене не становится лучше, — с поклоном докладывает князю лекарь. — Поразил её душевный недуг, против которого я, увы, бессилен. Тоска по родному дитя.

— Направление, форма, итог, — тренировочная площадка, лук и мишень, отец и сын. — Стрельба и «цветение» имеют одинаковый порядок. Бери стрелу, выбирай направление. Увидь, как стрела будет лететь. Увидь, какое действие совершаешь. И представь итог. Без итога твоя стрела не попадет в цель. Без итога твое «цветение» хаотично.

Тодо находит княжича на веранде. Отрешен лик, взгляд же сосредоточен на пруде, где по поверхности воды расходятся круги. Возможно то ветер, а возможно нечто, что наполняет нутро потусторонним зыбким звоном всякий раз, стоит приблизиться к княжескому сыну.

Оборачивается мальчик, почувствовав чужое присутствие. В глазах ни следа прежнего непосредственного любопытства, только страх вора, застигнутого на месте преступления. Сменяется настороженной благодарностью при виде блюдца с засахаренными апельсиновыми дольками.

— Не желаете ли отведать, юный господин? — Тодо присаживается рядом.

Княжич не противится. Возвращает взгляд к пруду, пальцы нервно пробегают по ткани пояса.

— Ещё рано для трапезы, — отмечает тихо.

Поникшие грозди глицинии сверкают бусинками капель. Три года без матери научили выдавливать слова по крупицам, научили скрываться внутри себя в хрустальной крепости, а девятая весна заострила черты, вытянула конечности. Нескладны движения растущего княжича, да так знакома эта неуклюжесть Тодо, до какого-то иррационального родства.

— Меня кухарка угостила, — объясняет учитель. Кровавые коросты на детских пальцах перемежаются с хладными поцелуями витилиго. — Добрая женщина. И вы угощайтесь, юный господин…

Роса кусает за голые голени. Несется княжич, что есть духу. Развеваются косы, хлеща по плечам тугими плетьми, нижняя рубаха надулась парусом на спине. А мальчик не чувствует под собой земли. Гул крови в ушах, пенье жаворонков, пестрые вкрапления цветов в высокой траве.

Мчится позади Китка. Догнав ровным дыханием, набрасывается, но ловко уходит в сторону мальчик. Вынырнув из захвата, пытается использовать вес противника против него самого, целится в щиколотки и колени.

Они кружатся — охотник и жертва. Пробуют друг друга короткими выпадами. Только Китка дразнится. Семнадцатилетний юноша и девятилетний мальчик. Неоспоримо преимущество роста, веса, опыта.

И княжич вновь срывается с места в попытке избежать схватки, но его хватают за пояс, валят в траву. Опрокидывается мир, придавливает чужим весом, захлестнув инстинктивным страхом.

— Юный господин, — цедит сквозь зубы Китка, смахнув удар у собственной гортани. Сбавляет напор, давая пространство для маневра. — Не позволяйте панике вами овладеть и не пытайтесь бежать, пока ваш противник на ногах. Особенно если он крупнее и ловчее.

Выдыхает шумно княжич. Вывернувшись, вскакивает. Съехал ворот, бег расправляет ястребиные крылья. Розовая мякоть неба, лимонная кислота кожуры, прохлада дымчатой синевы.

— Китка, — юноша поднимает голову. Глаза у него глубокие, кроткие, с пушистыми ресницами, совсем как у девушки, если бы не выражение собранной решимости.

Звенит ручей, скачет резво по порожкам. Сидя на коленях, утирает княжич рукавом влагу с лица. Вьются мокрые локоны.

— Это правда, — он запинается. Учтиво ждет Китка, вода переливается бликами в его сомкнутых ладонях, — что для посвящения в младшие Стражи вы устраиваете охоту на людей?

Шум крон и кружевная вуаль теней.

— Я бы не назвал это охотой, юный господин, — плескает себе в лицо юноша, проводит ладонью по затылку. Растеклось по черной рубахе пятно. — Эти люди были преступниками, приговоренными к казни. Участием в обряде они не только избавили народ от собственной никчемности, но и послужили во благо оттачивания навыков.

Галька на дне ручья гладкая и круглая. Взгляд студёных глаз припорошен смятением.

— Смысл Стражей не в убийстве и более того не в наслаждении им, — смягчается тон, хочет донести. — Смысл Стражей в защите господской семьи. В том числе вас, юный господин.

Стрекочет лес вокруг, принимая гостей под своим сводом. Отражение в ручье: прозрачная голубизна небес и волнующаяся щебечущая зелень.

— Вас не должна пугать смерть, юный господин, — следуют за порывом ветра пушащиеся пряди, тщетно приглаживает их Китка. Пятна солнца, пятна веснушек, пятна витилиго. — Она такое же естественное состояние, как и жизнь. Все мы окажемся по ту сторону. Рано или поздно.

***

Ребёнок появляется у поместья пасмурным вечером, когда гром трубит охотничьим рогом, а молнии проводят границы, воюют меж собой, пытаясь отгрызть владения пообширней. Двое Стражей бесстрастно взирают сверху-вниз. А ребёнок, остановившись у ворот, встряхивает головой. Сальны кудрявые волосы, босы ноги, ветха одежка. И глаза на вытянутом детском лице. Огромные глаза оттенка горных лесов и терпкого тумана.

Перевернутая соломенная шляпа обнажает голодное нутро. Бива оживает в грязных ручонках. Плектр проходится по струнам, пробуя, прежде чем дать волю музыке. Открывается рот, и новый звук приходит в мир. Звонким протяжным голоском выводит слова, привлекая внимание экономки, что пересекает двор:

— Так же недолог был век

закосневших во зле и гордыне –

Снам быстротечных ночей

уподобились многие ныне.

Сколько могучих владык,

беспощадных, не ведавших страха,

Ныне ушло без следа -

горстка ветром влекомого праха![1]

— Ух, грязнуля, — ворчит кухарка, когда ребёнок шипит сердитой кошкой, ёрзая в лохани.

— Скреби-скреби. Да тщательней, — наказывает экономка. — А ты запоминай, — обращается к ребёнку, крупные слезы на его ресницах. — Будешь помогать на кухне. Пять медяков в конце месяца получишь, понял? Посмеешь ослушаться, выпорю. Посмеешь что-нибудь украсть, отрубят руки. Посмеешь оскорбить господскую семью, казнят немедля. Потому хлопот не доставляй, работай усердно, и будет тебе хорошее житье.

— А петь, — ребёнок закашливается в попытке увернуться от безжалостных рук кухарки, что скребут щеткой кожу до красноты, — мне позволяется?

Экономка хмыкает. Блёклая улыбка притаилась в уголках иссохших губ.

— Позволяется. Но только когда работа выполнена.

Сгибается бумага. Журавлик расправляет клинья алых крылышек. Взлетает с ладони, поднимаясь дугой к потолку. Жадеитовая зелень, дурман свежести, влажного дерева и сырой земли. Княжич, подперев подбородок, задумчиво провожает журавлика взглядом, пока тот не вылетает из окна, где его срубают капли.

Барабанит ливень по крыше, жемчужными потоками скатываясь по черепице. Беспечно-голубые лепестки гортензии.

Тодо срастается с неуютной тишиной, княгиня же сидит недвижно, созерцая что-то одной ей ведомое в саду. Мертва синева очей, ввалились щеки, потускнела медь волос. Невзрачные серые одеяния и отсутствие украшений завершают неприглядный облик.

— Как он? — раздается, наконец, вопрос. — Мой сын.

— С ним всё в порядке, госпожа. Он растет крепким и здоровым.

— Я тоскую, — оборванный всхлип, вздрагивают тонкие веки.

Сердоликовые четки в женской руке не греют своей яркость, кажущейся неестественной в палитре приглушенных оттенков грозы.

— Тодо, вы когда-нибудь намеревались жениться?

— Нет, госпожа, — уши Тодо чуть краснеют.

— И хорошо, — синие глаза неожиданно обжигают, вспыхнув под медными ресницами. — Из вас вышел бы плохой муж.

Нечего возразить Тодо. Нечего ответить на столь внезапную нападку. Склоняет голову набок княгиня, ядовита улыбка.

— Не обижайтесь. Возможно, время закалит глину, ведь вы ещё молоды.

— Госпожа, что вы хотите? — замкнутая мгла мужских очей укоряет.

И женщина вдруг смеется, заливисто, словно юная дева. Только ухает в груди поминальным набатом.

— Вы ведь хорошо умеете хранить чужие тайны, Тодо?

Недоуменно хмурится учитель, но выражение его лица уже всё сказало за него. Женщина устало опускает плечи, гаснет так же скоро, как загорелась. Опускается фата, уводя куда-то далеко, к детскому беззаботному смеху.

— Мне было одиннадцать, когда мать сказала, что я стану женой князя Иссу. Вы мужчина, Тодо, и вам наверняка сложно представить, как пугает девочку известие о скором замужестве. Как заставляет кровь стынуть в жилах, а что-то в животе обрываться, и между тем, как радостно будоражит ум. Герой войны, доблестный воин, потомок сильнейшего из Вестников. Тот, кто помог моему дяде воссесть на престол. Я была горда, Тодо. Так горда, что даже стыдно вспоминать. Глупая своевольная девчонка, задравшая нос лишь потому, что её партия показалась куда выгоднее, чем у сестер.

Звон колокольчика. Раскачиваются стеклянные бусинки на легком ветру.

— Зато моя мать всё понимала. Она любила устраивать союзы, плести интриги. Старая паучиха, нынче её нет на свете. Но ей хватило мудрости сказать: «Смирись, дочь. Потому что безропотность отныне твоя доля», — шепот тлеет углями. — Я никогда не просила мужа любить меня. Нет, я поняла довольно быстро: любовь божественному противоестественна.[2] И мне этого достаточно, правда. Но скажите, Тодо, — взрывается голос тупой болью, поддается вперёд княгиня, искривлен лик гримасой отчаянья, — почему должны страдать мои дети? Я знаю, они Боги, как и мой муж, и должны нести это бремя, но я не могу видеть, как на пути к божественному они гибнут. Зачем это величие, если оно смерть? Ответьте мне!

Вздрагивает Тодо. Оцепеневший и онемевший, взирает впервые на нечто откровенное, что в гневе и ужасе взирает на него.

— Вы ведь ученный муж, вы ведаете больше моего. Так поделитесь, есть ли в писаниях способ сделать мое дитя счастливым?

Шум дождя. Тишина, повисшая в покоях. Опускает взгляд Тодо, извиняющееся сочувствие в его вздохе:

— Простите, госпожа. Боюсь, что ответа нет.

Но неутомимо материнское сердце в своей надежде.

— Тогда найдите его, Тодо. Молю, заставьте моего сына улыбаться, помогите ему познать счастье…

Гудит воздух от стрекота цикад. Растащили лужи осколки солнца, заключили в рамки. Разгладилось небо, скованное влажной духотой.

Ребёнок устроился на веранде позади кухни, прижав к груди биву, чистенькую, блестящую. Пролег древесный узор по грифу, высоки лады. Плектр отрывисто царапает струны, и их рваная, скачущая мелодия зазывает Тодо маяком.

— Где ты этому научился?

Плектр прерывает свой удар. Поворачивается ребёнок.

— Моя мама была певицей, — кривой клык, а глаза хитрые, смешливые. Родинка под правым из них. — Она выступала в настоящем театре и пользовалась успехом!

Сдерживает улыбку Тодо. Спустившись с веранды, становится перед ребенком, что откидывается назад, изумленно округлив рот.

— Дяденька, а вы ужасно-преужасно большой! — выпаливает искристо.

Улыбка всё же прорезается. Складывает руки на груди мужчина:

— Я не дяденька. Я учитель. Тодо.

Сучит босыми ногами ребёнок. Не по размеру рубаха вздулась шаром над тугим поясом, подвязаны штаны под коленями. Кот перепрыгивает через порог. Мурчит, когда ребёнок чешет ему шейку.

— Ты служишь при кухне?

— Угу.

— И как тебя зовут?

— Яль, господин Тодо.

— Учитель Тодо.

Ребёнок довольно щурится. Чирикает:

— У меня никогда не было учителя!

Обкорнанные волосы топорщатся на макушке кудрявым хохолком. Самый настоящий вороненок. Солнечный блик, застрявший в обсидиане. Предлагает заговорщически:

— Хотите, сыграю вам?

— Сыграй.

И ребёнок расплывается в широкой улыбке. По привычке прикрывает глаза и слегка запрокидывает голову, когда начинает петь. Тоненькая шейка, ленточки синих вен под бумагой кожи. А голос льется. Голос непомерный для столь щуплого тела. Ломкие веточки рук, прутья пальцев, короткие полумесяцы ногтей.

Тодо откровенно любуется удивительным мигом рождения чего-то прекрасного, затрагивающего душу, а ребёнок раскачивается в такт,выпуская краски из узкой груди:

— Ho кaк мepкнeт в нeбecax

Coлнцe нa зaкaтe дня,

Kaк cкpывaeтcя лyнa

Meждy oблaкoв,

Бyдтo вoдopocль мopeй,

Haдлoмилacь вдpyг oнa,

Бyдтo клeнa aлый лиcт,

Oтцвeлa нaвeк.[3]

Знакомое покалывание прокатывается отрезвляющей волной.

— Юный господин, — срывается с уст Тодо.

Бива замолкает. Набежавшее на солнце облако погружает в тень. Княжич замер на садовой дорожке. Белесые косы ниспадают на плечи, широко распахнутые глаза впились в ребёнка, в инструмент на его коленях. И от тьмы этого пристального немигающего взгляда становится не по себе. Больно похож на отцовский, больно отчетливо читается угроза. Тодо поводит плечами.

— Почему вы не научили и меня играть, учитель? — вдруг спрашивает княжич с явной обидой. Моргнув, смахивает угрозу со своего взгляда. Плещется детская ревность, поджимает вредно губы.

Слезает повисшее напряжение змеиной чешуей. Облако покидает солнце, возвращая яркость.

— Я вовсе не учил это дитя, юный господин, — отвечает примирительно Тодо.

— Верно, — оскорбленно фыркает ребёнок.

Насупливается, не понимая, что именно вызывает у него столь странное, почти животное желание отстраниться от приблизившегося княжича. Вместо этого ребёнок поводит лопатками, встряхивается, храбрится.

— Меня мама научила! Она была известной певицей…

— Яль, — перебивает Тодо мягко. — Прежде поприветствуй юного господина Иссу, как подобает.

И ребёнок теряется. Ещё раз оглядывает мальчика — воплощение студеной зимы. Пронзительны очи, прозрачней родниковой воды. Точеный лик выструган из льда. Пепел одежд подчеркнут голубыми вихрями пояса. Перчатка закрывает большой, указательный и средний пальцы правой руки.

— Молю простить меня, юный господин, — склоняется в виноватом поклоне ребёнок. — Я не знал.

Но княжича это не тревожит. Он подходит вплотную. Небрежный жест выпрямиться. Тодо замечает тень давно позабытого любопытства в мальчишечьих чертах.

— У вас что-то случилось, юный господин? Вы должны быть на стрельбище.

— Я упражнялся, а потом услышал… Что это за инструмент?

— Бива, — лукаво улыбается ребёнок. — Сыграть вам, юный господин?

Тень любопытства крепнет, пробиваясь ростком. Мальчик кивает, и ребёнок вновь творит целый мир. Разительно отличающийся от привычного.

Сменяются дни, но не меняется суть. Отцовский меч напоминает, даже когда на него не смотришь. Очередной удар сминает, запечатывая словно в гробу. Наседает многотонной глыбой, вытравливая душу.

— Сосредоточься, — велит отец. — Ты ведь знаешь, что будет, если не станешь стараться.

— Благословение сойдет, юный господин, — профиль настоятеля, череп на алтаре. — Нужно верить.

— Знай своё место, — князь вгрызается в женское горло грудным рыком, прежде чем швырнуть княгиню на пол. Развязав пояс собственных одежд, вальяжно скинуть с плеч нижнюю рубаху. Ему нравятся её слезы, ему нравится её беспомощность, ему нравится абсолютная власть над императорской кровью. — Ты должна быть благодарна, что я сохранил тебе жизнь, несмотря на попытку украсть принадлежащее лишь мне.

[1] Повесть о доме Тайра

[2] Строка из песни группы Pyrokinesis- богиня гроз

[3] Из плачей Хитомаро, перевод А. Глускиной

Золотая птица в клети

Княжич улыбается с такой щемящей признательностью, что Тодо становится стыдно. С такой запредельной тоскливой верой, что это режет затупившимся клинком.

Собственная нужность, которую обязан доказать, любовь, которую необходимо заслужить, алтарь, на который следует возлечь. Доверчиво и невинно. Ведь нельзя родиться просто так. Рука, что гладит, рука, что бьет. Одна и та же. Выученный урок, смиренное поведение, стрелы, поразившие цель. Безвкусен контроль.

Князь сухо кивает. Разворачивается, чтобы удалиться, а мальчик продолжает светиться, с обожанием глядя на того, кто уничтожит его без сожалений.

Но верно такая скупая похвала придает небывалой храбрости.

— Учитель?

Тодо отрывает взгляд от страницы.

— Вы уже готовы ответить на вопросы, юный господин? — поднимает бровь.

Мотает головой княжич.

— Нет, ещё нет, — нерешительно водит пальцами по краю стола, но пронзительны поднятые на мужчину глаза. Требуют. — Учитель, я видел, как вы выходили из крыла моей матушки.

Опускает книгу Тодо, коря себя за неосторожность. Мог бы и догадаться, что мальчик до сих пор порой наведывается в ту часть сада, откуда издали видно крыло, где заточена княгиня.

— Да, юный господин, — тщательно подобраны слова, словно бусины ожерелья. — Мне было позволено нанести княгине визит.

Облизывает губы от волнения княжич. Цветет вьюнок, оплетая колышки стены, залазит зелеными лапками на оконную раму.

— Как она?

Строг учительский лик, скрывает эмоции. Недопустима ложь, но и правду сказать недопустимо, ведь тогда последствия падут грузом.

— Ей несколько нездоровится.

— Вот как. Надеюсь, ничего серьезного, — печаль хрусталя смешана с болью, гноящейся нарывом. Копится влага, стоит непролитыми слезами. Наверняка разочарована матушка, ведь как иначе истолковать дитя её опрометчивый поступок. Осмеливается всё же произнести княжич глухо. — Она… она спрашивала обо мне?

И по строгой маске идет трещинка.

— Да, — признается Тодо, дрожит хрусталь. — Она волнуется о вас, как и любая мать волнуется о своем ребёнке.

— Волнуется, — повторяет княжич эхом. Закрывает глаза на миг, прежде чем открыть, улыбнуться воодушевленно. — Спасибо, учитель.

Крадется мальчик словно вор. Пробирается закутками. Луна плещется в пруду, вода окутывает прохладой. Плывет княжич, теряясь в собственном пульсе, который словно обрывается, стоит выбраться на берег, выжать наскоро одежду, поспешить к веранде. Чутко ловит шорохи мальчик, но безмятежна ночь.

А пальцы ложатся на сёдзи. Так пусто и гулко внутри. Провалилось всё в пропасть, подвисло в неизвестности. Отодвигает княжич сёдзи, ступает в покои. И пропасть выбрасывает его обратно, заходится замерший было пульс. Слабость в ногах и ступор, облегчения, смятения, радости, страха.

Княгиня же застыла на своей постели. Оторопевшая, не верящая собственным глазам.

— Гор? — произносит испуганно. — Иссу, как ты пробрался сюда? Никто тебя не заметил? — порыв подняться, броситься к сыну, но одергивает себя женщина, сцепляет пальцы. — Не бойся. Я… я не стану вредить. Я так давно тебя не видела. Я… — срывается с места княжич.

Преодолевает пространство меж собой и матерью в пару шагов, прежде чем упасть ей на грудь, заходясь слезами, прильнуть всем телом, цепляясь судорожно. Капает шепот, дышит в ухо, в висок, целует в лоб, заставляя всхлипнуть улыбкой:

— Прости меня. Прости меня, милый. Молю. Мой драгоценный сын. Храбрый, стойкий. Прости свою глупую безвольную мать. Ох, моё бедное дитя. Однажды ты вырастешь и займешь его место. Мы освободимся. Вместе. Но до тех пор молю тебя, Гор, молю, не рискуй так, не приходи сюда. Настанет срок, я освобожусь. Пожалуйста, только не подвергай себя опасности. Я не вынесу, если с тобой что-нибудь случится из-за меня. Мой добрый славный мальчик.

***

— Слабо.

Сустав пронзает боль, когда меч соперника находит мальчишечье запястье. Ойкает княжич, отшатнувшись, сбивается с ритма, а удары уже жалят в живот, вскрывают грудь.

— Где ваша скорость? — щерится Сун. Нынче старший Страж, фаворит отца. Черноокий, златовласый. — Видать, недостаточно строго вас учили.

Соль на языке. Случайно прокусил губу княжич, перехватывает меч покрепче. Рваное дыхание. Свинец копится в конечностях, замедляет непозволительно. Удар приходится на поясницу мальчика, выбивая искры. Цветут сиреневые цветы поверх желтых, покрывая тело. Извращенная красота.

— Или вы надеетесь, что дар вас защитит?

Молниеносный выпад: княжич почти достает колено противника, а в ухе звенит и брызги из глаз от удара по голове. Ошибка. Ярость копится. Ярость бьется жилкой и готовится в любой момент взорваться, но держит её под узды мальчик. Отбивает новую атаку, пропускает следующую, отвлекшись на бешеное сопротивление внутри.

— Давайте. Скажите, хватит, и мы прекратим, — усмехается соперник. Резвится, будто не страшится того, что способно совершить с ним непроизвольное «цветение».

Горячая кровь, дымящаяся плоть, сладкая пульсация в голове. Жарко княжичу до разинутого рта и застывшего дыхания. Оскалены зубы. Но если поддаться, он погибнет.

Отец наблюдает. Кивает фавориту, наслаждаясь его безрассудной смелостью. Китка стоит подле князя с покорно опущенной головой. Украдкой поддерживает княжича взглядом.

Матушка в клетке в покоях в дальнем крыле поместья. Бинты на её руках. Цветут пышные хризантемы, цветут на них обоих.

— Ещё! — хрипит мальчик, выпрямляясь.

— И если погрязну я, не устою пред грехами, то обязан умертвить себя в сей же миг, как преклонятся мои колени.

Процессия движется в гробовом молчании. Размеренный такт поступи, торжественно-скорбный бой барабанов. Пульс непобедимого Народа, что сто лет назад сгинул всего за несколько минут.

Исход свершился в день, который нарекали празднеством. В день, который должен был быть ознаменован избранием приемника Высшей на далекой Амальтее. В день, которому полагалось принести великую радость Небесному Народу, но вместо этого сокрушены оказались вековые устои.

Изгибается чешуйчатое тело исполинской куклы Небесного Змея. Течет по улицам города белоснежной рекой, пока преклоняют в трауре головы жители, пока соль заменяет горючие слезы, пока цветы устилают путь. Последний путь последнего дня, когда солнце зашло и не поднялось для миллионов.

Князь с супругой движутся во главе процессии. Иволга распустила перья на женских плечах, золотая маска укрыла нижнюю часть лица. Собраны волосы в петли, украшены самоцветами гребней. Выпущена на один вечер наследница Золотой касты. Кровь от крови действующего императора, кровь от крови Старшего Наместника, что правил колонией, а после стал править империей. Лишенный своего дома и утративший навек крылья.

Князь же облачен в оттенки серого и голубого. Лазурная полоса протянулась по вороту, серебряные кольца вплетены в косу. Дитя Вестников. Дитя несоизмеримой мощи и неизбежной погибели.

Огонь в чашках, чашки в руках храмовых танцовщиц. Кружатся те в хороводах, шелестя многослойными юбками и сине-белыми лентами рукавов. Спрятавшись за безликими масками, поднимаются на цыпочки. Застывают в молитвенных позах, прежде чем опасть листвой, преклонить колени. В смиренном молчании прийти вновь в движение, отмеряя шаги переливчатым звоном бубенцов.

Мерцают свечи в зыбком полумраке. Бегут тени по фрескам. Тодо запрокидывает голову, чтобы охватить их взглядом. Парит город, окруженный зеленоватым ореолом — змеиное яйцо в колыбели Иль’Грандов.

Княжич в поместье в своих покоях свернулся на постели. Закрыты уши, сомкнуты веки. Он пытается не слушать. Пытается отстраниться от многоголосого эха, что мерещится в ветре. Вязкость в горле, слипшаяся вата в неподъемной голове.

Поднимаются бумажные фонари в ночное небо. Когда-то их вспорола вспышка столь яркая, что мир ослеп на долгие секунды в гнетущей тишине. Прежде чем с оглушительным грохотом и скрежетом, воем и стоном, разрывая облака, изрыгая пламя и отзываясь беззвучным ужасом вниз полетели обломки. Разбитое яйцо, объятое агонией.

Тодо внимает молитвам монахов. Склоняется вместе со всеми, касаясь лбом прохладных досок пола, когда настоятель воздевает руки. Идет служба за упокой, за прощение. И нет радости в этот день, нет смеха или улыбки. Только печаль над могильным камнем старого мира, чей призрак остается жить на архипелаге, затерянном в океане. Бывшем колонией, ставшим империей.

И не узнать, кто жил некогда тут

— Закручивай движение снизу-вверх по часовой стрелке.

Соломенные куклы — грубые подобия людских фигур. Сглатывает княжич. Рука отца на плече не дает двинуться. Фаворит на веранде раздраженно жует губы, представляя себя на месте мальчика.

Потому что Сун подходит больше. Не пришлось бы перекраивать его подобно княжичу, столь неподатливому и чуждому в своей натуре, не способному понять и принять насилия. Хватило бы нескольких умелых штрихов, и он бы радовал своего господина. Был бы для него любым, каким тот только пожелает.

— Скручивать можно как всё тело целиком, так и отдельные конечности.

Пока не будет крови, не будет рваной плоти и раздробленных костей. Складочка на высоком мальчишечьем лбу. Движение песка отмечает путь радужных бликов, что касаются куклы. Обхватывают конечность, трясут из стороны в сторону, норовя скрутить. Шелест и треск стеблей.

А в глазах вдруг мутнеет от удара. Валится на землю княжич, ошарашенно приоткрыв рот, жмурится от звона в ушах. Склоняется отец, закрывая небо.

— Почувствовал? — жесткие пальцы хватают за подбородок, дергают вверх, заставляя разлепить ресницы. — Такой удар ты должен вкладывать. Повтори, — он швыряет сына вперед.

— Простите, отец.

Мальчик остается на земле. Оперевшись на руки, направляет мысли к кукле. Наваливается бликами, подминая под себя, опутывает импровизированную руку. Мужские пальцы в серебре волос. Сжимают у корней, предупреждая:

— Крепче вцепись. Даруй ей боль.

Зверь где-то за оградой. Вскидывает морду, раскрыв пасть с черными деснами. Желтизна клыков, ниточки густой слюны.

Натянуты мышцы. Плотность в верхней части груди. Рвется солома, осыпаясь трухой. Радужные блики горят живым пламенем, двигаясь точно клубок змей или клешни краба. Напряжение в глазах вынуждает несколько раз моргнуть, стерев ощущение песка.

— Теперь ногу, — пальцы отца исчезают из волос.

— А долго ещё продлится пост? — вопрошает ребёнок.

— Два дня, — перекладывает рис в миску кухарка. Сброженные бобы на древесной лодочке переливаются липкостью. — Что, хочется чего-то посытнее пустого бульона?

Ребёнок морщит нос. Кивает удрученно, грызя колечко репы.

— Хотя бы чуточку. Не понимаю, зачем пост соблюдают.

— Плохо, — ухает кухарка. Раскраснелись одутловатые щеки. Миска с прозрачным бульоном. Гнезда водорослей, кубики картофеля, полумесяцы грибов и соломка зеленого лука. — Иссу на тебя за это прогневается.

Ребёнок пожимает плечами, за что получает подзатыльник. Только вместо огорчения вдруг хихикает. Вёртко выскальзывает из-под бока кухарки, которая тут же боязливо машет руками.

— А ну-ка цыц! Нельзя!

— Не злитесь, тётушка, не буду, — улыбка так и норовит упорхнуть. Приходится прокашляться, а босые ступни балансируют на высоком пороге. Утаскивает ребёнок новое колечко репы, отправляет в рот.

В дальней части дорожки за кустами видна женская фигура. Переговаривается с кем-то, деревянная кадка прижата к боку. Ребёнок прищуривается. Держась за косяк, отклоняется назад, ведомый любопытством. Замечает вторую фигуру, выше, шире, с мечом на поясе. Голубое пятнышко на предплечье.

Тучи похожи на гроздья спелого винограда. Предгрозовая духота противно липнет между лопатками рубахой. Кот у ног трется пятнистой шубкой, отвлекая. Мяучит требовательно и отзывается блаженным мурчанием, когда ребёнок, присев на корточки, принимается его гладить, приговаривая:

— Хороший мальчик, хороший.

Зажмуренные от удовольствия глаза служат наградой, как и бодание головой. Двое слуг затекает на кухню:

— Всё готово?

— Забирайте, — кухарка устало опускается на скамью, вытирая руки о тряпку. — Господину отобедать.

— А чего этот бездельничает?

Ребёнок недовольно косится исподлобья. Служанка же хмыкает. Брезгливо одергивает рукава, переступив через порог. Плоское лицо с широким носом, раскосыми глазами и округлыми щечками точь-в-точь как паровая булочка. Деревянная кадка полна белья.

— Избаловали вы его.

— Не язви, Нокко, — отмахивается кухарка. — А то ты больно много понимаешь у нас.

Слуги не вмешиваются. Взяв подносы, удаляются. Нокко тоже было следует за ними, но, поднявшись на первую ступеньку, оборачивается на ребёнка, что продолжает играть с котом.

— Пусть тоже со мной пойдет, — обращается к кухарке. — Нам покои убрать нужно, а ему всё равно нечем заняться.

Ребёнок подвязывает рукава привычным жестом. Вертит головой, прислушивается, принюхивается, не скрывая интереса. Мед, дерево и благовония: нотки жасмина, бергамота и сандала. Роспись струится по стенам дремучими лесами, бурными реками и горными цепями. Благодушны облака. Половицы под ступнями приятно гладкие, начищены до блеска.

Ребёнок поджимает от удовольствия пальцы, пока топчется на одном месте.

— Держи, — стопка свертков оказывается куда тяжелее, чем можно предположить. Вынуждает ребёнка прогнуться в спине, покачнуться. — Уронишь, побью. Испачкаешь, тоже побью, — тут же предупреждает Нокко, впиваясь в ухо, выворачивая так, что слезы подступают, пока другие служанки, одна из которых похожа на Нокко как отражение, переглядываются, проглатывая ухмылки. Воробьиная стайка. Заклюют и не заметишь. — Неси давай.

Желание показать язык приходится воплотить ребёнку, только зайдя за угол. Иначе ведь и правда побьют. Осторожно, чтобы не осталось следов. Оттаскают за волосы, столкнут с веранды или лестницы, накроют ночью лицо подушкой, подкараулят в саду и швырнут в пруд.

— Шевелись, — подгоняет Нокко.

Черные волосы убраны в высокий пучок, украшенный голубой лентой. Мелкие шажки, лебединые: семенит служанка с деланной грацией, словно это она тут госпожа. Босые же ступни ребёнка шлепают по-утиному, затекшие руки еле удерживают вверенное богатство тканей.

Разморенная сонливость тает снаружи. Глухой раскат грома как обещание скорого избавления.

Две незнакомые служанки отворяют сёдзи. Принимают ткани. Распускаются бечевки, шелестит бумага. Нокко вытягивает шею, разглядывая с завистливым восторгом потоки парчи.

— Тут не всё, — старшая из незнакомых служанок хмурится, и Нокко сразу же всплескивает руками. Резко повернувшись, дергает ребёнка за рубаху на животе.

— Негодник, забыл-таки. А ну-ка беги обратно, — и не успевает ребёнок опомниться, как его толкают со всей силы, отчего он чуть не падает, врезавшись в стену. — Живо!

— Противная гадюка, — бормотание помогает выплеснуть обиду, а растирание унять боль в ушибленном плече.

Повороты. Не заплутать бы и не накликать ещё больший гнев.

— Я вам вот что скажу. Помните, ходили на реку стирать две недели тому назад?

Ребёнок невольно замедляет шаг, а хихикающий голосок становится громче, лоснится от жира:

— Нас тогда один из младших Стражей охранял. Молоденький, кареглазый, конопатый. Ладненький такой, одно загляденье! Вроде Киткой звать. Так Нокко пред ним и так, и сяк. То прогнется призывно в пояснице, то ворот отодвинет, словно ей жарко, то запястье ненароком обнажит иль голень. А то и вовсе неприкрыто глазками заиграет. А он бедный стоит, лицо каменное, непробиваемое, только взгляд! Ох, девоньки, взгляд пробирает аж до томления меж бедер. Отвести глаз никак этот Китка не мог от нашей Нокко. Точно бельчонок пред кошкой.

— Скорее голодный волк пред глупой овечкой.

— Вот потеха!

— Напросится ведь.

— Да пускай напросится. Интересно, какие они в постели? Верно ненастные и выносливые. Замучает ведь своей жаждой, измотает.

— Таких воинов грех не рискнуть захомутать.

— Глядишь, и замуж Нокко позовет.

— Он же Страж, какой замуж? Дурная твоя голова.

— Понесет ещё от него… И как быть тогда?

— Чего тебе, мальчик?

Взгляды красноречивее тысячи слов. Сплетаются в единую паутину, когда ребёнок, стушевавшись, бормочет:

— Ткани… не все принесли.

Прячут служанки коварные улыбки, вручая два свертка.

— Держи, милый мальчик, — щебечут елейно.

— Вот же бестолковый мальчишка! — брызжет яростью Нокко. — Обязательно его накажу, — кланяется служанкам княгини, которые деловито расправляют ткани.

Проверяют, прежде чем начать складывать. Ровны линии, уголок к уголку.

— Ткани принеси, — произносит старшая, не поворачивая головы, отчего щеки Нокко багровеют. — Нам госпоже новое платье готовить нужно.

Сердце заходится так, что кажется, должно разбиться о ребра. Ребёнок глотает злые слезы. Трет глаза, шмыгает, выдыхая сквозь зубы. Всё же побили. Затолкнули в комнату прямо в цепкий капкан. Щипали и заламывали руки, пока не заноют суставы, дергали за волосы, вырывая клоки, и скручивали кожу на предплечьях и голенях так, что жгло огнем, повалив на пол, наступали ногами.

— Будешь знать, бродяжка.

— Мелкий грязный уродец.

— Общипанная ворона.

— Гадюки. Мерзкие злобные гадюки, — неглубокий вдох, судорожное иканье. Пальцы приглаживают всклокоченные волосы, скулеж на дрожащих губах. — И ничего я не общипанный!

Хочется забиться в угол и разреветься как подобает, навзрыд, подвывая тоскливо, но вместо этого ребёнок бредет по коридорам. Давно сбился, ведь столь похожи внутренние убранства. Размеренный стук отвлекает от витиеватых проклятий, что обязаны покарать обидчиц аж до десятого колена.

Натянута тетива, прикрыт левый глаз. Рукав нижней рубахи, спущенный до пояса, следует за порывом ветра журавлиным крылом. По обнаженной левой руке княжича бегут мурашки, приятные, сглаживающие касания солнца. Отзываются внутри торжеством, когда с кратким хлопком стрела расстается с тетивой. Стук. Идеальное попадание.

Уголки тонких губ стремятся вверх, но, спохватившись, опускаются, ведь негоже показывать радость в пост. Новая стрела покидает колчан. Расправляются на вдохе ребра, расширяется грудная клетка. Прозрачная кожа светится изнутри словно мрамор. Прожилки вен, перекатываются канаты мышц. Хлопок.

Ребёнок тоненько охает, когда стрела вонзается аккурат вплотную к предыдущей. И этого звука оказывается достаточно. Морозное покалывание заставляет поёжиться, опасливо втянув голову в плечи, а столп, за которым притаился ребёнок, ощетинится мелкими иглами.

Звон окутывает маревом, вяжет язык, щекочет нёбо. Серебряные глаза пронзают, но на долю секунды в них отражается страх. Прежде чем глаза моргают, и звон гаснет. Страх сменяется удивлением, а после узнаванием.

Только ребёнок этого уже не видит. Согнувшись в поклоне, тараторит:

— Простите меня, юный господин, я не хотел вам мешать.

Шмыганье звучит некстати. Княжич растерянно поднимает брови, ребёнок же трет нос, не разгибая спины. Снова шмыгает. Закусывает губы, ругая самого себя, но шорох шагов уже направляется в его сторону.

— Простите, юный господин. Прошу вас.

Жест выпрямиться заменяет ответ. Только сделать это сложно, потому что лицо всё ещё красное, потому что кожа всё ещё горит, потому что глаза всё ещё заплаканные. Ребёнок, неловко убрав руки за спину, смотрит куда-то в сторону. На повисший рукав, на песок стрельбища, на тень, что выползает из-за деревьев. То тучи закрыли солнце. Гулкий рокот грома где-то над самой крышей.

— Я нисколько не сержусь, — вдруг произносит княжич. — Не надо плакать.

И звучит это так обескураживающе понимающе и вкрадчиво, так утешающе мягко, что ребёнок всё же поднимает взгляд. Мальчик отвечает уголками губ. Сверкает лед очей, неподдельный интерес в расширившихся зрачках. Изучает невесомо, прежде чем одарить теплом. Приглушенная просьба срывается с уст, когда мальчик наклоняется, словно кто-то может их подслушать:

— Сыграешь мне после окончания поста?

***

Фаворит хлопает в ладоши нарочито громко. Кичливо откидывает назад голову, подставляя кадык небу. Золотая копна собрана в косы, унизанные костяными бусинками на концах.

Поверженный Страж спешно поднимается на ноги, зажав порез на плече. Капает кровь. Ноздри фаворита раздуваются. Идет тренировка до первой крови, до первой боли. Своеобразное развлечение.

Победитель же отвешивает князю поклон, убирая меч в ножны. Щелчок, элегантно-звучный, приятный ощущением выполненного долга. Пушатся пшеничные волосы на висках, собранно выражение карих глаз, рассыпались веснушки по коже. Голубая нашивка на рукаве — знак младшего ранга. Голубая лента на рукояти меча — уже что-то иное.

Князь поощряет Китку кивком. Сидит, подняв правую ногу на веранду. Снежная гора. Сын по правую руку старается не привлекать лишнее внимание. Хоть его и не тронут. Не дорос ещё для настоящего клинка.

Фаворит же растянулся у хозяйских ног верным псом. Грызет травинку, не спуская глаз с Китки, который громко вопрошает у братьев:

— Кто желает быть следующим? — и кланяется вышедшему навстречу Стражу — коренастому мужчине с пылью седины на висках и рассеченной шрамом бровью.

Тот кланяется в ответ. Красная нашивка угрожает опытом. Застывают друг напротив друга противники.

— Пусть бой будет честным.

Танец стали, танец на грани смерти. Стремительны выпады, искусность выверенных движений, преследующих единственную цель. Когда-то их предки исполняли этот же танец. Возможно более изысканный, возможно более возвышенный, но подчиненный всё той же песне о Пустоте и Тишине, которым необходимо возвратить души. Стражи и их потомки, безголосые и безликие тени за спинами своих господ.

Звон металла о металл. Княжич не может отделаться от удовольствия, что щекочет нервы, а имя Китки на устах, в груди — желание его победы.

Взмах, удар. Попытка достать бок, неудача. Увернуться, открыть спину. Обман, ловушка. Лезвие проходится по щеке, почти задев глаз, но уходит вбок, чиркает ухо. Алеет дорожка.

— Стоп! — произносит толпа Стражей, и бой замирает, прежде чем одобрительные возгласы служат наградой победителю, растекаются по щекам Китки румянцем.

— Хорош! Верткий как уж.

— Старого пса достал.

— Пора Китке в старшие переходить.

— Глядишь, Суна однажды обойдет.

Травинка перекочевывает из одного уголка рта фаворита в другой. Колкость агатового прищура не сулит ничего хорошего, а Китка вновь кланяется князю.

— Мой господин, каждую победу я посвящаю вам, — чеканны слова. — Если вы когда-нибудь дозволите, я буду несказанно горд служить подле вас старшим Стражем. То великая честь, и моя заветная мечта.

— Какая поспешность, — вдруг фыркает фаворит. — Ты ведь не всех сразил, — поднимает вопрошающий взгляд на князя.

Легкая рябь пробегает в мутных глазах: запачканный пороком горный хрусталь. Обнажает клыки фаворит, возвращая взгляд к смутившемуся юноше. Выпрямляется. Стук бусин — песнь мелкого града.

— Одолей меня прежде чем произносить такие громкие речи.

— Но, старший брат, вы ведь не оправились от раны, — Китка указывает подбородком на повязки.

Идет охота. Зазывает азартом, заманивая в чащу, исчезая спутниками, что не поспевают за резвым конем и его всадником. Острие копья. Вепрь мелькает черной щетинистой тушей. Крюки клыков. Ковер корней и каменистый склон. Оступается конь, охает всадник. Бьется о землю, вылетев из седла. Боль в ноге заставляет стиснуть зубы, зажмуриться с протяжным стоном, но в боли есть и наслаждение. Возбуждающее, гонящее кровь по венам, когда кусты полнятся треском, и вепрь выскакивает прямо на охотника.

— И то верно, — мурчание низкого голоса. — Только это не причина для отказа.

— Но победа над вами не будет честной.

Отрубленная голова вепря в черных очах и вырванное сердце. Жесткий жилистый вкус жизни на зубах. Угроза в разгладившихся чертах фаворита.

— Младший брат, ты ведь ещё не победил. Зачем тревожишься раньше времени?

И прежде чем Китка успевает возразить, Сун вскакивает. Проходит мимо, припадая на правую ногу, скидывает с плеч рубаху, обнажает торс. Паутина шрамов исполосовала спину. Повторяет хозяйские узоры одержимо и раболепно.

Становится в центр круга фаворит. Погасли возгласы, потому что в отличие от опрометчивого Китки его старшие товарищи уже всё поняли.

Пальцы Суна на рукояти меча. Поглаживают, ласкают. Вновь задорны черные глаза. Язык проходится по губам — привычка.

— Попробуй силы, раз хочешь пройти посвящение в старшие.

Китка возвращается на исходную. Сведены брови, глубокий вдох, медленный выдох. Мягкость голубой ленты под пальцами. Удивительно похожи профили соперников. Одни и те же черты, отданные власти разных эмоций, разных смыслов. Княжич беспокойно оборачивается на отца, но тот недвижим. Командует:

— Бой.

И Китка делает выпад. Столь резкий, что мальчик не успевает проследить. Только фаворит чует. Уходит из-под лезвия в последний миг змеей. Раскрывается пасть — два ядовитых клыка. Солнечный блик на кромки меча сменяется багрянцем.

Сипло выдыхает Китка. Растерянность, осознание. Зрачки затопляют радужку. Неверны ноги, пятятся. Пульсирующее хлюпанье. Тепло стремительно заливает правый бок, пачкая штаны, окропляя песок. Стеклянная пелена заволокла взор.

Княжич сжимает губы до боли. Впивается ногтями в собственные ладони, запечатывая вопль, наблюдая, как в покорном принятии скоро гаснут карие глаза того, кто успел за три года стать не только наставником, но и другом настолько, насколько позволяет разница положений и статусов.

А фаворит обтирает меч о рукав своей рубахи.

— Как же так, — причитает, глядя на рухнувшего на колени соперника с сожалением. Сожалением, что так быстро всё завершилось. Оборачивается к князю. Театрально изгибаются златые брови. — Молю, простите меня, мой господин, кажется, я переоценил его ловкость.

Муть серых глаз бесстрастна, но подрагивают ноздри, упиваются запахом подношения, растекаются ответной хитрой улыбкой по губам фаворита. Поддевает нога выпавший из рук Китки меч, срывают пальцы голубую ленту, подносят к носу, пробуя аромат. Прежде чем отшвырнуть в песок, наступить.

А следующий удар фаворита сносит юноше голову. Пряди пшеничных волос зажаты в кулаке. Отворачивается мальчик, рвотный позыв свел в судороге глотку.

— Да закончится священный пост жертвой во имя вашего процветания, мой господин!

Солнечный блик

— Жалкий!

Черно-синий мир и высветленное пятно. Ступает крадучись по самой границе фаворит. Белая муть зрачков, а за губами лезвия зубов, длинных, нечеловеческих.

Огромная фигура отца возвышается очертаниями — изваяние, уходящее в кромешный мрак. Пылают ледяным огнем очи, взирая на княжича, что отражает удар в попытке выстоять в схватке со зверем.

— Слабый! — громыхает хохот ощерившейся пасти. Прерывистый, безумный.

Кидается с разных сторон. Серпы когтей дразнятся, прежде чем оказаться вдруг непозволительно близко. Ухватившись за меч притянуть мальчика к себе, вспороть ему горло.

Булькающий крик. Валится на колени княжич, отчаянно зажимая рану. Горячо ладоням, так горячо словно в них насыпали трескучие угли. Хохот зверя достигает новых высот. Захлебывается, срывая связки до хрипа.

— Ничтожный!

Делает шаг отец, и сотрясается земля от его поступи. Мертвый Китка раскинулся на песке: белеет позвоночник обезглавленной шеи. Радостно скачет зверь, потешается.

Князь же поднимает ногу. Делает попытку встать мальчик, оперевшись на меч. Подгибаются от слабости ноги, залила кровь грудь и живот, сочится сквозь пальцы толчками. Мольба губ. Пощадить, не убивать. А подошва отцовской сандалии молчаливо сминает мальчишечью фигуру.

Просыпается в поту княжич. Обхватив себя руками, подтягивает к груди колени, сотрясаемый лихорадочной дрожью. Песни жаворонков за окном. Невинный румянец рассвета свеж и прян. Золотые струны солнца запутались в завесе тумана.

Влажный воздух смягчает внутренний жар, пока роса оседает на подоле одежд. Не мог княжич выносить замкнутости покоев. Выбравшись в сад, старается прийти в себя после кошмара, сменяя дорожку за дорожкой. Набредает на пруд. Россыпь блеска на водной глади. Эфемерны пятнистые лепестки карпов, ведь стоит им скрыться во тьме глубины, и смоются их краски.

Пальцы пробегают по шее там, где была во сне рана, а в мыслях лишь одно, когда смотрит мальчик на собственное изломанное рябью отражение: «Это правда так будет?». Так больно, страшно и неотвратимо. Когда никто не внемлет его последнему слову, когда ничего нельзя будет изменить. И когда не дрогнет ни один мускул на лице отца.

Меч выдвинут наполовину. Меч терпеливо ждет своего часа.

Над крышей кухни вьется струйка дыма. Княжич нерешительно останавливается на краю дорожки. Продрогший и потерянный, погрязший во внутреннем онемении, когда не остается ничего кроме странной осязаемой тишины.

Если он исчезнет, то заметит ли это хоть кто-нибудь кроме матушки и учителя? Хоть кто-нибудь станет оплакивать? Или он пропадет как Китка, о котором даже не помнит родная мать?

— Юный господин?

Поднимает слезящиеся глаза княжич, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Ребёнок же стоит у калитки, ведущей к реке. Лохматый, опухший после сна и столь трогательно маленький и умопомрачительно уютный в воздушном звоне пробуждающейся жизни, что невольно колет в груди.

Прячется мальчик за кривой улыбкой. Моргает судорожно, отведя взгляд, чтобы не заметили уязвимость, тревогу, слабость. Прежде чем приблизиться к ребёнку. Ведро с водой в руках того.

— Ох, простите, но вы слишком рано, юный господин. Трапеза ещё не готова, — удрученный тон и зелень глаз. Лучистая, искристо неземная. Полна искреннего беспокойства.

Хочется княжичу прикоснуться к этому огоньку. Хочется привлечь к себе ребёнка, обнять бережно, словно самую хрупкую на всем белом свете вещь, найти успокоение, перенять себе частичку чистоты, хотя бы капельку.

Но не двигается мальчик. Отчаянно подбирает слова, только не ворочается язык. Не разлепить губ, не преступить грань, когда зазвучит голос, возвращая в действительность. Словно выросла стена. Плотная, промозглая, затягивающая туманными клубами, стылой болотной жижей.

Мечта замереть и остаться так навеки, бликом в гранях янтаря. Молчаливо глядящим в зеленые очи, ловящим беззаботный щебет птиц, вдыхающим терпкую прохладу, наполняющимся ею до кончиков пальцев. Ласковые поцелуи солнца. Тихо и сладко вокруг. Тихо и сладко, но коротко это мгновенье несбыточной сказки единения с миром.

— Юный господин, — приглушен детский голос. Серебро глаз дрожит в немой мольбе извечного страха за ледяной броней. — Вам дурное что-то приснилось?

Вздрагивает княжич. Опасение нахмурившихся бровей.

— Мне, когда плохое снится, тоже трудно начать говорить, — признается ребёнок доверительно, щурится лукаво. Тепло в груди мальчика разгорается. Течет по венам, согревая. — Мама говорила, что это точно застрять в паутине. Но я знаю, как вам помочь. Прошу, пойдемте!

Булькает вода в ведре, выплескивается через край. Скинуты сандалии, перепрыгнут порог. Встречает ребёнка ворчанием кухарка, а тот носится по кухне.

— Тётушка, рисовая булочка вчера оставалась…

— Там смотри, — взмах полной руки. — Я тебе на утро припасла. Ох, юный господин, — удивленно крякает кухарка, выглянув за дверь. Кланяется. — Простите, не приметила вас совсем, слепая дура. Чего изволите?

Но не успевает ответить княжич, потому что ребёнок, протиснувшись мимо кухарки, выскакивает на веранду. Улыбается добродушно, расправив плечи, расставив широко ноги.

— Вот, отведайте, юный господин, — протягивает на блюдце булочку. Круглую, белую, как огромная жемчужина. — И сразу хорошо вам станет. Обещаю!

— А ну цыц! — в ужасе вскрикивает кухарка. Норовит ухватить ребёнка за ворот, сбивчиво тараторя. — Простите его, юный господин, молю вас. Простите неразумного, — округляет глаза ребёнок точно нашкодивший кот. — Вчерашнюю булку подавать. Совсем ум потерял?

Только мальчишечьи пальцы уже взяли угощение. Неловкое:

— Спасибо, — повисает паузой.

Замирает кухарка, прерывисто дыша. Впилась в ткань на детской спине, привлекла к себе, спасая от кары. Княжич же успокаивающе улыбается уголками губ, прежде чем разделить булочку пополам. Сладкая начинка бобовой пасты. Сияет белизна волос, обрамляя посветлевший лик нимбом, протянута рука.

— Держи, — соприкасаются пальцы детей, отдавая половинку, принимая её. На краткое мгновенье делая таящееся за ней общим. — Это ведь твоя трапеза…

— Старший брат?

— Иди, — бросает фаворит своему спутнику, а взгляд провожает удаляющегося быстрым шагом княжича. Подозрение во мгле очей. — Я подойду позже.

Он действует по наитию. Стелется поступь, выискивая охотничьим псом. Больно умиротворенным было выражение мальчишечьего лица, больно до неправильного одухотворенным в своей скрытой радости. Сад по левую руку изнывает в щебете и стрекоте, особенно громких после ночной колыбели.

Ребёнок в форме служки пристроился на высоком пороге кухни. Угловатый, босоногий, кудрявый. Перетирает в глубокой ступе вымоченный в воде клейкий рис, мурча под нос веселый мотив, но, только заслышав шаги, замолкает. Поднимает на уставившегося на него молодого мужчину взгляд. Вороненок, приметивший в зарослях змею.

А змея воистину прекрасна. Тонкокостная, хорошо сложенная, обольстительно-гибкая, с чувственными губами, выразительными чертами и сусальными потоками кос. Порхающие движения покачиваются. Не весят ничего, но то иллюзия, ведь запросто способна свернуть в мгновенье ока шею змея.

Бездонные омуты очей окидывают от макушки до пят взглядом самодовольным, цепким. Сдирая кожу лоскуток за лоскутком, пробираясь внутрь.

— Приветствую вас, господин, — почтительно кланяется ребёнок, поднявшись. — Вы чего-то желаете? — нарочито глуповата улыбка.

Предвосхищает агат момент, когда детское лицо исказит тревога, когда страх запустит когти в щуплое тельце. Опирается вальяжно на столп фаворит.

— Поведай-ка, зачем княжеский сын сюда захаживал? — столь обманчив тон, столь будничен. Яд в сливовом вине. Златые косы мягче шелка, пахнут цитрусом масел. Звезда хрустальной сережки в левом ухе, но ведь не положены Стражам украшения.

— Вы про юного господина?

— Про него. Ты с ним говорил?

— Конечно, господин, — глуповатая улыбка становится ещё глупей, в зеленых глазах простодушие, от которого хочется скрипнуть зубами, злорадно рассмеяться. Но смех застревает в груди фаворита, потому что ребёнок пожимает плечами. — Как же юный господин может отдать приказ, если говорить со мной не станет.

Обнажаются ровные зубы. Длинные пальцы оглаживают эфес меча.

— И что же он тебе приказал?

— Юный господин изволил распорядиться, чтобы утреннюю трапезу ему подали в покои.

— И только?

— Да, господин.

Отстраняется от столпа фаворит. Поставив левую ногу на веранду, наклоняется к ребёнку. Глядит ласково, и ласка эта подобна ножу, что ведет по венам. Не пронзая, но готовясь в любой миг вспороть на потеху.

— Врешь?

— Что вы, господин! — взвивается ребёнок, не отстранившись. Заламывает брови в деланной обиде. — Мне экономка говорила, буду врать, меня накажут. Особенно о господах.

— Неужели?

— Да, господин. А я не хочу беды на свою голову.

Не моргает Сун. Ладонь его замирает у детского лица. Ребёнок с трудом удерживается, чтобы не посмотреть на неё, не съежиться, а ладонь ложится ему на голову, треплет грубо, сминая в пятерне на долгие секунды кудрявые волосы, будто примеряясь, как бы ухватить поудобней да побольней. Чтобы клоки разом вырывались, чтобы нельзя было убежать.

— Это правильно, — ластится низкое урчание.

— А вы, господин? — спрашивает ребёнок. Поддается вперед, заглядывая прямо в агатовые очи, да так, словно желает любоваться ими вечность, словно нет ничего способного сравниться с ними в красоте. — Вы тоже желаете распорядиться? О трапезе.

Что за нелепость. Удавить его, а он и не поймет. Скука. Не хватает страха, не хватает пищи голоду агата, а в уме прикидывает фаворит, может ли княжич заинтересоваться подобной простотой. Неужто способен этот жалкий отпрыск Бога пасть настолько низко, что свяжется со служкой.

Усмешка неверия сминает черты. Соскальзывает ладонь. Вытирает её о собственный рукав фаворит, скривившись, но оттого не став дурней собой.

— Ты хоть знаешь, кто я?

— Из господской семьи?

Грудной смешок, выраженные клыки.

— Почему ты так решил?

— Ну, вы, — ребёнок задумчиво перебирает. — Вы такой… такой, какими господа обычно бывают, — мужчина непроизвольно проводит по своим золотым косам, принимая лесть. Изгиб страстных губ и превосходство.

— И какие же они бывают? Поведай-ка мне.

— Видные, холенные, не чета простым людям.

— Не чета, — соглашается фаворит. Муть глаз. Заливают радужные всполохи северным сиянием, заставляя выгнуться, доставить удовольствие Богу, познать наслаждение от Бога. — А Стражи каковы?

Ребёнок теряется буквально на миг, прежде чем взять себя в руки.

— Простите, господин. Я здесь совсем недолго и кухни не покидаю, а потому только слышал, что они великие воины и не знают себе равных в бою.

Щурится фаворит, щелкнув суставами пальцев.

— Славный мальчик, — выдыхает бесцветно, утомившись, прежде чем вспыхнуть кратко в оскале. — Стражи — тени своих господ, а порой и зеркала. Запомни это, — не смеет шелохнуться ребёнок, иссякает смелость, но змея утратила уже всякий интерес. Бросает напоследок с притворной заботой. — А с сыном князя будь обходителен. Однажды служанка его отвлекла, так он ей лицо располосовал. Глядишь, и тебе располосует.

— Отчего смурной? Случилось что? — пыхтит кухарка, спускаясь по ступеням. Корзина с овощами прижата к животу.

— Ничего, тётушка, — отзывается ребёнок. В волосах ощущение чужих пальцев, внутри — сумбур. — Душно и только.

Ушел Сун. А рубаха на детской спине мокрая насквозь, и сердце заходится так, что закладывает уши, да в ногах поселилась слабость — не подняться. Ведь всё разбито вдребезги в черных глазах фаворита, перемалывает жертв жерновами.

— Тётушка, а не знаете, кто таков будет господин с золотыми косами?

— Господин? В черное ряженный?

Кивает молчаливо ребёнок. На лице кухарки неподдельная тревога.

— Ты где его увидал?

— Служанки говорили… я случайно услышал, — противно от собственной лжи. Не желает ребёнок пугать кухарку сильней, но та всё равно ахает.

— Ты сплетни всякие не собирай, — кудахчет сердито, вывалив овощи из корзины столь порывисто, словно намеревалась разбить их об пол. — А Суна берегись. Он старший Страж, любимец господинов. Про него лучше вообще не заикайся от греха подальше.

— Хорошо, тётушка, вы только не серчайте.

— Не серчаю, — она сразу смягчается.

Серебро очей. Различает ребёнок в них нотки страха. Боится княжич, пусть и не признается. Глядит всегда на ребёнка столь пронзительно, столь замкнуто-доверчиво словно на ладони душу протягивает. Смотри,маленький служка, бери, маленький служка, делай что хочешь. Но только не отталкивай и не исчезай.

— Тётушка?

— Чего тебе?

Ребёнок утирает нос тыльной стороной ладони. Предостережение фаворита всё ещё в мыслях, но затмевает его иное воспоминание.

Улыбается княжич, слушая струны. Покачивается в такт, уносясь за пределы стен в мечтах.

— Очень красиво, — делится, стоит угаснуть отзвуку.

Хмыкает ребёнок, отбросив сомнения. Чирикает кухарке:

— Взгляните, хорошо ли я муку смолол?

***

Ложатся чернила на бумагу. Рисует Тодо в своих покоях — тайное увлечение, появившееся ещё до школы при храме. Льнет бутон гардении к женской ладони, символ тайной любви, но притаились в траве горошинки глаз. Серебряная чешуя и молния раздвоенного языка. Окидывает получившееся Тодо придирчивым взглядом. Добавляет на женское запястье красную нить, что влечет змея.

Близится к концу восьмой месяц. Увядая лотосами, распускается розами. А от пришедшей из столицы вести гудит ульем всё поместье:

— На то воля императора.

— Мы должны верить в господина. Он не ведал поражений.

— Господин прославит княжество Иссу и преумножит его богатства, попомните мои слова.

Княжич стоит отдельно ото всех. Подает лук отцу, что восседает на могучем гнедом жеребце. Доспехи щерятся пластинами. Кожаная чешуя, плетенные шнуры, золотые рога шлема. Предвкушает хаос битв дьявольский оскал маски. Неутолим голод, не насытят его чужие жизни. Фаворит по правую руку от господина. Реют стяги, сотрясают землю кони, и барабаны вторят маршу.

Уходит багровая лента. Несется олень, суля погибель, а истина рождается в столкнувшихся клинках и стеклянном звоне, способном заглушить надсадный вой. Хризантема раскрывает лепестки, пожирая город за городом в 102 год от Исхода.

Княгиня же расстается с заточением. Милостив супруг в позволении вернуться в прежние покои и занять положение хозяйки, а потому только отбывает войско, как объявляется всеобщая служба в храме.

Раскачиваются кадильницы. Поют псалмы послушники, обходят ряды прихожан монахи. Настоятель оглаживает спину княгини, что в низком поклоне замерла пред черепом божества. Натянута шелковая нить от алтаря Иссу до длани смертной. И голоса сливаются в единой молитве, взлетая стаей стрижей.

Княжич взлетает с ними. Прикрыв глаза, наблюдает за матерью. За раскинувшимся подолом её одеяний, вновь богатых и мягких, за блеском украшений, что опутали запястья, усыпали волосы. Масло и благовония. Но шепчут ли женские губы о здравии мужа или же просят о чем-то ином? Мальчик чувствует нечто темное, копящее в горле матери.

— Когда твой отец умрет…

Ребёнок запрыгивает на веранду. Скинув сандалии, потягивается, зевая во весь рот. Кулек выстиранной одежды на коленях.

— Что, хороша водичка была?

— Ох, тетушка, хороша. Просто диво!

Давно скрылось солнце за горизонтом. Растекся мрак алмазами звезд. Обрамляют кружева облаков полную луну. Желтую точно волчий глаз.

— Давай сюда одежку. У печи положу, чтоб просохла.

— Спасибо, — мурчит ребёнок. Треплет его огрубевшая от трудов ладонь по непросохшим волосам, прежде чем забрать кулек. — А бульона не осталось?

— Куда тебе, — ворчит кухарка, но в тоне отзвуки ухающего медным тазом смеха. — И так краснее сливы. Щеки вона как пылают.

— Ну, тётушка, ну чуточку, ну маленечко, — канючит зелень глаз. Так и дрожит под ресницами, в душу смотрит. Крякает кухарка, отмахнувшись.

А ребёнок понуро разваливается на веранде. Болтая босыми ногами, прикладывает руки к щекам. И вправду горячие как свежеиспеченные булочки.

Ветер сватается к клёну под стрекот цикад. Темнота сада таинственна и пухова. Шум наливаемого в миску бульона вызывает шкодливую улыбку. Переводит ребёнок взгляд на громаду поместья и резво подскакивает:

— Учитель Тодо!

Тот оборачивается. А ребёнок машет изо всех сил. Так и лучится радостью, запрокинув голову, чтобы рассмотреть в неровном свете свечей подошедшего мужчину.

— Вы тоже купались?

Кивок. Распушенные черные волосы спадают на широкие плечи, обрамляя худое лицо. Видны из-под ворота стрелы ключиц, острие кадыка подчеркнуто тенью. Крапинка родинки на подбородке.

— Господин учитель, — квохчет кухарка, переваливаясь через порог. — Что-то вы совсем поздно. Вода-то на мужской половине не остыла? Вы служек гоняйте, не стесняйтесь. Пускай топят для вас, как следует, бездельники эти.

— Всё хорошо, не тревожьтесь, — скованная улыбка, полотенце на плече. Опускается на веранду Тодо под давлением ёрзающего ребёнка, что похлопывает по доскам в приглашении. — Я и правда припозднился. И ты купался, Яль? — внимателен обсидиан.

Ребёнок же смазано кивает. Поднимается пар от миски, полной до краев наваристого золотистого бульона с нитями мясных волокон.

— Долгих вам лет жизни, тетушка! Благословят вас предки! — млеет столь искренне. Вдохнуть полной грудью аромат, пропитаться им.

— Пей на здоровье, а я пойду тоже искупнусь.

Кот свернулся в клубок у печи. Плач кукушки оттеняет шепот трав. Сёрпает ребёнок. Не сдержав протяжного вздоха, приваливается плечом к столпу, прикрывает веки. Блаженна размякшая улыбка.

— Ты не перегреешься? — интересуется Тодо. Ночная прохлада приятно контрастирует с распаренной кожей.

А ребёнок поводит лениво головой.

— Нет, — заявляет, разделяя слова с напускной важностью. — Мама говорила, что надобно нутро хорошенько прогревать, чтобы зараза никакая не пристала, — новый глоток.

Тодо кажется, что он вот-вот проголодается. Больно уж вкусно ребёнок пьет свой бульон.

— Хотите? — предлагает со смешинкой в зеленых очах.

— Нет, не нужно. Боюсь, я не такой жароустойчивый.

— Какой-какой?

— К жару привычный.

— А, — тянет ребёнок, не забывая сделать глоток. — Жарустчивый, — повторяет, важно выпятив губы. — Нужно запомнить. Умные слова — это полезно. Так тоже мама говорила. А почему вы припозднились?

— Читал.

— О чем? — ребёнок весь подбирается. Словно и вправду собирается слушать.

Руки на одеяле, расшитом пионами. Внимают участливо.

— О первой войне Солнц, — вуаль вдоха, заминка слов. — Только это будет тебе неинтересно.

— Из-за того, что я не ученый? — вскидывает брови ребёнок. Сквозит разочарованная обида.

— Нет, не поэтому, — спешно исправляется Тодо. Проводит по затылку рукой, судорога плеч. — Чтобы рассказать о войне, нужно долго объяснять её причины, — ожидание в детском осоловевшем взгляде. — Я могу поведать тебе о чем-нибудь другом.

Выбрать из вороха мрачного и назидательного нечто светлое, достойное разомлевшего дитя. Не про мифические мертвые земли за морскими просторами. Не про грешников, осмелившихся выступить против Богов и сгинувших навеки или же обращенных бездумными чудовищами.

— Хочешь послушать, — обсидиан возвращается к ребёнку, оживая в своем отрешенном выражении, — о столице Небесных Людей?

— Давайте. Это же не страшно?

— Нет, — Боги и правда невероятны. Недоступные, обратились нынче былью. — Не страшное, — опирается руками о веранду Тодо. — Писали, что Амальтея была подобна цветку лотоса и непомерно огромна. Столь огромна, что закрывала половину неба, если смотреть с земли, и от гула её двигателей дрожали кости, а глаза наполнялись слезами. Сверкали огни Амальтеи в ночи, затмевали звезды. Пелена изумрудных бликов окутывала столицу шифоновым полотном. И парили Небесные Змеи. У них была белоснежная чешуя, легкая, точно перья, а бездонные пасти полнились стеклянного сияния. Голоса — высокие, выше гласа ветра, способные забрать души своей песней. Резвились они вокруг Амальтеи, переплетаясь порой телами, и тогда охватывало столицу радужное пламя, словно заключена она была внутри чудесного пузыря. Неподвластная ни Змеям, ни самым чудовищным ураганам, парила вечность, и восседали на её троне самые достойные из Народа.

Ребёнок делает последний глоток. Смежает веки, окончательно разморённый.

— Красивая история, — пустая миска на досках, сложены руки на животе. Путается шепот. — Вот бы всегда было так хорошо.

Ниточка речного жемчуга на длинной шее. Мать снова рядом. Пахнет чем-то неуловимо цветочным и воздушным, как порхание бабочки. Ивовые ветви рукавов, бант под грудью. Спускаются соцветия стеклянных бусинок по обе стороны от пышного пучка, собранного выше затылка в подобие округлых заячьих ушек. Узел золотистого шнурка.[1]

Забирается дитя на колени. Наблюдает в зеркало зачарованно, как красится мать: как скользит широкая кисть по коже, пролегая белоснежной полосой, как очерчивает уголек брови, как фиолетовый подчеркивает уголки глаз. Шарят неловкие детские ручки по столику, нащупывают баночки. Пудра остается на подушечках пальцев пыльцой.

— Тебе это не нужно, — отодвигает мать. Берет дитя подмышки и, усадив бочком, щелкает по носу.

Меланхолично поют где-то внизу под переливы струн и смех гостей:

— Пусть в ином перерожденье

Буду я иной…

А мать воркует, убирая с детского лба колечки смоляных локонов:

— Однажды ты вырастешь…

Вздрагивает ребёнок. Ощущение тепла под щекой и гул чужого сердца, запах мыла и чистоты.

Опускает аккуратно свою ношу Тодо на циновку в углу кухни. Переворачивается на бок ребёнок, подкладывает под голову кулачок и бормочет неразборчивое:

— Мама, — пока мужская широкая ладонь неумело проводит по детской макушке, прежде чем подняться и направиться в ночь.

[1]Традиционная прическа ойран

Малахитовая песнь

Конь поводит ушами, а княжич не скупится на ласку. Чешет округлые скулы, покатый лоб.

— Завтра ещё поупражняемся, — обещает глазам цвета ореховых скорлупок.

Кусочки моркови на ладони. Бархатные губы щекочут кожу, забирая угощения. Древко копья, мишень, барьер, прыжок.

— Метель просто боится.

— Боится? Значит, это вина вашего коня? — усмехаются агатовые очи фаворита, пока рука медленно извлекает меч из ножен. Скользит язык по полным губам. Пятится к коню княжич. — Верно, он плох. Может, стоит пустить его на мясо и шкуру? Или же лучше сначала использовать хлыст?

Полнится сиянием кромка лезвия, отражает выкрик:

— Это я виноват! — шепот, горячий, отчаянный. — Я виноват. Не Метель.

Хмыкает фаворит. Твердость гранита в лике:

— Тогда берите новое копье и делайте всё правильно.

— В следующий раз я точно попаду, — обнимает коня за морду княжич. Прижимается лбом, зажмурившись. — Веришь мне, Метель?

Он примечает ребёнка у пруда. Тот сидит на корточках и увлеченно копошится в траве. Только почувствовав покалывание, пробежавшее по коже, оборачивается. Крапинка родинки под правым глазом, шкодливая улыбка с кривым клыком. Тянет протяжно звуки, как лучшую на свете мелодию, растекаясь мучительной медовой сладостью где-то под сердцем княжича:

— Юный господин!

— Что ты делаешь? — подходит ближе мальчик.

— Лягушку поймал, — тут же признается ребёнок, демонстрируя добычу во всей красе.

Добыча надувает горловой мешок и разражается недовольным кваканьем. Пятнышки на плоской бурой спинке. Отодвигается брезгливо княжич:

— Зачем?

— Чтобы спасти. От кота. Он её поймал и съесть хотел. Вы совсем-совсем лягушек не любите, юный господин? — проказливый прищур.

А растерянность ломает слова:

— Не знаю. Зачем мне их любить?

— Просто так, — простодушно пожимает плечами ребёнок. — Разве любят за что-то?

Всплеск. Рябь на водной глади. Лягушка скрывается в темной воде. Дремлет клён, семиконечны листья — детские причудливые ладони. Рассыпается солнечный свет на струны, ложится мелкими пятнами. Княжич пропускает вдох.

Соскальзывают пряди с шейки, трогательно обнажая затылок, когда ребёнок наклоняется к воде. Рассматривает что-то в глубине столь заговорщически таинственно, что княжич тоже опускается на корточки. Два отражения. Разглаживаются, прежде чем вновь заиграть переливами, обменяться красками.

— У нас возле дома был узкий канал с водой, — шепчет ребёнок. Тень ресниц, вороные вихры волос, запах османтуса и разгорячённой кожи. Так близко. Почти соприкасаются плечи. Не сводит очей княжич.

— Когда я был совсем маленьким, мне нравилось подолгу сидеть и наблюдать за тем, что там плавает. Веточки, обрывки тряпок, листья, мелкая рыбешка из реки. Или головастики. Иногда я даже придумывал истории про то, как они там живут целыми семьями, — ребёнок вдруг прыскает.

Малахит лесов встречается со студёной зимой. Стекает жар по мальчишечьей шее красными пятнами, касается живота, пронизывает до кончиков пальцев слабостью. Или это солнце припекает.

— Правда, вы бы наверняка нашли этот канал ужасно грязным, юный господин.

— Не знаю, — слабый порыв ветра подталкивает незримые нити над головами детей друг к другу. — Наверное, если бы ты поведал мне историю про этих рыбешек и головастиков, то мне бы понравилось за ними наблюдать.

Пляшут искорки на зеленой радужке, расширены зрачки, затягивают омутами. Обворожительно. Склоняет по-птичьи голову ребёнок, ладони на коленях, колени прижаты к груди.

— Расскажи мне, — просит княжич, легкость во всем теле, точно вот-вот воспарит он.

— О чем, юный господин? — поднимаются смоляные брови. Устраивается удобней ребёнок, открыта поза.

— О том, где был. О том, как там, по ту сторону стен, — повторяет позу княжич, пусть и выходит она ломче и скованней. — Я никогда не бывал в городе у подножия холма или в иных местах. Даже море вблизи не видел. Только храм мне дозволяется посещать время от времени по разрешению отца, — удивление на детском лице напротив, и мальчик улыбается отчего-то смущенный. — Потому расскажи мне свои истории.

***

Расписали листву яшмовые узоры. Опускаются сумерками раньше, скрадывая свет дня. Зацветает бассия. Далеко от поместья его хозяин, но ждут каждой редкой весточки от него. Кто с потаенной тревогой, кто с интересом иль волнением.

— Юный господин всё время проводит в занятиях.

— Неудивительно. Ему ведь нужно стать достойным отца.

— Господин будет горд. Хранит его Иссу от бед.

А в учебной комнате затеяна игра. Падают на пол деревянные палочки. Ложатся белой или черной стороной.

— Три очка, юный господин, — оглашает Тодо.

Катушки и конусы на узкой игральной доске. Преодолевают дом за домом, проходя жизненный цикл, чтобы первыми добраться до конца, ступить в Пустоту, оставив позор поражения сопернику.[1]

— Вы рискуете проиграть, учитель, — коварно улыбается княжич.

— Только потерь больше у вас, юный господин, — Тодо прячет кисти рук в рукава. Отросшие волосы, собранные в хвост, достают до лопаток. — Не отвлекайтесь от урока.

Горьковато-тягуче пахнет осенью в учебной комнате. Композиция из веерника, веточек с плодами хурьмы и соцветий целозии.

— Первый император происходил из Золотой касты. Он же основал династию Кин, что правит и ныне, — увлеченно рассказывает мальчик. Конус делает четыре шага вперед, палочки переходят Тодо для броска. — Его дочь пребывала в Небесном городе в момент Исхода, а потому погибла вместе с остальными жителями. Лишившись «чистой» наследницы, первому императору пришлось взять в жены деву из Медной касты. Она служила во дворце для увеселения правителя искусствами и принадлежала семье одного из Младших Наместников. Эта дева стала императору доброй супругой и родила ему сына.

— Однако… — катушка делает пять шагов, намеревается нагнать конус. Палочки вновь в руках Тодо. Дополнительный бросок.

— Однако именно смешение крови Золотой и Медной каст породило разногласия и привело к последующим четырем войнам Солнц. Медные дома посчитали, что раз в золотых правителях течет их кровь, то они тоже могут претендовать на высшую власть. И пусть императорский дом после стал заключать браки преимущественно внутри себя, Медные дома до сих пор продолжают выражать недовольство.

— Медь не может быть дороже золота, юный господин. А потому император никогда не отдаст власть Медным домам, — катушка перепрыгивает через конус, и княжич насупливается. Палочки летят на пол: две белых и две черных.

— Но ведь у них почти получилось. В одиннадцатилетний период регентства. Когда четвертый император скоропостижно скончался, оставив малолетнего наследника, именно отец его овдовевшей супруги, Старший Советник, взял власть. Та происходила из Медного дома и вышла за четвёртого императора ещё до его вступления на престол из-за трагической гибели старшего брата на охоте.

— Вы верно подметили, юный господин. Однако Старший Советник, став Регентом, не отдал приказ умертвить наследника. Он мечтал вырастить внука покорным своей воле, переплавить золото. К сожалению, замыслы Регента пошли прахом, когда его дочь, вдовствующая императрица, скончалась, а за ней последовал и он сам. Юного наследника взяла в плен коалиция Медных, создавшая Совет о Трех Главах, и заточила во дворце, где он протомился четыре года. Что было дальше, юный господин?

— Появился мой отец, — благоговение терпче и слаще засахаренных апельсиновых долек. Конус мстительно рубит посмевшую обогнать его катушку. — Он был Цветком в императорском саду и познакомился с наследником, когда тому исполнилось пятнадцать, а спустя год вернул ему трон в Ночь Багровых Слез.

— Империей правит сила, — стая катушек преследует по пятам, но конус у рубежа. — Таков девиз династии. И ваш отец, как любимая Хризантема действующего императора, является тому подтверждением. Придет время, вам исполнится шестнадцать, — княжич бросает палочки с вызовом. Последний ход. Тодо заранее разводит руками, признавая поражение. — И вы принесете присягу. Станете Цветком императорского сада наравне с вашим отцом…

— Больно ты слащавый.

— И тощий.

— В баню мыться со всеми не ходишь. Зато вот на женской половине я тебя видал. Неужто ты девка?

— Совсем дурак? — бросает ребёнок невозмутимо. Метет. А служки окружили. Щерятся, подначивают, огрызаются точно свора бродячих псов.

— Ну раз не девка, чего ты с экономкой в баню ходишь, а? Неужто старушки тебе любы? Морщинистая она небось, как залежалая слива.

Взрыв хохота, а ребёнок устало вздыхает, закатив глаза.

— Ты что ж, влюбился в неё? — спрашивает ехидно, отчего служка вмиг прекращает ухмыляться. — Раз тебе так любопытно, какая она под одежкой.

Лицо служки приобретает пунцовый оттенок. Его товарищи морщатся, плюются, встряхивают головами под дружное «фи».

— Ты что такое несешь, гаденыш?

— А чего я несу? Сам вызнать пытаешься.

— Как врежу тебе. Сразу личико будет…

— Ты уж изволь, определись, кто тебе мил — я или экономка? — оскабливается ребёнок, хоть страх выступает меж лопаток испариной, и резче шаркает метла. — А то я не могу понять.

— Вот же ж…

— Да брось ты с ним пререкаться. У него язык поострее твоего будет.

— А побьешь, так экономка потом выпорет.

— И кухарка некормленым оставит.

— Пусть всё равно докажет!

— Что вам доказать? Вы хоть знаете, что у женщин там?

Служки переглядываются, нервно хрюкнув. Прокашливаются, а щеки пылают пуще любого заката, и пальцы стыдливо теребят края рубах.

— Пещера у них, — мямлит, наконец, один из мальчишек.

Ребёнок живо подтверждает:

— Пещера. Где стручок обычно.

Служки кивают, бахвалисто переглядываясь меж собой.

— Только вот у меня вообще ничего нет.

— Это как?

— Евнух я. Знаете, что это такое?

— Нет.

— Это значит, что стручок мне отрезали.

Вздох ужаса и восхищения.

— Зачем же?

— Да знать бы, может жрать нечего было, а может обряд какой затевал, — сетует ребёнок, довольный эффектом опирается на метлу, понижает голос. — Однажды мама отправила меня в лавку за травами от кашля. Вечер был, пасмурно и темень, хоть глаз выколи. И схватил меня проходимец один. Уродливый, вонючий, жуть! К себе притащил, а там связал. Да крепко так, аж до крови. В зубы деревяшку затолкал, чтобы криков слышно не было, — служки застыли, вытянув шеи, выпучив глаза. — Потом спустил с меня штаны, нож на огне раскалил добела. Я вырывался, вопил, что есть мочи. Вдруг кто услышит, спасет. А он давай резать. Больно было так, что даже не сказать. И запах гари.

— Фу!

— Страх какой!

— Да глупости! Небылицы сочиняешь!

— Тогда смотри, — решительно откидывает метлу ребёнок. Быстрым движением распустив пояс, оттягивает край великих ему штанов, позволяя заглянуть.

— Иссу милостивый!

— И правда ничего.

— А как же ты мочишься-то?

— Сидя приходится, — завязывает пояс ребёнок. — А теперь отстаньте. Экономка мне уши надерет, если двор как следует не вымету.

— Юный господин!

Поклон сгибает спины. Буквально на пару секунд, прежде чем служки бросаются врассыпную, вдруг вспомнив, сколько же у них хлопот. А княжич останавливается рядом с ребенком. Смотрит в до невозможности довольное лицо и вдруг интересуется вкрадчиво:

— Ты правда евнух? — заставляя ребёнка рассмеяться. Зелень в обрамлении ресниц сияет и переливается, покоряя. Лукавый лепесток губ.

— Юный господин, вам тоже показать?

Столь красиво розовый ложится на белый, столь невинно. Ребёнок не находит сил сопротивляться, а мальчик прикрывает рот рукавом. Глядит странным взглядом, глухо бормоча совсем не по-господски:

— Нет конечно.

Шаркает метла по каменным плитам, поднимая облачка пыли. Гребни крыш — хребты мертвых Иль’Грандов. А детский голос окрашивает небо в янтарь и виноградное вино под сенью льдисто-серых глаз:

— Персик и слива

безмолвно цветут.

Пышно цветенье -

к исходу близка весна.

Белая дымка –

следы замела она,

И не узнать,

кто жил некогда тут.[2]

[1] За основу взята древнеегипетская игра «Сенет». Правила несколько изменены.

[2] Стихотворение Фумитоки Сугавары, «Собрание китайских и японских песен роэй»

Осенних сто ночей

— Сколько даров прислали в этом году!

— Вы видели свитки? А платья? Украшения? Глаз не оторвать!

Суета царит с раненого утра. Снуют слуги, не присядут. Готовится поместье принимать гостей, угощать щедро, развлекать изысканно, а после шумно и задорно, когда алкоголь разгорячит кровь, а тосты будут взлетать точно стая птиц.

— Госпожа, ваше решение опрометчиво, — предостерегает старая экономка.

Отрывается княгиня от перебирания содержимого шкатулки. Вопрошает с ноткой раздражения:

— Отчего же?

— Юный господин ещё не вступил в возраст. Ему не дозволено покидать поместье без ведома господина и представать пред народом.

Служанки настороженно прислушиваются, готовя одеяния. Пионы соперничают с высокомерными фазанами, камелия опадает на снег срубленными головами,[1] несутся златогривые грифоны по крутым склонам гор.

— Господин будет в гневе.

— Напротив, — грубо возражает княгиня. Грани биксбита на ладони. Прежние серьги ложатся на столик, их место занимает императорский подарок. — Народ должен знать, что господин с ними, пусть он и за сотни лиг от родного дома, самоотверженно сражается под знаменами правителя, — зеркало ловит неприязнь синих глаз, старая экономка покорно опускает взор. — Продолжайте приготовления. Мой сын будет сопровождать Иссу и замещать своего отца.

Она выгибается столь грациозно, царственно, томно. Лоза, беззастенчиво отдавшаяся ветру. Струятся жемчужные нити — русалочьи слезы. Совершенен танец княгини, открывающий торжество при храме. Поводит женщина кленовой ветвью, чьи листья отливаются бронзой, как и её косы. Круг. Первый, второй, третий. Раз за разом ветвь стремится от земли к звездам, символизируя рост Мирового Древа.

— Матушка, я боюсь, — кривит губы княжич.

Гребень в женских руках. Разделяет спутанные пряди серебристых волос, успокаивая.

— Я буду рядом.

Мальчик невольно хихикает, когда княгиня проводит пальцами вдоль его позвонков, отодвинув ворот. Целует сына в шею:

— Моя драгоценность. Не сомневайся в себе.

Скользят высокие платформы по помосту — то степенно ступает Небесный Человек, то ступает Золотая кровь, сменившая наряд. Несет истину Земным, дарует смысл их бренному существованию. Кость тиары украшает гордо подтянутую голову княгини. Золоченая маска с голубой каплей меж алых бровей.

Живительное пламя лампады трепещет в женских ладонях, готовясь дать начало кострам, что соединят бытие и небытие. Протянувшись цепочками вниз по склону холма к берегу моря, укажут духам путь в царство мертвых — в волны, где обитают Змеи морские, близнецы небесных братьев. Рукоплещет толпа, выказывая почтение и восхищение поклонами.

— Восславится Иссу!

— Госпожа нынче превзошла саму себя!

— Пусть молитвы помогут князю вернуться с миром.

Послушники помогают княжичу забраться в паланкин по приставной лесенке. Киноварь решетчатых стен, дымка занавесок. Спит череп на шелках и еловых ветвях в соседнем паланкине. Расписаны стены пеленой грозовых туч, коралловые лилии украшают крышу.

Катится деревянный шарик по лабиринту скоро и быстро, не задевает углов, поспевая в срок. Безукоризненно отбит удар меча, безукоризненно стрела попала в цель.

— Ты справишься, Гор, — убеждает мать.

Чернеет лес. Обступив с обеих сторон, нависает над арками врат, над сверкающей огнями процессией, что степенно спускается по лестнице с холма. Свист ветра в вышине, треск ветвей, стоны стволов. Пушисты еловые лапы. Там дальше домовины кладбища, там дальше цапли бродят по мелководью.

Белесые зрачки мелькают во мраке. Княжич, вздрогнув, оборачивается. Что-то крадется в кустах, следуя за процессией. Представляется мальчику шумным дыханием. Душным запахом, едким и маслянистым, что пленкой обволакивает язык. Отворачивается княжич, зажмурившись. Черная пасть, желтизна клыков. Зверь рядом. Зверь вновь явился. Бьется жилка на шее, набухает, стараясь порвать тонкие бумажные стенки, кличет эхом.

Но гонит образ прочь мальчик. Стискивает кленовую ветвь, врученную матерью. Концентрируется на поступи монахов, на их стройном хоре. Плачет флейта, гулко охают барабаны. Настоятель во главе шествия, Иссу подле него. Капля на виске. Так и хочется смахнуть. Мальчик открывает глаза. Набрав полную грудь воздуха, украдкой бросает взгляд через плечо. Белесые зрачки бесследно растаяли во мгле. Только сердце стучит загнанно в груди, предрекая.

Процессия достигает города. Колосья пшеницы и зерна риса. Праздник урожая нынче пышен, а известия о победах князя лишь усиливают его беззаботный блеск. Покачиваются паланкины, купаются в гомоне и гвалте, переваливаясь словно по гребням волн. Княжич с жадностью созерцает людей вокруг, вереницы жилищ и улочек, фокусников и уличных актеров да самоцветные ряды ярмарки, что карабкается к стенам поместья.

Вдыхает жизнь, незнакомую, удивительную, доверительно цепляющуюся детской ручкой. Дитя на шее своего родителя. Машет паланкинам. Зависть. Болезненная зависть к тому, что княжич успевает представить. Радужный звон отпечатывается черной меткой разложения.

— Юный господин, — окликает Тодо.

Покрывало листьев на каменных плитах двора. Застыл у ворот княжич. Поместье за спиной истекает восторженным гомоном словно спелый плод соком. И пусть пир скромен, и гостей меньше привычного, но столь легко княгине, столь безотчетно радостно. Оттого румяно её лицо, оттого сверкают глаза, оттого льются речи родниковым ручьем.

— Ваша матушка ожидает.

— Учитель, почему вы не остались на празднество в городе? Там так красиво.

— Я не люблю толпу, юный господин, — Тодо становится подле, поводит плечами. Смятение в невзрачных чертах, чаинка родинки на подбородке. — Она пугает.

— Вы боитесь толпы? — недоверчиво поднимает бровь княжич. — Но ведь вы сопровождали меня и матушку вместе со всеми до храма.

— Потому что таково было веление.

— Тогда, если я повелю, как ваш господин, вы прекратите бояться?

Он дорос до середины груди учителя и будет необычайно высок, как и его отец, как и любой потомок Вестников, как и любой потомок настоящих людей. Статен, грозен.

— Прошу простить, юный господин, но у вас не получится. Все чего-то боятся в большей или меньшей степени, ведь страх — неотъемлемая часть бытия. В нем нет ничего противоестественного. И ничье повеление не может изменить заведенного порядка.

Мальчик поджимает губы. Скорбная потерянность, щемящее непонимание. Собственной природы, что обнажает нити. Тянутся те к людям, оплетают шеи, устремляясь к сердцам. Среди толпы вдруг возникает знакомая миниатюрная фигурка. Мчится, сломя голову.

— Учитель Тодо! — возглашает заливчато, подпрыгнув.

Тодо приходится подхватить ребёнка подмышки, чтобы тот ненароком не запнулся и не расшибся. Мальчик же замечает кленовые листья в кляре, когда ребёнок спешно раскланивается.

— Простите-простите. Я хотел вас угостить, учитель Тодо, — вдох-выдох, счастье бьет неиссякаемым ключом. — И вас, юный господин. Вы пробовали? Это вкусно! Прошу, угощайтесь.

***

— Ох, у меня вся кожа полопалась после стирки.

— Ты не смей одежду господскую замарать.

— Сколько снега. Давно такого не было.

Замело перила моста, белы ветви сливы. Прячет зонт лик своей хозяйки, а снег всё падает и падает пушистым пухом, скрадывая звуки, пока кисть прокладывает дорожку следов. Упражняется Тодо перед сном, а зима вступает в свои права за окном, начавшись в этом году раньше ожидаемого.

— Осторожно! С пылу с жару куда же хватаешь? — кудахчет взволнованно кухарка, но ребёнок уже перекидывает булочку с ладони на ладонь.

Дует спешно, жмурится от удовольствия, ухватив зубами за покатый белый бочок. Ало сладкое содержимое. Ребёнок причмокивает.

Раскраснелись уши и нос. Соломенная накидка болтается на щуплых плечах, корзина с дровами брошена у порога. Круглый божок с насупленными бровями и щетками усов примостился на деревянном мешочке риса на полке в углу кухни. Черны зрачки огромных глаз, выцвели некогда насыщенно алые бока.[2]

— Там так холодно, тётушка! — облизывает липкие пальцы ребёнок. Кухарка подвешивает на крючок чайник, весело потрескивают поленья в очаге. — И темень. Ни зги не видать!

— Мой сын сказал, вы прекрасно рисуете, — княгиня купается в оттенках изумрудно-желтого. Узор из стеблей бамбука с позолоченными шапками снега, светло-розовая изнанка ворота.

Уголь в жаровне — прожилки сардоникса. Сад дышит морозным покоем. Серп месяца повис на морионовом полотне.

— Верно, госпожа, — соглашается Тодо. — Я рисую, но насколько прекрасно — судить не мне.

Тень улыбки на скорбных губах. Холод проникает через щель в приоткрытой створке окна. Она видела, она знает. Тодо стоит лучше прятать свои работы, потому что верные служанки хорошо выполняют приказы своей хозяйки.

— Я хочу, чтобы вы кое-что сделали для меня, — мрак длинных ресниц. — Вы рисуете людей?

— Что вы, госпожа. Это запрещено.

— Неужели?

Поправляется Тодо, спохватившись:

— У простых смертных нельзя изображать только лица, но знатных господ нельзя изображать прижизненно вовсе.

— Прижизненно, — цитрины рясн похожи на крупные дождевые капли в лучах закатного солнца. — Я не буду просить вас о чем-то запретном, Тодо, — взгляд сапфировых очей обращается к саду. — Но я хочу, чтобы вы изобразили для меня двух людей. Я постараюсь описать их так подробно, как смогу, а вы вернете мне их облик…

— Так нечестно, юный господин! — визжит ребёнок.

Пытается убежать, но хватает рука за шиворот, роняет в сугроб. Закидывает сверху снегом, пока барахтается ребёнок, пока хохочет, безуспешно пытаясь перевернуться на живот. Загребает полные ладони, бросает прямо в лицо нависшего княжича.

Жмурятся студёные глаза. Выпускают руки, позволяя ускользнуть, а радужные блики вспыхивают призраками. Опадает снег, так и не коснувшись кожи. Облизывает губы мальчик, глядит мрачно и хищно. Вздымается учащенно грудь. Не по-господски это. А жарко, жарко, словно наступило лето.

— Вспомни, ты первый бросил в меня снежок.

— Но помилуйте, я же не в вас хотел, а в сосульку!

Взлохмаченные черные волосы топорщатся влажным хохолком на макушке. Запыхался ребёнок, утирает рукавом невольно выступившие слезы, зарделись щеки.

— Вы ужасно жестокий, — произносит прерывисто. — И ужасно сильный. Но я вас всё же одолею и восстановлю своё доброе имя! — взмах, взлетает снег.

Бросается вперед княжич, ныряя прямо в снежные волны и удерживая проснувшийся было звон, встрепенувшийся на защиту. Удивлённо поднимает брови ребёнок.

— Простите, — лепечет робко. Тает на пальцах снег.

А княжич стоит на коленях пред ребёнком. Улыбается хрустальными ресницами, прежде чем схватить за щиколотки, вновь уронить в сугроб, навалиться сверху, перехватывая поперек тела и отрывая от земли с изумительной легкостью в попытке самому подняться на ноги и протащить так извивающуюся добычу до кухни. Сучит ногами ребёнок, цепляется кошкой за верхнюю накидку на спине мальчика, захлебывается хохотом:

— Пощадите! Пощадите меня! Юный господин.

Мать и сын трапезничают, сидя бок о бок. Провожают старый год и встречают новый в день зимнего солнцестояния.

Ломятся столики от яств. Тушеные овощи в прозрачных нитях лапши точно бабочки в паутине. Ломтики лосося, слезинки риса, угорь в карамели, оленина в кисло-сладком соусе. Полумесяцы из тонкого теста припорошены крошкой зеленого лука. Креветки в панировке словно увиты кружевом. Резные пряники — бутоны жасмина. Символы луны, символы начала. Паста из семян лотоса внутри.

Играют музыканты. Танцовщицы, подкинув красные зонтики, ловко ловят их. Простираются звезды по подолам их платьев, укрывают горы, сковывают реки.

На кухне же праздник не столь степенен. Дотлевает в печи усатый божок, кончился его пост. Новый божок — такой же кругленький и суровый ликом займет его место на следующий год.

Тодо не замечает момента, когда несколько служанок разливают по чашам рисовое вино. Вот они загадочно шепчутся о чем-то, а вот уже успевают осушить две бутылочки до того, как на них обратит внимание экономка. Задорный румянец опалил щеки, глаза вызывающе блестят, дразнится хор голосов:

— Чем пытаться рассуждать

С важным видом мудреца,

Лучше много раз,

Отхлебнув глоток вина,

Уронить слезу спьяна![3]

— А ну-ка, подыграй нам, — бросает Нокко ребёнку. Вытаскивает сестру-близняшку в центр кухни. Старые зонтики в их руках.

И ребёнок улыбается. Обида давно позабыта. Ушла, стоило ребёнку однажды застать Нокко, глухо рыдающей на веранде кухни.

В раскосых глазах девушки смешинки, а в карих глазах Китки задумчивость. Ширма, за которой удивленное и несвойственное обычно любопытство, сосредоточенно впитывающее и запоминающее все новые ощущения. Наполненности, единения, удовольствия. Даже когда они отдыхают, утомленные друг другом, даже когда Нокко щебечет что-то совершенно бессмысленное, но позволяющее продлить миг близости.

— Ты красивая, — отпечаток на губах Китки.

Нокко хихикает. Болтая ногами, лежит на животе. Подложив под подбородок руки и удобно устроившись на широкой груди юноши наблюдает за взглядом, что гуляет по её лицу, ключицам, плечам и обнаженному телу, будто не в силах поверить до конца в происходящее. Пальцы спускаются по девичьей шее, оглаживают костяшками. Поддев голубую ленту, распускают смоляные волосы Нокко.

— Хочешь взять?

— Да, — иррациональное желание обрести. В паху наливается тяжестью возбуждение.

Заметив это, хихикает вновь девушка. Трется щекой о безволосую кожу юношеской груди, принимается сцеловывать веснушки:

— Тогда бери. Чтобы напоминала тебе обо мне.

Нокко тогда не сказала ни слова. Обессилев, привалилась к ребёнку, спряталась в его объятьях, заходясь жгучими слезами утраты. И позволила себя утешить, комкая в пальцах грязную голубую ленту, чтобы потом снова стать как прежде наглой и вздорной. Только ребёнка с тех пор никто из слуг не обижал.

Проходится плектр по струнам, задавая бодрый ритм. Тодо хлопает вместе со всеми, но к алкоголю не прикасается, предпочитая рис, рыбу и соленые сливы. Девушки же прячутся за зонтиками. Выглядывают кокетливо, прежде чем скрыться вновь, прогнуться в поясницах, перебросить зонты из одной руки в другую. Льется хохот. Сытость умиротворения выводит детским голоском:

— Дома пряла и ткала

Все как есть она сама.

Даже волосы её

Не знавали гребешка,

Даже обуви не знала,

А ходила босиком, -

Несмотря на это всё,

Избалованных детей,

Что укутаны в парчу,

Не сравнить бывало с ней!

Словно полная луна

Был прекрасен юный лик,

И, бывало, как цветок

Он улыбкой расцветал.

И тотчас, — как стрекоза

На огонь стремглав летит,

Как плывущая ладья

К мирной гавани спешит, -

Очарованные ею,

Люди все стремились к ней.[4]

Княжич просыпается точно от хлопка. Мрак покоев, серое пятно окна. А дыхание мечется в груди, прошибает потом. Неясный призрак витает в сознании, растравливая дурное предчувствие, пахнущее страхом. Тошнотворно-склизким, вяжущим, как недозрелая хурма.

Пузатая жаровня тихо потрескивает. Переворачивается на правый бок княжич. Закрыв глаза, дышит размеренно и глубоко, но странное ощущение не пропадает. Подкравшись со спины, обволакивает позвоночник, зудит где-то в затылке, вызывая желание нервно дернуться всем телом, подняться. Сбившийся ворот нижней рубахи обнажает косточки ключиц и белую грудь.

Холодный пол кусает босые ступни. Тревога давит на плечи, щелкает клыками. Зверя нет, он далеко. Но его поступь отдается гулом в челюсти мальчика. Матушка наверняка видит седьмой сон, как и слуги. Дурманяще чистый, как свежевыпавший снег.

А княжич крадется бесшумно, ведомый изматывающим бессилием. Мерцает огонек свечи, выхватывая сюжеты стен и сёдзи. Журавли венчаются под плакучей ивой, мандаринка нашла убежище под стеблями бамбука, соколы затеяли драку в ветвях сосен.

Мороз сразу сгоняет сонную пелену с глаз. Обведя контуры мальчишечьего лица, путается в распущенных волосах. Жмурится княжич, выйдя на веранду сада. Запахивает накидку, прячется в вороте, отделанном волчьим мехом. Облачка дыхания стремятся в темное небо. Проглядывает полная луна сквозь рваные разрезы, оставленные тупым клинком. Крупные хлопья снега. Тревога гаснет, как гаснет и свеча.

Порыв ветра поднимает снежные вихри. Звон покалывает кончики пальцев, вспыхивая радужными мотыльками. Снежные вихри послушно изменяют ветру. Вьются уже покорные воле княжича. Водовороты лисьих хвостов на снегу. Невинная забава, впервые приносящая незамутненное удовольствие.

Снежная птица раскрывает крылья, взмывая ввысь. Запрокидывает голову княжич, балансируя на краю веранды. Слышит клёкот, слышит гул собственной крови. А птица, сделав круг, взрывается снежным фейерверком.

Радужные блики разгораются ярче, прогоняя мороз. Даже когда босая нога с интересом ступает в снег, мальчик ничего не ощущает. Оторопело смотрит на покрасневшие пальцы, но лишь приятный пульсирующий жар растекается по ступне. Смех выходит дрожащим, на грани неверия. Легкость. Страшная тем, как скоро она может обернуться тяжестью. Сбросить с небес на землю, растоптать, раскрошив кости в труху.

Скрип снега. Княжич оборачивается. Радужные блики растворяются видением, оседают вихри, вновь служащие лишь ветрам, а пятнистая тушка неуклюже пробирается по сугробам. Поднимает усатую мордочку, мяукает протяжно, жалобно. Мерцает зелень глаз.

Спешит на помощь княжич, проваливаясь по колено. Вылавливает кота из снежного плена и бредет обратно к веранде. Распахивается ненароком накидка. Глухой стон. Боль вонзается иглами, расползаясь онемением, когда мальчик, выбравшись на веранду, прячет ноги под накидкой, растирает, шипя сквозь зубы.

— Это ты охотник на лягушек? — усмехнувшись, интересуется у отряхнувшегося кота, что деловито поводит хвостом, прежде чем благодарно боднуть протянутую руку.

— Коль быстро эта ночь

Сменяется с рассветом,

Нам ничего уже не сделать с ней.

Как я молил богов, чтобы ночь продлилась долго,

Так долго, как осенних сто ночей.[5]

— Гор, мой мальчик, как ты себя чувствуешь? — взволнованно воркует княгиня, ладонь на мальчишечьем лбу. — Иссу, да у тебя жар!

— Свежий воздух и сон пойдут вам на пользу, юный господин, — дает наставления лекарь, добавляет успокаивающе. — Опасаться нечего, госпожа. Видно заморозить ноги и руки успел ваш сын, обычное дело для активных мальчиков его лет.

— Когда мне можно будет приступить к занятиям? Я умираю от тоски, — хрипло жалуется княжич, стоит Тодо его навестить.

— Скоро, юный господин, — закрывает за собой сёдзи учитель. — Имейте терпение, ваша хворь почти прошла.

— Я насквозь пропитался отварами. Они такие горькие.

— Береги голос, — обрывает строго мать. Игла в пальцах, черное крыло ласточки вышито на три четверти. — Что будете читать нам сегодня, Тодо? — спрашивает мягче, не отрываясь от своего занятия…

Усталость в веках. Ведает мужской голос о храбром юноше, что спас золотую пташку от чудовища. О золотой пташке, что обратилась юной девой. О женщине, что пыталась вывести своё дитя из дремучего леса, но дитя испустило дух прямо у неё на руках. О благородном звере, что пленился проклятым цветком, и утопил свое благородство в крови безвинных.

— Возьмите, госпожа, — шепчет Тодо.

Книга на коленях. Поднимается и опускается грудь забывшегося сном мальчика. Шелест передаваемой бумаги, скорый поклон. Тодо удаляется, оставив княгиню наедине с её тайной. Касаться нарисованных черт, прикладывать к губам, пытаться унять ноющее сердце, пока не раздастся стук, и служанка не принесет весть подобную провернувшемуся под рёбрами кинжалу.

— Возвращается! Наш господин наконец-то возвращается домой!

— Во славу императора восстановил он справедливость!

— Долгих лет жизни нашему господину!

— Долгих лет процветания ему и его роду!

— Да будет греметь его имя в веках!

Внимательно наблюдает князь за тем, как соскальзывают пряди с беззащитной шеи супруги, как обнажается запястье, когда женщина аккуратно наполняет чашу мужа сливовым вином. Подносит, выдыхая дрожаще-ласково:

— Мы томились без вас.

Произносит ещё слова, множество слов, не смея поднять глаз, улыбаясь скованно. И эта осторожная улыбка разбивается особенно звонко, стоит дать пощечину, опрокинуть, вмиг превратив выверенную красоту в разметавшиеся обрывки.

— Ты велела сыну участвовать в церемонии.

Княгиня поднимается.Солоноватый привкус, прикушена щека.

— Да, мой дорогой супруг. Народ нуждался в вас, и я решила, — сколь волнительно звучит это слово. — Что будет правильно показать им нашего сына.

Удар. Приятно саднит ладонь. Волосы стелются по полу, язык проходится по разбитой губе, а лихорадочная дрожь вяжет жгуты из внутренностей. Пустая чаша требует бесцветно:

— Налей.

Накренить бутылочку. Бежит золотистая жидкость струйкой, отражая радужные всполохи, что зрителями повисают под потолком. В груди княгини копится боль: так сильно сжимаются ребра, так сильно напрягается живот. Последняя капля падает в чашу. Удар.

— Ещё.

Капля соскальзывает с горлышка. Удар.

— Ещё.

Капля. Давится дыханием княгиня. Осыпаются заколки, когда пальцы мужа привычно впиваются в волосы, тянут рывком на себя безвольное тело, хватают за ворот, встряхивают так, что клацают у женщины зубы. Металл в её горле. Не противиться, не перечить. Ужас загустил кровь, стоят в синеве глаз слезы.

— Кем ты себя возомнила? Решать, когда представлять моего сына народу, смею лишь я.

Темно-алый камень серег: императорский подарок, что кричит в лицо. Кричит и княгиня, когда одна из серег отскакивает прочь, порвав мочку. Пол встречает радушными объятьями, а прикосновения супруга меняются. Обретают полутона, скользят по пояснице.

— Не забывайся. Никогда.

Она еле сдерживает надрывный всхлип, когда мужская рука возвращается к её голове, гладит, точно собаку, добавляя вдруг издевательскую нежность в свои движения, ласку и иллюзию любви. Настолько искусно правдивую, что можно было бы поверить, поддаться, если бы не многие годы замужества, если бы не два савана и третий, что висит над мальчишечьей головой, готовясь в любой миг закрыть лик.

Заключает князь женский подбородок в замок жестких пальцев. Поднимает властно, вынуждая супругу посмотреть в серые глаза, где нет и тени привязанности. Только угрюмое удовлетворение от обладания ценным трофеем.

— А теперь, жена, как следует ублажи своего истосковавшегося по любви мужа.

[1]В среде самураев существовало поверье, что если воин коснется камелии, то вскоре лишится головы. Данное поверье проистекало из того, что увядшие бутоны камелии опадают цельными цветками, а не лепестками как обычные цветы

[2]Прототипом данного божка является дарума (японская традиционная кукла, олицетворяющая божество, приносящее счастье) и Дайкоку (один из семи богов счастья в Японии).

Дарума принято в начале года рисовать зрачок в одном глазу и загадывать желание. Если оно исполнилось, дарума дорисовывают зрачок и во втором глазе. Если же желание не реализовалось, то дарума сжигают и покупают нового.

Дайкоку же является богом богатства, покровителем крестьян и хранителем кухни. Его изображают восседающим на двух рисовых мешках и с котомкой сокровищ за левым плечом.

[3] Одна из тринадцати песен Отомо Тобито, прославляющих вино

[4] Отрывок песни, воспевающей юную деву из Мама в Кацусика

[5]Стихотворение Каса Канамура

Хризантема

Катится без устали клубок времени, отмеряя 103 год от Исхода. Двенадцатая зима княжича близится к концу. Жмется к земле пушистое небо, а вереница людей затекает во двор поместья.

Они падают на колени, звякнув железом кандалов. Грязь печатями на коже, уродливо клеймо предателей. Вершится нынче казнь, вершится в назидание. Князь на крыльце, свора пред ним. Театр, в котором не играют.

Притихли слуги. Светятся пики Стражей болотными огнями. Князь уже спустился. Гремит гулким голосом, двор вторит ему эхом. Княжич вздрагивает, когда отец вдруг манит его подойти. Мать среди остальных, чуть хмурит брови в тревоге.

Мальчик же подле отца. Опускает взгляд на стоящих на коленях, ловит их ответные взгляды, полные презрения, благоговейного трепета и ненависти. Мужчины, женщины, подростки, старики.

— Пора учиться карать, — отцовская рука неподъемна. — Эти псы смели разжигать волнения на моих землях.

Ком. Никак не проглотить.

— Убей, — требование.

Нити проступают кровавыми дорожками над головами приговоренных.

— У меня нет при себе меча, отец.

— Тебе не нужен меч.

Колотится сердце, закладывает уши. Юноша ближе остальных. Огонь спутанных косм. В нем нет страха, но оплетает алая пуповина и его шею. Чувствует княжич запах, вкус, прикосновение. Жизни, теплой, тонкой, пульсирующей и поистине невозможной в своем хрупком бесценном чуде.

— Это всё те же соломенные куклы, — сжимаются отцовские пальцы.

Пропасть. Зверь где-то на крыше. Науськивает поймать нить, потянуть, чиркнуть мыслью, освобождая кровь, что брызнет из вспоротого горла. Проще простого.

Обезглавленный Китка. Упругие толчки крови, вытекающие в собственные ладони.

— Ты ведь знаешь, что будет с твоей матерью, — низкий шепот отзывается давлением в пояснице мальчика.

Нужно, так нужно. Нить всё туже. Не может княжич. Не может коснуться чужого горла. Отчаянно рвется в клетке собственного сознания, заходясь беззвучным воплем. Пролегает царапина, морщится рыжеволосый юноша, княгиня на крыльце прижимает к груди руки, кусает губы. Пожалуйста, пожалуйста.

И кровь взрывается, фонтаном сталкиваясь с возникшей пред ней невидимой преградой. Оторванная голова юноши валится на плиты. Лоскуты кожи, обрывки жил, белизна кости. Хризантема распускается стремительно, выворачивая, корежа. Подрагивают скользкие внутренности. Осколки костей точно колонии опарышей. Обратились бесформенными грудами приговоренные — завораживающее пиршество.

— Врагов надобно показательно казнить. Запомни мой урок.

Искаженное мальчишечье лицо, а раскромсанные нити у ног собираются озерами багровой черноты. Потонувший кораблик. Разбитое вдребезги зеркальце. Немые слезы катятся по щекам княжича. Пропадает отцовская рука, удаляется поступь.

— Пойдем, жена, — столь отчетливо в общем гуле голосов и шорохе движений.

Сползают ножны ниже по клинку, помня свой наказ.

Раздирает супругу князь неспешно, равнодушно. Молчаливую и безвольную. Отпечатался визг на опухших губах, смазался уголь ресниц. А лед прижимается к ключицам, скручивает живот, сводит судорогой ноги. Не вырваться. Дыхание на шее оставляет укус:

— Благодари сына.

Льется горячая кровь, льется вино. Приносятся крестьянами жертвы в день проводов льда, что лопается с гулким треском, освобождая реку.

— Я думаю, ваше имя красиво, юный господин, — ребёнок подле княжича. Перебирает плектр струны, смахивает ненадолго тревоги с мальчишечьего лика. — Оно подобно горе. Могучей, но обладающей спокойным нравом. Как и вы. Гора позволяет лесам укрывать свои склоны, разливаться лугам, течь рекам. Быть жизни. Как и вы. Но стоит горе разгневаться, и она способна уничтожить эту жизнь в мгновенье ока. Как и вы. Потому ваше имя подходит вам как нельзя лучше. А ещё… ещё горы прекрасны, юный господин. Они правители земли.

Раскачиваются в петлях мертвецы на потеху воронам. Эшафот пестрит пятнами. Зверь притаился в паутине коридоров. За каждым углом, за каждыми сёдзи. Следит невесомым взглядом белесых зрачков, усмехается с садисткой нежностью и ищет тропы, чтобы подкрасться ближе.

К княжичу, что, подавившись сиплым вдохом, просыпается. Шарахается в сторону, сталкивается плечом со стеной, открывает рот. Но ни звука не идет из пересохшего горла. Зверь зовет. Зверь ведет когтями по половицам. Огонь в чаше ревет надрывно, желая спалить, поглотить, уничтожить. Раскрывается бутон, прежде чем вылезти из кожи, сломав хребет. Влажен хруст.

Отчаянный стон. Дрожит, как и пальцы, наткнувшиеся на створку окна. Вцепиться, отодвинуть. Непослушное тело, кружится голова. Вспыхивает лунный свет. Вспыхивает так ярко, что слепнет княжич, падает, закрыв лицо руками точно в ожидании удара.

Но удара нет. Нет темноты. Отступившая к стенам, она вновь не таит в себе ничего. Ледяной ветер же стекает по плечам, щиплет обнаженную кожу. Прижимается к волосам, как и к снегу, что переливается искрами. Мальчик дышит тревожно и неглубоко, сжавшись в ком под открытым окном, а зверь всё путается в сёдзи, не находя нужные.

Предназначение

— О, Иссу. Принесли мы тебе угощения, кланяемся тебе с чистым сердцем.

Обходит процессия с соломенным пугалом поля, пока сгорблены спины крестьян: высаживаются ростки риса в залитую водой почву. Хлюпает грязь, затягивая по щиколотки. Шеренга следует за шеренгой — упорядоченность движений.

— Пошли на землю богатый урожай. Пусть поднимутся колосья с крупным зерном. Пошли на поля дождь, спокойный и животворящий, а от сильного ливня, от злой грозы убереги наши посевы.

Самодельный алтарь на камнях у центрального поля. Соломенная веревка с бумажными молниями, налито рисовое вино, насыпана соль. Рис в плошке и зажжённый пучок полыни. Становятся на колени крестьяне, обращены руки ладонями вверх:

— Дай доброго здоровья скотине и людям. Дай нам столько добра, сколько гадов в море. Пусть минует нас беда, а счастье озарит наш путь…

— Использование дара Пустоты называют «цветением» потому, что по форме раскрытия он похож на какой-либо цветок. Форма у каждого носителя неповторима.

— Какие формы угодны, юный господин? — настоятель расположился на подушке. Старчески подрагивает голова на тонкой шее с обвисшей точно у черепахи складками кожей.

— Формы цветов ладони, — княжич соединяет вместе ладони, слегка выгнув каждую вовнутрь точно лодочку, и медленно раскрывает, широко расставляя пальцы. — Так должен воплощаться дар. Движение идет в стороны. Бывают многослойные формы, как хризантема у отца. Внешний ряд атакует, а внутренний служит для защиты.

— Какие формы неугодны?

Медовое пекло снаружи стрекочет цикадами, изнывая в безветрии.

— Формы лилии, — мальчик вновь соединяет ладони и раскрывает их, но теперь движение его пальцев стремится вверх. — Они имеют обыкновение изгибаться и выворачиваться наизнанку. «Лепестки» уходят вниз, закручиваются и часто вонзаются в сам «бутон», ударяя по хозяину.

— И почему подобные формы неугодны?

— Носители удивительно сильны, но между тем неустойчивы разумом. Их «цветение» плохо поддается контролю и может стать чересчур пышным. Если же «бутон» вывернется до конца, то не сумеет захлопнуться обратно, и носитель обезумеет. Погрязнет в грехах, а затем погибнет мучительной смертью.

— Верно. Однако истина в том, юный господин, что у всех Вестников была форма лилий, — иссушенная рука указывает на череп, покоящийся на алтаре. — Именно поэтому они могли творить невероятное. Но разум их постоянно боролся со тьмой, они никогда не жили. Будучи проводниками Пустоты, находились в заточении, растворяясь в небытие, срастаясь с ним в единое целое. То прекрасный дар и тяжкое проклятье.

— Но как тогда появились формы цветов ладоней?

— Кто-то был слабее, кого-то Пустота одарила менее лилеподобными формами. Обычно подобные служили Спутниками при самом могущественном Вестнике. Только после Исхода все они сгинули вместе с рухнувшими городами. Уцелело лишь несколько детей. Вы ведь знаете о них.

— Лилии?

— Вы хорошо учили урок. Верно, их нарекли Лилиями. Однако первоначально в этом названии не было ничего кроме благозвучного сочетания звуков. А если что-то и было, нам этого уже не узнать. Лилии росли с единственным предназначением — занять свои места в сердцах городов и исполнить долг.

Лицо настоятеля приобретает рассеянное выражение. Бляшки родинок на лысом черепе. На горизонте чернеет нарыв. Легкая рябь пробегает по поверхности пруда.

— После Исхода уцелело не более пяти Лилий. Невероятная удача. Будто само провидение. Их пытались заполучить все знатные семьи, но особенно преуспели потомки Старшего Наместника, основавшего императорский дом. Они разводили Лилий точно породистых лошадей. Благо, жили те недолго. Дар сжирал их менее чем за пятнадцать лет, — княжич невольно вздрагивает.

— Позвольте, настоятель. Но ведь живые Боги…, — маленькие глазки старика колко щурятся под кустистыми бровями. — Мне не так рассказывал учитель.

— Простым смертным не дозволено знать всё, юный господин. Только императорский дом ведает прошлым, оберегает его секреты. Вам же я говорю потому, что ваша матушка императорской крови. Мои слова должны служить вам уроком и предостережением. Вестники и их потомки действительно подобны живым Богам, — тень скользкой улыбки. — Но и живые Боги могут стать неугодны. Они лишь орудие. Для жизни или для войны.

Шум крон. Мечутся ветви на фоне угольной тьмы, что нависает набухшей ватой, разрастаясь рваным пятном.

— А Лилии жалеть нет надобности, юный господин. Владели они собой плохо, многие страдали от расстройств разума. Пугающее и меж тем удручающее зрелище. Спасало разбавление крови поколение за поколением. Тогда и стали появляться формы цветов ладони. Лилиями же продолжили называть лишь тех, кто так и не обрел должный контроль. В войнах Солнц их пускали в бой в первую очередь. Так и извели, слава Иссу.

Пустые глазницы, ряд зубов.

— А кем, — сглатывает княжич, осмеливается продолжить. — Кем был Иссу?

— Любимой Лилией первого императора, — лягушачье кваканье, ненастный гул в пучине туч прокатывается дробью. — Однако дети с лилиями рождаются и поныне. Редко, но рождаются. Их умерщвляют, как только выявляют форму, — ветер несет отголоски потустороннего вопля. — Цветущая Лилия — ужасающее действо, юный господин, а обезумевшая Лилия вовсе страшнее любого зверя в своей первозданной жажде.

На кухне непривычно шумно и людно. Плетут венки служанки, возбужденно шепчутся меж собой. Пересмеиваясь, краснеют, словно заря тронула их щек, переглядываясь, пихают друг друга локтями, пока ловко сплетают стебли пальцы. Ароматны полевые травы и цветы.

— Какого жениха хочешь, Мокко?

— Высокого, лицом пригожего.

— Главное, чтобы смирный нравом был. И руки не поднимал.

— Не пил. А то с пьяницами бед не оберешься.

— Да в азартные игры не играл. Иначе денег не будет в семье.

— Подарки дарил, одевал красиво.

— Кормил досыта.

— Любовниц не заводил.

— А если уж заведет, то на порог их не пускал и надолго не увлекался.

— Воина себе хочу. Смелого, сильного. Чтоб на руки подхватил и так кружил-кружил.

— Дура. Помрет ещё на войне да вдовой останешься раньше срока.

— Лекаря лучше. С ним и сама здорова, и дети не хворают.

— А мне бы купца. Богатого.

— Ох, девки, — усмехается беззлобно кухарка. — Раскатали вы знатно губу.

— А вы дайте помечтать!

— И правда!

— Разве не нужно ещё, чтобы жених вас любил? И вы его любили? — спрашивает ребёнок. Поджав ноги, перебирает горох.

— Нет, — фыркает Мокко. — Глупость это.

Нокко украдкой бросает на неё недовольный взгляд. Другие же девушки заходятся громким смехом, всплескивают руками.

— Пускай он и любит, его же любить вовсе необязательно.

— Верно. Мужчины очень ветрены и непостоянны.

— А ещё привередливы, капризны и лживы.

— Полюбишь — так страдать потом будешь.

— Только бы не старый был.

— И не уродливый. А то дети выйдут страшненькими.

— Дочерей замуж выдать не сможешь, и на сыновей ни одна девушка не взглянет.

— Хочешь с нами погадать? — предлагает вдруг Нокко ребёнку.

И тот скупо пожимает плечами. Чешет коленку.

— А разве на невест так гадают?

— Отстань от него, Нокко. Ты чего?

— Не гадают, — отвечает та со вздохом, отворачивается. Голубая лента в волосах. Незаметная крапинка крови на ней. Так и не удалось до конца вывести.

Служанки же потешаются пуще прежнего.

— Ишь чего захотел!

— Ты же евнух. Какая тебе невеста?

— Только какая-нибудь слепая да убогая.

— Бедняжка. Никакого ей удовольствия на ложе.

— А ну-ка цыц, — вмешивается кухарка, утирая предплечьем пот со лба. — Раззадорились-то, пустоцветы. Воздух только сотрясаете.

Хмурится божок, навострив недовольно усы. Ребёнок же отводит взгляд. Гороховой стручок в пальцах. Проходится ноготь по шву, раскрываются половинки.

Вытянули шеи девушки, переплелись руками. Взбудораженные охают, ахают, на носочки становятся. Не утонул бы пущенный по реке венок, не пристал бы ненароком к берегу. Пускай плывет, родимый. Пускай скрывается вдали. Чтобы явился статный жених, чтобы случилась добрая перемена. Наблюдает ребёнок, сидя на верхней ступени лестницы и подперев подбородок кулачками, а в рукаве припрятаны пучки нарванной наскоро травы.

Неказист детский венок. Кособок и беден на краски — не рвать же в саду господские цветы, а в поле никто не пустит в ночь. Вплетены махровые звездочки одуванчиков, что росли у кухни.

Бросает ребёнок венок на гребень волны. Тает закат тонкой полосой гранатового жара, провожает тоскливым взглядом.

— Глупости, — бубнит ребёнок себе под нос, но есть в созерцании удаляющегося венка нечто, что ободряет на зябком ветру. Обещает сокровенно и заботу, и ласку, и принятие.

Пересекает Тодо мост, возвращаясь из города. Цепляется случайно взглядом за нечто желтое, стремительно несущееся по волнам. Щурится, замедлив шаг, а разглядев венок, вспоминает с легкой полуулыбкой, что принято гадать в этот летний день.

Венок же течет дальше. Не в силах нагнать остальные кружится сам с собой, пока не цепляется за корягу, не пристает к берегу. Где его замечает княжич. Шумно пьет конь рядом, наблюдает глазом цвета ореховых скорлупок за хозяином, когда тот ступает в воду, поддевает венок кончиками пальцев, возвращая журчанию волн, увлекающих дальше.

— Вам письмо, господин учитель. Служанки принесли, — кивает на стол кухарка. — Сдается мне, оно долгий путь проделало. Искало вас видать.

— Благодарю.

Миска риса. Садится на веранду Тодо, подобрав под себя одну ногу. Согнуто колено, опирается спина на столп. Разворачивается лист, исписанный косыми строками. Выведены те неумелой рукой, но выведены старательно, пусть и расплылись уродливые кляксы.

И закрыв глаза, Тодо легко может представить, как хмурился старый слуга, как ругался и бурчал, грозясь нависшими бровями, разросшимися над глубоко посаженными глазами точно кусты. Упорно продолжал писать, ведь научил его когда-то совсем юный хозяин. Странный хозяин, кроткий и замкнутый, предпочитающий книги мечу.

«Смею сообщить вам, добрый господин, что у брата вашего сын родился месяц тому назад. Крупный мальчонка, крепенький. На отца вашего, пусть покоится он с миром, похож. Порода воинская».

Ребёнок заинтересованно выглядывает из-за косяка. Склоняет голову, подмечая опущенные плечи и отрешенное выражение мужского лица. Словно набежала в ясную погоду тучка.

Писал тайком слуга, веря, что его бывший господин всё ещё часть семьи. Только это давно не так. С первого ли отцовского «я разочарован», или же с пощечины, когда ещё мальчишкой Тодо сказал, что не желает следовать пути воина. А возможно с момента, как переступила нога порог, покидая отчий дом, направляясь в храм.

Смиренное прощание с матерью, не снимающей траура который год.

— Ты всегда был с изъяном, но теперь уж поздно жалеть. Ступай с миром.

Поклон разразившемуся бранью и проклятиями отцу.

— Щенок. Выпороть бы тебя до полусмерти. Чтоб кровавые слезы выступили и кости затрещали. И чтоб даже пикнуть не смел не то, что позорить семью. Да у матери сердце не выдержит.

И ни одного письма с тех пор, ни одного ответа. Вычеркнут и забыт. Неправильный сын, пропащий сын.

«Надеюсь, у вас всё хорошо, добрый господин. Пришлите мне весточку. Братьям вашим я говорить ничего не стану. Не держите на них зла. Упрямые они да гордые. Такова их натура. Будьте здоровы, добрый господин, а я помолюсь за вас».

Глядят старшие братья с презрением, плюют вслед:

— Лучше б в детских летах помер.

— Что, братец, небось рад радёшенек, что отца огорчил? Кровь ему попортил.

— Даже не смей возвращаться, жалкий трус.

Но то не ранит.

— Учитель Тодо? — он моргает.

Ребёнок же ставит тарелочку с соленными сливами и миску бульона.

— Вот, вам добавка, — кривой клык, крупинка родинки под правым глазом.

Прячет письмо за пазуху Тодо. Обсидиан очей полон сдержанной благодарности.

— Ты уже ел?

— Нет, — улыбка расползается. Бескрайни туманные леса, невозможны как и песни, обитающие в детской узкой груди. — Но могу с вами поесть. Позволите?

— Позволю.

***

Канарейка вырывается из клетки. Успевает вкусить неба, прежде чем сокол запирает её в клети когтей. Идет охота на землях Иссу, лает псами.

Старается держаться позади отряда княжич. Благо отец слишком увлечен, благо фаворит увлечен не меньше, благо людей они с собой всегда берут мало, презирая показательную пышность традиционной охоты.

Дичь должна пасть от руки охотника. Безутешно мечась в агонии, безуспешно ища спасения. Вой собак — взят след. Несутся кони.

Мальчик тщательно подгадывает момент. Не выдавая своего замысла, спешит со всеми по извилистой тропе, пересекает каменистый ручей. След ведет выше по склону, петляя меж валунами, укрытыми мхом. Заросли папоротника, ковер жухлой листвы. Сети корней укрывают овраг ажурной крышей.

— Тшш, Метель, — шепчет коню княжич, натянув поводья.

Ласково чешет по шее, напряженно наблюдая за тем, как последний слуга спускается в овраг. Прислушивается. Не поднимется ли крик, не раздастся ли зов. Но лишь лают псы да шелестят кроны, и трещит кора.

— Пошел, — разворачивает коня мальчик. Заметят ли? И как скоро?

Охотничий рог разражается вибрирующим стоном. Грустная улыбка. Кто-то всё же заметил, но не потерю княжича, а дичь. Теперь они оторвутся от неё нескоро: будут играть, пока жертва не выбьется из сил. Может, даже поверят, что ненароком отстал и заплутал.

Пустынные дороги кривятся миражами. Раскинулись заливные луга, волнуются травами, искрятся бликами. Широко течет река, глубоко течет, спускаясь с гор. Ребёнок ждет под деревом. Укрывшись в тени, разглядывает кузнечика, что притаился на бугристом стволе, но стоит раздаться ржанию, вмиг вскакивает.

Всадник на пегом коне стремительно приближается, и ребёнок жмурится, а в груди так горячо, так полно, так бесстыдно хорошо.

— Юный господин, — улыбка выскальзывает сквозь пальцы, когда конь останавливается. Встряхивает дымчатой гривой, заставляя попятиться.

Переводит дух княжич. Парят стрекозы по освежающей синеве его одежд, косы рассыпались по плечам, азартный румянец обласкал щеки. Стрелы в колчане, лук через плечо, меч на поясе.

— Тебя не хватятся?

— Нет, юный господин, — лисья хитрость распушает хвост. — Я отпросился у тетушки в город.

— Хорошо. Ты когда-нибудь ездил верхом?

Ребёнок качает головой. Опасливо сделав шажок к коню, протягивает руку, позволяя обнюхать ладонь. Прежде чем с затаенным дыханием касается носа, хихикает от ощущения волосков на серо-розоватой коже.

— Что вы, юный господин. Ни разу.

— Только не бойся, — предупреждает княжич, наклонившись. Горячая кожа, шершавость мозолей, длинные пальцы. Держат крепко. И ребёнок с внутренним трепетом замечает, сколь мала его ладонь по сравнению с ладонью мальчика. — Я тебя подтяну, а ты схватись за седло, обопрись ногой на стремя, вторую перекинь через спину коня. Понял?

Ребёнок кивает. Облизнув губы, собирается с силами и, оттолкнувшись от земли, залетает в седло столь легко, что дух захватывает. Чужая грудь касается спины, перехватывает княжич вожжи, белая косичка щекочет шею ребёнка. А конь приходит в движение, заставляя ойкнуть, вцепиться в луку седла.

— Ты не свалишься, — звенит смех. Оплетает рука поперек живота, прижимает ближе, вгоняя в краску. Блуждает улыбка, вдыхает аромат османтуса. — Я тебя держу.

Ребёнок лишь согласно мычит, гоня смятение. Катастрофически не хватает воздуха. Или же наоборот его чересчур много. Лето разворачивается раздольем.

Они несутся наперегонки с ветром. Заходится вопль радости, ослепительным зайчиком скачет по водной глади. Ребёнок забывается, забывается и княжич. Кружится небесный свод, бескрайней голубизной предлагает окунуться. Стая птиц — караван крыльев. Расправляются руки, взмахивают. Журчит ручей, качаются стебли трав.

— Ты стрелял из лука?

Ребёнок удивленно моргает.

— Нет, юный господин, — смеется беззлобно.

Глохнет в неловкости княжич, запоздало осознав. Поджимает губы, пытаясь не выказать досады из-за собственной нерасторопности.

— Хочешь попробовать? — выдавливает тихо.

— А можно? — запрокидывает голову ребёнок. Глядит снизу-вверх колдовскими очами, прежде чем поспешно отвернуться, потому что лицо мальчика оказалось куда ближе, чем предполагалось.

— Можно, — забавляется серебро. Уже не корит себя.

Спешивается княжич, поднимает руки.

— Спрыгивай, — предлагает, а озорство в уголках губ. Тронуть его и явит себя во всей красе. Подмечает, как поджимает ноги ребёнок, нахохлившись, не выпускает рожок седла, почти приникнув к нему всем телом.

— Юный господин, — тянет плаксиво, но мальчик делает шаг ближе, поводя подбородком.

— Давай, я поймаю.

Ложатся детские ладони на плечи княжича, опираются. Выскальзывает из седла ребёнок, падает, вскрикнув, прямо в ловко поймавшие его за талию руки, что аккуратно опускают на землю. Отстраняются, оставляя пунцовым мять края рубахи, коситься с вызовом.

— Зря ведь боялся, — постукивают стрелы в колчане. Отходит от коня княжич, перехватывая поудобней лук. — А стрельба не так уж сложна, — оглядывается с обезоруживающей полуулыбкой. — У тебя получится…

— Вы слишком добры, — бормочет ребёнок. Разминает пальцы. Чуть саднит кожу сгибов, а стрелы затерялись в траве, так и не достигнув ствола.

— У тебя явный талант к кроликам.

— Потешаетесь?

— Ничуть, — заходит со спины княжич, поправляет стойку. — Тебе немного не достает навыков.

— А говорили, несложно будет, — ворчит ребёнок.

Деловито шмыгает, стряхнув со лба кудрявые пряди, прикрывает левый глаз. Натягивает тетиву, надув щеки от усилия, прицеливается. И чуть было не отпускает от неожиданности, когда пальцы княжича невесомо ложатся сверху, натягивают тетиву сильнее, направляя наконечник стрелы выше. Командуют:

— Стреляй.

Взвизгивает счастливо ребёнок. Подскакивает на месте, усмехается, важничает. Подбоченившись, отвешивает поклоны воображаемым зрителям.

— А и правда легко, — выдыхает задиристо, глядя на мальчика, что прячет широкую улыбку в рукаве.

Попала стрела в дерево, торчит иглой дикобраза. Нависают горы — пристанища памяти, хранители божественного.

— Я покажу тебе одно место.

Смутная тропка петляет лентой. Взобравшись на склон, ныряет под лесную сень. Визгливое тявканье — то рыжий хвост промелькнул в зарослях папоротника. Сосновые иглы и тонкие станы стволов. Ломкие прутья кустарника. Поют цикады, не замолкая ни на миг.

Где-то там, внизу, храм стонет колоколом. Где-то там, внизу, город растянулся на берегу моря. Где-то там, внизу, поместье отгородилось стенами. Далеко, в иной жизни.

Капля пота скатывается по виску. Нечто гранитом выглядывает из земли, укрывшись малахитовым покрывалом созерцает слепыми очами. Гигантская воронка кратера ломает горы, черпая тени. Кости и разбитая скорлупа. Мертвое нутро, нашедшее утешение в поросли тонких деревцев, птичьих гнездах и ликорисе. Опечатал тот всю котловину надгробием.

— Небесный город, — объясняет княжич обомлевшему ребёнку.

Пасется конь. Горьковатый запах земли. Облака плывут китами — частички чего-то большего.

— Эти города правда летали?

— Да.

— Но как? — изумляется ребёнок.

Всклокочены волосы, неизменно остриженные до подбородка. Возвышается мальчик. Светлы брови, четкая линия челюсти, чуть заметная горбинка на носу.

— Их держали Вестники.

Ребёнок округляет глаза точно разыгравшаяся кошка, и княжич прыскает в сторону. Соприкасаются бедра, незаметно соединившись. Естественная поза, естественная близость.

— Они находились в самом центре города, в особом коконе, и «цвели» всю бесконечную жизнь.

— Запертые? — тень пробегает ящеркой. Передается мальчику, что отвечает тише прежнего.

— Да. Они не жили как другие Небесные Люди. Не покидали кокона и постепенно теряли свой облик, сливаясь с Пустотой.

Тоска серебряных глаз. Как же хочется стереть её, провести ладонью по заледеневшему стеклу, отогреть дыханием, а потому ребёнок порывисто вскакивает, распахивает руки, словно намереваясь обнять весь мир:

— Значит, и вы так можете, юный господин? Целую гору поднять!

Изгибаются тонкие губы, отзывается горло, выплескивается из мальчишечьей груди горной рекой, в которой ребёнок не прочь утонуть.

— Нет, я так не могу. Вестники прошлого были намного могущественней. Мне с ними не тягаться.

— Как же так, — тянет ребёнок, кривляется.

И вдруг костенеет, потому что мальчик выдыхает:

— Яль, ответь, ты же девочка, — светится серебро, глядит по-доброму, но ребёнок взирает исподлобья, дико и колко. — Отчего в мужское рядишься?

— О чем вы, юный господин? — чуждый голос. Проводит кончиком плети.

Но мальчик не пугается, лишь перечисляет:

— Ты поправляешь волосы совсем как матушка. Так же задираешь подбородок, когда смеешься. А ещё твой взгляд…

— Какой же, юный господин? — бормочет ребёнок сердито. И теряется. Потому что алеют уши, выглядывая из-за белоснежных кос. Соскальзывает мальчишеский взгляд, спасается в травах.

— Зачаровывает. У мальчишек такого не бывает.

Перекличка ласточек и глас ветра, затерявшегося в остовах стен скрадывают тишину.

— Я тебя обидел?

Ребёнок мотает головой, упрямо поджав губы. Сложно глядеть в лицо княжича, доверчиво обнаженное, ждущее с вкрадчивым любопытством. Порхает бабочка.

— Вы не обидели меня, юный господин, но я осмелюсь просить вас никому не говорить.

— Никогда не скажу, — осторожная в своем счастье улыбка. — Только отчего же ты в мужском?

Опускаются плечи, разлад подхваченным ветром ароматом ликориса теряется вдали.

— Моя мама не была певицей, юный господин. Она работала в красном квартале. Вы знаете, что это? — княжич неуверенно морщит лоб. — Там множество домов, где живут женщины. Кого-то из них продают за долги, кого-то ради дохода, а кто-то приходит сам, не имея выбора. Но все они торгуют телом, юный господин. Мужчины приходят в квартал и выбирают понравившуюся женщину, а после проводят с ней за плату ночь, — мальчик стыдливо поправляет ворот, наконец, поняв. — Моя мама пользовалась успехом. Она была красива и талантлива. Мужчины ею восхищались. И не просто проходимцы какие-то. Но мама мечтала не о том, юный господин. Когда играла и пела, то видела себя свободной. Певицей, что творит музыку не в красном доме, а в театре.

Образ бивы в руках, девочка оглаживает покатые бока.

— Я хочу воплотить её мечту, но для этого я должна сначала вырасти. Мама всегда одевала меня мальчиком, чтобы никто не украл и не надругался, — испачкались ладони. — Когда я буду достаточно взрослой, то прекращу притворяться, а пока я ещё маленькая…

— Яль, ты станешь певицей, — она сразу верит, потому что в голосе мальчика абсолютная уверенность. Добавляет с пылом. — Если пожелаешь, я помогу. Стану твоим покровителем, — усмешка полнится гордыней. — Пусть только кто посмеет обидеть любимицу князя Иссу.

— А я ваша любимица? — поддевает девочка. Жар накатывает, охватывает пожаром, но взгляда княжич не отводит. Собрав всю смелость, подтверждает, зажигая новый пожар.

— Любимица.

— Тогда, — пальцы находят шнурок на рукаве мальчика. Распускается узел, прежде чем оплести прядь смоляных волос у девичьего лица. Взгляды. Скрепляются меж собой. — Вы пообещали, юный господин…

— Настоятель просил передать вам, — кланяется низко монах, вручив князю шкатулку, отделанную алебастром и лазурью.

— Старая традиция, — отец и сын, меч за мужской спиной, а внимание мальчика сосредоточенно на открытой шкатулке, на трех змеиных яйцах на багряной подушечке. — Ты должен постоянно держать одно из них при себе до тех пор, пока оно не окаменеет. Сделаешь — докажешь, что овладел даром.

Откровение

— Дар ведет вас, юный господин, — настоятель складывает руки в замок на животе. — Не страшитесь Пустоты. Вы должны торжествовать над ней подобно Иссу и другим Вестникам.

— Гор, ты выглядишь совсем взрослым в этом одеянии, — мать растрогано улыбается, стоят слезы в синеве очей. — Как отец с тобой обращается?

— Меч и пламя. Управляй ими, — зычен бас князя. — Твоя Конфирмация закроет мой клинок или обнажит его до конца.

Тодо застает княжича в учебной комнате. Ушли последние следы детской пухлости в тринадцатый год, её место заняли жилы. А на шелковой подушечке змеиное яйцо — воплощение Небесного города, приковавшее к себе куда крепче любой цепи. В глазах мальчика, когда он поднимает голову и сдержанно приветствует учителя, яд тревоги.

Усиливается день за днем, пока не слезают лохмотья кожи, и не является страх. Щемящий, прорывающийся порой столь явно, что кажется, княжич должен упасть замертво, ведь первое яйцо лопается спустя четыре дня. Взрывается от переполнившей его силы, запачкав простыни. Второе яйцо держится неделю. Третье, последнее в шкатулке — две с половиной.

Воет зверь, ликуя. Незаживающая рана губ и дерганые движения. Царапины на собственных предплечьях и пряди вырванных волос. Наказания, которыми княжич щедро одаривает собственное тело. Синяки, синяки, синяки — плеяда ненависти к самому себе. Ещё одно яйцо, добытое тайком — настоящая удача. Все мысли лишь о нем. О хрупкой скорлупе, способной разбиться, о содержимом, способном сгнить, о любви, что необходимо заслужить, об ожиданиях, что надобно оправдать.

Проходят месяцы, мутнея корочкой. Мелкие грани постепенно окаменевшего яйца тверды и холодны, отливают кристаллическим блеском. Сердце княжича пропускает удар, когда настоятель сжимает яйцо в кулаке. А затем накатывает опустошающее болезненное облегчение. Потому что пальцы раскрываются, а яйцо остается невредимым. Никто не заметил подмены в 104 год от Исхода. Позволение на дряблых старческих губах:

— Пора готовиться к последнему обряду, юный господин.

— Всюду вишня в цвету,

и куда ни кинешь взгляд,

под весенним небом сад.

Бродит ветер по нему,

словно в розовом дыму.

Это вишня в цвету,

вишня всё цветет.[1]

Струны исполняют заученный танец, пока поводит руками княжич, чертя обеты мечом. Обнажается шея, подставляет кадык небу, а мальчик оседает, следуя за ритмом. Размерены движения, текут смолой, закипают лавой.

Крепко закрыты глаза, как будут они закрыты и в храме, где подле алтаря восседает настоятель в окружении безликих монахов. Отец и мать, чинные, величественные, но Бог из них лишь один. Воплощение и череп на алтаре. Мечутся огни свечей. Ведомые мыслью, сплетаются в канаты, подчиняются мановению. Отражение в клинке. Застыть прежде чем сделать стремительный выпад. Змея и рухнувший сокол.

Хор послушников раскрывается строками. Хрусталь бубенцов, бой барабанов. Щекочут кисточки подбородок княжича. Повязка залепила веки, обострила чувства. Распущенные волосы водопадом стелются по плечам и спине. Белизна одеяний: выставлена на суд душа. Радужные переливы складываются в лепестки, окунаются в ожившее пламя, что бурлит во мраке. Клёкот звона, запредельного, потустороннего.

И на каменном лике князя проступает выражение скупого удовлетворения. Цветет сын. Цветет правильно, освобождаясь от страха на краткие мгновенья забытья, пока все думы о девичьих пальцах на плектре, о хвойном запахе вороных волос, о чарующей улыбке, лучике в пучине туч. Для него, для него одного. Даже будучи сейчас в поместье, она незримо рядом. Растянулась вальяжно под мальчишеским сердцем, опутав струнами. И шепчет надеждой.

Играет на биве девочка, пока танцует княжич в их сокровенном мире на двоих.

— Вы готовы, юный господин, — торжественно улыбается настоятель. — Ваше «цветение» словно образ тюльпана. Образ Небесного города.

Хлопают стяги на ветру. Пьют изменчивые порывы карпы воздушных змеев, слизывают шестиугольные скаты. Идут празднования в честь успешной Конфирмации княжича. Принимает гостей поместье, прежде чем выплеснется за его пределы праздная толпа, усеет поля.

Тодо находит княжича среди шатров.

— Учитель!

— Вам к лицу доспехи, юный господин.

Чешуйки пластин и кожаные шнуры пестрят изображениями мелких соцветий. Посеребренные накладки с оленьими рожками. Княжич смущенно трет нос. Поводит плечом, сгоняя краску. Непривычная ограниченность движений, непривычная тяжесть.

— Вы участвуете в состязаниях?

— Нет, только в парадной части. Продемонстрирую бросок копья и стрельбу из лука, — слова словно кончаются.

Скомканный вдох, вкус на языке, колкий, эфемерный. Не разобрать, но от него мурашки идут по изнанке кожи. Нервно сглатывает княжич. Косится в сторону возведенных лож, где уже располагаются гости. Арена для борьбы посыпана песком, смешанным с парным молоком.

Крутится волчок, созерцают его серебряные глаза. А от волнения разрастается буря. Пока вращаются грани, пока сохраняет равновесие игла. Но долго ли это продлится.

— Я… мне страшно опозорить отца.

Луч солнца, пробившийся из-за туч, соединяет землю и небо. Болезненно сведены светлые брови, и Тодо позволяет себе коснуться локтя мальчика в попытке ободрить.

— У вас хватит сил представить себя в лучшем свете, юный господин, — поймать дрожащий взгляд. Вера в то, что это дитя не станет позором своей семьи, как некогда стал учитель для своей. — Ваш отец может вами гордиться.

Неловко кивает княжич. Признательность черт приоткрывает занавес на секунду. Глубокий вдох, и вот уже натянута вежливая улыбка: скрывает, прячет. Нога в стремени. Взлетает в седло мальчик.

— Спасибо, учитель, — иней колец в косах, иней ресниц.

Гуляют столпы света по полям, пробуждая краски, пока безмолвен ветер — скромный зритель, для которого не нужно ложе, ведь всё небо его покои. Под шелест трав скачет ланью. Полевые цветы — воплощение чуткой простоты линий. Суетятся слуги, разнося угощения. Стук барабанов возвещает о начале.

— Отнесешь в поместье на кухню.

— Яль, — ребёнок оборачивается на зов Тодо. В руках столики. Вынуждают прогнуться в пояснице, чтобы удержать.

Две служанки, похожие как капли воды, тоже поднимают взгляды на учителя. Улыбки трескаются карамелью, зато в зелени детских глаз искренний блеск.

— Мне нужна твоя помощь, — произносит мужчина спокойно. — Пойдем.

Вопросительно поднимает бровь ребёнок, но столики опускает.

— Простите, — коротко кивает служанкам, что недовольно кривятся. Неразборчивое ворчание летит в спины.

Звон бубенцов: то несколько монахов из храма обходит арену. Удары колокола доносятся с соседнего холма. Многоступенчатая крыша выныривает акульим плавником из смарагдовых волн.

— У вас что-то случилось, учитель Тодо? — блуждает улыбка.

— Ничего, — останавливается у одного из шатров Тодо. Жестом предлагает спутнице встать рядом. — Я решил, что ты захочешь посмотреть.

Округляется рот в восхищенном изумлении, прежде чем поддразнить:

— А вы, оказывается, хитрый, учитель Тодо!

Тот в ответ поводит плечами. Указывает подбородком на поле:

— Юный господин здесь.

Рукоплещут гости. Серебряные рожки шлема. Девочка сразу перестает беспечно улыбаться. Прижавшись плечом к боку Тодо, взволнованно складывает руки на груди. Кони сотрясают землю. Делают круг по полю всадники, приветствуя гостей. Стихает ветер.

— У юного господина же всё получится? — спрашивает девочка.

Душа её уже там, подле всадника с серебряными рожками, что вновь отвешивает легкие поклоны гостям. Выезжает из строя, готовясь поразить копьем мишень.

— Да, — тверд голос Тодо.

Грохочет пульс в клети мальчишеской груди. Соломенные куклы — не живые люди. Подхватывает копье княжич нарочито залихватски. Стремится скрыть дрожь, что прокатывается ознобом. Косится украдкой на ложу, но с такого расстояния не разглядеть лица отца, не разглядеть лица матери. Только беззвучно шепчут губы княгини, сцеплены на коленях пальцы.

— Юный господин обучался с пяти лет, — произносит учитель. Девочка же непроизвольно вздрагивает от резкого выкрика. Бьют пятки княжича по крутым бокам. Срывается с места конь, взрывая копытами песок. — Он прилежный и упорный ученик.

Не отводить взгляд, не закрывать глаз. Поднимается на стременах княжич, умело перехватывая древко. Свист рассеченного воздуха, шумный выдох.

Улыбка на губах вспыхивает рассветом. Подпрыгивает девочка, хлопая в ладоши вместе со всеми, а конь заходит на второй круг, готовясь поразить следующую мишень уже в прыжке. Горячее дыхание, скрип пластин. Нет права на ошибку. Его не было с самого рождения. Звенящее напряжение. Смотрит отец, следит отчужденно.

Как следит и фаворит. То за реакцией своего господина, когда копье попадает точно в цель, то за княжичем, что делает парадный круг, положив руку на грудь. Облегчение накатывает, размягчает мышцы мальчика. Но ещё рано, ведь ждут лук и колчан. А по изумрудным рядам гостей уже проходится одобрительный шепот:

— Хороший наследник растет у князя Иссу.

— Складный мальчик.

— Достойный преемник.

Натянута тетива, льется янтарный свет. Редеют облака, разогнанные ветром. Оперение стрелы. Каждое движение важно, каждое движение наделено эстетикой и смыслом. Прикрывает левый глаз княжич, прежде чем отпустить тетиву и сразу же подхватить следующую стрелу. Скорость, меткость, элегантность.

Но муть глаз князя не дрогнет, и когда сын, спешившись, согнется в низком поклоне, отдавая честь родителям, и когда сын поднимет взгляд, ища с замирающим сердцем признания, ведь исполнил он всё в совершенстве. Раскраснелись щеки, лихорадочен блеск серебряных очей.

Только отцовский холод недвижим. Равнодушие Пустоты. Нет достижения, нет ничего кроме того, что и так обязано быть. Мать же светится от гордости. Кивает мальчику с улыбкой на губах. Взмах веера призван утаить скромную похвалу от супруга, да только мало этого княжичу. Поднимается он по ступеням, опускается по правую руку от отца, не понимая, отчего в радости его чернеет смачная клякса, отравляет, делая тело незнакомым и колюче-полым.

— Мне пора, учитель Тодо, — запрокидывает голову девочка. — А то бездельничать нечестно. Может быть принести вам чего-нибудь? — морщинки в уголках обсидиана, родинка на мужском подбородке. — Соленой сливы? Вы ведь её любите.

Готовятся воины. Разминаются, показательнопохлопывая себя по бедрам, торсу и плечам. Оголены тела, перекатываются мышцы — торжество многолетнего труда. Набедренные повязки и широкие кожаные пояса с родовыми гербами.

Пришло время испытать силу и мастерство соперника, продемонстрировав собственные. Бросив пригоршню соли, поприветствовать друг друга, опуститься на корточки лицом к лицу. Широко расставлены ноги, накренен вперед торс, упираются в землю костяшки пальцев. Поединок взглядов всегда предшествует поединку тел, поединок духа всегда предшествует поединку плоти. И сойдутся воины так не раз, проверяя на крепость нервы, прежде чем не начнется бой.[2] Скрутить в захвате, оторвать от земли, повалить на лопатки, вытолкнуть за пределы круга.

В полях флажки отмечают маршрут. Сверкают сбруи драгоценными камнями, расшиты орнаментами. Кисточки покрывал под дорогими седлами. Скачки будут быстры. Под свист толпы и ветра замелькают быстрые ноги.

Щебечут гости в ложе. Ожидают, кто же прибудет из умчавшихся всадников первым. Перетекают лениво с места на места, пересмеиваются, плетя полотна бесед. Обволакивающая сладость сливового вина и легкость закусок. Живительна прохлада тени навеса и ненавязчивые музыканты.

Высматривает княжич ребёнка из седла. Улизнув из ложи и сменив доспех на привычные одежды, кажется бесцельно разъезжает меж шатров, однако признав издали знакомую худенькую фигурку, поворачивает к ней. Краткий звон радужных бликов, чтобы обратили взор. Легонько качнуть головой, принимая поклоны слуг, и указать ребёнку взглядом направление, прежде чем как ни в чем ни бывало удалиться.

— Простите, я задержалась, юный господин, — сбегает девочка со склона. Зарделась от спешки, растрепались вороные кудри. Сверток ткани с угощением прижат к груди.

Но княжич и не сердится. Улыбается приветливо, втайне любуясь. Вскочив в седло, подает руку девочке, помогая и ей забраться. Натягиваются поводья.

— Пошел, Метель, пошел.

Никто не заметит пропажи наследника, пока его мать отдыхает в личном шатре от зноя, пока его отец коптится в лести гостей. Зеленое море полей плещется мелкими волнами. Они стараются держаться вдали от флажков. Находят брод и пересекают реку, подобрав ноги. Выбираются на другой берег, где точно не грозит нежеланная встреча. Лесная тень кажется особенно притягательной.

— Видите то дерево, юный господин? — указывает пальцем девочка на одинокую иву вдалеке.

Кивает мальчик. Жужжание шмеля, округло рыже-черное брюшко. Сверкают воды реки рыбьей чешуёй.

— Служанки рассказали, что если отправиться туда в одиночку в полночь в последний летний месяц, то можно повстречать дух молодой девушки. Когда-то давно она повесилась на иве, и никто не помнит почему. То ли от неразделенной любви, то ли спасаясь от нежеланного брака, а то ли вовсе узрела во сне нечто столь пугающее, что не смогла жить дальше, — тонкая шея обласкана солнцем. Мрачен тон лукавых уст, опускается до замогильного шепота. — И говорят, если при встрече с духом поклониться ему и произнести слова заветные, тогда он поведает о грядущем. А если этого не сделать, то схватит дух за лодыжки и утащит на дно реки. Иль удавит поясом.

Сброшены сандалии в высокую траву. Пятнышко укуса на правой голени, пожелтевший синяк на левой. Полные щиколотки. Шевелит пальцами босых ног девочка, расплываясь в лисьей усмешке.

— Страшно вам, юный господин? — спрашивает игриво.

Поводит головой княжич, не сдержав смешка. Бросает задумчивый взгляд на иву, на миг став сосредоточенным, словно прислушиваясь к чему-то, прежде чем пожать плечами.

— Я ничего не чувствую, — недоумение смоляных бровей побуждает объясниться. — Не чувствую ничего дурного в том дереве.

— А вы так можете? — девочка подтягивает колени к груди.

Поддается с интересом к мальчику, что сидит, скрестив ноги и обхватив пальцами худые лодыжки. Выпирают косточки.

— Могу, — улыбка смятения. Разбитое зеркальце на зубах, оставшееся без ответа и окончательно истершееся с годами. Скользит серебро очей, цепляется за ромашки. — Только я не знаю, правильно ли это. Отец про такое не говорил, — гаданья лепестков. Касается их ласково княжич, всполохи на кончиках его ногтей. — Но я слышу, как они растут, — расширяются зрачки, погружаясь в звон. Прежде чем растворить Пустота ослепительно ярка и необычайно полна. Так, как никогда не будет. Мимолетна жизнь, а оттого непостижимо прекрасна в своем пронзительном стремлении задержаться, а оттого непостижимо прекрасна в своей конечности. — И как всё вокруг движется, меняется, рождается, дышит, цветет.

Щека касается округлого колена, участливо заглядывает в глаза девочка.

— Вас это пугает?

Вновь движение плеч, а во рту княжича вкус крови.

Застывшая дымка карих очей Китки. Звякают кандалы, брызжут тушью крови. Уходит из-под ног доска, отдавая на откуп петле. Опускается топор, разделяя то, чему разделённым быть не следует. Вороны — ураган перьев.

— Только когда это заканчивается смертью.

Туча выползает искромсанными краями на горизонте, веет в воздухе приближающимся дождем.

— Что может быть дурного в том, чтобы слышать глас жизни, юный господин? — стелется ветер шелестом крон словно перебирает кто-то бусины, пересыпает пригоршнями. — Это ведь удивительно. Словно вы познали откровение, недоступное другим, прикоснулись к тайне сотворения. Мне бы хотелось когда-нибудь её узнать, — певучесть звуков. — И позвольте, но отчего бы вам не спросить у отца? Разве не развеет он ваши сомнения?

— Я не хочу его беспокоить, — взгляд княжича задерживается на девичьих запястьях. Поднявшись выше, замирает на уровне груди, не решаясь посмотреть на губы, кажущиеся непривычно притягательными. Румянец выступает на ушах мальчика, пробирается по шее. — И вдруг это известие его огорчит, — а внутри гложет дыра, договаривает уже беззвучно. — И он окончательно разочаруется во мне.

Закрылся меч, но кто помешает ему открыться вновь, ведь до шестнадцатилетия ещё три года.

— Мне очень хочется помочь вам, юный господин, — ложится черная прядь за ухо, сквозит сожаление. — Но я совсем не знаю, как подобает вести себя с отцами, и как им следует вести себя со своими детьми.

— А как бы ты желала, чтобы твой отец поступал? — княжич вдруг чувствует стыд, жгучий и едкий.

— Наверное, — поджимает пальцы на ногах девочка. — Чтобы он был со мной добр. Но и строг, а то я могу баловаться порой. И, — она ищет внутри себя это чувство, отчего-то смутно знакомое, — наставлял меня. Оберегал, — хихиканье сглаживает прорезавшееся смущение. — Простите, юный господин, мне трудно это представить.

Вопрос на кончике языка. Вновь смеется коротко зелень, догадываясь.

— Вы можете спросить.

— Но будет ли уместно?

— Я ведь сама об этом упомянула, юный господин.

— Тогда, — произносит медленно княжич, нащупывая тропку, — как твоя матушка оказалась в красном доме? И где твой отец?

Последний рисовый пирожок на бамбуковом листе. Груба ткань. Девочка не спешит с ответом. В раздумьях принимается раскачиваться взад-вперед. Ползет божья коровка по травинке, спасаясь от вереницы муравьев.

— Мою маму туда продал её же отец. Он тяжело болел, и ему нужны были лекарства. Маме тогда только исполнилось десять. Больше своего отца она никогда не видела. Прилежно училась, быстро выплатила долг за содержание и стала приносить большой доход. За это хозяйка дома маму любила и порой ласково звала «дочкой». Даже позволяла откладывать часть денег. Мама хотела выкупить себя. Это позволяется, но это чудовищно сложно, юный господин. Такие деньги собрать под силу только невероятным женщинам или их знатным и богатым покровителям. А мой отец… Мама говорила, что у меня его глаза, — мечтательный трепет ресниц. — И что он был красив. Тонкий, бледный и изящный, как журавль. Моя мама ему нравилась, и он маме нравился. Они заключили соглашение. По нему только мой отец мог посещать маму, а когда она забеременела, он щедро одарил хозяйку дома, чтобы меня оставили.

Травяной отвар, удар в живот. Избавиться заранее, а если уж родился, то закон «прореживания»[3] вступает в силу. Никто не осудит, когда нежеланному младенцу закроют нос и рот мокрой бумагой. Когда бросят в реку или специальный ящик, откуда не услышать плач заморенного голодом. Когда вынесут за пределы квартала и оставят на дороге на волю судьбы и случая, а чаще — диких зверей.

— Мой отец собирался выкупить маму, но, когда я родилась, он умер. От болезни. Он часто хворал, особенно зимами. Кашлял кровью. И та зима стала последней. Деньги унаследовала его жена, и она же заплатила хозяйке дома за то, чтобы никто и никогда не смог выкупить маму.

— Его жена? — растерянное удивление.

— Мама рассказывала, что моего отца женили рано. С супругой ему так и не удалось поладить из-за её жесткого характера. Знаете, юный господин, она ненавидела искусство и называла его пустой забавой, а мой отец, пусть и не сыскал славу, но писал чудесные картины. Мама говорила, что они были словно живые, вот-вот задвигаются. Детей у них не было, — пожимает плечами девочка. Шелковый шнурок вплетен в короткую косичку у лица. — Тогда мама заключила с хозяйкой сделку, и все деньги, что она сберегла, стали платой за мою свободу. А когда и мама умерла, — горечь опечатывает горло. Подсаживается ближе княжич, касаясь плечом острого плеча девочки. — То хозяйка сделала мне предложение.

— Пусть ты и не красавица, но с твоим талантом найдешь клиента, — доброе отношение задержалось последней милостью. — Или выметайся.

Бива матери в детских ручонках. Крепко прижата к сердцу. Единственное, что разрешают забрать, но и это уже невероятно много.

Заслужить ранг и безукоризненную репутацию, и будут дороги одежды. Изысканные украшения, притягивающий взоры макияж. Обожание, преклонение. Крыша над головой и сытая жизнь, пока не угаснет внешний облик, не пролягут морщины, не одряблеет тело, не раскрошатся зубы, и не остается ничего кроме разбитой бедности.

— Но я отказалась и стала бродяжничать.

Дыхание ветра пробирает до мурашек. Скачки уже закончились, уступив место Стражам, их утонченному ремеслу. Кружится по арене фаворит, затмевая собой других. Завершает танец стали, истлевая во взгляде князя, перетягивая на себя всё внимание. Посланник смерти, символ чужого величия и инструмент чужой силы.

А туча набегает на лес. Тихо выдыхает девочка, отпуская скорбь.

Смеется мать, кокетливо прикрыв рот рукавом. Смоль волос. Пышный бант пояса и колокольчики заколок, а в пальцах плектр. И звучен голос. Непоколебим в своей вере. Но когда заворачивают мать в саван и сжигают на берегу реки, нет на ней ничего кроме старенького платья.

— Хотите, я спою вам песню, которую мама пела, когда мне было грустно? — влажна зелень. Крепится в светлой улыбке, делясь сокровенным, пока лучится нежностью мальчишеский лик. — Чтобы вы тоже не печалились.

Кивает серебро. Бережно обхватывает за плечи, привлекая к себе, позволяя девочке пристроить голову у ключиц. Утешает вкрадчиво, как умеет, в попытке забрать боль, впитать словно отраву. Благодарно прикрывает веки девочка, шмыгает еле слышно. Тепло исходит от прозрачной кожи княжича. Ускользающий пульс. Змеи серебряных кос пахнут прохладой: синей, глубокой, скрипуче-хрустальной как ясная зимняя ночь.

— Похорони разбитое сердце,

Ночь сокроет следы.

Спи, птенец гнезда вечного,

Ждёт нас свобода зари.

И когда придет срок,

Распустятся на холме цветы.

Распахнет ветер крылья,

Прочь из тесноты.

И умчимся ввысь, позабыв печалей плач,

Судьбу обретая в солнце славного дня.

Первая капля падает на щеку. Моргает девочка. Отстраняется от княжича, вскинув голову. Рыжий свет душен и подобен свиному жиру. Мрак теней стал гуще, плотнее.

— Юный господин, — выставлена вперед ладонь, беспокойство девичьих черт. Туча совсем близко. Сталкиваются молнии с зубодробительным треском. — Кажется, нам следует поспешить и вернуться.

Но проносится порыв ветра. Подхватив искры солнца, накрывает вдруг стеной ливня. Не успевает зажмуриться девочка. Лишь опустив голову, замирает в ожидании, когда обрушатся капли, когда вымокнет в доли секунды одежда, когда холод заставит содрогнуться. Но ничего не касается кожи. Только зыбкий звон достигает слуха, предлагая с опаской поднять взгляд.

Порхают радужные переливы. Расправляются прозрачным полотном над детьми, разбивая капли дождя искрящейся рябью, точно расходятся круги по водной глади. Пляшут по траве отблески, пляшут и по восторженному лицу, ведь ахает девочка, прежде чем рассмеяться громко, вскочить. Блики поднимаются выше, колыхаясь халцедоновой рекой. А струи дождя вокруг замедляются. Сменив направление, устремляются ввысь.

— Юный господин!

Мановение пальцев. Отводит взгляд княжич от радужных всполохов лишь на миг, чтобы встретиться глазами с девочкой, улыбнуться ей открыто с бесконечной радостью, с трепетной заботой, с всепринимающей безусловной любовью.

Гремит гром, гонит ветер тучу. Пока солнце пронизывает дождь топазовыми стрелами, пока занимается всё вокруг алмазным пламенем. Преломленный свет обретает причудливые формы, искусно расписывая неземное полотно.

В голосе же девочки стоят слезы:

— Это так прекрасно, юный господин, — шепот обнажает истину. — Ваш дар невероятен, как и жизнь, которую вы слышите.

***

— Вы напряжены, мой дорогой супруг.

Растирает княгиня мужские плечи, разминает каменные мышцы. Бесцветные пятна перемежаются с полосами шрамов, словно хлестала чья-то безумная рука. Клеймо меж лопаток: Небесный Змей остервенело заглатывает собственный хвост.

Жесткие белые волосы — проходится по косе мужа княгиня, расплетает аккуратно. Только если когда-то в этих прикосновениях была интимность, было волнение, была надежда, теперь это привычка. Многолетняя, застаревшая как покрывшаяся грубой коркой рана.

Даже не помнит вкуса женщина. Вкуса того, как одиннадцатилетней девочкой отчаянно краснела, думая о первой брачной ночи, как боялась до тупой боли в животе и лихорадочной дрожи в подгибающихся коленях, как получив скорую грубую ласку, думала, что так и должно быть, и наивно верила всей душой — если станет стараться, то заслужит любовь, ведь новоиспеченный супруг столь грозен, столь статен, столь завораживающе красив, как может быть красив опасный зверь в своем обманчиво ледяном равнодушии.

Волосы рассыпаются по широкой спине. Гребень в женских пальцах.

Первая дочь была невероятно похожа на отца чертами. Столь желанна, столь любима, столь лелеяна. Подснежник, родившийся в лютую стужу. И столь же скоро потеряна, потому что её дар никак не мог прорезаться, потому что он вырывался вспышками, словно крупные капли с трудом просачивались в крохотное отверстие в скорлупе.

Гребень замирает на миг, прежде чем продолжить расчёсывать.

А в памяти крохотное тело четырехлетней малышки, безвольно рухнувшее на песок. И треск, что оседает крошкой, точно все зубы выбили разом. Лопнула скорлупка, вытекло содержимое. Случайность — мерзкое склизкое оправдание для самой себя, которое вонзается отравленной иглой, ведь «ошибившийся» супруг ничуть не расстроен.

Масло камелии. Растирает его в ладонях княгиня, проходится по волосам мужа, перебирает вдумчиво.

Вторая дочь. Окружена няньками, ведь они старше, они опытнее и смогут помочь молодой матери. Воспитание строже, любовь сдержаннее. Но гнев чиркает огнивом, вырываясь из дитя чем-то необузданным. Надрывается страшным воплем пожара, что слишком велик для детского разума, и пусть мать гасит эти вспышки, но она не всегда может быть рядом. Как не оказывается рядом и в роковую ночь.

Коса выходит свободной, не давит князю на виски. Перекидывает её женщина на грудь супругу. Вновь смочив ладони маслом, принимается растирать его по плечам мужчины, по спине, не чувствуя ничего, кроме боли, не видя ничего кроме покоев, разбитых в дребезги. И детской ручки в бескрайней луже крови. Разбилось любимое зеркальце дочери, утонул кораблик белого носочка.

— В следующий раз старайся лучше, — ровен тон мужского голоса.

Слова застряли обломками лезвия. Гниют, так же как след от руки супруга на плече, когда он прошел мимо, оставляя задыхаться в припадке, слепо открывать рот и ползти к тому, что осталось от дитя.

— О чем ты думаешь?

Вздрагивает княгиня, очнувшись. Поднимает взгляд. Стальные глаза мужа в отражении зеркала наблюдают так пристально, что волосы становятся дыбом. Но лишь устало улыбается женщина, вновь принимаясь растирать масло по горячей коже.

— Ни о чем, мой дорогой супруг, кроме вас.

[1] Японская народная песня «Вишня»

[2] Отсылка к традициям сумо

[3] Закон Мабики — существовавший в Японии обычай избавляться от нежеланных детей

Или ты, или он

— Почему вы не прикажите их извести?

Император крякает на замечание молодого племянника. Прогуливается шаркающим шагом по гравию дорожки. Самовлюбленные гладиолусы, звездный агератум, резная астильба, изящная лаванда, ажурная фацелия, нежные бархатцы. Цветет императорский сад, похваляясь великолепием красок, пьянит дивными ароматами.

— А ты желаешь извести их, мой мальчик? — узловатые пальцы ведут по складкам махровой мальвы, пробуя их мягкость.

— Они смеют раз за разом восставать против императорского рода. Медные дома пора наказать и наказать так, чтобы они никогда более не посмели и слова сказать.

Скрипуч смех. Император идет дальше, заложив руки за спину. Волочится шлейф бело-голубых одежд, петли Небесного Змея на сгорбленной спине.

— Тогда ответь мне, мой мальчик, кто мы такие?

Юноша хмурится, следуя за дядей.

— Мы — члены императорского дома.

— А ещё.

— Потомки Старшего Наместника. Потомки Народа Иль’Гранда.

— Правильно, — тянет император. Стук зубов о зубы. Жевательное движение, непроизвольное, отдающее тиком. — Они тоже потомки, — юноша еле сдерживается, чтобы презрительно не хмыкнуть. Касается соцветия флокса, прежде чем гневливо смять сиреневые цветки. — Все мы — наследники славного прошлого. Медные дома и вправду дерзки, и их дерзость порой не ведает пределов. С каждым поколением ничуть не гаснет, — взгляд дяди укоряет. — Однако уничтожить их — значит уничтожить память. О Медной касте, о Небесном Народе. Кто тогда останется, мой мальчик? Потомки жалких Земных, что возделывали эту землю и были словно дикари?

Юноша виновато отводит глаза. Поглаживает рукоять меча, чтобы совладать со стыдом.

— Все мы — один пласт. Золотые, Медные, Изумрудные, Древесные, Черные. И негоже нам вырезать друг друга под корень. Вторая война Солнц и так унесла огромное количество жизней, отняла те крохи технологий, что остались после Исхода, — узловатые пальцы расправляют искалеченное соцветие флокса. — Мы не можем позволить себе потерять хоть ещё крупицу того, что есть.

— Простите, дядя. Я был неразумен в своих размышлениях, — но император уже утешающе похлопывает по локтю.

— Ты молод и горяч, мой мальчик. А молодости и горячности свойственна бездумная резкость. Лишь бы она не была опрометчива.

— Вы мудры, дядя.

Улыбка на губах юноши выражает восхищение, но гаснет, стоит императору произнести:

— Как наследник, на сей раз поход возглавишь ты. Князь Иссу поможет.

Тучи набегают на широкий лоб, сводя брови. Ходят желваки.

— Дядя, позвольте спросить, — император не оборачивается. Разглядывает бутон хризантемы, клинья лепестков. — Почему вы дали ему вольную?

Тень. Вздох.

— Потому что я был юн. Потому что не понимал, что делаю. И потому что это было самым малым из того, что он просил.

***

— Пора вкусить бой, — муть очей. — Ты отправишься со мной.

Война расправляет кожистые крылья, ощеривается кривыми зубьями. Не желает юг жить под властью севера. Не желает знать Золотого императора, а княжество Иссу следит зорко за плодородными долинами у своих границ, где столь кстати реют вражеские знамена.

— Ослабел император.

— Придет наше время.

— Отцвели давно Лилии, Медным нечего противопоставить.

— Возьми, — протянутый футляр. Гладкость покрытого лаком дерева, приятная тяжесть.

Девочка поднимает на княжича изумленный взгляд. Мотает головой:

— Нет, нет, юный господин, я не могу принять. Прошу, не потешайтесь! — пытается вернуть футляр, но мальчик отстраняется нахмурившись.

— Я не потешаюсь, — ладони захватывают в плен, ведут ласково, обводя костяшки девичьих пальцев точно лады бивы. — Пожалуйста. Вдруг я не вернусь, — искренняя мольба и жар, ещё непонятный в своей сути, ведь столь долго выбирал княжич, столь долго размышлял о том, что подойдет её кудрявым волосам, её плавным чертам, представлял её лик и терялся в остром смущении. — Тебе же будет дар. Для певицы ведь важно дорого одеваться, а ты, — прерван вдох, — так красива.

Малахитовая шпилька: морская гладь и рифы. Росписью летят журавли. Растерянно открывает рот девочка, горит румянцем точно медное солнце.

— Я…

— Прошу, — глядит серебро, покачиваются бутоны космеи. — Не оскорбляй меня.

И девочка смиряется. Закрывает футляр, прежде чем порывисто схватить плектр, лежащий подле бивы, вручить оторопевшему княжичу. Не случившееся объятье. Она сгибается в глубоком поклоне, ответная мольба опадает листвой с уст:

— Примите. Он моей матери, убережет от бед. Я буду молиться о вас, молиться каждый миг, когда вы будете вдали от меня. Прошу, возвращайтесь, юный господин. Возвращайтесь живым и здоровым.

Золотые рога, серебряные рога. Багрянец доспеха.

— Берегите себя, юный господин, — напутствует учитель.

Качаются бутоны ликориса, поминая в речах сгинувших в пучине времени владык неба, владык земли, чей век оборвался по воле злого рока. Усмехается фаворит. Выступает войско, оставляя позади дом в девятый месяц четырнадцатого года.

***

Тодо наблюдает за листопадом. Наблюдает за первым снегом. Застыло поместье, погрузившись в дрему сумерек. На веранде девочка, укрывшись с головой холщовой накидкой, ловит снежинки. Кот под боком. Взлетает ворон, трагично его карканье.

Дымится кровь на стылой земле. Нет в сражении ни красоты, ни доблести, лишь греховная дикость. Резвится зверь, вскрывая глотки и клети грудей, вспарывая животы. Сгибаются ноги, сгибаются руки — неестественны углы. Разбиваются сосуды — вместилища огня, что тухнет на жестоком ветру.

Разоренная деревня украшена висельниками. Амбар исходит дымом и визгом запертых жителей. Пот, слезы. Рвота, экскременты. Слюна стекает по губам. Рана рассекла бесцветное пятно на скуле. Сочится кровь, одеревенели от нагрузки мышцы. Задохнуться. Ползет скверна. Немой ужас лопается со звуком отпущенной тетивы. Стрелы жалящим роем обрушиваются на головы, пока надрываются глотки, пока сталкивается кони. Лязг и бряцанье, вой и стон. Хлюпает болото там, где его не должно было быть.

Отворяются ворота. Падают ниц жители, встречая запахом паники, изводятся в раболепных речах. Племянник императора во главе колоны раздает приказы. Пасть Небесного Змея на его груди.

— Мой господин, я сам слышал, как он похвалялся, что, заняв трон, станет хозяином Хризантемы! — в отведенных князю покоях собрались приближенные к нему воины и военачальники. Восклицание фаворита заставляет их замолкнуть.

— Господин, — замечает аккуратно один из них, — племянник императора — неопытный бахвалистый мальчишка. И он был чудовищно пьян нынче, а у пьяного с языка что только не сорвется.

— Однако кто дает ему право открыто потешаться над нашим господином? Единственным свободным Цветком императорского сада, Потомком Вестников, потомком самого Иссу! — не унимается фаворит, исходит желчью, брызжет слюной. Сверкает хрусталь серьги, изуродовала ярость красивый лик. — Как он смел заявлять, что когда придет время, он приструнит Хризантему и вернет её во дворец, лишив всех милостей?

Гробовая тишина. И оттого зловещей низкий звук, заклокотавший в горле князя:

— Золотой щенок. В его крови ни капли истинной сути Небесного Народа. Одна вода.

Встает на дыбы олень стяга. Пылает очередной город, пылает взятая штурмом крепость, пылает мятежный храм. Раскрываясь исполинским бутоном, поднимаясь угольным столпом. Смрад гари и спутанные обрывки разлагающейся плоти. Раскаленная синева качается в колыбельке, ведь затоптан младенец, разрублен на куски. Растерзана мать. Какофония ненасытного нутра.

Кривляется бродячий актер. Фокусник прячет монетку под ореховыми скорлупками. Краткая передышка и переход, утонувший в памяти. Красные фонари тянутся рядами решетчатых веранд. Редкие хлопья снега оседают на землю. Голы ветви слив.

— Что же вы, юный господин. Развлекитесь.

— Женская ласка всегда приятна, а перед боем особенно бодрит.

Сидит в углу покоев княжич, пытаясь внутренне отстраниться от происходящего. Без слов дать понять, когда к нему, покачивая бедрами, направляется куртизанка. Выбелено лицо, вычернены зубы, вишневы губы. Она и правда понимает. Поймав взгляд из-под белесых ресниц, затравленный, разбитый, больной, подсаживается к другому. Подливает элегантно вино в опустевшую чашу.

А княжич думает о том, что в покоях этой куртизанки может спать её ребёнок. В её шкатулке могут быть скопленные на свободу деньги, а в её голове может быть желание убраться восвояси и не терпеть стягивающие с плеч одежду прикосновения. Мнущие груди, спускающиеся по животу ниже. Её глаза. Их глаза.

— Вы разве не мужчина? — язвительно спрашивает фаворит. Рука покоится на обнаженном бедре куртизанки. Хлопает по нему резко, ощутимо, вызывая у той вскрик. Покрасневшая кожа хранит отпечаток. Заячьи ушки женской прически хихикают кокетливо. — Ты, — одна из куртизанок сразу отрывается от чужих губ. — Порадуй-ка княжеского сына. Да как следует.

Не двигается княжич, словно вознамерившись срастись с комнатой, провалиться в стену, утонуть в полу. Пока подсаживается девушка. Её горячее дыхание находит ухо, обводит мочку, целует, оттягивает. Пробегают торопливо пальцы по шее юноши, оглаживают широкую грудь, легонько надавливают на живот. Наблюдает фаворит пристально и злорадно. Ловит судорожные эмоции на лице княжича. Беззвучный шепот, просящий девушку остановиться, не трогать.

Звон внутри, звон под кожей. Подобен мелким иглам, готовым прорезаться. Сдерживает его княжич, чтобы не располосовать ненароком ладони куртизанки, не перемолоть ей в труху пальцы, не обжечь лицо, что приникает к яремной впадинке, ласкает скомкано в попытке распалить. Страшно. Ей страшно. Как и ему.

Военачальники стараются не обращать внимание. Поглощенные собой и предоставленными им женщинами — теми, что будут дороже и умелей простой девки, отданной на потеху воинам. Те пусть резвятся на первом этаже, танцуя под взрывы хохота и нестройный хор да дразнясь задранными выше колен подолами.

Княжич же закусывает губу, горя заживо против воли, прежде чем раздается голос вошедшего отца.

— Оставь его, — смеряет сына взглядом князь. Заняв почетное место, властно указывает вздрогнувшей девушке на место подле своего колена. — Подойди.

И юноша закрывает глаза. Потому что теперь страх куртизанки оправдается. Потому что до утра она не доживет. Уничтоженная болью или же испустившая дух незаметно, не успев понять, затерявшись в стоне. Благость и единственная доступная милость.

Соседние комнаты предлагают уединиться. Поднимается князь, следует за ним фаворит, ведя в отдельные просторные покои приглянувшихся господину куртизанок. Закроется за избранницами ширма словно крышка ловушки.

Долгая ночь, бесконечная ночь. Как и все ночи с тех пор, как покинут дом. Мглистая река копит снег по берегам. Блеклое отражение огней, унылая серость камней. По другую сторону движутся толпы в оранжевом киселе фонарей, а тени раскачиваются, насыщаясь похотью.

Только бы не закрыть уши, только бы не подать виду. Смотреть в окно. Смотреть в никуда, прекратив существовать в месте, где вскоре слабо запахнет кровью. Краткий вскрик, и отсечены будут нити.

Сторожит фаворит сон князя. Выводит пальцами узоры на голой спине куртизанки. Брезжат вестники рассвета перекличкой жаворонков. Туманный розовой и сизая синева.

Княжича нет в покоях. Он спустился на крыльцо, чтобы умыться морозной дымкой, унять песок раздраженных глаз. Тишина. Мягкая, звенящая родниковой чистотой, лишенная суетности.

Храп в соседних комнатах. Одежды куртизанок — поникшие крылья бабочек. Не порхать им. Пустота застывших очей.

Трет переносицу фаворит, зарывается пальцами в спутанную золотую копну. Стекает свет по шрамам. Нужно заплатить за доставленное «неудобство» и пригрозить оставшимся женщинам держать рот на замке, иначе и они отведают хозяйской «ласки».

Язык проходится по лезвию заколки, слизывая запекшуюся кровь, а белая грудь князя вздымается размеренно. Распущена коса, не омрачен ничем лик. Лик Бога. Его Бога. Его, зовущегося Суном, сидящего спиной к окну и преданно укрывающего князя от первых лучей солнца.

Прежде чем закрутится волчок, утягивая в новый бой.

Байки на привале. Как быстро стираются образы, как быстро разъедает их тоска. Плектр под сердцем княжича. Взрывается жилка, не пульсирует больше. Свобода совсем иная. Проломленным черепом вопит счастливо, пока вытекают мозги, а крошка зубов теряется в пыли, дробясь под ступнями. Хруст. Не нужен меч, не нужен лук. Разверзается земля, уходит из-под ног. Взлетает вихрем птица, перекатываясь зелеными всполохами. Не останется даже праха.

Тюльпан цветет столь же яростно, как и хризантема. Пролегая бороздами, скручивая, захватывая, утягивая следом. Выдергивая души, чтобы вернуться в ночи, завыть многоголосьем. Сон иль явь. Нити рвутся так просто, словно детская забава. Закалить сталь. Закалить до тех пор, пока она не станет крепче или не сломается.

— Ко всему можно привыкнуть, — возвышается отец. Удовольствие мерцает белесым в его зрачках. — Они лишь жалкие насекомые, о которых нет надобности помнить. Величие — вот что действительно важно.

Лежит на полу княжич. Тает боль в иссечённой спине. Делает князь с сыном то же, что делали когда-то с ним. Холод кусает обнаженную кожу, ведет по зарубцевавшимся шрамам плеч. Бесцветные пятна витилиго расплескались проклятьем.

Тонет взгляд юноши в мареве зимней ночи. Трепещет огонек свечи, вот-вот потухнет. Мертвец раскинулся в другом углу в луже черной крови.

— Или ты, или он. Таков выбор.

Держали крепко княжича. Не покалечить, но преподать урок. Отцовский удар капал со скулы. Чужая боль — это чужая боль. Не коснется нить, не срезонирует с собственной. Убей или умрешь сам, пытай или станут пытать тебя. Долго, методично, продлевая муки. Так рождается истинная покорность, так лепится необходимое.

— Нет жалости. Нет сострадания, — давила муть серых очей. — Ты — потомок Иссу. Разум — единственное, что тобой движет.

Снег падает бесшумно. И смыкает свинцовые веки княжич. Обнимает себя за предплечья, подтянув колени к груди. Завтра всё повторится. Завтра он оборвет новые нити, и будет обрывать до тех пор, пока это не прекратит причинять нестерпимую боль.

Дальше по коридору блистает лживо пир. Мужской смех заглушает пение струн. Женский смех же льется нервно, вымученно, пока отцы, сыновья, мужья и братья нанизаны на копья над входом. Хозяева обернулись вещами.

— Знаешь, почему я возжелал в жены твою мать? — откровение. — Она из семьи Кин, ветви рода Агг — рода Основателей, что правили Небесным Царством столетия, и величие их было неоспоримо. Но взгляни на свою мать, она слаба и жалка, пусть и носит имя последней правительницы Амальтеи. Вырождается Небесный Народ. Только мы — потомки Вестников, cохраняем свою суть. И истинное имя тебе Иль’Гор. Ты обязан гордиться им и понимать свое предназначение, потому что как последние Боги этого мира, мы должны творить порядок.

А ведь когда-то в этот день впервые открыл глаза княжич. Сделал первый вдох, издал первый крик. Далеко-далеко мать молится в храме, сжимая шелковую нить. Далеко-далеко учитель читает книгу. Далеко-далеко девочка поет на кухне кухарке и служанкам, заставляя их горько плакать. Далеко-далеко, но не в разоренном поместье, где зимует княжич.

Наследие

— Служанка сказала, что видела тебя с моим сыном.

Ребёнок выпрямляется.

— Да, госпожа. Я играл юному господину.

Жемчужная вуаль сетью скрыла лик княгини. Бессонные ночи пролегли мраком под очами. Бирюза одеяния, фуксия ворота.

— Как твое имя, дитя?

— Яль.

— Так назвала тебя мать?

— Да.

— Яль… — пробует княгиня, тягучая пряная сладость на языке.

— Полное имя Химъяль, госпожа, — добавляет ребёнок. — Значит «подсолнух».

— Твоя мать знала старую речь? — раскачиваются нити, сталкиваясь с мягким стуком. В синеве искра интереса. Окидывает ребёнка оценивающим взглядом.

Щуплый, тонкокостный, низкий для мальчика четырнадцати лет. Овал лица, короткие непослушные волосы. Большие по-кошачьи зеленые глаза, пожалуй, единственное за что действительно можно зацепиться, но и то, посажены близко. Горбинка носа, крупность черт в сочетании с изящным благородством. Смешанная кровь.

— Да, госпожа. Она знала немного, — ребёнок держит спину. Робость ни к чему, он и так знает всё о себе. — И рассказывала, что в её роду был выходец из Черной касты. Вас это не оскорбит, госпожа?

Смешок. Нелепый ребёнок.

— Нет, они давно мертвы. Пусть мой муж бы и не согласился.

На губах ребёнка улыбка. Пробивается первыми цветами из-под пуха снега. И понимает княгиня, что именно красит детское лицо светом лучистым, ласковым, способным ненароком растопить сердце.

— Ты скучаешь по моему сыну? — мелькает внезапная догадка.

Что-то меняется во взгляде ребёнка, щетинясь смиренной печалью.

— Да, госпожа. Мне нравилось играть ему.

— Сыграешь и мне, дитя? — вкрадчивость плохо сочетается с привычной гордостью, но сглаживает вуаль, позволяет оправдать видением.

— Это будет для меня честью!

Провалы прогалин и грязно-серый снег. Перекличка вернувшихся птиц. Набухшие почки готовятся дать рождение листьям. Тоска в материнском сердце притупляется, когда в покоях раздаются первые аккорды:

— Далеко-далеко

пусть ветер весенний разносит

аромат лепестков -

чтоб к цветущей сливе близ дома

соловей отыскал дорогу! [1]

Блистает столица. Завернулась в тончайшие шелка из всполохов заката, сливово-медовых, с вкраплениями волнующе-красной смородины. Полнится огнями императорский дворец, обсуждая свежие вести, прибывающие с воронами. Перемежаются рукотворные сады и озерца с утонченными бутонами павильонов, переплетаются мостики и перемычки веранд.

Плывет по каналу лодка младшего племянника императора. Развлекает придворная певица мальчика своим искусством, сказывая о подвигах, о возвышенности сражений, о доблести побед и о сокрушительности поражений.

А в тронном зале совет беспокойно колышется медно-изумрудными волнами. Высоки шапки чиновников, простираются узорчатые шлейфы одеяний министров словно павлиньи хвосты.

— Князь Иссу одерживает победу за победой. Вся долина от Грозового хребта до хребта Падших подчиняется ему.

— Ваше императорское величество, позвольте, это одна пятая территории.

Венценосный Змей свернулся кольцом на голубом стяге. Гранатовые дольки в вазе. Жует император. Обсасывает мякоть, разгрызает косточки, причмокивая, пока обсуждает совет:

— Это было большой ошибкой для юного наследника отправиться дальше на запад одному. Повернуться к князю спиной, вверить ему юг.

— Я слышал, сын князя не уступает отцу в свирепости. Достаточно точны ли доносы настоятеля храма Иссу? Не растет ли вдали от наших глаз ещё один вздорный зверь?

— Может стоит призвать мальчишку ко двору? Пусть принесет присягу в саду раньше. Пусть получит своё клеймо.

— Подобное торопливое решение будет ошибкой. Князь сочтет эти действия проявлением недоверия или вовсе угрозой.

— Он и должен их таковыми посчитать. Позвольте, но зачем нам тревожиться о помыслах обычного Цветка? Если хозяин велит, он обязан беспрекословно подчиниться.

— Но ведь пока не совершил князь ничего, что говорило бы о его неверности клятвам. Зачем затевать с ним ссору?

— Вы предлагаете нам ждать, когда он оскалит пасть? Вы зовете это ссорой, но то лишь умение предвидеть.

— Ваше императорское величество, — поднимает руку Правый министр, призывая всех к порядку. — Позвольте покорному слуге высказать мнение. Князь верно служит трону, но тем не менее будет мудрым несколько осадить его, пока успех не вскружил ему голову, и он не осмелился покуситься на вас, нашу святыню, или же угрожать вашему драгоценному наследнику.

Дряблые щеки свисают на высокий ворот. Ленивое мычание.

— Вестники, — поводит веером император, выплюнув косточку, — поистине чу́дные создания, но противоестественные в своей сути.

— Вы абсолютно правы, ваше императорское величество, — поклон, взгляд ожидания. — Но сейчас князь силен, как никогда. Сколько продлится его верность, неведомо никому. Следует быть осторожными и не давать большей воли.

— Ваше императорское величество, помилуйте, князь Иссу не посмеет бросить вызов роду Кин, — вмешивается Левый министр. — Мне кажется, всё наше беспокойство излишне. А даже если он осмелится огрызнуться, императорский дом легко сможет дать отпор. В вашем саду готовятся распуститься новые Цветы. Не только у князя есть дар…

— Не только, — выскальзывают зерна из дрогнувших пальцев, рассыпаются по ступеням, щурятся топазовые очи. — Но вы видно забыли, с кем имеете дело. Пожалуй, не стоило его так поощрять, — тревожный шепот, щелчок закрывшегося веера. — Как завершится поход, подрежьте крылья князю Иссу. Пусть не забывает, кто даровал ему волю и приобщил к крови, как не забывает и того, что именно Вестники сгубили Небесное Царство.

***

Тодо примечает княгиню у алтаря случайно. Направляясь вдоль колонн к выходу, задерживается, различив журчащий звон.

Золотой олень скачет по пурпуру долин на женской спине. Коралловые нити рясн, белеют рожки венца. Две костяные фигурки на маленьком переносном алтаре. Две костяные фигурки окропляют водой из неглубокой чаши пальцы, прежде чем поднять миниатюрный жезл с многоступенчатой спиралью бубенцов. Взмах. Мелодичный звон. Отгоняет зло, раз не способен отогнать смерть. Пусть покоятся души с миром. Пусть не держат обид.

— Тодо?

Кланяется мужчина:

— Приветствую вас, госпожа.

— Кажется, за столько лет вашей службы я никогда раньше не заставала вас молящимся, — княгиня вновь обмакивает пальцы в дождевую воду и окропляет фигурки. Взмах. Звон.

— Обычно я прихожу на рассвете, госпожа. Но сегодня, — он начинает прежде, чем успевает задуматься о том, как это прозвучит, — я проспал.

Скорбные уголки губ приподнимаются, находя очарование в смятении.

— Подойдите, Тодо.

Поют жаворонки. Небо наливается синевой, кисейной, дымчатой. Белесые полосы облаков пролегают исполинскими телами, словно покрытые перьями чешуи. Распустилась зелень. Крупные бутоны магнолии: снежные кончики лепестков и лиловая сердцевина. Целует княгиня фигурки по очереди с таким надрывом, что Тодо дергается от укола скорби.

— Я родила первого ребёнка князю в двенадцать лет, — замечает женщина его потерянный взгляд. Убирает фигурки в шелковый мешочек, а его — в рукав. — Второго — в шестнадцать.

— Ваших детей забрала болезнь?

Усмешка режет губы княгини. Синева очей темнеет, становится едкой.

— Их забрал мой муж.

Шорканье метел. То монахи во дворе. Треск свечей и застывшие реки воска.

— Простите, госпожа. Я был неосторожен в своих предположениях.

— Вы когда-нибудь задумывались, Тодо, действительно ли суть Вестников была в том, чтобы держать Небесные города? Действительно ли их суть в том, чтобы быть живым оружием?

Еловые ветви на алтаре. Грифоны восседают на срубах балок. Обсидиан мужских глаз выражает беспокойство и ненавязчивый интерес.

— Нет, госпожа.

— Я смотрю на своего мужа и задаюсь этим вопросом. Я смотрю на своего сына и задаюсь тем же вопросом. Проводники божественного, посланцы Пустоты. В чем их истинная суть? Служить ли рабом чужих амбиций? Или же она в чем-то ином?

При солнечном свете фрески кажутся плоскими и мертвыми.

— Боюсь, мы этого никогда не узнаем.

— И то правда, — хмыкает с досадой княгиня. Утопает взглядом в переплетениях сусальных нитей подола. Ждет ответы, находит бездну. — Небесное Царство существовало столетия, а тот мир, в котором в воздух поднялась первая Амальтея, провозгласив начало эры Народа Иль’Гранда — тот мир нам неведом.

Крепко спит череп на алтаре, и от своего сна более не очнется. Синева поднимается к потолку:

— Но знаете, Тодо, я смотрю на своего сына и думаю, что когда-то давным-давно в утерянном нами мире кто-то совершил тяжкий грех и обрек Вестников на страшную участь.

Опускается ворона на бортик бассейна для омовения. Стук когтей. Курильницы для благовоний прядут струйки дыма.

Становится чуть легче княгине от, наконец, произнесенных слов, что слушают столь внимательно. Становится чуть легче от участливого замкнутого взгляда. Пусть это только на краткое мгновенье, прежде чем тяжесть обрушится вновь.

— Пойдемте, Тодо. Мне пора возвращаться в поместье.

Камень. Не сдвинуть до конца своих дней, лишь нести на плечах бремя.

— Госпожа, — окликает Тодо.

Она замирает у ступеней крыльца, глядя на него снизу-вверх. Изумительно хрупкая и меж тем преисполненная достоинства. Дивная кукла со скорбным лицом, хранящим следы жизни, и с сердцем, помнящим всё.

— Дозвольте, — любезно подставляет Тодо локоть княгине, чтобы могла она опереться. — Я хотел бы взглянуть на Небесный город, что упал в этих горах. Прошу простить меня, если это звучит неподобающе, ведь в моем роду не было ни одного Небесного Человека.

Она коротко смеется. Одаривает чем-то мягким, чем-то принимающим, чем-то, чего Тодо ещё не наблюдал по отношению к себе. Последняя ступенька. Соскальзывает женская рука. Медь волос. Незабудки — роспись на высоких платформах сандалий, и шелковые кисточки.

— Вы не оскорбите меня своей просьбой, Тодо. Нет смысла думать о чувствах тех, кто давно сгинул, оставив нам обломки, — жестокость слов сравни богохульству. — Если вы не будете спускаться в котловину и трогать останки города, я дозволяю вам туда отправиться. Путь лежит по склону той горы. Заблудиться трудно, просто двигайтесь вверх, а затем вы увидите.

Двеверные служанки ждут княгиню у ворот, придерживая под узды вороную кобылу, на фоне которой приземистая кобылка Тодо, позаимствованная из княжеской конюшни, выглядит неуклюжим бочонком. Молчаливо наблюдают Стражи, но им не расслышать беседы.

— Благодарю вас, госпожа, — искренен поклон. — Хорошего вам пути.

Всё же очаровательно. Словно вновь наступившая юность, словно можно не страшиться будущего, словно можно довериться и не ожидать подвоха. Лепесток алых губ, звякают височные кольца. Он будет хорошим супругом, способным услышать, способным дать будущее.

— Я тогда ошиблась, Тодо, — мужчина поднимает непонимающий взгляд, но княгиня, не удосужившись объяснить, отворачивается. Нарядны деревья персика. — Идите же и взгляните на останки того, за что так яростно цепляются те, у кого это единственное в жизни.

Соломенная веревка тянется от дерева к дереву предостерегающим барьером. Старая каменная арка, поросшая мхом — последний рубеж извилистой тропы, что наконец выводит Тодо из-под лесной сени. Туда, где выше только небо.

Бескрайне багровое озеро. Цветет в неположенное время. Питаются корни Пустотой из плохо затянувшейся раны мироздания, удушлив аромат.

Тодо останавливается на краю котловины, не осмелившись спуститься ниже, хоть до алой границы ещё далеко, а ветер гонит волны, устрашающие своим насыщенным цветом. Сточенные клыки обломков почти полностью ушли под землю. Величие, поражающее воображение картинами прошлого, но покрывшееся плесенью, разъеденное Распадом.

Лопнули сердца городов. В единый миг схлопнулись точно по велению судьбы. Потому что только она выше любого властителя, и возможно она решила даровать свободу своим несчастным искалеченным детям. А вместе с тем пожнать и то, что ей задолжали за века, оборвав сразу миллионы нитей по всему свету.

Тодо стоит так долго. Позволяя лошади щипать траву, наблюдая за танцами ветра, прислушиваясь к себе, к пению птиц. И к тому, что покоится под землей в безысходности.

[1] «Второе дополнительное собрание японских песен» (Ки-но Томонори)

Берег реки

— И чего вы маетесь с нерадивицей, господин учитель? — кудахчет кухарка, замешивая тесто. Хлопок ладоней, завеса муки. Грозно насупился божок, сидя верхом на мешочке риса в углу кухни.

— Тетушка, за что вы так сурово? — бурчит девочка.

Раскинувшись на веранде, наблюдает за облаками. Свесилась голова с края, перевернулся мир. Перевернулся и Тодо. Огромным грачом опускается на корточки. Щелчок по носу. Девочка оскорбленно ойкает.

— Ты ешь?

— Не ест, господин учитель. Видать голодом себя заморить пытается, — ворчит кухарка.

А девочка виновато хмурится. Густые мужские брови хмурятся в ответ, понимая без слов. Ладонь придерживает за макушку, заставляя перевернуться на живот. Ползет божья коровка по дереву столпа: прозрачны крылышки под пестротой наряда. Сиреневые грозди глицинии.

— Хочешь, вместо урока свожу тебя в город? — предлагает Тодо.

Девочка пожимает плечами. Обозначились бедра, не заострился кадык, не сломался голос, начался цикл. Скоро нельзя будет скрыть даже столь поздний цветок. Тодо это тревожит.

Девочка же продолжает разглядывать мужскую ладонь. Держа на коленях, водит пальцем по линиям, покачивая ногами. Бива молчаливо прислонилась к стене.

— Я слышал, как служанки говорили о труппе, что приехала из Гонзо, — палец на линии сердца. — Скоро война закончится, и юный господин вернется, — продолжает Тодо укоряюще. — И что за замученное создание он тут обнаружит?

— Дразнитесь, — обиженно царапают ладонь короткие ногти. — А ещё учитель.

— Учитель, — подтверждает Тодо. Сжимает ладонь в кулак, прячась от девочки, что встряхивает головой.

— Хорошо. Пойдемте, — забилась жизнь в зелени лесов. Слезинка родинки под правым глазом.

Они покидают поместье по отдельности. Облака табунами следуют за ветром. Раскинулась ярмарка под испещренном следами птичьих лапок небом. Движется оползнем толпа, не протолкнуться.

— Это из-за труппы? — держится девочка за рукав Тодо, чтобы случайно не увлекло течением.

Пусть и знает она эти улицы, пусть и приметить издалека Тодо не составит труда, ведь возвышается он над другими на целую голову, только от ткани под пальцами возникает приятное ощущение безопасности, и терять его не хочется. Особенно когда Тодо пропускает девочку вперед, чтобы не упускать из виду.

— Возможно, — отвечает, озираясь. Ссутулится сильнее обычного, обуреваемый внутренним дискомфортом.

Прячет улыбку девочка. Разглядывает торговые ряды с непоседливым любопытством. Глиняная утварь. Керамика. Пряности. Амулеты и талисманы. Веера. Птицы в клетках. Свитки и книги. Изящные туфельки. Украшения. Лохани с рыбками. Треугольнички рисовых пирожков. Жареные осьминоги и кальмары на палочках. Паровые булочки.

— Ты так и не ела?

— Нет, — она задерживается взглядом на одеждах, что расправлены на крестообразных стойках. Ткани словно цветы в саду, драгоценности в шкатулке.

Тодо этот интерес подмечает.

— Тебе ведь четырнадцать?

Вопросительный взгляд, кивает девочка неуверенно.

— Обычно девочкам на четырнадцатилетие матери дарят новое платье, — стремится обсидиан очей в тень минувших дней. — Расшивают ворот, манжеты и кайму подола узорами-оберегами.

Читает по слогам маленький мальчик, и слушают его внимательно руки на покрывале с пионами. Обтянутые просвечивающей кожей косточки выступают уголками. И свет. Разбавленный сероватый свет. Раннего утра, раннего вечера.

— Ничего страшного, — произносит девочка. — Зачем мне новое платье?

— Ты ведь растешь.

— У Нокко попрошу что-нибудь, что не жалко, — она вглядывается в мужское лицо, ловит потерянность в уголках глаз. — Учитель Тодо, — он отрывается от созерцания тканей, — а откуда вы знаете про этот обряд? У вас есть сестра?

— Нет. Только братья, — щурится зелень в подозрении. Поводит плечами учитель, невозмутим в принятии должного. — Сестра умерла, когда я был совсем маленьким. Я не помню её лица.

Даже голоса, лишь руки: угасающие веточки, что подло сразил паралич. Но их присутствие было осязаемо. Поддерживало, укрыв от извечной ругани щитом.

— Зато помню, как мать готовила ей наряд, — убран в дальний угол. Надеть его было не суждено, ведь не хватило лишь дня, когда в ночи всё же замерло неглубокое дыхание.

Опустевшие покои. Мальчик, по привычке прокравшийся внутрь с книгой подмышкой. Совладав со слезами, начинает упрямо читать вслух тому, кого уже нет. И себе, кто остался.

Девочка молчит, прежде чем молвить осторожно:

— Вы же знаете, что я не ваша сестра?

Сдержанная улыбка. Развеяны эмоции, отгореванны, потому что время беспощадно, как беспощадно и течение реки, чей берег избрал прибежищем Тодо.

— Знаю.

— Господин учитель, — квохчет кухарка, пока девочка причесывается деревянным гребешком, деловито поправляет шелковый шнурок. — Вы уж окажите милость простой женщине, — мешочек, вложенный в рукав. — Чтоб в театр пошла в подобающем виде, прошу, прикупите ей одежки какой. Меня-то с кухни не пустят, а служанкам такое поручить не могу. Сами ведь понимаете. Болтать примутся, сороки эти. А вы человек ученый, в разных семьях благородных служивший, много повидавший. Знаете, как там нынче принято. Растет же девка. Годок не пройдет, она уж не влезет в рубаху свою, упрямица.

— Но одежду тебе купить нужно, — настойчивость обсидиана, собственный кошелек в кармане и скромное желание отплатить хоть как-то. — Я не говорю о дорогой. Что-то простое, что прослужит тебе долго. Пусть это будет дар от твоей тётушки и меня, — девочка было открывает рот, намереваясь возразить, но сразу закрывает зардевшись. — Безвозмездный.

Колебания. В животе клубок пряжи размотали. Покачивается на пятках девочка, прижав ладонь к щеке. Всё ещё держится за рукав Тодо.

— Но если меня кто-нибудь увидит из слуг? — лепечет, подняв глаза.

Ответный взгляд Тодо указывает направление. Торговка в соседней лавке: ряды масок на стенах, а кисть в женских руках порхает, оставляя следы на лице вытянувшегося на носочках мальчугана, обводя ему брови красным, продлевая уголки рта, придавая свирепый вид.

— Только за это я заплачу! — сразу же предупреждает девочка. В подтверждении слов извлекает из рукава мешочек с монетами и демонстрирует Тодо, важно позвякивая. Кривой клык, шутлива гроза. — А то вы меня с тетушкой разбалуете, — сбивчивое ворчание. — Разве можно так. Сговорились за моей спиной.

Грудной смешок.

— Хорошо, заплатишь, — Тодо не дожидается чего-то ещё.

Пересекает улицу и поднимается на ступеньку. Сразу же привлекая внимание торговца, что откладывает бумажный веер и расплывается в доброжелательной улыбке, скользяще оценивая и высокую фигуру, одетую пусть и скромно, но в хорошую ткань с удобным кроем, и ребёнка в наряде служки, что тихонько шмыгает, украдкой выглянув из-за мужской спины.

— Да будет ваш вечер добрым. Чего желает господин?

Не удерживается девочка от того, чтобы не показать язык в зеркальце, покидая лавку. Вся ерошится и хохлится словно дикая кошка, но между тем пытается совладать с нечто огромным, что распирает изнутри. Заставляет и идти ровней, и плечи расправить, и подбородок держать выше. Вспоминать, как царственно, будто не касаясь земли, плыла мать.

Только горячая булочка обжигает пальцы, рот полнится слюной, и в животе урчит. Не так едят настоящие изысканные красавицы. С детской поспешной жадностью.

— Хозяин лавки нас запомнит, — фыркает насмешливо. — Видали, как он глаза округлил, когда понял, что я девочка? — передразнивает. — Ой, как же так, как же так. Нижайше просим прощенья, господин. А мы-то дивимся, какой у вас мальчик пригожий, а он и не мальчик вовсе.

Тодо не разделяет веселья. Ощущение грязи на коже. Ощущение грязи на одежде и в волосах. Тошнотворно-липкой, точно макнули в глубокую лужу, а затем вываляли хорошенько. Поджав губы, борется учитель с гневным омерзением и надеется, что девочка не расслышала уже менее безобидные перешептывания торговца с помощницей, не поймала их выразительные взгляды, когда Тодо платил.

То ли нагулял и исправиться решил. «Бессовестный отец, запустить так девочку». То ли любовницу привел. «Бедная служанка, юная совсем, видно посулил чего дурочке». В скорую ложь про племянницу никто не поверил.

— Да не огорчайтесь вы, учитель Тодо! — театр всё ближе, как и разношерстная толпа пред ним. Облизывает пальцы девочка, вновь берется за рукав Тодо. Узор папоротника, бант пояса за спиной. Зачесаны волосы, закреплены деревянной заколкой, оплетены шнурком. Слегка затемненные уголки глаз придают взгляду лисье выражение. — Люди всегда много лишнего думают, особенно если только подобное и видят. Поэтому я никогда никого не слушаю.

— Лунной ночью блуждает из-за любви

Зонт, прикрывавший от снега,

От вороха мыслей — снежной метели, не уберег.

Кончилась романтика…[1]

Гибнет белая цапля. Бьет крыльями под плач флейты и отрывистые удары струн, но обрывает вьюга перья. Пронзителен зов. Обращается алый сиренью, сирень выцветает до бледной зелени. Град трещоток и топот барабана достигают пика. Трагичен хор. Давно позабыл возлюбленный цапли об их весне, об их лете, об их обещании. Обречена умирать дева в одиночестве, пока мороз забирает последний вдох.

Затаила дыхание и девочка. Так и не выпустила рукав Тодо, а в очах её стоят слезы, и страшно изнывающему сердечку. Страшно за себя и за княжича.

***

— Долго размышлял Иль’Гранд. Долго созерцал в смятении землю с высоты своего полета, но была она для него недосягаемым полотном, прячущимся за пеленой облаков точно робкая невеста.

Решился тогда Иль’Гранд опуститься чуть ниже. Взглянуть на землю пристальнее, разгадать её тайну. И свершил он задуманное, нырнув в пелену облаков, но земля так и осталась безликим полотном.

Задумался Иль’Гранд. Обернулся на братьев, что резвились в вышине, и вновь решился опуститься ниже. Взглянуть на землю пристальнее, разгадать её тайну. И свершил он задуманное, и опустился ниже облаков.

Тогда свершилось чудо — земля обрела черты. Пленили они Иль’Гранда. Не мог он более отвести взгляда, обуяла его жажда разглядеть во всей красе долины и ущелья, горные цепи и леса, реки и озера, пустыни и океаны, но чем ниже опускался Иль’Гранд, тем прекраснее становилась земля.

Звали Иль’Гранда его братья с заоблачных высот. Голоса их разносились громом, сверкали молниями. Молили они остановиться, молили вернуться. Только не слышал их Иль’Гранд. Не слышал ни просьб, ни увещеваний. Забыл он песни, забыл слова. Одержимость пожрала его сердце. Одержимость затмила его разум.

А земля расцветала неустанно и в лучах солнца, и в блеске луны. И мчались оленьи стада, и изгибались спины китов, и птицы кружили стаями, и деревья приветствовали поклоном крон. Рад был Иль’Гранд, счастлив безмерно. Столь ослепила его краса, что не ведал он — извивы тела его сеют смерть.

Чудовищные бури вызывал Иль’Гранд своими кольцами. Горы уже касались его чешуи, верхушки деревьев щекотали белое брюхо, а ураганы не ведали пощады, сметая всё на своем пути. Кричали братья Иль’Гранда. Расстилалась земля, и терзал её Иль’Гранд ненасытной любовью.

Тогда смерть подняла голову, улыбнулась. И улыбка её заставила Иль’Гранда очнуться. Отвел он взгляд от земли, оглянулся и узрел то, что сотворил. Охватила его боль отчаянья, пронзили скорбь и ужас. Попытался взлететь Иль’Гранд. Попытался спасти землю.

Но было уже поздно. Отреклись от него небеса, и не смог Иль’Гранд возвратиться. Последние силы его иссякли.

Рухнул Иль’Гранд и закричал. Отозвались братья его, но не в силах их было помочь, ведь только коснулся Иль’Гранд земли, чешуя его разбилась стеклом. Ведь только коснулся он земли, плоть его прокатилась черной волной. Померкла земная краса, обратившись пеплом. Погиб Иль’Гранд, и дух его навеки утратил свободу. И дух его развеялся точно дым.[2]

— Хорошо. Все слова поняла?

Девочка кивает. Испещрена бумага мелкими буквами.

— Учитель Тодо, а вы всегда хотели стать учителем?

Купается сад в розовом мхе и лазури гортензии. Свежо в учебной комнате и непривычно полно. Кисть оставляет след туши. Завершающий штрих. Девочка наблюдает завороженно. Пустой холст пред ней.

— Нет, — Тодо откладывает кисть. Подвязаны рукава, оголены предплечья. Смуглая кожа покрыта созвездиями родинок. Темные волоски. — Теперь ты.

Пятна туши на подушечках девичьих пальцев.

— Грязно вышло. Попробуй снова.

— А чего вы хотели? — чешет нос девочка, тоненько чихнув. Поворачивается холст. Тодо поднимает взгляд.

— Любопытство сгубило кошку, — застарелый укол стыда, навязанный чужими речами. Обсидиан очей, бездонный и отрешенный, но отчего-то кажущийся невероятно добрым.

А девочка поджимает губы:

— Нечестно. Зря я на служанок ругалась.

— Зачем ты на них ругалась? — изумляется Тодо. На холсте пролегает новый отпечаток, сломавшись грубым мясницким крюком.

— Они говорили, что вы смешной, а я сказала, что они дуры, — жирная точка похожа на расплющенную жабу. Признательность глубоко в сердце. — Вы — хороший человек. И большой. Не по размеру. Просто — большой. Пусть и стараетесь казаться незаметным.

Вздох. Качает головой Тодо, достав новый холст. Капает тушь с ворса кисти.

— Не ругайся со служанками, а то пакостить начнут.

— Не боюсь я их, — возражает девочка. Замечает кляксу на гладкой поверхности стола. — Ох.

— Мне нравились книги, — тряпка впитывает черноту. Кисть вновь в девичьих пальцах, мужские пальцы чуть выше, помогают вести. — И нравилось созерцать. В детстве я часто представлял, что стою на берегу реки. Она течет мимо, а я слежу и никогда не вхожу в её воды, — ровная линия, перо точки, идеальный полумесяц. — Сколько бы не бранился отец, сколько бы не корила матушка, сколько бы не потешались братья, я останусь на берегу, а они будут в реке. И унесутся прочь с её течением, как и все вокруг.

— Они возвращаются!

— Сколько же времени минуло?

— Девять месяцев должно быть.

— Скорее! Готовьте покои!

Людской поток заходится в приветственных речах, пока процессия преодолевает мост, ступает под свод ворот. Золотые рога, серебряные рога. Гнедой конь и пегой.

Княгиня на вершине крыльца стискивает ворот. Борется с порывом сбежать по ступеням, броситься на грудь сыну, что спешивается. Поправив перчатку, окидывает толпу взглядом, и нечто незнакомое улавливает Тодо. Нечто хищное, надломленное и больное, притаившееся за спиной княжича, который снимает шлем. Падают длинные косы. Пыль подчеркивает ожесточившиеся черты и опущенные уголки рта. Шрам рассек щеку. Пролег полосой более бесцветной чем некогда находившееся там родимое пятно.

Тодо не сводит глаз, пытаясь запомнить. Безучастный наблюдатель, коим он себя всегда считал. А мертвые глаза юноши шарят по толпе. Останавливаются, наконец, на фигуре матери, и тонкая вуаль талой воды покрывает вековой лед в 106 год от Исхода.

— Нынче громко звонит колокол в храме!

— Нынче хозяин возвратился домой!

[1] Отрывок из либретто танца японского театра Кабуки-дза Саги Мусумэ «Девушка-цапля»

[2] Отрывок из сказки Небесных Людей о Небесном Змее Иль’Гранде

Плата

— Юный господин стал столь похож на старшего господина, — сплетничают слуги, обмениваются увиденным да услышанным. — У них даже взгляд одинаков.

— Подойди же, Гор, — княгиня раскрывает объятья. — Дай матери поприветствовать тебя. Отчего ты так суров? Что отец сотворил с тобой? Мое любимое дитя, как же я скучала по тебе. Как тосковало мое сердце в разлуке.

Они нависают безликими силуэтами, но княжич недвижен. Густой смог тьмы, хриплое дыхание у уха. Пот прокладывает тропки. Онемели кисти рук, холод сковал ступни.

Но знает княжич — стоит двинуться, они набросятся, разинув раскуроченные рты, скрючив в судороге пальцы. Вопьются в глотку, закопаются в грудь, разорвут живот. Будут касаться скользких внутренностей, что станут подрагивать в судорожной попытке вернуться в плоть.

Но знает княжич — стоит зажечь свечу, они перестанут быть безликими. Заблестят сукровицей глазницы, обозначатся швы ртов и широкие ноздри отрубленных носов. Удавки на шеях, щетина стрел, следы меча. Вздуются жилы. Язвы, гной, струпья. Запах тюльпана — запах гибели.

А потому не двигается княжич. Широко раскрыв глаза, проваливается в яму времени, пока страх благодарно целует в лоб. Пока страх радуется тому, что наконец отыскал в лабиринте сёдзи. Зверь и человек переплелись нитями. Каменное яйцо на подушечке покрывается сетью мелких трещин.

И не откроется окно, не зальет лунный свет покои. Потому что путь к окну затерялся среди толпы призраков, что обступили ложе своего убийцы.

— Ох, они так все вино выпьют! Вскрывай ещё одну бочку.

— Быстрее, быстрее! Где запеченный карп?

— Да что ж вы такие нерасторопные! Живей подавайте к столу.

— Готово.

Бамбуковая лодочка удалась на славу. Откладывает нож Тодо. Устало обмахивается бумажным веером кухарка. Божок развалился на своем мешочке: поникли пышные усы и брови. Рассыпаны на столе зернышки риса.

А в поместье не смолкает топот слуг, щебет гостей, гомон и хохот. Кружатся танцовщицы, играют музыканты. Сменяются блюда за длинным столом. Рубиновые серьги и лучи венца. Фаворит поднимает чашу, провозглашая тост.

В храме не прекращается служба, взлетая ударами колокола. Гудит город за стенами. Полевые цветы и рисовое вино, венки и костры. Водят хороводы люди. Единым многоруким и многоногим вихрем под переливы свирелей, сыпучий треск бубнов и пение молитв идут друг за другом, поминая Иссу, отгоняя Небесных Змеев, чтобы не спускались те к земле, чтобы не обрушивали на неё праведный гнев.

Шнурок, вплетенный в кудрявые волосы. Зернышки риса слушают внимательно, что шепчет им девочка, зажмурившись и сведя брови. Мечта в каждом слове. След сливы на губах — оттенок красного. Бутон гортензии за ухом. Чудо как хороша.

— Теперь вы, учитель Тодо, — опускаются зернышки на дно лодочки.

Он немногословен. Поводит плечами, высыпав зерна.

— Тетушка?

— Я с Мокко и Нокко, — квакает та.

Расплылось пышное тело, собралось складками. Медуза, выброшенная на берег коварным приливом. Потрескивают поленья очага, духота стрекочет цикадами. День летнего солнцестояния выдался удивительно жарким. Затекает в окна липкой жижей, а девочка нетерпеливо дергает учителя за рукав:

— Пойдемте. Пойдемте же.

Пруд — переливы сапфира. Расправил могучие плечи клен. Плеяды звезд словно щедро разбросанный рис. Шорох грунта приносит покалывание, ставшее родным.

— Юный господин! — узнает первой девочка.

Останавливается княжич. Глубокая синева одеяний слилась со мраком сада, узор можжевельника огибает ворот. А лодочка уже у Тодо, ведь влетает на кухню девочка ураганом, подхватывает горсть риса, несется обратно. Зернышки падают в подставленные ладони юноши. Удивление в серебряном взгляде, а от лучезарной улыбки ноет под ребрами.

— Позвольте, загадайте желание и вы с нами, юный господин.

От реки тянет свежестью. Отражение фонарей: группками те покачиваются на воде, как и лодочки, что несут сокровенные мечты.

— Не упадите, — Тодо спускается по лестнице последним.

Бережно придерживает девочку за талию княжич. Ложится лодочка на гребень накатившей волны, спешит к мосту, что лоснится бликами. Выпрямляется девочка. Развеселившись, хлопает в ладоши.

Княжич же слышит свист стрел. Слышит треск ломающихся балок, слышит плеск. Горит мост, замыкая в ловушку воинов. Хрип коней и вопли паники. Они падают в воды, они тонут мгновенно под тяжестью чужих тел и собственных доспехов. Чернота обретает искривленный лик.

— Юный господин? — рука ведет по юношескому запястью, заставляя дрогнуть.

Волнение зелени очей, столь будоражуще-темной под покровом ночи. Краткий поцелуй робко и скоро отпечатывается на щеке княжича османтусом:

— Всё будет хорошо, юный господин.

Беспечен шум праздника. Мост стоит там же, где был. Учитель за спинами детей складывает руки на груди, прячась в длинные рукава. Пророчат горести стрижи. А река неизменно течет мимо берега.

***

— Юный господин, таков ваш долг, — четки настоятеля — отполированные бусины нефрита.

Касается лбом досок пола княжич, пока оглаживает спину иссушенная временем рука. Замирает меж лопаток, где суждено появиться клейму.

— В будущем году вам исполнится шестнадцать. Вы будете представлены двору, — возвышается над юношей настоятель судьей, — и посвящены в Цветы императорского сада…

— Во объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Пусть освободится бренный разум от забот,

Смерть рассыпалась и покинула нас,

И жизнь, поющая колыбельные, тоже

Угаснет, так возроди пламя вновь.

Во объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Иль’Гранды присмотрят за нами,

И скоро великие замыслы воплотятся.

Слышишь, как Пустота пожинает души?

Закрой же глаза и ступай за ней следом.

Котловина полна крови. Ликорис цепляется паучьими лапками, когда княжич медленно бредет вперед, преступив священный запрет. Остовы стен стремятся к небу, что некогда отреклось. Погребенные под землей кости. Братская могила цветет невообразимо пышно год за годом.

Что-то вспыхивает изумрудными искрами за сетью плюща. Просит приблизиться, отодвинуть занавес. Протянулась белая полоса — такая же как те, что подпоясали небеса. Свиваются Небесные Змеи вокруг зеленой звезды. Шершавость швов и сколы смальты. Ведет ладонью княжич по чешуйчатому телу, гадая, как бы выглядела мозаика целиком.

Небесные Люди, Народ Иль’Гранда. Прикрыты веки, дрожь бесцветных ресниц. Внемлет юноша завываниям ветра в пустотах, шелесту трав, густому аромату цветов и зову, пролегшему по иную сторону бытия, разносящемуся многогранным эхом, резонирующему с чем-то, заключенным в его разуме, что соединяет всех ему подобных в единое целое сквозь столетия. Явившихся с неведомой целью. Вершить ли судьбы иль созерцать, умерщвлять ли иль оберегать.

Вольные степи покорны только кочевым ордам. Башни замков с подвесными мостами не спасут от драконьего пламени. Утонченные дворцы и кружева манжетов. Парит дирижабль, разгорается колдовство в ладонях. Дым сигареты. Чье-то долгожданное прикосновение перерастает в чувственную близость. Колюча проволока ограды. Трещины раскроили асфальт под вой сирены. Камеры газа и деревянные бараки, где уложены штабелями трупы. Стальные глаза застыли навеки, струйка запекшейся крови в уголке рта. Грозно парят крылатые тени в небесах, орошая землю снарядами. Боль. Смех. Музыка в ушах, город под ногами. Рыжие кудри вьются в воде, затмевая гряду рифов. Пылают кварталы под марш солдат и стрёкот выстрелов. Арены полны зверей, бывших детьми. Тепло на губах, а после хлад могильного камня. Ослепительная вспышка взрыва восстает чудовищным грибом. Отпечатались тени тех, кто рассыпался пеплом. Плач младенца расплескался пятнами витилиго. Мать закрывает собственным телом детей и гибнет в неумолимом потоке разъяренной толпы. Мигая огнями, подпирают небоскребы беззвездные небеса. Скелеты свалки источают зловоние, пока круги бегут по поверхностям луж, отражающих неоновый свет. Поднимается с вибрирующим стоном Амальтея, расставаясь с порванной пуповиной. Гранд’Шторм закручивает черные тучи в воронку вихря. Плюются искрами молнии, хлеща по оболочке Небесного города в трескучей мгле. Они падают раненными птицами, вспарывая небо, прежде чем вспороть и землю. Выжженные пустыни заметают глухие руины песком. Бессчётное количество отпечатков хранит в себе Пустота, помня историю целого мира с момента сотворения. А потом минуют лета и явит себя конец всего сущего. Обретя плоть, отправится поглощать созданное некогда им.

Видения тают, растворяясь в океане, что не имеет ни границ, ни формы. Невидящий взгляд вынуждает княжича оглядеться. Кто-то смотрит на него. Плещется багрянец под стрёкот юрких стрекоз.

Юноша же ищет. Ежась от накатившего озноба, идет меж цветов к остову стены. Нотки разложения, проржавевший метал, вены проводов. Чьи-то кости застряли в перекрытии. Проводит мыслью княжич, срывая плющ.

Она взирает сверху-вниз. Величественная даже будучи разорванной пополам. Женщина с невероятно светлыми глазами и белоснежными волосами. Нимб гребня увенчал голову ветвями Древа, воротник ожерелья расправил гранатовые крылья на груди. Лик же застыл в выражении первозданного покоя.

Ведь она есть Высшая. Она восседает на троне Амальтеи, она всем владеет. Она и есть это всё. И неведом ей страх даже на смертном одре.

Дорожка слезы на щеке княжича. Изгиб кроваво-красных губ женщины, и лазурное око на лбу. Проклятье кажется неподъемным. Проедает дыру червями, изливаясь миазмами.

— Потому что как последние Боги этого мира, мы должны творить порядок.

— Юный господин.

Он вдруг осознает, что бива давно замолкла. Пасмурное небо распласталось тучами. Кот крадется в траве, охотясь на бабочку, что взмахивает крылышками. Шнурок всё ещё в волосах девочки. Дотрагивается до него княжич, заставляя зардеться. Срывается ложь с его уст:

— Не тревожься.

— Простите, вы стали другим, — выдыхает девочка взволнованно. Пальцы юноши застыли у её щеки. Прекрасно близко, ужасно далеко. — Возможно я недостаточно умна и мудра, но прошу вас, не мучайте себя. Позвольте мне разделить с вами боль, — мольба поддавшегося вперед тела.

Только его заветное сокровище. Представляет княжич, как мог бы притянуть к себе. Провести полной ладонью, пробуя гладкость девичьей кожи, застыть искушением на тонкой шейке, где бьется жилка. А после сцеловать пульс, зарываясь пальцами в кудри, накрыть мягкие губы, вкусить их податливость, смять жарко, голодно. Напиться из источника, вверить всего себя. Столь волнующе, столь притягательно, столь непознанно.

Но даже в мечтах княжича лопается кожа девочки. Расходится нарывами, пятная её одежду кровью. Пока разлагаются жилы, пока прорезаются кости. Увеча, стирая. Зверь свернулся на постели, сыто зажмурившись. Женщины в объятьях отца умирают беззвучно. А потому отстраняется от девочки княжич, так и не выразив. Отводит взгляд:

— Здесь непривычно тихо.

Девочка растеряно кивает. Раньше музыки и голоса было достаточно, чтобы почувствовал себя лучше княжич, чтобы аккорды и песни разогнали его нерадостные думы. Раньше, но не теперь.

Свилась тревога терновым кустом в девичьей груди. Пусть их счастье утопично, но как же мучительно видеть печаль на тонких губах юноши. Бессилие сжимает кулаки до красных следов на ладонях, закусывает губу девочка. Не потерять. Не потерять как мать.

— Давайте я принесу ваши любимые засахаренные апельсины, юный господин, — соскользнуть с веранды, случайный перелив задетых струн. — Тетушка сегодня с утра их готовила. Прошу, обождите немного.

Мелькают сандалии. Кот лениво бредет к княжичу, что провожает девочку взглядом, а тупая не проходящая боль в голове усиливается. Ввинчиваясь в виски, отдается в глаза. Резонируют нити. Подтянув к себе колени, утыкает в них устало юноша, делает глубокий вдох.

Кот запрыгивает на веранду. Мерцают стеклянные бусинки колокольчика. Ветер оглаживает разгоряченную кожу. Темное море исчерчено белесыми шапками волн. Истерично вопят чайки, клича шторм.

Украдкой наблюдает княжич за умывающимся котом. Играют радужные блики в воздухе. Кот переворачивается животом вверх, потягиваясь. Забыться. Протянута рука. Кот настороженно принюхивается. Нить сама вкладывается в пальцы юноши, насыщая запахами, образами.

И миг обрывается шипением, когда кошачьи клыки испуганно впиваются в ладонь. Вспышка боли. Занесенный клинок. Хлопок отпущенной тетивы. Это ведь и вправду подобно детской игре в своей невероятной легкости. Хватают непроизвольно пальцы, хруст заглушает отчаянный вопль кота.

— Что вы делаете?! — падает блюдце, разбивается. Апельсин тает на камнях.

А взгляд зеленых глаз окатывает бездонным ужасом. Вскакивает кот. Размазывая кровавые следы, мчится на подгибающихся лапах. Девочка бросается вслед за ним, оставляя юношу задыхаться и слепнуть от того, что сжимает его голову в тисках, а в ушах повторяется тошнотворным бульканьем.

Жертвы каждую ночь стоят над ложем своего палача. Палач каждую ночь не может сомкнуть век под их всепоглощающим вниманием, под их требованием возмездия.

— Учитель, почему люди скорбят?

Пионы в вазе. Тодо откладывает книгу.

— Потому что испытывают боль утраты, юный господин, — желтеют листья. Длинные тени перемежаются с родонитом неба. — Осознание того, что они больше никогда не увидят дорогих им людей, не заговорят с ними, не почувствуют их присутствия, вызывает невероятно сильный страх и вместе с тем непреодолимое чувство пустоты, — княжич не поднимает взгляда от свитка. — Со временем эта боль притупляется, но не изглаживается полностью. Порой она способна обречь на вечные муки.

Хмурится юноша, но как ни старается не находит ничего похожего внутри. Ни вины, ни стыда, ни сочувствия. И от этого мурашки прокатываются по загривку. Новая ложь:

— Я понял, учитель.

Холмик земли у кухни. Грязь забилась под ногти. Девочка шмыгает носом, прерывисто вдыхая через рот. Слезы кажутся излишними, ведь пора привыкнуть терять.

— Пойдем, моя хорошая, — воркует кухарка, приобнимая за плечи. — Нужно готовить вечернюю трапезу.

Спаси и сохрани

— Благие вести: госпожа беременна!

— Неужто новое чудо случилось?

— Иссу благословила господина ещё одним дитя!

Давит вопль княгиня, мечется по покоям. Опрокинув нечаянно столик, запинается, валится на пол, стискивая руки ниже пупка, комкая ткань, задыхаясь в припадке. Сиплый животный вой вырывается из глотки. Звенит сад, где уже живут призрачные бабочки, стрекочет.

А княгиня горбится, заходясь горькими рыданиями, потому что круг норовит начаться вновь. Зачем это благословение? Зачем это чудо? Разве мало она страдала и боялась?

— Матушка? — раздается удивленный зов.

Вскидывает голову княгиня. В панической спешке утирает слезы, находя силы улыбнуться сыну, опустившемуся рядом на колени, придерживающему мать за плечи, заглядывающему в бескровное женское лицо.

— Что с вами?

— Всё хорошо, — пальцы княгини накрывают пальцы юноши. Переплетаются, стремясь унять дрожь. — Всё хорошо, — язык кромсает десна и нёбо до крови. Отвратительна ложь. Продолжает скатываться слезами по щекам, булькать под яремной впадинкой.

Потому что смотрит княжич глазами льда и зимнего неба. Глазами похожими на глаза его отца некой трещиной, что извращает душу. Не было этого. Не было раньше. Иссу.

— Я хотел поздравить вас, — произносит юноша глухо.

И отвечает всхлипом мать:

— Спасибо, Гор, — гладит сына по подбородку, подмечая колкую щетину. Обводит светлую бровь и шрам скулы, задерживается у глаз. Забрать трещину, сокрыть, залатать. Только бы не расползлась дальше, только бы не сломала окончательно. — Спасибо, мой мальчик.

В животе тянет, в животе крутит. Дурнота тошноты выступает испариной. Приникает к груди сына княгиня, он же неловко гладит её по растрепанным волосам точно маленькую девочку. Бьется сердце под щекой. Прикушена до крови губа, чтобы не выпустить новый вой боли, что орудует внутри, вынуждая женщину напрячься всем телом, стиснуть зубы.

Спаси Иссу. Спаси и сохрани. Смилуйся над простой смертной, смилуйся над своими одаренными детьми.

***

— Кто ты?

Ребёнок застыл в глубоком поклоне. Бива прижата к груди. Раскат грома застревает в венах, загущая кровь.

— Я служу при кухне, господин.

— Почему тогда бродишь по внутренним покоям?

От ураганного ветра ходят ходуном ширмы. Покалывание съедает зудом.

— Прошу простить меня, господин. Я играл госпоже.

— Играл? — взгляд князя дробит детский затылок.

Разворачиваются носки. Темно-серая ткань одеяний отделана нитями, что вспыхивают аквамариновыми молниями. Требователен тон:

— Подними голову.

Ребёнок старается не смотреть в мутные глаза, которые, не мигая, изучают его. Столь осязаемо, что хочется отшатнуться, закрыться руками. Выражение в уголках тонких губ князя заточенным лезвием проводит по внутренностям. Новый приказ вызывает дурное предчувствие:

— Следуй за мной.

Беснуется шторм, кидается на поместье. Господские же покои просторны и способны сравниться с покоями княгини по убранству. Если бы не меч на подставке, если бы не малочисленность мебели. Что-то голое, что-то привычно пустое. Парные ширмы: с раскрывшим пасть тигром, запустившим сабли клыков в плоть жертвы, и с раскрывшей в вопле пасть ланью, одолеваемой болью, за которыми угадывается широкое ложе.

В этих покоях не бывает мертвецов. Не собираются они вокруг, не стоят над спящим, не кричат, не призывают к покаянию. Не живет здесь бессонница, не высушивает глаза и не зашивает рот, залепив уши воском. Потому что в этих покоях, полных стеклянного воздуха даже в свете фонарей и в присутствии слуг, что подносят князю столик с едой, пахнет солью и металлом, неуловимо и незримо, точно пропитали они и стены, и пол, и потолок. Обезображенными ликами безымянных жертв застыли на деревянных панелях.

Сглатывает тяжело ребёнок. Колотит его, колотит так, что вот-вот застучат зубы, но держит лицо ребёнок. А князь берет палочки:

— Сыграй теперь и мне.

Ползет пот по спине. Ребёнок, с трудом прикрыв веки, берет первую ноту. Отдается отчётливому страху, что можно и вовсе никогда не выбраться из этих покоев, если такова будет воля их хозяина.

А ливень хлещет под взрывы грома, точно само небо задумало рухнуть. Гниль разъедает доски, раскрываясь дланью. Каменное яйцо дремлет на подушечке, но княжич улавливает пульс того, что развивается под скорлупой.

Копошатся черви, ползут по пищеводу, прогрызая путь наружу, заставляя кидаться, царапаться, срываться яростью, отыгрываться на себе. Не отмыть грязь, как сильно не три кожу. Далекий визг младенца. Цветут дома, рассыпаются кости. Зверь хрипло воркует на ухо, а бессонница скрадывает эту ночь, как будет скрадывать и все последующие.

На присоединённых же к княжеству областях разгораются искры раздора, посеянные умелой рукой. Разгораются, пока не дают первые побеги и не привлекают господский взор.

Постукивает по столу пальцем князь, глядя на меч на подставке. Обращается к послушно замершему в поклоне сыну:

— Возглавишь карательный поход. Сун будет тебя наставлять, слушай его, — агат очей, рассыпались златые косы. — Напомни-ка этим никчемным выродкам из храма Конширы, что теперь у них новый хозяин, и живут они отныне на землях рода Иссу. Сожгите их заживо, если потребуется.

Наступает войско, сметая очередную деревню. Утягивает в водоворот клинков, воплей жителей, топота коней и гула огня, что занимается над соломенными крышами. Наблюдает княжич, как распадается жалкий строй ополченцев, ряженных в разномастные плохо подогнанные доспехи, большей частью неполные, и вооруженных за редким исключением косами, мотыгами, вилами да топорами.

Где-то жалобно и тоскливо плачет грудной ребёнок. Визг. Петля переброшена через ветку. Пелена дыма щиплет ноздри и оседает на ресницах. Визг повторяется.

Бьет по земле пятками щуплый подросток, не разгадать пола. Сопротивляется, но крепко держит рука фаворита, вцепившаяся в волосы. Сползает по стене хижины старик, зажав рану на животе, из которой так и норовят выскользнуть кишки.

— Прекратите, — сиплый хрип срывается с уст княжича.

Фаворит не реагирует. Швырнув подростка в руки воинов, утирает оцарапанный подбородок. Мечется пламя, мечутся тени, надеясь спастись, но их настигают всадники. Ругательства и проклятья, которыми подросток осыпает воинов, не прекращаются ни на миг. Гвалт вокруг. Гвалт и пепел.

— Прекратите, — рявкает княжич громче.

Петля падает на шею рвущегося подростка, зашедшегося криком. Оглядывается на княжича фаворит, прежде чем осклабиться. Отдает приказ жестом, и петля на шее подростка затягивается. А стремительный удар вдруг сбивает Суна с ног. Прокатывается порывом, поднимая клубы пыли.

Выпущена веревка. Падает на землю подросток. Захлебываясь кашлем, ползет на четвереньках подальше от дерева, подальше от оторопевших воинов.

Дрожит княжич от вида крови, залившей лицо фаворита, который медленно поднимается, ощупывая разбитый нос. Сплюнув, проходится языком по внутренней части щек и цокает. Сережка в левом ухе словно белесый зрачок.

Жарко княжичу. Жарко и ошеломляюще хорошо, ведь столь потрясающе правилен вид чужой боли, столь потрясающе приятно чужое страдание. Скапливается напряжением, обещает разрядку наслаждения.

Растягивает губы фаворита в усмешке. Уловил он перемену. Уловил то хищное, мелькнувшее в серебряных глазах.

— Как прикажете, — кланяется, облизнувшись. — Не будем здесь более задерживаться.

Женщины уводят детей в храм. Молят о милости Богов, но Боги безмолвствуют, ведь их посланцы пришли пожинать несчастные души. Льют монахи кипящее масло прямо на головы штурмующих стены воинов, посылают стрелы, рубят лестницы.

Отступает войско, щетинится. А затем приходит мысль, что, растелившись радужной завесой, вдруг обращается исполинской волной по воле княжича. Поглощает и неприступные стены, и сам храм, и весь склон.

Хохочет фаворит, рукоплещет:

— Славно-славно! Вы хорошо постарались! Мой господин будет вами доволен.

Наслаждение же, схлынув, оборачивается опустошением. Оборванные нити колышутся на ветру, мерещится княжичу в их потустороннем шепоте клёкот гневных воплей. Новые призраки следуют вереницей. Разрастается толпа у ложа, наслаивается рядами, заслоняя потолок.

Не расправляет крылья радость, и когда сухо кивает сыну князь. Зато на осунувшуюся бледную мать, пахнущую травяными отварами, глаз не поднять, хоть ей и не нужно видеть, чтобы почувствовать. Обвивает княгиня юношу за шею, позволяет спрятаться на своем плече:

— Гор, мой мальчик.

— Ей всё хуже, господин, — лекарь готов расстаться со своей головой в любой миг, ведь внимает холодно князь. — Как бы не умерла до родов.

— Тогда старайся лучше. Она обязана разрешиться в срок живым дитя.

На дне реки

— Любовь моя схожа

с дощечкою над ручейком

в лощине тенистой.

Опрокинется утлый мостик -

и в слезах рукава намокнут.[1]

Каркают вороны, пачкая высокое небо чернилами. Звякают височные кольца. Округлился живот княгини, тянет вниз. Две верные служанки следуют по пятам, готовые в любой миг помочь своей госпоже.

А ребёнок впереди согнулся в поклоне. Волочится подол, расшитый ветвями барбариса, останавливается шаг. Синева очей склоняется, превозмогая неудобство. Ребёнок изумленно стремится выпрямиться, но застывает, ощутив пальцы княгини на своем плече. Впиваются ногти.

— Не противься ему, — шепчет женщина, скорбны губы, знают и жалеют, только жертвы никогда не кончатся. — Если князь тебя возжелает взять, не вздумай брыкаться. Будь покорна, иначе он переломает тебе все кости…

— Каков прохвост, вы только представьте!

— Говоришь точно о мальчишке.

— А разве он не мальчишка?

— Да что ты! Служек может и легко провести, но не нас.

— Мне тут намедни новенькая поведала, что когда прежнюю хозяйку сопровождала мужа с попойки вытаскивать, то видела эту девчонку. Да не абы где, а в красном квартале в Кирё.

— Во дела!

— Неужто она беглая куртизанка? Что за позор! Я чуяла подвох, чуяла!

— А Нокко её ещё трогать запрещала.

— Как экономка подобную грязь пустила. Аж мерзко взглянуть.

— Зато сразу ясно, как она так ловко охмурила юного господина.

— Да что там юный господин, она и нелепого учителя умудрилась захомутать! Помните, расписывала, какой он хороший? А этот простак и не понял, что его вокруг пальца обвели. Как юный господин на войну, сразу принялся её грамоте учить, в город водить. Точно глупый пес.

— Стыд да срам.

— Она и к госпоже подход нашла. Та, бедная, места себе не находила, тосковала по сыну, так эта лисица давай её развлекать своими песенками.

— Это все мелочи. Вы лучше послушайте, она пять ночей подряд из покоев господина выходит.

— Да ты что!

— Не вру, не вру. Собственными глазами видела.

— Ничего святого нет.

— Видно поняла, от кого ей действительно прок будет.

— Играет ему на биве. Иль ещё на чем.

— Небось вскоре начнет нарядная ходить.

— Не поверишь. Я в её вещах новое платье нашла! Женское. Видно после последней ночи пожаловали.

— Быть не может!

— Что ж там у неё за таланты, раз так скоро подарки.

— Бедный юный господин. Угодил в сети настоящей искусительницы.

— Ничего, его отец уж знает, как с ней правильно обращаться.

Хохочут служанки. Сплетничают с завидным пылом, перемалывая косточки, зреют опухолью. Невольный слушатель тяжело сглатывает. Гул в ушах, солоноватый привкус на языке. Обрушивается лезвием приказ:

— Молчать!

Ужас на перекошенных лицах служанок. Вмиг лишились удовольствия, сипят просяще:

— Юный господин.

— Высечь бы вас! — ярость сокрушительна и всепоглощающа. Затмевает взор княжича. Дрожат руки, боль сковала грудь. Пальцы стискивают ворот, оттягивают, но все равно словно душит удавка.

— Позвольте, — произносит вдруг одна из служанок. — Но разве секут за правду, юный господин?

Бессилие. Вздутая ниточка вены на высоком лбу. Хватает ртом воздух княжич, резко разворачивается на носках. Удаляется поступь, только ярость разгорается пуще прежнего, жжет каленным железом.

— Пойдемте скорее отсюда, — испуганно лепечет другая служанка. — Вдруг юный господин вернется и правда прикажет нас высечь.

Смахивает пот со лба девочка. Скребет с остервенением каменный пол щеткой, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей, но те не уходят.

Срывается плектр, а от внимания, монолитного, невыносимого, никак не укрыться. Зверь за столом пьет вино медленно, смакуя. Заходится голосок натянутой до предела стрункой, а страх завязывается в животе, отдает в поясницу и копчик.

Каждый раз велит князь сесть ближе. Каждый раз взгляд его становится все однозначней. Пока не смыкаются пальцы вокруг запястья, рождая панический ужас. Мерцает мрак в мути глаз. Новый трофей.

— Придешь в следующий раз в женском одеянии.

Крик застревает где-то на пути к горлу, калечится о ребра. Съеживается девочка, силясь втянуть воздух через нос. Отчаянье разрывает до треска жил. Глубокая деревянная ванна пуста, пусты низкие скамеечки. Капли воды на каменном полу. А покалывание нарастает, бьет точно обухом.

— Юный господин!

Княжич застыл в дверях. Падает щетка из неверных пальцы, смятение ломает движения вскочившей девочки.

— Простите, юный господин, — бормочет она, стоит юноше переступить порог. — Прошу, обождите немного, я сейчас закончу, — затворяется дверь.

Льется свет из решетчатого окна под потолком. Только его, только его. Девочка не успевает пискнуть, когда оказывается вдруг окутана радужными бликами, поймана в капкан между стеной и твердым телом, что наваливается всем весом. Отрывает пушинкой от пола, прижавшись до болезненной остроты. Задерживается хрипом, шипением, рыком. Ненависти, ревности, слепого бешенства.

Скрипят зубы, вскинуты девичьи руки, врезаются в грудь княжича. Полосы ногтей чертят дорожки на шее юноши. Крик мольбы увязает в плотном воздухе, обрушивается кошмаром. Треск ткани.

Как там делал отец. Как он делал?

Оттянутый ворот обнажает ключицы. Укус. Тело девочки встряхивает. Маленький холмик с острой бусинкой соска сминает жадная ладонь. Слезы ослепляют. Прижимается княжич носом к бьющейся жилке на девичьей шее, кусает до крови. Белые косы затягиваются петлей. Рука, наконец, находит девичье бедро, ведет вверх.

— Значит, отец, — чужой голос.

Хрипит девочка. Впивается зубами в ладонь, запечатавшую ей рот. Отрезвляет пронзительным визгом:

— ГОР!

Хлесткая пощечина опаляет щеку юноши. Тьма оседает пеленой. Саднит расцарапанную шею. Отстраняется княжич. Моргает.

А девочка сотрясается в надсадных рыданиях, глядя в знакомые серебряные глаза, некогда столь чуткие и нежные, теперь вызывающие отвращение. Серебряные глаза же взирают потерянно, испуганно, словно не понимает юноша, где он и как здесь очутился, словно это он почти растерзан.

— За что вы так со мной? — надорванная влага смоляных ресниц.

Багровые синяки. На материнских запястьях. На запястьях девочки, что жмется к стене. Запахивает рубаху на груди, шарахается. Ломаются оковы. Шепот ввинчивается в сознание:

— Вы такой же зверь, как ваш отец.

Распахивается дверь, не останавливает княжич. Остолбенев, пытается собраться, но все никак не может отыскать недостающие части.

— Что, — язык прирос к небу. Ладони, не его, не могут быть его. Хватающие, рвущие, требующие. Больше не его. — Что…

Тошнота ломает пополам, валит на пол, скручивая в рвотном позыве. Жар обжигает кожу, когда он выворачивает внутренности. Радужный звон висит маревом, отпечатываясь на каменном полу беспорядочными бороздами. Зверь в сознании ехидно усмехается.

— Господин учитель, — Тодо сразу перестает улыбаться, потому что мертвецки бледна кухарка. — Господин учитель, Яль у реки. Явилась сейчас, рубаха порвана, вся зарёванная, растрепанная. Прошу, поговорите с ней. Что-то случилось. Что-то недоброе. А она молчит, ни слова не говорит.

Трещат поленья в очаге. Подымается пар над носиком закипевшего чайника. Осенний ветер гуляет по саду, заглядывая в щели, подкидывая тени. Фаворит в покоях князя сказывает о карательном походе, счастливо сверкая хрусталем серьги.

Близится полночь. Забылась тревожным сном кухарка, забылись крепким сном слуги. Вспыхивает пламя, принимая подношение девочки. Кочерга впитывает угли печи.

Яйцо чернильным пятном притаившись на шелке притягивает взгляд опухших глаз княжича. Тишина оглушает.

А кухня осталась позади, осталась позади и калитка. Порхают девичьи босые ноги по лестнице, крадутся по ступеням ниже, ниже. Туда, где плещутся воды реки. Туда, где колышутся водоросли. Туда, где не будет страха.

— Да простит Иссу душу грешную.

— Бедняжка.

— Вот и итог сей истории.

Появление княжича на кухне вгоняет служанок в ступор. Непривычный и чуждый, вытеснивший даже мысль поприветствовать.

— Юный господин, — выдавливает, наконец, кухарка. Подымается на ослабевших ногах, служанки поддерживают её под локти, а юноша обводит кухню взглядом, недоумевая, почему все столпились.

— Где Яль? — спрашивает громко.

И кухарку передергивает. Влага наполняет глаза, округляются размякшие губы. Она бы рухнула без чувств, если бы не две служанки похожие как капли воды.

— Вы ещё не знаете, — произносит одна из них, пока бессвязное бульканье вырывается из беспомощно оседающей кухарки. — Мы нашли её вещи на берегу.

Широка река, глубока река. Течет размеренно, не ведая устали. Шершавость камня, змеи водорослей.

— Никто не видел, как она прыгнула. Так могли бы попытаться спасти, а теперь останется не упокоенная. Заблудшая душа.

Сандалии, штаны, рубаха с порванным рукавом и смятым воротом наполняют ладони покинувшим их теплом. Запах: хвоя, летние сумерки и сирень. Зарывается в складки лицом княжич, позабыв о стоящих на кухне. Давится вдохом. Тяжелый футляр с малахитовой заколкой. Шелковый шнурок, что прежде оплетал кудрявую прядь.

Ветер заставляет юношу покачнуться, сделать шаг в сторону, чтобы удержать равновесие. Кричит княжич. Кричит беззвучно, зажмурив глаза. Кричит, выжимая легкие, проклиная самого себя. Шнурок прижат к груди, прижат к губам. Пока норовит юноша вот-вот рухнуть на колени, а боль воет взахлеб, вырываясь из него рваными рыданиями сквозь стиснутые зубы. Пачкая слезами, пачкая слюной, корежа черты.

Мертва. Мертва. Мертва!

Зеленые глаза полны ужаса. Зеленые глаза полны презрения.

— Сынок, сынок, — материнская рука дотрагивается до щеки, но не реагирует княжич. Застывшей статуей созерцает реку. Созерцает ту, что нынче на её дне. — Ты здесь весь день, так нельзя. Отец узнает и разгневается, — нотки страха вынуждают повернуться, окинуть княгиню безучастным взглядом. — Пойдем, Гор. Пойдем же.

— Матушка, — янтарь спадает ряснами. Сорванное горло сжимается. — Я убил.

Пепел устилает землю. Пепел и кости.

Белесые точки зрачков за плечом княжича. Отражаются в водной глади.

— Они все мертвы, мой милый. Я знаю.

— Кто здесь лежит,

Погребен глубоко под землей?

Имя его и род

Неведомы мне.

Прахом он стал —

И теперь могильной травой

Здесь прорастает

Из года в год по весне.

[1] Повесть о доме Тайра

Зверь

— Это всё происки императора, — разгорячен фаворит. — Прихвостни его двора устраивают по всему княжеству склоки.

— Чего добивается его императорское величество? — проходится шелест недовольства по рядам собравшихся в зале военачальников и представителей Изумрудных домов, чьи наделы находятся на землях Иссу. — Неужто забыл клятвы или вознамерился лишить нас милости?

Клыкаста усмешка князя. Рокочет:

— Пора бы показать старому змею силу. Пусть помнит: клинок может легко отсечь руку, что его держит.

— Дядя, позвольте, вам дурно?

Император отмахивается от племянника веером. Откинувшись на спинку кресла пытается унять боль, комкая ткань парчовых одеяний над коленями. Подагра разъедает суставы, что распухли словно наросты на древесных ветвях.

Море играет лощенными бликами под суетливые крики чаек. Листопад устилает ковром сад.

— А ведь тогда Хризантема передушила все старшие Цветы, — выдыхает сипло император, изможденно прикрыв глаза. — Любимую Розу Регента. Гвоздику, Пион, Гербер. Одного за другим обратила в пыль. Будь её воля, она бы передушила и семена, спалила бы весь сад, лишь бы остаться единственным Цветком, только я вовремя запретил. А итог, — племянник глядит с горечью, заботливо поднося дяде чашу с маковым молоком. — Наша новая поросль не сравнится с прошлыми, — хриплый смех. — Мельчает с каждым поколением, вырождается.

Император приникает губами к краю чаши, отпивает, закашливается. Поводит рукой, откидываясь обратно.

— Я обуздаю его гордыню, — с пылом обещает племянник, преклонив колени. Целует перстни на узловатых пальцах, прижимается лбом. — Молю вас, не тревожьтесь, дядя. Вам нужно беречь себя.

Но император не слушает. Нервное движение челюстей. Жует язык. Старая привычка, появившаяся с похорон отца.

Юному наследнику не разрешалось иметь любимый Цветок. Лишь иногда наблюдать издали, дивясь их пугающей красе. Но Хризантема была столь неприметна, столь незначительна, столь обманчиво слаба по сравнению с братьями и сестрами, что никто даже не обратил внимание, когда она заговорила с наследником, и когда наследник ответил ей, сам того не ведая открывая двери клеток для обоих.

— Со мной всё будет хорошо, мой мальчик, — песочные мелкие кудри племянника жёсткие наощупь. Император гладит их с нежностью, пока глядят на него снизу-вверх такие же, как у него глаза — круглые, топазово-желтые, как у птицы.

Тронный зал, отделанный белоснежным мрамором, ларимаром, турмалином и танзанитом. Обычно полный воздуха, но в Ночь Багровых Слез показавшийся угольно-черным, не больше тюремной камеры. Мгла замарала стены, затопила пол, забрызгала даже потолок с барельефами.

И в этой беспросветной мгле оцепеневший наследник видит Лилию из своих кошмаров. Прежде чем она оборачивается. Показалось, Лилии нет. Лишь Хризантема, что чистым чётким голосом провозглашает столь громко, будто весь мир должен услышать:

— Да здравствует пятый император династии Кин!

— Мой мальчик, — племянник внимает жадно. — Никогда не позволяй Цветку покинуть сад и обрести свободу.

Разрастается пожар, охватывая границы. Срывается с места олень в поисках союзников, поднимает знамена. Маска срастается с кожей, а сажа и гарь измазали полосами.

Морось оседает пленкой. Чавканье грязи узкой горной тропы, превратившейся в болото из-за ливней. Где-то там впереди долина. Где-то там расположился племянник императора со своим войском. И где-то там по другому ущелью движется князь.

Бряцанье оружия оттеняет шорох мелких капель по шлему. Настороженно поводит ушами конь под княжичем. Фаворит едет впереди. Уголь доспеха, капля алой нашивки. Течет вереница людей. Крадется в молчании, укрытая подступившим вплотную с обеих сторон лесом. Клубится туман, скрадывая очертания.

И когда раздается свист стрелы, никто сразу не понимает, что именно случилось. Но падает тело, а по кустам пробегает волна ветра. Иль то выскочившие из засады вражеские воины с копьями и мечами кидаются на пришедший в движение строй.

— Сомкнуть ряды!

Обнажен клинок. Фаворит лихо срубает голову бегущему мимо врагу.

Рой стрел увязает во вспыхнувших радужных бликах. Конь княжича шарахается в сторону от метнувшегося ему под ноги вражеского воина, меч юноши обрывает тому жизнь. Ещё один воин обходит со спины. Острие копья отвлекает внимание радужных бликов, что тут же бросаются к противнику, бьют оземь, вышибая дух.

Ущелье же полнится лязгом. Хаос мечущихся в тумане фигур обретает подобие порядка. Голос фаворита не замолкает ни на миг. Разворачивается княжич, укрывая даром строй от нового роя стрел.

А высокий стон боли вдруг заходится бульканьем. Вонзается прямо в шею коня копьем, заставляя встать на дыбы и с яростным ревом обрушиться копытами на возникшего словно из ниоткуда вражеского воина. Второе копье, брошенное меткой рукой, пробивает широкую грудь княжеского коня.

Кровь марает шерсть. Наконечник погрузился в плоть по древко. Падает из седла княжич, валится с глухим криком. Конь оседает следом. Заходясь надсадными хрипами, бьет копытами по земле, вращая глазами, пытаясь подняться.

Комья грязи разъезжаются под ногами. Тяжесть доспеха увлекает юношу вниз. Первый удар меча приходится по пластинам плеча и соскальзывает, коснувшись плотного радужного марева. Шепот. Оглушенный, силящийся сфокусироваться:

— Метель, — зовет своего коня. — Метель.

Пальцы, наконец, нащупывают меч во влажной склизкой грязи. Конь же затихает. Застывают ореховые глаза, обмякают бархатные губы, обрывается свистящее дыхание. Воин вдруг замирает с широко раскрытыми глазами и обескураженным лицом.

Прежде чем внутри его тела начинается движение. Полное искр, остающееся на языке княжича вкусом грязи и крови от разбитых губ. Потому что гнев подобен лавине. С треском и хрустом тянет хребет противника, тащит вместе с ребрами вверх, разрывая мышцы, сухожилия, плоть, выворачивая суставы, превращая голову в сердцевину цветка, чьи длинные изогнутые лепестки — измазанные кровью и ошметками плоти кости.

Звон запредельным зыбким визгом проносится по склонам, сметая деревья, выворачивая их с корнями, давя и размазывая. Пролегает стеной, рассекает грани, пока в искореженном лесу не остается ничего и никого. Лишь узкая тропа, лишь незначительно поредевшее войско на ней, и лишь княжич подле мертвого коня. Кровавая роса на лице, оскален рот. Серебряные глаза впились в человеческий цветок.

— Подать нового коня! — командует подоспевший фаворит. — Живо!

Гонец прибывает в лагерь на рассвете. Ничуть не страшась, ожидает в кругу шатров. Собираются вокруг воины, ухмыляются, кивая на «распушившего перья павлина». Тот же важно вздергивает подбородок, когда навстречу ему выходит князь в сопровождении сына и фаворита.

Надрывается гонец, зачитывая строки послания. Бросает уничижительные взгляды поверх свитка, чеканя каждое слово, словно они произведения искусства.

— Хризантеме положено расти в саду! — заканчивает торжественно. Шелест бумаги. Ощетинились воины стаей волков, гневно хмурятся, погрязнув в мертвой тишине.

А князь вдруг разражается хохотом. И княжич понимает, что впервые слышит, как его отец смеется. Заходится грудным басистым смехом. Фаворит оскаливается грязно-нежно, словно пред ним не гонец, а любимая женщина, которую он не прочь, получив наслаждение, растерзать голыми руками.

— Раз император так любит цветы, стоит подарить ему голову его дражайшего племянника в венке, — улыбка князя становится благодушней, гонец бледнеет. — Но это после. А сейчас стоит порадовать племянника головой его гонца.

Вопль не успевает вырваться. Не успевает рука натянуть поводья, как с влажным хрустом, хрипом и треском доспехи и их неудачливый хозяин принимаются срастаться в единое целое. Распускается Хризантема. Испуганно шарахается лошадь. Тошнота равнодушия. Не отводит взгляда княжич, слизывая солоноватые брызги с губ. Прерывисто поверхностное дыхание.

Падает изувеченное тело, падает голова. Слетает шлем. Спутанные обрывки жил и выпученные налившиеся кровью глаза. Фаворит, наклонившись, поднимает голову гонца за пучок волос и демонстрирует беснующимся воинам под одобрительный свист да хозяйский приказ:

— Украсьте её цветами и пошлите этому щенку.

***

— Готовьтесь! — натягивается тетива.

Склон неприступен за шеренгами щитов и рвами траншей. Олень вознамерился поднять на рога Змея.

— Огонь! — взлетают стрелы.

Чертят дорожки, прежде чем обрушиться на головы. Оседает ненадолго волна наступления. Мечутся всадники. Вырвавшись из окружения, пытаются зайти с тыла. Складываются и распадаются группки — неуловимы точно ветер. Клинки — расправленные крылья. Радужные переливы, внезапно вспыхнув в стане племянника, летят на княжеских всадников завесой.

— Неужто он привел молодой Цветок? — удивленно присвистывает фаворит.

Но князь не выказывает волнения. Следит за тем, как всадников ловят словно кроликов в поле, только достичь рядов противника они всё же успевают. Сбивают строй, вкушают крови, прежде чем захлебнуться. Лязг и вопли слышно даже здесь, на самой вершине.

Безоблачное серое небо — гладь старинного зеркала. Отражает жар, что вырывается из глоток потоками. Скользят подошвы, залеплены глаза, запечатаны уши. Камни несутся с треском, вспарывают землю. Щелкают катапульты, возвращаясь в исходное положение. Склон разверзается трещиной, что ползет вверх, пережёвывая сорвавшихся воинов.

— Каков хитрец, — тянет фаворит. Ни тени недовольства. Наблюдает пренебрежительно словно за театральной постановкой, пока радужные блики кружатся опавшей листвой в поисках новых жертв. Цветок, вывезенный из императорского сада тайком от дяди.

— Не так давно я задумался, — отрывает руку от луки седла князь. Его сын не оборачивается, хоть и чувствует, как отцовский взгляд замирает где-то между лопаток, словно мечтая собственноручно поставить клеймо. — Отчего Вестники были столь безропотны власти Народа Иль’Гранда. Ведь противоестественно живым Богам томиться в клети.

Над долиной нависает тень. Копится мерцающей тучей.

— И я понял, что это ошибка, как ошибка и то, чему учат в императорском саду, — шелест презрения.

Радужные блики, заметив тучу, устремляются ввысь. Силятся разбить её, но та монолит. Становится плотной словно полупрозрачная плита. Фаворит привстает на стременах. Строй противника разваливается в панике, ведь Хризантема не зря стяжала свою славу.

— Не за жажду ли обуздать истинных Богов поплатились Небесные Люди?

Сердце в груди юноши ухает вниз, когда плита внезапно приходит в движение. Срывается к земле, точно вмиг лишившись опоры, запечатывая общую могилу. Визг глохнет в грохоте, вспыхивает в последний раз радужными бликами. Треск скорлупы рассыпается осколками. Раздавлен очередной Цветок.

Нервный смешок княжича беззвучен. Хочется трястись, хочется забыться в лихорадочном припадке, а отец заканчивает вопросом, на который не требует ответа:

— Возможно ли, что более никто не смеет нами повелевать?

Грань плектра. Обводит контуры пальцами княжич, прежде чем прильнуть щекой, коснуться губами, безуспешно пытаясь услышать душисто-медовый запах османтуса. Хотя бы призрак. Пока дыхание оседает в груди, не имея возможности вырваться.

А молитва об избавлении сминает юношеские губы. Ловит плектр пульс денно и нощно. Носимый под сердцем, словно это может согреть его владелицу, вернуть, поведать, вымолить прощение, всё исправить.

Вены, синяки, шрамы. Хладны поцелуи витилиго, пышны бутонами. Забывается тревожным сном княжич в своем шатре.

Вода затопляет по щиколотки. Поднимается выше, кажущаяся совершенно реальной. Знакомая фигурка бодро вышагивает впереди. Поет переливами струн, и бежит за ней княжич

— Яль! Яль! — зовет радостно. Почти касается острого плечика, когда фигурка оборачивается.

Шипение впивается когтями в лицо, валит с ног. Брызжет гневом девочка, смыкая пальцы на шее юноши, норовя задушить. Светятся во мгле глаза, мечется хвост. Открывается пасть — кошачьи клыки.

Зверь скалится ласково. Вытеснив образ девочки, наклоняется к беззвучно содрогающейся груди княжича. Проходится шершавым черным языком по солнечному сплетению, прежде чем спуститься ниже, запустить когти под ребра. Схватить их, потянуть, выворачивая наизнанку. Вгрызается жадная пасть в податливую плоть живота под немые захлебывающиеся крики.

Молотят руки по воздуху, но не оттолкнуть, потому что шерсть срастается с кожей. Пришита на живую угасшими серыми нитями. Морда зверя уже в распотрошённом брюхе княжича. Карабкается к сердцу, раздвигая внутренности. Ползут черви, точат ходы.

Кошмар заканчивается, выпуская из плена тело, но разум во тьме. Хриплый кашляющий смех впивается пальцами в волосы. Нашептывает зверь. Его пасть уже лезет вверх по горлу, его клыки уже вместо зубов.

Бессонные ночи — даже не различить их меж собой. Воспаленные глаза цвета серебра смотрят во тьму, пока тьма смотрит белесыми зрачками, плетя поминальные венки, и не закончится это до тех пор, пока не утолит свой голод князь, и пока племянник императора жив.

Восседают князь и императорский наследник. Улыбается князь, поднимая тост за начало переговоров, отвечают его военачальники. Отвечают и вражеские военачальники, как и загнанный в угол племянник императора. Прежде чем его вдруг подбрасывает точно соломенную куклу. Скручивает, разбрызгивая кровь в чаши, валясь кишками в блюда.

Улыбается княжич, когда падает на стол выжатая оболочка. Разорван юный змей, не хватает только цветов. Поплатился за гордыню и не будет отомщен.

Застыли военачальники, объятые страхом и неверием, ведь священен закон гостеприимства. Обнажаются мечи, но сметает невидимая рука. Швыряет о потолок, о стены, размазывает по полу, перемалывая, щедро окрашивая в багровый и черный. Красота контрастов.

А с уст княжича срывается смех слепящего счастья, что заставляет волосы встать дыбом.

— Отчего вы хмуритесь, отец? — безумие в расширившихся зрачках. Вальяжно поднимается юноша, всплеснув руками. — Вы сами учили, что врагов надобно показательно казнить. — Ступают носки в кровавые лужи. Сторонятся княжеские военачальники, а смех неисчерпаем, всё льется и льется. Череп под ногой княжича ломается с притягательным хрустом. — Я хорошо запомнил ваш урок! И наказал щенка, как вы того желали!

Гаснущие свечи

— Ничтожество, — принимает пощечину княжич с блаженной улыбкой. Глядит затуманенным взором на отца, что возвышается горой. Капает кровь, содрана перстнем кожа.

— Разве вы не желали смерти императорскому племяннику?

Скрипит гнев на клыках князя. Верно, радостна и приятна ему эта смерть, но оскорбительна даже иллюзия потери контроля, а потому снова бьет сына князь да так, что у того откидывается от удара голова и на миг благодатная темнота принимает под свою сень.

— Я желал ему смерти, — пальцы в волосах юноши. Всплывает в его трепыхающемся сознании вдруг воспоминание о лабиринте, о бумажном шаре и о душащей хватке родителя. — Но я не отдавал тебе приказа убить. — Мутны очи. Не сопротивляется княжич, когда набрасываются на него. Когда доводят до харканья кровью, до треска сломанных костей. — Не смей мне перечить!

Разлетаются вороны. Разносят весть, которая пострашней восстания. Прерывает совет император. Пошатываясь, сходит по ступеням трона.

— Ваше императорское величество, — несется во след, но он делает жест оставить его.

Сад зовет к себе. Сад, где цветы — это просто цветы. Пустившие корни в землю, вытянувшиеся в небеса стеблями, услаждающие взор бутонами. Безвредные, покорные, немые. Такие, каким иным Цветам всё же не стать, как ни старайся, как ни пытай, как ни вытравливай волю и не прививай смирение. Клинья лепестков хризантемы. Разве может цветок так пугать того, кто держит в пальцах его погибель, того, кто властвует над ним хозяином.

Детский смех выводит императора из ступора. Младший племянник ещё не ведает о смерти старшего брата. Бежит по дорожке сада, взмахивает руками, точно неоперившийся птенчик:

— Дядюшка — и возвращает равновесие.

Ровными и красивыми выходят строки из-под пера писаря, когда диктует император. Небесный Змей на его спине, Небесные Змеи на его стягах.

«Добрые отношения между нами были и будут. Нашей дружбе много лет. С судьбоносной встречи в саду и поныне. Я ведь приобщил тебя к семье, отдал дорогую племянницу в жены и подарил волю. А размолвки всегда случаются даже меж близкими друзьями. Моего племянника сгубила горячность юности. За свою ошибку он поплатился жизнью. Благо его брат учится при дворе, и благо у меня ещё много племянников и внуков».

Да только остановится ли снежный ком. Фаворит в ногах князя. Взирает на своего Бога с раболепием фанатика, ластится псом, замечая с подобострастной улыбкой:

— Вам был бы к лицу трон, мой господин. Вы были бы великим императором. Истинным Небесным Человеком.

***

— Вам пора.

Кланяется Тодо:

— Благодарю, господин, за оказанную мне честь служить у вас.

Князь не ведет и бровью. Шелест задвигаемых сёдзи. Лишились деревья одеяний в преддверии морозов, что уже прихватывают по утрам корочками лужи.

Малочисленные вещи пакуются быстро. Знакомые коридоры, заученные повороты. Учебная комната теперь пустует. Книги на дне сумки. Бива замотана в ткань, заброшена через плечо. Кухарка, поймав Тодо в саду, настойчиво сует ему сверток:

— Возьмите, господин учитель, возьмите, пожалуйста. В дорожку вам собрала. И вот, — рисовые булочки, ещё не успевшие остыть. — Гостинец.

— До свидания, Тодо Окка, — произносит блекло экономка, морщины изрыли плоское лицо. — Доброго вам пути.

Арка ворот. Зябкий ветер вынуждает Тодо втянуть голову в плечи. Стая птиц протянулась вереницей.

Вышивает в своих покоях княгиня с невообразимо скорбным изгибом губ, оглаживает раздувшийся живот. На стрельбище свистят стрелы. Пронзают цель одну за другой, не ведая. Алый шнурок вокруг запястья княжича, почти восстановилась сломанная отцом рука.

Тодо поправляет шарф и, набрав полную грудь воздуха, спускается с холма под крики грачей.

***

— Это твоих сестер, — откровение лихорадки извлекает то, что хранило в тайне ото всех. — Они тоже владели даром, но контролировать его не могли. Старшей только-только исполнилось шесть, когда твой отец…, — расписанный маками мяч, разбитое зеркальце. Молит синева очей, цепляясь за руку сына, не изгладить уже из его глаз трещину. — Не дай малыша в обиду, Гор. Я знаю, что прошу слишком многого, но, молю, молю тебя, мой любимый, добрый, храбрый сын, если ребёнок родится с даром, не дай своему отцу обижать его. Не дай избавиться от него. Мои бедные девочки, мои бедные дети. Пожалуйста, Гор. Не оставь малыша. Ты ведь будешь ему братом, его защитой.

— У господина родился сын!

От насыщенного запаха металла закладывает нос. Едкий запах пота. Раскинулась на простынях княгиня, не успевшая даже взглянуть на новорожденное дитя, потому что её сломало изнутри. Первый крик не встречает ответа мертвой матери.

Князь же берет младенца на руки, ничуть не огорчившись из-за потери жены, пока сползает по стене княжич, топя в ладонях скорбный вой, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Крепкий мальчик. Мой наследник.

Рассыпаны палочки благовоний. Хохочет зверь, а князь входит в покои старшего сына, который куда-то пропал. Замечает яйцо, движение под камнем скорлупы, что вдруг лопается с отвратительным скрежетом, демонстрируя нечто вздутое, обезображенное, разлагающееся. Налитый кровью, выпученный глаз устремляет взгляд на мужчину.

Он никогда не учил сына сражаться с другими Цветами. Контроль, подчинение, власть: всё, ради собственной жизни, всё ради собственной безопасности. Бог может быть лишь один, и он не потерпит конкуренции, не потерпит намека на своё угасание и смертность. Уж лучше напиться крови отпрысков. Коршун приказа расправляет крылья.

Гудит колокол, взывая к милости в сгущающихся сумерках ненастного снежного вечера. Принимает храм под своей крышей княжича, что является из мрака точно призрак и изъявляет желание помолиться без свидетелей.

— Не придет коварный демон, не совратит помыслов и желаний, не проникнет в душу, не затронет сердце, не развратит разум…

Обезглавленное божество алтаря. Имя матери на устах юноши, имя учителя и имя девочки. Всхлипывает ветер, пока преодолевают буран угольно-черные всадники, пока крадутся вверх по лестнице голодными шакалами.

— Чувства, что манящая их кость, должны истлеть. Покинуть тело, вспыхнуть и угаснуть свечой на ветру…

Трепещет пламя, туманя разум, погружая в намеренный транс. Видения занимают воспаленное сознание княжича. Кружится пёстрый волчок, танцуют материнские руки. Шелестят листы бумаги, склонился над книгой горбоносый профиль. Мчится пегой конь по зелени полей, пока улыбаются кошачьи малахитовые глаза. Самые красивые, самые нежные, самые желанные. Аромат османтуса. Поют струны бивы, прежде чем разбиться блюдцем.

— И если погрязну я, не устою пред грехами, то обязан умертвить себя в сей же миг, как преклонятся мои колени.

Фаворит возникает тенью. Ступает мороком. Отправил уже своих братьев схватить настоятеля, что шпионит для императорского двора. Его лысая морщинистая голова будет хорошо смотреться над воротами.

Самое же приятное Сун приберег напоследок. Останавливается за спиной княжича, прожигая затылок юноши взглядом злорадного удовлетворения. Точно предвидел с их первой встречи, точно предвкушал все эти долгие годы. Проходится язык по губам. Касается фаворит, осклабившись, своего давно зажившего носа. Не простил за тот удар. И никогда не простит княжескому отпрыску его дар, его статус, его существование в этом мире.

Фигуры Стражей по бокам от фаворита — немые свидетели. Обнажены клинки, натянута тетива. Не хватает только оглашения приговора, и фаворит не заставляет себя упрашивать.

Последние слова последнего дня. Ожидают от княжича привычного смирения, да только находят вдруг Пустоту. Её искорёженный до неузнаваемости облик.

Рвется жилка.

Проносятся радужные блики.

Жизнь обрывается лопнувшей струной.

Скалится Иссу с алтаря.

Лилия пред алтарем подымается на ноги.

Гаснут свечи.

Гаснет миг.

Завет

Чешуя плитки стоит дыбом. Замело двор пред парадным крыльцом поместья. Трещины и сколы ступеней. Без колебаний вступают мужчина и девочка в беззубый зев распахнутых дверей. Лабиринт чужого подсознания встречает гостей живописными картинами безумия.

Пляшут по стенам черные засохшие пятна. Нечто завернутое в одежды покоится недвижно. Спицы зонтов точно рыбьи косточки. Сломанное искусство. Не трогают мужчина и девочка, не задевают. Частей, деталей, раздробленных, обезличенных. Сердце пропускает удар, а кровь стынет в жилах. Коридоры же жонглируют полом и потолком.

Сад укрыт толстым слоем снега, что медленно движется, влекомый невидимой силой, сворачиваясь в вихри пушистых лисьих хвостов. Небо — пыльное зеркало иль погребальный саван. Ползут карпы по дну испарившегося пруда. Вытекло содержимое их глазниц. Клен разбитым в щепки стволом застыл в моменте своей гибели.

Слуха же мужчины и девочки достигает звон, пока еле уловимый, но уже пробирающий до костей. Деревянный шар выкатывается откуда-то из-под веранды. Свет мелькает желтыми полосами. Нечто останавливается в комнате, поводя хвостом, и пропадает в карикатурных тенях. Застыл медный колокольчик, раньше даривший свежесть в летний зной, теперь же тусклы стеклянные бусинки.

А коридоры ведут гостей дальше. Пепел пенными брызгами отмечает следы. Усеял ликорис каждый сантиметр пространства — пылающе красный в сгустившемся мраке. Напившись крови из распавшихся тел, покачивает изящными паучьими лапками.

Мужчина, сглотнув, находит рукоять кинжала, заткнутого за пояс. Девочка у бедра. Держится крепко, шагает вместе со своим спутником по тропе. Женский заливистый смех уносится вдаль топотом детских ножек. Звонкий голос взмахивает крыльями бабочки:

— Приветствую вас, отец!

Две тени в противоположном конце коридора: зеркальце в руках одной, мячик, расписанный маками, в руках другой. Помахав мужчине и девочке, ныряют в сплетение углов.

Вращается волчок подле тряпичного лисёнка, брошенного на столе в учебной комнате. Поросла та плесенью. Кисти — отрубленные пальцы. Тушь — лужи смоли. Желтая бумага хрустит суставами, стрекочут цикады.

Элегантно звучный щелчок возвращенного в ножны меча — за окном учебной комнаты останавливается фигура с соколиными крыльями. Приглаживает на висках пушащиеся волосы, прежде чем порыв ветра вдруг сносит ей голову.

Проваливаются отшатнувшиеся мужчина и девочка, парят в невесомости. Внутренности липнут к позвоночнику, а взвившийся впереди столп пламени вопит многоголосьем, возвращает опору. Катится под ноги череп, не разгадать сорванного лица. Полуразложившиеся дольки апельсина и оглушительный удар колокола. Причудливые фигуры тенями от фонаря по ту сторону сёдзи. Шарят слепо, скребутся, наваливаются, заходятся визгом, заставляя мужчину и девочку попятиться, броситься прочь, заблудиться. Но поместье само знает, куда нужно гостям.

— За что? — эхом разносится вопрос.

Ветер ударяет в спины. Главная зала, что познала множество пиров. Длинный стол теряется в кромешном мраке. Полотна на стенах. Лотосы нежно-розовыми шарами покоятся на кувшинах, золотистая линия берега — чудесная картина покоя. Журавли поднялись к Небесным Змеям — чудесная картина стремления. Паутина серебряных ветвей на фоне ночи и колосья мелких соцветий — чудесная картина вдохновения. Распростёртый князь. Оскален в гневном крике рот, раскурочена грудная клеть. Щерится задорно голова фаворита на подушке из хозяйского сердца. Треснул хрусталь серьги, смешались золото и серебро. Страшная картина ненависти.

Тошнота застревает кляпом, не дает сглотнуть. Стук дерева о дерево, вычурный, театральный. Закрылись сёдзи, открылись вновь, пропуская мужчину и девочку дальше. Мох пружинит под стопами, а мгла скатывается вязкими струйками. Хлесткий удар разрезает тишину. Один раз, второй. «Не смей жаловаться!». Третий, четвертый. «Если для тебя это предел, то истинное могущество тебе не по зубам».

Мужчина озирается, не зная, куда дальше. Звук ударов же тает вместе с захлебывающимся кашлем. Клубок червей копошится на досках. Песнь струн заставляет девочку вздрогнуть, прищуриться, ведь кто-то притаился в углу, поводит плектром. Сползают ножны по проржавевшему мечу. «Как только клинок обнажится полностью, я убью тебя». Мужчина крепче сжимает рукоять кинжала. Что-то тянется к лодыжкам гостей, подступает ближе, прежде чем накрыть. Опускает плектр фигура, протяжно мяукнув.

«Никчемный». Мольба, мечта, горечь. «Поднимайся». Одиночество, страх, непонимание. «Я разочарован». Больная, зависимая любовь ребёнка и родителя.

Метель за окном покоев княжича. Разбросаны книги, покачивается пламя бумажного фонаря. Рычание доносится с потолка. Лежит маленький мальчик, зажав уши, спрятав лицо в предплечьях, пока когти зверя перебирают его светлые волосы. Яйцо на столике, расколотое надвое и выпустившее нечто склизкое, вытянувшееся в подобие древа. Наросты на влажном стволе, восхитительные ресницы ветвей и слепота глаза. Хрип согревает дыханием висок беззвучно плачущего мальчика:

— Убийца. Убийца. Убийца.

А потом всё пропадает. Отсеченное лезвием устремляется вниз, оставляя мужчину и девочку брести, не видя, но сердцем чувствуя — близко. Стены испещрены глубокими царапинами, порожденными яростью, что кидалась на них, рвалась наружу, срывала связки.

У мужчины коченеют пальцы, ноги наливаются свинцом, но различает он бессвязные мысли, что плутают в лабиринте. Шепот горячки, оставшийся на воспаленных губах. Пожалуйста, помогите. Хоть кто-нибудь. Бледная, измученная, безвольная мать, тающая прямо на глазах. Пожалуйста. Яйцо на подушке и резкий запах тухлятины. Оно мертво, мертво! Помогите. Как же хочется кричать. Как же хочется злиться. Как же хочется закрыть глаза и проснуться где-то далеко. Мать смотрит виновато, но ей не за что извиняться. Плачет горько, плод зреет внутри неё. Отец ждет. Пожалуйста, прекратите это.

Девочка, узнав веранду, дергает мужчину за рукав. Поворот. Распахнутые сёдзи впускают в покои княгини. Две девочки, что не прожили больше десяти лет на двоих носятся в саду. Плащи савана развеваются за их спинами крыльями бабочек.

— Схватите его, ослепите, вырвите язык и заприте в храме. Я прибуду позже. Пора бы Небесному Змею сменить чешую.

Перечеркнуть, опрокинуть навзничь, добраться до нутра. Звон становится нестерпим, а слепота действительно накрывает глаза, язык действительно немеет.

Радужная волна пожирает сначала храм, потом спускается к поместью, где встречается с другой волной. И начинается бой, искажая мысли, желания, материальные, дикие, неуправляемые, точно стекло, по которому бьют раз за разом, дробя до бесконечности. Разлетаются двери, сгибаются стены, а осознание не успевает тронуть разумы. Нити меняют суть.

Ощеривается идеально заточенными клиньями Хризантема. Закручивает канаты пламени, вздымая землю. Впивается в Лилию, рвет безжалостно.

Он убивал и раньше. Он убивал своих сестер и братьев в Ночь Багровых Слез. Он убивал безымянные Цветы, растя в императорском саду. Он умеет это делать в отличие от Лилии, что кажется тушуется под его напором, мнется, истекая рябью, завиваясь в потоки ослепительных вспышек там, где одна Пустота проникает в другую, вспарывая. Он раздавит и этот Цветок, потому что он и только он — князь Иссу, истинный живой Бог, сильнее которого быть не может.

Но изгибаются лепестки Лилии. Выворачиваются всё сильнее, смещая пределы возможного, окрашиваются гнетуще-кровавым, прежде чем рассыпаться на множество соцветий. Цветет ликорис. Цветет горьким ядом символ павших. И трещит уже Хризантема, и уже Хризантема отступает в смятении, хватая всё вокруг, рождая грохот и утробную дрожь земли.

Направляется к поместью, протаскивая Лилию за собой туда, где есть нити, среди которых можно затеряться, которые можно выставить пред собой щитом. Туда, где узки коридоры и скупо пространство. Расчёт на слабину, ставка на краткий миг, что станет роковым для Лилии. Бушует снежный буран, раскалывается земная твердь.

А Лилия не слышит, Лилия не видит. Шагает, стирая всё на пути. Радужное море нахлестывает валами, скручивает лепестки Хризантемы, так как учили некогда скручивать конечности соломенной куклы, конечности живого человека. Потрошит ряд за рядом, даже когда Хризантема оказывается чересчур близко, даже когда пытается содрать короткими ногтями кожу, даже когда смыкает руки на горле Лилии, жалея, что не придушил ещё малым дитя.

Капает раскаленное пламя, капает дымящаяся кровь. Осыпается осколками меч. Взлетает плектр лезвием. Хлещет потоками Пустота, сталкивается, расходится, чтобы схлестнуться вновь.

И видит в последние мгновения жизни Хризантема. Видит Мировое Древо в искрящихся потоках бесконечной песни, видит собственную ничтожность пред Пустотой, видит Иссу.

Сточенные клыки пасти. На каждого зверя найдется другой зверь. Оскал острых клыков. Скрюченные пальцы и сусальное золото копны в них. Пустой взгляд и белесые точки зрачков.

Когда-то говорили, что Хризантема не замечала ранений. Когда-то говорили, что хохот её был слышен даже за пределами дворца в Ночь Багровых Слез. Когда-то говорили, что Хризантема остановилась лишь у подножия трона.

И Лилия не замечает ранений. Но Лилия молчит, затерявшись в собственном животном вопле глубоко внутри себя. Но Лилии не нужен трон. Ей ничего не нужно в обители незамутненного хаоса безумия и воли.

«Зверь».

«Зверь».

«Зверь».

По вискам катится пот. Мужчина утирает его дрожащей рукой. Он не уверен, что его тело всё ещё прежнее. Возможно ноги покрылись струпьями, язвы ползут по спине, волосы поседели, а кожа обвисла, потому что Распад вспыхивает столь ярко.

Увядшие цветы покрыты кристаллическим налетом. Дощечка с именем княгини и погасшие палочки благовоний. Две костяные фигурки на алтаре. Сидит княжич, привалившись к нему спиной, сгорбившись, закрывшись от мира рукавами. Ещё живой.

Нужно лишь ударить. Хотя бы попробовать прервать затянувшийся кошмар, что способен выбраться за пределы поместья. Как в сказке отправиться безвольным рабом туда, где ждет так много новых нитей. Но девочка цепляется за пояс, глядит на мужчину с мольбой, мотая головой.

Вновь худенькая фигурка возникает в углу покоев. Расслабленно проводит по струнам. Вторая фигура склоняет укрытую жемчужной сетью голову. Всплескивает руками, словно собираясь захлопать в ладоши, засмеяться звонко, ведь резвятся дочери в саду, здоровые, беззаботные, счастливые. Третья фигура, устроившись на веранде, сдержанно улыбается конопатыми чертами и карими глазами. Положив на колени меч в ножнах — голубая лента эфеса, продолжает нести свою службу.

Скрип половиц под ногами гостей. Княжич вздрагивает. Поднимает голову. Удар смял скулу, разорвав бледную кожу до сухожилий. Отпечатки отцовских пальцев на шее: иссиня-черные подтеки, а грудь и плечо юноши прилипли к одежде паленной плотью. Щурятся подслеповато глаза зимней стужи, хмурится болезненно лоб, прежде чем бескровные губы расплываются в наивной детской улыбке, признав:

— Учитель!

Рассыпались светлые волосы княжича по мгле траурного одеяния. Кислый привкус во рту. Тодо громко сглатывает, а юноша продолжает улыбаться, протягивая руку в попытке коснуться. Сорваны ногти под мясо.

— Вы пришли. Матушка, — оборачивается княгиня, прекрасно безликая за жемчужной сетью. — Учитель к нам вернулся!

— Юный господин, — кинжал падает с кратким стуком.

Подгибаются колени Тодо. Зверь из мыслей растворяется, будто его и не было. Лишь ребёнок, что захлебнулся незамеченный в реке под сотней взглядов, глядит изумленно на оседающего мужчину.

— Вы устали, учитель? — спрашивает взволнованно. Рассечена серебрянаябровь, кровь застыла на длинных ресницах.

Берег всегда казался Тодо таким безопасным, но крошит булавой вина за несказанное, за несовершенное. Княжич же продолжает воодушевленно:

— Матушка, думаю, стоит позвать служанок. Пусть поскорее подадут чай учителю, — рассеянный взгляд устремлен в пустоту, оседает вдруг росой, потерявшись. — Так холодно. Почему так холодно?

— Снег пошел, — шепчет Тодо, снимая с плеч накидку. Осторожно наклоняется к княжичу, но ткань повисает в радужных бликах. Расходится дырами, не давая укрыть. — Только и всего.

— Снег?

Визжат дети, барахтаясь в траве. Взлетает в воздух мяч. Серое небо изумительно близко, льнет пуховым одеялом. Взгляд княжича медленно передвигается по покоям. И вдруг задерживается на девочке за спиной Тодо. Стон струн, шелест птичьих крыльев. Мяукает пятнистая тень в саду, удирая от детей. Взгляд же юноши проясняется, и судорога проходит по его лицу, кривит губы, ломает брови, углубляет шрамы:

— Яль? — девочка спешно поправляет волосы, пряча шрам ожога на щеке. Шмыгает тихо:

— Да, юный господин, — наставление учителя, кошелек, что он настойчиво дает ей, сверток с его одеждой. Князь, который не примет отказа. Раскаленная кочерга. Опадают срезанные волосы, тонет в реке девочка, выплывает на другой берег остриженный наголо изувеченный мальчик, лишенный музыки и голоса. — Я тоже к вам пришла.

Боль сотрясает серебро, заливает краснотой. Кровь тает на ресницах, стекая по дрожащему подбородку.

— Яль? — задыхается княжич. — Яль? — Скорчившийся в ужасе, застывший и не знающий, как двинуться от всепоглощающего стыда. — Яль. — Потому что девочка огибает Тодо. Подходит совсем близко к юноше, не заботясь о радужных бликах. — Молю, прости, прости меня. — Садится на колени, заветный шнурок вокруг запястья княжича зовет её к примирению. — Молю, я…

— Я прощаю вас, юный господин, — привычная улыбка ласкает сердце. Девочка медленно вдыхает через нос, силясь не дать волю слезам. — А вы простите меня. Я была так зла и так напугана.

Соскальзывает шнурок. Девочка жмурится, сдерживая вопль. Блики трещат злым пламенем. Одернуть, спрятать в ладони. Зачарованно наблюдает княжич, как подрагивающие от боли девичьи пальцы еле-еле завязывают шнурок на темных кудрявых прядях. Непрошенные слезы чертят немые дорожки:

— Спасибо, что сохранили его, юный господин.

Плектр касается струн, плектр за пазухой юноши покрыт толстой коркой чужой плоти. Слабость разъедает кости, заставляет княжича поёжится, превозмогая муку:

— Сыграй мне, Яль.

Фигурка в углу комнаты мерцает кошачьими глазами. Мурчит тихо, протягивая биву своему оригиналу. Привычная округлость форм. Тодо замечает вдруг движение в складках юношеских одежд.

Траурная процессия утопает в морозных сумерках. Расходится печальная весть о смерти княгини, предлагая вернуться.

Вздрагивает болезненно княжич. Склоняется над чем-то, что спряталось меж его бедер.

— Юный господин? — поддается вперед Тодо.

— Матушка, — охрипший голос. — Просила.

Шорох. Распутывает уютный кокон рукавов княжич, стараясь не задеть собственных сломанных ребер.

— У меня получилось, — улыбка светится безграничной нежностью, а младенец потягивается во сне. Розовощекий, светловолосый, сосет кулачок. Пестрят на коже белесые пятна, переливаются радужные всполохи мирно и ровно там, где одна Пустота срастается с другой, питая. — Возьмите его, учитель. Моего младшего брата.

Всполохи отзываются ледяным покалыванием, когда Тодо принимает малыша. Сразу же перехватывает покрепче, прижав к груди.

— У него есть имя? — спрашивает девочка, но качает головой княжич.

— Матушка не успела его назвать, — изможденно приваливается к алтарю, прикрыв прозрачные веки. Дыхание застревает в легких, выходит со свистом. — Сыграй, Яль, — просит еле слышно.

Теплый взгляд на тонких руках, что проходятся по грифу. Зеленые глаза впервые не закрыты, впервые ловят каждое движение угасающего мира, пока голос струится летней ночью, обволакивая комнату колыбельной:

— Похорони разбитое сердце,

Ночь сокроет следы.

Спи, птенец гнезда вечного,

Ждёт нас свобода зари.

И когда придет срок,

Распустятся на холме цветы.

Распахнет ветер крылья,

Прочь из тесноты.

И умчимся ввысь, позабыв печалей плач,

Судьбу обретая в солнце славного дня.

Застывают дети, обернувшись с интересом. Послушно свернулся клубком кот в руках одной из княжеских дочерей. Слушает княгиня, расправлен расшитый ласточками подол. Китка склоняет набок голову, пригладив привычным жестом свои непослушные волосы.

Мгла подступает ближе. Ещё пульсирует где-то внутри, но покорно успокаивается, потому что теперь не нужно сопротивляться. Выдох:

— Спасибо.

Зверь клацает клыками, прежде чем наброситься в последнем порыве, отпуская, разлагая. Безвозвратно. Разгораются ослепительные всполохи вокруг княжича, задевают младенца, что мычит, выгнувшись в объятьях Тодо, прежде чем потухнуть.

Падает снег мелкими хлопьями. Запах свежести, запах чистоты, запах вечности. Замерзший сад черен землей. Рассыпались бутоны лилий, увяла листва, рухнул клен. Застыло тело княжича, замерла его кровь, развеялись призраки.

Пусто поместье. Коридоры, комнаты, залы. Безобразные руины, лишившиеся покрова иллюзии. Нити расправляются на ветру, отпевая.

Девочка, склонившись над бивой, глушит о неё рвущиеся рыдания. Осунувшийся Тодо с младенцем на руках вдыхает морозный воздух и никак не может насмотреться на зимнее небо цвета закрывшихся глаз.

Берег его реки навеки опустел в 107 год от Исхода.

Иной круг, иной путь

— Проходи, дитя, присаживайся, — радостна капель.

Укрывает платок голову монахини. Расписаны карнизы монастыря мандолами, а внутренние покои аскетично-скромны.

— Китта, пташка, подай нам чай, — юная прислужница услужливо улыбается вошедшей за монахиней девушке. — Наша гостья притомилась с дороги.

— Спасибо, — алый шнурок в вороных кудрях.

Спадает с плеч верхняя накидка, когда опускается на пол девушка. Ребёнок, примотанный двумя широкими полосами ткани к груди, спит, укрытый слоями одеялец.

Изогнутая крыша женского монастыря подбирается к небесной глади цвета молока и ежевики. Высечены строения в плоти горы ярусами, соединены крутыми лестницами и переходами.

— Ты одна к нам пожаловала, дитя? — округло лицо монахини, цвета древесной коры. Слеп левый глаз, прикрыт рванным веком, точно от пореза ножом.

— Нет, — встряхивает головой девушка, улыбается. — Мой спутник отправился в деревню. Ему ведь нельзя войти.

Ставит прислужница на пол поднос. Придерживая крышечку глиняного чайничка, разливает по чашкам травяной чай.

— Он за тобой вернется?

— Да, сестра, — пыхтит жаровня, греет руки девушка. — Не тревожьтесь, я не желаю вас обременять.

— О нет, я не потому спросила, — участливая улыбка, но единственный глаз монахини не смеется. — Хотела лишь убедиться, что он не бросил тебя.

— Что вы, не бросил, — смущение с примесью страха, не разгадать его причины. — Сестра, скажите, нет ли среди монахинь кого-нибудь, у кого есть грудное молоко?

Удивление ниточек бровей, а девушка указывает подбородком на безмятежно сопящего ребёнка:

— У меня нет молока, чтобы его покормить. Мы обращались к кормилицам, а в дороге давали ему пососать смоченную козьим молоком тряпочку, иногда воду с щепоткой рисовой муки…

— Диво, что он у тебя так крепко спит, — пододвигается ближе монахиня, убирает уголок одеяльца с головы ребёнка. Белокурые кудри вьются на макушке. — Китта, — прислужница сразу прекращает вытягивать шею в любопытстве, — позови-ка сестру Хитан. Не тревожься, накормим мы твоего малыша. Это мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Пригожий, — щербинка меж потемневших от времени зубов монахини. Оглаживают голову мальчика сухие пальцы, не хватает мизинца. — Крупненький. Сестра Хитан недавно ребёнка потеряла, пусть покоится с миром невинная душа его. У него сердце было плохонькое. Но молоко у неё ещё есть, она будет рада тебе помочь.

— Благодарю вас.

— Ты так молода. Это твой первенец?

Кивает девушка. Уродливый шрам смял ожогом щеку, а на языке — заученная история. Возможно скоро её сменит другая, но в ней не будет ни князя, ни его скорбной супруги, и ни слова о живых Богах.

— Твой спутник — отец мальчика?

— Нет, он мой дядя.

— А что же отец? — заметив, как замялась девушка, монахиня добавляет. — Среди нас много тех, кто натерпелся от самоуправства разных людей. Кого-то покалечили телом, кому-то душу сломали. Продавали, преследовали, били…

— Ох, боюсь, я не расскажу вам ничего подобного, — гасло серебро глаз княжича, вверяя. Боль утраты выходила со слезами, прежде чем вернуться. Ложь стелется гладко. — Он умер, а я осталась с ребёнком. Своих отца и матери у меня нет, только дядя.

— Видно он хороший человек, но всё же знай, — пламя воинственно жёстких губ, — нашему монастырю покровительствует Изумрудная чета, что проживает в соседнем городе, а потому мы на любого управу найдем.

Смеется девушка, принимая заботу с теплом в сердце, ведь глядит уцелевшим глазом монахиня так, словно и правда готова взяться за оружие, оскалить клыки старой медведицей и задрать обидчика без капли сомнения.

— Спасибо вам. Но я не вру. Мой дядя правда мне зла не делает. Он не опаснее вас, сестра.

— Хорошо, раз так. Но помни — от мужчин много бед бывает, потому будь осторожна. А я за тебя молиться стану. За тебя и за мальчика твоего, — Китта спешит к ним по коридору. Следует за неё полная монахиня, припадая на левую ногу. Румян добродушия лик. — И если в деревне не сыщешь кормилицу, то тут оставайся. Мы всегда гостям рады.

И девушка правда задерживается дольше чем на день. Играют струны бивы, взвиваясь перекличкой птиц. Набухают почками, лопаются, выпуская молодость зелени. Сыто гукает малыш, подрастая. Сменяются сезоны.

Но живет неведомый никому страх в душе девушки, а потому наступает срок, и машет она на прощанье монахиням, успевшим стать ей добрыми знакомыми. Уходит в сопровождении высокого мужчины с обсидиановыми очами туда, где стрекот сверчков парит над морем душистых трав, где пашется плодородная земля, где солома укрывает покатые крыши хижин, а грамота — исключительно удел знатных.

Бегут девушка и мужчина прочь от княжества Иссу с единственной целью — затеряться на просторах. Находят новое пристанище к крохотной деревушке в горной долине, где хоть и встречают любопытством, но столь бытовым и безвредным, что утихает тревога на какое-то время, перетекая в быт.

Возвращается Тодо с полей, когда окрашивается небо в гарант и киноварь, когда тени полнятся дымящегося мрака, а стрижи заходятся изменчивыми песнями. Гаснет краткий миг красы, достигшей пика. Затмит её вскоре ночь.

— Учитель Тодо, — приветствует Яль, расположившись у очага.

Ребёнок дремлет в гнезде из одежды, прижав кулачки к груди. Он удивительно много спит, будто в том другом мире есть нечто манящее, а проснувшись никогда не плачет. Только ждет, наблюдая задумчивым взглядом, в котором девушке порой мерещится некое понимание и узнавание.

Тодо же выглядит измождённым. Снимает сандалии, ставит в угол широкополую соломенную шляпу. Улыбается кротко, проходя в отведенную им скромную комнату хижины — уютную и чистую благодаря стараниям девушки. Словно они всегда здесь жили.

— Там вода ещё не остыла, как раз вас ждали, — тут же находится Яль, подметив, что смуглая кожа мужчины приобрела на уходящей под ворот шее угрожающе-багровый оттенок. — Искупайтесь, а потом приходите. Я вас подлечу.

Шумит лес. Кривит губы Тодо, опустившись в полную до краев лохань. Согнув колени, расслабляет гудящее тело. Парное тепло заглушает свинцовую ломоту мышц. Тяжелый труд позволяет забыться и вытравить чувство вины потом, солнцем и кровью. Гаснет последний рубиновый всполох, уступая место прозрачной синеве.

— Возьмите, — подает миску бульона Яль, стоит Тодо вернуться и присесть у очага. Полумесяцы грибов, кусочки редиса, колечки зеленого лука.

Пока мужчина ест, девушка увлеченно мешает содержимое чаши, зажатой меж бедер. Мурчит себе под нос, точно пытаясь снять странное напряжение. Оно подтачивает их обоих. Дыра, что, постепенно затягиваясь, доставляет дискомфорт. Хнычет ребёнок хозяйки за стеной, недавно отлученный от груди, которая теперь кормит лишь малыша — дитя льда и снегов.

— Ох, — не удерживается от вздоха Яль, когда Тодо сдается и, не пожелав продолжать спор, всё же приспускает с плеч одежду.

— Очень плохо? — спрашивает бесцветно.

Косточки позвонков, густая россыпь родинок словно брызги туши.

— Не так, как могло бы быть, — утешает девушка, обмакнув в чашу с отваром тряпицу. — Но как так вышло? Вы же в шляпе ходите.

Невольно дотрагивается Тодо до места под челюстью, куда приходился шнурок. Вспоминает мужчин, что работали с ним бок о бок, простых крестьян, палящее солнце и раздражающую липкость пота. Кажется, последовать чужому примеру и скинуть верхнюю часть одежд вместе с нижней рубахой было опрометчиво, пусть и принесло в тот момент несказанное облегчение.

— Хожу, — только и произносит глухо Тодо. Корить себя не хватает сил. Тяжесть век. Тряпка же порхает промакивающими движениями, усыпляя.

— Не горячо? Я постаралась остудить.

— Нет.

— Не больно?

— Всё хорошо.

— Вы знаете, что плохо врете? — он бросает осоловелый взгляд через плечо. Морщинки в уголках обсидиана. Яль же вдруг надавливает на плечо сильнее, заставляя невольно напрячься, сжаться. — И мышцы у вас закаменели, — задевает легонько край ткани, пытаясь понять, тянется ли ожог дальше по спине, и костенеет.

— Учитель Тодо, — продольные полосы. Старые, но глубокие, наверняка доставшие в миг нанесения до мяса.

Опускается палка, рассекая со свистом воздух. Требует повиновения, рявкает голос.

Возвращает край ворота на место девушка, растерянно глядя на мужской затылок, на влажные после купания пряди, собранные в нетугой пучок.

— У вас…

Поворачивает голову Тодо, непонимающе изогнув бровь.

— Вот тут, — заканчивает Яль, коснувшись пальцами сквозь ткань места ниже обнаженных плеч.

Ему нужна пара долгих секунд, чтобы вспомнить.

— Ты о шрамах?

— Да.

— В разных семьях наказывают по-разному. Особенно в воинских, — выражение обсидиана не меняется. — Потому это не стоит внимания.

Девушка неуверенно кивает. Бурчит:

— Простите, — поёжившись от неловкости, и добавляет. — На ночь лучше рубаху снимите, чтобы кожу не натирать, и покажите мне руки.

Его вдруг начинает это забавлять, болезненно и пыльно-горько. И её нарочито поучительный тон — блеклое подобие ребяческого задора, что искрился год назад, и как она присаживается рядом, и как, сдунув с лица отросшую челку, невесомо берет Тодо за тыльную сторону ладоней. Покачав головой, принимается вдумчиво обрабатывать мозоли и царапины.

— Руки ваши жалко, — признается вдруг. Линии прошлого, линии будущего. Загрубела кожа. — Они не для работы в поле.

Кряхтит во сне ребёнок. Зевает, прежде чем разлепить веки. Плетутся нити на радужке.

— Ими писать нужно иль рисовать. Красиво, как вы умеете.

А Тодо молчит в собственном виноватом удивлении. Глядит на макушку Яль, не понимая, почему она столь искренне тревожится об его руках, когда для него они перестали что-либо значить.

Страх же просыпается однажды ранним утром. Предлагает сняться с насиженного места, продолжить путь. Текут слухи, расходясь рябью даже спустя полгода с момента падения княжества Иссу, тлеют затухающими угольками и обрывками фраз:

— Таков удел забывшихся в гордыне.

— Цветам место в саду, чтоб смиряла их хозяйская рука.

— Да упокоятся грешные души, да не станут вредить живым.

— Славится наш мудрый император. Хранят его предки от бед.

Бесконечна дорога. От деревни к деревне, от городка к городку, где жители никогда не видели потомков Вестников, где всегда найдется работа. В лавке, в гостевом или чайном доме. Не пускать корни, не привыкать, а странствовать ветром. И так проходит год.

Сумерки переливаются сердоликовыми слезами на берегу реки. Снимает с пара полумесяцы теста Яль. Её шестнадцатая весна роняет вишневые слезы. Заострились скулы, ростки степенной женственности пробились в движениях.

— Я слышал от посетителей, что княжество Иссу разделили меж соседями. Старую столицу забросили, как и разрушенный храм. На побережье возведут новый, меньше прежнего, чтобы отмаливать проклятое место, — делится услышанными вестями Тодо. Поднимает на него взгляд девушка, не разобрать выражения. — Князя запрещено поминать иначе, как дурной пример своеволия, а смерть его объясняют карой, что настигнет любого, кто посмеет выступить против императора. Про княгиню и княжича двор, видно, вовсе предпочел забыть, словно их и не было.

Котловина ликориса: смерть и напутствие в выгнутых лепестках, разлука и вера в будущую встречу. Обвил руины плющ, поселились в залах деревца, свили на карнизах гнезда птицы и пробилась в коридорах трава. Жизнь способна возвратиться даже после конца. Вечен цикла ход. Рождается, чтобы умереть, и умирает во имя грядущего рождения.

Мальчик смешливо фыркает, держа за лапку тряпичного лисенка, по странному совпадению выбрав в любимцы именно эту незамысловатую игрушку. Делает свой первый в жизни шаг, неверной косолапой походкой направляясь к Тодо. К тому, кого считает отцом.

— Тише, Гор, — наставляет мягко мужчина. — Не торопись.

Задерживает дыхание Яль, когда Тодо подхватывает радостно залепетавшего мальчика на руки. Решимость в омуте обсидиана.

Нужен покой дитя, нужен свой угол и тем, кто зализывает душевные раны, да только зудят они порой точно и не заросли коркой да копится усталость, выматывая гонкой тревоги.

— Через два дня мы отправляемся в Гонзо, — обращается к девушке Тодо, краткая улыбка ободряет в уголках его губ. — Я вернусь к работе учителем. И если всё сложится удачно, то мы, наконец, сможем осесть.

***

— Сколько же лет минуло!

Топленный мед кривится миражами. Парят города на фресках стен, чтобы никогда не пасть. Золото идолов на богато украшенном алтаре: Старший Наместник, провозгласивший себя первым императором, и любимая Лилия подле него — символ безграничной власти.

Щурится настоятель, окидывая взглядом Тодо. И пусть тот высок, как прежде, пусть знакомо отстраненное выражение темных глаз, но уверенно расправлены плечи, поднята голова, спокойна поза. Ломкий прутик стал древом, укрыв от невзгод кроной.

— Ответь, что за девушка с тобой? — она прогуливается у пруда в тени прихрамового сада. — И дитя? — родниковая чистота глаз.

Недоумение смешивается с подозрением, но Тодо не меняется в лице. Объясняет ровным голосом:

— Её супруг погиб на войне князя Иссу и императора. Она осталась одна с ребёнком и прибилась ко мне во время странствий.

Детский смех. В руках девушки лягушка. С кваканьем выскальзывает из пальцев, нырнув в пруд. Настоятель деловито перебирает четки.

— Значит, супруг погиб, — проницательность узких глаз. — Он происходил из знати?

— Нет, он был из простых воинов.

Чужие тайны всегда хранятся столь надежно, что начинаешь забывать о том, что вовсе что-то хранишь. Настоятель издает глухой звук, всё ещё сомневаясь, но сколько обрюхаченных господами служанок ходит по свету, сколько снасильничатых воинами девушек. Всех не счесть, всех историй не вызнать. А потому смиряется настоятель, переводит разговор в иное русло:

— У нас поселилось изумрудное семейство. Ищут учителя.

— Я буду благодарен, если вы сможете меня рекомендовать, настоятель. Это бы оказало мне неоценимую помощь.

Улыбка, наконец, трогает дряблые губы.

— Не волнуйся, мой мальчик. Они с радостью тебя примут. Но знай, тебе будут задать вопросы о прежних хозяевах.

— Боюсь, я не смогу поведать ничего интересного.

— Верное решение. Скоро все об этом забудут. Время стирает даже великих, что уж говорить о каких-то бренных Цветах.

Солнечные зайчики и птичья стайка. Волна на водной глади пруда — то резвятся рыбы. Тодо бросает на девушку и мальчика в саду взгляд, прежде чем продолжить:

— Настоятель, я заметил во дворе девочек. Они учатся при храме?

— Верно, это будущие танцовщицы.

— Прошу вас, разрешите моей спутнице тоже посещать занятия. Понимаю, она несколько старше, но я уверен в её таланте.

— Она разве умеет играть иль танцевать?

— Настоятель, — гордость в голосе непоколебима. — Она прекрасно играет на биве и поет, умеет читать, писать и считать. Яль! — она сразу оглядывается. — Прошу, подойди.

Улыбка девушки пронзает солнечное сплетение, шелковый шнурок вплетен в вороную косу. Склоняется Тодо в сдержанном поклоне:

— Молю, позвольте ей проявить себя. Она вас не разочарует.

Дом стоит в отдалении от других строений на самой границе с лесом. Спрятавшийся за деревьями, расположившийся на холме. Переглядываются мужчина и девушка, не сговариваясь, в молчаливом согласии, что лучшего места не найти. Ближе к храму, дальше от любопытных глаз, пока не окрепнет дитя.

Изумрудное семейство встречает нового учителя радушно и задает множество вопросов, жадных, требующих, словно взгляды на первом в жизни Тодо пиру. Но вежливо молчит Тодо, и вскоре вопросы затихают, как затихают волны в безветрие, бессильные добиться.

А время идет. Идут месяцы, лето перетекает в осень, осень же кутается во взбитую перину зимы. Тревога притупляется, пускает корни быт, куда более уверенный, основательный, чем раньше. Чувствует себя полноправной хозяйкой Яль, чувствует себя полноправным хозяином Тодо. И каждый из них знает, что другой ждет его под крышей.

— Смотри, Гор, зайчик, — хихикает девушка.

Комочек снега из её пальцев аккуратно ложится на доски веранды. Бусины рябины — глаза, темные листочки — длинные уши.[1] С трепетом касается двухлетний мальчик белоснежных боков. И так, и сяк подступает к зайчику, точно тот живой и может испугаться ненароком, вскочить на лапки, убежать.

— Ему нужен длуг! — выпаливает, наконец, со смехом. — Можно я сделаю ему длуга? — канючит у Яль и, получив одобрительный кивок, сразу зарывается руками в сугроб.

Кружится снег. Гроздь в мужских ладонях горит покрытым инеем пламенем. Опускается на край веранды Тодо, чтобы была не столь значительна его разница в росте с девушкой, предлагает угоститься. И отвечает согласием Яль. Берет одну ягодку. Лопается тонкая кожура на языке, разливаясь кислой сладостью.

— Этой ночью луна

Так ярко сияла на небе,

так был чист ее свет,

что покрылась льдом в одночасье

гладь пруда, где играли блики.[2]

Потрескивание углей. Светла и нежна полная луна на безоблачном небе. Забылось дитя сном, беззаботно сопя в колыбели рукавов. Забылся дремой и Тодо. Ссутулившись, подперев рукой щеку, навис над мальчиком. Укрывает мужские плечи накидкой Яль. Опустившись на корточки вглядывается в разгладившийся лик Тодо, словно впервые открывая для себя давно знакомые черты.

— Как проходят твои занятия? — он встречает её одним и тем же учтивым вопросом.

Ждет в некотором отдалении от ворот у статуй псов, что сторожат храм, когда выйдет Яль за порог, когда помашет ему рукой и поспешит навстречу.

Волочит прутик по земле мальчик. Лисенок выглядывает из-за ворота. Первые звезды зажигаются на небе, а гранатовая полоса горизонта гаснет под молебен стрижей. Орхидея заколки.

Яль убирает прядь за ухо. Бросает взгляд снизу-вверх на мужчину, задорно, игриво, как давно уже не смотрела. Прежний воронёнок, прежний блик, затерявшийся в обсидиане. Кудрявый, смешливый, с кошачьим прищуром зеленых очей и кривым клыком.

— Мы учили новую песню, — произносит с деланной важностью, заложив руки за спину. — Я обязательно вам её сыграю, учитель Тодо.

Ежедневны ритуалы: проводить мужчину утром, встретить по возвращению из поместья, передать дитя и отправиться в храм. Чтобы в сумерках Тодо неизменно очутился у ворот в желании не дать случайно заплутать Яль во тьме или унестись с ветром. Не добравшись до их общего дома.

***

— Что-то случилось, учитель Тодо?

Он подает мальчику новые бусинки. Опускается по правую руку Яль, идет ей восемнадцатый год.

— Учитель Тодо?

— Я раздумываю над крещением Гора, — он моргает, оттаяв. Узелок, узелок, узелок. Мальчик полностью увлечен своим занятием. — Все знатные потомки Небесных Людей проходят обряд в трехлетнем возрасте, а он кровь от крови настоящих людей.

— Но разве это не вызовет подозрений?

Страх было забытый возвращается. Пусть нет ни одного бесцветного пятна на детском теле, не касается звон ушей, не разливается по нервам покалывание, но столь боязно, что кто-то посчитает иначе. Отнимет, сломает. Хищные тени приходят во снах, отпечатываются в чужих взглядах.

— Этого я и опасаюсь, — соглашается Тодо.

Девичьи пальцы касаются алого шнурка, вплетенного в волосы. Словно спрашивают поддержки у его хозяина.

— Мы можем провести обряд сами?

— К сожалению, я не служитель храма, — удрученно поводит плечами Тодо. — У меня нет сана и дозволения на подобное.

Алтарь в углу комнаты хранит отпечатки. Две костяные фигурки княжеских дочерей. Дощечка с именем княгини и дощечка с именем княжича. Выцветший круглый божок с хмурым лицом и обшарпанными боками, когда-то живший на кухне. Крошечный клочок голубой ленты, что оплетал пучок волос одной вздорной, но доброй служанки. Рис и паровая булочка на блюдце — подношение усопшим. Палочки благовоний в память каждого, кто был в роковой вечер тогда в поместье.

— Мне кажется, это не столь важно, — убеждает Яль. Мальчик гордо демонстрирует законченный ряд. Девичья рука хвалит его, погладив по спинке. — Важно, что мы его благословим. А Боги услышат. Должны услышать, он ведь был одним из них. Услышат и предки, ведь он их плоть и кровь.

Кадка полна до краев дождевой воды. Гулко ухает гром, гигантской совой проносясь над крышей. Тучи копят влагу, тучи льнут к волнующимся кронам. Тодо является с дробью первых капель. Неловко улыбается запыхавшись.

Вспыхивают молнии, скручиваясь в водоворот Небесными Змеями. След сандалового масла на лбу и груди. Мальчик в руках Тодо оглядывается с живым любопытством, пока мужчина и девушка произносят молитву:

— Пришло дитя в этот мир. Храни его Иссу.

— Даруй крепкое тело и ясный разум.

— Даруй легкую судьбу и долгие дни жизни.

— Да будет счастливо дитя. Будет радостно под твоим небом и на твоей земле.

— И не изведает никогда горести, не прольет слез.

— А отец с матушкой будут рядом. И будут оберегать.

Крепко спит мальчик, и сон его странен. Марево пелены. Кружится снег вихрями, заметая безликий белоснежный мир. Что-то играет изумрудными бликами в самом сердце бурана, выхватывая очертания исполинского костяного Древа.

Мальчик не чувствует холода, не чувствует страха. Зыбкий звон касается его кожи воздушной вуалью, но не проникает внутрь, мерцая радужными искрами, точно трепещут чешуйчатые крылья.

Людские фигуры вдалеке: сотни и тысячи на краю бездонной пропасти. Взрослые, детские. Неподвластные ветрам, застывшие во времени, глядящие в Пустоту и выпускающие её из своей груди. Ведь приоткрыты рты, и льется песнь, единая, запредельно близкая и невероятно далекая, связывающая воедино бытие. Течет невообразимо прекрасной рекой.

Хруст шагов. Чья-то рука ложится на плечо, мягко разворачивая. Глаза зимней стужи отчего-то смутно знакомого юноши улыбаются. Касаются лба мальчика ледяные губы, шепчут вкрадчиво:

— Ничего не бойся.

Шрам разрезал родимое пятно. Разметались серебряные волосы на ветру, кристально-белы одеяния. Соскальзывает рука с детского плеча, когда выпрямляется юноша. На прощание проводит кончиками пальцев по щеке мальчика, прежде чем двинуться к людским фигурам и занять свое место на краю пропасти. Выпустить песню из остановившегося сердца, вливаясь в общий поток.

— Гор. Гор.

— Матушка? — мальчик разлепляет слипшиеся веки, сбито дыхание.

— Дурной сон приснился? — соль кожи. Пальцы Яль смахивают крупные бисеринки слез.

Тодо обеспокоенно заглядывает в комнату. Растрёпаны волосы, развязалась рубаха на груди, охрип голос:

— Что случилось?

— Гору кошмар приснился, — обнимает девушка мальчика.

Тот шмыгает на груди своей названной матери. Чья-то белоснежная тень у алтаря складывает руки в молитве. Завиваются в кольца струйки дыма, прежде чем расправиться. Летняя ночь, мирная ночь. Прохладный след поцелуя на лбу точно упавшая снежника благословения.

— Всё хорошо, матушка, — шепчет мальчик. Так безотчетно легко, так безотчетно светло на его душе. Всё ещё нежно улыбаются в памяти серебряные глаза юноши. — Это был хороший сон.

***

Звенит смех. Раскачивается на качелях мальчик. Откидывается назад, взлетая в небеса, наклоняется вперед, ныряя спиной в тень дуба, что растет на границе высокой травы и скромного огорода.

Лесная прохлада синеет за неглубоким оврагом. Мясистые листья лопухов похожи на зонты. Перья капусты любуются на сливовое дерево. Яль на веранде латает прореху на нижней рубахе. Пение цикад скрадывает стук открывшейся двери дома. Кричит мальчик, ловко спрыгнув с качелей:

— Отец!

— Вы сегодня рано, учитель Тодо, — замечает Яль, не отрываясь от иглы.

Скачет мальчик. Жмурится довольно, когда Тодо треплет его по светлым волосам и бросает взгляд на девушку. Изящные руки, тонкую шею, безмятежно улыбающийся лик, что не глядит на него. Приходится Тодо мягко кашлянуть, чтобы заставить Яль поднять глаза — туманы лесов, благодать их таинственной зелени.

Отчего-то в последнее время хочется смотреть в них дольше положенного. Отчего-то хочется радовать пуще прежнего. Ненавязчиво, боясь напугать и ограничить свободу, на которую у него нет никаких прав.

Вольна Яль. Если пожелает упорхнуть, не станет противиться Тодо. Оставшись добрым другом, лишь убедится, что девушку действительно ждет хорошая жизнь. Воронёнка, похожего на него самого. Некогда потерянный листок, влекомый течением.

— Ой, — изумленно округляется лепесток губ, а коробочка касается досок.

Открывает крышечку Тодо. Мальчик, заглянув через мужское предплечье, вспыхивает восторгом:

— Как красиво!

— Я принес вам сладости.

— Что вы, не стоило.

— Неужели? — грудной смешок.

Замечает Яль незнакомое озорство в обсидиане очей. Теряется, улыбнувшись.

— Разве это не дорого?

— Не настолько, чтобы мы не могли себе это позволить, — пожимает плечами Тодо. Мальчик же нетерпеливо мнется у веранды, бросая просящие взгляды то на мужчину, то на девушку, что смешливо щурится.

— Спасибо за угощение, учитель Тодо, — берет один из шариков размером с некрупный абрикос. Подносит радостно ахнувшему мальчику, что сразу открывает рот.

— Как тебе, Гор? Вкусно?

Тот лишь мычит от удовольствия, ведь под тонкой рисовой оболочкой скрывается сладкая паста, а в самой сердцевине цельная ягодка.

— Очень вкусно! — лучится взгляд. — Очень-очень.

Крадется осень трехцветной кошкой. Задерживается ливнями, воруя солнце, щетинится промозглыми сумерками. Букет космеи в вазочке, цветет османтус.

— Тодо, — он поворачивается на зов.

Приветствует Изумрудную чету, отодвинув мальчика за себя. Тот не возражает, даже не замечает защитного жеста мужчины. Следует за бабочкой вдоль кустов изгороди с непоседливым любопытством. Мысль найти Яль прельщает. Он встретит её первой, он опередит отца.

Хитрая улыбка на устах. Белой тенью минует мальчик один из бассейнов для омовения, оглядывается на Тодо, продолжающего беседовать с четой.

— Приветствую тебя, дитя, — четки в руках настоятеля. Острые глаза вмиг находит Тодо у ворот, прежде чем вернуться к поклонившемуся мальчику. Ложатся твердые пальцы на детское плечико. — Не поможешь мне, старику?

— Как? — тут же с готовностью взвивается мальчик. Переплелись голубой и серый в радужке. Хрусталь длинных ресниц, иней прозрачной кожи.

— Пойдем, я покажу, — а рука ласково увлекает за собой, не вызывая тревоги, ведь столь мягок тон, полон некой игривости общения взрослого и ребёнка.

Заводит за угол, к пруду. Квакают лягушки, покачиваются кувшинки. Натянута гладь точно ткань на барабане.

— Думается мне, — воркует настоятель, развернув мальчика к себе спиной. — Что в тебе есть великая сила. Не хочешь ли проверить, дитя?

— Хочу.

— Тогда попробуй коснуться мыслями воды, — изгиб дряблых губ, взгляд цепляется за потемневшие корни мальчишечьих волос, за рыжую прядку в светлой копне. Кажется, раньше этого не было. Указывает палец на пруд. — Заставь пойти её рябью.

Удивленно моргает мальчик, но не спорит. Сосредотачивает всё внимание на воде, только та столь же безмятежна.

— Хорошенько постарайся, дитя.

И мальчик сжимает кулаки. Вытягивается в струну, морщит лоб, сопит от натуги. Слезятся глаза, давят в череп. Тяжесть в затылке. Рябь вдруг идет по воде. Шумно выдыхает настоятель, улыбка прорезается на губах мальчика, светится счастьем. А порыв ветра шевелит траву, колышет кроны. Гаснет торжество в чертах настоятеля, как гаснет и радость мальчика.

— Ничего, дитя, не огорчайся, — широкий рукав, карман в нем. Мешочек соли расшит золотыми рыбками. Сыплются белые кристаллики на землю. Движение обутой в туфлю ноги настоятеля пролегает чертой. — То не страшно. Попробуй стереть черту. Это ведь так легко.

— Хорошо, — озадаченно поднимает брови мальчик. Вновь обращается в порыв, забыв, как дышать. Разомкнуты губы, распахнуты глаза.

— Давай, дитя. Есть ли в тебе звон?

Гудит в спине, колет в пояснице. Но соль не двигается. Мрачнеет настоятель, крякает разочарованно.

— Простите, — бубнит мальчик, опустив плечи, понурив голову. Произносит простодушно, разводя руками. — Кажется, во мне ничего нет. Я совсем-совсем не слышу никакого звона. Может быть, вы ошиблись?

— Что здесь происходит?

Темен гнев. Темен и страшен как ненастная ночь, лишившая спасения, как лавина, скинувшая с небес луну и разбившая её вдребезги, как отрекшееся небо, оборвавшее крылья тем, кто осмелился считать себя его владыками. Разливается сей гнев в обсидиане очей. Замкнутость черт обращается скрежещущим камнем.

Отступает непроизвольно настоятель, подмечая — не наблюдал он прежде подобного выражения на мужском лице. Выражения, способного удавить голыми руками, вырвать гортань, растерзать. А обсидиан уже увидел черту из соли, и мгла его стала кромешной.

— Не отходи от меня больше, — подхватывает на руки мальчика Тодо, не сводя предупреждающего взгляда с настоятеля, что перебирает чётки.

— Я должен был убедиться, — произносит тот миролюбиво. — Негоже подпускать зверей к овцам.

— Убедились? — цедит сквозь зубы Тодо. Рык ярости клокочет в груди.

И настоятель улыбается, легко и благодушно, растягивая звуки:

— Убедился, мой мальчик. Зверя нет. Не серчай уж на старика.

***

Падают капли. Стекают по лицу, забираются за ворот. Морщится Яль, бегом пересекая двор. Тодо возвышается у ворот. Приветственно поднимает руку, сразу же укрывая девушку зонтом, обдавая теплом и запах огня, дерева и чернил. Дремлет мальчик на мужской груди, сморенный шумом дождя.

А локоть Тодо деликатно подталкивает Яль в спину, предлагая идти чуть ближе, ограждая от ливня, чтобы не намокла смоль кудрявых волос и острое плечико. Блюдца луж пузырятся жемчужинками.

— Спасибо, — улыбается девушка, откинув со лба прилипшие пряди.

Молчаливо кивают в ответ, отставляя локоть сильнее в сторону, давая пространство, пусть и промок уже насквозь рукав Тодо.

Тень виляет хвостом, тень резво скачет на тонких ножках. Взмах веера и ловкость рук — то театр, что рассказывает сказки, знакомые и только что сложенные. Трепещет пламя бумажного фонаря, а волк на стене всё-таки настигает верткого кролика.

— Бедняжка! — восклицает мальчик, аж подпрыгнув. Воинственно грозит волку кулачком. Всё больше рыжего в волосах отливает знакомой княжеской медью.

Мужские руки выпускают девичьи. Отпечаток тепла тает на коже бархатом. Кролик свободен и насмешливо шевелит носиком, прежде чем оживает бива. Яль расплывается в коварной улыбке, глядя на растерявшегося Тодо:

— А теперь, Гор, отец тебе покажет танцующую птичку!

Переливы струн укачивают на волнах. Бескрайнее море безопасно для маленькой лодочки. Спит мальчик: безмятежен лик мрамора, полон задора.

— Не сердитесь, учитель Тодо, — просит ласково Яль.

Тодо же поводит плечами — движение, выдающее волнение. Прячутся кисти рук в рукава. Девушка пытается не хихикнуть, вспомнив, как эти самые кисти и длинные пальцы пытались неловко изображать пляски птички. Почему-то эта шалость приятна до необыкновенной урчащей сытости.

— Я не сержусь, — во взгляде Тодо ни тени укора. Орлиный профиль на фоне света: тонки линии, высоки скулы. — Завтра к тебе придет госпожа Тоноко.

Яль сразу перестает улыбаться.

— Она работала нянькой у семьи, которой я служу. Их дети вышли из возраста, и теперь ей нужно искать новое место. Поговори с ней, прошу.

— Разве я плохо справляюсь? — обида жжет язык, копится слюной.

Плектр касается струн резче. Мягкость обсидиановых очей вызывает у Яль ещё большую обиду. Почему так смотрит, ведя подобные речи? Как будто не понимает, что лишь пуще распаляет злость?

А Тодо, оперевшись рукой на пол, ненароком отрезает половину комнаты из-за своих размеров. Заглядывает девушке в лицо.

— Нет, ты хорошо справляешься. Но разве такова твоя мечта? — отворачивается упрямо Яль, поджав губы. — Госпожа Тоноко добрая женщина. Разумная, в меру строгая и не склонна к сплетням.

— Какая она у вас презамечательная, — сочится яд, тесно ребрам. Обида становится нестерпимой. Пальцы сжимают плектр до белизны костяшек. Как же хочется вспыхнуть, выплеснуть, отругать за каждое хвалебное слово в сторону другой.

Тодо же непонимающе хмурится, прежде чем вогнать Яль в ступор, а после в стыдливую краску:

— У неё ни детей, ни внуков. Вся её долгая жизнь — забота о чужих детях.

***

Точно поцелованы закатом волосы. Растопило солнце снег, изгнало стужу. Вертится мальчик перед зеркалом, четвертый год ему идет. Подбоченившись, выпячивает колесом грудь:

— Я большой как отец? — вопрошает важно, притопнув.

Подает пояс старая нянька, улыбнувшись. Яль же привлекает мальчика к себе. Широкая полоса ткани оборачивается вокруг его талии, скрывая складки одежд, что будут расправляться с каждым годом. Обещает:

— Ты будешь даже больше, выше, сильнее.

— Он ваш муж?

Растерянность на лице Яль проступает столь явственно, что юные танцовщицы щебечут путанно:

— Простите, мы не хотели вас задеть.

— И намеренно не подглядывали.

— Только случайно заметили.

— Честно-честно.

Горят глаза, а хихиканье слаще спелой сливы.

— Он вас каждый вечер встречает.

— Такой высокий.

— Статный.

— Правда слишком взрослый.

— Но видно верный.

— Он так смотрит на вас.

— Ответьте же, не томите, он ваш супруг?

Улыбка на устах Яль безуспешно пытается стать небрежной.

— Нет.

— Неужели жених?

— Нет.

— Ох, как жаль.

— Тогда поклонник?

— Скажите, что поклонник. Не расстраивайте.

— У нас-то такого никогда не будет. Хоть за вас порадуемся.

— Нет, — разве было это слово таким сложным. Как будто камушек во рту. — Не поклонник.

«Он так смотрит на вас».

Украдкой косится Яль на профиль Тодо. Ловит ответный взгляд, обычный, такой же как всегда. Внимательный, теплый, с оттенком спокойной замкнутости. Взгляд заботливого покровителя, но никак не того, у кого заходится пульс при виде любимой женщины, пылко, страстно, сводя нутро в вожделении обладать.

Воркует женщина, держа дочь на коленях:

— Однажды ты вырастешь, встретишь доброго человека. Вы полюбите друг друга…

— Глупости, — беззвучен шепот, горько во рту.

Хохлится Яль. Отстает намеренно, чтобы ещё раз окинуть долгим свербящим взглядом широкую мужскую спину, плечи, волосы чернее вороного крыла. А под яремной впадинкой неустойчиво, словно волчок норовит упасть. Вот-вот сорвется игла, запутались нити и не найти концов. Пальцы касаются шрама от ожога на щеке, изгладившегося со временем, но достаточного, чтобы вдруг задуматься о том, как выглядит лицо.

— Яль?

— Учитель Тодо, — ком мучительно лезет по горлу. Убраны за спину руки, чтобы не заметил он ненароком, как она крутит край собственного рукава. — Скоро праздник урожая. Я буду играть девушкам во время ритуального танца, — вздрагивает голос, стихает. — Вы придете?

Влага в зеленых глазах. Подступает неожиданно, и остается только радоваться тому, что в сумерках всегда расплывчаты черты, и что расстояние до мужчины достаточно велико, чтобы он не смог разглядеть чужое надрывное смущение, чужой щемящий стыд и страх отказа.

Но толика удивления сквозит в тоне Тодо, ведь не нужно было просить, он бы и так явился преданной тенью:

— Конечно приду, Яль.

Веточка клена и кисточки веерника. Украшен алтарь к празднеству. Глубокая ночь простирается за окном, глубокий сон царствует в доме. Только не спит Яль. Складывает руки в молитве пред алтарем. Имена на дощечках, одно главное имя.

— Молю, простите меня, юный господин. Простите вашу любимицу.

Тлеет палочка благовоний. Алый шнурок меж девичьих пальцев всё ещё хранит обещание, данное в знойный летний день на склоне котловины. Потереться щекой, поцеловать. Скорбная улыбка окропляет слезами.

— Я люблю вас, юный господин, и буду любить всегда, — рыдания копятся в груди. Заставляют Яль прерваться, сделать вдох, прикрыть рот. Ноет сердце, моля пощадить. — Но прошу вас, позвольте мне любить ещё одного человека.

Кружатся танцовщицы на помосте — многослойны их пестрые наряды. Узоры хны раскрываются глазами на ладонях, грациозны взмахи рук. Бронза кленовых ветвей оттеняет ажурные сети жемчуга.

По обыкновению прикрывает глаза Яль, когда играет, но в сей раз не для того, чтобы отдаться музыке — неспешному царственному ритму сотворения мира, а чтобы следить из-под ресниц за фигурой в толпе, единственной возвышающейся над остальными на целую голову и наблюдающей за девушкой с улыбкой, от которой можно задохнуться.

Барабанит дождь, растоплен очаг. Разливает по чашкам жасминовый чай Тодо. Сухие одежды приятны телу, но влажны волосы, убранные в свободный хвост. Повисла капля на кончике орлиного носа.

Буйствует гроза, налетевшаяястребом, когда возвращались Тодо и Яль с празднества. Шаг сменился бегом, а накидка не уберегла от ледяных капель ни мужчину, ни девушку.

Яль затворяет за собой сёдзи. Опускается подле Тодо, прежде чем благодарно улыбнуться ему, приняв чашку, выдохнуть блаженно. Разливается живительное тепло.

— Учитель Тодо, — будничен тон. Мужчина приникает губами к краю своей чашки. — Почему бы вам не жениться на мне?

Он забывает, что собирался сделать глоток. Мгновенья осознания, и чашка опускается. Ошеломленный взгляд. Румянец заливает девичьи щеки.

— Чего же вы молчите? — сердито бросает Яль. Храбрится, ерошится, пытаясь отыскать спасенье в вызове. — Разве я некрасива?

Вдох, выдох. Хаос мыслей. Привычная река обращается клокочущим потоком, а некогда уютное молчание — скрипучей тяжестью.

— Так и знала, — оседает девушка, ведет по своей щеке пальцами. — Это из-за шрама, да?

— Нет, Яль. Ты красива.

— Правда? — распрямляется спина. — Не врете?

— Не вру.

Если бы Тодо знал, кому нужно молиться в такой миг, он бы уже молился. Откровение зелени пробуждает печаль. Потому что лихорадит, потому что от биения сердца больно ушам. Сухие губы.

Поддается навстречу Яль. Неприкрыто волнение очей, отчаянно жаждет узреть свое отражение в мужских очах, распознать нечто большее чем обычную симпатию.

— Разве вам не по душе наши беседы?

— По душе.

— Тогда мой нрав. Разве он вам неприятен?

— Приятен.

— Тогда отчего же вы не возьмете меня в жены?

Больно словно пощечина наотмашь. Подобрать слова, объяснить. Всю фатальность ошибки, всю неопытность юности.

— Яль, я ведь уже не молод.

— Но…

— Прошу, не нужно, — жадное, молящее внимание девушки бьет в грудь. — Пройдет время, и ты поймешь — то лишь привычка.

— Значит, для вас это привычка? — треск льда в её голосе заставляет Тодо оторопеть.

Раскат грома. Змеится совсем недетская злость, опаляя диким огнем, когда твердо заявляет Яль:

— Учитель Тодо, я уже не ребёнок. Это мое девятнадцатое лето, я взрослая женщина. Моя мать была куртизанкой в красном квартале. Я видела множество разных людей и разных мужчин. То, как они себя вели, и что делали, — сочувствие в обсидиановом взгляде. — Поэтому прошу, не решайте за меня, что мне чувствовать. Этим вы меня раните.

Она опускает голову. Сдерживает слезы, сохраняя гордость и не замечая, как сильно пальцы впились в ткань на собственных коленях.

— Если вы не видите во мне женщину, если я не привлекаю вас, если вы не находите мой нрав подходящим, то скажите прямо, не прячьтесь за словами. Я это приму и нисколько вас не укорю, — смущение захлестывает, топит в шепоте, но она выпаливает громко как на духу. — Потому что я нахожу вас привлекательным! И дорожу вами! И если бы вы предложили мне выйти за вас, учитель Тодо, я бы обязательно обдумала ваше предложение.

Тени на полу. Звучит глуше дробь небес, отбивая одной ей ведомый ритм по скатам крыши. Запах свежести сочится по нервам. Неловкая тишина грозит затянуться. Страшно верить, страшно навредить. Так страшно, что мутнеет взор и хочется прекратить существовать. Опускаются веки, закрывает глаза Тодо, признавая и признаваясь. И оттого вдруг становится намного легче.

— Окка.

— Что? — сразу поднимает голову Яль. Невероятно очаровательная, заполняющая собой, ненавязчиво, естественно. И в паутине её струн столь хорошо, точно возвращение домой после тяжких лет скитаний.

— Окка, — повторяет мужчина с трогательной полуулыбкой.

Обводят подушечки пальцев границы шрама на девичьей щеке, почти не касаясь, рождая толпы мурашек. Аккуратно приподнимают подбородок. Трепет ресниц. Замирает сердце, проваливается куда-то.

— Не учитель, — шепчут мужские губы, прежде чем накрыть девичьи. Коснуться мягко, деликатно, давая шанс одуматься, отступить, но в то же время спрашивая дозволения продолжить. И получая его.

Потому что выдыхает Яль. Размыкает губы, впуская, ощущая себя в чудном сне. Кругом идет голова. Горячо. Горячо словно печь раскалена в груди, словно вот-вот расстанется с телом душа. Пальцы зарываются в волосы на мужском затылке, разрешая большее, и Тодо приникает ближе, касается отчетливей, притягивает за талию.

Целует с одуряющей нежностью, силясь выразить всё безмерное обожание, всё трепетное восхищение, подарить безвозмездно, уберечь от любых бед. Ладонь. Волнующе большая по сравнению с девичьим ликом.

— Я тоже тобой дорожу, — опалить дыханием ухо, ощутить соль чужих слез на собственной щеке, соприкоснуться кончиками носов. — И для меня было бы честью, если бы ты могла сопровождать меня в жизни и дальше как законная супруга.

Дрожь облегчения звенит родниковым ручьем. Обвивает шею Тодо девушка, порхает улыбка.

— А вы умеете быть убедительным, — прячется в вороте под мужским подбородком. Замирает, внимая всем естеством. Имя ново на вкус для горящих раскрасневшихся губ, как и прежде незнакомое выражение обсидиановых глаз, от которого сладко ноет меж ребер, и так будоражуще вязко внизу живота, стоит поднять взор. — Окка Тодо.

— Однажды ты вырастешь, встретишь доброго человека, — наставляет мать свою дочь. — Вы полюбите друг друга, и ты станешь госпожой в собственном доме. Вольная и счастливая.

Мальчик держит за руку старую няньку. Машет на прощанье мужчине и девушке. Облачка дыхания растворяются в воздухе. Брезжат посланцы заката ало-золотыми искрами. Двор храма встречает невесту и жениха соловьиными трелями.

Бордовый наряд — парят журавли над осенними рощами. Вплетены колокольчики в вороные косы, рожки прически укрыты белоснежным куполом. Короткий кинжал за поясом, как и сложенный веер.[3]

Заботливо придерживает тяжелый подол мужская рука. Ступает мрак подле пламени, чтобы вместе омыть руки, вместе опуститься на колени пред алтарем, вместе вознести молитвы, вместе отведать рисовое вино из трех чаш. Той, что хранит прошлое, той, что являет настоящее, и той, что ведает о будущем.

Пока благословляет настоятель. Пока оплетает лентами соединившиеся запястья. Пока произносятся обеты под невидящим взором первого императора, под невидящим взором его любимой Лилии, под невидящими взорами Небесных Людей. Но знают небеса, что им принадлежали. Знают и тени, что наблюдают блеклыми силуэтами, предсказывая долгий путь.

Эта ночь будет проведена под сенью храма и освящена его благодатью. Отведут новобрачных в покои в дальнем крыле. Помогут снять свадебные наряды, расплетут косы и омоют тела, прежде чем, облачив в нижние одежды, оставить наедине.

Приникает со спины Яль, сплетает руки на груди Тодо.

— Только вы способны меня понять, — шепчет, наблюдая за тем, как зажигается фонарь, как пролегают тропы. Глухие удары сердца под пальцами. Шелковистость распущенных волос, локоны прямые и кудрявые, черные как вороново крыло, как густая смоль, как безлунная ночь. — Спасибо вам. Спасибо за мою жизнь.

Она тихо шмыгает. Утыкается носом в мужское плечо, уходя от взгляда.

— Простите. Кажется, я всё порчу, — виноватый смешок. Но пальцы Тодо уже разомкнули девичьи руки. Вдумчиво разминают ладони, прочерчивают линии, доставляя ненавязчивое наслаждение.

— Не надо плакать.

Алый шнурок остался на алтаре. Сдерживает рваный вдох Яль. Прижимается сильнее, пытаясь унять всколыхнувшуюся боль. Вновь шмыгает, тепло улыбаясь сквозь слезы, пока губы Тодо скользят по костяшкам пальцев, а затем и подушечкам, утешая.

— Я люблю вас, — не выразить робкого счастья. Тягучий поцелуй в крепкую мужскую шею, прямо в яремную вену. Поймать непроизвольное вздрагивание. Мурашки. Доверие шепота, которое не было доступно другим, искушает тоном. — Мой дорогой супруг.

Падает Яль в объятья с беззвучным смехом, когда подхватывает её Тодо. Устраивается без труда в просторной колыбели меж мужских бедер — пристанище, в котором нет и не будет страха, в котором можно свернуться кошкой.

Плен широких ладоней. Склоняется Тодо. Целует в лоб. Целует в веки. Целует в родинку под правым глазом. Целует в щеки, скрадывая следы слез. Целует в кончик носа, вызывая хихиканье.

Сучит ногами девушка. Щурится проказливо, прежде чем, ухватившись за мужской ворот, выгнуться призывно, притянуть ближе, поощрить взглядом. И выдыхает Тодо с улыбкой, накрывая манящие, принимающие его в стоне губы:

— Моя милая драгоценная жена.

[1] Отсылка на традиционных «снежных кроликов» Японии

[2] «Собрание старых и новых песен Японии» (Кокинвакасю)

[3]Традиционный свадебный наряд в Японии

Эпилог

Течет река, и бег её непрерывен. 115 год от Исхода вступает в права звездной ночью, заметает землю снегом, отмечая день данного некогда рождения и смерти того, чье юное отражение не ведает горести.

— Гор? Как ты сюда пробрался? — зеркало повторяет гнев Яль, но мальчик восьми лет не пугается. Растопырив руки, словно воробышек крылышки, выпаливает, по незнанию повторяя сказанную когда-то давно кем-то другим фразу:

— Вы так красивы, матушка! — и заставляя молодую женщину зардеться.

Лукав лепесток губ. Черточки бровей словно полумесяцы над глазами леса и тумана. Ожог на щеке — блеклый отпечаток бутона.

— Опять от отца убежал?

— Нет, — мотает головой мальчик. Фыркает озорно, когда женщина привлекает его к себе, чтобы поправить сбившийся воротничок, пройтись по меди кос. — Отец вон стоит.

Высокий мужчина в полумраке коридора приветствует кивком. Первая седина на висках. Маленькая девочка приникла к груди: черноволосая, зеленоглазая, похожая на мать как две капли воды, только взгляд у неё отцовский — задумчиво-замкнутый.

— Госпожа Тодо, — подают биву служанки, кланяются. — Вам пора.

— Иди к отцу и сестре, — легкий толчок.

Мальчик бежит к Тодо, который сразу подхватывает его. Смыкается кольцо детских рук вокруг смуглой шеи. Прижимается доверительно висок к мужскому подбородку. Смеются глаза зимней стужи под защитой обсидиана.

Плещутся четверо в реке, плывут уверенно.

А бива и плектр занимают законное место, когда Яль степенным шагом направляется по помосту к сцене, залитой светом. Затаили дыхание зрители. Покачиваются серьги, шпильки заколок распустились лилиями. Шелковый шнурок оплел прядь — дань памяти.

Первое прикосновение плектра к струнам. Девочка мечтательно прикрывает глаза. Мальчик же оперся на плечо Тодо, который ободряюще улыбается жене. Безмолвная могила спряталась в ликорисе. Созерцает прошлое.

Звенит высокий женский голос, воскрешая:

— Падает снег.

Мелкие хлопья плывут в морозном воздухе.

Если бы знало дитя.

Если бы знало…

Я помню, как открыл глаза

И встретил в них тебя

Как первый луч, как тихий звон

Как первая гроза

Ты словно в небесах заря

Ты полная Луна

Я помню лишь твои глаза

А дальше пустота

Сотни ночных дорог

Напомнят мне тебя

Я в них терял свою любовь

И заново встречал

Лишь дай мне посмотреть в последний раз

В твои глаза

Я потерял дорогу к ним

Я потерял себя[1]

[1]polnalyubvi — Твои глаза

Оглавление

Предисловие

Пролог

Учитель

Гор

Две бабочки

Голод

Дар

Меч и ножны

Зеркальце

Искусство

Узы

Мертвая династия

Дитя воронов

Золотая птица в клети

И не узнать, кто жил некогда тут

Солнечный блик

Малахитовая песнь

Осенних сто ночей

Хризантема

Предназначение

Откровение

Или ты, или он

Наследие

Берег реки

Плата

Спаси и сохрани

На дне реки

Зверь

Гаснущие свечи

Завет

Иной круг, иной путь

Эпилог